Глава первая

— Салам алейкум, Шамиль!

— Ваалейкум салам! — ответил юноша, поднимая голову, склоненную над раскрытым Кораном.

У дверей стоял смуглолицый молодой человек среднего роста.

— О, Магомед, с приездом! — отложив книгу в сторону, Шамиль поднялся с ковра, протянул гостю руку. Худощавый, стройный, он был на голову выше Магомеда. Его угловатые широкие плечи, длинная мускулистая шея как-то не соответствовали задумчивому взгляду серо-голубых глаз.

— Хвала аллаху, дарующему радость встреч с друзьями! — воскликнул Магомед, обмениваясь с Шамилем рукопожатием.

— Проходи, садись.

— Как здоровье Доного, Баху, Патимат? — спросил гость, усаживаясь на полу.

— Живы, здоровы. К сожалению, нет их дома. Отец на рассвете уехал в Шуру продавать вино. Мать с сестренкой отправились на хутор. На дворе весна, начинаем полевые работы.

— Да, пора, я тоже спешил к этому времени. Одной матери трудно управляться с хозяйством… А ты, говорят, еще до наступления холодов вернулся из Араканы.

— Сбежал, не поладил с Саид-кадием. — Шамиль сдвинул брови, опустил глаза. — Сожалею, что не поехал с тобой в Яраг.

— Не жалей, не нужно идти против воли отца и матери. Они бывали недовольны, когда я увозил тебя в чужие края. Помнишь, как Доного возмущался: «Сколько можно ходить в поисках ученых и умножать знания?»

— Он понимает, что муталимам даже при богатых мечетях приходится туго. И на самом деле, нелегко жить на одни подаяния и пожертвования милосердных прихожан, — оправдывал Шамиль отца.

— Да, зажиточных родителей мало интересуют науки, они больше заботятся об умножении своего состояния, — заметил Магомед.

— Но ты знаешь, что в вопросах ученья твой товарищ всегда шел наперекор желанию родителей. Считал и считаю недопустимым предаваться лени в течение долгой зимы. С начала посевных до окончания уборочных работ мы всегда бывали дома. И на этот раз, если бы не приболела мама, несмотря на декабрь, я последовал бы за тобой в Кюринский вилает.

— Успеешь побывать там, поучиться и у шейха ярагского. Один арабский мудрец сказал: «Жизнь от колыбели до могилы есть наука».

— А все-таки жаль, пропал год из-за араканского пьяницы, — сказал Шамиль.

— Напрасно погорячился. Саид-кадий мог тебе дать кое-что. Он тоже окончил высшую духовную семинарию в Стамбуле и считается неплохим знатоком права.

— Быть может, он хороший законник, но мусульманин плохой. Нельзя уважать человека, который проповедует то, чего не придерживается сам.

— Ты прав, Шамиль. Помню, еще в Унцукуле, до переезда нашего в Гимры, покойный отец говорил: «Для Саид-кадия араканского первым законодателем является не посланник бога, а тот, в чьих руках власть и деньги».

— Прав был твой родитель. Презренный араканский улем не может сравниться ни в чем с почтенным устадом Джамалуддином-Гусейном казикумухским, да продлит аллах течение его дней.

— Несомненно, Джамалуддин-эфенди является одним из выдающихся ученых в Дагестане, — согласился Магомед и продолжил: — Его отец, Сеид-Гусейн, тоже был видным ученым. Грамоте обучался у местного муллы, брал уроки у шейха Ярагского, учился в Тегеранском медресе, высшую духовную семинарию окончил в Стамбуле. Он в совершенстве владеет персидским, турецким, азербайджанским и многими местными языками.

— Наш бывший учитель славится не только большими знаниями, но и родословной, — поддержал друга Шамиль. — Один казикумухец говорил, что род его уходит корнями в глубь веков, беря начало от династии корейшидов, Фатимы — дочери основоположника ислама.

— Мне сам устад рассказывал о том, что его пращур явился в горы из жарких пустынь Аравии вместе с победоносным войском Абу-Муслима и был назначен в Кази-Кумухе шахом магала.

— Значит, недаром Сурхай-хан выделял этому роду пятую часть добычи после набегов на Грузию?

— Не только он, даже Аслан-бек, ставленник проклятого Ярмула, пожаловал Джамалуддину три больших селения в Казикумухском ханстве и назначил его везиром своей канцелярии. Правда, их взаимоотношения за последнее время испортились.

— Из-за чего? — спросил Шамиль.

— Причина тому — ярагский шейх.

— Недаром устад казикумухский настаивал пройти курс богословия у шейха в Яраге, — заметил Шамиль.

— Потому что светлейший является единственным в Дагестане знатоком тариката. Сам устад, даже будучи ханским везиром, брал у него уроки.

— Выходит, светлейший шейх как ученый стоит выше почтенного устада? — рассуждал Шамиль.

— По знанию тариката и духовному сану — да.

— Простить себе не могу, что из-за араканского лицемера потерял год, — сказал Шамиль и продолжал раздраженно: — Он каждый день являлся в мою келью пьяным. Пил вино, идя в Джума-мечеть в пятничный день. Противно было смотреть, когда этот дьявол с багровым носом, со взором, затуманенным от хмельного питья, касаясь нечистыми перстами лучших уложений величайшего из пророков, начинал учить. Однажды, не выдержав, я спросил его: «Почтенный муалим, соблюдаешь ли ты сам все догмы мусульманской религии?» — «Да!» — решительно ответил Саид-кадий. «Неправда», — сказал я. Удивленный педагог уставился на меня стеклянными глазами. Тогда я начал говорить: «Будучи кадием, нельзя нарушать одно из основных требований священного писания». Он догадался, о чем идет речь. Вместо ответа протянул руку к книгам, лежащим на полке. Взял том Аш-Шафии, раскрыл страницу, ткнул пальцем на строки и положил передо мной. Прочтя то место, где было сказано, что мусульманину дозволено употреблять напитки, но не уточнено, какие именно, ибо мог иметься в виду безалкогольный шербет, я взял Коран, написанный Меликом-Ибн-Ансаром, «Муватта», и показал ему то место, где было ясно сказано: «Мусульманину употребление дымов и напитков, вызывающих помутнение сознания, запрещается».

— Что ответил кадий на это?

— Он стал уверять меня в том, что сам пророк Мухаммед Коран не писал, мол, это сделали его последователи и преемники. Утверждал, что позднее, переписывая Коран, халифы мусульманских вилаетов, а также главы суннитского и шиитского толков, вносили изменения и поправки и таким образом изменили первоначальный текст. Тогда я с возмущением заметил: «Если доверить откровения, продиктованные аллахом своему посланнику, таким, как ты, учителям, можно дождаться искажения всех истин, с признанием идолопоклонства, пьянства и разврата». И тут же поднялся, покинул келью и в тот же день уехал из Араканы.

— Правильно сделал. Араканский кадий — не твердый мусульманин, пусть знает, что есть ученики, которые могут превзойти его.

— Где уж ему быть твердым, — продолжал Шамиль, — если племя его еще недавно пользовалось обрядами огнепоклонничества. В народе ходят слухи, будто он посещает дом гяура — шуринского губернатора, доносит на некоторых односельчан и жителей других аулов.

— Пусть обрушится гнев божий на его испорченную голову! Не удивляйся, брат мой Шамиль… Люди, даже умнейшие, пристрастившись к питию, теряют постепенно дар здравого мышления, а следовательно, и совесть. Они становятся способными на ложь, лицемерие и любую другую подлость.

— Клянусь аллахом! — воскликнул Шамиль. — Когда-нибудь я доберусь до грязных подвалов пьянчуги, перебью сосуды, опрокину чаны с вином, только прежде это нужно мне сделать в доме собственного отца.

— Не горячись, мой юный товарищ, не с этого конца нужно начинать… Уничтожением дьявольского напитка в двух домах ничего не добьешься. На выкорчевывание того, что укоренялось веками, потребуется не один день.

Оживленный разговор друзей прервала вошедшая женщина:

— Мир дому!

— А, тетушка Меседу. Добрый день, входи, — ответил Шамиль.

— У тебя гость, — женщина кивнула на сидящего спиной к двери.

Гость обернулся.

— А, Магомед, с приездом. Как самочувствие, какие новости привез?

— Спасибо, Меседу, ничего. Спокойствие и благополучие привез. Как твое здоровье?

— Благодаря милости аллаха жива осталась. — Женщина, заметно прихрамывая, подошла к сидящим, поставила перед ними блюдо с горячими лепешками.

— Они с творогом, только что испекла. Шамиль любит их. Ешьте. — Меседу ласково взглянула на племянника.

— Спасибо, тетя, балуешь меня.

— Больше некого баловать, ты один можешь заменить мне отца и мать, брата и сестру, сына и дочь. Ешьте на здоровье.

— Как никогда кстати, — сказал Шамиль, макая в сливочное масло кусок тонкой лепешки. — Сам бог послал, видя, что в доме дорогой гость.

— Не знала я, что у нас гость, что-нибудь повкуснее приготовила бы.

— Не огорчайся, сестра моя, ничего лучше придумать нельзя, — сказал Магомед.

Довольная Меседу заулыбалась. Присев на корточки возле молодых людей, заговорила:

— Вчера у бассейна встретила Патимат. Она сказала, что Доного рано утром едет в Шуру, а сама она с матерью уходит на целый день на хутор. Вот я и решила навестить племянника, горячей едой покормить.

— Дай бог, тетя, чтобы в закроме твоем всегда было зерно, чтоб до конца дней своих могла подать ближнему и стоящему у твоего порога с протянутой рукой, — сказал Шамиль, вытирая ладонью масленые губы.

— Хвала аллаху. Спасибо и тебе, Меседу, — поблагодарил Магомед.

Женщина взяла поднос, пошла к двери. Магомед, глянув вслед, удивленно вскинул брови. Когда за тетушкой захлопнулась дверь, он спросил:

— Что с ней случилось, почему хромает?

Шамиль вздохнул. Помолчав немного, стал рассказывать:

— Как тебе известно, Меседу — младшая сестра моего отца.

После смерти родителей она жила в нашем доме, нянчила меня, хотя только на шесть лет была старше.

— Да, мы вместе, в один год пошли к сельскому учителю, — подтвердил Магомед.

— Совершенно верно, в тот день и я увязался за ней, помнишь?

— Да, ты так кричал, уцепившись за ее платье, что, увидев твои слезы, муалим Гимбат сжалился, усадил тебя на ковре между мной и ею, с условием, что будешь сидеть смирно. Ты сел и, не отрывая глаз от лица учителя, шепотом повторял: «Алип, би, ти, си, джим», — как все ученики. Учитель, глядя на тебя, улыбался все время.

— Там и началась моя дружба с тобой. Учитель в конце года сказал, что я не отстал от старших учеников в учебе.

— «Удивительно способный и послушный ребенок», — говорил учитель. Старик ни разу не коснулся тебя пальцем, а нам доставалось от него. Помнишь его кизиловый прутик? Строгий был, часто за малейшее невнимание стегал нас то по вытянутой ладони, то по спине и только тебя одного гладил по голове.

— Но ведь я был совсем ребенок, заучивал буквы, их сочетания, не понимая, как и вы, смысла арабских слов… Но разговор не о нас… За два года Меседу научилась читать Коран. Для девочки из приличной семьи это считалось вполне достаточным.

— Но недостаточным для таких книгоглотателей, как ты, — пошутил Магомед.

— А разве тебе было плохо со мной? Не муталимом я был, а слугой твоим, носил воду, убирал келью, обувь твою чистил, заботился о еде, — заметил Шамиль.

— И в учебе от меня не отставал. Скажи спасибо старому учителю Гимбату, который уговорил твоих родителей отпустить тебя из дому, благо что Унцукуль недалеко от Гимры.

— Да, я благодарю первого учителя. Но речь не о нас, — перебил Магомеда Шамиль. — Так вот, когда мы отправились в Унцукуль, двенадцатилетнюю Меседу стали сватать за ее двоюродного брата Чопана, которого аллах наделил самым длинным из носов.

— Чопана я знаю хорошо.

— Так вот, за этого узденя из состоятельной семьи никто не выдавал замуж своих дочерей, и все из-за носа. Тогда голова нашего рода остановил выбор на Меседу. Родственница, сирота и к тому же красавица узденка.

Когда Меседу узнала об этом, она сказала старшему брату — моему отцу: «Не пойду за Чопана ни за что».

Родственники от уговоров перешли к угрозам. Приехав на побывку домой, я слышал, как отец говорил девушке:

«Меседу, не упрямься, Чопан — лучший парень в Гимрах. Мы не допустим, чтоб из-за такого пустяка, как нос, один из наших родственников остался неженатым. Нам необходимо умножать наш род назло и на зависть врагам».

«Все равно не выйду, лучше руки на себя наложу», — ответила моя юная тетушка.

«Я голову твою сорву!» — крикнул отец.

Тогда Меседу сняла с гвоздя кинжал, обнажила лезвие и, поднеся брату, сказала: «На, зарежь, мне легче умереть, чем жить с тем, на кого глаза не глядят». Братья и дяди решили пойти на обман, сказали, что выдадут ее за младшего брата Чопана — красавца Султан-Ахмеда. Меседу дала согласие. Родственники стали готовиться к свадьбе, скрывая истинные намерения. Даже я узнал о коварной лжи только в ночь, когда в темную комнату новобрачных вместо Султан-Ахмеда ввели Чопана. Я, возмущенный обманом, бросился к отцу, стал его стыдить, говоря, что так поступать не только жестоко, но и низко. В ответ я получил пощечину — в первый и последний раз в жизни. Но это не была оскорбляющая рука, она не могла пробудить чувство мести в сердце сына. Я ушел со свадьбы удрученным. На рассвете, когда раскрылся обман, Меседу в отчаянии пыталась выброситься из окна. Чопан удержал ее тем, что, схватив нож, собственноручно отсек часть своего носа. Молодая жена смирилась.

Вскоре к ним приехал кунак из Чиркея. Переночевал. Утром невестка скатала постель, на которой спал гость, подмела комнату. Вдруг свекровь заявляет ей, что у чиркевского кунака пропал серебряный рубль. Меседу обыскала комнату, потрясла тюфяк, одеяло.

«Поищи где-нибудь в своих похоронках», — бросила ей с ехидством свекровь.

Меседу изменилась в лице, с укором глянула на пожилую женщину:

«Побойся бога, Бахтика!»

«Пусть боятся нечистые на руку», — ответила та.

Невестку словно ветром вынесло из сакли. Люди видели, как она бежала без платка к обрыву над Койсу. Ее нашли на каменистом островке у кипящего потока, без сознания, со сломанной ногой.

В дом мужа Меседу больше не вернулась. Ее приютила одинокая тетка, родственница по матери. Нашлась в тот же день и проклятая монета, утерянная гостем. Она оказалась в чарыках самого хозяина — кунака из Чиркея.

Шамиль умолк.

Магомед задумчиво разглядывал громады голых скал, возвышающихся над селением. Лишь кое-где на их вершинах, цепко ухватившись за каменистые уступы кривыми корнями, стояли одиночные ели. Ярко светило весеннее солнце. В уютной гимринской долине пышно цвели розовые персиковые и абрикосовые сады. Рядом с ними чернели виноградники и лоскуты возделанных земель. Ниже, под обрывистыми берегами, монотонно шумела река.

— Тихо и тепло у нас. А там, за этой могучей грядой койсубулинского хребта, еще гуляют холодные морские ветры, — прервав молчание, заметил Магомед.

— Ты прав, здесь гораздо теплее, чем в Шуре, а кажется, что до города рукой подать. Благодатный край. Сам аллах постарался надежно оградить нас гранитным валом от выжженных солнцем кумыкских низин и бескрайних степей гяуров. А как там южнее — в Кюринском вилаете? Какие новости? — спросил Шамиль.

— Много их, полные хурджины привез, — шутливым тоном ответил Магомед.

Голубовато-серые глаза юноши загорелись любопытством:

— Чего же молчишь? Выкладывай поскорее.

— Выложу, друг мой, все выложу, дай собраться с мыслями. Откашлявшись, Магомед начал неторопливый рассказ:

— Ты знаешь, что осенью я вначале отправился в Кази-Кумух. Там заручился письмом от учителя нашего устада Джамалуддина-Гусейна к светлейшему шейху ярагскому. Наставник в Яраге принял меня приветливо, обласкал. Поездка была очень удачной — я побывал не только в Кюринском вилаете, но и в Азербайджане. Там мне удалось сблизиться с истинными суннитами.

— Клянусь владыкой миров, ты рожден в день сияния Звезды Счастья! — перебив друга, воскликнул Шамиль.

Магомед продолжал:

— Вскоре после моего приезда в Яраг учитель предложил мне поехать в город Ширван. Я охотно согласился. Через несколько дней мы оказались в гостеприимном доме славного шейха Хас-Мухаммеда — ученика и преемника известного кюрдемирского шейха Исмаила. Я побывал в богатейшей ширванской мечети, где почтенный Хас-Мухаммед читал проповеди. Присутствовал при долгих беседах обоих седобородых мудрецов.

— О чем они говорили? — спросил Шамиль, сгорая от любопытства.

— О спасении нашей страны от нашествия многобожных урусов. Оказывается, Азербайджанский вилает разделен на суннитов, которым покровительствует Турция, и на шиитов, которых поддерживают и подстрекают против неверных иранцы. Вражда шаха и султана ослабла из-за нового противника, грозящего обеим странам с севера. Дорогу к ним преграждает Дагестан. Они хотят, чтобы мы, единоверцы, первыми поднялись на газават против гяуров.

— Защитили их, — заметил Шамиль.

— Не только их, но и себя.

— Что же наш народ сможет сделать теперь, когда чеченская низменность, кумыкская равнина вместе с дербентским проходом захвачены и надежно укреплены царскими войсками?

— Необходимо изгнать их.

— Своими силами?

— Сначала да.

— Навряд ли это удастся.

— С помощью аллаха все можно сделать.

— Каким образом?

Магомед, не ответив на вопрос товарища, перевел разговор, продолжив рассказ о шейхе ярагском.

— Мы вернулись в Кюринский вилает, когда выпал снег. Почтенный учитель начал проповедовать мне непревзойденный тарикат — учение о достижении нравственного совершенства самого аллаха, переданного правоверным через уста пророка. Каждую пятницу мы отправлялись в касумкентскую мечеть, где светлейший шейх читал проповеди, в которых звучал призыв к газавату с неверными.

— Как на это смотрели ставленники хана — уездные, старшины и урядники?

— Как раз об этом я собираюсь говорить, — ответил Магомед. — Так вот, в дни ураза-байрама в маленькое селение, где жил проповедник, прискакал гонец. Он приказал светлейшему шейху немедленно явиться к касумкентскому старосте. Я и несколько муталимов сопровождали учителя. Еще у въезда в большое селение мы увидели людей с встревоженными лицами. Они пошли с нами к площади, где толпился народ. В стороне от толпы я заметил человека, который важно восседал на выхоленном коне, покрытом дорогим чепраком. Его окружали вооруженные нукеры. Нетрудно было догадаться, что это худший из ханов — презренный Аслан-бек, которого проклятый Ярмул назначил правителем Кюринского и Казикумухского ханств после изгнания Сурхай-хана. Когда седобородый шейх, опираясь на клюку, предстал перед ним, властелин сказал:

«Ярагский мулла, зачем возмущаешь народ? Против кого призываешь на газават жалкое сборище? Тебе ли, хилому старцу, стоящему одной ногой в могиле, поднимать стадо ослов против несметной силы белого царя Арасея? Ты слеп, как филин днем, слаб, как птенец, жалок, как нищий, тебе нечего терять. За дешевой славой, которую ищешь, призывая народ к мятежу, не видишь беду и разорение. Прекрати противозаконные проповеди. В противном случае я вынужден буду применить по отношению к тебе меры насилия».

Ученый старик с опущенной головой молча до конца выслушал речь хана. Когда Аслан-бек умолк, шейх, подняв голову, сказал:

«Заблуждающийся, легкомысленный повелитель униженного народа! Я бы советовал тебе одуматься и последовать хорошему примеру твоего предшественника и сородича — храбрейшего хана Сурхая, который не только в своих владениях, но и в Джаро-Белоканском вилаете, как истинный мусульманин, с мечом в руках вместе с ханами Аварии сражался против беспощадного войска жестокого Ярмула».

«В твоих советах я не нуждаюсь. Не хуже тебя знаю, что мне делать, против кого и за что поднимать оружие. Я хочу, чтобы в ханствах Казикумухском и Кюринском не нарушался мир и спокойствие. А как правоверный я исполняю все, что подобает исполнять мусульманину», — ответил Аслан-бек.

«Одинокий в мышлении обречен на гибель», — заметил шейх.

Хан ответил:

«У меня есть более достойные советчики, да и сам я мыслю не хуже кого-либо. Понятия „честь“ и „совесть“ не чужды мне».

«Ты лицемер и лгун! — крикнул шейх, перебивая хана. — Те, кому ты продался, несут нашему народу горе угнетения, цепи рабства и позор насилия. Твой идолопоклонник — белый царь — хочет превратить нашу землю в загон, а нас — в скот. Он хочет отнять у нас веру, лишить всего, чем славились наши предки. Побойся аллаха, бесстыжий отступник».

Учитель, откинув голову, обратил взор к небу, указуя перстом ввысь. Хлесткие слова его пробудили гнев в гордом сердце хана. Рванув коня за уздцы, он приблизился к седовласому шейху и, склонившись с седла, дал ему пощечину.

— Вах! Не может быть! Какой срам! Лучше бы сразил старика кинжалом! — воскликнул Шамиль.

Магомед продолжал:

— Гул возмущения разнесся в толпе, но никто не сдвинулся с места. Учитель сник, застыл как вкопанный. Я выхватил кинжал и бросился на хана. Чьи-то сильные руки, схватив сзади, удержали меня. Нукеры вскинули кремневые ружья.

«Кто он?» — спросил Аслан-бек, с презрительной усмешкой кивнув в мою сторону.

«Я сын почтенного шейха Мухаммеда», — бросил я ему в ответ.

«У шейха нет сына, это его муталим, аварец из Гимры», — пояснил староста.

«Тем более храбрец заслуживает прощения. Он представитель народа, неподвластного мне», — сказал хан и, стегнув кнутом коня, ускакал со своими нукерами.

— Бедный учитель, он, наверное, не появлялся больше в касумкентской мечети? — спросил Шамиль.

— Напротив, — ответил Магомед, — в тот же час в сопровождении сотен сочувствующих прихожан направился он к храму и там как никогда смело и красноречиво выступил с призывом к борьбе не только с гяурами, но и с теми, кто стал на их сторону, говоря, что отступники хуже неверных и опаснее. Но как бы ни возмущались и ни сочувствовали своему шейху лезгины, они ничего не смогут сделать. В тех краях малейшее волнение народа быстро подавляется. Оно и понятно, Кюринский вилает граничит с округами, где властвуют гяуры и их ставленники. Их орудия потрясают кремень горных массивов, достигают поднебесных высот. Старый шейх видит и понимает это. Он решил обратить взор на более недоступную сторону, населенную вольными обществами, — на Койсубу. Учитель посоветовал мне возвратиться на родину, обходить аулы, выступать перед соплеменниками с проповедью, поднимать единоверцев на грядущие дела. Прощаясь, сказал: «Нет силы и мощи, способной превзойти могущество творца вселенной. Только верующим в истину всевышний дарует победу. Ты должен сделать то, что не смог сделать твой дряхлый учитель. Я опояшу тебя разящим мечом ислама, благословлю на ратные дела. И станешь ты имамом во главе победоносного войска».

Когда взволнованный Магомед умолк, повторив слова шейха ярагского, Шамиль стал рассуждать:

— Старик прав. Его труды в Кюринском вилаете не увенчаются успехом. Прикаспийское шамхальство Тарковское и ханство Дербентское давно отторгнуты, стали опорой гяуров. Владетели высокогорных Кюри-Казикумуха, Хунзаха и Мехтули продались и фактически являются ставленниками царя. На юге — Азербайджан и Грузия, на севере — Осетия, а также Притеречные и Присунженские земли тоже являются владениями русского государства. Вольными остались общества Даргинские, Еойсубулинские и соседние аулы высокогорной Чечни. Этого слишком мало, чтобы противостоять окружению неверных.

— Ты забываешь, Шамиль, что все не захваченное гяурами представляет собой сотворенную могучей рукой аллаха естественную неприступную крепость. Взгляни еще раз на гряду этого хребта. — Магомед показал пальцем на отроги высот. — Надежный заслон не только от проникновения холодных северных ветров, но и мощная преграда на пути в горы. Эта гранитная стена тянется на десятки верст. На севере она спускается у Чиркея, на юге — у Кодутлинских высот. Через хребет проложено несколько тяжелых проходов, местами доступных пешеходу и горному коню. Проходы Каранайский, Эрнелинский, Бурундук-Кальский, Шавшерек-Кальский и Кодутлинский — один другого труднее. Гарнизон этой естественной крепости хоть и невелик, но силен. Гимры, Унцукуль, Гергебель, Бетль, Араканы, Ашильта, Ирганай, Кохаб-Росо, Кудатль, Моксох, Игали и другие могут выставить тысячи вооруженных воинов.

— И все же, — возразил Шамиль, — хоть и недоступный, но все-таки клочок земли — есть клочок.

— Однако, — ответил Магомед, — такой же клочок в Чечне в течение многих лет не может покорить такая большая страна, как Россия, несмотря на орудия, которые стреляют железными мячами. Наши отцы видели, как прославленный Бей-Булат из Майор-Топа и его сподвижник Абдур-Кадыр двинули шеститысячное войско с высот Чечни на царские укрепления, расположенные вдоль Сунжи. Даже сам генерал Ярмул поспешил с солдатами из Гуржистана на выручку осажденных.

— А чем все кончилось? — спросил Шамиль — и сам же ответил: — В погоне за Бей-Булатом Ярмул огненным смерчем прошелся по чеченским землям, опустошая аулы, истребляя все население. А шейха Мансура алтыкабакского и мы помним. Новый предводитель мятежных сил тоже был схвачен и погиб, сосланный на чужбину.

— Значит, друг мой Шамиль, нам следует уподобиться овцам, которых будут пасти волки?

— Нет, Магомед, я не за это. Просто я хочу, чтобы ты, прежде чем сделать серьезный шаг, все обдумал и взвесил… Тебя я считал и считаю старшим братом. Твоим успехам я всегда радовался как собственным. Твое поражение будет невыносимым и для меня. Поезжай в Кази-Кумух, посоветуйся с нашим учителем, почтенным устадом Джамалуддином-Гусейном, помня мудрые слова: «Один ум как недостаточен для решения вопроса частного, так бесполезен в вопросе общем».

— Ты прав, Шамиль, посоветоваться придется не только с устадом, но и со старейшинами, учеными Койсубулинского общества. Один мудрец сказал: «Советующийся приобретает в наставлениях, полученных в беседах с мудрецами, такую победу, которую не дадут ему ни войско, ни битва, ни оружие».

В это время с улицы донеслись крики.

— Что за шум? — Шамиль быстро встал, подошел к краю балкона.

— Не только шум, слышны вопли. Может быть, схватились кровники? — сказал Магомед, следуя за другом.

— Это не вопли, а смех.

В ниже расположенной части аула из-за поворота дороги, ведущей к площади, показалась толпа ребятишек.

— Диво! Диво! — весело кричали мальчишки, подпрыгивая от удовольствия. Люди высыпали на крыши домов, выглядывали из распахнутых дверей, окон. Веселые возгласы и громкий хохот с каждой минутой возрастали.

— Что за кейф? Чему радуются наши сельчане? — удивлялся Шамиль, пристально вглядываясь в гущу толпы. — Аллах с ними, пусть лучше радуются, чем плачут…

— Да ты посмотри, на самом деле зрелище довольно потешное, — сказал Магомед улыбаясь.

— Отвратительное, — с возмущением процедил сквозь зубы Шамиль.

Теперь с балкона дома, обращенного фасадом к сельской площади, хорошо было видно происходящее на дороге. К майдану медленно двигалась вереница ишаков, навьюченных пустыми плетеными корзинами. На голову одного из животных была нахлобучена огромная косматая папаха. За ними, громко распевая песни, шатаясь из стороны в сторону, шли в обнимку двое. Один — в черной черкеске, каракулевой папахе, сдвинутой на затылок, — казался вполне приличным. Второй — в бязевом исподнем белье, без шапки; рваный бешмет, натянутый на одно плечо, волочился по земле; из огромных чарыков торчали пучки сена. Бритая голова оборванца, отливая синевой, как круглая тыква, клонилась то на одно, то на другое плечо.

С приближением веселой кавалькады смех и шум становились громче. Тонкие светлые брови Шамиля сошлись у переносицы.

Сквозь узкую щель сощуренных век серые глаза сверкали как лезвия.

— Какое бесстыдство, падение, позор, — шептали его бледные губы.

— Пьяный подобен безумцу, — перестав улыбаться, сказал Магомед.

— Хуже сумасшедшего. Лишенные ума достойны сожаленья, а пьяницы — презрения. Правильно сделал бритоголовый идиот, надев свою шапку на ишака, ибо это животное имеет более благоразумный вид, чем следующая за ним тварь в облике человека.

Магомед молчал. Шамиль продолжал возмущаться:

— Надо же дойти до такого состояния по собственной воле, выставить себя посмешищем, потерять честь, совесть. Будь моя власть, клянусь аллахом, выпорол бы обоих плетью до потери сознания.

— Шамиль, ты всегда отличался добротой не только по отношению к людям, но и к животным. На крутых подъемах сходил с коня, говоря, что тяжело ему нести седока в гору, и вдруг…

— Не выношу пьяных, мне приятнее видеть свинью, лежащую в грязи, чем мужчину во хмелю. О великий аллах! — Шамиль посмотрел на небо. — Хвала тебе, избавившему нас от подобного позора! — Затем, повернув лицо к Магомеду, сказал: — Ты ведь знаешь, и мой сосед здорово выпивал. Много огорчений он доставил мне. Стыдно бывало выходить на очар, смотреть не мог в глаза сверстникам. Одно было спасение — уходить из дому. Но этим я приносил облегчение себе, а каково было матери, остальным родственникам… Наконец не выдержал. Это случилось вскоре после моего возвращения из Араканы. К отцу пришли гости.

«Иди, сын мой, посиди с нами, пригуби рог, ведь ты у меня уже взрослый», — сказал он. Повинуясь, сел за разостланную скатерть, но пить не стал, не поддался уговорам. Опорожнили кунаки огромный ковш, одурели. Налились кровью лица, остекленели глаза, язык высвободился из-под контроля затуманенного рассудка. Стали болтать почтенные гимринские уздени всякие глупости. Посмотрел я на них с грустью, поднялся и ушел. В этот вечер, провожая гостей, отец упал с лестницы. Я не стал поднимать его и матери приказал не трогать. Пусть, думаю, отрезвеет, увидит, где лежит. Утром как ни в чем не бывало встал мой Доного с места, в хорошем настроении вошел в саклю.

Я не поднялся навстречу, как делал всегда. Он, не обратив на это внимания, сел рядом и говорит вбежавшей сестренке:

«Патимат, принеси кружку вина, похмелюсь».

«Не смей», — строго сказал я.

Девочка стояла в растерянности, не зная, кого слушать.

«Выйди из комнаты», — шепнул я ей.

Отец с удивлением посмотрел на меня.

«Так вот, отец, говоришь, что я уже взрослый, могу сесть с мужчинами за еду, разрешаешь подносить мне наполненный рог. Напрасно. Я готов как сын выполнить любую волю твою, кроме одной: пить никогда не буду. Больше того, и тебя прошу оставить это дело».

«Что плохого в том, что я выпью? Все пьют для увеселения души».

«Это обманчивое увеселение. Душу надо облегчать молитвой, если тяжело».

«Молитва не всегда помогает, наоборот — пробуждает грусть и печаль», — возразил отец.

«Она не помогает тем, кто не тверд в вере», — возразил я.

«Сын мой, ты заморочил себе голову бесконечной учебой и чтением книг. В юношеские годы уподобился старому мулле. Зачем так рано отрекаться от земных благ? Для чтения Корана, долгого поста и длинных молитв есть старость».

Видя, что спору не будет конца, я взял Коран, возложил на него руку и сказал:

«Поскольку я не в силах применить меры насилия по отношению к тебе, применю их по отношению к себе. Клянусь святым писанием, что если еще раз увижу тебя нетрезвым, — покончу с собой».

«Вот видишь, — говорит отец, — с книгами не расстаешься, а не знаешь, что самоубийство тяжкий грех, даже хоронить таких запрещается на общем кладбище, тогда как о пьяницах этого не сказано в Коране».

«Мне все равно, где меня похоронят. Я верю в справедливость только божьего суда. Когда мы предстанем перед его величием, он скажет, кто из нас более грешен».

Отец знал, что я своеволен и дважды слово не даю. И перестал пить. Хвала владыке миров!

Шамиль протянул палец в сторону площади и застыл с вытянутой рукой. Глаза его округлились. Он побледнел.

«Доного! Доного! Да это же Доного!» — слышались возгласы с соседних балконов.

«Гей, абдал Доного!» — подхватили ребятишки, взвизгивая и присвистывая вслед идущим в обнимку собутыльникам.

Имени второго горца никто не произносил. По-видимому, он был не из Гимры.

— Неужели это мой отец? — прикрыв ладонью глаза, Шамиль сделал шаг назад.

— Да, это Доного, — прошептал смущенный Магомед. И вдруг он увидел, как товарищ, рванувшись вперед, прыгнул с крыши.

Магомед, растерянно всплеснув руками, чуть было не последовал за ним. У самого края балкона он отшатнулся, бросился к лестнице, слетел вниз и кинулся к Шамилю, того уже успели поднять с земли подоспевшие соседи. Губы его были синими. Блуждающим взглядом обвел он людей и остановился на Магомеде, тот воскликнул:

— Ты сошел с ума!

К месту происшествия, оставив пьяных, бежали люди. Отстранив их, Шамиль метнулся к обрыву, где бурлила неугомонная река. Магомед — за ним. С трудом обогнав друга, он преградил тропу:

— Остановись!

Шамиль хотел обойти его. Тогда возмущенный Магомед, резко повернувшись, схватил его за руку. Шамиль вскрикнул, остановился. Лицо исказилось от боли. Только теперь заметил Магомед, что правая рука друга, за которую он схватился, как-то неестественно свисала. Она была переломлена в плече.

— Отпусти, — тихо сказал Шамиль, корчась от боли.

Магомед разжал цепкие пальцы. Шамиль подложил ладонь левой руки под локоть сломанной. Обернувшись, увидел людей. Впереди всех — тетушка Меседу. Она, сильно прихрамывая, сбегала как-то неловко, боком, по крутой тропинке, но так быстро, что казалось, лучшие бегуны не обогнали бы ее. Подбежав к Шамилю, Меседу взвыла в отчаянии:

— Сын брата, ради аллаха молю, не отнимай свет у моих глаз, не лишай меня радости видеть тебя. Нет у меня больше никого на свете. Клянусь небесами, я последую за тобой! — Она решительным движением указала в сторону пропасти.

Шамиль повернул обратно. Сопровождаемый тетушкой и другом, он шел в аул, затем свернул к ущелью. Там виднелась небольшая сакля рядом с водяной мельницей, где жил дед Шамиля по матери — Пирбудаг. Он был известен не только как мельник и пчеловод, но слыл умелым костоправом.

Солнце садилось, когда они подошли к одинокому домику с плоской крышей. Хозяин-старик возился возле ульев, жена его Хадижат готовила ужин. Услышав голоса, Пирбудаг устало разогнул спину, приложил ладонь козырьком ко лбу.

Мир тебе, отец! — приветствовал его Магомед.

— Добро пожаловать, с приездом, сын мой! Да будет посылать нам аллах и впредь радости встреч! — Пирбудаг пожал руку гостя, затем стал расспрашивать о новостях в чужом краю.

— Особых нет, вот… — Магомед хотел сказать, чтобы дед помог внуку.

Но старушка Хадижат опередила его:

— Шамиль, что случилось? На тебе лица нет.

— Сломал руку, — ответила за него Меседу.

— О аллах! — всплеснув руками, воскликнула Хадижат. — Да как же это случилось?

— Наверное, опять на скачках слетел с коня? — сказал Пирбудаг.

Все молчали.

Старик засуетился.

— Заходите в дом, — сказал он с беспокойством. — Теперь помогите снять рубашку с него.

Меседу с Магомедом стали осторожно стягивать рукава. Старик сначала осмотрел, затем ощупал руку у места перелома.

— Счастье твое, что кожа не прорвалась, — сказал он, покачивая головой.

Хадижат, верная помощница костоправа, проворно готовила месиво из муки и меда.

Тут же в медном тазу над пылающим очагом расплавила она кусок воска и поднесла тазик мужу.

Пирбудаг стал осторожно смазывать воском руку между плечевым и локтевым суставом. Когда остывающий воск превратился в мягкую муфту, Пирбудаг обернул слоем теста с медом место перелома. Вместо повязки поверх теста наложил кусок невыделанной кожи, которую туго обвязал веревкой.

— Ну вот и слава аллаху, — облегченно вздохнул старик, принимаясь за мытье рук.

Шамиль сидел спиной к стене, прикрыв глаза. Рядом опустился Магомед. Меседу суетилась в комнате, помогая старушке. Вымыв руки, дед тоже присел, спросил у Шамиля:

— Как же это ты не удержался в седле? — Старый костоправ не мог предположить иное. Почти все переломы, с которыми ему приходилось иметь дело, были следствием падения с коней, разгоряченных в бою или во время состязаний.

Шамиль промолчал. Тогда хозяин, оставив внука в покое, вновь обратился к гостю:

— Что слышно в Кюринском вилаете? Народ примирился со ставленниками царя?

Не успел Магомед ответить, как до слуха донеслись крики. Хадижат с Меседу вышли из комнаты.

— Что за крик? — встревожился Пирбудаг, поднимаясь с ковра. Он хотел было выйти из сакли, но дверь распахнулась и он увидел свою дочь Баху с распущенными волосами. Конец ее платка волочился по земле, в глазах застыл испуг. Через плечо отца Баху увидела Шамиля и сразу сникла, опустившись у порога.

— О владыка, я думала, с ним случилось страшное, — прошептала она.

Шамиль поднялся, подошел к ней.

— Ну что ты, мама?

Баху подняла на сына глаза.

— Не дай аллах мне пережить тебя! — воскликнула она.

У дверей толпились женщины-родственницы. Сестренка Патимат, впорхнув в саклю, кинулась к брату. Оглядев его с ног до головы, она остановила взгляд на перевязанной руке. Комната наполнялась близкими, прибежавшие из аула женщины постепенно удалились, оставив одних мужчин, которые повели с Магомедом и Пирбудагом отвлеченный разговор.

Хадижат продолжала готовить ужин. Баху с дочерью тоже вернулись в аул.

Доного, раскинув руки, спал на овчинном тулупе, издавая богатырский храп. Баху, вбежав в саклю, со злостью толкнула его ногой в бок. Не открывая глаз, он перевернулся вниз лицом и продолжал храпеть. В комнате было темно. Женщина зажгла лампу и вновь, подойдя к мужу, поддала ему в бедро острым носком башмака, но уже более чувствительно. Доного встрепенулся, сел и, часто моргая покрасневшими глазами, стал озираться.

— Пьяный осел, спишь преспокойно, чтоб тебя шайтаны на том свете в кипящем чане утопили!

— Ты что, с ума спятила? На мужа! — стал возмущаться Доного.

— Ах ты проклятый пьянчуга, глаза таращишь, чтоб они у тебя повылазили, бесстыжий бродяга!

— Замолчи! — грозно пробасил Доного.

— Ты еще заставляешь меня молчать! Старый ишак, лучше бы ты не вернулся домой. Мне было бы легче, если бы поднесли папаху, наполненную твоими глупыми мозгами. Пусть бы лучше вражеские пули изрешетили грудь твою, когда ты возвращался из Шуры.

— Эй, глупая женщина, чего раскаркалась, как ворона? Замолчи, или я убью тебя!

— Он убьет меня, — с язвительной усмешкой сказала женщина. — Пропойца! Черное пятно позора! Лучше б твоя кожа превратилась в мешок, наполненный костями, чем на мизинце моего сына сломался ноготь!

— Я муж тебе или кто? — закричал Доного.

— Ты гяур, а не муж. Я сама зарежу тебя, как жертвенного барана, и буду смазывать твоим салом сапоги своего сына, — пригрозила взбешенная жена.

Доного, сощурив глаза, посмотрел на супругу, которая была на голову выше его и сильнее физически. Решив, что сейчас с нею шутки плохи, он спросил:

— Где мой сын?

— Ты не достоин называться его отцом, — грубо ответила женщина.

— Это я не достоин? Родной отец? А кто же тогда достоин? Да он же весь в меня. Клянусь аллахом, из него получится прекрасный акробат, если он научился танцевать лезгинку на канате.

— Хватит с нас одного шута, дьявол бы тебя удавил канатом…

Не обращая внимания на слова жены, Доного продолжал:

— Мой Шамиль — лучший бегун и пловец. Его как непревзойденного джигита знают все койсубулинцы. Никто в Гимрах так ловко не владеет кинжалом и не стреляет так метко в цель.

В это время в дверях показалась Патимат. Услышав слова отца, она сказала:

— Ты не любишь Шамиля.

— Нет, я люблю его больше вас всех.

— Если бы любил, не напился бы, а еще клятву давал ему, что не будешь пить.

— Давал, давал, но пришлось нарушить.

— А он из-за тебя бросился с…

— Да он лучший прыгун в селении, — не дав договорить дочери, продолжал Доного.

— Уйди, не разговаривай с ним! — крикнула Баху.

Когда девочка вышла, Баху схватила валявшийся у порога рваный чарык и запустила им в голову мужа.

— Блудница! — заревел Доного. Он попытался было встать на ноги, но, покачнувшись, снова упал на тулуп. — Ах ты поганая змея, я вырву твой ядовитый язык! — Ползая на четвереньках, он стал шарить вокруг себя. Наконец нащупал кинжал. Взявшись за рукоятку, хотел было оголить лезвие.

Баху, подойдя к нему, вырвала оружие. Доного вцепился в ногу жены. Женщина свалила его навзничь.

— Ах ты кобыла!

— Вот тебе и кобыла, одним взмахом хвоста сбросила такого вонючего седока, как ты, — язвительно процедила Баху.

Хлопнув дверью, она вышла из комнаты…

Проснулся Доного поздно. Приподняв голову, оглядел комнату.

Возле окна сидела дочь. Раскачивая глиняную миску из стороны в сторону, она сбивала масло.

— Патимат, почему не разбудила к утренней молитве? — спросил он.

— Мама не велела будить, сказала: «Пусть аллах пошлет ему непробудный сон!»

Доного пробормотал что-то невнятное, почесал затылок и вновь опустился на подушку. Глядя на бревенчатый пожелтевший потолок, он стал вспоминать все, что произошло с ним вчера. Через некоторое время он вновь приподнялся, сел, опять обратился к девочке:

— Где моя одежда?

— Какая одежда? Ты вернулся из Шуры в чужой вшивой рвани. Мы выбросили все во, двор.

— Шамиля нет дома?

Патимат не ответила.

Доного, строго посмотрев на дочь, повторил вопрос.

— Нет его, он из-за тебя прыгнул с балкона, сломал руку.

Глава семьи побагровел, виновато мигая, переспросил:

— Сломал руку?

— Да, сломал. Еще он хотел броситься в пропасть, но, к счастью, Магомед с тетушкой Меседу удержали. Брат сказал маме, что больше, никогда не вернется в наш дом. — Видя растерянность отца, Патимат помолчала немного и добавила: — Из-за тебя, потому что вчера над тобой смеялся весь аул, даже дети. Неужели ты ничего не помнишь?

Доного молча встал, зашел в кунацкую. Там на деревянных гвоздях, вбитых в стену, висела праздничная одежда. Приодевшись, он направился к двери и столкнулся лицом к лицу с Магомедом.

— Асаламалейкум, Доного!

— Ваалейкум салам! Заходи, сын мой.

— Как здоровье, самочувствие? — спросил гость.

— Здоровье неплохое — бог милует. Самочувствие неважное. Какие новости у тебя, Магомед?

— Нет особых. Собираешься уходить?

— На мельницу хотел пойти — к тестю.

— Не ходи, я только что оттуда.

— Что случилось, как он там?

— О случившемся тебе, наверное, известно, чувствует он себя плохо, жар был, бредил ночью, к утру пришел в сознание.

— Вот дурак, неужели из-за того, что я выпил, надо убивать себя… — В голосе Доного чувствовались тревога и волнение.

— Твой сын не дурак. Он молод и горяч, — возразил Магомед.

— Пойдем со мной, я объясню сыну, как все получилось.

— Нет, не пойду и тебе советую повременить.

— Как так, сын он мне или нет?

— Сын-то сын, но видеть тебя он не хочет. Пирбудаг послал меня предупредить, чтобы ты не приходил. Шамиль сказал, что если вы придете туда, он встанет с постели и уйдет навсегда в чужую сторону.

— Да, он это может сделать, — с грустью согласился Доного. Он сел, поджав под себя ноги, печально склонил голову, задумался. — Валлах, я не хотел нарушать клятву, — глянув на Магомеда, начал рассказывать Доного. — Целый год не пил, по-видимому, шайтан попутал. Сам знаешь, живем доходами от виноделия. Урожай винограда был хороший, много надавил, крепкое вино получилось. Потеплело, решил вывезти в Шуру, продать. Там базары хорошие, солдат много, особенно старых отставников, здорово пьют. Приехал, поставил свои кувшины в винном ряду, осмотрелся вокруг, вижу — Мусалов чиркеевский недалеко от меня стоит, тоже торгует. Старый кунак мой, подошел, поздоровались. Оказывается, он раньше меня приехал, продал свое, стал рядом, помог опорожнить мои кувшины. Мусалов немного говорит по-русски. Стал он кричать на весь базар, расхваливая мой чахир. Почти все распродали. Хорошая выручка, хорошее настроение. Собрался было я домой, а Мусалов говорит: «Оставь несколько мерок, зайдем в шашлычную, выпьем, закусим». Хорошо. Вылил я остаток в маленький кувшин, ишаков оставили на привязи. Харчевня на углу — напротив овощных рядов, хозяин-перс вкусные шашлыки готовит, на весь базар запах разносится. — Рассказчик проглотил слюну. — Зашли, сели. Поставил я кувшин на стол, налил кружку Мусалову, свою пустую отодвинул. Кунак говорит: «Ты что же себе не наливаешь?»

«Не пью», — отвечаю.

«С каких это пор?»

«С прошлого года».

«Ты мужчина или нет?» — спрашивает Мусалов.

«Мужчина, но пить не буду, клятву дал сыну, нельзя нарушать, аллахом и Кораном поклялся».

«Сыну, а я думал — мулле, кадию или джамаату, — рассмеялся кунак и добавил — Строгий у тебя сын, рано начал управлять тобой».

«Он у меня ученый, — говорю, — шариат соблюдает, крепкие мужские качества имеет».

Кунак мой улыбнулся, ничего не сказал, поднял кружку, выпил.

Захмелев, налил вторую и мою наполнил.

«Пей», — настаивает.

«Не буду».

«Пей, сын не узнает».

«Не могу, поклялся, боюсь аллаха».

«Чепуха, — говорит, — клятву можно нарушить, искупить грех надо, я научу».

«Как?» — спрашиваю.

«Очень просто: выйди на улицу, у дверей нищие стоят, сними все с себя, раздай им».

«И голым остаться?» — спрашиваю.

«Зачем, надень их рвань, они обменяются с большой радостью. За такую милостыню бог все грехи простит».

Я подумал и решил сделать так, как сказал Мусалов. К тому же пить очень хотелось, сам знаешь, шашлык остренький, с лучком, перчиком, с водой не идет.

Вышел, подозвал нескольких старцев. Кому — шапку, кому — черкеску, рубаху, брюки, сапоги. Они в свою очередь набросали мне кучу рвани. Принарядился я таким образом, что даже хозяин-перс заморгал и попятился от меня, а Мусалов смеется, руки потирает. Поднял я кружку, словно струя райского источника потекло вино по сухой глотке, никогда оно не казалось мне таким вкусным. Ну, думаю, напьюсь в последний раз от пуза. Пили-ели, ели-пили, осушили кувшин. Баклажку полную оставили на похмелье, сели на ослов, выехали. Ехали не спеша, с остановками, в пути допили остаток. Мусалов не поехал домой, решил навестить своего родственника в Гимрах. Вот так, в хорошем настроении, приехал я домой.

— Настроение у вас действительно было веселое, — заметил Магомед.

— Ничего не поделаешь, душа иногда просит веселья, не так уж много радостей в нашей жизни, — ответил Доного.

— Нельзя ради собственного удовольствия причинять неприятности близким. Дело могло плохо кончиться, если бы не удержали сына твоего.

— Не думал я, что Шамиль узрит меня на улице в таком виде. Хотел объясниться, как было. Виноват я. Магомед, сходи к нему, расскажи то, что я тебе рассказал, пусть простит, больше слова не нарушу.

— Надо повременить, рука заживет и сам он успокоится, тогда говорить будем.

— От людей стыдно, что скажут гимринцы, если узнают, что сын отрекся от меня. Сходи, пожалуйста, внутри все горит, иначе не выдержу — сам пойду.

— Отец, внутри у тебя от чихира горит, выпей кислого молока, и пройдет, — вмешалась в разговор девочка.

Доного, строго посмотрев на дочь, сказал:

— Уходи отсюда, стыдно лезть девочке в разговор мужчин.

Патимат ушла.

— Сын мой, — вновь обратился к гостю хозяин, — исполни просьбу, пойми мое состояние.

— Хорошо, пойду, попытаюсь уговорить Шамиля. — Магомед поднялся.

— Я буду ждать тебя здесь, — сказал вслед Доного…

Через час-полтора друг Шамиля явился вновь.

Глянув на его скучное лицо, Доного понял, что ничего не вышло.

Усаживаясь рядом, Магомед сказал:

— Напрасно ходил. Шамиль отвернулся к стенке и за все время, что я был там, не проронил ни слова. Дед просил не беспокоить его.

— Баху, наверное, там? — спросил Доного.

— Там, не отходит от постели сына.

В это время послышался унылый призыв муэдзина к полуденной молитве.

— Пойдем в мечеть? — сказал Доного.

— Пойдем, — ответил Магомед, поднимаясь.

Около месяца проболел Шамиль. Многие гимринцы и кунаки из соседних аулов побывали за это время в доме мельника. Одни приходили выразить сочувствие, другие посмотреть на человека, чуть было не покончившего с собой из-за того, что отец выпил чахира.

Только Доного не смел прийти в дом тестя, где находился Шамиль. Он был убит горем, переживал, перестал выходить из дома, а потом слег.

В поле, на виноградниках работала одна Баху. С мужем она не разговаривала, не ухаживала за ним даже тогда, когда он заболел.

Много толков было в Гимрах по поводу ссоры сына с отцом. Большинство, особенно женщины, были на стороне Шамиля, обсуждая Доного. Только некоторые старики не одобряли упрямство юноши, считая, что в любом случае сын должен уступить отцу. Обеспокоенные родственники со стороны отца подняли на ноги сельских аксакалов. Доного обрадовался, когда в его дом пришли мулла и сельский староста с белобородыми старейшинами, чтобы воздействовать на упрямого сына Доного. Пирбудага предупредили о предстоящем приходе старейшин, и Шамиль сразу догадался о их цели. Он понимал, что с высшими представителями джамаата следует быть сдержаннее, чем с назойливыми родственниками. К тому же где-то в глубине души он жалел слабовольного отца и забеспокоился, когда сообщили о его болезни.

Разговор с Шамилем начал глава духовенства:

— Молодой человек, ты во всех отношениях достоин признания, преуспеваешь в науках, соблюдаешь предписания Корана, но не считаешься с адатами, утвержденными в нашем обществе с давних времен.

Зная, о чем идет речь, Шамиль молчал. Мулла продолжал:

— Каков бы ни был родитель, сын, независимо от своего возраста и положения, обязан беспрекословно выполнять его волю…

— А если эта воля граничит с преступлением? — перебив муллу, спросил Шамиль.

Недовольно посмотрев на юношу, мулла ответил:

— За всякое преступление перед джамаатом и родом своим несет ответственность тот, кто его совершил, — независимо ни от чьей воли. Но речь не об этом. Я говорю о месте, отведенном в нашем быту отцу и сыну. Недопустимо, чтобы младший повелевал старшим. Уважающие себя и родительский дом сыновья без позволения отца не имеют права сесть рядом с ним в присутствии посторонних, а ты предъявляешь отцу требования. По-видимому, отцовский кнут недостаточно погулял по твоей спине…

— Для этого не бывало повода, — спокойно заметил Шамиль.

— Как бы там ни было, сегодня мы пришли не просить тебя, а заявить, что мы, главы общества и родовых союзов, не одобряем твое поведение. Ты обязан помириться с отцом. Если он будет вести себя неподобающим образом в нашем обществе или совершит проступок, ответственность за это он будет нести не перед тобой, а перед джамаатом, согласно адату.

— Уважая ваш возраст и достоинства, я примирюсь с отцом, но при условии, что он больше никогда не возьмет в рот хмельного. Не я это запрещаю, а Коран. В лице своего отца мне хочется видеть истинного мусульманина. Пусть он даст слово при вас.

— Хорошо, позовите Доного, — приказал мулла.

Виновник все это время беспокойно расхаживал возле дверей сакли.

Когда вошел отец, Шамиль почтительно встал. С минуту оба взволнованно глядели друг на друга, Доного первым виновато опустил глаза.

— Доного, садись сюда, — мулла указал место рядом с собой.

Шамиль продолжал стоять. Обратившись к Шамилю, мулла сказал:

— Все, что было у нас на душе, мы излили, теперь подай отцу руку.

— И мне хочется излить ему то, что у меня на сердце, — сказал Шамиль. — Я повиновался тебе даже тогда, когда ты бывал неправ.

Доного кивнул головой.

— Ты давал слово и не сдержал, поклялся и нарушил клятву, простите меня за этот упрек. — Шамиль обвел взглядом сидящих, затем вновь обратился к отцу: — Если ты любишь меня как сына, хочешь, чтобы я называл тебя отцом, выполни следующие условия: первое — не пей запрещенных пророком напитков до конца своих дней; второе — не занимайся больше виноделием.

— Но ведь мы тогда разоримся! — всплеснув руками, воскликнул Доного.

— Это мои условия, — спокойно повторил Шамиль и добавил: — Пьянство наносит большой вред людям, доходы, полученные за счет разорения и несчастья других, не принесут и тебе добра. Тот же доход ты можешь получить, если будешь продавать винные ягоды в свежем или засушенном виде.

— Сын мой, вино идет дороже, я дам тебе слово, что буду продавать его только гяурам.

— Не надо этого делать и по отношению к врагам, ибо потерявшие рассудок опаснее здравомыслящих.

Старый мельник стоял перед зятем, держа в руках пожелтевший Коран. Мулла и старейшины сидели в ожидании.

Доного уступил сыну. Возложив руку на священное писание, он сказал:

— Клянусь великим творцом, пророком и этим Кораном, что отныне уст моих не коснется влага, запрещенная аллахом. Остатки вина в моем погребе будут выплеснуты на землю.

Среди сидящих послышались возгласы одобрения.

Примирение состоялось, разговор казался оконченным. Но Шамиль, также прикоснувшись к Корану, произнес:

— Клянусь откровением всевышнего, всемогущего, вездесущего, его посланником, всеми святыми, что если мой отец Доного еще раз нарушит данное слово, я совершу великий грех, сразив себя острием этого кинжала. — Шамиль указал взглядом на кисть второй руки, которая покоилась на рукоятке оружия, висящего на поясе. Затем, обратившись к отцу, добавил: — В ответе перед свидетелями и грозным судом справедливого будешь ты.

В тот же день Доного, возвратившись домой, вынес из погреба глиняные кувшины и повыливал вино на улицу.

— Вах! — восклицали удивленные соседи, с сожалением поглядывая на винные лужицы и ручейки, смешанные с навозной жижицей, вытекавшей из хлева.

За день до возвращения Шамиля домой состоялся совет родственников. Старейший рода — Ганафи, который приходился дядюшкой Доного, сказал:

— Твой сын в таком возрасте, когда кровь в жилах бродит, как молодое вино. Избыток сил и чувств не всегда повинуются голосу рассудка в такую пору — Шамиля необходимо женить.

— Он у меня с характером, своевольный, откровенно говоря, боюсь говорить ему об этом, да и невесту не подыскали.

— Что значит боишься, глава ты в доме или тряпка у печи! — грубо упрекнул племянника старый Ганафи.

— Да ведь он почти не живет дома, все свободное время отдает учебе, — оправдывался Доного.

— Учеба тоже хороша в меру, плохо, когда дети образованнее своих родителей, отсюда неповиновение и неуважение исходит. Нечего спрашивать его желания, подберите девушку и жените без разговоров, — сказал Ганафи.

Присутствовавшая при этом тетушка Меседу, недовольно глянув на него, возразила:

— Шамиль не тот бычок, которого можно запереть в хлеву с любой телкой. Мой племянник во всех отношениях лучший уздень среди гимринских юношей, невесту ему надо подобрать достойную.

— Не бабского ума это дело, дочь моя, оставь мужчин одних, — приказал Ганафи.

Меседу с недовольным видом вышла из кунацкой.

— О чем они там говорят? — спросила золовку Баху, готовившая ужин.

— Сына твоего хотят женить.

— Пусть сначала твой брат приведет его домой, а за женитьбой дело не станет, — недовольно бросила Баху, но тут же, переменив тон, более ласково сказала: — Дай нам аллах возможность порадоваться внукам.

— Прежде чем думать о внуках, надо позаботиться о невесте, чтобы была из семьи хорошей и по красоте никому не уступала, — заметила золовка.

— Вся надежда на тебя, Меседу, лучшей свахи нам не найти, ты ведь любишь его больше всех остальных родственников, поищи, подумай.

— Сестра моя Баху, если бы ты знала, сколько я думаю об этом, и не один год… Ко всем гимринским девушкам присматривалась со всех сторон, соседние села обошла, на одной остановилась.

— Кто она?

— Унцукульская. Румяна как восход, бела как облака, лучезарна как луна, гибка как виноградная лоза, стройна как тополек, голос нежный и певучий, как у соловушки.

— Меседу, ты восхваляешь девушку, как ашуг дочь шаха Аббаса, а нам кроме красоты и умение необходимо.

— Дорогая невестка, с этого конца я и начала, отправившись на поиски. Патимат — так зовут ту, на которой я остановила свой выбор. Хозяйка она умелая, хлеб испечет — не насытишься, суп сварит — оближешься, серпом поведет — не налюбуешься, коня оседлает — удивишься.

— Родителей знаешь?

— Отец ее Абдул-Азиз, человек уважаемый в Унцукуле — мастеровой и хлебороб, хмельных напитков не употребляет, кальян не курит.

— Это очень хорошо, а братья, сестры есть?

— Есть, родственников много, род сильный, имущий.

— Шамилю говорила о ней?

— Нет, зачем же, вдруг откажут. Надо сначала самим переговорить с родителями, послушать их и только после общего согласия сообщить ему. И сделать так, чтобы он увидел ее до свадьбы.

— А если Абдул-Азиз не захочет показать дочь жениху?

— Спрашивать его никто не будет. Положись на меня. Я все сделаю, чтобы наш соколик увидел избранницу до женитьбы.

— Пусть помощником нашим будет аллах. Действуй. После того как получим согласие от Шамиля и ее родителей, начнем и мы.

Как ни любила Меседу своего племянника, однако постаралась, чтобы сначала его увидела юная Патимат.

Еще в дни весеннего байрама, когда койсубулинские удальцы проводят состязания в скачках на обширном майдане, Меседу уговорила родителей отпустить девушку на традиционное зрелище. Отец Патимат был близким кунаком покойного отца Меседу. Он сочувственно относился к трагичной судьбе мужественной женщины, с радостью принимал ее у себя. Патимат любила добрую гимринку, которая с детства баловала ее сладостями и фруктами. Вначале девочка не подозревала ничего, слушая разговоры о прекрасном гимринском юноше — любимом племяннике Меседу, лучше, красивее, умнее которого трудно было сыскать в Аварии. Но расхваливала Меседу Шамиля только тогда, когда оставалась наедине с Патимат, хотя иногда без стеснения и родителям расписывала непревзойденные достоинства своего племянника.

В день скачек, подергивая за руку свою избранницу, Меседу шептала, показывая глазами на молодого всадника на сером коне:

— Посмотри, как он сидит на лошади, а стан какой тонкий, плечи — шириной в три локтя, нос, подбородок, губы — словно выточены тонким резцом. Погляди вокруг, кто сравнится с ним?

— Да, тетя Меседу, твой племянник строен и красив. И конь у него лучше, чем у остальных. Ах, если бы он выиграл приз! — шептала девушка в ответ.

Об этом Меседу не говорила вслух, в душе она молила аллаха о победе племянника еще накануне, узнав, что Шамиль будет участвовать в конных состязаниях.

Сердце ее дрогнуло и не переставало учащенно биться с той минуты, когда раздался залп кремниевого пистолета и помчались десятки лучших скакунов, неся на себе лихих наездников. Душа женщины замирала, дыхание ее останавливалось, когда серый конь племянника скакал почти наравне с первым и никак не мог выйти вперед.

Но, видимо, молитвы Меседу дошли до аллаха. Сегодня как никогда ей хотелось, чтобы Шамиль обогнал всех. И он таки пришел первым и получил живого барана, которого тут же принесли в жертву аллаху.

Меседу отвела домой дочь кунака. Их сопровождали два «рыцаря» — младшие братья Патимат, они всецело были поглощены турниром и никакого внимания не обращали на сестру.

Одно дело предусмотрительной тетушкой Шамиля было сделано. Теперь оставались переговоры с родителями девушки, а уж потом и с женихом.

Абдул-Азиз не отказал Меседу выдать дочь за Шамиля, слух о самостоятельности, учености и способностях которого дошел и до Унцукуля. Во многом способствовал этому и Магомед, приходившийся дальним родственником Абдул-Азизу по матери. Он же, по просьбе родителей, первым предложил Шамилю жениться.

— Нет, рано еще, я не изучил полностью основы мусульманского права, — возразил Шамиль.

— Женитьба не помешает тебе продолжать учебу.

— Почему же, в таком случае, не женишься ты, будучи старше меня?

— Женюсь и я, каждому свой черед уготовлен всевышним.

— У тебя есть невеста?

— Здесь нет.

— Значит, есть в другом месте?

— Как тебе сказать, Шамиль? Мне кажется, почтенный шейх ярагский выдал бы за меня свою дочь.

— О, это хорошая новость, которую ты скрывал от меня.

— Не скрывал, просто я еще не решил.

— Она хороша собой?

— В юности все хороши, но она особенно. Если бы я был поэтом, непременно воспел бы ее красоту.

— Она, наверное, не умеет говорить по-аварски?

— Откуда же лезгинке знать наш язык. Достаточно того, что я знаю тюркский, как и она, а если бы и не знали общего, не беда, любовь не нуждается в словах.

— А что такое любовь? — поинтересовался Шамиль.

— Ты имеешь в виду любовь к женщине?

— Да.

— Не знаю, как тебе объяснить это состояние.

— Но у меня нет этих чувств, я не встретил такую, которая взволновала бы душу мою, — сказал Шамиль.

Меседу вошла в саклю, она услышала последние слова племянника и, подмигнув Магомеду, сказала:

— Сын брата моего, я покажу тебе ту, которая может вызвать волнение в душе, хочешь?

— Ну конечно же я соглашусь, если этого хотят мои родители и друзья.

На другой день Шамиль с Магомедом в сопровождении тетушки Меседу отправились в Унцукуль.

Вначале в дом Абдул-Азиза вошли Меседу и Магомед. Гостеприимный хозяин занялся гостем в кунацкой. Хозяйка взялась за приготовление угощений. Гостью развлекала Патимат. Улучив момент, Меседу подошла к окну и условным знаком позвала Шамиля, «задержавшегося» на улице.

Молодой человек «по незнанию» оказался на женской половине дома. Смело шагнув через порог, он остановился у двери, глядя на растерянную девушку, которая, в свою очередь окинув пришельца беглым взглядом с ног до головы, смущенно подняла руку, чтобы прикрыть лицо широким рукавом платья, из-под которого виднелись красные шаровары, украшенные золотистым галуном.

— Сын моего брата, тебя ждут не здесь, а в кунацкой, — сказала Меседу, уводя племянника из комнаты.

Девушка понравилась Шамилю.

Осенью сыграли свадьбу. Под визгливые звуки зурны и громкую дробь барабана унцукульскую красавицу Патимат привезли в дом Доного. Вторую зиму Шамиль тоже провел дома, но теперь с удовольствием — возле молодой жены. Магомед после женитьбы друга вместе со своим товарищем Амир-ханом черкеевским вновь отправился в Яраг к учителю. Но к удивлению Шамиля, койсубулинские муталимы вернулись до наступления тепла.

Друзья встретились в мечети с Шамилем. После короткого приветствия Шамиль спросил:

— Надолго?

— Наверное.

— Что-нибудь случилось?

— Чуть не случилась беда.

— С кем?

— С учителем.

Молодые люди, окончив молитву, не стали задерживаться в мечети. Шамиль поспешил домой, чтобы уединиться с Магомедом.

Обменявшись приветствиями с домочадцами, Магомед вошел в комнату, где ждал его Шамиль.

— Садись, рассказывай.

— Не знаю, с чего начать… После нашего благополучного прибытия в Яраг к учителю приехал из Кази-Кумуха устад Джамалуддин-Гусейн. Гостил он у светлейшего шейха два дня, а вскоре после его отъезда мы узнали, что подлейший из ханов Аслан-бек донес Ярмулу, будто бы учитель сеет смуту в округе. Ярмул приказал арестовать святого шейха и доставить в Тифлис. Старика схватили и повели, а мы, его верные ученики, последовали за ним. В Касумкенте светлейшего посадили под замок, а нам приказали убираться подобру-поздорову. Мы укрылись на заброшенном хуторе у дороги на Гуржистан, но в Касумкенте оставили своего наблюдателя. На заре он прискакал и сообщил, что светлейшего шейха повезут по этой дороге. Мы разделились на две группы и в двух местах устроили засаду. Везли шейха Гарун-бек с несколькими нукерами. Мы с волнением ждали их приближения, но все случилось так, как мы задумали. Шейха мы освободили, а пленных — Гарун-бека и нукеров — связали и оставили у дороги. Решили не убивать. Нам помогали освобождать святого старца жители из Кураха. Указав нам дорогу на Табасаран, добрые люди вернулись к своим очагам. Да будет мир и благословение аллаха над их головами!

— А где сейчас ярагский праведник? — спросил Шамиль.

— Он в Табасаране. Туда же надежные люди доставили и его семью.

— Не грозит ли ему опасность?

— Можно с уверенностью сказать — нет. Власть Аслан-бека на табасаранцев не распространяется. Да они скорее сложат головы, чем выдадут святого старца Ярмулу.

— Хвала аллаху — владетелю миров, сохраняющему в умах рабов своих преданность вере, стойкость и мужество! — воскликнул Шамиль. Помолчав немного, он сказал с сожалением: — Напрасно мы весной прошлого года не съездили в Кази-Кумух, к учителю нашему устаду Джамалуддину-Гусейну. Надо это сделать теперь.

— К нему мы обязательно съездим, только не в Кази-Кумух, — сказал Магомед.

— А куда же?

— В Цудахар.

— Вызовем его специально для встречи?

— Нет, встретимся в том доме, где он теперь живет.

— Магомед, что означают твои слова?

— Я не успел сообщить тебе еще одну новость. Будучи в Табасаране, мы узнали о ссоре, которая произошла между ханом Аслан-беком и его везиром — устадом Джамалуддином-Гусейном.

— Из-за чего?

— Из-за ярагского праведника. Оказывается, секретарь владыки Казикумухского и Кюринского вилаетов упрекнул Асланбека, зачем тот ударил святого старца. Из-за этого между ханом и везиром произошла крупная ссора. Возмущенный хан грозил устаду тюрьмой. Везир Джамалуддин-Гусейн отправился в мечеть, где молился всю ночь, а на заре вместе с семейством в сопровождении близких уехал в Цудахар.

— О великий аллах! За что ты лишаешь мира и покоя лучших рабов твоих? — прошептал Шамиль. Затем, взглянув на Магомеда, с тревогой в голосе сказал: — Цудахар находится в нескольких верстах от Кази-Кумуха. Устад рискует, оставаясь там.

— Аслан-бек слишком хорошо знает, что такое Цудахар в вольном союзе даргинских обществ. Навряд ли он осмелится с оголенным оружием перешагнуть черту, разделяющую земли Цудахара и Кази-Кумуха.

— Теперь не откладывая мы должны поехать к устаду, чтобы выразить сочувствие, преданность и предложить помощь в случае нужды, как подобает бывшим ученикам, — сказал Шамиль.

— Поедем обязательно. К тому же я должен отвезти ему письмо от ярагского праведника. С нами поедет Амир-хан. По дороге мы заедем в Гоцатль, за Гамзат-беком.

— За Гамзат-беком? — с удивлением спросил Шамиль.

— Да, так посоветовал шейх и письмо Гамзату написал.

— Учитель считает, что можно доверять отпрыску хунзахских нуцалов?

— Ты забываешь, что он чанка. Его мать была простая женщина, за что он всю жизнь терпит неприязнь со стороны чистокровных родственников ханского происхождения. К тому же чанка Гамзат находится в непримиримой вражде с хунзахской ханшей. А ханство Аварское, как тебе известно, является камнем преткновения для наших вольных обществ, с тех пор как наследники нуцалов, потеряв независимость, силу и мощь, продались русскому царю за золото.

Через день, на восходе солнца, три конника, закутавшись в бурки, ехали по дороге, ведущей в Гоцатль.

Гамзат-бек накануне был извещен о предстоящей поездке в Цудахар. Магомед, Шамиль и Амир-хан не раз бывали в Гоцатле. Потому, не сдерживая торопливых коней, они направились к одному из видных домов, расположенных в центре аула.

Хозяин встретил их у ворот. Средних лет, высокого роста смуглолицый человек, шагнув навстречу, протянул руку гостям. Трое слуг приняли поводья коней. Дом Гамзата был небогат, но влиятелен. Отец его — Алискендер-бек — был известен в Аварии смелыми набегами на Кахетию. Затем он прославился в Чечне. Со своим отрядом Алискендер-бек примкнул к мятежным силам алтыка-бакского шейха Мансура, поднявшегося против царских завоевателей. Гоцатлинскому беку удалось избежать расправы. Он вернулся в родной аул. Сыну Гамзату Алискендер-бек дал хорошее образование. Восьмилетнего мальчика он отправил в Чох — к известному ученому-арабисту Махачу-эфенди. Двенадцать лет учился Гамзат, из них четыре года у муллы Нура хунзахского. Он изучил арабский язык, философию, теологию, мусульманское право. После окончания учебы Гамзат вернулся в Гоцатль, женился и стал исполнять должность помощника кадия.

Правительницей Хунзахского ханства после смерти мужа стала Паху-бике. Напуганная действиями Ермолова, ханша покорилась русскому наместничеству, чем вызвала недовольство соплеменников. Чтобы упрочить свою власть, по совету близких Паху-бике решила отправить в Тифлис делегацию, дабы обсудить вопрос о субсидии. Возглавлял посланцев старший сын ханши — шестнадцатилетний Абу-Нуцал. В числе делегированных был и Гамзат-бек гоцатлинский. В Тифлисе хунзахскую делегацию арестовали. Однако старшего сына ханши сразу освободили, а Гамзат-бека отпустили только благодаря вмешательству Аслан-бека кюра-казикумухского. Последний убедил Гамзата, что аресту он был подвергнут чуть ли не по указу коварной ханши Паху-бике.

На самом же деле Аслан-бек был зол на хунзахскую правительницу за то, что та отказала ему в руке дочери, выдав ее за сына шамхала тарковского. Гамзат-бек затаил зло на русского наместника и хунзахскую ханшу. Об этом знали устад Джамалуддин-Гусейн и шейх ярагский. Они были убеждены, что Гамзат-бек без раздумий станет на их сторону. С Магомедом и Шамилем Гамзат-бек был знаком по совместной учебе у муллы Нура хунзахского. Прочитав письмо шейха ярагского, Гамзат-бек сказал:

— Я сделаю все зависящее от меня.

Ночь гости провели в Гоцатле. Утром вместе с Гамзат-беком они выехали из села. По мосту через Койсу переехали на левый берег и вдоль русла направились вверх к Цудахару.

Над дорогой громоздились причудливые скалы. Однообразный шум реки печальным напевом замирал где-то вдали. Величавая мрачность каменных громад местами смягчалась изумрудными островками пробивающейся травы и жалкими саклями одиноких хуторов. Но вот показались небольшие низины и пологие склоны гор, на которых зеленели фруктовые сады, а над ними, на вершинах скал, как большая крепость, возвышался старый Цудахар с высокими стрельчатыми минаретами. Только одна пятничная мечеть, окруженная несколькими саклями, была расположена внизу, у подножия, где по четвергам на площади шумели базары.

Четыре всадника не спеша поднимались к аулу.

— Асаламалейкум, — обратился Магомед к сидящим на очаре мужчинам.

— Ваалейкум салам, — ответили цудахарцы, с почтением поднимаясь с мест.

— Не укажете ли дом, в котором живет переехавший из Кази-Кумуха ученый Джамалуддин-Гусейн?

— Почему же нет, не только укажем, но и подведем к нему, — любезно ответил седобородый даргинец и, глянув на сидящего с краю молодого человека, сказал: — Покажи двор Аслан-кадия.

Молодой человек быстро пошел вверх по узкой улочке. Указав пальцем на высокие ворота с железными кольцами под красивой аркой из белого тесаного камня, парень сказал:

— Это дом Аслан-кадия, здесь и живет казикумухский ученый. Слуга кадия, стоявший у ворот, услыхав имя хозяина, вмиг распахнул их, пропустил приезжих. Навстречу гостям выбежали сыновья хозяина, взяли коней под уздцы.

В просторной, убранной коврами кунацкой сидели двое. Когда гости вошли, они поднялись. Первым шагнул навстречу высокий худощавый мужчина лет сорока пяти, с приятными тонкими чертами бледного лица, на котором выделялись длинная борода с проседью и темные грустные глаза; белая чалма, повязанная поверх высокой папахи, делала его еще выше рядом с плотным, коренастым, румяным Аслан-кадием.

— Дети мои! Хвала всевышнему, дарующему радость встречи! — воскликнул бледнолицый. Это был устад Джамалуддин-Гусейн.

После рукопожатий хозяин усадил гостей на ковре.

— В прошлом году мы собирались навестить тебя в Кази-Кумухе, но, как видишь, аллаху было угодно свести нас здесь, — сказал Магомед.

— Мир изменчив, никто не знает, что ждет его завтра — сума нищего или пост правителя, — с улыбкой сказал устад.

— Испытание от владыки миров. Испытуемый не будет оставлен без крова. Мой дом считай своей крепостью, — с почтением обратился Аслан-кадий к устаду.

— Благодарю. Я узнал вас, друзья и ученики мои, ибо храбрые познаются в битве, надежные — в займе и уплате, дети — в беде, друзья — в несчастье, — сказал Джамалуддин-Гусейн.

Кунацкая кадия постепенно наполнялась людьми. Сюда шли родственники, почтенные и богатые люди, считавшие своим долгом навестить приезжих, узнать, какие вести они привезли. Во дворе суетились хозяйка, слуги. Тут же разделывали тушу зарезанного барана.

Поздно ночью, после ухода гостей, устад остался наедине со своими учениками. Магомед передал ему письмо от шейха ярагского. Прочитав его, устад сказал, обратившись к Магомеду:

— Поступай так, как говорит святой старец, мы все будем способствовать успеху дела.

— Джамалуддин-эфенди, — сказал Гамзат-бек, — лично от себя хочу предложить тебе помощь, я ведь знаю, что некоторые из тебе подвластных жили гораздо богаче тебя, а теперь ты и вовсе лишен средств к существованию.

— Спасибо, сын хорошего отца! Пока что у меня есть немного денег. Я привык удовлетворяться малым, помня, что тот, кто не удовлетворяется хлебом насущным, чья душа устремляется к благам избыточным, всегда в опасности.

Шамиль с нескрываемым восхищением слушал любимого учителя. Уловив его взгляд, устад заметил:

— Самый младший из моих учеников в течение вечера не обронил ни слова…

— Почтенный алим, я не мог этого сделать, ибо здесь не было ни одного человека, которого можно было бы опередить, не посчитавшись с авторитетом.

— Твои знания и одаренность дают тебе исключительное право говорить на равных с самыми возвышенными. Я был очень огорчен, сын мой, узнав о неприятности, следствием которой явилась твоя болезнь.

— Эта неприятность слишком незначительна по сравнению с той, которая постигла наших учителей и омрачила души верных учеников и последователей, — ответил Шамиль.

— Не будем роптать на аллаха, все от него и к нему возвратимся, — произнес устад.

— Джамалуддин-эфенди, — вновь обратился к устаду Гамзат, — я прибыл сюда с намерением получить твое согласие и отправиться к Аслану в Кази-Кумух, чтобы, переговорив с ним как бек с беком, потребовать твое движимое и недвижимое имущество.

— Брат мой Гамзат, не порть отношения с Аслан-беком, все же он помог тебе освободиться из заключения. Обо мне не беспокойся. Благополучие человека не всегда зависит от материального состояния. Это не главное в жизни. Пусть будет так, как суждено.

— Нам хотелось бы, послав Гамзата в Кумух, кроме всего прочего поставить в известность зарвавшегося правителя, что за твоей спиной есть те, которые не зависят от его воли, и чтоб впредь он не смел оскорблять или унижать твое достоинство, — заметил Шамиль и добавил: — Один из мудрецов писал: «Деревья, обрубленные топором, растут, мясо и кости, иссеченные мечом, оправляются, но раны, нанесенные языком, не заживают». Разреши Гамзату поговорить с ханом.

— Прошу, оставьте это намерение. Хан был вправе обижаться на меня. Обиды мне особой он не нанес, только сказал: «Нечестивый друг и помощник подобен змее, которая платит укусом даже тогда, когда ее ласкают». Я ответил ему, что, если змея кусает его, она поступает правильно и что худшим из правителей является тот, кого боятся. Тогда Аслан-бек сказал: «Страх, внушенный волей правителя, может возыметь большую силу, нежели благосклонность, которая зависит от воли подчиненных». — «Власть, как и жизнь, дается временно. Есть многое, что может разрушить ее», — возразил я. Хан молчал. Тогда я добавил: «Правителю не подобает презирать доблести человека, хотя бы незначительного по сану, ибо даже ничтожный может стать великим и почитаемым». Знание восточной мудрости помогло мне победить в споре. «Лучше уйди», — сказал хан. Я этого и ждал. Утром вместе с семейством покинул Кумух. Когда мы ступили на цудахарскую землю, жена моя показала кисет, наполненный золотом. «Это дала нам благородная ханша Гульсум-бике», — сказала она. Мы решили никому не говорить об этом, чтобы не возбудить гнев в сердце Аслан-бека. Поэтому требовать наше имущество не следует.

В заключение устад Джамалуддин-Гусейн сказал:

— Мы соберем в Аварии большой совет ученых, на котором обсудим то, что предлагает светлейший шейх, но прежде следует перевезти учителя вместе с семейством поближе, в Чиркей или Унцукуль.

 

Глава вторая

Магомед с чиркеевским Амир-ханом через несколько дней после возвращения из Цудахара отправились в Табасаран. Эта маленькая страна расположена на вершине южных предгорий Дагестана, недалеко от Дербента. Правил ею когда-то майсум, после него — кадий. Дорога шла меж однообразных плешивых бурых холмов, с вершин которых была видна бесконечно далекая, сливающаяся с небом синева Каспия.

Но чем выше поднимались путники, тем чаще стали попадаться кустарники и ярче казаться зелень. Вскоре серая лента дороги повернула за гору и затерялась в густых зарослях векового леса. Далеко протянулась просека, путаясь в дремучих дебрях. Сыро и мрачно в лесу. Беспокойно шуршат сухие листья под копытами коней. Наконец показалась пологая лощина, по дну которой, весело журча, бежала речка. Лес стал редеть, за лоскутами изумрудных лужаек показались сады и белые сакли Табасарана.

Ярагский шейх вышел навстречу ученикам. Он обнял их, говоря:

— Хвала аллаху, создающему людей, непоколебимых в вере, преданных, совесть которых чище снегов Шаг-Дага и Базар-Дюзи.

Табасаранцы, узнав о цели приезда койсубулинских узденей, огорчились. С тех пор как в их ауле нашел убежище святой старец, к ним потянулись из окрестных аулов сотни ходоков за советами и любопытства ради. Значительно увеличились пожертвования, выделяемые для мечетей.

Несмотря на теплый прием, участие и гарантию безопасности, оставаться в Табасаране шейх не мог. Он спешил претворить в жизнь свои планы. Не задумываясь, покинул ярагский шейх Табасаран, затерянный в бескрайних лесах орешника и дуба.

Ему была приготовлена в Унцукуле сакля, похожая на орлиное гнездо. Здесь ждали учителя тариката новые ученики и последователи, независимые и гордые.

Пышную встречу организовали известному шейху кадии, муллы и знатные уздени Койсубу. Он был признан, как признают чужого пророка. Со дня его приезда к Унцукулю, как совсем недавно к Табасарану, потянулись верные мусульмане с думами, чаяниями, жаждущие истины и знаний. Особенно в четверг, после базара, все двери унцукульских саклей гостеприимно распахивались для кунаков, желавших в пятницу послушать проповеди светлейшего шейха. На очарах негде было присесть. Толпы разнаряженных людей расхаживали по улицам, как в праздничные дни. Возле каждого дома у коновязей переступала, дожидаясь хозяина, не одна лошадь.

Никогда в Унцукуле не бывало такого оживления. Негде было ступить в соборной мечети в часы молитв. Лучшие места у кафедры отводились для знатных гостей — ученых и чалмоносных хаджи, совершивших паломничество к святыням ислама — Мекку и Медину. Духовные и светские главы свободных обществ Аварии не отходили от шейха. Его приглашали для чтения проповедей в другие аулы. Шейх не отказывался и непременно брал с собой верного ученика Магомеда. В один из четвергов, после того как разошлись торговцы, менялы и покупатели с базарной площади, до позднего вечера не прекращался поток едущих в Унцукуль. Здесь созывался съезд ученых, духовенства и старейшин койсубулинских и других вольных обществ.

Магомед представлял учителю молодых сверстников, умудренных знаниями:

— Кебед-Магома телетлинский, Галбац-Дибир каратинский, Омар из Анкратля, Абакар из Гумбета, Газияв из Анди…

Прибыл на съезд из Цудахара и устад Джамалуддин-Гусейн в сопровождении Аслан-кадия.

Гамзат-бек из Гоцатля пригнал сотню овец для пожертвования служителям мусульманских храмов и делегатам.

В этот день пять раз, после каждой молитвы, выступал с проповедью устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский.

Среди мертвой тишины огромного здания его слова звучали как торжественный гимн, прерываемый периодически громкими возгласами «ла-илаха-иллала!» («нет бога кроме аллаха»).

Ночью, когда была окончена молитва и прочитана последняя проповедь, на кафедру поднялся маленького роста старичок, с жиденькой бородкой и крючковатым носом. Он был одет в длинный белый халат. На голове повязана огромная чалма. Короткие тонкие пальцы с окрашенными хной ногтями заметно дрожали, поглаживая седые пряди бороды. Только узкие желтовато-коричневые глаза из-под полуприкрытых век смотрели спокойно. Это был шейх Мухаммед ярагский. Подняв обе руки перед собой, обратив взоры к потолку, он прошептал:

— Бисмиллахи рахмани, рахим («Во имя бога милостивого, милосердного»). Да наделит аллах всех, кто следует по верному пути, в содружестве людей истины на земле и в раю. Мир посланникам и хвала владетелю миров. Амин!

— Амин! — гулом откликнулась толпа стоящих на коленях.

— Пойдемте вперед, проповедуя в пути шариат, указывая колеблющимся и заблуждающимся на их нестойкость, — продолжил ярагский учитель тариката свою речь. — Судьбы стран и народов зависят от тех, кто правит, в чьи руки попадут законы. Законы шариата лежат в основе Корана, который служит основанием ислама. Мы должны не только удержать эти законы, но и упрочить их в своем вилаете, кинжальным щитом прикрываясь от тех, кто посягает на святая святых. Не сомневайтесь в преимуществе и успехе. Люди истины не должны забывать, что простым смертным чужды возвышенные понятия. Они действуют сообразно тому, что видят и испытывают. Многие из них, имея даже незначительные понятия о цели, могут делать большие дела, когда увидят, что тот, кто ведет их, сам делает то, что требует от других. Этот ведущий должен жить жизнью народа, преуспевая в труде и в даровании благ и свобод. Те, что пребывают в неволе, больше ценят и лучше платят тем, кто дарует им свободу. Наша мечта создать большую силу, способную противостоять гяурам. Да поможет нам аллах в этом!

— Амин! Амин! — вновь послышались дружные возгласы в тишине храма.

Шейх Мухаммед ярагский, откашлявшись, вновь заговорил:

— Но прежде чем начать сплачивание жаждущих истины, необходимо избрать мюршида. Он должен быть ученым, сильным телом и духом и почитаемым народом. Есть такой человек, который достойно будет нести до конца зеленое знамя пророка. Он уже принял ахд. По воле всевышнего он был назван именем посланника. Сын мой, подойди ко мне. — Шейх обратился к человеку, сидящему впереди с низко склоненной головой.

На него обратили взгляды все присутствующие. Человек поднял голову. Многие узнали в нем Магомеда гимринского.

— Иди, да поможет тебе аллах, — шепнул сидевший рядом Шамиль.

Магомед поднялся, подошел к шейху.

— С этого часа к имени твоему будет прибавлено слово «гази», — сказал ярагский проповедник. Затем он повернулся, подошел к стене, снял с гвоздя шашку и со словами «Бисмиллахи рахмани, рахим», которыми начал свою речь, опоясал Магомеда.

Ученые, побывавшие в столице Турции, знали, что таким образом «коронуют» султанов в мечети Эйюба в Стамбуле.

— Именем пророка повелеваю: иди собери народ, вооружи его и с помощью аллаха начинай газават!

— Газават! Газават! — раздались восклицания среди сидящих.

Устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский поднялся с ковра, подошел к Магомеду.

— Да возвеличится имя твое! — сказал он, положив руки на плечи бывшего ученика.

— Амин! Амин! — раздалось вокруг.

Когда народ умолк, Гази-Магомед сказал:

— Благодарю вас, мусульмане! Все собравшиеся здесь — люди, возвышенные надо мной в знании наук и жизни, мои учителя и наставники, заботящиеся о судьбе чистой религии и народа. Как вы, так и я отныне буду неустанно изыскивать своим бедным умом пути к упрочению шариата и очищению земли нашей от неверных и отступников. Быть тому, что аллах желает, а то, чего он не желает, не будет!

— Во имя газавата! — воскликнул молодой мюршид, извлекая лезвие шашки из ножен.

— Во имя газавата! — хором повторили правоверные. Они тоже, поднявшись с колен, оголили лезвия кинжалов.

— Ла-илаха-иллала! Ла-илаха-иллала! — стал восклицать ярагский шейх, потрясая плечами.

— Ла-илаха-иллала! — стали повторять хором все, кто был в мечети.

Эти возгласы напевным гулом, с нарастающей силой торжественно звучали под сводами квадратного здания, раздвигая стены, множа голоса.

Весть об избрании имама разнеслась быстрее ветра по всем аулам Койсубу, всюду шепотом и громогласно произносилось заклинание — «Ла-илаха-иллала!».

Но делегаты съезда разъехались не сразу после возведения Гази-Магомеда в сан мюршида.

На заре следующего дня унцукульская Джума-мечеть вновь наполнилась народом. Шейх ярагский опять поднялся на кафедру.

— Слава аллаху великому, превышающему все ожидания и изречения! — начал он. — Аллах сказал через пророка: «Сражайтесь на пути верном с теми, которые сражаются с вами. Но будьте справедливы, потому что аллах не любит несправедливых». Отныне мы будем убивать неверных там, где их настигнем. Изгоним их оттуда, откуда они изгоняют нас. Не поводырем для ослепших, а предводителем прозревших будет наш избранник — мюршид Гази-Магомед. Слушайте его, следуйте за ним! Разделяйте его мечты и душевные желания, начинайте газават! Нас окружают со всех сторон, сбивая слабых с пути истинного. Пача Арасея грозит нам, подкупая вождей племен и колеблющихся мусульман. Воспротивимся этому, станем на защиту своей родины. Наших северных соседей из года в год оттесняют с плодородных земель к бесплодным вершинам гор. Этим белый царь лишает и нас хлеба и зимних пастбищ. А те, что покорились паче, обнищали и стонут от непосильного труда и непомерных податей. Малейшее неповиновение их властям или несвоевременная уплата податей ведут к жестоким наказаниям, позорному унижению и конфискации имущества. Избавление можно найти в газавате!

Шейх ярагский, которого аллах обошел внешней красотой, был наделен мягким баритоном, блестящим красноречием и необычайной притягательной силой.

— Есть у нас и второй враг, внутренний, а потому не менее опасный, — продолжал он. — Ханы, шамхалы, майсумы. Они продались неверным во имя сохранения прав и привилегий. Более опасными я их называю потому, что они, зная особенности страны, сильные и слабые стороны, нравы, обычаи, владея местными языками, могут соперничать с нами и противостоять нам вместе с силой и оружием гяуров. Но нет силы, превышающей силу аллаха и тех, кто следует по его пути.

— Поднимайтесь! Поднимайте и тех, кто стоит рядом и способен поднять разящий меч ислама!

— На газават!

— На газават! — повторили прихожане.

В эти дни по всем дорогам и тропам ручьями стекались к Унцукулю горцы из ближайших и отдаленных аулов.

Муллы, кадии и сельские старшины обществ, свободных от власти местных владык и царского наместничества, наперебой уговаривали ярагского шейха посетить их мечети, выступить перед их соплеменниками. Шейх обещал уважить просьбы, хотя и без того заранее решил объехать самые крупные аулы, чтобы мобилизовать людей в отряды молодого мюршида, которого благословил на ратные дела.

Но ярагский шейх считал, что одних проповедей с призывами к священной войне мало. На сознание людей нужно было воздействовать повседневно и разными способами. Один из них он видел в письменных воззваниях, обращенных к народу.

В Унцукуль для этой цели были собраны все грамотные люди. Сюда были доставлены пачки чистой бумаги, флаконы с чернилами, гусиные перья. Лучшие каллиграфисты старательно выводили арабской вязью аварские, даргинские, лакские, кумыкские слова воззвания, составленного шейхом ярагским и устадом Джамалуддином-Гусейном казикумухским.

Первый друг мюршида Гази-Магомеда Шамиль был признан лучшим писарем.

Воззвание было такого содержания:

«Мусульмане! Жизнь земная не есть постоянное место пребывания человека. Она только указатель стези, ведущей путника к небесным высотам, к богу, ибо только ему известно, кто пришел в этот мир и кто покинул его.

Не думаете ли вы, что павшие на войне есть мертвы? Нет! Они воистину живы перед богом! Обитают и блаженствуют в раю! Принимающие участие в войне за бога и веру — да не убоятся они ни боли, ни страданий, ибо они есть избранники всевышнего!

Убивайте всех, кто не приняли иман, а также и тех, которые не следуют религии, объявленной им от бога через пророка.

Да свершит владыка свой суд над упорствующими и придерживающимися обычаев, противных истинным законам.

Тот, кто желает спасти свою душу от вечных мук, будет усердно следовать требованиям шариата.

Начинайте войну с неверными — не щадя ни жизней, ни имущества. Кто оставит дом свой и не пожалеет жизни, по примеру пророка, и удалится от мест угнетения или умрет на пути своем, того за труды и послушание аллах не оставит без наград.

Так спешите же, мусульмане, под знамя ислама!

Спасайте себя, свое отечество и религию от гяуров и примкнувших к ним!

На газават!»

Сразу же после окончания съезда имам Гази-Магомед со старым учителем шейхом ярагским, с юным другом Шамилем гимринским и другими приближенными стал объезжать дагестанские аулы, не подвластные ханам и царским наместникам.

В каждом селении они создали надежную опору в лице представителей духовенства и выборных старшин, поставленных во главе собираемого ополчения.

С минаретов мечетей все чаще и чаще звучат призывы к газавату.

Мятежный дух начал витать над мирными аулами Аварии. Мрачные думы теснились в голове народа. Призывные речи шейха, имама, их сторонников будили в горячих сердцах воинственный пыл, жажду мщения, страсть уничтожения неверных.

Но были те, кто не хотел проливать ничьей крови. Были и те, кто подобен в своем безразличии угрюмым скалам, они не хотели ничего знать, кроме привычного ритма, неизменного покоя. Нашлись и такие, которые готовы были стать поперек начавшегося движения, во имя сохранения адатов, утвержденных предками. Они не хотели перемен, с тревогой прислушивались к первым толчкам мюридизма, основанного на законах воинствующего ислама и грозящего потрясти старые устои.

— Пора от слов перейти к делу, — сказал наконец ярагский шейх молодому мюршиду. Были названы предводители будущего ополчения, которых вместе со старейшинами, муллами, кадиями пригласили снова в Унцукуль, но теперь на военный совет.

Это были молодые ученые-уздени, лучшие джигиты, способные увлечь людей на славные подвиги. Гамзат-бек гоцатлинский, Амир-хан чиркеевский, Омар анкратлинский, Али-Султан унцукульский, шейх Шабан белоканский, Аслан-кадий цудахарский, мулла Ахмед табасаранский и многие другие. Этим людям, утверждавшим шариат в своих селениях, было приказано к определенному сроку закончить мобилизацию сил и явиться по первому зову имама Гази-Магомеда на сборный пункт.

Совет старшин наметил план действий. Этот план должны были обсудить на военном совете.

Его представил имам Гази-Магомед:

— Молитва аллаха и мир над нашим господином — лучшим из пророков — Мухаммедом, над его семьей, сподвижниками и теми, кто продолжит священную войну! Поистине успехи будут сопутствовать тем, кто взялся за оружие. Койсубулинцы, андалалцы, гумбетовцы уже готовы к выступлению. Каждые три дома выставляют вооруженного воина с конем и провизией на десять дней. Место сбора — Чумсекент. Действия будут начаты в двух направлениях. Первый отряд поведу я на шамхальство Тарковское, княжества Аксаевское и Эдери, чтобы привести к покорности кумыков, а также изгнать гяуров из крепостей, расположенных в этих вилаетах. Второй отряд, во главе с Гамзат-беком и шейхом Шабаном, пойдет в направлении Джаро-Белокан, чтобы поднять тамошнее население против военных чиновников, поставленных наместником. Отряд Гамзата отрежет пути сношения хана кюра-казикумухского Аслан-бека со штабом гяуров, расположенным в Тифлисе.

Когда имам Гази-Магомед окончил, ярагский шейх обратился к присутствующим:

— Мусульмане, усомнился ли кто-либо в успехе того, что мы хотим осуществить?

— Нет, — ответили многие. Только Шамиль не поднял глаз.

Устад Джамалуддин-Гусейн, обратив внимание на бывшего ученика, заметил:

— Сын мой, ты безразличен к тому, что доложили, или не согласен с изложенным?

Шамиль ответил:

— Я очень внимательно слушал то, о чем говорил Гази-Магомед. Мне хотелось склониться в сторону намеченного и согласиться со всеми, но некий голос во мне начинает противиться. Натянув узду языка, я стараюсь удержать его за зубами, ибо мой возраст моложе и знания скуднее всех тех, кто собрался здесь.

— Не всегда в молчании есть благоразумие, как иногда нет пользы в молчаливом согласии тех, с кем советуемся… Поведай нам, о чем говорит голос, протестующий в душе твоей.

— Мне думается, — начал Шамиль, — не следует начинать дело с наружных концов. Зачем идти на Кумыкскую плоскость и отдаленную землю Джаро-Белокан, оставляя позади себя владения врагов-отступников? Вы знаете, что Авария, простирающаяся от южной подошвы Койсубулинского хребта по долине Аварского Койсу, от устья Андийского Койсу до устья Казикумухского Койсу, разделена на зависимые и вольные общества. Рядом с нами — владения хана мехтулинского, выше — резиденция хунзахских ханов. Южнее — Кюра-казикумухское ханство. Ниже — шамхальство и княжества кумыков. Не лучше ли было бы предотвратить сначала возможные удары в спины наши, умножить ряды за счет освобожденных от зависимости и тогда, не оборачиваясь назад, идти вниз — на плоскость?

— Сын мой, — сказал в ответ ярагский шейх. — Слова твои не лишены смысла, однако целесообразнее сначала идти вниз.

— Почему? — спросил Шамиль.

— А вот почему. Когда мы покажем себя в деле с гяурами и с теми, кто переметнулся на их сторону, оставшиеся позади подумают и, возможно, с большей уверенностью и большим числом перейдут к нам. Если же мы начнем наступление на близлежащие Мехтулинское и Хунзахское ханства, неизбежные схватки приведут к возникновению вражды между народами. Причем кровники будут мстить нам до конца и своим внукам накажут делать то же самое. Междоусобица будет на руку главному врагу — царю гяуров. А нам необходимо крепить союз соплеменников и единоверцев против общего врага.

— Светлейший шейх, убедительность твоих слов навсегда развеяла мои сомнения, — сказал Шамиль.

Имам Гази-Магомед назначил Шамиля своим помощником по снабжению и строительству оборонительных сооружений.

Саид-кадий араканский, обойденный вниманием правящих кругов Койсубу, узнав о съезде ученых, духовенства, старейшин в Унцукуле, а также о готовящемся выступлении горцев, поспешил в Темир-Хан-Шуру к командиру отдельного кавказского корпуса генералу барону Розену.

Григорий Владимирович Розен знал араканского ученого, а потому любезно принял его. С помощью переводчика кадий сообщил Розену:

— Шейх — человек, известный не только в Дагестане, но и в Азербайджане. Этот возмутитель спокойствия, будучи арестованным Аслан-беком казикумухским, бежал в Табасаран, затем нашел убежище в Унцукуле. Как учитель тариката он имеет большое влияние на наше духовенство. В Унцукуле недавно состоялось сборище влиятельных людей вольных обществ. На этом сборище избран имам, который возглавит повстанцев.

— Шейх откуда родом? — спросил Розен.

— Лезгин, из аула Яраг, Касумкентского округа.

— Как зовут его?

— Шейх Мухаммед.

— Возраст?

— За шестьдесят.

— Одинокий?

— Нет, имеет дочь, жену.

— Как зовут избранного имама?

— Магомедом, только к его имени теперь прибавляют слово «гази» — поборник.

— Значит Гази-Магометом называют… Кто он по национальности?

— Аварец из Унцукуля, но его родители давно переехали в Гимры.

— Он тоже стар?

— Нет, напротив, очень молод.

— Как же могли молодого человека назначить предводителем? Я знаю, что восстание в Чечне возглавляли убеленные сединами шейхи, как, например, Мансур… Гази-Магомед из влиятельной семьи?

— Наоборот, он из семьи бедного узденя, к тому же рано осиротел.

— За что же такая честь? — спросил генерал.

— Он учен и смел, молод и здоров, то есть обладает всем тем, чего недостает его наставнику — ярагскому шейху.

— Известно ли вам, когда и в какую сторону собираются выступить мятежники?

— Этого я сказать не могу, но, если узнаю, сообщу дополнительно.

— Благодарю вас.

Розен протянул араканскому кадию кошелек. Командующий корпусом не стал писать донесение и ждать особого распоряжения. Считая нападение лучшим способом обороны, он решил выступить в сторону Гимров.

С батальоном пехоты и пятью сотнями всадников Розен двинулся к Гимрам по дороге через Ишкатры-Каранай. Перевалив через Койсубулинский хребет, отряд остановился на горе Хоракс, расположенной напротив аула.

Гимринцы, обеспокоенные внезапным появлением русского отряда, выслали парламентеров на переговоры с генералом. Розен принял их и заставил гимринского старосту дать клятву верности императору России.

Имам Гази-Магомед в это время находился в Унцукуле у шейха. Шамиль сообщил ему о состоявшихся переговорах и уходе отряда гяуров. Тогда шейх ярагский велел срочно созвать глав обществ, признавших шариат, в Гимры. Выступив перед ними в мечети, Гази-Магомед сказал:

— Аллах помог нам. Аскеры гяуров не решились спуститься с Хоракса. Нам нечего бояться их. Возвращайтесь в свои селения и скажите тем, кто еще не поплевал на ладонь, перед тем как взяться за рукоять оружия, пусть не сомневаются. Газават объявлен. Если хотят обрести лучшее место в раю, громкую славу на этом свете и часть большой добычи, пусть поторопятся. Я жду их в урочище Чумескент.

Возвышенность, пересеченную глубокими оврагами, крутыми рвами, обрывистыми уступами скал, отвесными стенами гор, поросших вековым лесом, Гази-Магомед избрал местом сбора ополчения. В этом месте, почти непроходимом, он с раннего детства знал каждый камень, каждую стежку.

Чумескентское урочище имам решил сделать еще более недоступным, соорудив на высоких выступах гранита каменные стены с бойницами, сторожевые башни.

Звериные тропы, на которые редко ступала нога человека, он преградил завалами, перед ними вырыл, замаскировав, ямы-ловушки.

Чумескент находился на расстоянии 13–14 верст от Темир-Хан-Шуры, военного лагеря русских, где постоянно квартировали войска.

Бывшее маленькое селение Темир-Хан-Шура, раскинувшееся в неглубокой котловине Кумыкского холмогорья, русское командование считало важным стратегическим пунктом в Дагестане. Это место с юго-запада было окружено невысокими горами, поросшими кустами боярышника, кизила, терна, а также дубовым лесом. На северо-востоке лежали плешивые холмы, чередовавшиеся с солончаковыми равнинами. Через это место, позднее превращенное в губернский город, пролегали пути, ведущие из общества Койсубу и Анкратль, ханств Казикумухского, Аварского, Мехтулинского к шамхальству Тарковскому, через княжества Аксая и Эндери к равнинной Чечне и на юг — к Дербенту.

Через Чумескент шла наитяжелейшая, но и кратчайшая тропа от Гимры к Темир-Хан-Шуре.

Руководя строительством укреплений и преград в Чумескенте, Шамиль вспоминал, как в детстве он со своим другом Магомедом не раз спускался на заду, держа за хвост скользящего вниз ослика, навьюченного плетеными корзинами с фруктами. Так сокращая путь, спешили мальчишки к шуринскому базару.

Поздней осенью, когда дремучий лес Чумескента одевался в золотисто-багряный наряд, друзья, весело смеясь, скатывались вслед за торбами толокна, сброшенными с плеч. Они шли, а под ногами предостерегающе шептала опавшая сухая листва: «В мечетях на равнине ученых немного, они живут под строгим надзором гяуров, не ходите вниз…»

Шамилю хотелось, чтоб гяуров изгнали, но не было у кумыков такой силы. Они покорились. И только теперь, когда он стал взрослым, его другу было суждено возглавить эту силу, а ему, Шамилю, как и прежде, следовать за ним.

Чумескент относился к владениям шамхала Тарковского. Но это не смущало молодого имама Гази-Магомеда, он говорил:

— Первым и последним владельцем вселенной является аллах, временным — человек, обладающий силой и властью.

Восьмитысячный отряд мюршида должен был собраться в Чумескентском урочище. Первым, с пятью сотнями строителей, прибыл сюда Шамиль. За ним последовали вооруженные отряды конников из койсубулинских аулов.

Силы имама Гази-Магомеда значительно пополнились за счет кумыкских повстанцев, которых привел в чумескентское урочище Ирази-бек — хозяин расположенного вблизи аула Казанише. Он поссорился со своим родственником, шамхалом тарковским, и бежал в Чечню.

У Ирази-бека в княжествах Эндери и Аксая, а также в граничащих с этими княжествами аулах Чечни оказалось много друзей, которые были извещены о намерениях Гази-Магомеда.

Когда войска собрались в Чумескенте, имам устроил парад на поляне, расположенной недалеко от урочища. Кавалерия и пехота были разбиты на тысячи и сотни, назначены юзбаши и минбаши.

Тут же был зачитан приказ мюршида о присвоении звания мюрида всем воинам, собравшимся под знаменем ислама.

После этого силы, собранные в урочище, были разделены на три части — пехоту и два отряда конных.

Один отряд, во главе с Гамзат-беком гоцатлинским и советником шейхом Шабаном белоканским согласно утвержденному на совете плану действий, пошел на юг.

Второй, во главе с имамом Гази-Магомедом и шейхом ярагским, направился в сторону шамхальства Тарковского. Пехота была оставлена при штабе имама в Чумескенте.

В то время положение у юго-восточных границ России было напряженным. В связи с разрывом договора с Персией часть войск, дислоцированных по линии Восточного Кавказа, была оттянута в Азербайджан — к Ширвану.

Гази-Магомед, зная об этом, торопился с выступлением. Отправив Гамзат-бека к Джаро-Белоканским горам, граничащим с Азербайджаном и Грузией, имам стал спускаться к Кумыкской низменности. Сначала он пошел на северо-восток к небольшому кумыкскому селению Атлы-боюн, расположенному за перевалом на дне ущелья, среди хаоса голых скалистых громад, окруженных мертвыми, выжженными солнцем и высушенными ветром солончаковыми равнинами. Атлы-боюн находился на полпути от Темир-Хан-Шуры до городища Тарки. Жители его, подвластные шамхалу, влачили жалкое существование. Они покорились Гази-Магомеду и пропустили его в сторону богатого Параула, резиденции шамхала.

Тщетно пытались параульцы, преданные потомственному владыке, воспрепятствовать вторжению имама в свой аул. Одним натиском горячих коней мюридов сопротивляющиеся были сшиблены, Параул взят.

Шамхал еще накануне вместе с семейством бежал из своей резиденции. Ему не хотелось встречаться вторично с Гази-Магомедом, который до вооруженного выступления явился к нему с Ирази-беком и сказал:

— Поистине пора отойти от тех, которые ведут к гибели тебя и весь твой род. Забудь времена, когда твоего предка Гирей-шамхала, а также князей Аксая и Эндери русский пача одаривал из своей казны. Разве ты не убедился в жестокости царского ставленника, проклятого Ярмула, который хочет, чтобы его слово крепче цепей сковывало горцев и было законом, вернее неизбежной смерти? Грубый невежда считает нас дикими. Снисхождение в глазах наших воспринимает как признак слабости. Не он ли, многобожный гяур, единой волей пресек все доброе между вами и русским народом? Ярмул бездумно расправляется за малейшее непослушание не только с простыми людьми, но и с потомственными владетелями вилаетов. Он хочет уничтожить у нас все нерусское, а царь оправдывает его зверские действия. Если не хочешь думать о своем спасении, подумай о народе. Не пожелаешь установить в своем вилаете шариат мирным путем, мы заставим тебя сделать это насильно.

— Хорошо, — ответил шамхал, подумав, — я сделаю то, что ты говоришь.

Гази-Магомед уехал из параульской мечети, но шамхал обещания не выполнил. Из двух зол выбрал наименьшее. Он не хотел нарушать присягу, данную царю.

— Я не могу надеяться на человека, спустившегося с гор на время, — сказал шамхал жене.

— Конечно, лучше положиться на русских, — согласилась бике. — По одному Ярмулу нельзя судить о русском народе. Твой прадед Адиль-Гирей был человеком дальновидным и разумным.

Жена шамхала Тарковского была аксайской княжной.

— Я помню, — продолжала она, — бабушка рассказывала, как шамхал Адиль-Гирей выехал встречать русского царя, которого звали Петер, к Аграханскому заливу, когда тот намеревался идти на Дербент. Она говорила, что царь урусов три дня гостил во дворце в Тарках. Тот замечательный царь обласкал и одарил Адиль-Гирея. С тех пор его дети и внуки постоянно получали помощь из России. А что нам может дать вшивый имам, если сами ханы аварские существовали за счет того, что дает им владыка трона урусов?

— Кроме того, — заметил шамхал, — нам выгоднее жить, соблюдая адаты, узаконенные предками в своих и наших интересах, чем внедрять шариат, который одинаково распространяется на нас и наших рабов. Мы останемся здесь до тех пор, пока нас не начнут тревожить, и будем делать то, что делали до сих пор, — решил шамхал.

Но нукеры его были начеку. Когда им стало известно о прибытии имама с мюридами в Атлы-боюн, они поспешили удалиться вместе со своим господином и его семьей.

Придя в Параул, Гази-Магомед разграбил и сжег дом шамхала тарковского. Имам оставался в Парауле несколько дней. К его радости, туда пришел с вооруженным отрядом мулла хан Магомед из Табасарана. Он сказал имаму:

— Почтенный гази, народ Табасарана, узнав о возведении тебя в сан мюршида, безмерно обрадовался и предался ликованию. Мы получили воззвание, изучили его сами и довели до сердец людей. Народ наш согласился принять шариат и просит прислать ученого для его утверждения. Табасаранцы шлют имаму и тебе, светлейший шейх, — мулла обратился к ярагскому праведнику, — большой салам и много добрых пожеланий в достижении успеха.

В Параул в тот же день прибыл гонец с письмом из Чумескента. Оставленный в урочище с отрядом пеших Амир-хан чиркеевский писал Гази-Магомеду:

«Высокочтимый имам, спешу доложить, что наши люди при свете дня и во тьме ночи бродят в окрестностях Шуры и Дженгутая, неустанно следя за намерениями врагов. Нам стало известно, что находившийся в Дженгутае при Ахмед-хане мехтулинском отряд русских солдат вместе с ханом ушел в Шуру. Там они присоединились к силам, находящимся в крепости. Через персиянина-торговца, который часто бывает в шуринском укреплении, мы узнали, что объединенные отряды гяуров собираются выступить в сторону Тарков. Да воспрепятствует им аллах!»

Это известие не остановило Гази-Магомеда. Он тотчас покинул Параул и двинулся в направлении горы Таркитау, на которой высилось старое городище.

Гора Тарки заметно выделялась в цепи громад, тянущихся вдоль побережья седого Каспия. Ее юго-восточный обрывистый склон гигантской стеной возвышался над узкой полосой прибрежной равнины, которая служила проходом с юга России к странам Ближнего и Среднего Востока.

Южнее Тарков этот путь преграждался могучей стеной до бескрайней морской глади. За неприступными природными стенами прятался древний город Дербент, над которым высилась овеянная легендами цитадель Нарын-кала. И на господствующей высоте Таркитау над глинобитными домами также поднималась крепость, огражденная валом. Внутри крепости еще стоял полуразрушенный дворец, напоминая о днях величия и славы.

Городище Тарки, как и Дербент, издавна считалось торговым центром, Каждый четверг сюда сходились менялы — таты и персы, спускались купцы-коробейники с гор, чтобы наполнить товаром свои короба, подъезжали на скрипучих двухколесных арбах торговцы из Аксая, Эндери.

В этот день базарного четверга, беспокойный и шумный как всегда, никто не обратил внимания на западную дорогу, по которой двигался отряд мюридов.

Время было полуденное.

Лишь только тогда, когда воины имама подошли к верхней окраине Тарков, кто-то из жителей поднялся на крышу и стал кричать, обратившись лицом в ту сторону, где гудел базар:

— Эй, люди, разбегайтесь, горцы идут! Это разбойники, разорившие Параул! Спасайте себя и свое имущество!

Неизвестный птицей слетел с крыши. В ауле и на базаре поднялась паника. Жители, заперев двери и окна, укрылись в домах. Приезжие, криками и воплями созывая близких, похватав то, что можно было унести, рассыпались во все стороны.

Некоторые из мюридов, наблюдая сверху за происходящим внизу, на базарной площади, с азартом потирали руки. Тогда Шамиль, подъехав к ним, сказал:

— Оставьте свои намерения, не забудьте, что эти люди наши единоверцы, а мы явились сюда не с целью грабежа.

Ашильтинский Юнус, назначенный казначеем, сказал Шамилю:

— Таркинцы народ богатый, не мешало бы потрясти их в пользу казны.

— По законам шариата мы не имеем права, потому что они мирные мусульмане и не препятствуют нашему вторжению.

— Но ведь таркинцы давно склонились на сторону неверных, — возразил Юнус.

— Простые люди сделали это не по собственной воле. Тот, кто повинен в этом, бежал, его имущество мы забрали, жилище предали огню. Ты же сам видел, сколько добра мы отправили из Параула в Чумескент.

Ашильтинский Юнус, так же как и Шамиль, был молодым человеком, склонным к наукам, только менее серьезным и более веселого нрава, чем сын Доного. Он тоже был единственным сыном небедных родителей, годы детства и отрочества провел в душных кельях муталимов. В отличие от Магомеда, который увлекался богословием, и от Шамиля, предпочитавшего юриспруденцию, Юнус любил математику. В уме он мог складывать и вычитать пяти- и шестизначные числа быстрее, чем это делали сверстники на бумаге. Зная об этом по совместному обучению у хунзахского муллы Нура, Шамиль предложил имаму сделать Юнуса казначеем. В то время казна имама состояла из одного кованного листовым железом сундучка, на дне которого жалко позвякивали горсти серебра, пожертвованного населением Койсубулинского и других обществ.

Гази-Магомед расположил свой отряд в развалинах крепости, запретив рядовым мюридам без разрешения покидать ее. Только начальникам, начиная от сотских, было позволено выйти в селение.

Сам Гази-Магомед с ярагским шейхом и другими приближенными отправился в таркинскую мечеть, где собрались к полудню старейшины города.

После окончания молитвы шейх прочел проповедь, за ним, став у кафедры, имам сообщил о цели своего похода, объяснил причину побега шамхала и разорения резиденции в Парауле.

Таркинские старейшины успокоились. Некоторые из зажиточных выделили средства в порядке помощи, пожертвовали несколько десятков баранов.

Черноусый красавец казначей, положив собранные деньги при свидетелях в кисет, который обычно носил за пазухой, поскольку сундук был оставлен в Чумескенте, в хорошем настроении прогуливался по улицам Тарков. Пройдя по базарной площади, он спустился вниз — к еврейскому кварталу. Если в мусульманской части Тарков после полуденной молитвы наступило оживление, то эта сторона по-прежнему казалась вымершей. Ни души на грязных улочках. Ворота и двери заперты, плотно прикрыты ставни за железными решетками. Не только говора людского, не слышно было даже лая собак.

— Кто живет в этих лачугах? — спросил Юнус по-кумыкски пробегавшего мимо мальчишку.

— Жугутлары, — ответил мальчик.

«Не мусульмане, значит», — подумал казначей и, подойдя к ближайшим воротам, заглянул в щель.

— Сбежали, неверные. Такие дома, по шариату, можно очищать, — рассуждал он вслух, идя по тесному переулку.

Вдруг его внимание привлекла распахнутая дверь низенькой сакли, которая прямо с улицы вела в помещение.

Он подошел, стал на пороге во весь рост. Перед ним в страхе заметалась девушка. Сначала она бросилась к маленькому оконцу, затем к выходу, но, встретившись взглядом с молодым горцем, отступила назад и застыла.

Юнус был поражен ее красотой. Белое лицо, ровные, как две стрелы, брови, сросшиеся на переносице. В широко раскрытых бархатисто-темных глазах вызов сменялся паникой. Юнус, глядя на девушку с восхищением, сделал несколько шагов в ее сторону. Юная красавица отступила к стене. Платок сполз с ее плеч, обнажив длинную шею, на которой под крупными кольцами вьющихся кудрей учащенно пульсировала жилка. Веселый казначей вовсе не собирался касаться неверной. Он не сделал бы этого, если б даже она того захотела. Ведь он был не просто мусульманин, а ученый, который не посмел бы после прикосновения к неверной начать молитвы, не подвергнув себя омовению. Но молодость, склонная к неудержным шалостям, взяла свое. Желая шутки ради напугать девушку, улыбаясь во весь рот, молодой человек медленно подвигался к ней. Как лань, загнанная в тупик охотником, она еще раз метнулась в одну, затем в другую сторону. Он за ней. Прижавшись к стене, она оскалила зубы, собираясь кричать или кусаться, и вдруг что-то мелькнуло в ее руках и хлестким ветром ударило по лицу джигита. Юнус успел закрыть глаза. Когда открыл их, ничего не увидел, кроме густой завесы. Облако белой пыли слепило глаза, она лезла в нос, от нее першило в горле. Когда пыль осела, Юнус не без страха огляделся вокруг. Девушка исчезла. На полу валялась деревянная мерка для муки, стоявшая до того в стенной нише. Казначей глянул на свою одежду. Она только местами чернела, как склон горы, освобождающийся от талого снега.

— Мука, — облегченно вздохнув, произнес казначей вслух. — Ну подожди же, дочь шайтана, теперь ты от меня не уйдешь, — с раздражением говорил Юнус, отряхивая черкеску.

Он вышел на улицу. Нигде ни души. Пошел в сторону мечети. По дороге встретив одного из сотников, сказал:

— Али, передай Шамилю, что я немного задержусь в городе, приду поздно, пусть не беспокоится.

Предупредив таким образом начальство, казначей имама снова повернул к еврейскому магалу. Дверь в саклю была по-прежнему открыта, в комнате — никого. Юнус вошел, взял треножник, стоявший у очага, сел сбоку от двери, стал ждать.

Прошел час, другой, тишина, никто не появился. Смеркалось.

«Чего я здесь сижу, кого жду? Не дура же девка — вернется сюда, когда войска покинут Тарки. И на что она мне? Убивать ее не собираюсь, да и побить не побью», — рассуждал Юнус. И все же какая-то сила удерживала его в сакле.

Посидев еще немного, он хотел было уйти, но передумал и решил дождаться той минуты, когда муэдзин призовет к вечерней молитве. Полумрак, окутавший саклю, гнетуще действовал на него. Он встал, чтобы сесть у порога.

В это время до слуха казначея донесся звук медленных, осторожных шагов. Юнус притаился за дверью, подумал: «Она». Каково же было его разочарование, когда вместо копны кудрявых волос очаровательной еврейки он увидел белую бороду, свисавшую ниже пояса.

Казначей вышел из укрытия. Длиннобородый худой человек в темном бешмете, вздрогнув, спросил:

— Ты кто?

— Я гость. А ты кто? — в свою очередь спросил Юнус.

— Хозяин этого дома, — робко ответил старик.

— Как тебя зовут? — спросил Юнус.

— Мардахай. А тебя?

— Юнус.

— Ты зачем сюда пришел?

— В гости.

— К какому племени принадлежишь?

— Аварец.

Говорили они до этого по-кумыкски. Когда же неизвестный сообщил, что он аварец, Мардахай заговорил по-аварски. Языком этим он владел в совершенстве. Сын мелкого торговца-менялы, Мардахай с раннего детства объезжал базары близлежащих аварских селений.

Услышав родную речь из уст чужеземца, Юнус настроился на более мирный лад.

— Прости, пожалуйста, кунак, за бесцеремонное вторжение в дом в отсутствие хозяина.

— Аллах простит тебя, сын мой, — ответил Мардахай.

— С кем ты живешь в этой сакле?

— Один.

— Бедный человек, — разочарованно сказал Юнус. — Как же без жены, детей?

— Была у меня жена, и дети были, теперь одна дочь осталась, — вздохнув, сказал хозяин.

Юнусу этого и нужно было.

— А где она?

— Пусть душа твоя не знает огорчений, что тебе нужно от моей дочери?

— Ничего, я хочу знать, как ее зовут?

— Мазай, — недоуменно ответил старик.

— Где она? — повторил Юнус.

— Откуда могу знать, я вошел в дом после тебя.

— Тогда немедленно иди поищи ее в своем магале и приведи сюда.

— Душу пожертвую, скажи только, зачем понадобилась тебе она, не могу ли я заменить ее?

— Мне нужна только она, никто ее заменить не может.

— О боже! — взмолился Мардахай. — Что мы тебе сделали плохого или тому, кто тебя прислал? И где я буду искать ее? Прости, ради аллаха, если она чем-нибудь тебя обидела…

— Не прощу ни за что, твоя дочь унизила мое мужское достоинство, веди ее сюда немедленно, — сказал Юнус.

— Что ты хочешь с ней сделать?

— Отругаю.

— Я сам это сделаю вместо тебя и побью, если хочешь.

— Ты побьешь ее?

Юнус, окинув презрительным взглядом с ног до головы хилого, жалкого Мардахая, рассмеялся.

— Если не смог с ней справиться не последний из узденей Ашильты, навряд ли справишься ты, старик.

— Правду говоришь, кунак, разбойница она у меня, не знаю, в кого пошла, — сокрушенно покачав головой, сказал Мардахай.

— Можешь не сомневаться, отец, не в тебя пошла дочь.

— Ну хорошо, кунак, ты посиди, подожди тут, я пойду поищу ее.

— Не ходи, — преградил ему путь Юнус.

— Ты же сам говорил — иди.

— Я передумал.

— Не бойся, не убегу.

— Некогда мне ждать, тебя я забираю в плен, хорошая дочь найдет отца своего, следуй за мной, — приказал Юнус.

— Дорогой гость, я же не причинил обиды ни тебе, ни твоим близким. Ни я, ни мои предки с твоим племенем не воевали, посмотри на мою седую бороду, побойся владыки небес, за что обижаешь старика?

— Никто тебя обижать не будет, плен временный, идем.

Ничего не понимая, опечаленный старик покорно последовал за мюридом.

Когда они проходили по улице, из-за ворот и окон домов послышались голоса:

— Эй, Мардахай, куда идешь?

— Бог знает, куда иду, — отвечал старик.

Юнус привел пленника в старую крепость, велел присматривать за ним.

Возвращаясь после вечерней молитвы из таркинской мечети, Юнус услышал шум голосов, доносившихся со стороны крепости, увидел огромную толпу мужчин и женщин, которые наперебой кричали, размахивая руками, у крепостных ворот.

— Что вам нужно? — спросил Юнус.

— Мы требуем отпустить нашего соплеменника Мардахая, которого увел какой-то горец.

— Среди вас есть близкие или родственники его? — спросил Юнус.

— Мы все являемся близкими и родственниками бедного Мардахая, человека смиренного и честного, — сказал раввин и добавил: — Если хотите, мы дадим за него выкуп.

— Выкуп один — его дочь. Если приведете ее, отпустим вашего Мардахая.

Тогда одна из пожилых евреек, выступив вперед, сказала:

— Брат мой, как мы можем привести ее, если она бежала быстрее ветра в сторону Дербента. Клянусь головой раввина, я сама видела. Пусть лопнут мои глаза, если вру.

— Тогда нам говорить не о чем, поворачивайте обратно по-доброму, — сказал Юнус.

Длиннобородые старики-евреи, постукивая палками о камни, пошли вниз. За ними, вопя, ударяя себя в грудь кулаками, последовали женщины.

Юнус постоял немного у ворот крепости. Когда толпа скрылась, он подошел к одному из костров, над которым висел медный казан. Казначей вспомнил, что с утра не ел. У огня вместе с товарищами сидел Шамиль.

— А, Юнус, пришел наконец… Мне передали, что ты задержишься, — сказал Шамиль.

— Да, побродил немного по аулу.

— Ты, говорят, взял в плен какого-то старого еврея?

— Взял, это человек, нужный мне.

— С кем ты скандалил за воротами?

— С евреями.

— Из-за чего?

— Из-за пленного.

— На что тебе нужен этот жалкий старец?

— Таких людей нужно иметь. Он сведущ в торговых делах, знает языки здешние и наших племен, о главной причине расскажу позже.

Ночью, когда все улеглись, Юнус, растянувшись рядом с Шамилем, рассказал ему обо всем, что случилось с ним в тот день в еврейском магале.

— Конечно, я бы не стал связываться со стариком, если бы эта дикая лань не влезла в мою душу с первого взгляда.

— Юнус, ты сошел с ума, что может быть у тебя общего со случайной встречной, иноверкой?

— Поверь, брат мой Шамиль, я сам думал об этом, думаю и теперь, но ничего не могу поделать. Если бы мне сейчас грозила смерть и у меня спросили, чего я хочу, без сомнения ответил бы — увидеть ее еще раз.

— Брось думать о ней, разве мало у нас в горах красивых девушек, любую выдадут за тебя, отпусти утром старика и забудь ее.

— Не смогу. Не осуждай меня, никогда со мной такого не случалось. Она необыкновенная, совсем не похожа на своих шумливых соплеменниц. Мазай не только прекрасна, но и смела.

— Ты же не можешь взять ее в жены…

— И не собираюсь.

— Тогда чего хочешь от ее отца?

— Сам не знаю, но не отпущу до тех пор, пока она не явится и не попросит меня.

Спал Юнус плохо. Поднялся рано, подошел к Мардахаю, который тоже не сомкнул глаз, просидев согбенно всю ночь.

— Как себя чувствуешь? — спросил его Юнус.

— Так, как желал бы моим врагам, — ответил старик.

— Ну что ж, тогда собирайся в дорогу, — сказал Юнус.

— Все мое при мне, только пользы от меня вам столько, сколько я имею от своей бороды.

— Ничего, из ее седого авторитета мы сможем извлечь то, что не смог извлечь ты, — ответил Юнус.

Дочь Мардахая так и не явилась.

На восходе солнца, перед выступлением отряда к русской крепости, Юнус усадил Мардахая на арбу, положил рядом хурджины, наполненные дарами зажиточных таркинцев, и под охраной вооруженных мюридов отправил в Чумескент.

Крепость Бурная была расположена на возвышенности. Одна сторона пологого возвышения круто спускалась к берегу Каспийского моря, другая не менее обрывистыми уступами была обращена к низине, отделяющей возвышенность от горной гряды, соединенной с Таркитау.

Две роты солдат, брошенных из Темир-Хан-Шуры на помощь гарнизону Бурной, успели укрыться за воротами крепости до подхода сил имама. Гази-Магомед, раскинув лагерь на расстоянии выстрела от укрепления, стал готовиться к штурму. Он разделил свое войско на четыре отряда, чтобы начать штурм одновременно с четырех сторон. Осажденные в крепости день и ночь следили со сторожевых башен за лагерем противника, который бездействовал в течение двух недель. На пятнадцатый день, в воскресенье, дозорные доложили начальнику гарнизона о движении горцев. Когда идущие во фронт приблизились к крепостному валу, с башен грянули пушки. Горцы темной волной отхлынули назад, потоптались на месте и вновь двинулись к воротам. Они карабкались по отвесным склонам, приближались с севера к массивным стенам, но каждый раз отступали после дружного ружейно-пушечного огня осажденных.

На третьи сутки, в ночь, имам решил пойти на хитрость. Он сконцентрировал силы у менее доступной, обрывистой западной стороны, чтобы нанести отсюда основной удар. Осажденные были спокойны за эту сторону. Под покровом темноты, отвлекая внимание, Гази-Магомед подошел к южным воротам укрепления и дал залп.

