18
— Слышать это было выше моих сил, — сказал Барски, глядя мимо Нормы и Вестена на очередное судно, поднимавшееся вверх по Аусенальстер. Там тоже танцевали на палубе.
— «Moon rivers», — проговорил он упавшим голосом, прислушавшись. — Итак, я запер Тома, пошел к профессору Гельхорну и рассказал обо всем. Мы, сами понимаете, работали, соблюдая высшую степень секретности, — как и все фармацевтические предприятия и исследовательские группы. Выглядит это примерно так: у каждого на рабочем месте стоит компьютер-терминал. В него закладываются все формулы, цифры и результаты опытов. Эти данные автоматически кодируются и переводятся на главный компьютер, который собирает всю информацию на отдельной плате. Информацию с главного компьютера может получить только тот, у кого есть код. Том его, конечно, знал. Ну и вот, Гельхорн велел мне собрать нашу команду и повторить при всех свой рассказ. Все были ошарашены. И решили, что пока мы не узнаем, что случилось с Томом, оставлять его без надзора нельзя.
— Даже домой и то не отпустим, — сказал Такахито Сасаки. — Надо его обследовать. С головы до ног. Мы как-никак в больнице! Обследовать — самым тщательным образом! Кто за это?
Все подняли руки.
— А кто ему это скажет?
— Я! — предложили одновременно профессор Гельхорн и Барски.
Оба они вышли в длинный белый коридор.
— Ты, разумеется, прав, — сказал Гельхорн. — Придется бедному Тому пройти всех врачей, одного за другим.
Барски открыл дверь лаборатории. Том по-прежнему сидел за письменным столом, положив на него ноги и покуривая трубку. При их появлении он встал.
— Быстро вы, — обрадованно проговорил он. — Добрый день, профессор!
— Здравствуйте, Том. Выслушайте меня спокойно! Ян вам уже намекнул: в последнее время вы очень изменились. Я считаю: то, что вы собирались сделать с результатами наших опытов, решительно против всяких правил. Это ненормально!
— Да? Почему? Я полагал, что это самая естественная вещь в мире. Но если вы считаете… и Ян тоже…
— Том, — сказал Гельхорн, — мы тут не в игрушки играем. Вы нездоровы. Мы не знаем, что с вами происходит. И поэтому мы предлагаем, чтобы вы прошли обследование. Чем скорее, тем лучше. А лучше всего — прямо сейчас. Надо выяснить, что с вами. Вы не возражаете, если мы пройдем к Лаутербаху и все обсудим?
Том улыбнулся.
— Раз вы настаиваете, я не против. Даже сейчас же. Но у меня нет пижамы. И бритвенного прибора.
— Ян привезет вам все необходимое. Ваша супруга дома, не так ли?
— Думаю, да. Я несколько минут назад говорил с ней по телефону, — и улыбнулся. Вечно эта улыбка! — Ты там разберешься, Ян. Да, привези мне, пожалуйста, две пачки данхилловского табака, ты знаешь, где он у меня стоит. Здесь почти не осталось. А можно мне будет взять кое-какие записи, несколько книг и писчую бумагу, профессор? У меня появилась одна недурная идея. Я хотел бы обдумать ее, не теряя времени из-за этого обследования… — Он с улыбкой положил руку на плечо профессора Гельхорна.
Барски ехал на своем серебристо-сером «вольво» по Герберт-Вайхманштрассе. Штайнбахи жили в прекрасной квартире на третьем этаже старого аристократического особняка, уцелевшего во время войны. Дверь открыла Петра.
— Привет, Ян!
Она поцеловала его в обе щеки. И улыбнулась. О Боже, подумал Барски, у нее та же улыбка, что не сходит с губ Тома.
— Проходи! У меня Дорис. — И Петра первой вошла в гостиную.
Барски увидел старинные фигурки из слоновой кости, которые Том купил в Египте, где они с Петрой отдыхали в прошлом году. На широкой овальной софе сидела Дорис. Она примерно одного возраста с Петрой, настоящая красавица, рыжеволосая и зеленоглазая. Барски поздоровался с ней, она грустно посмотрела на него и чуть заметно покачала головой. Он понял: Петре не следует знать об их разговоре по телефону.
