Глава 26
Реб Шахне-даен добился своего.
К Пейсаху во всех галицийских городах и местечках на стенах домов появилось воззвание, под которым подписались семьдесят раввинов и мудрецов — столько же, сколько было в Синедрионе, — призывавшее реб Мейлеха, Нешавского ребе, предстать перед судом Торы.
На старых стенах и каменных оградах бесмедрешей, синагог, боен и бань, среди всевозможных записок о зажигании свечей, кошерной посуде, растопке миквы, потерянных и найденных вещах; среди объявлений от сойферов, проверяющих тфилин, и специалистов, исцеляющих, Боже упаси, увечья и переломы без операции, с помощью простого пояска; среди записок от пекарей, предупреждающих, что после зажигания свечей они ни у кого не будут принимать чолнт; среди сообщений от бродячих торговцев о новейших сборниках рассказов, ермолках и поясах по сходной цене; между призывами к благочестию и пересыпанной немецкими словечками рекламой от парикмахерши, которая предлагала почтенным набожным дамам самые модные парики из настоящих волос и козьей шерсти, только что из Вены, великолепные и безупречно кошерные — среди всего этого, на самом почетном месте, висел огромный лист бумаги, печатное послание на древнееврейском и идише, перед которым непрерывно толпились люди.
«С помощью Всевышнего, да славится его имя, — гласило воззвание, — мы, нижеподписавшиеся, взываем к нашим братьям во всем мире: услышьте наш голос, который, по словам мудрецов, подобен гласу небес. И раввинский суд, по словам мудрецов, подобен суду Всемогущего Господа, ибо когда праматерь наша Ревекка пошла к Симу и Эверу, то сказано об этом: „пошла к Всевышнему“.
Не ради, Боже сохрани, распрей и ненависти, и не ради собственной выгоды мы обращаемся к вам — ибо знаем, что распрей должно беречься, как пожара, — но потому, что наши глаза уже не могут более видеть то, что увидели, и наши уши не могут более слышать то, что услышали. Великое богохульство, помилуй нас Боже, расползается по шатрам Иакова и влечет за собой вражду и доносы. В синагогах не молятся и не учатся, а лишь ссорятся, даже во время молитвы, и особенно во время чтения Торы, а совершая подобное, как говорит священная книга Зоар, человек отдаляется от Всевышнего. До нас также дошли — горе нам! — и другие вести; как же низко мы пали, если еврей доносит на еврея гоям. Иные написали нечестивые книги и ввели во грех простых, необразованных людей, и теперь слуги, служанки, женщины читают, Боже упаси, эти издевательства и поют непристойные песни о праведниках, набожных людях, наших кедрах ливанских. Горе нам: мы стали посмешищем в глазах народов. Они читают в газетах о нашем позоре, неслыханном для евреев. И как мы теперь посмотрим в глаза вельможам и могущественным людям, в чьей тени мы живем? Наши мудрецы говорят: молись за правителей, ибо без них человек бы проглатывал человека живьем. Особенно под защитой нашего великого государя, да укрепит Всевышний его славу. Ибо, как говорят мудрецы, если даже среди высоких елей вспыхивает огонь, что уж говорить о мхе на стенах? Если даже среди праведников творится подобное, что уж говорить о простых людях? Дрожь охватывает наши тела, и руки наши трясутся. Пролилась невинная кровь; быть может, теперь Бог смилостивится.
С разбитым сердцем и слезами на глазах мы призываем почтенного ребе из Нешавы, да продлятся его годы, явиться на суд, как того требуют семьдесят раввинов, по числу раввинов Синедриона.
Мы не беремся ничего утверждать заранее и не выносим, Боже упаси, никакого приговора. Однако до нас дошли дурные вести о том, что есть человек, узнанный множеством свидетелей, людей ученых и достойных доверия; они признали в нем помощника шамеса из Бялогуры, который оставил жену, дочь реб Куне-шамеса, соломенной вдовой, выдал себя за зятя Нешавского ребе и живет, о горе нам, с дочерью ребе как муж с женой. Мы, Боже упаси, не согласимся с этими разговорами, не прояснив всего дела на суде Торы. Однако мы просим Нешавского ребе, да продлятся его годы, не слишком полагаться на свой авторитет и не упрямиться. Даже если один человек призывает его к суду, следует прийти, а уж если того требуют семьдесят раввинов и почтенных людей, то и подавно. Сотри ухмылку с губ твоих, изгони насмешку с лица твоего, — говорят мудрецы, — даже когда ты прав. Перед Торой равны все: и богач, и простолюдин. Даже царь Давид, да зачтутся нам его заслуги, аминь: когда он запятнал себя грехом — а мудрецы говорят: кто скажет, что царь Давид согрешил, тот совершит ошибку, — то явился к Давиду пророк и наказал его, отняв ребенка.
