I. Лагард и Монтгомери
Выйдя из замка Нострадамуса, Екатерина приблизилась к своему эскорту: двенадцати дюжим рейтарам в куртках из буйволовой кожи, вооруженным кинжалами и пистолями. Это были невежественные, инертные, бесчувственные существа, послушные до готовности в любую минуту пойти на преступление, неистово преданные своей хозяйке и своему командиру. Достаточно было бы одного слова их начальника, Лагарда, — и они сожгли бы дотла Лувр. Достаточно было бы одного знака их королевы, Екатерины, — и они вышибли бы двери ада и сами отправились бы навеки в пекло. Королева называла это стадо своим Железным эскадроном.
Был у нее еще и Летучий эскадрон, эскадрон, шуршащий переливчатыми шелками, утопающий в кружевах: два десятка девиц самого что ни на есть благородного происхождения, выбранных из толпы бывающих при дворе красавиц. Но они были не только красивы, они были пылкими, чувственными, похотливыми. И их специально дрессировали, учили возбуждать страсть. Из этих девиц состояла шпионская сеть Екатерины, и угодить в ячейки этой сети мог кто угодно, ибо устоять перед Летучим эскадроном не мог никто. Они умели предлагать себя, дарить, отдаваться, отказывать, когда требовалось, прибегать к тысячам хитростей и уловок, чтобы добиться цели, намеченной королевой. А когда они отдавались и взятому на одну ночь любовнику казалось, что перед ним открылись двери рая Сладострастия, на самом деле все обстояло совсем иначе: раскрывая несчастному свои смертоносные объятия, они одни умели вырвать у него тайну, которой только и дожидалась королева, укрывшись, как в засаде, в своей молельне.
Их девиз выражался тремя словами: «во имя любви».
Когда Екатерине, всегда обеспокоенной, вдруг казалось, будто на лице кого-то из знатных сеньоров мелькнуло выражение, намекающее на то, что ему что-то известно, она указывала на него одной из своих шпионок, которая, выполнив поручение, в кратчайшие сроки представала перед королевой с отчетом. И тогда королева вершила суд: ведь ей отныне были открыты сердце, душа, все мысли подозреваемого. Если подозрение оказывалось неоправданным, человек оставался в живых, его отпускали, а могли и выставить вон. Но если подозрения оправдывались, несчастный поступал в распоряжение Железного эскадрона, и дня через три его находили зарезанным в каком-нибудь глухом переулке.
Начальником Железного эскадрона, как уже известно читателю, был барон де Лагард. Он обладал неограниченной властью над своими рейтарами. Они подчинялись жесточайшей дисциплине. Вся дюжина разбойников дрожала перед своим шефом. Но когда намечалась какая-то операция, командир на две-три ночи спускал с цепи своих верных псов, снимал с них строгие ошейники и отправлял их на оргии подобно тому, как ввергал в сражение, предлагая опьянение вином, опьянение любовью, опьянение кровью, наслаждение всем этим как закуску перед пиром битвы.
Лагард был вхож в Лувр, но его держали поодаль, хотя никто толком не знал, в чем его можно было бы обвинить. Он казался подозрительным, командир Железного эскадрона, и все тут. Лагард был не из тех людей, которые пугаются недоверия, но — то ли из соображений высшей политики, то ли, вполне возможно, по беспечности, а то и в связи с тем, что действовать именно так приказала ему Екатерина, он показывался во дворце только в тех случаях, когда требовалось подтвердить свое право быть там. Как следствие всей этой ситуации, возникла необходимость в посреднике между Екатериной Медичи и бароном Лагардом.
Таким посредником стал капитан охранявшей Генриха II шотландской гвардии граф де Монтгомери. Нельзя сказать, что пылкому офицеру не нравились его прямые обязанности: дело, что говорить, благородное, должность, за которой иные гоняются. Да и к королю Монтгомери, в общем, был привязан. Но королева крепко держала его в руках, и вот почему.
Однажды вечером, несколько лет назад, между Екатериной и Генрихом разгорелась одна из тех ужасных ссор, какие случаются и в королевских семействах. Впрочем, в этом королевском семействе они случались, увы, слишком часто. В те времена Екатерина еще не достигла совершенства в искусстве умалчивания, и в тот вечер говорила от всей души, изливая потоки ненависти на Диану де Пуатье. Попросту говоря, открыто проявляла себя как ревнивая жена. Король, не желая слушать, пожал плечами и собрался было выйти из комнаты.
— Раз так, — сказал он на пороге холодно, — я отправляюсь к Диане, чтобы найти там нежность, которой не нахожу в королеве.
И удалился. Оставшись одна, Екатерина разрыдалась, — тогда еще она умела плакать, но это были последние слезы, пролитые оскорбленной супругой.
— А я? — кричала она. — А меня, униженную, отвергнутую, кто утешит?
Она огляделась и увидела, что при ужасной сцене присутствовал капитан шотландцев. Он стоял, вытянувшись во весь рост, прямой, неподвижный и онемевший, с непроницаемым лицом. Королева заметила, что капитан молод, крепок телом и хорош собой. И сказала себе: вот человек, который, наверное, сможет за меня отомстить! И в одну секунду присущая королеве волшебная сила воображения, которая делала ее поистине гениальной артисткой, позволила ей разработать замысел, который должен был осуществиться еще нескоро. Она мгновенно поняла, какие огромные возможности открываются перед ней, если она станет действовать вместе с мужчиной, который будет не только ее ставленником, но больше того — ее творением!
