Итак, Югетта поставила на стол миску и положила полотенца. В миске была особенная микстура, которую умела готовить только она. Микстура отлично заживляла раны, а полотенца должны были послужить для компресса.

— Для кого все это? — спросил Пардальян.

— Для вас, сударь, — ответила Югетта.

Сначала она дрожала и бледнела от криков, раздававшихся у дверей дома. Но сейчас позабыла все свои страхи и думала только о том, чтобы выглядеть гостеприимной хозяйкой.

— А что, это было бы кстати, меня здорово поцарапали, — сказал Пардальян, заметив, что руки у него в крови. — Но, дорогая моя Югетта, каким бы превосходным хирургом вы ни были, я думаю, ваши заботы бесполезны. Через несколько минут все, вероятно, начнется сначала, и тогда у вас будет слишком много работы. К тому же драка позволила мне размяться, а эти царапины разогрели кровь. Так что ваши перевязки только помешают.

— Господи, сударь, вы говорите так, как будто вас собираются атаковать!

— Атаковать, моя дорогая Югетта?! Я думаю, что через полчаса от вашей гостиницы камня на камне не останется. В который раз я являюсь для вас причиной разрушений! Клянусь, больше этого не повторится!

— Что вы говорите! — воскликнула Югетта в отчаянии.

— Каким бы целебным средством ни смазали меня ваши прекрасные ручки, пользы оно бы все равно не принесло. Успокойтесь, Югетта, все мы смертны… Кроме того, я и не рассчитывал на счастье умереть в этой милой гостинице, где прошли самые светлые минуты моей жизни.

Югетта застонала, села на табурет и заплакала, прикрыв лицо передником. Разговаривая сначала с Кроассом, а потом с Югеттой, Пардальян ходил туда-сюда, перетаскивал столы и скамейки и укреплял ими баррикаду, которую возводил по всем правилам военного искусства. Закончив, он отступил назад, чтобы оценить свое произведение, и, подмигнув, произнес:

— Прекрасно. Думаю, укрывшись за такой крепостной стеной, я смогу еще наделать хлопот господам — любителям мессы. Послушайте, Югетта, я всегда говорил, что в день, когда отправлюсь в мир иной, обеспечу себе королевский эскорт. Посмотрите на эти бойницы, на эти амбразуры, на эти… Эге! — прошептал он, оборачиваясь к хозяйке, — да она плачет! Я и не подумал, что моя смерть так расстроит ее… Какой я идиот, что сказал ей все это! Югетта! Югетта! Дорогая моя Югетта, вы же понимаете, что я преувеличиваю.

Но Югетта, все еще пряча лицо под фартуком, безнадежно покачала головой.

— Да ведь им, — удрученно продолжал Пардальян, — понадобится около часа, чтобы разрушить мои укрепления. За этот час мы попробуем отступить, мы найдем способ, черт меня подери!

Пардальян прекрасно знал, что никакой возможности бежать не было. Все выходы, даже из коридора, огибающего кухню, вели на улицу Сен-Дени.

А на улице Сен-Дени было полно вооруженных людей. Звяканье пик достигало его ушей. Оттуда же доносились злобные вопли толпы.

Пардальян взял хозяйку за руки и заставил ее встать. Фартук упал и открыл прекрасное лицо, бледное от горя и залитое слезами.

— Ну-ка, — проговорил шевалье, — нужно найти местечко, где вы могли бы спрятаться, пока я буду давать отпор этим негодяям. Думаю, что не скажу вам ничего нового, Югетта, если сообщу, что путей для бегства у нас очень мало.

— Их попросту нет! — прошептала Югетта.

— Вы, конечно, понимаете, что вам нужно спрятаться… в подвал, например. Им нужен только я, и, схватив меня…

Югетта вздрогнула.

— Схватив меня, они не станут обыскивать дом. Идите, дорогая моя, идите. Эта зловещая тишина на улице не предвещает ничего хорошего.

— Вас схватят, — прошептала Югетта, — вы умрете, а что же станет со мной?

Она приникла к груди шевалье своим очаровательным личиком, на котором читалась любовь.

