Мы вынуждены на короткое время вернуться к одному из действующих лиц данного повествования, чьи поступки требуют нашего внимания тем более, что, возможно, благодаря им нам удастся разгадать весьма пока еще загадочный характер этого скромного персонажа.

Итак, карлик Эль Чико – а именно о нем мы собираемся говорить – выдвинулся теперь на место главного героя.

Но почему бы и нет? Почему бы несчастному карлику и не получить право на отдельную главу? Разве он не имеет права на почести, выпадающие обычно на долю тех, кто привычно выступает на первых ролях?

Эль Чико – несколько уменьшенная копия взрослого человека, причем человека весьма грациозного; мы уже слышали как Фауста, знающая в этом толк, говорила ему, что при своем маленьком росте он красив. Пожалуй, о нем не скажешь, что он хрупкий – его всегда заставляли трудиться, но все-таки он слаб, как ребенок, каковым и является по своему росту. Он находится в самом низу общественной лестницы – ведь он всего-навсего горемычный коротышка, круглый сирота, воспитанный Бог весть как и Бог весть кем, появившийся Бог весть откуда, ютившийся Бог весть где; один Господь знал, чем жил карлик – он просил подаяние, не гнушался ради добычи пропитания и некими подозрительными делишками, но все же, вопреки всему, обладал чувством собственного достоинства и бессознательной гордостью.

Учтите, читатель, что мы не заблуждаемся относительно характера маленького человечка. Мы проникли в самые тайники его души и теперь описываем его мысли и поступки с той беспристрастностью, которая всегда была нам присуща. Читатель сам должен решить нравится или нет ему наш герой; мы настолько уважаем читателя, что не посмеем, разумеется, навязывать ему свое мнение.

Итак, Эль Чико выбежал из кабинета Фаусты. Он был, как мы отметили, вне себя от радости или горя, ибо, по правде говоря, невозможно было решить, какое из этих двух чувств в нем возобладало. Вероятнее всего будет предположить, что радость странным образом смешалась с горем.

Он устремился, по-прежнему бегом, в глубь сада, туда, где протекала река. Судя по всему, он прекрасно ориентировался в этом лабиринте аллей и рощиц, ибо, несмотря на густой ночной мрак, еще более непроницаемый из-за многочисленных деревьев, двигался без малейших колебаний, ступая с совершенной уверенностью и кошачьей ловкостью и избегая всякого шума, способного выдать его присутствие.

Достигнув кипарисов, Чико вскарабкался на один из них с проворством, говорившим о привычке к такого рода упражнениям, и добрался до конуса темной зелени – его маленький рост позволял ему легко спрятаться среди листьев. Очевидно, у него был здесь тайник, известный лишь ему одному да птицам, обитавшим в этих местах, так как он быстро избавился от мешочка, каковым был обязан щедрости Фаусты, и стремительно скользнул вниз по стволу.

Теперь, уже не торопясь, с серьезным и задумчивым видом, он прошел вдоль ряда деревьев и вновь остановился перед молодым кипарисом – случаю было угодно, чтобы тот несколько отступил от своих собратьев и вырос неподалеку от стены. Это дерево было замечательной естественной лестницей, словно специально приготовленной, чтобы преодолевать воздвигнутое людьми препятствие.

Взобравшись на дерево, Эль Чико оказался над стеной. Потом он слегка раскачал тонкий ствол и с ловкостью и гибкостью молодого животного прыгнул на гребень стены. Повиснув на руках, он осторожно соскочил на землю по ту сторону ограды.

Отойдя на несколько шагов, он уселся на жесткую высокую траву, порыжевшую от горячего испанского солнца и совершенно скрывавшую его. Скрестив по-турецки ноги, карлик оперся локтями о колени, уронил голову на руки и долго сидел так в неподвижности.

Быть может, он думал о чем-то своем. Быть может он послушно выполнял приказ, полученный им в доме у кипарисов. Быть может, наконец, он просто-напросто заснул.

В полночь отдаленные звуки монастырского колокола, размеренно и торжественно ронявшего во мрак свои удары, вывели Эль Чико из оцепенения.

Приблизительно в это же время Фауста с идущим впереди нее Центурионом спустилась в подземелье своего таинственного загородного дома.

Эль Чико поднялся, отряхнулся и громко произнес:

– Смотри-ка! Уже пора!.. Вперед!

И он пустился в дорогу – медленным шагом, обходя поместье кругом и вовсе не пытаясь скрываться. Можно было даже подумать, что он стремится привлечь к себе внимание – так он шумел и топал.

Внезапно он услышал приглушенные стоны и увидел у подножия стены нечто вроде двух кулей; кули эти, как ни странно, дергались и извивались.

Эль Чико, судя по всему, ничуть не испугался. Более того – он улыбнулся той хитрой улыбкой, что озаряла порой его необычайно подвижное лицо, и, ускорив шаг, подошел к этим двум предметам. Оказалось, что на траве лежат два человека с ног до головы закутанные в плащи и крепко-накрепко связанные.

Не теряя ни секунды, он наклонился над первым из них и принялся разрезать стягивавшие его веревки и снимать душившую его накидку.

– Сеньор Тореро! – воскликнул Эль Чико, когда лицо жертвы наконец открылось.

Весь облик маленького человечка выражал столь явное изумление, интонации его голоса были столь естественными, столь искренними, что даже самый недоверчивый человек ничего бы не заподозрил.

Тореро, не теряя времени на изъявление благодарности своему спасителю, – или якобы спасителю, – закричал:

– Скорое! Помоги мне!

И, не медля ни минуты, он, в свою очередь, бросился к товарищу по несчастью и с помощью услужливого Эль Чико освободил его от веревок.

– Сеньор Сервантес! – воскликнул карлик со все возрастающим удивлением.

Это и вправду был Сервантес; он с трудом сел и проговорил хриплым голосом:

– Смерть всем чертям! Я там чуть не задохнулся! Благодарю, дон Сезар.

