— Вы ждали меня? — спросил Бюсси-Леклерк, и Пардальян очень кротким голосом скороговоркой произнес речь, которую готовил в течение четверти часа.
— Клянусь честью, да, сударь. Я ждал вас, и это так же верно, как то, что я сейчас говорю с вами.
Бюсси-Леклерк недоверчиво огляделся вокруг и проворчал:
— Быть может, я зря оставил моих людей наверху. Не приказать ли им спуститься сюда? Да, но что если мне не удастся его обезоружить? Двойной позор!
Пардальян, чрезвычайно напрягая внимание, следил за теми мыслями, что отражались на лице посетителя. Он понял, что Бюсси-Леклерк все еще боится его, хотя он и был закован в цепи и находился в столь жалком положении. Он задрожал, увидев, что Бюсси-Леклерк направляется к двери.
— Да, я ждал вас, — вновь заговорил он, — ибо не вы ли мне объявили, что меня подвергнут пытке? Так как вы здесь, я могу предположить, что и палач недалече…
— Ах, так! — воскликнул, обернувшись, Леклерк. — Нет, сударь, не сегодня ночью. Он придет завтра на рассвете, как я вам и говорил.
— А разве еще не светает?
— Нет. Успокойтесь. У вас еще есть в запасе несколько часов. Вернемся же к нашему разговору. Вы слышали мое предложение? Согласны ли дать мне возможность взять реванш?
— Должен вам заметить, сударь, — сказал Пардальян, с трудом сдерживая ликование, — что я сейчас очень слаб.
«Черт побери! — подумал Бюсси-Леклерк и усмехнулся. — На это-то я и рассчитываю».
Короткая реплика шевалье, прозвучавшая столь правдоподобно и столь естественно, была воспринята комендантом Бастилии как признание.
«Он боится!.. Он погиб!..»
Отступив на четыре шага, он освободил место для будущего необыкновенного поединка.
Пардальян встал в наиболее удобную позу из тех, какие позволяли принять его цепи, и разрешил себе издать нечто вроде жалобного вздоха.
— Полноте! — серьезно сказал Леклерк. — Мне кажется, вам достаточно удобно…
— О, сударь, напротив, я чрезвычайно скован!
— Ну-ну! Учтите, что я буду стоять на месте, так что мы с вами окажемся в равном положении. Вы не можете уклониться в сторону, но я тоже не буду уклоняться. Клянусь, что ни разу не воспользуюсь тем, что ноги у меня свободны; единственное мое оружие — это шпага в руке; у вас — то же самое. Так на что же вы жалуетесь?
— Я не жалуюсь, — ответил Пардальян. Но было ясно, что он напуган! Бюсси-Леклерк глубоко вздохнул, беспричинно рассмеялся и дважды топнул ногой, приглашая к бою.
— Итак, — грозно вопросил он, — вы готовы?
— К вашим услугам! — ответил Пардальян.
Клинки обнажились одновременно, скрестились — и Пардальян воспользовался приемом, с помощью которого обезоружил Леклерка на мельнице в Сен-Рок… однако Леклерк все так же уверенно сжимал в руке шпагу!
— Горе мне! — пробормотал Пардальян. — Он овладел этим приемом!
— Ха-ха! — захохотал, торжествуя, Леклерк. — Что вы думаете об этом, мой учитель? Да, я овладел этим проклятым приемом… и овладел еще одним, которому хочу обучить вас!
Он опустил шпагу. Пардальян сделал то же самое и повторил:
— Горе мне!
Бюсси-Леклерк хохотал как сумасшедший. Это мгновение было самым счастливым в его жизни — ведь он наполовину уже отыгрался, ибо удар Пардальяна не достиг цели. Возможно, если бы он был более хладнокровным человеком, то смог бы заметить, что противник сделал выпад с какой-то странной неловкостью. Но Бюсси-Леклерк не был столь хитер и сейчас лишь с наслаждением смеялся.
