Оставим же Одэ де Вальвера рассказывать Пардальяну о том, как скромная уличная цветочница Мюгетта, известная шевалье как дочь Кончино Кончини и Марии Медичи, стала его невестой, и откуда он узнал, что Лоиза, считавшаяся дочерью Мюгетты, на самом деле дочь Жеана де Пардальяна, породнившегося с ним через свой брак с Бертиль, маркизой де Сожи и графиней де Вобрен, то есть с его кузиной и единственной родственницей.

Оставим и Ландри Кокнара, мечущегося в поисках своего хозяина, дабы сообщить тому, какая угроза нависла над его невестой. Оставим преданную Перрен, в тревоге томящуюся в мансарде на улице Коссонри и напрасно ожидающую Вальвера, ибо по известным нам причинам тот никак не мог туда прийти. Забудем пока и об Эскаргасе, убаюканном бутылкой доброго вина и не вспоминающем о данном ему поручении, и вернемся к Кончини, Леоноре Галигаи, Стокко, Роспиньяку и, как вы уже догадались, к очаровательной Мюгетте.

Следуя хронологическому порядку, мы в первую очередь поведаем вам о Стокко и его хозяйке Леоноре. Впрочем, рассказ этот не займет много времени.

Как вы помните, Стокко уехал вперед, увозя с собой в портшезе малышку Лоизу. Конюх, управлявший конем, на спине которого были укреплены носилки, также вел на поводу коня браво. Около четверти часа Стокко ехал в портшезе вместе с ребенком. Лоиза, завернутая в одеяла, больше не плакала, не кричала и вообще не подавала никаких признаков жизни. Испуганная разбойничьей физиономией Стокко, а также его угрозами, она потеряла сознание.

Но вскоре терпение Стокко лопнуло: он больше не мог сидеть в тяжелой неповоротливой махине, передвигавшейся до отвращения медленно. Он вскочил в седло, схватил ребенка, спрятал его под плащом и галопом пустился вперед, предоставив конюху неспешно доставить носилки на место.

Стокко полетел на улицу Кассе, в маленький домик, принадлежавший Кончини. Там он с радостью отдал ребенка женщине, несомненно обо всем предупрежденной, ибо она взяла девочку и, ни о чем не спрашивая, сразу унесла ее. Скажем сразу, что ей было поручено надзирать за ребенком и всячески заботиться о нем.

Избавившись от малышки Лоизы, Стокко галопом помчался прямо в малый особняк Кончини, что возле Лувра. Леонора Галигаи уже ждала его; на ее немой вопрос Стокко ответил:

— Ребенок находится на улице Кассе. Монсеньор скорее всего сейчас направляется туда.

Выслушав с видимым безразличием это известие, Леонора спросила:

— А ты уверен, что девушка добровольно отправится на улицу Кассе, в домик Кончино?

— Уверен? — с нагловатой усмешкой ответил вопросом на вопрос Стокко. — Как можно быть уверенным в женщине?.. Я только могу сказать, что охотно поставлю обещанные мне монсеньором тысячу пистолей против тысячи экю, что она придет.

— А это означает, что ты совершенно убежден, что девушка придет, — холодно заключила Леонора.

Она взяла кошелек и протянула его Стокко:

— Возьми, это задаток; а теперь сиди здесь и дожидайся моего возвращения.

С торжествующим видом Стокко сунул кошелек в карман и исчез.

Леонора тотчас вышла из дома. Впрочем, путь ее лежал недалеко. Она направлялась в Лувр — повидать ту, которую она называла просто Марией: Марию Медичи, королеву-регентшу… мать девушки, прозванной парижанами Мюгеттой-Ландыш, а при крещении нареченной Ландри Кокнаром Флоранс.

Вернемся же теперь к Кончини и его клевретам.

Кончини поскакал вперед, давая понять, что желает уединиться. Конь его бежал мелкой рысью. Королевский фаворит удовлетворенно улыбался, не испытывая ни беспокойства, ни угрызений совести. Он был совершенно уверен, что юная цветочница сама упадет в его объятия. Предвкушая результат удачно проведенной операции, он нисколько не задумывался, к какому гнусному и бесчестному способу ему пришлось прибегнуть, чтобы достичь его.

Следом ехали дворяне. Роктай, Лонгваль, Эйно и Лувиньяк, знавшие о том, какую поистине дикую страсть питает к прекрасной цветочнице Роспиньяк, злорадствовали, понимая, в какое затруднительное положение попал их начальник, и то и дело бросали на него насмешливые взоры.

