Итак, Одэ де Вальвер пошел за Мюгеттой. И тут же потерял ее из виду. Она растаяла, словно призрак. Он обшарил все окрестные закоулки, но, к сожалению, безрезультатно. Поняв тщетность своих поисков, он вздохнул и отказался от дальнейших попыток отыскать девушку. Медленно бредя по улице, он вдруг вспомнил о Ландри Кокнаре, упрекнул себя за то, что бросил его, не сказав ни слова благодарности, и огляделся вокруг.

Обнаружить Ландри не составило особого труда. Бедняга давно уже плелся за Вальвером, стараясь не попасться ему на глаза: он выжидал, когда же дойдет очередь и до него. И вот теперь, улыбаясь во весь рот, он предстал перед молодым человеком, держа в руке тот предмет, который он именовал своей шляпой. Он поклонился; в его движениях не было ни раболепия, ни неловкости. Его изысканный поклон свидетельствовал о том, что мошенник долго вращался в хорошем обществе.

Одэ де Вальвер с первого взгляда отметил манеры Ландри и пришел к выводу, что бедный малый, не будучи дворянином, наверняка долгое время служил в доме какого-нибудь вельможи, где и успел пообтесаться. К тому же в поединке он выказал себя храбрецом, недурно владеющим шпагой. Для первого знакомства Вальверу этого было вполне достаточно.

— Извините меня, приятель, — вежливо сказал он, — я обязан вам жизнью и, надеюсь, Господь простит мне, что я не сразу выразил вам благодарность, которую вы вполне заслужили своей доблестью.

И добавил:

— Теперь, наконец, я узнал вас: вы — тот несчастный, которого Кончини и его прихвостни волокли на виселицу, словно корову на живодерню.

— И которого вы нынче дважды спасли: первый раз — вырвав из когтей этих негодяев, а второй — подарив вот этот кошелек; без него мне пришлось бы сегодня лечь спать на пустой желудок. А это, знаете ли, сударь, не слишком приятно, — слегка улыбнулся Кокнар.

— Бедняга! — шепотом посочувствовал ему Вальвер, а вслух сказал: — Вижу, вы не любите медлить с возвращением долгов.

— О! Если вы о недавней стычке, то я по-прежнему ваш должник. Ввязавшись в драку с гвардейцами Кончини, я лишь сводил собственные счеты. У меня хорошая память, и я никогда не забываю ни плохого, ни хорошего.

— Согласен, — улыбнулся Вальвер, — вы вправе немножко рассердиться на них. Похоже, вас лучше иметь в числе друзей, а не врагов.

— И я так Думаю, — вполне серьезно ответил Ландри Кокнар.

— Ведь это вы вложили мне в руку шпагу, когда сломалась моя собственная? — спросил Вальвер после короткой паузы, во время которой он внимательно изучал своего собеседника.

— Да, я.

— Отличный клинок, клянусь честью, — восхищенно произнес Вальвер.

— Настоящая миланская сталь, работа самого Бартоломео Кампи!

— Черт побери, признаюсь, мне страшно не хочется возвращать вам вашу собственность…

И с этими словами Одэ де Вальвер принялся отцеплять шпагу от пояса.

— Что вы делаете, сударь? — запротестовал Ландри Кокнар. — Истинный дворянин не может ходить безоружным, а уж вы тем более, особенно сейчас. Да я и не возьму ее. Руки лучше, чем ваша, ей не найти.

— Но, видите ли, — колебался Вальвер, просто умиравший от желания оставить себе это великолепное оружие, — признаюсь вам, я не богат и не смогу уплатить вам ее настоящую цену.

Что-то вроде облачка грусти набежало на лукавую физиономию Ландри Кокнара. Он тяжело вздохнул:

— Я был бы счастлив и горд, если бы вы оказали мне честь сохранить этот клинок на память о человеке, который обязан вам жизнью и который ни секунды не помышлял о том, чтобы потребовать за него плату.

Фраза была произнесена с таким чувством собственного достоинства, что Вальвер даже опешил: он не ожидал подобного ответа от бедного малого, кутающегося в лохмотья.

— А как же вы? — наконец сумел вымолвить он.

