26
Я и без напоминаний ни о чем другом, как о «нашем деле», думать не мог!
В одурманенном болью и лекарствами мозгу бесконечной чередой проносились мучительные вопросы, ни на один из которых, увы, я не находил ответа.
Например, каким образом и откуда свалился на мою голову этот мой новый знакомец (монах, он же прекрасная дева!) и кем он (или она!) в действительности является…
И кто Он, Тот, что за ними стоит (или, может, стоят)?..
И почему, собственно, выбор пал на меня?..
И в чем истинный смысл моей жертвы?..
И берут ли при этом в расчет мою добрую волю?..
И что с нами (со мною и сыном) случится, когда откажусь (а ведь я откажусь!)?..
Наконец, у меня не сходилось в мозгу, почему бы Ему (или Им!) Самому не решить это дело?..
Время в больничной палате текло изнуряюще медленно.
Сосед мой, похоже, по-русски не понимал, что, к счастью, избавляло меня от ненужных разговоров.
Мы с ним не здоровались, не улыбались друг другу, разве что изредка невольно встречались глазами.
Днем я по-прежнему не подавал признаков жизни, и только по ночам, когда мы с «черным человеком» (черным, черным, как я про себя его называл!) оставались совсем одни, я себе позволял наконец подняться, цепляясь руками за стену, доковылять до окна и вдохнуть запах улицы.
Я мог часами разглядывать изгибы кровли на крышах старых домов, убранство деревьев вдали, в городском саду, или наблюдать алкашей, вечно толкущихся у пивного ларька, или смотреть, как плывут облака, или следить за медленно ползущим огненным месивом машин на шоссе подо мной…
Из окна двадцать шестого этажа дома, деревья, машины выглядели как брошенные игрушки.
Так и Некто, должно быть, представилось мне, лениво взирает на нас со своей высоты и напрасно пытается вспомнить, когда и с какой, собственно, целью Он нас создал.
«Какими нас видит Бог?» – глядя в окно, повторял я про себя.
– Во весь рост и в полную величину! – послышался голос с легким иностранным акцентом.
Я обернулся и замер от удивления: меньше всего я ожидал обнаружить своего молчаливого и ко всему безучастного соседа по палате.
«Если он понимает по-русски, он мог меня слышать…» – мелькнуло в мозгу.
«Но я же, – подумал я следом, – молчал как рыба и рта, сколько помнилось, не открывал!..»
– А действительно, днем вы молчали, – по-доброму глядя, как будто подтвердил он, – зато по ночам я едва поспевал за безудержным бегом ваших мыслей. – И скромно посетовал: – Все-таки русский язык мне, увы, не вполне родной…
Он явно читал мои мысли!
– Вы хотите сказать, по ночам… я разговариваю вслух? – осторожно полюбопытствовал я.
– Походит на исповедь, верно! – откликнулся он. – Говорите и говорите, случается, практически без перерыва и ночи напролет.
– Однако же я не замечал за собой… – пробормотал я, уже вяло и менее уверенно.
– Вот и я за собой не замечал, пока ученики не рассказали! – опять непонятно чему обрадовался черный человек. – Виноват, не представился: Гершон Бен-Мордехай Люксембург, профессор Каббалы…
– Тот самый профессор из Иерусалима! – не удержался и закричал я.
– Тот самый, пожалуй! – смущенно потупился он.
– Помните, я вам звонил, а потом приезжал, чтобы встретиться, но потом…
– По какой-то причине спешно вернулись в Москву! – подхватил он с улыбкой.
– Да… – отчего-то смешавшись, подтвердил я (он решительно был в курсе всего, что творилось в моей голове!).
– Как и было условлено по телефону, ровно в назначенный час, – пояснил Бен-Мордехай, – я пришел к вам в отель «Царь Давид» и, увы, не застал. В лобби, куда я обратился за помощью, мне сообщили, что вы неожиданно сократили свое пребывание в Святом городе и срочно отбыли в Москву.