Наконец он заговорил:
— Сейчас я выбью шпагу у вас из руки, господин Пардальян, как вы ее выбили у меня, и мы будем с вами почти квиты. Мне нужно доказать себе, что я одержал над вами победу и что никто не может со мною тягаться, и тогда я верну вам вашу шпагу. Затем я вас раню… Ну-ка, — задумался он, упираясь острием рапиры в пол, — куда бы я мог вас ранить. Мне запрещено вас убивать, а то я бы это уже сделал. Знаете что, пожалуй, я украшу отметиной ваш лоб… Решено? Да? Тогда защищайтесь! Начали! Первый обмен ударами!.. Прямой удар! Ах, дьявол!..
В его последних словах звучали ярость и неподдельное удивление. Так что же произошло? Держа свою речь, он энергично орудовал шпагой. Клинки скрестились, и мало нашлось бы фехтовальщиков, которые выдержали бы такой натиск. Леклерк буквально обрушился на шпагу противника. Он надеялся внезапным ударом ранить его в лоб, хотя ранее объявил Пардальяну, что вначале лишь обезоружит его. Он сделал глубокий выпад, но в то же мгновение рапира была выбита из его руки!..
Во второй раз непобедимый Бюсси-Леклерк потерпел поражение, был обезоружен! Его яростный вой прокатился по подземелью, рождая смутное эхо, похожее на крики оглашенных. Пардальян не шелохнулся. Опираясь левой рукой о стену, он оставался в боевой готовности и говорил с той ужасающей холодностью, которая свидетельствует о нечеловеческом напряжении.
— Поднимите вашу шпагу, сударь. Вы можете это сделать, так как я закован в цепи…
Причиной страшного напряжения Пардальяна были его собственные мысли. Вот о чем он думал:
«Идиот! Трижды глупец! Я не смог подавить желание преподать урок этому забияке!.. Все пропало!.. Вот, они уже спускаются!.. Он сейчас уйдет! Ах! Что я за несчастный человек!»
Действительно, смущенные голоса на лестнице были ответом на завывания Леклерка. Комтуа и солдаты, вообразив, что коменданта Бастилии душат, спешили ему на помощь. Бюсси-Леклерк, полуживой от стыда, с багровым лицом, быстро поднял свою шпагу, вложил ее в ножны и открыл дверь. Пардальян готов был рвать на себе волосы с досады.
— Презренные! — взревел Бюсси-Леклерк. — Собаки! Пособники дьявола! Мясо для палача! Кто вас звал?!
— Но, монсеньор… — пролепетал тюремщик Комтуа.
— Что вы пришли тут вынюхивать? Назад, ублюдки! Поднимитесь наверх сейчас же! Первому, кто спустится сюда, я выпущу кишки, а четверых других заставлю сожрать его труп.
Пардальян вздрогнул от радости и, задыхаясь, прислонился к стене и прошептал:
— Лоиза!.. Отец!.. Мы спасены!..
Тюремщик и солдаты поднимались наверх куда быстрее, чем только что спускались вниз.
— Выше, выше! — вопил Леклерк. — Выйти всем во двор!
Когда шаги стихли, он вернулся в камеру, как и прежде закрыл за собой дверь, повесил на гвоздь связку ключей и сейчас же обнажил шпагу.
— Клянусь могилой матери! — заревел он басом. — Тем хуже для палача! Ты умрешь только от моей руки!
Он атаковал Пардальяна. О! На этот раз не было и речи об обычной стычке! На этот раз он не стоял неподвижно на месте, как было обещано им самим. На этот раз он хотел убить… Он бросался из стороны в сторону, отступал, наступал, а его противник, закованный в цепи, держал его, задыхающегося, на одном и том же расстоянии.
