Александр Иванович Гаврилов, или, как называют его микулинцы, Саша, торопился на работу. Вокруг так хорошо пахло талым снегом, так звонко булькали, пенясь, весенние ручейки, что он невольно улыбнулся. Ручейки звенели молодыми, несмелыми голосами, но, когда в канаве сливались в гремучий широкий поток, голоса их становились уверенней и громче. Саша вспомнил о Фене.
«Побольше бы молодых на ферму, тогда веселей пошли бы у нас дела».
Вот и ферма. Из полуоткрытой двери слышны радостные и несколько встревоженные голоса:
— Чернавка двух принесла!
Это говорили между собой доярки. Саша нетерпеливо шагнул к коровнику. В дверях он чуть не столкнулся с Матреной.
— Александр Иванович, что же делать-то? — озабоченно всплеснула она руками. — Все прибавляются и прибавляются, а тут еще вон контрактованных телочек привезли…
Саша прищурил глаза:
— А что бы ты посоветовала?
— Право не знаю, подумать надо.
— Ладно, пойдем-ка потолкуем с доярками, может, они что-нибудь подскажут.
Феня раскладывала сено по кормушкам и прислушивалась к разговору заведующего фермой с Матреной. На душе у Фени лежала еще какая-то тяжесть, но в то же время было и радостно. Вот уже с неделю, как она помогает дояркам, учится у них. Хоть и устает, но ее трогает то, что все думают о ней, заботятся. Взять хотя бы Александра Ивановича. Бабы говорят, орет уж больно, а Феня видит, что и кричит-то он, может, лишь оттого, что стесняется их: доярки все постарше его, да и на язык не наступи любой из них. Работая, она часто размышляла, чем бы отблагодарить людей за такое теплое отношение к ней. Вот и сейчас, услышав разговор Матрены с Александром Ивановичем, поставила вилы в сторону, прикинула: «А может, и я что смогу?..» — и вышла во двор.
Феня заглянула в небольшой покосившийся сарай — вроде не видать никого. Но вот где-то в полутьме послышалось сдавленное, жалобное мычание теленка. Феня пошире распахнула дверь да так и ахнула:
— Матушки мои!
Перед ней, сбившись в кучу, в навозной жиже стояли телята. Сарай был не приспособлен под телятник — теснота, сырость, ветер свистит в щелях, стропила покосились — крыша, того и гляди, рухнет.
Скорей бы уж новый построили! Телятник будет на лугу, под березами — светлый, сухой, просторный, с подвесной дорогой для подачи кормов, с теплой водой. Феня ходила на стройку — Матрена повела ее как-то, все показала. Стены уже подведены под крышу, но телятник готов будет нескоро. А пока беда с этими телятами, одна беда…
На Феню глядели десятки унылых, измученных глаз. Какие это телята: шерсть не лоснится — тусклая, шершавая, грязная. Все они худющие-прехудющие. Им бы играть да резвиться, а они стоят, повесив головы. Особенно выделялся один взгляд — безропотный, просящий. Сердце Фени дрогнуло. Она кинулась к соломенной скирде, схватила охапку и снова помчалась в телятник.
— Дайте я вам подстилочки брошу, лобастые.
Телята расступились, потянулись к ней влажными мордами. Феня притрусила чавкающую жижу и еще несколько раз сбегала за соломой.
Вдруг в сарае потемнело. Феня оглянулась — кто-то неуклюжий, громоздкий заслонил дверной проем. Всмотрелась хорошенько — Нил Данилыч, председатель.
— Ты чего тут, Фенька?
— Да я… просто так…
— Вижу, что не за деньги!
Феня помялась:
— Жалко мне их…
Председатель прошелся по чавкающей соломе, потом зачем-то схватился за тугой ворот рубашки и нахмурил брови — словно во всем был виноват тесный, режущий воротник.
— Мне с ними — вот так! — провел он ладонью поперек горла. — Двести дурачков на моей шее. Прирост в этом году большой, поголовье телят удвоилось, а девать их некуда: на ферме полно и тут тоже, да и ухаживать некому, людей не хватает, один скандал. — Нил Данилыч огляделся вокруг. — Это же яма, а не телятник. И перевести пока некуда. А тут еще силосную башню надо крыть…
Председатель снова схватился за тугой, душивший его ворот, глухо закашлял.
Феня подняла глаза и робко попросила:
— Нил Данилыч, разрешите, я… буду тут?
— Ты? Да ведь ты, никак, дояркой хотела, полегче бы с коровами-то.
— Справлюсь как-нибудь.
Нил Данилыч наконец расстегнул ворот, свободно вздохнул и вдруг неожиданно обнял ее.
— Отпустишь, тетя? — спросила Феня во дворе у Матрены.
— Коль надумала, иди, чего же.
Феня вернулась в сарай. Где-то под стрехой чирикали воробьи, сквозь дырявые плетеные стены пробивалось солнце. «Надо хорошенько глиной промазать, — подумала Феня, — а снаружи листьями или соломой привалить — теплей будет. Хлопот не оберешься: нужны окна, да и с полом что-то придется делать, а то сквозняки, грязь по колено. Стойла тоже никудышные. За что сперва браться?»
