Фауста долгое время сидела неподвижно, постепенно овладевая собой и укрощая свои чувства. По ее лицу, застывшему, словно маска, разливалась мертвенная бледность, а глаза — большие, бездонные — метали молнии.

До этой минуты Фауста все еще боролась со страстью. Владычица своих чувств, могущественная ясновидица, умевшая проникать в самую суть вещей, она презрела первые предупреждения любви. Теперь же в ней бушевала любовная буря. Захваченная ураганом, которому подвластны все существа, все живое и неживое на свете, она сражалась напрасно. Собственные мысли заставляли ее краснеть, сердце неистово колотилось. Душа ее стонала и рыдала от бешенства, стыда и возмущения. И вдруг, униженная, развенчанная в своем величии, со сломанными крыльями, она вскричала, чувствуя отвращение к самой себе:

— Я люблю! О! Я люблю!

«Но, может быть, — думала она, — я просто ревнива. От этого зла можно избавиться, хотя и ценой сильной боли… Я ревную? Но к кому? К маленькой цыганочке! Дочери Фарнезе! Будь проклят день, когда я познакомилась с Фарнезе! Что ж, вот средство, которое вылечит меня! Завтра утром Виолетта умрет… Она умрет, и моя ревность угаснет навсегда».

Поборов ревность, она примется за любовь. Если Виолетта погибнет, ей удастся задушить воспоминания о Пардальяне, — вот на что надеялась принцесса.

Она пыталась убедить себя, строила безумные логические ходы и чувствовала, как мысли ее путаются, разбегаются. И тут внезапно перед ее глазами возникла яркая картина.

Она в окне дома на Гревской площади. Чистое небо, ослепительное солнце, с лотков цветочниц до нее доносятся опьяняющие запахи. На площади собралась огромная толпа. Раздаются приветственные возгласы, и появляется де Гиз. Звучат фанфары войска Крийона. Затем она видит еще одну сцену. Человек, не подчинившийся королю Парижа. Одним своим взглядом он заставляет расступиться шумную толпу. И Пардальян, воздев шпагу, идет сквозь кипящую от негодования массу людей. Тогда она увидела его в первый раз, теперь она видит его снова! Фауста, до сих пор находившаяся в оцепенении, опустила голову, и тяжелый вздох вырвался из ее груди.

— Я его любила, — прошептала она. — Виолетта умрет, но я все равно буду любить его!..

— Моя госпожа, — обратилась к ней в эту минуту Мирти, — вы очень бледны, и уже поздно… Не хотите ли вы отдохнуть?

— Почему вы сидите так неподвижно, как будто окаменели? — спросила Леа. — Неужто глаза ваши видят сейчас ад?..

Фауста подняла голову, взгляд ее постепенно смягчился. Она повела рукой, и две камеристки, привыкшие к безмолвному повиновению, вышли. Фауста осталась одна и опять погрузилась в размышления. Она искала достойное решение. Никогда еще в своей странной, сказочной, фантастической жизни она не колебалась так долго. За размышлениями у нее немедленно следовали действия. И решение, принятое в ту минуту, свидетельствовало о неустрашимости ее души.

— Я люблю, — призналась она себе. — Это ясно. Как бы ужасно это ни звучало, ничего уже не изменишь. Я люблю этого Пардальяна, я, смеявшаяся над любовью, в которой признавались мне самые красивые и знатные мужчины Рима, Милана, Флоренции!.. Где бы я ни появлялась, всюду начинали бушевать страсти. Когда я оглядываюсь назад, я вижу целые шеренги влюбленных в меня. И я, никогда не любившая, пала жертвой любви. Я обожаю этого человека, который смотрел мне прямо в лицо…

Она задыхалась. Она испытывала настоящую физическую боль, принимая решение:

— Но я не должна любить! Это испытание, которому меня подвергает Высший Разум и из которого я должна выйти победительницей. Такая душа, как моя, не создана для обычных страстей. Но я буду любить этого человека, пока он жив. Значит, он обязан умереть!

Она содрогнулась. Глаза ее засветились от гордости.