– Да… в общем… были причины… Я не мог ждать… – запинаясь, теряя слова, пробормотал я. – Потом было пытался звонить вам уже из Москвы… хотел извиниться…
– Известное дело, когда ты вдруг нужен, – кивнул он, – найдут под землей! И также известно, как это бывает, когда ты не нужен…
– Но я не хотел вас обидеть, поверьте… – взмолился я тихо, желая его успокоить.
– Да что вы, – махнул он рукой, – на людей обижаться!..
– На кого же еще обижаться, если не на людей? – вяло пошутил я.
– На себя! – неожиданно ясно и твердо воскликнул знаток Каббалы.
– На себя! – повторил я зачем-то следом, совсем как прилежный ученик за учителем.
Между тем за то время, что мы с ним общались, у него посветлело лицо, и цвет глаз поменялся с темно-карего на призрачно-синий.
– Все же жаль, что вы меня не дождались, Лев Константинович! – донеслось до меня, словно издалека.
– Но я, кажется, извинился…
– Многих печалей могли избежать! – повторил он, шутливо покачивая головой.
– О чем вы? – поморщился я в необъяснимом предчувствии недоброго разговора.
– О справедливости, если одним словом! – произнес он спокойно, без пафоса, как если бы речь шла о чем-то обычном, само собой разумеющемся.
– Не понимаю… – упрямо повторил я.
Хорошо помню охватившее меня вдруг состояние полнейшей безысходности: так бывает во сне, когда ты бежишь и оказываешься в тупике, откуда нет выхода и где тебя неизбежно настигают.
– Не вы ли, – напомнил он, – предваряя роман, известили мир о своем желании восстановить историческую справедливость?
– Если этот сыр-бор из-за романа… – стал я помалу выдавливать из себя, – то хорошо бы всем вам… вообще, моим критикам понять… что «Спасение» – книга… еще одна книга, в которой… по сути, больше фантазии, чем смысла…
– Не мне судить о так называемых литературных достоинствах вашего детища, – мягко заметил Бен-Мордехай, – но временами казалось, будто вы там и тогда, на горе, присутствовали и подглядывали.
Помолчав, он, как будто решившись, сел рядом со мной на кровать и со вздохом повторил:
– Там и тогда!
Повторяя без счету «там и тогда», он вроде как намекал о своем личном присутствии «тогда и там» на горе Мориа!
– …Я словно опять побывал там благодаря вам, – донеслось до меня, – и заново пережил трагическое величие этой невероятной истории!
Его похвала, как ни странно, только еще больше насторожила меня: я по-прежнему не понимал, для чего он явился и чего, собственно, добивается.
– …Читая роман, – продолжал мой мучитель, – я снова и снова пытался проникнуть в секрет этой поражающей воображение истории о несчастном старике.
– Получилось? – поинтересовался я (признаюсь, не без иронии).
– Однозначно не скажешь… – признался профессор. – От нее, как ни крути, за версту разит сыноубийством, преступлением, страданием и проклятием… – Он помолчал. – Вместе с тем поразительно – она меня ранит нисколько не меньше сказаний о гибели Трои, Помпеи или «Титаника».
Признаюсь, меня удивило сравнение драмы частного человека с величайшими трагедиями человечества; еще неизвестно, припомнилось мне из Сократа, что перетянет в глазах будущих поколений: одна великая жизнь, наполненная верой и смыслом, или тысячи прожитых всуе?..
– Так в чем же секрет Авраама, если вы знаете? – повторил я бесконечно томивший меня вопрос.
– В приятии мира! – ответил профессор.
– Так просто, и все? – импульсивно воскликнул я, не скрывая разочарования.
– И все! – подтвердил мне с улыбкой Бен-Мордехай, опять почерневший, как уголь.
От этих его бесконечных превращений у меня путались мысли и кружилась голова, – тем не менее я изо всех сил старался сосредоточиться.
Признаюсь, в тогдашней моей ситуации я мог в лучшем случае промолчать: свалившийся с неба как будто монах (или кто он еще?!), больница, обширный инфаркт, операция на открытом сердце – все это вместе мне портило жизнь и фактически исключало ее приятие.