Мрачная камера освещалась неясным светом фонаря. Шпага Бюсси-Леклерка сверкала в этой мгле, как быстрая стальная молния. Леклерк ревел от ярости, брызгал слюной, отступал, чтобы сделать вздох, вновь бросался на приступ… Пардальян же не сделал ни шагу — стоя неподвижно, он защищался лишь шпагой… В сумраке, в глубине этой ямы разыгрывался невероятный трагический спектакль.
Наступил момент, когда Леклерк, вконец обессиленный, прислонился к двери.
— О, — прошептал он, — зачем только я дал ему клинок!
Он был сейчас в том состоянии, когда ярость мутит разум, когда бешенство переходит в сумасшествие, когда любые средства, самые гнусные, самые подлые, становятся хороши. В его мозгу билась лишь одна мысль: «Мне необходимо убить его! Пусть я издохну, но перед тем я непременно обагрю свои руки его кровью!»
Отдохнув, он ринулся в атаку. В ужасающей тишине слышался лишь звон быстро скрещивающихся клинков и прерывистое дыхание зверя, который жаждет крови. На этот раз Пардальян отступил, забился глубже в свой угол!..
— Он у меня в руках, — хрипло вскричал Леклерк.
Его вопль напоминал рычание тигра в тот момент, когда зверь вонзает когти в свою жертву. Сделав еще два шага вперед для заключительной рукопашной схватки, он проревел:
— Ты у меня в руках! Я пригвозжу тебя к стене!
В то же мгновение он издал нечто похожее на хрип, хотел позвать на помощь, но из его груди не вырвалось больше ни звука, кроме этого сдавленного рыка.
Коменданта Бастилии душили!..
Бросившись вперед, Бюсси-Леклерк — опьяненный близостью победы, с налитыми кровью глазами — вдруг почувствовал, что его схватили мощные руки. Он начал задыхаться, затем его губы слегка приоткрылись, а голова склонилась набок. Тогда Пардальян разжал пальцы и уронил Леклерка на пол; склонившись над ним, он пощупал, бьется ли сердце:
— Хорошо, — сказал Пардальян, — он жив! Клянусь честью, мне было бы жаль… Он придет в себя, и при первой возможности я буду в его распоряжении, если ему захочется все начать сызнова…
Пардальян выпрямился, прошел как можно дальше вперед, вытянул руку и добрался до связки ключей. В мгновение ока он открыл огромные висячие замки цепей на своих щиколотках.
Он хотел было стремительно броситься к двери, но вдруг неистовое отчаяние овладело им: он не мог ходить. Он едва держался на ногах. Он чувствовал, как слабость одолевает его, и понимал, что вот-вот рухнет рядом с Бюсси-Леклерком. Через несколько минут комендант придет в себя, и тогда…
Пардальян упал на колени. Инстинктивно он схватил кинжал своего противника, сильно сжал его. Кинжал врезался ему в руку. Он зажмурился…
Мгновения тянулись долго, казались бесконечными. Он познал всю полноту отчаяния и тоски, однако же вся его воля, весь разум, вся энергия были направлены на то, чтобы не упасть в обморок, а, напротив, собраться с силами. И ему это удалось. Пардальян погрузил руки в воду, которая скопилась на полу. Ее прохлада окончательно привела его в чувство. Он вновь встал на ноги.
— Я хочу! — сказал он сквозь зубы. — Я хочу, а значит — могу! Я хочу ходить! Я хочу выбраться отсюда! Я хочу жить!.. — И произошло чудо, чудо победы духа над телом.
Пардальян, обессилевший от потери крови, Пардальян, не евший уже много часов, взял фонарь и связку ключей… и покинул свою могилу!
Выйдя из камеры, на полу которой был в беспамятстве распростерт Леклерк, он трижды повернул ключ в замке и глубоко вздохнул — этот вздох вместил в себя целый мир. Горя надеждой, он стал мягко, ловко и быстро подниматься по лестнице…
Наверху, во дворе, стояли четверо солдат с аркебузами. Тюремщик Комтуа прислушивался, склонившись над темным провалом лестницы. Пардальян остановился в первом подземелье. Он стоял перед камерой Карла. Это был она, если, конечно, можно было верить тому, что сказал Моревер. С поразительным спокойствием, которое, впрочем, присуще действиям каждого человека в час смертельной опасности, когда сама его жизнь зависит от любой оплошности, Пардальян принялся подбирать ключи и отодвигать засовы. Не обошлось без шума и скрипа. Он слышал за дверью чье-то прерывистое дыхание.