— Быть может, я буду любить его и мертвым… но он останется для меня всего лишь грустным воспоминанием о прошедшей болезни, которую я превозмогла своей волей. Пардальян умрет! И чтобы победа над собой была настоящей и полной, он умрет от моей руки!

С этими словами она поднялась и произнесла:

— Так пусть же моя шпага пронзит его, пускай он будет побежден мною! И, может быть, презрение к проигравшему сотрет само воспоминание о любви! Из этого испытания моя душа должна выйти еще более чистой, еще более неуязвимой, подобно стали, прошедшей закалку.

Слово «сталь» напомнило ей еще об одном деле. Она вытащила свою шпагу и внимательно осмотрела ее. Фауста уже полностью овладела собой и улыбалась. Улыбка была тонкой, загадочной, как улыбка древнего сфинкса. Она согнула клинок, и тот внезапно переломился с сухим щелчком.

— Для борьбы с Пардальяном нужен более прочный металл, — прошептала она. — Мои руки привыкли к тяжелым шпагам. Молина снабдил меня самыми закаленными клинками в мире; Ванукки Флорентийский обучил меня искусству фехтования и смертельной игре со шпагой. Кроме того, я обладаю смелостью человека, который знает, что его миссия еще не выполнена и он не может умереть. Я не имею права погибнуть, значит, погибнет Пардальян…

Она прошла в соседний оружейный зал. На стенах висели шпаги, рапиры, кинжалы всех размеров, всех форм, клинки плоские и широкие, клинки треугольные и острые, клинки крученые, клинки с зубьями, как у пилы — смертельное оружие, наносящее незаживающие раны.

Фауста окинула взглядом свою коллекцию. Она выбрала длинную шпагу, тонкую и гибкую, легкую и прочную, снабженную удобной гардой, способной защитить кисть и руку. Она коснулась клинка ладонью, убедилась, что острие не требует заточки, и, вложив шпагу в ножны, укрепила ее на поясе.

Затем она закуталась в плащ и закрыла лицо черной бархатной маской. Свои изумительной красоты кудри Фауста скрыла под фетровой шапочкой и посмотрела на часы: они показывали три ночи.

— Скоро рассветет, — сказала она. — Пора!..

Она трижды свистнула в серебряный свисток, который всегда имела при себе. На ее зов явился мужчина.

— Нам предстоит вылазка, — сказала Фауста.

— Сколько человек эскорта?

— Достаточно вас одного.

— Какое оружие?

— Вам оно не понадобится!

Без всяких возражений человек выложил на стол два пистолета, которые носил у пояса, и, отстегнув шпагу, повесил ее на стену, рядом с прочими. Итак, Фауста отправилась в путь пешком, в сопровождении одного лишь безоружного спутника.

Парижские улочки были еще темными и абсолютно пустынными, ибо бродяги и грабители давно уже расползлись по своим щелям. Фауста шла бесшумно и быстро, как юная тигрица, вышедшая на охоту. По дороге она отдала своему спутнику несколько приказаний. И хотя Фауста обладала огромным авторитетом и все, кто ей служил, слушались ее безоговорочно, видимо, приказы эти были настолько странны, что ее сопровождающий не смог сдержать легкого возгласа удивления.

Когда они подошли к гостинице, город уже окутала предрассветная дымка. Принцесса остановилась на середине мостовой. Спутник Фаусты посмотрел на нее, словно сомневаясь и прося подтверждения полученного повеления.

— Идите, — коротко приказала Фауста.

Тогда мужчина несколько раз ударил молоточком в дверь.

…Лакей безжалостно вырвал Пардальяна из сладостных объятий сна и объявил ему, что какой-то незнакомец, несмотря на ранний час, хочет во что бы то ни стало говорить с шевалье. Он добавил, что внимательно осмотрел улицу, однако не заметил ничего подозрительного; кроме того, незнакомец пришел один и без оружия. На это Пардальян возразил, что привык ночью спать и что его разбудили как раз в ту минуту, когда он видел очень хороший сон, так что все это вдвойне неприятно. А потом он сказал:

— Знай же, олух, что в такое время я встаю только по двум причинам, одинаково уважительным: чтобы принять благородную даму или чтобы сразиться с врагом, который не может ждать.