Властью, данной нам святой Торой, именем мудрецов и праведников мы требуем, чтобы достопочтенный ребе предстал перед судом семидесяти раввинов не позднее начала месяца ияра, если мы доживем. Принимая во внимание авторитет ребе, а также его возраст, чтоб не сглазить, — как кредиторы сами приезжают к должнику, так и суд, с Божьей помощью, приедет в Нешаву, хоть это и повлечет за собой большие расходы. Но до той поры чужак, находящийся под подозрением, не про нас будь сказано, не должен ни минуты жить с дочерью ребе, да продлятся его годы, как муж с женой, покуда есть вероятность, что он совершает смертный грех. Их следует немедленно отделить друг от друга, чтобы они даже не жили под одной крышей. Так говорим мы, с разбитым сердцем, в тоске и унынии. И тот, кто внимет нам, заживет в радости, и на него снизойдет благословение. И в месяце нисане, на пасхальной трапезе, да возложит коэн для него жертву перед Богом».
Под воззванием стояли подписи семидесяти раввинов, каждый подписался именем отца и названием города, где находилась его община. Реб Мейлех больше не мог противиться. К тому же наместник дал ему понять, что дело нужно рассмотреть в суде, а не то властям придется вмешаться, и ребе обязался прийти на суд Торы в первый день ияра, в Нешаве, и вдобавок привести своих раввинов, нешавских хасидов.
Сразу после Пейсаха по обе стороны границы стали собираться толпы желающих попасть на большой нешавский суд Торы.
Туда съехались раввины из больших городов Галиции и русской Польши, в широких атласных халатах, с кожаными дорожными сумками, прихватив с собой шамесов; пешком приплелись маленькие тощие смуглые раввинчики, неудачники, которых люди хотели выгнать из родных местечек, поэтому они отправились искать правосудия у больших людей, собравшихся в Нешаве. С большой помпой приехали богачи, почтенные обыватели, важные персоны в блестящих бархатных шляпах, с расчесанными бородами — таким непременно нужно быть в гуще событий. По всем дорогам притащились замурзанные нищие в надежде отхватить щедрую милостыню. Писатели привезли с собой мелко исписанные листки сочинений, чтобы выпросить у нескольких раввинов одобрение и потом ездить по миру, ища подписчиков. Погорельцы, знатные попрошайки — отцы засидевшихся в девках дочерей — заранее явились в Нешаву, чтобы собрать деньги на месте и заодно добыть подписи нескольких знаменитостей, имея которые можно хоть всю жизнь разъезжать по городам и местечкам и получать кругленькие суммы. Прибыли озабоченные отцы соблазненных девушек: каждому нужна была бумага от раввина о невиновности дочери. Мужья женщин, впавших в меланхолию, приехали собирать подписи ста раввинов, подтверждающие, что их жены сошли с ума и поэтому мужья могут, не разводясь, жениться снова. Молодые люди, учившиеся на раввинов, искали встречи с великими мудрецами, мечтая, что те посвятят их в раввины. Молодые резники привезли с собой острые ножи, чтобы все видели, как хорошо они владеют инструментами. Юные дарования, буйные головы, приезжали побеседовать и поучиться, выказать свою премудрость, разжиться похвалой важного раввина, которая помогла бы им самим получить раввинскую должность или большое приданое. Кроме того, в город съехались сваты — вхожие в богатые дома нахальные бездельники — в надежде сосватать дочь богача сыну из знатного рода. В поисках правосудия явились вдовые ребецн в больших атласных чепчиках, которых община притесняла после смерти мужей, и тощие дочери раввинов, которые хотели, чтобы община дала им в приданое раввинский титул, и тогда они смогли бы заполучить жениха. Торговцы книгами с прекрасными редкостными изданиями, продавцы талесов, изготовители воротников для талесов, вязальщики цицис, скорняки со штраймлами, шляпники, издатели, что брались напечатать привезенные писателями сочинения, — все выставили свой товар. Понаехали немчики с тонкими тросточками — агенты, жаждущие раввинского разрешения на продажу всевозможных вин, сардин, растительного масла, кильки, фабричного печенья, чая и прочего добра. Прибыл даже гой-аптекарь из Мункача, который изобрел порошок для бритья и теперь слонялся вокруг в поисках какого-нибудь великого раввина, чтобы тот дал ему разрешение для всех благочестивых «немцев», желающих брить бороды по закону Моисееву. На собственных телегах приехали изможденные деревенские жители и привезли больных родичей — бесплодных женщин, меланхоликов, парализованных, одержимых — в надежде наконец добиться помощи, раз уж здесь собралось столько святых людей.