– Быстрее! – закричал потрясенный Эль Тореро. – Мы упускаем время! Боюсь мы уже опоздали! Поспешим же!

Это было легче сказать, чем сделать. С писателем обошлись очень грубо, и дон Сезар с тревогой увидел, что торопить друга нельзя, ибо ему требуется хотя бы несколько минут, чтобы прийти в себя. Сервантес, впрочем, не преминул и сам сказать об этом, пробормотав:

– Секундочку!.. Черт подери, мой друг, дай-ка я чуть-чуть вздохну... Меня наполовину задушили.

Это была сущая правда. Тореро не мог покинуть своего друга в таком состоянии. Он стоически смирился с этим, но поскольку каждое уходящее мгновение уменьшало его шансы подоспеть вовремя, чтобы помочь Пардальяну и освободить Жиральду, он сделал то единственное, что ему оставалось: с помощью Эль Чико принялся энергично растирать затекшие мышцы своего друга.

Вдруг Сервантес изумленно и настороженно взглянул на карлика и, нахмурясь, негромко спросил:

– А ты-то что здесь делаешь? Разве ты не должен был стоять возле дверей?

Маленький человечек, продолжая разминать руку писателя, ответил:

– Я увидел, что вы все не возвращаетесь... Я встревожился и захотел узнать в чем дело. Обошел дом кругом... к счастью для вас, потому что если бы не я... Вот оно как!

И он кивнул в сторону лежащих на земле веревок и накидок.

Эль Чико, конечно же, был первостатейным актером, ибо Сервантес, который не спускал с него глаз, не смог уловить ни в его поведении, ни в его словах ни одной нотки фальши. Маленький человечек держался очень естественно.

Писатель, он же искатель приключений, вздохнул с жалобным видом:

– Это уж точно – если бы не ты, я бы до сих пор задыхался с этим проклятым кляпом во рту, и одному Богу известно, когда и как мы бы освободились.

Наконец он встал на ноги и сделал несколько шагов.

– Ага, – удовлетворенно произнес он, – ничего не сломано, и по-моему, я уже достаточно окреп, чтобы следовать за вами, дон Сезар.

– Пойдемте же! – вскричал Тореро, сгоравший от нетерпения.

И он бегом устремился вперед, на ходу объясняя, что с ним приключилось как раз в тот момент, когда он вместе с Пардальяном собирался броситься в погоню за похитителем Жиральды.

– Итак, – спросил Сервантес, – шевалье атаковал врагов один? Если их не слишком много, он, возможно, останется победителем.

– Увы! – вздохнул Тореро.

Беседуя таким образом, они добрались до ворот. Тореро в мгновение ока оказался на стене. Сервантес встал на тумбу и уже собирался последовать за ним, когда его взгляд упал на карлика, который все это время шел за друзьями, а теперь смотрел, как они перелезают через стену. Писатель вновь спрыгнул на землю, взял Эль Чико на руки и передал его дону Сезару, который бережно опустил малыша по ту сторону стены. Потом Сервантес схватил руку, протянутую ему доном Сезаром, и в свою очередь вскарабкался на стену, бормоча:

– Я предпочитаю, чтобы он был вместе с нами. Так мне будет спокойнее.

Карлик, между тем, вовсе не пытался протестовать, и Сервантес с удовлетворением увидел, что он дожидается их у подножия стены, отнюдь не намереваясь бежать.

Оба друга одновременно спрыгнули на траву и бегом устремились к дому в сопровождении карлика – решительно, он имел вид человека честного и движимого самыми лучшими намерениями, так что романист вконец успокоился на его счет.

На сей раз им было не до хитростей и мер предосторожности – оно, возможно, и было бы полезно, но друзья боялись потерять драгоценное время, которое и без того было уже упущено.

Дон Сезар и Сервантес со шпагами в руках торопливо направлялись к темному зданию.

Случаю было угодно, чтобы они вышли к крыльцу.

Мы сказали – случаю. На самом же деле их подвел к крыльцу карлик, который в конце концов оказался впереди двух приятелей. Они следовали за ним совершенно машинально, быть может, сами не отдавая себе в том отчета.

В несколько прыжков они преодолели ступеньки и оказались у дверей. На секунду они остановились в нерешительности. На всякий случай Тореро поднес руку к щеколде. Дверь раскрылась.

Они вошли.

Серебряная лампа, подвешенная к потолку, заливала своим мягким светом великолепие прихожей.

– О, черт! – прошептал восхищенный Сервантес. – Если судить по данному помещению, здесь живет по меньшей мере принц.

В отличие от приятеля, дон Сезар не терял времени на созерцание всех этих чудес. Увидев в нескольких шагах от себя портьеру, он приподнял ее и решительно прошел вперед.

Все трое очутились в том кабинете, где четвертью часа ранее Фауста передала карлику сумму в пять тысяч ливров, спрятанную им в тайнике на кипарисе.

Как и передняя, кабинет тоже был освещен – только не лампой, а несколькими розовыми свечами, дающими рассеянный свет; они были вставлены в массивный серебряный канделябр.

«На сей раз, – подумал Сервантес, – мы оказались в небольшом королевском дворце!.. Сейчас на нас нападут тучи вооруженных людей, переодетых лакеями.»

Волновался Сервантес как раз из-за подозрительно ярко освещенных комнат дома.

И вправду, если только не предположить, будто их ожидали и желали облегчить им задачу, – а подобное предположение было бы чистой нелепицей, – приходилось признать, что этот чудесный дворец обитаем. И владельцем столь роскошного жилища мог быть если уж не король собственной персоной, то по крайней мере знатный вельможа, окруженный многочисленной челядью – то бишь хорошо обученными вооруженным людьми. Помимо того, казалось очевидным, что этот вельможа еще не лег спать, иначе огни были бы потушены. Стало быть или он сам, или кто-нибудь из его людей мог появиться с минуты на минуту, и тогда, как легко было предположить, на непрошеных гостей градом посыпятся удары.