– …Этот мир, – донеслось до меня, – ни плохой, ни хороший, и все, что в нем существует, не поддается определению. Он такой, каким его сотворил Бог, и другим быть не должен. Он – данность, против которой бессмысленно возражать, спорить или торговаться. Тогда как у вас в романе, к слову, – заметил профессор, – Бог с Авраамом торгуются, как на базаре…
(Аврааму в моем изложении Бог предложил в обмен на жертвоприношение Исаака царствие Божие на земле, что людям сулило полное избавление от войн, болезней, природных катаклизмов и прочих проклятий; другими словами – возвращение в райский сад, к ситуации до змея…)
– Бог не мог обещать Аврааму того, что не может! – уверенно заметил Бен-Мордехай.
– Бог, мне казалось, все может… – возразил я, впрочем, без прежней уверенности.
– Он может, действительно, все, – повторил каббалист, – кроме того, чего Он не может!
По аналогии, мне неожиданно вспомнилась знаменитая головоломка, как будто не имеющая решения: по силам ли Всемогущему сотворить таких размеров камень, который Ему Самому не поднять?
– …При всем своем всемогуществе, – донеслось до меня, – Бог не в силах избавить мир от предательства, лжи, эгоизма…
«…Любви, – про себя прибавил я, – мук совести, чувства раскаяния, жалости к ближнему…»
– В известном смысле Он, сотворив этот мир, его потерял! – сказал, как отрезал, Бен-Мордехай.
«Примерно как зодчий, построивший храм, не в ответе за всех, кто в нем молится!» – уточнил я для себя.
– На лекциях для простоты, – улыбнулся профессор, – я еще привожу в сравнение мать и дитя: всей материнской любви, как бы велика она ни была, недостаточно, чтобы дитя уберечь от несчастной любви, сумы, тюрьмы, войны и других прелестей жизни.
«Еще не родился тот, кто бы спасся от жизни!» – припомнился мне афоризм (кажется, Ларошфуко).
Впервые, пожалуй, за годы моих терзаний по Аврааму (выражение Машеньки) я с удивлением обнаруживал сочувствие к Богу.
До сих пор я скорее боялся Его, чем любил; представлял себе нечто огромное, постоянно ускользающее и не поддающееся описанию; сомневался, что Он есть Любовь и что сеет Добро; не верил, что жалостлив и справедлив; полагал бессердечным и чаще карающим, нежели милующим; о чем я, однако, не мог и помыслить – что Он, как и все мы, не всесилен и мучается…
– Вот и с Ангелом вы наваляли… – зевнув, произнес Бен-Мордехай таким тоном, словно речь шла о пустячной ошибке в диктанте первоклассника, а не о вопиющем искажении исторического факта. – Кажется, давно замечено, – произнес он после небольшой паузы, – что одно невозможное допущение влечет за собой и другое, как правило, еще более спорное: как невозможно представить Творца в роли торговца будущим человечества – в такой же степени странно звучит ваше утверждение о якобы придуманном Авраамом или Исааком Ангеле!
– Но картина отца, под которой есть запись свидетеля… – попытался я возразить.
– И запись верна, и свидетель не врал, и Авраам свят! – решительно перебил он меня.
– Но одно исключает другое… – искренне удивился я. – Либо свидетельство, обнаруженное отцом на древнем свитке, не соответствует истине, либо Авраам… – Я на мгновение замялся.
– Либо, хотели сказать, Авраам, – подхватил профессор, – пощадив единственного сына, нарушил завет с Богом! Да, собственно, вы прямо так это нам преподали!
«Любопытно, – подумалось, – у меня-то в руках неподдельная запись авторитетного свидетеля, подтверждающая концепцию моего «Спасения», – тогда как ему фактически нечего мне предъявить, кроме догадок!»