В ответ послышалась беспорядочная пушечная пальба.

Под этот шум смельчаки, подошедшие к западным стенам, становясь на плечи и спины товарищей, начали карабкаться вверх, тогда как группа лучших снайперов имама меткими выстрелами снимала тех, кто появлялся на стене и сторожевой башне.

Штурм удался. Подняв с помощью канатов остальных, мюриды со стены и через пушечные амбразуры ворвались во двор крепости. Возгласы «ла-илаха-иллала», раздавшиеся во дворе, вызвали панику среди солдат.

Замысел врага был разгадан слишком поздно. Осажденным приходилось отбивать отчаянные атаки штурмующих с трех сторон, в то время как в самой крепости уже шла жестокая схватка.

Но вдруг страшный гул, сильнее грома небесного, потряс основы цитадели. С клубами дыма, вспышками огня, градом камней полетели в воздух человеческие тела. Шарахнулись в разные стороны откинутые взрывной волной люди и кони. Оглушенные, неподвижно застыли друг перед другом противники. Страшная тишина воцарилась после громового раската, вырвавшегося словно из преисподней. Но мгновение жуткой тишины было нарушено душераздирающими криками раненых и громкими стонами придавленных рухнувшей стеной.

Сначала никто ничего не мог понять.

Только тогда, когда рассеялись черный дым и темные тучи пыли, глазам людей представилась страшная картина: западная стена вместе с башней оказались взорванными. Никто не знал, преднамеренно или случайно был брошен огонь в пороховой погреб, расположенный в этой части крепости.

Но бой продолжался. Мюриды теперь беспрепятственно валили во двор. Офицеры с семьями, солдаты и прочий люд заперлись в домах, казарме, лазарете. Они продолжали отстреливаться из окон, чердаков.

— Слава аллаху! Хоть ценой больших жертв, но все-таки крепость взята, — сказал Гази-Магомед.

Глянув на полуденное солнце, он вошел в шатер, расстелил молитвенный коврик, обратился лицом к востоку. Не успел окончить короткий дорожный ритуал молитвы, как услышал тревожные крики мюридов в своем стане.

Имам торопливо вышел. Здесь, на вершине холма, до слуха его донесся крик «ура».

Гази-Магомед вздрогнул, хотя крик этот он слышал впервые. Вздрогнул потому, что доносился он не из крепости, а со стороны дороги, ведущей к южным воротам, то есть из-за спины его войск.

Но имам не отступил сразу. Оставив небольшой отряд у ворот, он повернул своих мюридов лицом к врагам, поднимающимся на холм. Завязалась перестрелка, за которой последовал кинжально-штыковой бой. Видя, что кавалерия русских поскакала вниз, чтобы обойти левый фланг, имам стал отводить силы вправо — к западной стороне, для объединения с отрядом, сражающимся в крепости.

— Ура-а-а! — продолжали громко кричать солдаты, теснившие горцев с дороги, по-видимому желая воодушевить осажденных.

Наконец послышалось радостное ответное «ура» из крепости. Мюриды отступили.

Шамиль, командовавший вторым отрядом, брошенным к пробоине в стене, заметил отход основных сил и отвел отряд за крепостной вал. Двор был свободен. Артиллеристы бросились к орудиям. Один за другим последовали пушечные залпы. Кое-кто палил в воздух, оглашая горы победным салютом.

Но бой длился еще несколько часов. Имам Гази-Магомед не раз бросался в гущу схваток с обнаженной шашкой. И все-таки ему пришлось отступить к северо-западу.

Южные ворота крепости распахнулись. С возгласами: «Братцы! Родимые! Спасители!» — осажденные с распростертыми объятиями бросились навстречу пришедшим на помощь.

Это был карабудахкентский отряд генерала Каханова, явившийся к Бурной по приказу барона Розена после очередного доноса араканского кадия, раскрывшего планы Гази-Магомеда.

Потеряв около тысячи мюридов на холмах и под стенами вражеского укрепления у берега Каспия, Гази-Магомед двинул силы на север. В захудалых княжествах Эндери и Аксая имама ждал Ирази-бек — бывший хозяин кумыкского аула Казанище. Когда Гази-Магомед остановился в Тарках, ему поднесли письмо Ирази-бека.

«Почтенный шейх и уважаемый мюршид! Духовенство и старейшины кумыкских селений этой стороны ждут вашего прихода. Они обещают помочь нам изгнать гяуров из близлежащей крепости и всемерно стараться в деле утверждения шариата. Ни самого шамхала, ни его семьи в этих краях нет. Вероятно, он укрылся у гяуров — в Шуринской крепости».

Жители Эндери приняли шейха ярагского и Гази-Магомеда с радостью. Ирази-бек подготовил и организовал им пышную встречу.

Отдохнув несколько дней и пополнив свой отряд за счет кумыкской молодежи, мобилизованной Ирази-беком, имам направился к крепости Внезапная. Он осадил укрепление, но на штурм не решался. Проявляя чрезмерную осторожность после горького опыта под Бурной, имам решил взять Внезапную измором.

Отрезав осажденных от внешнего мира, он много раз отводил воду речушки, пробегающей мимо укрепления, изредка вел беспорядочную перестрелку с солдатами, которые отваживались на вылазки. Так просидел он около месяца и наконец вынужден был снять блокаду. Из крепости Грозной на выручку запертому в кольце окружения гарнизону пришел полк под командованием князя Бековича.

Переночевав во Внезапной, Бекович пошел по следам отступавшего в сторону Чечни Гази-Магомеда. Жители Эндери оказали русским сопротивление. Бекович прошелся по селению огнем артиллерии. Уцелевшие сакли предал огню. Немногим жителям удалось спастись в окрестных лесах. В схватке под Эндери пал Ирази-бек.

Гази-Магомед, передохнув в Аухе, углубился в чеченские леса, заманивая противника. Слишком поздно разгадал полковник Бекович коварный маневр врага. Когда он повернул солдат обратно, нехоженые тропы дремучей глухомани оказались перерезанными. Отряды пеших мюридов, обойдя русских с флангов, засели в чащобах. Жестокий бой завязался в лесу.

Бекович, не дав возможности противнику измотать его силы, форсированным движением пошел на прорыв. План удался. Полк вырвался из окружения, но с большими потерями: пока он дошел до Ауха, половина его состава была истреблена. Артиллерия, обоз со снаряжением и продовольствием остались в руках горцев.

Гази-Магомед с большими трофеями возвратился к стертому с земли аулу Эндери.

Разбитые части Бековича укрылись во Внезапной.

Имам не стал осаждать крепость. Он направился к Аксаю. Постояв там несколько дней, вновь вернулся в Аух. В старый чеченский аул стали сходиться добровольцы Нижней и Верхней Чечни. Они составили большой отдельный отряд, во главе которого были поставлены молодой ученый Ташов-Гаджи и чеченский мулла Уди.

Собравшись на совет, чеченские старейшины посоветовали Гази-Магомеду напасть на Кизляр. Имам согласился. Город был взят беспрепятственно. Истребив небольшой гарнизон, находившийся в городе, мюриды разорили его и с богатой добычей, которую поделили с союзниками, прибыли в Чумескент.

* * *

Прорыв через Кавказскую линию, удавшийся мятежным туземцам, стал известен императору Николаю I. Выразив недовольство, он приказал тщательно расследовать все обстоятельства и доложить ему.

Какой шаг предпримет пача Арасея против восставших народов Чечни и Дагестана?

Возвратившись в свое урочище, имам поехал в аул Казанище, на родину Ирази-бека, и там, на дорогге у въезда в селение, поставил сын-таш — надгробие, которое ставится в знак памяти воину, павшему на чужбине.

В лесу, принадлежащем шамхалу тарковскому, в нескольких верстах от Казанища, Гази-Магомед начал строить укрепление агач-кала. Руководил строительными работами Шамиль и молодой каменщик Ахвердиль-Магома, сын армянина Ахвердяна, бежавшего когда-то в Аварию от преследования персов. Приняв ислам, Ахвердян женился на аварке и навсегда поселился в горах. Ахвердиль-Магома приобрел большие познания в строительном деле от своего отца. Он хорошо разбирался в породах камней, в растворах, скрепляющих камни. Кроме того, молодой мастер считался отличным наездником и метким стрелком. Это было главным для имама, ибо всякий мастеровой, ученый, лекарь, писарь, как считал он, — сначала воин.

Казначей имама — ашильтинский Юнус — никак не мог забыть девушку из еврейского магала в Тарках. Где бы он ни был, даже в самые тяжелые минуты походной жизни, образ красавицы еврейки преследовал его.

Шамиль подшучивал над ним:

— Юнус, ты убежден, что это была дочь Мардахая, может быть, жена домового приворожила тебя в сакле менялы?

— Все может быть, — отвечал казначей. — Но кто бы она ни была, я готов за одну ночь, проведенную с ней, отдать полжизни.

— О легкомысленный соловей, слишком дешево ты ценишь свою жизнь — ради минутного чувства похоти готов пойти на связь с нечистой силой, — смеясь говорил Шамиль.

— Это не похоть, а любовь, ты знаешь, что такое любовь? — возражал Юнус.

— Ерунда, и это чувство должно контролироваться и сдерживаться здравым разумом.

— А если я схожу с ума, если мои чувства не подчиняются рассудку?

— Тогда люби, никто тебе не мешает.

Юнус тяжело вздыхал.

Возвратившись в Чумескент, он сразу разыскал Мардахая. Бедный пленник лежал на лохмотьях в маленькой глинобитной хижине. Он не ответил на приветствие казначея и даже не повернулся в его сторону.

— Послушай, ты жив или нет? — спросил Юнус.

— Наполовину жив, наполовину мертв, — ответил Мардахай.

— Тогда обрати в мою сторону живую половину своей физиономии, — с раздражением сказал казначей.

Пленник нехотя поднял голову, повернулся к своему господину.

— Тебя кто-нибудь здесь обидел?

— Кроме Юнуса, никто, — ответил старик.

— Чем? — спросил казначей.

— Ты думаешь, обида заключается только в слове или ударе кинжала… Посмотрел бы я на тебя, окажись ты на моем месте. — По щекам старика покатились слезы.

Юнусу стало жаль Мардахая. «На самом деле, — подумал он, — ведь ничего худого не сделал мне этот несчастный старик. При чем он, если его дочь нанесла мне оскорбление, я бы с удовольствием перенес бы такое же оскорбление еще раз». Он чуть было не высказал вслух своего желания.

— Послушай, старик, не убивай себя тоской и переживаниями, я освобожу тебя, только попозже, а сейчас ты мне очень нужен.

— Тогда скажи, пожалуйста, зачем я тебе нужен?

— Я полюбил Мазай, — прямо сказал Юнус.

— Вах! При чем ее отец? — с удивлением спросил Мардахай. — Насколько я знаю, влюбленные джигиты умыкают красавиц, а не дряхлых стариков отцов.

— Она не попалась мне в руки, иначе не избежать бы ей этой участи, — ответил Юнус.

— И слава богу, что не попалась, со мной можешь делать что хочешь, мне терять нечего, я свое отжил, — сказал Мардахай.

— Послушай, белобородый, давай не будем ссориться, говорят, худой мир лучше доброй ссоры, помоги мне повидаться с твоей дочерью.

— Хорошенькое дело — сидя под охраной в дремучем лесу, я должен тебе помочь увидеть мою дочь, которая находится на другом конце света.

— Выходит, мне надо отпустить тебя для этого?

— А как же иначе! — воскликнул пленник.

— Как иначе — не знаю, но тебя пока не освобожу, примирись с этим.

— Да я же умру от тоски по базару.

— Базар мы устроим здесь, вместе с русскими, потерпи.

— Мне нужно какое-нибудь занятие.

— Работы сколько угодно, будешь носить камни, мешать глину, рубить лес.

— Я слишком стар и немощен для этого.

— Тогда мы сделаем тебя охранником, будешь стеречь казну имама.

— Меня охранником казны имама? Да я в жизни оружия в руках не держал.

— И не нужно держать, твоя роль как охраняющего казну — байтул-мала — будет заключаться в том, что днем будешь сидеть возле сундука, а ночью спать на нем, тем более в этом теперь есть необходимость — испортился замок.

— Ни за что не соглашусь! Какой из меня охранник? Я трус. Если меня кто-нибудь начнет стягивать с сундука за ноги, я не пикну, пусть хоть все заберут.

— Удивляюсь, как могла от такого труса родиться такая смелая дочь.

— Я сам об этом не раз думал, глядя на Мазай… Весь наш магал боялся ее. Моя орлица двух сыновей заменяла мне. Вай! Вай! Что теперь с ней станет в чужом городе?

— Ничего, не пропадет, — утешал его Юнус.

— Конечно, не пропадет, это же не золотая монета, будет жить у моей сестры. Гульбахор весь дербентский базар в руках держит, она не обидит сироту и другим в обиду не даст.

— Послушай, Мардахай, объясни мне, в какой части города, в каком доме живет твоя сестра?

— Ты что, собираешься туда ехать? — с тревогой спросил старик.

— Специально в гости не поеду, а вот если нашим войскам удастся проникнуть в город, могу зайти, передать от тебя привет сестре и дочери.

— Зачем тебе трудиться, искать дом моей сестры, возьми лучше меня с собой, мы погостим вместе у Гульбахор или у младшей, Сарры.

— Таких, как ты, в поход не берут, на коне не удержишься, если конь поскачет. На осле с тобой не доедешь за год. Я лучше отправлю тебя в Ашильту, к родителям, там тебе будет спокойнее.

— О мой бог! За что сыплешь на голову такие наказания! — взвыл старик и добавил: — Уж лучше оставь меня в этом лесу.

— Боюсь, сбежишь.

— С таким же успехом я могу убежать из Ашильты.

— Там догонят, расстояние до Шуры большое, а здесь рукой подать. Наверное, есть у тебя кунаки в Шуре?

— Как не быть, город торговый.

— Ну вот, сам сознаешься, тем более надо увезти тебя подальше от городов.

— Отправляй хоть на тот свет, воля твоя, — согласился Мардахай, безнадежно махнув рукой…

Юнус говорил о предстоящем походе на Дербент неспроста.

На последнем военном совете, состоявшемся в Чумескенте, имам обещал Гамзат-беку после возвращения из Эндери и Аксая двинуть свой отряд на Дербент, чтобы отвлечь внимание Асланбека кюри-казикумухского от Джар и Белокан. Перед походом на Дербент свою часть добычи, доставшуюся от набега на Кизляр, мюриды отправили в горы. И Юнус отослал вьюк родителям в Ашильту вместе с Мардахаем.

* * *

Через владения мехтулинского хана и земли даргинских обществ привел имам своих воинов к белокаменному Дербенту. У высот, где берет начало мощная северная стена древнего городища, он раскинул лагерь. Его лазутчикам удалось проникнуть за стену. Днем они укрылись в развалинах цитадели Нарын-Кала, ночью вышли, спустились в узкие кварталы верхнего Дербента, где в жалких глинобитных хижинах ютились иранлы — персы, переселенные сюда каким-то воинственным царем древнего Ирана.

Перепуганные внезапным появлением горцев жители квартала твердили одно:

— Мы ничего не можем сообщить, потому что не знаем, что творится ниже наших домов.

— У кого можно узнать? — спросил один из разведчиков.

— У старосты магала, — ответил один из жителей и любезно согласился указать дом старосты.

Абас, голова персидского магала, высокий смуглолицый старик, выслушав лазутчиков, сказал:

— У нас найдутся люди, которые введут в город силы вашего имама, минуя северные и южные ворота, но что это вам даст? Та часть города, где расположен многочисленный гарнизон гяуров, зорко охраняется. Множество огромных орудий, стреляющих железными мячами, обращено в три стороны — на север, юг и на горную гряду. Даже на воде стоят их плавучие домики под парусами… Не ходите в город. Я такой же, как и вы, раб аллаха и не хочу, чтоб кровь мусульман проливалась зря.

Разведчики вернулись в свой стан, передали слова старого перса имаму.

Восемь дней простоял Гази-Магомед с войском под северной стеной Дербента. На девятый повернул в сторону Табасарана.

Не жалели табасаранцы ни баранов, ни быков для дорогих гостей.

Знаток шариата мулла Хан-Магомед был назначен главным кадием Табасаранского вилаета.

Осенью, перед началом дождей, набив мешки и хурджины орехами, собранными в табасаранских лесах, имам вернулся со своими мюридами в Чумескент и здесь распустил воинов по домам.

Сам остался на зиму в Гимрах. До наступления холодов в доме Гази-Магомеда сыграли свадьбу. Невесту молодому имаму привезли, как и Шамилю, из Унцукуля. Это была дочь шейха ярагского.

Юнус, вернувшись в Ашильту, нашел своего пленника в тоске и печали. Вечером наедине мать сказала сыну:

— Кого ты прислал нам и для чего, сынок? Не только работать, он даже поесть как следует не может. Другие стараются взять невольников помоложе да посильнее, чтобы в хозяйстве помогали, а с него что толку, сидит целый день нахохлившись, как старый ворон, слова не скажет, а я кормить его должна. Лучше иметь хорошую собаку, чем такого раба, она хоть лаять будет.

— Мама, ты же у меня добрая, зачем оцениваешь человека дешевле собаки, к тому же седобородого старца? Мардахай человек деловой, хороший скупщик и меняла, больше того — он охранник имамовской казны.

— Он охранник казны? Ах, Юнус, избаловала я тебя, все подшучиваешь над старой матерью.

— Я говорю вполне серьезно, нам-то ведь особые охранники не требуются, просто нужен глаз для своих. В доме нашем его будем считать кунаком, а не пленником, учти, он мне очень нужен.

— Хорошо, пусть будет так, как ты сказал. Я готова исполнить все твои желания, один ты у нас… Уйдешь из дома, дом и душа пустеют, возвращаешься — и двор и грудь полнятся радостью, а если бы жена была у тебя да детки, легче было бы нам, старикам.

— Ты хочешь женить меня?

— Пора, сынок, многие в твоем возрасте женаты.

— Невесту еще не подыскал.

— Боже мой, ты же бываешь на свадьбах в своем селе, в соседних аулах, неужели нет такой, которая остановила бы на себе твой глаз?

— Есть такая, только она живет в приморском крае.

— Кумычка?

— Нет, еврейка.

— Боже избавь. Ты что, сынок, в своем уме? Отец ни за что не даст согласия.

— А если она примет ислам?

— Все равно, не нужна нам чужая. Умные люди не на девушку смотрят, а на родителей ее. Большой, богатый род жены становится опорой мужа.

— Я полюбил еврейку, другую не хочу.

— Послушай меня, присмотрись, сравни…

— Смотрел, сравнивал, нет лучше Мазай.

— Теперь мне кое-что становится понятным. Скажи, эта девка случайно не дочь Мардахая?

— Ты не ошиблась, мама.

— О боже! Она, наверное, приворожила тебя, сын мой, я приведу гадалку и ничего не пожалею для того, чтобы освободить тебя от чар нечестивицы.

— Мама, если ты любишь меня, сделай так, чтобы твоя гадалка приворожила Мазай ко мне. Она не любит меня и, наверное, ни за что не согласится выйти за меня замуж. Она убежала от меня из Тарков в Дербент. Потому я был вынужден взять в плен ее отца, в надежде, что она придет за ним.

— Не хочет выходить за тебя? — спросила Залму.

— Да.

— Ах негодница, презренная! Она должна была считать за счастье быть твоей рабой, мыть ноги твои. Убежала от лучшего ашильтинского узденя! Не отпускай Мардахая, пусть придет, опустится к твоим стопам, умоляет.

— Не придет она, потому что не знает, где находится ее отец, а если бы и знала, все равно не решилась бы, смелая она, а значит, и гордая.

— Так что же, выходит, мне надо ехать к ней, унижаться? Или отцу? Никто не поедет, я попробую сделать иначе.

Самолюбие Залму было задето. Она не представляла себе родителей или девушку в горах, которые отказали бы ее непревзойденному по красоте и уму Юнусу. Он единственный наследник состоятельного Мугада, и вдруг какая-то еврейка убежала от него!

Нет, теперь она будет всячески помогать сыну заполучить девку, женит его на ней, а потом покажет силу свекрови.

«Я превращу ее в служанку после свадьбы, а через некоторое время женю Юнуса на достойной узденке», — говорила она себе.

С того дня гордая и хитрая Залму стала всячески обхаживать Мардахая. Она вместе с сыном уговаривала его принять мусульманство.

— Послушайте, вы отняли у меня волю, дом, дочь, родственников и все, чем я жил. Теперь хотите вырвать из души последнее, ну что ж, отнимайте, вырывайте вместе с сердцем! — Бедный Мардахай, говоря эти слова, плакал навзрыд.

Чем больше упорствовал старик, тем настойчивее был Юнус. Любовь с первого взгляда переродилась в нем в неусыпную, мучительную страсть. Жизнерадостный, веселый по натуре, он стал задумчивым, безразличным к окружающему.

Залму обо всем рассказала мужу. Мугад вначале воспротивился, потом махнул рукой. Жена напугала его рассказами о безответной любви, которая высушивает человека и приводит после кровохарканья к гибели.

Обеспокоенный, отец сам принялся уговаривать Мардахая.

— Послушай, друг, зачем упорствуешь? — говорил Мугад. — В наших религиях много общего: вы делаете обрезание — мы делаем обрезание, вы не едите свинину — мы не едим свинину, вы однобожники — мы однобожники. Ваш бог на небесах — наш бог на небесах. Вы утверждаете, что он един, — мы утверждаем, что он един. Вы называете его «худа» — мы называем «аллах». Ваши синагоги не имеют на стенах никаких изображений, и наши мечети не имеют их. Какая тебе разница? От перемены названия бог не изменится…

— А почему тогда ты не принимаешь еврейскую веру? — спросил Мардахай.

— Если бы я оказался в таком положении, как ты, для пользы дела и общего блага принял бы вашу религию. Другое дело — если бы тебя заставляли принимать веру многобожников, поклоняться разрисованным доскам, а тут и так и сяк ты молишься, обращая взоры к небу.

— Хорошо, я приму ислам, что вы тогда будете со мной делать дальше?

— Сделаем тебя своим родственником.

— Каким образом?

— Ты дашь нам клятву верности на Коране, тогда мы отпустим тебя вниз с вьюками кожи, бурок. Ты все это распродашь в городе, купишь соли, сахару, керосина, селитры для пороха, бязи и вернешься назад вместе со своей дочерью. Я по шариату узаконю брак детей, и пусть они живут на радость нам.

— Дай подумать мне несколько дней, — сказал Мардахай.

— Думай, кунак, хоть целый месяц, до весны далеко, до той поры с гор не тронешься.

Через день Мардахай в присутствии всех сказал:

— Я все время наблюдал за каждым из вас и наконец решил, что вы люди хорошие. Ваш дом не беднее других, пользуется почетом и уважением. Соглашаюсь перейти в вашу религию, даю слово быть верным, торговлей умножу ваши богатства, но вы тоже поклянитесь, что не будете обижать мою единственную дочь и сделаете ее законной женой сына.

Мугад принял условия.

Гамзат-бек с четырехтысячным отрядом в сопровождении белоканского шейха Шабана прибыл в Джары. Джарский мулла Цетов встретил их с распростертыми объятиями. Население Джаро-Белоканской области примкнуло к посланцу мятежного имама, согласилось утвердить шариат.

По примеру своего отца Алискендер-бека Гамзат решил сделать набег на богатые селения Гуржистана. С умноженным войском в сопровождении двух советников — шейха Шабана и Цетов-муллы — он поднялся на вершины, граничащие с Кахетией, и, спустившись оттуда в Алазанскую долину, подошел к грузинскому селению Кахети.

По Алазани проходила граница между Грузией и Дагестаном.

У четырех переправ через Алазань — Муганлинской, Урдо, Ковалевской и Перкайской — стояла охрана из небольших отрядов пешей и конной грузинской милиции и народного ополчения. Недалеко от переправ в двух крепостях — Карагач и Царские Колодцы — постоянно квартировали русские гарнизоны.

Пограничники, охранявшие переправы, в случае появления мятежников обязаны были срочно донести начальникам этих укреплений.

Приблизясь к Кахети, головной отряд Гамзат-бека заметил на склоне холма солдат-фуражиров. Жаждущие боя мюриды пустили на них коней во весь опор. Но неожиданно наперерез горцам из близлежащего ущелья выскочили всадники грузинской милиции и кавалеристы гарнизона.

Сделав несколько выстрелов по конникам, отряд мюридов повернул обратно.

— Значит, они готовы встретить нас, — сказал Гамзат, выслушав Кебед-Магому телетлинского, сотника головного отряда. — Располагайте своих людей на этой возвышенности, — приказал он тысячным.

Возвышенность находилась напротив Кахети.

— Мулла-Саид, — сказал Гамзат, обратившись к ихалинскому ученому, — отбери пять сотен лучших молодцов, переправься через реку вброд, бери село, пока не подоспели урусы.

Выбрав брод помельче, ихалинский мулла вывел отряд на противоположный берег и галопом пустил коня к селению. Горцы ворвались в верхнюю часть селения, но дальше продвинуться не смогли. Их встретил дружным ружейным огнем отряд кварельской милиции, соединившийся с частью солдат Карагача, прибывшей на помощь. Они не только остановили мюридов муллы Саида, но и выбили их из верхней окраины.

Тогда Гамзат-бек, собрав военный совет, сказал:

— Мы разделим своих аскеров на три отряда. Один вместе со мной останется здесь. Мы займем уступы вон той скалы, — показал он пальцем. — Второй отряд, по дороге из Кахети к Закатальской крепости, поведет шейх Шабан. Третий вновь пойдет на Кахети. Мой отряд сможет обстреливать и кахетцев и закатальский гарнизон, в случае отступления и преследования воинов Шабана.

Утром, перед тем как выступить Шабану, на дороге к Закатальской крепости появился отряд карабинеров с двумя легкими пушками. Три сотни конной милиции с пешим ополчением показались на верхней окраине Кахети.

Отряд Гамзата, занявший уступы скалы, открыл огонь по обоим флангам. По милиционерам и ополчению ударили мюриды муллы Саида, укрывшиеся внизу, в кустарнике. Они оттеснили милиционеров к глубокой балке. Загнанные в тупик, те были бы уничтожены, если бы отряд закатальских карабинеров не бросился на выручку.

Шейх Шабан поспешил к закатальскому укреплению. Он осадил его, но взять не смог, несмотря на неоднократные атаки, из-за сильного встречного пушечного огня.

Время было потеряно. Из Тифлиса подошли регулярные войска и сотни конной милиции.

Шейх Шабан отступил к селению Закаталы. Не лучше оказались дела у Гамзат-бека и муллы Саида. Под натиском превосходящих сил они вынуждены были начать отход к закатальской дороге. Решив поживиться хотя бы в одной крепости, Гамзат-бек повел свой отряд на Закаталы, откуда, выручив гарнизон, только что отошли два батальона пехоты и несколько сотен конной милиции.

Неожиданно напав ночью, Гамзат-бек взял Закаталы, уничтожил роту солдат. Узнав о несчастье, постигшем часть закатальского гарнизона, командующий линией по приказу наместника бросил к крепости значительные силы.

Мюриды Гамзата, да и сам он, не умели стрелять из пушек и в крепости оставаться боялись.

— Начнем бой на открытой местности, — сказал Гамзат-бек, узнав о движении противника. Он укрепил подступы к крепости. В расположенном рядом селении занял позицию шейх Шабан.

Русские, остановившись на расстоянии пушечного выстрела от позиций мюридов, пустили в ход артиллерию. После артподготовки разделились на три отряда. Основные силы атаковали в центре, кавалерия — с флангов.

В свою очередь Гамзат-бек пошел в контрнаступление, отправив отряд Цетов-муллы на помощь левофланговым.

Однако ведущие силы Гамзата после короткой рукопашной схватки были оттеснены и загнаны в крепость. Правофланговые, узнав об этом, обошли крепость сзади и вместе с левофланговыми и отрядом Цетов-муллы у селения соединились с мюридами шейха Шабана.

Осадив крепость, русские окружили аул с двух сторон. На помощь шейху Шабану и Цетов-мулле пришли вооруженные жители во главе с сельским старостой, поставленным Гамзат-беком еще до выступления на Алазане.

Селение было окружено со всех сторон. После полудня солдатам удалось прорвать оборону горцев в верхней части. Но двинуться дальше вниз они не смогли. Мощной преградой стал на их пути дом старосты Муртазали, обнесенный земляным валом и каменным забором с бойницами. В нем засели шейх Шабан с хозяином и лучшими стрелками. Цетов-мулла защищал нижнюю часть селения, изо всех сил стараясь удержаться до наступления темноты.

Вечером, как только бой утих, старики, женщины, дети потянулись с пожитками к дому Муртазали. Под покровом глубокой ночи бесшумно прорвали оборону смельчаки Закаталы. К их счастью, пошел сильный дождь. Люди обмотали пучками соломы и тряпок копыта коней, коров. Под раскаты грома, шум дождя и водных потоков люди торопились покинуть селение до утра, зная, что никому не будет пощады. На рассвете они достигли перевала, через который шла дорога к селению Мухохи. Но здесь их встретил огнем отряд егерей. Под проливным дождем завязался рукопашный бой. Егеря были отброшены вниз. Под прикрытием огня мюридов вновь потянулись вьючные кони, скрипучие арбы с детьми и пожитками.

Не лучше обстояли дела и в Закатальской крепости.

Солдаты-штурмовики к вечеру взяли одну из основных башен. Гибель осажденных горцев казалась неизбежной. Но когда в сумраке серого рассвета под проливным дождем солдаты от опустевшего селения бросились к крепости, ворвались в ворота, вышибленные тараном, они не нашли в крепости ни живых, ни мертвых мюридов.

Гамзат-бек знал, что ни одна крепость в горах не строилась без подземного хода. Он нашел этот спасительный путь и, как только наступила темнота, начал выводить из крепости своих воинов, посылая хвалу всевышнему за избавление от мучительной смерти или позорного плена.

В небольшом ауле Джарского вилаета он нагнал сподвижников. Здесь они провели остаток ночи и день.

Наутро Гамзат с отрядом спустился в Мухохское ущелье. Он обошел селения Мухох, Сапунжи, Чардахлы. На лесистой возвышенности, между аулами Мухох и Талы, поставил пикет. Молодых мужчин этих селений, вооружив, присоединил к себе.

Эти селения были подвластны царскому генералу — элисуйскому султану Даниель-беку. В то время султан находился в Джанкенте. Гамзат послал ему письмо со старейшинами Талы и Мухохи. В нем было сказано:

«Это послание элисуйскому султану Даниель-беку от верного сподвижника, почтенного мюршида Гази-Магомеда, раба божьего Гамзат-бека.

Нет силы и мощи, кроме как при посредстве аллаха высокого и великого.

Хвала творцу, который предпочитает сражающихся за веру — неучаствующим и отмечает воинов ислама великим вознаграждением.

Эй, вы, — мусульмане! Не время ли прекратить связь с неверными? Если подчинитесь и будете делать, что требует имам и шариат, то добро и зло, имеющиеся между нами, будут уравновешены. А если пойдете против нас, карающая рука всевышнего опустится на ваши головы.

Мы объявили газават, думайте и решайте!»

Даниель-бек, несмотря на приказ командующего лезгинской линией выступить, получив письмо от Гамзат-бека, стал медлить. Он удержал при себе в Джанкенте пять сотен грузинской конной милиции, посланной ему в помощь.

Иначе вел себя кюра-казикумухский хан Аслан-бек. С казикумухским и кюринским ополчением он явился в Джары и начал чинить расправу над возмущенным населением. Сотни мужчин увел в плен, угнал скот джарцев, сжег дома.

Старшего сына Магомед-хана во главе тысячного отряда Асланбек отправил в Элису — на помощь Даниель-султану. Второй сын, Нуцал, должен был прийти с подкреплением из Кази-Кумуха, чтобы ударить по тылам Гамзат-бека.

По приказу главнокомандующего из Сигнахи и других уездов Грузии была направлена в район военных действий милиция во главе с князем генерал-майором Александром Чавчавадзе. Она раскинула лагерь в Мухохском ущелье.

Положение создалось тревожное и опасное. Над мюридами нависла угроза полного уничтожения.

Гамзат-бек занял позицию на неприступных лесистых высотах, с удобным отходом в глубь гор на случай поражения.

Мухохские повстанцы, воспользовавшись темнотой, отвели русло реки, которая проходила мимо лагеря противника. Но милиционеры Чавчавадзе, ожидавшие подхода регулярных частей, исправили русло.

Когда прибыло подкрепление, артиллеристы начали пушечными ядрами выбивать горцев с ведущих позиций. После двух дней артобстрела Гамзат-бек вынужден был подняться вверх по лесистой балке, оставив Цетов-муллу прикрывать отход.

В это время к Талы подошел Аслан-бек. Жители выразили покорность и выдали ему вместе с Цетов-муллой двадцать мюридов, которые не успели уйти.

Князь Чавчавадзе с батальоном гренадеров решил преследовать Гамзат-бека обходным путем. Он пошел на Катехи и Мацехи. Жители этих сел выразили покорность. В Алмало гренадерам пришлось столкнуться с мятежным населением. Они разорили селение, угнали скот, жителей пленили.

Гамзат-бек, избегая встречи с противником, избирая трудные, но наикратчайшие пути, отходил — дальше и дальше от зоны военных действий. Однако не думал униматься. Он направился в Чартаны, возле которого русскими было построено укрепление Чар.

На подступах к Чартаны его отряд был встречен ружейным огнем. Гарнизонному батальону не удалось отразить натиск мюридов. С большими потерями солдаты вынуждены были отойти и укрыться в крепости. Гамзат обложил ее, но не предпринимал никаких действий. Может, из-за того, что стал бояться крайних мер, или потому, что жители Чартаны отказались ему помочь?

Гамзат-бек окончательно пал духом. Его лазутчики донесли, что пути, ведущие к Дагестану сверху, отрезаны Аслан-беком, да и вниз возвращаться нельзя, поскольку в сторону Чар движется большой отряд русских и грузин. Посоветовавшись с шейхом Шабаном, Гамзат-бек решил сдаться русским. Они отправили парламентеров к коменданту крепости.

Комендант согласился принять командующих отрядами горцев.

— Мы решили сдаться вам без боя, надеюсь, ваши начальники учтут наше благоразумие, — сказал Гамзат-бек.

— Может быть, — ответил удивленный комендант, — а пока я должен взять вас под стражу.

Мюриды, возмущенные поведением своих предводителей, отошли от крепости. На предложение коменданта сложить оружие сотник Кебед-Магома телетлинский ответил:

— Складывают оружие добровольно трусы, а мы были и останемся до конца воинами ислама. Если воспрепятствуете нашему уходу в места, где мы жили, драка продолжится, пощады не дадим и себе не попросим.

— Тогда уходите, — сказал комендант.

Молодой ученый-богослов Кебед-Магома распустил войско, сказав:

— Добирайтесь до дому кто как может. Да хранит вас аллах!

 

Глава третья

— Двести бараньих шкур, десять андийских бурок, не говоря о другом. Смотри, Мардахай, чтоб все было по-честному, — говорил Мугад, собирая новоиспеченного мусульманина в дорогу.

— Не беспокойся, брат, я хоть и мелкий торговец, но не жулик. Лучшие люди таркинского и дербентского базаров знали, что Мардахай слов на ветер не бросает. Клятву, данную на Коране, не нарушу, все сделаю так, как договорились.

Пять ишаков навьючили тюками, шестого дали Мардахаю вместо коня, для верховой езды. Уселся он на осла, повесил переметные сумы с харчами, приготовленными Залму, на плечо и тронулся в путь.

Молча посмеивались ашильтинцы над старым Мугадом, доверившим торгашу-еврею помимо прочего добра шесть ишаков — целое состояние.

— Ну, бог помощь! Счастливой дороги, — сказал Мугад, прощаясь.

Юнус проводил Мардахая далеко за аул. У поворота дороги остановился, пожал руку, говоря:

— Предупреждаю, не обмани. Сейчас начало весны, к концу лета ты должен сделать все дела и вернуться с дочерью. Если за клятвенными словами и обещаниями затаил ложь, несдобровать тебе, не смотри на мою доброту и веселость. Когда моей душой овладевает гнев, я могу быть беспощадным, особенно в мщении за обман. Клянусь аллахом, в случае чего брошу все и найду тебя даже в преисподней. И не только тебя, но и тех, кто попадется из твоего рода, уничтожу, не потому, что мне жалко этих ишаков или вонючих шкур, а потому, что из-за тебя нас засмеют ашильтинцы.

— Юнус, не порти мне настроение угрозами и себя не терзай сомнениями, поверь, если даже мне суждено будет умереть там, я попрошу доставить труп мой в Ашильту.

Вернувшись домой, Юнус застал мать встревоженной.

— Что с тобой? — спросил он. — Может, беспокоишься, что доверили столько добра Мардахаю?

— Нет, сынок, — ответила Залму, — я бы пожертвовала вдвое больше ради того, чтобы ты остался дома.

— Но я ведь никуда не собираюсь…

— И слава богу, но в твое отсутствие приезжал гонец от Гази-Магомеда, сказал, чтобы ты немедленно ехал к месту сбора.

— Тогда надо собирать хурджины в дорогу.

Залму заплакала.

— У других по трое дома сидят, а моего единственного не оставляют в покое, душа изнывает, глаза на свет не глядят, когда ты уходишь в поход.

— Неужели, мама, тебе не было бы стыдно перед людьми, если б я, здоровый молодой мужчина, сидел на очаре, строгал палочки, тогда как мои сверстники прославляются в боях за веру?

— Ах, сынок, виновата ли я, что аллах создал мое сердце таким мягким по отношению к тебе? Есть женщины, у которых не выдавишь слезы, когда они провожают своих сыновей, а я слабая, как ни стараюсь, не могу удержаться. Тоска ложится камнем на сердце, все думаю, где ты находишься, на чем склоняешь голову в ночной мгле, и кусок застревает в горле, когда ем, думаю, не голоден ли ты, не настигла ли тебя вражеская пуля, не дай бог. Ой, беда, да и только!

Залму, глянув на сына любящими материнскими глазами, повторила:

— Я готова отказаться от всех благ земных, все грехи на душу взять, лишь бы ты был рядом.

— Успокойся, с твоим сыном ничего не случится. Молись за меня, аллах услышит твою молитву и отведет вражеский удар, а если что-нибудь случится, не плачь, наоборот, радуйся, зная, что душа сына отправилась в рай.

— Ах, сынок, я бы хотела, чтобы ты сначала познал блаженство земное и меня порадовал.

— Порадую, мама, обязательно порадую, не убивайся, бери пример с отца. Когда я выезжаю из дому, он держится так, будто провожает меня на свадьбу.

— Отец… Он под сердцем тебя не носил, грудью не кормил, самое главное для него — честь папахи, а для меня ты.

— На то он уздень. Сам не раз участвовал в походах, и сын должен стараться не осрамить такого отца.

— Конь готов, — сказал Мугад, заходя в саклю.

— Ах, боже мой, как ты торопишься выпроводить поскорее сына, когда только успел привести и оседлать. — посетовала Залму на мужа.

— Мой сын не простой мюрид, а казначей имама, по его зову он должен являться первым, — с гордостью ответил Мугад.

Сотни две ашильтинской молодежи на отличных скакунах, вооруженные до зубов, под возгласы добрых пожеланий односельчан выехали из селения.

Сыро и, как всегда, сумрачно было в глубоких балках чумескентского урочища. Полумрак царил и в укрепленных саклях-норах, на площадках скал и среди густых зарослей, покрывающих склоны. Рассеянные струйки дымов голубым туманом поднимались над ярко-зелеными кронами лиственниц.

По всем тропам, ведущим вниз от Чумескента, разбрелись лазутчики имама. Принесший первое известие разведчик сообщил Гази-Магомеду:

— После нашего ухода на зимовку агачкалинское укрепление заняли люди шамхала тарковского и Ахмед-хана мехтулинского. Сейчас крепость занимают русские солдаты, их не больше ста человек.

Гази-Магомед велел позвать своего помощника по снабжению и строительству. Когда он явился, имам сказал:

— Шамиль, под твоим наблюдением строилась Агач-Кала, ее нужно очистить от гяуров. Возьми сотен пять людей, выгони солдат и оставайся там, пока не позову.

Гарнизон Агач-Калы, состоявший из роты солдат, узнав о подходе многочисленного отряда горцев, поспешно покинул укрепление, спустился в Казанище, где присоединился к ополчению шамхала тарковского и хана мехтулинского.

Шамиль беспрепятственно вошел в свободную крепость.

Через несколько дней лазутчики доложили ему о том, что к Агач-Кале идет легко вооруженный отряд русских и отступники во главе с ханом и шамхалом.

Шамиль решил встретиться с врагами в лесу. Ранним солнечным весенним утром он вывел своих мюридов из крепости, оставив в ней полсотни людей. Спустившись вниз на версту от укрепления, он разделил силы на два отряда. Во главе одного стал сам, второй поручил известному каменщику Ахвердиль-Магоме. Отряды заняли позиции по обе стороны лесистой дороги.

Шамхал и хан мехтулинский, не подозревая ничего, вели ополченцев и солдат, не сомневаясь в том, что мюриды заперлись в крепости. Когда же по ним с близкого расстояния из лесу дали залп, они, оставив раненых и убитых, поспешно попятились назад, боясь попасть в ловушку.

Два батальона русских солдат расположились на холме. Установив орудие на вершине, артиллеристы стали обстреливать лес справа и слева от дороги. Целый день они зря расходовали снаряды.

Не зная численности мюридов, боясь быть окруженными ночью, русские и ополченцы отошли.

Шамиль вернулся в крепость, где его ждал Амир-хан чиркеевский. Он привез распоряжение Гази-Магомеда. Шамиль должен был оставить отряд и крепость Агач-Калу Амир-хану, а сам спешно явиться в Чумескент.

Урочище было наводнено мюридами. Когда Шамиль предстал перед имамом, тот сказал:

— Мой верный помощник и друг! Светлейший шейх сказал, что ты был прав, выступая на военном совете против походов в отдаленные вилаеты. Мы не вняли голосу самого молодого из собравшихся на меджлис и потеряли половину четырехтысячного войска с предводителями и советниками. Тебе известно, что Гамзат-бек и шейх Шабан из крепости Чар под усиленной охраной были доставлены в Тифлис и там содержались под стражей. Человек, привезший последние известия из Гоцатля, сказал, что Гамзат-бека освободили из тюрьмы, но в обмен на свободу два его сына стали заложниками. Сам он дал слово не возмущать жителей и не поднимать оружия против гяуров.

— Где находится Гамзат-бек сейчас? — спросил Шамиль.

— В Гоцатле.

— Он остался верным данному гяурам слову?

— Да.

— Что же он намерен делать?

— Об этом знает аллах, а сам Гамзат ни с кем не разговаривает. Говорят, целыми днями сидит один, склонившись над Кораном, даже в мечеть не ходит.

— Это хорошо. Было бы хуже, если бы он перестал брать в руки Коран, — сказал Шамиль.

— Кому-то из нас следует навестить Гамзат-бека, — продолжал имам. — Он имеет большое влияние, пользуется авторитетом даже среди людей ханского происхождения. К тому же он был нашим единомышленником и союзником. Несмотря на его действия в Чаре, пренебрегать такими людьми мы не должны.

— Ты хочешь, чтобы я навестил Гамзата? — спросил Шамиль.

— Это было бы благоразумно, — ответил Гази-Магомед.

— Но почему ты предлагаешь поехать мне?

— Потому что он уважает тебя больше других.

— Я не поеду к Гамзат-беку, — решительно заявил Шамиль.

— Почему?

— Не вижу в том благоразумия.

— Почему?

— Мне кажется, не следует лезть на глаза человеку, когда он не хочет никого видеть. Сейчас он ушел в свое горе. Повинным в этом в какой-то степени он считает тебя. Надо положиться на время. Если он окончательно не ушел от нас, вернется сам.

— Еще я должен сообщить тебе как человеку близкому о том, что собираюсь идти наверх. Ты пойдешь со мной?

— Конечно, — ответил Шамиль.

* * *

Пятитысячный отряд Гази-Магомеда двинулся к Эрпели. Жители аула отправили навстречу имаму седобородых для выражения покорности. Не заходя в Эрпели, Гази-Магомед пошел на Каранай-аул.

Каранайский кадий, подстрекаемый другом своим, араканским Саид-кадием, выслал делегатов навстречу мюридам.

— Не заходите в селение, — заявили они. — Наш народ не желает иметь с вами дела. Если придете, окажем сопротивление.

— Мы придем для того, чтобы посмотреть на каранаевских храбрецов. Идите скажите, пусть побыстрее вооружаются, — ответил Гази-Магомед.

Отделив тысячу всадников от отряда, имам направил их на Каранай-аул, приказав: «Без надобности оружия не оголять».

С возгласами «Ла-илаха-иллала» подъехали всадники к аулу.

Никто не оказал сопротивления. Небольшая безоружная толпа мужчин встретила мюридов у мечети. Один из каранаевских стариков, выйдя вперед, сказал:

— Мусульмане, простые люди Каранай-аула не находят причин для раздора с вами. Если наш кадий вместе с араканским имеют что-то против вас, пусть выйдут и скажут.

По распоряжению имама каранайский кадий был арестован и отправлен в Гимры.

Теперь Гази-Магомед решил свести счеты с кадием араканским.

Саид-кадий узнал о намерениях имама. Он призвал односельчан к оружию и, чтобы закрыть доступы к своему аулу, спустился вниз к Араканскому ущелью, через которое шла дорога к селению.

Однако устоять против натиска превосходящих сил имама араканцам не удалось. Они стали постепенно отходить вверх, оставив теснину. Мирные жители, увидев многочисленный отряд Гази-Магомеда, бросились к своим воинам, занявшим позиции на укреплениях перед аулом, и уговаривали их сложить оружие, пока не поздно. Дух сопротивления был сломлен.

Пока парламентеры, выделенные народом, вели переговоры с имамом, Саид-кадий успел скрыться.

— Наше основное условие — выдайте вашего кадия, — потребовал имам от араканцев.

Парламентеры сообщили, что кадий сбежал. «Если не верите, обыщите все дома и подполья», — сказали они.

Став лагерем рядом с селением, Гази-Магомед разрешил Шамилю с сотней мюридов войти в Араканы.

Помощник имама направился к знакомому дому бывшего своего учителя. Мюриды унесли из дома кадия все, что можно было взять, а Шамиль тем временем забрался в погреб, перебил все кувшины и опрокинул чаны с вином, а потом, подложив под стены порох, разрушил само винохранилище.

После дневки в Араканах Гази-Магомед через Ансаль, Багулял и вилает Андаля направился к резиденции аварских ханов — Хунзаху. Долго поднимались усталые мюриды по однообразной пыльной дороге, сжатой с обеих сторон желтовато-оранжевыми стенами скал и глинистых пород. Наконец их глазам предстала обширная зеленая равнина, окруженная высокими горами. На пологом склоне одной из гор амфитеатром поднимались белые сакли Хунзаха, над которыми кое-где возвышались, как вековые стражи, пирамидальные тополя.

Древнее пристанище аварских нуцалов горделиво глядело высокими окнами на маленькие селения Ботлаич, Сиух, Гонох и другие, где когда-то ютились рабы, захваченные в плен ханами при набегах в Грузию и на плоскогорье.

В местечке Ахалчи, недалеко от Хунзаха, раскинул свой лагерь имам Гази-Магомед. Когда правительница Хунзаха Паху-бике, вдова покойного Умма-хана, узнала о надвигающейся опасности, она приказала глашатаю бить тревогу.

Громкая дробь барабана долго звучала над селением. Она разносилась эхом по горам, долам, долетала до самых отдаленных уголков. Встревоженные хунзахцы хватались за оружие, вскакивали на оседланных коней, спешили к ханскому дому. Торопились к аулу и те, кого тревога застала в поле, в пути, в хозяйских хлопотах.

Выстроились воины на площади в ожидании приказа. Но ханша ждала парламентеров непрошеных гостей, не сомневаясь в том, что такая сила явилась не с добрыми намерениями.

Послы Гази-Магомеда, однако, не шли.

Тогда обеспокоенная Паху-бике сама послала делегацию во главе с престарелым муллой Нуром в лагерь пришельцев.

— Пусть будет ваш приход к добру и миру, — сказал мулла Нур, входя в палатку имама.

— Мир и тебе, почтенный мулла, — ответил Гази-Магомед, поднимаясь.

— Разорвав узду терпения, прислала меня почтенная ханша, чтобы узнать ваши думы и желания.

— Передай ей, что мы не собирались их скрывать и пришли сюда, чтобы узнать вас. Мы начали дело, продиктованное аллахом через священные уста его посланника. Нам необходимо утвердить в вашем вилаете шариат. Для этого нужно прежде всего изгнать гяуров. Малой силой с ними не справиться, вот мы и решили обойти селения и города, чтобы присоединить к нашим воинам тех, кто желает идти по пути истины. Если хунзахцы примкнут к нам, мы завтра же снимемся с места и пойдем вниз с поднятым оружием на тех, кто противится исламу.

— Я все понял, постараюсь дословно передать ханше, — сказал мулла Нур, поднимаясь.

Паху-бике ждала с нетерпением возвращения посланцев.

Когда вернулся мулла и передал ей сказанное имамом, возмущенная ханша обратилась к своему старшему сыну:

— Абу-Нуцал! Тебе исполнилось семнадцать лет, пора брать в руки дела ханства. Пойди к этому новоиспеченному мюршиду и скажи, что мы не можем исполнить его требования. Передай, что я и подвластный мне народ присягнули в верности русскому царю и что мы не нарушим присяги… Ты же знаешь, сын мой, — добавила ханша, — что дом наш теперь удерживается дарами русских. — Затем, наклонившись к уху сына, ханша прошептала слова, которые побоялась высказать вслух.

Абу-Нуцал-хан сел на подведенного коня и с десятком нукеров поскакал к стану Гази-Магомеда.

Имам вышел навстречу молодому хану. Он повел его в шатер, усадил на палас, приготовился слушать.

Абу-Нуцал передал имаму слова матери, то, что она сказала на ухо, сообщил шепотом:

— Моя мать, правительница Аварии, заверяет тебя, что никто из хунзахцев не будет препятствовать твоим действиям против гяуров, и в знак верности своей готова выдать вам одного из своих младших сыновей.

— Уйди, твоя мать продала свою совесть неверным. Истинному мужчине-мусульманину не подобает вести серьезные разговоры с женщиной, даже через ханского отпрыска. Передай ей, что мы идем. Пусть готовится.

Как только Абу-Нуцал ушел, Гази-Магомед, обратившись к Шамилю, сказал:

— Начнем. Я пойду с койсубулинцами и андалалцами по дороге, а ты поведешь богулялцев в обход, со стороны кладбища. Выступай немедленно.

Не успел Абу-Нуцал въехать в дворцовые ворота, как кто-то, наблюдавший за движением во вражеском стане, с крыши крикнул:

— Идут с двух сторон!

Паху-бике, глянув на хмурое лицо сына, сказала:

— Будь достойным своего отца, ты, будущий владыка!.. Стань во главе войска и покажи себя, да поможет нам аллах!

Но бывавшие не раз в горячих делах, поседевшие под бременем лет нукеры и черноусые воины с недоверием, непочтительно покосились на хана-юнца.

Эти взгляды не скрылись от зорких глаз правительницы. Она еще больше забеспокоилась, когда прочла растерянность на лицах хунзахских воинов, которые оробели перед тысячным отрядом имама, берущим Хунзах в клещи.

Воспылало гневом сердце гордой ханши, когда она увидела Абу-Нуцала, гарцевавшего на коне в окружении всего нескольких нукеров. Она сорвала папаху с головы стоявшего рядом охранника, выхватила кинжал из его ножен и вмиг забралась на крышу дома. Нахлобучив папаху поверх черного платка, потрясая кинжалом, закричала ханша на весь аул:

— Эй вы, женщины Хунзаха, седые старухи и юные девушки! Киньте свои платки мужьям, сыновьям, отцам, братьям! Наденьте шапки, вооружайтесь и идите за мной! Пусть ваши мужчины качают детей в колыбели, подносят нам воду и перевязывают раны! Спешите! Мы покажем койсубулинским, андалалским и богулялским ослам, на что мы способны.

Шумной толпой высыпали женщины, молодые и старые, вооруженные вилами и лопатами, на площадь.

Пристыженные хунзахцы вскочили на коней и помчались. Одни — за молодым ханом к въезду в селение, другие — за братом Паху-бике в сторону кладбища. За ними двинулся резерв, составленный из подростков, молодых женщин и девушек.

Каждая сакля была превращена в крепость, град пуль и камней летел в непрошеных гостей с каждой крыши, с каждой стены, из-за каждого дерева.

Много раз шли в атаку мюриды имама Шамиля и всякий раз с большими потерями откатывались назад.

Несколько часов длился этот безуспешный для сил имама, кровопролитный бой.

Только после полудня Шамилю удалось ворваться на прикладбищенскую окраину. Воодушевленный прорывом, тесня противника, он бросился вперед и вдруг остановился, услышав чей-то крик сзади. Оглянувшись, он заметил, что часть его отряда, наступавшая с восточной стороны, стала пятиться под напором нескольких хунзахцев, а некоторые из мюридов обратились в бегство.

— Стойте, бесстыжие трусы! — крикнул Шамиль и выстрелил в спину бегущих.

Мюриды остановились.

— Вы что, как ослы, испугались оводов? — потрясая кремневым пистолетом, закричал Шамиль и бросился вперед.

На улицах Хунзаха закипел рукопашный бой.

Шамиль, Ахвердиль-Магома, Юнус и с ними три десятка мюридов прорвались к большому дому хунзахского купца. Выбив из него защитников, они стали стрелять по дворам домов, расположенных ниже.

В разгар боя Шамиль услышал торжествующие возгласы человека, стоящего на сеновале:

— Эгей! Мусульмане, полюбуйтесь! Богулялцы перешли на сторону хунзахцев и бьют койсубулинцев! Хвала удальцам Богуляла! Ликуйте, хунзахцы, аллах отвернулся от Гази-Магомеда! Он отступает!

И действительно, богулялцы неожиданно ударили в тыл своим и тем вызвали панику среди мюридов Койсубу и Андаля. Гази-Магомед спешно начал отступать к дороге. Увидев это, Шамиль решил покинуть дом, где укрепился с товарищами, но хунзахцы заперли снаружи ворота. Оказавшимся в ловушке они стали кричать: «Эй, выходите, мы не сделаем вам зла!»

— Если вы не собираетесь делать зло, то зачем же вы заперли ворота? — спросил Шамиль. Затем, обратившись к своим, сказал: — Лучше умрем, но не сдадимся в плен, — и спрыгнул с забора дома на улицу. За ним последовали Ахвердиль-Магома, Юнус и остальные мюриды. На них со всех сторон стала напирать толпа. Шамиль, прижимаясь к стене, оголил шашку. Вооруженные хунзахцы надвигались как туча. Один из них ударил кинжалом одного из мюридов. Завязалась схватка. Шамиль смело отражал удары нападающих. Упали, сраженные, еще несколько мюридов. Оттащили своих убитых и раненых и хунзахцы. Кто-то, со стороны двора вскочив на забор, хотел нанести удар кинжалом по голове Шамиля, но Ахвердиль-Магома шашкой сбил его. Грозные крики, горящие злобой глаза, оскаленные рты врагов мелькали перед глазами Шамиля. В минуту, когда гибель казалась неминуемой, он увидел перед собой седобородого старика. Руки его были протянуты к толпе.

— Люди! Остановитесь! — кричал он. — Я прошу вас пощадить этого молодого человека. Самим аллахом он наделен не только силой и ловкостью барса, но и блестящим умом. Не троньте его — это один из лучших моих учеников! Пусть он и оставшиеся в живых его товарищи уходят с богом. Они побеждены!

Шамиль не верил своим ушам. Только когда толпа отхлынула и человек, стоявший спиной к нему, повернулся, он узнал старого учителя муллу Нура.

Шамиль бросил шашку к его ногам.

— Спасибо, отец, — сказал он, кинув благодарный взгляд на учителя.

— Иди домой, сын мой, — прошептал мулла Нур.

Без шапки, с засученными по локоть рукавами черкески, безоружный, склонив голову, шел Шамиль неторопливо вниз, обходя могильные холмики хунзахского кладбища. За ним, понурив головы, следовали казначей Юнус, каменщик Ахвердиль-Магома и двое раненых мюридов.

Никто не остановил, не тронул безоружных.

Распустив андалалцев и гумбетовцев, повел Гази-Магомед уцелевших койсубулинцев к родным селениям.

Весть о победе хунзахцев над имамом Гази-Магомедом докатилась до Петербурга. За верность России император Николай I пожаловал Абу-Нуцал-хану аварскому Георгиевское знамя с гербом Российской империи, добавив к этой высокой награде солидный куш золотом.

Слух о жестоком побоище в Хунзахе дошел до Ашильты еще до того, как Гази-Магомед свернул лагерь в Ахалчи. Обеспокоенная Залму оседлала коня, подвела его к мужу, говоря:

— Мугад, садись и немедленно поезжай к городу — узнай о сыне, ты видишь, я не нахожу себе места. Если не поедешь, поеду я.

Мугад и сам переживал, хотя внешне старался не показать этого жене.

Не сказав ни слова, он выехал.

— Счастливой дороги! Откуда едешь? Откуда идешь? — спрашивал Мугад каждого путника.

Он старался быстрее проехать мимо, если встречный оказывался не со стороны Хунзаха.

Наконец стали встречаться аскеры.

— Вы не видели Юнуса ашильтинского? — спрашивал он.

— Не знаем такого.

— Неужели не знаете казначея имама?

— Мы в канцелярии не сидели.

Другие, более словоохотливые, отвечали:

— Как не знать, знаем, он, кажется, убит.

— Вы мусульмане или нет, зачем торопитесь сообщить недобрую весть? — сокрушенно говорил Мугад, укоряя неосторожных.

— Ты же спрашиваешь, — недоумевали аскеры.

Когда же ему отвечали, что казначей имама жив, тысячу благодарностей и добрых пожеланий посылал Мугад вослед путнику.

Долго ехал Мугад, не останавливая торопливого коня. Наконец он увидел отряд всадников со знаменем, который, перевалив через хребет, медленно спускался навстречу.

Когда отряд приблизился, Мугад отъехал с дороги, пропуская встречных. Первым узнал его Шамиль.

— Вах! Мугад, куда путь держишь?

Не успел старик ответить, как увидел Юнуса.

— Отец, откуда ты взялся?

Тут обрадованный Мугад приободрился, но, не показывая радости, спокойно произнес:

— Еду в Чалда по делу, — и тронул коня. Не признаваться же при всем народе, что он, старый Мугад, не нашел в себе сил дождаться сына или вести о нем, поехал, как за маленьким, словно Юнус — лучше всех, а Мугад — самый любящий отец…

— Когда возвратишься? — хитро скосив глаза, спросил Юнус.

— Завтра.

Юнус, конечно, догадывался, что никаких дел в Чалда у отца не может быть. Просто аул этот стоял на высоком обрыве над дорогой, откуда начинался подъем к Хунзахскому плато.

Время было летнее. Имам Гази-Магомед после поражения под Хунзахом, возвратившись в Гимры, предался молитвам. Иногда он появлялся то в том, то в этом ауле Койсубу и других общин вместе со своим другом Шамилем или старым шейхом ярагским, который с неменьшей активностью, чем прежде, выступал с проповедями.

* * *

Новообращенный мусульманин Мардахай, явившись в Тарки, сразу же отправился на молебен в мечеть, чем поразил сначала всех тарковских торгашей-кумыков, затем весь еврейский магал.

С правоверными города дело обошлось куда проще, чем с соплеменниками. Служители мечети — мулла, дибир, мудун, муэдзин — даже пожали ему руку и поздравили его, когда он показал бумагу о своем обращении в мусульманство, подписанную ашильтинским кадием. А в родном магале соплеменники подняли крик. Сначала в дом Мардахая сбежались соседи, потом родственники, за ними все, кому не лень.

Хлопая себя по бедрам, ударяя кулаками по лбу и груди, они требовали от Мардахая немедленного переобращения в веру предков. Родственницы, упрекая его, проливали слезы. Наконец староста магала предложил Мардахаю пойти с ним к раввину. Мардахай отказался. Тогда раввин сам пришел к нему. Вспоминая всех святых, царей и посланников, описывая страдания великого народа, изгнанного из Иерусалима и других городов древней Иудеи, раввин сначала по-доброму, затем угрозами пытался сломить волю отступника.

Но Мардахай, к собственному удивлению, на сей раз оказался непоколебимым. Раввин, в сердцах плюнув на свои башмаки, удалился.

Но родственники не унимались. Они всячески старались воздействовать на родича — правда, безуспешно. Тогда и они, как раввин, начали ругать его. Одна только дочь Мазай молчаливо наблюдала за сценами, происходившими в доме.

— О Мардахай, назови то место, где ты оставил совесть! — вопила сестра, приехавшая из Дербента.

— А что, ты хочешь подобрать ее, своей не хватает? — с ехидной усмешкой спрашивал Мардахай.

— Ты, старый дурак, покрыл позором весь наш род. Эти вшивые горцы будут использовать тебя вместо ишака! — вопила Гульбахор.

— Ты сама ишачка! Кто дал тебе право оскорблять охранника казны имама?

— О добрые люди, посмотрите на этого помешанного! Он говорит, что имам доверил ему свою казну. И это сыплется из беззубых уст человека, который даже в молодости не цеплял на пояс деревянный кинжал.

— Слушай, Гульбахор, кому ты рассказываешь? Разве мы не знаем, на что способен Мардахай? — кричали в ответ соседки.

— Нет, вы только взгляните на этого мюрида! Ха-ха-ха! — смеялась сестра.

Бедный Мардахай, будучи не в силах справиться с шумной стаей соплеменниц, сел на пол, утирая слезы.

Тут Мазай не выдержала. Вскинув голову, упершись кулаками в бока и дерзко сверкнув глазами, она закричала:

— Вон отсюда! Уходите все! Мой отец хорошо сделал, Мардахай герой! Он теперь в ваших советах не нуждается!

— Вай! Вай! — завопила Гульбахор. — И эта разбойница туда же.

— А ты, тетушка, помолчи, это тебе не дербентский базар. Ишь ты, приехала распоряжаться моим отцом! А почему не позаботилась о его дочери-сироте, когда она прибегала к тебе? Небось жалко стало куска хлеба, отправила опять сюда. И вы, соседи, освобождайте дом, вас тоже я узнала в трудные дни.

— Вы только послушайте, люди, язык у нее как у блудницы! — закричала Гульбахор.

— Это я блудница? — Мазай кинулась на тетку и вцепилась ей в волосы.

Мардахай бросился разнимать их.

Ловко работая руками и ногами, взбешенная Мазай вытолкала всех из комнаты и, плюнув вслед, захлопнула дверь.

— Не бойся, отец, — сказала она, обнимая старика, — пусть еще кто-нибудь попробует обидеть тебя. Все это получилось из-за меня, тебе, наверное, досталось. Смалодушничала я вначале, убежала, а потом искала, хотела пойти, но никто не знал, в какую сторону тебя увели. Сколько слез пролила в одиночестве. Никто не приютил, не приласкал меня. Подруги и ребята из хороших семей перестали меня замечать, считая безродной сиротой. Теперь ни за что не покину тебя, пойду за тобой всюду и никому не дам в обиду.

— Знаю, хорошая моя, от семи сыновей отказался бы ради тебя одной, чуть не умер от тоски по тебе, но аллах милостив.

— Не аллах, а худай, — поправила Мазай.

— Какая разница, от названия творец не изменится, — сказал старик.

От тяжелой дороги или от переживаний Мардахай слег. Долго болел. Мазай нежно ухаживала за ним и одновременно занималась торговыми делами. Она выгодно продала овечьи шкуры шорникам, дороже обычных цен сбыла андийские бурки, обменяла масло и брынзу на бязь, бархат, нитки, парчу. За бесценок купила мешок соли и нужное количество керосина и сахара. Была у нее и другая, повседневная забота — каждое утро выгонять на пастбище шесть ослов, а вечером приводить обратно.

Мардахай не поднимался.

— Смотри, доченька, — сказал он ей однажды, — слаб я стал, если умру, все, что купила, и вырученные деньги повезешь в Ашильту. Дом узденя Мугада знают все. То, что приобрела и выручила, принадлежит ему. Есть у Мугада сын — лучший джигит в округе. Если будут оставлять тебя, оставайся. Характер у него хороший, неплохим мужем будет, но только смотри, чтоб все оформили по закону. Соглашайся, они люди приличные, иначе пропадешь одна. Я дал им слово, поклялся.

— Отец, перестань, мне тяжело слушать. Ты обязательно поправишься, мы поедем вместе. Я исполню тогда все, что ты скажешь… Как зовут сына Мугада? — спросила Мазай.

— Юнус.

— Каков он из себя?

— Молодой, очень красивый.

— Это случайно не тот разбойник, который хотел наброситься на меня здесь в прошлом году?

— Нет, — сказал Мардахай неправду, опустив глаза.

В душе он не осуждал Юнуса, веря, что парень и в самом деле хотел тогда пошутить, но он боялся, что дочь заупрямится, откажется ехать к нему.

Старик через два месяца поднялся. Он был еще слаб, но задерживаться не хотел, зная, что Мугад и остальные будут переживать и, может быть, проклинать его, думая, что он обманул их. Однако обстоятельства снова вынудили его остаться. Пожитки он собрал, но надо было продать саклю — не оставлять же ее на произвол…

Покупатели, однако, не находились. Никто из евреев не хотел покупать жилье Мардахая.

Из таркинцев тоже не нашлось желающих поселиться в еврейском магале. К счастью, Мазай отыскала одинокого перса, которому по сходной цене продали они с отцом свою лачугу.

О дне их отъезда никто не знал.

— Не говори никому, — приказал отец дочери, — а то какая-нибудь карга с пустым кувшином перейдет назло дорогу.

Еще не рассвело, когда, готовая в путь, вышла Мазай во двор. К спинам шести ишаков привязала она вьюки и мешки. Седьмого, купленного в Тарках, вывела за уздцы, усадив отца.

Никто не услышал последнего скрипа ворот в доме Мардахая. Чуть посерело небо, кое-где еще светились меркнущие звезды. Одни петухи радостными криками провожали их в дальнюю дорогу.

Поднявшись на окраину Тарков по дороге, ведущей в горы, глянул Мардахай на сонный аул, где прошли его годы. «Что ждет нас впереди?» — с грустью подумал он и, тяжело вздохнув, пришпорил длинноухого рысака.

* * *

Юнус, к радости матери, не отлучался из дома, работал в поле, помогал отцу по хозяйству. Чувства его к далекой, однажды увиденной девушке не остывали.

Теперь он думал не только о ней, но и о ее отце Мардахае, который вот уже четыре месяца как ушел вниз с товаром и не возвращался, несмотря на данную клятву.

Он не раз намеревался поехать в Тарки, узнать, что случилось с Мардахаем, но Залму не хотела слышать об этом:

— Бог с ним. Пусть пропадет все, я дала себе слово, что, если ты вернешься из Хунзаха живым, прощу Мардахаю обман, — говорила она.

Но в душе Юнуса вскипала злоба. «Нет, зато я ничего не прощу этого старому еврею, все равно найду его», — говорил он сам себе.

Наступила осень. В одно дождливое утро Залму разбудила сына, говоря:

— Встань, сын мой, посмотри с крыши, у тебя острее глаз, мне кажется, мимо коровьего луга едет Мардахай. Во всяком случае, борода его.

Юнус вскочил, накинув шубу, вышел на крышу.

— Да, мама, это Мардахай, и женщина рядом на осле, платком укрыта, наверное, Мазай.

— Слава аллаху, вернулся, пусть теперь позлятся соседки, а то засмеяли совсем, — говорила Залму, суетясь.

Юнус быстро приоделся, умылся, но встречать не вышел. Если Мардахай и вправду везет дочь свою, он, Юнус, как уважающий себя уздень, не должен этого делать.

А Мардахай уже подъехал к воротам дома Мугада. Обрадованные хозяин и хозяйка помогли ему сойти с ишака, стали втаскивать в дом тюки, узлы, хурджины.

— Что же ты сидишь, сходи, дочь моя, — сказала Залму, обратившись к промокшей девушке, которая, сидя на осле, поглядывала из-под низко опущенного платка на происходившее вокруг.

— Нет, сестра моя, — сказал Мардахай, — и по вашим и по нашим обычаям девушка не должна останавливаться в доме жениха. Отведи ее к своей сестре, пусть пока поживет там.

— Хорошо, — сказала старуха и в душе прониклась уважением к Мардахаю, который строго придерживается адатов.

Мазай отвели в дом сестры Залму.

Весть о возвращении Мардахая с большими тюками, с красавицей дочерью разнеслась по всему аулу. Под всяким предлогом заходили ашильтинки посмотреть на приезжую.

— Ничего не скажешь, хороша и разодета, как ханская дочь, — говорили они.

Мазай не пришлось долго уговаривать — она не задумываясь приняла мусульманство.

— Раз это сделал мой отец, сделаю и я, — ответила девушка на предложение будущей свекрови.

Надо сказать, что Залму осталась довольна и внешностью, и способностями дочери Мардахая.

— Все умеет делать. Всякая работа горит в ее руках, — говорила Залму.

В Юнусе, которого показали невесте через окно, она не узнала горца, пытавшегося напасть на нее в Тарках. Разодетый, стройный молодой человек пришелся ей по душе.

Пышную свадьбу справили в доме Мугада через месяц. Много кунаков съехалось из разных аулов. Удостоили своим вниманием жениха имам Гази-Магомед и его помошник Шамиль.

Маазат, так стали называть Мазай, после того как она стала мусульманкой, была счастлива.

Только отцу ее не смогли подобрать подходящего имени. Так и остался он Мардахаем и был доволен, что ему не нужно приставлять к своему имени название селения или имя отца. Во всем имамате был только один-единственный Мардахай.

* * *

«Переходите к решительным мерам. Необходимо пресечь дальнейшие действия Кази-муллы», — писал Николай I наместнику Кавказа после его донесения о результатах расследования трех дел: Кизлярского, Джаро-Белоканского и Хунзахского.

Имаму стало известно о том, что готовится специальная экспедиция на Чумескент и Гимры. Военный совет решил направить все усилия на укрепление Гимры.

Собрав воинство, имам приступил к возведению оборонительных сооружений вокруг селения. От зари до зари работали люди. Возводили каменные стены с бойницами, рыли сообщающиеся траншеи, ямы, делали насыпи, завалы. В самом узком месте гимринского ущелья, где проходила дорога к аулу, он построил башню, соединенную с одноэтажным помещением, в массивных стенах которого было пробито множество мелких бойниц. Стояло оно на возвышенности, обрывистая сторона которой была обращена к дороге. Проход к аулу был прегражден огромными глыбами камней, сброшенных вниз после взрыва скал.

Пока Шамиль занимался укреплением родного села, имам спешил из одной мечети в другую. Громко звучал его голос в переполненных храмах:

— О аллах, дай победу тому, кто содействует вере! Оставь без помощи того, кто не содействовал ей. Покарай изменников и неверных. Мусульмане, еще дымится на лезвиях кинжалов кровь врагов, порождая ржавчину. Берегитесь, чтобы эта ржавчина не покрыла ваши души. Это произойдет, если погасите пламя гнева в своем сердце против неверных. В священной книге сказано: «Раз приступил к войне, не поддавайся робости! Будь терпелив к ужасам боя. Нет смерти кроме как с наступлением срока».

Во все уголки Аварии летели воззвания и призывы имама являться по первому зову. Они громко зачитывались на очарах. Сельские старейшины сосчитывали сотни. Кадии и муллы, поставленные имамом во главе обществ, благословляли воинов на газават.

К великому удивлению и радости Гази-Магомеда, в один из дней ранней весны в Гимры приехал Гамзат-бек гоцатлинский. Суровое лицо его покрывала бледность, впалые от худобы глаза выражали печаль и решимость.

— Я вернулся к тебе, не найдя утешения в молитвах и в изнурительном посте. Мое сердце жаждет крови. Я хочу мстить врагам, — сказал Гамзат-бек имаму.

— Хвала аллаху! — воскликнул Гази-Магомед.

Гамзат-бек продолжал:

— Я сражен страшным известием. Один из моих сыновей, взятый гяурами в плен, умер в Тифлисе. Второго тоже можно считать погибшим, они не вернут его мне. Это наказание за то, что я смалодушничал, хотел найти у них покровительства, а теперь я не буду щадить ни себя, ни их… До меня дошел слух, что тебе вновь грозят гяуры. Дай мне дело, чтобы я мог искупить свою вину перед богом.

— Собери отряд, иди в Чумескент, — сказал Гази-Магомед.

Вскоре после этого, когда Гази-Магомед узнал о том, что в Гимры двинулись большие силы русских, он отозвал Гамзат-бека из Чумескента в Гимры, а в аулы Койсубу разослал призывы:

«Мусульмане, если хотите, чтобы в Дагестане был жив дух ислама, то, не теряя времени, идите к нам, ибо враги идут на нас. Если вовремя придете на помощь, мы будем победителями».

* * *

Весеннее солнце нежно ласкало изумрудную листву гимринских садов и виноградников. Скинув белый покров, сонливо кутались в мягкие облака вершины Койсубулинского и Салатавского хребтов. Полноводная река под шумный напев несла темные воды к просторам Каспия.

Тихо казалось вокруг, но аул был полон тревожной суеты. Взрослые хмурились, даже веселые ребятишки стали серьезными.

Как будто предчувствуя беду, жалобно выли псы, мычали коровы, блеяли овцы, выгоняемые за аул. Только неутомимые труженики-ослики безразлично помахивали хвостами, сгибаясь под тяжестью домашнего скарба. Все что могли уносили из дому гимринки. Они торопились уйти с детьми и стариками от родных очагов подальше в горы. Без слов, одними взглядами прощались с ними мужчины.

Только вооруженные мюриды спешили к аулу, оставив нерасседланных коней в ущелье с коноводами.

— Да будет плохим их конец! — произнес имам, увидев в бинокль темную массу, движущуюся от перевала.

Генерал барон Розен выступил из Темир-Хан-Шуры с двумя батальонами гренадерского полка, одной ротой егерей, четырьмя дивизионами драгун, с восемью орудиями, одной конно-артиллерийской ротой.

Кроме регулярных сил с ним шло ополчение в тысячу человек во главе с Ахмед-ханом мехтулинским, столько же — с шамхалом тарковским, пять сотен эрпелинцев, ишкартынцев и араканцев о главе с Саид-кадием.

Расположив эти силы на высоте против Гимры на расстоянии ружейного выстрела, генерал стал изучать каждую преграду, улицу, двор, саклю. Аул казался вымершим.

Розен знал, каким было селение два года тому назад, и вот каким оно стало теперь. Только на короткое время — в минуты призыва муэдзина к молитвам — наступало в нем оживление, а потом снова все погружалось в тишину и бездействие. В предвечернее время никто не пригонял скот с пастбищ, не струились голубые дымки над плоскими крышами, не мелькали тусклые светильники в маленьких оконцах.

— Значит, в нем не осталось мирных жителей, Гимры готов к обороне, — сказал командующий и приказал: — Дать несколько залпов из горных орудий и начать штурм.

В течение целого дня одна за другой следовали безуспешные атаки, прорвать оборону горцев не удавалось. Тогда командующий распорядился поставить четыре орудия над дорогой, ведущей в аул, и четыре над тропой, закрытой завалом и каменной стеной с высокой стороны аула.

С раннего утра до полудня обстреливала артиллерия эти два пункта, разметав наконец заграждения. Неожиданно прекратив обстрел, Розен бросил в образовавшиеся коридоры по батальону пехоты и под прикрытием огня легких орудий прорвал линию обороны горцев в двух местах.

Мюриды отошли к домам, которые были также укреплены.

— Основной удар на возвышенную часть селения! — скомандовал Розен.

Мощным натиском солдаты выбили мюридов из нескольких крайних домов. Они не только укрылись в них, но и с меньшими потерями стали отбрасывать мюридов вниз. Темнота помешала действиям обеих сторон, но русские не оставили занятых позиций.

К полудню следующего дня Розен вклинился в позицию горцев уже в середине аула. Разорвав фронт Гази-Магомеда на две части, русские вместе с ополченцами стали теснить Гамзат-бека вверх — к юго-западу, а Гази-Магомеда вниз — к северу.

Мюриды сопротивлялись отчаянно. Все чаще и чаще возникали рукопашные схватки. Израненные, обезоруженные мюриды, собрав последние силы, с голыми руками бросались на солдат и гибли на штыках.

Ни одна сакля, ни один камень не были сданы без боя…

Особенно жестокая схватка разгорелась на третий день. Гимринские улицы были усеяны трупами мюридов и солдат.

В этот жаркий полдень муэдзин не поднялся на минарет, но ни один мюрид не пропустил короткий обряд молитвы. Взоры всех с мольбой поминутно обращались к небу. Но аллах отвернулся от верных рабов своих. С каждой минутой редели их ряды. Имам не терял надежды даже тогда, когда с двумя десятками аскеров вынужден был укрыться в маленькой крепости, на придорожной возвышенности. Башня над этим квадратным зданием с мелкими бойницами была разрушена снарядом.

— Зачем ты зашел в эту ловушку? — спросил Шамиль Гази-Магомеда.

— Не бойся смерти, каждый из нас должен смириться с кадру, как смирились те, чьи души вознеслись в рай, — ответил имам.

Шамиль занял место у одной из бойниц. Но десятком выстрелов из кремниевых ружей удержать сотни штурмующих было невозможно. Осажденные понимали это, но ни один из них не думал сдаваться. Громкие голоса слышались совсем близко. Русские смельчаки подползли к двери и стали бить в нее прикладами. Штыки их винтовок просовывались в бойницы. Топот солдатских сапог слышался над головой.

— Они уже на крыше, — сказал имам. Гази-Магомед стоял у двери, подпирая ее плечом, два мюрида — рядом с ним.

Удары чего-то тяжелого стали сотрясать бревенчатый потолок. Вскоре через пробоину, сделанную в крыше, вместе со светом влетели пули солдат.

Мюриды прижались к стенам.

— Братья, — сказал имам, — нас здесь перебьют как мышей, мы погибнем, не причинив вреда неверным. Дешево достанется им наша жизнь. Не лучше ли выйти и умереть в сражении?

— Они могут бросить в отверстие порох с подожженной соломой… Дадим последний бой и с честью сложим головы, — поддержал Гази-Магомеда Шамиль.

Имам выхватил шашку и, потрясая ею, сказал на удивление спокойно и даже игриво:

— Кажется, сила еще не изменила джигиту.

Он решительно шагнул к двери, затем, повернув лицо к стоящим сзади, сказал:

— Трусость не спасает, смелость не губит. — Выдвинув железный засов, он рванув дверь, крикнул: — Во имя аллаха! — и бросился наружу.

Перед ним выросла людская стена. Огромный камень, брошенный с крыши, угодил ему в затылок. Он дрогнул, покачнулся и, сделав несколько нерешительных шагов назад, упал навзничь. Штык одного из солдат пригвоздил его к земле.

Мюриды, столпившиеся у открытой двери, с ужасом смотрели на своего имама.

— Он упал? — спросил Шамиль, посылавший пули в пробоину крыши.

— Да, он мертв, — ответил кто-то из мюридов.

Бросив кремневку, Шамиль туго затянул пояс. Затем быстро засучил рукава, подоткнул полы черкески и, плюнув на ладони, выхватил шашку.

— Расступитесь! — крикнул он.

Пружинящей походкой барса Шамиль сделал несколько быстрых шагов к двери и, оттолкнувшись от высокого порога, перелетел через железную щетину штыков, окруживших выход. Солдаты от неожиданности отпрянули в стороны.

Шамиль, размахивая шашкой, расчищал себе путь. Во время прыжка папаха слетела с его головы. Двое солдат выскочили наперерез. Один из них хотел нанести удар прикладом по бритой голове смельчака, но Шамиль, увернувшись, двумя взмахами зарубил обоих и, перепрыгнув через тела, побежал дальше. Стрелять в него солдаты не решились, боясь попасть в своих.

Шамиль бежал в сторону ущелья. Впереди справа на бугре он увидел высокого желтобородого человека в длинной черной черкеске. Шамиль узнал в нем бывшего своего учителя Саид-кадия араканского. Рядом с ним стоял молодой горец в бурке, в лихо заломленной назад белой косматой папахе.

— Хан-Махул, — обратился к молодому горцу кадий, — посмотри, уходит из рук, неужели не найдется герой, способный остановить его?

Хан-Махул птицей слетел на тропу и, став на пути бегущего, поднял пистолет. Шамиль, плашмя ударив его шашкой по руке, выбил оружие и занес клинок над ним. Но Хан-Махул, прикрывшись длинной полой бурки, увернулся. Тогда Шамиль, перебросив шашку в левую руку, ловким взмахом раскроил череп противнику. Секунды были утеряны. Перед Шамилем вырос огромный солдат, белобрысый, веснушчатый. Он сделал выпад и всадил штык Шамилю в грудь так, что конец его, прорвав черкеску, показался со стороны спины. Шамиль, схватившись за винтовку двумя руками, оттолкнул солдата и вытащил штык из груди. Солдат упал, винтовка осталась в руках у Шамиля, и он ударил прикладом напавшего на него, а потом швырнул винтовку в гущу остолбеневших солдат.

Подняв свою шашку, он хотел побежать дальше, но, покачнувшись, едва устоял на ногах. Обернулся, ожидая врага сзади. Камень, брошенный кем-то, раздробил ему ключицу над штыковой раной. В глазах у Шамиля потемнело. Он почувствовал, что силы покидают его, деревенеют ноги.

— Вот и конец. О аллах!

— Я аллах, я аллах! — вдруг услышал он рядом, за своей спиной.

Этот голос принадлежал Саид-кадию, и он вернул силы Шамилю. Слабеющей кистью сжал он рукоятку окровавленной шашки. Страшный, как у загнанного зверя, горящий гневом взгляд его остановился на араканском кадие. Тот дрогнул и, побледнев, попятился к солдатам.

Не нашлось среди них больше храбрецов, желающих стать на пути человека, казавшегося чудовищем.

Шатаясь, как пьяный, из стороны в сторону, Шамиль подошел к обрыву и, только здесь свалившись, покатился вниз. Никто не сомневался в том, что это движение было последним в его жизни…

В этой же лощине прятался совсем юный мюрид, который, сделав из сакли такой же удачный прыжок через штыки вслед за Шамилем, все время бежал за ним, и только в последний миг, когда Шамиль встретился с солдатом, юноша метнулся к лощине и там затаился в зарослях шиповника. Это был гимринский муэдзин.

Когда стемнело, услышал муэдзин стоны и подполз к раненому.

— Шамиль! Ты жив?

Шамиль узнал юношу.

— А, Ризван… Нас никто не преследует?

— Слава аллаху, нет.

— И все-таки тебе лучше уходить.

— А как же ты?

— Обо мне заботиться не надо, я уже мертвец, — едва шевеля губами, сказал Шамиль.

— Пока будешь дышать, я не уйду.

Шамиль хотел повернуться на спину. Корчась от боли, закашлял, изо рта потекла кровь.

— Пить…

Ризван на корточках сполз к речушке, зачерпнул папахой воду. Сделав несколько глотков, Шамиль откинулся, вновь закрыл глаза.

Ризван спустился в ущелье, под скалой нашел нору, в которой прятались пастухи во время дождя, вымел ее пучком сломанных ветвей кустарника и вновь вернулся к раненому.

— Шамиль, здесь оставаться опасно, там внизу есть убежище, я потащу тебя туда.

— Не трогай, не могу шелохнуться.

— Я осторожно…

Ризван снял с себя черкеску, подложил ее под раненого и волоком потащил.

Шамиль, видно, потерял сознание, он не реагировал на толчки.

С трудом удалось Ризвану втащить его в нору. Сделав дело, молодой человек облегченно вздохнул, сел у входа, вытер пот со лба рукавом рубахи.

Предвечернюю тишину никто не нарушал. Только речные лягушки издавали печальные звуки.

— Пить, — попросил Шамиль, придя в сознание.

Снова сполз к реке Ризван, зачерпнул папахой воду, снова поднес раненому. Когда стало совсем темно, Ризван вполз в нору, лег рядом с Шамилем и всю ночь не смыкал глаз. Он читал предсмертную молитву над умирающим.

Под утро Шамиль утих, но не охладел. Наоборот, голова его стала горячей. Парень, устало прикрыв глаза, уснул. Когда проснулся, солнце уже стояло высоко. Прежнее спокойствие царило в ущелье. Шамиль спал.

«Что там делается, наверху?» — подумал Ризван. Ему захотелось есть. Он поднялся, напился воды. От этого есть захотелось еще сильнее. Идти к аулу опасно. Может быть, в нем еще сидят гяуры… Навряд ли, что им делать в пустом разрушенном селении? Отсвет их костров не зажигал неба ночью, и шума не было. Где же тогда люди?

«Непременно поднимусь, как только стемнеет, — решил муэдзин. — Бедная мать, наверное, оплакивает меня, как оплакивают многие женщины Гимры павших сыновей, мужей, отцов и братьев. Их души теперь блаженствуют в чертогах рая… Почему же тогда близкие рыдают об усопших, вместо того чтобы радоваться их избавлению от тягот земных?.. Вот и его будет горько оплакивать Баху, все лицо издерет до крови, — думал Ризван, глядя на Шамиля. — А может быть, он еще выживет, крепкий ведь какой, сильный и ловкий, как лев. Если бы не он, летала бы и моя душа в небесах». Ризван опять посмотрел с благодарностью на раненого и решил помолиться за него.

Как только стемнело, голодный, дрожа от холода, пошел он вверх к Гимрам. На окраине селения остановился. Темно и тихо было в ауле. Повернулся, глянул на возвышенность — темно было и там.

«Значит, ушли враги», — решил Ризван. Медленно побрел он к саклям. В переулке мелькнула чья-то тень.

— Эй, ты кто?

— А ты кто?

— Я Ризван, здешний муэдзин.

— А я Сабит, местный чауш. Ты живой?

— Как видишь. Люди не вернулись?

— Вернулись немногие.

— А семья Доного?

— Остались в Ашильте, казначей имама Юнус приютил их у себя.

— Он жив?

— Да, он отошел с Гамзат-беком, Ахвердиль-Магомой, Кебедом и другими к западу, а нас оттеснили вниз… Но как же ты уцелел? Говорят, что все, кто был с имамом, погибли, и сын Доного тоже.

— Шамиль еще жив, он в тяжелом состоянии, надо сообщить его родителям.

— Они не сомневаются в том, что он убит, оплакивают.

— Как же теперь быть?

— А где Шамиль?

— Там, в ущелье, в норе.

— Ты, Ризван, пойди лучше к Пирбудагу — деду, он ведь ко всему и лекарь.

— Пойду, но прежде хочу узнать, мать моя вернулась или нет?

— Вернулась, иди обрадуй.

Словно на крыльях полетел Ризван к дому. Во дворе и в сакле было темно. Он распахнул дверь.

— Кто там? — спросил тихий женский голос.

— Это я, мама.

— Боже! Неужели ты жив, или с неба спустился? — радостно воскликнула женщина, кинувшись к сыну. Не видя ничего в темноте, она дрожащими руками ощупывала его руки, шею, лицо. — Ризван, соколик мой, клянусь, как только настанет день, зарежу барана, пожертвую бедным — приговаривала она.

— Мама, дай мне быстро что-нибудь поесть, я должен уйти.

— Куда же на ночь глядя? Не отпущу тебя.

— Внизу в ущелье лежит Шамиль. Раненый. Говорят, Доного с семьей в Ашильте. Я должен сообщить Пирбудагу.

— Хорошо, сынок, поешь толокно с брынзой — и пойдем вместе.

— Ты не ходи, мама.

— Обязательно пойду, не пущу тебя одного.

Мрак царил в полуразрушенном ауле. Быстро шла старушка, держась за бурку сына.

— Осторожнее, мама.

— Ничего, сынок, у меня ноги как у козы.

Они спустились к мельнице, подошли к сакле Пирбудага, постучали.

— Кто там?

— Это я, муэдзин Ризван.

Старик открыл дверь.

— Входите.

— Заходить не будем, я пришел сообщить тебе, что Шамиль тяжело ранен, я спрятал его в пастушьей норе.

— О аллах! — вздохнув, воскликнул Пирбудаг.

— Мой внук живой! Где он? Веди скорее, — сказала старая Хадижат, накидывая шаль на плечи.

— Мне рассказывали отступники, заглянувшие ко мне на мельницу, как храбро дрался Шамиль. От них я узнал, что он, пронзенный штыком, свалился с кручи, — говорил старик, торопливо следуя за Ризваном.

— Мы искали его всю ночь после боя в этой стороне, но так и не нашли. Подумали, что и его труп, как труп Гази-Магомеда, уволокли за собой гяуры. Они ушли сразу, оставив немного людей с одной пушкой, — говорила Хадижат. — Сегодня днем они вручили первым вернувшимся жителям бумагу на имя старосты. Мы, гимринцы, должны уплатить штраф по шесть рублей с дыма.

— А еще ежегодно по одному рублю с души, — добавила мать Ризвана.

Шамиль был без сознания, что-то бормотал.

— У него жар, — сказал Пирбудаг, ощупав внука.

Хадижат погладила Шамиля:

— Дорогой мой, это я, твоя бабушка.

— Он бредит, не трогай его, — сказал старик и, обратившись к Ризвану, попросил: — Сын мой, как же мы заберем его отсюда? Сходи в село, возьми у кого-нибудь лестницу, позови мужчин.

* * *

Около месяца находился Шамиль между жизнью и смертью. Когда стал поправляться, его привезли в Ашильту, к жене. Там Патимат подарила ему первенца, которого Шамиль, в честь своего любимого учителя устада Джамалуддина-Гусейна казимухского, назвал Джамалуддином.

Когда Шамиль окончательно окреп, он поехал в Балаганы к шейху ярагскому и одновременно проведал вдову Гази-Магомеда, дочь шейха, которая осталась в положении и должна была скоро родить.

— Что же теперь станет с ней? — спросил Шамиль удрученного отца.

— Меньше всего я беспокоюсь за нее, — сказал шейх. — Есть ученый человек из Кадара, который женится на ней сразу, как только она родит. Он усыновит ребенка и увезет ее отсюда, и никто не будет знать, где находится тот, кто родился от имама… Но не этим я озабочен, — продолжал шейх, — начатое дело надо продолжать. Ты, Шамиль, должен вернуться в Гимры.

— Это ничего не даст, — возразил Шамиль.

— Попробуй.

Шейху ярагскому хотелось узнать о настроении гимринцев.

— Тогда давай поедем вдвоем, — предложил Шамиль.

Гимринцы сухо встретили шейха. Один из старейшин сказал ему:

— Слишком велик ущерб, нанесенный нам войной. Не сейте, пожалуйста, больше раздоров между нами и неверными.

Шамиль, возмущенный тоном соотечественника, ответил:

— Не думаешь ли ты, что со смертью лучшего из нас — Гази-Магомеда — ослабеет шариат? Клянусь аллахом, я не допущу уменьшения его ни на мизинец и приложу все усилия, чтобы увеличить на локоть.

Шейх не стал больше разговаривать с гимринцами и в тот же день вернулся в Балаганы.

Шамиль побыл несколько дней у деда. Старики уговорили его вернуться вместе с семьей, тем более что дом их, стоявший в центре аула, не был поврежден.

Шамиль возвратился в Гимры, в родной дом. В первую же ночь проснулся он от громкого женского крика, который доносился сквозь рокот бушующей реки.

Он быстро встал, оделся, распахнув окно, прислушался к голосу.

— Э-гей! Храбрецы джамаата! Вооружайтесь! Спешите, идите на помощь! Враги под стенами наших домов! Помогите!

Быстрее порывов ветра замелькали тени в тесных переулках аула. Вооруженные мужчины спешили туда, откуда доносился голос. Встревоженные жены на всякий случай седлали коней, чтобы мужчины при удаче могли погнаться за врагом, а при поражении ускакать.

Шамиль сунул пистолет за пояс, кинжал взял в руки. Он быстро сбежал по лестнице, вышел на улицу. К нему присоединились несколько узденей-соседей.

— Кто это кричит? — спросил Шамиль у них.

— Понятия не имеем, сами хотим узнать.

Крик не прерывался.

— На помощь! Спешите на помощь! Они скоро сломают ворота!

И на самом деле, с той стороны, откуда слышался крик женщины, доносились тяжелые глухие удары.

— Где же вы, гимринские удальцы? Или беспробудный сон овладел вами? Гяуры врываются в мой дом!

Самые отчаянные джигиты впотьмах проявляли осторожность. Пригибаясь, они перебегали от дома к дому, вглядываясь в темень узких улиц. Большая толпа скопилась в переулках, расположенных близко к дому, на крыше которого стояла женщина, чем-то размахивая.

— Да это же дом Меседу, и голос, кажется, ее, — сказал Шамиль.

Не доходя до ворот тетушкиного дома, Шамиль вдруг услышал раскатистый смех и множество веселых голосов. Подойдя поближе, он остановился в недоумении.

Действительно, у дома Меседу теснилась толпа. Задом к ней стоял огромный бугай, который, не обращая внимания на крики и смех, ударял рогами в ворота дома. Шамиль, подойдя, спросил:

— Чей бык?

— Кажется, Тажудина. Наверное, прибежал с пастбища домой, спутал ворота, бьется рогами в чужие.

— Эй, Меседу! — крикнул Шамиль.

Меседу замолкла. Она спустилась во двор, вытащила дрючок, подпиравший ворота, раскрыла их и вышла на улицу, держа в руках старый, заржавевший от бездействия кинжал. Увидев бугая и поняв, в чем дело, Меседу пнула его в морду и вернулась во двор.

Соседи ее, до того не высунувшие носа, теперь тоже весело смеялись, присоединившись к остальным.

— Нет причин для смеха… А если бы на самом деле селению грозила опасность, которая из ваших жен или сестер вышла бы навстречу с оружием, как вышла Меседу? — строго спросил Шамиль.

Народ стал расходиться.

 

Глава четвертая

После поражения в Гимрах Гамзат-бек вернулся в Гоцатль и вновь предался молитвам, уйдя от мирских дел.

Лишь шейх ярагский не думал складывать оружия. Оставив семью в Балаганах, он на десятый день после гибели зятя, Гази-Магомеда, выехал в Цадахар, к устаду Джамалуддину-Гусейну казикумухскому.

Оставшись наедине с ним, ярагский шейх сказал:

— Это не поражение, а испытание. Мы не должны уподобиться барсукам, загнанным в норы… У нас есть еще волки, острые клыки которых могут вспороть не одно брюхо упрямых быков. Волчьей стае нужен новый вожак. Мы так же вознесем его, как вознесли Гази-Магомеда.

Устад задумался, затем, подняв голову, спросил:

— Может быть, есть человек, на котором ты остановил свой выбор?

— Таких двое, — ответил шейх.

— Назови.

— Гамзат-бек гоцатлинский и Кебед-Магома телетлинский, — ответил шейх.

— Я бы предпочел Шамиля гимринского, — сказал устад Джамалуддин-Гусейн.

Шейх ответил:

— Гимринец подошел бы по всем статьям — молод, учен, убежденный шариатист, отличный оратор, смел и решителен, но ведь он еще в тяжелом состоянии, и только один аллах знает, каковы последствия сквозного ранения в грудь.

— Я слышал и очень сожалею. Собираюсь на днях навестить его, молю бога о его выздоровлении, — сказал устад.

— Мы не можем ждать.

— В таком случае лучше остановиться на Гамзат-беке, он достаточно учен, более воспитан и менее жесток, чем Кебед, каменное лицо которого холодит душу. Мне кажется, телетлинский Кебед способен заучить то, что преподают, повторить то, что говорят, но претворить в жизнь знания не может. Он не обладает, по-моему, остротой и гибкостью ума.

— Ты прав, — согласился шейх, — не зря я первым назвал Гамзата. Главное в нем то, что он непримиримый враг царя и местной знати, причем вышедший из их же среды. Не говоря уже о прочих достоинствах.

— Ты говорил с Гамзат-беком? — спросил устад.

— Я считал необходимым вначале посоветоваться с тобой, а с ним проще. Если ты одобряешь мое предложение, могу заехать в Гоцатль на обратном пути.

— Ты не сомневаешься в том, что Гамзат даст согласие?

— Даже глупцы не отказываются от власти, а те, что поумнее, стремятся к ней любыми путями.

— Где думаешь созвать съезд народных представителей? — спросил устад.

— В Караде.

— Когда?

— В ближайшее время, до наступления холодов.

Ярагский шейх на обратном пути из Цудахара заехал в Гоцатль, заручился согласием Гамзат-бека на сан имама Дагестана. Вернувшись в Балаганы, он развернул активную деятельность по организации съезда и созыву делегатов.

* * *

В один из дней ранней осени напротив карадинской мечети перед огромным числом съехавшихся на съезд карадинцев ярагский шейх так же, как первого имама Гази-Магомеда, опоясал мечом ислама гоцатлинского Гамзат-бека и благословил на газават.

И вновь склонились головы писарей над воззваниями нового имама и старого шейха. Они писали:

«Единоверцы, зеленое знамя, выпавшее из рук первого имама Дагестана — прославленного Гази-Магомеда, — душа которого вознеслась к чертогам рая, вновь поднято.

Ислам требует от каждого правоверного жертвовать собой во имя владыки миров, чей престол служит основанием закона.

Поистине все мы призваны истреблять неверных, изгонять их побежденными и униженными. Убивайте нечестивцев и отступников. Идите за тем, кто волею аллаха призван стать во главе. Он поведет вас, красноречиво прославляя заповеди святых.

Истинно, неверные и отступники есть существа, преданные сатане. Не ослепляйтесь их многочисленностью и силой, ибо они презренны перед богом. Кто ищет спокойствия и благ в достатке, тот враг посланника аллаха. Не жалейте ни сил, ни средств, ни жизни. Истинно, ваши предшественники, павшие за веру, достигли высоких почестей в раю. Аллах велик, он хороший помощник и могучий защитник.

На газават!»

Полетели гонцы с воззваниями во все аулы Аварии. Стал объезжать Гамзат-бек, как и первый имам, мечети вольных обществ. Наполнил казначей имама — ашильтинский Юнус — сундучок серебром, пожертвованным казне имамата народом.

Возглавил Мардахай группы аварских торговцев, отправленных в города для покупки огнестрельного оружия. Они поехали, несмотря на осенние холода.

Прошла зима.

Дав возможность народу закончить посевные работы и весенние дела, имам Гамзат-бек объявил мобилизацию и сбор в Чумескенте.

Залечив раны, туда явился и Шамиль гимринский. Прежний чин помощника имама по организации снабжения войск и строительству был оставлен за ним.

В Агач-Кале с отрядом русских и своим ополчением укрепился шамхал Абу-Муслим тарковский, возведенный в чин генерала царской службы. Узнав о скоплении сил в Чумескенте, Абу-Муслим отправил срочное донесение начальнику темирханшуринского гарнизона. Он отправил также извещение Ахмед-хану мехтулинскому в верхний Джунгутай о сборе войск второго имама, зная, что Гамзат-бек является личным врагом мехтулинского хана. Абу-Муслим известил также Саид-кадия араканского, Буга цудахарского и Моллачи из Тануса.

Пока силы этих врагов Гамзат-бека собирались в Агач-Кале, гарнизон крепости, состоявший из роты русских солдат, ночью, покинув Агач-Калу, перешел на сторону Гамзат-бека. Солдат этой роты только называли русскими. На самом же деле это были поляки, в основном — офицеры, разжалованные в рядовые и сосланные на Кавказ за участие в восстании Польши против гнета русского самодержавия.

С помощью толмача Гамзат выслушал этих солдат, затем, выстроив свое воинство, представил перебежчиков. Указывая на них, имам сказал:

— Это не те гяуры, с которыми нам приходилось иметь дело до сих пор. Их родина, так же как и наша страна, граничит с Арасеей. Этот народ, как и мы, восставал против царя, захватывающего их земли. Эти люди не простые… Каждый из них имел определенный чин, достоинство и превосходство перед рядовыми. Они не пожелали драться с нами, зная, что мы тоже встали на защиту родины. Они предлагают союз в борьбе с общим врагом. С почтением относитесь к ним, окружите двойной заботой, ибо такие угодны аллаху. Помощь от них будет большая. Они владеют военными знаниями, умеют пользоваться большим оружием, стреляющим железными мячами, знают секреты изготовления зажигалок, а также исправления часов.

Слово имама — закон для мюридов. По приказу Гамзат-бека казначей выдал деньги полякам для приобретения одежды, коней и снаряжения.

Через неделю мюриды могли любоваться выправкой, посадкой, умением стрелять в цель и другими достоинствами поляков.

Многих из них имам поставил помощниками пятисотенных и тысячных, а старших, приобщив к своей свите, сделал советниками.

Шейх ярагский не одобрял поспешные решения имама в отношении нерусских гяуров, но Гамзат-бек в данном случае не посчитался с авторитетом учителя тариката.

Собрав пятитысячное войско, имам Гамзат двинулся к Агач-Кале. Не успел он осадить укрепление, как заметил движение огромного отряда со стороны Темир-Хан-Шуры, правое крыло которого отрезало его силам пути отхода к Чумескенту.

Гамзат-бек узнал, что хан мехтулинский, кадий араканский и другие объединились с регулярными частями русских.

Имам, сняв осаду, отступил, занял выгодную позицию над открытой местностью и дал бой. Особенно отличились в этом сражении поляки, чем окончательно покорили сердца мюридов.

Но оставаться на выбранной позиции, несмотря на ее выгоды, было рискованно и в случае отступления, и в случае, если противник предпримет смелый обход и ударит в тыл. Поэтому с наступлением темноты Гамзат-бек приказал сниматься с места и начинать отступление вверх.

К счастью, проход через владения Ахмед-хана мехтулинского оказался свободным. Нейтральные земли даргинцев, в частности левашинского Хаджалмахисского общества, не представляли опасности.

Преследуемый врагом, имам Гамзат дошел до перевала Кызыл-яра, где произошел еще один бой.

По владениям даргинских обществ Гамзат-бек продвинулся быстро и свернул в сторону Гергебеля. Мехтулинский хан хорошо знал эту дорогу, одну из ведущих в Аварию. Она пролегала над бешеной рекой, была узкой, сдавленной скалами.

Этого мрачного пути не миновать, если спешишь. Имам знал, что победителем скорее всего станет тот, кто выйдет из ущелья первым и займет позиции возле аула Гергебель, у выхода из ущелья, там, где сливаются воды двух стремительных рек.

И все-таки Ахмед-хан, верноподданный русского царя, вместе с союзниками решил следовать за имамом до Гергебеля.

Селение это стоит на виду — как на поднятой ладони. Сакли аула кажутся сросшимися с каменистыми склонами горы Зуберки-меэр. У ее подошвы раскинулись сады и возделываемые земли, а чуть ниже, вырываясь из двух ущелий, как две надолго разлученные сестры, бросаются в объятия друг друга бурные воды Кази-Кумухского и Аварского Койсу, оглушая страшным ревом и грохотом окрестные горы.

Гамзат-бек до подхода сил противника успел укрепить аул, не пожелав занять позиции у выхода из ущелья.

Жители Гергебеля присоединились к нему. Русские, вместе с ополчением Ахмед-хана, Абу-Муслима и остальных, расположились у подошвы Зуберки-меэр. Несколько дней они бездействовали, отыскивая удобные пути подхода к укрепленному аулу. Однако подойти с какой-либо стороны не представлялось возможным.

Видя колебание противников, имам написал мехтулинскому хану письмо такого содержания:

«От убогого раба Гамзат-бека — рабам и помощникам свиньи!

Поклон тому, кто нашел верный путь, пошел по нему и достиг желанной цели! Амин!

Эй! Рабы денег! Доколе будете собирать богатства?

Знайте бога, царство которого могущественнее всех. Помните его и следуйте тому, что написано в священном писании. Вами повелевают враги аллаха. Отыщите причины, по которым вы не можете пробудиться от сна невежества и воротиться к истинной стезе.

Горе вам, идущим против того, что написано пророком. Наказание бога жестоко. Если вы одумались, удаляйтесь с миром и отойдите от гяуров.

Если нет, оголяйте оружие во имя собственной гибели.

Да будет так!»

Шамкал тарковский и Ахмед-хан мехтулинский отправили нарочного, сказав:

— Оружие оголено, пусть встречает.

В тот же день после полуденной молитвы отступники начали штурм Гергебеля.

Одна атака конников сменялась другой до самого вечера, но каждый раз они откатывались назад, оставив у завалов и стен убитых воинов и животных.

На следующий день штурмующие начали действовать с раннего утра, прерывая бой только на время молитв. Та и другая стороны дрались до наступления темноты.

Так продолжалось и на третий день. К вечеру, когда измученные безуспешными атаками отряды русских и отступников разожгли костры, собираясь готовить ужин и отдохнуть, Гамзат неожиданно всей силой напал на их лагерь. Воины, которые были ближе к фронтовой позиции, схватились за оружие, вскочили на коней и ринулись навстречу. А те отряды, что находились ближе к дороге, ведущей к ущелью, стали отступать назад. За ними поспешили и предводители, боясь, что мюриды Гамзата отрежут путь к отступлению.

Только темнота избавила воинов Шамхала и Ахмед-хана от истребления. Напирая друг на друга, подгоняемые градом пуль, в панике, едва удерживаясь на карнизах узкой дороги над кипящей пучиной, спешили они в спасительную тьму ущелья, оставляя убитых и раненых…

После гергебельского сражения многие округа и общества Аварии признали-Гамзат-бека.

Только хунзахцы, во главе со старой ханшей Паку-бике и ее старшим сыном Абу-Нуцалом, отказались признать чанка. Гамзат-бек придавал значение Хунзаху не только как центру Аварии, но и как важному стратегическому пункту. Он знал, что с ликвидацией Хунзахского ханства русский царизм терял надежный оплот в центре нагорного Дагестана.

После блестящей победы там, где сливаются два Койсу, имам Гамзат не распустил свое войско. Он повел аскеров в Гоцатль, который стал новым местом сбора и пополнения его отряда.

Однако не все общества Аварии соглашались на добровольных началах выделять людей и доставлять продовольствие. Таковыми оказались ансальцы.

Когда Шамиль, прибыв к ним, представился как помощник имама, ансальские старейшины заявили:

— Мы хотим жить в мире со всеми. Посылать на войну своих мужчин не желаем. Кто хочет воевать, тот пусть воюет. Как мусульмане мы выполняем все предписания Корана, сохраняя лучшие из адатов. Однако признавать над собой чью бы то ни было власть не хотим.

Шамиль, вернувшись в Гоцатль, передал имаму Гамзату заявление ансальцев. Возмущенный имам, взяв с собой две тысячи мюридов, пошел на Ансаль.

На расстоянии версты от селения он стал лагерем и снова послал Шамиля с Кебед-Магомой, Амир-ханом, Ахвердиль-Магомой на переговоры с ансальцами. Те перегородили дорогу у входа в село. Когда посланцы имама приблизились, один из стариков, стоя на крыше крайней сакли, сказал:

— Ну что ж, дорогие гости, коли пришли — заходите, погостите у нас, потолкуем.

Шамиль хотел было сделать шаг с вершины вала, но чей-то тихий голос с той стороны предупредил:

— Не ходи, здесь приготовлена ловушка.

Тогда Шамиль, отойдя назад, крикнул «гостеприимному» старику:

— Послушай, отец, мы не сомневаемся в радушном приеме ансальцев, но, к великому сожалению, наш мюршид велел нам входить в селение только в том случае, если вы отправите к нему четырех заложников и пятьдесят туманов.

— У наших сельчан не найдется столько денег, — ответил старик.

— Тогда мы пойдем обратно, доложим имаму то, что вы сказали, и вернемся сюда с большой силой, чтобы начать с вами бой.

Когда Шамиль с товарищами удалился, старейший из жителей Ансаля стал советоваться с соплеменниками.

— Навряд ли нам удастся одолеть этих дивов, — сказал старик. — Мне кажется, благоразумнее заключить мир с ними.

— Конечно, зачем нам начинать кровную вражду с единоверцами. Лучше отдадим то, что они требуют, и на этом закончим, — сказал ансальский мулла.

С ним все согласились. Тут же выделили представителей во главе с муллой и послали на переговоры с имамом Гамзатом.

Гамзат договорился с ансальцами о количестве мобилизуемых, продовольствия, дал им срок и повернул к Гоцатлю.

Шамиль поехал дальше. Он побывал в Гидатле, собрав там отряд, отправился в Гимры.

В первый же день прибытия в родное село к нему прискакал посыльный с приказом от имама. В нем говорилось: «Немедленно собери людей и не задерживаясь иди на Мишули. Мишулинцы, так же как ансальцы, отказываются выделять воинов, не подчинились Саиду ихалинскому, которого я назначил наибом над ними».

Шамиль с гидатлинцами и гимринцами поспешил на помощь Саиду. Мишулинцы, видя, что дело принимает плохой оборот, покорились наибу из Ихали.

* * *

Молодой хунзахский хан Абу-Нуцал, узнав о том, что враг их дома чанка Гамзат избран имамом и собирает силы для новых выступлений, через горы поехал в Тифлис. Он взял с собой молочных братьев — Османа и Хаджи-Мурада.

Царский наместник, выслушав молодого хана, сказал через переводчика:

— Сейчас мы можем помочь тебе только деньгами. Два года назад хунзахцы прекрасно справились с полчищами Кази-муллы. Ты возглавил соплеменников, за что и был удостоен высокой царской награды. Возвращайся, вооружи народ и сделай со вторым имамом то же, что сделал с первым.

Офицеры штаба устроили пирушку, на которую пригласили молодого хана, напоили его, окружили девицами легкого поведения, от поцелуев и объятий которых с трудом отбился Абу-Нуцал.

Осман и Хаджи-Мурад, следившие за происходящим в щель оконной рамы, с отвращением плевались и, когда им удалось вырвать собрата из рук разгулявшихся офицеров и девок, несмотря на полночь, обмыли Абу-Нуцала студеной водой с головы до ног.

Вернувшись домой ни с чем, молодой хан, следуя совету, стал в свою очередь объезжать селения, чтобы собрать силы.

Шамиль, возвращаясь из Мишули, встретил жителей Урита, которые сообщили ему, что хунзахцы во главе с ханом Абу-Нуцалом наступают на Харадарих и прошли уже полпути.

Присоединив к своим силам вооруженный отряд уритинских юношей, Шамиль пошел навстречу Абу-Нуцал-хану.

Хунзахский правитель, увидев приближающийся отряд, затаился в скалах и встретил мюридов градом камней. Однако Шамиль успел предупредить воинов о возможной опасности. Мюриды, сделав вид, что они на всем скаку направляются к узкому проходу, над которым нависали громады скал, не доскакали до него и круто повернули коней в гору. Неожиданным ударом с фланга они выбили ополченцев Абу-Нуцала с высот, обратив их в бегство.

Преследуя хунзахцев верхней дорогой, Шамиль заметил большой отряд, идущий со стороны Гоцатля. Это Гамзат-бек вел своих воинов.

— Сам аллах поторопил тебя в нашу сторону, а я с утра послал гонца за тобой, — сказал имам.

Шамиль рассказал ему о встрече с Абу-Нуцал-ханом.

— Вот и хорошо, наши пути совпали, мы идем на Хунзах, — сообщил Гамзат-бек.

Успев проскочить мимо Гамзата, Абу-Нуцал вернулся домой и начал спешно укреплять подступы к Хунзаху.

Имам со своими войсками, подойдя к аулу, расположился на равнине, возле речки Тобот. Он стал истреблять спелые хлеба и палить скошенные травы. Видя, что хунзахцы не реагируют на его действия, Гамзат направил к ним представителей во главе с Кебед-Магомой телетлинским.

Посланцев впустили в селение. К ним вышла ханша Паху-бике:

— Что угодно от нас вашему Гамзату? — спросила она.

Кебед-Магома, выступив вперед, ответил:

— Имам Гамзат-бек, да возвеличит его аллах, требует от хунзахцев признания шариата и отречения от присяги, данной русскому царю.

— Возвращайтесь к тому, кто вас прислал, и скажите, что мы подумаем, решим и пришлем своих представителей, — ответила ханша.

На другой день ее представители, опять, как и прежде, во главе с муллой Нуром, явились к Гамзату…

Гамзат-бек вышел из шатра, стал перед посланцами ханши в окружении свиты. Степенный мулла Нур, пригладив длинную бороду, начал спокойно излагать доводы ханши:

— Наша госпожа Паху-бике как истинная мусульманка не против установления шариата в подвластных ей селениях. Начинать можете с Хунзаха. Пришлите своего ученого, и мы охотно исполним все его требования. Что же касается подчинения тебе, оно может быть полным, ибо испокон веку ханы Хунзаха привыкли повелевать. Нарушить присягу, данную русскому царю, молодой хан Абу-Нуцал не может, ибо люди совести клянутся один раз, но Абу-Нуцал дает обещание не содействовать армии царя, если она будет воевать с воинами Гамзата.

— Хорошо, — сказал Гамзат-бек, выслушав муллу Нура. — Мы отправим в Хунзах ученого для установления шариата, но с условием, что Паху-бике отдаст нам своего младшего сына Булач-хана.

Когда вернулся мулла Нур и сообщил об условиях Гамзата, ханша заметалась, как волчица, загнанная в кошару. Ее младшему сыну исполнилось только восемь лет. Эта сильная, властная женщина теряла самообладание. Ломая руки, посылала проклятия наглому чанка.

— Чует мое сердце беду, — говорила она.

— Госпожа, успокойся, аллах милостив, они ведь тоже мусульмане, неужели осмелятся причинить вред ребенку, — говорил мулла Нур, утешая ханшу.

— Отнять дорогое дитя! У кого? За что? И когда будет конец моим черным дням? Нет, пусть лучше вырвут сердце мое, но сына не отдам! — закричала она, прижимая к груди мальчика.

Тогда к Паху-бике подошел двоюродный брат покойного хана, полковник царской службы Сурхай-бек.

— Сестра моя, — сказал он, — мальчик не должен быть свидетелем проявлений твоей слабости, отпусти его, пусть он уйдет, а мы поговорим, как лучше сделать.

Старший Абу-Нуцал взял младшего брата за руку и, выводя его из комнаты, шепнул:

— Будь мужчиной, никого не бойся, пока я жив.

В доме собрались все ученые и почетные жители Хунзаха. Паху-бике вышла к ним вся в черном. Ее бледное лицо резко выделялось на темном фоне платка.

В величественной позе долго стояла она молчаливо. Молчали и хунзахцы.

— Люди, что будем делать? — наконец спросила она.

— Мы послушно исполним все, что ты скажешь, госпожа, — ответил один из узденей.

— Хорошо, ради вас — покорных и преданных, во имя мира я оторву от сердца своего младшего сына. Пусть будет пленником во имя сохранения многих жизней, — решительно сказала Паху-бике.

Люди ушли, а ханша, удалившись в свои покои, долго плакала в одиночестве. Никто не утешил ее словами надежды. Поздно ночью вышла она с маленькой лампой в руках. Неслышно ступая, прошла в комнату, где спал младший сын. Села у изголовья, склонилась над ним, безмятежно спящим. Так просидела она до рассвета.

Эта страшная ночь показалась ей короткой. Хотелось, чтобы тянулась она бесконечно. Мрак рассеивался и дарил ей свет, а свет таил в себе тьму неизвестности и безутешную печаль.

— Мой сын, проснись, — ласково шепнула она, касаясь губами уха мальчика, когда услышала шум пробуждающегося дома.

— Мама, это ты? — радостно улыбаясь, спросил мальчик.

Широко раскрыв большие серые глаза, он глянул на мать и снова сомкнул отяжеленные сном веки.

— Хороший мой, любимый, казна моя, счастье мое, — приговаривала Паху-бике, поглаживая бритую голову сына. — Вставай, голубок, лети навстречу неизвестности, там ждут тебя черные вороны, три дня кружатся они над нами, — шептала мать, сдерживая рыдания.

— Мама, что ты говоришь? Я ничего не пойму, — открывая глаза и сладко потягиваясь, спросил Булач-хан.

— Да это я песенку про себя пела. Вставай, надевай свою лучшую черкеску, опоясайся и кинжалик не забудь, все новое надень.

— А разве сегодня праздник?

— Да, праздник, только не у нас, а в стане наших врагов. Ты должен пойти туда с уважаемыми людьми Хунзаха и остаться там на некоторое время. Только не заплачь, ведь ты уже почти мужчина и к тому же сын хунзахского хана.

Мальчик, вспомнив отчаянные слова матери, которые слышал вчера, сразу сделался серьезным, глянув в лицо ей, сказал:

— Не беспокойся, не заплачу, а вот ты вчера плакала.

— Это я от злости, вдовам простительно.

— Мама, люди пришли, — сказал Абу-Нуцал, входя в комнату. Заметно было, что он очень волновался и с трудом сдерживался.

Булач-хан быстро вскочил с постели, натянул сапожки, надел маленькую черкеску, косматую папаху и весело, как будто на самом деле собирался в гости на праздник, воскликнул:

— Я готов, пошли!

Во дворе стояли оседланные кони, суетились люди. Абу-Нуцал посадил мальчика в седло, дал в руки повод. Сели на лошадей и сопровождающие. С шумом распахнулись ворота, зацокали по камням кованые копыта.

На крышах домов стояли женщины. Уголками платков вытирали они влажные глаза. Только ханша Паху-бике застыла во весь рост, как изваяние из черного мрамора. Лицо ее было беломраморным.

Гамзат-бек принял в плен сына ханши и в тот же день отступил от Хунзаха на несколько верст. Он только отступил, но не ушел, а через день повернул обратно к Хунзаху, к месту прежней стоянки.

Приложив руки ко лбу, с тревогой всматривались женщины Хунзаха туда, где на полях, позолоченных августовским солнцем, кружилась беда.

Измученная горем ханша отправила старшего сына с нукерами в стан Гамзата узнать, чего еще он хочет от нее.

Гамзат-бек ответил молодому хану:

— Я хочу, чтобы разрушили укрепления, выстроенные русскими, и немедленно выдали нам двух злоумышленников и убийц — Буга цудахарского и Маллачи из Тануса. Эти люди дрались против нас в Купле, лично убили несколько моих друзей и родственников и потому должны быть за это в ответе. Мы знаем, что они скрываются в Хунзахе.

— Да, — ответил Абу-Нуцал, — эти люди действительно находятся у нас. Они попросили убежища, мы не могли отказать, а раз мы согласились дать им убежище, то как же можем выдать их вам? Что касается укреплений, построенных царскими аскерами у нас, мы снесем их, когда всюду восстановится мир.

— Ты, Абу-Нуцал, слишком молод, чтобы самостоятельно решать эти вопросы. Иди доложи матери о моих требованиях, — сказал Гамзат-бек.

Абу-Нуцал вернулся домой, сообщил матери и почетным людям о новых требованиях Гамзата.

— Хорошо, — сказала ханша, — попробуем подойти к этому чанка с другой стороны…

Вечером к стоящему на карауле мюриду Гамзата подошел человек, пришедший из Хунзаха, и сказал:

— Послушай, брат, мне нужно увидеть Шамиля из Гимры, ты не скажешь, как его разыскать?

— Скажу, — ответил караульный, — вон там с правого края расположен его отряд, и сам он, наверное, сейчас там.

Человек из Хунзаха, которого звали Ахмед, поспешил туда, куда было указано. Это был тайный посол от ханши.

Шамиль, совершив вечернюю молитву, сидел в кругу товарищей, беседуя. Подошел сотский, сказал, что какой-то человек спрашивает его.

Шамиль велел позвать незнакомца.

— Асаламалейкум, — сказал Ахмед, протягивая руку.

— Ваалейкум салам, — ответил Шамиль, пожимая ее.

— Разговор у меня секретный к тебе, — сказал Ахмед.

— Я слушаю, — сказал Шамиль, когда они отошли к сторону.

— Ханша прислала меня к тебе. Она говорит, что ты человек ученый и уважаемый военачальник Гамзата. Госпожа просит уговорить и увести мюршида отсюда. Он считается с тобой и послушает. За эту услугу она обещает дать тебе двести туманов наличными.

Шамиль вспыхнул. Он хотел грубо обругать посланца, но сдержал себя.

— Твоя госпожа плохо знает меня, если думает, что я могу согласиться на подкуп. Скажи ей, что совесть и честь я ценю больше жизни и так же предан своему мюршиду и аллаху, как ее сын Абу-Нуцал царю Арасея.

Ахмед быстро исчез во тьме. Шамиль немедленно отправился в шатер к Гамзату и рассказал о разговоре с тайным посланцем ханши.

— Значит, еще не совершилось их укрощение. Они решаются на хитрость, а может быть, и на что-нибудь худшее. Напрасно я отпустил с миром Абу-Нуцала. Но еще не поздно вернуть его.

Утром Гамзат вновь направил Кебед-Магому с десятком нукеров в Хунзах.

Паху-бике вышла на крышу и, не ответив на приветствие посланцев, глянула на Кебед-Магому с ненавистью. Кебед-Магома сказал:

— Гамзат-бек хочет говорить со вторым сыном твоим Умма-ханом, поскольку Абу-Нуцал до сих пор не явился с ответом.

Умма-хан, отрок пятнадцати лет, быстроглазый, подвижный, дерзкий, не дождавшись ответа матери, заявил:

— Ну что же, я поеду и поговорю с этим неугомонным чанка. — В буйной голове избалованного паренька вихрем закружились легкие мысли показного удальства. Он вскочил на первого попавшегося коня и, опередив Кебед-Магому с нукерами, галопом поскакал к стану имама.

Растерянная, возмущенная Паху-бике приказала старцам Хунзаха следовать за ее сыном.

Как глупый воробышек в лапы старому коту попал Умма-хан в руки имама. Увидев высокого, широкоплечего, увешанного оружием Гамзата в окружении суровых чалмоносцев, он съежился в кабардинском седле…

На сей раз ни средний сын, ни почетные представители Хунзаха не возвратились из стана Гамзат-бека.

Опять заметалась ханша, предчувствуя беду, снова начала заламывать руки, посылая тысячи проклятий чанка. В отчаянии бросилась она к старшему сыну и глухим голосом выдавила из груди:

— Торопись!

Абу-Нуцал застыл в раздумье.

— Может быть, ты струсил или считаешь унизительным просить чанка, тогда я пойду, сама брошусь к нему в ноги, все же отец его был бек по происхождению… Мне ведь все равно, я готова на любые унижения ради моих сынов. Клянусь аллахом! Иди! Ты ведь мужчина…

— Хорошо, я пойду, — сказал решительно Абу-Нуцал и, выбежав из комнаты, приказал нукерам: — Седлайте коней!

Только выехал он с двумя сотнями охраны за ворота, как хлынул страшный ливень. Абу-Нуцал вернулся.

— Зачем?! — не своим голосом крикнула ханша, бросаясь к сыну.

Тогда Абу-Нуцал вновь вскочил в седло и, взяв с собой только восемь нукеров, как ветер полетел к лагерю Гамзата. Дождь кончился. Из-за клочьев разорванных черных туч, быстро плывущих на север, выглянуло солнце. Поднялись мюриды с земли, встряхивая с длинного ворса андийских бурок капли влаги. Кинулись к старшему брату Умма-хан и те, которые ждали помощи из Хунзаха.

Вечерело. В шумном лагере Гамзата, словно перед бурей, воцарилось затишье. Хунзахцы с Абу-Нуцалом и Умма-ханом стояли в сторонке от шатра мюршида. Мюриды, окружив их, держались на расстоянии.

Гамзат-бек не показывался. Никто не знал, где он, кроме некоторых приближенных. Мюршид молился в шатре Шамиля, молился долго.

Шамиль, видя, что имам медлит, подошел к нему, заговорил:

— Две недели мы топчемся под стенами Хунзаха, занимаясь пустыми разговорами. Разве ты не слышишь, как ропщут мюриды? Продовольствие, рассчитанное на десять дней, давно кончилось, воины хотят разбегаться.

— Я не знаю, с чего начинать, — перебив Шамиля, сказал Гамзат-бек.

Шамиль ответил:

— Тот, кто ищет удобного момента для какого-нибудь дела и случай ему представляется, должен им воспользоваться, иначе этот момент может больше не повториться. Кто нашел врага покинутым, беззащитным и не избавился от него, тот раскается в этом.

Тогда Гамзат-бек приказал:

— Иди скажи тем, кто пришел из Хунзаха, что я не отпущу их, пока не будут выполнены все требования, предъявленные мной ранее.

Шамиль в окружении вооруженных мюридов подошел к хунзахцам. Они стояли толпой недалеко от шатра мюршида.

Увидев направляющегося к ним Шамиля, Абу-Нуцал и Умма-хан, отделившись от остальных, вышли вперед.

Шамиль остановился на расстоянии пяти шагов от них. Свою речь он начал с молитвы:

— На аллаха да уповают верующие, ибо он владыка наш! Сбывается с нами только то, что им предписано. Слушайте, люди Хунзаха, приказ мюршида, избранного народом для продолжения богоугодных дел. Приказ таков: «Задержать сыновей хана и почетных людей Хунзаха в лагере до тех пор, пока правительница Паху-бике исполнит все требования Гамзат-бека».

Ропот недовольства пронесся среди хунзахцев. Мулла Нур, выйдя из толпы, заявил:

— Ты, Шамиль, человек ученый, законовед и, наверное, знаешь, что существует правило, запрещающее воюющим сторонам брать в плен представителей противника, пришедших на переговоры.

Старик пристально глядел в лицо Шамиля, которого совсем недавно в Хунзахе вырвал из рук разъяренной толпы. Шамиль тоже помнил об этом и потому, смущенно опустив голову, молчал.

Тогда, оттеснив Шамиля, вышел вперед Кебед-Магома.

— Если вы позволяете себе нарушать многие законы шариата, почему же мюршид не может нарушить одно из правил ведения войны, начатой во имя ислама?

— В споре не всегда рождается истина… В иных случаях несогласным лучше удалиться, — сказал Нур и хотел было идти, но один из мюридов преградил ему путь.

Возмущенный хунзахский ученый Мирзаль Хаджияв, выхватив кинжал, воскликнул:

— А ну-ка, удальцы Хунзаха, покажите свою мощь и силу этим наглецам!

Чопан-бек, племянник Гамзата, стоявший у палатки мюршида, кинулся на Умма-хана. Смелый парнишка выстрелил в него, но и сам свалился от пули Чопана.

Мюрид бывший рядом с Чопаном, бросился к Абу-Нуцалу и хотел нанести удар кинжалом по голове, но молодой хан уклонился, и удар пришелся по лицу. Хан выхватил шашку и, держась левой рукой за рассеченную щеку, бросился на толпу мюридов. Ловкими взмахами он уложил несколько человек, остальные отпрянули от него. Преследуя их, молодой хан наносил удары по спинам.