В эту минуту этажом ниже раздались сдавленные возгласы и глухие удары. Дверь содрогалась будто под ударами тарана — это Бюсси-Леклерк пришел в себя и, обнаружив, что заперт, ревел от ярости и пытался выбить ногой толстые дубовые доски.
— Мне-таки нужно было придушить его! — проворчал Пардальян. — Хотя нет… Бедняга комендант! В конце концов я должен был дать ему возможность отыграться…
Пока он произносил эту речь, дверь, над запорами которой он бился, наконец открылась. Он быстро вошел внутрь и затворил ее за собой. Слабый свет фонаря, который он держал в руке, осветил камеру. И в этом свете он увидел человека, которого сначала не узнал. Это был юноша в лохмотьях, окровавленный, с блуждающим взглядом, с мертвенно бледным лицом, обезумевший от отчаяния.
Вдруг он совершил невероятный прыжок — и Пардальян почувствовал, как его обвивают и сжимают очень сильные руки. Шевалье услышал хриплое дыхание, чьи-то пальцы вцепились ему в горло и судорожно сжались на нем, а еле внятный голос пробормотал:
— Один из них попался! Умри, негодяй!..
— Карл! Мальчик мой! — задыхался Пардальян. — Тише! Тише! Не то мы пропали!..
— О Виолетта! — внезапно возопил Карл. — Прости мне, что я могу убить только одного из них, чтобы отомстить за твою смерть.
В полумраке, под аккомпанемент глухих призывов Леклерка о помощи завязалась жестокая борьба: Карл старался задушить, раздавить, убить! И кого?! Пардальяна! А Пардальян не хотел ни ранить, ни тем более убивать молодого человека! Он понимал, однако, что если не справится с Карлом, то оба они погибнут! А ведь там, наверху, тюремщики, разумеется, слышали весь этот шум и могли решиться спуститься вниз, несмотря на запрет коменданта!..
Положение казалось безвыходным. И то, чего он так опасался, произошло! Тюремщик и солдаты спускались вниз!.. Пардальян услышал их шаги и то, как они спотыкались впотьмах о камни. Перестав сопротивляться, он издал негромкий смешок и, когда теперь уже свободные руки Карла вновь потянулись к его горлу, произнес:
— Вот будет замечательно, если Пардальяна убьет сын Мари Туше!
Карл услышал этот смех. Он услышал эти слова. Он их не понял! Но этот смех… этот незабываемый смех! Он узнал его!
Юноша отпрянул назад и глазами, полными изумления, принялся рассматривать того, кого только что хотел убить… Перед ним стоял Пардальян! Карл опустился на колени…
Он хотел закричать, чтобы в этом крике передать и все отвращение к своему недавнему безумию, и отчаянную радость, и невероятное изумление, которое превращало явь в безумный сон.
Но Пардальян стремительно склонился к нему и зажал ему рукой рот: Комтуа и солдаты как раз проходили мимо камеры Карла! Их неуверенные шаги звучали прямо за дверью.
— Ко мне! Ко мне! — раздавался рев снизу.
— Мы идем, монсеньор! — закричал Комтуа.
Они прошли мимо и спустились во второе подземелье. Тогда шевалье нежно обнял герцога Ангулемского за плечи, посмотрел ему прямо в глаза и, задыхаясь, прошептал:
— Молчи! Во имя живой Виолетты, молчи!