— Так что стряслось? — спросила Петра с улыбкой. Опять эта улыбка! — успел подумать Барски, прежде чем ответил:
— Том не вполне здоров.
— Не вполне здоров, — медленно повторила Петра.
— Заболел он не сегодня и не вчера. Ты первая заметила. Вспомни о ночном происшествии! Или о его внезапном отвращении к Моцарту. Мы поговорили с ним и предложили немедленно лечь на обследование.
— Почему? — спросила Петра.
— Из-за этих самых странностей.
— Что ж, обследование так обследование, я не против!
Дорис заплакала.
— Перестань немедленно, не то мы все спятим! — прикрикнул на нее Барски.
Дорис хлюпала в платок.
— Что с тобой? Почему ты плачешь, Дорис? — спросила Петра.
— Ах, я… я… я вспомнила о Дюссельдорфе.
— Забудь свой дурацкий Дюссельдорф, — сказала Петра.
— А что случилось в Дюссельдорфе? — вмешался Барски.
— Было скучно, — ответила Петра. И улыбнулась. Барски закрыл глаза.
— Скучно! — воскликнула Дорис. — Знаешь, что натворила эта сумасшедшая, Ян?
— Что?
— Брось, не надо, Дорис! — сказала Петра.
— Нет, я хочу все знать. Что она сделала? — спросил Барски.
— Она отказалась возбудить дело против Хайдеке, ну, ты знаешь, коммерческого директора, который украл у нее целый миллион.
Отказалась… Черт побери, подумал Барски. То же самое. Точно то же, что и у мужа. Но почему?
Петра мечтательно улыбнулась.
— Почему же?
— Не кричи, Ян! Дорис тоже постоянно кричит на меня. Я ее не понимаю.
— А я не понимаю тебя, — сказал Барски. — Почему ты не подала на него в суд?
— К чему? Что я могла выиграть?
— Он украл у тебя миллион!
— У него этих денег больше нет. Следователь сказал, что у него сейчас ни гроша за душой. А вообще-то он симпатичный человек, этот Хайдеке. Он мне всегда был симпатичен. И теперь я должна ему насолить, подать на него в суд? Нет, правда, Ян, это было бы не по-людски.
— Не по-людски? Разве ты не понимаешь, что банк захочет получить свои деньги обратно, все равно от кого? У него была твоя доверенность. И если он некредитоспособен, банк возьмется за тебя. У тебя есть миллион?
— Конечно нет.
— Тогда как ты собираешься расплатиться?
— Ах, — сказала Петра с улыбкой, перебирая свои бусы. — Как-нибудь рассчитаемся. Ну, во-первых, у меня есть магазин. Продам его.
— За него ты миллион не получишь.
— Нет, ни при каких условиях. Но, может быть, половину. Вместе со всей обстановкой и складом.
— А другую половину?
— Знаешь, Ян, однажды мы с Томом были в Италии. И сняли там домик. Подружились с крестьянской семьей, жившей по-соседству. — И улыбка! — Это были очень бедные люди. Их вечно преследовали всякие беды и неприятности. Знаешь, что говорил дед, когда приходила новая беда? «Dio ci aiutera». Бог поможет! Зачем волноваться, дорогие мои! Dio ci aiutera.
— Вот так-то, — сказала Дорис Барски. — Разве это не ужасно, Ян?
— Ужасно? Что ужасно? — спросила Петра.
Барски поднялся.
— Я ведь твой друг, Петра?
— Да, конечно. А в чем дело?
— Ты тоже не вполне здорова, — безжалостно проговорил он. Только так и можно — безжалостно, подумал он. — Скорее всего, у вас с Томом общая болезнь. Окажи лично мне большую услугу, Петра.
— Какую угодно!
— Тогда уложи в саквояж не только пижаму Тома, его утренний халат и дорожный несессер, но и все, что необходимо тебе — на два-три дня в больнице.
— Почему — в больнице?
— Я хочу, чтобы ты тоже прошла обследование. Как Том. Вас могут положить в одну палату. Условия будут самые лучшие. А мы постоянно будем рядом.
— Я себя прекрасно чувствую, — улыбнувшись, сказала Петра. — Но если я этим окажу тебе услугу — я, конечно, лягу. Какие могут быть разговоры! Между прочим, следователь в Дюссельдорфе — просто прелесть!