Последними явились самые важные раввины.
Прибыл мудрец из Динабурга, «железная голова» — толстый, круглый человечек, который и лицом, и одеждой напоминал лавочника, но глаза у него были большие, бешеные, они ни на чем не задерживали взгляд, а только блуждали туда-сюда, словно волки в клетке. Прибыл мудрец из Люблина — старик с белой бородой до пояса, похожий на праотца Авраама, каким его изображают гои на картинах. Прибыл праведник из Лиженска; особой ученостью он не отличался, но написал несчетное множество религиозных книжек, в которых все время что-то запрещал, все время писал: этого нельзя. Люди давно уже хотели отправиться к нему, избрать его своим ребе, но он не хотел. Приехал старейший и величайший из всех, краковский раввин, о котором никто не знал, сколько ему лет, сморщенный, усохший как щепка; старца вели под руки двое, и его большая голова непрестанно качалась влево-вправо на тощей куриной шее, как будто он перечил всему на свете, говоря: нет, нет!
Из Бялогуры вместе с Куне-шамесом и его дочерью приехало почти что полгорода. Отец и дочь раздобрели. Они прямо-таки лоснились после привольной жизни в поездке. Кроме того, они были нарядно одеты. На голове у Цивьи даже была новая косынка. А реб Шахне-даен расхаживал повсюду победным широким шагом. Его нос никогда еще не был таким красным, как сейчас.
Поначалу даен не был уверен, что Йоше-телка отселили от дочери ребе, как того требовали раввины, поэтому он тревожился. Ходил повсюду, вынюхивая, везде совал свой красный нос, пытаясь выведать, как обстоят дела. Наконец он узнал, что Йоше живет отдельно, даже не под одной крышей с дочкой ребе, а во флигеле, как хотел даен и как требовали раввины. Реб Шахне почувствовал себя победителем, главным и единственным на целом фронте. Он с наслаждением высморкался, пожевал свою редкую бородку и стал протягивать руки всем раввинам вокруг.
— Здравствуйте, ров, хвала Всевышнему, что его отселили подальше. Есть над нами Бог, есть…
Три дня в городском бесмедреше продолжался суд. Три дня колебались чаши весов: нешавская и бялогурская. То одна перевешивала, то другая.
Посередине, в большом широком кресле, на груде подушек, подложенных, чтобы он доставал до стола, сидел краковский раввин, старец и мудрец. Его большая голова непрестанно качалась из стороны в сторону, как будто он ни с чем не желал соглашаться. Сухонькие руки он приложил к большим, отвислым стариковским ушам, чтобы слышать, о чем говорят в суде.
По обеим сторонам стола, поставленного буквой «П», восседали остальные шестьдесят девять раввинов, каждый согласно своему положению в обществе, а за другим столом — реб Мейлех и его зять. Нешавского ребе хотели усадить во главе раввинского стола, но он не желал сидеть с ними.
— Я буду сидеть рядом с моим зятем, реб Нохемом, — сказал он.
Этим он сразу же дал всем понять, что не имеет ни малейших сомнений насчет пришельца. По бесмедрешу пронесся тихий шепоток. Все уставились на подсудимого, но сам он никого не видел. Видный, высокий, сухопарый, он спокойно сидел на своем месте, погрузившись в религиозную книгу, лежащую перед ним. Исроэл-Авигдор стоял у кресла ребе навытяжку, как солдат.
С другой стороны на скамье сидел Куне-шамес с реб Шахне-даеном. Насколько суетился реб Шахне, сморкаясь, нюхая табак, размахивая руками, настолько спокоен и хладнокровен был Куне. На длинных скамьях сидели свидетели-мужчины. Для женщин отгородили уголок, завесив его скатертью со стола для чтения Торы. Остальная часть зала была битком набита приезжими: почтенными обывателями, богачами, знатью, учеными, раввинскими родичами и шамесами, которые непрерывно ссорились за места и за влияние.
— Паршивец! — бранились они. — Имей уважение! Куда ты лезешь, сопляк!..
На биме стояли большие черные восковые свечи, рядом лежали шофар и талес с китлом — одеяние для торжественной клятвы. В углу бесмедреша стояла доска для обмывания покойников, на которую люди старались не смотреть. С улицы окна облепил простой люд — ремесленники, женщины и мальчишки из хедера.