Екатерина подошла к Монтгомери и спросила его:
— Вы слышали?
— Нет, мадам, — твердо ответил капитан.
Королева пришла в восторг от его ответа. Но продолжала настаивать:
— Нет, вы слышали, как он говорил со мной! Последняя из моих придворных дам, предоставленных мне только смеха ради, последняя из моих служанок не стерпела бы такого обращения! Ну, скажите же, вы слышали?
— Мадам, — стоял на своем капитан, — я вижу и слышу лишь то, что мне приказывают видеть и слышать!
— Вот и прекрасно! — не уступала Екатерина. — Считайте, что я приказала вам слышать!
Монтгомери поднял глаза и увидел перед собой красивую молодую женщину, еще похорошевшую от недавно пролитых слез, с разрумянившимся лицом, с влажными губами. И его словно молнией поразила мысль: в эту минуту королева стала всего только женщиной, и, если он захочет, она будет принадлежать ему, а если эта ослепительная, выходящая за пределы простых человеческих желаний мечта сбудется, если он на самом деле из охранника превратится в любовника королевы, перед ним откроется невообразимо прекрасное и роскошное будущее.
«Я рискую головой, — подумал он. — Моя жизнь — ставка в этой игре. Орел или решка… Удача или смерть!»
И — упал на колени перед Екатериной, шепча с неподдельной страстью:
— О, мадам, в таком случае, если вы приказываете, — да, я слышал, я видел все! Вы — моя повелительница, и — Господь свидетель! — я клянусь, что мое сердце разрывается, когда мою королеву, мою богиню, ту, кого я хотел бы видеть на пьедестале, гонят с престола! Клянусь вам, что, если бы надо было умереть, чтобы добиться такой чести, я умер бы с радостью, осушив губами эти святые слезы, которые катятся из ваших глаз!
Екатерина сделала самое большее, что могла сделать в этот момент: она подняла капитана с колен, притянула его к себе, подставила его губам свои прекрасные глаза и шепнула:
— Так выполните то, чего вам так хочется!
Когда под утро осчастливленный Монтгомери покидал спальню королевы, обменявшись с ней перед тем нерушимыми клятвами, между этими двумя людьми был уже заключен договор, расторгнуть который могла бы одна только смерть… Хотя, прямо скажем, любовь, вспыхнувшая между Екатериной и капитаном шотландцев, не имела завтрашнего дня и не сулила счастливого продолжения. Правда, изредка встречаясь с любовником, королева всегда доказывала ему, что для него она прежде всего женщина, но постепенно он стал замечать, что померещившиеся ему было роскошь и удача становятся неуловимыми, как мираж. Постепенно он понял, какую именно роль отводила ему Екатерина в своей жизни, и тогда решил выйти из игры.
— Мадам, — сказал Монтгомери королеве, — я хотел быть героем, сжальтесь надо мной и не делайте из меня наемного убийцу!
Она промолчала.
И однажды он привел к ней барона Лагарда: — Вот человек, который вам нужен.
Екатерина все поняла и извлекла из знакомства с Лагардом всю возможную выгоду: именно тогда был организован Железный эскадрон. Но Монтгомери тоже оставался во власти королевы. Он не стал наемным убийцей, как того желала королева, но тем не менее для него началась полоса угрызений совести и раскаяния, потому что его новое существование оказалось еще хуже предполагаемого: он стал доверенным лицом.
Итак, Екатерина Медичи, выйдя из дома Нострадамуса на улицу Фруамантель, присоединилась к своему эскорту, состоявшему из капитана Монтгомери, барона Лагарда и дюжины головорезов Железного эскадрона. Она двинулась вперед, опираясь на руку Монтгомери, а Лагард пошел следом за ними. Головорезы выстроились справа и слева от них. Сопровождаемая этой ордой ночных хищников, королева молча дошла до низкой двери, через которую собиралась проникнуть в Лувр, но не стала этого делать. Остановившись, она сказала тихо:
— Отошлите их…
Монтгомери обратился к Лагарду:
— Вы слышали? Выполняйте!
— Эй, ребята! — скомандовал барон. — Отправляйтесь на улицу Лавандьер и ждите меня там в «Угре под камнем».
— И хорошенько развлекайтесь! — добавила королева, возвысив голос.
Эскадрон сразу же понял смысл приказа: до сих пор всякий раз, когда им велели как следует поразвлечься, после этого их отправляли убивать. Для этой банды головорезов убийство было таким же обычным делом, как неизменно предшествовавшие ему развеселые пирушки. Связь одного с другим была тесной и неразрывной. Потому и сейчас в потемках раздалось удовлетворенное сопение, прозвучали два-три радостных ругательства, и двенадцать теней быстро скользнули вдоль рвов, окружавших Лувр…
Екатерина еще какое-то время простояла молча у входа во дворец между Монтгомери и Лагардом. Она осматривалась, и взгляд ее был тревожным и подозрительным. Наконец, видимо, убедившись, что нежелательных свидетелей нет и никто не может подслушать разговора, прошептала очень тихо, почти неразличимо:
— Габриэль, час приближается. Я выполню все, что обещала, и сверх того…
Монтгомери с ужасом уставился на Лагарда. По его телу пробежала судорога, способная убить человека. Он понял, что вот сейчас королева сделает его союзником… сообщником… в чем?