Итак, Барски отвез Петру в клинику. Дорис их сопровождала. По дороге он остановился, купил в киоске любимый табак Тома. Петра была оживлена и беспечна, как ребенок, — точь-в-точь Том в последнее время. А они оба не произнесли ни слова. Барски видел в зеркальце лицо Дорис, сидевшей на заднем сиденьи. Она опять плакала.
«…черный и белый цвет — вот фавориты зимней моды. Я встретила в Дюссельдорфе Ивону, ты ее знаешь, Ян, эту манекенщицу из Парижа. Мы с ней проболтали целый вечер. Черный и белый! Например: белое вязаное платье-мини с большим декольте на спине. Или черное платье с белым узором. Сверху белая блузка с черными рюшками, открытая насколько возможно. И к ней черно-белая шляпка вроде тех, что матросы надевают в шторм… Комбинированный контраст. Строгий длинный шерстяной пиджак а-ля Неру и широкие брюки — все черное… Или наоборот: белый шерстяной костюм с приталенным длинным пиджаком… Прилегающий черный свитер с задним декольте, а сверху — белая муслиновая или белая же шифоновая курточка-накидка…»
У Нормы неожиданно появилось такое чувство, будто голова ее набита ватой. Ей вспомнились слова: нет боли хуже, чем в час нужды вспоминать о часах счастья… Примерно так сказал Данте. Данте Алигьери. Нет боли хуже… Нет, сказала она себе. Нет, нет и нет. Немедленно прекрати! Ладно, все проходит. И я больше не думаю об этом. Я вообще об этом не думаю. О Боже, если бы я могла не думать об этом!..
Она услышала, как Вестен спросил:
— Вы предполагаете… инфекцию, доктор? Я не знаю, точно ли я выразился… Раз вы говорите: те же симптомы… жена заразилась от него, верно?
— Инфекция — да! Вы попали в самую точку, — сказал Барски. — Но какая? Как это произошло? Когда мы приехали — Дорис мы высадили по дороге, — Тома уже поместили в инфекционное отделение. Хорошая большая комната с небольшой смежной. Он сидел за столом у окна перед грудой книг и рукописей и работал, будто никуда из своей лаборатории не уходил, ему сюда даже его компьютер-терминал принесли. Радость встречи, объятия, поцелуи. Потом они разложили на постелях содержимое сумок, которые мы привезли. А на другой день началось обследование. — Барски пригладил ладонью волосы. — В Вирховском центре много подземных переходов между корпусами. Петру и Тома сопровождали по этим переходам врачи и санитары в защитных костюмах — из одного отделения в другое. Все в условиях строгой изоляции. Даже их комнаты в инфекционном отделении были абсолютно изолированы с помощью хитроумной системы коридорчиков-шлюзов. Можно сказать, что более тщательного, более придирчивого обследования у нас до сих пор не проводилось. Проверили все органы: сердце, легкие, печень, уши, горло, нос — все. Результат: ноль! Ничего не обнаружили. Все в порядке. Два здоровых человека. Дьявольщина, но ведь они не были здоровы! Они позволили проделать с собой все, даже самые неприятные тесты. И всякий раз с этой улыбочкой, которая меня пугала. Все тесты и анализы повторялись дважды и трижды. Их обоих переводили от одного аппарата к другому. Целых восемь дней подряд. Потом их отдали в руки неврологов и психологов. Сделали ЭКГ. Компьютерную томограмму черепа. Рентгеновские снимки мозга с помощью контрастных растворов — очень неприятная штука. Результат? Все в норме. Все в полнейшем порядке. У психологов — тот же результат. Тесты? Просто прекрасные показатели! Мы чуть с ума не посходили. А они оба, Том и Петра, были терпеливы и всегда дружелюбны. Он работал, и, насколько я могу судить, расчеты его постоянно усложнялись. Каждый день он требовал, чтобы мы принесли ему новые книги и статистический материал. Мы ему давали их, увы…
— Почему «увы»? — спросила Норма.