Сначала вызвали обычных свидетелей: жителей Бялогуры, в том числе Авиша-мясника.
— Свидетелю не нужно давать клятву, — сказал краковский раввин. — Но говорить перед судом — дело столь же святое, как если бы вы поклялись на свитке Торы. Вы стоите перед судом семидесяти раввинов. Это все равно что стоять перед Синедрионом. Как следует подумайте, прежде чем говорить, ибо широки двери, ведущие в ад, но узки двери, выводящие наружу. Жизнь и смерть таятся у вас на кончике языка. Вы хорошо поняли то, что я сейчас сказал?
— Да, ребе, — со страхом ответили они.
— Подойдите поближе, еще раз посмотрите на подсудимого и скажите, кто он такой.
— Йоше… Йоше-телок из Бялогуры.
— По каким приметам вы определили, что это Йоше-телок? — спросил ребе.
— Мы узнали его по наружности.
— Известно ли вам, что двое людей могут иметь одинаковую наружность?
— Да, ребе.
— Может быть, вам только кажется, что это Йоше?
— Нет, ребе.
— Вы уверены в том, что говорите?
— Да.
— Есть ли у вас хоть малейшее сомнение? Не стыдитесь признаться.
— Нет, ребе, мы бы не взяли грех на душу.
Бялогурская чаша весов опустилась вниз.
— Даен реб Шахне! — промолвил краковский мудрец. — Вы раввин, и мне не нужно рассказывать вам, что значит свидетельствовать перед раввинским судом!
— Я это знаю, — ответил реб Шахне.
Он несколько раз прочистил нос с трубным звуком в знак того, что ясно отдает себе отчет в происходящем, и сказал громким, хриплым голосом:
— Перед судом великих мудрецов и цадиков я заявляю, что человек, сидящий здесь, — помощник шамеса из Бялогуры, Йоше-телок, которого раввинский суд обязал жениться на Цивье, дочери Куне-шамеса из того же города. Она созналась суду, что забеременела от Йоше, и их поженили на бялогурском кладбище. Он надел ей кольцо на глазах у всего города. В брачную ночь он сбежал, и Цивья осталась соломенной вдовой. Я заявляю перед судом, что это тот самый Йоше.
Бесмедреш загудел. Вздохи прорезали воздух, как лезвия ножей.
— Тихо, всем молчать! — крикнул краковский раввин.
— Тихо, всем молчать! — повторили все раввины.
Бялогурская чаша весов опустилась еще ниже.
Затем вышел Исроэл-Авигдор и взялся за дело так, что бялогурская чаша резко взлетела вверх.
Он выступил очень пылко. Сначала он вымыл руки, как перед молитвой. Потом поправил ермолку и шляпу, затянул пояс и приблизился к столу так благоговейно, как будто шел на почетный вызов к Торе. Затем он выпрямился, закрыл глаза и заговорил, чеканя каждое слово, зычным голосом:
— Перед судом, перед моим ребе, перед всей общиной, стоя в бесмедреше, я, Исроэл-Авигдор, сын Фейги-Леи, заявляю, что подсудимый, сидящий перед нами, — это реб Нохем, зять моего ребе. Вернувшись из скитаний, он представил нам доказательства. Я осмотрел его и увидел, что все приметы на его теле совпадают с теми, что назвала дочь ребе, Сереле. Прошу суд позволить мне рассказать об этом.
— Говорите, — повелел краковский раввин.
Исроэл-Авигдор рассказал обо всем: о «Книге ангела Разиэля», о стакане молока и всех остальных приметах. Он не упустил ни одной мелочи, ни одной подробности. Нешавская чаша весов опускалась все ниже и ниже, но вдруг она рванулась вниз с такой силой, что все разинули рты.
Исроэл-Авигдор открыл глаза, посмотрел по сторонам и взял свою бороду в кулак.
— Господа, — сказал он. — Я уже немолод, и недалек тот день, когда я предстану перед великим, последним судом на том свете, и клянусь вам моей седой бородой, что все сказанное мной здесь так же правдиво, как сама святая Тора.
Да, Исроэл-Авигдор знал, что делает. Его седая борода так дернула за чашку весов, что реб Шахне весь затрясся.
После свидетельских показаний ввели обеих женщин. Первой суд выслушал дочь Куне-шамеса.
Цивью было не узнать. После дальних поездок с отцом, после стольких встреч с незнакомыми людьми она начала вести себя как взрослая. Она понимала, что ей говорят, отвечала связными фразами и даже стала меньше заикаться и реже хихикать.
