Тем временем Мюгетта продолжала заниматься своим приятным делом, а именно — продавать душистые цветы. Лоток ее быстро пустел (у нее осталось всего несколько букетиков), а кожаный кошель заметно округлился. Девушке хотелось поскорее избавиться от товара и на этом завершить свой трудовой день, или во всяком случае ту его часть, что отводилась продаже роз и лилий.

И вдруг перед ней, словно из-под земли, выросла, подбоченясь, старая мегера. Страшно побледнев, Мюгетта стремительно отшатнулась от нее, словно внезапно наступила ногой на ядовитую змею, и воскликнула:

— Ла Горель!..

В ее сдавленном крике прозвучало столько ужаса, что наш влюбленный, по-прежнему следовавший за девушкой по пятам, быстро направился к ней, бросая угрожающие взоры на старуху, которая, если бы заметила его, явно задумалась бы, стоит ли ей приближаться к юной цветочнице. Однако она не видела молодого человека, а поэтому с ехидной усмешкой произнесла:

— Да, это я, моя крошка, Томасса Ла Горель собственной персоной. А ты небось не ожидала встретить меня здесь?

— Ла Горель! — не веря своим глазам, повторила Мюгетта-Ландыш.

Бедная девушка стояла перед Томассой Ла Горель — ибо старуха носила именно это имя — испуганная и трепещущая, напоминая пичужку, над которой кружит хищный ястреб, готовый в любую минуту броситься на свою жертву и, вцепившись в нее крючковатыми когтями, заклевать острым кривым клювом.

— Да, именно я, собственной персоной, — вновь сказала мегера, умильно улыбаясь своей гаденькой улыбочкой, — я, которая вскормила и воспитала тебя, ухаживала за тобой, когда ты болела, и которую ты ни с того, ни с сего бросила на произвол судьбы! Ах ты, неблагодарная! Как только денежки потекли тебе в руки, ты сразу забыла о старой Ла Горель! А я-то целых четырнадцать лет ходила за тобой, словно за родной дочерью, все тебе отдавала, да никакая мать так о своем дитятке не заботится!..

Возможно, что старуха бы еще долго сокрушалась, лицемерно жалуясь на неблагодарность Мюгетты, но та уже успела опомниться после первого испуга. На улице юная цветочница чувствовала себя как дома. Улица была ее королевством, и она прекрасно знала, что его обитатели всегда готовы встать на ее защиту. Так чего же ей бояться? Гадкая старуха не посмеет прилюдно предъявить на нее свои права! И, взяв себя в руки, девушка уверенным голосом спросила:

— Чего вы от меня хотите?.. Неужели вы считаете, что я покорно поплетусь за вами в вашу мерзкую нору и вновь стану выполнять за вас всю черную работу, получая в награду лишь пинки и колотушки?.. Ну уж нет! Господь сохранил меня, вырвал из ваших лап, ведь если бы это зависело от вас, то я бы уже давно умерла от голода и тяжелой работы. Вы мне никто, я вам ничем не обязана, и у вас нет никаких прав на меня. Так что ступайте своей дорогой и оставьте меня в покое.

В голосе девушки не было страха, напротив, в нем звучала решимость во что бы то ни стало отстоять свою свободу. Раскосые глаза Ла Горель вспыхнули мрачным огнем; похоже, старуха забыла указание таинственной дамы. К счастью, разговаривая со старухой, девушка незаметно для себя возвысила голос, и слова ее были услышаны прохожими. Вокруг быстро собралась толпа зевак: любопытные парижане прислушивались к разговору, и лица их отнюдь не выражали сочувствия старой мегере. Влюбленный, продев свой цветок в петлицу камзола, пробрался в первые ряды зрителей. Он зорко следил за старухой и с таким грозным видом покручивал свои тонкие, недавно пробившиеся усы, что не оставалось никаких сомнений в его готовности в любую секунду прийти на помощь девушке. Если бы обидчиком юной цветочницы был мужчина, молодой человек уже давно бы вмешался в разговор.

