Юный герцог устремил полный ужаса взгляд на того, кого называл братом. Для Карла само собой разумелось, что единственное, что нужно было делать, — это уходить! Он не думал о решетках, о часовых, о караулах, о воротах, о непреодолимых препятствиях. Если Пардальян заговорил о том, чтобы немедля осмотреть Бастилию, значит… Неужели Пардальян сошел с ума?!
— Друг мой… брат мой! — пролепетал юноша с невыразимой тоской в голосе.
Пардальян усмехнулся… Он-то как раз подумал обо всех этих решетках и многочисленных препятствиях, которые потребуется преодолеть! И он говорил себе, что было бы настоящим безумием затевать сейчас операцию, в которой у них была тысяча шансов сложить головы. И когда он пытался найти выход из положения, ему пришла в голову мысль осмотреть Бастилию. Он обернулся к Комтуа, развязал ему руки и спокойно сказал:
— Иди вперед и открой мне двери!
— У меня нет моей связки ключей, — сказал Комтуа, питая какую-то тайную надежду.
— Вот она! — насмешливо промолвил Пардальян и протянул ключи оторопевшему тюремщику.
— Вы, четверо, — сказал шевалье, обращаясь к солдатам, — идите рядом с ним; если он сделает лишнее движение, прикончите его.
Это была замечательная тактика. Пардальян, дав страже это ответственное задание, казалось, вверял им заботу о своей безопасности и превращал их в своих помощников. Он больше не был беглецом, но становился командиром, который отдает приказы и распределяет обязанности. Солдаты окружили Комтуа. Пардальян взял две аркебузы, Карл подхватил две оставшиеся.
— Что вы хотите увидеть? — спросил тюремщик.
— Узников! — ответил Пардальян.
— Узников? — пробормотал растерянный Комтуа.
— Иди вперед, или, клянусь честью, ты будешь мертв. Сколько узников в камерах?
— Двадцать шесть… Из них восемь — в Северной башне; они находятся под моим особым присмотром.
— Давайте поглядим на узников Северной башни!..
Комтуа обернулся в последний раз, как будто надеясь на внезапное появление дозора, а затем, поняв, что всякое сопротивление бесполезно, открыл дверь рядом со входом в подземелье. Все вместе они начали подниматься; один из солдат нес фонарь. На втором этаже в просторной и достаточно хорошо проветриваемой комнате находились трое молодых людей, которые спали сладким сном, но при звуках шагов вошедших в их камеру людей проснулись в растерянности.
— Господа, — сказал Пардальян, — соблаговолите срочно одеться и следовать за мной.
— Ба! Не для того ли, чтобы пойти на Гревскую площадь? — спросил один.
— Или для того, чтобы нанести визит господину палачу? — спросил второй.
— Или для того, чтобы провести остаток ночи у наших любовниц? — сказал третий.
— Сударь, вы угадали! — ответил Пардальян. — Будьте добры, поторопитесь!..
Услышав эти столь просто сказанные слова, трое узников подскочили и, дрожа всем телом, спрыгнули с лежанок. Они были бледны как смерть. Тот, кто говорил последним, бросился к шевалье и сказал:
— Сударь, я вижу, что одежда на вас изорвана и вся в крови, и я ничего не понимаю!.. Но выслушайте меня. Вот господин де Шалабр, ему двадцать два года; вот господин де Монсери, ему двадцать; я сам — маркиз де Сен-Малин, мне двадцать четыре. Подумайте только, какой ужасной жестокостью будет с вашей стороны подарить нам свободу в час, когда мы ждем смерти, если эта свобода окажется всего лишь насмешкой… Сударь, мы приговорены к смерти герцогом де Гизом за то, что мы преданные подданные Его Величества…
— Да здравствует король! — торжественно сказали двое других.
— Так сжальтесь же, — закончил тот, кто говорил, — и откройте нам правду. Куда вы нас ведете?
— Я вам уже сказал, — ответил Пардальян с серьезностью, имевшей легкий оттенок снисходительности.
— Значит, мы свободны! — задыхаясь, произнесли несчастные молодые люди.
— Вы будете свободны…
— Так мы помилованы?!
— Так и есть!.. — тихо сказал шевалье.
— Кто нас помиловал?.. Герцог де Гиз?
— Нет! Никто вас не помиловал, но я вас освобождаю.
— Ваше имя! Ваше имя! — закричали все трое с чрезвычайным волнением.
— Раз вы мне оказали честь, сказав ваши, господа, то мое имя — шевалье де Пардальян…
— О, мой друг! О, мой брат! — прошептал Карл. — Теперь я вас понял!
— Поторопитесь, господа! Если вы хотите получить свободу, которую я вам предлагаю, то ее еще надо завоевать…
В мгновение ока трое молодых людей были готовы. Каждому из них Пардальян вручил по аркебузе. Тот, кого звали маркиз де Сен-Малин, приветствовал Пардальяна, столь церемонно и с такой грациозной легкостью, как если бы он был на балу в одной из зал Лувра.
— Господин Пардальян, — сказал он, — мы обязаны вам свободой и, возможно, жизнью. Мы не мастера произносить речи, но все же выслушайте эту: мы должны вам три жизни и три свободы. Когда вам будет угодно и где вам будет угодно, придите и попросите у нас наши три жизни и свободу. Это долг чести; мы заплатим вам немедленно. Не так ли, господа?
— Мы уплатим наш долг этому господину по первому его требованию, — сказали Шалабр и Монсери.
Пардальян поклонился, как бы принимая к сведению эту клятву.
— В путь, господа, — сказал он коротко. — А ты иди вперед!