— Женщина, — предостерег ее краковский ребе, — ты стоишь перед раввинами. Ты понимаешь, что это значит? Говори чистую правду. Тех, кто лжет, поджаривают в аду, ты знаешь об этом?
— Да, — сказала Цивья.
— Подойди ближе к человеку, который сидит за столом, и скажи, кто это.
— Йоше-телок, — ответила Цивья.
— Кто он такой?
— Мой муж.
— Чем ты можешь доказать, что он твой муж?
— Я узнала Йоше.
— Других доказательств у тебя нет?
— Не знаю.
— Можешь ли ты поклясться на свитке Торы, что это твой муж Йоше?
— Клянусь, — сказала Цивья.
После нее вошла Серл, дочь ребе. Исроэл-Авигдор вел ее с таким почтением, как будто то был сам ребе.
— Дорогу! — кричал он.
Бледная, с красными от слез глазами, Серл тихо прошла через весь бесмедреш. Она взглянула на стол, за которым сидели ее близкие. Отец и муж, ее Нохем, которого уже несколько недель как отделили от нее. Отец взглянул на Сереле, а муж — нет; он сидел, погрузившись в книгу. Она почувствовала слабость в коленях. Исроэл-Авигдор принес стул для нее.
— Дочь Нешавского ребе, — заговорил краковский раввин, — знаете ли вы, что такое суд семидесяти?
— Знаю, — тихо ответила Серл, — это как Синедрион.
— Верно, — сказал краковский раввин, — может быть, вы читали Пятикнижие на идише?
— Да.
— Вы знаете, как поступают с замужней женщиной, которая живет с чужим мужем?
— Ее забивают камнями.
— Верно. Вы знаете, что с той поры, как Храм разрушили, раввинский суд не имеет права выносить такой приговор. Но вместо этого виновницу постигает небесная кара.
— Знаю, — сказала Серл. — Ранняя смерть.
— Верно. Подойдите ближе, посмотрите на человека, сидящего здесь, и скажите перед судом, кто он такой.
— Мой муж, реб Нохем, — твердо ответила Серл.
— Почему вы так уверены в этом? Ведь мужа не было с вами целых пятнадцать лет. Вы узнали его?
— Было несколько примет.
— Каких примет?
Серл опустила голову.
— Не стыдитесь. Вы стоите перед судом. Были ли это приметы, известные лишь мужу и жене?
— Да.
— Мог ли кто-то другой знать о них? Вы никогда не рассказывали о них кому-то из близких подруг?
— Нет.
— Может быть, ваш муж рассказал кому-нибудь, и тот воспользовался ими?
— Были и другие приметы: на его теле, — тихо сказала Серл и залилась краской. — Отец, чтоб он был здоров, приказал осмотреть его.
По бесмедрешу пробежало бормотание.
— Тихо! — крикнул краковский раввин.
— Тихо! — повторили все раввины.
Сереле вернулась на место. К столу вызвали Куне-шамеса.
— Реб Куне, — сказал краковский мудрец, — вы истец, отец бялогурской соломенной вдовы, которая утверждает, что сидящий здесь человек — ее муж Йоше. По закону, истец должен поклясться. Поскольку женщина не может давать клятву, это должны сделать вы, ее отец. Можете ли вы поклясться, что этот человек — муж вашей дочери?
— Да, ребе, — твердо ответил Куне.
Голова раввина закачалась во все стороны.
— Клятва — дело нешуточное, — грозно произнес он. — Кто дает ложную клятву, намеренно или по ошибке, для того ад — слишком мягкое наказание. Если у вас есть хоть малейшее сомнение, скажите суду.
— Я хочу поклясться, — сказал Куне. — Правдивую клятву давать не грех.
— Шамес, погаси восковые свечи, — приказал раввин, — и зажги черные.
Тот повиновался.
— Принеси доску для обмывания и поставь на биму.
Все побледнели. Куне оставался невозмутим. Ему это все было знакомо.
— Реб Куне, вымойте руки, поднимитесь на биму и наденьте китл и талес.
Куне подошел к умывальнику, ополоснул руки, затем спокойно взошел на биму и надел китл и талес.
Краковский мудрец, поддерживаемый двумя раввинами, шаткой походкой приблизился к биме и постучал по столу.
— Весь мир содрогнулся, — произнес он дрожащим голосом, — когда Всевышний сказал: не приноси ложных клятв. Все прегрешения на свете прощаются, грех ложной клятвы не прощается. За все прегрешения человек несет наказание сам, за ложную клятву несет наказание вся его семья, вплоть до детей его детей. Небеса ждать не станут, они карают сразу.
