Принцу Фарнезе, который узнал в цыганке Саизуме Леонору де Монтегю, показалось, что он перенесся на шестнадцать лет назад.

Леонора почти совсем не изменилась. Если свежесть юности и исчезла с этого малоподвижного лица, то лихорадочный блеск расширенных глаз, странное сияние взгляда, по-прежнему тонкие черты, роскошные волосы, рассыпающиеся золотыми волнами, сохранили всю свою красоту. Кардинал состарился, Леонора же осталась прежней.

Выражение удивления и испуга постепенно исчезло с лица Фарнезе, и его сердце преисполнилось любовью. Он медленно поднялся и прошептал:

— Вы должны ненавидеть меня. И вы правы. Я знаю, что заслужил вашу ненависть. Но когда я все расскажу, вы, быть может, станете ненавидеть меня немного меньше. Когда я расскажу вам о своих страданиях, вы наверняка посчитаете себя достаточно отмщенной. Леонора, согласны ли вы выслушать меня?

Он говорил тихо, смиренно, едва осмеливаясь смотреть на эту женщину, которую не переставал любить все долгие годы.

Прежде он считал ее умершей, и ему казалось, что любовь угасла. Он с головой окунулся в захватывающую интригу, желая стравить Фаусту с Сикстом V и взбудоражить христианский мир. Он пытался забыться, пытался заполнить пустоту ненавистью и злобой, мечтая жить в тягостном мире со своим сердцем и отвлечься от воспоминаний. Но сейчас он осознал всю тщетность своих страданий…

Кардинал состарился. Его шелковистая бородка побелела, седой стала и голова. Но он не ощущал себя стариком, ибо в нем накопились огромные запасы нерастраченной энергии. Он принадлежал к семье великих интриганов, на протяжении веков поражавших Европу своими авантюрами. Он приходился кузеном тому самому Александру Фарнезе, который как раз в это время готовил грандиозный демарш против Англии, трагическое столкновение целых народов, закончившееся поражением Несокрушимой Армады.

В ту горькую для любящих сердец минуту — минуту, когда Леонора ушла с Гревской площади — Жан Фарнезе находился всецело во власти любви… Но Леонора умерла, и кардинал стал искать другие пути, иной выход своей неистовой душевной энергии, удесятеренной энергией этого железного века.

Леонора воскресла — и он возродился для любви. У него возникла безумная надежда вновь завоевать Леонору, любить, опять быть любимым и бежать, бежать вместе с ней!

Однако заметим, каков был его характер: он забыл о Виолетте! Он забыл, что у него была дочь, что эта дочь умерла, что он находится здесь, чтобы покарать Фаусту. Теперь для него существовала только любовь, только желание любви!

«Леонора, хотите ли вы выслушать меня? Хотите ли вы, чтобы я рассказал вам о своем преступлении, о том, что я не осмелился порвать соглашение, связавшее меня с церковью? То, что я сделал, было продиктовано страхом. Я оказался подлецом. Но я вас любил, я обожал вас. Разве это ничего не значит в ваших глазах?»

Мысли проносились в голове кардинала, но он не мог их выразить. Он пытался облечь их в слова, способные разжечь искру в сердце Леоноры… И поскольку он де находил этих слов, поскольку его дрожащие губы отказывались произносить то, что бушевало в его сердце, он умоляюще протянул руки и внезапно бесшумно заплакал.

Фарнезе не плакал шестнадцать лет. Фарнезе не плакал даже тогда, когда просил Фаусту сохранить жизнь своей дочери. Теперь же он рыдал перед Леонорой, и это вызвало у него самые жгучие, восхитительные и пугающие ощущения.

— Вы плачете? — спросила Леонора с мягкостью сострадания. — Значит, вам еще может быть больно? Но боль уходит со слезами. Я не могу плакать, и поэтому моя боль всегда со мной, и она давит, она душит меня. О! Если б я могла плакать, как вы!