— У меня останется шпага господина Роктая. Для меня это вполне подходящее оружие.

— Будь по-вашему, — решительно произнес Вальвер, — я принимаю этот поистине королевский подарок так же, как вы его делаете: от чистого сердца. Но теперь я вдвойне ваш должник.

— Вот и прекрасно, — расцвел Ландри Кокнар, — тем более что вы не из тех, кто уклоняется от уплаты по векселям. По вас это сразу видно, сударь.

— Послушай, — неожиданно обратился к нему на «ты» Вальвер, — я граф Одэ де Вальвер. А как твое имя?

— Ландри Кокнар, монсеньор.

— Так вот, Ландри Кокнар, прежде всего доставь мне удовольствие и не зови меня «монсеньором»; это звучит как-то удивительно глупо.

— Ах! ах! — засуетился Ландри, и его лукавые глазки забегали по сторонам. — Договорились, господин граф. А дальше?.. Что дальше?

— Дальше мне кажется, что наступил час, когда честным людям пора пообедать.

— Да, сударь, некоторые честные люди и впрямь могут позволить себе роскошь регулярно садиться за стол, но вот такие горемыки, как я, обедают, когда придется. И даже не каждый день, в чем вы можете убедиться, присмотревшись к моей тощей фигуре.

И Ландри Кокнар полунасмешливо-полусерьезно продемонстрировал свои худые руки и ноги.

— Сегодня у тебя будет обед, — улыбаясь, сказал Вальвер. — Я хочу отблагодарить тебя. Идем же со мной.

— Сударь, — радостно воскликнул Ландри Кокнар, — я так счастлив! Я сохраню воспоминание об этом дне на всю оставшуюся жизнь. — И прибавил: — За столом, на поле боя — всюду, куда вам будет угодно меня пригласить, я почту за честь быть вашим смиренным и преданным слугой.

Спустя несколько минут они уже сидели за столом, уставленным аппетитными кушаньями и пузатыми бутылками.

Пиршество происходило в трактире средней руки на улице Монмартр, в двух шагах от рынка. Вскоре в этот же зал вошел д'Альбаран. Он занял место неподалеку от двери и также заказал себе еду. Вальвер и его спутник не обратили на нового посетителя никакого внимания.

Ландри Кокнар отдал должное обеду, которым угощал его граф де Вальвер: ясно было, что ему не каждый день выпадает такая удача. Не зная, сумеет ли он сегодня поужинать, бедный малый ел за четверых и пил за шестерых. Ландри Кокнар был отменный едок и не дурак выпить, но при этом, как отметил внимательно наблюдавший за ним Вальвер, он не забывал и о хороших манерах. Он много и охотно говорил, но тем не менее ни разу не переступил той границы, которая отделяла его от благородного амфитриона , устроившего для него сей роскошный пир и отбросившего при застольном общении излишние церемонии. Мы не исключаем, что иной на его месте вполне мог бы возомнить себя равным Вальверу, однако Ландри Кокнар был не таков: врожденное чувство такта удерживало его от фамильярности. Вальвер также заметил, что, несмотря на огромное количество выпитого вина, разум Ландри сохранил прежнюю ясность, а глаза его не подергивались, как то бывает с пьяными, мутной пеленой.

Пока длилась трапеза — а она заняла немало времени, — Вальвер и Ландри Кокнар болтали о пустяках, поэтому мы не собираемся передавать здесь содержание этих разговоров. Впрочем, сказав «болтали», мы выразились не совсем точно. Одэ де Вальвер предпочитал, чтобы говорил в основном его спутник, и тот почти не умолкал, ибо тем для беседы нашлось с избытком.

— Однако ты не лезешь за словом в карман, — сказал Вальвер Ландри Кокнару.

— Признаюсь вам, господин граф, когда-то я собирался стать клириком. Но из-за моего дурного характера меня выгнали из монастырской школы, и я до сих пор жалею об этом. Ведь сегодня я бы уже наверняка был толстым капелланом с огромным жирным брюхом, а не жалким оборванцем, от которого остались только кожа да кости.

— И ты прекрасно держишься.