Комтуа воздел руки кверху и повиновался.
Эти трое молодых узников, которым приверженцы герцога де Гиза уготовили мучения и смерть, были из числа тех, кого Генрих III называл своими приближенными. Это означало, что они входили в состав того знаменитого отряда из сорока пяти дворян, которых король держал при себе в качестве личной охраны. Отчаянные забияки, глухие к любым мольбам о снисхождении и храбрые до безрассудства, они убивали не колеблясь, когда король указывал им жертву, и их не интересовало, был ли этот человек из числа их друзей или даже родных.
Тюремщик поднялся на следующий этаж и открыл дверь. Пардальян и Карл вошли, прочие остались ждать на лестнице. При свете своего фонаря Пардальян разглядел забившееся в угол несчастное существо, убогое на вид, облаченное в мерзкие отрепья, с нечесаными волосами, с длинной седой бородой, с потухшим взглядом. Узник дрожал.
— Кто вы? — спросил Пардальян, наклоняясь.
— Вы разве не знаете? Я номер одиннадцатый, — ответил он.
— Ваше имя? — вновь тихо спросил Пардальян.
— Мое имя?.. Я уже не помню…
Пардальян вздрогнул.
— Так вы уже давно находитесь в этой башне?
— Десять лет, двадцать лет… я потерял счет. Король Карл IX велел меня арестовать в день своего восшествия на престол, меня и четверых моих друзей, за то, что мы распевали веселую песенку, высмеивавшую его…
— Где ваши друзья?
— Умерли, — глухо произнес несчастный.
Шевалье покачал головой и пробормотал несколько слов, которые никто не расслышал. Узник, натянув лоскут ткани на плечи, вновь принял угрюмый и безразличный вид. Должно быть, ему уже много раз наносили подобные визиты, и он более не придавал им значения.
— Друг мой, идемте, вы свободны, — сказал Пардальян.
— А? Что? Что вы там пропели?..
— Конец вашей песенки, — ответил Пардальян, улыбаясь. — Говорю вам: идемте, вы свободны.
Человек разразился хохотом, а затем внезапно расплакался. Он едва понимал, что происходит, и начал произносить нелепую длинную речь, в которой старался описать все свои страдания. Но увидев, что его посетители уходят, предварительно сделав ему знак следовать за ними, он торопливо закутался в рваное покрывало и пошел вон из камеры, ошалевший от радости и изумления.
В этот момент Пардальян уже входил в помещение напротив. Там тоже находился какой-то старик, но этот человек был прилично одет, черты его лица были отмечены умом и благородством; он работал при свете небольшой лампы над рисунками и планами, которые набрасывал на кусках картона. При виде ночных посетителей он поднялся, поклонился и сказал:
— Добро пожаловать в жилище, которое великая Екатерина соблаговолила подарить Бернару Палисси…
— Господин Палисси! — прошептал Пардальян.
Это действительно был он, прославленный художник, заключенный в Бастилию за то, что перестал нравиться Екатерине Медичи.
— Сударь, — вновь заговорил Бернар Палисси, — бываете ли вы при дворе? Не возьмете ли на себя труд передать Ее Величеству памятную записку, в которой я объясняю, что нуждаюсь в циркуле и карандашах? Мне уже предоставили лампу, но я вынужден беречь масло. Я там это тоже объясняю…
— Я очень сожалею, но не смогу взять на себя заботу о вашем прошении, — сказал Пардальян тихим голосом, желая скрыть волнение. — Идемте, вы свободны.
Пардальян вышел, а изумленный художник какое-то мгновение оставался неподвижен. Затем он дрожащими руками торопливо собрал свои эскизы и, зажав их подмышкой, как драгоценность, присоединился к другим заключенным… вернее, к другим освобожденным.
— Кто этот человек? — спросил он у старика в лохмотьях, указывая на Пардальяна.
Несчастный старик покачал головой и ответил с каким-то страстным почтением:
— Я не знаю его имени. Этот человек говорит: «Вы свободны!..»
И они пошли следом за остальными. На третьем этаже Комтуа открыл дверь, издав тяжкий вздох тюремщика, который занят противоестественным делом — освобождает своих заключенных. Пардальян нашел за дверью троих, которые, заслышав шум шагов, внимали им с тоскливым беспокойством. Это были три гугенота, которые в скором времени должны были быть подвергнуты пытке, а затем повешены. Несчастные, увидев всех этих людей, вообразили, что настал их последний час, и с отчаянной силой запели псалом. — Вы допоете его завтра, — закричал Пардальян. — Идемте, господа, ваши «Аллилуйя» сейчас не ко времени. Следуйте за мной… Вы свободны.
Трое фанатиков немедленно умолкли и с ужасом посмотрели на окровавленного человека в изорванной одежде, который указывал им на широко открытую дверь. Пардальян вышел из камеры, за ним последовал Комтуа, давившийся глухими проклятиями.
Когда гугеноты увидели, что эти люди, столь похожие на них, истощенные, с той особой бледностью, которую придает пребывание в камере, одни — в лохмотьях, другие — в рубищах заключенных, как и они сами, — вновь двинулись в путь, их охватила нервная дрожь.
Приговоренные бросились следом за всеми, онемев от огромной радости, которую можно сравнить лишь со счастьем заживо погребенных, когда их вызволяют из могилы.