— Потому что у него появился непреодолимый творческий зуд. Он почти не спал. Почти не ел. Мы несколько раз пытались отвлечь его, остановить. Тщетно. Если так пойдет дальше… — Барски покачал головой. — Петра заказала кучу модных журналов, ей их купили. Она прочла их насквозь и рассказывает врачам и нам, когда мы их навещаем, о плиссированных воланчиках и гофре, об ажурной вязке и шляпках с полями неравномерной ширины. У нее в голове только моды, у него — одни вирусы. И вот сидим мы однажды в полдень у профессора Гельхорна за чаем, и тут Харальд, доктор Харальд Хольстен и говорит…
— Их обоих поразил какой-то вирус — ничего другого быть не может. — Хольстен первым высказал наконец то, о чем мы все в последние дни думали. — Сначала Тома, а потом Петру. Счастье еще, что не успел заразить других.
— Как знать, — покачал головой Гельхорн.
— Боже милостивый! — вздохнул Такахито Сасаки.
— Но как это случилось? — спросил Эли Каплан. — Как он заразился? Система защиты у нас продумана до мелочей. Специальные костюмы, маски. Мы проходим через шлюзы. Мы работаем с аппаратурой сверхсильного и сверхвысокого давления. Я прав, профессор?
Ему не ответили. Седовласый ученый смотрел поверх голов собравшихся невидящими глазами.
— Профессор! — неожиданно громко обратился к шефу Каплан.
Гельхорн даже вздрогнул.
— Что, простите?
— О чем вы сейчас задумались?
— О Чаргаффе, — сказал Гельхорн. — С тех пор как для меня ясно, что Том заразился каким-то вирусом, что он совершенно изменился внутренне, я постоянно обращаюсь к книгам Чаргаффа. Он пишет: «Новые формы жизни не могут быть отозваны. Они переживут и наших детей, и наших внуков. Необратимая атака на биосферу — явление неслыханное, и мысль о ней никогда не пришла бы в голову представителям прошлых поколений. Я желал бы одного лишь: чтобы и наше поколение не обвинили бы ни в чем подобном…»
— Но ведь мы-то ставим перед собой благородные цели! — воскликнул Эли Каплан. — Мы-то сражаемся с одной из самых страшных болезней человечества!
Но Гельхорн продолжал свою мысль, словно пропустив замечание молодого биохимика мимо ушей:
— «Этот мир мы получили взаймы, на время, — пишет Чаргафф. — Мы приходим и уходим, через некоторое время мы оставим землю, воздух и воду другим, которые придут после нас. Мое поколение — или, может быть, предшествующее — было первым, которое, вооружившись точными естественными науками, объявило природе войну на уничтожение, колониальную войну. За это будущее нас проклянет».
— «Новые формы жизни не могут быть отозваны», — повторила Норма. — Мысль страшная. И предельно логичная. Естественно, если манипуляции с ДНК приведут к тому, что можно будет изменять наследственность, это станет явлением необратимым.
Барски кивнул.
— Необратимым, вот именно. Случай с бедолагой Томом и его женой — яркое тому подтверждение. Их состояние изменить больше нельзя. До самой их смерти…
— Как вы можете это утверждать? — спросил Вестен.
— Сегодня мы вправе утверждать это с полной ответственностью, — сказал Барски. — Если исключить невозможное или необъяснимое — а после обследования это, безусловно, так, — то истина, какой бы невероятной ни показалась на первый взгляд, состоит вот в чем: мы имеем дело с изменением наследственных клеток, которое выражается у них обоих в следующем — память, как кратко-, так и долговременная, сохранилась у них в неприкосновенности, однако при воспоминаниях совершенно отсутствуют эмоции. Отмечено абсолютное отсутствие или обеднение чувственного начала в любом смысле; потеря малейшего агрессивного импульса, равно как и потеря способности формировать собственное мнение; они некритично принимают или выдают за свои чужие мнения и суждения и вдобавок, как ни парадоксально, способны полностью сконцентрировать все чувства на одном-единственном предмете, причем эта концентрация, если ее искусственно не прервать, ведет к полному физическому истощению. Я надеюсь, фрау Десмонд, теперь вы понимаете, почему я потерял самообладание, когда вы упомянули об инфекционном отделении. Мы просто вынуждены при всех обстоятельствах хранить в тайне то, что случилось, — иначе всеобщая паника неизбежна.
Норма кивнула.