На улице стояла тишина, напомнившая Пардальяну затишье во время грозы, которая смолкла на мгновение, чтобы собраться с новыми силами. Вдруг это безмолвие нарушил властный голос:

— Сюда эти балки! Аркебузиры, в две шеренги! Оружие к бою готовь! Здесь — алебарды! Сюда, лучники! Готовьсь!

— Пардальян, — очень нежно сказала Югетта, — позвольте мне умереть с вами, если я не могла с вами жить. Все эти годы мое бедное сердце хранит ваш образ и воспоминание о вас. Я не надеялась стать вашей возлюбленной. Я знала, что все ваши мысли — о другой. Я знала также, что в вашем сердце столько нежности, что даже смерть над ним не властна. Я знала, что вы обожаете Лоизу мертвой так же, как любили ее живой. О нет, я ни на что не надеялась… Вы часто бывали здесь, и мне было достаточно видеть вас. Ваши беседы со мной — это частицы моего скромного счастья, они так отогревали мне душу! Когда вас здесь не было, я ждала. Сколько часов провела я на этом крыльце, надеясь на ваше возвращение! Ведь я знала — как бы далеко вас ни занесло ваше отчаяние, любовь или ненависть, как бы долго вы ни отсутствовали, однажды я увижу, как вы спешиваетесь у этого крыльца и улыбаетесь своей доброй улыбкой, в которой есть все, что вы можете дать мне. Я говорила себе:

«Он думает о своей хозяюшке. Он знает, что всегда найдет здесь поддержку и утешение».

И я жила с этими нежными мыслями. В них не было ни надежды, ни боли, и лишь где-то в глубине души я чувствовала радость от сознания того, что ни одна женщина в мире не сумеет так, как я, оплакивать вместе с вами смерть Лоизы и быть счастливой от одной вашей улыбки…

Снаружи все тот же резкий голос продолжал отдавать приказы, готовя людей к решительному приступу.

Пардальян, бледный, весь обратился в слух, но он слушал не этого человека, который собирался убить его, а женщину, чей голос дрожал от сдерживаемых слез. Она в первый раз признавалась ему в любви, о которой он знал уже многие годы!

Югетта же слушала только свое сердце, свое, как она говорила, бедное сердце. Наконец-то она осмелилась обнаружить свое чувство и высказать вслух все то, что так долго произносила про себя.

— Внимание! Двадцать человек сюда, чтобы толкать балки! Стрелять по окнам, если они откроют их!

— Понимаете, Пардальян, ваша жизнь — это моя жизнь. Если бы речь шла о каком-нибудь преступлении, за которое вы поплатились бы свободой, я была бы спокойна, поскольку у меня хватило бы решимости извлечь вас из тюрьмы. Зная, что вы живы, хотя и в заключении, — а вам ведь уже случалось побывать в Бастилии — я бы тоже жила. Я бы сказала себе:

«Он, конечно, выйдет оттуда. Если он не найдет способа, я найду его!»

— Югетта, дорогая моя Югетта, но сейчас я нахожусь в таком же положении!

— Нет, нет… Вы умрете, Пардальян! Ваш вид и ваши действия говорят мне, что вы готовы погибнуть!

— Я готов защищаться, только и всего. Черт побери, неужто вы думаете, мне так приятно вновь оказаться в Бастилии?

— Нет, Пардальян. Но из Бастилии выходят, а из могилы — никогда.

— Хм, из Бастилии выходят… Не всегда, дорогая моя!

— О! Но, значит, это так серьезно, то, что вы сделали?

— Совсем не серьезно. Мне кажется, я вам уже говорил, что не сделал ровным счетом ничего. Я только помешал сделать. Но, должен вам признаться, что восемь или десять месяцев тюрьмы, которые я заслужил, пугают меня, и сдаваться я не собираюсь.

Вид у Пардальяна, когда он говорил о восьми или десяти месяцах тюрьмы, был величественный. Глаза сверкали гневом, а на губах играла улыбка, которую хозяйка весьма точно окрестила «доброй», — улыбка нежной жалости, так редко освещавшая его лицо.