Кардинал поднял голову. Он был поражен. И это говорит Леонора! Никаких упреков… Только жалость! Он содрогнулся, ужас охватил его. Леонора до такой степени забыла свою любовь, настолько презирает его, что даже ненависти к нему не осталось в ее сердце.

Он посмотрел на нее, задыхающийся, растерянный.

— Скажите, — вновь произнесла Леонора, — отчего вы страдаете? Почему плачете? Быть может, я смогла бы вас утешить?

«О, — смущенно подумал кардинал, — значит, она не узнает меня! Значит, я еще более мертв для нее, чем она была для меня! Я для нее уже не существую!»

От страшной тревоги у него перехватило дыхание, и он обратился к ней:

— Леонора! Леонора!

Она взглянула на него с удивлением, разрывающим ему сердце.

— Леонора? — повторила она. — Что за имя вы произносите? Бедная девочка! Молчите и никогда больше не произносите этого имени. Иначе вы можете разбудить ее.

Эти слова повергли кардинала в ужас.

— Давайте, — продолжала Леонора, — я вам лучше погадаю.

И она взяла кардинала за руку; он затрепетал при этом прикосновении.

— Безумная! — проговорил он. — Безумная! Она больше, чем мертва!

Теперь уже он схватил обе руки цыганки и крепко сжал их. Его лицо почти касалось лица Саизумы.

В эту минуту дверь павильона распахнулась, и вошли двое мужчин. Это были Карл и шевалье Пардальян, которые, увидев эту неожиданную сцену, застыли на пороге.

Кардинал их не заметил. Дрожа от страсти, переживая крушение надежды, он повторял имя своей возлюбленной, как будто желая пробудить ее воспоминания и рассудок. Саизума расхохоталась. Этот смех отозвался погребальным колоколом в ушах Пардальяна и Карла.

— Послушай, послушай! — бормотал кардинал. — Ты не узнаешь своего возлюбленного. Посмотри на меня. Я тот, которого ты любила! Перед тобой Жан Фарнезе!.. Бесполезно… Она не слышит!

Он неистово тряс ее. Он и сам почти обезумел.

— Твоя дочь! — внезапно вскричал он. — Пусть ты меня не узнаешь! Пусть я не существую больше для тебя! Но ты мать. У тебя материнское сердце, поскольку оно умело любить! Твоя дочь! Твоя Виолетта!

— Что он говорит? — прошептал Карл Ангулемский, схватив шевалье за руку.

— Тише! — ответил шевалье. — Здесь происходит нечто ужасное.

— Твоя Виолетта! — рычал Фарнезе. — Ее зовут Виолетта, твою дочь! У тебя есть дочь! Тебя и это не волнует?! Видимо, тебе нужно испытать потрясение, такое же, какое некогда испытал я… Слушай! Слушай внимательно! У тебя была дочь! Она страдала сильнее тебя! А теперь… О, теперь она мертва!

С трагическими нотами в голосе он повторил:

— Мертва! Мертва! Все мертво вокруг меня!

— Кто сказал, что Виолетта мертва? — раздался надрывный, раздирающий душу голос.

Растерянный кардинал увидел перед собой молодого человека с благородными и нежными чертами лица, хотя и искаженными в эту минуту ужасной душевной болью. Саизума, как будто все здесь происходящее не касалось ее, отступила назад. В этот момент она наступила на маску, которую Фауста сорвала с нее, — красную маску, скрывавшую ее вечное бесчестье. Саизума быстро подобрала ее и с удовлетворенным вздохом надела.

Вся красота ее внезапно исчезла. Взиравший на нее кардинал уронил голову на грудь и пробурчал что-то вроде проклятия. Леоноры больше не существовало. Перед ним была цыганка Саизума. Тогда Фарнезе повернулся к застывшему от горя молодому человеку.

— Кто вы? — спросил Фарнезе безразлично.