Уже очень давно она не называла любовника по имени и тем более не обращалась к нему «на ты». И, раз она повела себя так, значит, должно произойти нечто из ряда вон выходящее, нечто чудовищное…
— Мадам, — пробормотал он, указывая глазами на Лагарда, — нас слушают…
— Габриэль, — продолжала Екатерина чуть громче, — я когда-то дала тебе отличный кинжал… Завтра ты найдешь у себя копье — роскошное и крепкое копье, достойное тебя. Потому что ты должен быть хорошо вооружен…
— Копье? — пробормотал Монтгомери.
— Я же сказала: час приближается! Разве мы оба не ждали, разве мы не надеялись, разве не строили планов великого деяния, которое даст мне власть, а тебе — счастье и богатство?
Монтгомери пошатнулся, голова у него закружилась. Он понял!
Впрочем, он догадывался о том, чего хочет Екатерина, уже давно: с той самой ночи любви, после которой родился мальчик — будущий Генрих III. Он уже тогда догадывался о том, чего она у него однажды попросит. И зачем она дарит ему кинжал дамасской стали… Но на какое-то время кошмар отступил, прошли годы… Монтгомери надеялся, что вопрос об этом больше никогда не встанет. И вот теперь королева обещает подарить ему копье, предупреждая: «Час приближается!»… Он с трудом выговорил внезапно охрипшим голосом:
— Мадам, если в моем присутствии тот человек, о котором вы говорите, станет угрожать вашей жизни, богом клянусь, я без всякой жалости нанесу ему смертельный удар, но…
Он ломал руки. Екатерина улыбалась. Лагард слушал, ничего не понимая и потому оставаясь вполне равнодушным к услышанному. Тогда королева полуобернулась к барону. Она продолжала обращаться к Монтгомери, но таким образом, чтобы Лагард тоже оказался вовлеченным в разговор.
— Что ж, договорились, — сказала она. — И никакой слабости! Габриэль, смотри на меня внимательно каждый вечер во время королевской игры. Когда ты увидишь приколотую к моему корсажу красную розу, знай: настало время действовать…
— Красную розу, отлично, — проворчал Лагард.
— Мадам! Мадам! — лепетал в отчаянии Монтгомери, не находя себе места от охватившего его ужаса. — Мадам! Подумайте! Ведь вы хотите вооружить меня против…
— Против кого? Ну, назови же его!
— Смилуйтесь, мадам! — умолял капитан шотландской гвардии.
— Назови! Назови его имя, заклинаю тебя Пресвятой Девой! Иначе я пойду и скажу этому человеку, что не он отец его третьего сына!
Монтгомери, пошатываясь, прикрыл лицо руками.
— Король! — прошептал он на одном дыхании.
— Король! — повторил за ним Лагард вне себя от изумления.
— Так помни, Габриэль, — холодно продолжала Екатерина, — что, как только ты увидишь на моей груди красную розу, это будет означать: час пробил. А теперь — проводи меня до моих апартаментов. А вы, сударь, — обратилась она к оцепеневшему Лагарду, — идите к вашим людям и сделайте так, чтобы на этот раз они как можно лучше позабавились…
Екатерина с Монтгомери вошли в Лувр, он, по-прежнему пошатываясь, она — холодная и неприступная. Лагард остался один. Он опустил голову, присвистнул, выражая восхищение, смешанное с удивлением, и пробормотал:
— Ничего себе! Король! Холера! Сам король!
Но, содрогнувшись душой, подобно тому, как солдат встряхивает плечами, чтобы поправить сползшую амуницию, барон сумел восстановить равновесие в мыслях. И, шагая спокойно и.твердо, направился к улице Лавандьер, где в кабачке «Угорь под камнем» должны были ожидать его головорезы из Железного эскадрона…
II. Неизвестная женщина говорит с Боревером
В тот самый час, когда Екатерина Медичи, Монтгомери и Лагард проводили тот удивительный тайный совет, о котором читателю стало известно из предыдущей главы, в тот самый час, когда капитан охраны Генриха II отсылал Железный эскадрон поразвлечься, а Лагард назначал своим людям свидание в кабачке на улице Лавандьер, в этот самый час Руаяль де Боревер со своими четырьмя товарищами находился в убогой хижине Двора Чудес.
Они скрывались здесь после бегства из дома великого прево, которое удалось благодаря сообщничеству Флоризы де Роншероль, сообщничеству, в большей или меньшей степени раскрытому отцом девушки.
Хорошо отдохнувшие, приодевшиеся бандиты сгорали от желания вновь заняться привычными делами. И вот момент настал. Руаяль вскочил с места и воскликнул:
— В дорогу, мошенники! Черт побери! Я обещал вам пирушку у Мирты, и вы увидите, что я умею держать слово!
А про себя подумал с невыразимой нежностью: «Мирта, милая, дорогая Мирта, скоро мы увидимся! Мирта, сестренка! Теперь ты — вся моя семья, ведь бедняги Брабана больше нет…»
Раздались крики одобрения, прозвучала веселая ругань. Буракан с горящими глазами облизнулся и прогремел:
— Дьявольски здорово! Если только Мирта нас впустит…
— Но, — осторожно вмешался предусмотрительный Тринкмаль, — разве у вас есть деньги, сеньор де Боревер?