Пардальян первым спускался по темной лестнице Северной башни, держа в руке фонарь. За ним шел Карл Ангулемский, трепетавший от волнения. Затем брел тюремщик Комтуа, устремивший на Пардальяна взор, полный растерянности; за ним следовали восемь узников: слышалось их глухое бормотание, всхлипы, приглушенные восклицания. Несчастным казалось, что они видят фантастический сон…
В маленьком дворике Пардальян внезапно остановился. Вдалеке, за решеткой, о которой мы уже упоминали, он увидел свет от фонаря, похожего на его собственный. В неясном свете этого приближающегося фонаря двигалась дюжина теней.
— Трехчасовой дозор! — раздался голос позади Пардальяна.
Он обернулся и увидел, что это сказал Комтуа. В то же мгновение он понял, что тюремщик сейчас закричит, позовет на помощь…
— Тревога! — заорал Комтуа, — ко мне! Ко… — Он не успел закончить фразу. Пардальян поднял кулак, похожий на кувалду, и обрушил его на висок тюремщика. Комтуа мешком повалился на землю, изо рта и носа у него хлестала кровь; он был неподвижен. Все это произошло в течение одной секунды.
Дозорные услышали тревожный крик и побежали на него… Снизу, изнутри башни, доносились глухие удары, это буянил запертый там Бюсси-Леклерк.
Восемь заключенных, дрожащие, находившиеся в полубреду, перепуганные происходящим, испустили страшный вопль. Шалабр, Сен-Малин, Монсери и Карл Ангулемский вскинули аркебузы и прицелились.
Дозор, состоявший из двенадцати солдат и офицера, ворвался во двор с криком:
— Мы здесь! Что случилось?..
— Огонь! — скомандовал Пардальян.
Как только раздались выстрелы из аркебуз, он бросился с кинжалом в руке к решетке и закрыл ее. Во мгле узкого двора завязалась невиданная рукопашная схватка. Кругом метались тени, слышались громкие стоны, рев, божба, проклятия, вздохи, звон алебард. Резкий блеск стальных клинков, освещенные фонарями искаженные лица… Яростная драка оборванных пленников со стражниками продолжалась не более минуты и внезапно прекратилась…
Дело в том, что Пардальян сразу разглядел офицера. Он бросился на него, вырвал шпагу, схватил за горло и, зажав его в углу двора, сказал:
— Сударь, нас тридцать человек, а вас — дюжина. Велите своим людям сдаваться, или я вас убью.
Офицер, придя в полную растерянность от изумления, окинул взглядом поле битвы. Понял он или нет, что происходило?.. Неизвестно. Он почувствовал, как острие его собственной шпаги вонзается ему в горло, и этого оказалось достаточно.
— Сложить оружие! — завопил он яростным от страха голосом.
Гвардейцы послушно побросали свои алебарды.
— Сюда! — приказал Пардальян.
Все те, кто остались в живых и были способны передвигаться, подчинились этому властному голосу. Узники, расхватав алебарды, живо подталкивали стражников в спины. Это был поистине захватывающий спектакль: один за другим, начиная с офицера и кончая последним гвардейцем, дозорные входили в башню!.. Когда они все оказались внутри, Пардальян спокойно запер за ними дверь и сказал:
— Теперь у нас всех есть оружие!
На площадке двора были распростерты три-четыре тела. Пардальян заметил, что все они были в униформе, а на камзолах из буйволовой кожи виднелись Лотарингские кресты. Он открыл решетку, которую запер, чтобы отрезать гвардейцам всякий путь к отступлению. И, дав знак своему войску следовать за ним, бросился под высокие своды широкого перехода, пройдя по которому, он оказался в соседнем дворе. Там царили тишина и спокойствие.
В душе Пардальян возблагодарил архитектора, который, возводя Бастилию, расположил постройки таким образом, что жуткий шум схватки во дворе Северной башни не мог быть услышан. Он поискал выход, обследовав стены, и обнаружил нечто вроде трубы… какой-то темный, сырой и длинный коридор. Пардальян вошел в него в сопровождении своего поражающего воображение войска и вскоре добрался до поворота.
— Кто идет? — раздался вдруг чей-то голос.
Мгновением позже послышался громкий окрик:
— Караульные, внимание! Караульные, к оружию!
Другие же голоса, все более и более слабые, словно эхо, повторяли вдалеке:
— Караульные, к оружию!
Пардальян бросился вперед, сжимая в руках кинжал Бюсси-Леклерка. Но нигде не было ни души: караул, поднявший тревогу, бегом отступил к главным воротам. Теперь во всей огромной крепости раздавался шум шагов бегущих людей, оклики, смутный рокот, напоминавший раскаты грома.
Пардальян понял, что близятся решающие минуты. Он обернулся к своим спутникам и просто сказал:
— Хотите попытаться вместе со мной стать свободными? Возможно, нам придется умереть. Но смерть — это тоже свобода, и она совсем рядом.
— Свобода или смерть! — закричали они в один голос.
— Итак, — вновь заговорил Пардальян, и на сей раз его голос звенел, как боевая труба, — я командую вам — вперед, и, если уже нельзя быть свободными за меньшую цену, так возьмем же Бастилию!
— Вперед! Возьмем Бастилию! Бастилия будет нашей! — завопили обезумевшие люди, охваченные единым порывом.
Пардальян двинулся вперед — спокойный, гибкий и сильный, как один из хищников, что по ночам рыщут по пустыне. Вскоре он услышал крики:
— К оружию! Это бунт! К оружию!