Однако Роспиньяк не обращал на них никакого внимания. Он смотрел только на Кончини; казалось, глаза его, словно два буравчика, сверлили спину итальянца. Снедаемый ревностью, он шептал страшные проклятия в его адрес:

— Ах, вот как! Значит, этот мерзавец считает, что я позволю ему делать все, что ему заблагорассудится?.. Пускай, пускай крошка идет на улицу Кассе… Я тоже буду там, захочет того синьор Кончини или нет… И клянусь адом, если он только попробует тронуть ее хоть кончиком пальца — я тут же выпущу наружу его вонючие кишки!..

Кончини прибыл к себе на улицу Кассе. Кипящий от гнева Роспиньяк следовал за ним по пятам. Четверо лейтенантов ехали за своим начальником и украдкой посмеивались. То ли по рассеянности, то ли потому, что иметь под рукой личную охрану никогда не помешает, но Кончини не стал отсылать дворян. Он молча направился по лестнице, устланной толстым пушистым ковром. На этот раз Роспиньяк не только не пошел за ним, но и знаком остановил своих подчиненных. Разумеется, он понимал, что не следует мешать Кончини в столь деликатном деле, как любовное свидание. Повелительным тоном Роспиньяк приказал:

— Идите в кордегардию, господа, и не покидайте ее до моего особого распоряжения.

И он указал на маленькую дверь в конце коридора. Роктай, Лувиньяк, Эйно и Лонгваль даже не подозревали о том, что именно замыслил Роспиньяк. Ни один из них не догадывался, что их начальник готов был заколоть Кончини ударом кинжала, лишь бы только не уступить ему девушку, к которой он испытывал столь же жгучую страсть. Они были уверены, что Роспиньяк смолчит так же, как уже смолчал в Фонтене-о-Роз. Но так как на этот раз жертва, приносимая им, будет еще более мучительной, то они жаждали насладиться зрелищем его душевных мук, кои, несомненно, должны были отразиться у него на лице. Только это неблаговидное желание и побуждало их следовать за своим командиром. Однако их постигло разочарование. Приказ был ясен, и, как и все военные, привыкшие соблюдать строгую дисциплину, они подчинились — с недовольными минами, но без возражений.

С трудом сдерживая рвущуюся наружу ревность, Роспиньяк пошел за Кончини. Он как никогда был готов убить своего господина, если тот осмелится, к примеру, поцеловать юную цветочницу.

Поднявшись на второй этаж, королевский фаворит открыл маленькую дверцу и шагнул за порог. В комнате, обставленной в соответствии с вкусами Кончини, то есть с угнетающей роскошью, находилась маленькая Лоиза вместе с той женщиной, которая взяла ее у Стокко. Отдав женщине несколько кратких приказаний, Кончини тотчас же вышел, даже не взглянув на девочку.

Распахнув соседнюю дверь, он очутился в спальне. Посреди нее возвышалась огромная кровать, водруженная на постамент, к которому вели две ступени: настоящий жертвенный алтарь в храме любви. Опустившись в широкое кресло, он принялся ждать, нетерпеливо постукивая ногой по мягкому ковру, устилавшему пол. Ожидание было долгим, очень долгим — часа два, а может быть, и три. Наконец женщина ввела в комнату Мюгетту-Ландыш и неслышно удалилась, плотно прикрыв за собой дверь.

Девушка была необычайно бледна, однако лицо ее выражало спокойствие и неколебимую уверенность в своей правоте. Она стояла, прижав руку к груди, словно пытаясь утихомирить сильно бьющееся сердце. На самом же деле она лихорадочно сжимала рукоятку маленького острого кинжала, спрятанного у нее за корсажем.

Решилась ли она принести себя в жертву омерзительному негодяю? На этот вопрос мы можем смело ответить: нет. Тогда что же она собиралась делать? Она не знала. С того часа, как Кончини похитил ее маленькую Лоизу, пообещав вернуть ее только в случае, если Мюгетта согласится исполнить его гнусные желания, девушка не переставала ломать голову, как бы ей, сохранив честь, спасти ребенка. Но она ничего не могла придумать. Единственное решение, пришедшее ей в голову, было заколоть себя кинжалом на глазах у Кончини.

Другого выхода у нее не было, хотя при одной лишь мысли о столь ужасной гибели кровь стыла у нее в жилах. И это вполне естественно: когда ты молод, когда птицы на ветвях поют счастливую песню любви, когда будущее представляется тебе в розовом свете и ты всем своим существом привязан к жизни — и одно лишь упоминание о смерти погружает тебя в пучину отчаяния.

Но в глубине души Мюгетты жила надежда. И хотя она знала, что помощи ждать неоткуда, она все же надеялась. На что? Разве она знала!.. Возможно, на чудо, которое в последний момент спасет ее и Лоизу…

Увидев Мюгетту, Кончини живо вскочил с кресла и галантно поклонился девушке. Глаза его хищно заблестели, в нем вновь проснулось вожделение.