Виолетта жива! Он нашел способ вернуть Карла к реальности, воскресив в нем надежду! Изумленный, дрожащий, счастливый Карл позволил себя увести… Через несколько мгновений они достигли верхней площадки лестницы и выбрались во двор тюрьмы. Пардальян закрыл на три оборота дверь Северной башни!..
В ту же минуту за этой дверью послышался топот бегущих ног и крики: солдаты, повергнутые в ужас, поднялись наверх и наткнулись на железную преграду! Пардальян оперся о дверь, чтобы перевести дух. Карл, вновь опустившись на колени, схватил его за руки и оросил их жгучими слезами.
— О Пардальян! — всхлипывал молодой герцог. — О брат мой! Простите меня… Я вас ударил! Вас!.. Я хотел вас убить!.. Я был безумен, Пардальян!.. Отчаяние лишило меня рассудка! Будь прокляты мои глаза, которые не узнали вас! Пардальян, я всего лишь презренный негодяй!
— Ну, хорошо! Хорошо! — сказал Пардальян. — Теперь, когда мы наполовину свободны, у нас есть в запасе несколько минут для того, чтобы говорить глупости. Давайте, герцог, выкладывайте все начистоту!.. Уф! Здесь уже легче дышать, хотя это пока не воздух свободы…
Пардальян дышал полной грудью.
— Пардальян, — вновь заговорил Карл, — до тех пор, пока вы не простите меня, сын короля Карла IX останется у ваших ног.
Шевалье склонился к юному герцогу, поднял его и прижал к своей груди.
— Мальчик мой, — прошептал он, — после смерти моего отца и той женщины я жил лишь с мыслью о ненависти. Но я встретил вас и понял, что если я и умер навсегда для любви, то, по крайней мере, привязанность еще может согреть мое сердце. Я должен вам гораздо более того, чем должны мне вы: у меня не было семьи, а вы мне только что сказали, что у меня есть брат!..
— Да, Пардальян, — пылко сказал молодой человек, — у вас есть брат, который вами восхищается и который так высоко поставил вас в своем сердце, что тщетно спрашивает себя, каким образом он сможет быть достойным вас…
В эти минуты двое мужчин забыли обо всем на свете ради того, чтобы высказать друг другу свою преданность. Между тем, их положение было ужасно. Правда, Пардальян свыкся с опасностью; никакое препятствие, каким бы серьезным оно ни было, не казалось ему непреодолимым. Что же до Карла Ангулемского, то он, сблизившись с этим исключительным человеком, почувствовал, что повзрослел и стал способен на подвиг. Он не сказал ни единого слова о Виолетте. Ему было достаточно того, что сказал Пардальян: она была жива! Теперь, когда ему неожиданно удалось покинуть мрачную вонючую камеру, а смерть, маячившая перед ним последние часы, отступила, он был охвачен необычайным волнением и чувствовал душевный подъем.
Они находились в узком дворике, примыкавшем к Северной башне. Кроме него в Бастилии были и другие дворы. Там они могли бы встретить часовых, тюремщиков, караульных, целые дозоры, весь гарнизон. Из оружия у них на двоих был только один кинжал, который шевалье вырвал у Бюсси-Леклерка.
Пардальян поднял голову и взглянул на кусок неба, который виднелся над стенами. На его фоне вырисовывались в темноте зубцы башни. По блеску звезд он понял, что до рассвета еще несколько часов.
Пардальян старался рассчитать возможность свершения чуда. Как выйти из Бастилии, причем целым и невредимым да еще вместе с Карлом Ангулемским?.. И тут он впервые обратил внимание на шум, который производили Комтуа и солдаты за дверью.
— Эти негодяи разбудят даже мертвецов, — проворчал он, — чего уж там говорить о часовых!
Двор, примыкавший к Северной башне, к счастью, располагался достаточно далеко от караульных постов и, что особенно важно, от главного поста у ворот, где дежурили около пятидесяти человек. Вопли людей, запертых в башне, не только не прекращались, но наоборот, все усиливались, и тогда Пардальян сказал:
— Я слышал, что если кричать громче, чем лают собаки, то они пугаются и умолкают. Попробуем!