И Пардальян отвернулся к стене, пригрозив лакею трепкой, если ему, шевалье, не удастся досмотреть свой сон с того самого места, на котором его так грубо разбудили.

— Господин шевалье, — произнес голос у него за спиной, — вас разбудили как раз по одной из названных вами причин.

Пардальян чертыхнулся, приподнялся на локте и увидел незнакомца, который шел за лакеем до двери и присутствовал при их разговоре.

— А, так значит, меня хочет видеть дама? — проговорил Пардальян.

Человек молчал.

— Кто-то ни свет ни заря хочет помериться со мной силой?

Человек вместо ответа поклонился.

— Хорошо, — проговорил Пардальян, который давно решил никогда и ничему не удивляться, — через десять минут я буду к вашим услугам.

Он не спеша оделся, насвистывая свой любимый охотничий марш.

Затем он захватил свою верную шпагу и спустился в общую залу, где его дожидался все тот же незнакомец, вежливо пригласивший следовать за ним на улицу. Шевалье согласился и, бросив окрест быстрый взгляд, убедился, что улица совершенно пустынна. Человек подождал, пока мальчик из «Ворожеи» закроет за ними дверь повернулся к Пардальяну, снял шляпу и произнес:

— Вы шевалье де Пардальян?

— Собственной персоной, милейший. А вы? Назовите же свое имя!

— Я, милостивый государь, служу у одного господина, который хочет сохранить инкогнито. От лица своего господина я передаю вам вызов, и если вы его не примете, то будете объявлены трусом.

Пардальян расхохотался.

— Разрази меня гром! — проговорил он. — Я мог бы вам ответить, сударь, что среди дворян принято знать хотя бы имя того, кому собираешься перерезать горло.

— Мой хозяин назовет себя, когда вы будете лежать на земле и уже не сможете повторить его имя.

Мужчина произнес это с важностью спокойным и сильным голосом, как и подобает говорить оруженосцам, выполняющим ответственные поручения.

«Так-так, — размышлял Пардальян, — может быть, это герцог де Гиз удостоил меня чести скрестить со мною шпагу? Нет! Если бы Гиз знал, что я здесь, он приказал бы схватить меня и прикончить или отправил бы гнить в какой-нибудь каменный мешок. Кто же это? Может быть, храбрец Бюсси-Леклерк ищет реванша? Но зачем ему скрывать свое имя?»

Внезапно он побледнел, и жуткая усмешка исказила его лицо.

«Это наверняка Моревер!»

И произнес вслух надменно, хриплым от бешенства голосом:

— Где твой хозяин? Я готов дать ему удовлетворение.

В ту же секунду от стены отделилась тень. Какой-то человек приблизился к Пардальяну, остановился перед ним и сделал знак тому, кто играл роль шталмейстера. Тот, не произнося больше ни слова, кивнул шевалье, поклонился вновь пришедшему и, не оборачиваясь, ушел. Шевалье и незнакомец остались одни. Пардальян окинул противника горящим взглядом,

— Это не он! — прошептал наш герой. — Все это очень странно.

Его визави казался юношей лет двадцати, и в нем угадывалась нервная сила и гибкость человека, привыкшего к физическим упражнениям.

— Сударь, — произнес наконец шевалье, приняв беззаботный вид, столь для него характерный, — вы не захотели сказать мне своего имени; хотя это и против правил, я не настаиваю на том, чтоб узнать его. Вы прячете лицо под маской, и я согласен, как вы того желаете, какое-то время оставаться в неведении. Правда, у меня есть надежда узнать, кто вы такой, когда я буду повержен к вашим ногам… по крайней мере так объявил мне ваш слуга. Но могу я хотя бы узнать, почему вы хотите убить меня?

Говоря все это, он пытался разглядеть незнакомца. Но в предрассветном сумраке сделать это было трудно, а его противник носил не только маску, но и низко надвинутую на лоб шапочку.

Пардальян надеялся узнать его по голосу, но незнакомец, вместо ответа, лишь молча обнажил шпагу. Шевалье отсалютовал ему и в свою очередь изготовился к бою.