— Я же говорил, что вы придете! — воскликнул он.

И, задыхаясь от страсти, он вперил в нее свой бесстыдный взор; глазами он уже раздевал юную красавицу, предвкушая обладание ее чистым девственным телом. И ничто не подсказало ему, что невинное дитя, кое он осквернял своим плотоядным взглядом, — его дочь. Шагнув вперед, Кончини, казалось ему, уже почувствовал на губах свежесть поцелуя Мюгетты.

Содрогаясь от отвращения, девушка закрыла глаза. Только сейчас она поняла, какую страшную ошибку совершила, добровольно явившись в логово сладострастного развратника. Но изменить что-либо было поздно; она поняла, что погибла. Ее охватил ужас. Все ее спокойствие и решимость мгновенно улетучились, а в мозгу внезапно мелькнула страшная мысль: убить, безжалостно убить омерзительное чудовище, тянущее к ней свои грязные лапы. С того самого дня, как Кончини увидел ее и стал преследовать, Мюгетта презирала королевского фаворита. Сейчас же в ней пробудилась жгучая, смертельная ненависть.

Ее внутренний голос молчал; она не догадывалась, что этот человек, которого она люто ненавидела и которого намеревалась заколоть — отец ей.

Кончини же продолжал:

— Вы пришли. Значит, вы понимаете, чего я хочу от вас в обмен на вашего ребенка. Вы ведь желаете получить его живым и здоровым, не так ли?

— А какую вы дадите мне гарантию, что когда я исполню ваше требование, вы тоже сдержите свое слово?

Вопрос был задан тихо, едва слышно; никто из друзей девушки не узнал бы сейчас ее голоса. Но с виду юная цветочница была на удивление спокойной. Кончини впервые разговаривал с Мюгеттой, поэтому, услышав ее вопрос, он решил, что имеет дело с рассудительной особой, желающей подороже продать свой товар и, как и все торговцы, опасающейся остаться в дураках. Юная цветочница словно не понимала, сколь постыден был подобный торг, а если и понимала, то решила не обращать внимания на такие мелочи.

Если бы Кончини был более наблюдателен, он бы непременно заметил тревожные перемены, происшедшие в состоянии девушки. В самом деле: напряженность позы, взгляд, устремленный в одну точку, внезапно заострившиеся черты нежного лица — все это вместе свидетельствовало о том, что Мюгетта переживала глубокий душевный кризис. Было ясно, что она долго не выдержит подобного напряжения. Силы ее были на исходе. Еще несколько минут — и она упадет без сознания. Можно только удивляться, что ей до сих пор удавалось сохранить присутствие духа.

Только страстное желание убить Кончини поддерживало силы Мюгетты. Со смертью Кончини она связывала свои робкие надежды на удачу. Изо всей силы сжимая рукоятку маленького кинжала, она берегла силы, чтобы вернее нанести спасительный для себя и смертельный для Кончини удар. С напряженным вниманием следя за каждым движением своего мучителя, она была готова воспользоваться первой же его оплошностью, чтобы заколоть его.

Кончини ничего этого не замечал. Внешне девушка была совершенно спокойна, поэтому вельможный развратник поздравил себя с первой победой:

«Per Bacco! Она гораздо лучше справляется со своей ролью, чем я думал! Решительно, этой девице нельзя отказать в уме… Если только не… Почему, черт побери, она постоянно прижимает руку к груди?.. Попробуем приободрить ее».

Кончини позвонил. Дверь открылась, и на пороге появилась женщина, охранявшая Лоизу. Фаворит приказал:

— Как только эта сударыня выйдет из комнаты, вы отдадите ей ребенка, находящегося сейчас на вашем попечении. Вы будете повиноваться ей так же, как повинуетесь мне: пока она находится в этом доме, вам надлежит исполнять все ее приказания. А теперь уходите.

Женщина поклонилась и, прошептав: «Слушаюсь, монсеньор», удалилась.

— Вы удовлетворены? — поинтересовался Кончини.

Затем успокаивающим тоном прибавил:

— Судите сами: если вы сдержите свое слово, у меня не будет никаких причин обманывать вас. Я не желаю зла этому ребенку, ведь не людоед же я, черт побери! И тем не менее если вы требуете иных гарантий, говорите. Я готов исполнить любые ваши условия.

Слышала ли она его? Поняла ли его слова? На этот вопрос мы можем ответить утвердительно, потому что, поколебавшись, она медленно покачала головой.

Кончини неторопливо приблизился к ней и своим звучным голосом произнес как можно ласковее:

— Послушайте, чтобы завлечь вас к себе, я решился на отвратительную низость. Однако вы сами повинны в этом: я просто без ума от вас, вы же убиваете меня своей суровостью. Но вы сами согласились на мои условия, сами явились ко мне; значит, никто не посмеет утверждать, что Кончини прибегает к насилию, когда хочет поцеловать хорошенькую девушку. Я верю вам. Дайте мне слово, что вы добровольно вернетесь ко мне, и я сейчас же отпущу вас вместе с ребенком. Я буду терпеливо ожидать, когда вам будет угодно вновь посетить меня. Видите, я больше не угрожаю, не ставлю условий, а смиренно молю вас сжалиться надо мной. В залог же я прошу у вас всего один поцелуй, один поцелуй ваших чудесных губок. Согласны вы на такое предложение?

Девушка молчала. Безучастное выражение ее лица насторожило флорентийца. Сделав вид, что он принял ее молчание за согласие, Кончини с очаровательнейшей улыбкой на губах двинулся к ней; протянув руки, он собрался заключить ее в объятия.

Мюгетта решила, что долгожданный миг настал. Она стояла, не шелохнувшись, не пытаясь увернуться. Как только Кончини подошел к ней почти вплотную, она резко выхватила из-за корсажа кинжал и изо всей силы ударила его в грудь.

Вслед за ударом, который Мюгетта полагала смертельным, раздался громкий злорадный смех. Ехидный голос Кончини с сильным итальянским акцентом пророкотал:

— О, горе мне, ты захотела убить своего Кончино!

Кончини был подозрителен от природы. Все время, пока Мюгетта молча стояла посреди комнаты, он исподтишка следил за ней. Заметив, как она выхватила кинжал, он легким движением торса уклонился от удара. Перехватить своей сильной рукой хрупкое запястье, вырвать из слабой руки Мюгетты оружие и отбросить его на другой конец комнаты было для него делом одной секунды. Затем, отпустив кисть девушки, он схватил ее за плечи, с силой сжал их и хриплым голосом прорычал:

— Наконец-то ты в моей власти!.. И хочешь ты того или нет, но теперь ты моя!..

Кончини крепко держал свою жертву. Не было никакой надежды вырваться из его рук, сжимавших девушку, словно железные тиски. Искаженное вожделением отвратительное лицо итальянца склонилось над Мюгеттой: насильник хотел сорвать с ее губ поцелуй, который она отказалась ему подарить.

Еще миг — и честь ее будет безвозвратно погублена. Девушка ощутила, как внутри у нее все оборвалось. В ужасе выбросив вперед руки, словно устремляясь навстречу невидимому защитнику, она в отчаянии закричала. Этот вопль можно было сравнить только с криком смертельно раненной птицы:

— Одэ!.. Одэ!..

Внезапно Кончини почувствовал, как девушки обмякла в его руках. От удивления он разжал объятия, и безжизненное тело Мюгетты рухнуло на пушистый ковер, смягчивший падение. Видя, что девушка, бледная, словно мертвец, недвижно лежит на полу, Кончини в растерянности выругался:

— О дьявол!.. Неужели она умерла?

В замешательстве он смотрел на распростертую у его ног Мюгетту, не решаясь дотронуться до нее. Впрочем, изумление его было недолгим. Опустившись на колени, он приложил руку к груди девушки. Сердце слабо билось.

«Она всего лишь в обмороке!» — успокоился Кончини.

И тут этот баловень фортуны, этот красавчик, этот дамский любимец почувствовал себя глубоко уязвленным. Его самолюбию было нанесено страшное оскорбление! Скрежеща зубами от ярости, он выкрикнул:

— Как! Значит, я настолько ей противен?.. Неужели одно лишь мое прикосновение вызывает в ней такое отвращение, что она готова лишиться жизни, лишь бы избежать его?.. Проклятье!

Догадка эта, вместо того чтобы охладить его пыл, вновь пробудила в нем животную страсть. Долгим и томным взором поглядел он на потерявшую сознание несчастную. Внезапно глаза его засверкали, губы искривила дьявольская усмешка, он вскочил и, заикаясь, прохрипел:

— Что ж, так даже лучше!.. Я буду последним глупцом, если не воспользуюсь этой возможностью!..

Своими сильными руками он обхватил недвижную Мюгетту и, словно перышко, поднял ее. Крепко прижимая драгоценную ношу к груди, он направился к гигантской кровати…

В эту секунду дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвался растрепанный и растерзанный Роспиньяк; в руке он сжимал кинжал. Вскинув руку с зажатым в ней грозным оружием, он бросился на ничего не замечавшего Кончини…

А следом за Роспиньяком, словно болид или шаровая молния, влетел…