Однако же, если судить по изумительному великолепию этого жилища, его владельцем мог быть сам король, собственной персоной, и в этом случае положение вторгшихся сюда становилось ужасным, ибо, даже допуская, что они смогут выйти живыми и невредимыми из схватки со слугами, им все равно не удастся избежать королевского злопамятства, и скорый арест, за коим последует не менее скорая казнь, которая свершится втихомолку, навсегда излечат их от греха любопытства. Король куда более, чем обычные смертные, не любил, чтобы ему мешали в его приятном времяпрепровождении.

Предаваясь этим мало обнадеживающим размышлениям, Сервантес тем не менее ни на шаг не отставал от сына дона Карлоса. Оба они прекрасно осознавали, какой опасности подвергаются, и все-таки оба были исполнены решимости идти до конца.

Что касается дона Сезара, то освобождение Жиральды – а оно казалось ему более чем сомнительным – отошло для него на второй план. Пардальян, полагал Тореро, сражался с людьми, похитившими Жиральду, то есть рисковал своей жизнью ради их дружбы. Мысль, бывшая сейчас для него самой главной, заключалась в том, чтобы отыскать шевалье и если еще не поздно, вызволить из беды. Надо ли говорить, что недостойное желание покинуть того, кто столь великодушно жертвовал ради него жизнью, ни на секунду не посетило храброго юношу.

Для Сервантеса все обстояло еще проще. Он сопровождал своих друзей и должен был разделить все их несчастья, разумеется, он тоже готов был погибнуть, но не отступить.

Итак, принц и романист шли осторожно, но весьма решительно.

Из кабинета она попали в коридор.

Этот коридор, довольно широкий, как мы уже могли видеть, наблюдая за Фаустой, был – точно так же, как прихожая и кабинет – освещен; освещали его лампы, висящие на потолке на равном расстоянии друг от друга.

И – вокруг ни души, полное безмолвие. Невольно напрашивалась мысль о том, что обитатели этого жилища куда-то спешно бежали.

Тореро, шедший впереди, не раздумывая открыл первую же встретившуюся ему дверь.

– Жиральда! – крикнул он в порыве неудержимой радости.

И ринулся в комнату, а следом за ним – Сервантес и карлик.

Жиральда, как мы уже сказали, глубоко спала под действием одурманивающего снадобья.

Дон Сезар крепко обнял ее; встревоженный тем, что она не отвечает на его зов, он простонал в тревоге:

– Жиральда! Проснись! Скажи что-нибудь! После чего разжал руки, опустился на колени и сжал ее ладони. Девушка, которую он больше не поддерживал, откинулась на подушки.

– Умерла! – и влюбленный, страшно побледнев, зарыдал. – Они убили ее!

– Нет, нет! Клянусь телом Христовым! – живо воскликнул Сервантес. – Она всего лишь заснула. Посмотрите, как мерно вздымается ее грудь.

– Верно! – воскликнул дон Сезар, мгновенно переходя от глубочайшего отчаяния к самой неистовой радости. – Она жива!

В этот момент Жиральда вздохнула, шевельнулась и почти сразу же открыла глаза. Казалось, она ничуть не поразилась, увидев Тореро у своих ног, и улыбнулась ему.

Она сказал ему с величайшей нежностью:

– Мой дорогой сеньор!

Голос ее напоминал щебетанье птиц. Он ответил:

– Сердце мое!

И в голосе его слышалась любовь.

Больше они ничего друг другу не сказали – да и к чему лишние слова?

Они взялись за руки и, позабыв обо всех на свете, говорили друг с другом одними глазами, счастливо улыбаясь. Это была картина и восхитительная, и очаровательная.

Жиральда – во всем блеске юности, с сияющими глазами, ярким румянцем во всю щеку, жемчужными зубками и пышными черными волосами, украшенными алым цветком граната, – была удивительно хороша. А как же шел ей экзотический цыганский наряд: широкая шелковая юбка, яркий бархатный лиф – узкий, замечательно подчеркивающий талию, и огромная шелковая же шаль, обшитая тесьмой и помпонами!

Возможно они сидели бы так до бесконечности, безмолвно беседуя на языке влюбленных, если бы здесь не оказалось Сервантеса. Его сердце было свободно, поэтому, бросив восхищенный взгляд на очаровательную пару, радовавшую его взор (недаром же он был человеком искусства!), он быстро вернулся к реальности .– опасной и пугающей. Не слишком-то беспокоясь о том, что он нарушает уединение (хотя и мнимое) юных влюбленных, писатель бесцеремонно воскликнул:

– А господин де Пардальян?! Не следовало бы его забывать!

Грубо возвращенный на землю этими справедливыми словами, принц тотчас же вскочил, устыдившись того, что под действием нежных глаз своей возлюбленной на мгновение позабыл друга.

– Да, но где же господин де Пардальян? – спросил он.

Этот вопрос был адресован Жиральде, и та удивленно заморгала.

– Господин де Пардальян? – повторила она. – Но я его не видела!

– Как! – в смятении вскричал Эль Тореро. – Стало быть, вас освободил не он?

– Но, дорогой мой сеньор, – ответила она, удивляясь все больше и больше, – меня вовсе не требовалось освобождать!.. Я была совершенно свободна.

Настала очередь дону Сезару и Сервантесу прийти в изумлением.

– Вы были свободны? Но тогда как же случилось, что я нашел вас здесь спящей?

– Я ждала вас.

– Так вы знали, что я должен появиться?

– Конечно!

Удивление Жиральды, Тореро и Сервантеса все возрастало. Было совершенно очевидно, что они ничего не понимали в происходящем. Вопросы Тореро казались совершенно загадочными Жиральде, а ответы девушки вместо того, чтобы прояснить ситуацию, лишь запутывали ее. Друзья стояли ошеломленные, с совершенно растерянным видом.

И только карлик, немой свидетель этой сцены, сохранял непоколебимое спокойствие. Впрочем, он вообще производил сейчас впечатление человека, которого ничуть не интересует все, что происходит вокруг него: уставившись в пространство, он, казалось, думал о вещах, известных лишь ему одному.