— Сдаваться вы не собираетесь… — повторила Югетта, — значит, вы собираетесь умереть. Пардальян, позвольте мне умереть вместе с вами. Подумайте, что вы мне предлагаете. Я спрячусь в подвале, а эти бандиты будут атаковать вас. Я буду слышать звуки борьбы, до меня донесется победный клич того, кто сразит вас… И вы думаете, что я стану спокойно ждать, пока все закончится?! О, Пардальян, неужели вы не понимаете меня? Неужели вы никогда меня не понимали? Я говорю вам, что, если вы умрете, мне нечего будет делать в этом мире. Позвольте мне договорить… Я — ничто для вас, а вы для меня — все. Я бы предала память госпожи Лоизы и опозорила бы саму себя, сказав, что люблю вас. Представьте, что я ваша сестра и у меня, потерявшей все, остались только вы… нет, лучше представьте, что я ваша мать. Это слово старит меня, не правда ли? Но я уже не первой молодости… Мать! Да-да, так оно и есть!

Она разразилась рыданиями и прошептала:

— Видите, я выбрала себе роль, которая менее всего может обеспокоить ту, кто живет в вашем сердце. Пардальян, мое дорогое дитя, разве не долг матери умереть рядом со своим?..

Слезы помешали ей закончить.

— Хватит, Югетта, хватит! — тихо проговорил Пардальян дрожащим голосом. — Вы мне не мать и не сестра. Вы та, кого я больше всего любил после несчастного ангела, которого потерял. Вы та, кого избрало бы мое сердце, если бы это сердце, как вы, Югетта, верно сказали, не умерло вместе с Лоизой. Вы не погибнете! И я тоже! Ну же, вытрите слезы, от которых покраснели ваши прекрасные глаза. Черт подери, госпожа хозяйка, я хочу еще не раз отведать чудесного вина из ваших подвалов и еще более нежного и пленительного вина ваших губ… Югетта, когда я выпутаюсь из этой передряги, когда я выйду из тюрьмы… приготовьте мне комнату наверху, где я обычно останавливался. Мы состаримся вместе, болтая зимними вечерами о моем отце, господине Пардальяне, который так любил вас.

Шевалье, на вид довольно решительный, но очень бледный, все это время разгуливал по комнате. И пока он разговаривал с хозяйкой, вот какие мысли проносились у него в голове:

«Пришел час отдать долг и отцу, и моей доброй хозяюшке Югетте… Эта робкая преданность, эта любовь, которая не ослабела с годами и которую она едва осмелилась высказать… Да, Югетта, это потребует от меня большого напряжения сил… Бедняжка! С деликатной нежностью ты — мать, сестра и возлюбленная одновременно, униженная и величественная, просишь только позволения не умереть от горя. Увы! Не в моих силах избавить тебя от этой боли, поскольку волки, завывающие на улице, жаждут моей крови. Но я могу хотя бы избавить тебя от ужасного зрелища, от вида моего тела, растерзанного прямо на твоих глазах… А потом, когда пройдет какое-то время, ты утешишься… быть может!»

Он украдкой посмотрел на Югетту. Она больше не плакала, но ее сложенные руки указывали на то, что из ее души по-прежнему рвалась страстная молитва:

«Не умирай, о ты, кого я любила так долго, не осмеливаясь признаться в этом, ты, кого я любила без всякой надежды… А если ты умрешь, то позволь мне умереть рядом с тобой!»

«Батюшка, — подумал Пардальян, и лицо его зарделось от гордости и волнения, — батюшка, вы учили меня, как нужно сражаться и умирать… Но сейчас вы увидите, как нужно сдаваться!»

Он выхватил шпагу и переломил ее о колено.

— Что вы делаете? — пролепетала Югетта.

Он взял кинжал и, расхохотавшись, далеко закинул его.

— Пардальян!

— Вы же видите, дорогая, я следую вашему доброму совету. Я собираюсь дать арестовать себя. Из-за нескольких месяцев тюрьмы игра не стоит свеч! Я хочу жить, Югетта! Я хочу жить, потому что вы убедили меня, что жизнь моя еще может быть прекрасной и светлой! Ждите же спокойно и уверенно. Обещаю, что в Бастилии я не задержусь!

— Пардальян! Пардальян! — задыхаясь, прошептала Югетта, растревоженная этими словами и тем, что, как ей казалось, она в них угадала.

Но Пардальян больше не слушал свою милую хозяюшку, он разрушил баррикаду, которую соорудил перед входом, и открыл дверь как раз в тот момент, когда вся улица разразилась воплем:

— Гиз! Гиз! Да здравствует великий Генрих! Да здравствует! Да здравствует Святой Генрих!