— Я состоял на службе у нескольких вельмож, сударь. А еще, милостивый государь, провидение наградило меня талантом подражания, и я без труда могу передразнить кого угодно, воспроизвести любые звуки, любую речь.

— Да уж, — усмехнулся Вальвер, — никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так здорово подражал кошачьему мяуканью, лаю собаки, крику осла и визгу свиньи. Думаю, что не только я был сегодня обманут тобой.

— О, — скромно потупился Ландри Кокнар, — какие пустяки. Я еще и не такое могу вам показать.

— Значит, ты считаешь, что наше знакомство продолжится?

Ландри Кокнар задумался, а затем, глядя прямо в глаза Вальверу, заявил:

— Сударь, как я уже говорил, в юности я хотел стать клириком и до сих пор сохранил глубочайшее почтение к нашей святой матери церкви. И вот что я скажу вам: я уверен, что сам Господь способствовал нашей с вами встрече. Так зачем же идти против Его воли? Почему бы вам не оставить меня при себе?

— Если я правильно тебя понял, ты предлагаешь мне взять тебя на службу?

— Да, сударь. Сегодня утром вы встали на пути у синьора Кончини, всемогущего властителя этой страны. Отныне вы враги не на жизнь, а на смерть. А мне почему-то кажется, что в этой борьбе я смогу быть вам полезным. Вы же сумеете защитить меня от Кончини, когда ему вновь вздумается меня повесить.

— Я бы не прочь, — медленно произнес Вальвер. — Но — увы! — я беден.

— Вы непременно разбогатеете, сударь, — заверил его Ландри Кокнар. — Да я и не требователен. Крыша над головой, похлебка, ваши обноски — вот и все, что мне нужно. Само собой разумеется, что если для вас настанут тяжелые времена, я тоже проверчу новую дырочку в моем поясе.

Вальвер предался раздумьям. Смышленая и плутоватая физиономия этого малого определенно была ему симпатична. Глаза его смотрели прямо и открыто, что свидетельствовало о его искренности. Одэ видел Ландри Кокнара в деле: в бою на такого товарища можно было положиться. К тому же бедолага сам предложил взять его на службу, сам пообещал повсюду следовать за хозяином. Преданный слуга, обязанный тебе жизнью…

— Послушай, — неожиданно спросил Вальвер, — расскажи мне, почему Кончини хочет тебя повесить.

Длинное худое лицо Ландри Кокнара озарилось широкой удовлетворенной улыбкой. Он понял, что выиграл партию. И, внезапно посерьезнев, начал свой рассказ:

— Знайте же, сударь, что в прошлом я был слугой и доверенным лицом синьора Кончини.

— Ты?! — Вальвер даже подскочил от удивления. — И когда же? — подозрительно спросил он.

— Семнадцать лет назад. Так что, как видите, история эта давняя. Впрочем, я тоже уже не молод. Это было во Флоренции. Тогда синьор Кончини еще не был тем, кем он стал сейчас. Но он был молод, хорош собой, обходителен — словом, обладал многими достоинствами, делавшими его кумиром знатных флорентиек, которые оспаривали красавца друг у друга. В те времена он уже понял, что добьется успеха с помощью женщин. И правда: ведь в конце концов именно благодаря женщинам, вернее, одной женщине, он стал подлинным властелином самого прекрасного королевства во всем христианском мире. Я говорю вам это, сударь, лишь для того, чтобы вы поняли, как нелегко приходилось доверенному слуге столь любвеобильного кавалера: представьте, обычно его внимания добивались до десятка красавиц сразу!

Господи ты Боже мой! Сколько же у него было любовниц! Замужние и незамужние женщины, простолюдинки, горожанки, придворные дамы — всех он одаривал своим вниманием, лишь бы женщина была молода и красива. Все, что синьор Кончини получал от своих состоятельных возлюбленных, он тут же проматывал с теми, у которых не было ни гроша за душой. Надо отдать ему должное: он всегда был щедр и, я бы даже сказал, — расточителен. Чтобы удовлетворить свой каприз, сломить сопротивление красотки, заручиться помощью хорошенькой служаночки, он щедро сыпал золото направо и налево. Конечно, вы скажете, что, постоянно имея столь верный источник дохода, можно позволить себе некоторую роскошь.