Весь бесмедреш охватила дрожь. Люди стояли бледные, как в Йом Кипур, после целого дня поста, перед молитвой Неила.
— Ай! Ай! — вздыхали они.
— Шофар! — приказал раввин.
Человек в талесе протрубил в шофар.
— Повторяйте за мной каждое слово, — велел раввин. — Я, Куне, сын Гени-Пеши…
— Я, Куне, сын Гени-Пеши, — повторил тот.
Но тут Нешавский ребе, который все это время сидел в талесе и тфилин, вдруг подскочил и закричал грозным голосом:
— Прекратите! Прекратите!
Наступила мертвая тишина. У краковского раввина слова застряли в горле.
Нешавский ребе встал — весь белый, тучный, как глыба льда.
— Я не допущу никаких ложных клятв в моем городе! — закричал он.
Раввины зашумели, заволновались. Ребе поднял руки, показывая, что хочет говорить. Стало тихо, как в могиле.
— Я, Мейлех, сын цадиков, — сказал он, — стоя в талесе и тфилин, заявляю, что подсудимый, сидящий здесь, перед нами — мой зять, реб Нохем. Когда он вернулся после пятнадцати лет отсутствия, я его не узнал. Он ушел безбородым юношей, а вернулся с бородой и пейсами. Но он привел доказательства. Он напомнил мне, о чем мы беседовали и что изучали. Кроме того, он напомнил, что мы загнули угол страницы в «Книге ангела Разиэля». Я открыл эту книгу, и все было так, как он сказал. Он также назвал и простые вещи — например, рассказал, что готовили в доме в день его ухода.
Внезапно ребе схватился за тфилин на лбу, вцепился в него обеими руками и громко воскликнул:
— Клянусь моим тфилин-шел-рош!
Тут он почувствовал слабость и сел на место.
В бесмедреше было тихо. Тишину прерывал лишь чей-то плач. Никто не знал, откуда он доносится.
Растерянный Куне-шамес снял талес и китл. Нешавская чаша весов переполнилась. Но как только участники суда уселись по местам и принялись допрашивать самого подсудимого, чаши весов снова стали прыгать вверх-вниз, и даже сами раввины не могли за ними уследить.
— Подсудимый, — промолвил краковский раввин, не зная, как к нему обращаться: Нохем или Йоше, — скажите суду, кто вы?
— Не знаю, — ответил тот, даже не подняв глаз от книги.
— Не знаете? — изумленно переспросил раввин. — Кто же может знать человека, как не он сам?
— Человек ничего не знает о себе самом, — ответил подсудимый.
— Я не понимаю, — сказал раввин.
— Я не понимаю, — повторили все раввины.
Нешавский ребе уставился на подсудимого.
— Реб Нохем, — сказал он, — я понимаю твои слова. Но перед судом следует говорить ясно. Ты должен сказать, что ты — Нохем.
— Я Нохем, — словно эхо, отозвался тот.
— Скажи, когда ты женился на моей дочери, — продолжал ребе.
— На Лаг ба-омер, в пять тысяч шестьсот двадцать девятом году, — ответил подсудимый отрешенным голосом.
Выпучив глаза, ребе посмотрел на собравшихся.
— Кто из вас, — спросил он, — был на свадьбе моей дочери с реб Нохемом?
— Я! Я был! Я! — послышались голоса.
Ребе уставился на подсудимого.
— Зять, помнишь ли ты толкование к Писанию, которое произнес на свадьбе?
— Да.
— Перескажи его суду.
Все тем же отрешенным, как будто загробным голосом он пересказал все толкование.
— Верно! — крикнул один из раввинов.
— Я помню! Я помню! — вмешался другой.
Реб Мейлех гневно посмотрел на всех.
— Бялогурский даен! — воскликнул он. — Был ли Йоше из Бялогуры ученым человеком или невеждой?
— Он читал одни только псалмы, — ответил даен.
— Люди! — крикнул ребе. — Реб Нохем — ученый, знаток каббалы.
— Ничего не понять, — сказал краковский раввин.
— Ничего не понять, — повторили все раввины.
Реб Мейлех поглубже уселся в кресло, как победитель.
Но вот реб Шахне-даен, несколько раз высморкавшись с трубным звуком, принялся допрашивать подсудимого, и тогда чаши весов снова начали прыгать.
— Йоше! — воскликнул даен, — скажи перед судом, что ты не Йоше-телок из Бялогуры.
Подсудимый молчал.