В это время послышался грозный голос:

— Эй, трусы! Бежите от мальчишки! Не вы ли собирались идти против русских пушек и штыков?

Это был голос Шамиля.

Пристыженные воины повернулись лицом к Абу-Нуцалу, но никто не решился кинуться на страшного в гневе юношу. Чьим-то метким выстрелом в затылок был уложен Абу-Нуцал-хан.

Никто из хунзахцев не спасся. Только маленький Булач-хан, спрятанный в одном из крайних шатров, охраняемый мюридами, остался в живых. Шатер и постель Гамзата во время схватки хунзахцы изрешетили пулями, думая, что мюршид находится там.

Страшная весть о происшедшей в стане Гамзата трагедии в тот же вечер донеслась до Хунзаха. Громкий плач и дикие вопли не смолкали в древнем селении до утра. Они доносились и до слуха мюридов Гамзата, вселяя в их суеверные души смертельную тоску и животный страх. Не смыкая глаз, полуголодные, как вороны, залетевшие в пустыню, они ежились под полами черных бурок и шептали молитвы.

Двоюродный брат Гамзата, Чопан, раненный в живот пулей Умма-хана, в эту ночь умирал. Он лежал в шатре мюршида. До полуночи толпились вокруг него друзья, товарищи.

Корчась от нестерпимой боли, изнемогая от потери крови, чуя приближающуюся смерть, Чопан едва слышным голосом сказал, обратясь к присутствующим:

— Сон начал сковывать мои члены, слипаются глаза, оставьте меня с отцом.

Пожелав спокойной ночи, мюриды удалились.

Тогда Чопан прошептал отцу:

— Сердце содрогается не от того, что к изголовью моему приближается тень Азраила. Мне жутко становится от воя, доносящегося издали. Я тоже виновник этого горя, и только теперь, на ложе смерти, пришло горькое раскаяние.

Чопан глубоко вздохнул, а старик, смиренно склонив седую голову, стал читать молитву:

— Во имя аллаха милостивого, милосердного. Так бог купил у верующих жизнь их, имущество их, платя им за них раем. В битвах подвизаются они на пути божьем, и убивают, и убиты бывают сообразно обетованию об этом, истинно данному в законе.

— Послушай, отец, — прерывая молитву, сказал Чопан.

— Слушаю тебя, сын мой.

— Мне тяжело умирать оттого, что я поднял руку на людей, из рода которого вышли наши деды. Меня мучает совесть из-за того, что я убил отрока. Может быть, его мальчишеской рукой управляла божья сила, и я наказан за совершенное преступление и предан невыносимым мукам. У тебя нет сына, кроме меня.

Перед смертью прошу — возьми младшего, оставшегося в живых Булач-хана, усынови его. Иначе погибнет и он. Если будет суждено аллахом, он вырастет и, может быть, обретет ханский престол. Тогда ты в старости будешь при нем, за спасение он как сын закроет глаза твои в час кончины. За твою услугу всевышний простит мое преступление.

— Я исполню твою просьбу, сын мой, — ответил старик и начал читать заупокойную…

В ту же ночь обезумевшая от ужаса ханша убежала из дворца в селение Гинчук.

Отец Чопана, похоронив сына, увез с собой Булач-хана в Гоцатль. Гамзат не стал возражать.

После похорон убитых и умерших от ран Гамзат послал Ахвердиль-Магому, Кебед-Магому с тысячным отрядом к Хунзаху. Жители селения даже не показались из своих домов. Хунзах казался вымершим.

Пятисотенные наибы Гамзата вернулись и доложили мюршиду о положении дел.

— Слава аллаху! Наконец-то престол Нуцалов опрокинут! — воскликнул Гамзат.

На другой день рано утром он отправил в Хунзах Шамиля и казначея Юнуса, чтоб они забрали ханскую казну и все ценности. Опять поскакали к селению мюриды. Они въехали в ворота, спешились, соблюдая осторожность, стали обходить ханское жилище. К великому огорчению казначея, приготовившего большие хурджины и мешки, не только ханские сундуки, но даже кельи слуг оказались пустыми.

— Поистине это дело рук хунзахцев, — сказал Шамиль, обращаясь к Юнусу.

— Я тоже думаю, что старая ханша, кроме собственных ног, ничего не унесла, — согласился казначей и, разводя руками, спросил: — Что же теперь нам делать?

— Сейчас увидишь, что надо делать, — ответил Шамиль, поднимаясь на высокую крышу дома. Подойдя к самому краю, он приложил руки ко рту и закричал во весь голос: — Внимание! Слушайте приказ мюршида — почтенного Гамзат-бека! Он распорядитель ханских владений, имущества и ценностей, которые оказались разграбленными вами. Приказываю тем, кто это сделал, все, вплоть до деревянной ложки, возвратить, положить на то место, откуда было взято. Иначе придут те, кому поручено произвести опись, и заберут все вместе с вашими пожитками. Даем срок до полудня.

Жители Хунзаха, на всякий случай понадежнее попрятав свое добро, стали приносить и привозить все, что ими было взято.

Погрузив ханское добро на восемь арб, Шамиль велел везти его в Гоцатль.

В это время в лагере Гамзата заседал совет. Большинство собравшихся посоветовало мюршиду поселиться в диван-хане. Гамзат согласился и в окружении советников и телохранителей направился к Хунзаху как раз в то время, когда скрипучие двухколесные арбы в сопровождении охраны заворачивали к спуску.

Гамзат-бек вернул арбы с добром в ханский дом и сам въехал в него хозяином.

Через день хунзахцы увидели странную женщину с распущенными волосами, в длинном черном платье, изорванном на груди, которая, словно подхваченная бурей, летела к Хунзаху со стороны Гинчука. За ней бежал мужчина в черной черкеске с белыми погонами, в невысокой серой каракулевой шапке. Казалось, женщина на крыльях отчаяния хотела скрыться от погони. Тяжело дыша открытым ртом, она шаталась от усталости, когда поднималась по каменной улочке к дому. Человек, бежавший за ней, догнал ее только тогда, когда она обеими кулаками стала колотить в запертые ворота.

Стражник распахнул створку и в испуге отпрянул от страшной женщины, проскочившей мимо. Она встала посреди двора, окинула бессмысленным, блуждающим взглядом строения и вдруг, вцепившись в собственные седеющие пряди волос, издала душераздирающий крик отчаяния.

Все плоские крыши Хунзаха усеял народ. Высыпали во двор нукеры, телохранители и мюриды Гамзата. Только сам мюршид не появился. Стоя за маленьким оконцем одной из комнат, он слушал и следил за происходящим во дворе.

Некоторое время женщина стояла молча, пристально вглядываясь в лица людей, собиравшихся вокруг нее. Молчал, понурив голову, и человек в черкеске с белыми погонами, стоя рядом с ней.

— Ханша Паху-бике, — шепотом произносили люди, словно боялись нарушить тишину, воцарившуюся в тысячной толпе.

Нарушила тишину сама ханша. Черные глаза ее сверкнули гневом. Бледные губы искривились в злобной усмешке. Подняв руки со сжатыми кулаками, она, словно тигрица, приготовившаяся к последней схватке, глухо закричала:

— О вшивый чанка! Да будет трижды проклята волчица, вскормившая тебя! Да захлебнешься ты кровью моих сыновей! Да подавишься ты куском, съеденным в этом доме! Пусть подушки наши превратятся в пламя под головой твоей! Пусть постель острием кинжала пронзает твои бока! Пусть одеяла могильной насыпью сдавливают твою душу!

Несколько нукеров, подбежав, схватили ее. Стоящий рядом человек в черкеске с белыми погонами выхватил шашку, но на него накинулись сзади двое и, скрутив руки, увели. Потащили и сопротивляющуюся ханшу.

— О великий аллах! Внемли моим проклятиям! Ниспошли жестокую кару! — кричала она, тщетно пытаясь вырваться из рук воинов Гамзата.

В ту же ночь, когда жители Хунзаха погрузились в беспокойный сон, люди Гамзата подкрались к арестованным — ханше Паху-бике и ее родственнику по мужу, полковнику царской службы Сурхай-беку. Зажав им рты, там же, в конюшне, отсекли головы этим двум жертвам шариата.

Только темная ночь, умеющая хранить тайны, была немой свидетельницей их похорон в безвестных могилах.

Слух о кровавой расправе Гамзата с ханским семейством быстро разнесся по всему Дагестану. Злоба и возмущение охватили сердца потомственных владетелей страны гор. Зароптали и те общества, которые придерживались политики невмешательства.

Полетели депеши с изложением факта от наместника к его императорскому величеству в Петербург.

Но пока командование Кавказской армии ждало указаний и приказов свыше, акушинцы под предводительством кадия выступили против Гамзата. Земли Даргинского общества не пошли за ними, но не поддержали и имама.

Гамзат знал о том, что рано или поздно против него двинутся регулярные части наместника, разумеется, совместно с ополчением местных владык. Поэтому он стал рассылать приказы во все аварские округа, требуя людей. В то же время около Хунзаха продолжало топтаться в бездействии тысячное войско полуголодных мюридов. Хунзахцы отказывались снабжать их продовольствием и фуражом, ссылаясь на то, что они-де уничтожили хлеба и сено. Непримиримость хунзахцев чувствовалась на каждом шагу.

Наступили осенние холода. Тогда Шамиль явился к Гамзат-беку и сказал:

— Поистине тебе лучше удалиться из этого осиного гнезда в Гоцатль. Хунзахцы коварны и мстительны. Побудь дома, пока уляжется зло в сердцах людей, и воздержись от посещений людных мест.

— Но ведь тогда мою осторожность расценят как трусость, — возразил Гамзат и добавил, немного помолчав: — Да пусть свершится то, что начертано рукой аллаха в книге предопределения.

— Ты, мюршид, слепо веришь в предопределение, — ответил Шамиль. — Попробуй броситься со скалы в пропасть, тогда почувствуешь, что произойдет, несмотря на то что здоровье позволяет дожить до старости.

Гамзат задумался, затем, тряхнув головой, решительно сказал:

— Сделаю так, как советовали ученые, иначе Хунзах вновь будет потерян.

Шамиль ушел. На другой день он вновь явился к Гамзату, взволнованный, мокрый от дождя, который лил с ночи.

— Почтенный мюршид, — начал Шамиль, — я пришел к тебе заявить, что люди ропщут. Они требуют свою долю из того, что взято во дворце.

— На сей раз я не могу ничего выделить им, — сказал имам.

— Но ведь это будет нарушением одного из законов шариата, относящегося к делам военным. Их требования обоснованны, за эти несколько месяцев они стали похожи на стадо тощих баранов, к тому же завшивели и оборвались.

— Я не располагаю средствами и не могу одеть и обуть всех, — с раздражением ответил Гамзат.

— Тогда они разбегутся, — не унимался Шамиль.

— Ну и пусть бегут, ничего не дам, — махнул рукой Гамзат.

— Мюршид, не мне тебя учить, но запомни: плохо то богатство, которое не расходуется.

— Шамиль, советников у меня много, и ты знаешь, что это не простые люди, а почтенные, убеленные сединами.

— Человек благоразумный советуется и с высшими и с низшими по сану.

— Но благоразумный человек должен прислушиваться к голосу большинства и не уступать требованиям одного.

— Я требую не для себя, — сказал Шамиль, — а только выражаю волю тех, без которых ты не достиг бы того, чего достиг. Правящий мудрец, уверенный в непогрешимости своих действий и слов, не должен пробуждать вражду и ненависть из-за уверенности в своем уме и силе.

— Значит, не следует удерживать тех, в ком рождается вражда ко мне. Лучше пусть эти люди разбегаются. Все равно теперь делать нечего — наступают холода.

— Разреши мне увести их в том порядке, в каком они пришли сюда, и распустить у своих дорог, поблагодарив. Иначе, когда они нам понадобятся вновь, многие из них могут не откликнуться на зов, — сказал Шамиль.

— Уводи! — сухо отрезал Гамзат-бек.

Шамиль ушел. В тот же день покинули Хунзах Шамиль, Юнус, Ахвердиль-Магома и другие. За ними последовал Кебед-Магома. Этот телетлинский мулла — человек не столько ученый, сколько набожный, — вернувшись с отрядом в родной аул, поспешил последовать примеру своего мюршида. Стремясь к неограниченной власти (во внушении страха он видел единственный путь к этому), Кебед-Магома собрал всех ненавистных ему состоятельных и влиятельных телетлинских жителей вместе с женами, стариками, детьми в один из домов, перестрелял их и сжег дом.

Узнав об этом, Шамиль написал ему:

«Раб божий, Кебед-Магома, поистине ты усиливаешь раздор и вражду среди соплеменников. Власть, которая держится на страхе народа, так же непрочна, как та, которая строится на лжи. Если мы будем действовать, прикрывая личную неприязнь общим делом, тогда то, к чему мы стремимся, обречено на провал. Да простит тебя аллах».

Гамзат-бек, желая отвлечь каким-либо образом недовольных жителей ханской столицы, начал строить в Хунзахе большую соборную мечеть. Для этого он разрушил часть ханского дома и соединил здание мечети с собором боковым ходом.

Он всеми силами старался наладить отношения с жителями Хунзаха. Устраивал турниры, конные состязания, задаривал победителей дорогим оружием, деньгами. И многие молодые уздени бездумно поддавались соблазнам и легко переходили на сторону правителя.

Склонились к Гамзат-беку и внуки старого хунзахского узденя Мусалова — Осман и Хаджи-Мурад.

Однажды зимним вечером, сидя у горящего очага, Хаджи-Мурад рассказывал старшему, как ему удалось трижды вскочить на бегущего коня. Большие, широко расставленные на скуластом лице зеленовато-серые глаза его расширялись, и в них вспыхивали дерзкие огоньки. Словно кошка, готовая к прыжку, сгибаясь, втягивая шею в плечи, рывком выбрасывая руки вперед, показывал он, как делал прыжок.

Их дед, Мусалов, с пренебрежительной миной на лице искоса поглядывал на внуков. Наконец, не выдержав, сказал:

— Чего вы расхвастались, о вашем мужестве, ловкости и отваге пусть скажут люди.

— А разве мы хвастаем? Просто рассказываем друг другу о своих делах, — возразил Осман.

— Хороши дела, нечего сказать… Показываете свое удальство! Кому? Может, хотите сделаться мюридами чанка? Тьфу! — плюнул старик.

Братья замолчали.

Тогда дед снова заговорил:

— Селение превращено в стойбище мулов, а вы как два ишака слоняетесь меж них.

— Мы делаем то, что делают остальные хунзахцы, — ответил деду Хаджи-Мурад.

Это взбесило старика. Он окинул их презрительным взглядом:

— Тоже мне молодежь! Трусливые хвастунишки!

Осман посмотрел на деда серьезно, а Хаджи-Мурад дерзко, но ни один из них не посмел сказать что-либо в ответ. Только в душе каждый сожалел, что перед ним родной человек. Вот если бы он был случайным встречным, тогда бы они показали ему, на что способны…

Мусалов и сам понял, что слишком оскорбительно обошелся с юношами, и потому снизил тон:

— Вы не должны делать того, что делают другие, поскольку являетесь молочными братьями Абу-Нуцал-хана. Ваша мать, Залму, вскормила его грудью. Покойный хан Султан-Ахмед был другом моего сына — Расула, вашего отца, который пал под этими стенами, сражаясь с имамом Гази-Магомедом. Мне стыдно смотреть людям в лицо. Ведь вас считают братьями ханских сыновей… Разве вы не знаете, как должны поступать, когда пролилась кровь близких?

Осман и Хаджи-Мурад, опустив головы, молчали.

— Мне бы вашу молодость и силу, — продолжал старик. — Я бы показал вам, что такое истинная удаль узденя. Я могу сделать это и теперь, отстранив вас. Рука моя хоть и дрожит, но владеть кинжалом не разучилась. Поверьте мне, я сделаю это, чтобы умереть спокойно.

Дед не впервые заводил подобные разговоры, но теперь от намеков он перешел к прямому требованию.

— Хорошо, — подняв голову, сказал Осман, — я сделаю то, что ты хочешь сделать.

— Я тоже! — воскликнул Хаджи-Мурад.

Братья, вскочив с мест, направились к двери.

— Благословляю, да поможет вам аллах, — прошептал дед, провожая внуков довольным взглядом.

Поздно вернулись в ту ночь домой Осман с Хаджи-Мурадом. Мусалов с нетерпением, прислушиваясь к каждому шороху, ждал их. Наконец они явились. Сбросив с плеч заснеженные бурки, вновь подсели поближе к горящему очагу.

— Мы обошли всех молодых людей нашего тухума, уговорили каждого, они согласны помочь нам. Откладывать не будем, решили покончить с ним в ближайшую пятницу. Представь себе, даже Хаджиясул-Мухаммед и тот соглашается нам помочь.

— Хаджиясул-Мухаммед? — переспросил Мусалов.

Юноши утвердительно кивнули.

Старик, подумав немного, сказал:

— Я бы на этого человека не понадеялся. Люди осуждают этого хунзахца, ставшего мюридом чанка еще при жизни ханского семейства. Говорят, в стане Гамзата он первым поднял оружие на Абу-Нуцала, на своих соотечественников. Если это так, ему нельзя доверять, и жаль, что он из нашего тухума.

— Но он говорил, что теперь недоволен Гамзатом, — сказал Хаджи-Мурад.

— Язык может говорить одно, а голова думает о другом… Но ничего, будет так, как должно быть, — успокоил себя и внуков старик.

Мусалов не ошибся. В ту же ночь Хаджиясул-Мухаммед отправился во дворец к Гамзату. Стража знала его и пропустила, несмотря на поздний час.

— Мюршид, проснись, — сказал ночной гость.

Гамзат вздрогнул, проснулся и уставился тревожным взглядом на пришельца, лицо которого в полумраке не мог узнать сразу.

— Это я, Хаджиясул-Мухаммед, твой верный мюрид, принес недобрую весть.

— Говори быстрее, — взволнованным голосом приказал Гамзат.

Пришелец склонился к самому уху и зашептал:

— Против тебя в Хунзахе назревает заговор. Будь осторожен. Не ходи в мечеть в пятницу.

— Кто из хунзахцев теперь может подняться против меня? Ханский род уничтожен. Булач-хан еще ребенок. Дальние родственники — хан мехтулинский, шамхал тарковский — не пойдут сюда зимой. Аслан казикумухский хоть и является родственником хунзахских ханов, но последние годы враждовал с ними, — рассуждал Гамзат-бек вслух.

— Но ведь у сыновей ханши есть молочные братья — Осман и Хаджи-Мурад, которые стали главарями заговора, — старался убедить имама Хаджиясул-Мухаммед.

— Ерунда, мальчишки, — махнув рукой, успокоился Гамзат.

Однако слова ночного посетителя возымели какое-то действие на мюршида. Хотя он и не придал им значения, но тем не менее приказал глашатаю сообщить хунзахцам о запрете посещать мечеть вооруженным людям. Он также умножил охрану дворца. В своих телохранителях, состоящих из нескольких десятков бывших польских офицеров, которые приняли ислам и посещали вместе с ним мечеть, Гамзат не сомневался. Теперь их никто не мог отличить по внешности от настоящих мюридов-горцев…

В пятницу — день молитвы в соборной мечети — имам, увеличив число телохранителей до сотни, сказал им:

— Часть из вас заранее войдет в мечеть, остальные вместе со мной. Как только я подам знак, подняв палец правой руки, вы наброситесь на молодежь и в первую очередь убьете Османа и Хаджи-Мурада.

К полуденной молитве оба брата и соучастники явились в джума-мечеть поодиночке. Стража, поставленная у дверей, следила, чтобы никто не вошел вооруженным.

Казалось, все хунзахцы беспрекословно подчинились приказу нового правителя. Ни на ком не было видно оружия. Может быть, оно было спрятано? Нужно было ощупывать входящих… Но кто бы решился на такое оскорбление достоинства горца и какой бы мужчина позволил другому сделать это?

В мечети не видно было, чтобы кто-то где-то собирался группами. Два внука Мусалова, отделившись от остальных, расположились недалеко от боковой двери, ведшей из покоев ханского дворца в мечеть. Гамзат-беку сообщили, что оба брата явились без оружия и сидят в ожидании начала молитвы.

Вскоре показался Гамзат-бек. В длинном светлом халате, в папахе, обвязанной белой чалмой, он шел медленно, важно, с гордым достоинством, откинув голову. Его смуглое лицо не выражало тревоги, только суженные глаза из-под опущенных век пытливо скользили по лицам сидящих прихожан.

Впереди него шли три мюрида, по двое — слева и справа, четверо — позади. В их руках сверкали оголенные клинки. Когда вошел мюршид, Осман поднялся с места и воскликнул:

— Мусульмане, встаньте! Идет великий человек, наш почтенный имам!

Все повскакивали с мест.

Гамзат остановился.

— Подойдите ко мне, — сказал он, обращаясь к Осману и Хаджи-Мураду.

Братья, сделав несколько решительных шагов, вытянулись перед ним. Тогда Гамзат спросил:

— Не вы ли дали клятву на Коране своему деду Мусалову убить меня?

— Да, мы действительно дали клятву убить тебя и не изменим ей! — сказал Осман и выхватил пистолет из-за пазухи.

В эту минуту одновременно раздались несколько выстрелов, и все они были направлены в мюршида. Спустив курок, Осман сам упал на труп Гамзата — убил его Хаджиясул-Мухаммед. Хаджи-Мурад, выстрелив, присел. Пули мюридов пролетели над его головой. От порохового дыма в полутемной мечети стало совсем темно. На мгновение воцарилась страшная тишина. И вдруг, поднявшись во весь рост, с обнаженным кинжалом, Хаджи-Мурад закричал:

— Хунзахцы! Гамзат убит! Истребляйте его нукеров!

Спрятанное под одеждой оружие было извлечено. Мюриды, увидев хлынувшую на них вооруженную толпу, попятились к боковой двери. Под сводами соборной мечети послышались новые выстрелы, лязг железа, победные крики, стоны раненых. Оставшиеся в живых телохранители Гамзата с трудом закрыли дверь, ведущую в храм, и стали готовиться к схватке. Ворота, все двери и окна спешно запирались.

Хунзахцы окружили ханский дом. Они много раз бросались на штурм, но не смогли взять его приступом. Тогда Хаджи-Мурад сказал:

— Одна из наших пуль, моя или брата, сразила Гамзата, Осман пал. Я как молочный брат Абу-Нуцала имею право распоряжаться ханским домом. Подожгите его. Пусть сгорят последние мюриды.

Хунзахцы стали выносить из сеновалов копны сена и соломы. Огромные костры запылали в помещении нижнего этажа. Языки пламени, облизывая бревенчатые потолки, подбирались к покоям. Выкуренные дымом и жарким дыханием огня, перепуганные мюриды выбрасывались из окон.

Ханский дом пылал. Зарево пожара ярко освещало заснеженные склоны гор. Шумел, торжествуя, Хунзах. Только перепуганные псы, задрав морды, жалобно выли. Неподвижно стояли уздени Хунзаха во дворе ханского дома в ожидании очередной жертвы, выбросившейся сверху. Меткая пуля или взмах лезвия приканчивали ее.

Юноша в серой чухе с засученными рукавами и лихо сбитой на затылок косматой папахе метался из стороны в сторону. В густых зимних сумерках на алом фоне пожарища казалось, что он исполнял какой-то быстрый ритуальный танец. Это был Хаджи-Мурад. Он легкими прыжками, с ловкостью акробата, подскакивал то к одной, то к другой жертве и так же быстро отскакивал, давая возможность другим учинить расправу. Создавалось впечатление, что он кого-то ждал. И это было так.

Вот он как рысь кинулся на очередного мюрида и на сей раз не отступил. Перед ним стоял бритоголовый мюрид с багровым лицом. Задыхаясь от дыма, он судорожно кашлял и дико водил глазами. Хаджи-Мурад схватил его одной рукой за горло, второй занес кинжал и вонзил в сердце.

Несчастный рухнул на землю. Это был Хаджиясул-Мухаммед.

— Душман! Предатель! Наконец-то я отомстил за смерть брата. Бросьте его в огонь! — крикнул Хаджи-Мурад. Он вытер лезвие о полу вражьей черкески, неторопливо вложил кинжал в ножны и усталой походкой направился к воротам.

Подойдя к дому, он увидел похоронную процессию. Со двора на деревянных носилках, покрытых черной буркой, быстро вынесли покойника. Никто не голосил. Даже мать Залму не плакала. Лица женщин, стоявших во дворе, казались окаменелыми. За эти месяцы в Хунзахе разучились плакать.

— Брат, — прошептал Хаджи-Мурад. Его лицо сделалось бледным. Он глянул с укором исподлобья в глаза деду. Они были спокойны. И во всей внешности Мусалова чувствовалась перемена. Он не сутулился, не клонил на грудь отяжелевшую голову. Казалось, он спешил не на похороны внука, а на праздничное торжество.

Хаджи-Мурад молча присоединился к процессии.

Почти стемнело, когда они пришли на кладбище. Хаджи-Мурад смотрел, как опускали тело брата, завернутое в белый саван, в темную яму. Его положили на доску, обратив лицом к востоку. Когда кто-то высыпал на покойного первую лопату земли, юноша вздрогнул и отпрянул, как будто увидел смерть. Он стал быстро читать молитву…

В эту ночь не слышно было юных голосов у мусаловского очага. Дед сидел как раненый коршун, угрюмо нахохлившись. Тихим монотонным голосом читал он Коран.

Хаджи-Мурад провел ночь в соседней комнате. Склонившись к коленям, писал он письма Ахмед-хану мехтулинскому, шамхалу тарковскому, извещая о том, что Гамзат-бек убит, резиденция сожжена, но остался Хунзах, который ждет достойного правителя.

Весть об убийстве второго имама Дагестана облетела не только всю страну гор, но вышла далеко за ее пределы.

Услышав об этом, Шамиль послал обращение к народам аварских обществ, требуя немедленного выступления против хунзахцев. Он писал:

«Истинно, то, что мы делаем во имя аллаха всевышнего, не умрет со смертью основоположников. Ведь умер же лучший, чем наши Гази-Магомед и Гамзат-бек, пророк Мухаммед, да будет над ним молитва бога!

Но всевышний всегда давал победу тем, кто защищает его религию. Истинно я клянусь Кораном, что не забуду учений пророка. Тот, кто хочет вознаграждений в земной и загробной жизни, пусть следует моему примеру!

Я жду вас после дня пятницы в Унцукуле. Приезжайте готовыми к выступлениям и сражениям.

Я также призываю ученых и храбрецов, возглавляющих край, стать предводителями и вождями. Раб божий Шамиль».

На призыв Шамиля откликнулись немногие. К Унцукулю в означенный день явилось всего несколько сотен старых, преданных мюридов. С ними Шамиль выступил в сторону Хунзаха.

Узнав об убийстве Гамзат-бека и изгнании мятежных горцев из Хунзаха, наместник Кавказа назначил восемнадцатилетнего юношу Хаджи-Мурада временным правителем Аварии.

Ахмед-хан мехтулинский, прямой родственник аварского хана, возмутился, ибо Хаджи-Мурад был всего-навсего сыном простого узденя. Поэтому когда из письма Хаджи-Мурада хан мехтулинский и шамхал тарковский узнали о выступлении Шамиля против Хунзаха, они не отозвались и не послали помощи хунзахцам.

Тогда Хаджи-Мурад, спешно мобилизовав силы из подвластных ближайших аулов, решил сам принять удар. Хунзах вновь был быстро укреплен. Теперь жители знали, что, если они не отразят натиск врага, погибнут все.

Подошел Шамиль и попытался штурмовать селение. Град пуль, камней и тысячеголосые грозные крики осаждаемых заставили его остановиться, а затем отступить.

Шамиль вернулся к семье. В дни, когда он предавался молитвам и скорби, к нему прискакал гонец с письмом от ученого Саида из Ихали. В нем говорилось:

«Во имя аллаха милостивого и милосердного советует тебе раб божий мулла Саид из Ихали.

Для поддержания того, за что идет война, и утверждения того, во имя чего воюем, нужно приложить все усилия для истребления противников до последнего отпрыска. Случайное или преднамеренное помилование хотя бы самого незначительного может в дальнейшем привести к опасным последствиям.

Отец Чопана, исполняя волю покойного сына, чтобы спасти Булач-хана от мести, бежал с ним из Гоцатля в селение Балаганы. В интересах нашего дела надо удалить мальчика с этого света».

Два дня и две ночи Шамиль находился в состоянии сомнения и нерешительности. Он безумно любил своего четырехлетнего сына Джамалуддина.

Этому сильному человеку, от руки которого пал не один десяток врагов, становилось страшно при мысли об убийстве ребенка. Он проникся неприязнью к Кебед-Магоме телетлинскому, который уничтожил ни в чем не повинных детей своих противников. Шамиль был совершенно уверен, что не смог бы поднять руку ни на дитя мусульманского отступника, ни даже на дитя гяура, ибо считал всякого ребенка существом не только невинным, но и святым.

Он обвинял себя в слабости, упрекал в том, что не в силах выполнить того, чего требует дело и советуют люди, умудренные опытом.

Наконец он решил отдать письмо унцукульским старейшинам, сказав, что передает его на их усмотрение.

В тот же день два мюрида поскакали из Унцукуля в Балаганы. Несмотря на сопротивление, оказанное отцом Чопана, Булач-хан был схвачен.

— Мы обязаны отомстить кровью за смерть нашего мюршида Гамзат-бека, — заявили мюриды собравшимся соседям. Пронзив мальчика кинжалом, они швырнули детское тело в кипящие потоки Койсу и ускакали, боясь возмущения балаганцев.

Так было покончено с последним отпрыском хунзахских ханов.

* * *

Очередным известием, огорчившим Шамиля, ученых и мюридов, была весть о смерти почтенного учителя тариката светлейшего шейха ярагского.

На похороны основоположника мюридизма в Дагестане съехались последователи со всех обществ и округов. Сразу же после похорон над свежей могилой знаменитого шейха был поставлен шалаш. И днем и ночью при тусклой лампе в течение трех дней муфтий и другие представители религиозного культа непрерывно читали Коран.

Каждый день у могилы резали по нескольку жертвенных баранов, тут же варили их в котлах и раздавали людям. Только после сорокового дня принялись последователи покойного праведника за мирские дела.

В заснеженной бурке, как всегда в хорошем настроении, въехал Юнус на отличном коне во двор.

Дома он отсутствовал три дня. Радостно улыбаясь, выбежала Маазат навстречу, взяла коня под уздцы.

— С добрым утром, мама!

Залму стояла у дверей сакли.

— С приездом, сын мой, что-то ты долго гулял, наверное, как свадьбу отпраздновал Шамиль рождение второго сына.

— Да, мама, три дня не гасили огонь под котлами, народу съехалось много, — говорил Юнус, усаживаясь поближе к очагу, в котором тлели кизяки.

— Кто же был у него? — спросила мать.

— Много было, даже старый устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский приехал, не побоялся холодов. Были Ахвердиль-Магома, Амир-хан чиркеевский, гимринский казий, унцукульский мулла и другие.

— Как же назвал Шамиль-эфенди новорожденного?

— Гази-Магомой, в память друга — первого имама.

— Счастливая женщина Баху, — сказала мать, — двух внуков имеет, а я все мечтаю и жду, третий год пошел.

Юнус молчал. Не впервые начинала мать этот разговор.

— Всем хороша жена твоя, умная, работящая, покорная, родителей почитает не хуже любой ашильтинки. За год язык выучила, молитвы знает и на вид здоровая, а вот детей не рожает. Наверное, места не нашел бы отец твой для невестки, если бы она родила хотя бы девочку.

— Ну что же делать, мама, разве виновата она, что бог не дает нам детей.

— Да я не обвиняю. Но тем, у кого много детворы, по-доброму завидую. И мне ведь господь послал одного тебя, свекровь моя тоже недовольна была.

— Не огорчайся, может быть, еще будут у нас дети. Не разводиться же мне из-за этого с Маазат.

— Что ты, что ты, сын мой, у меня и в мыслях такого не было. Разве смогу я взять грех на душу… И тебе бы не позволила прогнать женщину, согласившуюся принять мусульманство ради того, чтобы стать твоей женой.

Тонкий слух Маазат, готовившей завтрак в кухонном помещении, уловил разговор матери с сыном. Каждое слово, сказанное свекровью, болью отдавалось в ее сердце. И сама она страдала оттого, что не может осчастливить мужа и стариков детьми и внуками.

Но молодая женщина и виду не подала, что слышала разговор. С добродушной улыбкой расстелила она скатерть перед семейством, когда Мугад с Мардахаем вернулись из мечети. Первую миску с горячими галушками поставила она перед свекром, вторую — перед отцом, третью — перед Залму, четвертую подала мужу. А сама похлебала на кухне то, что осталось на дне казана.

Позавтракав, мужчины, закутавшись в огромные овчинные тулупы, отправились на очар, послушать чужие новости, сообщить свои.

Маазат, вымыв посуду, взялась за пряжу. Залму уселась рядом со спицами.

— Никак не докончу этот носок, — сказала она с досадой.

— Не спеши, мать моя, я ведь связала всем по паре, хватит пока.

— Да я не к тому говорю, на себя досадую, руки деревенеют, старость пришла.

— Дай бог, мама, чтобы все, кого мы любим, дожили до глубокой старости.

— Дай бог, дай бог, — повторила Залму.

Давно хотелось Маазат завести серьезный разговор со свекровью, но никак не могла она решиться, не знала, с какого конца начать, так чтобы не выдать и своего волнения. И вот в это утро, когда у Залму было хорошее настроение, невестка решилась.

— Хороший обычай у мусульман, позволяющий иметь по две жены…

— Это не обычай, а закон, предусмотренный шариатом, дочь моя. Сам пророк Мухаммед имел больше десяти жен. Если бы горцы имели столько богатства, сколько имеют люди, населяющие равнину, они бы, наверное, женились не менее трех или пяти раз. Дети — радость и опора родителей в старости. Вон хаджи Муса семерых сыновей имеет, самое почтенное место на очаре занимает.

— Мама, вы люди состоятельные, могли бы взять Юнусу вторую жену.

Залму чуть не ахнула от удивления и радости, но, стараясь казаться безразличной к словам невестки, сказала:

— Разве это от нас, родителей, зависит… Юнус прочно стоит на ногах, и, если не захочет, мы не сумеем заставить.

— Я уговорю его.

Залму, бросив спицы, уставилась на невестку. Не ожидала она этого и понять не могла. Старая женщина вспомнила свою молодость, те дни, когда ее свекровь намекнула о второй жене Мугаду. Она, Залму, взбесилась, бросалась на всех. Нет, она не хотела разделить свое счастье с другой и Мугаду сказала: «Удавлю себя, если приведут в дом другую!»

К счастью, свекровь вскоре умерла, и Залму была избавлена от вторжения другой женщины в постель ее мужа. А тут сама жена предлагает!.. Нет, непонятны ей премудрости чужеземки.

И все же в душе Залму очень обрадовалась, ухватилась за слова невестки.

— Дочь моя, много ума дал тебе аллах, рассудительная ты, вперед смотришь, знаешь, что дети Юнуса, от кого бы они ни были, и твоими будут. После моей смерти в доме старшей будешь, все ключи тебе передам, а раз старшая, значит, вторая после мужа, почет и уважение будет.

— Я не ради этого, мама. Кто знает, как сложится судьба. Просто хочется мне, чтобы кто-то продолжал ваш род.

— Спасибо, дочь моя. Дай бог тебе видеть своих детей. — Помолчав немного, Залму добавила: — Такая мысль приходила и мне в голову, но серьезно об этом я не думала, и на примете нет подходящей.

— Вторую жену найти нетрудно…

— Наоборот, дочь моя, как раз трудно бывает вторую подыскать. Вдовушку взять Юнус не захочет, тем более бездетную, с детьми чужими нам не нужна. Люди состоятельные хорошую девушку не дадут в дом, где есть первая жена, а какую-нибудь нищую дурочку, хоть и согласится, мы не возьмем.

— Видишь ли, мама, чтобы женить Юнуса, смотреть на состояние и происхождение невесты не надо. Для нас главное, чтобы она была здоровая, полногрудая, могла народить крепких, породистых детей, а что толку от такой, как Сакинат — твоей племянницы… Худая как жердь, пока слово вымолвит, час пройдет, ветер подует — шатается.

Удивлению Залму не было конца. Если бы Мардахай не был рядом, ни за что бы не поверила она, что Мазай не дочь какого-либо халифа или праправнучка дочери пророка Мухаммеда. «Умей она рожать, цены бы ей не было», — думала Залму, продолжая работать спицами.

— Пока Юнусу ничего не будем говорить, — сказала Маазат. — Начнем почаще вдвоем ходить к реке по воду и присмотрим подходящую, а что касается Юнуса, то разговор с ним я возьму на себя.

С того дня Залму с невесткой каждый день ходили к источнику, где собирались девушки и молодые ашильтянки. Они разглядывали с ног до головы каждую, которая казалась подходящей. Наконец их выбор пал на дебелую Умму, дочь Ханычи, узденки, овдовевшей несколько лет тому назад. Девушке было около двадцати. Никто не сватал ее с тех пор, как кто-то распустил слух о том, что Умму прожорлива. Узнав об этом, она старалась нигде не есть, а если и ела, то только самую малость.

Ханыча переживала, боясь, что единственное чадо останется старой девой.

— Вот эта подходящая, — сказала Маазат свекрови, указывая на Умму, когда девица широким шагом прошла мимо с огромным кувшином на плече.

— Говорят, она обжора, — шепнула Залму невестке.

— Не беда, корова тоже много ест, зато молоко дает и телят приносит, — ответила Маазат.

С того дня Залму зачастила к Ханыче. Уговаривать женщину не пришлось.

— Почему же не выдать в дом таких людей, как вы, за такого мужчину, как твой сын, — польстила Ханыча.

Договор между женщинами состоялся.

— Теперь дело за тобой, — сказала Залму невестке.

Вечером долго возилась Маазат на кухне. Все в доме улеглись.

Юнус ждал жену.

— Ты что же это, думал, не придешь… — шепотом сказал Юнус.

— Что толку с того, что прихожу, — ответила Маазат.

— Я же люблю тебя, вечером домой спешу с очара. Сегодня дал денег отцу твоему, чтоб тафты набрал тебе на платье и платок шелковый купил к празднику.

— Спасибо, хорошо сделал, все это понадобится.

Не стала Маазат в эту ночь заводить разговор, от которого ее бросало в жар. Решила отложить до утра.

Сладко спал Юнус, обняв жену, а Маазат не сомкнула глаз. Когда пропели первые петухи, она разбудила мужа.

— Ты что не спишь? — спросил он.

— Не спится.

— А я еще не насытился сном, — закрывая глаза, сказал Юнус.

— Мне поговорить с тобой нужно.

— Говори, я слушаю.

— Открой глаза, разговор серьезный.

Юнус уставился с удивлением на жену.

— Жениться тебе нужно, — прямо сказала Маазат.

— Мне жениться?

— Да.

— Ты с ума сошла?

— Нет.

— Я женат.

— Этого недостаточно.

— Мне другая не нужна.

— Зато нам нужна.

— Кому это вам? — рассмеявшись, спросил Юнус, притягивая к себе жену, не сомневаясь в том, что она шутит.

— Мне и родителям твоим.

— Ну, допустим, родителям, а то, что тебе нужна другая, не верю.

— Ты прав, не стану таить, мне тяжело будет делить это ложе с другой, но должны у тебя быть дети…

— Дети будут от тебя.

— Навряд ли.

— Вон у Хизри пять лет жена не рожала, на шестой год подарила сына.

— На такое счастье не надеюсь, — с грустью прошептала Маазат.

— Надо уповать на аллаха и верить, — утешал Юнус.

— Около трех лет молила, не теряя надежды… Успокой сердце матери, женись, может, другая родит, а меня будешь любить…

Лицо Юнуса сделалось хмурым.

— Ты серьезно говоришь?

— Какие могут быть шутки в таком деле, и чем я лучше, а ты хуже других? Вон у Кадыра две жены, у Шапи тоже, дружно живут меж собой, каждая по куче детей нарожала, а тебе тем более бог велел, и мне веселее будет с твоими детьми. Буду любить их, как и тебя.

— Ну что ж, я подумаю, — ответил удивленный Юнус.

— Чего думать, ты ведь не теряешь, а приобретаешь…

— Если ты настаиваешь, я согласен.

— Вот и хорошо, мне пора вставать. — Маазат торопилась обрадовать свекровь. Уговорить Мугада ничего не стоило, труднее было с Мардахаем.

Старик взбеленился, стал упрекать родителей Юнуса, что такого уговора между ними не было… Мардахай боялся, что новая жена-ашильтинка, нарожав детей, возьмет в доме все в свои руки после смерти Залму. Маазат успокоила отца:

— Я этого хочу сама, а та, которую мы нашли для Юнуса, похожа на дубовую колоду и никогда не будет любима Юнусом.

— Хорошо, пусть в этом доме лучше будут свадьбы, чем тризны, — сказал Мардахай, смирившись.

Умму засватали. Шелковый платок и тафту, купленную отцом за деньги Юнуса, Маазат отослала в подарок невесте.

Тянуть со свадьбой не стали, решили сыграть до начала поста.

Несмотря на февральскую стужу, съехались друзья Юнуса в назначенный день, заполнили ашильтинцы просторную кунацкую дома Мугала. Весь день плясала молодежь лезгинку под дробь барабана и писк зурны.

Не спала Маазат ночь, готовясь к свадьбе, не присела за весь день, обслуживая гостей, не съела ни крошки в течение суток, только пила. Пила айран, зачерпнув большим ковшом. Пила много, словно хотела залить жар в груди, который усиливался с каждым часом. Не думала она, что чувство ревности воспылает в ней таким огнем. Внешне еще держалась, удивляя любопытных ашильтинок веселостью и гостеприимством, но вот что-то встрепенулось и оборвалось в ее груди, когда привели невесту. Тут не хватило у нее силы выйти к воротам навстречу. Она ушла на кухню, смахнула слезу и вновь появилась с улыбкой на лице.

Еще хуже стало ей, когда шаферы жениха повели любимого мужа в ту комнату, на ту постель, где она познала счастье любви. Застонала Маазат, словно в тугой узел стянула все ее внутренности невидимая рука и готова была вырвать сердце. Корчась от боли, упала она на кухне. Бледность и холодный пот покрыли лицо.

Залму испугалась.

— Мою невестку сглазили, — сказала она, — скорее принесите мочу какого-нибудь ребенка.

Одна из родственниц, поймав первого попавшегося мальчика, с трудом заставила его помочиться в черепяную чашку. Побрызгала Залму невестку детской мочой, плюнула в четыре стороны, прочла молитву, но сглаз не снялся.

— Мама, умираю.

Залму немедля вызвала знахаря.

Старый Хаким, глянув на красивую женщину, распростертую перед ним, сказал, покачав головой:

— Дурной глаз испортил ее.

— О боже мой, что же теперь делать, умрет она! — завопила свекровь, ругая себя в душе за то, что затеяла свадьбу. Она кинулась было к спальне, где заперлись молодые, но старшая сестра вернула ее.

— Ты что, Залму, с ума сошла? Разве можно в такие минуты вызывать мужчину? Когда будет нужно, он выйдет сам.

Знахарь насыпал в кружку какого-то зелья, залил водой, заставил выпить «сглаженную». Но от этого еще хуже стало больной. Тогда старик сказал:

— Если бы узнать, чей глаз испортил ее, можно было бы отрезать кусочек одежды от платья глазливого, сжечь его и посыпать ей на голову пепел.

— В нашем ауле самая глазливая Кистаман, — сказала одна из женщин.

— Но ведь ее не было на свадьбе, — возразила другая.

— Она могла сглазить Маазат на улице, — не унималась первая.

— Тогда пойди попробуй отрезать от ее любимой шерстяной шали кусочек, если удастся, да смотри, чтобы она не набила тебе морду.

— А почему я должна пойти? — возмутилась вторая.

— Не спорьте, пожалуйста, оставьте мою невестку в покое, — взмолилась Залму.

Женщины ушли из комнаты, за ними последовал и знахарь. Прекратили игру музыканты.

Узнав, что дочери стало плохо, Мардахай пошел к ней.

— Папа, наверное, наступил мой час, — сквозь слезы сказала Маазат.

— Что ты, доченька, сердце мое не говорит об этом, и во сне я видел, что черный беркут, распластавший страшные крылья над тобой, отлетел. Тебе будет хорошо, — успокаивал отец, глотая слезы.

— Что же нам делать, брат мой? — спросил Мугад, обращаясь к свату с тревогой в голосе.

— Я знаю лекарство, которое ее сразу вылечит, — сказал Мардахай.

— Так говори же, я не остановлюсь перед любой ценой.

Мардахай склонился к уху Мугада. Мугад в свою очередь стал шептать что-то на ухо Залму. Затем все поднялись, вышли из комнаты, оставив умирающую одну.

Время было далеко за полночь. В доме остались гости, которые приехали издалека. Они тоже были уложены в других комнатах. Тихо, крадучись, подошла Залму к двери, за которой мирно уснули новобрачные. Она постучала. Юнус проснулся, вскочил, открыл дверь.

— Сын мой, это я.

— Что тебе надо, мама?

— Маазат умирает.

Слова эти словно ледяной водой обдали Юнуса.

— Где? Как? — вскрикнул он, врываясь к тьму узкого коридора.

— Там, на кухне, — ответила Залму.

Юнус, распахнув дверь, вбежал и склонился над женой.

Он взял ее голову в обе руки, приподнял. Слабый свет сальника осветил ее белое, осунувшееся за несколько часов лицо.

— Маазат, любимая, что с тобой, ты не отравилась?

— Нет, — качнув головой, ответила женщина. Широко открыв бархатистые глаза, полные слез, она посмотрела на мужа.

— Горлинка моя, может быть, тебе дали яд?

— Нет, я ничего не ела.

— Но ведь на тебе лица нет…

Маазат вновь закрыла глаза.

— Послушай, может быть, все изнутри исходит, от переживаний?

— Изнутри, — слабым голосом повторила жена.

— Золото мое, казна бесценная, я ведь не виноват ни в чем, ты сама затеяла все.

— Ты о чем? Нет, Юнус, не от этого меня скрутило, — сказала Маазат, вновь открывая глаза.

Но Юнус не поверил. Он поднял ее с подушки, стал осыпать поцелуями, приговаривая:

— Успокойся. Ты мне дороже всех на свете. Ни на кого я тебя не променяю. Утром же отправлю ту, — он кивнул головой в сторону спальни.

— Ты с ума сошел, — строго посмотрев на мужа, сказала Маазат. — Что скажут люди?

— Мне нет дела до людей.

— Как можно так обойтись с невинной?

— Я все сделаю по закону, заплачу ее матери…

Маазат к утру стало лучше.

 

Глава пятая

В 1835 году праздник окончания мусульманского поста совпал с началом апреля.

Заметное оживление наблюдалось на гимринском очаре. Многолюдно было в эти дни и в мечети. В ней выступал новый проповедник тариката — устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский, ученик и последователь покойного шейха ярагского.

Он приехал к Шамилю в связи со смертью Доного. С утра до глубокой ночи в перерывах между молитвами шли знатные и седобородые, молчаливые и словоохотливые мужи к дому покойного Доного. Не было возможности устаду уединиться с бывшим учеником (а это было необходимо!) для серьезного разговора.

— Шамиль, сходим на мельницу, проведаем деда твоего Пирбудага, — предложил устад.

— С удовольствием, я и сам собирался пойти к нему.

Мать Шамиля, Баху, узнала о намерении гостя и сына и, захватив кое-что из дому, поспешила к родителям, чтобы помочь престарелой матери.

Пирбудаг обрадовался, усадил устада и Шамиля на ковер, хозяйка расстелила скатерть, поставила угощения.

Старый мельник за последние годы стал плохо слышать. Потому, не вмешиваясь в разговор, он молча понемногу ел, как и подобает гостеприимному хозяину, желающему, чтобы гости делали то же самое не смущаясь. Но равнодушный к пище казикумухский ученый спешил начать разговор.

— Минувший год был полон важных событий, — начал он. — Пал второй имам Гамзат-бек. Покинул этот суетный мир лучший из учителей, светлейший ярагский шейх. Да будет над прахом их мир и молитва аллаха! Опустилась к недрам ада грешная душа хана Аслан-бека. Теперь ханство разделилось. Кюринским правит сын Аслана — Магомед-Мирза. Вдова Гюльсум-бике стала правительницей казикумухских владений.

— До меня дошел слух, что ты, учитель, вернулся в Кази-Кумух, — сказал Шамиль, воспользовавшись паузой.

— Да, покинул Цудахар. Чужая сторона, чужой дом, как бы ни были хороши, остаются чужими. Новая правительница благосклонно отнеслась ко мне. От нее стало мне известно, что некоторые перемены произошли и в наместничествах, а также в командовании войск на линиях. Враги, наверное, думают, что со смертью обоих имамов и светлейшего проповедника тариката мусульмане Дагестана сложили оружие, открыв нечестивцам пути к своим очагам и сердцам.

Джамалуддин-Гусейн хлебнул глоток чая.

— Навряд ли они так думают, — заметил Шамиль. — Тогда зачем возвели второе укрепление в Шуре, где разместили кюринский и апшеронский пехотные полки? Зачем строят крепости возле дома правления мехтулинского хана в Дженгутае, около Гергебеля и Хунзаха?

— Даже самый смелый враг бывает осторожен, — сказал устад. — Царские генералы знают из многолетнего опыта, что отдельные общества, даже без предводителей, стихийно могут подняться и оказать сопротивление их действиям. Кроме того, зная свой народ, такие властелины, как тарковский, мехтулинский и другие, сами убеждают царских чиновников в необходимости сил для устрашения горцев. Этого издавна требовали и ханы аварские. Возьми того же Хаджи-Мурада… Даже этот временный правитель просит у русского командования водворения регулярных сил в старую крепость.

— Говорят, отношения Хаджи-Мурада с Ахмед-ханом не налаживаются, — сказал Шамиль.

— Навряд ли они наладятся, не примирится высокомерный хан с этим юнцом — выскочкой из рода захудалых узденей, — ответил устад.

— Ты прав, — согласился Шамиль, — больше того, мне кажется, схватка между хитрым, коварным старым хищником и желторотым коршуном неизбежна, потому что Ахмед-хан, наверное, мечтал о присоединении обезглавленного вилаета к своим владениям.

Джамалуддин-Гусейн после некоторого раздумья сказал:

— Вражда наших противников нам на руку… Если два врага займутся друг другом, вступив в спор между собой, это может принести спасение и победу третьему.

— К сожалению, Ахмед-хан и Хаджи-Мурад — всего лишь два звена в тяжелой цепи. В случае разрыва одного или двух звеньев все равно цепь останется, прибавятся только концы, которые можно спаять, — сказал Шамиль.

— Сын мой, разрыв цепи — это частица нашего успеха… Будь в руках Гази-Магомеда или Гамзат-бека аварское и мехтулинское ханства, они бы давно расправились с шамхальством и Асланбеком кюри-казикумухским.

— Жаль Гази-Магомеда, это был истинный мюршид, да будет мир над его прахом! — воскликнул Шамиль.

— Да пошлет нам аллах третьего имама! Да поможет ему превзойти во всех делах своих предшественников! — добавил устад.

Шамиль посмотрел пытливо на учителя и спросил:

— Кто же теперь, после смерти святого старца, найдет достойного и благословит на газават?

— Сын мой, возвести в сан мюршида и благословить на подвиги гораздо легче, чем найти достойного.

— Ты прав, учитель, нет во вселенной создания сложнее человека, порой он сам не понимает себя, но это не значит, что нет смены ушедшим.

— Вот уже полгода, — заметил устад, — как я прилагаю все усилия, чтобы найти и назвать третьего имама.

Подумав немного, Шамиль сказал:

— Можно было бы поставить во главе мюридов Кебеда телетлинского, но я с каждым днем убеждаюсь, что он больше того, что ему дали учителя в медресе, не приобрел. Мне кажется, лучше остановиться на одном из двух: или на Ташов-Гаджи из Мечика, или на староюртовском Уди-мулле.

— Зачем идти за мюршидами в Чечню, когда можно у себя найти, — сказал устад.

— В этом есть большой смысл, — ответил Шамиль. — Во-первых, людям свойственно больше признавать того, о ком мало знают. Во-вторых, избрание имама из другого народа, но связанного судьбами с нашим, приведет к объединению и совместной борьбе…

— Это может сделать всякий, кто, став у власти, поймет необходимость и выгоду совместных действий, — сказал устад.

— Кого же ты, в таком случае, хочешь предложить возвести в сан имама? — спросил Шамиль.

— Тебя, — решительно ответил Джамалуддин-Гусейн.

— Меня?

— Да. И никого другого.

— Мне кажется, учитель, из-за личного расположения и любви ты переоцениваешь достоинства своего ученика…

— Боюсь, чтобы они не остались недооцененными.

— Я слишком молод для этого…

— Но если тебя поднимает тот, кто стар и является авторитетом?

— Мне остается благодарить. И тем не менее прошу, учитель, тщательно сверить чаши весов справедливости.

— Сын мой, я сверял их целую зиму, перебирая имена лучших, и каждый раз та, на которую было положено твое имя, перевешивала.

— А если я откажусь? — спросил Шамиль.

— Нет оснований, — ответил устад.

— Они есть. И первое — это то, что я не всегда справляюсь с народом. Поистине боюсь, что мне придется после безуспешных убеждений прибегать к мерам насилия, ибо я видел таких, которые в самые ответственные моменты уподобляются людям из племени сабо.

— Твой учитель лишний раз убеждается в том, что его выбор правильный… Бояться не нужно. Государства создаются путем насилия и держатся на подчинении законам.

Шамиль не сказал ничего в ответ.

Тогда устад Джамалуддин-Гусейн заявил:

— Ждать больше нельзя. Сегодня заканчивается праздник. Ты должен созвать ко мне гонцов, таких, которых можно послать и в Чечню.

* * *

Устад Джамалуддин-Гусейн оставался в Гимрах.

С помощью гимринских и унцукульских ученых разослал он во все концы нарочных с приглашением видных людей обществ Дагестана и Чечни.

Съезд решили провести в Ашильте. Съехавшихся оказалось так много, что все они не поместились не только в мечети, но даже на ашильтинской площади.

Устад Джамалуддин-Гусейн договорился с ашильтинским кадием и бывшим казначеем Юнусом, чтобы все было торжественно и парадно.

С утра от мечети к горе Арактау двинулась огромная процессия по главе с Джамалуддином-Гусейном, которого народ стал называть шейхом. За ним шли седобородые чалмоносцы-хаджи, совершившие паломничество к святыням ислама в Мекку и Медину. Дальше следовали знатные люди Аварии и Чечни, за ними все, кого привлек барабанный бой.

На самой высокой точке Арактау было водружено зеленое знамя. Шейх Джамалуддин-Гусейн стал возле него, обратившись лицом к востоку. Когда он повернулся к толпе, люди уже стояли на коленях.

— Встаньте, — сказал он.

Когда все поднялись, шейх прочел проповедь, затем сказал:

— Мы собрались здесь, чтобы назвать имя третьего имама. Нет нужды убеждать вас в необходимости этого. Люди, назовите его сами!

Надо сказать, что предусмотрительный устад, дипломат и тонкий политик, заранее договорился с Амир-ханом чиркеевским и Юнусом ашильтинским, что они сразу после его обращения настоятельно будут выкрикивать имя Шамиля.

Джамалуддин-Гусейн знал, что среди присутствующих будет не один претендент на звание мюршида из тысячных и прочих помощников бывших имамов.

Когда в ответ на его слова из толпы послышались громкие крики: «Шамиль гимринский! Шамиль гимринский!» — казикумухский ученый, прикрыв единоличное решение демократической кисеей и таким путем избавившись от обид тщеславных властолюбцев, которые стояли в растерянности, сказал:

— Воля народа должна быть на втором месте после воли аллаха… Все мы знаем помощника и советника обоих имамов, да будет мир над их могилами! Шамиль гимринский обладает многими достоинствами: знанием наук, жизни, законов и военного искусства. Его способности мне известны, ибо он когда-то был моим учеником. О них знают и другие учителя, а также товарищи названного. Пусть будет так, как захотел народ, но помните, что вы, избрав себе мюршида, должны прилагать все возможные усилия и старания в пути, по которому он поведет вас. Да будет аллах помощником истинно верующих! — Обратившись к своему ученику, Джамалуддин-Гусейн сказал: — Шамиль, подойди ко мне.

Новый учитель тариката взял шашку из рук стоявшего рядом Мугада, отца Юнуса, и так же, как делал это шейх ярагский, опоясал тонкий стан вновь избранного имама и воскликнул:

— Во имя аллаха!

Шамиль положил руку на слоновую кость рукоятки оружия.

Устад добавил:

— Оголи острие во имя газавата, да будет светлым путь тех, кто пойдет за тобой!

— Амин! Амин! — послышалось в толпе.

Подняв ладони перед лицом, шейх произнес благословение. Рядом со старым учителем, окруженный почтенными людьми и товарищами, спустился Шамиль с Арактау.

День этот был вторым праздником, после ураза-байрама. Не пожалел Юнус баранов из отцовской отары, пригнанной с зимнего пастбища.

Делегаты не разъезжались. По просьбе Джамалуддина они остались в ожидании новых обращений и воззваний третьего имама к народам Дагестана и Чечни.

В них говорилось:

«Вы, исповедующие единобожие, высокочтимые ученые и простые люди, братья по религии, утвердившейся волею аллаха в Дагестане и Чечне!

Ужели думаете сойти в рай прежде, нежели узнает бог тех из вас, которые готовы сражаться, назовет самых терпеливых из вас?

Да будет вам ведомо, что неверные, чье место в недрах ада, первые нарушают мир и устремляются на нас. Всем мусульманам надлежит ополчиться, ибо в Коране сказано: „Истребите неверных, якоже они вас истребить желают“.

Нам будет сопутствовать молитва пророка и покровительствовать аллах, ибо поистине мы являемся защитниками слабых и обездоленных мусульман.

Скоро волею владыки миров изменится судьба неверных и отступников, обернувшись к ним болезнями, несчастьем и поражением в боях.

Так будьте же готовы по первому зову явиться на газават! Да поможет нам аллах и откроет путь к верной победе, ибо он всемогущ.

Васалам!

Имам Шамиль».

* * *

Не только ради вручения воззваний были задержаны делегаты в Ашильте. Шамиль сразу же решил создать Высший совет имамата, и членов совета надо было объявить.

В просторной гостиной дома Мугада собрались приезжие. Секретарь Мухаммед-Тахир стал читать:

— «Отныне учреждается при имаме Высший совет для совместного обсуждения общих дел наших народов.

Председателем совета назначается праведник Джамалуддин-Гусейн казикумухский.

Секретарем — Мухаммед-Тахир карахский.

Члены совета: Кебед-Магома из Телетля, Амир-хан из Чиркея, Юнус из Ашильты, Ташов-Гаджи с Уди-муллой из Чечни, Ахвердиль-Магома, проживающий в Гоцатле, Мухаммед-хан из Табасарана, Талгат-кадий из Акуша, Аслан-кадий из Цудахара, Галбац-Дибир из Караты, Омар-кадий из Анкратля, Гаджи-Магома из Тинди, Газиев из Анди, Юсуп-кадий гимринский, мулла Ахмал салтинский, Исрапил-кадий ашильтинский, Барты-хан гимринский.

Остальным ученым и почетным людям присутствие на заседаниях совета не обязательно, но каждый из мусульман, преданный делу, может при желании присутствовать на совете, принимать участие в разбираемых вопросах, давать полезные советы, ибо у нас не будет дел, скрытых от единоверцев и затаенных от единомышленников, поскольку дела и мысли скрываются от врагов.

После того как сплотимся сами, приступим к объединению разобщенных на основе шариата.

Одновременно с этим приступайте к организации войска. Предводителей выбирайте на местах, учитывая желание народа, ибо они лучше знают достойных.

Особое внимание обращайте на колеблющихся и неустойчивых, стараясь склонить их на свою сторону мирным путем.

По первому зову являйтесь сами и посылайте тех, кого требуют.

Не забывайте, что каждый из вас, возглавляя общество, при решении житейских дел не должен отступать на долю горошины от справедливых законов шариата, которые в полной мере должны распространяться и на вас самих».

Когда секретарь закончил, Ахвердиль-Магома, назначенный помощником имама по строительству, организации войск и снабжению, обратился к представителям Койсубу:

— В воскресенье пришлите по три сотни всадников для выступления в сторону Ансаля в полном вооружении. Провизии пусть возьмут на неделю. Сборный пункт — Гимры.

* * *

К назначенному дню тысяча вооруженных мюридов явилась в Гимры. Шамиль пошел с ними в Ансаль. Он был недоволен ансальцами за их измену еще во времена первого похода имама Гази-Магомеда на Хунзах.

У ансальцев, в свою очередь, были претензии к бывшему помощнику Гамзат-беку. По приказу второго имама Шамиль забрал у них продовольствия сверх положенного по норме на одного воина и не уплатил за это, сказав, что Гамзат-бек не дает денег.

Выступив на площади перед ансальцами, имам Шамиль заявил:

— Поистине я продолжу дело, начатое моими предшественниками, блаженствующими в раю. Сюда я пришел, чтобы вывести на прямую дорогу, мирно или насильно, тех, кто заблуждается. Адаты, существовавшие до сих пор, я искореню, поскольку они способствуют разобщению. Шариат — лучшее уложение, соблюдение которого ограждает истинных последователей от деяний, противных богу. Те, которые вольно или невольно отвернутся от учения, будут наказаны карающей рукой бога. Наведите у себя порядок согласно предписанному постановлению, ибо оно исходит от священного писания. Свой старый долг мы уплатим в ближайшее время. Подчиняйтесь поставленному над вами кадию и наибу и впредь не изменяйте.

Ансальцы дали имаму согласие исполнить все, но как только Шамиль уехал, бывший ансальский староста отправил гонца в Темир-Хан-Шуру, сказав:

— Найди самого большого начальника царских аскеров и передай ему, что возмутители спокойствия выбрали нового имама — Шамиля гимринского, который начал действовать.

Шамиль, заехав в два других аула, возвратился домой. У въезда в Гимры его встретил дядя по отцу, Барты-хан, избранный членом Высшего совета имамата. Он сказал:

— Идет слух о том, что бывший ансальский староста отправил человека с доносом на твои действия, вследствие чего гяуры собираются идти из Шуры в нашу сторону.

— Их бояться не нужно, — ответил Шамиль и добавил: — Меня больше беспокоит настроение гимринцев.

— Настроены односельчане плохо. Часть людей, собрав пожитки, убежали, остальные готовы последовать за ними.

— Сейчас решим, — сказал Шамиль. — Скажи глашатаю, пусть созывает сход. — Стегнув коня, он поскакал к дому.

Через полчаса все гимринские мужчины были на площади. По обычаю, ни один из тех, кто был способен носить оружие, не мог уйти из села с семьей. Это расценивалось как трусость.

Шамиль вышел к ним.

— Братья, — сказал он, — над нашими очагами вновь нависла угроза. Пусть уходят слабые, а мы останемся здесь и с поднятым оружием встретим врага.

— Нет! — крикнул староста, шагнув вперед. — Оставаться нельзя. В те дни, когда мы остались во главе с Гази-Магомедом и были забыты аллахом, нас было в десять раз больше, несмотря на это, мы не удержали селение. Теперь нам тем более не устоять против их железных мячей.

— Тогда давайте спустимся вниз к дороге, скроемся в кустах и неожиданно нападем на них, — предложил Шамиль.

— Зачем нам спускаться, когда более безопасно будет подняться вверх, — сказал Барты-хан.

— Правильно говорит твой дядя, — поддержал Барты-хана староста.

— Правильно! Правильно! — послышалось со всех сторон.

— Хорошо, давайте займем места поудобнее и повыгоднее в Ругуль-Нухе, — согласился Шамиль.

Присутствующие одобрили предложение.

Ночью, оставив безлюдный аул, Шамиль с отрядом гимринцев ушел в назначенное место.

Несколько дней простоял он в Ругуль-Нухе. Ежедневно посылал своих разведчиков к Гимрам. Каждый раз они возвращались неторопливо и сообщали о спокойствии в пустом ауле и его окрестностях.

Только на пятый день прибежал запыхавшийся очередной разведчик. Он доложил имаму о том, что ансальцы пришли в Гимры и в ожидании гяуров вырубают сады и виноградники.

Тогда Шамиль решил спуститься вниз к дороге, ведущей из Гимры в горы, чтобы отрезать путь отступления ансальцам.

Подойдя к дороге, Шамиль увидел разрушенный мост.

Лазутчики имама вскоре донесли, что с равнины от кумыкских аулов в Гимры приходил отряд отступников во главе с каранай-аульским старостой Уллубием. Отступники разрушили несколько домов, а дом Шамиля поджег сам Уллубий и в тот же день увел свой отряд.

Слушая разведчика, Шамиль видел, как ансальцы двинулись было назад, но, заметив за разрушенным мостом отряд мюридов, отошли обратно к селу и засели в крайних домах.

Имам перешел реку вброд и бросился на штурм домов. Когда часть ансальцев была выбита и уничтожена, остальные решили пойти на перемирие.

На переговоры к Шамилю они отправили трех представителей. Один из них сказал имаму:

— Мы раскаялись в своем поступке. Нас обманул человек, пришедший из Хунзаха от Хаджи-Мурада. Этот обманщик велел нам выступить против тебя, обещая помощь со стороны ругуджинцев, которых Хаджи-Мурад специально посылал, чтобы убить тебя. Он также заверил нас в том, что и царские аскеры выступят снизу. Отпусти, — в заключение попросил ансалец. — Мы уйдем туда, откуда пришли, и больше не будем с вами драться, если даже подойдут ругуджинцы.

— Хорошо, — ответил Шамиль, — еще раз поверю вам, отпущу во имя мира между нами и совместных действий против подстрекателей.

Гимринских беженцев приютили ансальцы, но отказались отдать им продовольствие и имущество, заявив:

— Все это мы оставляем как залог и вернем тогда, когда вы уплатите за продукты, отобранные у нас Шамилем для снабжения войск покойного Гамзат-бека.

Шамиль хотел выступить против ансальцев, но старейшины Гимры удержали его.

Разоренные гимринцы, лишенные садов и виноградников, стали голодать. Узнав об этом, находившийся в Шуре генерал Клюки фон Клюгенау решил задобрить гимринцев. С этой целью он посылал к ним караваны мулов, навьюченных мешками с мукой. Однако гимринцы никак не могли успокоиться. Они созвали сход для принятия мер против ансальцев. На сходе было решено не вступать в драку с ансальцами, а сложиться и собрать деньги, поскольку стоимость добра, задержанного ансальцами, в несколько раз превышала требуемую сумму.

Тогда Шамиль выступил против:

— Ничего мы им не дадим. То, что было взято у ансальцев, пошло на общее дело, и оно не превышало добровольных пожертвований, которые делали другие общества. Кроме того, поведение ансальцев позорное и граничит с грабежом, а следовательно, противоречит шариату. Потерпите, терпеливым в нужде, покорным судьбе бог посылает радости. А грабители рано или поздно бывают наказаны, и я это сделаю.

Узнав о сходе в Гимрах и словах, сказанных имамом, ансальцы прислали своих представителей с согласием вернуть добро владельцам.

После этого Шамиль послал отряд мюридов в Каранай-аул с приказом доставить к нему старосту Уллубия. Когда вооруженные мюриды привезли арестованного, Шамиль вновь велел глашатаю созвать народ на площадь. И сам явился туда при полном вооружении, как будто собирался выступать.

— Подведите ко мне арестованного, — приказал он мюридам.

Когда каранайский староста со связанными руками предстал перед ним, Шамиль выхватил шашку и одним взмахом руки снес ему голову. Затем, швырнув окровавленное оружие на землю, сказал:

— Изменники и предатели опаснее гяуров! С этого дня такая участь ждет каждого, кто решится на подлость!

Вскоре после этих событий из Темир-Хан-Шуры в Гимры приехал русский офицер с небольшим отрядом казаков. Он не въехал в аул, а остановился на дороге и потребовал, чтобы к нему вызвали гимринского кадия Юсупа. Когда явился кадий, офицер сказал ему по-аварски, что командующий гарнизоном генерал Клюки фон Клюгенау просит его приехать в Шуру. Старейшие аула не отговаривали кадия ехать к генералу, но посоветовали, чтобы он взял с собой вооруженных людей.

Шамиль тогда сказал своему дяде Барты-хану:

— Пойдешь и ты с ними, чтобы мне точно знать, о чем генерал будет говорить с Юсупом.

Через два дня гимринцы, погостив у генерала, вернулись.

Барты-хан рассказал племяннику о том, что Юсуп при разговоре с русским генералом вел себя как повинующийся, одобрял действия царя и принял подарки от гяура. Кроме того, гимринские гости изрядно выпили у генерала и развязали языки, а Юсуп-кадий сказал им: «Я вам не приказываю и не запрещаю».

Сопровождавшие кадия уздени взахлеб рассказывали соплеменникам о богатстве, роскоши и неземном благоухании в доме большого начальника.

— И за что только ниспосылает аллах такое обилие всего и такой достаток гяуру? — с недоумением спрашивали гимринцы у тех, кто побывал в гостях у генерала.

Возмущенный имам немедленно отправился к кадию. Он нашел его молящимся в келье.

Шамиль сказал без обычного приветствия:

— Юсуп, что я могу требовать от рядового мусульманина, если ты, будучи кадием, сворачиваешь в сторону?

— В чем моя вина? — растерянно спросил кадий.

— В том, что ты позволил себе и другим делать то, что запрещено Кораном.

Смущенный Юсуп молчал.

— Завтра же вызови к себе тех, кто пьянствовал с предводителем гяуров, и накажи согласно закону, — отчеканивая каждое слово, приказал Шамиль.

Юсуп кивком выразил согласие. А наутро Шамилю сообщили о том, что Юсуп-кадий сбежал.

Генерал Клюки фон Клюгенау стал предпринимать и дальнейшие попытки сблизиться с гимринцами. Он вновь послал в Гимры своих людей с просьбой прислать ему для посадки виноградные лозы. Гимринский староста пришел к Шамилю за советом. Он сообщил имаму, что люди согласны отправить русскому начальнику виноградные лозы.

— А ты как решил? — спросил Шамиль старосту.

— Думаю, во имя мира можно удовлетворить просьбу, — ответил староста.

— А я думаю, не следует этого делать, и вот почему: если ты, видный человек, соглашаешься на это, то кто из простых жителей впредь сможет отказать в том, что потребуют гяуры? Если откажешь, никто из сельчан не осмелится послать.

Староста не возразил.

— Проще будет, — продолжал имам, — отговориться, сказав, что его солдаты ранее, а после них ансальцы, вырубили все.

Когда староста передал людям слова имама, они остались недовольны, а кто-то сказал громко:

— К чему и над кем возноситься в то время, когда мы не в силах защитить от гяуров даже своих жен?

Настроение у имама было подавленное. Люди его родного села не хотели повиноваться. Жесткие меры воздействия могли привести к открытому сопротивлению, а это было бы равноценно поражению. Он сидел в раздумье в доме покойного друга своего, первого имама Гази-Магомеда, как вдруг услышал во дворе цоканье копыт. Шамиль поднялся, выглянул. Там привязывал коня к столбу незнакомый человек.

— Мне нужен имам Шамиль, — сказал приезжий, обращаясь к нему.

— Он перед тобой.

Незнакомец почтительно заулыбался, протягивая руку.

Шамиль повел его в дом. Усаживаясь на полу, приезжий сказал:

— Я казикумухский купец, зовут меня Муса. — Говоря это, он снял папаху, вынул из подкладки свернутую бумагу и протянул ее Шамилю: — Это тебе письмо от шейха Джамалуддина-Гусейна.

«Мир тебе, всем родным, близким! — писал учитель. — Благополучие дому! Сын мой, узнав о постигшем тебя несчастье, огорчился. Молю аллаха, чтобы не было худших огорчений. Не горюй, птицы гнезда строят быстро. К великому сожалению, не могу всего изложить в письме, душа диктует, разум отвергает. Но хочу посоветовать одно: покинь Гимры, переселись в Ашильту. Да поможет тебе в этом аллах. Готовься, ибо готовятся противники…

Преданный Джамалуддин-Гусейн».

Имам немедленно отправил к ашильтинскому наибу человека. К вечеру следующего дня оттуда явились пятнадцать мюридов. Никто, даже родственники, не знали о намерении Шамиля. Только жене он велел, не говоря никому, собрать пожитки. На рассвете несколько оседланных коней стояло во дворе. Ашильтинцы, взвалив на плечи домашний скарб, вместе с имамом и его семьей покинули Гимры.

* * *

Через некоторое время после переселения Шамиля в Ашильту дозорными на ашильтинской дороге был задержан неизвестный, который назвал себя Басыром, сказал, что он мастеровой — плотник, идет в Ашильту на заработки.

Дозорные сначала обыскали хурджины плотника, затем один из них снял с головы Басыра папаху и подпорол подкладку. Во все времена в горах местом хранения передаваемых писем и секретных бумаг, адресованных кому-либо, служило дно папахи. Дозорный извлек сверток. В нем был белый, похожий на муку порошок.

— Это что? — спросил один из дозорных.

— Лекарство от болей в животе, — ответил Басыр.

— Ты здесь допрос не учиняй, веди к имаму, — сказал второй дозорный.

Басыра повели в Ашильту.

На вопросы Юнуса, который присутствовал в доме имама, задержанный ответил то же самое, что и дозорным. Но все же обнаруженный у неизвестного порошок вызвал подозрение. Юнус, Ахвердиль-Магома и другие нюхали, пробовали порошок на палец, но взять щепотку на язык никто не решался. А Басыр убеждал всех, что это на самом деле средство от болей в животе.

Тогда Юнус послал за своим тестем Мардахаем. Когда тот явился, Юнус сказал ему:

— Ты, Мардахай, человек городской, больше разбираешься в товарах, скажи, пожалуйста, что это такое?

Мардахай внимательно рассмотрел, понюхал, смочил слюной порошок, отсыпав немножко на ладонь, затем, покачав головой, ответил:

— Трудно сказать, что это такое. Тот, кто его принес, знает лучше меня.

— Этот человек утверждает, — сказал имам, указывая перстом на Басыра, — что это лекарство от болей в животе.

— Ну тогда пусть он съест его, — предложил Мардахай.

Решение мудрого охранника имамовской казны все посчитали правильным и предложили задержанному съесть порошок.

Но тот стал отказываться, говоря, что сейчас у него живот не болит и незачем зря расходовать порошок.

Тогда имам строго предупредил:

— Мы сомневаемся в том, что это целебное средство, а не яд. Нам кажется, что ты явился сюда не для заработка, а с недобрыми намерениями. Если это средство безвредное, в доказательство своей правоты и невиновности съешь его, иначе мы свалим тебя и насильно всыпем в рот.

Неизвестный забеспокоился, заметался, продолжая уверять, что употреблять это средство при отсутствии болей нельзя, оно может повредить, что он лучше уйдет из Ашильты.

Но имам был неумолим. Обратившись к своим, он приказал:

— Всыпьте ему в рот, раз не хочет съесть сам.

Мюриды схватили несчастного, одни скрутили руки, другие стали раскрывать ему рот.

— Я все расскажу, ради аллаха — не делайте этого! — взмолился мастеровой.

Когда его отпустили, он, потупив взгляд, тихо произнес:

— Это действительно яд.

— Для чего ты его нес сюда и кто его тебе дал? — спросил Юнус.

— Дал порошок эрпелинский кадий.

— Для чего? — повторил вопрос Юнуса имам.

— Для того, чтобы отравить тебя, — ответил задержанный.

— За что? Ведь я ему ничего плохого не сделал.

— Не знаю, за что, но, по-моему, он не один, а вместе с кадием араканским решил это сделать. Тот часто навещал нашего кадия и о чем-то подолгу с ним шептался.

— Сколько же они тебе заплатили? — спросил имам.

— Десять туманов, обещали еще дать двадцать, если я сделаю дело.

— Слишком дешево оценили они жизнь нашего имама, — сказал Юнус. — Я дам тебе сто туманов, если ты согласишься убрать таким путем с этого света обоих кадиев, благословивших тебя на подлый поступок.

Басыр молчал, почуяв неизбежный конец. Не хотелось ему умирать. Он проклинал в душе кадия и себя за то, что польстился на деньги.

— Что с ним делать? — спросил Ахвердиль-Магома имама.

— Отпустите, пусть идет с богом, — ответил имам.

Басыр не поверил своим ушам, он думал, что Шамиль решил пошутить, посмеяться над ним перед казнью, потому стоял в нерешительности.

— Иди, ты человек простой, неученый, а потому слепой, как крот. Сам не знаешь, что делаешь, — сказал Шамиль.

— Не мешало бы всыпать ему хотя бы десяток плетей по тому месту, откуда ноги растут, — предложил Ахвердиль-Магома.

— Зачем? Если он не глуп, будет наказан угрызениями совести, а если дурак, ни плети, ни прочие меры устрашения не помогут.

Басыр упал на колени перед имамом:

— Отец мой, прости ради аллаха, клянусь тебе небом и всеми святыми, никогда не забуду твоей доброты и скорее умру сам, чем причиню не только тебе, но даже худшему из твоих людей какой-либо вред.

— Хорошо, что ты устыдился, понял, что нельзя действовать слепо, идя на сделки за деньги с людьми подлыми. Ступай и занимайся лучше своим ремеслом.

Хаджи-Мурад за убийство имама Гамзат-бека и успешные действия против мюридов в Хунзахе приказом наместника Кавказа был произведен в прапорщики и назначен правителем Аварии, хотя фактически ханом мехтулинским и аварским считался Ахмед-хан.

С первых дней своего правления Хаджи-Мурад неоднократно обращался в Тифлис, к командующему отдельным Кавказским корпусом барону Розену, с просьбой прислать на помощь войска, чтобы иметь возможность удержать Аварию. Он понимал, что рано или поздно имам Шамиль сойдет с гор.

Наконец барон Розен послал в Темир-Хан-Шуру предписание Клюки фон Клюгенау идти в Хунзах.

Так начались военные действия.

Вскоре после того, как имам переселился в Ашильту, к нему из Гимры прискакал гонец. Он сообщил, что ансальцы вновь, не имея на то причин, напали на гимринцев, но были отбиты. Народ требовал от Шамиля, чтобы он отомстил ансальцам и в конце концов привел их к покорности. Кроме того, гимринцы сообщили Шамилю, что тот генерал, у которого был в гостях Юсуп-кадий, собирается выступать в горы по просьбе Хаджи-Мурада.

Шамиль спешно разослал приказы наибам и кадиям обществ, требуя мобилизовать силы и направить их к Ашильте. Он также послал гонца в Чечню, откуда через несколько дней прибыл чеченский отряд во главе с Ташов-Гаджи. Собрав около двух тысяч мюридов, Шамиль повел их на Ансаль.

Но в пути его догнал посыльный, который сообщил: «В Ашильту двинулись андаляльцы во главе с сыном сугратлинского кадия. С другой стороны движутся хунзахцы, а снизу по дороге — шуринский генерал».

Шамиль повернул к Гоцатлю, на подступах к которому решил укрепиться. Он расположил свои силы за Караляльским мостом.

Андаляльцы явились первыми. Мюриды Шамиля, неожиданно напав из укрытия, без боя обратили их в бегство.

В это время показался отряд Клюки. Вместе с ним шло мехтулинское ополчение во главе с Ахмед-ханом. Они, как донесла разведка, расположились лагерем на небольшом поле Бири.

Из числа ополченцев мехтулинского хана Клюки выбрал двух командиров сотен и отправил их с письмом к Шамилю, которое написал Ахмед-хан под диктовку генерала.

«Шамилю гимринскому, лично! С получением сего приказываю немедленно прекратить междоусобицу, заключить перемирие с андаляльцами, хунзахцами и безоговорочно подчиниться русскому наместничеству.

Генерал Клюки фон Клюгенау».

Шамиль послал ответ:

«Наше примирение и перемирие возможно только при условии неуклонного выполнения требований шариата мусульманами этой страны. Кто не желает признавать единые для правоверных законы, тот будет принужден к тому силою оружия.

Вы, русские, не должны препятствовать этому. Адаты, установленные произволом развращенных владык и отступников, должны быть искоренены.

Кроме того, вам не следует вмешиваться в дела, чуждые вашему пониманию. Поистине вам и вашему царю лучше сначала навести порядок в своей стране и не сбивать с пути слабых и неустойчивых. Мы же будем продолжать то, что начали.

Имам Шамиль».

Отправив письмо генералу, Шамиль выступил на хунзахцев. С гиком и свистом бросился Хаджи-Мурад со своим отрядом навстречу мюридам. В коротком бою победили войска имама.

Хаджи-Мурад надеялся, что Клюки или сам выступит ему на помощь, или заставит сделать это Ахмед-хана с его ополчением. Но ни генерал, ни хан мехтулинский не тронулись с места. Хаджи-Мурад повернул своего коня в их сторону, взглядом, полным презрения, окинул «сторонников» и, выругавшись, ускакал.

Отряд генерала Клюки фон Клюгенау потоптался несколько часов на поляне и, не вступив в бой, повернул обратно.

Шамиль вернулся в Ашильту.

Полили осенние дожди. Беспрерывные ливни поразмывали узкие горные дороги. Пенистые волны бешеных рек с яростью набрасывались на каменистые тропы, проложенные вдоль русла, грозя слизнуть холодным языком неосторожного путника. Поблекла изумрудная зелень горных долин. Наступившие холода загоняли горцев в сакли, заставляя кутаться в долгополые овчинные шубы.

В один из погожих дней Шамиль после продолжительной полуденной молитвы сидел на открытом балконе, греясь на солнышке. Все эти дни у него было отличное настроение. По настоянию ашильтинцев и особенно родственников по матери (Баху была ашильтинка) Шамиль вторично женился. Молодая жена Джавгарат в эти скучные дни дарила ему счастье и радость.

Тихо было в Ашильте. Солнце медленно двигалось к закату.

Разрумяненные кучевые облака лениво клубились над заснеженной вершиной, белеющей вдали.

И вдруг среди этой тишины в узкие улочки Ашильты беспокойным ветром ворвался шум. Люди с громкими криками бежали к нижней окраине аула.

— Джамалуддин, поди сюда! — позвал старшего сына Шамиль. — Сбегай узнай, что происходит в селе, куда и зачем бежит народ.

Мальчик пулей выскочил из дому.

Через некоторое время он вернулся.

— Люди бегут к дому рыжего Махача, потому что он хочет зарезать своего раба. Я сам видел — он уже точит о камень кинжал.

— Кого хочет зарезать? — переспросил отец.

— Раба своего — Салиха, — ответил мальчик.

— Может быть, барана, ты не ошибся?

— Да нет, отец, человека — клянусь аллахом!

Шамиль вскочил, бросил овчинную шубу на пол. Быстро вошел в комнату, надел черкеску, опоясался кинжалом и помчался к дому рыжего Махача.

На крышах, обращенных ко двору Махача, в улочке, у ворот дома толпились люди. Лица одних выражали тупое любопытство, другие с ужасом смотрели на человека, пробовавшего лезвие кривого кинжала. Во дворе никого не было. Осторожно положив кинжал на камень, хозяин подошел к хлеву. Справа от двери хлева у забора лежала плоская каменная плита. Он поднял ее, поставил у стены, затем стал тянуть веревку, конец которой лежал на краю. Из ямы выкарабкался юноша, скорее похожий на скелет, чем на человека. На голое тело его была надета изорванная овчинная шубенка. Штаны из грубого домотканого холста пестрели десятком разноцветных заплат. Голые ноги были обуты в рваные чарыки, из дыр которых торчали пучки сена. Костлявое землисто-серое лицо заросло щетиной. Большие темные глаза несчастного светились лихорадочным огнем умирающего с голоду.

Хозяин ударил его свободным концом веревки и, потянув ее, потащил несчастную жертву за собой.

Шатаясь из стороны в сторону, юноша едва волочил ноги. Хозяин стал посреди двора. Остановился и несчастный. Взглядом, полным смиренного отчаяния, медленно обвел он людей и вновь беспомощно склонил голову.

В эту минуту во двор торопливо вошел Шамиль. Он остановился перед хозяином, строго, но спокойно спросил, указав пальцем на парня:

— Кто он?

— Это мой раб, — ответил Махач.

— Как его зовут?

— Салих.

— Что ты собираешься с ним делать?

— Хочу зарезать.

— Как зарезать? Кто тебе дал на это право? — с недоумением спросил имам.

— Это мой раб, моя собственность, что захочу, то и сделаю. Я заплатил за него, так же как ты платишь за барана или быка, которого покупаешь на убой.

— Ты в своем уме или нет? — спросил Шамиль.

Махач задумался, потом повел недоуменно плечом.

— Я за два рубля купил его на хунзахском базаре, четыре года кормил, теперь он стал моим кровным врагом, и согласно адату я должен зарезать его.

— Он убил кого-нибудь из твоих родственников?

— Нет, столкнул моего ишака в пропасть, а когда я ударил его, стал драться.

— Кто видел, что он столкнул твоего ишака в пропасть?

— Этого никто не видел, просто я сам так думаю.

Тогда Шамиль обратился к подошедшему вместе с Ахвердиль-Магомой и Юнусом ашильтинскому наибу:

— Скажи, пожалуйста, этот человек не лишен рассудка?

Вместо наиба ответил сам Махач:

— Не лишен, имам, не лишен… Я в своем уме, и нет никому дела до того, что сделаю со своей собственностью.

— Люди, вы слышали? Махач назвал этого парня своим кровником, подозревая, что он столкнул его ишака в пропасть со злым умыслом, — сказал Шамиль. — Он не понимает того, что ишак — не человек. Если вы будете только по одному подозрению считать кровниками всех тех, кто был вблизи в минуты, когда ваши ослы, кони и коровы падают с кручи, Ашильта окажется истребленной.

Махач бросил презрительный взгляд на несчастного.

— Какая разница между этой скотиной и животным? Ишак для меня дороже, чем он, потому что больше работает и, кроме корма, ничего не требует.

— Я убедился, — сказал имам, — что по уму ты вполне достоин своих длинноухих собратьев, но этого человека, — он указал на юношу, — ты не зарежешь.

— Нет, зарежу, я за него деньги заплатил! — возмущенно закричал Махач.

— Юнус, — обратился к казначею Шамиль, — поди принеси три рубля серебром из казны и отдай этому человеку.

Возгласы одобрения послышались вокруг.

Махач продолжал стоять, тупо глядя исподлобья.

— Отныне, — продолжал имам, — если я узнаю, что кто-либо сделает подобное, предам того шариатскому суду и конфискую не только рабов, но и все имущество. Ибо нет закона в Коране, по которому позволялось бы убийство раба. Мало того, сегодня же я издам приказ о запрещении работорговли и о содержании невольников на положении, равном с мусульманами. — Затем, обратившись к Махачу, приказал: — Немедленно развяжи веревку и отпусти его.

Махач снял веревку с шеи юноши.

— Какого ты рода, племени? — спросил у несчастного Шамиль.

— Я грузин, вон за теми горами моя родина, — печально взглянув на высокую гряду южных вершин, ответил Салих и, помолчав немного, добавил: — Я был совсем маленьким, когда меня во время одного из набегов схватили лезгины и увезли в горы.

В это время прибежал Юнус. Растолкав умножившуюся толпу, он подошел к Махачу и кинул на его протянутую ладонь три целковых.

— Вот видишь, — пошутил старик ашильтинец, — хотел погубить два рубля, а заработал три.

Одна из женщин бросила с крыши лепешку. Она упала под ноги Салиху. Тот схватил ее дрожащими руками и, не разжевывая, стал глотать, давясь, как будто боялся, что кто-нибудь может отнять ее.

— Хороший хозяин собаку лучше кормит, чем ты своего раба, — упрекнул Шамиль, искоса глянув на Махача, затем, обратившись к сыну своему, сказал: — Джамалуддин, отведи этого беднягу к нам домой, скажи, чтоб накормили и одели во что-нибудь.

— Пойдем, — сказал мальчик, обращаясь к освобожденному.

Бывший пленник Махача покорно последовал за мальчиком под одобрительные возгласы толпы. А имам с приближенными отправился в мечеть. Когда он вернулся из мечети, Джамалуддин встретил его у дверей.

— Отец, раб рыжего Махача покушал и оделся, теперь он хочет что-то тебе сказать.

— Сын мой, этот парень с сегодняшнего дня не раб рыжего Махача, и не называй его так, у него есть имя.

— Его зовут Салих. Салих хочет что-то тебе сказать. Можно?

— Ладно, позови, пусть скажет, — ответил Шамиль, похлопав сына по плечу.

Мальчик выбежал, через минуту вернулся, ведя за руку Салиха. За какой-нибудь час юноша стал неузнаваем. Его одели в подержанные, но прочные штаны, чуху, большие войлочные ноговицы.

На голове его была теперь клинообразная высокая папаха. Только костлявое лицо с запавшими глазами невозможно было так быстро изменить.

— Почтенный имам, да хранит тебя аллах, да отпадут от плеч руки врагов твоих, да порадуешься ты благополучию детей и внуков своих, скажи, что мне теперь делать?

— Ты свободный человек и можешь делать то, что делают свободные люди.

— Зачем мне свобода, которая не может дать ни пищи, ни крова и которая грозит новым порабощением, если я выйду из села?

Шамиль задумался, а Салих сказал:

— Оставь меня у себя. Я буду преданным рабом твоим. Ты спас мне жизнь тогда, когда она мне была тягостна, и я с радостью готовился принять смерть, чтобы избавиться от мук земных. Этот вечер самый счастливый в моей жизни. Разреши мне остаться при тебе. Буду служить тебе, самому достойному господину, выполняя всю грязную работу в твоем доме.

— У меня нет рабов и нет прислуги, я не господин, а такой же человек, как все мусульмане, с тою лишь разницей, что избран предводителем войск, — пояснил имам. — Но если тебе так хочется служить у меня, останься, за свой труд будешь получать плату — один рубль серебром в три месяца. Недавно из Чечни мне прислали жеребенка. Это прекрасное животное — помесь арабского с кабардинским. Ухаживай за ним так, чтоб из него получился хороший верховой жеребец.

Обрадованный Салих опустился на колени, намереваясь поцеловать полу черкески имама.

— Встань, — приказал Шамиль, — рабские привычки выброси из своей души и веди себя как подобает мужчине. Ты же мусульманин?

— В то лето, когда в Ашильту приезжал покойный имам Гамзат-бек перед выступлением на Хунзах, меня заставили принять ислам.

— Ты добросовестно выполняешь трехкратную молитву?

— Да, только те три дня, которые провел в яме Махача, не молился.

— Ничего, аллах прощает больным и попавшим в беду, — успокоил Шамиль.

Салих был счастлив. После мучительной полуголодной жизни и повседневных побоев в доме рыжего Махача ему казалось, что он обрел рай.

Домашние, особенно дети Шамиля, души не чаяли в неутомимом Салихе. Он оказался не только отличным конюхом, но и незаменимой няней для малолетних — Джамалуддина и Гази-Магомеда. И даже полудикий непокорный жеребенок за короткое время привык к Салиху. По первому свисту парня он отделялся от табуна и, чуть пригнув гордую голову на лебединой шее, мчался во весь опор к нему. Жеребенка назвали Кегер. Вороной масти, стройный, с лоснящейся шерстью, с шелковистой гривой, он вызывал всеобщий восторг, когда, легко и красиво ступая пружинящими ногами, шел на водопой.

Даже в самые холодные зимние дни Салих выводил Кегера на прогулку. Джамалуддин и Гази-Магомед увязывались за ним непременно, требуя поочередно покатать их на жеребенке. Салих усаживал чаще старшего Джамалуддина. Мальчик сиял от восторга, крепко уцепившись ручонками за гриву, а четырехлетний Гази-Магомед бежал следом и, дергая за руку Салиха, требовал ссадить старшего брата.

Преобразился и старый конь имама. Начищенный, с расчесанной гривой, в блестящей серебряной сбруе, по первому требованию появлялся он перед имамом, гарцуя от избытка энергии.

— Удивительно старательный и трудолюбивый парень, — говорил Шамиль, довольный Салихом.

* * *

В апреле 1837 года барон Розен сообщил Хаджи-Мураду, что для поддержания порядка в Аварии и постройки укрепления в Хунзахе будет снаряжена экспедиция из Темир-Хан-Шуры.

Хунзахская знать во главе с правителем стала рассылать своих представителей, которые всячески поносили имама Шамиля, его наибов и мюридов, к народам подвластных аулов. По сути это была мобилизация сил.

Узнав о действиях Хаджи-Мурада, Шамиль немедленно отправил гонцов в Чечню и во все вольные общества с приказом — привести отряды мюридов к Ашильте в полной боевой готовности.

Когда в означенном месте собралось войско, Шамиль предложил занять долины и ущелья, расположенные у дороги, ведущей из Шуры в Хунзах, чтобы отрезать противнику возможность продвижения и отступления.

На случай, если силы врагов окажутся значительными и невозможно будет выиграть сражение, было решено перекрыть путь к Хунзаху завалами в узких местах прохода.

Однако осуществить свой план имаму не удалось. Жители аула Ыиш, настроенные Хаджи-Мурадом против Шамиля, оказали ему сопротивление, преградив путь к главной дороге. В связи с этим Шамилю с отрядом пришлось более двух недель топтаться возле Ыиша. Несмотря на уговоры и угрозы, сельчане наотрез отказались снабжать продовольствием воинов имама, а переметные сумы мюридов с десятидневным провиантом опустели.

Ташов-Гаджи, прибывший из Чечни со своим отрядом, встретился с имамом и сообщил ему о приходе гяуров в Хунзах. Их привел командующий войсками в Северном Дагестане генерал Фезе. С ним было восемь батальонов пехоты, три сотни казаков и восемнадцать легких горных орудий. Сюда же прибыл Ахмед-хан мехтулинский с ополчением и Магомед-Мирза-хан — сын покойного Аслан-бека — с кюринским и казикумухским отрядами.

Столицу Аварии генерал Фезе приказал укрепить и водворил в ней гарнизон из четырех рот, который должен был заняться возведением укреплений. Сам генерал вместе с ополченцами Ахмед-хана двинулся к резиденции имама в Ашильту. А Магомеда-Мирзу-хана с казикумухцами и кюринцами Фезе послал в Тиккаль, где, по словам лазутчиков, находился Шамиль.

На самом же деле Шамиль и Ташов повели своих мюридов в обход.

Узнав о движении царских аскеров, ашильтинцы, возглавляемые ирганайским кадием Алибеком, решили оказать сопротивление. До этого они отправили свои семьи с движимым имуществом и скотом в Ахульго. Салих собрал все книги Шамиля, сложил их в мешки, навьючил на ишаков вместе с остальным имуществом. Усадив обоих сыновей имама на Кегера, с обеими женами Шамиля он тоже поспешил к более безопасному Ахульго. Туда же переселилась и семья Юнуса.

Фезе обложил аул. Защитники Ашильты с трудом продержались до вечера в полуразрушенном пушечными ядрами ауле. Под покровом ночи они бежали в Ахульго.

Генерал Фезе пошел по их стопам, предав огню Ашильту. Теперь и жителям Ахульго вместе с ашильтинцами пришлось покинуть насиженные места. Они разбежались в разные стороны. Салих ушел с семейством Шамиля и Юнуса в Чиркат.

Ашильтинцы вместе с узденями Ахульго вновь попытались было оказать сопротивление неприятелю, воспользовавшись аулом как естественной крепостью. Они преградили завалами единственный подход к аулу и стали ждать. Но генерал Фезе и здесь не намерен был атаковать и вести перестрелку. Он пустил в ход артиллерию и до основания разрушил Ахульго. Защитников снова спасла ночь, они отошли дальше в горы.

Имам с отрядом в это время подошел к аулу Тиккаль. Недалеко от него, в селении Шарах, расположился Магомед-Мирза-хан. Когда он узнал о том, что на помощь Шамилю явились караляльцы, он не решился вступать в сражение, а путем переговоров об условиях перемирия тянул время до тех пор, пока не подошел Фезе.

Шамиль оказался окруженным с трех сторон, но спокойно следил за развитием событий. Использовав паузы в массированном артобстреле, вышел вперед, оставив зону обстрела позади, и завязал ожесточенный рукопашный бой. Когда же увидел, что оттеснить противника не удастся, а полукольцо вокруг его сил сузилось и может в конце концов сомкнуться, направил основные свои удары на фланги, где действовали мехтулинские и кюри-казикумухские отряды, и дал возможность отойти фронтальным.

Когда войскам имама удалось вырваться из окружения и отойти к селению, генерал Фезе вновь дал команду пустить в ход артиллерию. Он знал, что пушечная стрельба вселяла панику в души мюридов. Бесстрашные в рукопашном бою, они робели перед силой пушечных ядер и с суеверным страхом пятились назад при артобстрелах.

Проливной дождь, к счастью для Шамиля перешедший в ливень, приостановил сражение. Большинство мюридов имама ускакали к своим аулам. Только фанатично преданные исламу воины остались при нем.

Шамиль отошел от Тиккаля.

Конники Магомеда-Мирзы и Ахмед-хана вместе с кавалерией генерала последовали за ним. Они шли неотступно день и ночь за мюридами. Шамиль, если позиция была выгодной, давал бой. Пехота генерала и артиллерия отставали из-за трудных горных дорог.

В одну из ночей, когда имам со своим отрядом остановился на вершине крутой горы, выставив караулы, Фезе решил ударить Шамилю в тыл и послал в обход сотню казаков и сотню отступников. Но дозорные имама зорко вглядывались в тьму с четырех сторон горы. Те, что охраняли тыл, заметили движение вражеских всадников, которые обвязали копыта коней всяким тряпьем, и без сигнальных выстрелов дали знать об этом имаму.

Шамиль не поднял свое войско по тревоге. Сам вместе с Ахвердиль-Магомой, Юнусом и сотней мюридов спустился с одной горы, а Ташов-Гаджи, Уди-мулла и Кебед-Магома — с другой — и взяли противника в петлю. С одним лишь холодным оружием набросились мюриды на вражеский отряд. Одни хватали коней под уздцы, другие, вскочив на круп, ударами в спину сбрасывали всадников.

Перебив весь отряд, обезоружив павших, забрав с собой коней, мюриды имама до рассвета покинули вершину и к концу следующего дня достигли аула Телетль. Кебед-Магома еще раньше укрепил его со всех сторон: подступы к аулу были преграждены стенами с бойницами и завалами. Окна и двери домов на окраинах заложены камнями или заколочены бревнами. Возле некоторых вырыты и замаскированы глубокие ямы.

К муртазагетам Шамиля и мюридам Кебед-Магомы присоединились все мужчины Телетля.

Генерал Фезе, подойдя к аулу, приступил к штурму. Два дня по нескольку раз велась артподготовка, после которой солдаты бросались в атаки. Мюриды не отступили ни на шаг. На третий день силам генерала Фезе удалось оттеснить с кладбищенской окраины аула мюридов Шамиля. Начались непрерывные кинжально-штыковые схватки. На крышах домов, в тесных улицах, в темных саклях рубились, кололись, дрались, душили друг друга враги.

Шамиль со своими муртазагетами бросался то в одну, то в другую сторону, воодушевляя обороняющихся. Изнурительные штурмы продолжались много дней. Только ночью усталые воины падали как скошенные где попало, моментально погружаясь в глубокий сон.

Утром, с восходом зари, вновь начинался кровопролитный бой. Осажденным в Телетле было легче, чем штурмующим. Телетлинские женщины пекли хлеб, готовили пищу для воинов, а подростки и дети, подползая к позициям своих, подносили воду и еду.

На семнадцатый день Фезе решил бросить одновременно все силы и покончить с Телетлем. Но Шамиль держался стойко. Он зорко следил за ходом боевых действий. Удобная для противника кладбищенская окраина больше всего тревожила имама. Здесь были сосредоточены основные силы врага, и временами казалось, что дальнейшее сопротивление немыслимо. Эта окраина была завалена разлагающимися трупами людей и животных. Ужасная картина удручающе действовала на воинов.

Начали роптать обессиленные телетлинцы, роптали мюриды, наибы. Только преданные Шамилю муртазагеты остались неколебимы. С убежденностью фанатиков они бросались к местам прорыва, увлекая ошеломленных собратьев.

И все-таки истощение сил и падение духа стали заметны к концу месяца. Боеприпасы были на исходе, ощущался недостаток провианта, усталость валила с ног даже днем.

Первым не выдержал Ташов-Гаджи со своим поредевшим чеченским отрядом. С восточной позиции, которую занимал, он отправил к Шамилю правофлангового соседа Газиява, командира сотни, с письмом.

«Почтенный мюршид, успех не сопутствует нам, будет благоразумнее, если мы покинем селение… Чтобы враги при нашем отходе не причинили вреда, сгоним женщин, стариков и детей на середину аула и таким образом заставим противника воздержаться от обстрела.

Да поможет нам аллах!

Иначе я уйду сам, сломав палку повиновения».

Взбешенный Шамиль разорвал письмо.

— Клянусь аллахом, я не уйду отсюда сам и не разрешу никому уйти! Если меня покинут все, останусь один и до последнего вздоха буду посылать пули по врагам нашим в затылок тем, кто трусливо бежит, прячась за спины женщин и детей!

Газияв вернулся к Ташову и передал слова Шамиля.

Чеченский наиб устыдился. Он с отчаянной верой в неизбежность судьбы пошел в контрнаступление и неожиданно обратил в бегство неприятеля, отшвырнув его за кладбище.

Эта небольшая победа решила исход боевых действий.

Генерал Фезе решил пойти на переговоры. Силы были истощены. Рассчитывать на захват Шамиля генерал не мог. Снаряжение и продукты были на исходе, лагерь переполнен ранеными, не хватало медикаментов. Затяжная война могла привести к неприятным последствиям.

Однако ни та, ни другая сторона не желали признать своего критического положения.

Имам в душе обрадовался парламентерам, но внешне держался как победитель, готовый еще раз показать силу и мощь. На переговоры он послал своих неотлучных дипломатов — дядьку Барты-хана с Уди-муллой.

Условия перемирия были сносными. Генерал Фезе ограничился словом, которое ему дал Шамиль — не возмущать впредь горцев, и попросил дать в заложники хану Магомеду-Мирзе восьмилетнего племянника Гамзата — сына сестры Шамиля, а также сыновей наибов Абдурахмана алькарахского и Мирзы телетлинского. Хан Магомед-Мирза впоследствии обоих сыновей отпустил, заявив Фезе, что они бежали, а племянника Шамиля вскоре из Кази-Кумуха отправил в Россию…

Из Телетля Шамиль, распустив мюридов по домам, поехал в Чиркат к семье с небольшим отрядом муртазагетов, которые находились на полном содержании небогатой казны и постоянно были при имаме.

* * *

На Кавказе ожидали приезда императора Николая I.

Барон Розен получил специальное предписание — «употребить все меры умственного убеждения», для того чтобы Шамиль непременно был лично представлен его императорскому величеству.

Для ведения переговоров с имамом Розен назначил генерала Клюки фон Клюгенау…

Через две недели после битвы при Телетле из Темир-Хан-Шуры в Чиркат прискакал гонец. Он сказал Шамилю:

— Генерал Клюки фон Клюгенау требует, чтобы ты явился на переговоры.

— Я обо всем договорился с ним в Телетле и в Шуру не поеду, — ответил Шамиль.

— Тогда генерал сам приедет к тебе, но только не сюда, а в Гимры, с небольшим отрядом нукеров.

— Хорошо, тогда я согласен, — ответил Шамиль.

Местом встречи была выбрана небольшая полянка рядом с гимринской дорогой. Генерал Клюки фон Клюгенау на коне в окружении двух десятков всадников ждал чуть поодаль.

Шамиль показался с таким же числом муртазагетов.

Клюки фон Клюгенау спешился и с двумя офицерами подошел к полянке.

Шамиль тоже остановил отряд на расстоянии, спрыгнул с коня и в сопровождении своего дяди Барты-хана подошел к генералу. Клюгенау, шагнув навстречу, протянул имаму руку для пожатия со словами: «Салам алейкум».

Шамиль ответил: «Ваалейкум салам», но руку генерала не пожал.

Смущенный Клюгенау сел на разостланную бурку, Шамиль сел напротив.

Клюки фон Клюгенау, как и многие русские офицеры, служившие на Кавказе много лет, окончил в Тифлисе специальную школу, где преподавали кумыкский и аварский языки. Он свободно говорил по-аварски.

— Имам, — сказал Клюгенау, — важная причина заставила меня пойти на переговоры. В Дагестан приезжает царь. Командование его войск на Кавказе решило просить тебя выйти императору навстречу со своими мюридами и со своим народом. Он возвеличит тебя и назначит правителем твоего края.

— Я не нуждаюсь в милости вашего царя. Авторитет правителя и власть прочнее, когда его избирает народ, — ответил Шамиль.

— Но ты же знаешь, что половина твоего народа идет против тебя и ты не сможешь упрочить власть свою до тех пор, пока не примешь покровительство царя царей, — сказал Клюгенау.

— Не во имя достижения единовластия и обогащения стал я на стезю предводителя, а для того, чтобы избавить свой народ от гнета чужеземных и местных властителей. Я не знаю, что нужно вашему царю от этого сурового края и его бедных обитателей.

Пока что мы видели и видим от вас насилие, разруху и смерть. Пусть лучше он оставит нас в покое и правит теми, кто близок ему по религии и укладу жизни.

— Значит, ты отказываешься, не доверяешь нам? — спросил генерал.

— То, что я хотел сказать, сказал, а что касается доверия, — нельзя верить тем, от кого видишь измену.

Во время этих переговоров из лощины показался конный отряд. Это были муртазагеты во главе с Ахвердиль-Магомой. С возгласами «Ла-илаха-иллала» они выехали на дорогу.

Обеспокоенный Клюки фон Клюгенау встал. Поднялся и Шамиль.

Обратившись к Барты-хану, генерал сказал:

— Я в ваших руках, надеюсь, наши переговоры окончатся мирно?

— Можете не сомневаться, — ответил Барты-хан, — эти воины явились не для того, чтобы причинить вам вред, а для того, чтобы выразить недоверие вашему царю.

Ахвердиль-Магома спешился, подошел к говорящим и стал между имамом и генералом как раз в тот момент, когда Клюгенау протянул руку Шамилю для прощального пожатия.

Возмущенный бесцеремонностью наиба, генерал крикнул, глянув со злостью на Ахвердиль-Магому:

— Скотина!

— Нельзя ли без оскорбления? — со спокойной улыбкой произнес Ахвердиль-Магома.

— Большой начальник, ты сам пришел к нам, взывая о мире, почему же не уходишь с миром? — спросил генерала Шамиль.

Клюки фон Клюгенау круто повернулся на каблуках и, отчеканивая каждый шаг, пошел к своему коню.

 

Глава шестая

Миновал год. Шамиль с семьей жил в Чиркате, предаваясь заботам мирной жизни.

В один из погожих летних дней к нему опять пришел купец Муса казикумухский, который сказал:

— Я только что приехал, оставил товары у кунака и поспешил к тебе, чтобы передать привет от устада Джамалуддина-Гусейна. Кроме того, учитель просил сообщить, что он через десять дней приедет сюда. К этому времени ты должен собрать тех, с кем советуетесь.

— Хорошо, — ответил Шамиль.

В означенный день все члены Высшего совета имамата были в сборе. После приветственных слов и вступительной молитвы устад Джамалуддин-Гусейн заговорил:

— Я обеспокоен нашим бездействием… Положение с каждым днем ухудшается. Мы предались лени, тогда как враг делает все для своего усиления. Гяуры возвели большое укрепление в Хунзахе, возле Гергебеля, в пределах Гоцатля и в Гимрах. Начали возводить крепость в Цатанихе. Казикумухский купец Муса после каждой поездки по селениям привозит такие новости, от которых содрогается душа. Самые худшие из них — это те, которые сообщают о добровольном переходе на сторону врага многих жителей вольных обществ. Еще отвратительнее ложь, распространяемая некоторыми владетелями и их приспешниками о Шамиле. Не брезгуя ничем для достижения цели, отступники стали на путь клеветы. Они называют имама разбойником, мародером, который не держит слово и сеет разговоры среди народа. На путь лжи и обмана стал даже главный из гяуров в Шуре. Он обвиняет имама в воровстве и в том, что он якобы хочет превратить всех мужчин Дагестана в монашествующих муртазагетов. Доколе будем терпеть, слушая все это?

— С чего начинать? — спросил Амир-хан, обратившись к членам совета.

Взял слово Кебед-Магома телетлинский.

— Мне кажется, — сказал он, — лучше имаму переехать в Чечню. Тот народ более организованный и стойкий, чем наш. Пусть он там с помощью Уди-муллы и Ташова-Гаджи соберет достаточные силы и, спустившись сюда, с нашей помощью начнет очищать край от гяуров и отступников.

— Я останусь здесь, — твердо сказал Шамиль. — Поистине счастлив тот, кто избирает путь и смерть праведника. Если я переселюсь в Чечню, клеветники расценят это как позорное бегство. Я попробую у себя на родине вступить в спор и борьбу с врагами. Нам надо начать делать то же самое, что делают враги, исключая ложь и клевету, ибо нет ничего позорнее этого. Мы будем также стремиться к разоблачению лгунов и клеветников. До сих пор мы строили мелкие преграды на пути противников, тогда как они на нашей земле против нас строят мощные крепости. Так вот, надо начинать с возведения большой, неприступной крепости, которая могла бы служить надежным убежищем для нас и местом гибели для врагов наших.

Когда Шамиль закончил, Ахвердиль-Магома сказал:

— Самые выгодные места успели занять наши противники…

— Нет, они заняли те места, что лежат у дорог, а лучшие, созданные самим аллахом как основания для крепостей, остались за нами. Одно из них — Ахульго. В ближайшие же дни со строителями я отправляюсь на эту гору. Второе неприступное место — Гуниб.

Сказанное устадом Джамалуддином-Гусейном пробудило в душе имама желание ответить врагам словами на слова. Он написал письмо в Темир-Хан-Шуру на имя Клюки фон Клюгенау:

«Вам, принимающим с уважением клеветников и низких людей. До сих пор вы не слышали от меня лжи, равно и впредь не услышите, если проживу и до ста лет.

Я не намерен убить кого-либо, если кто-либо не будет учинять расправу надо мной или моим народом. Также я ни у кого ничего не отнял, кроме лошади Шахбана, потому что он украл ее у другого.

Старания мои в народе — для их же блага.

Равно я не позволяю одному чинить обиду другому без причины и вины.

Пока у меня будет сила, буду стараться и впредь становиться на защиту невинных и несправедливо обиженных.

Только путь правды и справедливости приводит к достижению признания и уважения честных людей. А тот, кто совершает плохие поступки, клевещет и лжет, в конце концов бывает наказан и богом и людьми.

Берегись господа, ибо он справедлив и неподкупен.

Раб аллаха — Шамиль».

Вскоре после заседания совета Шамиль взял с собой известного строителя башен и дорог Сурхая из Кили, а также Ахвердиль-Магому с десятком муртазагетов и отправился с ними к Ахульго-меэр.

Не заезжая в аул, который был расположен на высоком утесе, они отъехали на восток и остановились на небольшом плато.

— Вот она, поднебесная гора, воздвигнутая мощной рукой аллаха для нашей крепости. Там, на востоке, — Шамиль показал пальцем вытянутой руки, — возвышается Гимринский хребет, на западе — Андийские высоты, на севере — Салатавская гряда, а на юго-западе — Бетлинские громады, рядом Шулатлулгох — Набатная гора. Теперь посмотрите вниз. — Имам свесился с коня. — С помощью какой силы можно прорыть такой головокружительной глубины ров, какой охватывают Ахульго-меэр с трех сторон воды Койсу и Ашильтинки? Подход к горе, как вы видите, только с одной стороны. Недаром мудрые предки назвали ее Гора-крепость… Теперь взгляните на кучи камней, которые разбросаны на плато, протяженностью с версту. Под ними руины башен сторожевых и крепостных стен. Вот вам готовый строительный материал. Здесь построим новое Ахульго. Как думаешь, Сурхай, сможем мы это сделать?

— Все может сделать человек при желании, — ответил Сурхай. — Но только мне кажется, аул строить здесь не следует, лучше расширить и укрепить старое Ахульго.

— Нет, мы крепкие башни построим здесь и новый аул — столь же прочный, — сказал имам и, указывая пальцем, продолжил: — Вот в этом самом узком месте, где река Ашильтинка острием лезвия перерезает скалу, мы перекинем мост и соединим таким образом новое Ахульго со старым. Гляньте вокруг, отсюда как на ладони видны аулы — Чирката, Бетль, Унцукуль, Кахаб-Росо, Ашильта со всеми дорогами, ведущими к ним и обратно, и сюда. Жители этих селений будут помогать нам пополнять войско и снабжать продовольствием. Они могут быть привлечены для строительных и других работ. До наступления холодов мы еще успеем сделать здесь кое-что, не правда ли, Ахвердиль-Магома?

— Верно, имам, сделаем, — ответил наиб.

— Если приложим достаточно усилий, сможем даже семьи перевезти в новое селение, — сказал Шамиль в заключение.

* * *

Переночевав с наибами и мюридами в старом Ахульго, Шамиль вернулся в Чиркат. На другой день летучая почта Шамиля развезла по аулам Койсубу приказы о мобилизации людей на строительные работы. В приказе было сказано:

«С получением сего требую выделить с каждого дыма по одному работоспособному человеку на десять дней, с запасом провизии на столько же дней. А также по одному ишаку или лошади с двух дымов для подвоза камня, бревен, глины.

Помимо провизии выделенные люди должны взять кирки, лопаты, пилы, топоры, молотки, ибо придется заниматься рубкой строительного леса.

Через десять дней работавшие будут возвращаться домой, а на их место должна присылаться новая партия строителей душ по тридцать с каждого селения».

Вскоре к усеченной вершине Ахульго потянулись люди, ведя под уздцы лошадей, погоняя вереницы ишаков, с пустыми плетеными корзинами, неся лопаты, кирки, топоры, пилы на плечах. Немало было и женщин, которые шли с медными кувшинами и глиняными амфорами для воды.

Строительными работами руководил сам Шамиль. Ему помогали Сурхай и Ахвердиль-Магома. Но каждый из них не ограничивался указаниями и приказами. Засучив рукава по локоть, закатав штаны до колен, они и сами работали от зари до зари в поте лица, воодушевляя остальных.

Не прошло и месяца, как на восточном утесе, обращенном к старому аулу, вырос новый Ахульго, похожий больше на многоэтажную крепость с маленькими окнами-бойницами, с множеством сторожевых башен.

Все дома нового селения были тесно связаны, объединены множеством подземных помещений и ходов. Узкие улочки скорее напоминали траншеи. Низенькие двери домов выходили непосредственно в лабиринт. В центре селения была возведена мечеть с невысоким минаретом. От нее тоже во все четыре стороны вели подземные ходы. В окрестных пещерах и под навесами скал с помощью пороха, кирки и молота были устроены убежища.

Вокруг селения вырыли траншеи. Одна из них, перерезав плато, оканчивалась у обрыва над Койсу. В случае осады по ней предполагалось доставлять воду для питья. Эта центральная траншея соединялась узким ходом с другой, которая спускалась с вершины Шулатлулгох — Набатной горы, на которой тоже были построены башня и несколько саклей. Шулатлулгох возвышалась над дорогой, ведущей к Ахульго.

Башню на конусовидной Шулатлулгох построил Сурхай, и стала она называться Сурхаевой башней. Вырыли траншеи, устроили завалы и вокруг Сурхаевой башни, и по краям Набатной горы.

К осени заселили новое Ахульго. Шамиль перевез сюда семью, замужнюю сестру Патимат, дядьку Барты-хана и тетушку Меседу. Приехали и родители Юнуса с Маазат и Мардахаем. Многие ашильтинцы и чиркатцы обрели в новом Ахульго очаги.

Со всех концов Аварии и других округов сюда свозили боеприпасы, продукты, пригоняли скот.

Лазутчики Хаджи-Мурада и Ахмед-хана мехтулинского шныряли непрерывно в окрестных аулах под предлогом погостить у кунаков. Они узнавали обо всем, что делается на горе, доносили ханам, а те, в свою очередь, военным чиновникам крепостей и командующему в Темир-Хан-Шуру.

За период строительства нового Ахульго никакой активности со стороны неверных и отступников не отмечалось. Связано это было с переменами в наместничестве. Барон Розен, назначенный наместником Кавказа, получил отставку из-за зятя. История такова. Дочь главнокомандующего была замужем за штабным офицером — грузином Дадиани. Зять, воспользовавшись высоким положением тестя, решил обогатиться. Он стал заниматься виноградарством, виноделием, завел большую свиноферму, а вместо наемной рабочей силы использовал солдат.

Когда император Николай I прибыл в Тифлис, ему доложили об этом. Царь тотчас созвал штабных офицеров и учинил над Дадиани суд чести.

— Вы опозорили высокое звание русского офицера, вели себя как последний торгаш. Снять немедленно аксельбанты! — воскликнул царь. Затем обратился к барону Розену: — Если вы, генерал, не смогли призвать к порядку одного офицера, то вряд ли сможете навести порядок во вверенном вам корпусе.

Вместо барона Розена командующим Отдельным Кавказским корпусом был назначен генерал Головин. Новый командующий, плохо знавший край, вначале не придавал особого значения событиям, происходившим в Дагестане. До этого он занимался утверждением царской власти на Западном Кавказе среди черкесских племен, населяющих Черноморское побережье. Но восстание, вспыхнувшее на юге Дагестана, заставило Головина с большей серьезностью отнестись к горцам.

Волнение возникло сначала в Шекинском уезде Азербайджана. Поднял восстание беглый азербайджанец, который выдавал себя за сына бывшего шекинского хана Искандер-бека, умершего в Персии. Мятеж охватил верхние общества Самурского округа Дагестана. В связи с этим приутихли местные правители, особенно Ахмед-хан мехтулинский и Хаджи-Мурад.

Шамиль сделал несколько набегов на ханство мехтулинское и Шуру. Он вновь осадил и взял после штурма крепость Агач-Калу. Имам беспрерывно тревожил гарнизоны крепостей Хунзаха и Гергебеля. А гоцатлинское укрепление захватил, перебив роту солдат. К концу 1838 года ему вновь удалось объединить многие общества Койсубу, Салатавии, Чечни и некоторые селения Аварии.

Командующий Отдельным Кавказским корпусом срочно перебросил часть линейных сил с севера на юг. В своем донесении императору Николаю I генерал Головин писал:

«Шамиль есть преемник Кази-Муллы (Гази-Магомеда). В нем сосредоточивается теперь вся духовная власть… Год от году делается сложным усмирение края. Такое состояние Дагестана более не может быть терпимо без очевидного вреда для нашего могущества… так и для спокойного обладания Кавказом… На правом фланге неприятель хотя и сильный, но там нет единства. Усмирение Дагестана считаю делом первостепенным. Предприятие огромное, связано с трудностями и упорным сопротивлением.

Усмирение черкесских племен считаю делом второстепенным».

Николай I, рассмотрев донесение Головина, написал резолюцию следующего содержания:

«В военном отношении для упрочения нашего владычества на Кавказе предстоят два главных предмета:

1) Покорение горских племен, т. е. черкес и прочих со всеми мерами, из сего вытекающими.

2) Покорение и усмирение горного Дагестана, или общим названием — левого фланга.

Первое необходимо довершить и потому, что уже начато и, можно сказать, успешно исполнится…

Второе равно необходимо, ибо без оного ни покоя, ни верного владычества на Кавказе иметь невозможно».

* * *

Озабоченный растущим волнением на юге и севере Дагестана, получив благословение императора, генерал Головин поспешил перейти к действиям.

Командующему войсками Кавказской линии генерал-адъютанту Граббе был дан приказ: «Выступить против Шамиля».

Воспользовавшись погожими днями поздней осени, Граббе направился из Темир-Хан-Шуры к Гимринскому хребту через Агач-Калу. Отряд одолел подъем к крутому гребню хребта, затем спустился по южному склону по уступам и террасам и извилистыми и узкими тропами в лесистое ущелье, которое переходило к западу в теснину Кара-Койсу. Через аул Аркас он вышел к Бурундуккальскому проходу. Эти горные тропы с нависшими над ними скалистыми уступами в свое время были расширены взрывчаткой саперами генерала Фезе.

Подойдя к Ахульго этим путем, Граббе развернул лагерь на горе Хих, намереваясь через день-другой предпринять осаду крепости. Но не успели солдаты передохнуть денек, как солнечная погода сменилась резким похолоданием. К вечеру пошел крупными хлопьями снег. Он валил всю ночь. Граббе ничего не оставалось делать, как свернуть стоянку и уйти обратно.

* * *

Зимой в новое Ахульго по приглашению Шамиля съехались главы многих обществ на совет. Между наибами и учеными разгорелся спор по поводу времени и места боевых действий. Одни предлагали с наступлением тепла начать кампанию в Чечне, в непосредственной близости от русских регулярных войск, другие — в Дагестане, во владениях отступников.

Выслушав всех, Шамиль сказал:

— Мы будем действовать одновременно с обеих сторон, ибо мне кажется, что и гяуры сделают то же самое. А если враг начнет с одной стороны, то мы все равно будем готовы к действиям с двух сторон. Вначале Ташов-Гаджи с Уди-муллой поднимут ичкеринцев и ауховцев, бросят их на главную линию. В случае необходимости часть наших сил с Ахвердиль-Магомой мы пошлем на помощь к ним.

С имамом согласились все.

Ранней весной 1839 года царское наместничество на Кавказе приступило к подготовке карательных экспедиций. Было сформировано два отряда — Самурский, во главе с генералом Головиным, для подавления мятежа на юге, и Чеченский, под командованием генерала Граббе, — для действий против Ташов-Гаджи и Шамиля.

Ташов-Гаджи в первое время был недоволен избранием молодого Шамиля имамом. Он даже намеревался бежать на линию к русским. С этой целью Ташов переселился в ичкерийский аул Саясан, недалеко от Аксая, где находилась русская крепость. Но скоропостижная смерть друга и сподвижника Уди-муллы изменила его планы. К тому же письмо Шамиля, в котором имам называл Ташова высокочтимым командующим войсками Чечни, заставило властолюбца сменить гнев на милость.

Вернувшись зимой из Чирката, Ташов посовещался со всеми представителями чеченского духовенства, а затем лично стал объезжать аулы, призывая народ к священной войне с неверными. К началу весны он успел укрепить чеченские аулы, расположенные ближе к линии, и возвел укрепление на реке Аксай около Саясана. В погожие весенние дни до наступления тепла он совершал набеги на линию.

В начале мая генерал Граббе собрал в крепости Внезапной шеститысячный отряд и двинулся к Мискиту, резиденции Ташова-Гаджи. Огнем артиллерии за один день он сровнял с землей селение. Беспощадно прошелся Граббе и по землям Аксая, Ауха, Ичкерии. Его солдаты топтали посевы, сжигали жилища, истребляли непокорных.

Не мог устоять Ташов со своими мюридами против пушечных ядер. Почти без боев он оступил за Банай с остатком войска и укрылся в лесах.

Граббе через Салатавию направился к Ахульго. До этого он отправил письменные распоряжения шамхалу тарковскому и хану мехтулинскому — выставить по две тысячи всадников и выступить с ними против Шамиля со стороны Агач-Калы.

Узнав о готовящейся против него экспедиции, имам обратился с воззванием к народам Дагестана и Чечни, призывая к вооруженной борьбе против неверных.

Была объявлена срочная мобилизация. К Ахульго потянулись войска во главе с наибами. Пятитысячный отряд имам разделил на два. Один под командованием Ахвердиль-Магомы и Кебед-Магомы он двинул в Чечню на помощь Ташову. Со вторым, бросив в Ахульго гарнизон под началом Сурхая, пошел сам, вслед за первым к Аргуну. Оставив в Аргуне отряд строителей для возведения оборонительных сооружений, двинулся дальше — к Буртунаю, предполагая, что командование царских войск изберет именно этот путь для наступления на Дагестан.

И не ошибся.

Граббе, покончив с повстанцами Чечни, после короткой передышки пошел через Салатавию на Гумбет, чтобы лишить имама содействия аварских обществ, расположенных по левому берегу Андийского Койсу. Здесь никогда еще не ступала нога русского солдата.

Перевалив через хребет Сувук-булак по спуску Кырык, Граббе направился в сторону Аргуни.

Население, живущее по берегам Андийского Койсу, как могло помогало имаму. Горцы разрушали мосты через реку, устраивали завалы в узких местах дорог. На площадках, расположенных над обрывистыми тропами, собирали камни и обрушивали их на проходивших внизу солдат.

Ахвердиль-Магома, узнав о маневре Граббе, повернул обратно. Он разбил свое войско на мелкие отряды и на всем пути движения устраивал засады, которые наносили тяжелый урон противнику. Русские солдаты карабкались на крутые скалы, сползали по обрывистым спускам, с трудом передвигались по карнизам темных ущелий, на каждом шагу ожидая смерти.

В ауле Буртунай Ахвердиль-Магома встретился с Шамилем. Объединив отряды, они приготовились к встрече врага.

Граббе подошел к Буртунаю на исходе дня. Расположившись лагерем на возвышенности против аула, он дал возможность отдохнуть солдатам. А утром, с восходом солнца, подтянутая к аулу артиллерия произвела несколько залпов. Мюриды ответили ружейными выстрелами.

После артподготовки генерал дал команду: «На штурм!» Под барабанную дробь, с криками «ура!» бросились солдаты на завал, устроенный у дороги. Мюриды с обнаженными шашками и кинжалами кинулись навстречу.

После короткой рукопашной схватки солдаты отступили.

Тогда Граббе решил ударить по Буртунаю с двух точек — снизу, от дороги, и сверху, с северной окраины. Этим неожиданным маневром его солдатам удалось прорвать оборону.

Они вошли в аул и продвигались, несмотря на то что женщины, дети осыпали их с крыш градом камней, комьями глины. Шамиль сам бросился на этот участок и выбил противника из села.

На другой день вновь была пущена в ход артиллерия. Но теперь обстрел длился дольше. Разрушения с каждым залпом становились заметнее. Шамиль за ночь вывел женщин, стариков и детей из разбитого аула. Вместе с ними отправил раненых. Он готовился к решительной схватке.

После второго штурма солдаты Граббе прорвались в Буртунай с двух сторон. Кинжально-штыковой бой завязывался на каждом шагу. Половина аула оказалась в руках Граббе, а он все время подбрасывал свежие силы на смену уставшим подразделениям.

Шамиль понял, что ему не удержать Буртуная. Напрягая последние силы, ждали воины имама наступления темноты. Ночью, когда солдаты покинули дымящийся пожарищами аул, Шамиль ушел из Буртуная. Он спешил в более укрепленный и менее доступный для врагов Аргуни.