— Верный источник? Гм… — в раздумье прошептал Одэ де Вальвер.

— Да, разумеется, заводя очередную любовную интрижку, он всегда выглядел счастливым и беззаботным, однако, сами понимаете, не все и не всегда сходило ему с рук. Нередко на его пути становились ревнивцы: отцы, обманутые мужья, отвергнутые любовники, оскорбленные братья. Эти глупцы почему-то начинали преследовать нас. От них приходилось избавляться: некоторых мы награждали добрым ударом шпаги, некоторых отправляли к праотцам с помощью кинжала. Этим-то мне в основном и приходилось заниматься.

— Черт возьми, — заметил Вальвер, — мне не нравится ремесло наемного убийцы, мэтр Ландри.

— Разумеется, сударь, ибо, занимаясь им, частенько приходится засовывать свою совесть поглубже в карман. Но я по крайней мере горжусь тем, что никогда ни на кого не нападал сзади, а всегда вызывал свою жертву на поединок, предоставляя ей возможность защищать свою жизнь. Я честно рисковал своей шкурой.

— Это уже лучше, хотя… Ладно, оставим это. Продолжай…

— Теперь вы понимаете, что мне многое известно о синьоре Кончини. В моей памяти хранится немало жутких историй, в которые он был замешан, и я знаю, что он скорее отдал бы все, что имеет, нежели допустил бы их разглашение. Особенно нынче, когда он стал такой важной птицей. Но я продолжаю, сударь. В один прекрасный день я расстался с Кончини, бежал от него, унося с собой свои воспоминания. Мне удалось провести его: он поверил, что я умер. И с тех пор меня постоянно преследуют неудачи. Вы даже представить себе не можете, как плохо бывает тому, о чьем существовании фортуна напрочь забыла. Я перепробовал сотни занятий, но ни в чем не преуспел. И вот, когда я медленно умирал от голода и нищеты, я вдруг вспомнил о Кончини, своем бывшем господине, превратившемся к этому времени во всемогущего властителя нашей страны. И мне в голову закралась пагубная мысль: пойти к нему и попросить денег. Ведь что бы там ни было, я всегда оставался верен ему, и он не мог этого не знать. Мне показалось, что моя многолетняя скромность заслуживает вознаграждения, и я сказал себе: Кончини простит меня, сжалится над моим бедственным положением и даст мне какое-нибудь занятие, чтобы я мог сносно существовать. Я многого не требовал, сударь, я лишь хотел получить возможность каждый день досыта наедаться. Как видите, желания мои были весьма скромны. Словом, я убедил себя, что он не откажется помочь мне. И я совершил изумительный по безумству поступок: я сумел добраться до Кончини и рассказать ему о своих несчастьях. При развязке нашей беседы, сударь, вы, к моему счастью, присутствовали: Кончини испугался, что рано или поздно я выдам его секреты, и потащил меня на виселицу. По дороге мне встретились вы, мой освободитель. Вот, сударь, и вся история. Кончини решил, что я слишком много знаю, а лучшее средство заставить человека замолчать — это накинуть ему на шею пеньковый галстук и потуже затянуть его, потому что молчать, как известно, умеют только мертвые.

— Гм! — в раздумье опять произнес Вальвер, внимательно выслушавший исповедь бывшего браво. — А ты уверен, что тебе не в чем себя упрекнуть по отношению к твоему бывшему хозяину-итальянцу?

Ландри Кокнар хотел было ответить отрицательно, но внезапно изменил свое решение. Потупившись, он глухо произнес:

— Вы правы, сударь, совесть моя отягощена.

Но тут же, вскинув голову и глядя прямо в глаза Вальверу, уверенно заявил:

— Да, однажды я предал его, но предательство не заставляет меня краснеть. Это было доброе дело — возможно, единственное, которое может оправдать мою пропащую жизнь. И хотя именно из-за него мне пришлось покинуть Кончини, отчего и начались все мои несчастья, клянусь вам, я никогда не раскаивался, никогда не сожалел, что не поступил иначе. Если бы мне вновь пришлось оказаться перед выбором, я не колебался бы ни секунды и действовал так же.