— Да, теперь понимаю. Но… но в таком случае доктор Штайнбах и его супруга всю жизнь будут представлять опасность для окружающих. И поэтому остаток жизни им придется провести в изоляции — я не ошибаюсь? — Она пристально посмотрела на Барски.
— Боюсь, нет, фрау Десмонд.
— И до самой смерти им из инфекционного отделения не выйти?
Барски опустил глаза.
— Даже если вы установите, какого типа вирус вызвал эти изменения — я имею в виду изменение черт характера, то есть полное отсутствие агрессивности, потерю защитных инстинктов и полнейшее безволие, — я правильно излагаю?
— Безусловно правильно. — Барски не поднимал глаз. — В точности так все и произошло: вирус поразил определенные участки мозга, и поэтому…
— Да, да, понимаю. Я вот о чем: а если вы все-таки выясните, о каком вирусе идет речь, если вы определите его ДНК — нет ли надежды, что отыщется лекарство… спасительное средство… какая-нибудь сыворотка, например… откуда мне знать?.. с помощью которых их удастся вернуть к прежней жизни, вылечить? Нет, — перебила Норма сама себя, — нет, Боже мой, ничего не выйдет, если это вирус, который, как вы выразились, способен изменить наследственную субстанцию. «Новые формы жизни не могут быть отозваны!» — от этих слов Чаргаффа становится страшно.
— Страшно — не то слово. Но кто к Чаргаффу прислушивается? — проговорил Барски. — Все стремятся к прогрессу. Любой ценой. Все мечтают о переустройстве мира, о прекрасной жизни — и в результате этого больше зарабатывать. Кстати, нам уже известно, какой вирус вызвал болезнь у Тома и Петры.
— Известно? Но как… — начала Норма.
— Мы исследовали выделения. И нам повезло! Если так можно выразиться — повезло!
— Так что это за вирус? — спросил Вестен.
— По своему ДНК он напоминает Herpes-virus. Этот так называемый Herpes labialis, или des Lippen herpes, относительно безобиден. Он живет в большинстве из нас и никаких заболеваний и даже осложнений не вызывает. Взрыв герпеса может произойти, например, в результате солнечного ожога. Тогда, если все обойдется удачно, на губах образуются маленькие пузырьки — и только. Ну и как следствие, легкий катар…
— А если неудачно? — снова спросил Вестен.
— Тогда вирус карабкается наверх, в мозг, и вызывает его воспаление. Herpes-meningitis может завершиться смертельным исходом. То, что мы обнаружили у Тома и Петры, герпесоподобный вирус, который намного опаснее, потому что сразу поднимается в мозг и вызывает там нарушения. Те самые, к примеру, что мы нашли у них… Болезнь переносится мельчайшими брызгами слюны при разговоре. Вот так Том и заразил Петру.
— Но каким образом такой вирус вообще возникает? — воскликнула Норма.
— М-да, каким образом? — пробормотал Барски. — В общем-то, как следствие неточного разреза. Я вам уже говорил — у нас дьявольски опасная профессия. Вы знаете, что «разрез» — это химическая реакция, которую производят с помощью особых ферментов. Мы берем только тот участок ДНК многообещающего вируса, который представляется нам важным, и погружаем его в безобидный вирус. Вот так… — он показал на чертеж, который сделал на конверте. — Выделенный ряд носителя информации мы назвали отрезком А, он-то и должен был излечить зараженную раком клетку, это понятно?
Норма кивнула.
— Да, но иногда это делается без необходимой точности, — поэтому иногда как бы «прилипает» еще частичка ДНК, которую не хотели переносить, — пока что мы, увы, еще не научились «резать» безошибочно. Итак, на нашем отрезке А повисла нежелательная частичка ДНК-Х. В нашем случае отрезок А плюс X образовали, к несчастью, совершенно новый вирус АХ, который способен влиять на определенные клетки мозга. Том заразился во время работы: какая-нибудь пустячная неосторожность, палец порезал, например, или аппаратура сверхвысокого давления на секунду отказала — этого довольно. А потом он заразил жену. Мы, конечно, из кожи вон лезем, чтобы создать вакцину против этого вируса.
— Но только для людей, которые не заражены пока АХ, — сказал Вестен.
— Совершенно верно. Вакцина будет способна помочь только здоровым, предотвратить заражение. А Тому и Петре она уже не поможет. Слишком поздно.