А тем временем Тореро воскликнул:

– Ну и дела! Это уж слишком! Кто вам сказал, что я приду сюда?

– Принцесса.

– Какая принцесса?

– Не знаю, – простодушно ответила Жиральда. – Она мне не сказала, как ее зовут. Я знаю, что она и красива, и добра. Я знаю, что она мне обещала известить вас о том, что путь свободен и вы можете прийти за мной, не подвергаясь опасности. Я знаю, что она сдержала свое слово... раз вы здесь. Это все, что я знаю.

– Весьма странно! – прошептал дон Сезар задумчиво.

– Да, пожалуй! – согласился Сервантес. – Но сдается мне, дон Сезар, что нам было бы лучше немедленно приняться за розыски шевалье. Мы сможем расспрашивать Жиральду и одновременно обыскивать дом.

– Вы правы, черт побери! Мы теряем драгоценное время. Однако, по-моему, брать Жиральду с собой не слишком-то разумно, особенно если нам придется драться. Оставлять ее здесь тоже, я полагаю, нельзя. Кто знает, что может с ней стрястись, пока мы будем заняты осмотром дома!

– Но, сеньор, – наивно заметила Жиральда, – зачем обыскивать дом? Здесь больше никого нет.

– Откуда вам это известно, Жиральда?

– Так мне сказала принцесса. Разве вы не нашли все двери открытыми? Разве вы не обнаружили, что все комнаты освещены?

– Верно, клянусь телом Христовым! – воскликнул Сервантес.

– И где же теперь эта знаменитая принцесса? – тихо спросил Тореро.

– Она вернулась в свой городской дом под охраной своих людей... По крайней мере, так она меня уверяла.

Эль Тореро вопросительно взглянул на Сервантеса.

– И все-таки надо обойти весь дом, – энергично сказал тот.

Дон Сезар, все еще колеблясь, посмотрел на молодую девушку.

– Поверьте, дорогой сеньор, – убежденно сказала Жиральда, – я могу, ничего не опасаясь, пойти вместе с вами. Здесь больше никого нет. Принцесса уверяла меня в этом, а судя по ее виду, этой женщине чужда ложь.

– Пойдемте! – внезапно решился Тореро.

Не говоря ни слова, Эль Чико взял с небольшого столика зажженный канделябр, чтобы освещать маленькому отряду дорогу.

Осмотр начался. Сначала друзья шли, остерегаясь, потом, по мере того, как они обнаруживали, что в таинственном доме и впрямь нет ни души, они уже продвигались вперед, не таясь без всяких предосторожностей.

Ни в подвале, куда они спустились, ни на чердаке они не нашли ни единой запертой на ключ двери. Приятели проникли повсюду, обыскали буквально все.

И нигде не отыскали ни малейших следов Пардальяна!

Поскольку шевалье на глазах Тореро впрыгнул в комнату, являвшую собой некое подобие будуара, стремясь нагнать мужчину, на руках уносившего заснувшую Жиральду, то дон Сезар снова и снова возвращался в это помещение, полагая, что именно там они найдут объяснение таинственного исчезновения их друга. Поэтому, когда они в очередной раз собрались здесь все вчетвером, то они передвинули всю мебель и даже простучали стены и пол, не оставив без внимания ни одной щели, ни одного выступа.

Ничего!

А между тем, хотя они этого и не подозревали, как раз здесь, прямо у них под ногами, тот, кого они столь упорно разыскивали, спал, быть может, вечным сном.

Обоих друзей и Жиральду, посвященную в суть дела, порядком волновала бесплодность их поисков, и тревога эта все росла.

И только карлик покорно, молча, с полнейшим равнодушием следовал за ними. Если бы хотел, он давно уже мог уйти восвояси. Сервантес, имевший ранее некоторые подозрения на его счет, отказался от своих сомнений и более не следил за ним; как и Жиральда, как и дон Сезар, он, казалось, забыл о его присутствии. Тем не менее маленький человечек предпочитал быть у них на глазах. А может быть, его приковывал к данному месту какой-то особый интерес? Недаром же при имени Пардальян карлик несколько раз презрительно ухмыльнулся, а в глазах его зажигался – и тут же, впрочем, гас – огонек. Если бы кому-нибудь пришло в голову наблюдать за ним в этот момент, этот человек наверняка бы решил, что злоключения шевалье доставляли карлику радость.

Видя, что поиски ни к чему не приводят, Сервантес и дон Сезар решили проводить Жиральду до дома, а потом отправиться к себе и отдохнуть – с тем, чтобы утром вернуться сюда и подробно расспросить таинственную принцессу, которая наверняка не станет надолго оставлять без присмотра свою роскошную загородную резиденцию.

Порешив на этом, они прошли садом и приблизились к воротам, которые, по уверениям Жиральды, должны были быть открыты. Так оно и оказалось – даже щеколды не были задвинуты.

– Стоило после этого карабкаться на стену, – заметил Сервантес. – Ведь мы могли войти сюда по-людски!

– Откуда же нам было знать, – отозвался Эль Тореро.

– Да, верно. И вот еще что, друг мой: когда я думаю обо всех этих богатствах, любовно собранных здесь и брошенных теперь на милость первого встречного бродяги, которому стоит только из чистого любопытства толкнуть дверь, я невольно прихожу к выводу, что, по-видимому, знатная дама, владелица этого изумительного жилища, или немыслимо беззаботна, или сказочно богата.

Под влиянием подобных размышлений славный Сервантес приложил все старания, чтобы закрыть садовую калитку.

Они пустились в путь; карлик, словно разведчик, шел впереди, Жиральда – посередине.

Пройдя несколько шагов, Эль Чико вдруг остановился и встал в своей обычной позе – подбоченившись – перед Жиральдой и ее двумя кавалерами:

– Француз!.. Он, может, давно вернулся в трактир, вот оно как! – сказал он с присущей ему лапидарностью.