И Пардальян принялся неистово колотить в дверь и орать:
— Эй! Вы что, взбесились? Вы дадите спать спокойно? Или надо сходить за караулом, чтобы заткнуть вам глотку?
Мы не знаем, обладали ли Комтуа и стражники нравом, сходным с собачьим. Можно ли заставить собаку замолчать, если перекрывать ее лай своим воплем, — такого опыта мы тоже не ставили. Однако же все получилось так, как Пардальян и надеялся: после его резкого окрика за дверью воцарилась гробовая тишина. Очевидно, стражники были в полной растерянности.
— Чего вы хотите? — вновь заговорил Пардальян.
— Черт побери! Мы хотим выйти отсюда! Мы здесь заперты вместе с господином комендантом и даже хорошенько не знаем, кто, как и зачем это сделал. Кто бы вы ни были, пойдите сейчас же и предупредите караул.
Это сказал Комтуа. Конечно же, достойный Комтуа не мог знать, что произошло. По зову Бюсси-Леклерка он спустился во второе подземелье, но на все его вопросы тот отвечал только угрозами выпустить ему кишки, если он сейчас же не откроет дверь.
Комтуа торопливо отправился на поиски ключей, так как его связка осталась в камере вместе с комендантом. И тогда вместе с четырьмя солдатами, испуганный и растерянный, он наткнулся на дверь башни, запертую снаружи.
— Итак, — спросил Пардальян, — вы не знаете, кто вас запер?
— Нет! Если только это не был сам Сатана…
— И вы не знаете, кто запер господина Бюсси-Леклерка?
— Нет, клянусь Богом! Бегите же…
— Я сейчас вам скажу: это я запер господина коменданта, а также и вас.
— Кто это — я! — проревел Комтуа.
— Я, Пардальян, — спокойно ответил шевалье.
Раздался вопль отчаяния, затем последовало несколько минут тишины, в течение которых Комтуа, вероятно, рвал на себе волосы. Затем тюремщик разразился целым потоком проклятий, прерываемых стенаниями. В самом деле, положение его было ужасно. Хоть, в общем-то, он не сделал ничего, что противоречило бы инструкции — он попросту выполнял приказания коменданта, ему будет трудно выпутаться из этой истории: его, например, могли обвинить в сговоре с узником.
— Моя песенка спета! — орал он, вновь принимаясь ломиться в дверь. — Уже завтра на рассвете я буду болтаться на виселице, а завтра вечером мое тело послужит пищей для ворон с Северной башни!
— Успокойтесь, мой достойный тюремщик, — сказал Пардальян, — вас не повесят…
— Как это? — задыхаясь произнес Комтуа, на мгновение прекратив стучать в дверь.
— По крайней мере, вас не повесят живого… Что же до повешения вашего трупа, то какая вам разница? Или вам и вашим людям не все равно, что станется после смерти с вашими телами?
— Как? Что он сказал? — вскричали четверо солдат, которые по наивности считали себя в безопасности и поэтому до сей поры молчали. (Они, между нами говоря, были в восторге от того, что случилось с их комендантом. )
— Я говорю, — холодно продолжал шевалье, — что Северная башня расположена далеко от караульных постов и что никто не сможет вас услышать. Я говорю, что вскоре буду вне стен Бастилии. Я говорю, что сделаю так, что начальник караула получит известие о внезапном отъезде господина коменданта в сопровождении тюремщика и солдат. Я говорю, что никто не придет сюда, так как все будут считать, что вы уехали. Итак, я сообщаю, что просто оставлю вас умирать на этой лестнице.
Как только он произнес эти слова, за дверью раздался целый залп проклятий. Карл Ангулемский дрожал. Пардальян слушал. Это была одна из тех сцен, в которых бурлеск переходит в трагедию, а трагическое вызывает взрывы нервного смеха.