Позади него молча, в состоянии, сходном с сомнамбулизмом, шагало его суровое войско; глаза бывших узников были прикованы к командиру. И вдруг, в десяти шагах впереди себя, в одном из дворов при свете зажженных факелов он увидел беспорядочную толпу вооруженных людей во главе с офицером. Этот последний одним движением руки остановил свой отряд перед входом в коридор; солдаты, ослепленные пламенем факелов, пытались выяснить численность противника, с которым им предстояло сразиться, и угадать, к какой фантастической породе людей они принадлежали. Пардальян по-прежнему шел вперед, не замедляя и не убыстряя шаг. Это мгновение тишины было кратким.
— Эй! — крикнул офицер. — Кто вы такие? Приказываю вам немедленно сдаться!
— Вперед! — зарычал Пардальян.
В то же мгновение он совершил ужасный прыжок. Со стороны все происходящее было похоже на видение: он пригнулся к земле, затем распрямился, как пружина, и в два прыжка добрался до офицера. Последовал сокрушительный удар — и офицер упал замертво, заколотый кинжалом за неимением шпаги.
Гвардейцы, увидев, как упал их командир, инстинктивно отступили назад, как это делают все люди, привыкшие к слепому повиновению. Этой неоценимой минуты замешательства оказалось достаточно для того, чтобы мятежники вышли из коридора и бросились во двор.
— Огонь! Огонь! — заорал какой-то сержант.
Раздался залп из сорока аркебуз. Железный ветер ворвался в коридор, пули задевали о его стены. Одновременно с этим громовым раскатом послышался громкий победный вопль… За ним немедленно последовали яростные проклятия…
Гвардейцы, вообразив, что коридор был полон невидимых врагов, дружно выстрелили в узкий черный проход… При вспышках выстрелов они, однако, увидели, что коридор пуст, и тут же на них справа, слева, сзади обрушились удары алебард мятежников.
Гвардейцы оказались безоружными, так как аркебузы были разряжены, а на то, чтобы зарядить их, требовалось около двух минут; к тому же у них не было необходимых боеприпасов. Тогда среди стенаний раненых и хриплых призывов умирающих завязалась еще одна битва… Это была схватка не на жизнь, а на смерть, тем более ужасная, что факелы были брошены и гвардейцы использовали свои аркебузы как дубины, сталкиваясь между собой и разя друг друга.
В самой гуще этой воющей людской массы метался Пардальян с кинжалом в руке. Он бросался из стороны в сторону, нанося страшные удары и буквально кося врагов.
…Прошли две-три минуты; двор был залит кровью… обезумевшие гвардейцы, охваченные паникой, спасались бегством, падали, закрывали головы руками… А за стенами тюрьмы разбуженные жители квартала задавали себе вопрос, что могут означать все эти вопли и выстрелы… В самой Бастилии во всю мощь зазвонил колокол…
Караул у главных ворот, сокращенный до двадцати человек, забаррикадировался и проделал бойницы на тот случай, если придется защищаться. Все фантазии, какие только может породить страх, овладевали рассудком караульных, и самой толковой из них была следующая: войска Генриха III неожиданно вошли в Париж и проникли в Бастилию через какой-нибудь плохо охраняемый потайной ход…
А тем временем, Пардальян завершал разгром гвардейцев… Узники же, радостно гомоня, рассыпались по тюремным коридорам…
В главном дворе были распростерты около тридцати тел, и среди них — труп старика в лохмотьях, этого неизвестного, который вышел на свободу через врата смерти.
Пардальян, Карл Ангулемский, Монсери, Сен-Малин и Шалабр посовещались и впятером направились к главным воротам. Кое-где раздавались выстрелы, пробегали группки растерянных гвардейцев; многие побросали оружие и кричали:
— Пощадите! Смерть Гизам! Да здравствует король!
Пардальян приблизился к караульному помещению у ворот. В нем забаррикадировалось два десятка гвардейцев. Пардальян локтем выбил витраж в окне, всунул внутрь взъерошенную голову и прокричал:
— Именем короля, сдавайтесь! В Бастилии две тысячи роялистов!
— Да здравствует король! — завопили осажденные.
— Бросьте оружие!
Солдаты торопливо подчинились, и аркебузы и алебарды полетели на камни двора.
— Хорошо! Ни с места, или вы мертвы! Мы пощадим тех, кто не сделает отсюда ни шагу!
— Да здравствует король!.. Смерть Гизам! — раздался в ответ чей-то испуганный вопль.
В ту же минуту Сен-Малин, Монсери и Шалабр открыли ворота и опустили подъемный мост.
— Бежим! — вскричали они.
— Бегите! — ответил Пардальян.
— А вы?..
— Бегите же, черт возьми!
— Прощайте, господин де Пардальян! Помните: мы ваши должники!
Все трое пронеслись по мосту и через мгновение исчезли в ночи. Карл взирал на Пардальяна с безграничным доверием, хотя мало что понимал. Чего же хотел Пардальян? Почему он не спасался бегством? Что еще ему надо было сделать в Бастилии?
А ведь положение — прежде трагическое, а сейчас весьма благоприятное — могло вновь ухудшиться.
На набат в Бастилии Париж тоже ответил набатом. Послышался гул: открывались окна и двери, на улицах появлялись люди, которые спрашивали друг друга, что происходит и не захватили ли часом Париж еретики Беарнца…
Что происходило? Да только то, что Пардальян взял Бастилию! Но этого ему было мало!
Он вновь приблизился к зарешеченному окну караульного помещения, где двадцать растерянных, взволнованных доносившимся шумом гвардейцев, уверенных в том, что Генрих III уже в Париже, на всякий случай каялись друг перед другом в своих грехах.
— Кто здесь главный? — спросил Пардальян.
К окну приблизился сержант, умоляюще сложив руки и говоря:
— Пощадите! Я сделал не более того, что делали другие!