Этот аул, расположенный высоко в горах, был обнесен валом. Дорогу к нему преграждали обломки скал. Каждая сакля превращена в небольшую крепость. Атаки изнуренного тяжелыми переходами и многодневными боями русского войска должны были разбиться об эту неприступную крепость.

Граббе, оставив горящий Буртунай, поспешил вслед за Шамилем. На расстоянии выстрела от первой преграды Аргуни он остановил войска.

На заре следующего дня крепкий сон солдат был прерван тревожными звуками военного рожка. Воины вскочили с шинелей, разостланных на земле. После скромного походного завтрака, молитвы и благословения армейского священника подразделения заняли отведенные позиции. Как обычно, бой начался с артподготовки. Но аргунские белокаменные сакли — не глинобитные домишки чеченских аулов. Они не разлетались во все стороны от ударов пушечных снарядов. Как мячи отскакивали ядра от гранитных стен. Старания артиллеристов оказались тщетными.

Тогда командующий дал приказ начать штурм с трех сторон одновременно.

Крики, солдатское «ура!» смешались с громкими возгласами «Ла-илаха-иллала» и ружейной трескотней. Только грохот пушек заглушал шум боя.

В течение нескольких дней под прикрытием огня орудий следовали одна атака за другой. Меткими ружейными выстрелами и отчаянными контратаками отражали мюриды натиск солдат. Каждый завал стоил бойцам Граббе больших потерь.

На четвертый день Граббе снова бросил на штурм Аргуни три колонны, не оставив резерва. Все семнадцать орудий одновременно выстрелили, прикрывая солдат.

Шамиль понял бесполезность пороховых ружей (чтобы их зарядить, требовалось много времени) и дал команду оголить шашки. Он сам, высоко держа свою, повел мюридов в контрнаступление. Как рядовой воин бросался в гущу боя, но остановить солдат не удалось. Они потеснили мюридов и ворвались в село. Начались схватки за каждый дом, за каждую стену, крышу. Бились в саклях, во дворах, на улицах. Со звоном искрилась наточенная сталь, свистели пули, глухо ударяли приклады, скрежетали штыки. С шумом рушились крыши и стены обгорелых домов. Грозные крики смешивались с воплями и тяжелыми стонами.

Неколебимо стояла башня из кремния. Высокая, в несколько ярусов, она гордо возвышалась на восточной оконечности селения, упираясь в скалу. Четыре орудия установил Граббе на крыше одного из больших домов, воспользовавшись темнотой, и с утра весь следующий день били пушечные ядра по стенам башни. Только к вечеру верхняя часть стены была пробита.

Но Шамиль не сдавался. Он ждал наступления ночи, которая всегда приносила спасение. Он понял, что и кремниевая башня не устоит. Оставив часть отряда для обороны, основным силам Шамиль приказал отступать. С возвышенной стороны аула мюриды с ополченцами стали отходить. Когда наступила темнота, дав последний залп, спустились в ущелье и те, кто прикрывал отход. Там мюридов ждали коноводы с оседланными конями.

Шамиль направился в Чиркат. Оттуда он послал Ахвердиль-Магому в Богулял, Галбац-Дибира — в Анди для сбора ополчения.

После двух дней отдыха в Чиркате имам выступил в мечети с речью. Он сказал о нависшей угрозе и предложил чиркатцам переселиться в Ахульго. Многие жители под всякими предлогами стали отказываться. Тогда Шамиль предупредил, что вынужден будет применить меры насилия. Чиркатцы, собрав имущество, двинулись вместе с отрядом имама в Ахульго.

Разрушив до основания Аргуни, генерал Граббе пошел на Чиркат. Оставшиеся жители-бедняки изъявили покорность.

Затем со стороны Ашильты царский генерал направился к Ахульго. Через день на помощь ему подошел отряд, состоящий из отступников шамхальства, Мехтули и Хунзаха.

Наиб Галбац-Дибир с ополченцами успел до подхода вражеских сил вернуться в Ахульго. Не вернулись чиркеевцы и Ахвердиль-Магома с багулялцами, которых Шамиль отправил вниз к гергебельской дороге.

Ядром обороны Ахульго стали десять сотен преданных имаму муртазагетов. Отделив две сотни, Шамиль отправил их во главе с наибом Сурхаем и Алибеком аварским на Шулатлулгох.

В течение двух недель два отряда противника стояли напротив горы Набатной и Цитадели. Но это бездействие было только кажущимся. Генерал Граббе приказал произвести за это время тщательную рекогносцировку местности. Результаты показали командующему, что Ахульго взять штурмом невозможно.

Тогда Граббе начал осадные работы. Напротив Ахульго стали устанавливать батареи. С большим трудом удавалось доставить пушку в то или иное место. Солдатам иногда приходилось высекать ступени на скалах, но меткие стрелки имама без промаха снимали саперов и артиллеристов.

Десятитысячный отряд солдат и отступников стоял под Ахульго.

У Шамиля было тысяча муртазагетов, около тысячи мюридов и полторы тысячи ополчения, не считая женщин, детей и стариков. Силой, способной противостоять вражеской армии, имам не располагал. Ее нужно было найти.

Лазутчикам удалось выбраться из Ахульго, чтобы сообщить сторонникам об опасном положении дел. Ахвердиль-Магома с отрядом явился со стороны ашильтинской дороги. Но ударом во фланг один из полков Граббе заставил его отойти. Амир-хан вернулся в Чиркей, чтобы собрать силы.

Граббе правильно сориентировался — он решил нанести первый удар по Сурхаевой башне на Шулатлулгохе. Эта гора прикрывала подступы к Ахульго по единственной дороге. На каменистой вершине, обращенной к южной стороне Сурхаевой башни, Граббе поставил батарею легких орудий.

На рассвете первого дня июня шесть орудий начали обстрел горы Набатной. Он продолжался несколько часов. К полудню часть стены Сурхаевой башни оказалась разрушенной. После этого Граббе дал приказ полковнику Пулло бросить солдат на штурм Шулатлулгоха.

Солдаты пытались взобраться на вершину горы по отвесным скалам, но их снимали с уступов не только пули мюридов, но и камни, летящие сверху. Сбитые солдаты увлекали за собой карабкающихся следом.

Только подпоручику Аргутинскому и двум казакам удалось по крутой осыпи подняться на вершину горы, но и они были сброшены мюридами вниз.

Крики раненых, грохот, свист пуль оглашали долину. Солдаты дрогнули. Никто не решился вновь идти на верную смерть. Тогда полковник Пулло дал сигнал к отступлению.

Вновь была пущена в ход артиллерия. Пока она обстреливала Сурхаеву башню, командир кабардинского полка Лабинцев повел два батальона на штурм Ахульго. Однако подступить к отлично укрепленной горе оказалось не так-то просто. Позиции Шамиля казались почти неприступными. Ни на шаг не продвинулся Лабинцев.

Карабкаться по крутому склону ничем не защищенной горы с большими потерями, не причиняя урона противнику, было тяжело и морально и физически. Всякий раз смельчак, выдвигавшийся на шаг вперед, сразу скатывался вниз, сбитый пулей шамилевского снайпера.

Когда Граббе убедился, что и этим путем подойти к крепости имама невозможно, он приказал Лабинцеву отойти.

Тихая, теплая лунная ночь пришла на смену изнурительно жаркому дню. Подобрав раненых, захоронив убитых, жители Ахульго погрузились в сон. Только дозорные всматривались во тьму ущелий и лощин, куда не проникал слабый свет луны.

Наиб Сурхай, обходивший ночью посты на Шулатлулгохе, вдруг остановился и, прислушиваясь к тишине, нарушаемой шипением Койсу, сказал стоящему рядом мюриду Хаджияву:

— Ты слышишь, с этой стороны? — Он кивком указал туда, где гора круто обрывалась отвесной стеной. — Похоже на удары топора…

— Нет, не слышу, — ответил мюрид.

Сурхай, тихо ступая, подошел к самому краю обрыва. Хаджияв последовал за ним. Они остановились и долго вслушивались и вглядывались во мрак, царивший далеко внизу.

Вдруг сквозь убаюкивающее пение реки послышались глухие звуки мерных ударов. Сурхай лег и прильнул ухом к земле.

— Удары по граниту нашей горы, — сказал он, приподняв голову.

— Что это значит? Кто и что может делать внизу с этой недоступной даже змеям стороны? — недоуменно прошептал Хаджияв, опускаясь рядом с Сурхаем.

— Пока не будем поднимать шум, посмотрим, что будет дальше. Ты отползай и следи вон с той стороны, а я останусь здесь, — сказал Сурхай.

Зарядив кремниевые ружья и пистолеты, они стали следить, вслушиваясь в тишину. Ритмичные удары через определенные промежутки повторялись и становились все слышнее. Тогда Сурхай подполз к Хаджияву.

— Они задумали подняться с этой стороны. Иди к укреплению, приведи человек десять. Остальные пусть спят.

Как тень исчез Хаджияв и так же неслышно вернулся с десятком вооруженных мюридов.

— Наверно, вбивают крючья, — предположил Хаджияв.

А вскоре Сурхай и другие заметили темные пятна, которые медленно приближались к ним снизу.

— Не стрелять, — прошептал Сурхай.

Он хотел подпустить поближе коварных смельчаков. Затаив дыхание, лежали мюриды, сжимая рукоятки оружия.

Хаджияв, глянув вниз, сказал Сурхаю:

— Это не солдаты, на головах у них папахи.

— Да, видимо, отступники из отряда Ахмед-хана мехтулинского, — ответил Сурхай и добавил: — Нам лучше взять первых живыми и доставить на суд к имаму. Скажи, чтобы принесли несколько арканов. Мы накинем петли на шеи первых и втащим сюда.

Один отполз от обрыва, поднявшись, побежал к башне. Не прошло и минуты, как он возвратился, неся в руках толстые шерстяные арканы.

Смельчаки поднимались гуськом с двух сторон, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. К их спинам были привязаны какие-то ноши, похожие на мешки или тюки. Перешептываясь меж собой, они вбивали очередные крючья и, цепляясь за них, рывками поднимались все выше и выше. Первые скалолазы несли за спиной только связки крючьев.

Сурхай, сделав знак рукой Хаджияву, показал на петлю.

— Кто вы? — спросил тихо и дружелюбно Сурхай.

— Это я, Амир-хан, — ответил знакомый голос.

— Наши! — обрадованно воскликнул Хаджияв.

Два темных аркана, словно две длинные змеи, метнулись вниз и, скользнув по поверхности огромных косматых папах, повисли перед лицами смельчаков. Оба ухватились за них руками и, запрокинув головы, крикнули:

— Тяните!

Сурхай и Хаджияв с помощью товарищей стали тянуть арканы.

Когда папахи показались у края, схватили за руки нежданных кунаков и подняли их наверх.

— Асаламалейкум, братья! — тяжело дыша, воскликнул чиркеевский Амир-хан.

Сурхай и Хаджияв бросились обнимать его.

— Быстрее помогите тем, — сказал Амир-хан, указывая в сторону обрыва. — Люди измучились. Они лезут с патронами, оружием и продовольствием, которое послали имаму жители нашего села… До рассвета надо поднять девяносто восемь человек.

Амир-хан сам схватил один из арканов и, опустив его вниз, крикнул:

— Лабаза, привязывай свой мешок и хурджин Абакара к веревке!

Вскоре наверх втащили хурджин и мешок, а затем Лабаза с Абакаром. Все защитники Шулатлулгоха собрались у обрыва, помогая смелой сотне чиркеевцев, пришедших на помощь имаму. С ними был и Ахвердиль-Магома.

— Вах! — восклицали восторженно мюриды, втаскивая очередных смельчаков на гору.

— Если бы передо мной появился отряд шайтанов, я был бы менее удивлен, — говорил Сурхай. — Только змеи сквозь землю и птицы по небу могли подняться с этой стороны на Шулатлулгох.

Сурхай послал одного из мюридов доложить имаму о прибытии помощи из Чиркея. С ним пошел и Ахвердиль-Магома. Имам не спал. Каждую ночь он проводил в мечети. Сидя на коленях, он то читал Коран, то отбивал земные поклоны, моля всевышнего послать победу войскам, сражающимся во имя истинной религии.

Но Ахвердиль-Магома не зашел сразу в мечеть.

Когда молодой мюрид с поклоном, представ перед имамом, доложил о прибытии помощи из Чиркея, Шамиль внимательно посмотрел на него и спросил:

— Кто тебя прислал сообщить об этом?

— Сурхай, — ответил мюрид.

— Не приснилось ли это во сне твоему наибу?

— Нет, имам, не приснилось! — воскликнул Ахвердиль-Магома, бросаясь к Шамилю.

— О аллах, нет предела чудесам твоим! — сказал имам, поднимаясь. Он пожал руку своему другу.

— С неба свалился, с кем пришел?

— С Амир-ханом и сотней чиркеевцев, принесли то, в чем бывает нужда у осажденных.

— Каким путем?

— Через ущелье, со стороны Шулатлулгоха.

— Удивительно! — проговорил Шамиль, качая головой. — Нет, птицы и змеи — ничто перед человеком…

В ту же ночь сотня чиркеевцев спустилась по траншее с Набатной горы к Цитадели. Усталые храбрецы крепко уснули в гостеприимных саклях Ахульго. Только Амир-хан и Ахвердиль-Магома продолжали сидеть в мечети рядом с Шамилем. Они рассказывали имаму, с каким трудом им удалось подойти к ущелью, перевезти на связанных бревнах с надувными бурдюками по углам плотов тяжелый груз через бурный поток Андийского Койсу. Как ждали целый день наступления темноты, потому что на всех подступах к Ахульго днем и ночью стоят дозорные гяуров.

— Поистине нет преград человеку во вселенной… Недосягаемы только высоты неба и глубины преисподней, предназначенные для праведных и грешников, — сказал Шамиль, с благодарностью глядя на друзей.

* * *

На следующий день Граббе усилил батарею, установленную против Сурхаевой башни.

Когда разрушительный залп ударил по укреплению Шулатлулгох, Шамиль приказал сотне мюридов во главе с Юнусом ашильтинским подобраться к батарее со стороны старого Ахульго и уничтожить ее. Однако вылазка не удалась. Подступы к батарее зорко охранялись. Мюриды были замечены.

С раннего утра до четырех часов дня из десяти пушек обстреливалась Сурхаева башня. После этого лучшие пластуны кабардинского, кюринского и апшеронского полков бросились на штурм Шулатлулгоха под прикрытием плотного ружейного огня.

Штурмующие несли над головами специально изготовленные деревянные щиты, обитые кусками старых шинелей и войлоком. Этим Граббе хотел предохранить головы солдат от града летящих сверху камней.

Камни вновь посыпались с горы, сбивая щиты, сшибая с ног наступающих. Но на месте упавших становились под щиты новые солдаты. С криками «ура» они лезли к заветной вершине.

Защитники Шулатлулгоха срослись с землей у самого края.

Все ближе и ближе щиты солдат. Раненный в грудь осколком снаряда наиб Алибек аварский, подозвав к себе Сурхая, сказал:

— Я слышу голоса гяуров… Враг приблизился к нашим позициям. Прикажи двум мюридам положить меня на бурку и отнести туда, где вскоре вспыхнет схватка. Умирать в строю мне будет легче, чем под развалинами башни.

Волю Алибека исполнили. Его поднесли к позициям. Наиб потерял сознание. Бледное лицо его с заостренными чертами сделалось неподвижным, и он казался мертвым. Но сознание возвратилось к нему, и он поднял голову и заговорил:

— Мюриды, пробил мой час. Без сожаления покину этот свет и предстану перед аллахом как исполнивший священный долг. А вы оставайтесь здесь. Как можно больше уничтожайте неверных. Не бойтесь смерти, настигнет она каждого в свое время. Не позволяйте страху вселиться в душу, ибо он приводит к позору поражения…

Щиты штурмующих показались у края горы. Мюриды поднялись с земли, бросились на них. Они топтали ногами усталые руки. Рубили кинжалами и шашками тех, кто показывался из-под щитов. Опрокинутые вместе со щитами, солдаты падали. Мюриды прыгали на штурмующих и в мертвой хватке скатывались вниз в обнимку с врагами. На крутом склоне Шулатлулгоха недолго длилась рукопашная. Солдаты спешили вниз, мюриды — наверх.

— Слава аллаху, еще один натиск отражен, — сказал Сурхай Алибеку, вздохнув с облегчением.

— Хвала аллаху! — повторил Алибек.

— Мы спустим тебя в Ахульго, там лекари полечат, — сказал Сурхай.

— Не утруждай людей, и без того уставших. Похороните меня с теми, кто отошел под стенами башни. — Алибек закрыл глаза. Его бледные губы недолго шевелились, нашептывая молитву. Когда он умолк, мюриды подняли бурку и отнесли мертвого к стенам башни.

Из защитников Шулатлулгоха в живых осталось только двадцать человек, все были изранены. Неторопливо, до наступления темноты, они предали земле убитых.

Сурхай спустился в Ахульго. Он доложил имаму о положении дел на горе. Имам прочел заупокойную молитву, называя имена павших. Имя Алибека он повторил несколько раз.

— Третьего штурма вы не выдержите. Башня разрушена, а может случиться, что и до штурма гяуры уничтожат вас железными мячами. Бессмысленно там оставаться, спускайтесь и присоединяйтесь к нам, — сказал Шамиль.

В ту же ночь Сурхай привел изувеченные остатки храбрых сотен.

С восходом зари опять ударили пушки по развалинам Сурхаевой башни. Артобстрел продолжался до полудня. И снова пошли на штурм Шулатлулгоха апшероны под прикрытием щитов, не ведая, что он последний.

Впервые за дни осады улыбались мюриды, следя за операцией врага по взятию Набатной.

Штурмующие продвигались крайне осторожно, видимо в любую минуту ожидая коварного маневра со стороны ожидаемых. Но их предосторожности были напрасными. На вершине Шулатлулгоха царила тишина. Только когда солдаты добрались сюда, они поняли это.

Победное, радостное «ура-а-а!» прозвучало скорее как обрывок торжественного гимна по павшим, разнеслось по молчаливым горам и замерло вдали.

Покончив с Сурхаевой башней, генерал Граббе установил батареи напротив Ахульго и обрушил весь огонь на селение. От одновременного залпа нескольких десятков пушек содрогались не только дома, но и сами горы. Граббе терпеливо наблюдал за тем, как укрепления и сакли Ахульго постепенно превращались в груды развалин, как тучи пыли и дыма носились над селением.

Бомбардировка не прекращалась даже ночью. В Ахульго позабыли о мирном сне. Даже дети и женщины не ложились спать. Не плакали, не жаловались, не стонали раненые. Не вопили над мертвыми близкие. Лица людей казались окаменелыми. Только движения их были резкими, порывистыми, как всегда в минуты больших тревог.

Враги не могли похоронить в руинах защитников. С наступлением дня осажденные под артиллерийским обстрелом восстанавливали разрушенное, возводили новые укрепления и спешили хоронить без слез, завидуя тем, кто переселился в «лучший мир». Аул был переполнен ранеными. Они лежали в подземных убежищах, им оказывали помощь старухи. Перевязывали раны лоскутами разорванных платков.

Как только наступала ночь, имам уходил в мечеть. Он усердно молился, прося защиты и помощи у аллаха, вселяя надежду на спасение в души верующих. После окончания молитвы мужчины рыли могилы, женщины носили воду для омовения усопших. Люди ходили тихо, говорили шепотом, как будто боялись нарушить тишину, воцарявшуюся на миг. Только возгласы «ла-илаха-иллала» звучали в беспокойной мгле ночей.

Генерал Головин, подавив мятеж на юге — в Самурских обществах, часть сил оставил в Ахтах для возведения крепости, а три батальона пехоты под командованием полковника Врангеля отправил в Аварию.

До подхода Врангеля Граббе усиленно готовился к штурму Ахульго. Его саперы от Сурхаевой башни до нового Ахульго проложили широкую тропу, соорудили лестницы для спуска орудий и приготовили блоки на канатах. Когда подошел со своими батальонами Врангель, войска Граббе, заняв боевые порядки, приготовились к штурму. Перед Ахульго теперь стояло более двенадцати тысяч регулярной армии и ополчения отступников. На аул были нацелены жерла ста пятидесяти пушек.

Перед штурмом, это было в самой середине августа, Граббе отправил парламентеров к Шамилю с требованием сдаться или выдать в плен одного из своих сыновей. «Иначе, — передавали парламентеры предупреждение командующего, — завтра начнутся боевые действия, и они неизбежно приведут имама к поражению».

Шамиль вышел к парламентерам сам. Он минуту постоял перед ними в величественной позе, молчаливо. Его голубовато-серые глаза горели холодным огнем. Не сказав ни слова, он удалился.

Целый день ждал Граббе ответа от гордого имама, но так и не дождался. На рассвете следующего дня Граббе приказал начать штурм. Наступление шло тремя колоннами. Полковник Врангель повел солдат ширванского полка на Ахульго во фронт. Вторая колонна спустилась в долину реки Ашильтинки, к мостику, чтобы прервать сообщение между старым и новым Ахульго. Третья колонна — апшеронцы — свернула на правый фланг к долине Койсу с целью ложного, отвлекающего маневра.

Врангель сосредоточил основные силы возле узкого прохода от Сурхаевой башни к горе Ахульго. Его подход прикрывался огнем батарей, установленных со стороны Шулатлулгоха.

Силы были слишком неравными. Но воины имама стояли насмерть. В самые опасные минуты имам появлялся перед защитниками и подбодрял воинов. Он иногда останавливался и, обратив взоры к небу, молил аллаха сохранить боевой дух бойцов.

Под прикрытием пушечного и ружейного огня следовали атаки одна за другой. Темной муравьиной тучей, неудержимой живой массой ползли противники по склонам гор. Движение их не прекращалось даже в сумерках.

Едва держались на ногах обессиленные мюриды. Шамиль успокаивал их надеждой, что вот-вот явятся союзники извне, как явились чиркеевцы, и ударят в тыл осаждающим. Он этой помощи ждал со дня на день, но надежды не оправдались, а штурм не прекращался.

Аул переполнился ранеными. Женщины не успевали ухаживать за ними, готовить пищу, подносить воду. Малые дети с кувшинчиками воды подползали к передовым позициям. Не хватало пищи. Старики и старухи мололи зерно вручную. Трудно стало доставлять воду. Солдаты засыпали траншею, которая вела к источнику. Воду стали приносить ночью. Это могло стоить жизни. Не дошли до источника и были сражены пулями жена ашильтинского Юнуса Маазат и его мать Залму. Мардахая утром нашли мертвым на могиле дочери.

Бои шли день за днем. Кончались боеприпасы. Ни одной пули не выпускали мюриды зря. Детишки, ползая между убитыми, собирали неотстрелянные и подносили их воинам.

Шамиль от одной позиции шел к другой. Иногда он брал ружье убитого и становился на его место.

Жаркий август с холодными ливнями косил защитников Ахульго, как траву. Некому было оттаскивать раненых, хоронить убитых. Наступали минуты, когда сам Шамиль приходил в отчаяние и удивлялся тому, что Ахульго еще держится.

Не лучшим было положение и в лагере противника. Боеприпасы были на исходе, не хватало медикаментов, не на чем было эвакуировать раненых. Кроме того, вспыхнула дизентерия. Солдаты, потеряв надежду взять Ахульго, пали духом и не проявляли старания во время штурмов и атак. Люди были измотаны непрерывными боями, которые длились около двух месяцев.

Но упрямый Граббе снова пошел на штурм. Теперь он основные силы бросил к перешейку, соединяющему Шулатлулгох с Ахульго. Натиск пехоты под прикрытием огня снайперов на этом участке был настолько сильный, что мюриды, защищавшие позицию, дрогнули. Они покинули завалы и переметнулись за укрепленные сакли. С криками «ура» солдаты поднялись на завал и с разбега бросились на каменную стену, заграждавшую крайние дома. Пули мюридов настигли первых смельчаков. Но для того чтобы вновь зарядить пороховую кремневку, нужно было время. А штурмующие не ждали. Лавиной хлынули солдаты с завала. Мюриды стали быстро отступать. И вдруг на их пути стали женщины. На руках они держали младенцев. На измученных желтых лицах глаза горели огнем презрения.

Мюриды повернули обратно, оголив кинжалы и шашки, и после непродолжительной схватки солдаты были выброшены за окраину села.

Только в минуту короткой передышки воины имама оглянулись и увидели резерв, неожиданно пришедший на помощь. Это был отряд безусых. Девушки и молодые женщины, переодетые в черкески и папахи, вооруженные так же, как их братья и мужья, стали в позицию.

Однако очередная атака сломила силы защитников. Не помогло даже присутствие самого имама. Пыль с пороховым дымом затмили солнце. Земля содрогалась от каждого залпа орудий. Оглохшие от шума, обессиленные от напряжения и жажды, мюриды дрогнули.

Тогда Барты-хан с несколькими старейшими подошел к Шамилю.

— Имам, — сказал Барты-хан, — наше дело проиграно. Не лучше ли пойти на уступки, выдать аманата и тем спасти себя и остальных?

Лицо Шамиля исказилось гневом.

— Нет! — резко ответил он. — Я скорее соглашусь умереть сам и умертвить сыновей, нежели выдать одного из них проклятым гяурам.

Делегаты от народа ушли. Но через некоторое время Барты-хан вновь подошел к племяннику.

— Сын моего брата, — обратился он к Шамилю. — Всюду слышится ропот недовольства. Люди говорят, что имам готов жертвовать всеми ради одного своего сына.

— Значит, они ропщут? — спросил имам, с грустью глянув на Барты-хана.

— Да, сын мой. Говорят: «Чего имам может требовать от других, как смеет призывать к газавату, если сам боится вверить судьбу сына аллаху?»

Шамиль опустился на выступ камня, задумался. Казалось, он ничего не видел, не слышал. Из состояния оцепенения его вывел Барты-хан.

— Смотри, наши отступают по всему фронту, впереди смерть или позорный плен.

Шамиль вздрогнул и вмиг стал на ноги.

— Хорошо, вывешивайте белый флаг, — сказал он решительно и быстро поднялся на крышу ближайшей сакли.

Как только на вершине нижней башни зареяло белое полотнище на фоне синего неба, моментально прекратился артиллерийский и ружейный огонь. Обессиленные противники на виду друг у друга повалились, припадая багровыми от жары и влажными от пота лицами к земле. После короткого отдыха стали подниматься. Беззлобно, с безразличием поглядывая друг на друга, они уводили раненых, растаскивали убитых.

От пытливого взора имама не укрылась радость, которая пробивалась сквозь скорбь.

Оживление царило в стане русских. Солдаты весело кричали, обнимая друг друга, а некоторые пускались в пляс под дробь барабана. Такого имаму не приходилось видеть и в дни их праздников.

Тишина воцарилась на Ахульго. Это была тишина смерти и горя. Даже детского плача не было слышно нигде. Повзрослевшие от нескончаемых ужасов малыши не хотели выходить из подземных убежищ. Только тоненькие ручки их жадно тянулись за горстью толокна или жареной кукурузы.

Молчаливо входили мюриды в дома. Молча встречали их домочадцы. Блаженной казалась наступившая тишина.

Только старшая жена имама Патимат продолжала метаться в отчаянии. Она знала, что несет ей это затишье. Ни на шаг не отпускала она от себя восьмилетнего Джамалуддина. Когда наступила ночь, она легла, обняв обоих сыновей. Старший осторожно высвободился из горячих материнских рук. Полуночная луна заглянула в саклю. Не смыкая глаз, глядя в окно, прислушивалась Патимат к малейшему шуму и шороху. Она ждала мужа с нетерпением. Он еще не возвращался из мечети. Но вот наконец промелькнул мимо окна и прошел в свою комнату.

С бьющимся от волнения сердцем поднялась Патимат и прошла вслед за ним. Имам сел на пол, не обращая внимания на жену, раскрыл Коран и сделал вид, что углубился в чтение. Ему не хотелось показывать жене, как он ослаб от горя и переживаний.

Патимат опустилась перед ним на колени.

— Повелитель мой, пощади, не отнимай сына, ведь в нем твоя кровь, ты же любишь детей.

Шамиль молчал.

— Убей лучше меня, — продолжала несчастная мать, — или позволь мне вот сейчас ночью бежать с ними. Я уйду никем не замеченная, спрячу их так, что никто не найдет.

— Успокойся, не давай волю слабости. Сотни таких, как ты, матерей с сухими глазами предали земле лучших сыновей.

— Легче предать их земле, чем отдать врагу! — воскликнула Патимат.

— Не плачь, так хочет народ. Год тому назад я отдал своего племянника Гамзата, сестра не заплакала. Не на смерть же мы его посылаем.

Патимат встала. Она вернулась в комнату, где спали дети. Прилегла к Джамалуддину и осторожно, чтобы не разбудить мальчика, всю ночь прижимала к груди своей.

Шамиль не спал. На заре он вышел из сакли, увидел сидящую на корточках у дверей тетушку Меседу.

— Почему не спишь? — спросил он.

— Разве я могу уснуть, когда бодрствуешь ты?

Шамиль огляделся вокруг. Впервые за много дней погрузились в усталый сон ахульгинцы. Спали спокойно и солдаты в лагере русских.

Когда первые косые лучи солнца коснулись юго-восточных высот Гимринского хребта, Шамиль вновь подошел к тетушке.

— Меседу, — сказал он, — пойди разбуди Патимат и мальчика.

Из комнаты послышался голос:

— Неужели ты думаешь, что в день, когда для меня навсегда померк белый свет, я могу сомкнуть глаза?

Шамиль не ответил жене. Он вошел к себе и вновь склонился над Кораном.

Меседу с Патимат через некоторое время привели к отцу сонного мальчика.

— Оставьте нас вдвоем, — сказал Шамиль.

Женщины вышли.

— Сынок, Джамалуддин, как ты спал? — спросил отец, откладывая книгу в сторону.

— Хорошо, отец.

— Садись, посиди возле меня.

Мальчик, потирая глаза, опустился рядом с отцом.

— Как ты вырос, совсем большим стал за это время, настоящий мужчина.

Польщенный ласковыми словами отца, мальчик заулыбался, щуря карие глаза.

— Ты гяуров не боишься? — спросил отец.

— Нет, не боюсь.

— Вот и прекрасно. А если мы попросим тебя пойти временно пожить у них, как пошел твой двоюродный братишка Гамзат, ты не будешь плакать?

— Я же не девочка, — ответил Джамалуддин и в свою очередь спросил: — А разве ты хочешь отдать меня гяурам?

— Я не отдам тебя насовсем, но временно тебе придется пойти к ним, ты же видишь, что здесь делается, иначе они убьют всех — и тебя, и меня, и маму, и братика твоего.

Мальчик задумался, затем сказал:

— Хорошо, папа, я пойду.

— Ну вот и договорились, я заберу тебя обратно, как только поправлю свои дела. С тобой пойдет кто-нибудь из взрослых. Возьмешь с собой Коран, карандаш и бумагу. Ты же умеешь писать и читать?

— Умею.

— Ну вот, чтобы тебе там не было скучно, читай Коран и переписывай его на листки бумаги.

— Ладно. Только ты скажи маме, чтобы она не плакала и не обнимала меня при людях.

— Хорошо, сынок, скажу.

Солнце поднялось над Ахульго, когда имаму доложили о приходе парламентеров.

— Кто явился с их стороны, сам предводитель или помощник? — спросил имам.

— Помощник, — ответил Барты-хан.

— Тогда иди ты, возьми столько же людей, как они, пусть предъявят условия, а мне говорить с ними не о чем, — сказал Шамиль.

— Тебе нужно идти, народ этого хочет, ибо мы не сможем что-либо решить сами. Учти, что с их стороны пришел не простой помощник, а очень известный и важный человек, второй по достоинству после самого генерала, зовут его Пулло, — ответил Барты-хан.

— Не смогу я без чувства отвращения и гнева объясняться с ними, — отговаривался Шамиль.

Но от дипломата Барты-хана не так-то легко было отговориться.

— Твой отказ может быть расценен как трусость.

Шамиль вскочил.

— Хорошо, — сказал он с раздражением, — я пойду один.

Но Барты-хан, прежде чем явиться к имаму, все подготовил в таком же порядке, как сделали парламентеры: на расстоянии ружейного выстрела он поставил сотню вооруженных муртазагетов, подготовил свиту, которая состояла из такого же количества людей, что и свита Пулло; кроме того, распорядился переодеть всех особ женского пола в мужское платье и в полном вооружении поставить их позади воинов, чтобы показать врагам, что еще не иссякла сила дагестанского имама.

Как только Шамиль вышел, к нему присоединились наибы во главе с Барты-ханом.

Пулло — стройный, подтянутый, в черкеске с эполетами, в легких сапогах и папахе — был похож на горца. Сняв оружие и кинув его адъютанту, Пулло сделал несколько шагов навстречу подошедшему имаму и вытянулся в струнку. Не подавая руки, низким поклоном головы он приветствовал вождя горцев.

Шамиль тоже отделился от сопровождающих, спокойно подошел и молча стал перед полковником.

Пулло сел на землю, указал на место рядом с собой имаму.

— Садись, — по-аварски, но с заметным акцентом сказал он.

Опускаясь рядом, Шамиль незаметно подложил под себя кончик длинной полы черкески полковника.

Начал Пулло:

— Господин Шамиль, я уполномочен командованием наших войск вести с вами переговоры.

— Говорите, белый флаг выброшен мной, следовательно, требуйте, а я выскажу согласие или отвергну требуемое, если оно чрезмерно, — ответил имам.

Тогда Пулло сказал:

— Наше командование хочет заключить с вами перемирие на следующих условиях: во-первых, вы даете обещание немедленно сложить оружие и впредь не возмущать соплеменников. Во-вторых, в заверение покорности выдаете нам в заложники своего старшего сына. В-третьих, дадите согласие встретиться с нашим государем, после предварительных переговоров с генералом Граббе.

— Других требований нет? — сухо спросил имам, когда полковник умолк.

— Нет, — ответил Пулло.

Тогда заговорил Шамиль:

— Трудно дать обещание кому бы то ни было не возмущать возмущенных несправедливостью и насилием. Вам и тем, кто вас послал, известно, что до меня в Чечне и Дагестане и при мне на юге нашей страны, в Азербайджане и далеко от нашего вилаета — в Черкесии шапоуги, абадзехи и даже ваши единоверцы грузины поднимаются против владычества русского царя. Они будут подниматься и после меня, если ваше правительство не даст возможности жить иноплеменным народам согласно своим законам, традициям. Что касается выдачи моего старшего сына в аманаты, во имя мира и благополучия народа я соглашаюсь. Что касается переговоров с вашим предводителем, тоже согласен, но только в лагерь к вам не приду. Могу встретиться с ним в нейтральном месте.

— Наш командующий не может пойти на это.

— Почему?

— Он должен заручиться согласием императора.

— Может быть, ваш генерал видит во мне невежественного разбойника, которому не свойственны благородство воина и чужды законы и правила ведения войны?

— Нет, господин Шамиль, вы ошибаетесь, наш царь, командование и я лично относимся к вам как к человеку весьма порядочному и достойному противнику. Иначе мы бы не встретились. Но у нас существуют определенные порядки и правила действий.

— Я понимаю, но не могу согласиться с тем, что все привилегии и преимущества в переговорах должны быть на стороне вашего командующего. Если он боится за свою жизнь, пусть придет с тысячей солдат, а я приведу с собой только сотню.

— Я повторяю, что это невозможно, как немыслима явка государя на переговоры с вами, — ответил Пулло.

— Значит, вы настаиваете, чтобы я, вложив шашку в ножны, доверчиво подставил шею под ярмо вашего царя?

Пулло молчал.

В разговор вмешался Барты-хан:

— Господин полковник, все, что вы говорили, мы запомнили. Наш имам самолично не может решать все вопросы, а в данном случае речь идет о судьбе всего нашего народа.

В это время умышленно преждевременно прокричал муэдзин, призывая к молитве. А Барты-хан продолжал говорить:

— Истинно, мы люди свободы и не признаем над собой власти. Один делает, другой ему противоречит. Один завязывает, другой развязывает. Мы хотя и бедны умом, но тоже считаем знания величайшим украшением человека и советуемся с знающими и умудренными опытом. О ваших условиях мы сообщим нашим аксакалам, ученым и сделаем так, как они скажут.

— Нет речей после призыва к молитве, — сказал имам, поднимаясь.

Поднялся и Пулло, вновь вытянулся в струнку.

Шамиль принял величественную позу независимого человека и с легким поклоном сказал:

— Мир вам!

По дороге, когда они поднимались к Ахульго, Барты-хан спросил имама, хитро улыбаясь:

— Сын брата моего, почему ты, садясь рядом с этим гяуром, подложил под себя полу его черкески?

Нечто вроде грустной усмешки появилось на спокойном лице Шамиля. Искоса глянув на идущего рядом дядю, он ответил:

— Это я сделал умышленно, на случай если бы последовала измена и он захотел вскочить первым. Таким образом я бы удержал его. — Помолчав немного, Шамиль добавил: — Противникам свойственно не доверять друг другу, а мне приходилось не раз бывать свидетелем их обмана.

Как только вернулся имам, ученые, старики и наибы собрались у него на совет.

Изложив требования, предъявленные русским командованием, имам сказал:

— Я отдам им старшего сына Джамалуддина, но с условием, что кто-нибудь из наших взрослых пойдет с мальчиком к ним.

Присутствующие молчали, согласно кивая. Не откладывая вопроса, имам тут же спросил:

— Кто желает пойти с ним?

— Я пойду, — сказал Юнус, поднимаясь с места. — У меня нет семьи, нет своих детей, там постараюсь заменить мальчику родного отца.

— Да хранит вас аллах, — сказал имам и продолжил: — А теперь хотелось бы услышать мнения насчет моей явки в стан противника для переговоров с их предводителем.

— Это ловушка, не стоит идти, — решительно сказал Сурхай.

— Не следует доверять им, не следует… — раздались голоса ученых и наибов.

Когда наступила тишина, заговорил Барты-хан:

— Я тоже за то, чтобы не идти имаму, ибо этим людям доверять нельзя. Они делают одно, думая о другом. Нам нужно выиграть время. Несмотря на знойные дни; лето на исходе. В воздухе пахнет осенью. В первые дни сентября у нас зачастую наступает резкое похолодание, идут дожди, а иногда выпадает и снег. Если так случится и на сей раз, мы выиграем. Враг не останется под открытым небом, в летней одежде, без провианта и корма для животных.

Все согласились с Барты-ханом.

— Приложим все усилия, чтобы как-нибудь продержаться до наступления холодов, — сказал имам.

В тот же день, перед закатом солнца, Граббе прислал своих представителей за аманатом. Когда сообщили об этом Шамилю, лицо его сделалось белым. Но внешне он казался по-прежнему спокойным. Обратясь к Юнусу, тихо сказал:

— Пойди приведи мальчика. — Сам он, не входя в дом, стоял в узкой улочке в окружении наибов.

Когда Юнус вошел в низкую саклю, надстроенную над пещерой, Патимат кинулась навстречу. Юнус глянул на ее измученное лицо, впалые от бессонницы, красные от слез глаза и виновато опустил голову. Но женщина не подняла крика, не упала к ногам наиба. Голосом приглушенным и спокойным она спросила, указав на Джамалуддина:

— Ты за ним?

— Да, сестра моя.

— Он готов. Возьми вон те хурджины, там его одежонка, немного толокна и Коран.

Чтобы успокоить мать, Юнус сказал:

— Не отчаивайся, я иду с ним и, пока буду жив, не дам никому в обиду.

— Пусть аллах продлит дни твои, отняв у меня, пусть душу мою пожертвует во имя вашего благополучия. — Сказав это, Патимат обратилась к сыну: — Джамалуддин, свет очей моих, подойди ко мне.

Мальчик послушно подошел, за ним последовал и сидевший на полу пятилетний Гази-Магомед.

— Прощай, сынок, будь достойным своего отца, обними Гази-Магомеда.

Джамалуддин исполнил волю матери.

Сакля незаметно наполнилась толпой женщин. Патимат старалась достойно держаться перед мальчиком. В этот тяжелый час глаза ее остались сухими, тогда как по щекам остальных струились слезы.

Когда Юнус взял мальчика за руку, собираясь увести, от толпы женщин отделилась одна, высокая, стройная, несмотря на заметную беременность. Чуть приподняв черную шаль с лица на голову, она сказала:

— Джамалуддин, родной мой, постарайся разыскать там своего двоюродного брата Гамзата. Скажи ему, что мать шлет ему салам и передала гостинец. — Женщина протянула мальчику маленький узелочек с зернами жареной кукурузы.

— Хорошо, тетя, я передам.

Это была сестра Шамиля — Патимат. Юнус увел Джамалуддина. Выйдя на улицу, мальчик подбежал к отцу, Шамиль взял его за руку. В сопровождении наибов, ученых и толпы мужчин они пошли в сторону дороги.

Женщины провожали их молча, стоя на крышах, среди них не было видно только матери Джамалуддина.

Подойдя к завалу, преграждавшему путь, имам забрался на него и остановился. На той стороне, внизу, два офицера в сопровождении нескольких нижних чинов стояли в ожидании.

— Доброго пути, сын мой, — сказал имам, протягивая мальчику руку.

Джамалуддин пожал руку отца.

— Теперь попрощайся с остальными, — сказал отец.

Мальчик, спокойно улыбаясь, стал подходить к мужчинам и пожимать им руки. Когда подошел к Юнусу, стоявшему с краю, тот взял его на руки, осторожно спустился с насыпи и передал мальчика подбежавшим офицерам.

— Да будет мой сын под твоим покровительством, о аллах! — прошептал Шамиль.

Он стоял на завале до тех пор, пока сын не скрылся за палатками. Стояли молча, неподвижно и его соратники.

* * *

На следующий день после выдачи Джамалуддина в заложники от генерала Граббе вновь явился представитель, который сказал вышедшему навстречу Барты-хану:

— Наш командующий требует безоговорочной явки вашего имама к его превосходительству.

В ответ Шамиль написал генералу Граббе письмо. В нем говорилось:

«Поистине являясь рабом аллаха и будучи избран народом, я выполняю его волю, так же как ты исполняешь волю своего царя. Умнейшие из наших людей не советуют мне идти в твой лагерь, ибо они не доверяют вам. Если ты дашь нам возможность покинуть Ахульго и уйти в горы, этим сделаешь доброе нам и тем, кого ведешь. Я отдал тебе своего сына, согласно требованию это равносильно поражению. Не причините ему зла, ибо я до последнего вздоха буду проклинать вас и причинять вред. Для соответствующего воспитания в духе того народа, откуда он вышел, приставьте к мальчику чиркеевского старшину Джамала, плененного вами несколько лет тому назад, ибо этот человек ученый и благовоспитанный.

Если сделаете так, лезвие моего клинка не увидит ни сияния солнца, ни света луны. И мир! Имам Шамиль».

Прочитав письмо имама, генерал сказал полковнику Пулло:

— Попробуйте уговорить этого упрямца с помощью наиба, который пришел к нам с его сыном.

Тогда Пулло вызвал к себе Юнуса.

— Послушай, наиб, — сказал он, — нам известно, что ты считаешься влиятельным и самым приближенным к имаму. Нашему командующему необходимо во что бы то ни стало поговорить с Шамилем.

— Но он не давал согласия, — перебив Пулло, сказал Юнус.

— Да, но условия, которые предъявляет имам, неподходящие для нашего генерала.

— Нельзя же ставить условия, подходящие исключительно для вашего вождя, — заметил Юнус.

— Мы можем требовать то, что нам выгодно, поскольку инициатива перемирия была за вашим имамом.

— Если он придет, а ваш представитель потребует от имама то, что нельзя выполнить, мир будет нарушен? — спросил Юнус.

— Ничего не поделаешь, — ответил полковник, — мы выполняем волю нашего царя, а ваши дела — в ваших руках. Если Шамиль согласится прийти к нам, за это ему будут оказаны благодеяния до конца дней.

— Он не согласится, а если бы даже и согласился, то там найдутся такие, которые станут поперек пути, — предупредил Юнус.

— И все-таки наш командующий хочет, чтобы ты пошел и попытался уговорить имама. Кроме того, он требует переселения чиркатцев и гимринцев из Ахульго в свои селения.

— Ну хорошо, я пойду попробую, если вы настаиваете.

Юнус отправился в Ахульго. Придя к имаму, он изложил требования Граббе.

Шамиль сказал:

— Я предчувствовал еще до выдачи сына, что они не пойдут на примирение. Теперь окончательно убедился в том, что нельзя им верить. Могу сказать лишь одно — пусть идут и сражаются до конца, ибо нет для них у меня ничего, кроме обнаженного меча.

Возразил дипломат Барты-хан:

— Надо дать ответ помягче.

— Мягкое обращение врагами и глупцами расценивается как слабость, — ответил имам. И добавил: — Скажи им, что мы сегодня же выполним и второе условие — переселим чиркатцев и гимринцев в свои села.

Когда Юнус возвратился в лагерь, Граббе немедленно вызвал его к себе вместе с Пулло.

— Что сказал твой имам? — перевел Пулло Юнусу вопрос генерала.

Юнус ответил:

— Он сказал, что выполнил одно из основных условий — выдал вам аманатом сына вчера. Сегодня выполнит второе требование — переселит чиркатцев и гимринцев в свои аулы, они уже спустились от Шулатлулгоха к гимринской дороге, а твои солдаты задержали всех. После этого вам нельзя верить. Поистине вы — обманщики и изменники.

Пулло, питавший где-то в глубине души симпатии к детям природы, в более мягких выражениях перевел генералу слова Юнуса.

— Мне нет дела до рассуждений Шамиля, иначе я прикажу взять его силой и с этой целью пошлю этих, — генерал движением руки показал на солдат, марширующих перед его палаткой. — Уведите! — приказал генерал.

Юнус направился к палатке, где поселили Джамалуддина. Около мальчика сидели два отступника из нижних чинов. Один из них дымил, держа в зубах самокрутку. Когда вошел Юнус, курящий вскочил с места и вышвырнул окурок из палатки. Юнус сказал отступнику:

— Ради меня этого можешь не делать, как я не сделаю ради тебя и тех, с кем ты пошел, того, что не подобает делать истинному мусульманину.

Командующий войсками северной линии генерал-адъютант Граббе, собрав высший командный состав, сказал:

— Переговоры с Шамилем ни к чему не приведут. Могут полить дожди, дороги станут труднопроходимыми, еще хуже будет, если ударят холода. Дело может кончиться плохо, если мы в ненастье застрянем здесь под открытым небом. Надо брать Ахульго. Готовьтесь к штурму со всех возможных сторон, употребляя все средства.

Юнус услышал о готовящемся наступлении. Он забеспокоился, не зная, как предупредить имама. Оставалось единственное — бежать из лагеря, и Юнус стал ждать наступления темноты. Но, к счастью, его вызвал к себе Пулло и сказал:

— Наиб, возвращайся в Ахульго и приведи сюда свою жену, детей, а также семью Муртады-Али из Чирката, плененного нами. Если сумеешь это сделать, получишь большое вознаграждение.

Юнус хотел сказать, что нет у него семьи, кроме старого отца, но передумал.

— Я это сделаю, — ответил он, не выдавая радости, — но боюсь идти, там меня могут задержать, если увидят. Пусть лучше пойдет Муртада-Али.

— Его мы не можем отпустить, а тебе доверяем. Вот деньги, дашь кому нужно. Сам людям не показывайся. Пусть кто-нибудь соберет всех в то место, где ты будешь ждать. Я пошлю с тобой людей для охраны. Как стемнеет, будь готов.

— Хорошо, — ответил Юнус, а про себя подумал: «О аллах, ты даруешь мне удачу!»

После разговора с полковником Юнус пошел к палатке, где ждал его Джамалуддин.

— Пойдем прогуляемся, на полянке так хорошо, — сказал Юнус мальчику.

Они вышли, направились к бугру, который возвышался недалеко от шатра командующего. Садилось солнце. Его лучи зарумянили остроконечную Шулатлулгох с развалинами Сурхаевой башни.

— Что там теперь делают наши? — с грустью произнес Джамалуддин, глядя на Ахульго, над которым струились редкие голубые дымки, словно над догорающим огромным костром.

— Наверное, женщины готовят постную похлебку, а мужчины восстанавливают разрушенное, — ответил Юнус. Затем обратился к мальчику: — Я не хочу тебя обманывать, сегодня ухожу туда и больше не вернусь. Надо помочь твоему отцу. Не скучай, я убежден, тебя здесь никто не обидит. Не говори никому о том, что я сказал тебе. Теперь беги к палатке. Да хранит тебя аллах!

Мальчик ушел, а Юнус остался на бугре и сидел там дотемна. Он все время смотрел туда, где стояла палатка Пулло. Когда из нее вышел полковник, Юнус спустился, подошел к нему.

— Я готов, — сказал он, обратившись к Пулло.

— Пойдем, нас ждут.

Они прошли в сторону дороги. Навстречу вышли два офицера. Пулло, указав на Юнуса, сказал:

— Ведите.

К ним присоединилось десятка два вооруженных солдат. Они пошли от дороги вправо, спустились в траншею. Дойдя до тупика, солдаты помогли Юнусу выбраться. Он пополз вверх и исчез в темноте.

Юнус пришел к Шамилю, сообщил обо всем.

Собрав совет, Шамиль спросил:

— Что будем делать?

Старший сын Муртада-Али, восемнадцатилетний юноша, ответил:

— Будем драться до последнего вздоха.

С утра к завалам Ахульго неоднократно подходили отступники из лагеря Граббе. Они требовали Юнуса, одновременно внимательно следили за тем, что делали мюриды. Наконец к ним вышел Барты-хан и сказал:

— Эй, послушные ослы, передайте вашим погонщикам, что мы еще не потеряли мужество, туго стянули ремни и смочили руки. Юнус же больше к вам не придет, он арестован.

Отступники ушли, а оставшиеся в живых мюриды и жители Ахульго принялись восстанавливать разрушенные жилища и оборонительные сооружения.

Имам несколько раз обходил позиции, давал необходимые указания, сам участвовал в ремонтных работах. Тяжело было у него на душе. Он предчувствовал, что не устоять ему против натиска врагов, и надеялся на чудо, как обреченный, не находящий иного выхода.

Перед рассветом он стоял у основной позиции — у дороги, ведшей от Шулатлулгоха. Ему сообщили дозорные, что с той стороны кто-то быстро поднимается в гору. Имам был очень обрадован, когда перед ним предстал Муртада-Али чиркатский, который бежал из лагеря противника. Он сказал:

— Остается очень мало времени до рассвета. Мне с трудом удалось вырваться. Я полз, как червь, боясь быть замеченным. Но не прийти к тебе в опасную минуту не позволила совесть. Они все приготовили с вечера к наступлению.

— Мне об этом сообщил Юнус, но я рад тебе так же, как рад был бы большой победе, — сказал имам, пожимая руку старого преданного наиба.

— К сожалению, — добавил Муртада-Али, — отступники вредят нам больше гяуров, все эти дни усердно старались, подсчитывая твои силы и выискивая слабые места на позициях. Да будут они прокляты аллахом!

Когда за восточными вершинами стала заниматься заря, в лагере русских рожок поднял солдат.

Из смотрового окна верхней башни следил имам за движением в стане противника. Он видел, как между рядами палаток, обращенных друг к другу, выстраивались гяуры для общей молитвы, как длинноволосый священник в черной одежде благословлял готовящихся к бою.

Он наблюдал за тем, как двигались артиллеристы к своим батареям, видел, как вновь построили солдат в три колонны и, оставив резервы в тылах, двинули — одну в сторону моста через Ашильтинку, а две, одну за другой, к дороге в Ахульго. Впереди первой колонны ехали телеги, груженные щитами, лестницами и другими подъемными сооружениями.

Когда грянул первый выстрел из пушки, будто бы предупредительный, имам спустился вниз.

Несколько часов подряд не затихала артиллерия. Оглушенным защитникам Ахульго иногда казалось, что гора колышется под ногами.

Пока артиллеристы делали свое дело, саперы и пехота, несмотря на ружейный огонь осажденных, лихорадочно готовились к штурму. На крутых склонах горы вновь появились деревянные щиты, над которыми на блоках двигались большие плетеные корзины, наполненные землей. На склонах рубились ступени, вбивались крючья и делались небольшие площадки. Над головами саперов словно пчелиный рой жужжали пули, посылаемые с той и другой стороны.

Но вот раздался под грохот пушек крик «ура-а-а!». Впервые за много лет он отозвался в сердце Шамиля острой болью. Он был, словно страшный приговор.

Батальоны Пулло и Врангеля с двух сторон дороги, ведущей в Ахульго, пошли на штурм. Шамиль был у фронтальной позиции. На сей раз не раздался его властный окрик при виде отступающих мюридов. Слишком неравны были силы, и сам он был не настолько жесток и бездумен, чтобы из-за глупого упрямства заставить умереть тех, кто готов был умирать.

Повинуясь инстинкту самосохранения в минуты растерянности перед грозной опасностью, мюриды отскочили назад, чтобы за следующим укрытием остановиться. Как весенний паводок Койсу, разливаясь по долине и отлогим подошвам гор, хлынули солдаты к укрепленным саклям. Опять окраина аула оказалась в их руках. Артиллерия прекратила обстрел. В ход пошли кинжалы и штыки.

— Имам, что делать? Мы не удержимся до темноты. Сражен Амир-хан, убит Барты-хан, умирает от тяжелого ранения сын Муртады-Али. Пал твой зять, а сестра бросилась с кручи в Койсу, — сказал Юнус.

— Позови ко мне Сурхая, — ответил имам, не проявляя волнения.

Когда подошел наиб из Кили, имам спросил у него:

— Сколько у тебя осталось в живых?

— Две сотни, — ответил Сурхай.

— Бери их и иди к мосту, а ты, Юнус, передай сельчанам — женщинам, детям и старикам, — чтобы забрали все, что можно унести с собой, и переходили в старое Ахульго.

Как испуганная стая птиц, заметались женщины и дети по тесным улочкам Ахульго. Они спешили к мосту через Ашильтинку.

Солдаты, стоящие под мостом, стали обстреливать их. Часть солдат отделилась от колонны и обходным путем кинулась навстречу бегущим. Женщины, успевшие перебежать, бросив детей и ношу, кинулись с голыми руками на штыки солдат, чтобы остановить их и дать возможность мюридам Сурхая перебежать к старому Ахульго.

На помощь солдатам, действовавшим у старого Ахульго, Граббе бросил резерв. В смертельной схватке пал Сурхай с двумя сотнями мюридов. Лишь нескольким мальчишкам удалось обратно перебежать мост и рассказать имаму о страшной участи, постигшей людей, ушедших к старому Ахульго.

— Все погибло! — крикнул растерянно Юнус, вновь подбегая к Шамилю.

Имам стоял неподвижно в каком-то оцепенении.

Выскочил откуда-то из подземелья Салих и стал перед Шамилем.

— Повелитель мой, — торопливо заговорил юноша, — я нашел удобное место, по которому можно спуститься в глубокое, недоступное ущелье. Там под выступом скалы есть пещера, где могут укрыться люди. Я спущу туда оставшиеся семьи.

— Спускай, сын мой, пусть лучше в этой каменной могиле умрут от голода, чем от надругательств гяуров.

Когда Салих наполовину скрылся в подземелье, имам остановил его.

— У тебя есть пистолет? — спросил он.

— Да, вот он, — показал Салих, выхватив оружие из-за пояса.

— Так вот, зайди сначала в конюшню, застрели Кегера. Я не хочу, чтобы он достался кому-нибудь из моих врагов.

Салих исчез. Желая исполнить волю своего господина, он подземными ходами пробрался ко двору имама и вбежал в конюшню. Кегер стоял привязанным у стойла. В темной подземной конюшне вороной конь был незаметен. Но Салих увидел, как умное животное доверчиво повернуло к нему голову, и услышал приветливое ржание. Что-то всколыхнулось в груди юноши и, подкатив к горлу, так сдавило, что пистолет чуть не выпал из рук. Красавец конь, которого он выхаживал жеребенком, коснулся мордой плеча Салиха, ласкаясь. Он обдал лицо юноши теплым дыханием и терпким запахом конского пота.

— Нет, я лучше застрелю себя, — сказал Салих, обнимая коня за шею. — Бедный Кегер, голодный, ты ждешь меня с пучком травы, а я должен тебя убить. За что? При чем ты? Люди дерутся, убивают друг друга во имя чего-то, а ты страдаешь в этом подземелье, мой бедный друг. Ну, прощай, кому бы ты ни достался, все же мне будет легче. Я уберусь с этого света, ибо не смогу жить, не выполнив волю того, кто спас мне жизнь.

— Эй! — раздался чей-то крик и одновременно звук выстрела.

От этого неожиданного крика над самым ухом рука его дрогнула и пуля пролетела мимо виска.

— Ты что здесь спрятался, жалкий трус, да еще стреляешь? — Это была тетушка Шамиля — Меседу. Она заметила, как шмыгнул Салих в конюшню, и, подождав немного, последовала за ним.

— Я не трус и не прячусь, повелитель приказал мне застрелить Кегера, а затем спустить все семьи в Тесное ущелье.

— Так давай торопись, иначе нас сбросят туда сами гяуры! — крикнула Меседу.

Прихрамывая, она забежала в комнату и увидела Патимат, которая лежала, уткнувшись лицом в подушку.

— Ты что льешь слезы, где ребенок? — спросила Меседу.

— Его унес отец, — ответила Патимат, не поднимая голову.

— Салих, где имам? — спросила Меседу и, не дожидаясь ответа, приказала: — Веди меня к нему.

Салих, вошедший в комнату вслед за ней, спустился под навес, распахнул низенькую дверь подземного хода. Меседу последовала за ним. Когда они вышли на свет, увидели Шамиля, который одиноко стоял на крыше верхней башни с маленьким Гази-Магомедом на руках.

— Племянник, ты, наверное, оглох за этот день, не слышишь ружейной стрельбы или ищешь смерти себе и ребенку. Не ищи, она сама найдет вас в предписанное время, отдай мальчика. — Меседу смело подошла к имаму и выхватила Гази-Магомеда из его рук. — На, неси быстрее, — сказала Салиху.

Когда юноша удалился, Меседу изменила голос. Со слезами на глазах стала умолять Шамиля:

— Родной мой, уйди с опасного места, пойдем с нами. Коль суждено, погибнем все вместе.

— Тетушка, оставь меня, иди к женщинам, там ты сейчас нужнее.

— Нет, не уйду ни за что, пока ты не сойдешь с башни. Больше того, сейчас поднимусь и встану рядом.

Меседу, сильно прихрамывая, подошла и стала около Шамиля.

— Отвернулся от меня аллах, — произнес тихо Шамиль.

— Не бери грех на душу, не говори такие слова, — сказал Юнус, появившись откуда-то.

— Что ты сейчас намерен делать? — спросил его Шамиль.

— То же, что ты и те, кто остались в живых. Нам нужно искать выход, — ответил Юнус.

— Я буду стоять здесь до сумерек, пусть сражающиеся видят, что имам не покинул их, не ушел, спасая себя.

Во время этого разговора к башне приблизился Ахвердиль-Магома, с ним несколько наибов. Они хотели обратиться к Шамилю, но он, опередив их, сказал:

— Вернитесь на свои места, во что бы то ни стало нужно удержаться до наступления вечера. Противник тоже выбился из сил, слышите — стрельба стала реже, штурмующие остановились. Они, видимо, решили завершить дело завтра.

Наибы послушно разошлись.

Лишь мелкие отдельные схватки временами вспыхивали у позиций.

Меседу оставила племянника, но вскоре послала за ним одного из раненных в руку мюридов. Подойдя к башне, мюрид сказал:

— Имам, твоя жена Джавгарат тяжело ранена в голову. Она с младенцем и несколькими женщинами спустилась в ущелье. Остальных Салих оставил около пещеры, они ждут тебя.

Имам, прежде чем пойти к ущелью, отправил мюрида к Юнусу и остальным наибам сказать, что если они не желают попасть в руки врагов, пусть спускаются в Тесное ущелье Койсу, около пещеры.

Сам он сначала зашел в опустевший дом, вынес из своей комнаты несколько книг, открыл дверь в потайное помещение, вырубленное в скале, где хранилась его библиотека, и поставил эти книги рядом с другими. Затем, будто лаская что-то живое, нежно погладил сафьяновые переплеты и произнес: «Жаль мне оставлять вас на растерзание невеждам».

Не спеша он вышел из библиотеки, плотно прикрыл дверь и уже в сумерках направился в ущелье. Здесь ждали его Юнус, Салих и еще несколько мужчин с веревками в руках.

— Слава аллаху, что наконец ты явился, — сказал Юнус, подавая имаму веревку.

— Сначала вы, я спущусь последним.

Зная, что имам не терпит возражений, мужчины поодиночке стали подходить к краю. Когда наверху остались Салих и Шамиль, имам сказал своему коноводу:

— Ну, давай теперь ты.

— Я спущусь после тебя, мой повелитель, — ответил Салих.

Но Шамиль, молча глянув на Юнуса, кинул ему петлю:

— Не бойся, я удержу тебя.

— А кто будет удерживать моего повелителя? — спросил коновод с волнением.

— Аллах, — ответил имам, быстро сбрасывая с руки одну петлю за другой.

Оставшись один над обрывом, имам связал две веревки тугим узлом и, накинув петлю на основание огромного валуна, торчащего над пропастью, взялся за концы веревок обеими руками. Глянув вниз, он предупредил людей, чтобы они отошли от того места, где он будет спускаться. Имам опасался, что при спуске валун может сдвинуться и вслед за ним полететь вниз, неся ему смерть. Но валун не шелохнулся. Видно, основание его крепко срослось с гранитом скалы.

Шамиль опустился на карниз над кипящим потоком. Потянув за конец веревки, он сдернул ее вниз. Соратники — Юнус, Муртада-Али, Ахвердиль-Магома, Гимбат и Билал из Гоцатля, Худакатиль-Магома и другие — окружили его.

В глубокой пещере царил мрак. Женщины с детьми забились в дальние углы. Мужчины устало опустились у выхода на охапки соломы, которые кинул сверху предусмотрительный Салих.

Измученные люди не разговаривали друг с другом. Совершив вечернюю молитву, они заснули в могильной тишине неприступного убежища, над которым господствовал убаюкивающий шум обмелевшей за лето реки.

Утром Шамиль вышел из пещеры, огляделся вокруг.

Хлопья густого тумана поднимались из ущелья. С одной стороны серые отвесные стены почти сходились, образуя тесный проход, в котором холодным кипятком бурлила река. С другой — скалы образовывали более широкий коридор: в этом месте они слегка раздавались в стороны снизу вверх.

Салих, проснувшийся одновременно со своим господином, показал рукой в ту сторону, где скалы были очень близко сдвинуты, и сказал:

— Туда спустилось много народу. Они сползали, давя друг друга и срываясь в пропасть. Там и Джавгарат. Она привязала ребенка платком к спине, когда спускалась. Я не успел ее удержать. Она убежала от меня, держась одной рукой за раненую голову.

— Надо как-нибудь пробраться, — сказал Шамиль.

— Имам, это невозможно, я знаю все эти места, — ответил Юнус.

— Он прав, — подтвердил Салих, — там настоящий каменный мешок, из которого нельзя вылезти.

— И все-таки надо попробовать, не должны мы оставить живых людей без помощи, — настаивал имам.

— Хорошо, я попробую, — сказал Юнус. Он обвязал себя веревкой, конец которой передал стоявшим на уступе Салиху и Шамилю.

С трудом цепляясь за узкий карниз, он прополз немного и замер от ужаса. На небольшом островке земли, у самой реки, стиснутой близко сдвинутыми ровными стенами скал, лежало множество женских трупов. Одни из них наполовину были погружены в воду. Волны реки тянули их вниз по течению. Джавгарат — вторая жена Шамиля — лежала, распластавшись, у стены. По ней ползал ребенок. Он припадал губами к безжизненной груди матери, то к одному соску, то к другому. Рядом шевельнулась старуха и вновь затихла.

Юнус пополз назад.

— Ну что там? — с тревогой в голосе спросил имам.

Юнус молча махнул рукой, низко опустил бледное как полотно лицо.

Голодные люди неподвижно пролежали весь день в пещере. Они двигались лишь в часы молитв. Только пятилетний Гази-Магомед капризничал, не желая мириться с невыносимыми условиями. Он переходил с рук на руки, требуя хлеба.

В полдень Шамиль высыпал из кармана горсть жареных кукурузных зерен и, передав их ашильтинцу Юнусу, сказал:

— На, ты бывший казначей, раздели всем поровну, — а сам удалился из пещеры.

На второй день стало еще тяжелее. Мальчик плакал, требуя еду.

— Пей воду, от этого тоже можно быть сытым, хуже было бы, если бы не было воды, — утешал отец.

Но мальчик отстранял ладонь отца.

На рассвете третьего дня Шамиль вышел из пещеры. Он отошел подальше от входа в пещеру и вдруг быстро повернул обратно:

— Мы спасены, есть возможность выбраться отсюда.

Обрадованные люди кинулись к нему. Шамиль сказал:

— Там несколько длинных бревен и досок. Видно, сам аллах бросил их сюда для нас.

— Это я бросил их в тот день, когда собирались спускаться, — сообщил Салих.

— Но почему же ты до сих пор не говорил, что они лежат там? — спросил имам.

— Я подумал, что ты их видел и ждешь, пока гяуры наверху сделают свое дело и уйдут, — ответил Салих.

— Мы скорее подохнем здесь, пока дождемся их ухода, — проворчала Меседу, которая тоже видела, как Салих сбрасывал бревна, но от переживаний и волнений совсем позабыла об этом.

Днем выбираться из ущелья было опасно — посты могли быть выставлены у всех дорог и переправ к Ахульго. Поэтому решили ждать даже не вечера, а предрассветной тьмы. Мужчины перетащили бревна и укрепили их в удобных для подъема местах.

Ночь прошла беспокойно, взволнованные надеждой на спасение, люди почти не спали.

До рассвета, в потемках, начали карабкаться вверх первые смельчаки. Надо было поднять сперва хотя бы одного человека, который укрепил бы веревочную лестницу наверху.

Самым сильным физически был Шамиль. Он встал внизу и держал на себе пятерых мужчин, которые по сложенным одно на другое бревнам забирались на плечи друг другу. Шестым был Салих. Он не дотянулся бы руками до небольшой площадки, с которой можно было подняться наверх, если бы не оказался под рукой свисавший над бездной куст шиповника.

Вскарабкавшись на площадку, он бросил веревку пятому, затем четвертому. Вскоре все мужчины и женщины были на площадке. Туда же были вытянуты, обвязанные веревками, два длинных бревна.

Последним выбрался имам с Гази-Магомедом, привязанным к спине отца. Чуть брезжил рассвет, когда Шамиль, балансируя вытянутыми руками, прошел по бревнам на противоположный берег ущелья.

Протянув по обе стороны бревна веревки, мужчины помогли женщинам и раненым перейти над бездной, как по мосту с перилами.

Когда переправа была завершена, бревна столкнули вниз. Выбравшись на свет, люди, вдыхая полной грудью свежий, пропитанный ароматами увядших трав воздух, поспешили уйти от опасных мест.

Шамиль посмотрел назад. Над лагерем Граббе поднимались дымки утренних костров. Только оба Ахульго, превращенные в руины, не подавали признаков жизни.

Вдруг с придорожной высоты раздались выстрелы. Несколько пуль со свистом пролетели над головами беглецов.

— Спешите, нас заметили. Как бы они не организовали погоню, — сказал Шамиль.

Люди бросились вниз, к выемке горы. Только Салих стал отставать. Шамиль оглянулся. Он увидел, как, сильно прихрамывая на одну ногу, торопился за ними Салих, неся на плечах Гази-Магомеда.

— Слава аллаху, еще один хромой появился среди нас, — шутя заметила Меседу.

Имам остановился. Когда Салих подошел к нему, спросил:

— Что с твоей ногой?

— В пятку попала пуля.

— Почему же ты об этом не сказал? Давай мальчика, я понесу его сам, а ты старайся не отставать. — Посмотрев на голые хребты, он добавил с досадой: — Вот природа! Ни одного деревца, палку негде сломать.

Чем дальше уходили беглецы от опасных мест, тем больше давали себя знать голод и жажда. Люди шатались. Мужчины шли впереди, поочередно неся на плечах измученного ребенка. Женщины устало плелись за ними. Салих замыкал шествие. Когда на закате солнца сделали привал, имам заметил, что исчез Салих. Где и когда он отстал, никто не знал. Только одна Меседу уверяла, что видела его и после полудня.

— Почему он отстал, не предупредив? Что бы это могло значить? За эти дни парень очень изменился и ведет себя странно. Меня почему-то стал избегать, не смотрит в глаза, — сказал ей Шамиль.

— Сошел, наверное, с ума. Скоро сойдем и мы. Буйствовать, конечно, не сможем, очень уж слабы, а тихого помешательства не избежать. О владыка! И за что ты посылаешь такие мучения! — ответила Меседу, подняв к небу глаза.

— Это не мучение, а испытание, — желая успокоить отчаявшихся, сказал имам и, окликнув Юнуса, единственного, который за все месяцы сражений не получил ни одной царапины, направился по дороге в обратную сторону.

— Куда? Зачем ты идешь? Сам свалишься от голода! — кричала вослед Меседу.

Но Шамиль не остановился. Он, рассуждая вслух, говорил:

— Как можно быть неблагодарным к тому, кто нас спас? Ведь если бы не Салих, мы сгнили бы в этой пещере. Парень настолько добр, рассудителен и трудолюбив, что порой приходится удивляться. Клянусь аллахом, я и шагу не смогу сделать без него.

Юнус, облизывая сухие губы, тяжело дыша, едва успевал за имамом, удивляясь силе и выносливости предводителя.

Поднявшись на небольшой холм, Шамиль облегченно вздохнул.

— Смотри, вон сидит, уткнув голову в колени, — сказал имам, указывая пальцем на человека, съежившегося на обочине тропинки.

Обессиленный Салих, видимо, спал. Раненая нога была вытянута. Когда Шамиль подошел к нему и тронул за плечо, он, вздрогнув всем телом, вскочил.

— Ты что испугался, сын мой? — спросил ласково имам.

Салих мигал воспаленными веками. Казалось, в первую минуту он не соображал, где он и кто с ним говорит. Наконец придя в себя, упал перед имамом.

— Убей меня, я виноват, мне лучше умереть.

Шамиль сказал:

— Встань с колен, я не бог и не царь, убивать тебя не за что.

Салих встал.

Тогда Шамиль обратился к Юнусу:

— Моя тетушка права. Несчастный сошел с ума, и все-таки оставлять его на съедение шакалам нельзя.

Юнус хотел было взять Салиха за руку, но тот, отдернув ее, сказал:

— Нет, я не сумасшедший, знаю, что делаю и говорю. Повелитель мой! Убей меня, как неблагодарного гяура, я виноват перед тобой!

— За что я должен убить тебя? Что ты мог сделать такого?

Юноша молчал. Шамиль, склонившись к нему, сказал строго:

— Не дури, если ты на самом деле не лишен рассудка, говори, в чем твоя вина?

Салих ответил:

— Неблагодарный я. Будучи в неоплатном долгу, не выполнил твой приказ…

— Да скажи ты наконец! — возмутился Шамиль.

Салих поднял голову и, виновато глядя на Шамиля, произнес:

— Я не застрелил Кегера.

— Вот дурачок, — вздохнул Шамиль. — Дай бог, чтобы твои грехи передо мной и перед богом не были больше этого греха. А то, что не убил коня, — хорошо сделал. Я приказал тебе сгоряча, а потом сам пожалел. Душа заныла, будто близкого человека потерял. Я бы и сам не смог поднять руку на такого красавца, как Кегер.

Салих не верил своим ушам. Он продолжал стоять, глядя на повелителя так, как будто увидел его впервые.

— Идем, люди ждут нас, — сказал имам.

Меседу заворчала на непутевого коновода, заставившего имама вернуться за ним.

— Клянусь аллахом, я хотел наказать себя за то, что ослушался, не выполнил волю человека, который стал для меня отцом и вторым после бога, — оправдывался Салих перед ней.

Беглецы двинулись дальше. Они умышленно обходили аулы, боясь, что некоторые жители, неблагосклонно относившиеся к шариату, могут изловить их и выдать врагам.

Шамиль вел их в сторону Чечни, через Анди. Все съедобные травы, коренья, которые попадались путникам, срывались и съедались. Люди не шли, а едва плелись, цепляясь друг за друга. Особенно тяжело было раненым.

Вдруг имам заметил горца: тот вел коня, на спине которого, как два шара, покачивались большие хурджины. Шамиль окликнул человека. Тот, увидев людей, пустился бежать, таща коня за уздцы.

— Остановись, или буду стрелять! — крикнул Шамиль. И, выхватив кремниевый пистолет, выстрелил в воздух.

Человек остановился. Несколько мужчин вместе с имамом поспешили к нему.

— Вах! Неужели это ты? Никогда не думал! — удивленно воскликнул парень лет двадцати, протягивая руку Шамилю.

— Откуда меня знаешь? — спросил имам.

— Кто же в Дагестане не знает имама Шамиля?

— Откуда ты родом и как тебя зовут? — спросил имам.

— Я из Чиркея, зовут меня Иса.

— Куда держишь путь?

— К тебе, имам, люди послали.

— Ко мне? Откуда ты узнал, что я здесь?

— Не знал я, что ты здесь… До нас дошел слух, что вы спустились в ущелье. Люди, боясь, чтобы вы не умерли там с голоду, и отправили меня с хлебом, сыром, толокном к ущелью Андийского Койсу.

Шамиль поднял руки перед лицом, нашептывая слова благодарственной молитвы аллаху. В это время подошли остальные.

— Двадцать четыре человека. Хватит ли на всех? — спросил Иса.

— Хватит, мой сын, пошли тебе аллах неиссякаемого здоровья. Пусть путь твой будет светлым, как наша радость в эту минуту, — поблагодарил Шамиль.

Иса быстро скинул с коня хурджины, развязал один и, вынув первую лепешку, протянул Гази-Магомеду. Затем он вытащил из-за пазухи кошелек и отдал имаму.

— Здесь сто туманов, это собрали для тебя наши люди.

До поздней ночи рассказывал Иса имаму и его соратникам о новостях последней недели.

— После падения Ахульго, — говорил он, — со всех сторон Аварии к генералу двинулись депутации с изъявлением покорности. Люди Андии, Караты, Технуцала и других аулов, расположенных по берегам Андийского Койсу, сдали оружие и выдали заложников. В селениях Аух, Анди и Койсубу назначены приставы, некоторые жители выходили встречать их с почестями.

Каждое слово молодого черкеевца как острие кинжала пронзало душу имама.

— И гимринцы рады гяурам? — спросил имам.

— Очень рады. Они поклялись немедленно выдать тебя, если появишься.

— А разве меня ищут? — спросил имам.

Парень ответил:

— Еще как… Царские начальники в первый день победы там, на Ахульго, осмотрели все семьсот трупов павших сподвижников твоих, разыскивая тебя.

Шамиль горько усмехнулся.

— Проклятые гяуры, вы еще долго будете искать меня, если на то будет воля аллаха. — Затем, вновь обратившись к Исе, спросил: — А что сделали там с живыми?

— Ничего. Мужчин ведь не осталось в живых, одни женщины, дети малые да немощные старцы. Их не стали трогать.

— И то слава богу. Я думал, уничтожат всех. А как дела у вас в Чиркее?

— Плохо, — ответил Иса.

— Почему?

— Наши не изъявили покорности, не пошли вместе с другими на поклон к царскому наибу.

Имаму приятно было слышать эти слова. А Иса продолжал:

— Через два дня после падения Ахульго отряд с несколькими гимринскими отступниками двинулся на Чиркей. Но кто-то успел предупредить наших жителей. Они угнали скот и, собрав пожитки, ушли в лес. Мужчины сказали, что лучше будут сражаться с гяурами в лесу, чем в ауле.

— Скажи им большое спасибо, когда вернешься, за то, что не забыли меня и в трудные дни, когда им грозит то, что грозит мне.

Иса поднялся до зари. Он сказал, что оставляет лошадь, чтобы на ней можно было попеременно везти раненых.

Распрощавшись с беглецами, чиркеевец ушел, предупредив, чтобы они были осторожны, когда будут проходить мимо земель гимринцев.

Посадив на лошадь раненного в грудь Ахвердиль-Магому, путники двинулись дальше, держась все время берега реки. В полдень они спустились в долину, чтобы совершить омовение и помолиться.

На противоположном берегу показался гимринский дозор и открыл огонь. Одного унцукульца сразила пуля. Похоронив его, Шамиль вновь спустился вниз с несколькими товарищами. По дозорным выстрелили из пистолетов.

После этого имам выхватил шашку и, потрясая ею, крикнул:

— Эй вы, худшие из гимринцев, прислужники свиней, посмотрите на лезвие моей шашки и запомните, что такой узкой и острой будет дорога к недрам ада, но до этого, если аллаху будет угодно, я еще вернусь к вам и вы ощутите эту сталь на своей грязной шкуре! Передайте мои слова и тем, кто вами повелевает.

Дозорные гимринцы, видимо, узнали Шамиля и, уверовав в слова его, не стали больше стрелять.

К вечеру беглецы достигли пастбища, на котором паслась отара овец.

— Счастливого пути, мирные люди, — приветствовал их молодой чабан.

— Спасибо! — ответил Юнус. — Ты из какого селения? — спросил он.

— Из Гимры.

— Имам, твой односельчанин, — сказал Юнус.

Шамиль подошел.

— Асаламалейкум! — приветствовал он, разглядывая молодого чабана. — Чей будешь?

— Я сын гимринского Джавад-хана, — ответил чабан.

Шамиль изменился в лице. Он тут же молча поднял ладони перед лицом. Остальные мужчины сделали то же самое, читая вслух заупокойную.

Чабан опустил голову, чтобы скрыть слезы, навернувшиеся на глаза, и стоял молча, пока читали молитву. Затем вынул кинжал, схватил за ногу одного барана, перерезал горло, обратив головой к востоку. Проделав то же самое со вторым животным, сказал мужчинам: «Разделывайте!» — а сам развел огонь и поставил на него казан.

— Помянем храброго наиба, преданного товарища и друга нашего Джавад-хана, принявшего смерть праведника на Ахульго, — сказал имам, беря кусок жертвенного барана.

Утром путники покинули кош, распростившись с сыном Джавад-хана.

Иса же чиркеевский вернулся к соплеменникам. Он нашел их в ауле. Оказалось, что после короткого сражения с чиркеевцами русский отряд ушел в Темир-Хан-Шуру, а гимринцы возвратились домой.

Не дав Исе отдохнуть, чиркеевский старшина велел ему немедленно скакать в селение Артлух, мимо которого должен был пройти имам, и попросить их оказать беглецам помощь.

Иса поспешил к Артлуху. Большинство жителей этого аула были сторонниками Шамиля, но среди них нашлись люди, не желающие признавать шариат. Иса отправился в дом артлухского старосты Зиява и, передав ему просьбу чиркеевцев, уехал обратно.

Артлухский староста Зияв сообщил просьбу соседей мюридам своего села, и те один за другим ночью с продуктами и оружием выехали в сторону небольшого хутора, где жил родственник Зиява. Отсюда на другой день рано утром артлухские мюриды отправились навстречу имаму.

Отряд Шамиля, заметив неизвестных всадников, стал быстро спускаться в ущелье, а мужчины устроили засаду.

Зияв поскакал вперед и, подъехав к обрыву, крикнул:

— Эй, мусульмане, не прячьтесь! Мы не причиним вам вреда! Скажите, кто вы такие и не встречали ли в пути имама Шамиля?

— Мы мирные путники, идем по делу в Чечню, среди нас нет Шамиля, — ответил сам Шамиль.

— Очень жаль, а мы ждем его, чтобы помочь, потому и выехали навстречу.

Тогда Шамиль, сдвинув с бровей косматую папаху, вышел из укрытия и подошел к Зияву.

— Вах, ей-богу, ты хорошо умеешь шутить! — радостно улыбаясь, воскликнул Зияв, соскочив с коня.

Артлухцы, усадив усталых путников на своих коней, повезли их в хутор. Здесь беженцев, дыша ароматом свежей баранины, ждал хинкал. Когда люди насытились, Зияв сказал:

— Спасибо чиркеевцам, вовремя предупредили. Оказывается, гяурам стало известно о том, что вам удалось выбраться из ущелья. Они не сомневаются, что вы идете в сторону Чечни, ибо это единственный путь для спасения.

— Меня удивляют не гяуры, а чиркеевцы… Как это им удалось разузнать о нас? Поистине мир полнится слухами! — воскликнул Шамиль.

— Но это еще не все, имам, — продолжал Зияв. — Иса сказал, что в погоню за вами снаряжены два отряда — один хунэахский под предводительством Хаджи-Мурада, второй — мехтулинский, во главе с Ахмед-ханом. Но вы не волнуйтесь, на высотах я поставил дозорных. Ночевать будете не здесь, а в лощине, тьме лучше не доверять. Мы будем охранять вас до утра…

Чуть забрезжил рассвет, Зияв разбудил своих подопечных.

Всех усадили артлухцы на коней. Тем, у кого не было, дали огнестрельное оружие. Снабдили хурджинами, наполненными едой. Растроганная таким вниманием, тетушка Меседу расплакалась.

— Не плачь, тетя, аллах не без милости, мир не без добрых людей, — говорил Шамиль, успокаивая ее.

Особенно женщины обрадовались лошадям. Многие из них, так же как мужчины, были ранены, но они больше заботились о жене Шамиля, которая ждала ребенка и могла родить в пути.

Далеко за пределы своих земель проводили артлухцы беженцев. А еще накануне послали они гонца предупредить кадия Альмахаля, мимо владений которого должны были пройти Шамиль и его люди.

Жители Альмахаля во главе с кадием вышли навстречу имаму. Они стали приглашать его и спутников погостить, но Шамиль отказался.

— Нельзя задерживаться, за нами выслана погоня, из-за нас и вы можете пострадать.

Тогда альмахальцы вернулись в село, быстро собрали деньги и всякую провизию. Их вооруженная молодежь тоже поехала провожать имама, чтобы обеспечить безопасность в пределах своей земли.

Наконец беженцы достигли вершин Салатавского хребта. По ту сторону его тянулись лесистые горы Чечни. Настроение улучшилось. Вера в спасение окрепла.

Весело приветствовал Юнус первого чеченца-старика, который сидел на лугу, у стога сена. Чеченец поднялся с земли и спросил по-аварски:

— Вы откуда, добрые путники?

— Из Аварии, — ответил Юнус.

— Знаю, что не из России, Авария — не одно село…

— Мы из Ахульго, — ответил Шамиль.

— Как дела у вашего Шамиля? — спросил старик.

— Его убили, — ответил Юнус.

— Вай, вай, вай, что теперь будет?

— Ничего, другого имама выберут.

— Кто знает, какой будет другой, а этот, говорят, был человек правды, чести и совести, — сокрушенно качая головой, говорил чеченец.

Когда отъехали от старика, Шамиль упрекнул Юнуса:

— Зачем сказал неправду седоглавому?

— Но ведь и ты два дня тому назад обманул артлухского Зиява, — оправдывался Юнус.

— Я обманул? Когда?

— А тогда, когда мы прятались в лощине, заметив всадников. Помнишь, что ты ответил Зияву: «Нет среди нас Шамиля».

— Ах да, — улыбнувшись, сказал Шамиль. — То была святая ложь, произнесенная во имя спасения. Так солгал однажды и пророк Мухаммед. Хочешь, расскажу?

— Расскажи, — заинтересовался Юнус.

Они ехали вдвоем на отличных скакунах, оставив далеко позади остальных.

— Когда пророк поднял меч против врагов своих в Мекке и сторонники Мухаммеда сразились с неверными, тем удалось коварством и обманом нанести поражение святым воинам, которые бежали, покинув лучший город во вселенной. Пророк не успел уйти с ними. Оставаться в городе было опасно. Тогда Мухаммед попросил одного хамбала: «Вот тебе деньги, посади меня в мешок и донеси до места, где начинается граница Мединских владений».

Хамбал согласился. Он посадил пророка в мешок, взвалил на спину и понес. Когда носильщик вышел за черту города и двинулся по дороге, ведущей в Медину, его нагнал отряд врагов Мухаммеда.

Предводитель, подъехав к хамбалу, спросил:

«Послушай, ты не видел случайно, не пробегал ли здесь еретик Мухаммед из Мекки?»

«Как не видел, видел, я же несу его на своей спине», — ответил хамбал.

Предводитель стегнул его кнутом и ускакал дальше, подумав, что хамбал посмеялся над ним.

Когда носильщик добрался до границы и поставил свою ношу на землю Медины, пророк вылез из мешка и стал упрекать хамбала за то, что тот выдал его врагам и что только благодаря милости аллаха он избавился от верной смерти.

Обиженный хамбал сказал:

«Пророк, ведь ты сам учишь нас правде, справедливости, честности. Как же я мог солгать, да еще в твоем присутствии?»

Мухаммед понял, что он видит перед собой невежду, который неспособен размышлять применительно к случаю и делает только так, как его учат, не задумываясь, хорошо это или плохо…

Пророк сказал:

«Есть святая ложь, произносимая во имя добра, аллах прощает ее своим рабам…»

— Значит, и я буду прощен! — весело воскликнул Юнус, вглядываясь в даль, где виднелся чеченский аул.

— Это Таттахи, — сказал имам.

Жители села радушно встретили гостей. Они воздали беженцам еще более почестей, когда узнали, что среди них находится имам Шамиль.

В Таттахи родился третий сын имама, Магомед-Шафи.

Слух о прибытии Шамиля в это селение разнесся по всей Чечне. Сюда стали приходить делегации из других аулов, приглашая имама в гости.

А через неделю Бадигир, староста аула Баян, увел Шамиля и его спутников к себе.

 

 

Глава первая

Шамиль решил поселиться в Чечне. Горы Ичкерии, Ауха и других вольных обществ, покрытые девственными лесами, были менее доступны врагу и более надежны, чем голые хребты Дагестана. Среди народов Кавказа его имя было широко известно и овеяно легендами. С почтеньем и любовью относились к имаму свободолюбивые ингуши и чеченцы. Как только весть о прибытии Шамиля в Аргунское ущелье дошла до жителей других аулов, в селение Баян потянулись почитатели Шамиля, делегаты от разных обществ, предлагая воинственному имаму хлеб и кров. Богатый староста общества Баян не жалел для славных кунаков ни быков, ни баранов.

В Баян приехали ученые: Шугаиб — мулла из Цамтури, молодой арабист Шахбан из Гарашкита и Джавад-хан — кадий из Дарго.

Шугаиб-мулла, подойдя первым к Шамилю, сказал:

— Имам, не считай себя побежденным, ибо это не поражение. Не сокрушайся о потерянном, ибо это не потеря. Аллах одной рукой дает, другой — берет. Я, преданный аллаху раб, хочу верой и правдой служить тебе. До трех тысяч воинов приведу под твое начало, повелевай!

Шамиль с нескрываемым волнением смотрел на статного молодого красавца с искристыми черными глазами.

— Я тоже пришел, чтобы предложить тебе очаг, услуги и воинство, — сказал Джавад-хан, когда закончил речь цамтуринский мулла.

Имам, сделав поклон головой, ответил:

— Хвала всевышнему! Благодарность вам! Поистине — вы народ, преданный учению посланника, мужественный и свободолюбивый! Перед всевидящим оком аллаха обещаю вам любовь и преданность до конца дней моих, ибо когда для меня и моих близких стал тесен мир, несмотря на его просторы, вы как искренние братья протянули руки, подняли поверженных. Мы бежали из родного края, гонимые, обессиленные, шатаясь от голода и усталости. Ваши люди укрыли нас, дали пищу. Так пусть кара всевышнего постигнет того, кто осмелится отплатить злом за добро. Если есть среди вас человек, умудренный знаниями, способный водить войско и личным примером увлекать на ратные дела, мы без промедления готовы как рядовые стать под знамя ислама.

Джавад-хан сказал:

— Нет у нас аула, который не прославлен отчаянными храбрецами. Но и нет над нами такого, кто бы постоянно сплачивал всех волею своей и водил на врага.

— Это можешь сделать только ты, имам, — добавил ученый Шахбан.

— Могу, но с одним условием, что на это дадут согласие народные представители всех чеченских и ингушских обществ, — ответил Шамиль.

Шугаиб-мулла сказал:

— Имам, можешь не сомневаться. Мы созовем сюда почтенных людей из всех селений. Они скажут тебе то же самое, что сказали мы.

Джавад-хан предложил:

— Не будем откладывать, давайте созовем старейшин и ученых в следующую пятницу.

Все согласились.

В один из погожих осенних дней 1839 года в Баяне, как в былые времена в Гоцатле, Унцукуле, Ашильте, сделалось шумно и многолюдно. Сюда спешили народные представители и главы обществ Большой и Малой Чечни, Ингушетии. В баянской мечети не хватило мест. Но жители, соблюдая правила гостеприимства, предоставили храм гостям, а сами подмели двор мечети, расстелили ковры на земле и обратились взорами к востоку.

Выступая с проповедью, Шамиль говорил по-арабски. Его сильный голос с приятным тембром долго звучал, овладев вниманием собравшихся, многие из которых хотя и не понимали чуждой речи, но слушали с затаенным дыханием, не отрывая глаз от величественной фигуры облаченного в длинный белый халат и чалму. Имам был признан всеми.

В тот же день чеченские писаря засели за воззвания. Ученые предложили имаму переехать в Гарашкиту. Этот аул имел большую мечеть, и населения в нем было значительно больше.

Гарашкита понравилась Шамилю. Через неделю Шугаиб-мулла перевез сюда семью и всех соратников имама.

В течение поздней осени и зимы Шамиль занимался утверждением шариата в Гарашките и других аулах. В каждом селении была открыта диван-хана. Чеченские кадии — правоведы разбирали в них по шариату споры и гражданские дела. Верховным судьей был Шамиль. Но ни один вопрос не решал он единолично. Им сразу был создан меджлис, членами которого стали ученые и духовенство. Кадиям были подвластны сельские старосты, которые занимались мобилизацией и в нужное время вместе с кадием должны были возглавить отряды; старый соратник Шамиля Ташов-Гаджи как член меджлиса во многом помогал имаму.

На кордонной линии в это время было спокойно. Шамиль, уставший от бранных дел, решил немного отдохнуть, собраться с силами. К тому же ему хотелось поближе узнать людей, изучить страну.

Однажды в диван-хану к Шамилю явилась молодая красивая чеченка, которая назвала себя Азизой. Обратившись к имаму, она сказала:

— Я рабыня гарашкитского узденя Янди. Он хочет продать меня кумыку из Аксай-аула, разлучить с мужем и малолетним сыном, которые тоже принадлежат ему. Ты, могущественный имам, человек почтенный и справедливый. Помоги мне, ради аллаха! Пусть Янди, если хочет избавиться от меня, продаст нас всех троих. В благодарность за твою помощь век буду молиться за тебя, твою жену, детей и всех твоих близких.

Подобные жалобы и просьбы для Шамиля были самыми тягостными. Он говорил:

— Я иду на сделку со своей совестью, не принимая никаких мер, не помогая этим несчастным людям в беде, наитягчайшей из человеческих бед. Но что я могу поделать в чужой стране, среди чужого народа, милостью которых существую сам…

Он ласково обошелся с Азизой, однако вынужден был сказать:

— Если бы это зависело только от меня, без сомнений, помог бы тебе, но я пока что имею небольшие права. Скоро восторжествуют истинные законы, и тогда в первую очередь начну помогать таким, как ты, невольным.

Азиза ушла, утирая слезы.

Недели через три после этого к Шамилю подбежал Гази-Магомед.

— Папа, — сказал мальчик, — я только что видел ту женщину, которая приходила к тебе и говорила, что ее хотят продать.

— Ну и что же? — спросил Шамиль.

— Сейчас ее волокут по земле какие-то мужчины. Она очень сильно кричит и плачет.

— Где они?

— Там, пойдем покажу.

Шамиль пошел вслед за бегущим впереди сынишкой. До слуха донесся женский вопль.

— Иди позови наших мужчин! — крикнул Шамиль сыну, а сам направился в ту сторону, откуда доносился крик.

— О мусульмане! Неужели среди вас не осталось милосердных! Да покарает вас аллах, бросив на ваши дома полчища гяуров! Да выйдут мои слезы вам кровью! Пусть враги так уведут ваших жен, дочерей!

Шамиль растолкал теснившуюся вокруг толпу и увидел двух дюжих молодцов, которые за руки тащили упирающуюся Азизу. Имам подошел к ним, преградил путь и крикнул, обнажив кинжал:

— Немедленно отпустите женщину!

В этот момент с оружием в руках подбежали Юнус, Ахвердиль-Магома, Муртада-Али и Салих. Видя это, женщина укусила одного из тех, кто ее держал. Отпустил несчастную и второй. Но хозяин Янди, здоровый чеченец лет сорока, сказал Шамилю:

— Может быть, для тебя выгоден шариат, придерживайся его, но нас в наших правах не ущемляй. Я должен пятнадцать туманов этому кумыку. Часть денег отдал, в счет другой части отдаю ему свою рабыню.

— Если даже не пятнадцать, а сто туманов ты будешь должен ему, я не позволю тебе отдавать вместо денег мусульманку, — ответил имам.

Янди исподлобья, со злостью смотрел на него.

— Стыдись! — продолжал Шамиль с гневом. — Ты называешь себя правоверным, а поступаешь хуже самых последних гяуров. Того, кто не хочет признавать шариат добровольно, я заставлю признать силой или изгоню вон упрямцев из общества, как подлых отступников.

Несчастная женщина с распущенными волосами, в изорванном платье сидела у ног имама, прикрыв лицо руками. Толпа молчала. Молчал и Янди. Шамиль продолжал:

— Вы вспоминаете шариат, когда вам выгодно… Поднимаете оружие тогда, когда люди царя приходят к вам собирать дань. Если вы умеете помнить один закон, продиктованный аллахом, так извольте помнить и остальные, даже если они вам невыгодны и тягостны. А если я отступаю от них, поправьте, но только запомните, — имам в упор посмотрел на Янди, — я никогда не извлекал из этих законов выгоды для себя.

Люди зашумели.

— Сестра, встань, иди к своему мужу, — сказал Юнус и добавил: — Если кто-нибудь посмеет тебя тронуть, дай нам знать.

Азиза встала. Вскинув руки к небу, она воскликнула:

— Пусть все ваши беды и недуги аллах пошлет мне! Спасибо вам, мусульмане!

Одобрительные возгласы послышались из толпы, но были и такие люди, которые сурово молчали. В тот же день имам Шамиль отправил посыльных вновь, требуя схода народных представителей в Гарашките.

Выступая на сельской площади перед собравшимися, Шамиль заявил:

— Я очень признателен вашему народу и до смерти буду помнить все то хорошее, что вы сделали мне и моим близким. Но не смогу мириться с худшими из адатов. Отныне приказываю прекратить работорговлю. То же самое скажу кумыкам. Невольничий рынок в Аксае будет закрыт. Продавать или покупать мусульман никому у нас не позволю, ибо в священном писании сказано: «И раб и халиф равны перед богом». Если же вы, вернее некоторые, откажутся выполнять начертанное в Коране, я уйду отсюда. Нет людей страшнее тех, которые двоятся, они неустойчивы, в их колебании таится опасность похуже, чем у открытых врагов.

Выступив после Шамиля, Шугаиб-мулла сказал:

— Не беспокойся, имам, те, что возвысили тебя над собой, не уронят тебя. Все будет сделано так, как писано в священной книге. И мы скорее изгоним тех из своего общества, кто не подчинится себе. Отныне все невольники мусульмане в Чечне будут освобождены от зависимости.

В дни поста Ташов-Гаджи явился к Шамилю от имени жителей Нижней Чечни. Он сказал:

— Имам, люди наши хотят подняться против неверных до наступления тепла. Они просят тебя возглавить бунт.

— К чему такая спешка? Еще не прошли холода, не организовано войско, — ответил имам.

— Подходят сроки уплаты налогов царским чиновникам. У людей нет денег, нечем платить. Когда заявили об этом гяурам, их главный сказал: «Вместо денег давайте по одному ружью и по три кинжала с десяти домов». Ходят слухи, что за несвоевременную уплату податей население наших аулов будут превращать в крепостных и облагать рекрутской повинностью.

Шамиль заволновался:

— К празднику разговения созовем видных людей Большой и Малой Чечни. Надо посоветоваться со всеми, тогда решим.

До наступления байрама в Гарашкиту съехались вновь влиятельные люди обществ. Одновременно туда же стали переселяться жители из аулов, расположенных близко к линии.

Когда представительные чеченцы собрались в мечети, Шамиль попросил Ташова высказать просьбу жителей Нижней Чечни при всех и объяснить причины, побуждающие народ к волнению.

Ташов-Гаджи рассказал обо всем. Стал говорить Шамиль:

— Поистине, прежде чем браться за какое-либо дело, необходимо установить порядок. Надо знать, где расположены общества, чем они могут помочь, какую силу выставить. Гяуры — люди дисциплины и порядка. Они, в отличие от наших воинов, даже в наступление идут не ломая строя. Их постоянное войско находится на содержании государства и все время в играх обучается приемам драки и владению оружием. Нам следует учиться у них, ибо отдельные выступления против них и налеты не приводят к успеху. Следует создать организованное войско. Для этого нужно, чтобы старосты аулов представили списки способных воевать. Не думаете ли вы, что я в течение всего этого времени сидел, занимаясь мирскими делами?.. Нет, я о многом размышлял и решил: прежде чем браться за оружие, разобьем вилайет на четыре округа. Обществом Шубута пусть управляет Джавад-хан. Наибом округа Татахи я предлагаю поставить Шугаиб-муллу. Во главе Гехинских земель поставим Ахвердиль-Магому, это человек чести, совести и бесстрашия. В беноевском обществе — Байсунгура. Народы Ауха пусть остаются под началом умудренного опытом борьбы с гяурами — Ташова-Гаджи. Муртада-Али будет его помощником. Если кто-либо хочет назвать людей более достойных из своего общества, скажите, я сделаю так, как хочет большинство.

Престарелый мулла из Баяна первым нарушил молчание. Он сказал, обратившись к Шамилю:

— Сын мой, даже из одного и того же дерева делают ложку для плова и лопату для навоза. А когда под руками мастера много пород древесины, он лучше знает, какая на что пойдет. Подмастерья должны делать так, как сказал мастер. Я очень внимательно прослушал все, что ты говорил, лучше сказать и сделать нельзя.

С баянским главой мечети согласились все.

Спор возник о том, где обосновать резиденцию имама. Каждый из четырех названных наибов предлагал свой аул. Ташов-Гаджи хотел, чтобы имам переехал в Аух. Джавад-хан возразил:

— Людям Нижней Чечни доверять нельзя. Разумеется — некоторым. Среди них есть способные на коварство и измену. Имаму лучше поселиться в Дарго, которое расположено среди малодоступных лесистых гор, подальше от вражеской линии.

С вновь назначенным наибом округа Шубуты согласились многие. Здесь же был создан Высший совет и объявлен состав. Совет решил пока воздержаться с выступлением против гяуров.

Ташов-Гаджи вынужден был ограничиться письмом-обращением имама к народам Нижней Чечни. В нем говорилось:

«Я раб наставника на пути истинном всемогущего бога — Шамиль. Чеченскому народу, обитающему внизу, старшинам и особенно духовенству. Мир вам! Да сохранит вас бог от всяких напастей!

Я не мог не посожалеть, узнав, что некоторые из вас забыли обязанности свои по шариату и действуют совершенно напротив, за что страдают сами и несут страдания другим. С помощью аллаха я подготовлюсь и приду к вам. Тот, кто не усерден в вере и способен на обман, будет наказан.

Объявление содержания сей бумаги обязательно каждому человеку аухского вилайета.

Имам Шамиль».

В начале мая Шамиль переселился в Дарго. Через несколько дней после переезда к имаму пришли народные представители во главе с ауховским муллой.

— Имам, Ташов-Гаджи привез нам твое письмо, — сказал мулла. — Мы переписали его и распространили для всех. Наши люди хотят, чтобы ты лично явился к нам и представился народу. Если не уступишь нашим просьбам, к тебе придут старухи, которые не уйдут до тех пор, пока ты не дашь согласие.

— Я обязательно приду к вам и сделал бы это даже без просьбы, ибо не может рассчитывать на успех вождь, которого не видит и не знает подчиненный народ.

После отъезда народных представителей Ауха Шамиль написал письмо Ташову-Гаджи, которое отправил с Юнусом.

«Поистине близится день торжества ислама в вашем вилайете. Твои подвластные требуют моего прихода. Я обещал, готовлюсь. Готовьтесь и вы. На двенадцатый день этого месяца ждите все на „Устархановском поле“».

Затем он вызвал к себе Джавад-хана.

— Наиб, — сказал Шамиль, — прикажи глашатаю, чтоб объявил сход.

Когда на большой площади Дарго собрался народ, Шамиль выступил:

— Мусульмане, прежде чем изложить то, для чего я вас собрал, позвольте мне вознести хвалу создателю мира и благодарность вам, предоставившим мне и моим близким удобства быта.

После короткой молитвы Шамиль продолжал:

— Каждый из вас от мала до велика может видеть меня и говорить хоть каждый день. Но есть такие, которые лишены этой возможности. Вам известно, что сюда приезжали представители от народов Ауха. Они хотят, чтобы я пришел к ним, и получили мое согласие. Поехать можно в сопровождении нескольких мюридов, но мне бы хотелось явиться к ним в сопровождении многих из вас, не для показа личного торжества, а для большего убеждения колеблющихся и неустойчивых в вере, в их ничтожестве.

Когда Шамиль умолк, самый старый житель Дарго, опираясь на клюку и неуверенно ступая, вышел вперед. Он обвел подслеповатыми глазами стоящих впереди:

— В том, что с тобою пойдут наши молодые, сомнений не может быть. Я хочу сказать, чтобы ты не пренебрегал и такими, как я. Пусть тлеют последние угольки под пеплом моих седин, но они еще не погасли. Если я не способен прочно удержаться на ногах, удержусь в седле.

— Благодарю тебя, отец, и сожалею, что под бременем лет иссякает молодецкая сила. Но хвала аллаху, сохраняющему в сердцах непоколебимый дух мужества, а в сознании — блеск мышления. Такие, как ты, могут ехать в первых рядах.

К назначенному дню в вилайет Ауха на Устархановское поле собрались не только мужчины — жители Нижней Чечни, но и прибыли с отрядами Шугаиб-мулла и Ахвердиль-Магома.

Шамиль выступил перед многотысячным собранием:

— К сожалению, жизнь многих проходит в невежестве, в употреблении одурманивающих напитков и дымов. В Коране сказано: «Всякий в сердце своем почувствует дурные поступки. Они будут раскаиваться сердечным раскаянием». Кайтесь, иначе над упорствующими будет учинено то, что учиняют с неверными. Ответственны за это муллы и кадии. Также будьте готовы к бегству от неверных. Бог сказал: Земля моя велика и плодоносна — бегите. Так же говорит пророк: «Не прекращайте бегства вашего от неверных». И в священном Ибн Гаджре сказано: «Бегите из тех мест и того края, где обитают неверные, а тот, кто не в силах бежать, пусть не следует по пути неверных, не повинуется им». Мы явились к вам сюда, чтобы указать путь и места для новых поселений.

Когда закончился сход на Устархановском поле, Шамиль со своими сподвижниками в сопровождении отрядов новых мюридов стал объезжать аулы Нижней Чечни. Жителям аулов, расположенных на открытой местности, имам предлагал переселиться в лесистые горы. Население не просто изъявляло покорность, а радушно принимало Шамиля. Но бросать насиженные, обжитые места с цветущими садами, виноградниками, с обширными, возделанными полями не все соглашались.

— Если вы хотите сохранить себя и жизнь своих близких, переселяйтесь, иначе все это погибнет вместе с вами.

И тронулись люди, увозя в глухомань горных лесов не только скарб, но и останки предков со старых кладбищ.

Когда имам со своими отрядами находился в Агдаш-Аухе, к нему приехал из Чиркея чабан Иса. Шамиль обрадовался сыну товарища, павшего в Ахульго. Гость рассказал имаму дагестанские новости и сообщил, что его прислали чиркеевские уздени с известием о своей готовности помочь ему в нужную минуту. Шамиль с благодарностью проводил молодого чабана:

— Я это знал и буду всегда помнить, вознося хвалу и благодарность аллаху, создающему людей, достойных поклонения.

Власть имама и шариат в 1840 году признали все аулы Большой и Малой Чечни. Даже представители местной знати, которым царское наместничество присвоило военные звания, повысило в чинах и выделило средства на содержание, являлись к Шамилю.

— Прими нас, — говорили они. — Мы откажемся от чинов, привилегий и денег. Клянемся аллахом служить тебе верой и правдой.

Это было торжественное шествие имама по селам Чечни. Это была победа.

Вернувшись в Дарго, Шамиль распустил многотысячное войско по домам. При нем остался вновь созданный отряд муртазагетов. С ним он двинулся на Харачи, где ранее был оставлен наиб Джавад-хан. Здесь должен был состояться суд над десятью чеченцами, которые отказывались подчиняться наибу. Шамиль отменил суд. Он поговорил с непокорными, и те дали обещание выполнять приказы наиба.

Вернувшись в Дарго, имам занялся строительством нового дома для себя, сподвижников, бежавших с ним из Ахульго, а также некоторых учреждений своего маленького государства. В те дни к имаму неожиданно явились аварцы из Тиндаля и Багуляла. Мулла, возглавлявший делегацию этих обществ, сказал имаму:

— Мы пришли от имени нашего народа, чтобы выразить признание твоей власти и покорность.

Шамиль, опечаленный воспоминаниями прошлого, с грустью ответил:

— Вы пришли тогда, когда я не нуждаюсь в этом. В тяжелые дни испытаний ваши люди не откликнулись на мой зов. Они не оказали помощи, когда я больше всего нуждался в ней. Верность дружбы познается в беде. Мне почему-то кажется, что ваш народ спешит признать власть мою не из любви ко мне, а из страха перед растущей силой моей. Теперь, когда я стал на ноги, зачем мне ваш костыль? Я без того знаю, что многие из врагов, тех, кто готов был продать гяурам мою голову за ломаный грош, признают меня тотчас, как явлюсь с силой, и вновь отвернутся, если я попаду в беду и буду зависим от их милости. Не обижайся, мулла, на слова правды, как я не в обиде на свой народ за те измены и огорчения, которыми отплатили они за мою преданность и любовь. Скажи им, что я еще приду, приду непременно, но только не для того, чтобы свести с ними счеты, а чтобы помочь заблудившимся стать на путь истинный.

* * *

Наместничество и царские чиновники были обеспокоены массовым переселением чеченцев с равнины в горы. В своих донесениях в главный штаб отдельного Кавказского корпуса в Тифлис командующий силами северной линии писал: «Теперь вся Чечня, вместе с кочкалыковскими и мичиковскими обществами, признала власть имама Шамиля».

На борьбу с непокорной Чечней была снаряжена экспедиция под командованием генерал-лейтенанта Голофеева.

Чтобы отрезать некоторые пути сообщения противника через чеченские аулы, имам с небольшим отрядом пришел в Чуамиклы. Выступил перед жителями селения:

— Мусульмане, с именем аллаха, миром и добром пришли мы сюда. Никто из моих воинов не обидит ни одного человека и не коснется вашего имущества, если вы последуете примеру тех, кто пришел сюда со мной. Если не желаете следовать по нашему пути, помогите нам сегодня прогнать тех, кто проходит мимо вас, неся вам угнетение.

После имама с призывом присоединиться к мусульманскому войску выступили несколько узденей Чуамиклы. Народ согласился поддержать Шамиля.

В ожидании появления противника имам поселился в доме родственника хозяина, у которого он жил первое время в Гарашките. Его стали посещать старейшие, знатные и простой народ. Одни приходили за советом, другие с жалобами, третьи — с просьбой рассудить.

В один из дней к имаму пришли представители целого тухума во главе с муллой. Мулла сказал:

— Эти люди неоднократно обращались ко мне с жалобой на соседа Губаша и требованием предать его суду. Кроме них приходили и другие люди нашего селения и соседних аулов. Некоторые грозили учинить над ним самосуд.

— Чем вреден этот Губаш? — спросил имам.

Тогда старейший рода сказал:

— Он вор, убийца и разбойник. Недавно мы нашли в балке своего кунака из Хими. Он лежал в кустах, с лицом, обращенным к собственной спине. Умерщвленных таким образом людей в нашем округе находили не раз. Для того чтобы убить человека, своротив голову, как петуху, вокруг собственной шеи, без ножа и пистолета, надо обладать большой силой. Такой силой в нашем крае обладает только один — Губаш.

Когда старейший тухума закончил речь, вновь заговорил мулла:

— Имам, этот человек занимается не только разбоем, но является и негласным ставленником гяуров в нашей стороне. Когда эти нечестивые проходят мимо нас, они обязательно посещают дом Губаша, спаивают его дурманящими напитками, не учитывая его тупоумие, дают курить кальян, задаривают деньгами и другими подношениями. Потому никто из наших не желает с ним связываться.

Шамиль ответил:

— Приходится удивляться, что люди целого родового союза и большого селения не могут справиться с одним злодеем, который приносит столько вреда.

— С ним нельзя справиться, это не человек, а худший из дивов. Он может пинком ноги вышибить любые ворота.

— Приведите его ко мне, — сказал имам.

— Это невозможно, — ответил мулла, — ибо физически с ним никто не справится.

— А кто же у вас справляется с необъезженными жеребцами? — спросил Шамиль.

— С десятью дикими буйволами легче справиться, чем с одним Губашем, — сказал старейший тухума.

— Хорошо, тогда его возьмут мои молодцы. Укажите дом, где живет Губаш, — распорядился имам.

Тут же, призвав к себе десять дюжих муртазагетов, Шамиль сказал:

— Возьмите с собой аркан и веревки. Одни, зайдя со двора, разговорами отвлеките внимание великана. Другие с крыши или с забора подступите сзади и накиньте петлю на шею. Пока не заарканите, близко не подходите, ибо, если он на самом деле подобен диву, может кого-нибудь из вас убить.

Затем, обратившись к мулле, Шамиль велел позвать кадия Чуамиклы, почетных стариков и ученых, которые будут решать на суде судьбу Губаша.

Дом Губаша был расположен на окраине аула. Жил он один. Когда муртазагеты вошли во двор, они увидели гиганта, который сидел на ступеньках, бессмысленно глядя перед собой. Посмотрев на вошедших, Губаш лениво поднялся. Это был человек четырехаршинного роста, необъятной ширины плеч. Огромная голова его с тяжелой, выступающей вперед нижней челюстью покоилась на бычьей шее. Низкий покатый лоб, небольшие глубоко сидящие злые глаза, подвижные крылья приплюснутого носа и оскаленные зубы придавали свирепый вид гиганту.

Увидев человекоподобное чудовище, муртазагеты опешили. Но, к счастью, те, что наступали сзади, ловким взмахом успели накинуть и затянуть петлю на шее великана. От этого неожиданного нападения Губаш растерялся, схватился за аркан и так дернул его, что двое муртазагетов, стоявших на крыше буйволятника, натягивая аркан, слетели вниз. Но в этот момент муртазагеты, подоспевшие со двора, сумели сбить с ног Губаша. Потребовалось несколько минут борьбы, чтобы связать его. Как буйного коня, они сдвуножили великана и, напрягая все силы, под одобрительные возгласы поселян потащили на суд.

На площади в центре аула собралась большая толпа народа. На очаре сидели имам с кадием, старейшими и учеными. Многие из членов суда, а также люди из толпы выступили с обвинительными речами.

Имам слушал всех внимательно, а сам не сводил удивленных глаз с усаженного напротив гиганта. Он следил за каждым его движением, за мимикой, за выражением глаз. Все выступающие желали Губашу смерти. Никто не сказал доброго слова в его адрес.

Когда народ и судьи высказались, поднялся Шамиль. Толпа тесным полукругом охватила обе стороны очара, расположенного под навесом. Все присутствующие, затаив дыхание, обратили взоры на имама. Только Губаш сидел в тупом безразличии. Казалось, пудовой тяжестью его одной нижней челюсти голова склонена на грудь. Лишь изредка исподлобья бросал он злые взгляды то в одну, то в другую сторону. Муртазагеты с обнаженными шашками стояли с двух сторон и позади него.

Спокойно, неторопливо, без тени возмущения стал говорить имам:

— Этот странный человек, представший перед судом, совершал и может совершать в дальнейшем всякие преступления. Я не сомневаюсь и в том, что в этом живом нагромождении мяса и костей очень мало мыслей, несмотря на большой, подобный котлу, череп. Мне приходилось встречаться с людьми, которые имели три степени умственного развития. Первые понимают жизнь и происходящее вокруг собственным умозаключением. Вторые начинают понимать тогда, когда им пояснят, их обучат. Третьи, правда их немного, ничего не понимают и не способны понять даже после многократных пояснений и внушений. Среди последних есть безопасные и опасные. Их можно удержать в повиновении устрашением. К ним относится Губаш. Но он тем более опасен, потому что неустрашим благодаря своей силе. Ему и подобным чужды понятия — совесть, честь, долг, милосердие, сострадание. Они склонны к жестокостям даже по отношению к близким. — Вы предлагаете вынести ему смертный приговор? — Шамиль обратился к судьям.

— Иного выхода нет, — сказал сельский мулла.

— Давайте сделаем иначе, — предложил Шамиль. — Поскольку у вас нет прямых улик в доказательство того, что он сворачивает головы людям, а вы только предполагаете, лишим его зрения и тем самым возможности нападать на жертвы. Если после этого случаи не повторятся — значит, подозрения ваши не напрасны, и он будет наказан.

Никто не стал возражать.

Секретарь имама, записывающий все, поднес бумагу с предложением Шамиля для подписи всем членам открытого суда. Пока приговор приводили в исполнение, секретарь вручил копию приговора сельскому кадию.

Губаш, после того как ему выкололи глаза, долго лежал напротив очара, закрыв лицо огромными ручищами. Вокруг стало пусто. Только любопытная детвора на цыпочках подкрадывалась к нему и на расстоянии со страхом поглядывала на живую гору.

Когда послышался голос муэдзина, Губаш поднялся. Аркан и веревки сразу же после исполнения приговора были сняты с него. Вытянув несоразмерно длинные руки вперед, он двинулся тяжело и неуверенно ступая. Ни в момент казни, ни теперь он не издал ни звука. Люди шарахались от него в стороны. Только одна старушка, согнутая бременем долгой жизни в дугу, подошла к Губашу. Высохшей когтистой рукой она вцепилась в палец великана и, пробормотав что-то, повела его к дому.

Три дня Губаш не выходил из дому. Бездумное, неусыпное зло клокотало в его душе, томимой жаждой мести. Он бесцельно бродил по двору, скрежетал зубами, превращая в щепки и обломки все, что попадалось под руки.

Три дня не выходил из дому и Шамиль — из-за непрерывных ливневых дождей он вынужден был задержаться в Чуамиклы. На четвертый день имам поздно возвратился из мечети. Отказавшись от ужина, рано лег спать. В полночь проснулся от толчка в голову. Вскочив с постели, он схватился за предмет, коснувшийся его.

— Кто здесь?

Вместо ответа раздался звук, подобный рычанию, после чего послышался шум резкого движения и сильный глухой удар. Шамиль едва различил что-то огромное, черное. Он не усомнился, что это человек. С удивительной ловкостью и быстротой неизвестный стал бросаться то в одну сторону, то в другую, нанося удары кинжалом Шамиль никого не позвал на помощь. Это было молчаливое единоборство. Плохо ориентируясь в темноте, он изворачивался от нападающего, буквально ускользая из-под его рук.

В саклю вбежали разбуженные шумом муртазагеты, которые спали в соседней комнате. Они схватили неизвестного и с трудом удерживали его, пока хозяин принес зажженную лампу. Два окровавленных человека в одежде, изорванной в клочья, предстали перед ними.

Когда Губаша стали выволакивать из сакли, он закричал:

— Ну как, имам, почувствовал силу Губаша?

— Надеюсь, и ты убедился в ловкости Шамиля, — ответил имам.

Около двадцати ранений оказалось на теле Шамиля. Они были мелкими, и имам не стал откладывать отъезд. Люди Чуамиклы очень сожалели о случившемся и о том, что имам не вынес Губашу смертного приговора.

— Ничего, — сказал кадий, — мы это сделаем сами, теперь с Губашем легче будет справиться.

Имам вернулся в Дарго. Не успел он поправиться от ран, как вновь явились представители от чиркеевского народа.

— Твой приход необходим, — сказал Иса, — пока некоторые люди окончательно не разложились и не перешли на сторону неверных, которые собираются возводить укрепление возле нашего аула.

До уборки урожая оставалось много времени, потому имам разослал гонцов к наибам, чтобы они спешно явились с ополчением для выступления.

Когда войско собралось, имам пошел в Дагестан. По пути ему пришлось усмирить поднявшуюся против него знать аула Цубут. Затем он пошел на Чиркей и, остановившись лагерем на виду селения, отправил для переговоров с жителями посольство с Юнусом во главе.

Чиркеевцы со старейшими собрались на сельской площади. Люди разделились надвое во мнении — чьей стороны придерживаться. Местная знать предлагала подчиниться наместничеству. Они говорили о силе и мощи царской армии, приводили в пример сровненную с землей цитадель имама Ахульго.

— Наш аул они перевернут как пустую корзину. Шамиль нам ничего не принесет, кроме горя и разорения, — говорил один из богачей.

Тогда вышел вперед Юнус. Он сказал:

— Мусульманин, зачем грешишь перед аллахом? Наш имам не обманывает вас и не подкупает деньгами и дарами, как гяуры. Наша цель утвердить то, за что боролся великий пророк. Но если среди вас есть такие, которые не желают признавать шариат, пусть уходят, уходят с миром туда, где их ожидает неминуемая гибель. Те же, которые считают себя истинными мусульманами, пусть остаются, переходят на нашу сторону и делают то, что делаем мы.

После выступления Юнуса большинство мужчин и особенно молодежи отделились от толпы и отправились в лагерь имама. Шамиль вошел в Чиркей. Здесь он выступил с проповедью в мечети. Число добровольцев, вступивших в его отряды, заметно увеличилось.

Пополнив таким образом свои войска, имам двинулся на Ишкарты. Этот аул считался урочищем командующего силами Северного Дагестана. Здесь же находилась резиденция Абу-Муслим-бека — брата шамхала тарковского.

Командующий линией, узнав о намерениях Шамиля, отправил в Ишкарты Ахмед-хана мехтулинского с ополчением и роту солдат из Темир-Хан-Шуры. До их подхода имам Шамиль разделил свои силы на три отряда и с двух сторон двинул их на кумыкское селение. Третий отряд он направил против солдат и ханского ополчения, которые заняли позицию возле шуринской дороги.

Завязался бой, мюриды его выиграли, но взводу солдат вместе с русским офицером и ханом мехтулинским удалось проникнуть в укрепленный дом Абу-Муслима. Помогла наступившая ночь.

На рассвете чиркеевский отряд во главе с Юнусом окружил обнесенный каменной стеной дом. Словно ящерицы, ползли мюриды со всех сторон на высокий забор, ловко, один за другим, спрыгивали во двор… Все защитники дома бека пали. Только хозяину вместе с офицерами и мехтулинским ханом удалось спастись через подземный ход.

Ишкарты был взят. Рота и ополченцы, занимавшие шуринскую дорогу, отступили.

Шамиль решил идти на Эрпели. С эрпелинским кадием-отступником у имама были старые счеты. Это он еще в те времена, когда Шамиль жил в Ашильте, послал к нему человека, дав яд, чтобы отравить имама. Этот кадий во все времена, как и кадий араканский, оставался сторонником русского владычества в Дагестане. После падения Ахульго эрпелинский кадий, как человек, преданный царскому наместничеству, был назначен правителем койсубулинских обществ. Он перенес свою резиденцию в Гимры, хотя дом, имущество и скот оставались в Эрпели. В Гимрах он тотчас конфисковал дома, земельные угодья, сады, имущество, принадлежащие Шамилю, его дяде — покойному Барты-хану, а также другим родственникам и сподвижникам имама.

Эрпелинский кадий был расстроен и зол, узнав, что Шамилю и некоторым преданным ему людям удалось скрыться, а затем бежать в Чечню, где они нашли надежное пристанище.

Чтобы упрочить свою власть в Койсубу, сохранить награбленное и сослужить еще одну службу царю, эрпелинский кадий решил попытаться покончить с неуловимым имамом. С этой целью он пригласил к себе Ибрагима — сына дяди имама, покойного Барты-хана.

— Ты, двоюродный брат мятежника, который хочет стать падишахом в нашей стране, но никогда не сможет им стать без чьей-либо помощи. Своим миролюбивым поведением ты заслуживаешь доверие. Русский царь силен и богат. Сопротивление ему со стороны таких, как мы, подобно трепыханию зайца в лапах льва. Шамиль с пустыми карманами и десятками оборванцев — ничто по сравнению с состоятельностью, бесчисленными аскерами и мощными орудиями царя. Русские укрепляются в самых отдаленных уголках гор. Они воздвигают крепости в Хиде, Анди, Ботлихе, из которых будут стрелять в четыре стороны. Рано или поздно Шамиль будет схвачен и убит. Какая разница, где и от чьих рук он падет, коль это должно случиться непременно. Влиятельные люди поручили мне убрать его с этого света с твоей помощью. Ты поедешь в Чечню как родственник, улучив момент, всыпешь яд в его пищу. Никто не узнает, от чего он умрет, а ты будешь вне подозрения.

Ибрагим изменился в лице, но продолжал молча слушать, а кадий говорил:

— За это мы возвратим тебе дом, сад, виноградник. Царский сардар осыплет тебя дарами, и станешь ты жить не хуже шамхала тарковского. Чем прозябать до конца в нищете, не лучше ли сделать дело, полезное для тебя и других… Ты ведь совсем молод, только начинаешь жить, поразмысли.

— Я подумаю, — сказал Ибрагим, поднимаясь. Выйдя от кадия, он хотел было пойти домой, но потом, передумав, неторопливо пошел вниз, в долину. До заката солнца сидел он в раздумье на берегу бурного потока. Только к вечеру вернулся домой, опечаленный.

Мать, идя навстречу, спросила с тревогой:

— Сын мой, где ты был? Не пришел обедать, в лице изменился…

— Ничего, мама, не беспокойся, у меня разболелась голова, прилег на травке на берегу реки и уснул.

Мать поставила перед сыном миску с горячим супом, положила пресную лепешку.

— Ешь, бог даст, пройдет головная боль.

Ибрагим, съев несколько ложек супа, отодвинул миску.

— Не нравится? Принесу брынзы, больше ничего нет в доме, — сказала женщина, поднимаясь.

Ибрагим удержал ее:

— Не надо, мама, я сыт.

Мать, присев, посмотрела на сына с грустью. Глянув на нее, Ибрагим сказал:

— Скоро мы станем богатыми. Нам возвратят дом, земли, меня осыплют золотом, и станем жить не хуже ханов.

— Дай бог, сынок, дай бог. Но кто и за что все это даст?

— Новые правители. За то, что я отравлю Шамиля.

— Сына Доного?

— Да, мама.

— Не мать я тебе отныне, уйди из дома, чтоб глаза мои не видели братоубийцу! О великий аллах! Если бы знала, что вскармливаю грудью змееныша, придушила бы в колыбели. Я сейчас же отправлюсь в Чечню, чтобы предупредить имама.

Видя гнев, страдание и решимость в глазах матери, Ибрагим подошел к ней и ласково сказал:

— Прости меня, милая мама. Я хотел узнать, не жалеешь ли о потерянном, не тяготишься ли в нужде.

Мать, заплакав, сказала:

— Нет, сын мой, после тех, кого потеряла в Ахульго, ничего не жаль. Боюсь, чтоб нечестивцы не соблазнили тебя, не заставили свернуть с пути, по которому шел твой отец.

— Ну что ты, мама, разве я без головы?

— Сынок, иногда люди взрослые, умудренные знаниями, теряют головы… Поезжай лучше к Шамилю и останься там, он заменит тебе отца и брата.

Ибрагим рассказал матери обо всем, что говорил ему гимринский кадий.

— Тем более воспользуйся случаем, пообещай сделать черное дело, — настаивала мать.

На другой день Ибрагим явился к кадию.

— Я согласен, могу выехать хоть сегодня, — сказал он.

Кадий дал ему денег и порошок, завернутый в тряпицу.

Ибрагим приехал в Дарго в тот день, когда имам вернулся из Чуамиклы. Шамиль обрадовался родственнику. Он сразу же спросил двоюродного брата о событиях, происшедших в Цельмесе, поскольку до него дошли слухи о ссоре Хаджи-Мурада с Ахмед-ханом мехтулинским и русскими. Ибрагим рассказал:

— Подробностей и причин ссоры правителя Хунзаха со своими союзниками не знаю, но люди говорят, что Хаджи-Мурад был арестован по доносу Ахмед-хана. Когда его вели в Шуру, он прыгнул с кручи и сломал ногу. Его нашли и укрыли в своем ауле цельмесцы. Один из генералов стал звать его в Шуру. Хаджи-Мурад не пошел. Тогда послали отряд гяуров, чтоб взять его силой. Произошло сражение, в котором генерал и солдаты были убиты цельмесцами.

При этих словах лицо Шамиля осветилось улыбкой радости. Но затем, когда гимринский гость рассказал о поручении кадия и других новостях с родины, Шамиль усмехнулся и произнес в размышлении:

— Ничего, с помощью аллаха я еще доберусь до них.

С тысячным отрядом мюридов имам направился в Дагестан через кумыкскую равнину, по дороге встретив отряд чиркеевцев. После того как были приведены в покорность несколько кумыкских аулов, чиркеевцы попросились домой, поскольку наступила пора уборки урожая. Шамиль отпустил их, а сам с остальными людьми двинулся к Мехтулинскому ханству. Не заходя в резиденцию хана Жунгутай, имам ограничился уничтожением посевов на полях и поднялся в Ихали. Жители аула встретили его радушно. Шамиль решил отдохнуть здесь несколько дней. К вечеру в Ихали приехал человек, увешанный дорогим оружием, на прекрасном коне. Он назвал себя Мухаммедом из Мушули и попросил свидания с имамом.

— Впустите, — сказал Шамиль.

Мушулинец после рукопожатия сел и стал рассказывать:

— Я поссорился с Ахмед-ханом. Он ведет себя хуже последнего гяура. Окончательно разорил податями сельчан. В самую горячую пору созывает людей на покос и жатву своих хлебов. После того как вы уничтожили посевы, он еще больше увеличил налоги. Я не вынес этого, проник в его дом, забрал самое дорогое оружие и увел лучшего коня, все это приношу тебе в дар.