Руаяль испепелил его взглядом и пожал плечами. Деньги! Дурацкий, бессмысленный вопрос! Разумеется, у него в кармане не было ни гроша. Он, не отвечая, выскочил из берлоги. Четверо разбойников последовали за вожаком. В момент, когда они собирались повернуть на улицу Труссеваш, Страпафар свистком подал сигнал тревоги: за пару секунд пятерка объединилась, все застыли, держась за рукояти кинжалов, окаменели, вытянув шеи, обшаривая глазами темноту. И не зря: группа вооруженных людей прошла прямо перед их глазами, явно направляясь в ту же сторону, что и они сами.
— Двенадцать! — насчитал Руаяль.
— Сюда! Скорей! Убивают! — прокричал голос неподалеку.
— Они на кого-то напали, — прошептал Руаяль. — Это бандиты!
— Пускай разделят с нами добычу!
— Нет-нет, никакой дележки! Вся добыча должна достаться нам!
— Разумеется, нам, — подтвердил Руаяль, но голос его прозвучал как-то странно.
В три прыжка он оказался на месте происшествия. И обнаружил там, в полной тьме, ужасную свалку: дюжина замеченных им бравых ребят явно со злодейскими намерениями навалилась на каких-то прохожих. Но не успел он подойти к ним поближе, как один из этой дюжины завопил: «Смываемся, братцы!» — и, изрыгая глухие проклятия, ночные разбойники один за другим скрылись в ночи. Все произошло так быстро, что Боревер не успел отреагировать, он застыл на месте, растерянный этой внезапностью. Но тут подоспела четверка его верных спутников, и они, не тратя времени на размышления над случившимся, принялись радостными восклицаниями вперемешку с грязными ругательствами праздновать победу, не забывая при этом о доставшейся им так легко добыче.
— Никакой дележки, все — нам!
Добычей оказалась горделивого вида женщина — она оставалась неподвижной и явно отнеслась к неожиданному нападению с полным равнодушием, если не с презрением. Перед ней, с явным намерением защитить жертву, стояли высокий мужчина и еще одна женщина, продолжавшая испускать пронзительные вопли, подобные крикам раненой птицы. И неудивительно: она не могла не понимать, что, счастливо избежав наскока тигров, вся компания немедленно попала во власть волчьей стаи. Тринкмаль с первого взгляда определил, что гордая с виду женщина скорее всего благородная дама, а двое остальных — ее слуги.
— Вот где кубышка-то! — весело заорал он, как всегда, когда впереди светило выгодное дельце. И, протянув руку, схватил даму за плечо, в то время как трое его спутников набросились на слуг. Но в тот же момент из глотки Тринкмаля вырвался крик боли, а Буракан, Корподьябль и Страпафар вынуждены были отступить от желанной цели под мощными ударами кулаков.
— Убрать лапы! — проревел Боревер, награждая сотоварищей тумаками и затрещинами, которые приводили их в такой восторг, когда доставались кому-нибудь другому.
— Что-что? — лепетали они, пятясь под градом ударов и не в силах прийти в себя от удивления.
— Мадам, — сказал Руаяль, обращаясь к жертве нападения, — вы свободны. А ты, — добавил он, схватив за ухо Тринкмаля, — сейчас же верни этой даме кошелек, который у нее стибрил.
Тринкмаль зарычал, как собака. Страпафар постучал пальцем по лбу, намекая на то, что вожак слегка свихнулся. Корподьябль и Буракан выругались. Тем не менее Тринкмаль послушался и протянул даме добычу, с которой ему очень не хотелось расставаться. Но дама мягко оттолкнула кошелек и ласково сказала;
— Оставьте его себе, друг мой…
— Ну, раз вы меня заставляете! — притворно вздохнул разбойник и молниеносно спрятал кошелек.
Руаяль взялся за шпагу и пригрозил:
— Тринкмаль, если сию секунду не вернешь то, что тебе не принадлежит, превратишься в труп!
На этот раз незнакомка приняла свой кожаный мешочек, протянутый ей кипевшим от бешенства и страха Тринкмалем. Потом внимательно посмотрела на Боревера.
— Не скажете ли, как вас зовут? — спросила она, и ее манера говорить произвела странное впечатление на молодого человека.
Но ответил он почти грубо:
— Как меня зовут? Руаяль де Боревер. Насколько я богат? Ни гроша в кармане. Где живу? В канаве. Чем занимаюсь? Темными делами. Мое прошлое? Тайна. Мое будущее? Веревка. Теперь вам известно обо мне все. Прощайте, мадам.
— Погодите минутку, — попросила она, жестом удерживая его. — Возможно, когда-нибудь вам понадобится надежное укрытие. Если вам будут угрожать, вас станут преследовать, за вами начнется погоня — спрячьтесь у меня. Улица Лавандьер. Напротив таверны «Угорь под камнем». Спросите Жиля — так зовут вот этого мужчину. Или Марготт — так зовут эту женщину.
— А вас, мадам, как вас зовут? — спросил Боревер с глубоким чувством, таким странным, что он сам не мог разобраться, что же такое с ним происходит.
Незнакомка, чей голос прозвучал отдаленным эхом неисцелимой боли, ответила:
— Меня… Я — Дама без имени…
И, не говоря больше ни слова, двинулась в сторону улицы Лавандьер. Слуги пошли за ней. Но, прежде чем скрыться за углом, она остановилась, бросила к ногам Тринкмаля кошелек и сказала:
— Все-таки возьмите: это — от чистого сердца!