— Успокойся, друг мой! — сказал Пардальян. — Вы все останетесь живы. Отдай мне только ключи от камер и доставь небольшое удовольствие — выйди оттуда с шестеркой своих молодцов.
— Да здравствует король! — завопил сержант.
Через несколько мгновений он присоединился к Пардальяну. С ним было шесть солдат, и каждый из них нес по связке ключей.
— Друг мой, — произнес Пардальян, — король хочет видеть узников Бастилии за исключением тех, что находятся в Северной башне.
— Это самые опасные…
— Верно. Пойдем-ка, посмотрим на других. И постарайся быть попроворней, если хочешь, чтобы все позабыли, что ты был на стороне Гизов.
— Да здравствует король! — еще раз повторил сержант и бегом бросился вперед.
Прошло десять минут. Шум в Бастилии постепенно затихал. И если и слышались еще крики, то это было — «Да здравствует король!» Однако за тюремными стенами парижане, разбуженные набатом, вооружались, растекались по улицам. Никто еще не знал, почему и где была поднята тревога… Но вот-вот… Карл Ангулемский посмотрел на Пардальяна, и его взгляд ясно говорил о том, что не стоит более искушать судьбу. Пардальян рассмеялся и спросил:
— Знаете ли вы, о чем я думаю?
— Нет, мой дорогой друг, и я вас уверяю, что…
— Так вот, — прервал его Пардальян, — я думаю о том, как выглядит комендант Бастилии, господин Бюсси-Леклерк, когда слышит крики: «Да здравствует король!»
В этот момент к подъемному мосту подошел Бернар Палисси с тремя освобожденными гугенотами. Эти трое были с ног до головы забрызганы кровью, одежда их изорвалась в клочья; ясно было, что они яростно дрались. Один из них был ранен, возможно, тяжело, и двое других его поддерживали. Но у всех у них лица сияли восторгом, какой бывает только у смертников, помилованных у самого эшафота. Палисси, однако, был очень спокоен. Быстрым шагом вся четверка прошла по мосту и углубилась в парижские переулки.
Уже светало. Улицы заполнялись растерянными горожанами, поспешно проходили вооруженные патрули, военные отряды двигались к городским воротам, а толпы народа направлялись к крепостным стенам, чтобы отразить атаку. Все эти люди были уверены: на Париж напали либо войска Генриха III, либо гугеноты Генриха Наваррского.
— Тревога! К оружию! К крепостному валу!
Крики смешивались с гулом набата, создавая мощный рокот. В караульном помещении Бастилии запертые там солдаты надрывно вопили:
— Да здравствует король!
Таким образом они надеялись получить прощение за то, что служили делу герцога де Гиза, который, без сомнения, будет объявлен предателем и мятежником.
Вдруг взорам Пардальяна и Карла Ангулемского предстала странная толпа, состоявшая из худых, болезненных, смертельно бледных людей с блуждающими взглядами; они часто мигали, как ночные птицы, которых поражает дневной свет. Большинство из них были в лохмотьях, некоторые — едва одеты. У всех на лицах ясно читались сомнение, изумление, страх и восторг, как и у тех, кто прежде был освобожден самим Пардальяном.
Это были остальные восемнадцать узников Бастилии. Сержант и шестеро солдат легонько подталкивали их в спины, так как многие из этих несчастных не могли поверить тому, что скоро будут за стенами тюрьмы, и вообразили, услышав доносившиеся до них крики, что грядет резня. Они остановились перед широко открытыми воротами и опущенным подъемным мостом с каким-то пугливым недоумением. Неизъяснимое волнение охватило душу Пардальяна.
— Так что? — спросил он. — Отчего же вы не уходите?
— Король пощадил вас! — заорал сержант. — Да здравствует король! Да здравствует новый комендант Бастилии!
Пардальян указал рукой на гудящий Париж, на подъемный мост и крикнул:
— Идите же, черт побери! Вы свободны!
Среди узников возник страшный шум. Рыдания перемежались с воплями неистовой радости. Воздев руки к небу, толкаясь, они поспешно бросились к подъемному мосту; в течение нескольких минут эта толпа оборванцев рассеялась по близлежащим улицам. В Бастилии больше не было узников!
— Теперь пойдем отсюда, — сказал Пардальян и, в свой черед, вместе с Карлом Ангулемским перешел по подъемному мосту.
— Господин комендант? — раздался рядом с ним голос сержанта, который догнал его и снял шляпу.
— Что вы сказали? — спросил Пардальян, оборачиваясь.
— Господин комендант, каковы будут ваши указания? Должен ли я закрыть ворота?
— Ах, мой дорогой! К какому коменданту вы обращаетесь?
— Но… — пробормотал сержант, — как же… Я предполагаю, что это вы — новый комендант Бастилии…
— Кстати! — вскричал Пардальян, хлопнув себя по лбу. — Я ведь чуть не забыл… Друг мой, сделайте мне одолжение, сходите в Северную башню и освободите своих товарищей, которых я там запер. Что касается коменданта…
— Комендант! — произнес сержант, лязгнув зубами.
— Да-да! Господин де Бюсси-Леклерк! Вы найдете его в подземелье второго яруса, где он, должно быть, очень бранится. Идите, друг мой, идите.
— Но разве вы не новый комендант? — завопил сержант, бледнея оттого, что перед ним забрезжила смутная догадка.
— Я? — спросил Пардальян с ледяной холодностью, которая всегда появлялась в его голосе, когда он забавлялся. — Я такой же узник, как те господа, которых вы вытолкали прочь. И вы видите, я поступаю так же, как они: я ухожу отсюда…
Сержант остался стоять на месте, вытаращив глаза от удивления и испуга. Когда он пришел в себя, Пардальян и Карл были уже далеко.