Имам сказал:

— Благодарю, краденое оружие и коня оставь себе, оно пригодится. Своим сторонником и приближенным сделаю тебя после того, как испытаю в борьбе против тех, от кого ты бежал. А пока иди и делай то, что делают рядовые.

За перебежчиком была установлена слежка. Мушулинец вел себя подозрительно. Он сторонился всех, казался замкнутым, задумчивым, все время следил взглядом за имамом. Муртазагеты старались не допускать его близко к Шамилю и усилили охрану у дома. В одну из ночей он внезапно исчез. Никто не знал, куда делся мушулинец.

Но поистине за худой вестью следует добрая. Из Цельмеса к имаму прискакал гонец с письмом. Когда Шамиль развернул его и пробежал глазами первую строку, не поверил. Перечитал снова. Прочел все письмо:

«Письмо от раба божьего Хаджи-Мурада имаму Шамилю. Я частично удалился от учения нашего пророка Мухаммеда, следовал советам отступников и неверных. Теперь раскаиваюсь сердечным раскаянием. Меня постигла заслуженная божья кара. Люди лжи, клеветы и неверия унизили меня последним унижением, так что я вынужден был с целью самоубийства кинуться в пропасть. Но аллаху не угодна была моя смерть. Я отделался поломом ноги и остался хромым навсегда. Но эта хромота только прибавила ненависти к врагам. Ловкости и силы не лишила. Меткий глаз и крепкая рука еще смогут кое-что сделать. Если ты согласишься на мир со мной, мои действия не будут обращены на бесполезность.

Хаджи-Мурад».

Имам тут же посоветовался с наибами, дал им прочесть письмо Хаджи-Мурада и сказал:

— Если мы примем его, в проигрыше не будем, а выигрыш очевиден: половина Аварии пойдет за ним, в чем я не сомневаюсь. С ним мы очистим от гяуров большую часть вилайета.

Ахвердиль-Магома поддержал имама. И остальные наибы согласились.

Имам призвал секретаря и стал ему диктовать ответ Хаджи-Мураду:

— «От раба божьего Шамиля! После приветствий спешу сообщить, что получили твое письмо и поняли твои желания. Выражаем наше сочувствие по поводу увечья, радуемся тому, что ты прозрел и отошел от тех, от которых следовало давно отойти. Если ты стал в полной мере чтить святую волю единого бога, приди к нам, чтобы делать то, что мы делаем в доказательство своих слов».

С письмом имама гонец ускакал в Цельмес. Через три дня в сопровождении десятка нукеров Хаджи-Мурад прибыл в Ихали. Подъехав к дому, где остановился имам, он ловко соскочил с коня и, заметно прихрамывая, вошел в распахнутую дверь. Шамиль поднялся навстречу. После приветственного рукопожатия он отступил на шаг и, восхищаясь молодцеватой выправкой Хаджи-Мурада, сказал:

— Несмотря на все, ты имеешь такой внешний вид, который не требует прикрас.

Когда гости и хозяева расселись на ковре, Хаджи-Мурад спросил Шамиля:

— Был ли здесь мушулинец Мухаммед?

— Да, был, как-то подозрительно себя вел, а потом внезапно исчез, — ответил имам.

— Так знай, — сказал Хаджи-Мурад, — этот человек был прислан Ахмед-ханом, чтобы убить тебя, а потом меня. Прибыв в Цельмес, он явился ко мне на рассвете и неожиданно набросился, когда я был еще в постели. Успев выхватить кинжал из-под подушки, я нанес ему удар, от которого он больше не поднялся. Умирая, мушулинец признался во всем. Он просил простить его и еще сказал: «Порви с гяурами и отступниками навсегда, иди по пути истинной веры. И еще — попроси имама, чтобы он тоже простил меня».

— Я не сомневался, что человек этот явился со злым умыслом, но, видимо, в душе его боролись два чувства, и только перед кончиной чувство справедливости взяло верх, — сказал Шамиль.

После ужина Хаджи-Мурад долго рассказывал имаму и его приближенным хабары.

— Ханша Хунзаха боялась в равной мере и русских и Гази-Магомеда, но русские сохраняли за ней права и привилегии, помогали деньгами. Когда она узнала о намерениях имама Гази-Магомеда, меня и своего сына Нуцал-хана отправила в Тифлис к наместнику с просьбой оказать ей помощь. Но проклятый генерал Розен не принял нас и ничего не обещал, а его наибы стали спаивать Нуцал-хана и водить к полуобнаженным женщинам, одна из которых в присутствии всех пыталась его обнять, но молодой хан увернулся. Они окуривали нас дымами, от которых меня тошнило. Нуцал-хана учили играть на деньги в бумажную игру. Я тогда еще понял, что гяуры люди хитрые, коварные, а женщины их — бесстыжие блудницы. Мы ушли ни с чем. Я сказал Нуцал-хану, что они чужие для нас и что нам лучше идти с теми, кто близок по религии и нации.

Нуцал-хан уговаривал мать, но ханша не хотела быть в подчинении бывшего узденя Гази-Магомеда и чанка Гамзата. А потом случилось то, что вы знаете.

— Все это должно было случиться неизбежно. От суда и своего часа никому не уйти. Мы думаем одно, аллах делает другое. Так будет и впредь, ибо никто не знает, что предначертано каждому всевышним, — сказал имам, когда Хаджи-Мурад, тяжело вздохнув, умолк.

После некоторого молчания Юнус спросил:

— А правда ли, что хан мехтулинский еще до мушулинца подсылал к тебе убийцу за то, что ты отказался участвовать в погоне за Шамилем?

— Не только поэтому, вражда между ним и мной давняя, — ответил Хаджи-Мурад. — Он считал меня повинным в том, что хунзахская ханша не выдала за его сына свою дочь Султанат. А когда после убийства имама Гамзата меня сделали временным правителем Аварии и возвели в чин прапорщика, он взбесился. С того дня вместе с оружием я носил саван за плечами в ожидании смерти. Но смерть поворачивалась лицом к моим врагам. Расправившись с наемными убийцами Ахмед-хана, я написал ему: «Если ты достоин носить папаху, не нанимай за деньги слабых душой. Приди сам. Лишь скрестив клинки, мы оценим силу друг друга».

Он не явился, стал писать доносы начальству в Шуру. Лгал, что я запрещаю сельчанам давать солдатам дрова и кизяк, молоко, сыр, мясо. Он обвинял меня в тайной связи с тобой, имам, говорил, что своевольными действиями в критические минуты я способствовал успеху мюридов. Генерал не поверил ему, велел не трогать меня. Когда же этого генерала вызвали на время из Шуры в Тифлис, Ахмед-хан явился в Хунзах. Он приказал солдатам, служившим в крепости, схватить меня. Они явились ночью в мой дом, взяли безоружного. Сначала отправили в крепость, а на рассвете, привязав ремнями к пушке, повели вниз. Только мать и жена с воплями бежали за мной. — Хаджи-Мурад говорил тихо, не поднимая головы. — Я шел без папахи. Палило солнце. Мучила жажда. Я попросил у ближнего солдата попить.

Хаджи-Мурад прервал рассказ. Видно было, что он очень волновался — капли пота выступили на большом выпуклом лбу. И вдруг он поднял голову — широко расставленные глаза сверкали гневом.

— Тогда проклятый солдат подошел ко мне и стал мочиться на полу моей чухи. Что со мною было дальше, — плохо помню, ибо зло затмило разум. Я рванулся сначала к солдату, он отпрянул. Мы шли около Могеоха, где дорога была особенно узкой. Тогда я кинулся в пропасть. К счастью, оборвались ремни. Солдат хотел схватить меня, но я увлек его за собой в бездну. Что было дальше — не помню.

Хаджи-Мурад опять перевел дыхание. Тяжело ему было все это вспоминать.

— Пастух, который нашел меня, рассказывал, что я долго был без сознания, а солдат сразу же умер.

— Слава аллаху! — воскликнул Ахвердиль-Магома.

— А что было дальше? — с нетерпением спросил Юнус.

— Я долго лежал. Ребра зажили раньше, а нога не заживала. Когда поправился, остался в Цельмесе. Хунзахцы приходили, просили меня вернуться, но мать и жена не посоветовали. Просил и генерал Клюгенау прийти к нему в Шуру. Я отказался. Письма его сохранил, сейчас прочту вам.

Хаджи-Мурад снял папаху, отвернул подкладку, достал две бумажки. Развернул одну, затем другую.

— Вот первое: «Салам и множество добрых пожеланий прапорщику Хаджи-Мураду! Я знаю, что ты служил нам верой и правдой, что доказывал не раз на деле. Генерал-майор Ахмед-хан мехтулинский поступил с тобой нехорошо. Я знаю, что ты не изменник, не сторонник Шамиля. Тебя арестовали. Ты бежал. Мне трудно судить, не поговорив с тобой. Если ты верен нам, предан царю и совесть чиста перед богом, приезжай ко мне, никого не бойся. Я твой покровитель и защитник. Ахмед-хан под моим началом, он понесет наказание после твоего объяснения, если ты не виновен. Я сдержу свое слово, бог будет тому свидетель».

— Клятву и богу и шайтану они дают одинаковую, — заметил старик, хозяин дома.

— Я ответил ему, что прийти не могу, поскольку действиями хана унижен, а солдатами обесчещен. Тогда генерал прислал второе письмо: «Послание твое получил. Напрасно не приезжаешь. Уверяю, все твои обидчики будут наказаны. Законы нашей империи строги и справедливы. Я приказал начать расследование твоего дела. Недоверие ко мне обижает меня, но я прощаю, ибо вы, мусульмане, предубежденно относитесь к нам. Но дай бог, чтобы ты мог убедиться в чистоте моих помыслов! Отбрось сомнения и приезжай. Твое имущество будет возвращено, положение восстановлено. Человек, который доставит это письмо, будет твоим проводником. Жду». — Хаджи-Мурад аккуратно свернул письма, положил под подкладку и, надев папаху, сказал:

— Я ответил проводнику, что не пойду с ним. «Иди скажи своему генералу, — сказал я, — что не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу Ахмед-хану. Делать это с помощью русских я не буду».

— Ты правильно поступил, — одобрил Ахвердиль-Магома.

Имам молча слушал рассказ Хаджи-Мурада. Когда тот закончил, заметил между прочим:

— Кто не отважится на опасности, тот не достигнет желаемого…

— Я готов на все, — подняв голову, решительно сказал Хаджи-Мурад, — дай мне небольшие силы. Присоединив своих людей в Аварии, я покажу Ахмед-хану путь к недрам ада, как показал тому генералу и его солдатам, которые попытались взять меня в Цельмесе.

— Ладно, — ответил имам, — я сделаю так, как ты хочешь, да будет аллах сопутствовать тебе, умножая успехи во имя газавата.

Утром, возвратившись из мечети, Шамиль сказал Хаджи-Мураду:

— Было бы неплохо, если бы ты обратился с воззванием к обществам Аварии.

— Я готов, — ответил Хаджи-Мурад.

Под диктовку имама секретарь написал, а писари размножили воззвание такого содержания:

«Именем аллаха! Идет мой приказ, а я раб всевышнего. Теперь прозрел и присоединился к владетелям крепкого мужества. Они способны господствовать над каждым сопротивляющимся. Принимают справедливо строгие меры к тем, кто противодействует шариату. Так буду поступать впредь и я. Пусть те, чьи души порочны, как была порочна моя душа, следуя моему примеру, посвящают себя аллаху. Мир над внимающими этим словам! В противном случае их постигнет заслуженная кара. Они будут уничтожены мечом ислама или черным мором, исходящим в наказание от самого аллаха. Если вы раскаетесь и станете на путь праведных, вас ждет помилование. Кроткие по отношению к правоверным будут суровы и беспощадны к отступникам. Во главе с имамом мы явимся с несметным количеством войск, которым вы не сможете противостоять. Готовьтесь! Мир над вами до дня воздаяния».

К этому воззванию имам присоединил письма, их гонцы должны были доставить по пути в селения, жители которых всегда становились на сторону Шамиля. Имам писал:

«Истинные мусульмане! Благородные братья! Да хранит вас аллах! Будьте упорны, ждите и молитесь. Я скоро приду. Истинно — аллах отвратит врагов наших и творящих зло. Не повинуйтесь чувству страха, не ослабевайте и не печальтесь, ибо вы будете возвышены. Мир над теми, кто следует по истинному пути!»

Гонцы повезли воззвание Хаджи-Мурада и обращение имама к аварскому народу. А через два дня и сами направились в Цельмес, расположенный недалеко от Хунзаха.

Разведчики отступников проследили и донесли об этом мехтулинскому хану. Поход на Цельмес Ахмед-хан отложил. Имам, не задерживаясь в Цельмесе, пошел на Хунзах. Жители ханской столицы, узнав о переходе Хаджи-Мурада на сторону имама, изменили свое отношение к нему. Они выслали навстречу своих представителей, которые заявили Шамилю, что все готовы подчиниться, если во главе их вновь будет поставлен Хаджи-Мурад. Они обещали утвердить у себя шариат и просили имама, чтобы он прислал к ним ученого.

Начальник гарнизона Хунзахской крепости, узнав о движении мюридов, еще накануне под покровом тьмы ушел и присоединился к гарнизону гергебельского укрепления. Хаджи-Мурад на прекрасном скакуне Ахмед-хана, которым мушулинец хотел подкупить имама, а затем бежал на нем в Цельмес, въехал в Хунзах рядом с Шамилем.

Имам выступил перед народом, собравшимся на площади:

— Мусульмане, отныне вас поведет тот, кто сам заблуждался и понял, что нет иной дороги, как дорога нашего господина и пророка Мухаммеда. Да будет вечно возвеличено имя его! Мир вам и благословение божие!

Шамиль не стал задерживаться в Хунзахе. До него дошла весть о наступлении войск противника на кумыкский аул Янги-Юрт. Там была оставлена пехота имама перед выступлением в Дагестан. Когда ушел оттуда Шамиль с кавалерией, янгиюртская знать подняла жителей аула против чеченского ополчения. Одновременно она направила человека в ближайшую крепость к русским, прося помощи и защиты от мюридов. Пехота Шамиля была вынуждена уйти из селения. На равнине она встретила отряд русских. Простояв несколько часов, противники разошлись, не сделав ни единого выстрела. Чеченские ополченцы укрылись в ближайшем лесу в ожидании прихода имама. Шамиль, возвратившись, соединился со своей пехотой и пошел в наступление на Янги-Юрт. Знать, а за ней и простые жители селения сбежали. Мюриды забрали все, что оставалось после бегства янгиюртцев, а дома сожгли.

Из Янги-Юрта имам вновь направился в Чиркей и Каранай. Собрав мужчин этих аулов, он составил два отряда конницы. Во главе чиркеевского поставил преданного ему Али-султана. Каранаевцев возглавил сын Барты-хана — Ибрагим. Эти два отряда имам отправил в Гимры для расправы с кадием. Сам через аулы Тассы, Ашильту пошел на Ахульго. Проехав мост перед подъемом на знаменитую Цитадель, он остановил коня. На строгое, спокойное лицо его легла тень печали. С грустью озирал он руины башни Сурхая на Шулатлулгохе и жалкие развалины Ахульго. Страшные картины трехмесячной осады угрюмой чередой мелькали перед ним. Образы родных, близких, друзей — великомучеников, павших смертью храбрых год тому назад на этом месте, воскресали в памяти на миг и вновь исчезали в тумане минувшего.

Приближенные, муртазагеты, мюриды и те ветераны, слава которых не была погребена под этими грудами камней, тоже стояли в молчании, вспоминая недавние битвы. Когда предводитель тронул коня, они двинулись следом, не стараясь избавиться от власти гнетущих дум. Только бешеная Койсу не прекращала воинственного, грозного шума у неприступных стен Набатной горы. Но вдруг имама вывел из состояния задумчивого оцепенения новый шум, шум голосов, похожий на тот, что властвовал здесь до дней печали. Шамиль вздрогнул от этой неожиданности. Казалось, голоса доносились из недр горы. Не с ума ли он сошел, вспоминая страшное былое? Как же обрадовался он, когда увидел людей среди развалин, таких же серых и жалких, как руины. Они вылезали из подземных нор, бежали с радостными криками навстречу.

Имам сошел с коня, обратив взоры к небу, помолился. Уцелевшие жители аула-крепости — старики, измученные женщины и несколько ребятишек — с радостью окружили мюридов. Шамиль, после того как обласкал всех словами, обратился к Юнусу:

— Все, что ты взял с собой, и то, что было пожертвовано мечети, раздай поровну этим людям.

Своим воинам имам предложил отдать лишнее из одежды, ибо несчастная горсть уцелевших ахульгинцев была одета в рвань из овечьих шкур.

После молитвы в полуразвалившейся мечети один из стариков — ахульгинцев подошел к Шамилю и сказал:

— Слава аллаху, что он вновь привел тебя к нам, жалким и покинутым, как эти камни. Я рад, что дожил до этого дня и теперь могу вернуть в сохранности то, что принадлежит тебе. Пойдем.

Шамиль и несколько муртазагетов последовали за стариком. Они шли по камням, буграм развалин. Имам видел, что старик ведет в сторону его бывшего дома. Теперь вместо ворот там, как два мертвых стража, стояли каменные столбы. Согнувшись, старик спустился под низкий навес, отгреб кучу старой потемневшей соломы, сильно потянув, открыл маленькую дверцу. Шамиль увидел вход в свою библиотеку. На тех же стеллажах ровными рядами, поблескивая сафьяновыми переплетами, стояли не тронутые никем книги. Имам еле сдержался, чтобы не обнять старика. Он снял со своей черкески все серебряные газыри и, протянув их старику, сказал:

— Оружие мне еще нужно, а это тебе пригодится, продашь.

Мюриды вынесли из подземного помещения все книги, сложили их в мешки и хурджины, а сам Шамиль с приближенными и десятком муртазагетов пошел к ущелью, где вместо спасения нашли гибель его вторая жена с сыном и другие раненые женщины. С помощью веревочных лестниц он спустился в глубокую пропасть. На маленьком каменном островке он увидел скелеты женщины и ребенка. Рядом лежали останки еще двух женщин. Остальных, видно, унесли бурные воды Койсу во время паводка.

Шамиль читал заупокойную молитву.

Захоронение сделали на ахульгинском кладбище, где вместо могильных плит торчали неотесанные камни.

Закупив в ближайшем ауле десяток баранов, Шамиль раздал их беднякам, чтоб помянули павших. В тот же день из окрестных сел пригнали тридцать ишаков, на которых погрузили мешки и вьюки с книгами имама. Под вооруженной охраной библиотека имама была отправлена в Чечню.

Шамиль двинулся в Гимры. Там он нашел чиркеевца Али-султана и своего двоюродного брата Ибрагима, которые, оставив небольшое число воинов, распустили остальных по домам, потому что гимринцы изъявили покорность да и бедствовали — не могли прокормить чиркеевское и каранеевское ополчение.

Эрпелинский кадий — правитель койсубулинских обществ — до прихода отрядов успел сбежать. Шамиль возвратил дома, сады и земли всем тем, у кого они были отобраны кадием.

В пятницу во время молебна одна из гимринских женщин вбежала в храм и закричала:

— Надвигается беда! Гяуры подходят к селению!

Муртазагеты и мюриды, прервав молитву, кинулись к двери, оголяя на бегу оружие. Имам с престарелыми учеными и муллой продолжали молиться. Через некоторое время в дверях появился Юнус.

— Идем быстрее! — крикнул он Шамилю. — Почему ты до сих пор здесь? Наши бегут, их теснят враги.

Они прошли через черный ход во двор мечети. За саклями позади храма ждали оседланные кони. Ни выстрела, ни криков не было слышно в ауле. Только топот ног и цоканье множества конских копыт доносилось до слуха имама. Шамиль нагнал убегающих.

Мюриды укрылись в кустарнике, за которым начинался небольшой лесок. Солдаты, пришедшие из Шуры вместе с отрядом отступников, не стали их преследовать. Шамиль был взбешен поведением своих воинов. Выстроив их в шеренгу, он прошелся вдоль и, выхватив из рук некоторых сотских ружья и пистолеты, побросал их в реку.

— Им лучше быть там, чем в руках тех, кто не умеет ими пользоваться в нужный час, — говорил он зло, но спокойно. — Стыдитесь, вы бежали как дикие козлы, почуявшие дух хищника. Не сделали ни одного выстрела…

К Шамилю приблизился Ахвердиль-Магома. Доложил:

— Гонец из Саид-Юрта к тебе, имам.

— Пусть подойдет, — ответил Шамиль.

Молодой человек соскочил с коня, неслышно ступая по мягкой траве, подошел к Шамилю.

— Почтенный имам, — сказал гонец, — меня прислали старейшие сообщить, что Саид-Юрт окружен гяурами.

— Хорошо, мы придем, — ответил Шамиль.

Он тотчас отправил посыльных в Хунзах к Хаджи-Мураду, в Чиркей и Каранай-аул с приказом явиться с людьми к аулу Кильдаркин немедля. И сам двинул небольшой отряд в ту сторону. Наутро они прибыли в Кильдаркин и дождались здесь прихода Хаджи-Мурада с хунзахцами и остальных. Отсюда имам повел свое войско в Саид-Юрт. Аул был занят русскими и ополчением шамхала тарковского. После короткого штурма и небольшой схватки мюридам Шамиля удалось выбить противника из аула.

В Саид-Юрте имам почувствовал недомогание, озноб. Он решил вернуться в Дарго. Но поход свой считал незавершенным. Ему хотелось еще свести старые счеты с предателями и отступниками Ансаля, еще раз побывать в Гимрах. Самочувствие ухудшалось. Тогда он призвал Юнуса, Ахвердиль-Магому, Хаджи-Мурада и сказал им:

— Силы покидают меня, мускулы ослабли, я уподобился улитке, которая ищет покоя, спрятавшись в скорлупу. Не знаю, когда аллаху угодно будет изгнать из моего тела недуг. Как только это произойдет, если суждено произойти, я вернусь к своим делам. А теперь вынужден поручить вам то, что хотел сделать сам с вашей помощью.

— Мы все сделаем так, как ты скажешь, имам, и будем молить аллаха вернуть тебе силы и мощь. Приказывай, — сказал Хаджи-Мурад.

— Надо идти в Ансаль, затем в Гимры, да будет вам сопутствовать удача, а я с чеченцами и Ахвердиль-Магомой потороплюсь в Дарго, пока не свалился окончательно.

Хаджи-Мурад с хунзахцами, чиркеевцами и каранайцами направились к Ансалю. Оба отряда подошли к селению ночью. Под покровом темноты они вошли в аул, оставив коней за селом. Бесшумно пробрались к мечети. Два звонкоголосых мюрида поднялись на минарет, и вдруг полуночную тишину огласили торжественные певучие возгласы «ла-илаха-иллала», которые с нарастающей силой подхватывались горным эхом.

Разбуженные возгласами, странно звучащими в тишине ночи, ансальцы заметались в страхе. Одни плакали, другие, опустившись на колени, молились, третьи, хватая то, что попадалось под руку, бежали из аула.

На рассвете все простые жители Ансаля собрались у мечети. Увидев Хаджи-Мурада и Али-султана, старейшие дали слово принять шариат и больше не склоняться на сторону отступников и гяуров.

По совету имама Хаджи-Мурад и Али-султан назначили наибом Ансаля Идриса андийского, помощником — Мухаммеда чиркеевского. Оставив в Ансале небольшой отряд мюридов, Хаджи-Мурад с Али-султаном двинулись в Гимры, забрав с собой ансальских заложников.

Противника в Гимрах не оказалось. Не вернулся сюда и правитель Койсубу — кадий эрпелинский. Тогда Хаджи-Мурад вернулся в Хунзах. Али-султан, отпустив каранаевцев домой, с односельчанами возвратился в Чиркей.

Вскоре до Шамиля стали доходить слухи о том, что Идрис андийский притесняет жителей Ансаля, требуя имущество сбежавших отступников, и, под этим предлогом, пользуясь властью, позволяет себе несправедливые действия против народа. Ропот и возмущение ансальцев перешли в открытый протест. Два ансальца приехали в Дарго и доложили Шамилю, что шариат приводит к вражде и взаимным спорам между правителем и народом.

— Ты упрекал нас в том, в чем грешны твои люди, — сказал один из ансальцев. — Они делают то, что делали отступники, но более грубо и постыдно. Те из наших людей, которые прежде изъявляли желание признать шариат, теперь отказываются, поскольку этих законов не придерживаются сами законодатели. Если у тебя все такие, оставь нас в покое. Если же Идрис является исключением, убери его, иначе мы уберем сами.

Шамиль ответил:

— У меня нет оснований не верить вам. До меня и раньше доходили подобные слухи. Но я не могу решить судьбу того, кто поставлен над вами, по одной вашей жалобе. Мне нужно выслушать и другую сторону. Обозленные личными спорами либо принужденные к чему-нибудь во имя общего дела, люди могут по недомыслию, ненависти, зависти оговорить самого честного и преданного делу человека. Оставайтесь здесь. Я вызову Идриса и других. Будете говорить в глаза. Доказавший свою правоту будет оправдан, виновный — наказан.

Шамиль позвал к себе Кебед-Магому.

— Брат мой, — сказал имам. — Благородный проникается любовью к себе подобному при первой встрече или знакомстве одного дня. Подлый человек не сближается ни с кем из-за страха или личной выгоды. Боюсь, что ансальский наиб может быть отнесен к последним. Для выяснения скрытых личных или открытых общих целей в правлении Идриса ты должен поехать в Ансаль, выявить все на месте, затем привезти его и других сюда.

Кебед-Магома выехал с небольшим отрядом муртазагетов. Ансальцы встретили его с радостью. Один из ансальских стариков, подойдя к Кебеду, сказал:

— Сын мой, мы не можем сейчас говорить о своих невзгодах, ибо они ничто по сравнению с горем, постигшим тебя. Убит твой дядя Дамада. Мы подозреваем, что это сделали люди Идриса. Сейчас наиб в мечети, не знаем — усердствует перед аллахом или хочет убедить народ в искренности богослужения, оставаясь там после окончания молитвы.

Кебед, тронув лошадь, поехал к мечети.

Ансальский наиб действительно стоял на коленях, один в огромной мечети продолжал молиться. Сняв у дверей сапоги, неслышно ступая по коврам, Кебед подошел к нему и голосом, прозвучавшим как гром в пустом здании храма, произнес:

— Эй ты, ансальский кадий — ученый, законовед, кому бьешь земные поклоны? Аллаху или шайтану, с которым в дружбе твоя совесть?

Идрис встрепенулся, поднял побледневшее лицо и застыл.

— Можешь ли ты, — продолжал Кебед, — посещать мечеть? Держать в руках Коран и смотреть в глаза народа, к которому относишься с презрением? Не по тебе ли судят о тех, кто возвысил тебя над людьми, бессовестный мошенник и убийца?

— Помилуй, на каком основании ты наносишь мне оскорбления, и кто дал тебе право поступать так? — Говоря это, наиб поднялся с пола и, пряча дрожащие руки за спину, попятился к маленькой боковой двери, которая вела в гужру.

— Еще смеешь возражать, клянусь аллахом, я задушу тебя, свив веревку из твоей бороды!

Кадий Идрис скрылся за дверью, не успев надеть башмаков. Там муртазагеты схватили его и вместе с помощниками повезли к имаму.

В состав суда вошли: Ахвердиль-Магома, Кебед-Магома, Юнус, Шугаиб-мулла, Ташов, Джавад-хан и другие ученые и заслуженные люди. Они же являлись членами Государственного совета имамата.

Суд над ансальским наибом Идрисом состоялся в просторном зале заседаний — диван-хане, который был построен при доме Шамиля. Это была большая квадратная комната, устланная коврами. У стены, противоположной двери, на подушках восседали члены суда. Перед имамом на небольшой тумбе лежал в роскошном сафьяновом переплете большой Коран. На коврах у боковых стен сидели муртазагеты и отличившиеся воины. Внутри и снаружи стояли часовые с оголенными шашками. Слева от дверей находились обвиняемые, справа — свидетели.

Кебед-Магома представил личному секретарю имама протокол расследования с показаниями тех ансальцев, которые не могли явиться на суд. И с обвинительной речью выступил сам Кебед, слова которого подтверждали свидетели, возложив руку на Коран.

Идрис и его помощники ничего не могли сказать в свое оправдание.

Слово предоставлялось каждому желающему высказаться. Имам слушал внимательно всякого, не перебивая, чуть склонив голову. Когда все высказали свое мнение, осуждающее поведение ансальского наиба и его помощников, заговорил имам.

— Идрис, я ошибся в тебе, — сказал он. — Не знал, что ты мне служил неправдой, угождал во имя скрытых целей. Таким людям, как ты, нельзя доверять власть, ибо они действуют не ради общего дела, а ради личной выгоды и наживы. Подобные тебе люди опаснее открытых врагов. Они, вызывая недоверие народа, возмущают его против утверждаемого строя. Таких людей надо сживать со света. Но поскольку ты имел некоторые заслуги, проявил храбрость при сражениях в Чиркее и Гимрах, я не применю заслуженной казни, тем более что нет прямых улик, подтверждающих твою причастность к убийству Дамада. Суд ограничится тем, что опустит тебя и твоих помощников ниже той ступени, на которую вас поднял Государственный совет имамата. Я предлагаю отправить вас на поселение в Акнада на десять лет.

После окончания заседания здесь же, на совете, было решено временно назначить наибом Ансаля Кебед-Магому.

Новый наиб, приехав на место назначения, собрал сход.

— Люди Ансаля, те, которые были возвышены над вами, пользуясь своими правами, нарушали законы шариата. Они унижены, наказаны судом. Теперь я назначен сюда, вот фирман (приказ), — сказал он, разворачивая бумагу и подавая ее старосте Ансаля. — Всякий наиб не есть безапелляционный судья от имамата. Он должен служить примером честности и справедливости при решении дел народа, над которым поставлен. Разумный правитель не будет делать и желать людям того, чего не хотел бы для себя. Так говорит имам. Все, что у вас было отобрано Идрисом и его помощниками, будет возвращено. А дома, имущество и земли, принадлежащие им, будут розданы немощным старикам, бедным вдовам и сиротам. Так приказал Шамиль. И вы не судите о лучшем из мусульман по людям колеблющимся, неверным, способным на мошенничество и обман. Имам ведет себя как гость на этом свете. Его путь — чистый путь шариата. Он старается вести всех заблуждающихся по этому пути, не возвышаясь, не ограждаясь, не угнетая. Он бескорыстен и правдив. С презрением относится к красному и белому металлу, перед блеском которого не могут устоять не только простые смертные, но и многие владыки. Давайте будем следовать по его пути, сметая тех, кто хочет препятствовать.

Многие ансальские старики, выступив, поддержали Кебеда. Одни успокоились, другие, особенно бедняки, обрадовались. Однако Кебеду недолго пришлось править в Ансале. Бежавшая ранее местная знать стала постепенно возвращаться, требуя возврата домов, имущества и земельных угодий. Некоторые из них тайно отправили своих людей звать на помощь отступников и царские войска. В Ансаль внезапно явился Ахмед-хан мехтулинский, который сообщил о движении многочисленного отряда русских. Хан хотел схватить Кебеда и муртазагетов, но жители Ансаля, узнав об этом вышли навстречу Ахмед-хану и заявили:

— Если кто-либо из богачей или тех, кто явился им на помощь, причинит хоть малейший вред наибу Кебеду и его помощникам, оружие будет оголено!

Тогда мехтулинский хан оставил свое намерение. Ансальцы выделили вооруженных людей, которые проводили Кебед-Магому с помощниками в Чечню.

 

Глава вторая

В 1840 году весь край, расположенный между реками Сунжа и Андийским Койсу, признал власть Шамиля. Только правителю Хунзаха, перешедшему на сторону имама, не удалось удержать за собой бывшую ханскую столицу.

Оставив семью в Цельмесе после поражения под Хунзахом, Хаджи-Мурад поехал в Чечню. Имам сделал его наибом общества Анди. Узнав, что Шамиль собирается в поход, Хаджи-Мурад предложил свои услуги. Но имам сказал:

— Мы пойдем вниз, в противоположную сторону, войска достаточно. Ты сначала завоюй сердца новых подданных, сплоти их вокруг себя и жди нашего прихода наверх.

С десятитысячным отрядом Шамиль направился к Назрани. Наиба Малой Чечни Ахвердиль-Магому с двумя тысячами отборных чеченских всадников послал в Малую Кабарду. Ахвердиль-Магоме удалось прорваться на Военно-Грузинскую дорогу. Он напал на русское поселение Александровское, разорил его, захватил много скота, пленных и хотел было повернуть обратно, но части владикавказского гарнизона успели подойти, отрезать путь. Ахвердиль-Магоме удалось вырваться из окружения с потерей всей добычи и части своей кавалерии. Теперь думать о Малой Кабарде наиб Шамиля не мог. Удрученный постигшей его неудачей, он спустился к Моздокской дороге, где напал на оказию, следовавшую в Ставрополь. Вместе с оказией под охраной солдат и гражданских вооруженных конников туда направлялась дорогая карета.

Увидев спускавшихся к дороге горцев, празднично разодетые верховые ускакали к городу. Солдаты охраны сначала попытались сопротивляться, вскинув винтовки. Их воодушевил пушечный залп, грянувший с крепостных стен Моздока. Однако помощи из города не последовало. Мюриды не остановились.

Видя бессмысленность сопротивления, солдаты опустили винтовки. Ахвердиль-Магома, намеревавшийся напасть на город, решил ограничиться захватом большого обоза. Оказию в окружении мюридов он направил вверх, в чеченские горы. Двигались быстро. Разоруженные пешие солдаты едва успевали за подводами и каретой.

Только к исходу дня, переступив границу чеченской земли, Ахвердиль-Магома сделал привал. Наиб сошел с коня и направился к карете. Через опущенную занавеску ничего не было видно. Он распахнул дверцу и остолбенел, ослепленный. Открытой стороной карета оказалась обращенной к западу. Лучи заходящего солнца осветили роскошно разодетых двух женщин, которые в испуге жались друг к другу. Одна, постарше, в строгом бордовом бархатном платье, с пышным узлом вьющихся золотистых волос. Вторая, молоденькая брюнетка в длинном белом платье, украшенном кружевами, в дорогой фате с бриллиантовой диадемой. Самоцветы сияли в ушах, на белой шее, холеных пальчиках, запястьях, но все это блекло перед нежной красотой ее лица, сиянием глаз, похожих на два агата.

Наиб отошел, прикрыв дверцу. Он не мог прийти в себя. Никогда в жизни ничего подобного не приходилось ему не только видеть, но даже представить в воображении. От настроения, подавленного неудачей экспедиции, не осталось и следа. Он нашел своего оружейника, бывшего польского офицера, владевшего аварским языком и хорошо знавшего русский.

— Слушай, Казимир, — обратился к нему наиб, — в том домике на колесах, — Ахвердиль-Магома указал на карету, — сидят две гурии, как райские птички в клетке. Пойдем поговорим с ними, может быть, это дочери самого царя страны урусов.

Казимир последовал за Ахвердиль-Магомой и, открыв дверцу, сразу понял, что одна из женщин — чья-то невеста.

— Здравствуйте, сударыни!

Услышав русскую речь от человека, одетого в горскую одежду, женщины встрепенулись. Старшая пришла в себя первой, она гордо откинула голову, сжала губы, надменно глядя на неизвестного.

Невеста растерянно ответила:

— Здравствуйте, господин абрек!

— Скажите, кто вы и куда следовали? — спросил Казимир.

Старшая продолжала молчать, пленница в белом доверчиво ответила:

— Я дочь моздокского купца первой гильдии Улуханова. Это моя бонна — англичанка.

— Разве вы не русская? — спросил Казимир.

— Нет, армянка.

— Куда ехали в подвенечном платье?

— К жениху в Ставрополь.

— Жених из купцов или дворян?

— Он генерал.

— Как фамилия его?

— Пулло.

— Что она говорит? Случайно это не дочь того Пулло, который сражался с нами и вел переговоры с имамом под Ахульго? — спросил взволнованно Ахвердиль-Магома.

— Нет, — ответил Казимир, — это его невеста, вместе с оказией мы захватили свадебный поезд.

— Тем лучше! — воскликнул обрадованный наиб Шамиля, торжествуя, что хоть пленением невесты будет отомщен коварный генерал, который вместе с другими в знак перемирия забрал у имама старшего сына в аманаты и, не сдержав обещания, вновь напал со своими сподвижниками на Ахульго, превратив его в руины и истребив защитников.

— Господин абрек, что вы собираетесь с нами делать? — с тревогой спросила девушка.

— Не беспокойтесь, госпожа, ничего плохого.

— Как ее зовут? — спросил наиб оружейника.

— Сейчас узнаю. Как вас зовут, сударыня?

— Меня — Анна Гукасовна, англичанку — Эддит, — ответила девушка и добавила: — Умоляю, господин абрек, отпустите меня, мой отец вознаградит вас за это.

Казимир перевел наибу слова пленницы. Ахвердиль-Магома ответил:

— Если за нее мне дадут всю Россию, и тогда не соглашусь, хотя бы из-за того, чтобы эта юная красавица не досталась старому гяуру, нашему кровному врагу. Я доставлю их в Дарго, пусть там Шамиль решает, как поступить.

— Извините, госпожа, сие от меня не зависит. Мой начальник обязан доставить вас к имаму Шамилю, с ним договоритесь. Наш наиб говорит, что вы достойны лучшей партии, чем генерал Пулло.

Девушка заплакала. Тут англичанка не выдержала:

— Невежды! Дикари! Как вы смеете? Вы, наверное, считаете более достойным, чтобы она стала супругой главаря шайки злодея Шамиля? Ах, боже мой!

— Не плачьте, сударыни, наш имам женат. Коран запрещает брать в жены иноверок. Ни одну из вас он не возьмет, если бы даже вы захотели этого. И вовсе он не разбойник, а благородный человек, к тому же гораздо моложе и красивее вашего Пулло. Он, наверное, освободит вас за хороший выкуп, так что не портите свою красоту переживаниями. Адью! — вежливо сказал Казимир, кланяясь англичанке.

Когда абреки отошли, Эддит сказала Анне:

— Этот, что говорил по-русски, наверное, перебежчик, и не из простых солдат… Видела, манеры, сопровождающие речь, вполне светского человека?

Узнав, что Шамиль от Назрани повернул обратно, Ахвердиль-Магома, не заезжая домой, направился в Дарго. Он доложил имаму о постигших его неудачах, а в заключение сказал:

— Клянусь аллахом, несмотря на все, лучшего набега я бы не желал.

— Что же хорошего, если в захваченном обозе не оказалось ни одного приличного коня, ни денег в почте, ни оружия? — удивился Шамиль.

— Зато в нем оказалась райская гурия со служанкой, за которую ты сможешь взять большой выкуп.

— Кто она? — спросил имам.

— Дочь самого богатого моздокского купца-армянина.

— Значит, соотечественница твоих предков, — улыбнувшись сказал имам, намекая наибу на его армянское происхождение.

— Кто бы она ни была, но это настоящий клад. Больше того, ты знаешь, чья она невеста?

— Скажи, тогда узнаю.

— Пулло, того парламентера-генерала, которого посылал к тебе на переговоры главнокомандующий Граббе под Ахульго.

Шамиль изменился в лице. Напоминание об ахульгинском побоище вызывало в нем гнетущее чувство. Он долго сидел молча, задумавшись, затем, подняв голову, сказал:

— Хвала всевышнему! Рано или поздно он посылает возмездие злодеям.

— Не печалься, имам, горе и радость следуют чередой… Разреши ввести пленницу, хочу восторгом вытеснить грусть из твоей души, — сказал наиб.

— Введи, — ответил имам.

Шамиль буквально застыл от изумления. Он видел красивых горянок на свадьбах, любовался их пестрыми нарядами, грубыми украшениями, но ни одна из них не могла сравниться с этой… Она казалась заоблачной, осыпанной и свежей утренней росой, и сияющей снежной пыльцой, упавшей из райских чертогов.

Сердце имама, которое не содрогалось в жестоких сражениях даже тогда, когда близилась к нему тень Азраила, вдруг затрепетало, и странное волнение охватило его от чистоты, белизны, блеска неземной красавицы.

Он долго осматривал ее.

Она, покорная, с грустным лицом, опустив глаза, стояла перед ним.

Наконец, уловив на себе испытующий, лукавый взгляд Ахвердиль-Магомы, Шамиль встал и молча направился к выходу. Он вошел в свою библиотеку, стал ходить по комнате, заложив руки за спину. Через некоторое время, оставив пленницу в гостиной, туда вошел наиб. Он спросил:

— Имам, куда прикажешь их поместить?

— На женскую половину, в ту комнату, где живет тетушка Меседу.

Ахвердиль-Магома не стал задерживаться.

Имам остался недоволен самим собой. «Как это могло случиться, — думал он, — что я — мужчина, дважды женатый, познавший близость и женские ласки, вдруг оробел, потерял чувство самообладания перед какой-то неверной? И зачем мне нужно было смотреть на нее так долго? Не зря пророк предписал закрывать лица женщинам, чтоб оградить сильный пол от соблазнов».

Он взял с полки том по богословию, раскрыл, стал читать, но еще больше расстроился, когда меж темных строк замелькала пленница. Отложив Коран, Шамиль опустился на колени, стал читать молитвы, а перед глазами вновь застыла она, в печали склонив голову, как большая белая птица.

Шамиль поднялся, вышел из дому. Никакие дела не могли отвлечь его от мыслей о девушке…

Через несколько дней Шамилю сообщили о прибытии из Моздока посланцев купца Улуханова. Имам поручил переговорить с ними казначею Юнусу, предупредив его, чтобы он ни за какие деньги не соглашался возвратить девушку.

Юнус с помощью переводчика Казимира сказал, что имам за деньги не вернет девушку, добавив от себя, что он, может быть, обменяет ее только на своего сына Джамалуддина, выданного русским в аманаты.

Ни с чем вернулись делегаты в Моздок.

Шамиль стал ждать второго тура переговоров. Но ждал их с беспокойством. Раньше на женскую половину он почти никогда не заходил. Теперь же, особенно по вечерам, он стал чаще появляться у матери. Дверь в ее комнату была рядом с застекленной наполовину дверью помещения, где жили пленницы. Идя по темному коридору, он обязательно останавливался и, поглядев через стекло на пленницу, быстро отходил.

Анна, заметив его, бросалась к Эддит, говоря:

— Вождь смотрит, я боюсь…

— Ну что ты, милая Аннушка, успокойся, ничего он тебе не сделает, — шептала англичанка. — Ты присмотрись к нему, он красив, держится с достоинством, как благородный человек, и вовсе не похож на разбойника.

— Вы правы, Эддит, — соглашалась девушка. — Они здесь серые и убогие, но весьма воспитанные и не похожи на дикарей. А тетушка Меседу просто прелесть.

Анна была права. Меседу была готова разбиться, чтобы угодить любимому племяннику. К тому же ей было очень жаль пленниц, особенно молодую, которая часто плакала. Не зная по-русски, женщина добрыми улыбками старалась объясниться со своими несчастными гостьями. Она угадывала малейшее их желание. Не пожалела для пленниц даже куска ароматного туалетного мыла, подаренного ей когда-то на свадьбе.

Обучая невольниц аварскому языку, Меседу и сама учила русские слова. Особенно помогал ей в этом Казимир. В день по нескольку раз посещала Меседу оружейную мастерскую Казимира, которая была расположена рядом со складскими помещениями во дворе дома Шамиля.

— Гей, Газимир, как сказать по-русски «иди сюда», «кушай»?

После объяснения, повторяя на ходу слова, она спешила к пленницам, восклицая:

— Эдит, иды суда! Анна! Кушей знаешь!

Пленницы иногда покатывались со смеху, слушая веселую душеньку-Меседушеньку, как они называли тетку имама…

Прошли лето, осень, зима. Пленницы не теряли надежды на освобождение. К вечерним безмолвным визитам вождя они привыкли, считая это своеобразной проверкой, и даже огорчались, если он не появлялся за стеклом двери. Не скрылись от глаз бонны легкое кокетство и позы, которые принимала Анна, садясь на тахту перед появлением Шамиля.

— Теперь ты не боишься его? — спрашивала англичанка.

— О нет! Напротив — мне кажется, он боится меня. Если я гляну, вождь опускает глаза и быстро удаляется, — смеясь говорила девушка.

— А мне кажется, имам немножко нравится моей барышне, — заметила бонна.

— Да, романтическая личность! Какой-то он величественный. Особенно необыкновенны глаза, они с грустной поволокой и проницательны, несмотря на спокойное выражение.

— Боже мой! Барышня, кажется, влюблена в вождя дикарей! — восклицала шутя Эддит.

В апреле к Шамилю в Дарго приехали из Кази-Кумуха устад Джамалуддин-Гусейн и купец Муса. Их приезд и бесконечные новости отвлекли имама на время от пленницы. Но это время оказалось слишком коротким: на вторую же ночь он вновь появился в темном коридоре за дверным стеклом. Только теперь не заходил к матери, а возвращался в гостиную, через которую вела дверь в его спальню.

На третью ночь, когда и гости и все остальные в доме улеглись, Шамиль встал с постели, накинул чуху, пошел в кунацкую. Там спал Джамалуддин-Гусейн.

— Отец мой, проснись, — шепнул имам, осторожно касаясь плеча устада.

Джамалуддин открыл глаза, сел.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Нет, поговорить хочу, поделиться.

— Слушаю тебя.

— Что-то происходит со мной, помоги советом.

— Что именно?

— Потерял сон. Иногда лежу до утра с раскрытыми глазами, смотрю на луну, звезды, плывущие белые облака. Молитвы не приносят успокоения, дела не отвлекают, не хочется выезжать из дому. Жена сама приходит ночью, посидит у постели, оба молчим. Не сказав ничего, она уходит, я не задерживаю, а раньше рад был ее ласкам. Но что самое страшное — это робость, которая охватывает меня при виде ее.

— Кого?

— Пленной иноверки.

— Кто она? Откуда взялась?

— Наиб Ахвердиль-Магома захватил ее вместе с оказией под Моздоком. Ее отец — один из богатейших купцов города. Она невеста генерала, который дрался с нами под Ахульго.

— Может быть, ты влюблен?

— Не знаю, но только образ ее преследует меня всюду день и ночь, манит и волнует. Пойдем, взгляни на нее, и ты убедишься, что нет подобной во всей вселенной.

Устад поднялся, накинул халат, на цыпочках последовал за Шамилем. Они вышли в темный коридор, остановились перед стеклянной дверью. В комнате горела чуть прикрученная большая керосиновая лампа — Анна боялась спать без света.

— Смотри на тахту, — шепнул имам.

На тахте, разметав длинные волосы по белоснежной подушке, лежала девушка.

Шамиль, потянув за рукав халата, отвел удивленного учителя.

— Да, сын мой, соблазн велик! Она неотразима. Красавица из сказок Шахразады! — сказал старик, входя в кунацкую. — Теперь все понятно, сын мой, это любовь — великое, властное чувство, которое можно умерить только сближением…

— Сближением? — переспросил Шамиль.

— Да.

— Как можно? Она ведь не жена мне и к тому же христианка. Я не могу прикоснуться к ней…

— Почему? Ведь касались и касаются халифы и султаны чужеземных красавиц — наложниц гарема?

— Зря ты, учитель, сравниваешь меня с царственными особами стран Востока. Твой ученик — простой уздень. Но даже будь я потомственный владыка халифата, не последовал бы дурным примерам и ни за что не пошел бы на беззаконную близость не только с иноверкой, но даже с мусульманкой.

— Напрасно. Ты, имам, такой же властелин, как любой шах или султан. Никто не осудит тебя за сближение с той, которая по праву принадлежит тебе.

— По праву разбоя? — спросил Шамиль.

— По закону войны, — ответил устад.

— Но об этом нигде не сказано в священном писании.

— Это диктуется волей победителя, — возразил устад и, помолчав немного, спросил: — А если она не даст согласия принять ислам и стать твоей женой? Что будешь делать тогда?

— Буду переживать до тех пор, пока со временем чувство не уляжется, или мечтать до конца дней. Иначе, если я сделаю то, что советуешь ты, подчиненные мне муртазагеты, следуя примеру имама, начнут предаваться разврату с каждой встречной, — ответил Шамиль.

Учитель не нашелся что ответить ученику.

— Прости, отец, что потревожил сон твой. Я поделился с тобой сердечной тайной, которую до сих пор не раскрыл никому. Прошу, сохрани и ты ее, как храню я в глубинах души, — сказал Шамиль, поднимаясь.

Казикумухский купец Муса, окончив медресе еще в годы юности, не порывал связи с учителем Джамалуддином-Гусейном. Он был убежденным шариатистом, благосклонно относился к мюридизму. Но коммерческая жилка в его характере уводила его в торговые дела. С имамом он был знаком еще в бытность его в Гимрах. Народ подвластных имамату аулов и само маленькое государство имама нуждалось в предметах быта, оружии и во многом другом. Нужны были рынки для сбыта предметов кустарного производства и приобретения промышленных изделий и товаров. Базары, которые собирались в крупных аулах, не обеспечивали нужд населения, хотя сюда и проникали бродячие купцы-коробейники с товарами. Этих мелких торгашей, способных на обвес, обсчет и обмер, горцы не любили. Не терпел их и Шамиль, хотя всячески старался поощрять торговлю и даже выдавал из госказны ссуды отдельным предпринимателям. Купцы и торговцы имамата несли воинскую повинность наравне со всем населением. Они участвовали в походах и обязаны были являться к местам сбора войск по первому зову. А те, которые отсутствовали из-за срочных торговых сделок, по возвращении должны были дать объяснения наибам о причине неучастия в экспедициях.

Казикумухский купец Муса снискал доверие во всем Дагестане. Знал и уважал его за честность, добросовестность в торговых и воинских делах и Шамиль. Имам, еще будучи в Дагестане, писал устаду, что только купца Мусу, человека правдивого и безукоризненно честного, он желал бы иметь при себе как управляющего по торговым делам.

Устад Джамалуддин-Гусейн уговорил Мусу переехать в Дарго, помочь имаму в делах торговли. Муса знал многие языки народностей Дагестана, владел чеченским и русским. С ним были знакомы все купцы предгорных городков. Ему беспрепятственно удавалось проникать в крепости к маркитантам и служащим, у которых он закупал оружие и боеприпасы. Исключительная честность создала ему добрую славу и всеобщее уважение.

Имам принял его с радостью.

— Брат мой Муса, — сказал Шамиль, — нам нужно иметь у себя постоянно торгующую лавку. Получи четыре тысячи из казны заимообразно, пусти их в оборот. Я не сомневаюсь, что тебе удастся развернуть здесь хорошую торговлю товарами. Выделим помещение под лавку на площади, поставим охрану.

Муса согласился. Он быстро наладил дело. Привлек людей, которым мог доверить по 50–100 рублей. Посылал одних за товарами в города и крепости, других — для распродажи товаров не только в ближних аулах, но и далеко в горах. Эти люди, порой рискуя жизнью, добывали «красный товар» — ситец, сукно, парчу. Они устанавливали связи с лазутчиками-маркитантами, заходили за пределы Чечни и Дагестана.

Однажды, когда Муса собирался за какими-то ценными товарами в Хасав-Юрт, коновод Салих стал упрашивать Шамиля отпустить его с купцом.

— Чего ты там не видел? Муса едет по своим делам, а ты что будешь делать? — спрашивал Шамиль, не желая отпускать Салиха, который был не просто коноводом, но и большим помощником во всех хозяйственных делах дома.

— Мне очень хочется. Я ничего не видел, кроме гор и аулов, — умолял Салих.

— Ну ладно, езжай, коли хочешь, но смотри, чтобы ни на шаг не отходил от Мусы, — строго приказал имам, — а то недолго и до беды. Вон какой вымахал, понравишься кому-нибудь, схватят и продадут опять в рабство на равнине.

На следующий день небольшой обоз во главе с Мусой выехал из Дарго. До Хасав-Юрта добрались благополучно. Салих целый день ходил с Мусой по маленькому кумыкскому городку, где встречалось много русских. К удивлению Салиха, купца Мусу в городе знали почти все жители, и кумыки и русские. Они при встрече с ним, радуясь, словно родственники, обменивались рукопожатиями, о чем-то договаривались, а кое о чем шептались, отойдя в сторону.

Ночевать Муса пошел с Салихом к кумыку, своему давнему кунаку. Проснувшись утром, купец обнаружил, что коновод имама исчез. Он встревожился, сначала звал его, потом искал полдня, но так и не нашел. Муса поднял на ноги всех жителей Хасав-Юрта. На поиски Салиха были брошены и солдаты гарнизона. Но он словно в воду канул.

А Салих тем временем, переодевшись в одежду нищего, с сумой и посохом в руках, насыпав в один из чарыков мелких камешков, чтобы хромать на одну ногу, подходил к Атлы-Боюну, расположенному у дороги в Темир-Хан-Шуру. Переночевав в Атлы-Боюне, он двинулся дальше не торопясь и к вечеру добрался в Халимбек-аул, что находится в двух верстах от Шуры. И в этом ауле приютили, накормили хромого нищего странника. Утром он явился с халимбекаульцами на шуринский базар. Бродил по лавочным рядам, прислушиваясь к речам торговцев, покупателей. Вскоре сумка его наполнилась кусками лепешек, кукурузной мукой, яблоками, кое-кто подавал ему и мелкую монету, хотя он и не просил, но и не отказывался. Наконец ему встретились два мальчика, которые говорили по-аварски. Видимо, это были дети отступников, переселившихся в Шуру. Салих спросил у них:

— Где находится место выпаса лошадей горожан и солдат?

— Вон на той стороне, за долиной реки Шура-Озень, находится поле Гирей-авлак. Там по правую сторону пасутся табуны войсковые, по левую — жителей города, — объяснил один из мальчиков.

— А зачем тебе это нужно знать, может быть, ты хочешь угнать коня? — спросил второй.

— Мне нужно собрать теплого конского навоза, чтобы полечить больную ногу, — пояснил Салих.

— Так ты пойди лучше к кузнице, там бывает много лошадей, целый мешок можешь набрать.

— Правду говоришь, а я и не подумал об этом. Зачем бегать за табуном? А где кузница?

— На улице за базаром.

Салих пошел, завернул за угол, постоял немного и пошел обратно. Пройдя переулок, вышел за город. Долину между северо-западными казармами и городом пересекала дорога, идущая от Халимбек-аула в горы. Левее от казарм высилась скала, обращенная гигантским козырьком к долине. На вершине скалы и возле казарм стояли часовые. Противоположный берег Шура-Озень был намного ниже и ровнее. На зеленых лужайках между небольших зарослей кустарника Салих заметил пасущихся лошадей. Неторопливо, опираясь на посох, сильно прихрамывая, спустился он в долину, сняв чарыки, перешел реку вброд и пошел по тропе к Халимбек-аулу. Он внимательно разглядывал каждую лошадь вороной масти, но в этом табуне не было ни одного коня, породистого, стройного, красивого, как Кегер. Мало ли что могло произойти за эти два года? Конь мог измениться. Подумав об этом, Салих зашел за кусты, остановился, сунул указательный палец с мизинцем в рот, заломил язык и свистнул. Ни одно из животных не подняло головы.

Салих прошел дальше, забрался на небольшой холм, огляделся вокруг. Слабая надежда вновь затеплилась в его душе, когда он заметил ниже, недалеко от халимбекаульских садов, второй табун.

Салих похромал в ту сторону. На значительном расстоянии от табуна он замедлил шаги, но не остановился даже тогда, когда ему показалось, что среди нескольких кобылиц с жеребятами мелькнула грациозно изогнутая шея, которую не спутаешь ни с какой другой.

Сердце Салиха сильно застучало. Он торопился подойти поближе к садам. Когда достиг тени развесистого тутового дерева, остановился, опустился на землю, лег на живот. Сдвинув папаху на глаза, Салих лежал, не отрывая глаз от прекрасного животного. Конь, продолжая щипать траву, отошел от кобылиц к обрывистому невысокому берегу.

— Кегер, не забыл ли ты меня? Может, солдат, слуга нового хозяина, получше ухаживает за тобой? — шептал Салих, не веря своим глазам. Он вновь свистнул, только тихо.

Но тонкий слух коня, видимо, уловил знакомый звук. Конь вздрогнул, выпрямился и, высоко подняв морду, стал втягивать воздух с той стороны, откуда донесся свист.

Салих не шевелился.

Конь постоял в настороженной позе с минуту, повернул голову, как бы недоумевая, и вновь принялся за траву. Но теперь чувствовалось, что он обеспокоен. Пощипывая зелень, Кегер часто поднимал морду и поглядывал по сторонам.

Несколько часов с удовольствием провалялся Салих на мягкой душистой траве в ожидании вечера. И все же он беспокоился — кони могли понадобиться, и Кегер в том числе.

Когда стали сгущаться сумерки, Салих поднялся, обошел сад, отыскал тропу, по которой можно было выйти на дорогу. Затем вернулся к тутовнику. Его охватило волнение, когда он не смог сразу отыскать взглядом коня. Салих свистнул. Кегер, услышав свист, громко заржал в ответ и, отделившись от табуна, поскакал.

— Дружок мой, хороший, здравствуй, — приговаривал Салих, обнимая и похлопывая коня. Он вынул из сумки уздечку, надел на морду Кегера. Вскочив на круп, хлопнул коня слегка ладонью. Кегер рысью пустился по тропе вниз.

Когда выбрались на дорогу, конь, угадывая чутьем желание хозяина, вытянул шею, прижал уши и понесся над пыльной дорогой как птица, едва касаясь кончиками копыт утоптанной земли.

Далеко позади остался Халимбек-аул. Где-то в стороне промелькнули слабые ночные огоньки Капчугля. Мрак и тишина вокруг. Безмолвие ночи нарушалось только цоканьем копыт Кегера.

Салих спешился. Он повел коня в поводу, сначала быстро, а потом все медленнее и медленнее. Временами он останавливался, ощупывал коня. Вначале Кегер был весь мокрый от пота, потом высох, отдышался, и теперь его можно было поить.

Салих спустился к небольшому ручейку, напился сам, развязал торбу, достал кусок лепешки, стал жевать. А Кегер все пил, не торопясь, процеживая через сомкнутые губы студеную воду. Выглянула луна, стало светлее. Доев лепешку, Салих поднялся, пошел дальше. Шел долго. На подъеме к перевалу вновь сел на коня, на вершине сошел. Конь послушно шагал за ним. К рассвету спустились к равнине. Здесь Салих свернул с дороги к горам. В небольшой котловине, недоступной глазу, среди холмов, спутав уздечкой передние ноги коня, стал пасти. Сам залег в кустах кизила.

Весь день пасся Кегер, а Салих отдыхал, тревожно прислушиваясь к тишине. Только на закате солнца вздремнул немного. Как только стемнело, вновь напоил коня и поскакал по Хасавюртской дороге. Город проехал стороной, переправился через Яман-Су и не спеша двинулся по чеченской земле.

* * *

А купец Муса, выгодно закупив необходимые товары, в подавленном состоянии вернулся в Дарго.

Не желая имаму портить вечер, он только утром явился к нему и с огорчением сообщил о странном исчезновении Салиха.

Шамиль очень расстроился. За все эти годы он и его близкие привыкли к парню, считали его членом семьи. Имам особенно был привязан к тем, кто разделил с ним горькую участь на Ахульго, а к Салиху, который с одного взгляда понимал его, — в особенности.

— Возвращайся снова в Хасавюрт, живым или мертвым он должен быть найден, — сказал Шамиль и зашагал по комнате, как делал всегда, когда был взволнован.

— Я поднял на ноги весь город, послал людей в соседние аулы, узнавал в крепостях, — ответил Муса, — нигде не нашли.

— Чувствовало мое сердце недоброе, не хотел отпускать, — с досадой говорил Шамиль.

Весть об исчезновении Салиха облетела тотчас все село. Многие сожалели о нем, особенно в солдатской слободе. Каждый из перебежчиков считал Салиха своим другом и защитником. Там не сомневались в том, что его выкрали и спрятали, подумав, что он сын имама.

В тот же день Муса с помощниками вновь выехал в Хасав-Юрт. Им было приказано обойти всю линию, проникнуть во все крепости.

— Если обнаружите парня где-нибудь, пообещайте от моего имени денежный выкуп или обмен на одного офицера, — сказал имам купцу.

Муса, прибыв в Хасав-Юрт, дал каждому экспедитору товар, адрес, куда должен ехать, и назвал людей, с которыми нужно связаться и собрать нужные сведения. Сам стал наводить дополнительно справки у знакомых коробейников и маркитантов, приезжавших на хасавюртский базар.

Все поиски оказались безуспешными. Через неделю, после безрезультатных розысков, экспедиторы собрались в городе и отсюда вместе с Мусой выехали в Дарго.

В полдень остановившиеся на привал купцы увидели одинокого всадника, скачущего на неоседланном коне.

— Красавец конь, как птица летит, — заметил один из спутников Мусы.

Конем этим был Кегер, а всадником — Салих.

* * *

Захваченная в плен наибом Малой Чечни Ахвердиль-Магомой Анна, дочь моздокского купца Улуханова, постепенно смирилась с участью и условиями новой жизни. Англичанка, привыкшая к превратностям судьбы, тоже спокойно выносила плен.

За всю осень и всю зиму Шамиль ни разу не посетил пленниц, однако видел их каждый вечер через стеклянную дверь. Зато тетушка Меседу проводила дни с девушкой в роли прислуги, учительницы аварского и чеченского языков, преподавательницы Корана. Она догадывалась о чувствах племянника к юной невольнице, да и Шамиль позднее не стал скрывать своего намерения жениться на Анне.

Патимат, жена имама, перемену в отношении мужа почувствовала с первых дней появления в доме Анны. Тяжело ей было свыкнуться с мыслью, что в доме появится еще одна женщина. Совсем иное состояние переживала она теперь, не похожее на то, когда Шамиль женился на Джавгарат… К той, покойной, она не ревновала мужа, сознавая свое превосходство во всех отношениях. А эта иноверка, казалось, не имела себе равной по красоте ни в Дагестане, ни в Чечне.

Ни Патимат, ни Анна не знали, что из Моздока не одного татарина подсылал купец к имаму, предлагая большой выкуп за дочь, но Шамиль был неумолим.

— Не просите, не отдам даже за царские состояния, только одному аллаху могу уступить ее, — говорил Шамиль.

Анна быстро научилась читать Коран, освоила языки. Она была единственной во всем имамате, кому разрешил Шамиль купить гармошку. Гармонь заменила ей фортепьяно. Только в ее комнате звучали по вечерам печальные восточные мелодии. Имам, прикрыв глаза, мог слушать их до бесконечности. Как только звуки обрывались, он поднимался с ковра, неслышно ступая, выходил в коридор и долго смотрел на Анну, задумчиво сидящую на тахте.

В один из вечеров он увидел, как девушка, отложив в сторону гармонь, зарыдала, закрыв лицо руками. В это время из другой комнаты вышла тетушка Меседу. Шамиль, приложив указательный палец к губам, на цыпочках вошел в кунацкую, сделал знак рукой тетушке следовать за ним. Когда она вошла, Шамиль сказал:

— Тетя, если у тебя есть какие-либо драгоценные женские украшения, преподнеси ей от моего имени. То, что принадлежит Патимат, я не хочу брать, чтобы не обидеть ее. Завтра, когда придет Юнус, я попрошу его заплатить тебе их стоимость, взяв из казны часть денег, принадлежащих мне. Или Муса купит тебе потом равноценные.

— Что ты, что ты, племянник мой, — всплеснув руками, заговорила Меседу. — Все, что есть, отдам. Никаких денег и украшений мне не нужно. В молодости я их не носила, а теперь тем более не стану носить. Нет у меня ни дочери, ни сына, чтобы дарить в день свадьбы, а для тебя ничего не пожалею.

Меседу, прихрамывая, быстро вышла. Через несколько минут, заслышав ее шаги и скрип стеклянной двери, Шамиль вновь пошел в коридор и встал у двери. Он увидел, как подошла Меседу к девушке и поставила перед нею круглый луженый поднос. На нем лежали кольца, серьги, коралловые ожерелья, серебряные браслеты и позолоченный серебряный пояс с огромной бляхой, усеянной бирюзой.

Анна даже не взглянула на драгоценности. Когда Меседу вышла из комнаты, Шамиль сказал ей:

— Попроси у девушки разрешения для меня войти к ней.

Меседу передала невольнице просьбу имама. Анна ответила:

— Не могу приказывать и распоряжаться в этом доме, ибо я всего лишь пленница и обязана сама являться к повелителю по первому зову.

Сказав это, она поднялась и, опередив Меседу, вошла в кунацкую. Шамиль вначале растерялся, затем сделал знак Меседу удалиться. Анна стояла перед ним в длинном розовом атласном халате, который, облегая, ниспадал широкими фалдами. Щеки и шея сливались с нежным цветом наряда, подчеркивая черноту бровей, волос. Не отрывая восторженных глаз от лица девушки, имам предложил, показав на подушку, сесть. Анна села.

— Ты страшишься меня?

— Нет, — ответила Анна, опустив глаза.

— Человек, за которого выдавали тебя замуж, был по душе тебе?

— Мне было известно, что он в летах, влиятелен и богат.

— Ты виделась с ним?

— Несколько раз он приезжал к нам.

— Он лучше меня внешне?

— Нет, генерал менее строен и, кажется, старше вас.

— Ты знаешь, что такое любовь?

— Знаю по романам, которые читала.

— Полюбить меня смогла бы?

— Не знаю, такая мысль не приходила в голову, — застенчиво ответила Анна, покраснев от волнения.

— Я тоже никогда никого не любил, хотя был дважды женат.

— Как же вы, мужчина, не любя, могли жениться?

— У нас так женятся многие. Когда приходит любовь, ее воспевают поэты.

Оба некоторое время молчали. Шамиль заговорил вновь:

— Когда я увидел тебя, загорелся весь, но еще не знал, что это любовь. Мне хотелось все время смотреть на тебя, чувствовать твою близость. Но я не хотел поддаваться влечению, боролся со своими чувствами, молился по ночам, не смыкая глаз, но, видимо, так было суждено. Наверное, чувство любви непобедимо никаким сознанием. Иди, прошу тебя, и думай обо мне. Если и в тебе проснется то же самое, я сделаю тебя женой, и не будет людей счастливее нас на этом свете.

Девушка встала, когда имам замолчал и низко склонился над ней. Его жадный взор скользил по тонким бровям, полураскрытым устам, нежной шее. Она не отшатнулась. Напротив, ей хотелось прижаться к груди сильного мужчины, почувствовать его ласки. Но он сделал резкий шаг назад…

С наступлением теплых дней имам стал собираться в поход.

Накануне отъезда Шамиль через тетушку попросил Анну зайти к нему вечером. Она явилась в белом платье. Пышные волосы ниспадали темным каскадом на спину под белым газовым шарфом. Лицо ее было бледным, глаза опущены.

Шамиль поднялся с ковра, подошел. Ресницы девушки дрогнули.

— Добрый вечер, ханум!

— Здравствуйте, Шамиль-эфенди!

— Взгляни на меня, неотразимая.

Анна подняла голову. Он опять подошел к ней так близко, как в тот вечер, когда сказал, что любит.

— Я люблю тебя очень. Если ты желаешь моего возвращения, молись аллаху, — сказал он и удалился…

Имам спешил в Чиркей. Ему донесли, что там его враги, неверные и отступники, собираются возводить крепость.

Перед выступлением из Дарго он отправил нарочных в аулы, лежащие на пути следования, с приказом собирать ополчение. Создав, таким образом, большой отряд, он остановился на подступах к Чиркею на виду у сельчан и солдат. Ночью послал лазутчиков. К утру они вернулись и сообщили имаму, что село свободно, а жители готовы присоединиться к нему.

В русском лагере, заметив движение мюридов, сразу же отправили связного в Шуру просить помощи.

Имам не начинал действий. Он стал возводить вокруг аула оборонительные сооружения, хотя против него стояла всего лишь рота солдат. Шамиль будто знал, что к русским придет подкрепление. Ночью из Шуры действительно прибыл батальон пехоты и кавалерийский эскадрон. До восхода солнца, прощупав слабые места обороны имама, русская кавалерия со стороны мельницы двинулась на аул. Две роты солдат были переброшены к дороге, ведущей в горы, чтобы отрезать мюридам отход. Всадники прорвали позицию Шамиля и влетели в аул. Имам основные силы бросил на дорогу. Оттеснив солдат, он с остатком разбитого отряда направился к Ауху. В пути сделал остановку на горе. Поднявшись на вершину, стал осматривать в бинокль окрестности. Его взгляд привлекло движение на Андальской дороге, напоминавшее движение отары овец. Но, вглядевшись, он убедился, что это были люди, которые шли сначала в его сторону, а потом повернули обратно к селению.

Вечером имам был в Андале. Староста аула вышел к нему. На вопрос Шамиля о странном движении на дороге в полдень тот ответил:

— Это были наши люди. Мы спешили к тебе на помощь, но каратинский наиб Галбарц и его андийский помощник Байсулав повернули нас обратно.

Возмущенный, имам вернулся в Чечню. Доложив о случившемся на совете ученых и наибов, он издал приказ о смещении Галбарца и Байсулава и отправил их в Карату.

Через несколько дней в Дарго явился человек из Андаля, который сообщил имаму, что генерал Клюки фон Клюгенау пришел из Шуры в Чиркей, наложил на сельчан контрибуцию и все силы бросил на строительство укреплений. Он сказал также, что Галбарц и Байсулав вели переговоры с Ахмед-ханом мехтулинским и бывшим гимринским правителем — эрпелинским кадием.

— Значит, они хотели поднять народ против меня и тем услужить подкупившим их отступникам и гяурам… Чем объяснить иначе их действия? — рассуждал вслух Шамиль.

— Ты прав, имам, клянусь аллахом, это было именно так, — подтвердил андалец.

Имам хотел учинить над неверными наибами суд и собирался послать за ними людей, но вслед за андальцем к Шамилю прискакал один из его старых андийских кунаков Рамадан. Он сообщил:

— Получив твой фирман, Галбарц и Байсулав пришли в ярость. Байсулав решил выступить в защиту Галбарца. Он собрал своих единомышленников и сказал: «Мы принудим Шамиля оставить наибом Галбарца, а если он не сделает по-нашему, палка повиновения будет сломана этими руками».

Рамадан вытянул руки, сжав кулаки, подкрепляя жестом слова Байсулава.

— Ну что же, пусть попробует. Против кулака есть булат, — спокойно ответил имам.

— Ты будь осторожен… Сегодня Байсулав, наверное, приедет сюда.

И действительно, помощник Галбарца прибыл в Дарго к полудню. Имам быстро собрал несколько членов совета, которые оказались поблизости, чтобы в присутствии их разговаривать с помощником каратинского наиба.

Байсулав не смутился, когда, войдя в диван-хану, увидел Шамиля, сидящего в кругу своих советников. Став у двери, он даже не поздоровался с присутствующими.

— С приездом! Какими судьбами, с какими хабарами пожаловал, храбрый Байсулав? — спросил Шамиль.

— Судьбы ведомы аллаху, хабары — людям, а приезд мой к тебе был необходим для выражения недовольства, — ответил Байсулав.

— Чем же ты недоволен? — спросил Кебед-Магома.

— Фирманом имама, — ответил Байсулав.

— Разумеется, о вашем смещении? — сказал Ахвердиль-Магома.

— О смещении Галбарца, — дерзко ответил Байсулав.

— Ты не горячись, не спеши. Бурливый поток, расплескавшись в пути, не достигает моря, — посоветовал Шамиль.

— Я хочу достичь одного, а именно — оставления Галбарца наибом Караты, — ответил Байсулав.

— А я бы хотел установления мира в нашем вилайете, ухода гяуров, прозрения отступников и их приспешников, чтобы все люди Дагестана и Чечни стали истинными мусульманами, следуя по пути пророка. Но так не получается, как не получится то, о чем ты печешься, ибо Галбарц и ты не только отказываетесь сами идти по верному пути, но сбиваете с него и остальных, — ответил имам и добавил: — Гораздо лучше те, кто открыто продается отступникам и гяурам за ломаный грош, за рог дурманящего напитка, обломок кальяна, переходит открыто на их сторону, не совращая остальных.

— Хорошо, тогда мы не дадим тебе возможности забыть наши имена, пока будем живы! — надменно воскликнул Байсулав и, бросив полный ненависти взгляд на сидящих, хотел выйти.

— Не торопись! В ближайшее время будет забыто имя твое! — воскликнул старейший муртазагет Осман и, подойдя к Байсулаву, пронзил кинжалом его грудь.

— Кто тебе дал право чинить самосуд? — строго спросил имам, подойдя к Осману.

— Прости, имам, — ответил муртазагет, вытерев окровавленное лезвие о полу серой чухи убитого.

— Прости его, имам. Может быть, одно зло избавит тебя от многих других зол, которые мог причинить этот дерзкий человек, — поддержал муртазагета Кебед-Магома и напомнил: — Ты же поступил подобным образом с Уллубием.

— Кто знает, может, он раскаялся бы и стал человеком. Храбрые, вспыльчивые более склонны к благоразумию, чем трусливые, — сказал Шамиль.

Наибом Караты был назначен Газияв андийский.

Имам был очень обеспокоен также поведением наиба Ансаля — Идриса. Он решил созвать съезд наибов всех обществ и округов. В одну из пятниц они собрались в Дарго. Шамиль ознакомил их с положением в стране, с планами на дальнейшее, состоянием госказны и наконец перешел к основному вопросу — о формах правления и поведении наибов. На примерах ансальского и каратинского наибов он показал, как не следует себя вести. Он говорил:

— Будучи возвышены над народом, не забывайте, что среди подвластных могут быть не менее достойные высокого положения… Надо суметь без угождений и ослабления шариата заслужить любовь и уважение тех, кем правите. Любовью к правде и нетерпимым отношением к несправедливости заслужите признание народа. Не позволяйте себе и помощникам грубого обращения с подчиненными. Давать унизительные прозвища даже униженным не следует. Умейте подчинять свой гнев рассудку, храбрость — благоразумию. Не внушайте подчиненным страх, ибо власть, основанная на устрашении, непрочна. Не становитесь рабами роскоши и состояний. Знайте, что лучшее богатство — доблесть и честь. Запомните, что вождю уподобляется племя. В юности я прочел мудрое стихотворение, и запомнилось оно мне на всю жизнь. В нем говорилось: «Халиф Ану-Ширван однажды поехал на охоту. Было подстрелено много джейранов. Развели костры. Стали жарить разделанные туши на вертелах. Когда приготовились есть, везир сказал, что не взяли соли из дому. „Скачи, — велел везир одному из нукеров, — попроси в ближайшей деревушке соль“. — „Только не забудь заплатить деньги за соль!“ — воскликнул халиф Ану-Ширван вслед. „Да как же можно! — воскликнул везир. — Платить за соль, которую возьмут для тебя? Разве эти леса, обширные поля, тучные сады, деревни и весь народ не принадлежат тебе?“ — „Нет, — ответил халиф, — моего здесь ничего нет, кроме собственного тела. Все остальное принадлежит аллаху. И за соль надо платить, ибо если я возьму щепотку даром, то вы, мои прислужники, догола ограбите поселян“».

Когда имам закончил речь, среди слушателей поднялся восторженный шум. Всем понравился рассказ о мудром Ану-Ширване.

— И последнее, что я советую вам, — продолжал Шамиль. — Будьте осторожны в своих мнениях о человеке. Не стройте их на основании доносов. С помощью коварства и подлости запачкать могут самого чистого, чтобы повернуть его против вас же. Всегда выслушивайте обе стороны, если не прямо, то путями окольными.

Узнав о съезде наибов в Дарго и возможном выступлении Шамиля на линию или в горы, против него был направлен отряд во главе с генерал-лейтенантом Голофеевым.

Не успели еще наибы разъехаться по своим округам, как из Ауха прибыл гонец, который сообщил о наступлении на Аух.

Шамиль с несколькими сотнями муртазагетов и мюридов поскакал к Ауху, приказав наибам ближних округов собрать силы и немедленно явиться следом. Но селение оказалось занятым русскими. Несмотря на усталость и предвечернее время, Шамиль сказал своим воинам:

— Братья, давайте ударим по врагу и с помощью аллаха очистим путь, чтобы помолиться в мечети Ауха до наступления темноты.

Жители стали нападать на солдат. Боясь, что единственный удобный путь к нижнему выходу из аула может оказаться отрезанным, Голофеев оттянул силы к дороге, а затем и вовсе отошел, поскольку оставаться возле аула на ночь было небезопасно. Имам не стал преследовать генерала. Он ждал подхода своих сил.

К утру следующего дня в Аух прибыли с отрядами Джавад-хан, Газияв андийский, Шугаиб-мулла и другие. Всего собралось около пяти тысяч воинов. Имам решил идти на Унцукуль. Наибам аварских округов был дан приказ явиться с вооруженными силами туда же.

Не спеша двигался многочисленный отряд мюридов от лесистых гор Чечни к голым громадам Койсубу. Имам ехал впереди как проводник по дорогам и тропам, исхоженным вдоль и поперек с раннего детства. И на сей раз, как всегда, когда подходил к родным местам, его охватило волнение.

На дороге, ведущей к Унцукулю, все умолкли. Тут всегда господствовал один лишь грозный голос Кудняб-ор — Великой реки. Здесь в бешеном беге сталкиваются Кара-Койсу с Аварским Койсу. Далеко разносится шум, вырываясь из тесных глубин Могохского ущелья. Самые неустрашимые джигиты, отчаянные муртазагеты робеют, глядя на кипящий поток, перед силой которого не устоять даже сказочным великанам.

Дорога идет по узкому руслу мрачного каньона, над которым синей узкой лентой тянется далекое небо. Содрогаются кони вместе с седоками, когда вдруг из-под копыт вырвется камень и полетит в бездну. Особенно чеченцы жмутся к серым гранитным стенам, нашептывая молитву. Наконец ущелье пройдено, все вздыхают облегченно. Шамиль оглядывается. Позади над угрюмой долиной возвышаются погруженные в вечную дремоту господствующие над соплеменными горами величавые Кахаб-Тлюру, Шугиба и Арак-Меэр.

Не одну версту пришлось пройти отряду имама по каменистым тропам, ущельям и лощинам. Жители аулов не оказали ему сопротивления.

Отряд Ахвердиль-Магомы осадил крепость. Русский гарнизон встретил противника артиллерийским огнем. Но Шамиль не спешил со штурмом. Он ждал подхода Хаджи-Мурада с воинами Цельмеса, Андии и других аулов.

Когда подошел бывший правитель, Аварии, имам сказал ему:

— Начинай с одной стороны, Ахвердиль-Магома начнет с другой.

Только на четвертый день крепость была взята. Отправив пленных и содержимое арсенала в Дарго, имам двинулся выше.

Он шел с десятитысячным отрядом, чтоб расправиться с населением аулов, которые оказывали ему сопротивление. Кегеб, Нусреало были сровнены с землей. Сотни семейств Гумбета и других аулов, в основном зажиточные, преданные русским, бежали от Шамиля, ища защиты в крепостях. Они с оружием в руках становились рядом с солдатами и рядом с ними гибли.

В течение месяца Шамиль захватил все укрепления царских войск в Аварии и вновь подступил к Хунзаху. Столица и мощная крепость Арани были окружены мюридами. Правда, не дремало и наместничество — еще до подхода сил имама на помощь хунзахскому гарнизону был брошен из Темир-Хан-Шуры Клюки фон Клюгенау. Командующий войсками Южного Дагестана генерал-майор князь Аргутинский, который находился в Кази-Кумухе, также двинулся к Хунзаху через Гергебиль и возле селения Танус ударил неожиданно по тылам имама.

Имам хорошо знал Аргута, как называл он князя Аргутинского. Знал не только по делам в Ахульго, но еще со времен Гази-Магомеда и Гамзата. Здесь, на Кавказе, начав службу офицером, тот дослужился до командующего.

Разглядывая в бинокль Аргутинского, Шамиль говорил Ахвердиль-Магоме:

— Тоже ведь твоего племени — армянин. На свинью похож. Не сидит на коне, а лежит, как бурдюк, с короткими ножками и дремлет. Только кальян длиною в аршин крепко держит в зубах. Опьянел, наверное, от дыма. О, хитрый шайтан, знаю хорошо этого Аргута. Если он дремлет, значит, уверен в успехе.

Шамиль подал бинокль Ахвердиль-Магоме. Сквозь маленькую круглую линзу ясно увиделся облик тучного человека с короткой шеей и заспанным лицом, который мешковато сидел на коне и имел неряшливый вид, несмотря на генеральский мундир.

— Да, дремлет, — повторил Ахвердиль-Магома.

— Надо бы разбудить его. Он отчаянный храбрец, несмотря на внешность. И опаснейший из гяуров, — сказал Шамиль.

Ахвердиль-Магома, вернув бинокль имаму, поскакал вниз к своему отряду.

Шамиль, сидя на коне, с возвышенности наблюдал за действиями отряда Хаджи-Мурада, штурмующего Хунзах. Он следил за Кебедом и Шугаибом, бросающимися на стены крепости Арани, но и не спускал глаз с Аргута. Заметил, как генерал встрепенулся в седле, словно на самом деле пробудился от сна. Замахав рукой, Аргут беспокойно начал о чем-то громко говорить. Его схватили стоящие рядом адъютанты, но он вырвался и, стегнув коня, поскакал к палатке. «Что бы это значило?» — думал имам, продолжая внимательно смотреть в сторону лагеря русских.

В это время к нему подъехал Ахвердиль-Магома и доложил:

— Имам, твой приказ выполнен. Аргута разбудили. Боюсь, что после этого он уснет навсегда.

Однако Аргутинский был только ранен. Ранение в левое плечо оказалось легким, и очень скоро он появился с опущенным рукавом мундира, с перевязанным плечом. Шамиль видел, как адъютант и несколько солдат, упираясь руками в толстый зад генерала, подсаживали его на лошадь.

— Вот проклятый Аргут, опять взял кальян в зубы и погрузился в дремоту. Но теперь наша пуля не достанет этой туши. Его плотным кольцом окружили нукеры, — сказал имам.

Когда весть о ранении генерала дошла до солдат, они пали духом. Отряду Джавад-хана удалось потеснить их. Но, увидев вновь «батьку Моисея» на коне, солдаты воодушевились и бросились в контратаку. Именно этой атакой был решен успех гяуров. Когда в гарнизоне Арани заметили действия подразделений Аргутинского, Клюки фон Клюгенау дал приказ сделать вылазку и атаковать штурмующих.

— Дай команду к отходу, мы проиграли сражение. Этому Аргуту помогает нечистая сила, — сказал имам, обращаясь к Ахвердиль-Магоме.

Шамиль отступил в Салатавию. Русское командование оттянуло войска из Аварии на старые квартиры, надеясь, что в конце сентября имам не решится на новые действия.

Стояла сухая теплая осень, и вдруг, в начале октября, Шамиль решил идти на Гергебиль, где было выстроено русскими большое укрепление. От сельчан имам узнал, что в крепости находятся всего лишь две роты Тифлисского егерского полка.

Трехтысячный отряд Шамиля осадил крепость и начал штурм. Несмотря на малочисленность защитников, взять укрепление оказалось не так просто. Двенадцать дней держались две роты, но на тринадцатый день крепость пала. Ни одного из захваченных солдат не разрешил убить Шамиль.

— Поистине это отважные герои, — сказал он.

Пленных отправили в Дарго.

Нить сообщения Хунзаха с Темир-Хан-Шурой была прервана, связь царских войск, расположенных на севере и юге Дагестана, прекращена. Все аулы правобережья Аварского Койсу признали власть имама.

Шамиль грозил последнему оплоту гяуров в Аварии — Хунзаху.

Начальник хунзахского гарнизона полковник Пассек получил приказ командующего линией взорвать крепость, присоединиться к гарнизону Балаханы и отступить в Шуру. Огонь, брошенный в пороховые погреба цитадели Арани, сделал свое дело.

Вместе с Пассеком из Хунзаха вышел аварский отряд и хунзахского Гимбат-бека — прапорщика милиции. Присоединив роту балахановского гарнизона, Пассек хотел было идти в Шуру, но путь оказался прегражденным мюридами. Тогда он решил пробраться через Гимры. Подойдя к аулу Зирани, заметил огромное скопище врага. Местные жители сообщили, что здесь Шамиль оставил двухтысячный отряд мюридов под командованием Хаджи-Мурада. Они же сказали, что на койсубулинском перевале стоит неприятель и что укрепление Бурундук-кала находится в руках имама.

Пассек стал быстро укреплять маленькое селение. Жители Зирани не сопротивлялись, но и не помогали Пассеку.

Хаджи-Мурад обложил Зирани. Однако подступить не решался, поскольку у русских оказалось несколько легких горных орудий. Благодаря им и держался гарнизон. Наступили холода. Солдаты мерзли в летнем обмундировании. Они кутались в рогожки и рваные овечьи шкуры, приобретенные у жителей. Не было провианта. Истощенные кони до камней выгрызали сухую траву. Солдаты питались дохлой кониной. Ударили морозы, но гарнизон Пассека не сдавался.

Хаджи-Мурад, зная, что отряд горцев в гарнизоне Пассека, блокированного в Зирани, в основном стоит на аванпостах, занимается разведкой и снабжением гяуров, решил сманить их к себе. Это не удалось. Тогда наиб послал письмо полковнику Пассеку: «Презренный гяур Пасак! Если ты истинный воин, зачем прячешься за спины отступников? Отпусти их по домам, я даю слово не трогать их, а сам делай то, что тебе положено делать».

Получив письмо Хаджи-Мурада, полковник Пассек собрал хунзахцев, каратинцев, гумбетцев и зачитал им послание наиба.

— Если желаете, — сказал он, — можете безбоязненно удалиться.

Тогда вышел вперед Гимбат-бек.

— Мы из-за преданности русским и ненависти к Шамилю бросили дома, имущество, оставили родных, близких и пошли вместе с вами. Назад можем вернуться только тогда, когда власть Шамиля в Аварии будет заменена властью русских. Но если мы стесняем вас, питаясь скудными подаяниями сельчан, лучше уж — с кручи в реку, чем попадать в руки имама.

— Воля ваша, — ответил Пассек, — от вас мы имеем только пользу и рады делить победу и нужду поровну.

В отряде Гимбат-бека находился бывший гимринский староста Джафар-Ага, который еще до сражения при Ахульго перешел на сторону русских. Пассек знал его хорошо — тот спас роту апшеронского полка, стоявшую в Гимрах. Узнав, что мюриды стали окружать селение, Джафар-Ага вывел роту солдат, вместе с вооруженными родственниками сопровождал ее до Караная, а затем, вернув всех сопровождавших его домой, сам привел роту в Шуру. Его-то и послал Пассек для связи с Клюгенау.

Генерал Клюки фон Клюгенау принимал все меры к спасению отряда, но подступы к Зирани были закрыты. И кто решится в такой ситуации пробраться к Пассеку и сообщить, что помощь идет с боем? И потому Клюгенау был безмерно обрадован, увидев перед собой смелого лазутчика Джафар-Агу, которому удалось проползти сквозь позиции Шамиля.

— Генерал, зачем сидишь, скоро Пассек, солдат, Гимбат пропал будет, — сказал Джафар-Ага, недовольный медлительностью Клюгенау.

— Дорогой Джафар, никто не пропадет. Только что прибыл командующий линией генерал Гурко. Он немедленно выступает в сторону Бурундук-Калы на помощь Пассеку. Ему придется проходить с боем. Крепость и перевал заняты шайками имама. Ты сможешь вернуться обратно через Гимринский перевал в Зирани?

Подумав немного, бывший гимринский староста ответил:

— Смогу.

— Вот деньги, два пистолета, конь оседлан, скачи, доложи полковнику, что помощь идет со стороны Бурундук-Калы.

На следующий день Джафар-Ага был в Гимрах. Идя в мечеть помолиться, он сообщал всем встречным о том, что раскаялся в своей измене, не хочет больше служить русским. Дал слово кадию больше не возвращаться к гяурам. Но люди, оставленные в Гимрах имамом, не поверили и арестовали изменника. Джафар-Ага успел передать деньги одному из своих родственников, и тот, собрав других сородичей, стал требовать от кадия освобождения. Кадий, посоветовавшись со сторонниками Шамиля, решил отпустить Джафар-Агу на поруки за выкуп.

Всем родственникам Джафар-Аги удалось достать только сорок туманов, остальные сорок были выданы предусмотрительным генералом Клюгенау.

Как только Джафар-Ага освободился из-под ареста, он рассказал одному из родственников истинную причину своего приезда.

— За трудное взялся, пропадешь сам, погубишь последние гроши родственников. Оставь лучше это дело, — посоветовал Ахмед, один из родственников.

— Обещанное я должен выполнить. Двум смертям не бывать. Не все ли равно, когда и где отдать душу аллаху, раз это неизбежно? В случае успеха генерал вознаградит всех, кому я должен.

Утром Джафар и Ахмед с несколькими молодыми людьми выехали из Гимры и направились вверх, в горы.

— Счастливой дороги! Далеко ли путь держите? — спрашивали их гимринцы, встречая на улице.

— Поедем постреляться с гяурами, — отвечали спутники Джафар-Аги.

Не доезжая до Зирани, конники наткнулись на пикет Хаджи-Мурада. Караульные узнали гимринцев и пропустили беспрепятственно. Когда они прибыли на позицию, Хаджи-Мураду доложили о приезде Джафар-Аги.

Хаджи-Мурад велел привести бывшего гимринского старосту к себе.

— Асаламалейкум! — воскликнул Джафар, смело подходя к Хаджи-Мураду.

— Ваалейкум салам, с чем пожаловал? — спросил наиб.

— С миром, — не растерявшись, ответил Джафар.

— Порвал с русскими?

— Так же, как и ты. Гяуры есть гяуры, а свой поневоле друг…

— Ну что же, верность раскаявшихся испытывают в деле, иди на передовую, — приказал Хаджи-Мурад.

Джафар-Ага только этого и ждал. Он немедленно присоединился к мюридам, которые вели перестрелку с осажденными. Джафар часто вырывался вперед, с усердием стрелял, посылая пули над головами солдат.

Выбрав ближайшую позицию, в момент полуденной молитвы он поднялся и опрометью побежал в сторону русских. Несколько выстрелов, пущенных вслед, не достигли его. Пули, выпущенные с позиции русских, тоже просвистели над головой. Держа перочинный нож, на кончике которого вместо белого флага развевался носовой платок, Джафар вновь побежал к окопу. К счастью, Гимбат-бек, узнав его еще издали, дал знак своим ополченцам и солдатам не стрелять. Посиневшие от холода, моргающие воспаленными веками, они ничего не видели, кроме силуэта бегущего. Гимбат-бек вышел навстречу.

Джафара немедленно повели к Пассеку. Полковник был крайне истощен.

— Ну что, голубчик, рассказывай! — Пассеку хотелось скорее услышать, есть ли надежда на спасение или придется погибнуть, если не от кинжала мюрида, то от лютого мороза.

— Прапал не будет, генерал Гурко пошел на Бурундук. Очень хорошо будет завтра, — ломаным языком торопливо объяснял Джафар.

— Спасибо, брат!

Обычно сдержанный, спокойный, Пассек расчувствовался, сгреб в объятия Джафара. Сбежались офицеры, солдаты. С криками «ура» они подбрасывали, качая на ослабевших руках, Джафара. Синюшные лица воинов оживились. Впавшие глаза засияли радостью.

Хаджи-Мурад не удивлялся оживлению в лагере осажденных. Он догадался, что радостная весть принесена обманщиком Джафар-Агой. Наиб не злился на бывшего гимринского старосту. Он вспоминал те годы, когда сам служил гяурам.

«Свой поневоле друг», — повторил он слова Джафара, думая о том, что этот спаситель русских когда-нибудь переметнется к нему. У горцев кровь горячая, не прощают они и малейшей обиды тому, кто забывает большие услуги.

Пассек не стал ждать Гурко. Ночью он снялся с позиции, воспользовавшись сильным снегопадом, и буквально бежал с отрядом, напрягая последние силы. Ирганайцы встретили отряд радушно, накормили, согрели, помогли связаться с Гурко, который оказался на пути к Ирганаю.

Спасенный хунзахский отряд благополучно прибыл в Шуру.

Имам, оставив Хаджи-Мурада под Зирани, двинулся вверх, занял укрепления в Моксохе, Цатанихе, Гоцатле и вошел в свободный от противника Хунзах.

Здесь он оставался до прихода Хаджи-Мурада. Утвердив его наибом аварского округа, приказав восстановить разрушенную крепость и немедленно дать освобождение всем рабам, Шамиль вернулся в Дарго.

 

Глава третья

Дарго встретил имама в пышном наряде январских снегов. Над квадратами плоских крыш, как белые султаны, поднимались дымки.

Жители аула с нетерпением ждали своих сыновей, мужей, братьев. Все лучшее было припасено для дорогих и близких, возвращающихся с победой из похода. Вместе с запахом дыма из распахнутых дверей вырывались ароматы жареной баранины, лука, чеснока.

Готовились к встрече хозяина и в доме имама. В лучшее платье принарядились жена Патимат, тетушка Меседу и остальные. Красавица Анна тоже ждала повелителя. Несмотря на зимнюю стужу, она надела подвенечное платье, накинула шаль, поднялась на крышу дома.

Ярким, солнечным было зимнее утро. Алмазной россыпью сверкала снежная пыльца в прозрачном воздухе.

Авангард кавалерии показался из лесу. Девушка смотрела из-под руки на воинов. Вот она увидела того, которого так долго ждала, о ком так много думала. Радостное волнение охватило ее, когда имам, откинув голову, посмотрел на нее и пришпорил неторопливого коня.

Ворота шамилевского двора широко распахнулись. Управляющий делами имамата молодой ученый Хаджияв стоял впереди встречающих. Рядом с ним, с радостью на лице, переминаясь с ноги на ногу, ждал своего господина Салих. В стороне застыла стража.

Шамиль в окружении старых друзей — наибов и советников — въехал во двор. Салих подбежал, схватил коня за уздечку. Хаджияв подошел первым. Имам протянул ему руку.

— В доме спокойствие и порядок, — доложил управляющий.

Шамиль с чуть заметной улыбкой кивком головы приветствовал стражу и дворовых. Двум старикам чеченцам, пришедшим встречать, подал руку. После этого к нему подбежали сыновья — старший Гази-Магомед и младший Магомед-Шафи. Отец взял каждого за руку, пошел к дому.

В кунацкой ожидали женщины. Первой подошла к имаму Баху. Шамиль обнял мать, спросил о здоровье. Затем подбежала тетушка Меседу, обняла племянника. Патимат низким поклоном молча приветствовала мужа. Маленькая дочь Нафисат повисла на шее отца.

До поздней ночи в кунацкой толпились гости. Особенно много было белобородых. Имам любил седых горцев, видавших виды на своем веку. Раньше он готов был слушать этих недипломированных академиков житейской мудрости до утра, но сегодня, как никогда, ему хотелось, чтоб они ушли пораньше. Всегда внимательный, умевший с необыкновенной терпеливостью выслушивать говорящего, он казался возбужденным. Старики отнесли это за счет радости побед. Но для Шамиля все победы ничего не значили по сравнению с той, которая мелькнула перед ним белым знаменем, белым флагом.

Было уже поздно, когда разошлись гости. В доме все улеглись, за исключением матери и тетушки, которым хотелось наедине с Шамилем переброситься несколькими словами перед сном. Кроме них не спали еще две женщины. Жена Патимат, приготовив постель, нервно расхаживала по комнате, гадая, позовет ее в эту ночь долгожданный супруг или нет.

Анна тоже не ложилась. Она отказалась от ужина и не стала переодевать подвенечного платья. Благодаря ему она очутилась в доме имама. В нем хотелось ей кинуться в объятия этого сильного красивого мужчины, к которому ее влекла сила разбуженных чувств.

Проводив мать и тетушку, Шамиль вышел из своей комнаты. Он стал во весь рост, подойдя совсем близко к стеклянной двери. Анна не отвернулась, не стала делать вид, что не замечает. Наоборот, тоже приблизилась к двери и стала, глядя на него с улыбкой. Но имам ушел. Ушел не к себе, а в комнату Патимат.

Забилось сердце девушки, загорелась молодая грудь чувством ревности. Она кинулась к двери, распахнула ее в ожидании, но Шамиль не возвращался. Не раздеваясь легла Анна в постель. В душе ее спорили два голоса — голос рассудка, повторявший: «Патимат жена, а ты кто?», и второй голос: «Не прощу, не приму ислам, сбегу!» До утра ей не спалось, весь следующий день она не выходила из своей комнаты. Не хотела видеть никого. Ее раздражал веселый голос обласканной жены. А вечером Анна сказала тетушке Меседу:

— Не зажигай лампу. Я нездорова, хочу лечь пораньше.

Но Анна не спала. Она прислушивалась к каждому шороху.

— Почему в золотой клетке не горит огонь? — спросил имам.

— Ласточка (так называла Меседу Анну) весь день была скучна, она не захотела.

— Может быть, девушка нездорова?

— Нет, думаю, просто не в настроении.

— Пойди, если не спит, позови ее сюда.

Меседу вошла в комнату Анны.

— Ласточка, ты спишь?

— Нет, Меседушенька.

— Тебя хочет видеть он.

— Не пойду, — ответила Анна.

— Нельзя. Когда зовет имам, все должны идти.

Девушка встала. Не подобрав распущенных волос, накинула черный шарф. Низко склонив голову, стала перед повелителем.

— Садись, — сказал Шамиль.

Девушка опустилась на ковер.

— Посмотри на меня. Разве ты не рада моему приезду?

Анна молчала.

— Тебя никто здесь не обижал?

— Нет, — качнув головой, ответила она.

— Ждала меня?

— Да.

— Меседу говорит, что ты научилась свободно читать Коран. Я очень рад твоим успехам и думаю, что скоро предпочтешь единобожие многобожию…

Анна продолжала молчать.

— Ваш народ наделил бога человеческим обликом, придумал отца, сына и матерь божию. Неверные обожествляют и людей, молятся нарисованным на бумаге или дереве божествам — это же идолопоклонничество! Говорят, ваши храмы увешаны изображениями божеств и святых, а кто их видел? Мы не рисуем своего аллаха, ибо он не может быть во плоти, он незрим, неощутим, недосягаем. Весь мир, все живое создано им. Тот, кто не заблуждается, признает единобожие и учение, переданное им в минуты откровения пророку. Прими ислам. Тогда сделаю тебя женой — госпожой моего сердца. Я люблю тебя очень. Даже в минуты жарких схваток твой образ являлся передо мной, он был со мною повсюду и днем и ночью, наяву и во сне. Страшная, необъяснимая сила влечет меня к тебе. Вот и сейчас хочется прижать тебя к груди, осыпать нежными поцелуями, обласкать, как прирученную лань, но я не могу коснуться тебя, ты христианка. Никогда никого, кроме бога, не умолял, а тебя молю — прими ислам.

Анна продолжала молчать. Ее лицо, шея были залиты румянцем смущения.

— Иди, подумай, утром дашь ответ через Меседу.

Сердце не обманывало Шамиля. Оно почувствовало еще до похода неравнодушие пленницы. «Она будет моей женой, примет ислам», — сказал сам себе Шамиль, раскрывая книгу стихов восточных ашугов. Он читал песни о любви. Из многих женских имен, выбираемых им, он остановился на Шуанат. Оно казалось созвучным с именем Анны.

С нетерпением ждал имам ответа. Когда вошла Меседу, он по ее веселому лицу понял, что Анна дала согласие.

— Сегодня же. Не будем откладывать, — сказал Шамиль. — Пусть позовут ко мне Хаджиява, надо распорядиться обо всем.

К обеду в дом Шамиля прямо из мечети пришли муфтий, кадий и прочие представители духовенства. Они сидели в гостиной. Мать Шамиля и тетушка Меседу ввели Анну с закрытым лицом. В красном шелковом платье, в зеленых атласных шароварах, отделанных золотистым сутажом, в белом платке, она стояла, не видя тех, кто был свидетелем ее обращения в ислам и регистрации брака с Шамилем по шариату.

Когда муфтий — глава чеченского духовенства — протянул руку к Анне, мать имама взяла девушку за правую руку и положила ее на ладонь муфтия.

— Повторяй, — шепнула Меседу.

Муфтий произносил по-арабски слова, непонятные ей, девушка механически повторяла их за ним.

— Ты согласна стать женой Шамиля — сына Доного гимринского? — спросил наконец муфтий по-аварски.

— Да, — тихо ответила Анна.

В торжественной тишине звучали два голоса: грубый, гортанный — кадия и певучий — Анны.

Тот же ритуал был повторен с имамом.

Закончив обряд обращения в ислам и бракосочетания, закрепленного печатью и подписями свидетелей в книге регистрации, кадий сказал Анне:

— Отныне ты наречена именем Шуанат и являешься законной женой лучшего из мужей Дагестана и Чечни — гимринского Шамиля.

Мать имама поспешила вывести девушку. Ожидавшая за дверью Меседу обняла ее, поднесла дары. Многие жены родственников и друзей явились поздравить новобрачную. Только Патимат не подошла к ней.

Шуанат увели в комнату. Эддит, увидев свою воспитанницу в горском наряде, расплакалась. Надежда на освобождение из плена была окончательно утеряна. В последнее время, видя перемены в поведении Анны, англичанка замкнулась. И до этого она не отличалась особой общительностью, в отличие от добродушной Анны. Эддит не пыталась отговаривать девушку, убедившись, что в сердце ее пробудилось не простое увлечение юности, а настоящая, осмысленная любовь к мужчине, не похожему на многих.

Имам был равнодушен к увеселениям. На свадьбы приходил редко, чувствовал себя стесненно, особенно теперь, когда старинные обряды должны коснуться его.

Своему управляющему Хаджияву он сказал:

— Пожалуйста, сделай все, что полагается, только прошу закончить свадьбу за день, не созывая людей издалека.

Весь день он провел в библиотеке. Здесь встречал почтенных старцев, пришедших поздравить его с бракосочетанием. Здесь угощал, дав молодежи возможность попеть и поплясать в кунацкой. Невеста тоже не выходила из девичьей. Она сидела в углу, как горянка, с закрытым лицом, в окружении девушек и женщин. Гостей на свадьбе было мало. Разгулявшийся накануне буран позанес тропы и дороги, намел большие сугробы в лощинах и ущельях. Шамиль радовался непогоде. Салих и другие юноши с утра разнесли немощным, сиротам и бедным вдовам мясо и другие угощения. К вечеру ветер разогнал тучи. Из-за клочьев разорванных облаков выплыла луна. Ее мягкий свет, отраженный снегами, рассеял мрак зимней ночи.

Из кунацкой еще доносился шум веселья, когда Меседу, подойдя к Шуанат, сказала:

— Пойдем, дочь моя, да будет благословенным этот час!

Шуанат, вздрогнув, поднялась. Послушно последовала она за тетушкой Шамиля, которая привела ее в маленькую спаленку имама.

— Доброй ночи вам! Сына-первенца! Долгих лет мирной совместной жизни!

Когда Меседу ушла, Шуанат откинула с лица легкий шелковый платок, оглядела комнату. Несмотря на отсутствие мебели, в комнатке казалось уютно от тепла и пестрых ковриков, которыми были увешаны стены, устлан пол. В одном из углов спальни на полу была разостлана постель.

Шуанат подошла к стенной нише, где горела лампа, прикрутила ее и встала у окна. За окном было светло, как днем. Казалось, под неугомонные звуки зурны плясал ветер, поднимая шум в лесной чащобе.

Сердце у Шуанат заныло от нахлынувших дум. Ей вспомнился день, когда она, в подвенечном платье, газовой фате, с букетом белых роз, садилась в карету. Рыдала мать, плакали подруги. Под нежные звуки восточных мелодий бойко отплясывали захмелевшие парни. На легких карабахских скакунах гарцевали моздокские кавалеры и сваты, присланные женихом из Ставрополя. Карета, сопровождаемая нарядной толпой провожающих, катила к окраинам города. За нею следовали подводы, груженные приданым, вокруг ехали верховые. Кавалькада присоединилась к оказии, следовавшей в Ставрополь. В те минуты она видела себя в роли молодой генеральши, утопающей в роскоши, сверкающей красотой на веселых столичных балах. И вдруг, в течение нескольких минут, все оборвалось и перевернулось. Судьба занесла ее в неведомые края, к незнакомым племенам. Тогда Анна молила бога, чтобы он послал ей смерть. Ее лихорадило от одной мысли об абреках, жизнь которых описывалась ужасной, а нравы — дикими. Их дикого вождя она боялась пуще огня. Он представлялся ей полузверем, одетым в невыделанные шкуры, вооруженным луком и стрелами, с глазами, мечущими молнии, с голосом, подобным разрядам грома.

Каково же было ее изумление, когда она увидела строгого, хорошо одетого стройного горца средних лет. Она была поражена белизной его рук, чистотой ногтей и каким-то необыкновенным взглядом, в котором гармонично сочетались спокойствие с пылкостью, доброта со строгостью, простота с мудростью.

Наконец, она была не только пленена его рыцарским благородством, но и полюбила его. И все же где-то в глубине сознания тлели угольки вспыхнувшего когда-то страха перед ним. Теперь, когда она стала законной супругой имама, правителя чуть ли не половины Кавказа, — кто знает, какими африканскими страстями он наделен, что проявится в его отношениях теперь, когда нет щита религиозной неприкосновенности. Единственная дочь моздокского богача, изнеженная, заласканная, Анна боялась даже холодного взгляда. В минуты тоски она жалась к гувернантке или Меседу, успокаивалась, когда женщины гладили ее голову, плечи, руки…

Она не шевельнулась, когда скрипнула дверь. Мягкую поступь его легкой походки Шуанат осязала. Вот он подошел, осторожно стал рядом с ней.

— Ласточка моя. — Рука мужа скользнула по гладким волосам девушки. Шуанат закрыла глаза, откинула голову. Она почувствовала горячее дыхание, губы его едва коснулись ее бровей, глаз, щек. Этот сильный большой мужчина ласкал ее так нежно, так бережно, как будто перед ним был слабый младенец.

— Боже мой… — прошептала Шуанат, млея от счастья.

— Не говори больше так. Скажи: «О аллах!» Благодари его за эту ночь, за то, что сердцам нашим суждено достичь вершины блаженства в порыве обоюдной любви. Это блаженство подобно райскому… — шептал он.

Шуанат доверчиво обвила его шею. Шамиль взял ее на руки…

Короткой показалась им ночь. Под утро, смыкая усталые глаза, Шуанат сказала:

— Милый, обещай исполнить одну мою просьбу.

— Обещаю, — ответил Шамиль ласково.

— Прошу тебя, подари свободу Эддит, отправь ее в Моздок, оттуда, может быть, она вернется на родину. Иначе она умрет от тоски.

— Хорошо, я освобожу твою учительницу. Откуда она родом? — спросил Шамиль.

— Есть такая страна, Англией называется, может быть, ты слышал о ней?

— Слышал, что помимо Турции, Ирана, Аравии и России существуют страны Ингились и Паранциз, которые находятся за морями, населены неверными племенами. Только не могу понять — каким образом судьба занесла эту женщину в наши края? Мужчину — воина или мастерового — может забросить на чужбину нужда или необходимость… Что могла искать Эддит в Моздоке?

— Ее выписал мой отец из Петербурга, города, в котором живет царь, специально, чтобы учить меня языку и хорошим манерам, — пояснила Шуанат.

— Хорошим манерам и поведению дети должны учиться у своих родителей, если они порядочные люди. А что касается языка, знать любой необходимо и полезно даже неученым. Одно не нравится мне у твоей учительницы — непокрытая голова и оголенная шея. Слава аллаху, что хоть платье носит до пят, а то без длинных шаровар была бы срамота одна… — рассуждал Шамиль.

Через неделю после свадьбы англичанку Эддит усадили на скрипучую арбу, поскольку она отказалась сесть на лошадь, и повезли в сторону Моздокской дороги. Когда показался город, возница и сопровождающие англичанку верховые остановили арбу. Эддит сошла с нее, взяла узелок с вещами и не оглядываясь поспешила в сторону крепости.

* * *

В один из февральских дней в Дарго явился гехинский наиб Ахвердиль-Магома. Он предстал перед имамом в полной форме шамилевского генерала. Длинная черная черкеска хунзахского сукна, на правом плече серебряная пластинка — эполет. На груди треугольная звезда — орден с арабской надписью «За усердие». С рукояти шашки свисал темляк из золотых ниток — награда высших чинов за мужество и особое отличие. На белой чалме, повязанной поверх черной папахи, — зеленая прямоугольная нашивка, которую носили наибы, присягнувшие умереть за веру.

Идя навстречу гостю, Шамиль говорил:

— Красота мужчине не нужна, его украшает мужество, но если она дополняет доблесть и разум, человек может стать обладателем земного и небесного счастья.

— Имам, ты счастлив, пусть счастье длится до конца дней твоих! — воскликнул наиб.

— Если ты имеешь в виду счастье познаний истинной любви, да, я обрел его с того дня, как в мой дом с помощью аллаха ты привез неотразимую, — ответил Шамиль.

— А я до сих пор только мечтаю о блаженстве любви, надеясь на провидение, — с улыбкой сказал Ахвердиль-Магома.

— На всемогущего надейся, но сам не плошай. Ищи. Каждый будет считать за честь породниться с таким человеком, как ты. Мало ли красавиц в Чечне и Дагестане…

— Есть у меня любовь, только недосягаемой кажется, как звезда.

— Кто она?

— Чеченка. Сану, дочь Дурды.

— Не того ли здоровяка из Гехи-Мартана, который имеет семерых сыновей?

— Того самого.

— Где встретил ее?

— На дороге. Ехал на коне. За поворотом чуть не сшиб ее. Осадил скакуна и, сам не знаю почему, спрыгнул с коня. Мы оказались друг против друга. Я смотрел на нее с удивлением и восторгом. Страх в ее больших зеленоватых глазах сменился возмущением. Она ударила коня по шее ладонью и, окинув меня надменным взглядом, поспешила пройти мимо. Обернулся, смотрю вслед. Высокая, стройная, гибкая, шла она, неся на плече копну свежей травы. Ведя коня под уздцы, я последовал за нею, чтобы узнать, где она живет. За воротами дома Дурды девушка исчезла. От сельчан я узнал, что Сану — единственная сестра семерых братьев. С того дня не переставал думать о дочери одного из богатых узденей Гехи.

— Не пробовал заговорить с ней? — спросил имам.

— Попробовал однажды.

— Что она ответила?

— Молча прошла мимо.

— Лучше поговорить с отцом, — посоветовал Шамиль.

— За тем я и пришел к тебе, самому как-то неудобно. Родных, близких нет, кого пошлешь…

— Хорошо, я приеду через несколько дней в Гехи, — пообещал имам.

Собираясь в Гехи-Мартан, Шамиль никому не сказал об истинной причине поездки. Он взял с собой Джавад-хана и десятка два муртазагетов.

Мужчины Гехи-Мартана вместе с наибом выехали встречать имама далеко за село. В полдень Шамиль в окружении огромной толпы подъехал к дому Ахвердиль-Магомы.

Многолюдно было в мечети в этот день. Люди ждали от имама важных сообщений, нового призыва к восстанию или выступлению. Но вождь на сей раз ограничился чтением проповеди. После молитвы он отделился от своих товарищей, подошел к Дурды.

Тронутый вниманием, чеченец пригласил Шамиля на обед. Гость не отказался. После обеда, когда хозяин и остальные завели разговор об урожае и делах своего общества, Шамиль, воспользовавшись паузой, обратился к Дурды:

— Дочь твоя, кажется, на выданье?

— Да, имам, не заметил, как в росте обогнала братьев.

— Жениха ей надо хорошего, под стать братьям, — сказал имам.

— Есть жених, в прошлом году сосватали.

Улыбка исчезла с лица Шамиля, но, не меняя тона, он так же спокойно, как и прежде, заметил:

— За родственника, наверное, думаешь выдать?

— Напротив, даже не за чеченца, — ответил Дурды.

— Кто же из иноплеменных удостоен такой чести? — спросил имам.

— Хаджи-Мурад хунзахский, — ответил Дурды.

Шамиль был удивлен. Вскинув брови, он переспросил:

— Наиб Хаджи-Мурад?

— Да. После тебя, имам, по мужеству и прочим достоинствам я считаю его вторым в Чечне и Дагестане.

Шамиль не доверял Хаджи-Мураду, как человеку заносчивому, честолюбивому, тщеславному, хотя и не лишенному храбрости. Тем более такую лестную характеристику ему неприятно было слышать из уст видного чеченского узденя, который знал хунзахского наиба понаслышке.

— В Чечне и Дагестане есть наибы, более достойные похвалы и признания, которые с первых дней движения по сей день беззаветно преданы делу газавата, но с меньшим шумом делают большие дела, — сказал Шамиль.

Хозяин молчал. Не вмешивались в разговор и присутствующие.

— А разве ваш наиб Ахвердиль-Магома в чем-нибудь уступает хунзахцу? — спросил Шамиль.

— О нем речь не шла, имам. Твой генерал Ахвердиль-Магома человек чести и отваги, но он безродный. Его отец — беглый армянин, принявший ислам, — заметил Дурды.

Лицо Шамиля превратилось в каменную маску. Таким оно становилось тогда, когда за внешним холодным спокойствием вскипал гнев. Но сквозь ровный голос имама не прорвалась ни единая высокая нотка.

— За такого безродного, как Ахвердиль-Магома, я отдал бы десятки соплеменников вместе с родовыми союзами. И нет сомнения в том, что душа его отца — армянина, принявшего ислам, — вознеслась беспрепятственно в обитель бога. Если бы все наибы и воины нашей страны были такими, как Ахвердиль-Магома, Дагестан давно был бы очищен от неверных и не случилось бы с нами того, что случилось под Хунзахом, в Гимрах и Ахульго… Учти, Дурды, не только простым соплеменникам, но даже некоторым аварским наибам я не доверяю. Отец Хаджи-Мурада Гитино был предан владыкам хунзахского престола. Он пал под стенами города в сражении с первым имамом. Его брат Осман убил второго имама — Гамзат-бека и сам пал от руки муртазагета. Он неучен и неблагоразумен.

— Почтенный имам, — сказал Дурды, когда Шамиль умолк, — я не сомневаюсь в том, что слова твои доброжелательны. Никто не говорил об этом раньше. Но у мужчины должно быть одно слово. Я дал его Хаджи-Мураду и не возьму обратно, если даже моей единственной дочери Сану будет грозить смерть от его руки.

Шамилю понравился ответ чеченца, он сказал:

— Если ты дал слово, держи, не отступай, честность — лучшее украшение мужчины. Пусть все будет так, как написано в книге провидений…

Ахвердиль-Магома с нетерпением ждал возвращения почетного свата. Глянув на лицо Шамиля, он все понял. Они были вдвоем в комнате.

— Дурды дал слово Хаджи-Мураду после того, как отказал мне, — заметил наиб.

Шамиль молчал. Тогда вновь заговорил Ахвердиль-Магома.

— Поистине лучшее во вселенной захватывают разбойники, — сказал он. — Этот молодчик два года тому назад насильно увез чужую невесту, бывшую пленную грузинку — красавицу из Цельмеса. Женился на ней, не спросив ее согласия. Теперь здесь, случайно встретив Сану, сразу преградил ей путь и произнес как последний приговор: «Будешь моей». Не сомневаюсь, что бывший отступник так же бесцеремонно обошелся с ее отцом.

— Неужели ты думаешь, что Дурды испугался его? — спросил имам.

— Я этого не думаю. Напротив — чеченец, наверное, был восхищен решительностью, тем более если Хаджи-Мурад пообещал дать большой калым.

— Наверное, все так и произошло, пока ты вздыхал в Гехи-Мартане, поглядывая на дом Дурды… Но учти, ссориться с Хаджи-Мурадом мы не должны. Он нам нужен, за ним пойдет большая часть Аварии, — сказал Шамиль.

Прошло полгода. Никаких известий от Хаджи-Мурада не было. Никто от его имени не приезжал в Гехи-Мартан. Разные толки ходили среди сельчан. Дурды был обеспокоен. Ему было неудобно и перед Шамилем и стыдно от соплеменников, которые были на стороне своего наиба.

Дурды решил сам поехать в Хунзах. В один из дней, не предупредив никого, он выехал из аула. Не успел отец Сану отъехать на расстояние нескольких верст, как из лесу раздались выстрелы. Дурды почувствовал жгучую боль в спине, покачнулся и сполз с седла вниз головой. Очутившись на земле, он услышал шаги бегущих. Оглянулся — видит, несколько незнакомцев спешат к нему с обнаженными кинжалами. Дурды подпустил их к себе на близкое расстояние и сшиб ударами ног сначала одного, а потом и другого. Затем неожиданно поднялся, прикончил их и ринулся на остальных с поднятой шашкой. Неизвестные скрылись в лесу и вновь начали стрелять. Дурды ничего не оставалось делать, как, собрав последние силы, уходить. Еще две пули угодили ему в спину. Когда конь подошел к дому, седок был почти без сознания. Через несколько часов Дурды скончался.

Шамиль вел тщательное расследование убийства гехинца. Он даже подозревал вначале Ахвердиль-Магому, но в то утро и накануне наиб не выезжал никуда. Не выходили за пределы села и гехинские мужчины, тем более никто из них не исчез, если думать о двух зарубленных в схватке.

Выявить преступников так и не удалось.

* * *

Шамиль, которому генерал Граббе в конце 1839 года предсказал: «Он будет влачить стыд свой и ничтожность в неприступных скалах Кавказа», вновь окреп и умножил влияние.

Огромное пространство — от Владикавказа до границ Кази-Кумуха и шамхальства тарковского — находилось в его руках. Готовясь к новым походам на юг и на север, он вновь созвал Военный совет. Выступая на нем, Шамиль говорил:

— Очередные цели, к которым мы должны стремиться, — это освобождение казикумухского вилаета от неверных и захват Тушино-Пшево-Хевсурских нагорий. Казикумухская ханша Гульсум-бике умерла. Правителем вилаета стал Магомед-хан. Он молод и некоторое время находился под влиянием устада Джамалуддина-Гусейна. В Кази-Кумухе стоит гарнизон неверных. Нет сомнения, что на помощь ему из Шуры бросят еще силы, если узнают о нашем движении в ту сторону. Так что нам придется основные силы двинуть туда, не рассчитывая на поддержку мусульманского населения, которое в течение многих лет, вернее — с времен падения власти славного Сурхая — живет в покорности и повиновении продажным ханам и неверным. Проще, мне кажется, будет справиться с племенами, живущими на заснеженных высотах Гуржистана. Эти воинственные люди не являются нашими единоверцами, но свободолюбивы, как и мы. Они, к сожалению, препятствуют нашему проникновению в Кахетию. Нам необходимо отправить второй отряд к верховьям Аргуни — к хевсурам. Цель ясна. Этот отряд будет меньше, чем первый, и составлен исключительно из чеченцев. Возглавит его Ахвердиль-Магома. При удаче ты, — Шамиль обратился к гехинскому наибу, — возьмешь нескольких заложников и в знак покорности обяжешь платить тушинопшевохевсуров хотя бы небольшую дань.

* * *

Наместничество Кавказа было встревожено успешными действиями Шамиля. В своем донесении в военное министерство генерал Головин писал: «Дело наше в Дагестане находится в самом опасном положении. С южной стороны Аварии все общества поднялись против нас. Прямое сообщение с ханством Мехтулинским прервано. Шамиль укрепляется в Аварии. Если замыслы возмутителя не будут уничтожены в самом начале, поднимутся находящиеся в соседстве сомнительные в преданности нам племена — Акуши, Цудахара и Кази-Кумуха. Борьба примет характер упорный и продолжительный».

Командующему войсками юга Дагестана стало известно о планах Шамиля. Чтобы преградить ему путь к лакской столице — Кази-Кумуху, к аулу Чоха были брошены регулярные войска, которые заняли позиции, господствующие над дорогой.

Когда отряд имама стал переходить реку вброд, русская артиллерия открыла по нему огонь. Шамиль прекратил переправу. Он разделил свои силы на две части и стал брать в клещи гору, на которой были установлены батареи. Пушечные ядра перестали достигать мюридов, укрывшихся у скалистого хребта. Тогда начали действовать стрелки. Шамиль не решился на штурм. В течение дня его снайперы вели перестрелку с противником.

К утру вершина горы оказалась покинутой. Больше того — и на пути не оказалось никаких преград. Подступы к Чоху были открыты.

Шамиль занял аул беспрепятственно. На сельском сходе выступил:

— Отныне ваше духовенство и старшины будут постоянно следовать предписаниям шариата. Мы оставим вас в покое после того, как вы дадите слово бороться с врагами ислама и выдадите заложников.

Жители согласились выполнить требование имама.

Правителем Чоха был назначен ученый Дибир. Выданного в заложники чохского ученого Инкау-Хаджи имам зачислил в свою свиту. Из Чоха имам направился в не менее богатый аул Согратль. Согратлинцы, так же как и чохцы, не оказали ему сопротивления. Только Абу-Талиб, сын покойного согратлинского кадия, бежал, боясь расправы. Он был сотником ополчения при Аргутинском и в боях под Хунзахом причинил много неприятностей мюридам.

К вечеру из Кази-Кумуха в Согратль явился человек. Он сказал Шамилю:

— Я от Джамалуддина-Гусейна. Устад велел передать, что сейчас самое подходящее время для взятия лакской столицы. Абдурахман-хан в отъезде — в Тифлисе. Так что если ты намерен взять город, выступай немедленно.

Шамиль собрал кавалерию и двинулся к Кази-Кумуху. Пехоту, утомленную длинными переходами, оставил ночевать в Согратле. Достигнув лакского селения Бухты, сделал остановку. Здесь жил старый кунак имама, с которым он когда-то обучался у Джамалуддина-Гусейна при казикумухском медресе. Шамиль был немало удивлен, найдя в доме товарища самого устада.

— Не в Кумух ли ты собираешься? — спросил его учитель.

— А разве я действую не согласно твоему желанию и совету? — спросил в свою очередь имам.

— Какому совету?

— Разве ты не посылал ко мне человека в Согратль?

— Аллах с тобой, никого я не посылал.

— Ну, значит, тому и быть, — сказал Шамиль и стал описывать внешность неизвестного.

Джамалуддин-Гусейн в недоумении разводил руками.

— Неважно — злоумышленник тот человек или доброжелатель, важно — отсутствует Магомед-хан в городе или нет? — спросил Шамиль.

— Он действительно несколько дней тому назад выехал в Тифлис, — ответил устад.

— Какими силами располагает тамошний гарнизон? — задал вопрос имам.

— Небольшими — около двух сотен солдат и несколько офицеров. Но учти, всем юзбаши и минбаши дана команда срочно явиться с ополченцами для оказания тебе сопротивления.

— Значит, медлить нельзя, — решил Шамиль.

Своему учителю он посоветовал оставаться в Бухты, чтобы в случае неудачи не навлечь гнева хана и чиновников.

* * *

Кази-Кумух — столица лакцев — расположена в центре Нагорного Дагестана и замкнута высокими отрогами главного Кавказского хребта. Старое городище, так же как и все аулы, поднимается амфитеатром по склону горы, западная сторона которой обращена обрывами к долине. К северу и югу от селения тянутся пересеченные равнины, по которым проложена дорога — «царская», в отличие от множества узких труднопроходимых троп, вьющихся вдоль русла рек, по карнизам скал и крутым перевалам. Эти равнины — небольшой протяженности, они обрываются над глубоким ущельем Казикумухского Койсу, которая берет начало от снежных высот Дульты-Дага.

Почтовый тракт на севере проходит по даргинским землям через Цудахар, Хаджал-Махи, Леваши. Перекинувшись через Кизил-Ярский перевал, дорога идет во владения мехтулинского хана, затем к кумыкской низменности — в Темир-Хан-Шуру. К югу «царская» дорога постепенно сужается. Пройдя по альпийским горам и землям Ашты-Кул, она постепенно переходит в узкие тропы, восходящие к лезгинским селениям рутульского вилайета. Отсюда они разбегаются — к Закатальской равнине, граничащей с Азербайджаном, к долинам Грузии — через упирающиеся в небо снеговые горы.

В старину Кази-Кумух был крупным торговым центром — сюда съезжались купцы не только из Дербента, Шеки и Шемахи, но и из Бухары, Стамбула и Гиндустана. Город славился не только мастеровыми-умельцами, но и учеными, получавшими блестящее образование в странах Ближнего и Среднего Востока. Шесть мечетей будничных и седьмая праздничная — Джума-мечеть — высились над богатыми домами городища.

Во время войн городу придавалось важное значение как стратегическому пункту, связывающему обходным путем юго-восток России с Закавказьем. На противоположном Кумуху берегу реки также было небольшое плато, на котором после падения Ахульго царская администрация возвела крепость.

Лакцы, как и граничащие с ними аварцы селений Мегеб, Согратль и Чох, во все времена Кавказской войны действовали на стороне русских. Обширное плато великана Турчи-Дага, возвышающееся на границе Аварии и страны лакцев, стало служить местом летнего лагеря царских войск и сборным пунктом ополчения обоих округов.

* * *

Шамиль подошел к Кази-Кумуху. Регулярных войск в городе не оказалось, не успело подняться и ополчение.

Небольшой гарнизон и представители правящей местной знати, удостоенные царским командованием различных воинских званий, заперлись в крепости. Несколько дней держались осажденные в надежде, что подоспеет помощь. Но ополченцы, шедшие к Кази-Кумуху со стороны Ашты-Кул и других селений, увидев многочисленное войско Шамиля, разбежались.

На четвертый день казикумухское укрепление было взято штурмом. Среди пленных офицеров оказались начальник гарнизона майор царской службы грузинский князь Илико Орбелиани и бежавший из Согратля сотник Абу-Талиб. Особенно храбро сражался сотник — он был схвачен в тот момент, когда хотел пустить пулю в лоб. Имам не только простил Абу-Талиба, но и назначил правителем Согратля.

Третьим отчаянным защитником крепости оказался сын известного казикумухского арабиста Яхья. Когда его представили, имам сказал:

— Молодой человек, я знал твоего отца, мы учились с ним. Он был благочестив и преуспевал в знаниях. Если вдобавок к своей храбрости ты унаследовал от отца эти качества, то вполне достоин прощения. Чтобы ты окончательно сошел со стези, ведущей к гибели, я назначаю тебя правителем Кази-Кумуха, ибо местным лучше знать слабые и сильные стороны соплеменников.

Русские пленные во главе с грузинским князем были отправлены в Дарго.

Неделю пробыл Шамиль в Кази-Кумухе. Он хорошо знал здесь не только каждую мечеть, но и каждый дом. В годы отрочества раз в неделю, обычно в пятницу, он с другими учениками обходил дома, собирая подаяние. Им выносили мерки муки, ножку баранины, сыр, масло, связку кизяка, а некоторые приглашали на обед в дом… Ах, как давно это было!..