За свою долгую многотрудную жизнь бандиты стали настоящими специалистами и по одному только звуку, с каким тяжелый кожаный мешочек упал на землю, определили, что в нем, безусловно, весьма приличное количество золотых монет. Сердца их переполняла радость, но они даже не шевельнулись, кося каждый одним глазом на нежданно выпавшую таки добычу, а другим — на грозного вожака. Наконец Страпафар, видя, что Руаяль остается неподвижным и задумчивым, решился дотронуться до его руки и полупридушенным голосом намекнуть:
— Эй! Вроде бы она идет, куда и мы, — на улицу Лавандьер, а?
— На улицу Лавандьер? Верно. Это правда. Ну, ладно, пошли и мы…
— А этот несчастный кошелек? — застенчиво спросил Страпафар. — Мы что — оставим его здесь мокнуть под дождем, пускай денежки забирает всякий сброд?
— Ладно, возьми его, — разрешил Боревер.
Все четверо наклонились разом. Протянулись четыре руки. Раздались четыре коротких ругательства. Не успел Руаяль и глазом моргнуть, как кошелек был уже пуст и добыча поделена по справедливости.
— Дама без имени! — глухо прошептал Боревер, не обращая внимания на происходящее. — Но я ведь тоже человек без имени!
III. «Угорь под камнем»
Если бы случайный прохожий дошел приблизительно до середины улицы Лавандьер, то непременно остановился бы, завороженно глядя на гигантскую вывеску, шедевр неведомого, но, безусловно, гениального кузнеца. Вывеска отступала от стены, нависая над сточной канавой, и представляла собой чудовищного по размерам и по виду угря, извивавшегося по капризу творца самым что ни на есть причудливым образом.
Нет, это не была приличная, благопристойная таверна, хотя бы такая, как, к примеру, кабачок «У ворожеи», где постоянно собирались или должны были бы собираться такие поэты, как Ронсар, Баиф, Жодель, дю Белле, такие художники, как Жермен Пилон, или даже такие искатели приключений, как шевалье де Пардальян. Нет, это было одно из тех заведений, что, согласно приказу, закрываются в час, когда город гасит огни, но только для того, чтобы сразу же распахнуть двери перед постоянным клиентом, постучавшим условным стуком. В таверне был общий зал — вот он-то выглядел как раз весьма благопристойно, зато справа и слева от него — особые помещения. В час, когда все покидали кабачок, там оставалась одна Мирта. Там никто никогда не ночевал, кроме нее: ни слуги, ни клиенты, ни официанты.
Очень странной девушкой была эта Мирта. Явно себе на уме. И одно из главных условий, которые она соблюдала неукоснительно, было — никому на свете, никогда, ни за деньги, ни из гостеприимства не предоставлять ночлега, будь то богатый горожанин, герцог или сам принц.
Сюда, едва на Париж опускались сумерки, вваливались наемные убийцы, разбойники, грабители, карманники, бродяги, нищие, шлюхи, пьяницы, порой даже дворянского происхождения. В общем зале пили, пели, орали, ругались, вино лилось рекой, а иногда проливалась и кровь. Между столами лениво бродили красивые девушки, разодетые в шелка и бархат, а тем временем на улице некий человек караулил, чтобы вовремя предупредить о приближении ночного дозора.
В ту ночь, к двум часам пополуночи, обычные посетители уже давно покинули заведение, и общий зал опустел. Однако два особых зала — справа и слева — были заняты двумя разными компаниями, которые развлекались напропалую. Справа веселился Железный эскадрон, та самая дюжина головорезов, которую незадолго до пирушки Руаяль де Боревер спугнул в момент ограбления незнакомой дамы на улице Труссеваш. Слева пировал Тринкмаль в компании друзей.
Руаяль де Боревер съел и выпил сколько хотел, потом встал, застегнул пояс и накинул на плечо плащ. Четверо разбойников собрались было последовать его примеру, но он остановил их жестом, словно пригвоздив к табуретам. И — не без волнения — заговорил:
— Правду сказать, славные мои спутники, мы неплохо поработали нашими шпагами с тех пор, как познакомились…
Друзья-собутыльники приосанились, готовясь выслушать похвальное слово из уст самого Боревера. Но почти сразу же сникли, потому что он добавил просто:
— А теперь, ребята, нам надо расстаться.
— Как это — расстаться, если нам так хорошо вместе? — Эй! Какого черта расставаться, когда столько дел впереди? — Начальник, что это значит? Он смеется, что ли? — Cristo ladro е vacca madonna! — все эти голоса прозвучали разом.
— Тихо! — на собутыльников Руаяль. Они замолчали, переглядываясь и не скрывая отчаяния.
— Вам налево, мне направо, — продолжал Боревер, — или, если хотите, мне на север, вам на юг… Почему? Потому что со мной вам ничего не светит, кроме глупостей. Я помешал бы вам жить, славные мои шалопаи. Не станем больше говорить об этом. Это был наш прощальный ужин. Потом… Кто знает? Наверное, мы когда-нибудь встретимся снова… А пока — прощайте! Спокойно, волчата! Тихо, ягнятки мои! Я не выношу сердечных излияний! Никакой слабости! Хочу сказать только одно: если одному из вас потребуется, чтобы я отдал свою шкуру, спасая его шкуру, пусть найдет меня через Мирту. Вот и все. Все остаются на местах. Я ухожу. Прощайте.