Дон Сезар и Сервантес переглянулись.

– Почему бы и нет, это вполне возможно, – сказал писатель.

Дон Сезар с сомнением покачал головой:

– Не думаю... Но все равно, пойдем-ка в трактир «Башня».

Глаза карлика удовлетворенно блеснули. И не добавив ни слова, он направился по дороге к тому постоялому двору, где квартировал шевалье.

Эль Тореро шагал рядом с Жиральдой мрачный, молчаливый; заметив его угрюмый, огорченный вид, она спросила его ласково и встревоженно:

– Что с вами, Сезар? Неужто исчезновение господина де Пардальяна настолько вас опечалило? Поверьте мне – шевалье такой человек, что выйдет живым и невредимым из самых страшных испытаний. Там, где другие – и даже самые бесстрашные – неминуемо погибли бы, он наверняка останется победителем и не получит ни единой царапины. Он такой сильный! Такой добрый! Такой храбрый!

Это было сказано с наивным восхищением и совершенной убежденностью, которые в иных обстоятельствах, зайди речь о ком-нибудь другом, кроме Пардальяна, непременно пробудили бы в молодом человеке ревность.

Но, надо полагать, мысли Эль Тореро были заняты совсем другим, ибо он тихо ответил:

– Нет, Жиральда, дело не в этом, вернее – не только в этом. Я искал господина де Пардальяна и буду искать его до тех пор, пока не узнаю, что с ним стало – помимо того, что я люблю его, как брата, мне еще повелевает делать это моя честь, хотя я тоже уверен, что он сумеет справиться с любой опасностью и без нашей помощи.

– Конечно, – подтвердил Сервантес, не пропустивший ни слова из беседы двух влюбленных. – Пардальян принадлежит к тем исключительным личностям, которые, не торгуясь, приходят на выручку всякому, кто обратится к ним. Но если, волею случая, они сами оказываются в затруднении, то действуют столь энергично, что к тому времени, когда помощь прибывает, дело уже бывает ими сделано. Судьбой предначертано, что эти люди оказывают услуги всякому, кто их попросит, и вряд ли кому удастся вернуть им хотя бы часть – пусть даже самую малую! – того добра, которое они сделали людям.

Эти три человека, безупречно честные и прямодушные, относились к Пардальяну, которого они знали всего лишь несколько дней, с безграничной любовью и восторгом.

Видя, что дон Сезар, решительно одобрив слова Сервантеса, вновь впал в сумрачную угрюмость, Жиральда продолжала:

– Но что же, мой ласковый сеньор, что же вас так печалит?

– Жиральда, – спросил Тореро, остановившись, – что это за история с похищением, поведанная нам Эль Чико?

– Это сущая правда, – сказала Жиральда, стараясь понять, куда же он клонит.

– Вас действительно похитили?

– Да, Сезар.

– Центурион?

– Центурион.

– Но в такого рода делах Центурион действует не ради себя.

– Понимаю вас, Сезар. Центурион – правая рука дона Яго Альмарана, Красной бороды.

Произнеся это имя, она почувствовала, как вздрогнул ее возлюбленный, которого она держала под руку. Она покраснела, и на ее губах мелькнула лукавая улыбка. Она поняла, что происходило в душе молодого человека.

Дон Сезар просто-напросто ревновал.

Сервантес, должно быть, тоже это понял, потому что пробормотал:

– Любовь! Ревность!.. Безумие!

А Эль Тореро после секундного молчания продолжал дрожащим голосом:

– Как же могло случиться такое – вы, зная, что находитесь во власти этого чудовища (а вы уверяли, будто ненавидите его), оставались, как я сам видел, спокойной и безмятежной и даже не пытались убежать, что, однако, было бы очень просто.

Жиральда хотела напомнить, что не могла бежать, как ей советовал ее возлюбленный, ибо была усыплена одурманивающим снадобьем, так что в какой-то момент он сам счет ее мертвой. Однако же она ограничилась тем, что тихо ответила:

– Дело в том, что на сей раз Центурион действовал не ради известной вам личности.

– А! – произнес Эль Тореро, еще более встревоженный. – Тогда ради кого?

– Ради принцессы, – смеясь, сказала Жиральда.

– Принцессы?.. Не понимаю.

– Сейчас поймете, – и Жиральда внезапно стала серьезной. – Послушайте, Сезар, вы знаете, что я отправилась на поиски моих родителей?

– Так что же? – спросил Эль Тореро. Он уже забыл про свою ревность и теперь думал лишь о том, чтобы утешить ее. – Неужто вас опять постигло разочарование?

– Нет, Сезар, на этот раз я все узнала, – печально отозвалась Жиральда.

– Вам стали известны подробности о вашей семье? Вы теперь знаете, кто ваш отец и кто ваша мать?

– Я знаю, что моего отца и матери более нет на свете, – сказала молодая девушки и разрыдалась.

– Увы! Бедное мое дитя, увы, – прошептал Эль Тореро, ласково обнимая ее. – И ваши родители были, как вы и думали, людьми родовитыми?

– Нет, Сезар, – просто сказала Жиральда, – мои отец и мать были людьми из народа. Они были бедными людьми, очень бедными, потому-то им и пришлось бросить меня, что они не могли меня прокормить. Ваша невеста, Сезар, не принадлежит даже к захудалому дворянскому роду. Она простая девушка, ставшая цыганкой.

Дон Сезар еще сильнее сжал ее в своих объятиях.

– Единственная моя! – произнес он с невыразимой нежностью. – Раз так, я буду любить вас еще сильнее. Я стану всем для вас, как вы стали всем для меня.

Жиральда подняла к юноше свое очаровательное личико и сквозь слезы улыбнулась ему – улыбнулась тому, кто говорил с ней так нежно и в чьей любви она была так же уверена, как и в своей собственной. Но Эль Тореро внезапно нахмурился:

– А вы это твердо знаете, Жиральда? Вас так часто обманывали.