Джамалуддин-Гусейн приехал из Бухты, устад вернулся в Кази-Кумух. Вместе с ним Шамиль выступил в соборной мечети с проповедью. На седьмой день в город приехал гоцатлинец. Он сообщил Шамилю, что в Гоцатль явился отряд неверных. Шамиль немедленно отправил на родину второго имама, наиба Кебед-Магому с двумя тысячами мюридов, а сам на заре следующего дня выступил в сторону Ашты-Кул, оставив в помощь Яхье пять сотен мюридов с двумя учеными. Но из Кули имам повернул в сторону Аварии, потому что из Кюринского округа на Кумух шел с многочисленным войском генерал Аргутинский. Пришлось бежать из города и Яхье с пятью сотнями шамилевских мюридов.

Возле Чоха Яхья догнал отряд имама. Чохинцы, узнав о том, что их давний покровитель и кунак генерал Аргут взял Кази-Кумух, вооружились, убили ставленника имама Дибира, укрепили свой аул и заявили подошедшему Шамилю:

— Мы оголили оружие и решили умереть, но не допустим тебя и твоих людей в свое селение.

Имам провел несколько дней на плато Турчи-Дага, затем отправился в Татбутри по зову жителей этого аула. Здесь он нашел Кебед-Магому с отрядом. Наиб доложил, что неверные покинули родину имама Гамзата.

— Тогда мы вновь повернем к Чоху, — сказал Шамиль.

Правитель Кази-Кумуха Магомед-хан вернулся из Тифлиса вместе со своим младшим братом Аглар-беком, который, будучи заложником, воспитывался в России и получил там военное образование. В чине штабс-ротмистра гвардии он был направлен в действующую армию на Кавказ, и Магомед-хан уговорил наместника причислить Аглар-бека к войскам, которыми командовал генерал Аргутинский.

В Кумухе, узнав о происшедших событиях, старший брат сказал младшему:

— Аглар, будь старательным в меру. Не забывай, что те, против которых мы пошли, — наши соседи и единоверцы. Они испокон веку были в дружбе с нашими дедами и отцами. С ними плечом к плечу защищали отчизну. В опасные времена те, кто правил до нас, находили убежище в Аварии. Вспомни нашествие персидского шаха Надыра, когда им был схвачен мятежный хан Сурхай. Его сын Муртазаали спасся от позорного плена бегством в Чох. Там он вместе с героями Уриба, Мегеба, Согратля и другими поднялся против закованных в броню полчищ Надыра, мировая слава которого была растоптана у высот Турчи-Дага.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Аглар-бек Магомед-хана.

— По-моему, я сказал ясно. В критические для Шамиля минуты не преграждай путь его мюридам.

Аглар, забулдыга и хвастун, пригладив усы, не сказал ничего. Он вышел из дому и направился к крепости, где остановился генерал Аргутинский. Аглар-бек рассказал командующему все, о чем говорил ему старший брат. Магомед-хан был немедленно арестован и под конвоем отправлен в Тифлис.

Правителем Кази-Кумуха назначили Аглар-бека, пожаловав ему чин полковника.

* * *

Шамиль подошел к Чоху. Подступы к селению оказались сильно укрепленными. Лазутчики, отправленные в Кази-Кумух, доложили о смене правителя и о том, что движется большая сила во главе с Аргутом в Аварию.

— Нет смысла становиться против железных мячей. Этот шайтан Аргут только в исключительных случаях решается на рукопашный бой. Помериться силой тела и души мы смогли бы, но стать под град железа — значит обречь воинов на гибель, — сказал Шамиль на совете ученых и военачальников.

Решено было идти на Гоцатль, вновь занятый русскими.

Аргутинский, придя в Чох, щедро наделил деньгами и чинами преданных людей. Правителем Чоха он назначил милиционера Ибрагим-Мухаммеда, надев на него погоны штабс-ротмистра.

Покидая Чох, Аргутинский обратился к сельчанам:

— Я постараюсь добыть средства из государственной казны для возведения башен и укреплений в вашем селе, а ты, — командующий обратился к Ибрагим-Мухаммеду, — в случае необходимости обращайся за помощью к новому правителю Кази-Кумуха — Аглар-хану.

Аргутинский пошел вслед за Шамилем.

По дороге к войскам имама присоединился со своим отрядом Хаджи-Мурад. Видя движение огромных сил Шамиля, русские, не вступив в бой, покинули Гоцатль. Преследуя противника, имам двинулся в сторону Гергебиля. С придорожных возвышенностей на подступах к Гергебилю головной отряд имама, который вел Кебед-Магома, был обстрелян выставленным пикетом. Кебед остановился. Подошедший Шамиль не стал горячиться и приказал устроить привал на холме.

В это время на дороге показался одинокий безоружный путник, который ехал верхом на ишаке. Шамиль приказал остановить его и привести в палатку. Путник назвался Абдуллой, сказал, что живет на хуторе, едет к родственникам в Гергебиль.

— А я Шамиль гимринский, — сказал имам.

— Знаю, почтенный, да хранит тебя господь! Навряд ли найдется человек в Аварии, который не узнает тебя, разве только слепой.

— Сможешь сослужить мне одну службу? — спросил имам.

— Не одну сослужил бы тебе, если бы одна нога моя не была от роду короче другой.

— Больше намеченного пути ногам твоим не придется пройти, — сказал Шамиль.

— Приказывай, сделаю все возможное.

— Я не стал бы просить тебя, — объяснил Шамиль, — если бы был уверен, что главный из отступников, командующий в Гергебиле силами гяуров, не причинит вреда другому посланцу.

Лазутчики сообщили имаму, что русских в Гергебиле немного, но зато стоит большой отряд отступников во главе с элисуйским султаном Даниель-беком.

— Вот тебе письмо, вручи его царскому слуге Даниялу, ты мирный человек, объясни все как было, они не сделают тебе плохого.

— Я все исполню так, как ты сказал.

Путник взял письмо, положил его под шапку, побежал, хромая, к дороге, сел на ишака. Ослик засеменил мелкой рысцой.

Когда элисуйскому султану — полковнику царской службы — вручили письмо, он прочел его и в гневе изорвал в клочья.

Вот что было написано в том послании: «Заблуждающемуся Даниял-беку. Подлинно, тот, кто взялся за какое-либо дело, должен довести его до конца, ухватившись обеими руками. Ты оставайся с теми, кто противен твоей религии и управляемому народу. Но не забудь, что, если аллах всевышний захочет, мы через несколько дней водрузим знамя ислама на крыше твоего дома в Элису. И ты, действующий против воли аллаха, будешь унижен последним унижением. Теперь будет лучше, если очистишь дорогу.

Раб божий Шамиль».

Элисуйский султан через день отошел от Гергебиля.

Он сделал это не потому, что испугался угроз Шамиля или не был уверен в успехе готовящегося сражения. К нему прибыл нарочный с приказом от начальника войск линии генерал-адъютанта Граббе, в котором предписывалось: «Приказываю немедленно прекратить все действия, ибо раздробленность не приводит к успеху. Возвращайтесь в Темир-Хан-Шуру. Там ждите особого распоряжения».

Шамиль остановился в Ашильте. Здесь до него дошла неприятная весть. Преданнейший из его военачальников Ахвердиль-Магома пал в неравном бою с хевсурами в селении Шатиль, в верховьях Аргуна. Тело покойного было доставлено в Дарго.

Шамиль вернулся в Чечню и похоронил наиба с большими почестями. Сорок дней продолжалось богослужение на могиле лучшего сподвижника имама. Отстранившись от мирских дел, целый месяц Шамиль молился за упокой его души, скорбя по другу, помощнику и лучшему советчику в ратных делах.

Перед тем как вернуться в Дарго на похороны Ахвердиль-Магомы, Шамиль получил письмо из Кази-Кумуха от устада Джамалуддина-Гусейна. Учитель писал: «Мир и благословение аллаха! Спешу сообщить — в обществах Цудахар, Акуша, Леваши начались волнения. Бесчинствами и самоуправством чиновников, а также отступников население доведено до крайнего возмущения и готово примкнуть к тебе. Воспользуйся этим во имя дальнейших побед с помощью владыки неба и земли».

Шамиль послал Кебеда и Хаджи-Мурада в Хажал-Махи. Жители не примкнули к войскам имама, но и не выразили неприязни. Узнав об этом, чиновники и отступники ушли из Цудахара в Леваши. И те и другие поспешили в Темир-Хан-Шуру.

Шамиль, вернувшись из Дарго в Аварию, соединился со своими в Хажал-Махи, оттуда поднялся в Цудахар, к которому из Кази-Кумуха спустился Аглар-хан со своим ополчением.

Казикумухцы были обращены в бегство.

Присоединив к себе цудахарцев, Шамиль пошел к Левашам, отправив представителя в Акуша с письмом: «Глубокочтимый Талгат-кадий, предлагаю тебе идти на соединение с нами вместе для действий во владениях мехтулинского хана и шамхала».

Талгат-кадий явился с ополчением. Объединив отряды, Шамиль двинулся к перевалу Кизи-Яр. Не встретив там преград, стал спускаться к владениям мехтулинского хана. Сын покойного Ахмед-хана мехтулинского Ибрагим успел убежать в Шуру. Однако напасть на сильно укрепленное военное урочище Темир-Хан-Шуру имам не решился. Он хотел сначала прервать пути сообщения шуринского гарнизона с частями, расположенными на прикаспийской низменности, чтобы лишить таким образом шуринский гарнизон продовольствия.

Акушинский отряд во главе с Талгатом Шамиль направил к укреплению Низовое. Здесь выгружались боеприпасы, доставляемые по Волге, затем морем к дагестанскому побережью Каспия. Акушинцы обложили Низовое, разграбили цейхгаузы и сожгли их. Около десяти дней длилась осада. В цитадели находились тысячи солдат, офицеров, женщин и детей. Даже подростки участвовали в обороне, отбивая ожесточенные атаки акушинцев. На десятый день у осажденных иссякли боеприпасы. Общим советом офицеров было решено взрывом пороховых складов разрушить цитадель и похоронить себя под руинами. В момент, когда хотели привести в исполнение решение совета, с одной из башен Низового караульный солдат заметил движение вдоль берега моря. Командир гарнизона был немедленно поставлен в известность. Остановив факельщиков, несших огонь к пороховым погребам, он забрался на башню, глянул в бинокль на неизвестный отряд и громким криком «ура!» вернул к жизни обреченных людей, смиренно застывших у пороховых погребов в ожидании смерти.

На помощь осажденным шел командующий левым крылом Кавказской линии генерал-майор Фрейтаг.

* * *

Даргинский отряд через Атлыбоюнский перевал, кумыкские селения Капчугай и Халимбек-аул пошел в Темир-Хан-Шуру на соединение с войсками имама.

Шамиль около двух недель осаждал шуринское укрепление. Захват этого стратегического пункта, расположенного на перекрестке дорог, ведущих во все стороны гор и равнины, мог сыграть большую роль в смысле ограничения дальнейшего продвижения царских войск в Нагорный Дагестан.

Но и русское командование знало цену Шуре. Здесь на господствующих над небольшой равниной холмах были возведены мощные крепости со сторожевыми башнями, обращенными в стороны дорог. Из огромных бойниц торчали жерла орудий.

Сильный темирханшуринский гарнизон выдержал осаду, не допустив неприятеля ближе пушечных выстрелов. К тому же силы укрепились — от Низового в Шуру пришел Фрейтаг.

Шамиль отступил. Через Казанище, Жунгутай он вернулся в страну даргинцев. Распустив отряды левашинцев, акушинцев, цудахарцев, имам направился в Анди.

Генерал Граббе, не вмешиваясь в действия командующего войсками юга Дагестана Аргутинского, захотел воспользоваться отсутствием Шамиля в Чечне. Он вознамерился нанести первый удар по резиденции имама — Дарго, захватить в плен семью Шамиля и, перекинув силы через Салатавию, ударить войскам имама в тыл.

К Герзель-аулу Граббе стянул войска и отряды отступников из Шуры, Хасавюрта и части гарнизонов крепостей. Было решено идти на Дарго от Кучулика между округами известного ичкерийского муллы Шугаиба и наиба Ауха — Уллубия.

Когда герзельаульский шейх Мирза узнал о намерении царского командования, он немедленно поскакал к Уллубию в Аух.

— Почтенный наиб, — сказал шейх Мирза вышедшему встречать его Уллубию, — над нами нависла угроза. Неисчислимые силы неверных готовятся напасть на нас.

— Что же делать? Имам в Дагестане. Сможем ли мы справиться сами?

— У меня две сотни мюридов и ополченцев, можно набрать до пяти сотен, — растерянно ответил Уллубий.

— Если даже у тебя окажется пять человек, ты должен оказать врагу сопротивление, употребив все силы и средства, — ответил шейх Мирза, садясь на коня. И добавил: — С этой стороны в Дарго ведет одна дорога, и довольно трудная для продвижения больших сил. Немедленно начинай строить преграды на пути.

Из Ауха шейх Мирза поскакал к Шугаибу в Ичкерию.

Оказалось, что лазутчики Шугаиба уже донесли своему наибу о сборах в стане неприятеля и движении к Герзель-аулу. Мулла Шугаиб, разгадав планы неприятеля, немедля приступил к возведению оборонительных сооружений — сначала на подступах к крутому лесистому перевалу, затем на дороге через ущелье.

Когда прискакал шейх Мирза, Шугаиб созвал сход сельчан.

— Только через наши трупы пройдут гяуры к Дарго, — сказал Шугаиб шейху Мирзе. — Высокочтимый шейх, возвращайся в Аух, подними дух растерянных, скажи Уллубию, что, начиная от первого шага границы земель Ауха, на всем протяжении пути через Ичкерию он будет иметь надежный тыл.

На свежих конях, легких как ветер, поскакали гонцы Шугаиба в аулы Ичкерии с приказом: «Немедленно явиться к месту сбора».

К утру собралось много сотен народного ополчения. Выступив перед ними, Шугаиб сказал:

— Истинно, пока я жив, не допущу врагов в Дарго. Семья того, кто следует по пути пророка, для меня дорога как собственная. Сила и мощь в руках творца, да поможет он нам.

Распределив участки обороны между каждой сотней, Шугаиб, вызвав к себе двоюродного брата с двумя преданными муртазагетами, сказал им:

— С наступлением темноты скачите в Дарго. Там с помощью тех, кто остался в доме, соберите все движимое и вместе с семьей имама, всеми родственниками и близкими отправьте в Анди до рассвета. Немного людей оставьте для охраны дома. Все делайте тайно, так чтобы об этом знали аллах, я и вы.

Наибу Шубута Шугаиб приказал идти навстречу врагу к Балгиту и Гудару.

Шейх Мирза явился в Аух, рассказал Уллубию о мерах, предпринимаемых Шугаибом.

— Я и сам останусь здесь, чтобы помочь тебе, — сказал шейх.

Он сел за низенький треугольный столик и стал строчить письмо за письмом, призывая людей ауховского вилаета к оружию. Он выступал и в роли советчика, и в роли связного между округами, чтобы во взаимодействии встретить врага.

Двоюродный брат Шугаиба, оставив семью Шамиля в Анди, поскакал к имаму, чтобы сообщить о намерениях неприятеля и предпринятых мерах.

Шамиль был предусмотрительным. Еще до выступления в Дагестан он подумал о том, что враг может воспользоваться его отсутствием и ударить по Чечне. Потому из округов Ауха и Ичкерии взял только муртазагетов, не дробя основные силы. Перед выступлением имам побывал у Шугаиба:

— Аллаху и тебе доверяю Чечню, семью и все, что дорого мне в вашем вилаете.

Шамиль верил Шугаибу. И тем не менее тревога не оставляла его душу. Он знал, что перед пулей не может устоять ни храбрость, ни преданность. Хотя Дарго и был расположен среди неприступных гор, поросших дремучими лесами, Шамиль говорил:

— Там, где станет одна нога, может стать и вторая. Лишь небо и преисподняя недоступны живому человеку.

Десятитысячный отряд Граббе вышел из Герзель-аула и взял курс на Кучулык. Генерал тоже понимал, что горы Чечни, покрытые непроходимыми лесами, — не голые хребты Дагестана, с вершин которых любой путник виден как на ладони. Чтобы достичь Дарго, надо преодолеть бескрайнюю толщу мрачной стены ауховских и ичкерийских лесов. Но генерал не знал, что вдоль всей просеки, проложенной через чащобы, по обеим сторонам ущелья затаились силы противника.

Шугаиб решил дать возможность врагу как можно дальше углубиться в леса, растянувшись длинной цепочкой, и лишь после этого, преградив путь с фронта и тыла, разбив цепь по звеньям, начать истребление неверных.

Беспечно двигался Граббе в первый день, не встречая на пути ни препятствий, ни сопротивления. Даже его чуткий конь ни разу не навострил ушей. Он ритмично отчеканивал каждый шаг под присвист императорского марша. Лишь на второй день, когда был обстрелян головной отряд, Граббе забеспокоился, но особого значения не придал и этому факту.

Когда конница стала приближаться к Балгиту и Гудару, раздались ружейные выстрелы из чащи леса. Отстреливаясь, войска продолжали двигаться. Но вскоре, выскочив из-за деревьев, путь кавалеристам преградили чеченцы. Завязалась схватка. Она была непродолжительной. Унося с собой раненого наиба Уллубия, чеченцы отступили к Ауху. По дороге Уллубий скончался.

Шугаиб приказал своим аскерам не делать ни одного выстрела, пока вся колонна не войдет в глубь поросшего лесом ущелья.

Отмеряя версту за верстой, Граббе думал, что он проведет свой отряд победным маршем по землям Ичкерии. Однако его тщеславие стало таять, когда он начал замечать в узких местах ущелий и среди возвышенностей завалы. Этот опытный генерал, прекрасно применявший на практике теорию ведения современных войн, невольно вспоминал коварные способы скифских вождей, которые бегством заманивали неприятеля в тупики и там уничтожали, окружив со всех сторон.

Чем дальше углублялся в лес Граббе с войсками, тем тяжелее становилось продвижение и острее ощущалось сопротивление горцев. За три дня похода отряду удалось пройти только двадцать пять верст.

К вечеру третьего дня, продвигаясь к перевалу через вершину горы Кучулык, Граббе вынужден был остановиться. Постоянно путь был прегражден поваленными деревьями. Гигантские подпиленные дубы стали валиться с шумом и треском в тылах, давя людей, разрезая длинную цепь растянувшихся войск. Одновременно после сигнального выстрела с вершины Кучулыка с обоих флангов на всем протяжении двухтысячного отряда грянули выстрелы. Шамилевские снайперы, укрывшиеся в густых зарослях и под кронами вековых деревьев, были невидимы. Только пороховые дымки выдавали их.

Невзирая на все это, Граббе скомандовал: «Вперед!» Но лишь на несколько шагов удалось продвинуться головному отряду к вершине Кучулыка. Путь к нему был надежно отрезан смельчаками Шугаиба.

Два дня безуспешно бились царские солдаты с неуловимыми стрелками и отчаянными рубаками Шугаиба, которые в короткие промежутки после ружейного обстрела налетали с обнаженными кинжалами и так же внезапно исчезали. Лес был наполнен криками раненых, стонами умирающих. Отчаянно бились солдаты, зная, что пощады не будет. К завалам и преградам прибавлялись горы трупов солдат и животных.

Весь головной отряд Граббе был уничтожен, а до резиденции имама еще было далеко.

Через два дня безуспешного кровопролитного боя, убедившись в невозможности дальнейшего продвижения, Граббе дал команду отступать.

Но обратного пути тоже не было.

Теперь тела убитых стали преграждать дорогу назад. Дикие крики раненых, покинутых бегущими, оглашая лес, жутко звучали, подхваченные эхом долины. Весь обоз отряда был перехвачен мюридами еще до начала отступления, а вернее — поспешного бегства.

Около двух тысяч солдат и офицеров не вернулись с Граббе из этого печального похода.

В своем донесении военному министру Чернышеву генерал Головин писал: «Вся Авария окружена. Со стороны Чечни после экспедиции генерала Граббе усилились набеги на окрестности Кизляра и казачьи посты в низовьях Терека».

В Анди имам встретился с семьей и близкими, перевезенными из Дарго. Здесь же его застало известие о победе чеченцев. Имам был доволен. Его давний враг генерал Граббе, выигравший битву под Ахульго, потерпел полное поражение.

Забрав семью, Шамиль направился к своей резиденции. Ичкерийский Шугаиб под барабанный бой выехал навстречу имаму с отрядом муртазагетов.

В Дарго в торжественной обстановке Шамиль вручил наибу орден «За отличие» и расшитое золотом зеленое шелковое знамя, которое когда-то принадлежало Аслан-хану и было захвачено при взятии Кази-Кумуха. Многие мюриды и муртазагеты Ичкерии и Ауха были повышены в звании, награждены медалями, одарены дорогим оружием и деньгами из казны имамата.

Для расследования дел на Восточном Кавказе прибыл сам военный министр Чернышев. Ознакомившись с создавшимся положением в Дагестане и Чечне, Чернышев дал приказ прекратить на время всякие военные действия, за исключением оборонительных — «в случае нападения шаек мятежных горцев».

Была произведена замена начальствующих лиц. Главнокомандующим на Кавказе назначили генерала Нейдгарда. Начальником линии вместо генерала Граббе — генерал-лейтенанта Гурко. Затем из Петербурга последовало высочайшее повеление, в котором воспрещались всякие экспедиции в глубь гор. Кавказская армия была усилена. К двадцатидвухтысячному войску из рекрутов и отслуживших солдат добавили двадцать шесть батальонов пехоты, четыре тысячи казаков, сорок больших орудий.

«Помните, — писал царь Нейдгарду, — что от таких гигантских военных средств я жду соответствующих результатов».

Наступающие осенне-зимние холода сковывали не только природу, погружающуюся в зимнюю спячку, но и заставляли бездействовать население отдаленных аулов. Только в резиденции имама не кончались всякие дела. В Дагестане и Чечне было учреждено около сорока владений, управляемых наибами имамата, на котором в понедельник разбирались дела чеченских округов, во вторник — Дагестана. В эти же дни недели сам Шамиль принимал людей с жалобами. Если они не представляли сложности, он тут же разрешал их, а дела, требующие расследования и судебного разбирательства, передавал через секретаря в суд, указав людей, выделяемых для расследования, срок и день разбирательства. Через летучую почту Шамиль сносился с каждым округом. Все служебные, военные и гражданские учреждения вместе с мечетью были сконцентрированы вокруг дома имама и непосредственно связаны с ним ходами сообщения. Здесь же располагались дома приверженцев и наиба. Рядом, возле реки, были выстроены большие деревянные избы для беглых русских солдат. Шамиль не принуждал их принять ислам, но и не разрешал предаваться безбожию.

Как-то раз Шамиль, вызвав к себе одного из престарелых солдат-перебежчиков, сказал:

— Говорят, ты смирный и богобоязненный человек. Никого из русских и людей Полша мы не принуждаем принимать мусульманство, но для сохранения лучших качеств совести у неустойчивых потребую от всех исполнения норм христианской религии. Поскольку ни один поп не перебежал на нашу сторону и нам до сих пор не удалось пленить ни одного служителя вашего культа, прошу тебя выполнять все обязанности духовного лица.

— Есть выполнять все обязанности духовного лица! — отрапортовал ветеран, встав навытяжку.

Шамиль продолжал:

— Также мы не дадим солдатам в жены наших мусульманок. Те из русских, которые хотят иметь женщину и завести семьи с соблюдением всех обрядов, пусть делают налеты на притеречные и присунженские казачьи станицы.

Когда вся Чечня и почти вся Авария оказались в руках Шамиля, он на основании законов шариата и при участии видных ученых-законоведов создал «Низам» — кодекс для руководства страной и округами. Для ознакомления с ним Шамиль созвал съезд представителей всех сорока округов.

— Первое требование «Низама», — сказал имам, — беспрекословное исполнение устного или письменного приказания главы государства. В руках каждого наиба должны быть сосредоточены права, позволяющие решать лично дела военные и гражданские. Духовной стороной жизни будут править муфтии и кадии. Управление вверенной частью вилаета должно быть добросовестное, со строгим соблюдением уложений шариата.

Телесные наказания подданных и смертная казнь могут быть вынесены только решением Государственного совета имамата.

Правитель обязан знать все. При решении дел он должен быть крайне осторожным, чтобы не обвинить невинного и не применить незаслуженную меру наказания.

За воровство, убийство, взяточничество, предательство и трусость предусмотрены самые жестокие и унизительные меры. Я приведу этот «Низам» в исполнение без всякого послабления. И не допущу заступничества, пощады и сострадания даже по отношению к самым близким, осмелившимся сделать шаг к бесчестию.

— Этот «Низам» должен быть переписан многократно и доведен до каждого мыслящего, — сказал имам в заключение.

* * *

В свободные от молитв и работы вечера Шамиль старался уделить внимание не только родным, близким, друзьям, но и простым людям и даже пленным. Особенно часто встречался он с князем Орбелиани, тот умел говорить по-аварски. Ему нравился грузин, который всегда держался с достоинством.

В день, когда пленных солдат и офицеров казикумухского гарнизона доставили в Дарго, майора Орбелиани поставили к стене. Князь стоял во весь рост. Гордо откинув голову, спокойно смотрел он на целящихся. Остановив мюридов, наиб Джавад-хан спросил его:

— Скажи, храбрец, какую смерть ты хотел бы избрать для себя?

— Любую, которая избавит меня от позорного плена, — ответил Илико Орбелиани.

Джавад-хан испытывал князя на храбрость. Никто не имел права расстрелять пленника без санкции Государственного совета.

Когда доложили Шамилю о поведении князя, тот вызвал к себе Орбелиани и сказал ему:

— Поистине ты человек мужества. Дарю тебе свободу в пределах этого села. Но ты должен дать клятву, что не сбежишь и в переписке с семьей и бывшим начальством не будешь касаться того, что не относится к делу обмена и выкупа. Кроме того, обратишься через наместника к царю с просьбой обменять тебя на моего сына Джамалуддина, отданного в аманаты под Ахульго.

Князь ответил:

— Могу поклясться в том, что не убегу от вас, но из обращения к царю ничего не выйдет, и потом, нескромно с моей стороны обращаться к императору с таким прошением.

Пленные офицеры содержались в здании, примыкающем к дому Шамиля. Прислуга относилась к ним внимательно, зная, что каждый из них может быть обменен на горца или за каждого может быть получен большой выкуп.

Всегда подтянутый, опрятный, Орбелиани отдавал честь при встрече с имамом. Шамиль нередко приглашал князя на ужин. Илико переводил на аварский письма, которые получал от родных и из штаба главнокомандующего. Слушая его, имам говорил:

— Умно делает царское правительство, обучая военнослужащих языку тех народов, с кем ведет войну.

Ответы на письма пленного князя из канцелярии наместника были короткие и неутешительные. В них говорилось об отсутствии ответа от его величества на просьбы и ходатайства. Родные и близкие писали о том, что постараются со временем собрать требуемую за него сумму денег.

— Я хоть и князь, но не из богатых. Представители моего рода не занимались накоплением добра, большей частью они были военачальниками, хотя происходили из династии грузинских царей.

— Ничего, я подожду, о деньгах идет речь между прочим, меня больше устроит обмен на людей, дорогих и нужных мне, — говорил Шамиль.

Орбелиани молча вздыхал.

— Я знаю, — продолжал имам, — что нелегко влачить существование пленника на чужой стороне. Вот так и старший из моих сыновей, отданный в аманаты, стал моей болью. День и ночь думаю о нем, надеюсь, что обменяет его царь на тебя. За год до того я выдал им племянника Гамзата — сына покойной сестры моей Патимат. Перед падением Ахульго она бросилась в Койсу и погибла. Пал и муж ее. И за Гамзата болит душа. В нем тоже есть часть моей крови. Много лет ничего не слышу о них, но доходят слухи о том, что живы, слава аллаху!

— Имам, не беспокойся, офицеры, приезжавшие из столицы, рассказывали, что для мальчиков созданы неплохие условия, их учат и, несомненно, когда-нибудь вернут тебе, — успокаивал имама Орбелиани.

— Дай бог, дай бог, — повторял имам и снова, обращаясь к князю, говорил: — Пиши, Илико, сардару в Тифлис, пусть еще раз обратится к царю. Ничего мне не нужно — ни денег, ни богатств. Я никогда не был рабом красного и белого металла. Самое дорогое для меня в этом тленном мире — здоровье и благополучие родных, близких, друзей, соратников. Ты, Илико, не простой милицейский сотник. Какой бы ты ни был князь, но все-таки являешься мужем внучки царя. Возглавлял хунзахский гарнизон после Хаджи-Мурада, командовал отрядами на равнине и в Кази-Кумухе. Пиши, проси!

— Напишу, — отвечал Илико.

Имам предупреждал:

— Ты ведь дал клятву писать только то, что касается наших переговоров, и ничего лишнего.

— Имам, я никогда не нарушу данного слова. И нам, русским офицерам, не чуждо понятие — честь. Мы тоже умеем ценить великодушие победителя.

Иногда Шамиль приглашал Шуанат побеседовать с Илико по-русски.

— Поговорите, я хоть и не понимаю слов, но послушаю. К сожалению, бывая изредка в Шуре в годы детства, я научился произносить только лишь «твая-мая», «матушка», «батушка», — с улыбкой говорил Шамиль, поглядывая на жену.

Шуанат с удовольствием начинала беседу, кокетливо прикрывая лицо шарфом. Обычно она заводила речь о совершенстве единобожия и шариатских законов.

— Послушайте, Шуанат! — делая ударение на окончании имени, восклицал Илико. — Я преклоняюсь перед вашей красотой, умом, но все же не могу согласиться с вами и найти оправдание вашему отречению от христианства. Что общего вы могли найти с этим фанатичным, невежественным народом?

— Князь, не смейте так отзываться о народе, с которым я связала судьбу.

— Простите, пожалуйста, Шуанат. Тот, с кем вы связали судьбу, несомненно является исключением. Он учен, умен, может относиться к числу тех рыцарей, перед которыми могут пасть ниц королевы. Что касается религии и народа вообще, вы меня извините, я остаюсь при своем мнении.

— Скажите, князь, а разве христианам или католикам не свойствен фанатизм? Или вам ничего неизвестно о крестовых походах и жестокостях крестоносцев?

Илико молчал.

— И разве творец не един? — продолжала Шуанат. — Я вполне согласна с мужем, которому удалось убедить меня, что поклонение писаным иконам подобно идолопоклонству.

— Сударыня, бога ради, молю вас, не говорите такие вещи. К чему эти разговоры? Уж не собираетесь ли вы сделать из меня убежденного исламиста?

— Нет, князь, вы вольны признавать святую троицу. Я только отвечаю на ваш упрек и хочу пояснить, что библейский Иисус — Иса по Корану, Ной — Нух, Моисей — Муса, Яков — Якуб, Авраам — Ибрагим, Иосиф — Юсуф. Магомед и другие относятся к числу святых — посланников божиих и в писании магометан.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Орбелиани.

— О некоторой религиозной общности и то, что пророки есть пророки, а бог един, незрим, вездесущ, всемогущ.

— О женщины, легковерные создания! — воскликнул князь. — Живя здесь, вы, наверное, убедили себя в том, что эти условия жизни гораздо лучше тех, которые вы знали прежде, не правда ли?

— Нет, не правда! Я понимаю, что вы хотите сказать… должна признаться, что меня нисколько не удручает бедность быта горцев. Конечно, гораздо легче жить в домах с удобствами, в княжеских дворцах… Этого края еще не коснулась цивилизация. Задымленные сакли с открытыми очагами скорее похожи на норы. Здешние люди не знают накрахмаленных простынь, фарфора, фаянса. Их посуда — гончарного производства, утварь — из меди. Не каждый горец пользуется туалетным мылом. Вместо керосина и свеч используют сальные фитили или коптилки, наполненные нефтью, которую доставляют сюда в бурдюках. Но зато сколько самобытного, возвышенного у этих непосредственных, замечательных детей суровой природы. Приходится восхищаться их беззаветной любовью к отчизне и свободе.

— Разве эти качества чужды русскому народу, грузинам или армянам? — спросил князь.

— Я не сомневаюсь в этом, а только подчеркиваю, что лучшие чувства, украшающие просвещенного человека, не чужды и этим отсталым народам, которых ваши соплеменники и русская знать считают дикими туземцами.

Илико молчал.

— Скажите, князь, сколько раз в день вы моете ноги? — вдруг спросила Шуанат.

Смущенный офицер, покраснев, пробормотал:

— Вы хотели сказать — руки?

— Нет, ваша светлость, именно ноги.

— Ну как вам ответить… в этих условиях мы моем их раз в несколько дней, а то и реже.

— Позвольте спросить, разве ваши условия хуже, чем у простых горцев?

— Да нет, пожалуй, лучше.

— Ах вот как! — воскликнула Шуанат. — Вы, дворянин, человек образованный, светский, моете ноги раз в несколько дней. А эти невежественные туземцы четыре, а то и пять раз в день моют ноги, руки по локоть, умывают лицо и совершают прочие омовения перед молитвой. Ни один из них не войдет в дом, не сбросив башмаков у порога.

— Сдаюсь, сударыня, сдаюсь! — Этим восклицанием князь всегда кончал разговор, не имея больше доводов в пользу своих воззрений…

Шамиль любил беседовать с князем о военном искусстве, политике, о жизни народов и правителей далеких, неведомых стран.

Однажды князь Орбелиани спросил:

— Имам, почему бы тебе не взять пример с турецкого султана и не жить в дружбе с Россией? Твоя страна граничит с великой державой. Ваш народ мог бы извлекать большие выгоды из торговли и прочих отношений с русскими.

Шамиль ответил:

— Напрасно думаешь, что я не понимаю выгоды добрых отношений с сильным соседом. Но не всякий слабый может стерпеть, когда на него идут с поднятым оружием, стараясь не только унизить, но и захватить то малое, которое принадлежит слабому. А что касается турецкого султана, откровенно говоря, я не верю ему и не считаю его честным исполнителем шариата. Если бы султан и шах были истинными мусульманами, они, видя, что мы терпим притеснения от неверных и нужду, хоть чем-нибудь помогли бы нам. Я слышал, что султан Абдул-Меджид такой же разбойник, как ваш Микалай.

— А шах, по-твоему, лучше?

— Нисколько! Все они — и султан, и шах, и царь — всегда смотрели на нашу страну как сытые волки на ягненка: пожирая глазами то, что не лезет в брюхо.

— У ягненка теперь выросли ветвистые рога, — с улыбкой заметил князь.

— Это неплохо. В стаде, которое живет постоянно под угрозой нападения хищников, выживают сильные, которые бывают способны не только бежать к неприступным высотам, но и вспарывать брюхо матерым.

* * *

Не успели растаять снега на вершинах гор Дагестана и на голых ветвях лесов Чечни появиться почки, как в мирную жизнь резиденции имама ворвалась новость: устад Джамалуддин-Гусейн, покинув Кази-Кумух со всем семейством, в сопровождении купца Мусы, под охраной цудахарских юношей прибыл в Дарго. Обрадованный Шамиль выделил учителю часть своего дома и тут же приступил к строительству жилища для устада.

Известный ученый, убеленный сединой, каждую пятницу становился за кафедру соборной мечети и, обратившись к многочисленным прихожанам, говорил:

— В сто семьдесят втором стихотворении второй суры сказано: «Благочестие не в том, чтобы обращать лица свои к востоку или западу, но благочестивы те, которые веруют в бога, посланника, ангелов и в последний день; по любви к ним дают из имущества своего ближним, сиротам, бедным странникам, нищим и на выкуп рабов».

Люди, совершающие молитвы, терпеливые в бедствиях и огорчениях, праведны и благочестивы.

Отступники не есть мусульмане. Это лицемеры, внешне исполняющие обряды. Они хуже гяуров. Если не в силах уничтожить их, надо бежать от них, как бежал я ранее от проклятого Аслан-хана, а теперь — от Аглар-хана, да будут прокляты их имена!

Даже сами гяуры, несмотря на то что сотни хана служат украшением царских войск, осуждают жестокого самодура. Он с одинаковым унизительным пренебрежением относится и к простым солдатам, и к соплеменникам. Аглар так же, как араканский кадий, является пьяным в мечеть, устраивает по ночам кутежи и бумажные игры. Он поднимает низких и унижает возвышенных. Развращенный развратными, заставляет приводить к себе всех девиц, выходящих замуж, перед тем как отправить их к брачному ложу. Он может заставить приглянувшуюся ему девушку носить кувшином воду до тех пор, пока не высохнет на камне его плевок.

В усердном служении царю хан беспощаден к тем, кто сочувствует имаму. Не один язык вольнодумца пришит к губам, не одно ухо смельчака брошено на съедение собакам. Не один отважный уздень отравлен ядом, подсыпанным в бузу коварной рукой деспота.

Не перечесть до утра преступлений худшего из правителей. Так будут делать и другие ставленники гяуров, если вы позволите скрутить себе рога.

Нет сомнения в преимуществе шариата. Лучше погибнуть в священной войне, чем влачить существование униженных, под властью таких, как Аглар.

Видит аллах, что правда льется из моих уст.

Бурю негодования вызывали в мятежных сердцах чеченцев подобные выступления.

— Веди нас на Кази-Кумух! — выкрикивали они, обращаясь к имаму.

* * *

Генерал Нейдгард, человек инертный, нерешительный, за год своего правления нисколько не изменил положения дел в Дагестане. Его попытки продвинуться на каком-нибудь участке фронта были обречены на провал.

Один лишь молодой энергичный генерал Пассек в июне 1844 года с отрядом в тысяча четыреста человек в сражении с мюридами Шамиля в ауле Гелли одержал блестящую победу. Этот отважный генерал, всеобщий любимец солдат, плечом к плечу с ними бросался в рукопашную и так же, как великий полководец Суворов, делил с рядовыми все тяготы нелегкой походной жизни.

Но победа Пассека была слишком незначительным событием по сравнению с колоссальными потерями, которые понесла империя на Кавказе за последние годы. Одной из причин неверной политики было и то, что Нейдгард — сухой формалист, некавказец, как его называли офицеры, — совершенно не понимал психологии горцев и не считался с их обычаями и нравами. Он грубо обошелся с элисуйским султаном Даниель-беком, предки которого издавна считались лояльными вассалами русских царей. Еще в 1803 году элисуйский султан Ахмед старался войти в непосредственные сношения с правительством России. В 1807 году он прибыл в Тифлис для личного изъявления покорности царскому представителю. В доказательство своего усердия, в залог нерушимой верности он отдал своего старшего сына учиться в Тифлисское благородное училище. Это был первый лезгин, посланный для обучения в русское учебное заведение. Султану Ахмеду пожаловали чин полковника царской службы. Он принимал участие в войне с Персией в 1826–1830 годах. После его смерти элисуйским султаном стал Муса — старший сын Ахмеда, только на год переживший своего отца.

После него правителем Элису стал Даниель-бек. Он тоже окончил сначала тифлисскую гимназию, затем военное училище. С юных лет Даниель был активным участником многих сражений и схваток с мюридами. Владения элисуйского султана простирались от северо-западной стороны Шекинского уезда и Алазани до Казикумухского ханства и Самура.

Этого потомственного султана Элису, генерал-майора царской службы, и хотел сместить Нейдгард, подчинив султанство джаро-белоканскому правителю. Причиной послужил спор, возникший у султана с джарцами при установлении границ.

Разногласия Нейдгарда с султаном элисуйским были восприняты высшими кругами России как очередная ошибка. Последствия ее были очевидны: вернувшись из Тифлиса, Даниель разорвал форму русского генерала, переоделся в горскую, сорвал погоны с черкески. Кресты и медали были брошены в огонь. Ту ночь Даниель провел в мечети за молитвой.

На следующий день, когда народ собрался в храме, Даниель-султан, взяв Коран в руки, сказал:

— Я познал земную славу, какую может пожелать человек. Но теперь мне открылась правда. Я решил покинуть этот мир и посвятить себя аллаху. Пойду по пути пророка Мухаммеда и трех имамов Дагестана.

Весть о ссоре главнокомандующего с султаном элисуйским облетела Кавказ. Дошла она сразу и до слуха имама. С шамхальской равнины принес ее «министр торговли» и глава разведчиков — купец Муса казикумухский.

Имам не замедлил воспользоваться случаем. Он отправил своего учителя устада Джамалуддина-Гусейна, который был знаком с Даниелем, в Цудахар и Акуша, чтобы там, снарядив отряд, через горы двинуться в султанство Элисуйское.

Нейдгарду донесли, что во владениях Даниеля в Элису назревает мятеж, который может перенестись в Джаро-Белоканы, в Шеку и Елисаветополь.

Главнокомандующим немедленно была снаряжена экспедиция во главе с начальником лезгинского отряда генерал-майором Шварцем. Шварц выступил из Новых Закатал с дивизионом драгун, тремя батальонами пехоты, двумя сотнями казаков, имея также тысячу человек кахетинской милиции и восемь орудий. Он направился к селению Ках, граничащему с владениями элисуйского султана.

Даниель-бек, подняв подданных, успел соорудить препятствия и завалы на подступах к своей резиденции. Передовой отряд Даниель-бека столкнулся с силами Шварца у селения Гюмюк и вынужден был отступить в сторону Малого Элису. Там, в Кусуре, находился султан с основной силой и отрядом, прибывшим из Дагестана во главе с Кебед-Магомой и устадом Джамалуддином-Гусейном через Белоканы.

Даниель-бек со всем семейством, приближенными и беками в сопровождении сотенных отрядов стал пробиваться к Мухохскому ущелью, чтобы уйти в горы Дагестана. Ему без особых потерь удалось скрыться в горах.

Шварц разделил свои силы на два отряда. С первым шел сам, преследуя уходящего султана, а второй направил в Элису, где часть оставшихся мятежников, укрепив селение, стояла у позиций.

Егеря, опрокинув элисуйских мятежников, ворвались в селение.

Так султанство Элисуйское оказалось подчиненным правителю Джаро-Белоканского уезда.

 

Глава четвертая

Имам Шамиль, отправив устада Джамалуддина-Гусейна и Кебед-Магому с трехтысячным отрядом в султанство Элисуйское, сам решил выступить в направлении Ашти-Кул и Гуль-Хосрех казикумухского округа, чтобы отвлечь силы командующего войсками Южного Дагестана генерала Аргутинского, — тот мог ударить в тыл отряду, посланному в Элису, или преградить отход Даниель-беку.

До выступления устада из Чечни в Цудахар на имя Аслан-кадия и в Акуша Талгат-кадию были отправлены приказы: «Мобилизовать силы и ждать подхода казикумухского шейха Джамалуддина с войсками».

Такие же фирманы были посланы наибам аварских вилаетов. Шамиль писал им: «В полной готовности, с двадцатидневным запасом непортящихся продуктов, собирайтесь на Гудул-Майдане под Гунибом и ждите моего прихода к третьему дню второй недели июля». Из чеченских отрядов имам взял с собой ичкеринцев во главе с Шугаибом и беноевский отряд наиба Байсунгура.

В означенный день на Гудул-Майдане — небольшом поле под горой Гуниб, где аварская молодежь проводила конные состязания, — собрались с отрядами Хаджи-Мурад, гумбетовский Абакар-кадий, Газияв андийский и другие наибы.

Шамиль повел их, минуя Кази-Кумух, в сторону Ашти-Кул. Кулинцы не оказали имаму сопротивления. Отсюда он послал разведчиков вниз — в Кази-Кумух, а сам поднялся к близрасположенному Гуль-Хосреху и стал лагерем возле селения.

Разведчики возвратились на второй день и доложили имаму о том, что часть казикумухского гарнизона с ополчением во главе с Аглар-ханом отозваны в кюринский округ Аргутинским.

Тогда Шамиль решил вернуться, занять Кумух, укрепиться там и встретиться с врагом. Он отправил в ханскую столицу небольшие отряды Абдурахмана согратлинского, Шахмардана чиркеевского и чохского Инкау-Хаджи. Сам задержался в Гуль-Хосрехе, чтобы мобилизовать хосрехскую и кулинскую молодежь. Большинство мужчин обоих селений присоединились к нему.

На заре следующего дня, когда Шамиль дал команду к выступлению и мобилизованные стали выезжать из села, вдруг с одной из высоких крыш раздался голос:

— Внимание! Внимание! Поселяне! Не следуйте за имамом Шамилем! Войска его, ушедшие в Кази-Кумух, обращены в бегство. Все, кто признал его, будут наказаны!

Хосрехцы повернули обратно. Кулинцы во всю прыть пустились в сторону своего аула. Те из мюридов Шамиля, которые не знали лакского языка, не поняв, в чем дело, стали отходить к аулу Чара.

Все это произошло мгновенно. Шамилю с трудом удалось навести порядок среди колонн и выявить виновного. Им оказался хосрехский глашатай, который по сговору с братом старосты, ушедшего с Аглар-ханом, решил вызвать панику в войсках имама.

Арестовав провокаторов, Шамиль повел своих мюридов по дороге в Кази-Кумух. Миновали аулы Ваччи и Кая. У Шовкра имам оставил отряд Газиява андийского, чтобы разрушить мост, а сам стал подходить к Кази-Кумуху.

Увидев быстро движущийся кавалерийский отряд русских с артиллерией, Газияв поспешил догонять основные силы.

Как выяснилось, в Кумухе стоял Аглар-хан. Посланные Шамилем накануне отряды беспрепятственно вошли и заняли Кумух. Усталые мюриды, расквартировавшись у местных жителей, предались безмятежному сну в надежде, что имам немедленно последует за ними. Но Аглар-хан, возвратившись в ту же ночь со своими сотнями, устроил облаву. Многие мюриды, захваченные врасплох, были на месте убиты, некоторым, в том числе чохскому Инкау, хорошо знавшему местность, удалось бежать. Остальные были пленены.

Шамиль был расстроен известием. Особенно огорчило его сообщение о том, что попали в плен ученые — Абдурахман согратлинский и Шахмардан чиркеевский. Но и сам он со всем войском оказался в опасном положении. Впереди в боевой готовности стояли сотни Аглар-хана. Сзади наступала кавалерия Аргутинского. Справа — глубокое, обрывистое ущелье Казикумухского Койсу. Слева — стена голых гребтов.

Шамиль решил идти вперед. Он быстро разделил свое войско на две равные половины. Один из отрядов повел сам, обогнув маленькое озеро, к возвышенной части селения, где через седловину горы перекидывалась дорога, ведущая в Аварию. Второй отряд во главе с беноевским Байсунгуром, Газиявом и Хаджи-Мурадом направил вниз по дороге. Оба отряда должны были оттеснить конные сотни Аглар-хана, чтобы дать возможность тылам начать отступление вверх — к Чохской дороге, до подхода кавалерии Аргутинского.

Жители Кази-Кумуха, проживающие в верхней части селения, попытались оказать сопротивление. Они встретили отряд имама ружейным огнем из окон и с крыш. Тогда Шамиль выставил вперед пленных кулинцев и хосрехцев, которые стали умолять соотечественников не стрелять по ним. Таким образом мюриды ворвались в селение.

Заняв две вершины горы над седловиной и аулом, отряд Шамиля стал огнем кремневок прикрывать отступление раненых, вьючного обоза и резерва.

Хаджи-Мураду, Байсунгуру и Газияву тоже удалось прорвать цепь ополчения Аглара и ворваться с базарной площади в нижнюю часть городища.

Пока Хаджи-Мурад с Байсунгуром теснили сотни хана к северу, Газияв занял возвышенность над мостом, ведущим на противоположный берег реки, где была расположена крепость. Попытка гарнизона выйти на помощь хану не увенчалась успехом.

Когда тылы одолели крутой перевал Уграних, имам дал команду легкой кавалерии Хаджи-Мурада, Байсунгура и Газиява начать отход. Только успел хвост всадников Шамиля занять крутую высоту Уганих, как со стороны Кази-Кумуха грянул пушечный залп. Но мюриды были в безопасности. Миновав лакский аул Хуты, последний на пути к Аварии, Шамиль не спеша повел утомленное войско. Он был озабочен думой об Инкау. На чохцев имам никогда не надеялся, поскольку они с самого начала хозяйничания царских сатрапов в Дагестане держались русских. Но взятый год тому назад заложником чохский ученый Инкау-хаджи стал дорог ему как человек порядочный во всех отношениях. Имам боялся, что Инкау, спасшийся бегством из Кази-Кумуха, по возвращении своем в родное село покинет того, к кому не менее привязался за год.

Но беспокойство имама оказалось напрасным. Инкау-хаджи с несколькими десятками уцелевших мюридов ждал его на плато Турчи-даг. Шамиль обрадовался встрече с ним. На плоской вершине горы он устроил дневку. Перед вечером на дороге, ведущей к Турчи-дагу, дозорные имама заметили всадника. На взмыленном коне подъехав к караульным, он сказал:

— Мне нужно видеть Хаджи-Мурада или Шамиля.

— Проезжай! — караульный кивнул головой на вершину.

Гонец оказался тайным осведомителем Хаджи-Мурада. Он сообщил:

— Основные силы гяуров покинули Хунзах. В Арани остался небольшой гарнизон. Время самое подходящее для наступления. Люди просят вас торопиться.

Присутствовавший при беседе Хаджи-Мурада с осведомителем Шамиль сказал:

— Трудно начинать какое-либо дело с середины. Надо взяться сначала за один из краев, хотя бы со стороны непокорного Ансаля. Но ничего, попробуем с божьей помощью.

По дороге к Хунзаху Шамиль встретил второго гонца, который спешил от калаляльского наиба.

— Гяуры заняли аул Харачи, — сообщил он. — Галбац просит, если есть возможность, послать помощь.

Шамиль приказал Хаджи-Мураду возглавить силы, идущие к Хунзаху, а сам с отрядом Шугаиба ичкерийского пошел на помощь Галбацу. Перед аулом разведчики имама наскочили на неприятельский пикет. Подоспевшие всадники Шугаиба обратили в бегство передовые посты врага.

Увидев многочисленное войско Шамиля, мелкие отряды харачинских отступников бросились бежать и заперлись в крепости. Харачинцы, подстрекаемые отступниками, укрепились в селении и оказали сопротивление мюридам. Аул удалось взять только после двухдневного боя. Местной знати удалось бежать под покровом ночи.

Взяв Харачи, Шамиль осадил крепость и немедля приступил к штурму. Но натиск штурмовиков каждый раз разбивался ответной силой артиллерийского огня. Беспрерывная пушечная пальба не давала мюридам подойти к стенам крепости.

Имам наблюдал за ходом штурма. Увидев своих воинов, повернувших обратно после очередной попытки к укреплению, Шамиль пришпорил коня. Подъехав к Галбацу, он сказал:

— Сколько удовольствия и радости доставляете вы врагам, показывая свои спины.

— Но ведь никак невозможно перейти черту обстрела. Это потребует больших жертв, — возразил наиб.

— Лучше один раз в мощном натиске потерять некоторое число воинов, нежели постепенно убавлять силы, растягивая дело до бесконечности, — заметил имам.

— Герои могут показать себя в единоборстве или в схватке с множеством врагов, но против разящей силы железных мячей трудно устоять самым отважным, — сказал Галбац.

— Только силу и мощь, исходящую от бога, не может одолеть человек. Все остальное он может! — воскликнул имам.

Наиб молчал.

— Клянусь всевышним, никому не позволю отойти отсюда и не отойду сам, пока не будет взята крепость. Так давайте же биться до тех пор, пока не пожнем одно из двух наилучших благ: победу над врагом или смерть праведников, — обратился Шамиль к воинам.

Стегнув коня, он первым поскакал к крепости. Стаей птиц полетели вслед за ним мюриды. Грянул пушечный залп. Но не остановили на сей раз железные мячи людскую лавину, увлеченную вождем. Под свист винтовочных пуль сомкнулось кольцо мюридов под стенами крепости. Осажденные растерялись. Подсаживая друг друга, карабкались на стены смельчаки, тогда как снайперы Шамиля снимали со стен и башен обороняющихся.

Наконец осажденные поняли бесполезность сопротивления. Они собрались посредине крепостного двора, побросали винтовки, сабли, кинжалы в кучу.

— Раскрыть ворота! — приказал начальник гарнизона.

Комендант вышел навстречу победителям.

— Мы сложили оружие, сдаемся на суд имама.

Шамиль помиловал всех. Пленных под конвоем сразу отправили в Чечню. Следом двинули обоз с трофеями. В крепостных складах оказалось много зерна, оружия, боеприпасов. Десять действующих пушек было взято в Харачинской крепости вместе с прислугой.

Около тысячи раненых разместил Шамиль в освобожденном укреплении. Знахари засучив рукава принялись за дело.

Успешно действовали и Хаджи-Мурад с Байсунгуром. Беспрепятственно заняв Хунзах, они обложили Арани. После ночного нападения цитадель была взята и разрушена. Гарнизон уничтожен полностью.

Но удержаться в Хунзахе Хаджи-Мурад опять не сумел. Из Кази-Кумуха через Чох вновь явился Аргутинский с ополчением Кюринского и Казикумухского округов. Хаджи-Мурад вынужден был покинуть бывшую резиденцию, жители которой отказались ему помочь.

Хунзахцы, считавшие себя горожанами, несмотря на зависимость от хана, привыкли диктовать остальным. Им не хотелось жить без привилегий, наравне со всеми согласно уложениям шариата. Их больше устраивали крепостнические и помещичьи законы Российской империи.

Хаджи-Мурад с Байсунгуром, оставив город до прихода Аргутинского, явились в Харачи. Имам остался недоволен Хаджи-Мурадом, который не сумел склонить на свою сторону хунзахцев. Собрав военный совет, Шамиль сказал:

— Эта проклятая столица аварских ханов остается камнем преткновения в течение всего периода борьбы с неверными. Ее жители постоянно переходят с одной стороны на другую и обратно. Они окончательно лишились чувства постоянства и преданности даже по отношению к тому, чей авторитет казался незыблемым. — Имам посмотрел на Хаджи-Мурада. Тот опустил глаза. — Не лучше ли нам снова двинуться на этот город, взять его, расселить жителей по окрестным аулам, а сельчан поселить в Хунзахе?

Собравшиеся некоторое время молчали.

Первым взял слово Хаджи-Мурад.

— Я прежде отговаривал тебя от выселения хунзахцев, но дело вышло противоположно моему предположению. А потому сделай так, как говоришь.

— Надо поступить иначе, — возразил Инкау чохский.

— Как именно? — спросил имам.

— Не только жителей Хунзаха, всех надо переселить подальше от гнезда неверия, раскола и сопротивления. Хунзах должен быть населен людьми верными нам от начала до конца.

С Инкау-хаджи согласились все.

— Немедленно возвращайся в город, сообщи жителям о нашем постановлении, — приказал Шамиль Хаджи-Мураду. Заметив нерешительность наиба, он добавил: — Не беспокойся, Аргут ушел вниз. Занимай крепость. Она свободна. Эти вести утром принесли лазутчики. Гаибы Галбад, Газияв и Дибир займутся переселением жителей из сел, расположенных рядом с городом. А я завтра последую вслед за вами.

Отправив наибов с отрядами к Хунзаху, Шамиль сам двинулся туда через день. В дороге Шамиля нагнал посыльный из Гоцетля, который сообщил о том, что большой отряд гяуров во главе с Аргутом, повернув обратно, стал возле Чалды, от которого начинается хунзахский подъем.

Шамиль поспешил к Чалде. Навстречу имаму из этого аула явился человек.

— Будь осторожен, — сказал чалдынец Шамилю. — Аргут умножил свои силы за счет сотен Аглар-хана и ополченцев чохского отступника Ибрагима-хаджи. Кроме того, несколько десятков лошадей волокут железные трубы на колесах, из которых стреляют железными шарами.

— Нам лучше не связываться с этим жирным донгузом Аргутом, который знает местность и благодаря своей хитрости может провести самого шайтана. Мы выиграли сражение в Харачи, в наши руки попало много добра, может быть, ограничимся этим? — высказал свои мысли Инкау-хаджи.

— Нет, — возразил Шамиль, — не можем мы уподобляться детям, которые, вырвав сладости у других, убегают. Как можно бросить тех, кого отправили в город и окрестные деревни? Я не вернусь сам и не позволю никому уйти, оставив соратников в беде. То, что мы захватили в Харачи, слишком мизерно по сравнению с ожидающей нас вечной наградой на том свете. Я обязательно пойду на выручку Хаджи-Мураду, чтобы ударить по хвосту Аргута. А ты, Инкау, останешься здесь с Байсунгуром. Сюда должны прийти пушки из Дарго. В отряде беноевского наиба есть перебежчики, умеющие стрелять из пушек. Когда привезут орудия, пойдете в Танус, укрепите его, установите орудия где следует, большей частью — над дорогой, и приготовитесь к обороне.

Шамиль направился в Чалду. Аргутинского в селении не оказалось. Жители сообщили, что он ушел к Хунзаху рано утром.

Не останавливаясь в Чалде, имам стал подниматься к хунзахскому плато. Ему приходилось идти с боями, поскольку по обеим сторонам дороги Аргутинский установил посты, а кое-где сделал преграды.

Оттеснив мелкие отряды Ибрагима чохского и Аглар-хана, Шамиль поднялся на плато.

Мюриды, оставленные в крепости, узнав, что в Хунзах поднимается с большими силами Аргутинский, покинули крепость и присоединились к Хаджи-Мураду, который укрепился в городе.

Заняв крепость, Аргутинский стал быстро исправлять разрушения, оставив на позициях Аглар-хана и чохского штабс-ротмистра Ибрагима со всем ополчением.

Ночью Шамиль послал в аулы, расположенные около Хунзаха, трех лазутчиков к Газияву, Дибиру и Галбацу, чтоб они шли на соединение с отрядами имама.

На следующий день еще до восхода солнца все три наиба с отрядами соединились с силами Шамиля.

Противники стали друг против друга лагерем.

После полуденной молитвы Шугаиб подойдя к Шамилю, сказал:

— Разреши испробовать острие этой шашки.

Ичкерийский наиб оголил блестящее кривое лезвие, на котором было написано: «Пусть сердце, крепкое, как этот булат, станет нежнее шелка при виде раненого и беззащитного». Эту дорогую шашку с серебряной рукояткой, изображающей клюв орла, в ножнах тонкой работы кубачинских ювелиров, подарил Шугаибу сам Шамиль.

— Испробуй, только не горячись, помни, что ведущий не всегда должен быть впереди, иначе он не будет видеть, что делается сбоку и сзади. Если надежны свои, надо не забывать о коварстве противника. Аллах на помощь! — сказал имам.

Шугаиб вернулся к отряду. Рядом с ним расположил своих мюридов беноевский Байсунгур.

— Приготовься к атаке, — сказал Шугаиб соседу.

Шамиль приказал Галбацу и Газияву быть готовыми двинуться на помощь чеченскому отряду, сел на лошадь и стал наблюдать в бинокль с холма.

Развернутым фронтом, потрясая остриями сабель, с гиком и свистом понеслись чеченские всадники по равнине к земляному валу, возвышающемуся перед крепостью. Аглар-хан бросил в контратаку свои кавалерийские сотни. Но натиск чеченцев был настолько стремителен, что казикумухцы, словно по приказу, натянули поводья и повернули коней обратно, буквально на расстоянии десятка шагов от противника.

Напрасны были старания и чохского ротмистра. Всего лишь несколько минут слышался лязг скрещенной стали. Отступники были выбиты с позиций и обращены в бегство.

Преследовать их Шугаиб не решился, потому что через головы отступников полетели пушечные ядра с батарей Аргутинского.

Шамиль, на лице которого сияла мягкая улыбка, вдруг сорвался с места и помчался туда, где только что, вспыхнув как соломенный костер, погас бой.

— Слава аллаху! — воскликнул он, увидев живого, невредимого Шугаиба, который тащил на себе раненого двоюродного брата. Шамилю показалось, когда он смотрел в бинокль, что ичкерийского наиба выбили из седла. Он спешился и помог наибу унести раненого.

Имам послал приказ Хаджи-Мураду оставить город и начать отход вниз с наступлением темноты. К вечеру следующего дня отряд Шамиля достиг Тануса. Отдохнув в Танусе несколько дней, имам решил уйти к Куруде. Курудинцы были сторонниками имама. Расположившись лагерем возле селения, Шамиль стал возводить оборонительные сооружения. Имам ждал Аргута.

* * *

Однажды утром Шамиль услышал барабанный бой. Поднявшись на гору, он увидел странное шествие. Впереди ехали мужчины, за ними следовали всадницы, некоторые из них были с детьми. За женщинами двигалось множество навьюченных лошадей, ослов, быков. Замыкал шествие вооруженный отряд пеших.

— Кто они и куда идут? — произнес Шамиль вслух, не отрывая бинокля от глаз.

Когда караван приблизился, имам удивился еще больше, обратив внимание на пестрые, дорогие наряды всадниц. «Это не свадебное и не праздничное шествие, — рассуждал он. — И при чем тут зеленое знамя? Нет сомнения, что они мусульмане… Если это отступники, идущие в поход, зачем бы им понадобились представители слабого пола с младенцами?»

Наконец он заметил, как от едущих отделились десять всадников. Они спустились к реке. Увидев, что мост разрушен, перешли реку вброд.

— Инкау-хаджи, — сказал имам чохскому ученому, — возьми десятка два муртазагетов, поезжай навстречу, узнай, что это за люди и куда следуют.

Инкау через четверть часа привез радостную весть:

— Почтенный имам, готовься встречать гостей, это возвращаются наши из Элису вместе с Даниель-султаном, его родными, близкими, женами, детьми, имуществом.

Шамиль сел на коня и в сопровождении свиты выехал навстречу гостям.

В тот же день в курудинской мечети Даниель-бек, возложив руку на Коран, сказал:

— Даю слово отныне служить верой и правдой имаму Шамилю. Клянусь священным писанием в том, что объявляю газават и, если аллаху будет угодно, умру во имя торжества ислама.

Наутро семейства султана и его приближенных с обозом отправили в Дарго. Даниель-бек со своими воинами, мюридами Кебед-Магомы и устада остались. В Куруду прибыл и Хаджи-Мурад с отрядом и чиркеевским ополчением.

Поздно вечером, оставшись наедине с Шамилем, устад Джамалуддин-Гусейн сказал:

— Сын мой, что ты намерен здесь делать? Не собираешься ли воевать с гяурами?

— Ты не ошибся, учитель. Я жду Аргута. Если он не придет сюда из Хунзаха, мы пойдем туда, куда пойдет он, — ответил Шамиль.

— Не лучше ли было бы отвезти гостей домой, разместить их, оказать должное гостеприимство, а затем вновь прийти сюда и делать то, что задумано?

— Нет, учитель. В верности таких людей, как элисуйский султан, лучше убедиться сразу на деле, а не на словах. Не мешает в том же убедить наших врагов, бывших его союзников. Я хочу, чтобы вчерашний генерал русского царя сегодня поднял оружие против солдат и таких же генералов, каким был он.

— Пусть будет так, как ты хочешь, — согласился устад.

Утром имам пригласил в свой шатер Даниель-султана. В присутствии советников и наибов Шамиль сказал ему:

— Даниель-эфенди, не взыщи за то, что не могу сейчас оказать тебе внимания согласно долгу. К сожалению, мы встретились друг с другом на дороге. Нам необходимо приложить еще некоторые усилия для частичного окончания дела. Тебе, как человеку, владеющему военным искусством, должно быть многое понятно без слов. Среди царских генералов есть у меня два сильных, непримиримых врага. Первый — Граббе, нанесший мне тяжелое поражение под Ахульго. Он уже бит как следует чеченцами. Второй — Аргут, и его ты, конечно, хорошо знаешь. Говорят, сегодня или завтра он покидает Хунзах и пойдет в Чохаль. Мы догоним его, обойдя Хунзах, чтобы встретиться на поле брани.

— Я исполню любой из твоих приказов и сделаю все зависящее от меня, — сказал Даниель-султан.

— Теперь нет сомнения в твоей верности, — поддержал бывшего султана устад Джамалуддин.

— Я могу пойти и сразиться с Аргутинским со своими мухаджирами, если ты, имам, прибавишь, доверив мне, своих воинов и людей, хорошо знающих дороги и местность.

— Я дам тебе три тысячи мюридов во главе с наибами Кебед-Магомой, Хаджи-Мурадом, Инкау-хаджи и другими, — сказал Шамиль.

* * *

Аргутинский, водворив гарнизон в Арани, имел намерение возвратиться в Дербент. В Чохе ему сообщили о том, что вслед за ним движется отряд Шамиля. Тогда он, приказав чохцам не пускать мюридов в селение и держаться до его возвращения, ушел в Согратль. Оттуда отправил гонца к Аглар-хану в Кази-Кумух с приказом немедленно собрать ополчение Кумуха, Цудахара, Леваши, Ашты-Кул и явиться с ними в Согратль.

Даниель-султан со своими мухаджирами, тремя тысячами аварских мюридов, с пятью пушками, захваченными в Харачи, двинулся в Турчи-Даг. Узнав о том, что Аргутинский ушел в Согратль и ждет там Аглар-хана с ополчением, Даниель-бек, не поднимаясь на плато, занял позицию на горе Хутуб — на виду у чохцев. Предварительно он решил послать к жителям Чоха представителей с требованием сдаться по-доброму, выдать заложников, установить шариат.

Правитель ротмистр Ибрагим-хаджи ответил:

— Пусть генерал Даниель даст нам несколько дней для размышления. Мы должны посоветоваться со старейшими.

Понятно, что ротмистр хотел оттянуть время. Он еще перед тем, как подойти войскам Шамиля, отправил нарочных в Кумух и Согратль.

Даниель-бек согласился дать чохцам время для раздумья.

На четвертый день, когда парламентеры мюридов вновь поднялись в селение, Ибрагим-хаджи от имени жителей выразил согласие принять требуемые условия.

Не успели посланцы далеко отойти, как услышали громкий голос глашатая:

— Внимание! Радостная весть! Слушайте, люди, к нам идут друзья на помощь!

Тогда ротмистр быстро поднялся на крышу крайнего дома и крикнул вслед парламентерам:

— Гей, люди Данияла, приспешники Шамиля, мы изменили свое решение! Передайте тем, кто вас послал, что мы до сих пор обходились без имама и шариата, думаем обойтись и впредь! Для нас достаточно признания одного аллаха!

Затем Ибрагим-хаджи крикнул глашатаю:

— Эй, Чауш, объявляй сход! Пусть мои помощники и юзбаши приготовятся!

Даниель, узнав о коварном обмане чохцев, пришел в негодование. Досадуя на себя, он дал команду немедленно начать штурм. Тысяча всадников под предводительством Инкау-хаджи помчалась к селению. Чохцы успели сделать заграждения и, вооружившись, засели за домами и заборами дворов. Отряд Хаджи-Мурада был брошен навстречу Аглар-хану. Сам Даниель-султан остался с резервом наблюдать за тылами.

Заняв позиции друг против друга, противники, перестреливаясь и переговариваясь, топтались несколько дней.

Чохцы всячески поносили своего односельчанина Инкау, называя его изменником.

— Эй, продажный Инкау! Мы очень сожалеем, что выдали тебя в заложники год тому назад, а затем выпустили и семью. Лучше бы снесли твою голову, положили в хурджин и отправили в подарок имаму! — кричал старик, высовываясь из-за груды кизяка, уложенного на крыше.

— Моя голова в руках имама, а вот твою, наверное, повезу я в подарок его псам, — отвечал Инкау, пересыпая слова сочным матом.

С тысячным отрядом, наступая с невыгодных позиций, Инкау ничего не мог сделать с обороняющимися. Он посылал к Даниелю, требуя помощи, но Даниель ответил, что не может оставить тыл с хунзахской стороны открытым.

Ночью, придя к Даниелю, Инкау сказал:

— Становится невмоготу бесцельно топтаться на месте. Идти на верную смерть и тем обрадовать врагов тоже не хочется. Я считаю целесообразным отступление.

В то время когда Инкау разговаривал с Даниелем, к палатке подъехал гонец. Быстро спрыгнув с коня, он подал письмо Даниелю: «От имама». Даниель стал громко читать:

— «Во имя аллаха всемогущего мой приказ! Аргут на нашей стороне у Хунзаха. Не возвращайтесь оттуда, пока не покорите обманщиков, отступников и тех, кто заблуждается.

Да поможет вам аллах!»

Даниель собрал всех командиров и, зачитав им письмо имама, сказал:

— Клянусь аллахом, я не отступлю и сделаю так, как сказал имам, если даже лягу здесь с теми, кто пришел со мной из Элису. Приготовимся. Начнем наступление на обоих фронтах. Устанавливайте три пушки напротив аула, две — на позиции против Аглара. После короткой артподготовки начнем атаку и штурм. Я пойду на помощь Инкау. Наступление на аул поведем с двух сторон одновременно!

Никто не спал в эту ночь в лагере Даниеля.

Не успела серая полоса рассвета врезаться в звездный полумрак, как грянул залп пушек, громовым раскатом разнесшийся по горам эхом. Словно гулом землетрясения пробужденный аул безмолвствовал минуту, скованный паническим страхом. Лишь после второго залпа поднялся невероятный шум. Послышались крики женщин, детей, ружейные выстрелы, топот бегущих.

До восхода солнца мюридам удалось прорвать оборону на обеих позициях. Отряд Хаджи-Мурада теснил силы Аглар-хана. Инкау с мухаджирами Даниеля занял часть аула. К полудню войска казикумухского хана вместе с акушинцами и цудахарцами были обращены в бегство. Поспешно ушел и Аглар, не успев захватить знамя, шатер с коврами и личные вещи.

Хаджи-Мурад потирал руки, скрежетал зубами, глядя вслед Аглару, сожалея, что из-под рук выпорхнула такая птица. Он бы не выпустил хана, если бы не обратил основной удар на изменников — акушинцев и цудахарцев, которые несколько недель назад выручали Даниеля под Элису, а теперь пришли сражаться с ним на стороне Аглара.

Большие богатства — драгоценности, которыми издавна славился аул, попали в руки мюридов, поскольку дома чохской знати были в основном расположены внизу и в центре аула. Увлекшись мародерством, мюриды ослабили натиск. Сотню за сотней бросал Даниель в верхнюю часть селения, но они, как и предшественники, считая дело сделанным, старались побольше захватить. На верхнюю окраину, где селились бедняки, с наступлением темноты никто не обращал внимания. Взять там было нечего. Жажда мести была заглушена радостью удавшейся наживы. Чохцам удалось скрыться. О них никто не сожалел, кроме Инкау, который был ранен в ногу, а потому не мог свести счеты с теми, кто его оскорблял и унижал в дни осады.

Наутро мюриды очистили дворы и помещения, забрав все, что могло пригодиться в хозяйстве, и подожгли Чох.

Даниель предал земле павших и дал отдохнуть своим воинам несколько дней. Затем двинулся к лагерю имама.

Узнав о судьбе Чоха и бегстве Аглара, Аргутинский, присоединив к себе часть, находившуюся в Хунзахской крепости, поспешил уйти, боясь, что Даниель с Хаджи-Мурадом отрежут ему пути в сторону Кази-Кумуха и вниз, к Шуре.

* * *

Оставив Хаджи-Мурада с отрядом в Аварии, имам с Даниель-султаном поехал в Дарго.

Через некоторое время и Хаджи-Мурад с родственниками и сватами прибыл в Гехи-Мартан. Прошел год после смерти Дурды. Теперь Хаджи-Мурад мог взять в жены чеченку Сану, и он еще до поездки в Гехи-Мартан заехал в Дарго, чтобы пригласить Шамиля на свадьбу в Хунзах. Но Шамиль, поблагодарив, отказался. В душе он был недоволен Хаджи-Мурадом. Убийство Дурды он считал делом его рук, потому что именно за день до убийства Хаджи-Мураду донесли, что Дурды собирается в Хунзах, чтобы отказать ему за неприсланный, но обещанный калым. Однако внешне имам не выдал своего недовольства, сославшись на неотложные дела.

В Дарго на имя Шамиля было получено письмо из Тифлиса от Абдурахмана согратлинского. Пленник писал имаму в стихах:

Шамиль никогда не забывал о пленных, предпринимая все возможные средства для их освобождения. Царские наместники знали, что он за одного своего давал двух, а то и трех русских пленников.

Письмо Абдурахмана растрогало имама. Прочитав его устаду Джамалуддину-Гусейну, Шамиль сказал:

— У нас есть два человека, грузинский князь и русский офицер, тоже знатного происхождения. Я надеялся, что мы обменяем их на моего сына и племянника или получим взамен много денег. Но теперь я обменяю их на Абдурахмана и Шахмардана, ибо лучшим богатством считаю умы ученых, от которых имел всегда пользы больше, чем от казны. Только надо будет предложить обмен военнопленными, не показывая противнику того, как дороги они нам.

— Правильно сделаешь, — одобрил устад.

Получив письмо Шамиля, Нейдгард ответил, что он согласен за двух пленных офицеров выдать только одного, Абдурахмана или Шахмардана.

Тогда Шамиль написал:

«Ты волен делать с моими мюридами все, что заблагорассудится. Держите их под арестом до скончания века. Даже если вы их расстреляете, смерть их никому не будет в тягость, ибо умирали лучшие — пророки, и нет смерти краше той, на которую идут ради аллаха, родины и народа».

Прождав некоторое время и убедившись в полном безразличии имама к судьбе плененных, Нейдгард отправил Шамилю второе письмо с согласием обменять двух ученых на двух офицеров.

* * *

В тяжелые для имамата дни приближенные Шамиля неоднократно предлагали, а учитель Джамалуддин-Гусейн настоятельно требовал, чтобы имам просил помощи у турецкого султана. Имам каждый раз отвечал:

— Разве они не знают, в каком затруднительном положении находимся мы в течение многих лет, воюя с Арасеем? Если бы султан был истинным мусульманином, он сам протянул бы единоверцам руку помощи. Не хочу я унижаться и просить у того, кто стремится к благам этого мира за счет захвата и угнетения, за счет слез и крови народа. Не верю я султанам и шахам, так же как и царям. И не нужно мне ничьей помощи, кроме владетеля всего сотворенного, особенно теперь, когда успехи сопутствуют нам как никогда с помощью благословенной руки, указующей пути.

— Я сомневаюсь, сын мой, в том, что русский царь сложит оружие и даст нам возможность наслаждаться течением мирных дней.

Шамиль ответил:

— Все, что исходит от аллаха, я воспринимаю без огорчений и радости в суете земной.

Вскоре после этого разговора устада с Шамилем в Дарго из Черкесии прибыл человек, который назвал себя Иззет-беем. Войдя к имаму и протягивая пакет, он сказал:

— Почтенный Шамиль-эфенди, вот письмо от ученого Хаджи-Юсуфа из Черкесии, у которого гостил Ибрагим-паша, посланный из Турции султаном Абдул-Меджидом.

Предложив посланцу сесть, имам, вскрыв пакет, стал читать:

«Мир и благополучие тебе, твоему дому, родным, близким, стране и народу! Достопочтенный имам Шамиль, великий из великих вилайета! Да будет неиссякаемой милость аллаха к тебе и тем, кто следует с тобой по истинному пути!

Наш светлейший из светлых, представляющий собой земную тень владыки миров, великий султан Абдул-Меджид, да хранит его аллах, изъявил желание помочь тебе как единоверцу в правом деле против общего врага.

Если ты имеешь желание изложить какое-либо дело или то, что у тебя на душе, его величеству султану, — пошли людей ко мне.

Да поможет нам всем аллах! И мир!

Верный слуга его превосходительства султана Абдул-Меджида Ибрагим-паша».

— Хорошо, — сказал имам, прочитав послание, — но, прежде чем дать ответ, я должен посоветоваться со старейшими, учеными. Ты располагайся в моем доме не как гость, а как хозяин. Когда решим, тогда напишем или отправим с тобой людей, которые устно доложат то, что мы решили.

На заседании Государственного совета многие ученые и наибы высказывались за установление отношений с султанством Турции. Устад предложил имаму, не ограничиваясь письменным ответом, послать делегацию в Стамбул.

— Я не против дружеских взаимоотношений с мусульманскими странами, — сказал имам в заключение, — но в искренность Абдул-Меджида не верю. Сомневаюсь в том, что он без какой-либо цели решил проявить благосклонность и предлагает помощь тогда, когда мы в ней не нуждаемся. Но я сделаю так, как вы сказали.

Устаду Джамалуддину-Гусейну, который знал турецкий язык, было поручено написать письма Ибрагиму-паше и султану.

«Имеющему благородные качества и высокое поведение хаджию Ибрагиму-паше. Да сохранит тебя всевышний! Поклон и добрые пожелания! А затем, как только мы получили твое письмо, улетели из наших душ заботы и печали, уступив место радости. В своем письме ты сообщаешь и показываешь искреннее намерение свое и светлейшего султана Абдул-Меджида.

Не ограничиваясь письменным ответом, мы решили послать доверенных людей, которые, если будет угодно аллаху, с твоей помощью и помощью других отправятся в Стамбул к владыке престола. Да сохранит их и вас аллах!

Это письмо из Дарго от имама Шамиля».

Письмо, адресованное султану, было такого содержания:

«Высокочтимому, бесподобному владыке турецкого трона, светлейшему Абдул-Меджиду наш поклон, милосердие и благословение аллаха! Амин!

Дошло до нас почетное послание от твоего имени из Черкесии. Мы прочли то, что в нем было написано, поняли смысл, сильно обрадовались и остались довольны. Если ты спросишь о нашем положении, то хвала аллаху! По милости его до сего времени здоровы и пока пребываем в безопасности от несчастий и беспокойств времени. В сообщении почтенного Ибрагима-паши имеются неясности. Несмотря на то что у нас есть люди, владеющие турецким языком и письменностью, мы просим тебя лично написать подробно то, что ты думаешь и предлагаешь, по-арабски или высказать словами тем, кто передаст тебе это письмо.

С помощью бога я готов делать все во имя ислама. Это письмо написано в месяце сафара 1262 года имамом народов Дагестана и Чечни Шамилем».

Вызвав к себе ученого Амира, шейха Мусу из Гехи-Мартана и казикумухского улема Курбана, Шамиль сказал:

— Оденьтесь в простую одежду мирных странников. Спрячьте оружие под одеждой. По два письма с одним и тем же текстом вместе с деньгами зашейте в надежных местах под подкладкой головных уборов. Пойдете туда, куда поведет вас Иззет-бей, а затем через море, как люди, желающие, совершить хадж к святыням ислама, поедете в Стамбул. Там вам организуют встречу с султаном.

Четыре всадника до русской границы ехали спокойно. В балке около дороги спешились, вернули коней, стали ждать наступления темноты. Ночью пошли дальше, держась в стороне от тракта. Однако каким-то образом командующему линией стало известно о том, что имам направил посольство в Турцию через Черкесию. Последовал приказ об усилении дозора на дорогах, ведущих на север.

Посланцы и проводник не торопились. Минуя населенные пункты, иногда останавливались в одиноких хуторах. Опытный Иззет-бей проявлял крайнюю осторожность. Днем все укрывались в балках, заброшенных овчарнях, а ночью двигались дальше. Когда пошли мимо станиц Сунженских и терских казаков и ступили на земли Кубани, Иззет-бей стал смелее и торопливее. Он окончательно успокоился и повеселел, когда ступил на черкесскую землю.

В первом же селении ему сообщили о печальной участи четырех черкесских юношей, которые задержались на ярмарке в городе и, возвращаясь ночью, были схвачены и убиты как шпионы Шамиля.

Когда пришли в Абадзех, Иззет-бей повел послов к Хаджи-Исмаилу, который, в свою очередь, отвел их к Хаджи-Юсуфу. Пробыв в Абадзехе около десяти дней, люди имама, теперь уже с Хаджи-Юсуфом, пошли дальше. Черкесский ученый Хаджи-Юсуф останавливался в каждом ауле и выступал перед народом с воззваниями.

Из речи ученого Амир и другие черкесы ничего не могли разобрать, за исключением слов «газават», «имам Шамиль», «Истамбул», «султан». Когда же Амиру стало известно, что Хаджи-Юсуф всенародно рассказывает о содержании писем Шамиля, он обратился к нему, знавшему тюркский язык, по-кумыкски:

— Почтенный хаджи, мне кажется, не следует разглашать содержание посланий, адресованных отдельным личностям, ибо это не есть воззвание к народу и должно носить характер тайны. Кроме того, мы еще не достигли конца пути…

— Можете не беспокоиться, — ответил Хаджи-Юсуф, — у нас не бывает измены, как и в имамате Шамиля.

Идя таким образом к югу, проводник и путники вскоре спустились на скалистое побережье Черного моря между Анапой и Сухуми. Здесь Хаджи-Юсуф передал их старику черкесу Шамугун-бею. Когда стали прощаться, Амир спросил Хаджи-Юсуфа:

— Почтенный, мы уже достигли берега моря, а с Ибрагимом-пашой так и не встретились.

— Да, — ответил Хаджи-Юсуф. — Вы не спросили раньше, а я забыл сказать о том, что месяц тому назад Ибрагим-паша вернулся в Турцию.

Маленький черкесский аул, где жил Шамугун-бей, был расположен около моря. Из других селений черкесы спускались к берегу лишь в дни ярмарок или во время сражений с неверными. Скалистые берега, испещренные множеством ущелий, укромных бухт, где тихо колыхались черноморские волны, были усеяны небольшими крепостями и сторожевыми башнями пограничной охраны. Старый черкес Шамугун-бей, когда-то храбрый джигит, и в старости остался человеком смелым и ловким. Он свободно говорил по-русски, отлично владел татарским и турецким языками, знался с контрабандистами и теми людьми, которые за деньги могли купить и продать что угодно и перевезти это «что угодно» куда угодно.

— Ждите, — сказал он посланцам имама, — скоро должно прийти торговое судно из Стамбула, на котором я постараюсь отправить вас.

Когда же прибыло долгожданное судно, оказалось, что оно оцеплено со всех сторон сторожевыми катерами и подойти к нему нет никакой возможности ни днем, ни ночью. Чтобы убедить истомившихся посланцев в правоте своих слов, Шамугун-бей повел подопечных в один из базарных дней на берег. Амир и другие увидели целый лес мачт вокруг торгового турецкого парохода.

— Видите — сказал старый черкес, — не только человеку, но даже крысе нельзя пробраться туда по канату. Я стараюсь сделать все возможное, но на сей раз не могу ничего поделать. — Чтобы подбодрить упавших духом мюридов, он добавил: — Не огорчайтесь, еще не все потеряно. У меня есть в резерве не менее надежный путь. С контрабандистами легче делать дела.

Через несколько дней Шамугун-бей сообщил, что в одну из укрытых меж скал бухт ночью прибыло нелегально второе турецкое судно. С наступлением темноты он повел кружным путем своих подопечных к той бухте. Шли, а вернее — ползли они по скалам, узким тропам почти всю ночь. На рассвете, когда за синей гладью моря, слившейся с небесами, заалели блики восходящей зари, Амир и остальные услышали шепот и всплески воды у скал.

Шамугун-бей не торопился. Сделав рывок вперед, он пригибался, сливаясь серой одеждой с серым гранитом, покрытым лишайником. Сонная предрассветная тишина царила вокруг. Даже море казалось уснувшим. На посветлевшем небе, как искры затухающего костра, гасли звезды. Вдали на вершине сторожевой башни одиноко маячил силуэт часового. Шамугун-бей с мюридами подполз к обрывистому краю, обращенному к укромной бухте. Глянув вниз, он отшатнулся. Ужасное зрелище представилось взорам Амира и его спутников. Из воды торчали обугленные останки сожженного судна, корма которого уткнулась в берег. Жалкие обрывки обвисших парусов колыхались при дуновении ветерка. На берегу и в воде лежало несколько темных трупов. У чужих берегов нашли безвременный конец черноусые турецкие молодчики, осмелившиеся переступить запретную черту. Хозяева сурового берега не посчитали нужным предать земле останки непрошеных гостей.

Амир, закрыв глаза, шептал молитву. Потрясены были страшным видением и его спутники, которых, может быть, тоже ждала подобная участь, если бы они пришли сюда в тот день, когда прибыло судно контрабандистов. Гнетущее чувство переживал каждый, и каждый был рад, что сам аллах препятствует их поездке в страну султана. Ни один из них до сих пор не ступал ногой на деревянную скорлупу, качающуюся на волнах бескрайней стихии. При мысли об этом сердца их наполнились необъяснимым суеверным страхом.

— Ну что ж, — сказал Шамугун-бей, прервав печальное раздумье своих спутников, — каждому свой день, всему свой час, делать нечего… Дождемся другого, более счастливого транспорта.

К полудню они благополучно вернулись в селение. Настроение у всех продолжало оставаться подавленным.

— Мне кажется, — сказал Шамугун-бей, — нет смысла ехать вам троим из-за одного дела. Одного или двоих скорее могут взять хозяева судов.

— Ты прав, отец, — сказал Амир, обрадованный словами черкеса. — Мы посоветуемся между собой и решим, кому из нас ехать к султану.

В дом Шамугун-бея в течение дня приходило много разных людей. Одни подолгу шептались с ним, другие, сообщив что-то, удалялись быстро. Хозяин часто уходил из дома. Иногда он возвращался скоро, иногда же не появлялся в течение дня. Однажды он вернулся расстроенный, развел руками, говоря:

— На сей раз, видимо, отвернулся от меня аллах, ничего не могу поделать. Но вы не огорчайтесь, я отведу вас к надежному человеку, своему другу Хасан-бею в соседнее село. Может быть, ему удастся что-нибудь сделать…

Амир сказал старому черкесу, что Курбан изъявил желание ехать один в Турцию, представившись паломником, а он с Мусой возвратится обратно, проводив товарища.

Шамугун-бей одобрил решение посланцев имама, говоря, что так будет лучше. Он в тот же день отвел своих подопечных в соседнее село к Хасан-бею. Последний встретил их приветливо, угостил и пообещал все устроить. Новый хозяин жил в лучшем в поселке доме, был хорошо одет, держался с достоинством и превосходством. Старый черкес, распрощавшись с мюридами и пожелав им удачи, ушел.

В один из дней Хасан-бей, поздно вечером возвратясь из поездки, сказал мюридам:

— Сегодня я был по своим делам в крепости у русских. Их начальник спросил — не у тебя ли гостят посланники Шамиля. Я ответил — нет, это мирные люди, собирающиеся совершить паломничество в Мекку. Тогда начальник упрекнул, что я говорю неправду, что эти люди вовсе не мирные хаджии и будет лучше, если они возвратятся обратно домой. Видимо, кто-то доложил им об этом, — заключил Хасан-бей.

Сообщение хозяина огорчило и встревожило посланцев. Но хозяин успокоил их тут же:

— Я договорился по пути с одним моряком, который много лет курсирует между двумя берегами. Он дал слово взять одного из вас. На днях судно должно отчалить.

На другой день утром явился моряк, который обещал Хасан-бею взять с собой одного из горцев, и заявил:

— Я передумал, не могу никого взять, боюсь. Если русские захватят меня с кем-нибудь из посторонних людей, они живьем сожгут вместе с судном. Если попадусь один, заберут все, что есть у меня, а самого отпустят, поскольку знают, кто я. Так поступали со мной не раз.

Тогда шейх Муса и Амир решили уйти, оставив Курбана у Хасан-бея. В Абадзехе они зашли к Хаджи-Юсуфу, который был очень огорчен неудачей. Здесь возвращающиеся встретили своего земляка — бывшего унцукульского кузнеца Джабраила, которому удалось совершить хадж в Мекку и Медину. Они втроем уговорили Хаджи-Юсуфа перейти на службу к имаму. Хаджи-Юсуф сказал:

— Я провожу вас до ваших мест, повидаюсь с имамом, а там решу.

Только через год удалось Хасан-бею посадить шейха Курбана на судно, следовавшее в Константинополь. Вручив письмо султану Абдул-Меджиду, он поехал в Аравию.

Тем же путем привел Хаджи-Юсуф ученого Амира, Мусу и Джабраила в Дарго. Шамиль был огорчен, расстроен и обеспокоен судьбой шейха Курбана.

Когда черкесский проводник ушел из Дарго, Амир, придя к имаму, спросил:

— Ты отказал в работе Хаджи-Юсуфу?

— А разве он просил? — задал вопрос в свою очередь Шамиль.

* * *

Зал, в котором проводились заседания Государственного совета имамата, представлял собой огромную квадратную комнату, устланную коврами. За исключением единственного низкого столика, за который садился секретарь, в помещении ничего не было. На столике в кожаном чехле лежал большой Коран в сафьяновом переплете — «немой верховный страж правопорядка».

У входа и выхода диван-ханы неподвижно застывала охрана, держа на плече оголенные клинки.

У стены, противоположной двери, рассаживались судьи — законоведы, справа — пострадавшие, слева — преступники, обвиняемые.

Шамиль садился рядом с секретарем.

Когда вошел артиллерист с переводчиком, все были на местах. Последним рассыльный ввел Янди. Пугливо озираясь, робко опустился ответчик на ковер. Увидев седоусого солдата и поняв, в чем дело, парень немного приободрился.

Заседатели выслушали сначала жалобщика через толмача, затем кадий обратился к Янди и потребовал объяснения.

Толмач повторил жалобу артиллериста. Чеченец Янди в свое оправдание сказал:

— Этот донгуз не уступил мне дорогу при встрече со мной на узкой тропе, потому я ударил его.

Мнение членов суда по поводу поступка Янди разделилось. Большинство было склонно к оправданию Янди, поскольку он чеченец, живет в своем родном селе, на земле своих предков, а солдат — человек пришлый, он должен считаться с хозяевами страны, уступать им, подчиняться, уважать обычаи.

Имам не имел привычки перебивать говорящего. Он всегда и всех выслушивал внимательно, опустив глаза, наклоняя голову в сторону выступающего.

После вопросов и высказываний взоры всех обратились к Шамилю. Имам поднял голову, посмотрел в упор на молодого парня, спросил спокойно:

— Свой поступок считаешь правильным?

Янди уловил недовольное выражение в глазах имама, ответил уклончиво:

— Не знаю.

Тогда Шамиль обратился к заседателям:

— Почтенные знатоки и блюстители правопорядка! Этот молодой человек на самом деле не знает, прав он или нет. Те из вас, которые склонны думать, что его поступок правилен, потому что он чеченец, проживающий на своей земле, ошибаются. Мне ли повторять вам, что перед аллахом все люди равны и ничто не принадлежит им, даже собственная жизнь, которая дается временно.

Сторонники Янди склонили головы.

— Думаете, что, приютив у себя несчастных перебежчиков, мы осчастливили их? Царские солдаты — люди, обиженные нечеловеческими законами их правительства. На двадцать лет, в самые лучшие годы, их отрывают от семей, родных, близких. С ними обращаются как со скотом, унижая достоинство воинов пощечинами. Если бы этот седой солдат мог выносить оплеухи и пинки, он не перебежал бы на нашу сторону. А разве вам не приходилось сталкиваться с русскими храбрецами, которые не уступают нашим в смертельных схватках? Разве их умельцы не помогают советом и делом нашим мастерам литейного, оружейного дела и в строительстве? Янди, у тебя зрение хорошее? — спросил имам, обратившись к подсудимому.

— На расстоянии двадцати шагов при стрельбе из пистолета попадаю в древесный лист, — похвастался молодой человек.

— Тогда скажи, какого цвета усы у солдата?

— Белого.

— Седые, значит, — поправил Шамиль.

Янди опустил глаза.

Повернув голову к судьям, имам сказал:

— Юноша поднял руку на седины лишенного родины, который пришел к нам с доверием, старается быть полезным за то, что мы даем ему возможность существовать на свете.

Шепот одобрения и согласия послышался среди сидящих.

Шамиль продолжал:

— Если этот парень сегодня поднял руку на седины солдата, нет сомнения в том, что завтра он ударит своего отца… Пятнадцать плетей по голой спине, чтобы впредь неповадно было давать волю рукам! — спокойно произнес Шамиль.

Охранники, стоявшие у дверей, взяли Янди под руки и повели во двор. Чеченец сел на землю, задрал рубаху и, пригнувшись лицом к коленям, получил определенное ему количество ударов.

* * *

Среди одноэтажных приземистых саклей чеченского аула Цонтери выделялись два двухэтажных дома, обращенных окнами друг к другу. На восходе и на закате солнца у окна большего дома появлялся средних лет мужчина со смуглым лицом.

В доме напротив, у окошка, залитого яркими лучами солнца, щуря глаза и улыбаясь, появлялась белолицая девушка. Изгибаясь вправо и влево, откидывая голову назад, она расчесывала длинные черные волосы. Девушка делала вид, что вовсе не замечает известного ичкерийского наиба Шугаиба. Султанат — так звали единственную дочь зажиточного узденя Абу — смущенно отходила от окна, когда Шугаиб, выйдя из дома, начинал моргать то одним, то другим глазом, таким образом объясняя свои чувства…

Когда шамилевский генерал Шугаиб уходил в поход, Султанат стояла у окна и провожала его долгим взглядом, восхищаясь и конем, и всадником. Наиб не торопил скакуна, часто оглядывался. Смотрел не на жену, стоявшую у ворот с ребенком на руках, а на окно соседа, у которого грустно застывала Султанат.

Так продолжалось около года. Ичкерийский наиб знал, что девушка чуть ли не с детства просватана за двоюродного брата. Он знал также, что отец ее, Абу, как и всякий чеченец, ни за что не нарушит данного брату слова. Шугаиб особенно разволновался, когда узнал, что Абу готовится к свадьбе. Он изменился и характером. Исчезли невозмутимое спокойствие и гордое достоинство. Он становился то чрезмерно весел, то раздражителен по всякому пустяку, когда ему не удавалось увидеть Султанат.

На одной из цонтерейских свадеб он шепнул своему пятисотенному:

— Посмотри, как расцвела дочь Абу…

— Неотразима! — ответил пятисотенный.

Султанат стояла в толпе девушек, выглядывавших из женской комнаты в кунацкую, где на ярких коврах за свадебным пиршеством восседали мужчины.

— Пригласи ее на лезгинку, — опять шепнул наиб пятисотенному, когда гармошка начала мелодию огненного танца.

Пятисотенный птицей вспорхнул с места, вырвал из рук тамады «палочку любви», вихрем пронесся по кругу, затем, застыв перед толпой девушек, коснулся палочкой плеча Султанат.

Залюбовался Шугаиб девушкой. В длинном, до пят парчовом платье, в белом платке, грациозно изгибая тонкие руки, проплывала она мимо, не поднимая опущенных длинных ресниц. Когда она приближалась, горячая волна крови приливала к его смуглому лицу. Чтоб не выдать сидящим безудержного волнения, наиб смущенно опускал голову.

Никогда никому не рассказывал Шугаиб о своих чувствах, надеясь, что со временем это увлечение, начавшееся случайно, погаснет. Но чем больше он сознавал необходимость прекратить подглядывания, тем острее ощущал влечение к девушке.

Наступила весна. Она все чаще и чаще притягивала к окнам обоих. Однажды, узнав о том, что Абу с женой уехали на базар, Шугаиб вошел в дом соседа под предлогом, что ему необходимо поговорить с отцом девушки. Его встретила Султанат. С минуту они стояли молча, застыв друг перед другом. Заметив, что краска смущения залила лицо девушки, Шугаиб спросил:

— Отец дома?

— Нет, уехал на базар.

— Он нужен мне.

— Хорошо, я скажу ему, когда вернется.

— А впрочем, не надо, не говори. Я сказал неправду. Нужна мне ты. Тебя хочу видеть, голос твой услышать.

— Захотел воспользоваться правом наиба? — заметила девушка.

— Нет, милая, неписаным правом неудержимых чувств. Прости меня, не смог иначе.

— Уйди, что скажут соседи…

— Я хочу услышать то, что скажешь ты. Согласишься стать второй женой моей?

— Я не вольна сама решать это.

— Мы будем решать вместе…

— Все знают, что я обручена.

— Для истинной любви не существует преград, но если ты любишь другого…

Шугаиб пошел к выходу.

— Я не люблю его, — шепнула вслед Султанат.

Шугаиб повернулся к ней:

— Ты можешь сказать это при кадии и свидетелях?

— Могу, — решительно ответила девушка.

— Тогда начну действовать я. Не ожидай восхода солнца. Подходи к окну и при сиянии луны, если любишь меня, — сказал он уходя.

Шугаиб не знал, с чего начать. Откладывать было нельзя. Он решил посоветоваться с имамом. В нем он видел не главу государства, предводителя войск, требующего слепого подчинения, а старшего брата, друга, товарища, любящего и любимого, которому был предан всем существом своим. В дом имама он заходил как в собственный и знал, что в нем каждый, от мала до велика, рад ему.

Шугаиб застал Шамиля в постели. Тот был нездоров — болел рубец раны на животе.

Имам спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Полюбил я, — сказал Шугаиб.

Лицо имама осветила улыбка.

— Только избранным дано богом испытывать это блаженное чувство! — воскликнул Шамиль.

— А если любовь безнадежна?

— Такому человеку, как ты, мой друг, не откажут.

— Забываешь, имам, что для чеченца нарушение слова равноценно падению. Кровная близость для них превыше всякого положения и привилегий. Девушка, которую я полюбил, дочь состоятельного человека и давно обручена с двоюродным братом.

— Она знает о твоей любви?

— Знает и, наверное, тоже любит меня.

Имам задумался. Молчал и Шугаиб.

— Удивляюсь, — начал имам после некоторого раздумья. — Любовь — это лучшее чувство из земных — существовала во все времена. Сам пророк, влекомый этим чувством, осчастливил не одну из лучших женщин Аравии. Во многих вилаетах поэты воспели любовь. Но ни один из последователей Мухаммеда не подумал о женщине. Право выбора и решение участи вверено мужчинам. Принудительное согласие смирившихся женщин есть форма. Люди, связанные взаимной любовью, способны сделать больше добра, и нельзя допускать, чтобы наши дочери были уподоблены телкам, которых можно, схватив за хвосты, втолкнуть в любой хлев. Надо положить конец насилию в вопросах брака. Начнем, Шугаиб, с тебя. Ты пойди и заяви отцу своей любимой, что хочешь взять в жены его дочь на равных началах с прочими, то есть дашь отцу требуемый калым с условием, что девушка в присутствии кадия, муллы и почетных свидетелей сама назовет того, за кого хочет выйти замуж.

— Это значит идти на большой скандал, — возразил Шугаиб.

— Всякое новшество на пути встречает препятствие, которое нужно преодолеть.

— Мне кажется, лучше проявить осторожность. Поговорить с Султанат, чтобы она попробовала вначале отговорить жениха.

В таком случае всякий гордый, уважающий себя мужчина должен отказаться от невесты, — сказал Шугаиб.

— А если он упрямый глупец? — спросил имам.

— Тогда с ним надо обойтись как с ишаком. Было бы гораздо легче, если бы отцы их не были родными братьями, — заметил наиб.

— Не беда, в крайнем случае похитишь любимую, а я поручусь и сам постараюсь со временем примирить родителей с тобой.

Шугаиб вернулся в Цонтери. Он пробовал разными путями и хитростями подойти к Абу, но отец Султанат был непреклонен.

Приближался день свадьбы. Когда кадий во время обряда бракосочетания спросил Султанат, согласна ли она стать женой стоящего рядом человека, она смело ответила:

— Нет.

Жених не обратил на это никакого внимания. Он слышал это слово от своей невесты не раз и принципиально решил исполнить волю родителей.

Султанат тоже была не из покорных. Она не побоялась высказать отцу, что не согласна стать женой человека, к которому питает родственные чувства. Но Абу был неумолим. Тогда Султанат дала понять Шугаибу, что она согласна на побег.

В ночь перед свадьбой она собрала в узелок все, что ей было необходимо. По веревке спустилась из окна кладовой в сад. Осторожно прошла вглубь, перелезла через забор, прошла улочкой вниз к дороге. Четыре всадника ждали здесь. Пятый оседланный конь был для нее. Шугаиб сошел с коня, помог сесть. На плечи Султанат накинули бурку, на голову надели папаху. Пять всадников неторопливо поехали по дороге вверх.

Утром весь род Абу был поднят на ноги. Во все концы по всем дорогам и тропам была послана погоня. Абу и жених сходили с ума. Подозрение пало на Шугаиба, хотя прямых доказательств не было. Поднявшие тревогу нашли его утром в постели. Четверо ночных кунаков были присланы имамом на помощь ему из Дарго.

Две недели продолжались безрезультатные розыски. Веревка, спущенная из окна, свидетельствовала о добровольном бегстве Султанат. Взбешенный жених поклялся отомстить невесте. Много было хабаров в Цонтери в эти дни. Некоторые злые языки распустили слух о том, что девушка убежала с русским.

Жених с родственниками продолжали следить за наибом. Куда бы он ни выезжал, за ним на расстоянии следовали друзья Абу. Но Шугаиб умел ловко заметать следы. Преданные кунаки надежно упрятали Султанат. Только Шугаиб осторожно, никем не замеченный, приходил к ней по ночам и так же бесследно исчезал.

Но земля полнится слухами… Несмотря на все меры предосторожности, окольными путями до жениха и родителей стали доходить вести, что похищение Султанат дело рук ичкеринского наиба. Стало известно и о том, что какой-то кадий по согласию Султанат оформил бракосочетание с Шугаибом по шариату. Много разных толков и разговоров ходило по аулам Ичкерии, но, заглушив все хабары, вскоре разнеслась весть о подтягивании больших сил царя к границам Чечни и предстоящих карательных экспедициях.

Ичкерийский наиб стал готовить своих мюридов. Как-то, вернувшись поздно ночью с объезда аулов, он лег, не раздеваясь, в кунацкой, подстелив под себя бурку. Крепкий сон мгновенно сморил усталого наиба. Цонтери погрузился в тишину полуночи. Только лай собак да крики филина доносились из лесу. Никто в доме Шугаиба не услышал вражеских шагов. Не услышал и наиб, как к нему крадется смерть. Когда сильная рука недруга, пронзив сердце, пригвоздила его к глиняному полу, он вздрогнул всем телом и не успел издать крика. Перед широко раскрытыми глазами была молчаливая тьма. Удар был нанесен расчетливо, без промаха. Мрак перед взором, мрак в душе. Спокойно, медленно погружался наиб в вечный покой. Только в глубине угасающего сознания ясной звездочкой горел образ любимой. О ней думал Шугаиб в последнюю минуту…

Слух об убийстве Шугаиба потряс имама. Тотчас отправил он двести андийских мюридов в Цонтери, чтобы арестовать убийц и подстрекателей. Жители аула вооружились и встретили мюридов выстрелами. Тогда сотский отправил к имаму гонца, чтобы доложить о поведении цонтерийцев. Шамиль спешно послал на помощь андийцам пятьсот муртазагетов и, собрав еще пять сотен, отправился в Цонтери сам.

Начались переговоры между жителями селения и представителями имама. На другой день цонтерийцы, видя, что к селению движутся отряд за отрядом, согласились сдаться.

Войдя в селение, муртазагеты потребовали немедленно выдать убийц Шугаиба. Абу, выступив вперед, сказал:

— Они ушли из аула, но если бы даже были здесь, ни один из нас не посмел бы назвать их имена.

— Тогда мы сами найдем их! — крикнул один из муртазагетов и кинулся к воротам дома Абу.

Хозяин выхватил кинжал, чтобы зарезать смельчака, но промахнулся. Ударом шашки муртазагет разрубил Абу плечо. Цонтерийцы, оголив оружие, бросились на мюридов и муртазагетов.

Женщины, дети, старики защищались вилами и лопатами. Но всадники косили их шашками и кинжалами. Пока подошел имам, жители Цонтери были истреблены до единого. Сакли пылали, объятые огнем. Часть мюридов поскакала за теми, кто пытался спастись бегством и укрыться в ближайших хуторах.

Шамиль вернулся в Дарго в подавленном состоянии. Жену Шугаиба и малолетних детей он привез с собой и поселил в своем доме. Всю ночь молился он в мечети, не смыкая глаз.

Наутро Веденский наиб Адиль сообщил имаму, что Султанат покончила с собой, бросившись в пропасть.

Наибом Ичкерии Шамиль назначил ученого Умалата.

 

Глава пятая

Несмотря на значительное увеличение сил империи на Кавказе в 1843–1844 годах, военные действия царских войск не имели успеха. Нейдгард был отозван. Кавказская армия ждала нового командующего на арены грядущих битв. Многие думали, что военный министр Чернышев, не раз побывавший на Кавказе, возьмет командование на себя непосредственно. Никто не предполагал, что 63-летний граф Воронцов Михаил Семенович — генерал-губернатор Новороссии, наместник Бессарабии, будет назначен главнокомандующим и наместником Кавказа.

Многие знали о неладах Воронцова с монархом из-за того, что граф имел привычку высказывать царю свои мнения в лицо и открыто возражать ему. В Одессе все считали, что к генерал-губернатору приставлены шпионы в лице адъютанта, служащих, прислуги, которые обо всем, что связано с графом, доносят в Петербург, в Зимний дворец. И все-таки император Николай I предпочел Воронцова — участника войн с наполеоновской Францией, Турцией, блестяще образованного и смелого полководца.

К великому удивлению высших кругов Петербурга, Воронцову было вверено управление всем югом России — от Буковины на западе до Каспия на востоке, от Кавказских гор до турецких и персидских границ.

Николай I в личной беседе с новым главнокомандующим Кавказской армией поставил задачу: «Покончить с Шамилем одним ударом по центру имамата — Дарго Анди. Срок исполнения 44–45-е годы».

Дав согласие, генерал-фельдмаршал Воронцов потребовал освобождения его от всех посторонних влияний, начиная от штабных офицеров, государственных военных ведомств до военного министра империи, заявив:

— Их директивы, приказы, распоряжения из центра не могут способствовать успеху на периферии, где приходится действовать применительно к местности и меняющейся обстановке.

— Директивы вы будете получать только от меня, — ответил царь.

В начале марта Воронцов выехал на Кавказ. Вслед за главнокомандующим из России была двинута сорокатысячная армия. Прибыв в конце марта в Тифлис, новый главнокомандующий стал усиленно готовиться к осуществлению плана, намеченного им вместе с императором.

Для ознакомления с планами дальнейших действий в Тифлис были вызваны на военный совет высшие чины линий. Главнокомандующий не сомневался в том, что надежной опорой в деле ему могут служить ветераны Кавказской войны, такие, как генералы Пассек, Аргутинский, Граббе, Клюки фон Клюгенау, Фрейтаг, Фок, Нестеров, Викторов, Кудашев, Шварц, Модер, Лидере, Бебутов, полковники Барятинский, Ковалевский, Аминов, Бенкендорф, Аль-бранд, Марков, и другие.

Став у карты Кавказа, висевшей на стене, фельдмаршал Воронцов, водя указкой по границам Дагестана и Чечни, говорил:

— Всего лишь небольшой клочок, граничащий на северо-западе с Терской областью, на юго-западе — с Тифлисской губернией, на юге — с Закатальским округом, Елисаветпольской и Бакинской губерниями, на востоке — с Каспийским морем. Кольцо окружения надежное, подвластное России издавна. Но каждый из нас понимает, что этот кажущийся небольшим клочок есть созданная самим господом богом естественная крепость, взять которую, несмотря на всяческие усилия в течение многих лет, не смогли.

Покорение необходимо для усиления мощи империи и оправдания высочайшего доверия. Приказ о раскладке и формировании частей, предназначенных для действий, был спущен и отправлен на места. Остается сказать, что, согласно плану, действия будут вестись в двух направлениях: с севера — двумя эшелонами Чеченского отряда под началом генерала от инфантерии Модера, Дагестанского отряда под началом генерала Бебутова. Общее командование над этими отрядами беру на себя.

С юга отряды лезгинской кордонной линии под командованием генерал-лейтенанта Шварца и Самурский отряд генерала Аргутинского будут маневрами отвлекать силы противника. Фрейтаг в Грозной и Нестеров в Назрани будут обеспечивать безопасность тылов.

Задача: проникнуть с основными силами с северо-востока по границе Чечни и Дагестана через Ичкерию в Гумбет и Андию, то есть в Дагестан. С юга Самурский отряд через казикумухский округ двинется для отвлечения сил в Аварию. Истребив в Аварии скопища неприятеля, возведем укрепления и, соединив их с помощью промежуточных постов с укреплением Евгениевским на Сулаке, повернем в Чечню опять же через Ичкерию. Отсюда ударим по резиденции Шамиля — Дарго.

Многими из присутствовавших план предстоящих действий был одобрен. Один князь Барятинский попытался возразить. Он сказал:

— Мне кажется, в условиях обстановки, сложившейся в Дагестане и Чечне в настоящее время, экспедиция в глубь малодоступных гор нецелесообразна. Тем более не следует бросать все силы на эту операцию. У нас ведь нет надежды на поддержку местного населения и нет опорных пунктов на пути намеченного следования. Я думаю, благоразумнее было бы совершать отдельные броски кавалерийских частей, не вбивая клин в центр имамата. Основные силы продвигать вслед за кавалерией, закрепляя за собой захваченную территорию.

Только генерал Пассек поддержал полковника Барятинского.

Главнокомандующий на это ответил:

— Я не надеюсь на быстрый успех такого предприятия. Кавалерийские части, действующие отдельными бросками, несмотря на легкую маневренность, труднее фуражировать, а главное — противнику легче будет их уничтожать в своей местности. С помощью господа бога мы должны стремиться как можно быстрее сделать все возможное для выполнения желаний нашего императора.

* * *

В начале июня Чеченский отряд из укрепления Воздвиженское в составе двенадцати батальонов пехоты, двух рот саперов, одной роты стрелков, двух дружин пешей милиции, 13 сотен конницы с 28 орудиями через Умахан-Юрт пришли в крепость Внезапную. Оставив здесь весь обоз и тяжести, взяв 1000 черводарских лошадей и 200 коней запасного парка 14-й артиллерийской бригады, отряд двинулся к урочищу Гертме.

Дагестанский отряд в составе 9 батальонов пехоты, двух рот саперов, двух рот стрелков, трех сотен конницы с 18 орудиями, 380 лошадей летучего парка, полубригады конноподвижного магазина и черводарского транспорта в 1000 лошадей из укрепления Евгениевского тоже прибыл в Гертме.

Здесь в воскресный день главнокомандующий граф Воронцов провел смотр войск, выстроенных в боевом порядке. После того как армейский священник отслужил обедню, главнокомандующий со свитой и высшими чинами отправился в крепость на праздничный обед.

Столы с зажаренными индейками, куропатками, кувшинами и бочонками грузинского вина были установлены посреди крепостного двора. В этот день всем ротным командирам приказали приготовить воскресный обед и для солдат, на что главнокомандующий бесплатно выделил некоторое количество вина.

В понедельник рано утром Чеченский отряд с главнокомандующим двинулся вдоль левого берега Сулака на позицию Зурам-кент. Второй летучий отряд шел по правому берегу, прикрывая основные силы с противоположной стороны. Так дошли до Миатлинской переправы. Здесь Воронцову доложили о том, что двухтысячный отряд мюридов неожиданно напал на передовой пикет конногренадерского полка и что с помощью подоспевшего подкрепления горцы были обращены в бегство. Разведка также донесла, что крупные силы Шамиля двигаются из Ичкерии в Анди.

Чеченский отряд пошел через Теренгульский овраг к Буртунаю. Дагестанский отряд тоже следовал к Буртунаю через Теренгуль, только выше и левее Чеченского, с которым соединился утром.

Из Буртуная в Гумбет вели две дороги: одна через ущелье Мичикаль к селению Алмаки, вторая — через крутой перевал Кырк. По данным разведки, имам укрепился и ждет противника со стороны ущелья Мичикаль, поскольку дорога через перевал Кырк из-за разрушений стала непроходимой. Воронцову предстояло принять первое решение…

План предстоящих действий нового главнокомандующего, хотя и не во всех деталях, стал известен Шамилю до начала воронцовской экспедиции. Его лазутчики, связанные торговыми и прочими делами с обслуживающими крепостные гарнизоны людьми, как никогда оживили деятельность. Все, что становилось им известно, с помощью летучих почтальонов доносилось имаму.

Шамиль, убедившись в намерениях врага, немедленно созвал совет наибов Чечни и Дагестана. Ему и без подробных донесений было ясно, откуда может двинуть силы неприятель. Он тоже разделил свою армию на три части. Первый отряд во главе с наибом Даниель-беком, Инкау-хаджи, устадом Джамалуддином-Гусейном было решено двинуть в район Чох-Казикумухский навстречу Аргуту. Второй отряд должен вести сам Шамиль в Аварию. К нему были примкнуты с сотнями наибы — Хаджи-Мурад, Кебед-Магома, Рамадан андийский и другие. Веденскому наибу Адилю, шубутинскому Джавад-хану, наибу Большой Чечни Талгику, Малой Чечни Дубе, ичкерийскому Умалату, беноевскому Байсункгуру, мечиковскому Эски было приказано немедленно приступить к укреплению всех подступов к Чечне и особенно Ичкерии.

Переселив свою семью и семьи приближенных из резиденции Дарго в аул Сальбери, Шамиль вместе с андийским наибом Рамаданом отправился в Анди. Здесь имам приказал Рамадану немедленно приступить к переселению андийцев из всех аулов в глубь гор, а жилища их, начиная с собственного, предать огню. С тем же приказом Шамиль отправил гумбетовского Абакар-кадия в Гумбет, Галбац-Дибира из Караты — в аулы Зилли, Ригун и другие.

Население Анди и других округов Аварии, узнав о движении русских войск, стало, не подчиняясь приказам имама, оказывать сопротивление наибам. Тогда Шамиль велел насильно усмирить их и выселить из жилищ.

На перевале Кырк имам оставил только небольшой пост, состоящий из нескольких человек, сам же занял укрепленную позицию вдоль дороги, ведущей в Анди через лесистое Мичикальское ущелье.

Но Воронцов решил избрать путь через перевал Кырк, по которому шел генерал Граббе в 1839 году, во время наступления на Ахульго. Он отправил к перевалу первые батальоны Апшеронского, Литовского, Житомирского, Люблинского и Кюринского егерских полков с восемью горными орудиями, тремя сотнями казаков и шестью сотнями туземной милиции, поручив командование генерал-майору Пассеку.

День был жаркий. Дорога все время шла в гору. Шестнадцать верст безостановочно прошел отряд Пассека и достиг вершины перевала Кырк за несколько часов. Спуск с перевала шел по узкой тропе над обрывами. В одном месте тропа прерывалась отвесно, составляя уступ более сажени высотой. Особенно тяжело было артиллерии. Пока батальон Кюринского полка под командованием полковника Бенкендорфа, соскакивая с уступа на уступ, исправлял дорогу, делая осыпи и завалы для спуска орудий, пешие сотни туземной милиции обошли тропу правее, неся вниз на руках восемь горных орудий, и заняли позицию у подошвы горы Анчимеэр, расположенной против высоты Кырк.

Дозорные имама, оставленные на вершине перевала, заметив движение больших сил неприятеля, ускакали, чтобы доложить Шамилю, который стоял с отрядами в Мичикальском ущелье в верховьях реки Акташ.

Узнав о движении русских в сторону Анди через Кырк, Шамиль немедленно отправил конные отряды Хаджи-Мурада и Кебед-Магомы к перевалу, приказав занять Анчимеэр. Мюриды успели занять гору.

Когда подошли основные силы русских к подошве Анчимеэр, несмотря на сильный ружейный огонь мюридов, Пассек дал приказ штурмовать высоту. Три батальона пехоты со всем ополчением туземцев после артиллерийского обстрела горы двинулись на штурм. Первыми подползли к вершине ополченцы. Мюриды бросились на них с оголенными шашками. Однако рукопашная схватка длилась недолго. Видя, что с флангов на помощь ополчению брошены регулярные части, Хаджи-Мурад с Кебед-Магомой стали с боем отступать, оттаскивая с вершины единственную пушку.

Через несколько часов гора, представляющая собой важную позицию на пути движения войска, была взята. На другой день Пассек занял позицию на высоте Зулумеэр, в пятнадцати верстах от Анчи-меэра.

Авангард Воронцова стал на дороге из Мичикала в Анди. Следовавший за ним Дагестанский отряд был двинут к укреплению Удачное, построенному генералом Граббе во время ахульгинской экспедиции.

Между тем жаркая погода, стоявшая в начале июня, резко переменилась. Полили дожди, похолодало, и вдруг ночью выпал снег глубиной в полметра. Шамиль, выступивший со своей конницей навстречу неприятелю, повернул в сторону Анди. Отряд Пассека оказался в бедственном положении на горе Зулумеэр. Без продовольствия, дров, в легком обмундировании, среди сплошных снегов, в бурю люди не знали, где и как укрыться. Делая преграды с подветренной стороны из замерзших лошадиных туш солдаты тесно жались друг к другу. Умирали люди, гибли животные. Голодные воины с посиневшими лицами, закоченевшими руками вскрывали конские вены, чтоб напиться горячей крови, уподобясь воинам диких орд Чингисхана. Ночью укрывались кусками брезента, шкурами павших лошадей.

На шестой день не стало ни сухарей, ни галет. Конец казался неизбежным. Генерал Пассек, разделяя горькую участь со своими солдатами, худой, с ввалившимися глазами, едва шевелил губами, стараясь всячески подбодрить и вселить надежду в павших духом солдат.

А метель продолжала завывать, кружа снежными вихрями, стараясь прикрыть людей смертоносным пухом бескрайнего белого покрывала. Целую неделю бушевала пурга над мертвыми и еще живыми, застывшими в изнеможении. Даже когда засияло солнце, не оживились припухшие, слезящиеся веки, не шевельнулись синие, потрескавшиеся губы. Люди не в силах были двигаться. Шатаясь от изнеможения, первым поднялся генерал Пассек.

— Ну что же вы, братцы, подвигались бы, поразмяли ноги. Господь милостив, видите, послал спасительное тепло.

Глядя на своего генерала, скорее похожего на мощи, чем на человека, в его страдальческие глаза, полные доброты, солдаты, с трудом произнося: «Есть, ваше благородие, двигаться», — начинали шевелиться.

К полудню жаркое июньское солнце окончательно вернуло к жизни полуживых, не разбудив мертвых.

Воронцов, приказав оставить на перевале Кырк и в Мичикальском ущелье часть сил для обеспечения сообщений с укреплением Евгениевское, основные силы двумя эшелонами направил в сторону Анди. Чеченский отряд пошел в первом эшелоне, Дагестанский — во втором. Авангард под предводительством генерала Клюки фон Клюгенау направил в Гоготль, в котором, по сообщению разведки, осталась часть арьергарда Шамиля. Генерал Фок шел впереди Чеченского отряда. Следом, мокрая от прошедших дождей и снега, дрожа от холода, не надеясь на горячую пищу, увязая в грязи, с трудом двигалась пехота по размытым дорогам Через два дня отряд подошел к Андийским воротам, представлявшим собой узкий проход в хребте Буцрах, который отделял Андию от Гумбета. Ворота оказались заложенными каменной стеной около сажени толщиной. Вправо от них на значительном расстоянии тянулись завалы. Вопреки ожиданиям отряды не встретили сопротивления у Андийских ворот. Имам, оставив проход без защиты, отошел вверх и расположился на хребте Азан — над селением Анди.

Генерал Фок, командовавший кавалерией, на подступах к Анди вступил в перестрелку с отрядом Хаджи-Мурада, занимавшим позицию у дороги к аулу. С ним были андийские, ригунские и зиллинские ополченцы. Шамиль с вершины горы с возмущением наблюдал, как быстро стали убегать, бросив позиции, в сторону ущелья ополченцы. На вершине, над Анди, Кебед-Магома установил три пушки и, когда Хаджи-Мурад с мюридами подошел к нему, стал обстреливать нижнюю часть селения, где сконцентрировалась кавалерия Фока. Тогда генерал, отделив часть всадников во главе со штабс-капитаном Орбелиани, послал их к правому флангу вражеской позиции. Слева действовал 3-й батальон пехоты Кабардинского полка, который вступил в рукопашную с отрядом Хаджи-Мурада. На помощь кабардинцам бросился полковник князь Барятинский. Он не только остановил натиск мюридов, но и, вырвавшись вперед, стал теснить отряд Хаджи-Мурада. Две его роты бросились в штыки. Оголив клинки и кинжалы, вновь кинулись на солдат мюриды, но вновь были оттеснены от середины аула и стали подходить к позициям, которые занимал Кебед.

Когда на помощь Хаджи-Мураду Кебед бросил часть сил и солдаты дрогнули, Барятинский с криком «ура», оголив шашку, кинулся в самую гущу схватки и тем решил исход боя. Солдаты мощным натиском откинули мюридов. Преследуя их, Барятинский вскарабкался на самую вершину горы и здесь упал, раненный в ногу. Горящий аул вместе с высотой был взят.

У Гоготля Рамадан со своим отрядом столкнулся с авангардом Клюки фон Клюгенау. Но гоготлинское ополчение, увидев многочисленное войско русских, отказалось подчиниться андийскому наибу Рамадану и разбежалось.

Воронцов расположил силы на возвышенности между сожженными аулами Анди и Гоготль. Здесь в течение нескольких дней он ждал прибытия транспорта из укрепления Евгениевское. Однако транспорт не подходил из-за ненастья. Подвоз провианта был крайне затруднен. По размытым, покрытым липкой грязью горным дорогам, выбиваясь из сил, продвигались изнуренные черводарские кони. Голодные солдаты стали поедать туши павших лошадей. Лишь небольшому числу вьючных животных удалось с трудом доставить незначительное количество галет и сухарей в лагерь главнокомандующего. Многие кони погибли, свалившись вместе с вьюками в пропасть. На месте невозможно ничего было достать. Тогда главнокомандующий решил, не дожидаясь транспорта, повернуть в Чечню и идти на Дарго.

На чохском направлении события развивались следующим образом. Даниель-бек вместе с устадом Джамалуддином-Гусейном и чохским Инкау-хаджи по Мичикальской дороге пошел на Гумбет, оттуда направился к Чоху. Чохцы сильно укрепили свой аул и отказались впустить мюридов. Однако четырехтысячному отряду Даниеля удалось взять селение. Оставив в нем две тысячи мюридов во главе с Джамалуддином-Гусейном и Инкау-хаджи, сам Даниель во главе остальных двух тысяч пошел на Закатал. Навстречу ему двинулся генерал Шварц. Возмущая жителей закатальских селений, Даниель с боями подступил к бывшей своей резиденции — упраздненного Элисуйского султанства. Однако оставаться там долго не мог. До него дошли слухи, что генерал Аргутинский с самурским отрядом собирается ударить ему в тыл. Тогда он повернул обратно в Акуша. Здесь он узнал, что акушинский гарнизон соединился с отрядом Аргутинского, который, выбив из Чоха отряд Инкау-хаджи и Джамалуддина-Гусейна, занял позицию на высотах Турчи-Дага.

Присоединив к себе повстанцев, которых возглавлял Аслан-кадий цудахарский, Даниель-бек двинулся к даргинскому селению Куппа, где стоял небольшой отряд русских. Освободив Куппа, поднялся к аварскому аулу Кудали, затем в Салты, где тоже стоял противник. Оба аула были взяты мюридами. В ауле Дуерах Даниель-бек соединился со вторым отрядом, который отошел от Чоха.

Даниель-бек намеревался вновь идти на Чох, а затем в Кази-Кумух, но намерение свое вынужден был оставить. Из Левашей прискакали гонцы, которые сообщили о движении большого отряда русских из Темир-Хан-Шуры. В то же время генерал Аргутинский, оставив на вершинах Турчи-Дага два батальона пехоты и дивизион легкой артиллерии, двинулся к Дуераху. Вытеснив из селения отряд Даниеля к Кара-Койсу, Аргутинский пошел за ним. В его задачу входило не только установление прямого сообщения Турчи-Дага с Кази-Кумухом для снабжения войск продовольствием, но и установление прямой связи с основными силами для эвакуации раненых и больных.

Даниель-бек, переправившись через Кара-Койсу, стал в ауле Гачада. Аргутинский переправился у селения Магар и вынудил Даниель-бека после двухдневного боя отступить в находящееся рядом лесистое ущелье.

Истребив жителей Гачада, Аргутинский занял позицию у входа в ущелье. Семидневные бои окончились победой генерала, и Даниель, вынужденный покинуть ущелье, отошел к Телетлинским высотам. Жители обществ Келеб и Гидатль отказались помочь ему, они послали своих представителей к Аргутинскому с изъявлением покорности. Тот не тронул их, но и не остался в селениях — предпочел обосноваться на вершине горы Кахит. Здесь генерал стал ждать возвращения охотников, которые были им направлены к основным силам. Охотники доложили Аргутинскому о положении дел в отряде главнокомандующего и о поспешном отступлении войск из Анди. Командующий Самурским отрядом заволновался и стал отступать к Турчи-Дагу. Мюриды преследовали его до самого турчидагского лагеря.

Отряды Кебед-Магомы и Хаджи-Мурада спустились с Азани и стали теснить Воронцова.

Главнокомандующий приказал вывести войска на небольшую поляну и выстроить в боевом порядке с полуоборотом флангов вправо и влево. На горе у дороги было установлено шесть пушек, три из которых обращены во фронт, три — в тыл, на случай нападения сзади. За гору было отведено два батальона пехоты, хотя, по данным разведки, там было спокойно.

Беспорядочная масса конницы имама в белых чалмах на высоких папахах мчалась во фронт, не снижая скорости даже на расстоянии выстрела. Стрельбы не последовало ни с той, ни с другой стороны. Хаджи-Мурад, ехавший впереди, вдруг на полном скаку осадил лошадь, повернувшись к своим, остановил отряд.

— Дальше не двигаться! В нашу сторону обращены пушки! — крикнул он.

В ту же минуту грянул артиллерийский залп. Горцы, не потерпев урона, попятились назад. Сражения не произошло. Но Хаджи-Мурад и Кебед-Магома не повернули обратно — к ним приехал посыльный от имама с запиской, в которой было приказано не отходить ни на шаг и держать противника в поле зрения.

Воронцов решил идти на Ичкерию. В Питер царю отправил депешу: «Анди взят, первый этап экспедиции окончен».

Когда имаму доложили о том, что главнокомандующий царских войск решил покинуть Анди и движется на Дарго, он поспешил в Чечню. В пути его догнали два посланца от графа Воронцова.

— Нас прислал командующий русской армией на Кавказе граф Воронцов, чтобы предложить тебе явиться к нему с миром.

Шамиль ответил:

— Если бы ваш генерал требовал от меня мира, находясь на своей земле — во владениях русского царя, я бы ответил ему по этому поводу речью, соответствующей и месту и положению. А на этом участке в данное время между мною и им не может быть ничего, кроме обнаженного меча.

Оставив на дорогах к Анди один из эшелонов, Воронцов стал спускаться в Ичкерию. С ним было 7940 человек пехоты, 1218 кавалеристов, 320 артиллеристов при 16 орудиях. Отряд имел шестидневный запас провианта, 4000 артиллерийских зарядов и до 5000 подъемных лошадей. Это было в начале июля. Войска перевалили через хребет Регель, через Черные горы и пошли по лесистому правому берегу Аксая узкой тропой, прегражденной завалами.