— Молчишь! — закричал реб Шахне. — Не отрицаешь! Значит, сознаешься?
Подсудимый молчал.
Реб Шахне вытянулся, став вдвое тоньше и выше.
— Господа, — сказал даен, — он точно так же молчал или говорил не по делу в Бялогуре, когда стоял перед судом. В городе, не про нас будь сказано, вспыхнула эпидемия. Дочь шамеса созналась, что он, не про нас будь сказано, согрешил с ней. Но сам он молчал так же, как сейчас. Не сознавался и не отрицал. Суд женил его на дочери шамеса, но он сбежал. Пусть он скажет мне в лицо, что это не так!
По бесмедрешу пробежала волна трепета.
— Подсудимый, — спросил краковский раввин, — вы слышали, что даен реб Шахне сказал о вас перед судом?
— Да.
— Что вы на это скажете?
Подсудимый молчал.
Реб Шахне вскочил с места.
— Скажи, что это не так! — его глаза метали искры. — Я заявил перед судом, что ты не Нохем, а Йоше-телок. Скажи, что ты не Йоше!
Тот даже не взглянул на кричащего даена.
Краковский раввин так затряс головой, что казалось, она вот-вот отвалится.
— Подсудимый! — рассерженно сказал он. — Суд спрашивает вас: кто вы такой?
— Я не знаю.
Краковский раввин вскочил.
— Вы сказали, что вы — Нохем, зять Нешавского ребе. Почему вы ушли от жены?
— Так было нужно.
— Где вы были?
— Ходил по миру.
— Перечислите города, в которых вы бывали.
— Их не перечислить.
— Вам знаком город Бялогура?
— Да.
— Вы бывали там?
— Я бывал всюду.
— Что вы делали в странствиях?
— Не знаю.
Ослабев, краковский раввин сел на место. Он не мог говорить.
— Теперь вы ведите допрос, — сказал он раввинам, сидевшим рядом.
Первым к делу приступил мудрец из Динабурга, «железная голова». Но он ничего не смог добиться. Торопливый, рассеянный, он сам спрашивал и сам же отвечал, говорил быстро, обрывая слова, ничего нельзя было разобрать — он лишь внес смятение в зал суда.
— Подсудимый, — сказал он, потирая лоб и сверкая беспокойными, бешеными глазами, — одна из сторон лжет. Одно из двух: если вы Нохем, то вы не Йоше, а если вы Йоше, то вы не Нохем, как Рувим не может быть Шимоном, а Шимон — Рувимом. Это ведь само собой разумеется, да или нет? Э?
Он победно взглянул на подсудимого бешеными глазами и, не дожидаясь ответа, затараторил, глотая по несколько слов сразу, пересыпая свою речь книжными премудростями.
Но тот даже не посмотрел на него.
Прямо посреди речи «железную голову» перебил праведник из Лиженска, тот самый, которого люди хотели сделать своим ребе, а он не соглашался.
— Реб Шимон-Рефоэл, — приказал он, — сядьте.
«Железная голова» еще немного поартачился, как дикий жеребец, который не дает остановить себя на бегу, но потом все же сел. Лиженский праведник закрыл глаза, нахмурил высокий лоб и погрузился в глубокие раздумья, а потом таинственным голосом, нагонявшим на всех страх, повел разговор совсем в другую сторону. Вместо того чтобы допрашивать подсудимого, он принялся заново допрашивать свидетелей, прежде всего — женщин: Серл, дочь ребе, и Цивью, дочь шамеса.
— Дочь Нешавского ребе, — начал он, — ваш муж после возвращения ведет себя как все люди или нет?
Серл молчала.
— Он разговаривает с вами?
— Нет, — грустно сказала она.
— Что он делает?
— Сидит, закрывшись в комнате.
— Что еще?
— Он часто уходит ночью в поле и долго не возвращается.
— Ночью в поле? — повторил лиженский праведник. — Ну, а куда еще он ходит?
— На кладбище.
— На кладбище? — еще громче повторил он.
И вдруг, окинув Сереле взглядом, спросил:
— Он живет с вами как муж с женой?
Та опустила голову.
— Отвечайте, — велел он. — Суд должен знать.
— Иногда, — сказала Сереле, зардевшись.
— Вы видели, как он раздевается? — чрезвычайно важным тоном спросил праведник.
— Нет.
— Он прячет от вас свое тело?
— Не знаю.
— Вы видели его ноги?
— Нет.
— Можете идти.
Серл вышла. На ее место встала Цивья, шамесова дочь.