– На сей раз никакого сомнения нет. Мне предоставили доказательства.

Секунду она пребывала в задумчивости, а потом, осушив слезы, продолжала с улыбкой, чуть окрашенной насмешкой:

– А выиграла я в этом деле то, что теперь я знаю: когда-то, еще до того, как я стала цыганкой, я была крещена. Как видите, выигрыш не слишком-то велик.

По складу мыслей Жиральда была скорее язычница, чем христианка. Именно поэтому она говорила о своем крещении с такой беззаботностью.

Дон Сезар, напротив, с самого раннего детства воспитывался как ревностный католик. И хотя благодаря прожитым годам, размышлениям, чтению и общению с учеными и просвещенными людьми его религиозные чувства угасли настолько, что теперь едва-едва тлели, он, однако, не мог полностью избежать влияния бытовавших в ту эпоху предрассудков и потому строго ответил:

– Не говорите так, Жиральда! Все обстоит совсем иначе. Ведь теперь вам не страшно то обвинение в ереси, которое дамокловым мечом висело над вами. Теперь вам больше не придется бояться ужасной казни, которая вам постоянно угрожала.

Но вернемся к началу вашего повествования. Итак, вы сказали, что вас похитили по приказу этой неизвестной принцессы...

– Не совсем так. Когда я увидела, что оказалась в руках Центуриона и его людей, меня охватило глубокое отчаяние. Я думала, что меня отдадут этому страшному человеку – Красной бороде. Судите же, каково было мое удивление и моя радость, когда я обнаружила, что стою перед знатной дамой, которую никогда раньше не видела и которая, ласково утешив меня, поклялась, что мне не грозит никакая опасность.

Более того: она заявила, что я вольна уйти из ее дома, как только того пожелаю.

– И все же вы остались! Почему? Почему эта принцесса приказала вас похитить? Какое ей дело до вас и какое вам дело до нее? Стало быть, она вас знала? Как? Откуда?

Дон Сезар задавал свои вопросы один за другим со все возрастающим волнением. Жиральда, угадывая его ревнивые мысли и понимая, что он страдает, отвечала ему с необычайной мягкостью.

– Сколько вопросов, сеньор! Да, принцесса меня знала. Откуда? Да разве та, кого назвали Жиральдой – отчасти потому, что свои детские годы она жила в тени этой башни, а отчасти из-за ее умения долго вращаться в танце, когда она выступала на площадях, – не известна всей Севилье?

– Это правда, – прошептал раздосадованный дон Сезар.

– Строго говоря, принцесса не приказывала меня похищать. Скорее уж она меня освободила. Дело было так: вы знаете, что Центурион уже давно подстерегал меня. Если бы не вмешательство господина де Пардальяна, он бы совсем недавно арестовал меня. Я не знаю, как и отчего так вышло (мне этого не открыли), но Центурион служит также и принцессе и подчиняется ей гораздо более, чем Красной бороде. Центурион, должно быть, сообщил принцессе, что получил приказ похитить меня, а та, в свою очередь, приказала привести меня прямо к ней, что он и вынужден был сделать.

– Почему? Почему принцесса, с которой вы не были знакомы, так интересуется вами?

– По чистой случайности! Принцесса где-то увидела меня. Она была поражена – так она говорит – грациозностью моих танцев и навела обо мне справки, хоть я о том и не подозревала. Будучи богатой и могущественной, она за несколько дней выяснила то, чего мне не удалось разузнать за долгие годы поисков. Принцесса была тронута и пожелала познакомиться со мной поближе; она воспользовалась первой же представившейся ей возможностью – с тем большей радостью и готовностью, что одновременно она избавляла меня от большой опасности.

– Получается, – сказал Тореро, качая головой, – что я перед ней в неоплатном долгу.

– Долг этот поистине огромен, Сезар, – проникновенно подтвердила Жиральда. – Как вы полагаете, почему я осталась в том доме, а не покинула его при первой же возможности? Да потому, что принцесса сообщила мне, будто одному моему знакомому грозит смертельная опасность, если он встретится со мной в эти двое суток. А я ведь люблю этого человека больше собственной жизни, и если мое присутствие несет ему гибель, я лучше погребу себя заживо. И еще принцесса уверила меня, что когда опасность минет, она позаботится о том, чтобы предупредить этого человека, и он сам придет за мной. Надо ли вам называть имя этого человека, дон Сезар? – добавила Жиральда с лукавой улыбкой.

Насколько Эль Тореро был ранее встревожен, настолько же теперь он сиял.

Он буквально засыпал свою невесту благодарностями и заверениями в любви, и та покраснела от удовольствия.

Однако же и теперь, когда его ревнивые предположения были развеяны искренними объяснениями Жиральды, когда порывы его чувств несколько улеглись, – слова невесты все-таки весьма удивили его, и он воскликнул:

– Так значит, эта принцесса знает и меня тоже? Но чем может ее заинтересовать заурядная особа вроде меня? И какая опасность могла мне угрожать? Не кажется ли вам, что все это очень странно?

– Вы преувеличиваете. Я вам уже говорила, что принцесса красива и в то же время добра, и этого вполне достаточно, чтобы объяснить, чем вызван ее интерес к вам. Более того: она знает, кто вы, она знает вашу семью.

– Она знает, кто я? Она знает имя моего отца?

– Да, Сезар, – значительно сказала Жиральда.

– Она назвала вам это имя?

– Нет! Она назовет его только вам.

– Она сказала вам, что откроет мне тайну моего рождения? – спросил Эль Тореро, загораясь надеждой.

– Да, сеньор, как только вам будет угодно попросить ее об этом.

– Ах, – воскликнул Эль Тореро, – скорее бы наступило завтра, чтобы я смог пойти к этой принцессе и расспросить ее. О, узнать, узнать, наконец, кто я такой и кто были мои близкие! – в восторге повторял он.