Конница Хаджи-Мурада и Кебед-Магомы следовала за ним по пятам, обстреливая тылы. Малые отряды горцев, обойдя дорогу, взбирались на придорожные скалы, сталкивали оттуда валуны и груды камня, вызывая смятение среди солдат.

От головного отряда к главнокомандующему прискакали двое связных, которые сообщили, что гора, расположенная за расщелиной, покрыта неприятельской конницей. Граф Воронцов пушечным выстрелом дал сигнал к построению войск в боевые порядки. Вслед за этим раздались ружейные залпы с другой стороны, которые продолжались в течение нескольких часов. Чеченский отряд был двинут на неприятеля через расщелину, всадники Дагестанского полка брошены в обход, чтобы ударить с тыла. Бой продолжался недолго и затих — наступило время вечерней молитвы.

За день отряд Воронцова понес большой урон. Было убито 2 капитана, 6 поручиков, более двух сотен драгун и 260 пехотинцев. Раненых было не счесть.

В тот вечер у родника казаками был схвачен мюрид. Генерал Лидерс отправил его к главнокомандующему. При допросе пленный показал:

— Со слов своего наиба знаю, что при имаме находится двадцать тысяч конницы, что войска Шамиля вышли сюда для того, чтобы отрезать путь царским войскам, и что как только подойдут восемнадцать тысяч пехоты имама и часть конницы с артиллерией, все силы ударят в тыл и с флангов.

Показания пленного не вызвали сомнения у графа Воронцова. Он созвал совет, на котором все командиры пришли к единому мнению: «Немедленно выступить в боевом порядке, чтобы успеть прорвать вражеские позиции до подхода пехоты и артиллерии».

Обойти противника с правого фланга было почти невозможно, поскольку гора подошвой упиралась в край глубокой лощины. С левого фланга открывался проход между основаниями двух гор, где тоже, по словам разведчиков, стояли войска имама.

Было решено выступать тотчас же и одновременно в три стороны. Несмотря на сгустившиеся сумерки, дали команду на марш. Два драгунских полка рысцой направились к горе. Кавалерийский полк поскакал к левому флангу. Тылы обратились к центру. Над ними на холме были установлены орудия. К флангам вслед за кавалерией тронулась пехота.

Мюриды, увидев движение в лагере русских, с хребта горы открыли ружейный огонь. Но, видя смелый натиск конницы, стали отползать, отстреливаясь. Тогда фронтальные силы двинулись к проходу меж гор. Левофланговые тоже поскакали ко второму, более широкому коридору в седловине горы. Громкие крики «ура!», топот коней, пушечные выстрелы смешались в один общий гул.

Командующий отрядами имама, по-видимому, предполагал, что противник не тронется до утра с места. Мюриды стали отступать со всех позиций.

Обоз и часть, прикрывающая тылы, последовали за головными частями горцев. Высота, на которой совсем недавно находился противник, была занята русскими. При лунном свете сюда приволокли и установили пушки полувеером с левого фланга и во фронт. Правый фланг был недоступен. Охрана тыла тоже была обеспечена. Несмотря на тьму, по фронту был дан огонь артиллерии. После нескольких пушечных залпов ружейный огонь противника стал реже, а затем затих вовсе.

К утру тылы войск Воронцова с обозом были переброшены через горный перевал, а части, прикрывающие тылы, заняли позиции по хребту. Конницы противника будто и не было. Главнокомандующий приказал умерить марш авангардных частей, чтобы не растянуться и тем самым не дать возможности разрезать отряд. Утром, несмотря на то что горцев поблизости не было, командующий не позволил нарушить боевые порядки до подхода резерва.

* * *

Чеченские наибы, заранее извещенные о возвращении Шамиля в Дарго, выехали навстречу. С громкими приветствиями, искренней радостью встретили имама. Ичкерийский Умалат, выступив вперед, сказал:

— Высокочтимый имам, ничто не может устрашить нас, когда ты с нами. Приказывай. Если нам не удастся исполнить все, что ты скажешь — значит, мы будем мертвы.

— Благодарю вас, братья! — ответил Шамиль. — Я никогда не сомневался в том, что на земле этой найду опору не только для ног, но и для души. Вашу чистосердечную искренность и преданность считаю высшей наградой, ниспосланной владыкой небес и земли. И не будет между нами и врагами нашими мира, кроме как на основе того, что предписывает Коран. Клянусь! — воскликнул имам.

— Клянемся! — повторили чеченские наибы.

Жители Дарго с волнением ждали возвращения имама. Старики высыпали на площадь, куда подходили отряды. Один из дряхлых аксакалов, подойдя к Шамилю, сказал:

— Лучший из предводителей, мир тебе! Да продлит аллах течение дней твоих! Да будут светлыми те пути, по которым ты ведешь сыновей наших! Младшие видят в тебе отца, средние — брата, старшие — сына, и ты должен тоже видеть в каждом из нас тех же.

— Отец мой, а разве у тебя есть основание сомневаться в этом? — спросил Шамиль.

— Есть, — ответил старик.

— Тогда поясни.

— Перед отъездом ты переселил отсюда семью и семьи своих близких, оставив нас в неведении и беспокойстве. Не говорю о себе. Вместо палки и посоха я могу взять в руки ятаган. Если не удержусь на ногах, нанесу врагу хоть один — последний — удар сидя. Но у нас есть женщины и дети, которых надо удалить от мест опасных.

— Я понял тебя, отец. Затем и вернулся сюда. Не сделал этого раньше потому, что не был убежден в намерениях гяуров. Кроме того, ты и другие знают, как трудно бывает поднять людей с насиженных мест, особенно в дни изменчивой погоды. Мне приходилось сталкиваться с населением, которое, невзирая ни на что, предпочитает мир, требует примирения с врагом и оказывает сопротивление при нашей попытке снять их с места. Многие легковерные люди думают, что мягкостью можно завернуть врагов, а я убедился в том, что они возвращаются лишь тогда, когда убеждаются в нашей стойкой непримиримости.

Жители Дарго готовы были к переселению. В тот же день к вечеру резиденция имама опустела. Пороховой и литейный заводы со всеми складскими помещениями были взорваны. Старые, немощные солдаты вместе с детьми и женами молодых ушли с чеченцами. Боеспособные влились в ряды армии имама.

Вскоре в Дарго пришло известие о том, что жители Андийского вилаета хотят примириться с русскими, помогают оставленным солдатам и офицерам продовольствием и одеждой, отказываются подчиняться наибам Шамиля.

Узнав об этом, имам написал приказ Рамадану: «Всех, кто будет оказывать содействие врагам, давать им продовольствие, продавать бурки, жестоко наказывай. Первым пойманным с поличным отруби головы и отправь тем, кто их совращает с пути истинного, чтобы неповадно было остальным. Лучше пожертвовать несколькими, но не потерять всех».

Рамадан так и сделал. Поймав трех жителей Анди, которые несли для продажи офицерам известные всему Кавказу и России андийские ворсистые бурки, отсек головы и ночью насадил на колья возле ручья, где солдаты набирали воду. В зубы одной из голов втиснул бумагу, на которой было написано по-русски: «Главному наибу гяуров дарим мы эти головы. Бери их и знай, что так мы будем поступать со всеми, кого вы будете совращать деньгами и всякими дарами. До сих пор мы вами занимались недостаточно, но отныне вы увидите, что произойдет между вами и нами».

* * *

Шамиль жил в старом Дарго, отсюда шли директивы, распоряжения и приказы, связанные с оборонительными мероприятиями. Сюда вскоре пришло известие о том, что жена его Патимат тяжело больна. Он решил съездить к семье в Сальбери. По пути завернул в Новое Дарго к наибу Джавад-хану. Вечером приехал доверенный человек от наиба Талгика, который сообщил, что Воронцов идет к старому Дарго. Тогда имам отправил Юнуса и Мухамед-Тагира навестить Патимат, сам вернулся в старое Дарго. Там он нашел отряды Кебед-Магомы и Хаджи-Мурада, которые шли, преследуя войска главнокомандующего, начиная от Андийского вилаета. Опередив русских, они явились в резиденцию имама. Утомленные трудной дорогой и битвами, мюриды отдыхали. На тропах были выставлены пикеты. Прибывшие вслед за Шамилем мичиковские, веденские и другие отряды расположились в лесах вокруг Дарго.

Несмотря на то что в селении и окрестных лесах находилось много воинов, ни движения, ни шума не было слышно. Шамиль забрался на одну из самых высоких сторожевых башен в ауле, и стал всматриваться в даль, откуда шла дорога. Там, внизу, лежало погруженное в дремоту, поросшее густым лесом глубокое ущелье. Кроны деревьев, сплетясь в сплошную зеленую массу, едва колыхались, как гребни изумрудных волн от дуновения ветра. Садилось солнце. Закат гигантским пожарищем алел над синей грядой станового хребта. Неподвижные кучевые облака, озаренные заходящими лучами, причудливо возвышались на зубчатых гранях гор. Все дышало величием первозданной красоты и покоя. Только внизу в мрачных лесных чащобах было неспокойно. Откуда-то издалека, словно из преисподней, доносились глухие удары. Шамиль знал, что это удары топора, расчищающего путь врагу. Пробиваясь сквозь густые кроны грабов, карагача и вековых дубов, вдали, рассеиваясь белесым туманом, поднимался дым. Горное эхо, слабея от расстояний, подхватив каждый звук, старалось перебросить его с хребта на хребет.

Вслушиваясь в эти звуки, имам хмурил брови. Здесь, в поднебесной башне, ему казалось, что он ближе к аллаху, который поможет решить — оставаться в Дарго для встречи с врагом или, предав огню аул, уйти. Обрадовать легкой победой гяуров, а потом неожиданным ударом, с более выгодных позиций, начать уничтожение по частям. Так думал имам, застыв монументом на вершине башни. Только длинные полы черкески, подхваченные ветром, колыхались, как крылья готовившейся к взлету гигантской птицы.

Вечером, после молитвы, он призвал к себе наибов, изложил свои соображения:

— Штурм Дарго мы выдержим. Но осадное положение в этих условиях мне кажется бессмысленным. В горах Дагестана, где мало лесов, поневоле приходится использовать стены домов, высоты, ущелья, лощины и все прочее, что может стать прикрытием. А здесь всюду леса. В их чащобах как нигде хорошо можно укрыться и с наименьшими потерями наносить больший урон врагу.

Было решено сжечь Дарго и покинуть его.

Тут же имам предложил план действий: не чинить препятствий продвижению вражеских сил до тех пор, пока они не подойдут к Дарго. Размещенные в лесах вокруг бывшей резиденции отряды имама должны одновременно наносить со всех сторон удары. Для преграждения путей отхода к горам Хаджи-Мураду, Кебед-Магоме и вернувшемуся из Аварии Даниель-беку занять верхние дороги; чтобы отрезать отход к равнине чеченским отрядам Эски и Дуба, сделать заграждения из сваленных деревьев по обеим сторонам нижней дороги, снайперам облюбовать и замаскировать гнезда под кронами лиственниц.

Беспрепятственно двигалось войско Воронцова по лесным дорогам Чечни, лишь кое-где испорченным взрывами и обвалами. Настроение у командующего было неплохое. Он вкушал радость победы, не сомневаясь в том, что шайки горцев оробели перед его силой. На расстоянии семи верст от Дарго он сделал привал. Данные разведки были утешительные: резиденция имама пуста. Только сердца бывалых солдат чуяли что-то недоброе в молчании врага. Их печальные взоры с тоской обращались к северу. Там, за серебристой лентой Терека, бескрайними просторами расстилалась святая Русь. Придется ли увидеть еще свои милые деревеньки, покорных и бунтующих односельчан, придавленных крепостным правом? А может, больше уж не прижаться к груди родимой матушки, не порадоваться любовью женушки. Впереди неизвестность. За угрюмым лесом, суровыми горами, может, ждет их коса смерти.

Только у главнокомандующего настроение не падало. Ему было доставлено особо важное письмо от Его императорского величества. Николай I, по плану которого была проведена экспедиция в глубь гор Дагестана, писал: «Бог ниспослал успех на вас и войска, чтоб никто, никогда не побеждал войска русского, настоящих патриотов, преданных своему государю, когда они беспрекословно идут туда, куда им указывает рука царя, направляемая Господом Богом».

«Взяв» резиденцию Шамиля, Воронцов хотел завершить дело до наступления осенних холодов. Он решил рискнуть еще раз — пойти в Дарго, не дожидаясь подхода обоза с провиантом. Дорога шла то по глубоким оврагам, то по узким гребням поросших лесом гор. На первой же версте от места привала авангард Воронцова был встречен огнем мюридов, которые засели за деревьями по обеим сторонам дороги. Первый завал, за которым следовали еще девятнадцать, пришлось брать штурмом, ценою больших жертв.

У второго завала штаб вместе с главнокомандующим и генералом Модером попал под обстрел шамилевской пехоты, укрывшейся в лесу. Жерла артиллерийских орудий, обращенные в ту сторону леса, откуда больше всего стреляли, после первого залпа горцев умолкли — прислуга была уничтожена. Та же участь постигла следующую. Стрельба учащалась. Орудия бездействовали. Жизнь самого Воронцова оказалась в опасности. Тогда к одной из пушек подошел генерал Фок. Зарядил ее, но, не успев выстрелить, пал, смертельно сраженный. Обратившись к грузинской милиции и сотне казаков, Воронцов приказал им идти в обход и с двух сторон прочесать лес. После этого стрельба постепенно стала редеть, а потом и вовсе прекратилась.

Отряд двинулся дальше. Одна из колонн подошла к узкому, покрытому вековым лесом перешейку, гребень хребта шириной был не более двух сажен. Боковые цепи, не имея возможности идти над обрывом, тянулись по тропе. За выступом скалы над тропой оказались мюриды, меткие стрелки. На крутом склоне с трудом, но быстро солдаты установили два орудия, но не успели сделать выстрела — прислуга была уничтожена.

Вновь пришлось действовать милиционерам и казакам. Только к вечеру в сумерках измученные войска с большими потерями достигли сожженного Дарго. Уцелела лишь часть домов в солдатской слободе, на стенах которых пестрели надписи нецензурной брани в адрес Николая I и призывы к солдатам: «Братцы, не старайтесь во имя умножения владений кровавого изверга». Вечером до слуха рядовых и главнокомандующего доходили звуки барабана и песен, распеваемых русскими перебежчиками в лагере Шамиля.

В Дарго снова ощутился острый недостаток провианта. И когда командующий получил известие о движении со стороны Анди транспорта с провизией, он выслал навстречу ему три колонны под водительством генералов Клюки фон Клюгенау, Пассека и Викторова вместе с эвакуируемыми ранеными и больными. Разгрузив провиант, транспорт должен был возвратиться в Анди, забрав госпитальных.

Но дорога от Дарго, пройденная несколько дней тому назад, вновь оказалась испорченной и прегражденной завалами. Головной отряд, составленный из казачьих сотен и пехоты, повел генерал Викторов. За ним с двумя батальонами пехоты Кабардинского полка шел генерал Пассек. Замыкал движение Клюгенау. Не успел этот большой отряд отойти и нескольких верст от бывшей резиденции имама, как головная колонна оказалась отрезанной от центральной, а центральная — от замыкающей. Отряды Шамиля вторглись между ними и, окружив со всех сторон, стали теснить каждую, но особенно обрушились на головную Викторова. Несколько часов длилась кровопролитная схватка, которая часто переходила в рукопашную. Трупы коней и людей усеяли дорогу и придорожный лес. Из-за каждого камня, с каждого дерева летел на солдат смертоносный град.

Как обезумевшие метались казаки и солдаты по дороге, пытаясь отплатить подороже за неизбежную смерть. Выскакивая из-за стволов деревьев и густых зарослей с обнаженными шашками и кинжалами, добивали горцы раненых. Нигде не удалось прорвать окружения. Весь головной отряд вместе с генералом Викторовым был истреблен.

Быстро шел Пассек вперед, отстреливаясь от врагов, овладевая одним завалом за другим, спеша на помощь Викторову. Но было поздно. Пассек наткнулся на завал, образованный трупами людей и животных уничтоженного отряда Викторова. Удручающе подействовала картина последствий страшной схватки на солдат и самого генерала. Горячий по натуре, стремительный в действиях, спеша на выручку Викторову, он не обратил внимания на то, что вырвался вперед на некоторое расстояние с одним батальоном, оставив позади другой. Этим постарались быстро воспользоваться мюриды. Бросившись в промежуток, они вновь заняли завал и ударили с тыла. Два орудия Пассека, обращенные во фронт, не сделав ни одного выстрела, остались стоять. Обоз с больными и ранеными замер на середине дороги. Цепью в несколько рядов его прикрывали солдаты, отстреливаясь от смыкающегося кольца противника. Но меткие пули мюридов, засевших на деревьях, не щадили ни больных, ни раненых. Смертельно ранило генерала Пассека. Он упал с коня. К нему кинулся денщик:

— Ваше превосходительство!

— Прощай, Лука, прощайте, мои доблестные солдаты!

— А-а-а! Убит! Убит мой генерал!

Отчаянный крик человека, прошедшего с Пассеком тысячи верст по горам Кавказа, подхваченный эхом, разнесся по лесу. От этого жуткого крика на какое-то мгновение воцарилась страшная тишина. Солдаты, пришедшие в замешательство, застыли. Но следом, разрывая миг сковывающей тишины, раздалось громкое «ура-а-а!». Это второй батальон Пассека и солдаты Клюгенау мчались на выручку. С отчаянной храбростью бросились оставшиеся в живых в лесные чащи.

Стрельба стала прекращаться. Мюриды отступили на незначительное расстояние, но через некоторое время вновь бросились в атаку. Два часа беспрерывно длился бой. Полковник Орлов доложил генералу Клюгенау, что кончились патроны. Солдаты стали сомкнутым строем в несколько рядов, обратившись лицом к обочинам узкой дороги, которая спускалась в овраг. С суровыми лицами стояли рядовые Кабардинского полка. Почти все офицеры были перебиты. Лицо генерала было бледным, но спокойным. Мимо него денщик Лука с высоким широкоплечим солдатом пронес завернутое в бурку тело Пассека. Лицо убитого заострено, на лбу запекшаяся струйка крови. Клюгенау вздрогнул, скинул треуголку, перекрестился, низко склонив голову. Он больше не взглянул на храброго всеми любимого Пассека. Клюки фон Клюгенау думал о горькой участи этого бесстрашного сына России. Он близко знал и уважал Пассека. Это был человек, вышедший из семьи великомучеников. Отец Пассека, дворянин, как крамольник был схвачен по доносу и заключен Павлом I в Шлиссельбургскую крепость, а затем сослан в Сибирь. Детей своих бунтарь воспитал вольнодумцами в духе идеализма и патриотизма. Александр I позволил Пассекам вернуться из Сибири в Москву. Но конфискованное имение и имущество не было возвращено. Жили Пассеки в большой нужде. Генерал Пассек принадлежал ко второму поколению. Патриот, беззаветно любивший родину, преданный своему народу, он героически сражался за Россию и царя, который ничего ему не дал, кроме нужды и страданий. Как солдат, рядом с рядовыми, он достойно встретил смерть.

Вновь грянувший ружейный залп вывел Клюгенау из раздумий. Высокий солдат, который нес убитого Пассека вместе с денщиком Лукой, выбежав с испуганным лицом из зарослей над оврагом, закричал:

— Ваше сиятельство, уронили енерала в овраг, и Лука, убитый, свалился вниз за ним!

— Господи помилуй! — прошептал Клюгенау и, повернув коня, решительно скомандовал марш. К счастью, в этот момент подоспела помощь, высланная Воронцовым из Дарго.

Отряду удалось пробиться к обозу. Но что могли унести с собой в ранцах и вьюках голодные, измотанные люди? И все-таки, взяв то что смогли, пошли назад. Клюгенау вернулся в Дарго, потеряв двух генералов, семнадцать офицеров, пятьсот тридцать семь нижних чинов. Ранено и контужено было восемьсот пятьдесят восемь человек. Оставлено три орудия и сотни лошадей.

Положение главнокомандующего в Дарго с каждым днем ухудшалось. Мюриды днем и ночью со всех сторон устраивали налеты на лагерь. В шатре-штабе, над которым реял белый с красным флаг (фамильные цвета Воронцовых), заседал военный совет. Лицо главнокомандующего стало землистым. Резче выделялись морщины, придавая усталость и мрачное выражение тонким чертам. Офицеры свиты, штабисты, командиры подразделений, небритые, в запыленных, выцветших походных мундирах, тоже были в подавленном настроении.

«Сухарный поход», из которого, едва уцелев, вернулся Клюгенау, вызвал растерянность и смятение среди офицеров и рядовых. Главнокомандующий на совете обратился к помощникам с вопросом:

— Что будем делать?

Все молчали. Тогда поднялся генерал Граббе:

— Мне кажется, оставаться в этой ловушке нельзя ни минуты. Не зря Шамиль без боя сдал Дарго. Его силы еще не тронуты. Нами потеряна половина, а та, что при нас, окажется обреченной на верную гибель.

— Вы слишком сгущаете краски, — перебив генерала Граббе, возразил Воронцов.

— Нет, господин фельдмаршал, я говорю то, что есть. Уверен, что имам и здесь применил свой обычный тактический прием.

Вы убедитесь в этом, если не прикажете немедленно покинуть Дарго.

— Помилуйте, отступать теперь по этим дорогам — значит идти на верную смерть! — воскликнул Клюгенау.

— Лучше отойти с боем, чем ждать смерти сложа руки. Вы забываете о том, что второй враг — голод — начинает одолевать нас, — ответил Граббе.

— Дарго взят, собственно, больше нам здесь делать нечего, — согласился с доводами Граббе главнокомандующий.

— Вы правы, фельдмаршал, Дарго взят, — не без иронии повторил Граббе, глянув в глаза Воронцова. — Но не в этом дело. Я хочу предложить изменить путь отступления, избрав наикратчайший — в сторону Герзель-аула.

Лица присутствующих оживились, взоры с любопытством обратились к говорящему.

— В крепость Внезапную, — продолжал Граббе, — надо отправить охотников с приказом к генералу Фрейтагу спешно идти навстречу.

Среди заседавших послышались возгласы одобрения.

— Пять тысяч штыков и сабель — это сила для данных условий, — сказал главнокомандующий.

— Надо добавить — при отсутствии провианта и незначительном количестве боеприпасов, — шепнул с горькой усмешкой генерал Евдокимов, склонившись в сторону Клюгенау.

После заседания тотчас были высланы нарочные во Внезапную к генералу Фрейтагу, все лишние тяжести уничтожены. Движение в Герзель-аул было предложено не только из-за краткости пути, но и для того, чтобы придать бегству наступательный характер.

В эти дни умножилось количество перебежчиков на сторону Шамиля. От них имам узнавал обо всем, что творилось в стане противника. Он знал, в какой день, по какой дороге и в какое время должны идти обозы или подразделения врага. Туда направлялись отряды, которые захватывали и уничтожали то, что нельзя было взять с собой.

Дозорные имама видели, как голодные солдаты ели конину, как собирали съедобные травы.

Перебежчик из лагеря Воронцова сообщил имаму: русское начальство поручило прапорщику-отступнику из Сальбери, брату хозяина, в доме которого жила семья Шамиля, за мерку серебра выкрасть младшего сына имама Магомеда-Шафи.

Шамиль немедленно отправил своих людей в Сальбери, приказав им перевезти семью в Элисанджи. Но Воронцову было не до сына имама. Он думал о спасении собственной жизни и жизни своего сына, посланного еще раньше в Герзель-аул.

Разведчики имама неотступно следили за всем, что происходило в стане гяуров. Они видели, как перед уходом из Дарго солдаты сжигали свои палатки, сбрасывали с кручи все, что не могли взять с собой, вьючили лошадей, мулов. Шамиль распорядился, чтобы отряды мюридов стягивались к дороге, ведущей к Герзель-аулу.

Войска Воронцова покинули Дарго ночью. К утру они заняли удобную позицию, установили орудия, саперы соорудили завалы, окопали места для укрытия орудийной прислуги, повалили деревья у мест, наиболее доступных для врага. С наступлением темноты голодные солдаты начинали двигаться ощупью вдоль берега Аксая.

На третий день около Иса-Юрта вновь произошла жестокая битва. Но отряду Воронцова удалось удержаться на берегу реки, потеряв восемьдесят человек убитыми. На переходе между селениями Иса-Юрт и Гурдали, когда русское войско втянулось в узкое лесистое дефиле, мюриды налетели на обоз, порубили множество раненых и, захватив несколько вьюков, скрылись. Воронцов, следовавший с этим отрядом, сам вынужден был обнажить шпагу для личной защиты. К вечеру измученный отряд достиг селения Шаухал-Берди и расположился в его окрестностях лагерем. Люди, следовавшие несколько дней без пищи, были в бедственном состоянии. Не доходя до аула, четыреста солдат сели на землю и отказались двигаться дальше. Тогда вышел к ним генерал Клюгенау. Он стал говорить:

— Если среди вас еще остались храбрецы, готовые умереть рядом со мной, поднимайтесь!

Сказав это, он отошел от взбунтовавшихся. За ним последовало несколько старых солдат, затем, медленно поднявшись, поплелись и остальные.

Воронцову было ясно, что люди не могут идти. Солдаты ползали по кукурузным плантациям в поисках початков и зерен. Артиллерия едва отвечала на обстрел мюридов. Воронцов не спал несколько ночей. Он шатался от бессонницы и усталости, все время думая о своем сыне майоре Симоне. О нем ничего не было слышно. Нарочные не возвращались. Наконец один из посыльных вернулся и сообщил, что граф Симон благополучно добрался до Хасав-Юрта. Утирая слезы радости, Воронцов стал обходить голодных раненых солдат, утешая их ласковыми словами. Но в серых бородатых лицах, остекленевших, глубоко запавших глазах он видел молчаливый укор бесправных, истощенных голодом, изнуренных боями и переходами людей.

Наступила кошмарная ночь, когда никто не мог не только обороняться, но и двигаться. Всем — и главнокомандующему, и высшему начальству, и нижним чинам — эта ночь казалась последней. Священник не успевал отпевать мертвых, отпускать грехи умирающим. В длинной черной рясе метался он от одного раненого к другому, а их было около тысячи. Они лежали на земле вытянувшись. В руках некоторых мелкими огоньками мерцали свечки. Но они угасали при первом же дуновении ветерка вместе с жизнью самих солдат. Это было страшное зрелище.

В эту ночь не выдержал и сын ширвакского хана Мустафы — Джавад. Он велел своим слугам зарезать единственную корову, молоком которой питался больной желудком Воронцов. Они сварили мясо в стороне, укрывшись от остальных, насытились сами и накормили Джавада. Наутро, обнаружив исчезновение коровы и выявив злоумышленников и вдохновителя, Воронцов приказал отпрыску ширванских шахов покинуть лагерь. Джавад за сто рублей золотом нанял чеченца, который вызвался вывести его из окружения и проводить до Темир-Хан-Шуринской дороги.

В тот же день Воронцову стало известно, что имам оттянул часть войск от Шаухал-Берди. У людей сразу поднялось настроение. Нашлись охотники, которые согласились связаться с герзель-аульским укреплением.

К вечеру со стороны Герзель-аула стал приближаться отряд. Навстречу ему Воронцов бросил всадников числом в две тысячи. Им удалось разорвать кольцо противника и соединиться с отрядом генерала Фрейтага, который форсированным маршем спешил на помощь. Пришли обозы с провиантом и боеприпасами. Последние снаряды и патроны были выпущены в честь спасителей. Громкие, радостные крики победным гулом пронеслись по горам и долинам.

Смертью жены Шамиля — Патимат — были спасены тысячи солдат, обреченных на гибель. Имам срочно ускакал накануне в горы и находился дома сорок дней.

Воронцов в этой экспедиции потерял почти весь кабардинский полк, двадцать четыре человека осталось от кюринского полка, не считая остальных.

За этот поход главнокомандующий был удостоен титула князя. На отчете Воронцова император Николай I написал: «Читаю с величайшим интересом и с уважением о храбрости моих войск».

 

Глава шестая

В Элисанджи по истечении сорока дней после смерти жены Шамиль собрал приближенных, чтобы сообща выбрать для резиденции более безопасное место. Возвращаться в Старое Дарго, почти сровненное с землей, не пожелал. Вместе с товарищами он объездил окрестности Элисанджи, но удобной площадки для строительства жилья и служебных помещений так и не подыскал. Однако на следующий день имаму повезло. Он поехал по делам к веденскому наибу Умалату и перед селением заметил небольшую равнину, залитую яркими лучами заходящего солнца. Она была расположена между аулом Ведено и зеленой стеной поднимающегося вокруг леса. Поляна показалась очень уютной, Имам решил строиться на ней.

— Кому принадлежит эта поляна? — спросил Шамиль наиба.

Умалат назвал имя чеченца.

— Не продаст ли он эту землю мне?

— Для чего тебе, имам, эта равнина?

— Я бы поселился здесь.

Умалат обрадовался, пообещал в тот же день переговорить с владельцем. Чеченец, которому принадлежала поляна, с радостью согласился и тут же назвал примерную стоимость земли.

Шамиль вернулся в Элисанджи, сообщил приближенным о выбранном месте и немедля отправил казначея Юнуса в Ведено вручить деньги хозяину участка. Строители набросали план будущего селения и эскизы домов, мечети, служебных, складских и прочих помещений, более обширных и удобных, чем в Старом Дарго.

Ведено — большое ичкерийское селение, расположенное у реки Хулхулау. Аул окружен вековым лесом. Выше него — тесное, поросшее дубняком ущелье, переходящее в небольшую мрачную котловину.

Ущелье значилось Харачаевским — по названию вышерасположенного аула Харачи. По дну ущелья и котловине зигзагами вилась дорога, поднимаясь на Керкетский перевал Андийского водораздела. Далее, обогнув горное озеро Ам-Озень, главная дорога спускалась к селению Ботлих и примыкала к сети дагестанских дорог. Так что не только красота солнечной поляны, но и стратегическое положение аула было учтено Шамилем. Новый поселок, выросший рядом с Ведено, получил название Новый Дарго.

Здесь поселились Шамиль с семьей и все приближенные, ученые и государственные деятели имамата с семьями и прислугой. Ближе к реке потянулась солдатская слобода. Тут же поднялись деревянные корпуса оружейных мастерских, порохового и литейного заводов. Купец Муса открыл в ауле мануфактурную и хозяйственную лавки.

Вслед за имамом в Ведено последовали многие простые жители Старого Дарго. Численность населения аула возросла в несколько раз, он превратился в шумную столицу имамата. Теперь сюда стали стекаться все пути из округов Чечни и Дагестана.

— Много внимания уделяешь ты делам государственным, порой забываешь себя, — сказал Шамилю однажды устад Джамалуддин-Гусейн, оставшись с ним наедине.

Шамиль посмотрел на старого учителя с удивлением. Ему казалось, что он в отношении себя не позволял ничего лишнего, но и не ограничивал ни в чем.

— Почтенный устад, я живу так, как жил всегда в мирные дни, и делаю все, что делал прежде, не забывая других и себя.

— Не о том я говорю, сын мой. Недавно исполнился год с того дня, как лучшую из твоих жен, первую, посланную аллахом Патимат ангелы вознесли в блаженные покои небес. Тебе как главе имамата нельзя ограничиваться одной женой. Ты должен думать не только об умножении сил и мощи страны, но и о своем роде, который нужно усилить и умножить за счет мужского поколения. У тебя всего лишь три сына, притом один не при тебе.

Шамиль слушал опустив голову.

— Дочь моя Загидат на выданье, — продолжал учитель. — Немало женихов добивались и добиваются ее руки, но я как отец не нахожу достойного. Только тебе могу отдать ее, если дашь на это согласие. Мечта моя — навсегда кровно породниться с тобой.

— Я рад, отец мой, исполнить все, что ты скажешь, — ответил Шамиль, — ибо нет в нашем вилаете человека, стоящего выше тебя во всех отношениях.

— И еще один совет тебе, сын мой: засватай за Гази-Магомеда дочь Даниель-бека — Каримат. Девушка очень красива. Парень не станет возражать, а главное — этим ты окончательно привяжешь к себе этого бывшего царского генерала, знатока военного дела.

— Подумаю в отношении второго предложения, — ответил имам.

Шуанат, полновластная и единственная теперь хозяйка женской половины дома Шамиля, восприняла новость о женитьбе мужа на дочери устада внешне спокойно.

— Ну и что же? Повелитель волен делать все, что считает необходимым, — ответила она свекрови.

Однако отдать серебряные и золотые украшения, принадлежавшие покойной Патимат, для подарка новой невестке отказалась.

— У покойной есть две дочери. Все, что осталось от матери, принадлежит им. Из своих ценностей тоже ничего не дам. Если вам угодно преподнести дорогие подарки дочери устада, отдавайте то, что принадлежит вам. — Шуанат при этом взглянула вызывающе сначала на свекровь, затем на тетушку Меседу.

— Хорошо, тогда я скажу ему, — имея в виду сына, заявила Баху.

— Можешь говорить, не боюсь его, никто меня не заставит отдать то, что принадлежит мне и другой.

Когда Баху рассказала сыну о дерзком ответе невестки, Шамиль с улыбкой заметил:

— На самом деле, ты не должна требовать от нее ничего из того, что принадлежит ей и другим. Возьмите у Юнуса деньги из части, принадлежащей мне, и купите то, что необходимо.

За кажущимся внешним спокойствием Шуанат скрывалась клокочущая буря ревности. Временами она утешала себя мыслью о том, что Загидат — дочь Джамалуддина-Гусейна — некрасива, надменна и груба. Но именно поэтому ей становилось не по себе. «Если бы он выбрал помоложе да покрасивее, не обидно бы было», — думала Шуанат. С нетерпением ждала она возвращения мужа из мечети. Сославшись на головную боль, Шуанат не подала ему ужин.

— Видала? У твоей ласточки коготки оказались как у коршуна, — говорила Баху про невестку золовке Меседу.

— Ты, сестра Баху, не обижайся на нее, любящее сердце подобно пылающему очагу, оно может согреть ласково и обжечь неосторожно коснувшегося. Видимо, ею овладела ревность.

— А когда она выходила замуж за моего сына, не думала, каково было покойной Патимат?

— К сожалению, жаждущий думает сначала о себе, потом о других, — ответила Меседу.

— Пусть думает о чем угодно, а дочь устада Загидат-ханум вполне достойна имама, — ответила Баху.

Перед сном Шамиль не позвал к себе жену. И Шуанат решила не идти к нему, хотя душа ее жаждала горячего объяснения с мужем. Погасив свет, долго лежала она с открытыми глазами, ворочаясь с боку на бок. В доме все давно погрузились в сон, а ее покинул покой. Перед взором поочередно являлись образы то обожаемого мужа, то ненавистной Загидат. Наконец, не выдержав, она встала и, осторожно ступая босыми ногами, вошла в спальню мужа. Шамиль спал. Шуанат подошла к нему, опустилась на колени перед постелью. В комнате было темно. Мрачная ночь черным занавесом нависла за стеклами окон. Женщина прислушивалась к ровному, спокойному дыханию и с обидой думала: «Вот он, предался безмятежному сну, не подумав обо мне. Не кажется ли ему, что в груди у меня кусок обгоревшего кизяка? Или он разлюбил?..» Она хотела сначала прильнуть к нему всем существом своим, но горькая обида погасила чувство горячего порыва. Она грубо толкнула его в плечо.

— Кто здесь? — встрепенувшись, спросил Шамиль.

— Это я, — низким голосом ответила Шуанат.

— Ласточка моя, иди ко мне, — нежно шепнул он, протянув руку.

— Не за этим пришла к тебе, — сухо ответила Шуанат.

— А за чем же? — сквозь дремоту спросил он.

— Еще смеешь спрашивать, как будто ничего не случилось… Боже мой, об этом говорят все не только в доме, но и в селении. Мне одной ты не соизволил ничего сказать… Или теперь я буду у тебя на положении наложницы?

— Глупенькая щебетунья, любимая. Сердце мое с того часа, как мы встретились, принадлежит тебе одной и навсегда. Не любил я никого, кроме тебя, и любить не буду. Ну иди же ко мне, иди!

Шуанат легла рядом. Они ласкали друг друга долго, молча, как будто встретились впервые после длительной разлуки. Успокоившись окончательно и убедившись, что Шамиль ее любит по-прежнему, Шуанат сказала:

— Противная жаба! Не могу себе представить, что она будет лежать здесь рядом с тобой, как я.

— Ну что ты переживаешь? Не злилась же на тебя Патимат, когда я проводил с тобой многие ночи.

— Но ведь мы любили и любим друг друга, не сходились по какому-то расчету.

— Какой может быть расчет у Джамулуддина-Гусейна? Это один из виднейших ученых нашего вилаета, мой старый учитель, которого я любил и люблю не менее отца своего, а его дочь Загидат-ханум хорошая, достойная девушка, лучше мне взять в жены ее, чем другую. Тебя я буду любить и беречь, а ее заставлю рожать детей.

— А если она не будет рожать?

— Ну и что же, все зависит от воли аллаха.

— Хорошо, но знай, ничего из собственных украшений и украшений покойницы я для нее не дала и не дам, — не унималась Шуанат.

— И хорошо сделаешь, не давай ничего, а я закажу еще купцу Мусе для тебя одной такие украшения, каких нет ни у кого.

Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть покой растревоженному сердцу Шуанат. Встала она в хорошем настроении и с того дня еще больше следила за своей внешностью и нарядами.

В доме готовились к предстоящей свадьбе. Шуанат принимала участие во всех приготовлениях, удивляя свекровь и остальных. Но сердце ее вновь сжалось от ревности, когда новая невеста переступила порог дома.

Шуанат довелось пережить тяжелую ночь. От сознания, что в объятиях любимого мужа лежит другая, она доходила до бешенства и готова была, ворвавшись в спальню, избить ненавистную соперницу. Ей хотелось плакать, кричать так, чтобы не только разбудить спящих, но и потрясти весь аул. Испугавшись этой мысли, она встала, зажгла лампу и, раскрыв Коран, стала читать…

Брезжил рассвет, Шуанат спала, положив голову на раскрытую книгу. В это время к ней зашел Шамиль. Осторожно отложив Коран в сторону, он взял ее на руки, понес к постели. Шуанат обняла его за шею, прижалась к нему и дала волю слезам.

Осень и зима 1845 года прошли спокойно. На кордонных линиях Восточного Кавказа наступило затишье. Главнокомандующий фельдмаршал Воронцов, едва избежав плена, потеряв половину вверенной армии, возведенный в княжеское достоинство, предался в Тифлисе праздности мирной жизни, тем более что после даргинского похода ему было дано право вести дело покорения горцев по своему усмотрению. Шамиль тоже не имел намерений предпринимать какие-либо действия, решив отдохнуть сам и дать возможность воинам сделать передышку. Но планы его неожиданно изменились. В конце зимы в Ведено из Черкесии прибыла делегация во главе с известным Хаджи-Юсуфом египетским. Вместе с ним пришел человек, которого Хаджи-Юсуф представил как ученого, назвав Сулейманом-эфенди.

Хаджи-Юсуф сообщил имаму о печальной участи, постигшей шейха Курбана — одного из трех послов имама к турецкому султану. Он сказал:

— Только через год шейху Курбану, да будет светлой память о нем, удалось попасть на судно, следовавшее в Стамбул. В султанате он вручил письмо владельцу престола Абдул-Меджиду и отправился в Мекку. После совершения хаджа вновь вернулся в Стамбул, взял ответное письмо у султана, адресованное тебе, и, к великой печали, на пути из Турции в Черкесию скончался.

Имам и присутствовавшие, подняв руки перед лицом, прочли заупокойную молитву. После сообщения Хаджи-Юсуфа о том, что перед смертью Курбан успел передать письмо Сулейману-эфенди, ученый стал рассказывать о себе:

— Я родом из Кабарды. С юношеских лет из-за усердия к своему исповеданию и долга набожного мусульманина совершил паломничество к святыням ислама. На обратном пути остановился в Стамбуле и решил остаться там для умножения знаний в области чистой религии и юриспруденции. Окончив высшую духовную семинарию, получив звание улема, решил вернуться в родные края для укрепления веры в сердцах соотечественников и борьбы с неверными. Поселился в Черкесии, так было решено в некоторых правящих кругах Османов, близких к тени аллаха. Имею широкую связь с контрабандистами, на судах которых прибывают из Стамбула эмиссары. Это в основном переселившиеся в Турцию черкесы, кабардинцы и бежавшие польские офицеры. Через меня реализуются доставленные на военных английских судах вооружение и боеприпасы. Сейчас у нас есть хорошие оружейники и люди, умеющие изготовлять порох. Но одна беда: мы не имеем человека, который мог бы собрать под знамя ислама весь народ и, предводительствуя, привести к победе.

Представившись таким образом, Сулейман-эфенди вынул из газыря черкески свернутую трубочкой бумагу и протянул ее имаму.

— Это от главы государства, — сказал он.

Султан Абдул-Меджид писал:

«Во имя всемогущего бога! Приношу благодарность создателю миров! От владетеля трона Османского вилаета! Да сохранит всемилосердный боже знамена ваши в цветущем состоянии и будет сопутствовать успеху борьбы с врагами ислама!

Получив ваше письмо, я узнал сущность ваших надежд и даю истинное обещание не отделять вас от остальных. Доверьтесь мне до конца во время битвы и во время мира. Нет у меня прямой возможности помочь вам военными средствами, ибо нас разделяют море и земли, крепко охраняемые общими врагами. Но если успех будет сопутствовать нам, мы прогоним неверных и соединимся землями и сердцами. Да поможет нам в этом аллах! А пока будем стараться, чтоб ухватиться за край для движения на середину. Для этого нужно, чтобы вы изобразили на бумаге виды ваших владений с показанием дорог, лесов, равнин, гор, источников, указали численность войск, оснащенность всеми видами оружия и того, что лежит в запасе. А также изобразите селения, месторасположения вражеских сил, крепостей и приблизительную их численность и прочее.

После того как я совершеннейшим образом узнаю все, примусь с помощью небесного царя за общее дело. Да сделает аллах побежденными наших врагов.

Владыка престола Османского государства султан Абдул-Меджид».

Прочитав письмо, Шамиль сказал:

— Я обязательно сообщу султану обо всем, что он требует, но для подробного и точного изложения, а также изображения на бумаге всего требуемого понадобится немало времени и людей.

Сулейман-эфенди с любезной улыбкой заметил:

— Мы и об этом позаботились. Наш почтенный Хаджи-Юсуф владеет строительным искусством, может производить всякие математические расчеты, изображать на бумаге всякие виды.

— Очень благодарен вам. Мне именно теперь как никогда нужны ученые и мастеровые. Если он останется у меня на службе и покажет свои знания и умение, он будет по достоинству оценен и возвышен, — сказал Шамиль, знавший ранее Хаджи-Юсуфа со слов Амира.

— Благодарю тебя, почтенный имам! Я готов служить во имя угодного аллаху дела, — ответил Хаджи-Юсуф египетский.

— Аллах соединяет и связует следующих по его пути. Ты станешь во главе тех, кто будет исполнять поручение владыки лучшего трона. Есть и у меня ученые, сведущие в науках, есть такие, которые знают все входы и выходы не только своих, но и вражеских строений с точностью до одного анта. (Расстояние от указательного до большого пальца.) Что касается вопроса о человеке, который смог бы объединить под своей рукой ваши племена, — мы решим на Государственном совете, который будет созван через три дня.

В означенный день в диван-хане собрались наибы, кадии, муллы и служащие имамата. Шамиль представил им черкесское посольство, зачитал письмо султана Абдул-Меджида, сообщил о своем решении по этому поводу и предоставил слово Сулейману-эфенди. Медленно, ровно, не проявляя волнения, начал свою речь эмиссар:

— В течение многих лет наш народ, так же как народы Чечни и Дагестана, ведет неустанную борьбу с неверными, которые пришли к нам с целью порабощения и захвата. Наш край по своему расположению находится в более доступных условиях, чем Дагестан и Чечня. С трех сторон Черкесия окружена землями неверных и их сторонников. Четвертая сторона от владений единоверного, сочувствующего нам Турецкого вилаета отделена необозримыми водными просторами. И потому нет нам прямой помощи ни от кого. Даже владыка престола, султан Абдул-Меджид, не может помочь при желании сразу, ибо нет доступа к берегам нашей страны. Их крепко охраняют земные и водные силы русского царя.

— Как же тогда мы можем рассчитывать на помощь султана, если вы, находящиеся значительно ближе нас к государству Османов, не можете получить помощь беспрепятственно? — спросил Шамиль.

— Высокочтимый имам, в этом-то и беда наша и ваша. Только путем тайных связей мы будем сноситься с правительством империи султана и получать от них то, что можно получить окольными путями до поры до времени. А теперь, чтоб люди наши не уподобились стаду овец и не разбегались в разные стороны в поисках корма, выдели нам достойного удамана (старшего чабана), который будет действовать сообразно общему интересу под твоим руководством. Иначе все ученые и состоятельные люди нашего края, покинув земли предков, переселятся в Турцию, оставив на произвол врагов жалких соплеменников.

Когда закончил речь Сулейман-эфенди, стал говорить устад Джамалуддин-Гусейн.

— Слава аллаху, ведущему верных по истинному пути! Ваши лучшие люди пришли к правильному решению, пожелав перебросить мост взаимной помощи и дружбы от гор Черкесии до гор Чечни и Дагестана. Действительно, вам нужен наиб, который сможет взять в крепкие руки управление вашей страной и повести истинно верующих и преданных аллаху черкесов на газават. И мы должны помочь вам.

Шамиль заговорил вновь:

— Нам понятны ваши искренние желания и стремления. С помощью тех, кто способен объединять и помогать управлению, постараемся протянуть вам руку. Затруднение заключается в том, что у нас всего лишь два человека знают черкесский язык. А правитель, не знающий языка народа, которым правит, не может быть настоящим правителем. Один из ученых, владеющих языком ваших соотечественников, это наш секретарь Государственного совета Мухаммед-Тахир. Второй — бывший ремесленник, лудильщик из Кази-Кумуха, проживавший когда-то в Черкесии, а в настоящее время известный ученый, член нашего совета, почтенный Магомед-Эмин.

Взоры присутствующих обратились на скромного горца, который сидел с краю, держа в руках карманный томик Корана.

— Я не сомневаюсь, — продолжал имам, — в том, что наш брат Магомед-Эмин не откажется от почетной миссии представителя в Черкесском вилаете и с честью оправдает общие надежды.

Смущенный Магомед-Эмин заговорил:

— Я никогда не думал о возвышении, не стремился даже к маленькой власти. Делал наравне с другими то, что требует учение пророка Мухаммеда. Не знаю, обладаю ли я способностями править народом, объединять и предводительствовать.

— Ты обладаешь самыми замечательными качествами, необходимыми для правителя, — скромностью, честностью и знанием законов. Следовательно, будешь справедливо править. Также не лишен мужества и благоразумной сдержанности. Значит, сможешь предводительствовать, — сказал имам.

Обратившись к Магомед-Эмину, Сулейман-эфенди сказал:

— Не отказывайся и не сомневайся. Сделай это ради аллаха, пророка и нашего народа, а ты, имам, — он повернулся к Шамилю, — приказывай и требуй от подчиненных безоговорочного исполнения. Иначе, если оставишь просьбу черкесского народа без внимания, то тогда, когда ты умрешь и ангелы с распростертыми объятиями будут вести тебя в райские чертоги, я и люди наши ухватимся за полы твоей черкески и удержим в наказание за отказ в помощи единоверцам.

— Хорошо, — сказал Магомед-Эмин. — Я исполню волю просящих, но и от тебя, Сулейман-эфенди, потребую клятву в том, что ты останешься верным имаму и мне до конца.

Сулейман-эфенди, возложив руку на Коран, воскликнул:

— Клянусь!

Шамиль выделил из казны имамата немного средств для организации войск, приобретения оружия и на прочие нужды вновь учрежденного округа в Черкесии. Он дал слово Сулейману-эфенди в кратчайший срок исполнить требование турецкого султана и отправить все с доверенным человеком к нему в Черкесию.

Египетский Хаджи-Юсуф немедленно приступил с помощью ученых людей к составлению топографической карты имамата и граничащих с ним земель местных феодалов, кордонных линий, крепостей, дорог, гор, лесов и т. д. На это потребовалось немало времени, несмотря на то что нечто подобное топографической карте с изображением всего перечисленного у Шамиля имелось. К работе были привлечены почти все наибы Чечни и Дагестана. Правой рукой в этом деле для египетского ученого стал Гаджи-Али чохский, сын поручика милиции Абдуллы-Малика, состоявшего еще при бароне Розене переводчиком в Тифлисе. Сыну своему Абдулла-Малик дал хорошее образование. Гаджи-Али окончил Тифлисское реальное училище, затем военную школу. Способный молодой человек в совершенстве владел русским, грузинским, аварским и татарским языками. Он состоял на службе в султанстве Элисуйском при Даниель-беке и вместе с ним и его приближенными перешел к Шамилю.

Когда карты были четко составлены и изложены на бумагах, имам, ознакомившись с ними, остался доволен и приложил к ним письмо к султану следующего содержания:

«От Шамиля и важных лиц его народа к халифу времени — Абдул-Меджиду. Получив твое письмо, мы чрезвычайно обрадовались и благодарили бога за этот случай. Согласно твоему желанию мы старались, прикладывая все усилия для изображения на бумаге наших дорог, равнин, лесов, гор, воды, поселений и прочего без упущений и прибавления. При своей малочисленности народ наш со времен, предшествовавших моему правлению, ведет борьбу с неверными за обладание тем, что принадлежит ему. Мы теперь до некоторой степени избавились от стесненности. Но враг еще силен и грозит нам с некоторых позиций. А потому, надеясь только на единоверцев, мы вынуждены просить помощи, ибо иноверцам мы противны, как и они нам.

Если окажешь благодеяние, заслужишь благодарность от нашего народа. Если откажешь, подумай, какой ответ дашь судье на том свете… Теперь у нас благодаря милости аллаха развились умы и понятия об оружии, необходимом для войны. Мы делаем большие метательные оружия и снаряды, изготовляем порох, посредством которого действуют пушки. Кроме того, мы делаем стрелы, выбрасываемые с помощью пороха. Стрелы эти вредоносностью равняются железным снарядам. Их на нашем языке называют галуфушь. И мир!

Имам Шамиль».

В день, когда нарочные с картами, письмом Шамиля и прочими сведениями собирались отправиться в Черкесию, из Кабарды в Ведено прибыла новая делегация. Возглавлявший делегацию богослов Хаджи-Бекир сказал имаму:

— Мы пришли от народов Кабарды и Балкарии с просьбой к тебе явиться в наш край, изгнать ставленников царя и утвердить шариат.

— Я могу прийти к вам, — ответил Шамиль, — если представители вашего духовенства и почетные люди дадут мне письменное заверение в своей готовности выступить с определенным числом вооруженных людей в означенный срок. Причем они должны дать согласие пойти со мной в поход в Черкесию после утверждения шариата в Кабарде.

Представители кабардинского народа вернулись обратно, пообещав сделать требуемое имамом.

Через месяц представители кабардинского и балкарского народов вновь прибыли к Шамилю. Они привезли письма двух муфтиев, двух шейхов и, к удивлению имама, даже от двух князей. Кабардинцы и балкарцы заверили имама в преданности, готовности подняться во главе ополчения на газават по первому зову.

Шамиль пригласил делегатов на заседание совета, где было решено начать поход сразу же, как только растают снега.

В ответном письме кабардинцам и балкарцам Шамиль предупредил, что их отряды в боевой готовности должны выступить навстречу и соединиться с ним около селения Старый Черек, вместе пройти страну из конца в конец, а затем двинуться в Черкесию. Хаджи-Бекиру он вручил приказ черкесскому наибу Магомед-Эмину, чтобы тот из Черкесии в Кабарду выслал вооруженный отряд в назначенный день и час.

Прощаясь, Шамиль сказал:

— Сейчас, когда наши силы возросли, а враги ослаблены и в униженном состоянии не проявляют активности, есть смысл продолжить начатое дело. Народы Кабардино-Балкарии и Черкесии жаждут, так же как и наши люди, окончательно изгнать ставленников царя. Если нам удастся отторгнуть эти вилаеты от царских владений, а также закрыть дорогу из Осетии в Грузию, мощь наша значительно возрастет. Мы объединимся и создадим государство, способное противостоять любой силе. Это можно сделать, имея дело с народом порядка, режима и дисциплины.

Планы и решения имама были одобрены советом. Весной, несмотря на разгар полевых работ, в имамате начались сборы к походу. Русское начальство линии с неослабным вниманием следило за развертывающимися событиями в маленьком государстве Шамиля. Имам, чтобы дезориентировать противника, стал концентрировать силы в нескольких пунктах. Однако основным местом сбора войск был аул Шали, в западной Чечне.

К началу апреля объединенный отряд имама, перейдя реку Аргун, двинулся в Кабарду. Командующий линией генерал Фрейтаг, находившийся в крепости Грозной, предугадал, что Шамиль пересечет Терек через Татар-Тюбе. Он поспешил туда с гарнизоном, но после короткой схватки вынужден был отступить, срочно выслав охотников в Тифлис за помощью.

Двенадцатитысячный отряд горцев при семнадцати орудиях двигался двумя эшелонами. Они шли, сметая с пути аулы, расположенные на низменности, жители которых находились в мирных отношениях с русскими. Сотни подвод с домашним скарбом, тысячи вьючных лошадей, стада коров, буйволов, отары овец с женщинами, детьми, стариками угонялись в горы Чечни на поселение.

Шамиль ехал окруженный приближенными, в составе которых были представители Кабарды, Балкарии, Черкесии и офицеры, состоящие когда-то на службе у русских.

В пути Шамиль отделил от основного войска три тысячи мюридов во главе с Хаджи-Мурадом, Нур-Али и ичкерийским наибом Умалатом. Имам направил их в сторону Дарьяльского ущелья.

Узнав о наступлении горцев, командир владикавказского гарнизона растерялся. В это время во Владикавказ прибыл из Тифлиса уезжавший в отставку генерал Гурко. Увидев замешательство в крепости, Гурко взял командование на себя. Он немедленно выслал солдат гарнизона для охраны Военно-Грузинской дороги, в Тифлис срочно отправил гонцов с донесением и требованием подкрепления. Так что ко времени подхода Хаджи-Мурада, Нур-Али и Умалата со своими тысячами к назначенному месту вход в ущелье оказался занятым. Огонь русской артиллерии, установленной на высотах у ворот, не давал возможности подступиться.

Около недели безуспешно топтались мюриды у входа в Дарьяльское ущелье. Когда разведчики сообщили наибам о движении большого числа регулярных войск со стороны Крестового перевала, наибы, повернув свои отряды обратно, заняли позиции вдоль дороги, по которой имам подошел к Тереку, чтобы не дать возможности владикавказскому гарнизону ударить в тыл войску Шамиля.

С каждым часом настроение имама ухудшалось. Холмы и бескрайние равнины удручающе действовали на него. Во время ночлега, оставшись вдвоем со своим тестем и учителем устадом Джамалуддином-Гусейном, Шамиль сказал:

— Клянусь аллахом, интуиция еще ни разу не обманула меня. Напрасно мы затеяли этот поход. Идем бог знает куда и зачем, как муравьи по гладкой дороге. Нигде не укроешься, ни за что не зацепишься. Если противник выставит в ряд свои огромные пушки и даст залп по нашим аскерам, они будут скошены, как травы ловким косарем.

— Да, нудная равнина, немного лучше пустыни аравийской, — согласился устад и добавил: — Но идти нужно. Собственно говоря, и враги наши будут находиться в таком же положении, что и мы.

Войска Шамиля перешли вброд Терек, затем реку Черек и стали на холме, возле одноименного селения, в ожидании, что сюда подойдут кабардино-балкарские повстанцы. Прождали день и решили отправить своих представителей в Большую Кабарду. Ответ кабардинских князей был следующим: «Мы не согласны пустить имама в наш вилает, а также не можем выделить ополчение, не желая ссориться с русскими, с которыми состоим в мире сто лет. Если мы поссоримся, изменим русским, начнется кровопролитие и месть, а потому считаем, что худой мир лучше доброй ссоры».

Это послание поразило имама. Он целый час сидел в раздумье, отказавшись от пищи. Затем вызвал начальников отрядов.

— Пусть каждый воин принесет на это место по несколько камней, — приказал он.

Полдня таскали мюриды камни, и когда наконец сложили огромный курган, Шамиль сказал:

— Сердца неверных людей подобны камням. Им нужны понятия: совесть, честь, как и этим голышам. Пусть этот курган служит укором тем, которые боятся расстаться с земными благами, невечной жизнью.

Имам немного успокоился, когда из Нальчика прискакали гонцы, которые сообщили тревожную весть и привезли письмо от Хаджи-Бекира. Последний писал:

«Высокочтимый, украшенный храбростью, одаренный знаниями и уменьем имам! Спешу сообщить, что к Нальчику притянуты огромные силы неприятеля. Такие же силы двинуты из города, носящего имя проклятой царицы русских (Екатеринодара), в сторону Черкесии. Отряд, отправленный Наибом Магомед-Эмином, потерпел поражение. Лицемерный Сулейман-эфенди стал клятвопреступником — сдался русским. Будет лучше, если ты повернешь обратно, ибо этот мир изобилует людьми измены и неверия. Наши надежды не оправдались. Неверные начинают хватать всех подряд, чинить суд. Мы постараемся скрыться. Посылаю тебе в знак искреннего уважения белого коня, на котором можно гордо въехать даже в рай.

Раб божий Хаджи-Бекир».

— На, почитай, отец мой, — сказал Шамиль, подавая письмо Джамалуддину-Гусейну, и добавил: — Как видишь, не обмануло предчувствие. — Затем обратился к стоящему рядом секретарю, Мухаммеду-Тахиру: — Пойдем, надо написать письмо черкесам.

В походной палатке имама Мухаммед-Тахир сел на пол, достал чернила, бумагу, гусиное перо.

«Наибу Магомед-Эмину и верным людям черкесского народа от имама Шамиля. Мир вам и благословение-аллаха! Я имел намерение прийти к вам, но прежде хотел пересечь большую дорогу, ведущую из Капкея в Гуржистан, а также в другие вилаеты. Кабардинцы желали моего прихода. Я прибыл к ним, все увидел, услышал, обсудил и решил повернуть обратно. Отступаю не потому, что в борьбе с неверными терял больше, чем они, нет, не потому, а из-за тысячи других причин, которые идут в нашу пользу. Если вы истинные мусульмане, верьте, что я действую во имя нашего общего блага, клянусь верховным существом! Если вам очень необходимо будет лично мое присутствие, я соберусь позже. Крепитесь и не унывайте. Жизнь земная — это испытание. Да сохранит вас аллах!

Имам Шамиль».

Проводив гонцов, имам дал приказ к отходу. В тот же день он отошел от Черека с головным отрядом.

По данным разведки, русские двигались со стороны равнины ниже того места, где переправился Шамиль в первый раз, на пути в Кабарду. Недалеко от Терека, на возвышенности, имам стал лагерем.

После молитвы и скромного походного обеда он забрался на самую вершину холма, южный склон которого был усеян мелким кустарником, а северо-восточный, обращенный к равнине, был голым. Он стал всматриваться в даль.

— Посмотри правее, — сказал ему стоявший рядом Кебед-Магома.

— Ну и что? — спросил Шамиль.

— Разве ты не видишь?

— Вижу, что ты хочешь предложить? — спросил Шамиль.

— Я предлагаю бросить на них часть конницы, остановить таким образом движение их, а самим тем временем начать отступление отсюда.

— А как же тылы? — задал вопрос Шамиль.

Кебед-Магома ничего не ответил.

— Нет, дорогой Кебед, я этого не сделаю. Мы будем стоять здесь до тех пор, пока не подойдет последний из отставших пеших мюридов и те, что следуют сюда с обозом. — Шамиль резко повернулся и, обратившись к каратинскому Галбац-Дибиру, приказал: — Занять высоту, установить здесь пять пушек. Дуба с Кебедом двинут тысячу всадников с фланга, как только противник подойдет на расстояние выстрела. Талгик останется в резерве со своими конниками, а ты, Салих, — он обратился к своему коноводу, — скачи обратно и поторопи пеших, причем предупреди, чтобы шли выше прежней переправы.

Четырехтысячная пехота имама успела переправиться через Терек и продвинуться в сторону Минаретского ущелья, когда к позиции, занимаемой кавалерией, подошел авангард русских. Генерал Фрейтаг отправил к позиции имама Тенгинский полк, прибывший из Черкесии по моздокской дороге на соединение с ним. Приблизившись к холму, на котором укрепились горцы, тенгинцы сначала дали залп из четырех тяжелых орудий, затем бросили в атаку кавалерию. Навстречу им помчались отряды Кебеда и наиба Дубы.

Конницы противников столкнулись. После короткой схватки в рядах горцев произошло замешательство. Кто-то неосторожно крикнул: «Галбац покинул высоту!» Тенгинские всадники воспользовались замешательством. Имам бросил резерв. Мюриды с засученными рукавами черкесок, с возгласами «ла-илаха-иллала!» кинулись на тенгинцев, высоко неся шашки. Но тенгинцы, не нарушив строя колонны, выстояли и даже пошли в наступление. Горцы неожиданно круто повернули коней и спрятались за горой, с гребня которой тут же грянул пушечный залп. Этим залпом была остановлена кавалерия грозненского гарнизона в несколько сотен казаков.

Тенгинцы отошли к хутору, возле которого расположилась пехота Фрейтага. Утром разведчики полка донесли об уходе Шамиля к верховьям Терека.

Имам возвратился в Ведено. Хаджи-Юсуф египетский был удивлен короткому походу Шамиля и поражен изменой Сулеймана-эфенди. Хаджи-Юсуф доложил имаму о ходе строительных работ и о том, как он работал над положением о наибах, составленным имамом и другими деятелями маленького государства. Египетский черкес дополнил положение, внес некоторые поправки и составил специальный наказ для наибов. Изменения, добавления к положению, а также наказ имаму очень понравились, и он решил назначить Хаджи-Юсуфа наибом Гехи, вновь заселенного.

Когда черкес стал применять на практике исправленное положение и наказ, оказалось, что у него ничего не получается. Тогда он стал прибегать к мерам насилия, доходившим до телесного наказания. Естественно, что на действия нового наиба стали поступать в канцелярию имама многочисленные жалобы от гехинцев. Тогда Шамиль освободил Хаджи-Юсуфа от должности наиба.

Оказавшись не у дел, Хаджи-Юсуф попросил разрешения у Шамиля съездить в Черкесию, повидаться с родственниками и узнать о положении дел у Магомед-Эмина. Шамиль дал согласие. Вскоре имаму стало известно, что Хаджи-Юсуф самовольно вступил в отношения с карским пашой и позволил себе порицать действия Шамиля. Такое поведение имам расценил как предательство. Он написал письмо Хаджи-Юсуфу, в котором приказывал ему немедленно возвратиться в Ведено. Хаджи-Юсуф вернулся. Шамиль передал дело египетского черкеса в суд. Обвиняемый признался во всем, уверял, что, связываясь с карским пашой и осуждая некоторые действия имама, не имел злого намерения. Суд постановил выслать Хаджи-Юсуфа на поселение в Акнаду — шамилевскую Сибирь, хотя по закону ему полагалась смертная казнь.

Аул Акнада был расположен у подошвы закованного во льды Богогского массива в Аварии. Глухой, малолюдный поднебесный аул был разрезан бурливой рекой, берущей начало от вековых ледников. Вокруг маленького селения, похожего на ступеньки разбитой скалы, возвышались мрачные гранитные утесы, поросшие соснами. Зияли бездны, теснимые хаотическим нагромождением обрушенного камня. Суровой природе соответствовали высокие башнеобразные строения с мелкими оконцами и щелеобразными улочками.

Жизнь в Акнаде для бывшего полковника египетского хедива, человека, коснувшегося прелестей азиатской цивилизации, была хуже смерти.

Через два года он бежал к русским. Прибыв в крепость Грозную, умер в первую же ночь. Шамиль и те, кто знал Хаджи-Юсуфа, расценили внезапную смерть его в убежище врагов как наказание аллаха.

* * *

Меджлис имамата постановил провести перепись населения Дагестана и Чечни. Летучей почтой всем округам были доставлены приказы с указанием сроков исполнения.

Первым с итогами переписи явился к Шамилю ичкерийский наиб Умалат.

— В наших местах, — сказал он, — за последние пять лет стало в три раза меньше мужчин и дети рождаются все реже и реже. Да и откуда? У нас ведь сплошь вдовы — от восемнадцати до тридцати лет…

Шамиль задумался, затем, обратившись к секретарю меджлиса Мухаммед-Тахиру, распорядился:

— Срочно собери моих ближайших советников!

Когда члены меджлиса собрались, имам пересказал им данные переписи по Ичкерии.

— Я не сомневаюсь, — сказал Шамиль, — что и в других округах то же самое. Да и как этому не быть, если более тридцати лет, с времен почтенного шейха Мансура, в беспрерывных войнах мы теряем лучших своих сыновей. И сегодня мы не можем сказать, где край этого черного начала, когда и наступит ли вообще желанный мир. Неверные упрочили свою власть в странах, граничащих с нашим вилаетом. Более пятнадцати лет не опускаю оружия вместе с вами и я. Мы не должны вкладывать клинки в ножны до тех пор, пока неверные не оставят мысль о нашем покорении. Но для борьбы нужны силы. Они будут нужны и тем, кто после нас продолжит дело, угодное аллаху. Если мы не будем пополнять ряды, не устоять нам против несметных полчищ гяуров. А у нас не то что вдовам — подрастающим девицам вскоре не за кого будет выходить замуж. Не будет мужчин, не станет армии, гяуры истребят остатки нашего народа и водворятся в нашем краю. Надо искать выход…

— Выход один, — сказал устад Джамалуддин-Гусейн, — надо в принудительном порядке заставить каждого мужчину иметь не менее двух жен.

— В принудительном порядке этого делать нельзя, — возразил Даниель-бек, — не каждый имеет возможность уплатить калым, несмотря на то что за вдову дается половинный. Кроме того, каждый будет стремиться взять девушку или вдову помоложе, бездетную, а средний возраст выпадет.

— В таком случае, — объявил имам, — предоставим право выбора женщинам!

— Как? — по меджлису пронесся удивленный возглас.

— А так. Очень просто: женщина, желающая стать второй женой, сама выберет и назовет желанного.

— Это недопустимо! — запротестовал Веденский кадий.

— Почему же допустимо из века в век сохранять это право за мужчинами? — спросил имам, обращаясь к кадию.

— Я не могу сказать почему, но так повелось с времен пророка Мухаммеда и, наверное, задолго до него. Женщина, что ни говорите, есть всего лишь женщина, на ее создание истрачено всего одно ребро мужчины. Слабая она… — ответил кадий.

— Каждое живое существо, как и человек, рождается из ничего. Но согласиться с тем, что женщина слабая, я не могу, ибо встречал мужчин гораздо слабее телом и духом, нежели иные женщины, — сказал Шамиль. — Женщина рожает и растит детей, обрабатывает поля и огороды, обшивает и готовит пищу нам. Ухаживает за больными и стариками. Женщины обеспечивают наших воинов продуктами питания. В жаркие дни боев и в критические минуты надевают папахи, опоясываются и с обнаженным оружием становятся рядом со сражающимися мужчинами.

Все присутствующие смотрели на имама широко раскрытыми глазами, будто он говорил им что-то неслыханное.

— В твоих словах звучат неоспоримые истины. До сих пор, переоценивая себя, мы действительно недооценивали тех, кто создает нам всякое благополучие, — согласился Джамалуддин-Гусейн.

— Хорошо, — сказал Веденский кадий, — положение о праве молодых вдов можно легко внести в твой кодекс, но как на деле это осуществить, скажи, имам?

Шамиль ответил:

— Очень просто. Завтра же Умалат с помощью глашатая созовет сход женщин-вдов в возрасте от восемнадцати до тридцати лет и предложит каждой назвать имя мужчины, за которого она желает выйти замуж.

— Не так-то просто нашим женщинам раскрыть тайну своего сердца мне, мужчине, — сказал ичкеринский наиб, улыбаясь.

— Не беспокойся, и это учтем, дадим тебе в помощники мою тетушку Меседу. Она слыла лучшей свахой в Гимрах, уж ей раскроет душу каждая.

— А если мужчины-избранники станут возражать? — не унимался веденский кадий.

— Я не сомневаюсь в том, что найдутся недовольные среди мужчин, но мы не отступим и сделаем так, как решили, тем более что повелители будут освобождены от уплаты калыма, — ответил имам.

* * *

Ичкерийский наиб Умалат в тот же день составил список веденских вдов, наутро глашатай объявил сход женщин-вдов в возрасте от восемнадцати до тридцати лет в диван-хане имамата.

Веденцы были немало удивлены небывалому событию. Особенно — старухи и замужние женщины. Они гадали, что бы это значило. Наверное, рассуждали они, вдов хотят отправить строить дорогу. Не менее удивленные вдовушки на всякий случай навели красоту, принарядились, собираясь на закрытый сход.

К дому имама вслед за вдовушками потянулись ребятишки, старики и самые любопытные из Веденских женщин. На почтительном расстоянии от стражи, стоявшей у двери диваны-ханы, они облепили заборы и крыши домов.

Молодые вдовы расселись рядами на полу диван-ханы, устланном коврами. Те, что постарше, — впереди, а молоденькие — в задних рядах. Шум сразу оборвался, когда появился ичкеринский наиб. Закрыв платками лица, женщины стыдливо опустили головы.

Когда Умалат сообщил им решение меджлиса, они не поверили ушам своим, вытаращили на говорившего глаза.

— Может быть, ты, наиб, вздумал пошутить над нами? — строго спросила чеченка, сидевшая в первом ряду.

— Пошутить я мог бы с одной из вас и не на виду у всех, — нашелся Умалат.

Женщины стали переглядываться. Тогда поднялась сидевшая у дверей тетушка Меседу. Она произнесла следующие слова:

— Женщины Ведено! Нет силы, способной противиться воле аллаха! Но адаты, утвержденные людьми, можно обойти, как испорченную дорогу. Почему могут выбирать нас даже недостойные женихи и, пользуясь какими-то правами, хватать, как ослиц, и водворять в ненавистный дом?

Обиду свою на исковерканную насильным замужеством судьбу она сохранила до старости и рада была данному теперь женщинам праву выбора.

— Не надо стесняться, — продолжала Меседу. — Ваше право узаконено меджлисом. Ваш выбор будет одобрен имамом. Называйте имена тех, кто вам нравится, на груди которого позабудете горькую долю одиночества.

Большинство женщин, особенно молоденькие, стали подходить к тетушке, называя имена желанных. Меседу следила, чтобы несколько человек не назвали одно и то же имя. Были среди женщин и такие, что не двинулись с места. Когда Меседу подошла к ним и спросила: «Не остановился ли на ком-нибудь из джигитов ваш выбор?» — они ответили: «Нет, мы хотим остаться верными памяти тех, кого любили».

Среди молодых в задних рядах у самой стены продолжала сидеть худенькая, с детским выражением лица, молоденькая вдовушка, которой нельзя было дать и восемнадцати. Она сказала Меседу:

— Я хочу выйти замуж за имама Шамиля.

Меседу растерялась.

В это время не так спокойно было на мужской половине. Особенно волновались жены, любящие, ревнивые. Мужчины, безмятежно воспринявшие постановление меджлиса, утешали их, подшучивая:

— Ну что ты, женушка, стоит ли переживать! Для тебя лучше сделали, впряжем молодку в плуг, свалим на нее всю черную работу, а ты отдыхать будешь, позвякивая ключами. Красоту и молодость сохранишь. Плохо ли тебе даром получить помощницу, да и мне неплохо, жалеть тебя, беречь буду.

Но нашлись и такие, которым было не до шуток. Молодые мужья боялись, что их женят на себе тридцатилетние вдовы да еще с хвостиком — детишками.

В тот же день после полуденной молитвы имам объявил: никого не заставят взять третью жену, но и одной обходиться, не имея на то веской причины, никому не будет дозволено, ибо это дело государственной важности.

Меседу с нетерпением ждала возвращения Шамиля. Когда он стал подниматься по ступенькам дома, тетушка, распахнув дверь перед ним, шепнула:

— Жду тебя, серьезный разговор будет.

— Ну что ж, заходи, поговорим, — ответил имам, пропуская вперед тетушку.

— Племянник мой, — сказала Меседу, — когда мы думаем сделать что-то для других, забываем, что оно может обернуться и в нашу сторону.

— Что случилось?

— А вот что. Одна из веденок, не знаю, в своем она уме или нет, но факт тот, что она во время опроса заявила, что хочет стать твоей женой.

— Ну и что же?

— О владыка! До него не дошло! — воскликнула Меседу и, подчеркивая каждое слово, повторила: — Одна из молоденьких вдовушек сказала, что хочет выйти замуж только за самого имама, чтобы родить от него сына.

— Хорошо. Нет основания для беспокойства, то, что распространяется на всех, не должно обойти меня. Желание этой вдовушки придется удовлетворить.

Меседу сделала удивленные глаза.

— Да, да, ничего не поделаешь. Она хоть внешне недурна? — спросил Шамиль.

— В общем, хороша, черноглазая, белолицая, стройная, как все чеченки, — ответила Меседу.

— Тем более придется взять. Я бы сделал это в доказательство своего усердия, даже если бы она была чуть красивее дочери шайтана. Узнай все о ее родных, пошли то, что необходимо из подарков для вдовы и сообщи ее родителям о моем согласии жениться.

Новость о женитьбе имама на вдове Аминат по ее выбору изумила Чечню. Но это известие вторым ударом сразило любящее сердце Шуанат.

— Нет, это невозможно, как ты смел дать согласие из-за желания какой-то легкомысленной молодки? Я не вынесу этого!

— Ласточка моя, нет причины для душевной тревоги. Пророк Мухаммед имел четырнадцать жен, все они жили в мире и дружбе между собой. Многие мусульмане по тем или иным соображениям имеют по нескольку жен, из числа которых одна бывает любимая, вот как ты, — успокаивал имам жену.

— Это ужасно!

— А разве у христиан не принято многоженство?

— Нет, они не такие, как мусульмане, наши мужчины от начала и до конца остаются преданными одной жене.

— Удивительно! Оказывается, даже у царя всего одна жена. Какое потомство может дать она?..

— Ты все думаешь о потомстве да о войне.

— Ты не права. О тебе я думаю больше всего, — серьезно сказал Шамиль, взял жену за руку и притянул к себе.

— Скажи, а вот если бы я посмела поиграть в любовь с кем-нибудь из мужчин, как бы ты посмотрел на это?

— Никак не посмотрел бы, поскольку не допускаю и не допускал такой мысли.

— А ведь это могло случиться, — с лукавой улыбкой, заглядывая в глаза, зашептала Шуанат.

— Когда и с кем? — спокойно спросил Шамиль.

— Хотя бы с тем пленным офицером, князем Орбелиани, с которым ты заставлял меня беседовать по-русски.

Шамиль ответил:

— Если бы ты позволила что-нибудь недозволенное приличной женщине даже на словах, ты унизила бы только себя. Обманутый вызывает сочувствие, обманывающая — презрение. В таких случаях наказание аллаха неизбежно.

— Что же мне делать? Не хватает у меня сил одолеть ревность, — со слезами на глазах произнесла Шуанат.

— Ты бери пример с Загидат. Она ведет себя как покорная жена. Если я приведу еще двух жен, помимо Аминат, она не упрекнет меня и спокойно будет ждать своего вечера.

— Твоя жаба будет спокойна, если даже ты не позовешь ее до конца дней своих.

— Шуанат, не надо быть злой, довольствуйся тем, что дано богом, а дано тебе больше, чем остальным женщинам, — сказал Шамиль.

Без свадьбы, без шума, в сопровождении нескольких родственников пришла чеченка Аминат в дом имама. Он ласково обошелся с молодой вдовой, пожелавшей родить от него сына.

* * *

Через три года после «сухарной экспедии» в Андию и Дарго главнокомандующий отдельным Кавказским корпусом фельдмаршал Воронцов ознакомил императора Николая I с новым планом военных действий против мятежного имама.

Поход намечался в Аварию. Командующий учел прошлые ошибки, решил вклиниться во вражескую территорию со стороны темирханшуринского урочища, через владения мехтулинского хана, земли левашинского общества, чтобы обеспечить себя не только помощью подвластных русскому наместничеству владений, но и поддержкой близлежащих Казикумухского и части Аварского округов. В случае неудачи этот план предусматривал удобные и быстрые пути отступления.

Царь одобрил намеченные действия Воронцова и благословил кавказские войска на новые подвиги. В Темир-Хан-Шуру через Владикавказ, крепости Грозная и Хасав-Юрт прибыл главнокомандующий с многотысячным отрядом. Весна в Дагестане стояла теплая, сухая. Ярко светило солнце, цвели черешневые сады, пели птицы.

Фельдмаршал провел смотр войск, сделал последние распоряжения и, удобно устроившись в мягкой коляске, окруженный свитой и приближенными, двинулся за кавалерийским авангардом. Артиллерия, пехота и бесконечный обоз серой лентой растянулись по ухабистой дороге Кумыкского плоскогорья.

В санитарном обозе, за которым двигалась бесчисленная вереница подвод и вьючных лошадей, ехал известный русский хирург Николай Иванович Пирогов. Он прибыл на кавказский театр военных действий из Петербурга с целью испытания эфирного наркоза в полевых условиях.

Движение русских войск во владениях шамхала тарковского и хана мехтулинского Ибрагима, сына покойного Ахмед-хана, происходило без происшествий. В столице Мехтулинского ханства — в Верхнем Жунгутае, где постоянно квартировал небольшой гарнизон, главнокомандующий простоял несколько дней в ожидании подхода тылов. Затем двинулся дальше.

От Верхнего Жунгутая прямая до того дорога начала петлять. На хребет Чанкатау тропа поднималась змеиными извивами. Затем последовал крутой склон Кизил-Ярского перевала. Достигнув вершины с пробитой скалой, через которую русские солдаты недавно проложили дорогу, Воронцов вышел из коляски. К нему подвели коня. Туго натягивая узду, он стал спускаться по каменистым склонам, поросшим мелким кустарником. С этой стороны Кизил-Яра начинались владения даргинских вольных обществ. Дорога с середины горы сходила вниз, хребты становились ниже, не было скал и обрывов — одни покатые громады да плешивые холмы.

Аул Леваши, расположенный на пологом склоне холма, войска прошли без остановки. Дальше, вверх от Левашей до Хаджал-Махов, с двух сторон дороги тоже тянулись голые, безжизненные хребты. Воронцов пересел в коляску, приказав ехать на некотором расстоянии от арьергарда кавалерии, за которым тянулись клубы белой въедливой пыли. Постепенно навстречу стали попадаться красновато-коричневые возвышенности. От высохшего русла реки дорога стала подниматься. Из-за поворота показались первые сакли и минарет аула Хаджал-Махи. Селение казалось слитым с серым однообразием гор. Лишь справа возвышался оранжевобокий крутой кряж. У Ташкапура, где разветвляются дороги в три стороны — на Кази-Кумух, Гуниб и Гергебиль, головные конники вслед за проводниками повернули вправо, в сторону Гергебиля.

Воронцову вновь пришлось оставить удобную коляску. Дорога потянулась вдоль русла реки.

— Как называется эта река? — спросил Воронцов у генерала Клюки фон Клюгенау, ехавшего рядом.

— Казикумухский Койсу! — ответил старый кавказец, исходивший все дороги в горах.

Что значит «койсу»? — снова спросил главнокомандующий.

— Слово «кой» означает колодец, по-татарски, «су» — вода. Колодезная вода. Как видите, теснина довольно глубока.

Разглядывая сдвинутые друг к другу, отвесно нависшие стены голых скал, Воронцов поехал молча, не торопя осторожного коня. Две лошади едва могли пройти рядом по узкому карнизу, вырубленному самой рекой. Койсу с шумом вскипала, обдавая брызгами холодные стены, как будто под ее руслом пылал неугасимым пламенем адский огонь. Монотонный шум и грозный рокот взбешенной стихии не умолкали.

— Пожалуй, теренгульский овраг и перевал Кырк приятней, нежели это дьявольское ущелье, — заметил Воронцов, вспоминая первый поход в горы Дагестана из Чечни.

Но вскоре каменный коридор с полоской голубого неба стал расширяться, и взору представился маленький оазис, затерянный в кольце высоких хребтов. Показалась зелень лужаек и садов, смягчая нагую твердь безжизненных камней. Сакли Гергебиля, похожие на строения всех аулов Дагестана, забелели на склоне горы. Селение было укреплено.

Воронцов расположил свой лагерь напротив аула в ожидании подхода тылов. Гужевой транспорт под усиленной охраной был направлен вкруговую к летней стоянке самурского полка на Турчи-Даг. Воронцов думал, что ему удастся без труда взять Гергебиль, поскольку в ауле не было регулярных войск имама, а от Гергебиля он предполагал идти не задерживаясь к более укрепленному аулу Салты.

Гергебильский наиб Идрис, узнав о движении вражеских сил со стороны Темир-Хан-Шуры, ни минуты не сомневался в том, что они не минуют его аула. Он немедленно отправил через Андию гонцов в Новое Дарго к имаму.

Из донесений лазутчиков Шамилю было известно о прибытии больших сил из Тифлиса и подготовке войск к походу в горы через Шуру. Имам быстро собрал отряд и немедленно двинулся в Аварию. На Хунзахском плато он встретился с телетлинским наибом Кебед-Магомой и Хаджи-Мурадом. Те ничего не знали. Присоединив их отряды к своим, имам стал спускаться к Гергебилю. Когда его мюриды достигли аула Куруда, услышали грохот пушек. Шамиль взял бинокль, поднялся на вершину горы Ифут, расположенной недалеко от селения. Его взору представилась печальная картина полуразрушенного Гергебиля. На переднем плане высились обломки разбитых пушечными ядрами высоких стен и башен Гергебильской крепости. Очередной штурм гергебильские ополченцы сумели отбить, русские отходили к своим позициям.

Шамиль решил ночью внезапно ударить по лагерю Воронцова. Но вечером из осажденного аула к имаму пришел человек, посланный Идрисом, и сказал:

— Имам, не вступай в столкновение с гяурами. Среди них появилось опасное заболевание, которое в течение одного-двух дней выносит все соки из тела и, высушив таким образом человека, приводит к смерти.

Пришедший добавил:

— Враги, желая, чтобы подобная болезнь появилась и среди правоверных, бросают в водные источники, текущие к селению, трупы солдат и лошадей.

— В Гергебиле есть подобные заболевания? — спросил имам.

— Было несколько случаев, которые окончились смертью, — ответил пришелец.

— Я знаю эту болезнь, — сказал Шамиль. — Она иногда возникает у паломников, совершающих хадж в Мекку. Об этом я читал в книгах. Уберечься от этого черного мора можно только бегством. Но мы не убежим, чтобы враги не подумали, что испугали нас. Все останемся на этой высоте, чтобы грозить им своими пушками, но если ветер с их стороны подует в нашу сторону, тогда придется отойти подальше.

Гергебильские ополченцы оборонялись, зная, что прорыв принесет им гибель.

Шамиль, наблюдая с вершины Ифута, заметил, как со стороны вражеского лагеря каждый день отходили части в сторону Турчи-Дага. Как выяснилось, это были заболевшие солдаты, которых быстро эвакуировали вверх.

Главнокомандующий знал из донесений лекарей, что в его войсках вспыхнула холера, которая с каждым днем больше вражеских пуль косит солдат, и все же упорствовал в своем желании непременно взять Гергебиль. Он ограничился госпитализацией заболевших и изоляцией подозрительных. Но когда умерли два офицера и одна из рот полностью выбыла из строя, он, покинув пораженное место, отступил к Турчи-Дагу.

К удивлению обеспокоенного Пирогова, который находился на Турчи-Даге, число больных холерой с каждым днем стало уменьшаться и у большинства процесс окончился выздоровлением.

— Да, удивительно, — говорил хирург, — видимо, возбудитель болезни не переносит холод на высоте семь тысяч девятьсот пять футов над уровнем моря.

Отряд Воронцова пришел на плато Турчи-Дага. Эту господствующую высоту с усеченной вершиной, с обилием подножного корма, студеными родниками и ручьями командование часто использовало как удобную летнюю стоянку. Южный склон Турчи-Дага был хорошо виден с крыш салтинских домов.

Аул Салты возвышался на юго-западном склоне Салтинского хребта, находясь на расстоянии почти десяти верст от моста Георгиевского. Нижняя часть селения спускалась к небольшой равнине, верхняя поднималась по склону. Левая оконечность салтинской горы была обращена в глубокий ров. Справа от аула, внизу, синело небольшое озеро, зеленели фруктовые сады и участки обрабатываемых земель. Салты был укреплен Шамилем сильнее Гергебиля. Имам знал, что Воронцов с Аргутинским и Аглар-ханом после передышки на высотах Турчи-Дага двинутся к Салтам. Он не сомневался в том, что, несмотря на середину лета, холодные ночи заставят неприятеля с вершины спуститься пониже. Он был уверен, что Салты, так же как и Гергебиль, штурмом взять противнику будет нелегко.

Пользуясь густым туманом, Шамиль не раз предпринимал вылазки. Внезапно нападал на лагерь, на фуражиров, на обозы противника, двигавшиеся к стоянке. Безуспешно пытался он захватить большой обоз вьючных лошадей и подвод. На боковинах подвод на фоне белых кругов были изображены красные кресты. Такие же изображения были на нарукавных повязках у некоторых людей. За этими подводами двигались кибитки маркитантов с мешками и ящиками, открытые и крытые брезентом. Замыкал караван обоз фуражиров. Все это двигалось, окруженное тройной цепью вооруженных всадников. С головной стороны и в конце каравана также ехали отряды конников.

Наблюдая за огромным обозом, Шамиль думал, что рассчитывать на быстрое окончание дела нельзя. Наконец однажды дозорные имама заметили массовое движение неприятеля. Спустившись с высот Турчи-Дага и пройдя некоторое расстояние, противник стал лагерем на возвышенности против аула. В течение двух недель враг ничего не предпринимал. Но это было кажущееся бездействие. На самом же деле русские усиленно готовились к предстоящему штурму. Неустанно проводили они рекогносцировку местности. Рыли окопы, траншеи, делали подкопы в сторону укреплений имама. Наконец на заре одного из июльских дней в стане главнокомандующего послышалась громкая дробь барабана. Затем грянули орудия, установленные против аула, и под громкие крики «ура», не нарушая боевого порядка, солдаты пошли на штурм.

Шамиль спокойно наблюдал за всем происходившим с вершины небольшой башни, замаскированной в массе скученных высоких саклей. Чаще всего его взор обращался к палатке Воронцова с красными фестонами и флагштоком у входа. Здесь все время суетились офицеры и бегали связные. А внизу, на подступах к селению, завязался бой.

Три дня, чередуя артобстрелы с атаками, штурмовали царские войска Салты. После безуспешных попыток прорвать оборону главнокомандующий дал приказ перейти к осаде. Беспрерывный пушечный обстрел селения, от которого глохли люди, продолжался с утра до позднего вечера. Масса солдат грозовой тучей кружила справа, у подступов к селу и вокруг озера. Вытаптывались посевы, вырубались сады. Динамитом и минами взрывали каменные преграды и земляные валы у стен крепости.

Салты казался вымершим. Жители его заранее были выселены. Мюриды во время артобстрела прятались в укрытиях. В минуты кратких затиший выходили из убежища, чтобы взглянуть на новые разрушения. Четырежды в день с вершины минарета раздавался печальный призыв муэдзина к молитве. Иногда можно было услышать и одиночную стрельбу шамилевских снайперов. Это русские смельчаки приближались к салтинским стенам на ружейный выстрел.

Беноевский наиб Байсунгур и телетлинский Кебед-Магома со своими отрядами обороняли нижнюю окраину аула. Хаджи-Мурад с ичкеринским Умалатом стояли у правой окраины Салтов, выше позиции, которую занимал Байсунгур, ибо основной огонь и повторяемые изредка атаки были направлены в эту наиболее доступную сторону.

Линия, за которой стоял неприятель, с каждым днем приближалась к стенам Салтов. Подвигались парапеты, прикрывающие батареи. Становились ближе траншеи с подкопами, над которыми вырастали земляные валы. Салты рушился на глазах. Груды камня серели под обломками стен домов и других строений. Как редкие, обломанные, почерневшие зубы старца, поднимались из руин полуразрушенные башни. Но Шамиль держался. Так же как когда-то в Ахульго, с надеждой фанатика и смирением фаталиста он всю ночь молился в мечети, часто обращая взоры к мрачному потолку. Это единственное здание, построенное из огромных плит гладко тесанного камня кремниевой породы, казалось неуязвимым. Пушечные ядра как мячики отлетали от стен храма, и потому в нем все время бывало людно. В подсобных помещениях мечети лежали тяжело раненные. За ночь едва успевали похоронить мертвых. Днем одновременно с восстановительными работами рылись и могилы. Но все же имаму в Салтах, превращенных в ад, казалось легче, чем в Ахульго. Не было детей, женщин, стариков, изнуренных бессонницей, истощенных, шатающихся от голода. Стоицизму не только здоровых, но и смертельно раненных никто не удивлялся, ибо в ауле не было слабых духом. Мюриды, привыкшие к бранной жизни, легко мирились с печальной участью в надежде на лучшее в потустороннем мире, убежденные, что «все от бога и к нему возвращается».

Около двух месяцев длилась осада Салтов. Ни в одном месте не удалось прорвать оборону горцев. Исход дела решили две мины. Ночью они были поднесены через траншеи и подложены в подкопы год блокгаузы Салтынской крепости. Сильный взрыв на рассвете до основания потряс не только крепость, но и всю гору, на склоне которой стояло селение. Со страшным грохотом рухнули стены, прилегавшие к бастиону. Сотни раненых и убитых горцев остались под грудами развалин.

В образовавшуюся брешь неудержимой стихией хлынули солдаты. Наиб Байсунгур упал, придавленный обрушенной стеной. Когда к нему кинулись мюриды и стали вытаскивать из-под камней придавленную ногу, он, придя в себя, закричал:

— Оставьте меня! Или вы оглохли, не слышите голосов приближающихся врагов? Закройте брешь собой!

С кинжалами и шашками бросились мюриды навстречу солдатам. Скрестились булаты со сталью штыков. Сцепились в мертвой хватке столкнувшиеся противники. На них стали напирать с противоположных сторон. Перевес оказался на стороне штурмующих.

Отчаянно сопротивляясь, отступали мюриды под напором ощетинившегося леса штыков. Словно стая гибких рысей, извиваясь и делая гигантские прыжки с камня на камень, со стены на стену, изловчась, бросались они в гущу солдат, чтобы поработать последний раз изо всех сил смертоносным лезвием. Груды мертвых тел остались у бреши после короткой рукопашной схватки. С обезумевшими взорами, искаженными в ярости лицами бросались воины друг на друга до тех пор, пока пламя гнева внезапно угасало от неслышного дыхания настигшей смерти.

Уцелевшие стены саклей, горы обрушенного камня вырастали новой преградой на пути штурмующих. Ни на шаг не отошли аскеры имама без боя. До самого вечера длилось сражение. Все время подбрасывал главнокомандующий свежие силы на помощь штурмующим. Даже с наступлением темноты не отошли солдаты назад. Был дан приказ не оставлять салтинских домов нижней окраины. Стеной преград поднялось пожарище между усталыми противниками. С шумом рушились земляные крыши саклей, оставляя черные тлеющие балки бревенчатых потолков. Мрачно клубился дым к тихому небу. Никто не спал в Салтах в эту ночь.

У имама заседал совет. Каждый наиб и сам Шамиль знали, что сражение проиграно. Но им, томимым жаждой мести, хотелось драться не из-за любви к бою, а чтобы уничтожить как можно больше неверных, хотя бы ценой собственной жизни.

На следующий день с восходом брошенные Воронцовым свежие части начали штурм с новой силой. Воины Шамиля ждали этого и с ответной яростью отразили первый натиск. Когда умолкали крики «ура» и штурмующие откатывались к своей позиции, мюриды уходили за укрытия, прячась от ружейного огня. К полудню черная полоса пожарища, разделявшая аул пополам, оказалась пройденной русскими. Осажденные отошли еще на одну ступень крыш вверх.

Много солдат полегло в этот день в тесном скопище салтынских саклей.

Отрядам Хаджи-Мурада, Кебед-Магомы и Умалата был дан приказ удержаться до наступления темноты. Но поредевшие сотни этих наибов не смогли бы устоять, если бы Шамиль сам не явился на передовые позиции с приближенными и резервом.

В этот вечер муэдзин не призывал мусульман к намазу. Мечеть оказалась в руках противника. Туда теперь стаскивали русских раненых. Путь к отступлению разбитых отрядов имама был предусмотрен заранее. Отход начался с вечера. Только в полночь оставили последние мюриды свою позицию. Оседланные кони ждали их за горой внизу. Сидевшие у новой линии пожарища солдаты не услышали быстрого топота коней последних защитников Салтов. Шамиль с остатком сил отступил в Дариду.

С наступлением дня натиск штурмующих не встретил сопротивления. Раздались возгласы: «Ушли! Ушли! Братцы, аул свободен!» Затрубили трубы, забили барабаны в лагере русских. Знамя победы на остроконечной крыше минарета сменило флаг со звездой и золотым полумесяцем.

Пришла неизменная печаль похорон павших. Усиленно заработали санитары, вынося раненых из аула. Вместе с русскими солдатами подбирали горцев. Взятые с поля боя в лазарет не считались пленными. Среди подобранных в Салтах воинов Шамиля оказался и беноевский наиб Байсунгур. Когда его брали, он был без сознания. Раздробленная правая нога висела на кожном лоскуте. Байсунгура уложили на нечто подобное операционному столу, сооруженному из камней и досок в одной из просторных палаток. Переводчик объяснил Байсунгуру, что часть ноги ниже жгута посинела и требует ампутации.

Байсунгур, приготовившись мужественно встретить смерть, безразлично махнул рукой и закрыл глаза. Ему хотелось поскорее избавиться от мучительной боли. Но когда его привязали к столу, а лицо накрыли какой-то чашей и вместо воздуха он стал вдыхать холодные удушающие пары, в сердце проснулось беспокойство. Ему захотелось вырваться, скинуть с лица маску, но движения рук были скованы кожаными ремнями. Он стал мотать головой, чьи-то сильные руки прижали ее к доске. Наиб хотел закричать, но почувствовал, что не может выдавить из горла ни звука. И вдруг ему стало легко. Он почувствовал, что будто летит, и успел подумать, что это душа его отделилась от тела и вознеслась в блаженную обитель рая…

Когда Байсунгур очнулся, то увидел над собой безоблачное августовское небо, понял, что лежит он на охапке сена. Повернул голову — и оказалось, что он среди раненых мюридов и русских солдат.

— Байсунгур, да хранит тебя аллах, как ты себя чувствуешь? — спросил один из мюридов, заметив, что наиб зашевелился.

— Как может себя чувствовать воскрешенный из мертвых? Не знаю, где я нахожусь и что со мной сделали…

— Ногу твою отрезали, спилили торчавшую кость и зашили культю. Самый главный и лучший резал тебя.

— Лучше бы насмерть зарезал, чем оставил в таком виде, — сказал Байсунгур.

— Значит, еще не настал твой час, придется смириться с судьбой, — успокоил мюрид своего наиба.

Байсунгур закрыл глаза. Через некоторое время он почувствовал прикосновение чьих-то пальцев к своей руке. Байсунгур открыл глаза. Перед ним стоял невысокий человек с засученными рукавами, в длинном клеенчатом фартуке, без головного убора. Бакенбарды с висков спускались до середины щек. Волевые черты смуглого худощавого лица смягчались ласковым взглядом лучистых глаз.

— Ну вот и слава богу, пришел в себя. Дадите попить, потом накормите, — сказал человек стоящему рядом помощнику.

Когда они отошли, лежавший рядом мюрид шепнул, указав на отошедших пальцем:

— Тот, в фартуке, и есть самый главный врач, это он спасал тебя.

Байсунгур не ответил. Как ни старался он примирить себя с неизбежной участью, однако на душе у него было сумрачно. Что ждет его в стане врагов? На что он годен? Неужели ему суждено влачить жалкое существование нищего-инвалида, и почему так было написано на роду? Уж лучше бы снесла голову вражеская шашка. Горькое чувство обиды душило его. Он думал о родной Чечне, близких, детях, жене. Придется ли еще увидеть их? Имаму теперь такой наиб не нужен, если бы даже его отпустили русские.

Так лежал он день, другой. Окружение сотен таких же, как он, калек постепенно успокоило его, тем более что среди русских были такие, которые весело смеялись и шутили друг с другом. Это вначале удивляло наиба, а потом и сам он начал улыбаться, когда кто-нибудь из мюридов вспоминал смешные истории.

Когда появлялся главный врач, Байсунгур взволнованно отвечал на его приветствия:

— Идрастуй пожалуста!

Первое слово он знал давно, второе — «пожалуста» — он заучил в лазарете. Наиб удивлялся, не понимая, почему у главного врача два имени. Одни называли его господин Пирогов, другие — Николай Иванович. Наконец он решил, что имя Пирогов происходит от местности, селении, откуда тот родом.

Байсунгур видел большое уважение и почтение, с каким обращались даже офицеры к главному врачу. Но особенно трогало чеченского наиба то, что этот русский человек с одинаковой заботой и любовью относился к раненым горцам и солдатам, к рядовым и офицерам. Байсунгур думал о том, что сумеет ли теперь или когда-нибудь словом или делом выступить против русских. Он повторял про себя: «Нет, оказывается, наказания тягостнее добра, сделанного тебе великодушным врагом».

Через три недели из Дарады пришло радостное известие. От имама явились посланники к главнокомандующему с предложением обменять пленных русских солдат на подобранных в Салтах раненых мюридов.

Воронцов дал согласие.

В день обмена, когда в сопровождении вооруженного отряда горцев прибыли оседланные кони и арбы для раненых, Байсунгур, прощаясь с лекарями и помощниками лекарей, санитарами и ранеными солдатами, сказал через переводчика:

— Я не думал, что вы такие хорошие. Видимо, простые русские люди тоже вынуждены приказами правителей идти против нас, так же как идут наши против вас. Клянусь аллахом, я убедился в том, что гяуры и мы могли бы крепко дружить. А тебя, врач, отныне будет хранить твой бог и наш аллах, которого я буду неустанно молить, — сказал Байсунгур, обращаясь к Пирогову.

Знаменитый хирург с лекарями проводил подопечных азиатов.

Шамиль в знак благодарности сверх обещанных солдат вернул и двух молоденьких офицеров, боевое крещение которых из-за горячности юношей окончилось печальным пленом во время штурма Салтов.

Прибыв на арбе в Дараду, Байсунгур на костылях отправился к имаму. Шамиль поднялся навстречу беноевскому наибу, подал ему подушку, помог сесть. Имам в Дараде остановился в доме зажиточного узденя. Расспросив наиба о состоянии здоровья и самочувствии, он мягко упрекнул его в непослушании.

— Неоднократно предупреждал тебя не торчать постоянно на линии огня и на крепостной стене, когда в этом нет нужды.

— Но ведь не брала меня пуля, не доставала сабля. Значит, суждено было этому случиться у стены Салтынской крепости, — с грустью ответил Байсунгур.

— Слава аллаху, что жив остался, приделаем деревянную ногу, ходить будешь, округ будет за тобой. А вот Умалат, — Шамиль кивнул на дверь, ведущую в соседнюю комнату, — наверное, не выживет, тяжелый очень.

Байсунгур встал, опираясь на костыль и палку, направился в соседнюю комнату. Ичкерийский Умалат лежал на полу в углу комнаты. Правое плечо и грудь были перевязаны лоскутом белой материи. Красное сатиновое одеяло было откинуто. Немного отекшая правая рука неподвижно лежала на подушке. Черты бледного лица были заострены. Когда к нему подошел Байсунгур, Умалат открыл глаза, долго пристально смотрел на соотечественника, затем, страдальчески оскалив зубы, криво улыбнулся, протянул левую руку для пожатия.

— Умалат, брат мой, да сохранит тебя аллах, не легче тебе?

— Нет, Байсунгур, с каждым днем тяжелее становится, видно, конец подходит.

— Это ведомо только владыке. Я тоже так думал, когда меня в лагере русских связали по рукам и ногам и усыпили таким лекарством, от которого я чуть не уснул навеки, и даже не почувствовал, как отпилили кость ноги и зашили кожу, как старый чарык. И как видишь, выжил. И ты выживешь.

— Нет, я рад был бы умереть, и как можно быстрее, чем так мучиться.

Тогда Байсунгур, обратившись к Шамилю, сказал:

— Имам, если наши хакимы не в силах помочь ему, давай позовем, давай попросим главного хакима русских.

— Откуда мы его возьмем?

— Оттуда, откуда привезли меня. Там есть главный над всеми врачующими. Он прибыл в горы недавно и, говорят, на время. Большой мастер своего дела. Я слышал, что он лечит самого царя. Отрезал и отпилил мою ногу так, что я и не почувствовал. Но дело не в одном мастерстве, главное то, что он человек особенный. К нам относился как к родственникам, приветливо и ласково. Уважают и слушают его там больше самого генерала. Позови его к Умалату.

— Не отпустят, да и сам он не согласится приехать к нам, — ответил Шамиль.

— А я думаю, согласится, человек с такой доброй душой не может отказать в помощи.

— Как зовут его?

— Одни называют Николай Иван, как самого царя, другие — господин Пирогов, по месту, откуда он родом.

— А как точнее, лучше?

— Я думаю, не ошибемся, если назовем — Николай Иван господин Пирогов.

— Хорошо, я пошлю за ним людей, но не верю в то, что он изъявит желание приехать.

— Надо хорошенько попросить, сказал «пожалуста», что, мол, так и так, надо очень помочь важному наибу, которому грозит смерть. А если откажут, ничего не поделаешь, хоть легче будет от сознания того, что старались.

Шамиль вызвал к себе хорошо знавшего русский язык Гаджи-Али, лекарского помощника из русских, принявшего ислам, хакима Али и Хаджиява.

— Возьмите с собой белый флаг, оденьтесь в праздничные одежды. Оружие можете не брать, только кинжалы. Отправитесь в лагерь русских, обратитесь к главному генералу, попросите его, чтобы разрешил самому большому хакиму приехать к нам для оказания помощи тяжело раненному наибу Ичкерии Умалату.

Утро было ясное, теплое. В Дараде, превращенном в лагерь-стоянку войск имама, было необыкновенно оживленно. Три хорошо одетых всадника, при орденах, с полосками серебряных эполет на левом плече, безоружные, с белым флагом выехали из аула и повернули коней на дорогу, ведущую в Салты. Ехали они быстро, торопя горячих коней.

Русские дозорные, видя невооруженных горцев с белым флагом, пропускали их беспрепятственно. На подъеме почти у самого лагеря парламентеры осадили коней и остановились на некотором расстоянии. Караульные, заметив их, сообщили дежурному по лагерю и в штаб главнокомандующего. Когда личный адъютант доложил фельдмаршалу Воронцову о прибытии парламентеров от Шамиля, главнокомандующий ответил:

— Ну что ж, пойдите спросите, чего они хотят.

Адъютант с двумя штабными офицерами и десятком донских казаков направился к посланцам. Парламентеры спешились, пошли навстречу. На расстоянии нескольких шагов друг от друга остановились. Тогда адъютант Воронцова сделал шаг вперед. Гаджи-Али тоже отделился на шаг от своих, сделал легкий поклон головой и заговорил на русском языке:

— Господин майор, честь имею представиться — Гаджи-Али, полковник армии имама.

— Личный адъютант его сиятельства главнокомандующего генерал-фельдмаршала князя Воронцова — майор Гребнев, — представился в свою очередь офицер.

— Мы от имени Шамиля приехали просить разрешения главнокомандующего отпустить хирурга господина Пирогова на несколько часов в Дараду, чтобы он, если это возможно, оказал помощь тяжело раненному наибу.

— Я доложу вашу просьбу главнокомандующему, — ответил адъютант и, повернувшись на калбуках, четко отбивая шаг, направился к штаб-палатке.

Через некоторое время адъютант в сопровождении тех же лиц явился вновь. Он стал на прежнее место в той же позе, гордо вскинул голову и, не глядя на парламентера, сухо, коротко ответил:

— Приказано отказать.

— Может быть, фельдмаршал не доверяет нам, в таком случае я останусь у вас в качестве заложника до возвращения хирурга, — сказал Гаджи-Али.

Но адъютант, даже не дослушав до конца предложение, резко повернулся и стал удаляться.

— Я так и знал, — заметил с грустью хаким Али.

— Конечно, — добавил Хаджияв, — на их месте, может быть, и имам поступил бы так же.

— Нет, наш имам не поступил бы так, — возразил Гаджи-Али Он продолжал стоять в раздумье.

Тогда хаким Али, обратившись к нему, сказал:

— Вот если бы мы попросили самого Пирогова…

— Как его попросишь? Он ведь не в собственном доме… Вы же знаете, что согласно порядку положено обращаться по инстанции. Рассуждать теперь нечего, поехали обратно.

Опечаленные отказом, парламентеры уселись на коней и не торопясь повернули в сторону Дарады. Они знали, что имам тоже будет огорчен отказом. Ведь он из-за тяжелого состояния Умалата до сих пор сидел в Дараде.

Не успели парламентеры отдалиться на версту от лагеря русских, как Хаджияв, ехавший позади остальных, оглянувшись, увидел странного всадника. Человек в длинном сером сюртуке, в соломенной шляпе с широкими полями, в брюках навыпуск неумело восседал, растопырив ноги, на неуклюжей большеголовой коротконогой лошаденке, которая, несмотря на то, что всадник усердно хлестал ее тоненькой плетью, невозмутимо, лениво продолжала шагать, не обращая внимания на торопившегося седока.

— Диво! — воскликнул с улыбкой Хаджияв, останавливая коня. Товарищи его, тоже оглянувшись, остановились. — Клянусь аллахом, — продолжал удивленный Хаджияв, — ничего подобного в жизни мне не приходилось видеть.

— Это, наверное, ихний поп, — сказал хаким Али, разглядывая странного человека из-под руки.

— Нет, это не кашиш, — возразил Хаджияв. — У кашиша волосы длинные, иногда заплетенные косичкой, и бородка. А этот с бакенбардами, франтоватый.

— К тому же, — добавил Гаджи-Али, — у него мужественные черты лица, несмотря на то что на лошади сидит как мешок.

— Скорее всего это какой-нибудь чиновник, — продолжал гадать хаким Али. — За спиной у него большая сумка.

Странный всадник приближался. Парламентеры молча ожидали его. Гаджи-Али, заметив насмешливую улыбку на лице веселого Хаджиява, предупредил его:

— Послушай, сделай серьезное лицо. Чего оскалил зубы и сияешь, как начищенный медный таз?

— Здравствуйте, господа! — воскликнул путник, подъехав к парламентерам.

— Здравствуйте! — ответили горцы.

— Не вы ли приезжали в лагерь за врачом?

— Мы, — ответил Гаджи-Али.

— Так вот, мне доложили об этом лишь после того, как вам было отказано. Крайне возмущен, прошу извинения. Я как человек гражданский, то есть не подчиненный непосредственно командованию, волен в своих действиях в пределах законных прав. Прошу доставить меня к нуждающемуся в помощи хирурга.

— Мы просили Пирогова, — нерешительно промолвил недогадливый хаким Али.

— Я и есть Пирогов Николай Иванович, — с улыбкой ответил странный наездник.

Парламентеры недоуменно переглянулись.

— Что он говорит? — спросил Хаджияв, не понимавший по-русски.

— Говорит, что он есть тот самый хаким, за которым мы ездили, — объяснил Гаджи-Али.

— Раз он так говорит, наверное, он и есть тот хаким, — согласился Хаджияв.

— Мы очень благодарны вам, господин Пирогов! Надо торопиться, наиб в тяжелом состоянии, — сказал Гаджи-Али, беря за уздцы ленивую клячу знаменитого хирурга.

— Пожалуйста, поосторожней, я ведь верховой ездой не увлекался, боюсь свалиться, — предупредил Пирогов.

Гаджи-Али ехал рядом с Пироговым.

— Удивляюсь, как чисто, без всякого акцента вы говорите по-русски, — сказал ему Николай Иванович.

Но бывший ротный фельдшер, облаченный в одежду горца, так и не признался великому хирургу в том, что он его соотечественник, плененный когда-то Шамилем, принявший ислам, женившийся на аварке и разделяющий теперь участь народа этой страны.

Вскоре парламентеры с Пироговым въехали в Дараду, в обширный двор дома, расположенного недалеко от сельской площади. Навстречу с веранды во двор спустился Даниель-бек. Опередив его, два нукера подбежали к лошади Пирогова и стали у стремени. Когда хирург слез с коня, Даниель-бек, подойдя к нему, сказал:

— Здравствуйте, господин Пирогов! Не думали, что вы приедете. Имам очень тронут вашим вниманием.

Пожав протянутую руку, хирург ответил:

— Так могло случиться по причине, не зависящей от меня, но слава богу, как видите, я к вашим услугам.

— Заходите, пожалуйста, — Даниель-бек распахнул дверь в саклю.

В просторной кунацкой на постели, разостланной на полу, лежал раненый. Лицо было бледным. Меж бровей залегла глубокая складка страдания. Пирогов осторожно подошел, присел на корточки, пощупал пульс: сто двадцать. Потрогал лоб — сильный жар.

Умалат, широко открыв глаза, разглядывал незнакомого человека.

— Это большой хаким, его вызвали специально, чтоб помочь тебе, из лагеря русских, — объяснил Гаджи-Али.

Больной что-то пробормотал в ответ и вновь закрыл глаза.

Пирогов поднялся, посмотрел на глиняные и медные чаши, кувшинчики с каким-то зельем и отварами из трав.

— Перенесите больного поближе к окну, — сказал он, обращаясь к Гаджи-Али.

С помощью хозяина и нескольких горцев, стоявших рядом, больного вместе с постелью перенесли и положили посередине комнаты напротив окна.

— Вы двое останьтесь, — Пирогов глянул на Али и хозяина, — остальные пусть выйдут.

Николай Иванович вымыл руки, протер спиртом и стал осматривать рану и повязку, которую успел снять Али. Шея, надплечье и плечо были опухшими. Ниже правой ключицы зияла рана, из которой торчала матерчатая турунда. Пирогов пинцетом извлек ее, понюхал.

— Турунда с мышьяком, — пояснил Али.

— С мышьяком? — удивленно переспросил хирург.

— Да, горцы во все раны вкладывают турунду с мышьяком, все же это дезинфицирующее средство. Правда, мышьяк вызывает некроз тканей, но тем обеспечивает и отток гноя из раны, — объяснил бывший ротный фельдшер.

Хирург ничего не ответил, только покачал головой. Затем взял в руки металлический зонд и, введя его в рану, стал ощупывать пулю. Раненый болезненно корчился.

— Потерпите, голубчик, потерпите, — приговаривал хирург. — Вот она, прошла под ключицу и застряла у плечевого нервного сплетения. Оттого резкие боли. Ну что ж, попробуем извлечь.

Тут же на полу, стоя на коленях, Пирогов оперировал. Раненый то терял сознание, то громко стонал, приходя в себя. Лицо больного покрылось крупными каплями пота. Но и по лбу хирурга струился пот.

Полтора часа длилась операция. С трудом разогнул Пирогов колени, поднимаясь с пола.

— Фу! Ну вот и слава богу! — сказал он, вздохнув.

— Ну как, рана опасная? — спросил Даниель-бек.

— Думаю, все обойдется, а там бог знает, — ответил Пирогов, разводя руками. — Я оставлю кое-какие лекарства, дезинфицирующие средства и перевязочный материал. Только, пожалуйста, прошу, никаких турунд с мышьяком не вставляйте больше, ибо, если мышьяк разъест стенку крупного сосуда, раненый погибнет от кровопотери, — пояснил он, обращаясь к Гаджи-Али.

Пирогов стал доставать перевязочный материал, склянки и порошки из санитарной сумки.

— А впрочем, оставлю все, — сказал он и высыпал содержимое сумки на угол одеяла.

Уложив инструменты, он наклонился к больному и вновь стал ощупывать пульс. Умалат, видимо, почувствовал некоторое облегчение и, с благодарностью глянув на хирурга, пожал ему руку.

— Ну, голубчик, прощайте, выздоравливайте, да хранит вас господь! — сказал Пирогов на прощание.

Даниель-бек пригласил хирурга в соседнюю комнату. Здесь на полу была разостлана серая льняная скатерть. На ней стояли деревянные и медные блюда с кусками отварного мяса, чесночным тузлуком и галушками.

Когда большой хаким вошел, сидевшие у скатерти горцы поднялись. Один из них, величественный, с каким-то особенно проницательным выражением голубовато-серых глаз, благородными тонкими чертами лица, с коротко подстриженной рыжей бородкой подошел к Пирогову и, что-то пробормотав, пожал руку. Гаджи-Али указал почетное место гостю на большой подушке.

— Садитесь, пожалуйста, Николай Иванович, разделите с нами трапезу, — сказал он.

Вместе с Пироговым к сидящим присоединился и проголодавшийся за день Али. Ели молча. Николай Иванович поглядывал на величественного горца, который так аккуратно резал маленьким ножом кусочки мяса, ел неторопливо, а после того, как все насытились, поднял руки с благодарственной молитвой.

— Мне пора, уже садится солнце, — сказал русский гость, поднимаясь.

— Останьтесь до утра, отдохните, потом проводим вас до места, — предложил Гаджи-Али.

— Не могу, — отказался Пирогов.

— Пусть он осмотрит еще нескольких больных, — обратился к Гаджи-Али хозяин дома.

— Неудобно просить об этом. Мы ведь пригласили его помочь одному. Да и нет у нас таких тяжелых, как Умалат, — возразил Гаджи-Али.

В это время в комнату вбежал хозяйский сын. Обратившись к величественному горцу, мальчик стал быстро говорить. Лицо его было испуганным. Величественный человек сделал распоряжение, обратившись к Даниель-беку. Последний поспешил к выходу, за ним последовали остальные.

Спустившись по лестнице во двор, Даниель-бек с группой мюридов и нукеров быстро поехал по дороге, ведущей вниз. На небольшом расстоянии от селения, окруженная отрядом мюридов, стояла сотня русских казаков с двумя офицерами.

Когда Даниель-бек подъехал к ним, один из офицеров возмущенным тоном спросил:

— По-русски понимаете?

— Да, — ответил Даниель-бек.

— Где находится хирург Пирогов?

— Здесь, в селении, жив, невредим, собирается выезжать.

— Передайте ему, пусть немедленно следует за нами, таков приказ главнокомандующего.

— Хорошо, передам, — ответил Даниель-бек, поворачивая коня обратно.

Войдя в саклю, где хозяева с гостем ждали его возвращения, Даниель-бек сказал, обратившись к хирургу:

— Господин Пирогов, главнокомандующий прислал за вами сотню вооруженных казаков с двумя офицерами.

— Ох эти мне вояки!.. Ничего не поделаешь, на сей раз придется подчиниться, — с улыбкой сказал Николай Иванович и направился к выходу.

Величественный горец вышел следом на веранду. Здесь он остановился, склонил голову и, еще раз протянув Пирогову руку, сказал несколько слов по-аварски. Гаджи-Али поспешил перевести:

— Он благодарит вас и говорит, что завидует правительству, которое имеет таких умелых мастеров врачевания.

Николай Иванович пожал руку величественного горца и, сделав низкий поклон, быстро спустился по лестнице.

Во дворе Салих подвел большому хакиму белого коня с дорогим седлом, украшенным серебром.

— Это вам, Николай Иванович, подарок от имама, — сказал Даниель-бек.

— Что вы, что вы, господь с вами! Никаких подарков сроду не брал и не возьму. Лучшая благодарность для меня — простое спасибо, — сказал Пирогов.

— Тогда хоть сядьте на этого коня, доедете до места, а там как захотите, — предложил Гаджи-Али.

— Нет уж, увольте, ни за что не сяду. Откровенно говоря, боюсь ретивых животных. Плохой я наездник. Пусть этот прекрасный конь носит более достойного, а я обойдусь своей кобылкой. Из сотен лошадей в обозе специально ее для себя выбрал.

— Ну что ж, воля ваша, — сказал Гаджи-Али. Обратившись к одному из нукеров, он велел подвести гостю его косматую клячу.

Бывшие парламентеры в прежнем составе, но уже без белого флага, в полном вооружении сели на коней, чтобы проводить большого хакима до места. Увидев Пирогова, выезжающего из аула в окружении горцев, офицеры с казачьей сотней, не дожидаясь его подхода, повернули обратно.

Солнце садилось за белую зубчатую гряду далеких гор. Свежий воздух был полон ароматов альпийских трав. В лощине, где протекал небольшой ручей, многоголосым хором разливали печальную трель горные лягушки. Настроение у Пирогова было отличное. Он говорил спутникам:

— Право же, прекрасен ваш край. Вначале он показался мне ужасным, хаотическим нагромождением однообразных голых вершин. Горы казались грозно вздыбленными, окаменевшими волками, преграждающими путь пришельцам. И люди представлялись суровыми и угрюмыми. Только теперь, приглядевшись поближе, я увидел истинную поэзию величественной природы, в которой так гармонично сочетается неприступное величие с доступной простотой, грозная суровость с мягкой нежностью, леденящий холод с палящим зноем. Страна крайностей и чудес с великолепным народом, достойно воспетым лучшими поэтами России.

На вершине, через которую шла дорога, Пирогов остановил свою клячу и, обернувшись, глянул на аул, залитый лучами заходящего солнца. На крыше того дома, где он оперировал раненого, как монумент, стоял величественный горец в черной черкеске, высокой папахе, обвязанной белой чалмой.

— Имам, — сказал Гаджи-Али, движением головы указав на Шамиля.

— Я догадался об этом еще там, когда он подошел ко мне, — ответил Пирогов и добавил: — Бывает что-то такое необъяснимое в человеке, что невозможно скрыть…

Горцы проводили Пирогова почти до самого лагеря. Они остановились там, где начинался подъем к месту стоянки русских.

— Приезжайте к нам в гости, лучшим кунаком будете. Наш народ умеет ценить хороших друзей, — сказал Гаджи-Али, прощаясь с хирургом.

— Нисколько в том не сомневаюсь, унесу в душе добрую память о вас, и кто знает, может быть, когда-нибудь встретимся еще, — ответил врач, пожимая руки провожающим.

Неторопливо поехал он один вслед за скрывшейся за палатками лагеря сотней. Он часто оглядывался, помахивая шляпой людям гор, которые стояли на дороге до тех пор, пока большой хаким не скрылся из виду.

Сгущались сумерки. Николай Иванович подъехал к санитарной палатке. Навстречу к нему вышли армейский врач — дежурный по госпиталю — и лекарский помощник.

— Здравствуйте, Николай Иванович! С приездом! Слава богу, вернулись, забеспокоились все мы, заволновались, — говорил старый фельдшер.

— Чего волноваться-то зря, ехал-то ведь я с миром, по их просьбе.

— Оно-то так, да кто его знает, всяко бывает, — не унимался старый фельдшер.

— Все в порядке?

— Да, в лазарете все чувствуют себя хорошо, перевязки сделали, вот только его превосходительство главнокомандующий изволил гневаться.

— Не беда, простит, я ведь не армейский врач, — ответил Пирогов.

Долго не мог он уснуть в эту ночь. Через откинутый полог палатки ему виднелись огни солдатских костров, доносились звуки задушевных казачьих песен о степном раздолье, об удалом атамане, чернобровой дивчине, родимой матушке, которая ждет сыночка из далекого края.

«В мире так много добра, прекрасного, — думал хирург, — и человек, каждый в отдельности, независимо от рода, племени и вероисповедания, может стать очень близким, и зачем те же люди сеют зло и ненависть, совершенно не зная друг друга, зачем калечат, убивают один другого, когда можно было бы жить в мире, убивая зло, делая друг другу приятное и тем облегчая невечную жизнь?» — с грустью думал человек, посвятивший себя самой гуманной из наук.

Утром в санитарную палатку вошел дежурный по штабу.

— Господину Пирогову велено немедленно явиться к его превосходительству главнокомандующему.

— Сию минуточку, — ответил Николай Иванович, натягивая сюртук.

Лекарский помощник проводил хирурга сочувствующим взглядом.

— Храни господь, — прошептал он, перекрестив спину удалявшегося Николая Ивановича.

В штаб-палатке Воронцова были только сам главнокомандующий и адъютант.

— С добрым утром! — приветливо сказал им Николай Иванович.

Воронцов поздоровался. Высокий, стройный и достаточно бодрый в свои шестьдесят четыре года, он стоял в черном сюртуке с полупогончиками, белым крестом, свисавшим на цепочке с шеи. Свежевыбритое лицо казалось спокойным.

Пирогов продолжал стоять у входа, глядя на главнокомандующего.

Воронцов сделал шаг к столу и указал на скамью:

— Садитесь, пожалуйста.

Пирогов сел. После некоторого молчания, глядя куда-то в сторону, главнокомандующий спросил:

— Как же это вы, батенька, без ведома и позволения на то посмели?

Пирогов молчал.

Незаурядный ум и английское воспитание продиктовали князю тон разговора. Он говорил мягким, вкрадчивым голосом, хотя и не лишенным повелительных ноток.

— Не следовало бы забывать, Николай Иванович, что мы в ответе за вас перед государем императором и отечественной наукой.

— Напрасно изволили беспокоиться, Михаил Семенович. Горцы такие же люди, как и мы, и не хуже нашего отличают добро от зла.

— Надо помнить, что вы есть представитель противной стороны и вероисповедания, — возразил Воронцов.

— Помилуйте, какой я противник? Уверяю вас, если бы они не понимали то, что нам, медикам, нет дела до политики и интересов воюющих сторон, они не приехали бы звать меня на помощь.

— Хоть вы и есть представитель одной из гуманнейших профессий, но являетесь русским гражданином, а потому не можете стоять в стороне от политики своего государства, если вы патриот.

— Ваше превосходительство, у вас нет оснований касаться моей гражданственности. Во-вторых, я как человек штатский, не будучи подчинен вам в полном смысле этого слова, волен, как всякий медик, одинаково исполнять свой долг независимо от того, к какой стороне принадлежит раненый или больной. Отказ в помощи нуждающемуся в моем понимании равноценен убийству. Поймите меня, не мог я поступить иначе… А что касается отношения к горцам вообще, убежден, что добрыми деяниями можно достигнуть больших успехов, нежели силой оружия.

Воронцов задумчиво смотрел перед собой. Пирогов продолжал:

— Мне кажется, детям природы чуждо коварство. Говоря одно, они не думают о другом и не отвечают злом на истинное добро. Я очень благодарен вам за заботу. Прошу прощения за причиненное беспокойство, надеюсь скоро избавить вас от забот обо мне, — сказал Пирогов.

В это время послышалась громкая дробь барабана.

— Значит, отходим сегодня? — спросил хирург.

Воронцов утвердительно кивнул.

— Вот и хорошо, доеду с вами до Темир-Хан-Шуры, а там распростимся, миссия моя окончена, — сказал Пирогов, поднимаясь со скамьи.

Аул Салты, превращенный в руины, меньше интересовал Воронцова, чем Гергебиль. Последний в стратегическом отношении имел большое значение. Через него шла дорога в Гуниб и к другим аулам Аварии. Воронцов не мог примириться с тем, что этот аул остался в руках Шамиля.

До выступления из-под Салтов главнокомандующий отправил в Темир-Хан-Шуру связного к командиру кабардинского полка князю Барятинскому с приказом о немедленном выступлении на Гергебиль. И сам фельдмаршал направился туда же, присоединив к своим силам самурский отряд генерала Аргутинского. Часть обоза с санитарным транспортом, в основном гужевым, отправили в Темир-Хан-Шуру мимо Турчи-Дага через Кази-Кумух.

Шамиль разгадал намерение неприятеля. Он мог захватить транспорт противника, следующий через Турчи-Даг, но на сей раз он не позволил своим мюридам напасть на обоз. Лазутчики доложили ему, что вместе с этим обозом возвращается вниз большой хаким, оказавший помощь и спасший от смерти чеченского наиба Умалата.

Вслед за Воронцовым Шамиль двинул свои силы в сторону Гергебиля. Он вновь занял позицию на горе Ифут, с вершины которой как на ладони виднелась гергебильская низменность, вновь усеянная объединенными силами главнокомандующего вражеской армии.

Из донесений Шамиль знал, что до подхода войск Воронцова сюда из Шуры прибыл отдельный отряд и обложил Гергебиль. Наиб Гергебиля Идрис за несколько дней до повторной осады, узнав о наступлении неприятеля, вывел мирных жителей из аула, еще больше укрепил подступы, от верхней окраины аула прорыл подземный ход и выбил ступени на крутом склоне горы, обращенном к оврагу. Шамиль не мог бросить ему на помощь никого, поскольку Воронцов перерезал дорогу, ведущую к Гергебилю, и установил часть орудий против позиций имама.

Начался штурм. Повстанцы Гергебиля упорно сопротивлялись шесть дней. На седьмой день Идрис решил оставить аул. Собрав командиров сотен, он приказал:

— Уходите незаметно, поочередно, с наступлением темноты. Шамиль не осудит меня после того, как сам не удержал более укрепленную Салтынскую крепость. Я считаю истинной победой то, что нам удалось влепить пулю в физиономию проклятого донгуза Аргута, и не сомневаюсь в том, что имам обрадуется этому известию.

И на самом деле Шамиль был доволен, узнав о ранении генерала Аргутинского под Гергебилем. Этот бесстрашный как лев, хитрый как лиса и выносливый как сам черт генерал, избороздивший все горы Дагестана и Чечни, больше всех гяуров был ненавистен сторонникам Шамиля. Имам очень сожалел, что снайпер Идриса, которому удалось вывести из строя опасного генерала, пал в бою.

Покинутый мятежниками Гергебиль был разрушен и сожжен. В течение нескольких дней войска Воронцова и Шамиля простояли друг против друга, ограничиваясь артиллерийской перепалкой.

Близилась осень.

Наконец, считая дело сделанным, главнокомандующий приказал начать отход к Шуринской дороге. Головная колонна углубилась у ущелье, увозя раненых и больных. Хуже пришлось замыкающим самурцам, которые отходили, отстреливаясь от преследующих отрядов мюридов. Две пушки волокли в хвосте, они поочередно палили. Артиллеристов, отступавших задом, прикрывали ружейным огнем стрелки и казаки, сидевшие на конях задом наперед. Мрачное ущелье наконец проглотило хвост колонны.

Имам повернул свои отряды вверх, в горы.