— Сударь, — проговорил он, — прежде чем скрестить наши шпаги, прошу заметить, что мало кто знает о моем нынешнем местопребывании; меня разыскивают по всему Парижу и если отыщут — убьют. Несмотря на это, я без колебаний принял ваше приглашение. Кроме того, мой покой был потревожен, а это обычно приводит меня в дурное расположение духа на весь день. Я был с вами весьма терпелив и вежлив, поэтому прошу оказать мне одну услугу. Я вас совсем не знаю. Вы же меня знаете слишком хорошо. Не могли бы вы сказать мне, каким образом и от кого вы узнали, что я проведу эту ночь в гостинице «У ворожеи»? Я понимаю, что вы рассчитываете повергнуть меня на эту мостовую, но если моей счастливой звезде не будет угодно, чтобы я был сражен вами насмерть, мне было бы очень интересно узнать, как и благодаря кому мое убежище раскрыто. Так не будете ли вы добры объясниться?

Вместо ответа незнакомец встал в стойку.

— А вы не очень-то любезны, милейший, — сказал Пардальян, — и мне все-таки придется сорвать вашу маску, чтобы узнать то, что мне необходимо. Защищайтесь, сударь, защищайтесь! Я обещаю вам взглянуть на ваше лицо!

Через несколько мгновений шпаги скрестились. Лишь слабые лучи последних угасающих звезд освещали этот замечательный поединок, и лишь звон клинков нарушал тишину улицы.

Первые же выпады ошеломили Пардальяна. Он дрался, наверное, не меньше сотни раз, знал всех мастеров клинка королевства, владел самыми искусными приемами, но нынче ему встретился поистине опасный соперник. Никогда он не видел руки более гибкой и более твердой, шпаги более изворотливой и острия более угрожающего.

Он попытался было потеснить своего противника, однако тот твердо стоял на ногах и оставался совершенно бесстрастным: плечи развернуты, рука будто застыла, но кисть двигалась с необычайно быстротой. Внезапно его шпага рванулась вперед, и самому Пардальяну пришлось отскочить назад.

— Примите мои поздравления, — произнес шевалье, отвечая подобным же ударом, — у вас были все шансы убить меня… Кроме, пожалуй, одного. Он-то меня и спас!

Пардальян перешел в атаку и, будучи блестящим фехтовальщиком, мог бы не раз нанести своему противнику укол в грудь, но он обещал метить только в лицо и перестал бы уважать себя, если бы не сдержал слова.

Между тем наступало утро. Начинали распахиваться окна, в которых уже появились головы любопытных, желающих присутствовать на этой дуэли, которая никого, впрочем, особенно не напугала. Ведь не было ничего необычного в том, что два дворянина, проведя ночь в пользующемся дурной славой кабачке, сцепились из-за прекрасных глазок какой-нибудь кокетки. Внезапно зрители вздрогнули, ибо один из сражавшихся испустил ужасный крик — крик смертельно раненного человека… Однако никто из соперников не упал!

Вскрикнул незнакомец. После целой серии искусных выпадов Пардальян уколол его в лоб. Шпага проткнула маску, и та осталась висеть на острие.

— Женщина! — изумился Пардальян.

Он сразу же опустил шпагу, и черная маска соскользнула на мостовую. Пардальян несколько мгновений задумчиво смотрел на нее, а затем поднял глаза на своего противника. Он тут же узнал эту женщину, и его смущение как рукой сняло.

На лбу у Фаусты алело маленькое пятно крови. Она подняла лицо к небу, словно демонстрируя ему это красное пятнышко, эту едва различимую ранку, которая сама по себе была совершенно неопасна. Может быть, она думала о том, что шпага грубо коснулась не плоти ее, но — души! Фауста считала себя поверженной, побежденной, униженной. Впервые ее вере был нанесен удар.

Пардальян с преувеличенной любезностью и несколько театрально снял шляпу, отступил на два шага и поклонился:

— Если бы я знал, что удостоился чести скрестить шпагу с принцессой Фаустой, клянусь, я бы, не сопротивляясь, отдал в ваше распоряжение собственное сердце!

Он вложил в эти слова двойной смысл. Фауста окинула его пылающим взглядом и хрипло выдохнула лишь одно:

— Защищайтесь…

Пардальян вложил шпагу в ножны. Она стала наступать на него, задыхаясь от любви и от кипящей в ней ненависти, великолепная и жуткая.