И, помолчав, Кокнар добавил:

— Впрочем, сударь, чтобы рассеять ваши сомнения, я сейчас вам все расскажу.

— Хорошо, — согласился Вальвер; его ясные глаза сурово смотрели на Ландри Кокнара. — Но раз уж ты решил исповедаться, прежде скажи мне: нет ли у тебя на совести иных грехов, в коих тебе хотелось бы сознаться?

Ландри Кокнар надолго замолчал, видимо, роясь в памяти; когда он вновь заговорил, слова его прозвучали просто и убедительно:

— Я отнюдь не святой, в этой жизни мне пришлось заниматься всем понемножку, и я не слишком обижаюсь, когда меня называют висельником. Так что сами понимаете, сударь, что у меня на совести почти все грехи, в коих может быть повинен отщепенец вроде меня. Но если говорить о серьезных преступлениях, то мне не в чем себя упрекнуть. Впрочем, я уже говорил вам, что некогда готовился стать клириком, отчего, наверное, и сохранил больше почтения к наставлениям нашей святой церкви, чем многие люди моего сорта. Увы, сударь, нищета, следовавшая за мной по пятам, вынуждала меня быть не слишком-то щепетильным. Да я и не скрываю этого. Но все же есть вещи, которых я не могу сделать. Плохо это или хорошо — судить не мне. Я таков, какой я есть, и другим быть не могу.

— Что ж, послушаем, в чем состояла твоя измена, — строго сказал Вальвер и, не удержавшись, улыбнулся.

Поняв, что его сотрапезник, прежде чем приступить к рассказу, нуждается в подкреплении сил, Вальвер до краев наполнил его стакан. Ландри Кокнар залпом выпил его, настороженным взором окинул зал и пригнулся пониже, чтобы никто, кроме Вальвера, не смог услышать его слов. Молодой человек также склонился над столом. Приглушенным голосом Ландри начал свой рассказ:

— В те времена, когда любовницей Кончини — то есть, я хочу сказать, одной из его многочисленных любовниц — была некая знатная дама… очень знатная и очень высокопоставленная…

— Флорентийка? — с любопытством спросил Вальвер.

— Нет, сударь, она была иностранкой, — без запинки ответил Ландри Кокнар и продолжил повествование:

— …случилось некое событие, которое, впрочем, нетрудно было предугадать: дама понесла от Кончини. Оба любовника были этим крайне недовольны, однако делать нечего; им пришлось смириться с происшедшим. Не знаю уж, как это ей удалось, но высокородная красавица сумела скрыть от всех свое положение. Одному Богу известно, кто ей в этом помогал. И вот, окруженный глубокой тайной, ребенок появился на свет. Те, кто был посвящен в эту историю, ожидали, что он родится мертвым, ибо с самого начала делали все, чтобы получилось именно так. Но он родился живым, крепким, горластым, — словом, он хотел жить. Это была девочка, сударь, — такая миленькая, хорошенькая и красивая, какую только можно себе представить. Сам Господь сотворил ее на радость родителям. Теперь слушайте внимательно, сударь, ибо сейчас речь пойдет о моем предательстве. Едва малютка успела выйти из материнского лона, как ее отец протянул ее мне и приказал, чтобы я, привязав ей на шею камень потяжелее, бросил крошку со Старого моста в воды Арно.

— Какой ужас! — задыхаясь от гнева, воскликнул Вальвер. — Но я уверен, Ландри, ты не стал исполнять такой чудовищный приказ!

— Конечно, нет, сударь. У меня не хватило духу на это злодеяние. Вот тут-то я и совершил предательство.

Вальвер облегченно вздохнул, наполнил стаканы — теперь уже оба — и, словно подражая Ландри Кокнару, залпом выпил свой.

— Что же ты с ней сделал? — затем спросил он.