— О! — вскричал Карл с такой тоской, что заставил содрогнуться кардинала от страха, а Пардальяна — от жалости. — Вы сказали, что она мертва! Виолетта мертва! О! Скажите ему, Пардальян, скажите ему, что я обожал ее, и что я жил только надеждой найти ее! Скажите ему, что если она мертва, я тоже должен умереть!

Какое-то неистовство овладело несчастным юношей, и он грубо схватил Фарнезе за руку.

— Кто вы такой, вы сами? Кто эта женщина? Почему вы сказали, что Виолетта умерла? Откуда вы это знаете?

Поникший, мертвенно бледный, растерянный кардинал ответил:

— Кто я такой? Несчастный, которого в ужасный час прокляла женщина и который погиб от любви, снедавшей его душу! Посмотрите на меня… Я Жан де Кервилье, возлюбленный Леоноры де Монтегю, отец Виолетты…

— Ее отец! — воскликнул Карл, с ужасом глядя в лицо кардинала, искаженное страшным отчаянием.

— Ее мать! — прошептал Пардальян, с жалостью посмотрев на цыганку Саизуму.

— Бегите! — произнес кардинал как бы помимо своей воли. — Бегите, молодой человек! Не дотрагивайтесь до меня! Все, что связано со мной, — проклято!

— Я любил ее! — рыдал Карл. — И вы, ее отец, тоже дороги мне! О каком проклятии вы упомянули? Я хочу говорить о ней с тем, кто должен был воспитывать ее, охранять, любить…

Каждое из этих слов ранило сердце Фарнезе. Тот, кто должен был воспитывать Виолетту, охранять, любить?!. Несчастный юноша еще больше смутил душу Фарнезе, и ему захотелось отсюда скрыться. Он повернулся к Саизуме… к Леоноре.

— Идем! — прохрипел он, почти обезумевший. — Идем, бежим вместе!

Пардальян положил ему руку на плечо.

— Ну же, — сказал он, — будьте мужчиной. Вот мой друг, господин герцог Ангулемский. Он любил бедняжку Виолетту. Вы сказали, что она умерла. Не откажите, по крайней мере, в этом страшном утешении несчастному юноше: он должен узнать, как именно она умерла.

— Она, — прошептал Фарнезе, — была убита.

Пардальян вздрогнул. Мысль о герцоге Гизе пронеслась у него в голове.

— Убита? — переспросил он холодно. — Кем?

— Одной женщиной… тигрицей… О! Ей удалось ускользнуть! Горе мне, горе вам, потому что я не убил ее, хотя она была у меня в руках!

— Эта женщина! — прошептал, содрогаясь, шевалье. Задыхающийся от рыданий Карл тоже подошел к ним, чтобы услышать страшное имя.

Кардинал сделал над собой огромное усилие, и ему удалось обрести некоторое спокойствие:

— Не советую, — продолжал он, — не советую вам встречаться с ней. Вас уничтожат. Вы, который оплакивает Виолетту, который любит мою драгоценную дочь, — я испытываю к вам все то горькое сострадание, какое может испытывать человек, страдающий, как и вы. Герцог Ангулемский и вы, сударь, — берегитесь этой женщины. Вы знали и любили Виолетту, и эта женщина наверняка знает и ненавидит вас! Бегите, если есть время, бегите из Парижа, бегите из Франции, бегите из любой страны, где она может появиться; у нее везде шпионы, она все знает, все видит.

— Но вы сами! — воскликнул Пардальян, который не мог сдержать дрожи.

— Я другое дело! — ответил Фарнезе. — Я — приговоренный, который идет навстречу своей судьбе. Я поклялся, что Фауста умрет. И если Фаусте суждено умереть от руки человека, этим человеком должен быть я!

— Значит, женщина, которая убила Виолетту, это…

— Ее имя Фауста!