— Защищайся, или я убью тебя! — шипела она.

Пардальян скрестил руки на груди. Тогда безумие овладело Фаустой. Она схватила свою шпагу за клинок и, словно кинжал, занесла ее над головой. Она безмолвно ринулась на шевалье, и в ее сверкающих глазах отражалось смятение, охватившее ее душу. В ту минуту, когда острая сталь уже готова была вонзиться в его грудь, Пардальян молниеносным движением одной рукой схватил Фаусту за запястье, а другой — выхватил у нее шпагу. В одно мгновение Фауста была обезоружена и с криком, подобным тому, который она испустила, когда ее ранили в лоб, отступила, закрыв лицо руками.

Пардальян взял шпагу Фаусты за острие и с поклоном протянул ее владелице.

— Сударыня, — проговорил он с некоторым волнением, — из всех благ в мире у меня есть только жизнь, и она мне еще понадобится. Простите же меня за то, что я ее защищаю, извините меня за то, что я вижу на ваших щеках слезинки, пролившиеся оттого, что я не могу позволить пролиться своей крови.

— О, дьявол, — рыдала она, — дьявол, которого сам ад послал на землю, чтобы испытывать и искушать меня, ты победил меня дважды — в моем сердце и в поединке! Но не спеши торжествовать. Я вырву тебя из своего сердца, и Гревская площадь вот-вот отомстит за меня!

Эти безумные слова она произнесла так глухо, что шевалье едва разобрал их и уж, во всяком случае, не понял их смысла.

Положив шпагу у ног Фаусты, он отошел в сторону. Но Фауста резко покачала головой и наступила на клинок ногой; тот сломался. Сделав над собой нечеловеческое усилие, она вновь обрела обычно присущую ей невозмутимость.

— Прощайте, — произнесла она, — или, вернее, до скорого свидания. Так как я очень надеюсь, что вы будете сегодня в десять утра на Гревской площади.

— Гревская площадь, — прошептал Пардальян, глядя ей вслед. — Вот уже второй раз она говорит об этом. Почему? Назначает свидание, готовит ловушку? Разрази меня гром! Сударыня, вы, по-видимому, беззаветно преданы герцогу де Гизу, которому не терпится запрятать меня в Бастилию или туда, откуда вообще никто не выходит, — в могилу! Мне кажется, настал час, когда нужно смотреть в оба. А для начала побыстрее съехать из «Ворожеи».

Фауста была уже в конце улицы. Она удалялась своей обычной грациозной и уверенной походкой, будто бы не испытала только что потрясения, будто бы не чувствовала себя униженной из-за проигранного боя, на который шла убежденная, что сам Господь Бог направляет ее шпагу.

Пардальян провожал ее глазами, пока она не скрылась из виду. Тогда он наклонился, подобрал обломки шпаги и осмотрел их.

— Черт! — прошептал он. — Клинок, сделанный в миланских мастерских, если верить вот этому клейму!.. А для принцессы она неплохо с ним управляется. У нее мог бы поучиться сам господин Леклерк… Однако Гревская площадь, в десять… не понимаю!

Между тем уже совсем рассвело. Пардальян постучал в дверь «Ворожеи» и, войдя в гостиницу, сразу же направился в комнату, которую занимал герцог Ангулемский.

— Нам нужно переехать, — заявил он. — Если вчера мы с вами решили, что оставаться в вашем особняке небезопасно, то нынче оказалось, что этот постоялый двор — настоящая ловушка. Но что я вижу? Мой принц, вы уже встали? Вернее, вы даже не ложились? Ваша кровать не смята. А между тем, постели тут превосходны, я знаком с ними давно. Что это? Заряженный пистолет на столе?

Карл смущенно прикрыл оружие рукой.

Он был бледен, глаза его покраснели. Очевидно, он не только не ложился, но еще и проплакал всю ночь напролет.

— Вы хотите умереть? — спросил Пардальян.

— Да! — просто ответил Карл.