Закончив свою суровую речь еще более суровым жестом, Руаяль вышел. Его терзало бешенство. Чем оно было вызвано? Он и сам не знал. Против кого было направлено? Главным образом против самого себя. Он презирал этих людей, но ведь и любил их по-своему. Он называл их шалопаями, называл своими верными спутниками…
— Бедняги! — пробормотал он, выходя из комнаты. Четыре разбойника с вытаращенными от удивления глазами сидели на своих табуретах, растерянные и подавленные случившимся. Время от времени кто-то из них тяжело вздыхал.
— Ну, вот мы и потеряли душу нашей души, — сказал наконец Корподьябль.
— Он сам себя потерял, — возразил Страпафар. — Встал на путь спасения, что ли?
— Что ж, обойдемся без него, — буркнул Тринкмаль.
А Буракан не мог выговорить ни слова: он плакал. Руаяль де Боревер вошел в кухню — просторное помещение, восхитившее бы каждого чистотой и порядком. В очаге трещали поленья, отблески высокого чистого пламени бросали на стены причудливые тени. Здесь полностью раскрывался хозяйственный гений Мирты. Это была добрая, милая светловолосая девушка в самом расцвете своей красоты. Каким-то чудом она ухитрялась оставаться чистой среди разврата, воздержанной среди окружавших ее постоянно пьяниц и обжор. Благодаря чему свершилось это чудо — расчету или темпераменту? Одному богу известно… Но такой уж она была — названая сестренка Руаяля.
Когда юноша вошел в ее царство, она чуть-чуть покраснела и, не сводя глаз с соуса, который размешивала в кастрюльке, сказала:
— Значит, вы вернулись в Париж? А я едва успела поздороваться с вами, когда вы вошли сюда со своими товарищами!
— Но ты же видишь, Мирта, я сам зашел с тобой поздороваться… Или — попрощаться! Черт побери, подружка моя, до чего ты похорошела! Какими красивыми красками играет это пламя на твоем личике!
— Просто отсвет огня под кастрюлей. Обычное лицо кухарки. Не будем говорить об этом, сударь. Но если вы думаете, будто первым сказали мне, что я красивая, ошибаетесь — наверное, тысячным. И все это зря: собака лает — ветер носит… Давайте лучше поговорим о вас.
Он смотрел на нее, все еще взволнованный.
— Мирта, — обратился он к девушке, — я хочу попросить тебя о двух вещах. Первая просьба: разреши мне укрыться в твоей таверне.
Щеки Мирты разрумянились от радости, мгновенно охватившей ее при этих словах.
— Мне нужно некоторое время пробыть в Париже, — продолжал юноша. — Сколько времени? Еще не знаю. До тех пор, пока не пойму, какая сила меня здесь держит, пока не встречу неизвестно кого, кто ждет меня, подстерегает меня в этом лабиринте улиц… Я чего-то не знаю, не понимаю, Мирта, но хочу понять. Может быть, меня ждет счастье, а может быть… Может быть, смерть.
— Вы здесь — у себя дома, — просто ответила девушка, но голос ее слегка дрогнул.
— Спасибо. Мне достаточно какой-нибудь каморки на чердаке…
— Давайте сначала разберемся со второй просьбой, — резко сказала Мирта.
— Вот она: незадолго до полуночи на улице Труссеваш я налетел на шайку из дюжины грабителей, которая, на мой взгляд, слишком быстро смылась при моем приближений. Я бы хотел знать, кто они, чего они хотят, куда направляются. Мирта, эти двенадцать человек находятся сейчас в правом зале. У них там пирушка.
— Теперь их уже не двенадцать, вот уже несколько минут, как тринадцать.
— Пускай тринадцать, не важно. Мирта, открой мне комнату, откуда видно и слышно все, что делается в этом зале.
Девушка ни секунды не колебалась. Она подошла к низкой потайной двери и отперла ее. В момент, когда Руаяль уже собрался зайти в комнату, она тронула его за плечо.
— Знаете, мне тоже надо сказать вам одну вещь. Вот уже целую неделю какой-то маленький старичок с седой бородкой, огненным взглядом и физиономией не то козлиной, не то как у самого черта приходит сюда каждый вечер в один и тот же час и спрашивает, прибыли ли вы в Париж. А потом уходит, перед этим посоветовав напомнить вам о свидании, которое назначено вам в Париже его хозяином.
Боревер содрогнулся.
— Как имя его хозяина? — спросил он.
Она странно посмотрела на него и ответила, понизив голос:
— О, это имя! Уже несколько дней, как оно у всего города с языка не сходит! О хозяине этого старичка говорят как о всемогущем человеке, который будто бы может играть со смертью. Говорят, что он знает все. Говорят, что он, если хочет, может сделать сколько угодно золота.
— Имя! Его имя! — торопил, не слушая, Руаяль.
— Нострадамус, — ответила Мирта.
— Я здесь! — откликнулся мужской голос.
Они в ужасе обернулись. Мирта окаменела. Боревер сделал шаг вперед и воскликнул:
— Человек из Мелена! Человек из трактира «Три журавля»!
— Вы хотели зайти в ту комнату, — холодно напомнил Нострадамус. — Зайдем туда вместе.