— Скажите господину коменданту, — прокричал Пардальян, — что я с радостью буду к его услугам, когда он захочет опять взять реванш!
— К оружию! — заревел сержант, рвя на себе волосы. — Бунт!
Однако шевалье и молодой герцог уже исчезли в глубине улицы Сен-Антуан. Бедолага-сержант потребовал, чтобы пробегавший мимо патруль завернул в Бастилию. Но патруль спешил на крепостные стены и не обратил внимания на его крики. К тому же в то утро в Париже кричали все. При свете восходящего солнца глазам редких горожан, оставшихся у себя дома, представилось странное зрелище.
Большинство дверей было забаррикадировано; поперек улиц были протянуты цепи. Все мужчины находились у крепостных стен. На самих стенах кишела огромная толпа, которая пристально всматривалась в мирный горизонт.
Герцог де Гиз, расположившийся у Новых ворот — самого уязвимого места обороны, так как противник мог попытаться проникнуть в город по Сене, — собрал здесь свои лучшие войска. Кавалеристы выехали за стены, чтобы попытаться разведать, каковы же силы роялистов…
Постепенно разведчики один за другим возвращались… И все приносили один и тот же ответ…
Вокруг Парижа нет никаких роялистов! Нет никакого врага! Нет никаких атакующих.
Как же так? Отчего возникла паника? Почему били в набат? Какой колокол зазвонил первым? Никто не знал. Гиз, раздраженный и хмурый, в конце концов пожал плечами и закричал Мореверу и Менвилю, которые находились рядом с ним:
— Если уж наши парижане приходят в такое волнение при виде тени волка, то что будет с ними, если они увидят самого зверя? Мои братья и моя мать правы. Надо уезжать!
Войска вернулись в казармы, толпы народа смущенно разошлись по домам: цепи были сняты, баррикады разобраны…
Герцог де Гиз возвратился в свой дворец. Когда он проезжал по улицам, распространился слух, что скоро будет устроено большое шествие и что сын Давида, Великий Генрих, Святой Генрих, вот-вот встретится с Валуа.
Около семи часов утра Гиз вернулся во дворец и приказал немедленно начать приготовления к отъезду в Шартр.
— Моревер, вы нас сопровождаете! — добавил герцог, пристально глядя на него.
— Конечно, я приму участие в путешествии, ваша светлость, — с поклоном ответил Моревер. — А разве могло быть иначе?
— Я полагал, что вы, возможно, захотите уладить кое-какие дела… В Монмартрском аббатстве, например.
Моревер побледнел. Гиз приблизился к нему, приставил кончик пальца к его лбу и глухо, чтобы только Моревер мог слышать его, произнес:
— Даже тогда, когда у вас будет сто тысяч ливров, — вы слышите меня, Моревер?.. даже когда вы будете достаточно богаты, чтобы покинуть меня, даже тогда, когда вы согласитесь стать соглядатаем в аббатстве бенедиктинок…
— Монсеньор!
— Даже тогда, когда вы будете счастливо и достойным образом женаты — ты слышишь, Моревер?.. даже тогда я запрещаю тебе глядеть на ту девушку… Я запрещаю тебе покидать меня!
— Ваша светлость, — сказал, запинаясь, удивленный горячностью герцога Моревер, — будьте уверены в том, что…
— Ты больше меня не покинешь: ты будешь жить, здесь; и я требую, чтобы на пути в Шартр ты все время был рядом, если хочешь, чтобы голова, которой я только что коснулся, оставалась у тебя на плечах…
Моревер поклонился, бормоча заверения в полнейшей покорности. Но про себя подумал: «Как только проклятый Пардальян будет подвергнут пытке, я уеду!.. Именно потому, что дорожу моей головой!»
Вслух же он сказал:
— Монсеньор, нынче утром мы должны отправиться в Бастилию… Простите, что я напоминаю об этом, но вы мне обещали…
— Да-да, — сказал герцог, успокоенный показным раболепием Моревера, — ты хороший слуга и можешь быть уверен в том, что я никогда ничего не забываю… даже то, что тебе был обещан чин капитана дворцовой гвардии!
Моревер вздрогнул.
— Но помни, — продолжал герцог, — чин надо заслужить, постоянно выказывая преданность тому, кто сможет его тебе пожаловать!
— Да, мой господин, и нам уже время ехать! — нетерпеливо сказал Моревер. — Палачу было назначено прийти в семь часов и…
— Лошадей! — закричал де Гиз, смеясь. — Поторопимся же удовлетворить желание нашего друга, иначе он вот-вот бросится на нас и разорвет на кусочки. В Бастилию! Ты с нами, Менвиль?
— По чести говоря, монсеньор, я признаю, что у меня вырос на Пардальяна огромный зуб, — отозвался Менвиль. — Но он все же храбрец, а мне претит видеть, как умирают люди, которые не могут защищаться со шпагой в руке…
— О, что до меня, то я, напротив, обожаю подобные зрелища! — воскликнул Моревер.
И он поспешно направился к двери, как бы приглашая герцога Гиза следовать за ним. В этот момент в прихожей раздался какой-то шум, и эта самая дверь — несмотря на то, что во дворце герцога правила этикета были еще более строгими, чем в Лувре, — отворилась. В комнату стремительно шагнул какой-то человек. Это оказался Бюсси-Леклерк!
— Объяснитесь! — загремел герцог. — Что это значит?