Ла Горель взором инквизитора окинула набежавшую толпу. Старой ведьме нельзя было отказать в здравом смысле: она почувствовала, что среди собравшихся вокруг них людей нет никого, кто бы поддержал ее. Поняв, что если она попытается насильно увести девушку или отобрать у нее деньги, ее наверняка освищут, а то и поколотят, старуха отступила. Превыше всего на свете она ценила свою собственную шкуру. К тому же она вспомнила приказ загадочной дамы из портшеза. И поведение ее мгновенно изменилось. Злобная мегера вновь обрела облик прислуги из хорошего дома и с медоточивой улыбкой, сделавшей ее лицо еще более отвратительным, принялась сладким голосом уговаривать цветочницу:

— Ну, ну, успокойся, милочка! А ты ни капельки не изменилась: мгновенно вскипаешь, словно молочный суп на плите! Успокойся, я не собираюсь приглашать тебя к себе. Я прекрасно знаю, что я тебе не мать и что у меня нет на тебя никаких прав. Так что нечего меня бояться.

— Тогда пропустите меня, я спешу, меня ждет работа, — ответила Мюгетта, все еще ожидая подвоха со стороны своего старинного недруга.

— Опять торопишься! — жалобно проскрипела Ла Горель. — Неужели ты и минутки не найдешь, чтобы поболтать со мной?

И слезливым голосом продолжала:

— Храни меня святая Томасса, я действительно не твоя мать… Но все же это я тебя воспитала… и если ты об этом уже забыла, то я все прекрасно помню, и, видишь ли, по-прежнему люблю тебя словно родную дочь.

— Так чего же вы от меня хотите?

— Да ничего… ничего, сладчайшая моя!.. Мне просто захотелось тебе сказать, что я счастлива, видя, как ты превосходно устроилась… На тебе красивое платье, деньги так и плывут тебе в руки… Ведь ты же не будешь спорить, что кошель твой доверху набит золотом… Да, дочь моя, ты умеешь выгодно продать свои цветочки!.. Не смущайся, я зря хвалить не стану, ну а тебе скажу: ты самая ловкая, самая хорошенькая цветочница в Париже!.. Хотела бы я попросить тебя об одном одолжении… о пустячке, тебе это ничего не будет стоить…

Мюгетта, по-прежнему готовая защищать свою свободу, при последних словах старухи запустила руку в кожаный кошель, чтобы вынуть оттуда несколько мелких монет. Она была рада избавиться от неприятной знакомой столь простым способом. Движение ее не ускользнуло от алчного взора Ла Горель и, дрожа от жадности, мегера невольно потянулась за деньгами, однако, вовремя вспомнив наказ дамы в портшезе, быстро передумала:

— Да нет, моя крошка, оставь свои денежки при себе… они нелегко тебе достаются… Благодарение Богу, я получила небольшое наследство, так что… разумеется, я не богата… но ни в чем не нуждаюсь.

Выдавливая из себя эти слова, старуха даже вспотела от усилий, коих ей стоил вынужденный отказ от денег Мюгетты. Ей казалось, что каждая предложенная ей, но не полученная ею монетка — это кусок ее собственной плоти, который она отрывает от себя. Хорошо зная жадность Ла Горель, юная цветочница была так поражена ее отказом, что только и сумела вымолвить:

— Тогда чего же вы хотите?

— Всего-навсего расспросить тебя кое о чем, — живо ответила старуха, стараясь, чтобы ее слова прозвучали ласково.

Любопытные, столпившиеся было вокруг обеих женщин, постепенно разошлись, убедившись, что старуха не собирается причинять вреда девушке. Даже влюбленный, видя, что встреча, начавшаяся столь бурно, не будет иметь дурных последствий для предмета его поклонения, медленно удалился. Однако он ушел недалеко и принялся продолжать свои наблюдения.

Мюгетта осталась один на один с Ла Горель. Они стояли на перекрестке, как раз в том месте, где улицу Сент-Оноре пересекают улицы Гренель и дю Кок. Их было прекрасно видно со всех сторон, и если нельзя было подслушать их разговор, то по выражению лиц вполне можно было определить, каково настроение обеих собеседниц. Чем меньше становилось вокруг прохожих, тем меньше оставалось помех для наблюдения, так что дама в портшезе, надежно скрытая от любопытных взоров плотными шторами, могла внимательно смотреть на старуху и девушку.