– Один, глядя в небо, увидит алмазы! – заметил задумчиво Бен-Мордехай. – Другой в том же небе, представьте, – отвратительных тараканов. Третий, туда же глядящий, – одну пустоту. Вам ли мне объяснять, что можно смотреть и не видеть – а можно и видеть, не глядя.
«Только не это!» – поморщился я в предчувствии очередной банальщины.
– Не всякому это дано – узреть Ангела! – как будто нарочно подтвердил он мое опасение.
Смешно говорить, и меня посещала мысль о возможной временной слепоте моего единственного свидетеля – только я на нее не клюнул, в отличие от профессора.
Со всех точек зрения (мне так казалось!) явление Аврааму спасительной помощи извне выставляло человека в беспомощном свете – неспособным восстать и защитить собственное дитя.
И спасло Исаака, по моему решительному суждению, не чудо явления Ангела Аврааму – а чудо отцовской любви к сыну!
И обнаруженный древний свиток служил тому убедительным доказательством!
И писал я роман с таким чувством, как будто творил новую историю!
И по выходе книги в свет гордился собой – как никогда прежде!
Машенька, впрочем, ее не прочла – что случилось впервые за тридцать два года нашей совместной жизни…
– Ах, скольких можно было избежать неприятностей, Лев Константинович, не поспеши вы тогда уехать из Святого города! – упрекнул он меня в очередной раз.
– Вы бы меня отговорили писать роман? – устало откликнулся я.
– Дождись вы меня, – произнес он со странным упорством, – я бы вас умолял не ходить против Бога, не противиться Чуду и не лжесвидетельствовать против Ангела… наконец, не судить строго Авраама и не переписывать эту историю…
– Я его не судил… – возразил я со смешанным ощущением ужаса и безразличия.
– «Отказавшись пожертвовать сыном, – легко процитировал он наизусть, – Авраам не исполнил подвиг Веры, в обмен на который Бог обещал людям возвращение в Рай!»
– Но я ничего не придумывал специально… – пробормотал я, с трудом подбирая слова. – Обнаруженный факт показался правдивым… Я как бы доверился свитку… записи свидетеля… в которой не было и намека на Ангела… – продолжал я, безуспешно борясь с дрожью в голосе. – Чем не сюжет, я подумал… Любой другой писатель на моем месте… Сначала увлекся, потом… Что-то вроде болезни, от которой хотелось освободиться…
– Болезнь называется синдром Авраама! – торжественно провозгласил Бен-Мордехай.
– Но я вам, запомните, не Авраам! – закричал я в отчаянии. – Не старый, не новый, и вообще! – кричал я. – И мой сын никогда Исааком не станет! – кричал. – В моем случае – верно, не станет! – кричал. – И на царствие Божие я не согласен! – кричал. – Не такою ценой! – я кричал…
Меня словно несло по бурной реке, швыряло и било о камни, я же бессмысленно дергался, стонал и посылал проклятия всем, кто во спасение мира требовал гибели моего единственного сына…
– Кинем в окно, а там подберем! – неожиданно прозвучал надо мной хриплый, как будто простуженный мужской голос.
– А если уроним, допустим, чо будет? – фальцетом откликнулся некто, также невидимый.
– Крылья порву! – узнал я как будто усиленный громкоговорителем голос Бен-Мордехая.
Скоро я понял, что речь обо мне и что это меня за руки, за ноги раскачивают, подобно катапульте, у распахнутого окна больничной палаты на двадцать шестом этаже!
С огромным трудом сквозь тяжелые веки я различил – в голове и в ногах! – двух санитаров со стертыми лицами и крыльями за спиной.
– Кидаем на два-три-четыре! – весело объявил обладатель фальцета.
– Сойдет и на три! – молвил тот, что хрипел.
«Сразу два ангела, будь вы неладны!» – ругнулся я мысленно.
Ощущение безысходности, полнейшего одиночества, неготовности к смерти плюс полнейший идиотизм ситуации мгновенно затмили все мои разногласия с Вечностью.
Я вроде дернулся крикнуть, что еще жив, – только, кажется, опоздал…