— Прежде всего то, о чем не подумал ее отец. Перед тем как утопить ее — ибо, сударь, я не намерен ничего от вас скрывать и поэтому к стыду своему должен признаться, что поначалу был готов выполнить поручение Кончини, — так вот, перед тем как утопить малютку, я отнес ее в церковь Санта Мария дель Фиоре. Не правда ли, я поступил правильно? Нельзя же было отправить ее душу вечно блуждать в чистилище. Я попросил окрестить ее. Крещение было совершено по всем правилам, в приходской книге сделали должную запись. Я при свидетелях объявил ее дочерью Кончино Кончини и неизвестной матери. Я же дал ей имя, похожее на имя города, где она родилась: Флоранс. И я, Ландри Кокнар, стал ее крестным отцом. Это все записано в церковных книгах, сударь,

— Флоранс! Какое красивое имя! — восторженно воскликнул Вальвер. — Ландри, я начинаю лучше думать о тебе!.. А что было дальше?..

— Дальше я заметил, как хороша эта малышка, и сомнение закралось в мое сердце. Казалось, сударь, она понимала, какую участь ей готовили. Своими крохотными ручонками она хватала меня за усы и смотрела на меня голубыми, будто ясное небо, глазками, словно хотела сказать: «Я не причинила тебе никакого зла! Почему же ты хочешь убить меня?» Я был потрясен. В довершение ко всему она вытянула губки, как это делают все младенцы, когда ищут материнскую грудь, и тихонько захныкала — о сударь, так жалобно, так грустно, что у меня все внутри перевернулось… Как сумасшедший я бросился в ближайшую лавку, купил молока, всыпал в него добрую горсть сахара и накормил девочку. Наевшись, она улыбнулась мне — наверняка именно так и улыбаются ангелы в раю — и мирно заснула у меня на руках. Только тогда я обнаружил, что, сам того не замечая, стал ее укачивать. Вот, сударь, в чем заключалось мое предательство.

— Ты славный малый, Ландри! — мягким тоном произнес Вальвер. — А что случилось потом?

— Вы и сами, я думаю, понимаете, что я не мог оставить ее у себя…

— Да, мужчина не в силах превратиться в кормилицу. К тому же у нее был отец, этот негодяй Кончини. Рано или поздно он бы узнал, что его дочь жива, и забрал бы ее к себе. А потом отдал бы тому, кто без колебаний выполнил бы его жестокий приказ.

— Совершенно верно, сударь. Именно это я и сказал себе. И тут же подумал об одной женщине, которая, как и я, была родом из Франции. Она неплохо относилась ко мне, и я решил, что ребенку у нее будет хорошо. К тому же я знал, что из-за какой-то весьма щекотливой истории ей надо было срочно покинуть Флоренцию и пределы владений великого герцога Тосканского. Поэтому я без колебаний отдал ей мою маленькую Флоранс, которую успел полюбить всем сердцем. Уверяю вас, сударь, что сделать это мне было нелегко, но ведь вы понимаете, что я поступил так только ради блага малышки.

— Да, — согласился Вальвер, жадно ловивший каждое слово Ландри Кокнара, — нельзя было оставлять ее в городе, где негодяй-отец легко мог бы найти ее. А за пределами Тосканы и уж тем более за пределами Италии ей ничего не угрожало… Ты все сделал правильно, Ландри, в твоем положении ты не мог поступить иначе.

— Я рад, сударь, что заслужил ваше одобрение, — с гордостью в голосе ответил Ландри Кокнар. — Но уж если я обещал рассказать вам обо всех своих прегрешениях, то надеюсь, вы не станете возражать, если я закончу эту историю?

— Говори, Ландри, говори, — разрешил Вальвер.

— Так вот, сударь: женщину-француженку звали Ла Горель. Она слыла корыстной и скупой особой. Решив наказать себя за то, что я чуть не совершил омерзительный поступок, я отдал ей все деньги, врученные мне Кончини в качестве платы за мое преступление. Тысяча дукатов, сударь, — для меня это была немалая сумма. Но поверьте, дай он мне в десять раз больше, я все равно не смог бы оставить деньги себе. Это золото жгло мне руки. Итак, монеты, заплаченные за убийство ребенка, помогли его спасти. Благодаря им Ла Горель смогла покинуть Италию и увезти с собой малышку. Вот и все, сударь. После этого меня охватил панический страх — я боялся, что Кончини раскроет мой обман. Если бы мне грозил только удар кинжалом, я бы, наверное, остался у него на службе: место было хорошее, и я много зарабатывал. Но были еще подземные камеры, куда меня могли швырнуть по приказу Кончини. Ужас перед медленной смертью в сырых подвалах мрачного здания, именуемого Барджелло, превозмог все прочие соображения, поэтому, едва представился подходящий случай, я бежал от Кончини. И с тех пор, как уже говорил вам, не вылезаю из нужды. Возможно, Господь решил таким образом наказать меня за преступление, совершенное в мыслях и едва не сотворенное на деле.