— Боревер, — пролепетала Мирта, охваченная неясным страхом. — Боревер, не ходите с ним!
Нострадамус приблизился к девушке. Она растерянно попятилась. Он схватил ее руку и на минуту задержал в своей. Мирта сначала сопротивлялась, пыталась вырваться, по очень скоро успокоилась и замерла, не отнимая руки. Черты ее лица разгладились. Губы раздвинулись в улыбке. Она поклонилась и прошептала:
— Да, монсеньор…
Нострадамус, казалось, сразу же потерял всякий интерес к хозяйке таверны. Во всяком случае, он выпустил руку девушки, отвернулся от нее и, обращаясь к Руаялю, сказал, словно продолжая начатый разговор:
— Когда придет время, вы узнаете то, о чем я обещал вам рассказать. Вам надо бы усвоить, — добавил он с такой силой, что Боревер задрожал с головы до пят, — я всегда выполняю свои обещания. А сейчас, поскольку мы собирались посмотреть и послушать, давайте посмотрим и послушаем.
Руаяль сам не понимал, отчего так волнуется, но его внезапно пронзило странное ощущение, что люди, за которыми он собирался понаблюдать, каким-то неведомым, но самым тесным образом связаны с обещанием, данным ему Нострадамусом. Может быть, потому, что тот только что напомнил о своем обещании? Они прошли в тесную каморку при кухне, юноша отодвинул решетку, прикрывавшую потайное окошечко, и перед ними, как на ладони, открылся правый зал, где собрались головорезы Железного эскадрона. Большой стол, заваленный объедками, между ними — опрокинутые и наполовину опустошенные бутылки… Грубые мужчины с воспаленными лицами. Шлюхи в растерзанных одеждах. Звуки страстных поцелуев. Стоны. Крики. Смех. Ужасный шум, ужасное зрелище выходящих за все пределы распущенности и бесстыдства. А в одном из углов — неподвижный человек, бесстрастно взирающий на все это безобразие, всю эту разнузданность, человек, похожий на укротителя диких зверей, который ждет своей минуты.
Внезапно этот человек откинул капюшон плаща, и лицо его открылось.
Нострадамус улыбнулся и шепнул на ухо Бореверу:
— Это барон Лагард, командир телохранителей Ее Величества королевы Франции.
Лагард в этот момент, стоя все так же неподвижно, как раньше, пристально вглядывался в своих разгоряченных вином и похотью подопечных.
— А ну, потаскухи, вон отсюда! — скомандовал он, наглядевшись.
Это был не голос — это был звук хлыста укротителя.
Шлюхи, на ходу застегивая корсажи, заправляя выбивающиеся из-под них пышные груди, поправляя сбитые юбки, бросились к двери… Мужчины, с которых как-то сразу сошел хмель, быстро привели в порядок свою амуницию и застыли — рука на эфесе шпаги. Воцарилась тишина. Лагард тяжелыми шагами подошел к загаженному столу и грохнул по нему закованным в медь кулаком.
— Значит, вот как вы готовитесь послужить Ее Величеству королеве! Когда я приказал вам ждать меня здесь, разве вы не поняли, что вскоре я приду передать вам приказ Ее Величества? Распутники! Потаскуны! Пьяницы! Убирайтесь! Все вы уволены, королеве вы больше не нужны! Чтобы служить ей, надо быть настоящим мужчиной! А вы — слизняки! Вон отсюда! Вон, я говорю!
Двенадцать головорезов, собравшихся вокруг Лагарда, пришли в неистовство от услышанного: двое или трое из них бросились на колени, кто-то принялся биться головой о стену, другие вытащили из ножен кинжалы… Хриплые голоса слились в дикий, нестройный хор:
— Кровь Христова! — Чтоб я сдох! — Я проткну себя этим кинжалом! — Лучше смерть, чем это! — Лучше прямо в ад! — Пойду брошусь с моста Нотр-Дам! — Давайте все подохнем здесь, не сходя с места! — Холера! — Чума на мою голову!
— Ладно, ладно… Потише! — усмехнулся Лагард. — Ваше отчаяние меня растрогало. Ладно, говорю, успокойтесь! Хватит об этом…
— Ура! Ура! Виват! — Ад или королева! — Брошусь к ногам Ее Величества! — Отдам за нее последнюю каплю крови! — Да здравствует королева! — Ура! Ура! Виват!
Лагард дал утихнуть буре безумной радости, вызванной его словами, потом сделал знак рукой, по которому все его подчиненные, окончательно протрезвев, быстренько вытянулись в струнку и, окаменев в таком положении, приготовились слушать приказ королевы.
— Завтра — такой же кутеж, как сегодня. И послезавтра — снова. И на следующий день.
Ноздри ночных хищников затрепетали. Глаза широко распахнулись. Они знали, что все это сулит.
— И на следующий — опять, — продолжал Лагард. — Вот только надо избавиться от одного человека. От человека, который стесняет королеву.
Над столом прокатился раскат грома, потом снова воцарилась мертвая тишина, можно сказать, черная тишина, такая, какая воцаряется под ночным небом после раската настоящего грома и вспышки настоящей молнии.
Руаяль де Боревер почувствовал, что кровь в его жилах леденеет от ужаса.
— Слушайте! Слушайте! — прошептал он в ухо Нострадамусу, склонившемуся к нему, подобно посланцу Судьбы.