Когда Пардальян понял по тону стенаний, что ужас запертых людей уже стал граничить с сумасшествием, он постучал кулаком в дверь, давая знак, чтобы его выслушали. В то же мгновение воцарилось молчание.
— Мне вас жаль, — сказал тогда шевалье.
— Пощадите! Господин, позвольте нам выйти! — вопили солдаты.
Тюремщик не сказал ничего.
— Я согласен сохранить вам жизнь, — продолжал Пардальян, — но при одном условии.
— Хоть сто условий! — торжественно заявили солдаты.
— Одно условие, и вот какое: вы мне сдаетесь. Тогда я открою дверь. Если же нет, я ухожу. Я даю вам одну минуту, чтобы подумать над условиями этой почетной капитуляции.
— Мы сдаемся! — в один голос закричали четверо обезумевших.
Пардальян улыбнулся уголками губ.
— А я не сдамся! — заорал тюремщик. — Вы трусы, страх превращает вас в глупцов. Этот человек не может выйти из Бастилии. Что же до нас, так нас освободит дозор, который в три часа совершает обход!
— Вас освободят лишь для того, чтобы повесить! — крикнул Пардальян. — Ведь я скажу, что вы мои сообщники. Однако меня нимало не касается, повесят вас или вы умрете с голоду, это сугубо ваше дело! Прощайте…
— Остановитесь, господин! — завопили солдаты. — Остановитесь! Во имя всемилостивого Бога!
Лестница наполнилась шумом жестокой борьбы: четверо солдат набросились на тюремщика, который защищался как мог, но оказался в конце концов с кляпом во рту и связанным поясами и шарфами.
Пардальян понял, что произошло. И когда вновь стало тихо, он приоткрыл дверь.
— Передайте мне ваши аркебузы и кинжалы.
Солдаты быстро повиновались. Тогда он широко отворил дверь. Четверо несчастных поспешно вышли и положили на землю Комтуа. С кляпом во рту, усердно, как колбаса, перевязанный стражниками, он мычал и дико вращал глазами.
— Вот, господин! — сказали они.
Пардальян разразился хохотом. Комтуа же окинул всех изумленным взглядом и обнаружил, что свободен не только узник из второго подземелья, но еще и Карл Ангулемский. В его взгляде появилась скорбь, которая могла бы растрогать даже тигра. Пардальян не был тигром, но, к несчастью для Комтуа, в эту ночь у него недоставало времени на то, чтобы умиляться.
Однако он развязал тюремщику ноги. Тот сразу поднялся. Затем Пардальян вытащил у него изо рта кляп, одновременно приставив острие кинжала к его горлу. Этот жест был столь красноречив, что тюремщик, набравший уже воздуха в легкие, дабы позвать на помощь, немедленно убедился в преимуществах молчания и поспешно закрыл рот.
— Сдаешься? — спросил Пардальян.
— С тем условием, что вы дадите мне возможность выбраться из Бастилии, — сказал Комтуа.
— Ты не только выйдешь отсюда вместе с этими четырьмя молодцами, но каждый из вас еще и получит жалованье за год… Карл де Валуа, герцог Ангулемский, ручается в этом.
Карл утвердительно кивнул.
— В таком случае, я к вашим услугам! — сказал Комтуа.
Что касается солдат, они промолчали, но весь их вид свидетельствовал о том, что если раньше они едва не сошли с ума от страха, то теперь, возможно, очень скоро сойдут с ума от радости. В самом деле, единовременное годовое содержание для людей, которые получали на руки жалкие гроши, которых плохо кормили и беспрестанно оскорбляли, означало богатство и свободу.
— Идем, дорогой друг, — промолвил герцог Ангулемский.
— Одну минуту! — сказал Пардальян, посмотрев на него каким-то странным взглядом. — Я всегда мечтал побывать в Бастилии. Сейчас случай слишком благоприятен, чтобы упустить его. Давай осмотрим тюрьму!