Мюгетта стояла спиной к воротам Сент-Оноре. В нескольких шагах от ворот высился позорный столб. Он стоял почти на том самом месте, где улица Пти-Шан, ставшая позднее улицей Круа-де-Пти-Шан, выходила на улицу Сент-Оноре, то есть возле церкви Сент-Оноре. Влюбленный занял свой наблюдательный пост как раз между своей возлюбленной и позорным столбом, укрывшись за колонной портала одного из домов.

В этот час по улице дю Кок (именуемой теперь улицей Маренго) в сторону улицы Сент-Оноре ехал многочисленный отряд. Он направлялся именно туда, где стояли Ла Горель и Мюгетта-Ландыш; поглощенные разговором, женщины не замечали приближавшихся к ним всадников.

Одновременно двое дворян, пройдя через ворота Сент-Оноре, шагали в том же направлении. Трудно представить себе более благородные лица, нежели лица двух этих мужчин. Однако одежда обоих отличалась необычайной скромностью, а костюм одного из них был и вовсе изрядно потерт. Этот последний был человек лет шестидесяти, но с виду он казался крепким, как скала, и был строен, словно молодой дуб. Его отличала особая манера высоко держать голову, а его ясные глаза гордо смотрели прямо перед собой, их пронизывающий взор сразу выдавал в нем знатного сеньора, привыкшего повелевать. Так что несмотря на скромность, и мы бы даже сказали, почти что бедность его костюма, каждый встречный немедленно проникался к нему почтением. Спутнику его недавно сравнялось двадцать пять лет, и он являлся зеркальным отражением своего старшего товарища, только значительно помолодевшим. Короче говоря, с первого взгляда становилось ясно, что это были отец и сын.

Оба дворянина направлялись к Мюгетте; девушка не замечала их, ибо стояла к ним спиной. Однако наш влюбленный сразу же увидел их и покраснел, словно набедокуривший школьник. Быстро прикрыв лицо полою плаща, он прошептал со смешанным чувством досады и восторга:

— О, черт!.. Мой кузен Жеан де Пардальян и его отец!.. О, черт!..

Оба Пардальяна — а это были именно они — миновали молодого человека, даже не глянув в его сторону, и тот с облегчением вздохнул. Однако спустя минуту юноша, известный нашим читателям как Жеан Храбрый, наклонился к отцу и с улыбкой шепнул ему на ухо:

— Мой кузен Одэ де Вальвер!.. Он наблюдает… издалека… за своей возлюбленной, прекрасной Мюгеттой, вон той девушкой, что стоит впереди нас.

Шевалье де Пардальян устремил свой проницательный взор на указанную ему юную особу. Похоже, время было не властно над Пардальяном: глаза не утратили своей живости, взгляд был по-прежнему уверен и остр, а возможно, даже сделался еще увереннее и острее. Ласково улыбнувшись, он пожал плечами и проворчал:

— Если он влюбился в нее до беспамятства, так чего же он тогда на ней не женится?

— Как вы можете так говорить, сударь! — со смехом воскликнул Жеан. — Держу пари, что бедняга Вальвер даже не осмелился признаться ей в любви. К тому же, прежде чем жениться, ему необходимо разбогатеть, и именно для этого он и приехал в Париж.

— Твоя правда: парнишка нищ как библейский Иов, но если он и дальше будет подобным образом искать себе состояние, то он гораздо быстрее растратит свои последние экю, нежели заработает новые, — буркнул Пардальян.

И улыбнувшись так, как умел улыбаться только он один: насмешливо и одновременно нежно, добавил:

— Держу пари, что в скором времени мне придется вызволять его из всяческих передряг.

Наконец оба Пардальяна поравнялись с Мюгеттой-Ландыш и ее собеседницей. Как раз в этот момент Ла Горель, не обратив на них внимания, вплотную приблизилась к Мюгетте и громко зашептала ей на ухо:

— Послушай, когда ты убежала от меня, ты прихватила с собой крошку Лоизу…

Имя Лоиза донеслось до ушей обоих Пардальянов. Жеан мгновенно страшно побледнел и, сжав руку отца, прошептал:

— Лоиза!.. Во имя Господа, сударь, давайте послушаем, о чем говорят эти женщины.