Пока двое влюбленных, не обращая внимания на Сервантеса, делились своими переживаниями, он говорил себе:

«Ого! Что же это за принцесса, которая знает стольких людей и владеет столькими тайнами? И зачем она вмешивается не в свое дело, собираясь открыть несчастному принцу, кто он такой? По-видимому, она и не подозревает, что подобное открытие обрекает его на верную смерть! Как помешать этой незнакомке?»

Тем временем без всяких злоключений они добрались до трактира «Башня».

Была приблизительно половина второго ночи, поэтому трактир выглядел тихим и темным. Все его обитатели, конечно же, давно спали.

Эль Чико, судя по всему, охваченный угрюмой тоской, постучал в калитку особым образом: тем стуком, что был известен только завсегдатаям постоялого двора.

Несмотря на поздний час, дверь почти мгновенно открылась, словно их ожидали, и они увидели тонкое личико – одновременно встревоженное и любопытное – малышки Хуаны, хорошенькой дочери трактирщика Мануэля.

Увидев молодую девушку, Эль Чико заметно побледнел. Надо полагать, однако, что маленький человечек обладал очень сильной волей и отлично умел владеть собой; кроме того, он замечательно мог скрывать свои истинные чувства и впечатления, ибо кроме землистой бледности, внезапно залившей его смуглое лицо, ничто в нем не выдало его чрезвычайного волнения.

Эль Чико гордо выпрямился во весь свой небольшой рост и улыбнулся красивой девушке улыбкой, какой встречают старых знакомых. Это и понятно: Хуана и Эль Чико знали друг друга с детства.

Однако несмотря на то, что карлика отличала врожденная гордость, внимательный наблюдатель все же заметил бы в его поведении, в его улыбке, словно бы покорной, в ласковом и чуть тревожном выражении лица оттенок того восхищения, одновременно пылкого и смиренного, какое испытывают к существам высшей касты. Короче, в те мгновения, когда Эль Чико не думал, что за ним наблюдают, он выглядел как ревностный католик, поклоняющийся Деве Марии.

Напротив, в манерах Хуаны, хотя и очень открытых и сердечных, вдруг появилось нечто покровительственное: она обращалась с Эль Чико слегка высокомерно, и это было заметно, несмотря на всю ее природную скромность.

Человек безразличный решил бы, что красивая андалузка – дочь состоятельного буржуа, чей трактир процветал, умела сохранять дистанцию, отделявшую ее от этого нищего. Человек более внимательный легко обнаружил бы в ее поведении следы едва ли не материнской привязанности.

И в самом деле: у Хуаны внезапно изменилась манера говорить, в ее голосе возникли ласковые нотки, а тон стал резковатым и подчас ворчливым – как у маленькой девочки, играющей в дочки-матери с любимой куклой.

Да-да, именно так! Карлик, по-видимому, был для нее живой игрушкой, которую ребенок любит всем сердцем, хоть и обижает ее – впрочем, без всякой злобы, – удовлетворяя свою инстинктивную потребность почувствовать себя маленьким хозяином, маленьким тираном. Ребенку надоела игрушка? Он пренебрежительно бросает ее в угол, не заботясь о том, что может сломать ее, и больше на нее не глядит. Но вот ему захотелось опять взять ее в руки – и тут он замечает, что, пренебрежительно бросив ее, он что-то ей сломал. Малыш горько плачет, поднимает куклу, баюкает ее, ласкает, утешает, нежно с ней разговаривает, стараясь искупить то зло, что он невольно причинил.

Приблизительно так вела себя Хуана по отношению к карлику.

Самое удивительное заключалось в том, что сам он, обычно весьма обидчивый, охотно прощал Хуане такое поведение – причем он не оставался безропотным, как игрушка, но выказывал явное удовольствие ее манерами. Он находил их вполне естественными. Что бы ни делала Хуана, ничто его не оскорбляло, не сердило, не отталкивало. Ведь это была Хуана! Ей дозволялось все. Ее грубые или резкие выходки шаловливого и избалованного ребенка, уверенного в прочности своей деспотической власти, казались ему очень милыми... и уж во всяком случае это было куда лучше, чем ее безразличие.

Хуана была хозяйкой, а карлик – ее верным и преданным рабом, который с терпеливостью сносит и хорошее, и дурное.

Было ли все вышеописанное следствием привычки, приобретенной еще в детстве? Может быть.

Так или иначе, но надо признать, что эти поклонение и восхищение были совершенно понятны.

Хуане недавно исполнилось шестнадцать лет. Она являла собой воплощенный тип андалузки. Она была маленькая, хорошенькая, тоненькая, и ее быстрые, радостные движения, исполненные задорной грации, отличались замечательной природной изысканностью. У нее был яркий румянец, великолепные черные глаза – то пылкие, то томные – и маленький ротик с алыми, немного чувственными губами. Ее тонкие аристократические запястья и белые нежные кисти рук, за кожей которых она тщательно следила, заставили бы побледнеть от зависти любую знатную даму.

Хуана отличалась необычайной опрятностью, а ее платье, намного богаче того, что носили ее подруги, выдавало страсть к утонченному кокетству; снисходительная же отцовская гордость вместо того, чтобы умерить эту страсть, находила удовольствие в том, чтобы разжигать дочкино кокетство, ибо славный Мануэль, которому трактир, очевидно, приносил немало золотых монет, не отступал ни перед какими расходами, лишь бы удовлетворить капризы своего избалованного ребенка.

Вот почему Хуана была всегда нарядна, как статуя мадонны в церкви; впрочем, костюм андалузки она носила с непринужденностью, исполненной очаровательной изысканности.

Но если для девушек ее сословия предназначалось обычно сукно или полотно, то Хуана носила бархатный плащ, корсаж из светлого шелка, выгодно облегавшей тонкую гибкую фигуру, и в тон корсажу шелковую юбку, из-под которой виднелись тонкая лодыжка и крохотная детская ступня – узкая и с красивым подъемом, обутая в атлас и составлявшая для Хуаны, как истинной андалузки, предмет ее большой гордости. Вместо привычной шали она носила богатый передник, украшенный галунами, тесьмой, шнурками и помпонами – впрочем, как и весь остальной костюм.