Феня стала у порога, задумалась. Где взять глину? Придется привезти, да и не одну глину, а и навозу надо бы. Мать всегда мешала глину с навозом, когда обмазывала коровий хлев у себя во дворе.
Феня пошла на ферму попросить лошадь. Молоко уже отвезли, и лошадь была свободна. Девушка ловко взобралась на телегу, хлестнула гнедого. Он понесся под уклон. Талый снег и грязь полетели во все стороны.
Вот и Барсучий. Феня свела Гнедого под обрыв, достала из передка телеги лопату, начала бросать глину. Вскоре ей стало жарко — она оперлась на рукоятку, решив передохнуть. Над оврагом притих голый лес, едва слышно звенела синица…
Странным, непостижимым казалось Фене многое в природе: тишина и шум, зелень только что выбившихся из-под снега озимых и шелест прошлогодних умерших трав и листьев, весна и осень, грусть и радость, увядание и жизнь…
Феня задумчиво стояла, положив руки на черенок лопаты. Видно, все так и должно быть… Цветы опадают для того, чтобы налились соком фрукты, зерно ложится в землю для того, чтобы из него проросли и зазеленели озимые, дрова сгорают для тепла людям. И сами люди дарят тепло участия, тепло дружбы тем, кто в этом нуждается.
*
Председатель колхоза, отложив газеты в сторону, посмотрел исподлобья на Сашу.
— Слыхал? В «Рассвет» Коврова, знаменитая юштинская доярка, приезжала, опытом делилась. Были и обкомовцы. Всю работу до корня прощупали.
— Что же, это неплохо, — одобрительно отозвался заведующий фермой.
— Неплохо! — вздохнул Нил Данилыч. — Не дай бог в сарай с телятами заглянут, греха не оберешься, опозорят на всю область. Кстати, слышь, туда, в этот сарай, пошла работать Феняшка. Так ты помоги ей, сообрази, как бы побыстрей пол и двери подремонтировать.
— Что-нибудь придумаю.
Саша зашел на сенной двор, где был сарай, и замер от удивления: Феня деловито месила глину и навоз. Увидев заведующего фермой, она вспыхнула.
— Почему взялась одна? Попросила бы еще кого-нибудь!
— Все заняты.
Феня наполнила ведро глиной, понесла в сарай, а Саша пошел к ферме поговорить с доярками, чтобы они помогли девушке.
Феня шлепнула на стену первый комок жидкой глины, а за ним второй; телята, испугавшись непривычных звуков, сгрудились в кучу. И вдруг случилось то, отчего Феня ходила потом несколько дней сама не своя: бычок Черчилль, прыгнув в самую гущу телят, проломил гнилой пол, и нога его, сжатая досками, хрустнула…
Феня бросилась на помощь, теленок бился и жалобно мычал. «Тяжелый какой — не поднимешь…» Выбежала из сарая, вся в глине, с перепуганным лицом, стала звать людей — никого… Да что же это такое!
— Александр Иванович, Александр Иванович!.. — закричала Феня, вбегая в небольшую комнату заведующего фермой. — Бычок ногу сломал! Скорее!.. — и тут же, хлопнув дверью, кинулась за теткой Матреной.
Когда она вернулась, Александр Иванович уже выпростал бычка, положил на солому.
— Ну и глупа же ты, Фенька, тебе не то что телят — пустой сарай доверить нельзя.
— Да разве я… — и Феня заплакала. — Я же не виновата, что пол такой!
— Не виновата? А кто же тогда виноват?
— Что за шум? — спросила Матрена, входя в сарай.
— Да вот эта… бычка сгубила.
— Ну, ну, потише, чего шуметь-то. Поди-ка, Александр, позови сюда быстрее ветеринара.
Саша вышел, а Матрена спросила у Фени:
— Как же так случилось-то?
— Мазала я стены, а телята прыгали, ну и доска провалилась…
Матрена, взглянув на сгнившую доску, покачала головой. Потом перевела взгляд на Феню:
— Хватит тебе нюни-то распускать, утрись, я сейчас приду.
Выйдя из сарая, она встретила Сашу и ветеринара.
— Бычок-то хороший, может, и выправится, — сказала Матрена.
— Выправится! — сердито сверкнул глазами Саша.
Матрена сверху вниз посмотрела на него и, как бы спохватившись, кивнула ветеринару:
— Вы идите, мы сейчас догоним вас.
Ветеринар открыл дверь сарая, а Саша с Матреной остановились у порога.
— Зря ты на девчонку накричал, Александр. Ни при чем тут она — пол-то гнилой, и без нее это могло случиться, в сарае раньше никогда не держали скотину, сено было, так что ты шуметь-то не шуми, а сходи-ка лучше найди плотника, и пусть он заделает щели в полу, а то и в другой раз такое может…
Тихий голос Матрены сразу успокоил Сашу, и он подумал: «Возможно, и зря я шумел?»