— Ах так! — воскликнул Пардальян. — Я вижу, мои подозрения были не напрасны! Что ж, Фауста, дочь дьявола, ты вмешиваешься не только в королевские дела, ты замешана в убийстве невинной девушки… Черт побери! Ты поплатишься за это!

Фарнезе тем временем приблизился к Леоноре. Но теперь, когда она надела красную маску, ее очарование исчезло. Перед ним была не Леонора де Монтегю, а цыганка Саизума. Он протянул к ней руки и тихо произнес:

— Леонора, я все еще люблю тебя! Леонора, прокляни меня, но бежим вместе. Я отогрею твое сердце, я разбужу твою душу.

Саизума засмеялась тем ужасным смехом, который уже раньше несколько остудил пыл Фарнезе.

— Мое сердце! — сказала она. — Разве вы не знаете, что оно осталось там, в соборе, и епископ растоптал его…

— Идем! — прогремел кардинал. — Я хочу, чтобы ты пошла со мной!

Безумие придало цыганке силы, она освободилась от объятий Фарнезе и пронзительно закричала:

— Жан де Кервилье! Это ты зовешь меня?

Кардинал отшатнулся, на лбу его блестели капли пота, волосы растрепались.

— Жан де Кервилье, — вопила сумасшедшая, надвигаясь на него, — чего ты хочешь от меня? Куда ты хочешь увести меня? О! Отец мой, где вы? Колокол звонит… вот проклятый, он поднимает золотую дароносицу и собирается благословить вас…

Скорбный хриплый стон сорвался с губ пятившегося Фарнезе.

— Проклятый! — прошептал он. — Да, проклятый! Конечно, проклятый!

И он, растерянный, смятенный, бросился бежать. Шевалье вытер пот, струившийся у него со лба.

— Пойдемте, — сказал он, взяв Карла за руку, — уйдем из этого монастыря, где воздух наполнен проклятиями…

Карл горестно покачал головой и указал на Саизуму.

— Ее мать! — прошептал юноша.

— Цыганка… сумасшедшая… Впрочем, я вас понимаю…

Он быстро подошел к Саизуме.

— Сударыня, — сказал он тихо, — вы узнаете меня?

Безумная вперила в него странный испытующий взгляд.

— Нет, — ответила она. — Но кто вы — неважно. У вас не такой голос и не такой взгляд, как у человека, который только что был здесь. А этот голос, если бы вы знали… он кипящим свинцом жжет мне сердце! Эти черные глаза, знаете… ах! — продолжала она, внезапно горько усмехнувшись. — Знаете, этот взгляд, этот голос… я было подумала, что они принадлежат проклятому… но я же знаю, что он мертв!

— Сударыня, — спросил Пардальян с той же мягкостью, — хотите ли вы пойти со мной?

С минуту Саизума очень внимательно смотрела на него.

— Да, хочу, — ответила она наконец, — я не вижу в ваших чертах ничего такого, что бы внушало мне недоверие или страх.

— Так пойдемте…

И Пардальян взял руку цыганки и вложил ее в руку Карла. Сам же шевалье поспешил за дверь. Снаружи он нашел Пикуика, который верно нес свою службу у лаза. Что же касается Кроасса, он исчез. Наши читатели уже знают, что с ним случилось.

Это происходило как раз в тот момент, когда сестра Марьянж взобралась на стену. Читатели, быть может, еще не забыли об этом. Она посмотрела вдаль и никого не увидела. Но Марьянж была упряма. Она считала, что ей представилась возможность составить состояние, и решила не упускать ее. Она начала спускаться по склону холма, направляясь в Гранж-Бательер. И вот в двухстах шагах от парижских стен монахиня к своему удовольствию заметила группу людей, входивших в монмартрские ворота. В этой группе она сразу же узнала цыганку по ее пестрому плащу и по весьма своеобразной походке.