— Такая мысль никогда бы не пришла мне в голову, — заметил шевалье. — А почему вы хотите смерти? Ах, да… потому что она умерла!.. Я знаю одну женщину там, в Орлеане, которая очень много страдала…

— Моя мать! — прошептал Карл, вздрогнув.

— Да, я говорю о ней, и она совсем не ждет той вести, что я принесу ей. А ведь это мне придется сказать ей: «Сударыня, вы пролили столько слез, вы любили человека, которого многие проклинали. Скромная, нежная, преданная, вы посвятили свою молодость тому, чтобы утешать несчастного короля… нет, человека, который в свои двадцать лет умирал от ужаса, не способный жить среди лицемеров и предателей. Преступники, увенчанные титулами, убили его почти на ваших руках. Ах, сударыня, вы жестоко страдали. И если бы я был вашим сыном, я приложил бы все старания к тому, чтобы на вашем лице заиграла улыбка — после того, как я столько раз видел ваши слезы!..»

— Пардальян! — прошептал, задыхаясь, молодой герцог.

«К счастью, сударыня, — продолжал шевалье, — у вас оставалось главное утешение. У вас родился сын… сын с сердцем таким же нежным, как ваше, и с непокорной душой. Он был вашей надеждой и вашей гордостью. Надеждой потому, что вы полагали, будто с таким сыном вас ждет спокойная старость. Вашей гордостью потому, что вы думали, будто однажды сын Карла IX скажет вам, что убийцы его отца наказаны».

— Пардальян, Пардальян, — глухо повторял Карл.

«Увы, сударыня, вы надеялись напрасно. Ваша старость омрачится таким же горем, как и ваша молодость. Вашей опоры в жизни более не существует. Монсеньор герцог Ангулемский не захотел жить для вас. Первое же несчастье, с которым он столкнулся, сломило его. Ваш сын застрелился, когда узнал о смерти некой девушки…»

— О! — вскричал Карл, нервно сжимая рукоятку пистолета. — Значит, вы считаете, что я не подумал о матушке? Пардальян, если я колебался всю эту ночь, всю эту адскую ночь, то только потому, что пред моим внутренним взором вставал образ бедной матери! Но, друг мой, я слишком страдаю. Жить более для меня невыносимо. Поэтому я ухожу. Кто осмелится обвинить меня, даже если я знаю, что моя мать умрет от горя?

— Значит, вы уже приняли решение?

— Бесповоротное, — сказал Карл твердо. — Пардальян, давайте попрощаемся.

— Что ж, — проговорил шевалье, внимательно наблюдая за молодым человеком, — давайте прощаться. Но, черт возьми, отчего вы так торопитесь всадить себе пулю в сердце или в голову? Я считал вас верным другом. А вдруг я как раз теперь нуждаюсь в вас? Вдруг мне понадобилась ваша дружеская помощь? Что если я пришел напомнить, что вы в долгу передо мной и что наступил час, когда я вынужден потребовать такой же самоотверженности, на которую я не скупился для вас?

— Рассказывайте, друг мой, я слушаю.

— Черт подери, вы застрелитесь, а я останусь жить — затравленный, опутанный сетями моих врагов. Я взываю о помощи! А вы спокойно отвечаете: «Выкручивайся, как можешь, друг, что касается меня, то моя жизнь сделалась невыносимой, и я немедленно стреляюсь!..»

— Но чего вы требуете от меня?

— Ничего или почти ничего: подождать с нашим прощанием до завтра.

Карл опять положил пистолет на стол, и Пардальян тут же схватил его.

— Шевалье, — произнес герцог Ангулемский, — я понимаю, что вы как друг пытаетесь помешать мне… Вы надеетесь, что, протянув время, вернете мне желание жить. Перестаньте заблуждаться, Пардальян, я любил Виолетту…

Здесь рыдания стали душить юношу.

— Я любил Виолетту, — продолжал он с все возрастающим волнением, — вы не можете знать, что это значит, вы, у которого нет слабостей и который, быть может, никогда не любил… Пардальян, это значит, что мои мысли, моя душа, вся моя жизнь принадлежат только ей! Понимаете? Я не живу уже сам по себе, я целиком слился с ней, следовательно, ее смерть — это и моя смерть. Я сказал вам, что страдаю, но это ложь, я уже попросту не существую. Биение моего сердца удивляет меня, как удивило бы, обнаружь я его у трупа. Видите теперь, насколько ужасно мое положение? И вы предлагаете продлить это еще на несколько часов. Нет, шевалье, я должен умереть сейчас же.