— Я предупреждаю вас, что дело будет опасным, — говорил в это время Лагард сухим, резким голосом.
Телохранители королевы переглянулись. Никогда еще командир не говорил таких слов. Обычно дело сводилось к простой формуле: «Этого надо убрать!» И все. Кого же, черт побери, следовало убрать на этот раз? Почему такие церемонии? Они смутно предчувствовали нечто из ряда вон выходящее.
— Ну-у… — протянул один из них. — Готов сварить свою башку в котле для свинины, если речь идет не о ком-то из самой высокой знати!
— А я могу поспорить на свое месячное содержание, что это — господин великий прево! — предположил один из двенадцати, сверля глазами начальника.
— Бери выше! — глухо проворчал Лагард.
— Маршал де Сент-Андре, любимчик короля?
— Бери выше!
Они растерялись. Взгляды их блуждали. Снова стало очень тихо. Только минуту спустя кто-то снова решился высказать шепотом невероятную мысль:
— Неужели коннетабль Монморанси?
— Бери выше! — повторил Лагард таким голосом, словно веревка уже обвилась вокруг его шеи.
По комнате прокатился ропот, в котором явственно слышался ужас. Но все-таки один из дюжины неуверенно произнес:
— Принц?! Герцог де Гиз?!
— Бери выше! — снова повторил Лагард, падая на стоявший у стола табурет и впиваясь ногтями в скатерть.
В эту секунду он ставил на кон свое будущее, все свои честолюбивые амбиции, да что там — он ставил на кон свою голову, свою жизнь… Головорезы в страхе отступили от него. Всем показалось, что над комнатой пролетел ангел смерти. Они переглянулись и заметили, что чертовски бледны. И в глазах любого из этих испуганных чудовищ можно было прочесть: он понял!
Лагард внимательно всмотрелся по очереди в каждого из своих головорезов. Да, ясно, что не нужно вслух произносить имени человека, который стесняет королеву… Человека, которого надо убить! Ясно, что в головах его обезумевших подопечных это имя звучит сейчас как траурный звон погребального колокола…
— Вы приняли решение? — сухо спросил он.
Неуловимое колебание. Потом все головорезы в едином порыве двинулись вперед — к начальнику, окружили его стеной. Им не было нужды говорить «да», как ему только что не нужно было произносить имя приговоренного. И тогда он поднялся, оперся кулаками о стол и заговорил, глядя прямо в двенадцать наглых физиономий, вмиг ставших серьезными и суровыми:
— Начиная с завтрашнего дня, мы должны установить слежку около дома Роншероля.
— Значит, действовать придется поблизости от дома великого прево? — спросил один из двенадцати.
— Да, — сказал барон и снова повторил: — Около дома Роншероля.
Больше не было сказано ни слова. Все быстро накинули на себя плащи, убедились, что оружие на месте и в порядке, и — во главе с Лагардом — вышли гуськом из комнаты, где в леденящей тишине ужас, который, казалось, повис в воздухе, возобладал над дикими запахами так странно закончившейся оргии…
— Пойдем и мы, — сказал тогда Нострадамус молодому человеку.
И они, в свою очередь, вышли из таверны. Руаяль шел молча. Сцена, при которой он присутствовал, поразила его до оцепенения, поразила подобно ночному кошмару. Он думал о человеке, которого должны были убить… Кто это? Все произойдет перед домом Роншероля… Почему именно там, а не в другом месте?
— Этот человек… — глухо прошептал он наконец.
— Какой человек? — спокойно спросил Нострадамус.
— Тот, кого эти люди хотят убить… Это ужасно: подстроить такую ловушку!
Нострадамус остановился. Смутное беспокойство выразилось у него на лице.
— Странно… Можно подумать, вам самому никогда не доводилось ударить человека кинжалом…
— Черт побери, еще сколько раз! И кинжалом, и шпагой! Но — при свете дня. Но — сходясь лицом к лицу. В честном поединке. Один против одного. Двое против двоих. Иногда мне случалось обобрать кое-кого. Я изымал у богатеев долю бедняков. Но никогда в жизни я не убивал человека подло: в потемках, ударом в спину!
— Пойдемте! — резко сказал Нострадамус.
Они подошли к замку на улице Фруамантель. Руаяль замешкался, не решаясь войти. Его била дрожь. Ему казалось, что эта тихо открывшаяся перед ним дверь — дверь в непроницаемую тайну, к которой человеку не следует приближаться. Он ощущал, как холодеет его сердце, как он слабеет перед неизвестным. И ему хотелось набраться мужества.
— Вы собираетесь рассказать мне о моем отце, да? — пылко спросил юноша.
— Нет, — ответил Нострадамус. — Пока еще нет.
— Значит, вы хотите поговорить о моей матери?
— Нет. Пока еще нет.
Руаяль де Боревер отступил от двери на пару шагов и, оказавшись на подъемном мосту, проворчал:
— Тогда — какого черта? О чем еще нам разговаривать?
— О той, кого вы любите, — спокойно ответил Нострадамус. — О Флоризе, дочери Роншероля.
Руаяль де Боревер закрыл глаза руками — так, словно увидел слепящий свет.
— О той, кого я люблю? — воскликнул он. — Значит, я и на самом деле люблю ее! Идемте, идемте!
И вошел в дом первым. Нострадамус последовал за ним, пожирая пламенным взглядом того, кого так хотел превратить в орудие своей мести.