А Феня в это время сидела в углу сарая, и сердце ее полно было горечи. Откуда-то нахлынуло вдруг то трудное, казалось бы, неразрешимое, что исподволь, незаметно, изо дня в день накапливалось в душе. Никогда не предполагала Феня, что в жизни может встретиться столько нелегкого. Вот так же порой бывает: идешь ровной дорогой, и вдруг впереди — крутой, очень крутой сыпучий подъем, за ним рытвины, топи. И назад поздно возвращаться, и вперед не знаешь, как идти.
Феня мысленно окинула взглядом недавнее прошлое, стараясь найти тот незримый поворот, с которого началось все трудное.
Школа в Микулине… Кажется, как давно это было! Снежки, катания с ребятами на лыжах. Перед вечером, после занятий, она помогает матери по хозяйству, заглядывает на ферму, таскает солому, ездит к отцу в соседнее село, где он кому-то строит дом. В семье достаток, вбежишь с улицы — пахнет пирогами. Отец зарабатывал хорошо, иногда по вечерам приходил под хмельком, никто ему не перечил… Наденет очки, вынет из кармана газету или письмо и начинает читать вслух. Чтение писем, особенно теткиных, доставляло ему невыразимое наслаждение.
«А еще кланяюсь дорогой снохе, всем вашим деткам и тебе, братец Акимушка, — писала тетка Анна. — Я жива и здорова, того и вам желаю. Седни купила по дешевке три отреза, а через неделю обещают в скупке достать ковер».
«Понимаешь? Ковер! — внушительно тараща глаза поверх очков, обращается отец к матери. — Ясно?»
«Ясно, кормилец, ясно», — доносится от печки робкий, покорный голос. Где улестил, где страхом взял запьянцовская головушка — молчит мать, стоит, сложив на груди усталые руки. Чудачества отца привычны: одно и то же повторяется почти каждый вечер — сидит у самовара и вновь, в который уж раз, перечитывает вслух то же самое письмо и все опять спрашивает: «Ясно?»
Феня многое в отце тогда не понимала. Он казался ей добродушным и грубоватым чудаком — не больше, а таким людям многое прощается. И вдруг столкнулась с ним полтора года спустя, повзрослевшая, и впервые посмотрела на него совсем иным взглядом.
«Папа, неужели ты хотел мне зла? И зачем ты послал меня к тетке!»
Феня утерла кулаком глаза, вздохнула: «Чего я тут добьюсь? Тетя Матрена и Нил Данилыч в один голос говорят — отсюда начинается моя жизнь. А какая жизнь?»
Феня вспомнила Восьмое марта прошлого года, и слезы невольно скатились по ее щекам.
Представилось все, как было… Вот она проснулась в Людкиной постели, а рядом на столе — мимозы… Аромат веток напомнил Фене о деревне, о земле, а желтые цветочки так были похожи на цыплят, едва вылупившихся из скорлупы, что Феня невольно улыбнулась. Захотелось домой в село, в поле, такое милое, близкое сердцу… Сбылось — она тут, опять весна. Отчего же так трудно ей, отчего? Неужели надо бежать отсюда?
«Люди, люди… Хоть вы и добры и много хорошего делаете, а все же… Взять хотя бы Сашу. Что вышло из-за бычка? За что отругал? Сгоряча, может? И почему он не подумал, как трудно мне».
Феня взглянула на грязные, тяжелые сапоги и вновь вспомнила Москву. Как раз в это время девчата прибегали с работы и звали ее пить чай. Ох, и хорошо же было! На улице холодно, а ты сидишь, греешь руки о чашку, потом пригубишь — сверху плавает кружочек лимона, тонкий аромат по всей комнате. И мимозы…
Помнится, увидев на столе у девчат душистую ветку, она выскочила из дому и помчалась на площадь Революции купить таких же цветов. Ехала с пучком мимоз в трамвае и не могла сдержать улыбки, и люди, глядя ка нее, тоже улыбались: душистые цветы юга напоминали каждому о весне, о теплом щедром солнце, о радостях жизни, о надежде на новое счастье. И хотя окна трамвая были запушены инеем, на улице еще лежал снег, люди все равно чувствовали весну — с ней вошла в трамвай она, Феня.
«Теперь там, в Москве, опять март, опять весна. Настоящая… С мимозами и улыбками…
И люди куда-то торопятся. Может, на свидание? Кто их знает. Все радостны и внимательны друг к другу.
Оттуда, из Москвы, начинается большой путь в жизнь. Москва дает людям счастье, образование. А кто я? Недоучка. Зачем вернулась в Микулино? Зачем? Слушать ругань и обиды? Глупая. Надо было от тетки уйти в общежитие того завода, на котором работают Галка и Людка. Днем цех, а вечером — школа. Глядишь, и институт не за горами…»
Феня решительно встала с охапки сена — все было ясно: она не отказывается от мечты вернуться в Москву, она это сделает — уедет, и как можно скорей!
А тут никогда не дождешься настоящей весны…