 

 

Глава первая

За успешные действия при взятии Салтов и Гергебиля высочайшим указом генерал-лейтенант князь Моисей Захарович Аргутинский был удостоен звания генерал-фельдмаршалаа. Ему было вверено командование войсками и управление гражданской частью всего Дагестана и Прикаспийского края, куда входили: Дербентская и Кубинская губернии, Самурский округ, Даргинские общества, Кюринское и Казикумухское ханства, шамхальство Тарковское и ханство Мехтулинское. Полковнику князю Барятинскому — командиру кабардинского полка за осаду и штурм Гергебиля было присвоено звание генерал-майора с назначением в царскую свиту.

Командующий войсками Дагестана генерал-фельдмаршал Аргутинский приступил к возведению линии новых укреплений возле аулов Ишкарты, Аймаки, Хаджал-Махи и форт Цудахар. Одновременно в Чечне по приказу Воронцова царские войска стали прокладывать дороги, рубить просеки, сжигать леса, вести осадные работы вокруг укрепленных аулов. Угадывалось направление деятельности от Шуры к новой резиденции Шамиля.

Имам созвал чеченских и аварских наибов с отрядами и, несмотря на глубокую осень, открыл действия против объединенных сил генерала Фрейтага, которые были составлены из грозненского гарнизона, квартировавшего в Чир-Юрте, драгунского нижегородского полка и частей укрепления Евгеньевское. Но наступившие резкие холода со снегопадом вынудили Шамиля ограничиться набегами небольших отрядов мюридов на солдат, работавших в лесу. Только ранней весной, собрав многочисленное регулярное войско, имам повел решительное наступление на чеченскую линию.

На помощь Фрейтагу были брошены части кюринского и апшеронского пехотных полков, квартировавших в Темирханшуринском урочище. У чеченского аула Шали произошло крупное сражение. С большими потерями русским пришлось отступить. Не меньшие потери оказались и в войсках имама. Погиб старый преданный наиб из Уруты генерал Муртада-Али. Здесь же, в гуще горячей схватки, пал каратинский наиб Турач.

Шамиль вернулся в Ведено. Он созвал совет, на котором должны были назвать имя нового наиба Караты. Чохский ученый Омар сказал:

— Дереву соответствует плод, орлу — птенец. Несмотря на то что сын имама Гази-Магомед слишком молод, он чуть ли не с двенадцати лет следует в седле за отцом и за последние годы не раз показал смелость и смекалку в схватках с врагами.

— Ему исполнилось недавно восемнадцать лет. Он неопытен в делах правления и недостаточно учен для возвышения над народом, — возразил Шамиль.

Тогда устад Джамалуддин-Гусейн поднял голову, провел рукой по седой бороде и, глянув в упор на своего зятя, произнес по-арабски:

— Жизнь от колыбели до могилы есть наука, не возражай.

Гази-Магомед был назначен наибом Караты. Во время этого заседания в диван-хану вошел охранник, который доложил о прибытии народных представителей из Кайтагского и Табасаранского вилаетов во главе с кадием Исмаилом.

Отложив нерешенные вопросы, Шамиль предоставил слово гостям.

Кадий Исмаил, прочитав благодарственную молитву аллаху, способствовавшему желанной встрече с имамом и его сподвижниками, сказал:

— Люди нашего вилаета просят во имя аллаха взять их под ваше покровительство, назначить наиба для установления шариата и создания регулярной армии, которая, примкнув к силам имама, пойдет по пути газавата. И мы, рабы божии, присоединяемся в своем желании и мечте к просьбе нашего народа.

— Слава аллаху, указующему истинные пути. Я готов удовлетворить просьбу достойных кайтагцев и табасаранцев, которые со времен светлейшего шейха ярагского всячески способствовали упрочению мухамеданского шариата в своих обществах и оставались неизменными сторонниками в бранных делах. Не сомневаюсь в том, что члены этого меджлиса будут согласны со мной, — ответил Шамиль.

— Согласны, согласны, — раздались голоса.

Когда уехали посланцы кайтаго-табасаранского народа, Шамиль пошел в свою библиотеку, велев управляющему делами Хаджияву позвать Гази-Магомеда.

Высокий юноша, с широкими угловатыми плечами, короткой шеей, на которую с наклоном вправо была посажена большая голова, открыв дверь библиотеки, остановился.

— Отец, ты звал меня? — спросил он, близоруко щуря небольшие карие глаза. Шамиль внимательно оглядел сына с ног до головы, как будто видел впервые. Остановив взгляд на смуглом скуластом лице со следами перенесенной оспы, он подумал: «Не дал аллах ему внешней красоты, но зато украсил мужеством, которое начертано на всем облике».

Видя, что сын, вытянувшись как нукер, продолжает стоять у дверей, Шамиль сказал:

— Подойди сюда, садись.

Не меняя спокойно-строгого выражения лица, юноша сел рядом с отцом.

— Сын мой, тебе сообщили о решении меджлиса?

— Да, отец, мне сказал Мухаммед-Тахир.

— А как ты сам смотришь на это?

— Я буду смотреть так, как ты прикажешь.

Шамилю понравился ответ сына. Он сделал кивок головой в знак одобрения. Помолчав с минуту, имам сказал:

— Я знаю, среди наших людей, даже тех, кто внешне согласился с назначением тебя правителем Каратлянского общества, найдутся внутренне недовольные, и не без основания. Многие юноши подобны жеребятам, которые, будучи выпущены из конюшни, задрав хвосты, сломя голову носятся по воле, порой не замечая перед собой пропасти. Тебе дают волю не потому, что ты храбрее, умнее, достойнее других, нет, а потому, что уздечка, надетая на твою шею, будет в моих руках. Я уверен, что ты не сорвешься с нее, не будешь брыкаться, как непокорный лошак. Ты понесешь непомерную ношу. Не об этом речь. Меня беспокоит другое… — Шамиль задумался, не зная, с чего начать разговор, к которому готовился, как учитель к первому уроку.

Гази-Магомед смотрел на отца.

— Сын мой, ты еще не знаешь людей. Нет науки, кроме жизненного опыта, помогающего познать их. Трудно удерживать народ в повиновении, особенно тех, кто не способен глубоко мыслить, не поддается внушению, не подчиняется законам или придерживается их до поры до времени. Таких можно удержать страхом, но опять-таки до тех пор, пока этот страх будет зависеть от тебя. Но даже среди людей, одаренных мышлением, встречаются робкие душой, лицемерные, способные на измену, предательство, заговор. Многие склонятся в сторону стоящего у власти из-за личной выгоды. Они отворачиваются от главы, когда он в беде, легко переходят на сторону сильного или победителя. Человек, как природа, от рождения до старости постоянно меняется, приобретая определенные черты соответственно возрасту. Такие же изменения происходят в душе и разуме. Многие от природы злы и завистливы, а некоторым свойственна и жестокость. Но несмотря на все эти людские пороки, есть три пути к достижению уважения и признания. Первый — это путь правды. Справедливость и честность, проявленная даже по отношению к врагу, заставляет последнего преклониться, если он наделен даром мышления. В правде надо быть стойким, как эти горы, — Шамиль показал на панораму зубчатой гряды, виднеющейся в окно. — Справедливый не должен уподобляться травам, трепещущим и склоняющимся в ту сторону, куда подует ветер. Властитель должен быть немногословен, но красноречив. Красноречивый восхищает непроизвольностью и красотой слов. Ведь недаром пророк в поэтической форме передавал откровения аллаха.

Второй путь — добра и щедрости. Всякий разумный должен устремляться к добру, отгоняя вред. Скупость не прощается аллахом состоятельному.

Третий путь — любовь к ближним. Устами пророка сказано: «Люби ближних. Храни верность родственникам, если даже они причиняют тебе горе».

Сложна и многогранна деятельность правителя. Он должен все и всех знать, не открывая себя до конца. Правящий должен избегать общества бесчестных и глупцов. С первыми он должен быть жесток, ко вторым — снисходителен…

— Отец, остановись! — воскликнул Гази-Магомед. — Твои слова подобны святым заповедям. Боюсь, что я не запомню все сразу. Каждое из этих мудрых изречений произноси в отдельности при встрече со мной, чтобы я мог заучить их на всю жизнь.

Узнав от лазутчиков, что Аргутинский с апшеронцами и кюринцами находится на месте летней стоянки — на высотах Турчи-Дага и не намерен предпринимать каких-либо действий, Шамиль с отрядами аварских наибов занял позицию на горе Руги, чтобы отвлечь внимание Аргутинского. Три тысячи мюридов во главе с Омиром салатавским имам направил через горы в Хайдак и Табасаран. Но салатавский наиб, испугавшись хаджилмахинского гарнизона, вернулся обратно. Возмущенный имам, собрав всех командиров тысячных, пятисотенных и сотенных и публично пристыдив Омира, дал ему отставку.

— Кто хочет показать свою удаль и умение, пройти к цели через все преграды? — спросил имам, обратившись к командирам.

Первым сделал шаг вперед Хаджи-Мурад. За ним последовали и другие наибы. Но Шамиль, обратившись к первому, спросил:

— Сколько сабель выделить тебе?

— Пятьсот, — ответил Хаджи-Мурад не задумываясь и добавил: — Только выбирать воинов буду сам.

— Благословляю, бери тысячу, — ответил имам.

Хаджи-Мурад выбрал самых храбрых, самых отчаянных соплеменников, прославившихся при осаде Гергебиля и Салтова. Он повел их вниз через земли Даргинских обществ, а Шамиль двинулся вверх, в сторону Кази-Кумуха. По дороге к Хайдаку и Табасарану Хаджи-Мурад завернул в аул Бойнак. Жители не оказали ему сопротивления. Только Муслим-хан — брат шамхала тарковского, укрепив свой дом, отказался сдаться. Мюриды окружили имение Муслима. В жестокой схватке хозяин был ранен и тут же скончался. Хаджи-Мурад взял в плен жену и детей Муслима, дом разграбил и предал огню.

Когда Хаджи-Мурад с тысячным отрядом явился в Хайдак, старейший аула, выйдя навстречу ему, сказал:

— Храбрейший из наибов, от имени жителей нашего селения прошу тебя освободить жену и детей Муслим-хана. Ради них мы обещаем тебе склонить на сторону Шамиля брата пленницы Шахвали-бека, человека уважаемого и влиятельного.

— Я не могу освободить эту женщину и ее детей без согласия на то имама, — ответил Хаджи-Мурад.

Старейшие ушли недовольными. Хаджи-Мурад, оставив в Хайдаке сотню своих мюридов, отправился в Табасаран. Кадий Исмаил, до которого дошли слухи о самодурстве и жестокостях, проявленных кичливым наибом Шамиля в Хайдаке, попробовал тоже вразумить Хаджи-Мурада.

Исмаил сказал:

— Хунзахский храбрец, запомни, ни один человек не может упрочить власть свою или тех, за кого он идет, на злодеяниях. Твое грубое обхождение с хайдакцами — ничто по сравнению с тем, что ты творишь…

— Я выполняю волю имама, — ответил Хаджи-Мурад табасаранскому кадию.

— Люди наши просили имама прислать к нам наиба, способного установить шариат и порядок в стране.

— Я это делаю, — дерзко ответил Хаджи-Мурад.

Тогда Исмаил-кадий возмущенно сказал:

— Если ты мародерство и бесчинство твоих мюридов считаешь формой установления порядка, ошибаешься. Более того, ты возмущаешь народ тем, что возишь всюду за собой пленную жену и сына покойного бека. И еще, — понизив голос, продолжал кадий, — ходят слухи, что ты насильно склонил к сожительству несчастную пленницу, жену Муслим-хана. Не достигнешь успеха подобными путями.

— Успех мне всегда обеспечивало мое оружие, — ответил Хаджи-Мурад, покидая Табасаран.

Ропот недовольства и возмущения разнесся по аулам Хайдака и Табасарана. Даже те, которые считались искренними сторонниками Шамиля, когда до их вилаетов дошли слухи о приближении донгуза Аргута, — обрадовались в душе. Хаджи-Мурад и сам почувствовал, что население готово подняться против него, не говоря уж о том, что оно не намерено создать ополчение.

Аргутинский, узнав о появлении Хаджи-Мурада с отрядом в Хайдако-Табасаране, разгадал маневр Шамиля. Он оставил на Турчи-Даге пост и быстро спустился с Гамашинских высот. Пехоту с местными всадниками и конно-ракетной командой направил на Шамиля, а сам с кавалерией, пятью батальонами пехоты и дивизионом драгун через Чирах двинулся к вольному Табасарану. В окрестностях аула Куярых произошло столкновение противников. Многие из тех храбрецов, которых выбрал наиб, пали в схватке. Жена убитого Муслим-хана с детьми сумела скрыться. Небольшой отряд с самим хунзахским героем спрятался в горах с награбленным богатством, стадами угнанного скота хайдакцев и табасаранцев. Следуя за ним, Аргутинский поднялся вновь на Гамашинские высоты.

Узнав о событиях, происшедших в Хайдаке и Табасаране, Шамиль, оставив намерение двигаться дальше на юг, вернулся в Ведено.

Он был крайне возмущен, когда табасаранский кадий Исмаил, явившись в Новое Дарго, рассказал о бесчинствах Хаджи-Мурада в их вилаете. Шамиль приказал немедленно призвать к себе Хаджи-Мурада. Но Хаджи-Мурад, вернувшись в Хунзах со сподвижниками, в категорической форме отказался явиться к имаму. Вскоре до Шамиля дошли слухи о том, что Хаджи-Мурад среди жителей аварской столицы стал порочить государственный строй имама, призывая их к непослушанию и неповиновению.

— Люди Хунзаха, — говорил он, — разве тот факт, что Шамиль назначил сына — юнца Гази-Магомеда — правителем, не является доказательством его абсолютной власти и желания сделать этого отпрыска своим наследником? Имамом Дагестана и Чечни должен стать тот, чей кинжал окажется острее, рука сильнее.

Шамиль вторично послал в Хунзах гонца с требованием вернуть жителям Хайдака и Табасарана угнанный скот. Хаджи-Мурад ответил:

— Только с помощью оружия смогут имам и другие взять у меня то, что я таким же путем взял у других.

Тогда Шамиль отправил Кебед-Магому, Даниель-бека и Умалата ичкерийского со своими отрядами в Хунзах. Хаджи-Мурад собрал скопище сторонников и направился с ними к аулу Балахачи, чтобы встретиться с аскерами Шамиля. На окраине селения произошла схватка. Хунзахцы и цельмесцы, убедившись, что им не устоять против превосходящих сил шамилевского отряда, начали незаметно уходить через верхние окраины. Заметив это, Даниель-бек приказал охватить аул кольцом, чтобы не дать уйти Хаджи-Мураду, засевшему в доме сельского старосты. Мюриды стали окружать дом. Вдруг Хаджи-Мурад появился на крыше. Рукава его черкески были высоко засучены. Полы подоткнуты. Папаха лихо сдвинута на затылок. Сверкнув большими, широко расставленными на скуластом лице глазами, он закричал:

— Эгей, храбрые уздени Чечни и Дагестана, а ну-ка попробуйте взять меня живым!

— Только живым надо брать его, — шепнул Даниель-бек Кебеду.

Мюридам было приказано не разрушать и не поджигать дом старосты, поскольку Хаджи-Мурад вошел и заперся в нем самовольно. Оцепив двор, день и ночь просидели мюриды. Наутро второго дня из Хунзаха и Цельмеса прибыли старейшие, почетные люди, которые выступили посредниками при переговорах генералов Шамиля с Хаджи-Мурадом. Они с трудом уговорили Хаджи-Мурада сдаться и поехать на суд меджлиса. Только на следующее утро Хаджи-Мурад приказал нукерам распахнуть ворота. Аскеры Шамиля хотели было кинуться на него, но он, подняв шашку, предупредил: «Не смейте подходить!» Мюриды остановились. Повернувшись к цельмесцам, стоявшим позади, он крикнул: «Коня!» Затем, пронзив сощуренными глазами стоявших полукругом людей, медленно вложил клинок в ножны. Один из нукеров подвел ему оседланного коня. Хаджи-Мурад, как кошка, вскочил в седло и, тронув скакуна, сказал: «Сопровождайте». Ичкерийский Умалат пошел со своим отрядом впереди. Мюриды Кебеда, окружив Хаджи-Мурада, шли двумя колоннами по дороге. Отряд Даниель-бека замыкал шествие. Так двигались они до самого Ведено.

Шамиль распорядился поместить Хаджи-Мурада в гостиной под усиленной охраной, несмотря на то что при дворе имелась тюрьма. Назначили день суда. Хаджи-Мурад предстал перед судьями в форме шамилевского полковника. Даниель-бек хотел сорвать с его плеча серебряный эполет и шестиконечную звезду, но имам не разрешил, ограничившись тем, что у взбунтовавшегося полковника отобрали оружие.

На суд в Новое Дарго в качестве свидетелей были вызваны почетные представители Хайдака и Табасарана вместе с кадием Исмаилом. Диван-хана как никогда была полна народу. В сопровождении конвоя быстрым, порывистым движением перешагнул Хаджи-Мурад порог зала судебного заседания. Словно загнанный тур, готовый боднуть настигшего врага, он исподлобья обвел сидящих быстрым взглядом и остановился на Шамиле, который, как всегда, сидел между секретарем и главным кадием имамата — устадом Джамалуддином-Гусейном.

С обвинительной речью выступил Даниель-бек. Он же зачитал свидетельские показания, которые подтвердили, повторив словесно, свидетели — хайдакцы и табасаранцы.

Хаджи-Мурад сказал:

— Все, что здесь было сказано обо мне, есть правда. Не задумываясь поступал так, а не иначе, но зато я перед вами весь такой, как есть, а ты, господин генерал, бывший султан Элису, — он посмотрел на Даниель-бека, — был и остался плохим мусульманином.

— Ты будешь выступать с обвинением в мой адрес, когда я сяду на твое место, — грубо оборвал его Даниель-бек.

Шамиль, подняв руку, остановил обоих. Когда в зале воцарилась тишина, он начал говорить, обратившись к своему недавнему соратнику:

— Меня тревожит то, что ты сознаешься в совершенных преступлениях не раскаиваясь, с самодовольным видом героя. Тяжесть совершенных тобой противозаконных деяний заключается не только в том, что ты постоянно присваиваешь себе две доли всей добычи, а в том, что не разбираясь грабишь и своих и чужих. Являясь моим представителем в вилаетах Хайтака и Табасарана, ты мародерством и насилием убил веру у людей, которые стремились к истинному шариату и к тому пути, по которому идут верные приверженцы ислама. Этот вред, принесенный тобой, гораздо хуже вреда, учиненного гяурами, и плохо, что ты не понимаешь, что действовал им на руку, восстанавливая народ против нас. Далее, ты совершил тягчайшее преступление, вступив путем насилия в незаконные отношения с чужой женой, плененной тобой. Согласно шариату, ты не имел права прикасаться к ней. Пленных обязан был в сопровождении охраны отправить сюда немедленно.

Все присутствовавшие с затаенным дыханием слушали Шамиля.

Никто не сомневался в том, что Хаджи-Мураду будет вынесен смертный приговор, особенно после того, как имам сказал:

— Умному человеку не вредят ни сан, приобретенный старанием, ни достигнутое положение с почестями, а глупцов они приводят к гибели.

Даниель-бек торжествующе посмотрел на Хаджи-Мурада.

Шамиль продолжил:

— Во многих делах можно обойтись без храбрости — одним умом, но ни в чем нельзя ограничиться одной храбростью, обойдясь без ума. Ты, Хаджи-Мурад, чрезмерно наделен первым качеством и обойден вторым. Лишь потому я обращаюсь к меджлису с просьбой простить тебя.

Ропот пронесся по ряду сидящих. Многие не любили кичливого, резкого хунзахца, который блестяще действовал кинжалом и кремневкой и ничему другому в жизни не научился. Не веря словам имама, Хаджи-Мурад насторожился.

— Пусть будет так, — услышал он слова некоторых членов меджлиса.

В глазах подсудимого засверкала молния торжества и гнева. Он обжег взглядом Даниель-бека, затем сквозь узкую щель прищуренных век полоснул косо конвоиров, стоявших у дверей. Хунзахский герой резко повернулся и пошел к выходу.

Около месяца без дела слонялся он по аулам Чечни, не находя приюта и покоя. Родственники жены сторонились его.

В один из дней к Шамилю приехал на взмыленной лошади житель Гехи-Мартана. Войдя в комнату, где сидел имам за молитвой, чеченец сказал:

— Хаджи-Мурад сжег свой гехинский дом со всем имуществом и сбежал к русским в крепость Воздвиженскую. Мой кунак видел, как он подошел к трем солдатам, высланным в секрет к Чахгиринским воротам.

Даниель-бек подтвердил слова чеченца:

— Он опередил меня, с тем же донесением и я спешил к тебе. Хунзахский разбойник успел ускользнуть из-под рук наших лазутчиков. В крепости Воздвиженской стоит кюринский полк, которым командует флигель-адъютант Симон Воронцов, сын наместника.

— Теперь аллах ему судья. Лишь от священного ока никому не скрыться. Человек, который делает хорошее, делает для себя, и тот, который делает плохое, тоже делает для себя. Посмотрим, куда он пойдет от них, — сказал Шамиль.

Когда гехинец удалился, Даниель-бек повел с имамом секретный разговор.

— Нет сомнения, — сказал он, — что этот разбойник не забрал с собой имеющиеся у него большие ценности. Взять он мог только то малое, что можно унести в карманах. Только при последнем набеге его на Бойнак в доме брата тарковского шамхала Муслим-хана, говорят, он набрал полные хурджины серебра и золота.

— Спрятал, наверное, все в надежном месте. Бог с ним, никто ничего не уносит с собой, кроме савана, — махнув рукою, произнес Шамиль.

Но Даниель-бек не унимался:

— Ни в хунзахском доме, ни в Гехи-Мартане не мог он спрятать ценности.

— Куда же тогда он их дел? — спросил имам.

— Зарыл в каком-нибудь погребе или конюшне в Цельмесе.

— Ну и пусть лежат там. Эти ценности не принесли счастье Муслим-хану, привели к беде и этого отчаянного безумца, не принесут радости и нам.

— Я не предлагаю забрать их себе. Можно даже, не положив в госказну, раздать на нужды всех мечетей и содержание учащихся при мечетях.

— Попробуй поищи. Если найдешь, так и сделай, — согласился Шамиль.

Харахинский наиб Даниель-бек, взяв в помощь с разрешения имама ичкерийского Умалата с отрядом, двинулся в Цельмес. Подойдя к селению, он послал сотню мюридов с приказом арестовать семью Хаджи-Мурада. В доме находились старушка — мать Залму, жена чеченка Сану, дети. Испуганная Сану хотела унести с собой узелочек с ценностями, но мюриды вырвали его из рук женщины и повели всех к Даниель-беку. Харахинский наиб сам допросил жену Хаджи-Мурада.

Сану отвечала:

— Я не знаю, что и где спрятал мой муж. То, что принадлежало лично мне, отобрали твои бандиты. Но если бы и знала, клянусь аллахом, не сказала бы вам даже под угрозой беспощадной расправы.

Даниель-бек, скрывая свое восхищение под строгой маской дознавателя, не отрывая глаз смотрел на стройную смелую красавицу Сану, прекрасный облик которой не изменили последние месяцы беременности. На белом лице ее горел яркий румянец, платок и чутху сползли с головы и висели за спиной, удержавшись на длинных черных косах.

— Уведите, — приказал Даниель-бек.

— Не трогайте меня руками, я пойду сама, — сверкнув взглядом, полным ненависти, предупредила Сану. Ее вместе с детьми и старушкой посадили в яму во дворе цельмесского старосты.

Даниель-бек лично присутствовал при поисках ценностей. Они были найдены в земле, в одном из углов конюшни. Разграбив дом Хаджи-Мурада, Даниель-бек покинул Цельмес.

Через год, когда Шамиль находился в шалинских окопах, сражаясь с подступающим к чеченскому аулу отрядом русских, к нему привели мальчика лет десяти, который, протянув сложенную вчетверо записку, сказал: «От Хаджи-Мурада».

Шамиль с удивлением, развернув бумагу, стал читать: «Шамуилу Гимринскому от Хаджи-Мурада хунзахского. После этого, если ты строго соблюдаешь и действуешь во имя аллаха и справедливости, разреши тем, кто связан со мной законом, родством и кровью, прийти ко мне матери моей Залму, жене Сану, сыновьям Кулла и Абдул-Кадыру, дочерям Баху, Бахтыке и Семис-хану».

Шамиль сказал Мухамед-Тахиру: «Напиши». И стал диктовать:

«О глупец! Поистине ты отступил от ислама. Иначе предпочел бы гибель себе и тем, кого хочешь увлечь за собой. Пусть они лучше умрут здесь, чем отпадут от истинной религии подобно тебе.

Имам Шамиль».

Вскоре до Шамиля дошли слухи о том, что Хаджи-Мурада отправили в крепость Чар, затем в Тифлис. Говорили, что он сторонился русских, отказывался от пищи. Из Тифлиса его отвезли в крепость Нуха. Здесь он поссорился с начальником гарнизона, которого вместе с охраной убил во время прогулки, и скрылся с семью товарищами в лесу, намереваясь бежать в сторону бывшего султанства Элисуйского. Но уйти ему не удалось. Недалеко от азербайджанского селения Кипчах на границе Кахского и Нухинского уездов Хаджи-Мурад был окружен и убит вместе с остальными беглецами.

Так окончил жизнь Хаджи-Мурад, однажды совершивший предательство и не остановившийся на этом.

Представители хайдако-табасаранского народа, возвратившись из Нового Дарго, куда они были вызваны как свидетели по делу Хаджи-Мурада, рассказали своим соплеменникам о суде и решении. Тогда хайдакцы с табасаранцами вновь обратились с письмом к Шамилю, в котором опять просили приобщить их вилайет к имамату, назначить над ними достойного наиба. Видя, что Шамиль медлит, Исмаил-кадий табасаранский вновь явился к тестю Шамиля устаду Джамалуддину-Гусейну. Учитель тариката пообещал, посодействовать. Он в тот же день, вызвав к себе зятя, сказал:

— Хайдакцы и табасаранцы — люди истинной веры, чести и совести. Большой грех мы берем на душу, не откликаясь должным образом на их просьбы.

— А разве ты не знаешь, что получилось в первый раз, когда я сразу откликнулся на их зов?

— Льва, который по собственной воле полез в железную клетку, нельзя было спускать с цепи, а цепь выпускать из рук. Ты знал Хаджи-Мурада, не надо было его посылать туда.

— Не думай, учитель, что я не нахожу человека, которому могу доверить этот вилает. Дело в том, что Хайдак и Табасаран на севере граничат с даргинцами, на юге — с лезгинами, на западе — с агулами, на востоке, в районе Дербента, — с азербайджанцами. Как тебе известно, во всех этих округах квартируют в старых, достаточно укрепленных аулах и крепостях регулярные войска Аргута. Ни один наиб с немногочисленным отрядом и местным ополчением не утвердится там.

— И все-таки надо попытаться кого-нибудь послать. Я не сомневаюсь и уверен, если бы этот хунзахский разбойник, явившись туда, повел себя соответственно требованиям шариата, низама и долга, Аргуту не удалось бы так легко его выбить оттуда.

— Ты можешь порекомендовать человека, которому можно доверить должность наиба в Хайдаке и Табасаране?

— Могу, Бук-Мухаммеда казикумухского. Как тебе известно, он человек ученый, из хорошей семьи, а главное — у него много добрых друзей и кунаков в лезгинских селениях, которые могут поддержать его.

Бук-Мухаммед — лакец, ученик шейха Мухаммеда ярагского, пользовался большой известностью в аулах Южного Дагестана. Не так давно перешел на службу к Шамилю преподавателем права в Веденском медресе. Устад Джамалуддин-Гусейн переговорил с Бук-Мухаммедом, тот дал согласие, и кандидатура его была утверждена решением меджлиса.

Собрав отряд, в основном из лакских, лезгинских и даргинских мухаджиров, Бук-Мухаммед двинулся к Хайдако-Табасарану. Жители этих обществ приняли посланцев Шамиля приветливо, окружили вниманием, стали помогать в деле утверждения шариата, организации войск.

Когда до Аргутинского дошел слух об учреждении нового округа на юге Дагестана, он направил туда генерала Суслова с отрядом. Были также разосланы приказы начальникам гарнизонов Дербент, Куба, Ахты о выделении определенного количества личного состава и туземной милиции для наведения порядка среди обществ Хайдака и Табасарана.

Узнав о движении противника, Бук-Мухаммед укрепил подступы к аулу Шелахи. Объединенные отряды трех гарнизонов обошли все завалы и преграды, устроенные на дороге к селению, и атаковали аул, с возвышенной стороны без особых потерь они прорвали оборону и вошли в Шелахи. После короткого уличного боя местное ополчение разбежалось. Бук-Мухаммед с небольшим количеством мюридов заперся в трех прилегающих друг к другу домах. Солдаты с воинами туземной милиции, окружив дома, стали выбивать окна, двери, проламывать плоские крыши саклей. Мюриды не сдавались. Они разили каждого, кто осмеливался заглянуть в пробоину или отверстие. Только с наступлением темноты русские отошли, выставив караулы вокруг селения. Осажденные решились на вылазку. Бук-Мухаммед вышел первым. Раздались два выстрела. Бук-Мухаммед упал. Выскочившие вслед за наибом мюриды бросились на часовых. Несколько человек подбежало к раненому Бук-Мухаммеду. Положив наиба на бурку, они хотели унести его, но им перерезали дорогу солдаты. Опустив раненого на землю, оголив клинки, горцы бросились на солдат, но на помощь им кинулась милиция. Несколько мюридов были подняты на штыки. Лишь немногим удалось скрыться у жителей селения.

В ту же ночь Бук-Мухаммеда вместе с другими двумя ранеными мюридами на арбе отправили в Дербент. Русские врачи в Дербенте принимали все возможные меры к спасению шамилевского наиба, но раны оказались тяжелыми — Бук-Мухаммед на третий день скончался.

В Ведено в доме имама справляли свадьбу. Сын Шамиля Гази-Магомед — молодой наиб Караты — женился на дочери Даниель-бека — красавице Каримат. В день, когда новобрачные выехали в Карату, до Шамиля дошел слух о событиях в Хайдако-Табасаране и смерти Бук-Мухаммеда в Дербенте.

Имам в беседе с устадом и Даниель-беком сказал:

— Поистине мы уподобились козлам, которые, увидев болотную зелень севера, увлекают отару вниз, оставляя альпийские луга южных высот свиньям.

— Ты прав, имам. До сих пор мы почти не касались правого фланга лезгинской кордонной линии и горных магалов джаро Белоканского округа, от которых до бывших владений моих предков рукой подать, — согласился Даниель-бек.

— Жаждешь увидеть родимый край? Ну что ж, теперь у тебя есть надежный помощник, связанный узами родства, — наиб Караты. Бери его с отрядом, присоединяй к своим силам — и следуйте в сторону Ахтов, — предложил Шамиль.

Бывшему царскому генералу Даниель-беку не чужды были нравы высшего света. Не хотелось ему разлучать молодых в период медового месяца, потому он сказал Шамилю:

— Может быть, в этом походе обойдемся без Гази-Магомеда?

Шамиль с улыбкой ответил:

— Не думаешь ли, Даниель, теперь, когда мой сын стал зятем твоим, оберегать его от тягот походной жизни и бранных дел? Не забывай, что Гази-Магомед прежде всего воин — такой же, как и все остальные. Сладость меда ощущается острее, если его кушать не досыта.

Даниель-бек ничего не ответил.

Через неделю наибы Харахи и Караты с объединенными отрядами двинулись к югу Дагестана. Ахты — большой лезгинский аул. Стоит он на правом берегу Самура, у места впадения в реку притока Ахты-Чай. В трех верстах от селения в 1839 году было заложено укрепление Ахтынское. Гарнизон состоял из пятисот нижних чинов, восемнадцати офицеров с семьями и прочим людом.

Даниель-бек с Гази-Магомедом, четырьмя пушками и другим снаряжением подошли и осадили крепость. К ним присоединились жители Ахтов. Во время штурмов повстанцы бросались первыми, и чем больше росло число убитых из местных жителей, тем ожесточеннее были их атаки.

В защите крепости принимали участие жены и дети. Около двух недель длилась осада и повторялись приступ за приступом. Даниель-беку стало казаться невозможным сломить упорство осажденных, несмотря на то что в крепости было много раненых, начиная с начальника гарнизона полковника Рота. К несчастью осажденных, удачным выстрелом из мортиры был взорван пороховой погреб. Раздался страшный грохот, потрясший окрестные горы. Огромные камни, куски глины, человеческие тела в густых клубах дыма и пыли взлетали в воздух. Когда все это рассеялось, мюриды увидели широкую брешь в одной из крепостных стен. Но мюриды Даниель-бека и Гази-Магомеда, испуганные и оглушенные гулом, не решились броситься в открытый проход. Лишь один андиец осмелился подойти к пролому, но был тут же сражен. Осажденные, воспользовавшись замешательством противника, не растерялись и тут же загородили пролом.

В это время к лагерю Даниель-бека подошел Шамиль со своим отрядом. Со стороны крепости вновь грянули орудия. Шамиль приказал сделать подкоп под другую стену, подложить порох и поджечь. Вновь раздался грохот обрушенной крепостной стены. Мюриды валом хлынули к расколовшейся стене. Часть осажденных, в основном женщины, дети и раненые, укрылись в домах, офицеры и солдаты бросились навстречу мюридам со штыками и клинками. Гибель защитников крепости казалась неизбежной. Солдаты, отступая к домам, бились с отчаянием, не желая дешево отдавать жизнь врагу. И вдруг, заглушая шум кровавой схватки, чей-то громкий голос донес до слуха сражающихся слова:

— Идет Аргут!

Противники на миг оцепенели, одни — от радости, другие — от страха. И вот в минуту, когда победа казалась верной для одних, а гибель неминуемой для других, — все перевернулось. Мюриды стали пятиться назад, а воодушевленные солдаты с удвоенной силой заработали штыками и саблями, под восторженные возгласы победного «ура».

Действительно, командующий войсками Прикаспийского края генерал-фельдмаршал Аргутинский быстро спускался от Чираха по направлению к войскам Шамиля. Русские артиллеристы, установив орудия на возвышенности возле дороги, открыли огонь по осаждавшим. Войска имама отступили к аулу. К великому удивлению Аргутинского и Шамиля, осажденные солдаты, женщины и дети, выбежав из крепости, кинулись не к спасителям и не вслед за отступающим врагом, а в сторону, не обращая внимания ни на тех, ни на других.

— В чем дело, что это значит? — спросил Аргутинский, вынув длинный, давно погасший чубук изо рта. Это было единственным признаком волнения главнокомандующего, с сонливой физиономией и невозмутимым видом восседавшего на таком же толстом и приземистом коне, как сам.

— Ваше сиятельство, нет оснований для беспокойства, они бегут к воде, — сказал адъютант.

— Бедняги, значит, эти сукины сыны отрезали им воду. — Сказав это, Аргутинский вновь зажал чубук меж зубов и, прикрыв глаза, погрузился в дремоту.

Обратившись тылом к аулу, войска Шамиля остановились. Аргутинский тоже стал лагерем у подножия горы. Часть отряда, в основном кавалерию, он подвинул к крепости. Так стояли они два дня. На третий день к имаму явился посыльный, который сообщил, что мюридами наиба Эфенди карахского, отправленного имамом для наблюдения за кубинской дорогой, обращен в бегство отряд, который должен был напасть на войска Шамиля.

Подхода кубинского гарнизона с фланга с нетерпением ждал Аргутинский. Командующий отряда, шедшего из Кубы, полковник Игреев на полпути от Ахтов сделал обеденный привал. Верховые кони были разнузданы, лошади обоза выпряжены и пущены на пастбище. Усталые солдаты кто купался в реке, кто уснул на зеленой лужайке. Мюриды, неожиданно выскочив с трех сторон, напали на солдат Игреева. Началась резня. Побросав оружие, одежду и лошадей, солдаты в панике разбегались во все стороны. Сам полковник едва избежал плена. С богатой добычей боеприпасов и провианта, с большим количеством пленных Эфенди карахский подошел к лагерю имама. Так и не дождался Аргутинский условного пушечного выстрела — сигнала к наступлению на Шамиля с двух сторон.

— Теперь разреши пойти на него, — сказал Эфенди карахский, указав пальцем в сторону войск Аргутинского.

— Аллах на помощь! — ответил имам.

Оголив шашки и кинжалы, со свистом и гиком бросился конный отряд карахского наиба на позиции русских. Вслед за верховыми кинулись ополченцы. Женщины, дети, старики, взобравшись на крыши саклей, высоко подняв руки с зажатыми камнями, кинжалами, палками, потрясая ими, стали кричать. Их дикие крики, подхваченные громким эхом, наводили ужас на всех. Пехота Аргутинского попятилась к горе. Мюриды остановили коней у подножия. Кавалерия, отправленная к крепости, укрылась во дворе. Отряд Даниель-бека возобновил осаду крепости. Вновь назначенный начальник гарнизона капитан Смольников, выбрав несколько человек отступников-ахтынцев, велел им пробраться к аулу, чтоб усмирить жителей. Но они были схвачены мюридами ночью и отправлены в крепость Ырыб.

На заре следующего дня войска русских по приказу генерала Аргутинского вышли на равнину, расположенную недалеко от Ахтов, и стали строиться в ряды. Шамиль распорядился, чтобы то же самое сделали мюриды. Когда со стороны колонны русских послышались звуки команды сигнального рожка «в бой», Шамиль тоже объявил газават во имя аллаха. Как буйные ветры понеслись навстречу друг другу всадники. Ударившись грудь о грудь, вздыбились, закружились смерчем боевые кони. Зазвенела, залязгала булатная сталь. Замелькали огненные взоры, оскаленные зубы обезумевших воинов и животных. Но многоголосое «ура-а-а» с нарастающей силой извещало об успехе русских. Мюриды отступали от окраины аула в сторону ущелья. Жители Ахтов выходили к ним с крынками молока, кувшинами воды. Ахтынские старухи, одетые во все черное, стоя на крышах, поднимая руки к небесам, восклицали: «Яллах!»

С раннего утра до захода солнца длился бой. Усталые воины валились с ног. Отойдя к ущелью, через которое дорога вела в горы, Шамиль опустился на землю. Совершив молитву, сел на небольшой валун, склонив голову. Он не поднял глаз, когда к нему подошли Даниель-бек с Гази-Магомедом и стали перечислять имена павших. Но когда сын сообщил ему, что в селении остался отряд ополченцев из числа жителей аулов, расположенных близ Ахтов, чтобы захватить имущество погибших ахтынцев, Шамиль, бросив на сына гневный взгляд, сказал:

— Немедленно отправляйся с отрядом на тот конец дороги, куда должны пойти лезгинские ополченцы, не дай выйти из селения ни одному из тех, кто попытается вынести даже безделицу. Мы окажемся хуже нечестивцев, если не оценим искренней помощи и доброго отношения жителей Ахтов, которые в отличие от некоторых наших соплеменников не ударили нам в спины в критические минуты, желая выслужиться перед теми, кто взял верх.

На следующее утро Даниель-бек по распоряжению Шамиля поехал к лагерю Аргутинского для переговоров в отношении обмена пленных и раненых. Главнокомандующий дал согласие обменять одного на одного, что и было сделано в тот же день. На исходе дня войска имама тронулись в сторону Аварской дороги. Аргутинский утром последовал за ними. Ночью, достигнув ближайшего перевала, Шамиль отделил от своих войск отряд Даниель-бека, придав ему мюридов и ополченцев телетлинского наиба Кебед-Магомы. Этот отряд пошел вниз и скрылся в лесистом ущелье.

Утром, когда Аргутинский следовал за имамом по дороге вверх, Даниель-бек повернул обратно на юг к Джаро-Белаканам и Элису.

Шамиль перед выступлением в Ахты направил отряды Инкау-Хаджи и купца Мусы к Чоху. Когда Аргутинский снялся из Турчи-Дага и вместе с ополчением чохского ротмистра Ибрагима-Хаджи двинулся к Ахтам, Инкау-Хаджи занял Чох, а купец Муса — чохинское укрепление, малочисленный гарнизон которого бежал в Кази-Кумух. Оба наиба в ожидании отрядов имама приступили к возведению преград перед селением и крепостью.

Аргутинский подвигался к Чоху не спеша, расширяя тропы и дороги, особенно ведущие к чохскому укреплению. Когда Шамиль, достигнув Чохского вилаета, остановился на поле Хутиб, к нему прискакали связные от Мусы и Инкау и доложили: один из жителей Чоха, побывавший в Кази-Кумухе, узнал, что Аргут должен прийти в Чох.

— Мы знаем об этом, поскольку имели с ним столкновения и убедились, что он следует по пятам, — сказал имам. Затем спросил: — Все ли у вас готово для встречи с ним?

— Некоторые работы нами сделаны, — ответил посыльный.

Шамиль немедленно снялся с места. Подойдя к Чохской крепости, он разделил свое войско на две части. Одну направил на позицию к горе Сугур, другую — к Али-Мамед. Между двумя этими горами была расположена Чохская крепость. День и ночь работали воины имама, возводя земляные сооружения и завалы на подступах к этим горам и к крепости. Шамиль неустанно наблюдал за работой.

Когда появился авангард Аргутинского, Шамиль, расставив силы своих людей на позициях, пошел с отрядом навстречу. Русские остановились, заняли одну из придорожных высот и стали ждать подхода огневых сил. Тогда Шамиль вернулся к своим позициям, поскольку не было смысла посылать людей к малодоступному узкому проходу, над которым засел противник и встречал сильным ружейным огнем пытавшихся приблизиться.

Соединившись с авангардом, Аргутинский стал на некотором расстоянии на холме, начал окапываться и строить гнезда для пушек. На третий день его артиллерия открыла огонь по крепости во фронт. Пехота и кавалерия ударили во фланговые позиции гор Али-Мамед и Сугур. Штурм обеих гор удался, мюриды на второй день были выбиты и отступили к Чоху. Аргутинский установил орудия на вершинах обеих гор и направил с двух сторон огонь артиллерии на крепость.

Урон, наносимый осажденным, был настолько сильный, что мюриды вынуждены были прятаться в норах, не отвечая на огонь противника. Башни, возвышавшиеся над стенами крепости, были разрушены. С каждым днем все больше и больше становилось щербин на мощных крепостных стенах, и с каждым днем становились они ниже. В одну из ночей Муса вместе со своим гарнизоном покинул крепость через потайные ходы и пришел в Чох. Когда Инкау доложил имаму о том, что Муса явился, оставив крепость, Шамиль велел собрать всех наибов, вышел с ними к Мусе, которым стоял на сельской площади со своими воинами, и, показав рукой в их сторону, сказал:

— Посмотрите на этих вояк. Они пришли со склоненными рогами. В них ослабла храбрость, а может быть, их покинуло мужество.

— Имам, может быть, мы достойны войлочных нашивок, но, клянусь аллахом, иного выхода не было. Мы уподобились полевым мышам в стогу, который подожгли, — попытался оправдаться Муса.

Шамиль ответил:

— Истинно гяуры день и ночь работают над усилением своей мощи. Они держатся за законы и приказы, издаваемые проклятым царем, зубами, руками и ногами. А вы — только мизинцем и большим пальцем держитесь за учение пророка. Клянусь аллахом, я не оставлю чалмы ни на одной голове, если вы сейчас же не вернетесь в крепость. А ты, Муса, — Шамиль обратился к начальнику гарнизона, — не забывай, что в немирные дни становишься воином… Если так легко думаешь отдать крепость Аргуту, можешь потерять не только чалму, но и неплохую голову.

Купец Муса вернулся в крепость. На помощь ему Шамиль послал своего сына Гази-Магомеда с мюридами. Они понесли с собой много бревен и шерстяных мешков. К утру мешками, наполненными землей, и бревнами они заделали бреши и возвели новые преграды. И так день за днем мюриды, работая по ночам, восстанавливали разрушения, а Гази-Магомед со своими людьми, укрыв надежно орудия, посылал ответный огонь в течение дня в сторону противника.

Аргутинский пробовал поджечь бревенчатые преграды зажигательными снарядами, но мюриды тушили их, поливая водой из пруда, устроенного внутри крепости. Тогда главнокомандующий бросил часть сил к источнику, который питал крепость. Но Шамиль, заметив их, послал отряд навстречу и заставил повернуть смельчаков Аргутинского обратно.

В течение месяца продолжались осада крепости и стычки между отдельными отрядами Шамиля и Аргутинского. В начале второго месяца осады дозорные сообщили имаму об исчезновении войск противника. Как оказалось, генералу Аргутинскому из Тифлиса, через горы Анцуха и Капучи, доставили приказ Воронцова — немедленно выступить на юг в сторону Джар и Белокан, присоединив к себе полк генерал-майора Суслова, квартировавшего в Шуре. В приказе говорилось, что из Алазани на Закатал, во фронт Даниель-беку, ударит генерал Григорий Дмитриевич Орбелиани.

Аргутинский был взбешен тем, что его так ловко провел Шамиль. Маневром в сторону Чоха имам дал возможность Даниель-беку проникнуть в южные магалы лезгинской кордонной линии, находившейся на границе с Грузией.

Из долины Самура в Джары и Белоканы через Главный Кавказский хребет вели две дороги. Одна, разработанная русскими, — Военно-Ахтынская, через Салават спускалась в Шипское ущелье, откуда до Закатала оставалось пять трудных переходов. Другая, пробитая горцами, была короче и выводила к Элису.

Ни тот, ни другой путь не избрал Аргутинский, поскольку оба давали большую кружную петлю, а Даниель-бек за это время мог дойти до Кахетии. Он решил идти прямиком, на Главный Кавказский хребет, и через Гудур-Даг спуститься к Закаталу. Аргутинский думал, что достаточно будет одного его появления, для того чтобы Даниель отказался от своих намерений.

— Давайте покажем Шамилю, его наибам и мюридам, что русские могут пройти массою и там, где с большим трудом проходят горцы. То есть нанесем ему и нравственный удар, — сказал Аргутинский на военном совете.

Избранный путь на запад поднимался на Дульты-Даг — один из высоких отрогов Главного хребта, а оттуда спускался к Кусуру. Хотя расстояние до Ихрехского ущелья, где располагался аул Кусур, — небольшое, но чтобы пройти его, нужно приложить немало усилий.

Отряд выступил на рассвете. Солдаты шли по склонам крутых кряжей, глубоким ущельям, местами засыпанным снегом, скользя по отвесным скатам скал. Впереди — проводники-горцы, составлявшие туземную милицию. Цепляясь за голый плитняк, они медленно передвигались, выбирая места поудобнее. За ними гуськом, ведя на поводу лошадей, — кавалерия. За конными следовали саперы и рабочие команды от всех батальонов во главе с инженер-полковником Миллером. Саперы и строители расчищали тропы на косогорах и крутых спусках для пехоты, артиллерии и вьючного обоза. Двигались иногда ползком над темными пропастями, нитью, держась друг за друга, то поднимаясь на вершины поднебесных кряжей, поражающих взоры заоблачным видом, вечными снегами ослепляющей белизны, то упираясь вытянутыми ногами в каждый уступ, скользили вниз, поддерживая друг друга и животных.

Это было в последние дни августа. Дождь, преследовавший от Кази-Кумуха до Дульты-Дага — первого отрога Главного хребта, сменился густым молочно-белым туманом. Трудно было солдатам, но еще труднее стало проводникам, которые на ощупь отыскивали дорогу. Неожиданно поднялся страшный ветер. Вихри сваливали с ног усталых людей и животных. Но только у вершины Дульты-Дага туман стал рассеиваться. И к полудню, когда отряд достиг макушки горы, показалось чистое небо. Высота почти 10 000 футов над уровнем моря.

Спуск был еще труднее. Съезжали с горы чуть ли не лежа на спине, регулируя движение согнутыми ногами. И все-таки отряд благополучно спустился в долину и расположился на ночлег в тихих ложбинах подножия.

На второй день предстоял подъем на Кутур-Даг, где не только о дорогах, но даже о тропках не могло быть речи. И опять солдаты двинулись ползком по узким карнизам отвесных склонов, по скользким скалам и осыпям. Только к полуночи спустились с Кутур-Дага, чтобы поспать несколько часов.

На третий день предстояло перевалить через последний отрог Главного хребта — Кусурский. Этот переход был самым тяжелым. Подъем начался с рассвета. Он был настолько замедлен, что арьергард мог тронуться с места только в сумерках. Утро было пасмурное, с полудня пошел густой мокрый снег. Он вначале падал хлопьями, затем превратился в мелкую крупу. А люди карабкались, скользя, падая и поднимаясь, все выше и выше. И чем дальше шли они, тем больше усиливался мороз. Холодным огнем он обжигал лица, руки, проникал сквозь одеревеневшие шинели и пронизывал насквозь потные солдатские тела. Арьергард лишь на заре третьего дня достиг бивака у разоренного аула Кусур.

Усталость подошедших тылов, непрекращающийся снегопад и усиливающийся мороз вынудили Аргутинского сделать дневку среди суровых безмолвных развалин Кусура. Это был седьмой день безостановочного движения от вершин Турчи-Дага. В развалинах аула солдаты отыскали бревна на дрова, разложили костры. Посиневшие от холода, со слезящимися глазами, люди теснились у огня, обсушивая одежду, греясь. В первый раз в течение недельного похода по голым заснеженным вершинам они подкрепились горячей мясной пищей. Хуже обстояло дело с животными. Не менее усталые голодные кони, которые, кроме горстей ячменя, ничего не ели, только прижимались друг к другу, с тупым безразличием обреченных на голодную смерть жевали друг у друга хвосты и гривы. Солдаты с грустью поглядывали на отвесную белую стену Главного хребта, поднимающуюся перед глазами, и крестились.

Аргутинский, кутаясь в андийскую бурку, часто искоса поглядывал, не поднимая тяжелых, опухших от холода век, на белую стену, упирающуюся в небо. Он знал, что эту последнюю стену не каждый сможет взять приступом. Потому решил разделить отряд надвое. Первый, составленный из батальона ширванцев, стрелковой роты, команды саперов, дивизиона драгун с несколькими сотнями конного полка, пешей милиции, с четырьмя единорогами и двумя мортирами, взял с собой. Остальные силы он оставил на месте с обозом и вьюками.

Начался подъем. Густой снег продолжал валить беспрестанно. Наконец мир перед глазами людей превратился в густое сплошное белое месиво. В этой круговерти, в этом хаосе невозможно было ничего различить. Только заснеженные люди и животные своим медленным движением вверх нарушали однообразие.

— Мы сбились с пути, не можем указать дорогу! — крикнул один из проводников, шедших впереди. Эхо подхватило этот крик и понесло по мертвому царству снегов. Цепи движущихся людей и животных остановились. Молчали, тяжело дыша, солдаты, но нашлись такие, в основном горцы — милиционеры и всадники, которые стали шутить, скрывая тревогу.

— В Дагестане нет места, где бы не могли мы пройти, — говорил один.

— Пройдем, смерть не дождется нас в этих снегах! — шутил другой.

— Даже змея не проползет здесь, одни снега да гранит, только на крыльях можно выбраться из этого плена, — с грустью сказал пожилой солдат.

— Эй, Газияв! Чует мое сердце, что только ты, бывший скалолаз имама, вырвешься отсюда, а потому завещаю тебе эту красивую плеть, на, бери, — сказал всадник на белом коне, обращаясь к длинноусому Газияву, горцу с соколиным профилем.

— А я тебе завещаю серебряный кинжал и этот изящный пояс, — пошутил другой.

— Не лучше ли сделать так, чтобы ваши ценности еще послужили вам? — спросил Газияв и добавил: — Ведь рядом со скалолазом идет землепроходчик. Эй, Ганапи, где ты?

— Я здесь, — послышалось сверху, оттуда, где топтались проводники.

— Дорогу нашел?

— Ищу…

— Эй, Ганапи, тебя зовет главнокомандующий! — крикнул стоявший недалеко от Газиява офицер, адъютант Аргутинского.

— Иду! — Ганапи сел на зад и, съехав немного вниз, спросил: — Где фельдмаршал?

— Я здесь, — послышался грубый басок. Ганапи посмотрел в сторону и увидел закутанную в башлык до маленьких узких глаз голову главнокомандующего.

— Я слушаю, ваше благородие, — козырнул Ганапи.

— Ты знаешь дорогу? — спокойно спросил Аргутинский, глядя исподлобья.

— Когда-то знал, дважды ходил по этим тропам с шамилевскими отрядами в Закатал, — ответил Ганапи.

Аргутинский, показав пальцем в одну, затем в другую сторону, произнёс:

— Впереди грозный, почти непроходимый Гудур-Даг, позади не менее тяжелый и более длинный заваленный снегом Дульты-Даг. Значит, поворота назад не будет. Если ты вполне уверен, что можешь провести отряд, веди.

— Когда прекратится снегопад и перестанет дуть ветер, отыщу дорогу, — ответил Ганапи.

— Дорогой мой, тогда я сам найду ее… Важно отыскать теперь, пока мы не превратились в ледяные сосульки.

— Хорошо, я пойду впереди, — согласился Ганапи и, стараясь ступать твердо, стал подниматься вверх по заснеженной глади склона, на котором плясала буйную лезгинку снежная метель.

И снова молчаливой вереницей медленно двинулись люди, подталкивая и подтягивая друг друга к ледяной вершине Гудур-Дага. Ганапи вывел отряд на вершину Гудура.

Прекратился снегопад. Горы поражали колоссальностью. Величественная картина безжизненной белизны. Ярко-синее небо, прозрачный воздух и высоты, подобные неподвижным кучевым облакам. Солнце, отраженное алмазной пыльцой снежинок, слепило глаза. Идти становилось невозможно. Горцы-проводники прибегли к обычному средству — смазали веки порохом, смешав со снегом. Солдаты последовали их примеру. Начался спуск. Ганапи шел впереди, ощупью угадывая тропу.

Вдруг в стороне показался отряд. Горцы шли пешими, навьючив на лошадей мешки. За ними двигалось стадо крупного рогатого скота. Аргутинский приказал отрезать им путь. Ширванцы, скользя по снегу, направились к мюридам. Те, оставив стадо, бросив ноши, быстро скрылись в снеговых балках. В сумах оказались толокно, брынза и другие съестные припасы, которые стали с удовольствием отправлять в рот солдаты и офицеры. Скот тоже был кстати изголодавшимся воинам Аргутинского.

Как выяснилось, партия мюридов возвращалась из Джар. По тропе, пробитой шамилевскими аскерами, Аргутинский двинулся в сторону Джар. На пути попались отставшие от своих мюриды, которые были взяты в плен. Один из пленных сообщил, что Даниель-бек находился на горе Гонзо, но, узнав о движении Аргута, перешел в Белоканское ущелье. Фельдмаршал пошел к Белоканскому ущелью. К полудню авангард во главе с главнокомандующим достиг перевала. Отсюда простирался прекрасный вид на живописную Алазанскую долину. Повеяло теплом и жизнью от зеленых лесов и цветущих полей, обласканных солнцем юга. А на перевале расстилался снежный покров. Спуск шел по крутому гребню. Но уже показался скалистый грунт с узкой тропой — в одну лошадь. Бесчисленными зигзагами, петляя на поворотах, она вела к джарским летним пастбищам. На пути попались джарцы, закоченевшие среди вечных снегов. Увидев молодую мертвую женщину, которая, сидя на корточках, прижимала к груди младенца и двух других замерзших малышей, солдаты поснимали шапки и, крестясь, поторопились пройти мимо.

Утомительный спуск на корточках и задах, когда держались за уздцы и хвосты лошадей, казался бесконечным. Орудия приходилось переносить на руках. Измученные животные сползали, с напряжением вытянув передние ноги. Только к вечеру подошли к урочищу Динди. Тучный коротконогий Аргутинский тут же свалился на землю. Он глубоко, облегченно вздохнул и, подложив камень под голову, закутанную башлыком, захрапел.

От урочища Динди до горы Гонзо было около шести верст. Разведка доложила, что гора свободна, а Даниель-бек перешел на Месельдегерские высоты, где блокировал русское укрепление.

Появление Даниель-бека на лезгинской кордонной линии было неожиданным для командования. Прибыв в Джары, бывший элисуйский султан поспешил в мечеть. Это было в пятницу, в полдень. После проповеди муллы Даниель-бек обратился с речью к прихожанам.

— Поистине нас послал сюда имам Дагестана и Чечни, чтобы защитить вас от неверных захватчиков. Мы подвергнем разорению и наказанию тех, кто не будет с нами одного мнения и не изъявит полного покорства и подчинения. К тем, кто окажет сопротивление, продвинем страшное войско, от которого никто не дождется пощады, ибо среди них будут люди, которые давно ищут случая пограбить и предать огню то, что нельзя унести с собой. А потому все, кто признает шариат, должны перейти на нашу сторону, вооружиться и пойти с нами на тех, кто пойдет против нас. Да поможет нам в этом аллах!

Понурив головы, вышли джарские мужчины из мечети. Каждый знал, к чему привело возмущение народов Элису, Белокан и Джар, когда этот бывший султан, подняв оружие против царских сатрапов, с которыми всегда был в дружбе, ушел к Шамилю. Теперь он явился опять и вновь призывает к оружию путем устрашения. Оказавшись среди двух огней, люди стали искать спасение в бегстве. С наступлением ночи, крадучись во тьме, уходили они поодиночке и семьями в разные стороны, взяв с собой только то, что можно унести. Они старались обходить дозорных Даниеля, минуя стороной дороги и тропы, прячась не только от мюридов, но и от односельчан.

Утром, когда Даниель-беку доложили о массовом бегстве джарцев, он был взбешен, но ничего не мог поделать. Приказав унести оставшееся имущество беженцев и угнать скот, Даниель спустился к Закаталу. Жители селения, узнав о приходе Даниель-бека с войсками, тоже сбежали в окрестные леса. Вслед за жителями, оставив небольшую крепость Закатал, ушел и гарнизон в сторону укрепления Царские Колодцы.

Даниель-бек разрушил крепость, сжег казармы солдат и дом старосты в селении. Он хотел было идти в сторону Царских Колодцев, но лазутчики доложили о концентрации большого числа войск противника возле укрепления. И действительно, командующий силами лезгинской кордонной линии генерал-майор князь Григорий Орбелиани стягивал к Царским Колодцам основные силы, отправив в штаб армии и командирам войсковых подразделений, граничащих с ним, срочные донесения о нашествии скопищ имама в пределы Джар и Белоканы. Немедленно была мобилизована милиция ближайших грузинских селений. У Муганлинской переправы в Алазанской долине стали строить завалы и редуты. Из различных уездов Грузии к Алазанской долине были брошены регулярные силы, чтобы воспрепятствовать продвижению полчищ Даниеля к Элису. В Ширак, Каладара и Голю были высланы отряды милиции с ополчением.

Тогда Даниель-бек решил отойти к глубокому ущелью, расположенному в горах, выше крепости Закатал, и укрепиться там.

Через два дня к ущелью подошел Орбелиани с тремя батальонами пехоты, шестью орудиями и десятью сотнями кавалерии. В тот же день, установив орудия напротив входа в ущелье, Орбелиани начал обстрел вражеских позиций, чередуя огонь артиллерии с атаками. На следующий день, с утра, после продолжительной артподготовки, за которой последовала кавалерийская атака, Орбелиани удалось выбить мюридов с передних завалов. Пехота его, зайдя с флангов, поднялась на возвышенности и ружейным огнем оттеснила горцев в глубину ущелья, но большего ей достичь не удалось — верхние этажи над ущельем оказались занятыми мюридами.

К вечеру, узнав, что на соединение с лезгинским отрядом спешит дагестанский отряд во главе с Аргутинским, Даниель-бек решил подняться к Месельдельгерским высотам, где царское командование возводило новое укрепление. Гарнизон крепости заперся и встретил мюридов пушечным огнем. Неоднократный штурм не привел к успеху. Спешившие на выручку гарнизона лезгинский и дагестанский отряды уже были у подножий Месельдельгера. На гору вела узкая тропа, вьющаяся змейкой по обрывистому лесистому склону, доступная для прохода одного человека. Подойти к высотам обходным путем было невозможно. Даниель-бек стал отходить через Джурмут в горы.

К урочищу Динди, где стоял Аргутинский, прискакал гонец от командующего линией генерала Орбелиани с предложением идти в сторону месельдельгерского укрепления, гарнизону которого ежечасно грозила опасность. Аргутинский тотчас покинул Динди и через Закатал пошел на соединение с Орбелиани. Когда помощь подошла к укреплению, стало известно, что Даниель-бек, узнав о движении Аргута, снял осаду после безуспешных атак и поднялся в горы к Джурмуту.

Аргутинский приказал начальнику кавалерии генерал-майору Суслову преследовать мюридов. Когда Суслов подошел к Месельдельгеру, хвост неприятеля перевалил через Джурмут — один из отрогов Главного хребта. Расстояние между Сусловым и Даниель-беком составляло десять часов времени. Дальнейшее преследование отряда было бессмысленным, и генерал вернулся обратно.

Аргутинский, дав возможность войскам передохнуть, возвратился с дагестанским отрядом обратно, и, уже не торопясь — по более удобной дороге через Алазанскую долину, Шипское ущелье, Салават, Рутул, Нус-Даг — в Кази-Кумух. Здесь он распустил отряд на зимние квартиры, а сам вернулся в Темир-Хан-Шуру.

* * *

Стояла поздняя осень. В горах Чечни и Дагестана уже не таяли снега. В такое время, оставив все дела, люди отсиживались дома. Только важные события или крайняя необходимость могли выгнать человека из дому.

В эту пору в Ведено спешил человек. Одет он был в длинную черную бурку, голова закутана в башлык. Лицо было веселым. Он ехал в окружении нескольких вооруженных горцев, так же хорошо одетых и так же умело восседающих на прекрасных скакунах. Это был шамилевский наиб Даниель-бек. Он спешил к имаму. В Новом Дарго, выросшем рядом с Ведено, перед подъехавшими всадниками быстро появились два стражника, которые, тут же исчезнув, в миг распахнули ворота большого дома с обширным двором. Ловко соскочив с коня, Даниель-бек, бросив повод подбежавшему нукеру, быстро поднялся по лестнице и без предупреждения вошел в комнату Шамиля.

Имам по выражению лица наиба понял, что торопился он с доброй новостью. После обычных приветствий, сев напротив имама, Даниель-бек сказал:

— Слава высочайшему владетелю миров! Худший из царских генералов, Аргутинский, скован параличом.

— Брат мой Даниель, я не разделяю твоей радости. Ты неправильно выразился, назвав Аргута худшим из царских генералов. Напротив — это один из лучших, храбрейших, достойнейших военачальников, опаснейший из наших врагов.

— Согласен, я имел в виду последнее.

Кивнув головой в знак того, что понял, Шамиль продолжал:

— А что касается того, что я не радуюсь, пойми меня. Аргут недруг мой и твой в условиях поля брани. Он выполнял лучше других то, что ему предписывали и говорили владеющие властью и троном во имя укрепления мощи своей страны. Но радоваться такой страшной беде, постигшей даже самого худшего врага, не следует, как вообще не следует радоваться чужому горю. Трудно сказать, что ждет впереди каждого из нас. Я предпочел бы смерть, чем быть живым, скованным параличом, отличаясь от мертвеца лишь неотлетевшей душой. Аргут был достойный противник любого из нас, ты ведь лучше должен знать его.

— Да, я хорошо знаю этого армянина, — начал вспоминать Даниель-бек. — Юнкером лейб-гвардии начал он службу. На Кавказ приехал в 1827 году в чине майора, во время турецкой войны за успехи в боях получил Георгия IV степени, а немногим позже за усмирение казикумухцев получил Георгия III степени. С тех пор в течение двадцати трех лет не выходил он из огня боевых действий, но, видимо, прошел свое.

Даниель-бек умолк, глядя перед собой. Шамиль спокойно разглядывал смуглое лицо собеседника с типичными чертами азиата, с жесткой щетиной черной бородки и усов. Он не сомневался в том, что не с этой одной новостью приехал Даниель-бек к нему в декабрьскую стужу. И на самом деле, после некоторого молчания Даниель-бек сказал:

— Приехал человек с письмом от Сеид-Мехмед-Эмин-бея. — Видя, что Шамиль пытается вспомнить знакомое имя, пояснил: — От турецкого консула, находящегося в Тифлисе.

— Помню, помню. Этот османду, несмотря на то что находится к нам ближе остальных и пользуется большими правами, редко дает знать о себе. Где посыльный? — спросил он у Даниель-бека.

— Здесь, ждет приглашения.

Шамиль несколько раз хлопнул в ладоши. Дверь распахнулась, показался Салих.

— Пусть войдет чужестранец, — сказал имам.

Высокий худощавый человек в одежде горца, с удлиненным смуглым лицом, азиатским разрезом карих глаз, переступив порог, опустился на колени. Сделав земной поклон, не поднимаясь на ноги, он подполз к сидящим и сел на собственные ступни перед имамом.

— Как зовут тебя? — спросил Шамиль.

— Керам-Бетли-оглы, — ответил незнакомец.

— Откуда родом?

— Из Карского пачалыка, но последние годы проживал в Стамбуле.

— Где служил или кем работал?

— Числился в третьем табуре второго алая Четвертой турецкой армии в чине капитана. Затем был переведен в штаб Анатолийской армии и вскоре отправлен муширом Зарифом-Мустафа-пашой через Каро в Тифлис к консулу Сеид-Мехмед-Эмин-бею с бумагами.

— Значит, ко мне ты пришел с письмом от консула? — спросил Шамиль.

— Нет, с письмом от султана.

Имам терпеливо стал слушать рассказ турецкого офицера.

— Когда я в первый раз прибыл в Тифлис, Сеид-Мехмед-Эмин-бей отправил меня в Закатал к своему человеку, где я некоторое время занимался ремеслом хлебопека. А консул тем временем обратился в дипломатическую канцелярию с просьбой выдать свидетельство на свободный проезд до границ Анатолии нарочному, отправляемому в Эрзурум с нужными бумагами. Удостоверение было получено на имя служащего консульства Ибрагима-Али-оглы. Воспользовался свидетельством я и возвратился в Стамбул. Там вновь взял письма, адресованные на имя консула и к тебе от султана Абдул-Гамида и других должностных лиц имперской канцелярии, и тем же путем прибыл в Тифлис. Три дня пробыл я у консула, затем через Закатал пробрался сюда.

После этих подробностей Керам-Бетли-оглы подпорол подкладку теплого бешмета, извлек из-под нее свернутый лист бумаги и протянул его Шамилю. Имам стал читать:

«Всем народам Дагестана, Чечни и в особенности имаму Шамуилу, его сподвижникам и другим мусульманам:

Затем мир! Я посылаю вам это письмо с просьбой быть бдительными и разведывать все, что касается вас и нас, и сообщать нам через осторожных, доверенных людей. Опасайтесь проклятых гяуров. Они уже убедились в том, что вы не останетесь в их руках и не будете в числе подданных коварного царя, который, по дошедшим до нас слухам из других вилаетов, готовится двинуть свои силы против нас. Поразмыслите над этим и не будьте небрежными, если вы такой народ, которому можно доверять. Не склоняйтесь к врагу, который не имел у вас успеха. Если вы, повинуясь небу, всем сердцем склонитесь в нашу сторону, клянусь аллахом, вы найдете больше, будете возвышены и достигнете высокой степени. Готовьтесь и вы прийти на помощь во имя общего дела.

Светлейший султан Абдул-Гамид и его приближенные».

Прочитав письмо, Шамиль сложил его вчетверо и передал вошедшему секретарю Мухаммед-Тахиру, а Кераму-Бетли-оглы сказал:

— Я ознакомлю с письмом членов нашего меджлиса, затем напишу ответ.

Ответное письмо имам написал на следующий день.

«От бедного Шамиля — султану Абдул Меджиду, который управляет всеми мусульманскими народами, которому желаю, чтобы аллах дал постоянную силу и всякое достоинство. Рай есть под тенью шашек! И мы поистине подняли мечи за веру и независимость, будучи стесняемы год от года неверными. Воюя с давних времен с врагами веры, мы лишились силы и теперь не имеем достаточного количества войск, которое можно поставить противу врагов. Мы также лишены средств и находимся в бедственном состоянии, не имея материальной помощи ни от кого в течение всего этого времени. Лишь только аллах был нашим помощником, покровителем и благодетелем. Мы будем готовиться, но выступим только тогда, когда более сильные и мощные единоверцы отвлекут и ослабят общего врага и помогут нам оружием и другими средствами.

Нет бога, кроме аллаха.

Имам народов Дагестана и Чечни — Шамиль».

 

Глава вторая

Шамиль верил в силу Османской империи. Он не знал, что этот период был наитяжелейшим периодом крушения ее былого могущества. Раздираемая внутренними противоречиями, потрясаемая восстаниями зависимых народов, терзаемая косвенными дипломатическими махинациями и прямыми агрессивными действиями извне, Турция была на краю гибели. Входящие в ее состав африканские государства — Египет и Тунис — на деле уже принадлежали Англии. Европейская часть с проливами Дарданеллы и Босфор, являющимися воротами нескольких морей, были главной мечтой Англии и царской России, которые после победы над Наполеоном в войне 1812 года стали великими державами, вершившими судьбы народов Европы.

В своей беседе с английским послом Николай I говорил: «Я против постоянного занятия Константинополя русскими, но он ни в коем случае не должен перейти во владение англичан, французов или какой-нибудь другой великой нации. Также я никогда не допущу ни попытки восстановления Византийской империи, ни того расширения Греции, которое превратило бы ее в сильное государство. Тем более я не допущу раздробления Турции на мелкие республики — убежища европейских революционеров. Чем мириться с одной из этих возможностей, я скорее начну войну и буду вести ее, пока у меня останется хоть один солдат, хоть одно ружье. А в случае крушения Оттоманской империи княжества Сербия, Болгария и другие должны остаться под моим управлением. Египет, остров Крит могут стать английскими владениями». И вообще, заявил в заключение царь, в случае распада государства турок, разрешение территориальных вопросов не представит затруднений. Единственно, что необходимо, это чтобы Англия и Россия столкнулись между собой.

Турецкий султан Абдул-Гамид, несмотря на действенную помощь союзников, знал, что такое аппетит изголодавшейся по рынкам сбыта буржуазии Европы и догадывался об истинных целях союзников. Он больше надеялся на единоверные воинственные племена Кавказа, усматривая в этой соломинке спасительное весло. Начав движение в Гурию, султан спешно отправил к Шамилю и Магомед-Эмину в Черкесию письма с предложением немедля продвигать силы навстречу.

Известие о начале русско-турецкой войны Шамиль воспринял без особой реакции. Он сказал:

— Рано или поздно это должно было случиться. Свинцовые тучи военной грозы, гонимые ветром безумия, могут нависнуть и там, где небо вечно светлое, а над страной Османов они клубились давно. Да поможет аллах единоверцам великого халифата!

Начавшаяся война России с Турцией воодушевила горцев Кавказа. Они не сомневались в том, что рано или поздно султан явится в Тифлис и разобьет основы русского владычества в христианской Грузии. Особенно оживилась деятельность лазутчиков. Один за другим они являлись к имаму в Ведено с сообщениями, когда и в какую сторону отправляются на фронт полки с кордонных линий. На линиях Прикаспийского края оставалось небольшое количество царских войск, рассчитанных только на оборонительные действия. Многие предполагали, что теперь Шамиль развернет активные действия, очистит край от гяуров и двинется к югу на соединение с армией султана. Но имам медлил. Он не считал себя обязанным ни в чем правителю турецкого вилаета, который тоже ничем не помог ему как единоверцу за долгие годы разорительной войны. В нескончаемые дни тяжелых испытаний, в огне беспрерывной борьбы он научился не только действовать, скрывая цели, но и говорить, тая мысли.

Правительство Турции возлагало большие надежды на воинственных горцев Дагестана и Чечни. Их эмиссары и военные агенты хлынули сначала к Черноморскому побережью, к черкесам, с воззваниями, вооружением, деньгами. Но пробраться в горы Дагестана и Чечни теперь стало гораздо труднее. Десятки отчаянных смельчаков, знавших дороги к имамату, оставались у турецких границ, схваченные на заставах. И если самым ловким удавалось проникнуть в глубь гор к Шамилю, их обязательно схватывали где-нибудь на возвратном пути через Грузию или на землях Притеречья.

Вскоре после начала войны к Шамилю из Турции в Ведено пробрался человек с письмами от султана. Шамиль, как всегда, со сдержанной любезностью принял гостя. Прежде чем приступить к чтению поданных писем, он попросил посланника рассказать о себе и каким путем ему удалось пробраться в Ведено. Пришелец стал рассказывать:

— Зовут меня Измаил-Ага. Родом из Ахалциха. Родители мои еще в 1828 году при занятии русскими города бежали в Стамбул. С двенадцати лет скитался я по городам Турции и Ирана. Во время войны султана с египетским пашой я командовал сотней бузукбашей. После окончания войны уехал в Багдад и нанялся на службу к тамошнему валию. Год назад я получил приглашение от мусташира Анатолийской армии и вернулся в Стамбул, затем в Карс. До выступления турецких сил из Карса к Александрополю я был истребован муширом Абди-пашой, который вручил мне два письма на твое имя и просил передать словесно, что русский царь, требуя некоторых прав на Иерусалим, хотел унизить светлейшего. Надеясь на инлисов и французов, султан подвинул войска от Карса, Баязета и Ардагана к пределам Кавказа. Тебе теперь остается, надеясь на неограниченную милость Порты, довершить действия против гяуров. Мой путь шел через Карс до Баяндура вместе с войском. В Баяндуре я переоделся нищим и пошел по Дилинджанской дороге на Елисаветполь. Далее последовали Нуха, Шемаха, Куба, Ахты, Кази-Кумух, Чох, затем через Салатавию дошел до Ведено.

Когда Измаил-Ага закончил рассказ о себе, Шамиль прочитал письма от султана и корпусного командира Анатолийской армии — Зарифа-Мустафа-паши, которые призывали Шамиля к совместным действиям, а Мустафа-паша просил прислать топографическую карту Дагестана и Чечни с указанием численности войск имамата и плана намеченных действий.

— Хорошо, — сказал имам, — через несколько дней я дам тебе ответ на оба письма, приложу карту, составленную ранее египетским Хаджи-Юсуфом, копия с которой была отослана в Стамбул через Черкесию. Кроме того, приложу перевод русской газеты, найденной у недавно убитого на линии казака.

В ответном письме султану Абдул-Гамиду Шамиль написал:

«Имя бога самое лучшее. Хвала аллаху, который дал большую честь тому, кто для бога жертвует собой. В час получения вашего письма серый день мне казался солнечным. Исполняя ваше желание, сообщаю, что войско и артиллерию я имею в довольном числе. Письма, получаемые мной из других мусульманских вилайетов, доказывают, что русские боятся наших совместных действий и все магометане чрезвычайно воодушевлены войной. Вам следует обратиться с воззваниями лично к тем, кто до сих пор действовал на стороне неверных. Это к шамхалу Тарковскому, Юсуф-беку кюринскому, Аглар-хану казикумухскому. Далее прошу мушира и мусташира уведомить меня обо всем для верных соображений. Без предварительных оповещений в ваших планах я не могу приступить к движению, исключая обстоятельств, касающихся подвластного мне вилайета.

Да будет нам сопутствовать успех и помощь всевышнего.

Имам Шамиль».

Приблизительно такого же содержания было письмо, адресованное и Мустафа-паше.

На заседании Государственного совета, после того как секретарь Мухаммед-Тахир зачитал письма султана и мусташира, Шамиль сказал:

— Поистине нам не следует торопиться, поверив словам и написанному. Мы не раз убеждались в изменчивости власть имущих. В этом убедил нас и поход, недавно предпринятый в сторону Кабарды. Только аллаху ведомо, что может ожидать нас на равнинах юга. Мне кажется, нужно выждать, чтобы убедиться в силе султана и лишь тогда, когда аскеры его станут подходить к границам Грузии, следует пойти навстречу. В настоящее время наших сил и средств едва хватит, чтобы защитить собственные очаги. Разрухой и неурожаем вилайет доведен до нищеты. Не можем мы ради султана жертвовать остатком сил, тем более что он не пожертвовал нам ни одну монету.

Когда Шамиль закончил речь, стал говорить Даниель-бек:

— Ты прав, имам. Чечня и Дагестан до предела истощены войной. Но если мы не приложим усердия в некоторых действиях, аллах нам не даст ничего. Сейчас, когда основные силы империи отвлечены на действия против Турции, надо обратить взоры на богатую страну соседей. За счет набега на Грузию мы сможем пополнить казну без особых потерь, а главное, тем самым создадим видимость нашего стремления к соединению с армией султана и его союзников.

Предложение Даниель-бека было одобрено членами меджлиса. Шамиль приказал членам Государственного совета держать решение в строгом секрете.

По окончании посевной по приказу имама наибы Чечни и Дагестана приступили к сбору войск. Никто, кроме членов Государственного совета, не знал о направлении и цели похода. Даже сыну своему Гази-Магомеду — наибу Караты — Шамиль не открыл военной тайны. Местом сбора войск было назначено местечко Зуну, около Караты. Многочисленные отряды кавалерии, пехоты и артиллерии с боеприпасами и снаряжением потянулись по горным дорогам страны. Наибы, ученые и многие мюриды шептались меж собой, строя догадки и предположения. На сей раз им было непонятно поведение имама и членов меджлиса, которые всегда и всюду решали вопросы сообща с наибами, советовались с учеными и духовенством. Недоверием отца был озадачен и Гази-Магомед. В день прибытия Шамиля в Карату, где он стоял в ожидании подхода тылов, сын, не осмелившись прямо спросить отца о намерениях и направлении движения, решил подойти окольным путем, задав вопрос:

— В каком направлении прикажешь исправлять дорогу?

Шамиль глянул на Гази-Магомеда пытливым взглядом, помолчал минуту, затем спокойно ответил:

— В хорошем наибстве дороги всегда должны быть исправлены во все четыре стороны.

Только накануне выступления он созвал всех наибов для ознакомления с приказом, в котором было сказано кто, с каким количеством войск, в каком направлении и с какой целью должен идти.

Свое шестнадцатитысячное войско имам разбил на несколько отрядов. Наибы гумбетовский, салатавский и ауховский с полуторатысячным отрядом должны были переправиться через Сулак, ниже Султан-Янги-Юрта, для отвлечения сил, находящихся на линии, граничащей с Чечней и Дагестаном.

Кебед-Магома с устадом Джамалуддином-Гусейном каэикумухским и купцом Мусой должны были напасть на селения Ури и Мукарки казикумухского округа, с сугратлинским наибом Хуржи Даниель-бек должен был пройти в сторону Джар и Белокан с трехтысячным отрядом кавалерии. Сам Шамиль с Гази-Магомедом и с основными силами должен был двинуться в сторону Анцуха и Капучи.

Накануне выступления отрядов имам отправил самых искусных лазутчиков в разные стороны. Один из них явился на лезгинскую линию в крепость Чар к коменданту и с озабоченным видом добродетеля сообщил: «В вашу сторону идет имам с бесчисленным войском. Видимо, он хочет исправить ту ошибку, которую допустил при походе на Ахты. Прими все меры предосторожности».

Комендант крепости Чар поверил пришельцу. Он немедленно направил гонцов к командующим лезгинской и алазанской линий с донесением и требованием помощи.

Другой лазутчик поскакал в Тинди, где стоял гарнизон регулярной грузинской милиции. Он предупредил начальника тоном предостерегающим: «Шамиль направляется в Грузию по этой дороге с несметными полчищами, будьте готовы. Из Тинди тоже помчались связные к начальникам ближайших уездов Грузии с сообщением и просьбой подкрепления».

В Тифлисе, в штабе главнокомандующего, развели руками, когда поступило одновременно два сообщения о наступлении горцев в сторону крепости Чар и на Тинди. Штабисты пришли к заключению, что второй человек, сообщивший начальнику тиндинского гарнизона о наступлении Шамиля, — злоумышленник, специально направленный в эту сторону, чтобы ввести в заблуждение командование и отвлечь внимание командующих от крепости Чар. «Если даже неприятельские скопища появятся на левом фланге, это будет демонстрация. Мятежные горцы могут надеяться на большие и продолжительные успехи в джаро-белоканском и других округах лезгинской линии, нежели в христианских селах Кахетии», — сказал Воронцов.

В связи с тем что регулярных войск на лезгинской и алаэанской кордонных линиях было мало, защита округов вменялась в обязанности местной милиции.

Основное внимание командования было обращено на лезгинскую линию. Сюда был брошен генерал-майор князь Григорий Орбелиани с отрядами милиции, собранными в Сигнахском и других уездах. Незначительные регулярные казачьи войска, растянутые по линии, были сконцентрированы в крепости Закатал. У Муганлинской переправы через Алазань стояли сотни пешей и конной милиции. Отряды милиции были направлены к селениям Гомро и Каладар, через которые со стороны ширакской степи вели единственные дороги в Елисаветпольский уезд.

Начальник алазанской кордонной линии генерал-майор князь Андроников назначил местом сбора милиции деревню Анага. Здесь он провел смотр пеших и конных милиционеров, а также ополченцев. После благодарственного господу богу молебна, провозглашения многолетия всему августейшему императорскому дому и окропления святой водицей христианских воинов князь Андроников распорядился отправить части конной и пешей милиции на переправы к реке Алазани и на лезгинскую линию к Джарам и Белоканам для усмирения жителей на случай их возмущения.

Населению всех деревень, расположенных близко к Алазани, было приказано поголовно вооружиться, а начальнику гарнизона в Бежанинах — оказывать помощь населению в случае нападения шаек имама. Жители города Сигнахи вступили в ополчение, заперли свои лавки и дома, имущество снесли в одно место и выставили. В Кахетию на всякий случай было брошено небольшое подкрепление из Телавского уезда.

Шамиль с десятитысячным отрядом подошел к крепости Цунта, окружил ее. Через день начальник гарнизона полковник Сумцов сдал крепость. Пленных офицеров и солдат отправили в Ведено. Оставив в Цунта сотню мюридов, Шамиль пошел к высоте Пахали, на вершине которой стояли Пахалиставская и Шаугарская башни. Гарнизоны этих башен состояли из грузинских пеших дружин во главе с хорунжими. При появлении горцев хорунжие дали знать своему командиру полковнику Давиду Чавчавадзе, но помощь не подоспела. Обе башни были окружены и разбиты до основания, гарнизоны взяты в плен и отправлены в Чечню.

Имам остался на вершине Пахали. Своего сына Гази-Магомеда с несколькими наибами, во главе трех тысяч конницы и такого же количества пехоты отправил на равнину, через Шуагорское ущелье в предместье селений Шилды и Хондо. Здесь к нему должен был присоединиться отряд Даниель-бека. Даниель-бек, подойдя к джарским горам, несколько дней бездействовал, но зато хорошо работала его разведка, которая следила за ходом движения основных сил. Затем он подошел к селению Лякит мимо Мухохского ущелья и сделал движение в сторону Талы. Отсюда, неожиданно повернув, исчез, оставив изумленных противников, усердно готовившихся к обороне.

В предместье Шилды — Хондо трехтысячный кавалерийский отряд Даниель-бека присоединился к войскам Гази-Магомеда, и они вместе заняли большое пространство Кварельского участка и переправу через реку Алазань. Еще будучи в Новом Дарго, бывший элисуйский султан, знавший хорошо не только пределы своих владений, но и всю Грузию, соблазнял имама, рассказывая о больших богатствах, хранимых в Алавердинском соборе и Шуалитинском монастыре Телавского участка.

Для захвата бесценной древней утвари, образов и прочих богатств, состоящих из золота, серебра, драгоценных камней и жемчуга, имам послал Даниель-бека со своим сыном. Жители Телавского участка, привыкшие к набегам горцев, вначале не придали особого значения слухам, подумав, что небольшая партия мюридов, дерзнувших вновь появиться на их границе, будет легко отогнана. Но когда их взорам предстала огромная сила, телавцев охватила паника и они стали разбегаться кто куда. К полудню пешие сотни мюридов под прикрытием огня начали подступать к селению Шилды. Жители успели с утра укрыться в окрестных лесах. Грабя и сжигая дома, мюриды подошли к шилдинскому укреплению и осадили его.

Даниель-бек со своим отрядом отправился в Телав. Небольшой гарнизон успел замкнуться в крепости и встретил мюридов пушечным огнем. Начальник гарнизона отправил гонца за помощью.

Вместе с Даниель-беком переправились через Алазань и поскакали к другим селениям Хаджияв с Инкау чохским. Начальник Телавского уезда с отрядом милиции в несколько сотен попытался было остановить неприятеля у переправы, но, отброшенный мюридами Даниель-бека, едва успел укрыться в крепости. Тем временем Гази-Магомед, не снимая осады у крепости Шилды, где укрылся личный адъютант наместника полковник Чавчавадзе, бросил часть сил на Цинандали. Князь Чавчавадзе с башни крепости видел, как горели разоренные дома в Шилды. Огни пожарищ поднимались и над домами сел, расположенных вдоль Алазани. Мычали угоняемые стада, жутко завывали собаки.

Командование алазанской линии решило преградить путь к центру богатого Телавского уезда. К Гомбарскому проходу через Джинвальский мост был брошен прибывший из Тифлиса батальон Тенгинского полка. К Сагурамскому ущелью форсированным маршем подошел генерал-майор Меликов с двумя батальонами Тифлисского егерского полка, батальоном Новагинского полка и восемью орудиями.

На Кварельский участок был брошен генерал фон-Кульман. Узнав об этом, Даниель-бек вынужден был отойти от телавского укрепления. Он был слишком осторожен как бывший царский генерал, чтобы решиться, при таком положении дел, углубиться в центр уезда. Даниель не решился бы на это, если бы даже узнал, что мобилизованное ополчение для охраны Алавердинского собора и Шуалитинского монастыря разбежалось, бросив посты, оставив растерянного настоятеля, который, кстати сказать, успел упрятать все драгоценности в подземные хранилища. Кроме того, аскеры Даниель-бека, желая поживиться, как и остальные мюриды, настоятельно требовали отхода к более доступным Кондоли, Киснехеви, Шалаури, Цинандали и к другим селениям, где беспрепятственно предались мародерству мюриды Гази-Магомеда и других наибов.

В Тифлисе стояла тропическая жара. Личный адъютант главнокомандующего — князь Давид Чавчавадзе, один из богатейших дворян Кахетии, решил вывезти семью из Тифлиса на лето в свое родовое имение в Цинандали.

Подполковник царской службы по званию, Давид Чавчавадзе был командиром отрядов пешей и конной кахетинской милиции, которая осуществляла охрану верхней части алазанской кордонной линии и аваро-кахетинских границ.

Чавчавадзе был женат на внучке последнего грузинского царя Георгия XIII Анне Ильиничне. У Давида было пятеро детей — четыре дочери и один сын. Вместе с Анной Ильиничной приехала и ее младшая сестра Варвара Ильинична — жена недавно погибшего на турецком фронте Илико Орбелиани. Она очень страдала по мужу и согласилась уехать из Тифлиса ради сына — грудного младенца. Вместе с ними приехали престарелая тетушка Давида — Тания, племянница — княжна Нина Баратова, француженка — мадам Дрансе, прислуга и дворня. Шестилетняя Елена — дочь Чавчавадзе должна была приехать с сестрой Давида Ниной — вдовой Александра Сергеевича Грибоедова. Оставив семью в имении, князь Чавчавадзе уехал в урочище Хондо, где стояли пять сотен милиции. В день прибытия в урочище он получил известие через Пахалиставский горный караул о движении в их сторону многочисленного скопища горцев. Не придав особого значения донесению, думая, что горцы не решатся подойти к алазанским берегам, Чавчавадзе остался на месте в ожидании дальнейших известий. Накануне выезда из Тифлиса его поставили в известность о движении основных сил Шамиля в сторону джаро-белоканского округа, где и сосредоточивались силы для отражения удара.

На другой день утром Чавчавадзе увидел цепочки конных и пеших мюридов, которые спускались с пахалиставских высот по спускам Аса-Каде и Яйлаги. Человек из горного караула прибежал запыхавшись и сообщил Давиду Чавчавадзе о разрушении людьми Шамиля обеих караульных башен и пленении их гарнизонов. Он также сказал, что численность войск противника не укладывается в цифры, доступные его понятию. Тогда подполковник Чавчавадзе, находя свое расположение в урочище Хондо опасным, отступил к крепости Шилды. Отправив две сотни милиции на помощь жителям Шилды, с остальными тремя Чавчавадзе приготовился к обороне.

Утром следующего дня мюриды стали подступать к селению. На окраине, а затем на улицах селения завязался бой, который длился до вечера. Большинство из жителей селения с пожитками, еще до подхода горцев, бросилось к переправе через Алазань. Они были схвачены мюридами, которые растянулись цепью по берегу реки. Лишь тем, которые скрылись в лесистых горах, удалось спастись.

На заре третьего дня горцы обложили крепость Шилды. Гарнизон отчаянно оборонялся в течение дня. На рассвете Чавчавадзе доложили об уходе мюридов к реке. Чавчавадзе не сомневался в том, что горцы поспешили на противоположный берег с целью грабежей селений Телавского уезда, среди которых находилось и его родное Цинандали с семьей в родовом имении. Обеспокоенный, досадуя на себя за то, что за день до того отправил нарочного с письмом к семье, в котором писал, что нет причин для беспокойства и опасения, и не советовал выезжать из Цинандали, растерянный князь, взяв с собой из укрепления три роты Тифлисского, две — Мингрельского полков, с тремя орудиями и двумя сотнями милиции, поспешил за неприятелем. Но перебраться вброд на противоположный берег ему не удалось. Видимо, в горах прошли дожди, река разлилась, стала полноводной.

На правом берегу Алазани горели села. Доносились душераздирающие крики женщин, плач детей, угоняемых в плен вместе со скотом. Толпы пеших горцев тащили на себе котлы, кувшины, медные тазы, топоры, вилы, лопаты, косы и все, что могло пригодиться в хозяйстве. Конные шли, навьючив на животных матрацы, одеяла, подушки, ковры и прочее добро. Со всем награбленным они стали переходить реку вброд. Чавчавадзе со своим отрядом укрылся в засаде на левом берегу. Как только горцы с пленными и угоняемым скотом достигли середины реки, он скомандовал: «Пли!» Грянули орудия. Ошеломленные мюриды, бросив ноши, пленных и скот, повернули обратно. В это время к переправе прибежал посыльный и сообщил, что горцы вновь подступают к шилдинскому укреплению, деревянная церковь горит. Чавчавадзе кинул свою милицию к церкви. Мюриды отступили поспешно, скрываясь за стенами домов и заборов селения. Семь горцев, попавших в руки милиции, были брошены в пламя гигантского костра, который пылал, озаряя небо, на месте бывшей церкви.

Заметив движение новых отрядов к селу, Чавчавадзе отступил и вновь заперся в Шилдинской крепости. Безудержная людская стихия, хлынувшая с гор, подкатывала к Кварели. Слишком поздно поняло командование роковую ошибку. На помощь осажденному шилдинскому гарнизону поспешил полковник фон-Кульман с двумя ротами линейного батальона. Сюда же шел подполковник князь Кабулов с двумя ротами Мингрельского егерского полка. С Кодора спускался третий батальон Тифлисского егерского полка.

Но помощь запоздала.

Утопающее в зелени селение Цинандали было расположено на правом берегу Алазани. Обширная долина, богатая лугами и плодородными землями, была густо населена не знающими нужды народами Грузии. Гряда заснеженных гор станового хребта, поднимаясь вдоль левого побережья, несла прохладу залитой солнцем долине, ограждая ее от суровых северных ветров. Кукурузные плантации, виноградники, фруктовые сады, прекрасные пастбища для скота и чудесный климат заставляли поселян крепко держаться за благодатный край, несмотря на частые набеги воинственных племен Дагестана, которые селились, как стаи орлов, среди поднебесных суровых гор и бесплодных скал.

Алазани была глубокой рекой, которую не везде можно было пройти вброд. Там, где она сужалась, с берега на берег были перекинуты мосты, которые охранялись фортами русских солдат и местной милиции. На лесистых высотах левобережья, у дорог, ведущих из Кахетии в Аварию, возвышались крепости и сторожевые башни. Цинандали находилось в восьми милях от Телава. От Тифлиса до Цинандали можно было добраться на арбах в два дня.

Двухэтажный белый дом князя Чавчавадзе был расположен на одной из окраин села, в зелени садов и виноградников. Обширный двор с жилыми помещениями для прислуги, крепостных крестьян, с амбарами, винными погребами, конюшнями был огражден живой изгородью. С приездом княжеских семейств дом наполнился шумом голосов, детского смеха, суеты прислуги и дворовых. Только одна Варвара, вся в черном, молодая, стройная вдова, с крупными чертами выразительного лица постоянно уединялась в печали и скорби. Анна Ильинична, среднего роста брюнетка, склонная к полноте, целый день хлопотала по дому, отдавая распоряжения то прислуге, то поварам, то дворне. Миленькая, пикантная, подвижная мадам Дрансе занималась с Соломеей — старшей дочерью княгини Анны.

Когда слух о намерении горцев напасть на Телавский уезд дошел до княжеского имения, Анна забеспокоилась. Но управляющий имением успокоил княгиню, сказав, что уровень реки поднялся так, что если разбойничьи шайки появятся, то перебраться на этот берег не смогут, а переправы здесь всегда охраняемы. В тот же день после завтрака от князя Давида приехал нарочный с письмом. Чавчавадзе писал: «Не беспокойтесь и не вздумайте возвращаться в город, нет оснований для тревоги. Я дня через два буду дома».

А в обед от начальника Телавского уезда явился человек, который сказал: «Переезжайте в Телав срочно, оставаться в Цинандалях небезопасно». Княгиня Анна показала курьеру письмо мужа, но на всякий случай отправила в Телав кучера и лакея, чтобы узнать подробнее о положении дел. К вечеру кучер и лакей возвратились в Цинандали с шестиконной упряжкой почтовых лошадей и десятью конвоирами Телавского ополчения. Но княгиня Анна ответила:

— Я не могу выехать с семьей без ведома и согласия мужа.

Рано утром горничная, разбудив княгиню Анну, в испуге сообщила:

— Дворовые вместе с крепостными разбежались ночью, и в селении почти никого не осталось. Что будем делать?

— Ничего, пусть прячут свои шкуры эти жалкие трусы, я верю только своему мужу и никуда не уеду, — спокойно ответила Анна.

Она встала, наспех оделась и вышла на балкон. Ее глазам представился противоположный берег Алазани. Вдоль всей кордонной линии горели костры, суетились пешие, гарцевали конные горцы. Но княгиня Анна знала, что горцы никогда не пересекали Алазани и не спускались к низинам Грузии. Только по рассказам стариков она знала, что в начале века аварский нуцал Омар-хан с двадцатитысячным отрядом, сделав набег, чуть не дошел до Тифлиса. С тех пор подвергались набегам лишь форты, расположенные по ту сторону реки.

Анна, на всякий случай приказала нескольким слугам забраться на крышу и вести наблюдение за тем берегом. В то же время к ней явился управляющий имением вместе с сельским старостой. Нацвал посоветовал княгине:

— Госпожа, мне кажется, лучше будет, если вы со всем семейством укроетесь в лесу. Не дай бог, но беда может неожиданно нагрянуть.

— Нет, не могу я решиться сама и позволить родным и близким искать убежища в лесах, где прячется теперь трусливый сброд. Вот письмо мужа. Он не рядовой воин, знает лучше других о положении дел.

День был жаркий. Анна после возвращения из церкви улеглась спать. Варвара прогуливалась по саду, когда к ней подошел сосед-крестьянин и стал рассказывать:

— Говорят, отряд лезгин хотел перейти реку вброд, но был отбит милицией.

— Слава богу, — перекрестясь, сказала Варвара и продолжала гулять, не придав значения сообщению.

Вскоре в княжеский двор вбежал перепуганный сельчанин, говоря:

— Спасайтесь, пока не поздно. Я только что купался в реке, меня из кустов с той стороны обстреляли, я едва успел спастись бегством.

Он пошел на дворовую кухню, лег на пол и уснул.

— Этот Шалико — пьяница и брехун, не верьте ему, — сказала старая служанка, успокаивая Варвару.

Однако в обед наблюдавшие с крыши за левым берегом реки напугали княгиню Анну.

— Скопище горцев на том берегу не только не уменьшается, но даже увеличивается с каждым часом. Кроме того, слышны выстрелы и со стороны Шилды, там поднимаются дымы, — сказал один из них.

Княгиня Анна приказала позвать старосту. Когда сельский староста предстал перед ней, Анна распорядилась поставить стражу в саду и во дворе. Староста развел руками.

— Нет свободных людей. Еще вчера забрал к себе уездный начальник всех, кто может вооружиться.

— А где братья моего мужа? — спросила Анна.

Братья Давида — князья Гулбат и Роман — жили на другой окраине Цинандали.

— И Гулбат и Роман утром убежали в лес с семьями, — ответил староста.

— Они подумали только о себе! Но ничего, мой муж поговорит с ними! — воскликнула с раздражением Анна и добавила: — А нас сохранит господь бог.

В сумерках прислуга, наблюдавшая за окрестностью с крыши дома, увидела человека, быстро бегущего со стороны реки к имению. Кучер спустился с крыши, открыл калитку, чтобы узнать, кто и зачем спешит к дому князя.

— Я духанщик из Сигнаха. Меня зовут Шокро. Мне едва удалось избежать плена этих проклятых разбойников. С трудом переплыв реку возле Тогжини, преследуемый пулями косматых чертей, я бежал и теперь прошу ночлега.

Неизвестный чисто говорил по-грузински. Вид его был испуганный, одежда мокрой. Кучер доложил хозяйке о неизвестном.

— Ну что ж, дайте сухую одежду, накормите, уложите на кухне.

— А почему он с ружьем? — спросила старая служанка, когда кучер ввел на кухню пришельца.

— А кто в такое время осмелится выйти безоружным? — ответил кучер, устраивая гостя.

Оставив пришельца, кучер вновь поднялся на крышу дома, а старая служанка продолжала наблюдать за неизвестным, который показался ей человеком подозрительным. Шалико, разбуженный вошедшими, поднялся, сел и, часто мигая отечными веками, стал расспрашивать пришельца о телавских и сигнахских новостях. Неизвестный отвечал, что там все спокойно, горцев нет и что начальники уездов собирают ополчение, чтобы идти сюда и отогнать разбойников. Говоря это, человек, зарядив ружье, поставил его у стены и в свою очередь стал спрашивать у Шалико:

— Кто из цинандальских князей-братьев богаче — Гульбат, Роман или Давид?

— Давид богаче, — ответил Шалико.

— Что-то мне не хочется спать, похожу немного, — сказал неизвестный, поднимаясь. Взяв ружье, он вышел во двор. На дворе уже было почти темно.

Старая служанка, неотступно следившая за неизвестным, быстро поднялась наверх и сообщила княгине Анне о поведении и разговоре неизвестного с Шалико, добавив, что гость — человек явно подозрительный.

— Позови управляющего, — распорядилась Анна.

Управляющий имением отставной штабс-капитан Ахвердов тотчас явился в полном вооружении, с пистолетом в руке.

— Я боюсь здесь оставаться на ночь, может быть, лучше сесть на коней и уехать всем?

— Думаю, не стоит на ночь глядя, тем более что и я получил записку от князя Давида, в которой он пишет, что все благополучно, не беспокойтесь.

— Дайте письмо.

Управляющий протянул свернутый листок бумаги. Анна быстро пробежала глазами по строкам, перекрестилась и, сказав: «Слава богу», вернула записку управляющему.

— Все же на всякий случай вооружите всех оставшихся мужчин и будьте настороже.

«Вооруженная охрана» после сытного ужина с вином, видя, что странник сладко посапывает на полу кухни, оставила молодого лакея на страже и уснула. Стражник покинул пост у калитки, укрылся с молодой служанкой в саду, где вздремнул перед рассветом в обнимку с зазнобой на мягкой траве.

Чуть брезжил рассвет. Вдруг, нарушив предутреннюю тишину, во дворе раздался выстрел. Управляющий, который не раздеваясь прилег на тахту, вскочил, схватил пистолет и побежал к людской. Он заметил тень, мелькнувшую за деревьями у забора. Вбежав на кухню, управляющий не нашел подозрительного гостя.

Анна, вскочив с постели, кинулась к окну. В предрассветных сумерках она увидела какое-то движение в улочках села. В доме все проснулись, в испуге стали быстро одеваться. Анна успокаивала их, говоря, что вечером от Давида прискакал гонец с письмом к управляющему, где сказано: «Не беспокойтесь, все благополучно». Старая тетушка Тания, которая в страхе отбивала перед образами земные поклоны, поднялась с колен и тоже начала всех успокаивать.

Анна вышла на балкон и стала всматриваться в даль, где, так же как вчера, пылали костры. Предрассветную тишину нарушали протяжным плачем шакалы. Где-то близко раздался крик совы. Не к добру. «Сохрани и помилуй, боже», — прошептала Анна, обращая взоры к посветлевшему небу, где, словно кривое лезвие турецкого кинжала, сиял полумесяц. Анна склонила голову на грудь, утирая накатившуюся слезу. Вдруг она увидела высокого человека с ружьем через плечо, который, словно кошка, крадучись, пересек двор и скрылся за деревьями. Сердце княгини дрогнуло, но она взяла себя в руки, спокойно прошла в детскую. Четырехлетняя дочь Тамара, двухлетний сын Александр, четырехмесячная Лидия и семимесячный Георгий — сын Варвары, спали безмятежным сном. Только обе нянюшки, стоя на коленях перед иконками над детскими кроватками, молились.

— Будите детей, — шепотом сказала княгиня и, едва удерживая слезы, поспешила уйти из детской. Мадам Дрансе, разодетая, накрашенная, напудренная, со старшей девочкой встретила хозяйку в дверях детской. Сохраняя спокойствие, она сделала реверанс госпоже и как бы между прочим спросила по-французски:

— Мы останемся или готовиться к отъезду?

— Пока ничего не могу сказать, — ответила Анна.

Несмотря на то что старая служанка сообщила княгине, что и последняя стража сбежала со двора, Анна распорядилась приготовить чай, а сама спокойно спустилась вниз и стала укладывать вещи, часто поглядывая на противоположный берег Алазани. До восхода солнца все были одеты и находились в столовой. Старая служанка и няни подали чай.

В семь утра за домом послышался топот копыт и скрип колес. Через несколько минут вошел управляющий с докладом, что почтовые кареты, возвращенные накануне в Телав, опять прибыли с распоряжением начальника уезда немедленно выезжать.

Теперь Анна не стала противиться. Она видела, что в селении и в доме почти никого не осталось, кроме них. Кучеры стали выносить и укладывать вещи на подводы и в карету. Не успели господа усесться в карету, как из сада выбежал управляющий с бледным лицом, трясущимися руками и, не говоря ничего, быстро вскарабкался на огромный старый каштан, который рос возле ворот. За оградой сада и со стороны улицы вновь послышался топот множества копыт и шум бегущих людей.

— Наверх! — крикнула Анна женщинам и детям, которые выходили из дома.

Перепуганные дети с плачем бросились к лестнице и стали подниматься. За ними последовала и Анна. Все собрались в комнате, ведущей в бельведер. Служанка опустила дверь надлестничного хода и замкнула задвижку.

Мюриды окружили усадьбу. Первые смельчаки выскочили во двор. Осторожно, озираясь по сторонам, одни направились к дому, другие, широко распахнув ворота, подошли к подводам и арбам с конной и бычьей упряжкой. Сундуки, плетеные корзины, саквояжи и хурджины были вскрыты. Глазам мюридов представились драгоценности из золота, серебра, бронзы. Связанные и сложенные тюками ковры, бархатные скатерти, одеяла засияли пестротой восточных рисунков и красок. Ни одного выстрела, никакого сопротивления. Из подвод выпрягли быков и коней. Добро навьючили на животных. Шум смелых голосов, гортанные звуки аварских и чеченских наречий, крики и торжествующий смех господствовали в тихом княжеском имении.

А наверху в просторной уютной зале замерли в страхе женщины и дети, прижимаясь друг к другу и с ужасом прислушиваясь к грохоту и шуму, доносившемуся снизу. Из комнат первого этажа донесся звук ломаемой мебели, звон посуды, быстрые шаги торопливо орудовавших налетчиков. Но вот послышался топот шагов взбегающих наверх, скрип лестницы, треск надлестничной двери, в которую с силой упирались плечами злые гости. Задвижка поддалась натиску. Дверь с шумом откинулась. Несколько больших косматых папах, из-под которых виднелись горящие грабительским азартом глаза, показались над полом застекленной веранды. Затем поднялись руки с оголенными лезвиями кинжалов. Увидев их, дети подняли страшный крик. Дрожа, хватаясь цепкими ручонками за длинные платья матерей и нянь, они искали возле них спасения.

Чернобородые пришельцы поднялись на веранду и стали у двери в нерешительности. Княгиня Анна, передав грудного ребенка няне, шагнула вперед и стала перед остальными, как бы желая защитить их собой. Старая княгиня Тания стала рядом с ней и, скинув черную шаль с седых волос, кинула ее под ноги. Женщина знала, что этот знак остановит самую дикую толпу горцев от порыва злых намерений. Мюриды стояли несколько минут, удивленно разглядывая в необыкновенных по красоте нарядах женщин и детей. Они вложили лезвия в ножны в знак того, что не намерены совершить убийство. Широкоплечий мюрид с чалмой на папахе что-то сказал остальным и, подойдя к мадам Дрансе, взял ее за руку. Француженка запищала, но горец посмотрел на нее таким взглядом, после которого она, как покорная овца на веревке, последовала за ним. Другой мюрид обратился к женщинам по-грузински:

— Если вы не хотите, чтобы вас коснулись наши руки, чего не хотим делать и мы, чтобы не пришлось совершать омовения всего тела, как положено после прикосновения к неверным, то без сопротивления вместе с детьми следуйте вниз и делайте то, что вам прикажут.

Женщины, взяв на руки малых, спустились по лестнице во двор, где их усадили на лошадей и отправили в сопровождении вооруженных горцев на левый берег Алазани, затем через Яйлаги на гору Пахали. В лагере было большое количество раненых и ослабевших аскеров имама, несколько сотен пленных грузин — в основном крепостных крестьян, детей, огромное количество мелкого и крупного рогатого скота, табуны лошадей и большие тюки различного награбленного добра.

Когда княжеские семьи прибыли на пахальское плато, пленные грузинские крестьяне бросились к ним со слезами и словами сочувствия. Шамиля в лагере не было. Отправив связного с приказом к Гази-Магомеду и Даниель-беку не задерживаться внизу, Шамиль с отрядом муртазагетов и приближенных вернулся в Анцух, приказав отправить следом все, что взято во время набегов.

Утром в сторону Анцуха с высот Пахали двинулись пленники и караван с трофеями.

Даниель-беку хотелось взять Кварели. Оставив Гази-Магомеда на Телавском участке, бывший элисуйский султан направился к Кварельской крепости. Его встретили огнем орудий. Он окружил укрепление, но на штурм не решился. После обеда к Даниель-беку вернулась разведка, которая доложила, что к Кварели идут части регулярных войск и ополчения. Только Даниель-бек успел повернуться к тылу, как из-за холма показался отряд казачьих сотен и милиции с двумя орудиями. Завязалась схватка. Осажденный гарнизон кварельского укрепления, увидев своих, решился на вылазку, чтобы, ударив по тылам мюридов, идти на соединение со своими. Но неожиданно для них со стороны лесистого ущелья двинулась пехота, оставленная Даниель-беком. Гарнизон быстро возвратился в укрепление и заперся вновь. Отряд русских и грузин, пришедший на выручку, вынужден был отойти к правому флангу на господствующий холм, поросший лесом. Даниель, соединяясь со своей пехотой, отошел к ущелью.

Разграбив около пятнадцати грузинских сел, Гази-Магомед перебросил свои силы на левый берег и, соединившись с Даниель-беком, через Пахали пошел к Анцухо-Капучинской крепости.

Когда Давиду Чавчавадзе сообщили о нападении горцев на Цинандали, он тут же, вскочив в седло, поскакал к своему имению и, увидев облака дыма и языки огня над своим домом, в ужасе застыл. Ему не хотелось мириться с мыслью, что семья и родственники уничтожены или взяты в плен, как сотни других его соотечественников. Надеясь на милость господню, он думал, что родные успели выехать или укрыться в лесах. Но человек с того берега на его вопрос: «Что случилось с княжеским семейством?» — ответил:

— Их тоже угнали в горы.

Чавчавадзе бросился к ущелью, но его остановил отряд казаков и милиции, который шел от Кварели в горы.

* * *

На вершине и придорожном подножии Анцуха раскинулся огромный лагерь войск имама с бесчисленным количеством скота, с множеством пленных. Шамиль, когда прибыли Гази-Магомед и Даниель-бек со своими отрядами, собрал всех наибов, советников и влиятельных лиц:

— То, что сделано, было целью нашего похода. Цель мне пришлось скрыть потому, что некоторые люди, пользуясь моим доверием и не в силах удержать болтливые языки, выдают тайны тем, кому не следует их выдавать. Задуманное нами из-за этого становится достоянием наших врагов.

Когда имаму доложили о количестве пленных по сословному делению, он сказал:

— Людей знатного рода и дворянского происхождения отделите от остальных, доставьте в Новое Дарго, не унижая достоинства. За каждого из этого числа мы при обмене потребуем вернуть аманатов или плененных когда-либо мусульман. Рабов по справедливости разделите между наибами, их помошниками и учеными. Все драгоценности и прочее добро, взяв на учет, в полной сохранности доставить в Ведено, там строго по закону разделите на положенные доли. — А ты, — Шамиль обратился к Даниель-беку, — поскольку владеешь грузинским, русским и прочими языками, пойди к тем, кто назван дворянами и азнаварами, уточни их имена, род, положение в обществе, а также имена глав семейств.

Княгини, княжны, дети, француженка с нянями были помещены в одной из комнат Анцухо-Капучинской крепости. Настроение у всех было удрученным до крайности, за исключением красавицы княжны Нины и любительницы приключений — мадам Дрансе. Видя, что их отделили от остальных, поселили в комнате, и будучи уверенными, что им теперь не грозит смерть, члены рода Чавчавадзе всячески старались успокоить отчаявшихся княгинь и утешить детей. Княжна Нина Баратова, к удивлению всех, была даже в каком-то приподнятом настроении. Все думали, что это напускное, искусственное. На самом же деле девушка была польщена необыкновенным вниманием и заботой молодого черноусого красавца и щеголя Хаджиява.

Нина ехала на коне позади остальных. Хаджияв старался быть рядом, не спуская горящих глаз с ее лица, готовый в любую минуту прийти на помощь. Длинное бордовое бархатное платье, зеленый газовый шарф, который свисал с фески, украшенной золотым рисунком, тонкое бело-розовое лицо брюнетки казалось Хаджияву неотразимым. Нина, в свою очередь, поглядывая искоса, любовалась лихим видом джигита, который не только не внушал страх, но даже казался ей очень приятным.

Когда вошел в комнату Даниель-бек, все женщины и дети поднялись в испуге. Он поздоровался и заговорил на грузинском языке. Княгина Анна, гордо откинув голову, бесстрашно сверкнув глазами, сказала:

— Возмутительно! Вы не имели права! Как вы могли позволить этим диким грабителям, необузданным горцам так поступить с нами? Я не сомневаюсь в том, что мой муж и наш народ отомстят вам.

Варвара, скрестив руки на груди, устремив на старшую сестру умоляющий взгляд, остановила поток возмущения и упреков в адрес солидного на вид и вежливого в словах человека.

Старая княгиня Тания, став перед Анной, взмолилась:

— Христа ради, умоляю тебя, помолчи. Не забывай, что ты теперь пленница. Терпи, все от бога. — Глаза старушки были полны мольбы и смиренной скорби. Анна сжала губы.

Даниель-бек спокойным тоном стал говорить:

— Госпожа, в условиях войны права на любые действия сохраняются за победителями. В таком случае даже самые изысканные джентльмены забывают элементарные правила, а вы хотите, чтобы эти далекие от цивилизации сыны гор расшаркивались перед вами. Успокойтесь и помните, что благоразумие побежденных может стать залогом к спасению.

Княгиня Анна сникла.

— По распоряжению имама, — продолжал Даниель-бек, — я должен записать ваши имена, происхождение и положение, которое занимают мужья или главы ваших семейств. Начнем с вас, — наиб обратился к Анне.

Княгиня вновь гордо откинула голову и с чувством собственного превосходства ответила:

— Меня зовут Анной Ильиничной. Происхожу из царского рода: Георгий XIII был моим дедом. Замужем за личным адъютантом наместника — подполковником князем Давидом Чавчавадзе. Это мои дети. — Анна, вытянув палец, указала на двух девочек, малолетнего сына и грудного ребенка на руках няни. — Разрешите мне представить и остальных?

— Пожалуйста, — ответил любезно Даниель-бек.

Анна обратилась лицом к Варваре и, сделав движение рукой в ее сторону, продолжала:

— Варвара Ильинична, моя младшая сестра, вдова недавно погибшего на турецком фронте генерала князя Илико Орбелиани, а этот младенец — ее сын, — Анна указала на полугодовалого мальчика, которого держала на руках вторая няня.

Даниель-бек, отрываясь, продолжал смотреть на Варвару.

— Вы, наверное, знаете ее мужа? Он около года находился в плену у Шамиля, — продолжала Анна.

Даниель-бек ничего не ответил. Он смотрел на высокую бледнолицую молодую женщину, которая безучастно глядела на земляной пол комнаты. Наиб хорошо знал Илико Орбелиани. И не только в период его пленения, а еще в годы, когда учился в Тифлисском военном училище, когда позднее был султаном элисуйским. Встречались они на веселых вечерах и званых обедах во дворце наместника и в домах городской знати.

— Ваш муж был храбрый человек и отличный, достойный уважения офицер. Примите мое искреннее соболезнование по поводу его гибели, — сказал он.

Варвара, белое лицо которой особенно выделялось на фоне траурного наряда, сделала легкий кивок головой и вновь застыла, не поднимая взора.

— Это его сын Илико, — Анна указала на младенца, которого держала на руках няня.

— Удивительно похож на отца, — сказал Даниель-бек.

— Княгиня Тания, родная тетушка моего мужа.

Старушка сделала поклон.

— Княжна Нина Баратова — племянница моего мужа.

Черноглазая юная красавица смело посмотрела на шамилевского наиба.

— Мадам Дрансе — француженка, жена генерала, приехала к нам в гости из Питера и, как изволите видеть, попала в беду. — Анна сказала неправду по просьбе самой Дрансе, которая боялась, что ее, как бонну, могут отделить от княжеской семьи, как простое приложение. Француженка, тряхнув золотистыми кудрями, кокетливо покосилась на Даниель-бека, который, в свою очередь, бесцеремонно окинул ее с ног до головы, подумав, что вовсе не похожа мадам на генеральшу.

Мадам Дрансе, веселая, подвижная, маленькая, довольно грациозная блондинка шестнадцати лет вышла замуж за Жана-Батиста Дрансе — торговца прохладительными напитками. Через год родила сына, но не ужилась с веселым забулдыгой Жаном. Она вернулась к своим родителям с ребенком и поступила гувернанткой в один из богатых парижских домов. Вскоре одна из подруг уговорила ее поехать в Россию, где, по слухам, можно было заработать большие деньги.

Дрансе приехала в Питер. Здесь она познакомилась с Варварой Ильиничной, которая воспитывалась в пансионе благородных девиц. Анна Ильинична давно хотела найти приличную гувернантку-француженку, о чем и писала Варваре в Петербург. Возвращаясь на Кавказ, княжна Варвара уговорила мадам Дрансе поехать с ней в Тифлис, показав приглашение князя Давида.

Прожив несколько лет в семье князя Чавчавадзе, мадам Дрансе собиралась вернуться в Париж, но война, начавшаяся в 1853 году, помешала ей.

Когда Даниель-бек сообщил имаму о родословной пленниц, Шамиль захотел увидеть жену покойного Илико Орбелиани — княгиню Варвару Ильиничну. Даниель-бек сопровождал его. Охранник-цунтинец, знавший грузинский язык, предупредил княгинь о том, что к ним идет сам Шамиль.

Когда имам вошел, женщины и дети поднялись.

— Высокая молодая женщина в траурном одеянии — вдова Илико, — сказал Даниель-бек Шамилю по-аварски.

Имам, глянув на Варвару Ильиничну, поклонился, затем, обратившись к Даниель-беку, что-то сказал по-аварски. Даниель-бек перевел вдове Орбелиани слова, сказанные Шамилем:

— Имам говорит, что ваш муж был порядочным человеком, настоящим мужчиной, выражает вам соболезнование, заверяет, что сделает все возможное, чтобы вы не почувствовали унижения и тягот плена до тех пор, пока ваша судьба будет зависеть от него.

На лицах пленниц появилось оживление. Шамиль тут же распорядился возвратить княгиням и детям личные вещи.

На следующий день приодетых важных пленниц вновь усадили на мягкие черкесские седла и вместе с вьючным обозом под усиленной охраной отправили через Салатавию в Чечню. Пленницы хотя и воспрянули духом после слов имама, с каждым днем становились подавленнее.

Мадам Дрансе, окончательно осмелев, громко покрикивала, ругая проводников на всякий случай по-французски, и вела себя независимо, как и княжна Нина, возле которой продолжал увиваться, гарцуя на коне, Хаджияв. Сопровождающие, как и все горцы, приученные уважать бесстрашие и смелость, вели себя почтительно по отношению к высоким особам и, как положено, держались на расстоянии, бросая на них украдкой любопытные взгляды. С особенным вниманием относились сопровождающие к старушке в черном и женщине в траурном облачении.

Ехали медленно в течение пяти дней, делая короткие дневные и ночные привалы и остановки в высокогорных аулах. Дороги шли по крутым подъемам, обрывистым спускам, по узким карнизам и едва заметным тропам, по вершинам гор и вдоль глубоких, шумных рек в мрачных теснинах. В некоторых местах приходилось пробираться пешком, с детьми на руках. В самых опасных местах Хаджияв оказывался возле Нины, которая, встретившись с его сияющим взглядом, смущенно краснела и опускала глаза. Только ей — молодой и красивой — этот длинный тяжелый путь не казался таким страшно утомительным и бесконечным, как остальным. Она надеялась не только на добрые слова вождя этих племен, но и на непобедимую власть своей красоты, которая успела покорить одного из видных помощников грозного вождя.

Когда приходилось делать ночевку в горах под открытым небом, Хаджияв, распорядившись расстелить для женщин и детей войлочные паласы, с наступлением темноты снимал с плеч свою шелковистую бурку и клал ее возле ног молодой княжны. И не только Хаджияв, но и другие горцы, не остепененные холодным дыханием седин, при виде красивой грузинки покручивали усы.

Белокурая, веселая мадам Дрансе тоже, поймав на себе похотливый взгляд какого-нибудь молодого красавчика-дикаря, вспыхивала, потрясая золотым костром пышных волос. И только княгиня Варвара и Тания, как изваянные из черного мрамора, казались безучастными ко всему.

Наконец после долгого и тяжелого пути они достигли Нового Дарго. Пленниц и детей, согласно распоряжению имама, поместили в женской половине дома — харам, в двух комнатах. Туда не смела ступать нога постороннего мужчины. Простолюдинов расселили в разных домах в Ведено. Вслед за обозом и пленными, разрушив анцухо-капучинское укрепление, явился и Шамиль. Казначеи и прочие люди — преимущественно купцы — оценили захваченные богатства и, согласно шариатскому закону, разделили все на пять равных частей согласно определенной стоимости, из коих пятая часть полагалась вождю — имаму, вторая часть шла в доход госказны — байтул-мал, третья выделялась наибствам и две части — воинству. Кроме того, по низаму Шамиля, всякому, доставившему ту или иную ценность, выделялась десятая часть ее.

Комнаты, выделенные для пленниц, были большие и светлые. Окна выходили на открытую веранду, обращенную на деловой двор. Из мужской половины на женскую вел один ход через комнату, смежную со спальней имама. Никакой мебели не было. На глиняных полах, которые раз в неделю смачивались и смазывались раствором желтой глины, лежали войлочные ковры. Пестрыми коврами были увешаны и стены. Постели после сна скатывались и складывались у стен. У дверей стояли медные тазы с кувшинами для умывания. Одежда вешалась на гвоздики, вбитые в стену. Молодым женщинам разрешалось выходить на веранду и подниматься на крышу дома.

Такая обстановка удручающе подействовала на княжеские семьи, привыкшие не только к удобствам, но и к роскоши. Особенно сетовали княжна Нина и мадам Дрансе, сравнивая новое жилище с тюрьмой.

— Это и есть тюрьма, — с раздражением говорила княгиня Анна, поглядывая на племянницу мужа и француженку, которые не отходили от окон, несмотря на скучный вид делового двора.

— Ни деревца, ни кустика. Все серо, как серы души этих дикарей. О боже мой, скука и мука! — восклицала в отчаянии гувернантка.

— А ты, голубушка, чтоб не мучиться и не скучать, молись. В молитве найдешь утешение, — советовала княгиня Тания.

Княжна Нина молча поглядывала в тусклое стекло. В ее глазах просыпались веселые чертики, губы крепко смыкались, чтобы затаить улыбку, когда управляющий домом Хаджияв, празднично разодетый, проходил мимо окон, делая вид, что не замечает девушку.

Тяготы пленниц немного облегчала Шуанат. Она с первых дней сдружилась с княгинями, часто посещала их. Водила женщин и детей в свою комнату, где обстановка была такая же, как у них. Это в какой-то степени мирило княгинь с их новыми условиями.

— Я тоже первое время мучилась, тосковала, плакала, но постепенно привыкла, смирилась, а теперь даже не замечаю неудобств быта, — говорила она. — Может быть, это произошло потому, что я полюбила имама, любима им, и в этом нашла счастье.

— Но как же так, — с удивлением спрашивала Анна, — ведь у него, помимо вас, еще две жены — Загидат и Аминат?

— И с этим примирилась, хотя вначале было тяжело. Он бывает с каждой из нас, но с теми двумя он исполняет долг мужа, а меня одну любит, — отвечала Шуанат.

— А я ни за что не согласилась бы не только делить отношение мужа с другой женщиной, но даже подумать об этом. Мой муж целиком должен принадлежать мне или идти ко всем чертям! — воскликнула княгиня Анна.

Взаимоотношения со второй женой, надменной, неприветливой Загидат, которая выполняла в доме роль ключницы и экономки, никак не налаживались у пленниц. Загидат сторонилась грузинок. При встрече смотрела на них с явным пренебрежением и старалась делать назло им. Шуанат предупреждала ее, что расскажет мужу о грубом обращении ее с пленницами, но своевольная дочь устада была не из пугливых. Аминат, небольшого роста, круглолицая, со вздернутым носиком, приятная на вид, сдружилась быстро с княжной Ниной. Обе — веселые, жизнерадостные — объяснялись жестами, мимикой. Хаджияв хотел сделать Аминат посредницей, хотя и сам вынужден был сообщить об этом молодой жене имама тоже на пальцах, через оконное стекло.

В первые же дни пребывания пленниц, чтобы поглядеть на княгинь и познакомиться с ними, в дом имама из Караты приехала Каримат — жена Гази-Магомеда. Она тоже, так же как и Шуанат, быстро нашла с грузинками общий язык, тем более что говорила по-грузински.

Шамиль два раза в неделю, когда бывал дома, после обеда заставлял приводить к себе детей, обычно по четвергам и понедельникам. В эти дни тетушка Меседу готовила халву, покупались конфеты, фрукты для малышей. Имам садился на ковер, малышей сажал на колени, большеньких — рядом. Он ласкал детей, угощал сладостями, рассказывал сказки. Когда в доме появились дети пленниц, он приказал и их приводить к себе. Теперь и сыновей Чавчавадзе и Орбелиани он сажал на колени. Остальные бегали вокруг, пищали, радуясь и играя друг с другом. Только дочь Загиды маленькая Наджават садилась, прижавшись к боку отца, с надутыми губками, не желая ни с кем играть. Это была четвертая, самая младшая дочь Шамиля. Отец очень любил ее и мучительно переживал уродство ножек Наджават. Обе стопы ее были от роду искривлены вовнутрь. До появления грузинских малышей Шамиль усаживал ее на одно колено, а дочь Шуанат — Софият — на второе. Теперь их места заняли маленькие мальчики, которые, видя, как льнут к отцу остальные, ни за что не хотели сойти с колен Шамиля. Наджават, ревнуя отца к чужим, начинала плакать. Шамиль успокаивал ее, говоря:

— Ты ведь уже большая, ходишь ножками, а этот мальчик еще не ходит, его надо держать на руках, у меня две руки — нет третьей, чтобы взять тебя.

— А ты их не бери, у них есть мамы и няни, пусть они носят, — возражала Наджават и, прильнув к уху отца, шептала: — У меня ведь ноги испорчены.

— Но у них нет папы, у тебя папа здесь. Они тоже хотят иметь папу. Если я их не возьму, не приласкаю, буду ласкать вас, этим детям будет обидно, они тоже будут плакать. — И в свою очередь склонившись к уху меньшей дочери, шептал: — Не плачь, когда они все наиграются и разойдутся, тогда ты придешь ко мне, я тебя долго буду держать на руках.

Девочка успокаивалась и включалась в игры с остальными.

Однажды Шамиль позвал к себе Шуанат и спросил ее:

— Скажи, грузинские княгини не жалуются, их не обижают, не притесняют?

Шуанат знала, что Загидат дерзка с княгинями, неласкова с их детьми, но не говорила об этом Шамилю, зная, что тот терпеть не мог доносы и нашептывания.

— Не знаю, ты должен лучше знать характер каждой своей жены, — ответила Шуанат.

В это время одна из грузинских нянь стала звать детей есть. Было обеденное время. Шамиль быстро поднялся, вышел в коридор. Туда повар внес два медных казана с супом. Загидат села на корточки возле котлов и большим половником принялась разливать суп. Прислуга, держа на руках медный поднос, спрашивала:

— Это кому?

— Это им, — распорядительным тоном ответила Загидат. Она не видела, что Шамиль наблюдает за ее действиями.

Когда служанка хотела унести поднос, Шамиль остановил ее. Лицо его сделалось каменным. С ним происходило так всегда, когда он гневался.

— Загидат, кто дал распоряжение повару готовить пищу пленным в отдельном котле? — спросил он.

— Я, — спокойно ответила жена.

— Так вот, сейчас же вылей эту похлебку обратно в тот котел, откуда налила, и съешь сама, а тем женщинам и детям нальешь из того котла, откуда будешь наливать мне. С завтрашнего дня раздачей пищи будет заниматься Меседу. Тетя, позови повара, — обратившись к Меседу, сказал Шамиль.

Взволнованный повар предстал перед имамом.

— Хамид, какое количество продуктов получаешь ты для приготовления пищи пленницам, что живут в женской половине?

— На каждую голову наполовину меньше, чем своим.

— По чьему распоряжению?

— Госпожи Загидат.

— С этого часа требуй на каждого из плененных такое же количество, даже на грудных детей, как на каждого из нас. