ДЕТСКИЙ БАШМАЧОК

Семён Дайн был спокойный, на редкость неразговорчивый человек. В роте его голос слышали разве только во время переклички да ещё возле кухни, при раздаче пищи.

К слову сказать, возле кухни Семён всегда появлялся одним из первых. Видно, не терпелось ему.

Котелок у него всегда блестел, как новенький. Даже удивительно, когда он успевал так усердно чистить эту видавшую виды солдатскую посудину? В походе да во время боев у солдата не так уж много свободного времени.

Взяв из рук Дайна котелок, повар до краёв наполнял его супом и всегда добавлял лишний кусок мяса. Когда Семён уходил, повар объяснял солдатам:

– За три года службы ротным поваром навидался я немало людей. Знаю, кому довольно полкотелка, а кому и полного мало!

Меж тем Семён усаживался в стороне от дороги, доставал из-за голенища ложку, долго и старательно вытирал её полой шинели, затем осторожно ставил между колен горячий котелок и приступал к еде. Ел он не спеша, не отвлекаясь, терпеливо и добросовестно пережевывая, бережно поднося ко рту каждую ложку.

Случилось однажды, что во время обеда проезжавшая мимо трехтонка угодила задними колёсами в яму и застряла там. Сколько шофёр ни подавал газу, колёса только беспомощно крутились, машина же не двигалась с места. Наконец шофёр выскочил из кабины и разразился бурной тирадой, поминая недобрым словом и гитлеровцев, и разбитую дорогу, и осеннюю непогоду. Но машина как стояла, так и продолжала стоять на месте. Те солдаты, что уже успели пообедать, бросились к грузовику с благородным намерением помочь шофёру советом, а если потребуется, то и подставить плечо. Но и это не помогло: машина хоть и подавалась, но потом снова скатывалась в яму; колёса продолжали буксовать.

Тем временем Семён Дайн сидел неподалеку от дороги на поваленном дереве – земля была сырая – и, по своему обыкновению, осторожно подносил ко рту полные ложки горячего варева, медленно и сосредоточенно пережевывая попадавшиеся в супе куски мяса. От еды щёки его зарумянились. Он ел и в то же время смотрел, как бешено крутились в своём тщетном усилии колёса, смотрел – и неодобрительно покачивал головой. Наконец шофёр плюнул, вынул кисет и, присев на ступеньку кабины, с самым беспечным видом занялся самокруткой. Как видно, он уже примирился с мыслью, что машина застряла здесь надолго.

Но вот Семён кончил свой обед, вытер ложку, сунул её за голенище, убрал котелок и направился к машине. Увидев нового помощника, оценив его могучую спину и ручищи, шофёр торопливо швырнул в грязь недокуренную самокрутку, юркнул в кабину и принялся изо всех сил жать на педали. Семён налёг своим могучим плечом на заднюю стенку трехтонки – и машина тут же выскочила из ямы, словно кто-то подбросил её кверху. Мотор ревел, гудел и стучал, над дорогой поднялось густое облако чёрного дыма. Когда же оно рассеялось, машины уже и след простыл.

Богатырская сила Семёна Дайна вызывала у солдат большое уважение. В нашей роте было немало силачей, к которым относились с почтением. «Уйди от греха!» – говорили подчас новичку, по незнанию задевшему кого-нибудь из этих молодцов.

– Тут, браток, надо по-хорошему! – объяснял Савелий Голубчик. – Не приведи господь, если разозлится! Вон немец уже понял, что к чему, и хотел бы кончить по-хорошему, ан поздно!

Об этих богатырях, об их храбрости и выносливости в нашем взводе ходили чуть ли не легенды. Возможно, кое-что тут было и приукрашено, однако подвиги эти обычно вызывали зависть и восторг молодых солдат. О Семёне Дайне, например, рассказывал Васька Дубчак – а он врать не станет: ординарцу командира роты это вроде не к лицу, – так вот, Васька Дубчак утверждал, что во время четырёхдневного перехода Семён Дайн один нёс на себе целый станковый пулемет, станину и кожух – и хоть бы что!

Особенно часто рассказывал о Семёне Дайне его лучший друг Савелий Голубчик. Впрочем, старый солдат Савелий вообще знал много невероятных историй о богатырях. Каждого из них он обязательно знавал лично. Больше всего он любил вспоминать, как один из таких молодцов, ухватившись обеими руками за колёса фаэтона, остановил пару взбесившихся лошадей.

О гражданской профессии Семёна Дайна во взводе высказывали самые различные предположения: одни утверждали, что он был не иначе как грузчиком, другие же, памятуя о его могучих руках, считали, что он, верно, работал кузнецом. Но всё это были одни догадки; определенно же о Семёне Дайне никто ничего не знал – больно уж неразговорчивый он был человек.

Если кто-нибудь из солдат принимался донимать Дайна, любопытствуя о его жизни и работе до войны, он обычно отделывался встречным вопросом: «А тебе не всё равно?»

При этом губы его кривила мрачная усмешка, а светло-голубые глаза хмуро глядели в лицо собеседника. Семён Дайн сам не любил задавать вопросы и не любил, когда к нему приставали.

Кое-кто из старых солдат знал, что в семье Семёна Дайна произошла трагедия: грузовик, в котором ехала его жена с восьмимесячным сынишкой, разнесло немецкой бомбой. Может быть, эта-то весть и сделала Семёна молчаливым. Разговаривал он только во сне. Спал неспокойно. Однажды ночью весь взвод проснулся – так неистово кричал Дайн, кричал, стонал, скрипел зубами. Встревоженные товарищи подскочили к нему, принялись трясти, будить:

– Дайн, вставай! Проснись, Дайн! Да проснись же, ну!

Он вскочил с нар, огляделся вокруг ничего не видящими глазами, буркнул что-то невнятное, рухнул на соломенную подстилку и снова провалился в сон…

…Наша рота несла караул в маленькой польской деревушке. Семён Дайн всю ночь стоял на часах у колодца, а утром, сдав пост, наскоро позавтракал и ушел. Вернулся он через несколько часов, сильно возбуждённый и чем-то не на шутку взволнованный. Глаза его блуждали по землянке, словно искали кого-то. Как видно, ему до смерти хотелось чем-то поделиться с товарищами, рассказать важную новость или излить душу. Но солдаты крепко спали после дежурства, а дневальный с головой ушел в серьёзное занятие – починку сапог. Семён уныло присел в уголке: разбудить кого-нибудь он не решался, а спать, как видно, ему не хотелось.

Савелий Голубчик повернулся на другой бок, чуть приподнял веки и уставился на друга сонным взглядом. Тот вдруг поднялся, пожал плечами и начал ходить из угла в угол по землянке: четыре шага туда, четыре назад. Савелий никогда не видел его в таком состоянии.

– Поляки… – прошептал вдруг Дайн, нагнувшись к Голубчику. – Понимаешь, поляки…

Савелий протёр глаза и посоветовал:

– Ты бы лучше прилёг, Дайн! Через два часа снова заступать в наряд.

Но Семён, казалось, не слышал его.

– Я нарочно пошел… не верил, сам хотел убедиться, – рассказывал он о чём-то, что, по его мнению, было гораздо важнее отдыха и сна.

Затем, снова нагнувшись к самому уху Савелия, продолжал:

– Своими глазами видел, как поляки ковыряют землю сохой! Это как же понимать? А? Выходит, что живут они точь-в-точь, как наши деды жили… Если б кто рассказал – никогда не поверил бы!

– Но хлеб у них вкусный! – отозвался из своего угла дневальный.

– Это – другое дело, – согласился Дайн. – Только ты скажи, сколько пота надо пролить, чтобы вырастить хлеб этот?

И, секунду помолчав, заключил, как бы поставил точку:

– Горькая работа!

Было странно, что именно Дайн принял так близко к сердцу нелёгкую долю польских крестьян. Савелий Голубчик вдруг взглянул на товарища по-новому, словно впервые по-настоящему увидел его.

– Выходит, Дайн, ты хлебороб?

– А то кто же? – чуть сердито отозвался тот.

И в самом деле, было удивительно, как это товарищи по взводу до сих пор не догадывались, что Семён Дайн крестьянин. А ведь это было ясно хотя бы по тому, как осторожно сметал он на ладонь и отправлял в рот хлебные крошки… Его крайняя бережливость, привычка хранить в вещевом мешке найденный на дороге гвоздь или другой какой-нибудь пустячный предмет на случай – авось пригодятся, его манера молча слушать собеседника и несколько раз переспрашивать одно и то же, прежде чем коротко ответить, – во всём этом сказывалась натура крестьянина, хлебороба, деревенского жителя.

Уже позже, на марше, шагая, как всегда, рядом с Савелием Голубчиком, Семён вдруг принялся рассказывать:

– Мне было лет десять-одиннадцать, когда мой отец вступил в колхоз. Первым вступил. Да и как было не вступить – ни лошади, ни плуга у нас не было…

После долгого молчания, во время которого рота прошла не менее трёх километров, Семён, видимо, всё это время мысленно рассуждавший с самим собой, добавил:

– Так мы и стали колхозниками!

Но так уж получилось, что никто не слушал Семёна. Друг его, Савелий Голубчик, шел молча, занятый собственными мыслями, и даже не подозревал, что Дайну вдруг пришла охота поговорить. Семён не столько понял, сколько почувствовал, что другу не до него, и продолжал шагать уже молча. Это было привычно, трудно было только ни о чём не думать. С некоторых пор Семён Дайн стал бояться собственных мыслей. Дай волю думам – и тут же перед глазами встаёт лицо жены, Аннушки.

В селе её звали Веселянкой, потому что была она шустрой, неугомонной хохотушкой. Всегда у неё были неотложные дела, вечно она куда-то спешила. И всегда смеялась. А вместе с ней смеялись все. Даже когда она рожала, – а рожала она почему-то очень трудно, – и тогда она не пала духом. Семён, не выдержав тоски ожидания, ворвался наконец в палату, умоляя жену:

– Ты бы хоть словечко вымолвила! Сил моих больше нет!..

Аннушка открыла глаза, шалые от жестокой боли, и лицо её вдруг осветилось бледной улыбкой.

– Хотела бы я на часок поменяться с тобой и послушать, что бы ты мне тогда сказал! – процедила она сквозь стиснутые зубы.

Вот какая она была, Аннушка-Веселянка. А сына она принесла – дай бог каждому такого! Это понимать надо!

Семён чувствует, что глаза его становятся влажными, а в горле застревает терпкий, сухой комок. Кажется, ещё минута – и слёзы польются по лицу, а рот разорвётся в диком, истошном крике.

Дайн шарит руками по поясу, нащупывая лопатку, потом обеими руками прижимает к груди автомат и приходит в себя. «Эх, побежать бы сейчас что есть духу – может, и убежишь от собственных мыслей…» – думает он.

Но рота движется медленно. Над головой висит усыпанное звёздами небо, ночной воздух чист и полон знакомых ароматов, напоминающих родную степь. Да и тишина кругом такая… Тут не то что задумаешься – мечтателем станешь! Как раз этого и боится Семён Дайн: вот снова появится Аннушка с сыном на руках. Как же быть? Как быть?..

Ему становится душно.

Если подумать как следует, то он же и виноват во всем. Он, Семён Дайн! Было время, когда сам командир батальона направил его в разведку. Это тебе не рота! В разведке не ходят медленно, а ежели иной раз надобно помедлить, то тут, значит, приходится и мозгами пошевелить: сам решай! В разведке не размечтаешься – времени не хватит. Там тебе даётся задание, и ты его выполняешь, согласуясь со своим понятием, со своими силами, на свою ответственность.

Только вот с выполнением задания у Дайна получилась неувязка. Вспоминать даже тошно!

Семён мысленно, как от назойливой мухи, отмахивается от неприятного воспоминания, но неумолимая память уже уводит в прошлое.

…Несколько часов он лежал в камышах и высматривал. Теперь ему требовалась темнота, а для этого надо было дождаться ночи. Он приглядел одного немца-часового и сообразил, как к тому немцу подобраться. Наконец стало темно… Он рассчитал всё правильно и так ловко взял «языка», что командир батальона обязательно похвалил бы его, если бы всё кончилось не так глупо. Немец оказался не простой – с лычками, жирный, сытый. Больше километра Семён тащил его на спине и наконец присел в знакомых камышах отдохнуть. И надо же было случиться, чтобы ему почудилось, – а темно тогда было, хоть глаз выколи, – будто немец хоть и лежит тихо, но явно что-то замышляет. Это не понравилось новоиспеченному разведчику, и он легонько стукнул немца кулаком – всего раз и стукнул-то. А когда явился в батальон со своей драгоценной ношей, оказалось, что «язык» приказал долго жить. Здорово тогда досталось Дайну, а командир батальона рассердился и отправил его назад, в роту.

Казалось бы, сколько уже пройдено путей-дорог военных, сколько дней и ночей – больше ночей – шагал Семён Дайн вместе со своей ротой по бескрайним степям, по узким лесным тропкам, переходил вброд реки и в кромешной тьме вырывался на берег, чтобы сразу же броситься в самое пекло боя, остудить в нём свою ненависть… Но вот снова оживало воспоминание о жене, о сыне, об их гибели, вновь сердце солдата до краёв наполнялось острой, мучительной тоской, и Семёну становилось ясно, что он не сделал ещё ничего такого, что было бы достойно их памяти.

Перед глазами его – в который уж раз – вставала до боли знакомая картина. Летний вечер. Он, колхозник Семён Дайн, возвращается из степи. Несколько дней он не был дома: известно, во время уборки не станешь бегать каждый вечер на село. Вот он и шагает так, что ни на какой машине не обгонишь. Аннушка знает его натуру, точно угадывает, когда он должен подойти к дому. Взволнованная, раскрасневшаяся и, что скрывать, очень красивая, она ждёт его на крыльце. В руках держит большой, ещё горячий, вкусно пахнущий каравай.

– С новым хлебушком! – поздравляет она.

Он взвешивает на руке хлеб, аромат которого так приятно щекочет ноздри, и молча идёт в дом. На пороге Аннушка быстро и немножко кокетливо прикрывает ладонью его рот и шепотом предупреждает:

– Он только что уснул…

И здесь, в походе, чудится ему запах вкусного, только что вынутого из печи хлеба, и слышит он дыхание ребенка, его уснувшего сына. Стоит только закрыть глаза – и сразу перед ним как живые встают Аннушка и сын. Они всё время рядом с ним – смеются, что-то болтают, и Семён видит себя дома, усталым после нелегкого летнего дня. Вот что-то стукнуло. А-а, это бригадир постучал в окно, напомнил, что через час в правлении колхоза будет собрание.

– Ладно, приду! Сейчас приду! – почти кричит Дайн.

Савелий Голубчик дёрнул его за рукав.

– Ты, Дайн, видать, снова заснул! – не без укора заметил он и добавил наставительно: – В армии, ты это запомни, нет такого слова – «сейчас»! Если вызывают к командиру, надо отвечать: «Есть!» – и тут же выполнять приказание.

Савелий Голубчик дружески хлопнул его по плечу и, улыбаясь, спросил:

– Что же ты тянешь, Дайн? Тебя вызывают.

Только теперь Семён понял, что он уснул на ходу, – с ним это и раньше бывало, – и крепко потёр ладонью глаза.

Минуты через две он уже стоял перед командиром роты и ждал приказания.

– Вот какое дело, Дайн, – раздумчиво сказал командир, стараясь разглядеть в темноте лицо солдата. – Вот какое дело… Вы в разведку ходили?

– Так точно, товарищ старший лейтенант! Ходил!

– Тогда так. Сейчас мой ординарец проводит вас куда следует. Там вы получите задание… Думаю, что вы не подведёте нашу роту, Дайн! Я на вас надеюсь!

Сержант сунул в бездонный карман своего маскхалата ножницы, которыми только что бесшумно и быстро перерезал проволоку, и перед солдатами открылся чужой мир. Группа разведчиков – всего пять человек – ненамного опередила свою часть, но солдатам казалось, что между ними и их товарищами пролегли сотни километров.

– Где нужно – силой, а где – смекалкой! Главное, правильно ориентироваться, – говорил сержант, расставаясь с Дайном. – Действуйте осторожно, не поднимая шума. Если нужна будет наша помощь, вы её получите вовремя. Сигналы запомнили?

Был выбран пункт наблюдения, он же и сборный пункт, на который следовало вернуться по окончании операции. Один из солдат остался на нём дежурным и связным, на случай, если он понадобится.

На этот раз Семён Дайн получил важное задание. Откатываясь всё дальше и дальше на запад, гитлеровцы цеплялись за каждый бугорок, за каждый клочок земли, защищённый естественными препятствиями. Теперь они засели в маленькой деревушке на берегу реки, через которую только что переправились пять советских солдат. Отсюда врага нелегко было выкурить. Река и скалы, пещеры и каменоломни служили неприступным укрытием, надёжно охраняли немцев.

Объектом Семёна Дайна был один из сельских домиков, стоявший на отшибе. По донесению разведки, в нём помещалась немецкая штабная канцелярия. Отсюда следовало привести «языка». Семёну доверили самостоятельную операцию – значит, на него надеялись и простили ему нелепый случай с тем жирным немцем… Это понравилось солдату. Не понравилось ему то, что сержант очень уж подробно растолковывал задание. Наконец инструктаж был окончен. Дайн сразу оживился, крепко пожал сержанту руку и искренне пообещал:

– Будет выполнено, товарищ сержант!

– Только смотри, Дайн, приведи нам живого «языка», – не упустил случая напомнить тот. – Дохлый нам ни к чему!

Он помолчал немного для солидности и закончил:

– Ну, бывай! Желаю удачи!

«Эх… помнит… не забыл…» – вздохнул про себя Семён.

…К рассвету всё вокруг заволокло густым молочным туманом. Семён прополз по-пластунски несколько сот метров по крутому, обрывистому берегу реки. Когда туман стал рассеиваться, разведчик увидел селение, как две капли воды схожее с его колхозным селом в Баштанском районе. Если бы Семён не знал, что он находится сейчас где-то в глубине Польши, он решил бы, что в том доме – во-он под горой, крытом цветной черепицей, – помещается сельсовет, а где-то поблизости находится правление колхоза и ещё – вдруг оживился он – надо бы найти самый большой дом со множеством окон – школу. Рядом должна быть хата-лаборатория. «Должна быть! – усмехнулся про себя Семён. – Чёрта с два найдёшь её тут!»

Притаившись, безмолвный и неподвижный, лежал он в яме всего в пяти-шести шагах от дороги. «Сейчас не время для думок!» – говорил он себе. Стараясь не шелохнуться, не дышать, он в то же время напрягал слух, чтобы уловить малейший шорох, потому что теперь – он это хорошо знал – настал самый момент действовать, и один неверный поворот головы, один непродуманный шаг мог испортить всё… На чашу весов было брошено слишком много – и успех задания, и собственная жизнь…

По ту сторону дороги, убегавшей вверх, в гору, почти против самой ямы, в которой лежал Семён, стояла небольшая, видимо недавно построенная, хата. Семён ясно видел телефонные провода, протянутые к хате, и часового, устало шагавшего по крохотному, чисто подметенному дворику мимо единственной двери.

«Она самая и есть – канцелярия!» – думал Семён Дайн, издали разглядывая домик и всё, что окружало его. Мысленно он строил различные планы, и все они ему нравились. На каком же остановиться? Он твёрдо знал лишь одно: медлить нельзя, приближается утро, а с наступлением утра в селе появятся люди и могут помешать Семёну. Да к тому же надо было воспользоваться моментом: что, если через несколько минут начнётся смена караула?

Часовой всё шагал и шагал по двору. «Это хорошо! – подумал разведчик. – Было бы хуже, если бы он стоял на одном месте!»

Едва только часовой повернулся к нему спиной, как Семён Дайн с неожиданной лёгкостью перемахнул через дорогу и пополз на животе по дну кювета. Потом вскочил и в несколько прыжков оказался за домиком, на огороде.

Стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как перешептываются между собою звёзды, перед тем как погаснуть и исчезнуть в бесконечной голубизне светлеющего неба. Семён Дайн полз вдоль задней стены домика, чутко прислушиваясь к каждому шороху: начальник штаба, майор, видимо, ещё крепко спал, а часовой, охранявший вход в дом, как на беду, вдруг остановился у двери.

Надо было тут же решить, как быть дальше. Отвлечь внимание часового!.. Разведчик принялся рыться в карманах, спокойно, не спеша достал кресало и ком коричневой ваты, пропитанной марганцовкой. Один удар по кремню – и вата задымилась. Но не закуривать собрался Дайн, да и некурящий он был. Нет! Он прижался к стене и изо всех сил швырнул дымящуюся вату на передний двор.

Часовой, почуявший запах дыма, начал искать горевший предмет, затем принялся озадаченно разглядывать дымящуюся вату, не понимая, откуда она взялась. Воспользовавшись этим, Семён Дайн внезапно выскочил из-за стены, страшным ударом опрокинул немца на землю и ухватил его за горло…

Несколько минут спустя разведчик осторожно открыл дверь и вошел в хату. Он уже мысленно представлял себе встречу с майором, который, по его расчётам, ещё сладко почивал в столь ранний час. Рисовались ему и другие варианты всё той же встречи, на случай, если в хате кроме майора окажутся и другие немцы. Семён нащупал гранату, нагнулся к голенищу, где был нож, но ничего не взял. Больше всего он полагался на свои руки, на их ловкость и силу. Они всё могли сделать бесшумно, а это обеспечивало успех дела.

Он остановился в сенях и долго прислушивался к тому, что делалось в хате. Но его ухо, такое изощрённо-чуткое, способное услышать самый тонкий звук, не уловило ничего. Было похоже, что в доме нет ни единой души. Он открыл дверь, и та скрипнула. Остановился, снова прислушался, огляделся – никого. На столе, видно недавно сколоченном из новых сосновых досок, были разбросаны бумаги, наверное никому не нужные. У стены, против входа, стоял самодельный шкаф, на верхней полке его лежали в беспорядке какие-то канцелярские и бухгалтерские книги, на средней были горкой навалены чёрные сухари. Нижняя дверца оказалась запертой. Одно окно было завешено шинелью.

В углу одиноко висело распятие. Сын божий не без удивления разглядывал грязные карнизы под потолком и стену, на которой чья-то рука старательно наклеила обертки от конфет, лубочные картинки и иллюстрации из журналов, а между ними – сердечки, вырезанные из серебряной фольги. В кухне, наполовину занятой большой печью, тоже никого не было. Семён приподнял заслонку, заглянул в печь. Она была холодная.

Возникал вопрос: если в доме никого нет, кого же охранял часовой?

Было ясно, что майор живет не здесь. Ни постельных принадлежностей, ни койки в хате не было. Стало быть, тут помещалась только канцелярия. В этот ранний час она была ещё пуста. Но скоро сюда придут, надо только подождать… Всё дело в том, что ещё рано… А если не придут? Что тогда? Может быть, немцы пронюхали, что наши готовят наступление, и сами оставили село? Возможно, они за ночь успели отойти на двадцать, а то и на тридцать километров… Что тогда должен делать Семён Дайн?

И снова вставал вопрос: кого же или что охранял тут часовой?

Семён Дайн стоял в маленькой кухоньке и мучительно искал ответа на вставшие перед ним вопросы. Тут-то и увидел он на полу детский башмачок. Почему-то один этот башмачок лежал на полу, посреди кухни. Семён поднял его и долго разглядывал. Сердце заныло. Вспомнилось: три года не держал он в руках детской вещицы. Три года! А поди же, кажется, будто только вчера это было: приехал он в Николаев и два часа рыскал по детскому универмагу. Чего только не накупил он тогда для своего сынишки! Среди вороха вещей и игрушек были, конечно, и башмачки. Кожаные, красненькие, с кисточками. Ну что это были за башмачки! Башмачки-крошки, в каждый из которых влез бы разве что один его палец. Вероятно, поэтому и казались они такими милыми…

Ещё в сенях Семён Дайн приметил лестницу, которая вела на чердак. Сейчас он подумал, что, поскольку всё равно придётся ждать, не надёжней ли будет спрятаться на чердаке. Там, верно, есть слуховое окошко, через которое можно понаблюдать за тем, что происходит на улице… Он вышел в сени. Дверь снова скрипнула.

Стоя у слухового окна и упираясь головой в черепицу крыши, Семён разглядывал деревенскую улочку. Ни единого звука – ни человеческого голоса, ни петушиного крика, ни мычания коров, ни собачьего лая; деревня словно вымерла. Вокруг было пусто и тоскливо.

«Но кто-нибудь должен же прийти!» – убеждал себя Дайн и, напрягая слух и зрение, прижимался головой к черепичной крыше. Чтобы мысли снова не унесли его к жене и сыну, он стал про себя считать: «Один… два… три… пять… двенадцать… двадцать…»

К дому подъехала легковая автомашина, из неё почти на ходу выскочил немецкий солдат. Он толкнул ногой калитку. Вслед за ним из машины вылез невысокий широкоплечий, звенящий медалями и крестами майор. Шумно и тяжело ступая, он сделал несколько шагов по направлению к дому.

– Где часовой? – резко спросил он у солдата.

Солдат захлопнул калитку, подскочил к двери и, прежде чем открыть её, громко окликнул часового. Не получив ответа, он повернулся к майору и недоумевающе доложил:

– Его нет, господин майор!

– Глупая свинья! – процедил майор и, скрипнув сапогами, крикнул: – Немедленно найти эту свинью и доставить ко мне!

Теперь уже Дайн не сомневался, что этот офицер и был тот самый майор, которого он ждал. Разведчик не знал по-немецки, но, когда солдат помчался за хату и, вернувшись оттуда, что-то испуганно доложил офицеру, Семён понял: речь шла об исчезнувшем часовом.

Майор на минуту задумался, потом снова отдал приказание солдату. Тот вошел в дом.

Семён слышал, как солдат открыл ключом дверцу шкафа, потом проследил через слуховое окно, как он вынес и уложил в машину стопку канцелярских книг и аккуратно увязанную пачку бумаг: видимо, их заранее подготовили к отправке.

Сложив бумаги в машину, солдат вернулся в дом. Через минуту он снова появился на пороге, нагруженный книгами, папками, пачками бумаг.

«Так вот что охранял часовой!» – смекнул Семён Дайн.

«Майор… солдат… шофёр… – всего трое», – считал он про себя. Их трое, а он – один. Правда, он мог бросить ручную гранату, но это не входило в его планы. Это не только ничего не дало бы, но испортило бы всё дело. Предположим, он убил бы всех троих, а что толку? Ему приказано привести «языка», живого «языка». Для этого его, Дайна, отозвали из роты, оказали высокое доверие, дали ответственное задание…

«Надо действовать с умом!» – твердил про себя Семён и чувствовал при этом, что время убегает, как вода в быстрой речке. Вот солдат снова подошел к дому… уже в третий раз. Если теперь он заберет последнюю пачку бумаг, машина уедет – и поминай как звали… Так не должно быть!

Вдруг в доме раздался стон – громкий, протяжный, мучительный. Это было настолько неожиданно, настолько тревожно, что солдат, прибежавший за бумагами, остановился как вкопанный, с разинутым от испуга ртом. Однако он тут же спохватился и побежал в сени, к лестнице. Ему показалось, что стонал кто-то именно на чердаке… А кто же кроме часового мог там быть? Значит, с ним что-то приключилось!

Семён Дайн притаился на чердаке, возле самой лестницы. Он больше не стонал. Он ждал. По лестнице поднимался немецкий солдат. Вот из люка вынырнула его голова, ещё одна-две ступеньки – и он окажется рядом с Семёном. На чердаке было темно, солдат ничего не видел, да ему и не положено было видеть.

Одним ударом Дайн уложил его на месте. Потом оттащил от люка, чтобы ноги не висели над лестницей. «Осталось двое, – думал разведчик. – Всё меньше, чем трое».

Теперь Семён шел к майору. Нет, не шел, так не ходят. Он сделал всего три шага: два – по лестнице, третий – через сени. Он был страшен. Увидев его, майор лишился речи. Семён, правда, толкнул его, но толчок этот он позволил себе только «для внушения».

Обезоружить майора после такой встречи оказалось не так уж сложно, куда труднее было оттащить его в машину. Шофёру, который, видимо, тоже до смерти перепугался, Семён Данн показал свой внушительный кулак, в котором… Впрочем, шофёр сразу понял, что от него требуется. Он включил мотор. Семён залез в машину и для порядка хорошенько притиснул майора.

– Сюда! Теперь налево. Теперь сюда сворачивай!.. – указывал Семён.

Машина мчалась на предельной скорости, готовая каждую секунду опрокинуться и разбиться. Шофёр только один раз позволил себе повернуть голову, но, увидев кулак Семёна, проникся ещё большим почтением к советскому солдату.

…Уже позже, после того как навстречу разведчику выскочили сержант и два бойца, когда машина остановилась и задание, можно сказать, было выполнено, кто-то из солдат заметил, что в руке Семёна Дайна был не нож, не граната, как того следовало ожидать. Нет! Впопыхах, сам того не подозревая, а может быть, по силе своей ненависти и любви вполне логично, Семён зажал в огромном и страшном кулачище… детский башмачок.