И оба они остановились и обратились в слух.

Мюгетта-Ландыш перебила старуху:

— Да, я взяла ее с собой!.. Я полюбила маленькую Лоизу и прекрасно знала, что если она останется с вами, то вы уморите ее, как хотели уморить меня. Оставить ее с вами означало обречь ее на верную гибель!.. И я забрала ее с собой, вырвала из ваших лап… Что вам еще хочется узнать?

— Да ничего, ничего, — заквохтала Ла Горель, — ты правильно сделала… Я тебя ни в чем не упрекаю… Но времена изменились… Я уже не та, что была когда-то… Ты же знаешь, что только от бедности я заставляла тебя работать… у меня не было ни гроша, а надо было кормить вас всех. Сама видишь, что сейчас мне от тебя ничего не нужно, и я так рада за тебя… да благословит тебя Господь! И про малышку Лоизу я спросила только потому, что надеялась услышать, что и у нее все хорошо, что и она здорова и счастлива!

— Если вам было нужно только это, то радуйтесь: она действительно здорова и счастлива.

— И куда же ты ее дела, нашего маленького ангелочка?

— А этого, Ла Горель, я вам не скажу.

Ответ бы дан таким решительным тоном, что настаивать дальше было просто бессмысленно. Старуха это почувствовала, и глаза ее снова зажглись коварным блеском. Она была не из тех, кто легко отказывается от своих замыслов, и поэтому, даже потерпев поражение, она все же не оставляла надежды выведать у Мюгетты интересующие ее сведения. Но тут Ла Горель заметила обоих Пардальянов и поняла, что они внимательно прислушиваются к их разговору. Мгновенно замолчав, она замигала глазками, словно ночная птица, внезапно выпущенная на солнечный свет, и забормотала:

— Ну полно, успокойся! Я вижу, ты до сих пор не доверяешь мне, но ты не права, моя крошка, я не желаю зла ни тебе, ни малышке. Прощай.

И она быстро засеменила к улице Гренель.

После стремительного ухода старухи, более напоминавшего бегство, Мюгетта-Ландыш вздохнула свободнее. В эту минуту к ней подошел шевалье де Пардальян и, взяв с лотка оставшиеся цветы, положил туда взамен золотую монету. Девушка принялась рыться в кошельке, желая вернуть шевалье сдачу, но тот поистине королевским жестом остановил ее, говоря:

— Не трудитесь, дитя мое, оставьте деньга себе.

Мюгетта-Ландыш грациозным поклоном поблагодарила шевалье, восхитив своим изяществом обоих Пардальянов, и собралась уходить. Пардальян-старший жестом остановил ее и, вопрошающе глядя девушке в глаза, произнес:

— Мне показалось, вы говорили о ребенке, которого вы забрали у этой женщины, потому что она плохо с ним обращалась?

Незаметно для окружающих шевалье внимательнейшим образом изучал Мюгетту своим ясным взором. И смею вас уверить, что результат этого изучения был для нее благоприятным, ибо на губах шевалье по-прежнему играла ласковая улыбка, предназначавшаяся лишь тем, кто удостаивался его дружбы. Мюгетта-Ландыш выдержала его взгляд, не проявив при этом ни волнения, ни беспокойства. Она только внезапно посерьезнела, а затем глубокомысленно и с достоинством произнесла:

— Да, именно так, сударь.

— Девочку по имени Лоиза?

— Да, сударь.

Несколько секунд Пардальян размышлял, а потом еще более ласковым голосом спросил:

— Простите меня, дитя мое, что я задаю вам вопросы, могущие показаться нескромными, но они продиктованы весьма вескими причинами, а не праздным любопытством, как вы могли бы предположить. Так окажите же нам любезность и ответьте на них!

— Охотно, сударь, — согласилась Мюгетта, по-прежнему сохраняя свой серьезный тон.

Отец и сын обменялись взглядами, в которых можно было прочесть: «Это искреннее и честное создание. Мы узнаем правду». Собранная и сосредоточенная, Мюгетта ждала. Роли поменялись, и теперь ее сияющие глаза внимательно изучали стоящих перед ней мужчин.

— Знаете ли вы точный возраст маленькой Лоизы? — спросил Пардальян.

— Три с половиной года.