Пардальян взял герцога за руки. Сильнейшее волнение овладело им.

Он понимал, что Карл достиг высшей точки страдания и потому собирается убить себя. Это слабое изысканной слабостью сердце, такое нежное и чистое в своей юности, более хрупкое, чем цветок, не вынесло первого же несчастья, обрушившегося на него. Пардальян видел, что все потеряно и ничто не спасет его друга.

— Карл, — прошептал он, и голос его дрогнул, — дитя мое, живите ради меня. Меня удерживала в жизни только застарелая ненависть, но с тех пор, как я узнал вас, я стал надеяться, что, быть может, смогу жить еще и ради привязанности к вам!

Карл покачал головой, и его мрачный взгляд остановился на пистолете.

— Значит, иначе нельзя! — проговорил Пардальян.

Двое мужчин опустили глаза. Все было кончено.

Пардальян был натурой слишком свободолюбивой и другом слишком надежным, чтобы попытаться силой воспрепятствовать самоубийству юного принца. Он отчаянно искал убедительные причины, которые могли бы остановить Карла, и не находил их.

— Прощайте, Пардальян, — твердо произнес Карл.

Пардальян положил пистолет на стол. В этот трагический момент, когда двое друзей, действительно достойные один другого, обменялись последним (как думалось) взглядом, мыслями уносясь за пределы земной жизни, так вот, в эту самую секунду дверь открылась и в комнату с криком ворвался Пикуик:

— Монсеньор, он нашелся, он вернулся, он здесь!..

— Кто? — выдохнул Пардальян, ослабев от пережитого отчаяния и ловя себя на мысли, что любое происшествие, каким бы незначительным оно ни было, может сломить решимость Карла. — О чем ты? Кто вернулся?

— Я, — раздался голос громкий и зычный.

И появился Кроасс. Пардальян разочарованно махнул рукой, его надежды были обмануты.

— Я, — продолжал Кроасс, смиренно кланяясь, — я, который, несмотря на тысячу опасностей, раскрыл тайну Монмартрского аббатства, я, на глазах у которого схватили бедную малютку Виолетту, и который…

Внезапно Кроасс поперхнулся собственным красноречием. Два душераздирающих крика слились в один. Пардальян и Карл накинулись на Кроасса и потащили его вглубь комнаты, не обращая внимания на стоны несчастного, чуть не задохнувшегося в этих двойных объятиях и пытавшегося молить о пощаде, ибо он был уверен, что немедленно получит страшную взбучку.

— Что ты сказал? — проговорил, задыхаясь, Карл. Слабый лучик надежды заставил его побледнеть еще сильнее, чем перед лицом смерти.

— Ты видел Виолетту этой ночью? — прорычал Пардальян.

— Да! — ответил Кроасс, с хрипом втягивая воздух. — Пощады, господа! Это не моя вина, если…

— Живую? — спросил Карл, которому было не до мучений Кроасса.

— Ну да, живую! — ответил изумленный великан.

Карл зашатался, из груди его вырвался вздох, полный ужасной тоски. Его угасающий взгляд обратился к Пардальяну. Он был на пределе своих сил. Шевалье схватил пистолет, приставил его к виску Кроасса, и тот немедля позеленел и еще больше задрожал.

— Слушай внимательно, — сказал Пардальян с леденящей душу невозмутимостью, — постарайся сказать правду, постарайся не ошибиться, иначе я продырявлю тебе башку. Итак, ты утверждаешь, что видел Виолетту, маленькую певицу? Ты именно ее видел этой ночью?

— Этой ночью, клянусь. Всего несколько часов назад.

— Живую?

— Очень даже живую!

— Ты не ошибаешься? Ты не мог перепутать ее с кем-нибудь? Это была Виолетта?

— Черт подери! Кажется, я с ней не вчера познакомился!