— Монсеньор! Ваша светлость! Ударьте меня! Избейте меня! Убейте меня!.. Я сошел с ума! Я — презренный негодяй!
И Бюсси-Леклерк упал на колени перед изумленными де Гизом и Менвилем. Что касается Моревера, то он отступил на три шага, белый как полотно, потрясенный до глубины души ужасным предчувствием.
Бюсси-Леклерка била дрожь. Взглядам присутствовавших предстало его искажённое лицо; он лязгал зубами. Казалось, он готов умереть от гнева и обиды.
— Встаньте, Леклерк, — приказал герцог де Гиз, — и расскажите все по порядку! Или, клянусь Богоматерью, я и вправду поверю, что вы сошли с ума.
— Почему, ну почему я не сумасшедший? — захрипел Бюсси-Леклерк. — Почему я не умер? То, что случилось со мною сегодня, хуже всякой беды, хуже смерти! Монсеньор… Бастилия…
— Ну? Так что с Бастилией? Говорите же, черт возьми!..
— Пардальян!.. Чертов Пардальян!..
— Пардальян?! — возопил герцог, грохнув кулаком по столу.
— Он бежал! — выпалил Бюсси-Леклерк и покачнулся.
Послышалось ругательство, затем — душераздирающий крик… Моревер упал без чувств… Никто, однако, не обратил на это внимания.
— Черт возьми! — зарычал герцог Гиз, бледный от ярости.
— Проклятие! — глухо повторил пораженный Менвиль.
— Да! О, да! Проклятие! — проговорил Бюсси-Леклерк, запинаясь и по-прежнему стоя на коленях.
Когда прошло минутное оцепенение, вызванное изумлением, с герцогом случился страшный припадок ярости. Менвиль, которому были знакомы эти ужасные приступы, увидев, что лицо герцога смертельно побледнело и покрылось синеватыми пятнами, глаза налились кровью, а все тело затряслось как от озноба, попятился, дрожа, и, наткнувшись на бесчувственного Моревера, застыл на месте. Он подумал: «Бюсси-Леклерк — мертвец!»
Бюсси-Леклерк тоже был знаком с приступами гнева, которые бывали у его повелителя. Он проворно встал и перед лицом того, что предвидел, вновь обрел хладнокровие. Герцог смотрел на него одну секунду оценивающим взглядом, будто решая, как поступить… Затем его рука поднялась с той медлительностью, которая всегда свидетельствует об осознанности оскорбления. Бюсси-Леклерк заметил этот жест. Гордо выпрямившись, он быстрым, как молния, движением схватил кинжал, лежавший на столе, протянул его герцогу и ровным голосом произнес:
— Ваша светлость, если вы ударите, то ударьте клинком, как дворянин дворянина…
Герцог судорожно сжал кулак, и его рука упала, не коснувшись лица Леклерка. Тот бросил кинжал на паркет и опустил глаза.
Вся эта сцена, происходившая в молчании — а молчание иногда способно кричать громче любого крика, — длилась не более двух секунд. Герцог де Гиз принялся ходить по комнате из угла в угол, тяжело ступая и громко звеня шпорами. Наконец он немного успокоился и подошел к Бюсси-Леклерку:
— Что бы ты сделал, если бы я дал тебе пощечину?
— Монсеньор, — сказал Бюсси-Леклерк с отвагой человека, который рискует головой ради того, чтобы укрепить свое пошатнувшееся положение, — я бы пронзил вам грудь, а затем обратил бы кинжал, обагренный вашей кровью, против самого себя. Таким образом я стер бы бесчестье с нас обоих: с себя, которого ударили, и с вас, который нанес оскорбление.
Герцог изменился в лице, и Бюсси-Леклерк, ожидавший появления стражи и своего ареста, подумал: «Я наговорил слишком много, чтобы он меня помиловал. Я пропал!»
Но нет! На этот раз дело было вовсе не в горе-коменданте. Лотарингец едва не застонал, услышав слова Леклерка, ибо вспомнил, что его-то уже ударили по лицу! И что человек, давший ему пощечину, до сих пор жив!.. Его обидчик мог сколько угодно кичиться тем, что обесчестил будущего короля Франции!.. Ах, этот чертов Пардальян!
У герцога вырвался хриплый вздох. Негодяя надо было отыскать! А для этого ему, Гизу, понадобится помощь его лучших слуг. Такая мысль если и не вернула герцогу спокойствие, по крайней мере, заставила его быть сдержаннее, а сдержанности-то ему сейчас и недоставало. Полностью отказавшись от планов мести Бюсси-Леклерку или, по крайней мере, отложив ее на более позднее время, герцог протянул ему руку со словами:
— Ну ладно, Бюсси, я был неправ. Останемся друзьями. Время, в которое мы живем, учит нас быть терпимыми к недостаткам других. Ты же знаешь: я горяч. Однако побег человека, за которого ты отвечал, это все-таки… Ладно, расскажи мне, как все произошло…
— Ах, ваша светлость! Что будет, когда вы все узнаете!..
— Да-да, Бюсси, — произнес дрожавший от бешенства, страха и отчаяния голос, — я тоже хочу это знать!..
Это сказал пришедший в себя Моревер; он поднялся на ноги, дотащился до одного из кресел и рухнул в него. Казалось, совершенно забыв про присутствие герцога, своего хозяина, он добавил:
— Говори! Не опускай ни одну подробность!
Герцог де Гиз кивнул головой в знак согласия; он тоже забыл, что при других обстоятельствах он бы строго попенял Мореверу за подобное поведение.