— У меня, знаете ли, зародилось чудовищное подозрение, — сказал Вестен. — Я подумал о «чуме двадцатого века», о СПИДе. Откуда ни возьмись, появился СПИД. Не было — и вдруг на тебе. Нам стали объяснять, что это смертоносное ослабление иммунитета пришло к нам из Африки, что там случаи СПИДа были зарегистрированы еще Бог весть когда. Почему же мы о них и слыхом не слыхивали? Почему, ответьте мне, доктор? А не может ли быть так — от этой мысли меня бросает в дрожь, — не может ли быть, чтобы вызывающий СПИД вирус выскользнул из генной лаборатории?
Барски промолчал.
— Доктор!
— Я… я не думаю. Но между прочим, многие специалисты так считают. После всего того, с чем столкнулись мы сами, я не вижу в этом ничего невозможного.
— Ничего невозможного не видите? — взволнованно воскликнула Норма. — Доктор, писатель Стефан Гейм взял интервью у опытнейшего биолога и иммунолога профессора Якоба Сегала. Вы его, конечно, знаете? Да? Так вот, в этом интервью Сегал рассказал о первой и наиболее тщательно охраняемой генной и вирусной лаборатории военного научно-исследовательского центра в Форт-Детрике, в Мэриленде. Он уверен, что генетики там опытным путем получили вирус СПИДа HTL III. Но поскольку начальное воздействие инфекции крайне незначительно и никто не подозревал, что его инкубационный период длится от двух до пяти лет, этот вирус в человеке сочли нежизнеспособным и отправили подопытных особ — да, да, да, там работают не с подопытными животными, а с людьми, в данном случае с заключенными, получившими большой срок, из близлежащей мужской тюрьмы — обратно в их камеры. Профессор Сегал не сомневается, что именно таким путем вирус СПИДа и вырвался из лаборатории на свободу. Произошло это примерно в 1977 году. Однако факт замалчивался, все держали язык за зубами. Но вам это должно было быть известно! Вы знали, доктор?
— Мне известно лишь мнение профессора Сегала, — ответил Барски, избегая ее взгляда. — Мнение отнюдь не бесспорное.
— Не бесспорное? — вскинулась на него Норма. — Вчера все газеты писали, что на нас накатывает лавина СПИДа. Специалисты бьют тревогу: в одной Германии за день могут заразиться две тысячи человек, за год — почти семьсот пятьдесят тысяч. В самые ближайшие годы у нас могут появиться миллионы больных!
— Я тоже читал, — сказал Вестен. — До сих пор ученые исходили из того, что от пяти до двадцати процентов больных СПИДом будут практически обречены. А по оценкам экспертов на конгрессе в Париже в последующие годы число больных СПИДом увеличится вдвое. Вдвое! Что вы скажете, доктор?
Поляк, подумав, ответил:
— Пока нет никаких неопровержимых доказательств факта утечки вируса СПИДа из лабораторий, где экспериментируют с вирусами.
— А если все-таки? — спросила Норма. — Если вирус СПИДа все-таки возник в результате генных манипуляций?
— Тогда остается лишь надеяться, что вирус СПИДа — в отличие от нашего вируса АХ — не окажет разрушительного воздействия на наследственную субстанцию. Ибо лишь в этом случае существует возможность найти панацею от этой болезни. Если же он все-таки воздействует, то единственное, что нам остается, это создать вакцину для всех тех людей, которые пока еще не больны и не заразились.
— А всех остальных ждет судьба Штайнбахов, им уже никто не поможет, — сказал Вестен.
Барски опустил голову.
— Невероятно, — проговорила Норма.
Немыслимо, невообразимо, подумала она. Я напала на самый потрясающий материал в моей жизни. И самый зловещий.
— Приезжайте завтра в институт, — предложил Барски. — Там вы увидите обоих, Тома и его жену, через стекло, надев специальный костюм. Мы ответим на все ваши вопросы. Вас, господин Вестен, я, разумеется, тоже приглашаю, — бросив тревожный взгляд на Норму, он заговорил с нескрываемым волнением и, как всегда в подобных случаях, с заметным польским акцентом. — Теперь, зная в общих чертах всю подоплеку, постараетесь ли вы выяснить, почему погиб профессор Гельхорн, вся его семья и столько других людей? Я вам уже объяснил, почему мы не привлекаем полицейских. Вся наша надежда на вас. Мы хотим знать все, фрау Десмонд! Почему, дьявольщина, убили Гельхорна и всех остальных? Прямого отношения к несчастному случаю с Томом это иметь не может! За этим кроется нечто иное, совершенно иное!