— А что стало с ребенком, с маленькой Флоранс? Ты знаешь, что с ней случилось? — нетерпеливо перебил его Вальвер.

— Нет, сударь, — твердо ответил Ландри Кокнар. — Знаю только, что она жива и счастлива. Больше мне ничего не известно, но для меня и этого достаточно.

— Так ты не знаешь, где она сейчас?

— Последний раз я виделся с Ла Горель в Марселе. Полагаю, что девочка до сих пор там.

— Она вполне может быть и в Париже.

— Нет, ее здесь нет.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Если бы маленькая Флоранс — а теперь она наверняка превратилась в очаровательнейшую девицу — оказалась в Париже, то здесь была бы и Ла Горель. Я целыми днями слоняюсь по городу, знаю все трущобы и закоулки, но черт меня побери, я ни разу не встречал Ла Горель!

Отметим, что сейчас Ландри Кокнар лгал. Вероятнее всего, ему действительно было неизвестно о прибытии в Париж Ла Горель, так как, по ее собственным словам, она только что приехала сюда; однако он прекрасно знал, что девушка, прозванная парижанами Мюгетта-Ландыш; и есть дочь Кончини, которой при крещении он сам дал имя Флоранс. Остается предположить, что у него были весьма веские причины для лжи.

Как бы то ни было, его ответ удовлетворил Вальвера.

— Пожалуй, ты прав, — промолвил он.

И тут же с прежним любопытством спросил:

— Кончини по-прежнему считает ее умершей?

— Да, сударь. И вы понимаете, что я остерегся вывести его из заблуждения.

— Ты правильно сделал, черт побери! Но скажи мне, а ее мать?..

— Это очень знатная и очень богатая дама, — небрежно бросил Ландри Кокнар. — Она была не итальянка. Вскоре после моего бегства она тоже покинула Флоренцию и Италию. Не знаю, что с ней сталось, да и, признаюсь, не пытался узнать.

Вальвер понял, что Ландри Кокнар знает несколько больше, чем говорит, но предпочитает молчать. В душе он одобрял подобную сдержанность, делавшую честь бывшему браво. Улыбнувшись, Вальвер сказал:

— Все, что ты мне только что поведал, побуждает меня благосклонно отнестись к твоей просьбе взять тебя на службу. Но скажи, ты и впрямь готов оставить свое одинокое нищенское существование, дабы разделить со мной мою нищету?..

— Более, чем когда-либо прежде, сударь, — с восторгом вскричал Ландри Кокнар. — Вы именно такой хозяин, которого я искал. С вами я могу быть спокоен: вы никогда не станете давать мне таких приказов, какие я получал от Кончини.

— Тут ты можешь быть совершенно спокоен, — со смехом заверил его Вальвер. — Но что касается жалованья, то вряд ли у меня ты сможешь заработать столько, сколько у Кончини.

— Не беспокойтесь, сударь, я же вам сказал, что вовсе не требователен. А деньги… что ж деньги… с этим я всегда могу подождать. Отчего и не подождать, если они заработаны честно.

— Действительно, — весело рассмеялся Вальвер. — Если ты так и впрямь думаешь, то я беру тебя к себе на службу. Отныне ты принадлежишь к моему дому.

И, не удержавшись, юный граф по-мальчишески подмигнул, давая понять, что сам готов посмеяться над своим высокопарным слогом. Но Ландри Кокнар, воспринявший все всерьез, торжественно заявил:

— Я постараюсь быть достойным дома графа де Вальвер, который, я уверен, превосходит по знатности дом синьора Кончино Кончини.

— В этом можешь не сомневаться: мой род насчитывает не одно поколение предков, а мое графство не куплено по случаю, как владения маркиза д'Анкра, — гордо отвечал Вальвер.