Тогда — отрывисто, то и дело чертыхаясь и вздыхая — Бюсси-Леклерк принялся рассказывать о фантастической дуэли, происшедшей в камере. И во время этого рассказа его тщеславие, оскорбленное тщеславие мастера клинка, которому прежде никто не мог нанести укол, вновь проснулось. Бюсси-Леклерк обвинял себя в неосторожности и опять кричал, что он всего лишь презренный негодяй. Он, Бюсси-Леклерк, который только что дал отпор Гизу и хладнокровно объяснял, как покончит с собой над трупом убитого им герцога, этот храбрец и забияка, прошедший огонь и воду, вдруг почувствовал, как слова застревают у него в горле… ибо пришел момент признать, что его еще раз обезоружили!
И Бюсси-Леклерк солгал! Он солгал, мысленно поклявшись изжарить Пардальяна на медленном огне, потому что Пардальян был причиной его лжи! Он солгал и, побледнев, принялся обзывать себя в душе самыми последними словами… Однако же… он солгал! Он придумывал различные перипетии, настойчиво описывал детали и в конце концов заявил, что Пардальян был им обезоружен…
— И вот тогда, — продолжал он, — в тот момент, когда я наклонился, чтобы поднять его шпагу, Пардальян предательски и вероломно обрушил мне на голову сильнейший удар кулаком, способный свалить быка. Я упал, ткнувшись носом в пол, и потерял сознание, ведь я все-таки не бык… Когда я пришел в себя, я был один, я был заперт в камере!.. Но это еще не все!.. Все остальное невероятно, неправдоподобно, но это чистая правда! Все случившееся столь невообразимо, что Пардальян, должно быть, заключил договор с самим дьяволом! Впрочем, он всегда служил Князю Тьмы!..
Леклерк рассказал, как он долго кричал, рычал, рвал и метал, почти вышиб дверь камеры, колотя в нее руками и ногами; как, наконец, обезумевшие от страха сержант и солдаты выпустили его; как он поспешно поднялся во двор, где его глазам предстало неописуемое зрелище: кругом кровь, мертвые и раненые во всех дворах, все ворота открыты, подъемный мост опущен… Он допросил оставшихся в живых стражников и узнал, что произошла ужасная катастрофа: несколько сражений во мраке, жестокие рукопашные схватки… можно было подумать, будто Пардальян командует целой армией, недаром весь гарнизон Бастилии поверил, что король в Париже. И, наконец, Леклерк поведал о побеге всех узников, освобожденных этим чертовым Пардальяном!..
Рассказ об этих невероятных событиях, многократно прерывавшийся восклицаниями Гиза и Менвиля, продолжался довольно долго, и всем показалось, что они слушают одну из старинных легенд. Моревер сидел молча, погрузившись в себя, трепеща от страха. В воображении всех троих Пардальян стал какой-то совсем уж фантастической личностью.
Герцог де Гиз удостоверился, что его тяжелая шпага при нем, и посмотрел на дверь, словно ожидая увидеть там несокрушимого шевалье. Менвиль же убедился, что у него под бархатным камзолом по обыкновению надета добрая кольчуга.
— Хорошо, — сказал герцог, — я немедля приму все меры, какие только можно принять против столь опасного преступника.
И Гиз стал лихорадочно писать приказ.
— Бюсси, — сказал совершенно бледный Менвиль, — я думаю, что ты прав. Этот мерзавец, должно быть, заключил договор с Сатаной.
— Если только он и не есть сам Сатана! — сказал Бюсси-Леклерк, который был не так уж далек от того, чтобы согласиться с этим предположением, настолько неправдоподобным казалось ему то, что Пардальян смог его обезоружить.
Что касается Моревера, то он не произнес ни слова. Он размышлял. И мысли его были невеселы…
— Вот! — сказал герцог, заканчивая составлять приказ и подписывая его. — Пусть этот приказ будет объявлен немедленно. Если негодяй Пардальян выпустил на свободу двадцать узников Бастилии, то наверняка лишь для того, чтобы попытаться сколотить из них шайку и предоставить ее в распоряжение Валуа!.. Среди узников были Шалабр, Сен-Малин и Монсери…
Ни Гизу, ни какому-либо другому благоразумному человеку никогда не пришла бы в голову мысль о том, что Пардальян в том ужасном положении, в котором он находился, мог потерять столько драгоценного времени, отворяя двери узникам Бастилии лишь для собственного удовольствия.
— Бюсси, — вновь заговорил герцог, — я тебя прощаю…
— Ах, монсеньор! — запинаясь, пробормотал Леклерк; он склонился к руке герцога и поцеловал ее.
— Моревер, Менвиль, Бюсси, вас троих связывает с сего дня со мной нечто более сильное, чем прежние дружба, преданность и честолюбие…
— Что же это, ваша светлость? — задыхаясь, спросил Моревер, заговоривший в первый раз с начала рассказа Бюсси-Леклерка.
— Страх! — ответил герцог. — Нас всех четверых будет неотступно преследовать мысль о том, что этот Пардальян собирается расправиться с нами…
Все вздрогнули, так как их мысли были совершенно одинаковы.
— Так вот, объединим с сегодняшнего дня наши силы, наш разум, нашу храбрость. Мы словно путники, заблудившиеся в лесу, где бродит свирепый хищник. Будем же держаться достойно. Выйдем вместе против дикого зверя. Ибо до тех пор, пока этот зверь будет жив, я и ломаного гроша не дам ни за вашу шкуру, ни за свою!..
И растерянные, тревожно озирающиеся, несчастные Моревер, Бюсси и Менвиль начали с того, что по приказу герцога де Гиза обошли весь дворец и удвоили караулы…