— Женщина, — обратился к ней лиженский праведник, — долго ли Йоше жил в доме твоего отца?
— Долго.
— Ты видела его по ночам?
— Да.
— Что он делал по ночам?
— Плакал.
— Плакал? — переспросил тот. — А ходил ли он ночью на кладбище?
— Да.
— Он говорил с тобой?
— Нет.
— Он когда-нибудь смеялся? Был весел?
— Нет.
— Ты видела, как он раздевается?
— Хи-хи, — залилась Цивья.
— Женщина, не смейся! — прикрикнул на нее лиженский праведник. — Ты когда-нибудь видела его ноги?
— Нет.
— Он прятал от тебя свое тело?
Цивья не поняла. Праведник окинул ее взглядом и велел идти на место.
Затем он начал расспрашивать бялогурцев:
— Откуда Йоше пришел в Бялогуру?
— Мы не знаем, — отвечали они.
— Он вел себя как все или вытворял глупости?
— Он был дурачок, — сказали люди. — Потому его и прозвали Телком.
— Йоше к кому-нибудь приставал?
— Нет, наоборот: когда его били, он молчал.
— Он разговаривал с кем-нибудь?
— Нет, молчал. Все время прятался от людей.
Лиженский праведник уставился на свидетелей пронзительным взглядом.
— Кто-нибудь из вас видел, как он раздевается? — спросил он.
— Нет.
— Кто-нибудь видел его ноги?
— Нет.
Он сдвинул шапку на лоб и снова закрыл глаза. Все сидели в страхе. Вскоре он открыл глаза и дрожащим голосом заговорил.
— Господа, — сказал он, — ясно как день, что ни одна из сторон, Боже упаси, не лгала перед судом. Верно?
— Верно! — послышалось из разных углов бесмедреша.
— Люди! — воскликнул лиженский праведник. — Нешавский ребе, имея на себе талес и тфилин, заявил, что подсудимый — его зять. Никто, Боже упаси, не посмеет заподозрить ребе в неискренности.
— Боже упаси! — закричали голоса.
Праведник задрожал.
— Подсудимый, — сказал он, — кто ты такой?
— Не знаю.
— А я знаю, — ответил праведник, — ты гилгул!
По бесмедрешу пробежала волна трепета.
— Да, да, — продолжал он, дрожа всем телом и глядя пронзительным взором в большие черные глаза подсудимого, — ты скитаешься повсюду, затеваешь каверзы и сам не знаешь, что творишь.
Люди окаменели. От ужаса у всех отнялся язык.
Лишь лиженский праведник все говорил и говорил:
— Ты и Нохем, и Йоше, и ученый, и невежда, ты внезапно появляешься в городах и внезапно исчезаешь, шатаешься по кладбищам, бродишь по полям ночью; ты приносишь с собой несчастье, мор, пугаешь людей на кладбище, вступаешь в брак, пропадаешь и возвращаешься; в твоей жизни, в твоих поступках нет никакого смысла, ибо ты блуждаешь в мире хаоса!
Глаза людей расширились вдвое, сердца заколотились. Как увечные, как слепцы, что вдруг открыли глаза и увидели собственное увечье, так все они увидели теперь то, что так долго мучило их, лежало тяжким камнем на сердце.
— Ой, горе, горе! — послышались вздохи в толпе.
— Скажи, что это не так! — закричал лиженский праведник. — Не молчи!
Подсудимый молчал.
Спокойно, холодно и прямо глядели его черные глаза — широко открытые, но не видящие ничего вокруг.
Некоторое время в бесмедреше было тихо, как в поле перед бурей. Вдруг реб Мейлех поднялся с места и вытаращил глаза на подсудимого. Остолбеневший, с разинутым ртом, подобным раскрытой могиле, со стеклянными глазами, что, казалось, вот-вот выскочат из глазниц, он пронизал зятя взглядом и шагнул к нему.
— Нохем, — сказал он.
Но в то же мгновение он пошатнулся и быстро, как рушится гора, осел на пол.
Все тут же метнулись к упавшему.
— Ребе! — закричали люди.
Исроэл-Авигдор быстро, с невероятной силой растолкал всех, подхватил на руки грузного ребе и усадил в кресло, но тело было застывшим, неподвижным.
Габай поднял мертвое тело и понес на биму, к столу для чтения Торы. Там он уложил его, как кладут свиток Торы, и накрыл талесом.
— Благословен Судья праведный! — громко произнес он.
Лишь один плачущий голос — мужской, но высокий, подобный женскому, — прорезал тишину в бесмедреше. Отчаянный, дрожащий голос.