Ответ — и Пардальян это отметил — не заставил себя ждать и был столь же краток, как и все предыдущие ее ответы. Ее большие синие глаза прямо и открыто глядели на Пардальяна. Жеана так поразили слова девушки, что он не сумел скрыть своего смятения. Пардальян же был невозмутим и продолжал:

— Эта девочка ваша родственница?

— Это моя дочь.

— Ваша дочь! — изумился Пардальян.

— Да, сударь.

Оба Пардальяна невольно бросили взор на колонну, за которой все еще прятался Одэ де Вальвер, издали наблюдавший за этой сценой, но не понимавший, о чем идет речь. Затем отец и сын вновь обернулись к Мюгетте, спокойно ожидавшей продолжения разговора. Пардальян не сомневался в искренности этой девушки: ответы ее были точны и ясны, а поведение отличалось достоинством и уверенностью. И тем не менее он удивленно спросил:

— Но, похоже, старуха, которую вы называли Ла Горель, не знает, что эта маленькая Лоиза — ваша дочь?

— Она действительно этого не знает.

— Однако мне кажется, что вы слишком молоды, чтобы иметь дочь трех с половиной лет.

— Я выгляжу моложе, чем есть на самом деле. Мне скоро исполнится девятнадцать, сударь.

— Вы были так любезны, сударыня! Вы ответили на все интересующие меня вопросы, и я благодарю вас за это! Когда будете проходить по улице Сен-Дени, не забудьте заглянуть в гостиницу «Золотой ключ». Я всегда останавливаюсь там. Вы спросите шевалье де Пардальяна, и буду ли я там, или нет, но в обмен на ваши чудесные цветы вы всегда получите золотую монету.

— Непременно, господин шевалье, — пообещала Мюгетта, отвечая изящным реверансом на поклон обоих Пардальянов.

Взявшись под руку, отец и сын удалились. Но сделав несколько шагов, они словно по команде остановились и обернулись. Мюгетта все еще стояла на том же самом месте, где они распрощались с ней, она задумчиво глядела им вслед. Но они смотрели не на нее, взгляд их скользил дальше. Они искали Одэ де Вальвера, который, заметив, что они до сих пор не ушли, не решался покинуть своего убежища.

— Бедный Одэ, — прошептал Жеан, — когда он узнает, удар будет слишком силен.

— Да, — помрачнев, согласился Пардальян, — мне очень жаль… потому что он способен умереть из-за этого. Черт побери! Кто бы мог предположить — она же еще совсем девочка! Ах, но все равно: я бы дал ей отпущение даже без исповеди!

— Может быть, она замужем, сударь. Ведь она не выглядела ни смущенной, ни пристыженной.

— В самом деле, я тоже заметил, что вид у нее отнюдь не был виноватым. Однако как бы то ни было, для Вальвера она потеряна, и мне жаль его, потому что он храбрый и достойный юноша и я люблю его.

Они развернулись и продолжили свой путь по улице д'Орлеан (в наши дни она стала частью улицы дю Лувр). Через несколько шагов Жеан вздохнул:

— Опять ничего. Ах, сударь, я начинаю думать, что уже никогда не найду мою бедную маленькую Лоизетту.

— А я, шевалье, говорю тебе, что мы отыщем ее! Черт побери, я именно за этим сюда и приехал! К тому же я совсем не знаю нашу малышку и мечтаю с ней познакомиться, прежде чем отправлюсь в путешествие, из которого уже не возвращаются. Клянусь Пилатом и Вараввой, негоже, чтобы дедушка покидал этот мир, так и не поцеловав своей внучки. Мы найдем ее, обещаю тебе.

— Да услышит вас Господь, сударь!

— Конечно, услышит, — обычным насмешливым тоном ответил Пардальян, — ведь мы будем искать и поднимем такой шум, что ему в конце концов придется-таки нас услышать! Видишь ли, из-за своего немалого возраста Господь несколько туговат на ухо. Но я уже убедился, что те, у кого голос громче, всегда могут до него докричаться. Мы будем действовать, шевалье, и обещаю тебе, что он услышит нас.

Они еще раз свернули налево, на улицу Дев-Экю, которая должна была вывести их прямо на улицу Гренель.