Сестра Марьянж тут же бросилась бежать, не щадя своих маленьких коротеньких ножек. И оказалась у ворот как раз вовремя, чтобы заметить, как Саизума в сопровождении Пардальяна и Карла свернула в один из переулков. Марьянж пошла за ними на некотором расстоянии. Вскоре группка вышла на главную артерию старого Парижа, которая называлась улицей Сен-Дени. Оставаться незамеченной Марьянж помогло то обстоятельство, что город переполняли возбужденные толпы вооруженных буржуа, которые кричали:

— Смерть гугенотам!

Чем было вызвано такое волнение? Марьянж это совершенно не интересовало. Она продолжала свой путь, не теряя из виду плащ цыганки. Наконец она увидела, как Пардальян и его спутники заходят в незнакомую ей гостиницу. Но поскольку она не умела читать, то и не смогла разобрать слова на нарядной вывеске, выступавшей чуть ли не на середину улицы. Она обратилась к какой-то женщине, и та сказала ей название гостиницы.

— «У ворожеи»… понятно… — пробормотала монахиня, старясь получше запомнить его.

Сестра Марьянж принялась расхаживать взад и вперед, обдумывая положение. Должна ли она поговорить с этими незнакомцами, как собиралась вначале? Это, конечно, дало бы ей возможность заработать, но наверняка навлекло бы гнев аббатисы. Она подумала об in pace и задрожала. Она была не так уж глупа, эта Марьянж. Она спрашивала себя, нет ли какого-нибудь способа избежать подземелья, где можно сгнить заживо (она прекрасно помнила, как одна сестра умерла там от голода и страха), и в то же время не упустить свою выгоду.

— Я нашла выход, — проговорила вдруг она. — Судя по тому, что мне удалось увидеть и услышать, аббатисе очень не хочется терять из виду эту чертову цыганку. Понятно, что исчезновение… нет, бегство этой особы доставит госпоже де Бовилье массу хлопот. Итак, я вернусь, подробно опишу тех, кто увел цыганку, и в качестве награды попрошу для начала десять золотых экю.

Итак, мы видим, что хотя многое Марьянж истолковала по-своему, кое в чем она была недалека от истины — например, в том, что касалось Саизумы. Составив таким образом план действий, она поспешила обратно и тотчас же предстала перед настоятельницей, которая только что принимала у себя Бельгодера, а теперь заканчивала писать письмо. Клодина де Бовилье внимательно выслушала рассказ Марьянж, поблагодарила ее за наблюдательность, прошептала: «Кстати, вот и посланница. Надежная и верная!» и прибавила к написанному письму длинный постскриптум. Сложив и запечатав свое послание, она обернулась к Марьянж со словами:

— Вы оказали нам большую услугу, сестра моя, и должны быть вознаграждены.

Марьянж опустила глаза, скрыв, словно ширмой, своими красными веками, лишенными ресниц, алчность, полыхавшую в ее черных глазах.

— Возьмите же это письмо, — продолжала аббатиса, — та, которой оно адресовано, наградит вас лучше, чем это могла бы сделать я. Ведь я вас не удивлю, сестра моя, если скажу — увы! — что очень бедна. Пока ваша награда лишь в том, что вы становитесь моей посланницей. Только смотрите, если вы потеряете это письмо или кто-нибудь отнимет его у вас, это будет большим несчастьем для меня, а значит, и для аббатства, и для вас.

Марьянж взяла письмо, спрятала его у себя на груди и сказала:

— Отсюда его никому не удастся похитить!

— Что верно, то верно! — прошептала Клодина с улыбкой.

И она поспешила дать Марьянж наставления, необходимые для того, чтобы письмо было доставлено по назначению. Сестра Марьянж сразу же пустилась в дорогу. Войдя в Париж, она следовала тем путем, который очень точно был ей указан аббатисой. Мы уже говорили, что Марьянж не умела читать. Но если бы она могла хотя бы по складам разобрать, кому адресовано письмо, она бы прочитала:

«Госпоже принцессе Фаусте, собственный дом.»