— Повторяю еще раз: я предприму все, что в моих силах, чтобы найти убийц и причину преступления, — ответила Норма. — Отныне это моя единственная цель. И смысл моей жизни. Мой мальчик…
Она встала, подошла к перилам балкона и посмотрела на ночную реку. Вестен приблизился к ней и обнял за плечи. Барски услышал ее охрипший внезапно голос:
— А что касается профессора Гельхорна… Есть у вас предчувствия, догадки? Я вот о чем: вирусная инфекция, если я вас правильно поняла, история давняя, апрельская?
— Да, апрельская…
— М-м… И какова была реакция профессора Гельхорна? Вы запомнили какие-то детали, подробности?.. Говорил он вам, будто ему угрожают? Были у него опасения, что его станут шантажировать? Что-нибудь в этом роде?
— Нет, — ответил Барски, — подойдя к Норме. — Ничего похожего. Разве что… он постоянно был чем-то подавлен…
— Он не получал никаких писем? Никто не тревожил его телефонными звонками? Он вам ни о чем таком не рассказывал?
— Нет, — ответил Барски. — Это тоже странно — ведь что-то должно было предшествовать такому убийству, я с вами совершенно согласен, фрау Десмонд. Однако я не вижу ни малейшей зацепки. Тени подозрения и той нет. Хуже всего, когда не за что ухватиться…
— Гельхорн постоянно был подавлен, говорите. Но чем все-таки? — спросила Норма, зябко прижимаясь к Вестену.
— Не знаю, — ответил Барски. — Ясно одно: с течением времени он стал с явным подозрением относиться ко всей генной технологии… как к науке. Однажды, в середине июля, я зашел в его кабинет. Он был настолько занят своими мыслями, что не заметил моего прихода, и мне пришлось дважды обратиться к нему, прежде чем он поднял на меня глаза. Наш последующий разговор я помню почти дословно.
— Да, и что же?..
— Он сказал: «Ян, сегодня ночью я читал протоколы допроса Оппенгеймера в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности сенатора Маккарти».
— Да, я знаю, — сказала Норма. — Оппенгеймер — один из отцов атомной бомбы. И один из крупнейших ученых нашего века. Когда сбросили бомбы на Хиросиму и Нагасаки, он пришел в отчаяние. Его мироощущение напоминает мне чувства Чаргаффа, и, подобно ему, он тоже сделался Предостерегающим. Его обвинили в том, что он — коммунистический агент, предатель, продавший России тайну атомной бомбы. Ну и что?
— В каком смысле?
— Почему профессор Гельхорн упомянул об Оппенгеймере?
— Оппенгеймер рассказал комиссии об одном своем телефонном разговоре с Эйнштейном, и тот признался ему: «Будь у меня возможность выбирать сейчас снова, я предпочел бы стать слесарем или разносчиком, чтобы хоть в самой малой мере наслаждаться независимостью».
— И это профессор Гельхорн процитировал вам в середине июля? — спросила Норма.
— Да, точно помню. Он привёл также и другую мысль, ее часто вспоминают. Оппенгеймер сказал, что прежде история повествовала об уничтожении отдельных племен, исчезновении отдельных народов, пусть даже рас. А теперь все человечество — целиком! — может быть уничтожено одним человеком. При вдумчивом анализе становится ясно, что ничего другого не дано, если не будут найдены новые политические формы совместного существования. Мы и знаем это — и не отдаем себе в этом полного отчета! До худшего, мол, далеко. Времени, мол, хватит. А его осталось в обрез…
— Да, времени осталось в обрез, — повторил Вестен.
Голос Барски дрожал, и акцент снова выдавал его происхождение, когда он негромко проговорил:
— Что же терзало Гельхорна? Что ему стало известно? Что он предугадал? Почему его убили? Боже мой, будь оно все проклято — почему его убили? Почему?