Разодетая подобным образом, Хуана приглядывала за слугами своего отца, и должен был появиться очень важный сеньор – вроде этого француза, или же старый добрый друг – вроде господина Сервантеса, чтобы она снизошла до него и самолично, своими белыми ручками, обслужила гостя. Да и то считая при этом, что именно она оказывает честь тем, кого обслуживает... и быть может, красавица была права.

Понятно, что, зная все эти обстоятельства, Сервантес был чрезвычайно изумлен, когда обнаружил, что сие подобие маленькой королевы бодрствует, ожидая их, причем бодрствует в одиночестве, не позвав себе в напарницы кого-либо из служанок. Впрочем, Сервантес был слишком занят своими мыслями, чтобы придавать значение таким пустяковым подробностям.

Хуана посторонилась, впуская ночных посетителей, и хотя она казалась чем-то сильно расстроенной и обеспокоенной, она ответила на улыбку Эль Чико радостной улыбкой и приветливо, дружески протянула ему руку с тем видом властительницы, который она всегда невольно принимала с ним.

Этого оказалось достаточно, чтобы на щеки маленького человечка вернулась толика того румянца, что так внезапно исчез при виде молодой девушки. Этого оказалось достаточно, чтобы его взгляд зажегся восторгом, который он и не пытался скрывать, уверенный, что у его спутников слишком много своих забот, чтобы еще наблюдать за ним.

Когда Сервантес, шедший последним, вошел во внутренний дворик, Хуана, прежде чем затворить дверь, после секундного замешательства вновь выглянула наружу, вглядываясь в ясную, полную миллиардов звездных огоньков ночь: это было едва ли не единственное освещение, которое святая инквизиция позволяла своим подданным – сама же она, как известно, любила освещать испанские ночи кострами аутодафе.

Странное дело – малышка Хуана казалась взволнованной.

Можно было подумать, что она кого-то ждет, что она очень беспокоится и огорчена тем, что не видит этого человека. Уверившись в отсутствии пятого посетителя, Хуана испустила тяжкий вздох, удивительно похожий на всхлипывание, медленно задвинула засовы и провела всех пришедших на кухню, расположенную в самой глубине дома; благодаря этому последнему обстоятельству там можно было зажечь свечи, не опасаясь кары за нарушение полицейских указов, запрещавших зажигать в доме свет после вечерней зори.

Заспанная дуэнья Хуаны суетилась возле очага, глухо бормоча проклятья по адресу бродяг-полуночников, которые в такой поздний час не дают спать добрым христианам и разгуливают по улицам, вместо того, чтобы давным-давно лежать в своей кровати, натянув одеяло до самого подбородка. Хуана следила за ней бездумным взглядом, но даже не видела ее.

Малышка Хуана была очень встревожена и бледна. Ее красивые глаза, обычно такие насмешливые, подернулись пеленой невыплаканных слез. Один вопрос жег ей губы, но она не осмелилась высказать его, и никто не заметил необычного волнения девушки.

Никто – кроме верной служанки, которая ворчливо, но с затаенной нежностью, принялась упрекать свою молодую хозяйку за то, что она сама решила ожидать поздних посетителей, а не поручила это скучное занятие достойной матроне, честной и преданной долгу; уж эта достойная женщина, привыкшая с утра до вечера работать не покладая рук, наверняка сумеет быть более гостеприимной, чем ее избалованная и сонная госпожа.

Но мы забыли упомянуть Чико: он не сводил с Хуаны глаз и, видя, как радость постепенно покидает ее, тоже грустил; он очень напоминал сейчас преданного пса, готового на все, лишь бы вернуть улыбку на уста хозяина.

Однако крошка Хуана не видела ни служанки, ни Чико, никого... Казалось, она предается каким-то размышлениям, очевидно, горестным.

Из этих размышлений ее внезапно вывел вопрос.

– А господин де Пардальян вернулся? – спросил Тореро.

Малышка Хуана сильно вздрогнула и едва смогла пробормотать сдавленным голосом:

– Нет, сеньор Сезар.

– Так я и знал! – прошептал Тореро, с удрученным видом глядя на Сервантеса.

Малышка Хуана сделала над собой огромное усилие и белая, словно полотно, спросила:

– Но ведь господин де Пардальян был с вами. Надеюсь, с ним не случилось ничего дурного?

– Мы тоже надеемся, крошка Хуана, но сможем узнать это наверняка только завтра утром, – озабоченно сказал Сервантес.

Хуана пошатнулась и упала бы, если бы рядом не стоял стол, за который она ухватилась. Никто не заметил этого внезапного приступа слабости.

Кроме служанки, разумеется, – та заголосила:

– Да вы, барышня, на ногах не стоите от усталости! Что же это вы сами себя истязаете и не хотите немедленно идти спать?

Тогда Чико стремительно подошел к девушке, словно желая поддержать ее или даже поднять на руки.

Сервантес же, по обыкновению рассеянный, попросил:

– Дитя мое, прикажите приготовить нам постели. Остаток ночи мы проведем здесь, а завтра, – добавил он, повернувшись к дону Сезару и Жиральде, – мы возобновим наши поиски.

Эль Тореро одобрительно кивнул.

Хуана (она, кажется, была счастлива избежать мучительной необходимости скрывать свои чувства) пошла за служанкой, а гости – в свои комнаты.

Перед тем как удалиться, Сервантес дружески помахал рукой Эль Чико, а Тореро горячо поблагодарил маленького человечка за помощь и заверил его, что отныне тот вправе рассчитывать на заботу и кошелек молодого тореадора. Жиральда же присоединила к словам жениха свою собственную благодарность.

Карлик принял все эти изъявления дружеских чувств со свойственным ему гордым и равнодушным видом, но по тому, как горели его глаза, было ясно видно, что он рад этой дружбе.