И действительно, у гостиницы появился Гиз, который прибыл сюда в сопровождении великолепного эскорта.

— Монсеньор, — сказал Менвиль, — все готово. Можно атаковать?

Но тут дверь распахнулась, и на крыльце появился Пардальян.

— Пардальян! — прошептала Югетта, едва держась на ногах от радости и страха.

Он обернулся к ней, вежливо приподнял шляпу и, улыбаясь, произнес:

— До свидания, хозяюшка! До скорого свидания!

Затем, водрузив шляпу на голову, бледный от гнева, он повернулся лицом к улице и спустился по ступеням. Стража, стрелки, воины с аркебузами, всадники, зеваки в окнах — все только что вопившие люди внезапно смолкли… В жуткой тишине, в каком-то оцепенении толпа наблюдала, как растерзанный, окровавленный Пардальян сходит с крыльца и идет к герцогу де Гизу.

Он приближался, и перед ним расступались. Один, без оружия, он казался великолепным. Он остановился перед герцогом, и в царившей вокруг тишине послышался его твердый, немного ироничный, с оттенком непонятной жалости голос:

— Монсеньор, я сдаюсь!

Пардальян произнес эти слова таким тоном, как будто говорил: «Вы арестованы!»

На какое-то мгновение Гиз замер от изумления. Не от того, что сделал шевалье, а от того, как. Пардальян, подняв голову, смотрел прямо ему в лицо. Гиз беспокойно оглянулся. Безмолвие становилось гнетущим. Тогда Пардальян сказал:

— Не бойтесь, монсеньор, засады нет.

Все это казалось таким подозрительным — и особенно слова «не бойтесь!», обращенные человеком раненым и безоружным к всемогущему военачальнику, окруженному пятью сотнями дворян и солдат, — что Гиз изменился в лице, словно Пардальян вновь оскорбил его. Он взмахнул рукой.

Пардальяна немедленно окружили люди с протазанами в руках. И только когда окровавленный шевалье оказался в тесном кольце стражников, Гиз заговорил:

— Вы сдаетесь, сударь? А мне рассказывали, будто вы непобедимы, неукротимы и подобны сокрушителю скал — рыцарю Роланду! Вы сдаетесь! Честное слово, господа, я нахожу вас несколько смешными с вашими луками и аркебузами: чтобы схватить этого человека, достаточно было послать одного-единственного жандарма.

Пардальян скрестил руки. Гиз пожал плечами.

— Что ж, — сказал он, — я приехал, чтобы посмотреть вот на этого кичливого смельчака… Стража, отведите его в Бастилию… Я очень огорчен: ведь меня побеспокоили лишь для того, чтобы лицезреть труса.

Пардальян улыбнулся зловещей улыбкой. Он протянул руку и указал на герцога. Голос его казался всего лишь спокойным тем, кто не знал Пардальяна. Друзья же шевалье непременно отметили бы в нем кое-какие новые нотки… Пардальян произнес:

— Я думал, что сдаюсь палачу, но ошибся. Я сдаюсь всего лишь Генриху Униженному! Хватайте меня, пока сила на вашей стороне! Убейте, если вам зачем-то надо убить меня! И если вы верите в Бога, Которому за эти шестнадцать лет вы даровали двадцать тысяч невинных жизней, если вы верите в Бога, именем Которого прикрываетесь, чтобы украсть трон, то хорошенько помолитесь Ему! Ибо я клянусь вам именем своего отца, что, если вы не убьете меня, я убью вас! Я считаю слова, брошенные вами, вызовом на поединок и когда-нибудь вобью их вам в глотку рукояткой своего кинжала! Стража, за мной!

И Пардальян двинулся вперед в окружении воинов с аркебузами. Создалось впечатление, что это он ведет их, — так поспешно они выполнили его приказание. Он шел не как арестованный, которого конвоируют, а как король, которого сопровождают.

— В Бастилию! — проревел Меченый, злобно осматриваясь вокруг, словно выискивая, на кого бы излить бешенство и ненависть. — В Бастилию! И пусть палач готовит орудия пыток!..

Югетта, стоя на коленях в общем зале трактира, шептала:

— Теперь мне нужно спасти его!..