Пардальян отшвырнул пистолет в угол и повернулся к Карлу. Странная улыбка заиграла на лице юноши, он развел руками, вздохнул, что-то пробормотал и упал навзничь без чувств. Радость тоже иногда убивает, но на этот раз она проявила милосердие. Карл быстро пришел в себя. Кроасса засыпали вопросами. Наконец удалось понять, что Виолетту увезли из Монмартрского аббатства и препроводили в тюрьму.

Карл, ловивший каждое слово Кроасса, слушал его так, как слушал бы Мессию. В сотый раз Кроасс рассказывал, как заметил каких-то подозрительных людей, проскользнувших за ограду аббатства, как был заинтригован и как, внемля только голосу своей храбрости, последовал за ними. Затем ему удалось взобраться на крышу домика, а потом проскользнуть на антресоли и увидеть оттуда, что происходит внутри. А внутри находилась пленница — Виолетта, под охраной шести или семи верзил, вооруженных до зубов.

— Тогда, — продолжал он, — я решил дождаться ночи. У меня созрел план. Я хотел спасти Виолетту.

— Храбрый Кроасс! — воскликнул Карл. — Возьми этот кошелек…

— Спасибо, монсеньор. Так значит, когда я увидел, что люди, охранявшие Виолетту, после обильных возлияний заснули, что немудрено, ибо эти мерзавцы осушили я не знаю сколько бутылок, пока я умирал от жажды на своих антресолях, — я спустился вниз и направился к комнате, где заперли бедняжку. Но как раз тогда, когда я собрался открыть дверь, внезапно вошли еще пять или шесть каких-то типов, разбудили остальных и сказали, что нужно перевезти пленницу в другое место, не уточнив, куда. Я хотел спрятаться, но не успел. Они заметили меня, и все вместе набросились со своими шпагами. Вот следы, смотрите!

И Кроасс, закатав рукава, показал изукрашенные синяками руки.

— Но, — возразил Пардальян, — это же не уколы шпаги.

— Вы так думаете, господин шевалье?

— Я в этом уверен. Я бы сказал, что это — удары палки…

Вспомнив о дубинке Бельгодера, Кроасс скроил непередаваемую гримасу, но довольно быстро обрел прежний апломб и заявил:

— Сейчас я все объясню: благодаря моему мужеству этим негодяям не удалось задеть меня шпагой, но защищаясь, я ударялся о мебель и стены… Теперь понимаете?

— Да, — холодно ответил шевалье, — тебя поколотили стены, вот каково твое объяснение.

— Вот каково мое объяснение, — подтвердил довольный Кроасс. — Так как численный перевес был на их стороне, мне пришлось отступить, и пока одна часть негодяев сражалась со мной, другая увела Виолетту.

— А почему ты не предупредил нас сразу же?

— Понимаете, господин шевалье, до самого утра я сражался на склонах Монмартра. Мне пришлось убить несколько человек. Короче говоря, после многочисленных стычек, когда я то защищался, то нападал, мне наконец удалось обратить в бегство последних из моих врагов. Тогда я бросился на улицу Барре и, не найдя вас там, пришел сюда.

На самом деле все обстояло, конечно, гораздо проще. После отъезда Бельгодера и Виолетты Кроасс слез с антресолей и улизнул. Отсидевшись в болотных кустах и дождавшись открытия городских ворот, он храбро вошел в Париж — ведь приказ герцога де Гиза запрещал выходить из города, а не входить в него.

Если Карл Ангулемский и Пардальян и не слишком поверили в невероятную одиссею Кроасса, то не подали виду. Главное было то, что Виолетта жива. На этом Кроасс настаивал, и не было причин сомневаться в его словах. Но тогда — что же сделали с Виолеттой? Куда ее повезли? Вдруг Пардальян побледнел.

— Гревская площадь, — прошептал он. — Почему эта ведьма Фауста упоминала о Виолетте? Почему назначила мне сегодня свидание в десять утра на Гревской площади? А что, если… О! Исчадие ада!

Он бросил взгляд на часы. Они показывали полдесятого.

— Нам пора, — произнес он таким тоном, что Карл немедленно вскочил. — Герцог, вооружитесь получше и следуйте за мной!

— Куда мы идем? — спросил Карл.

— На Гревскую площадь, — ответил Пардальян и вышел.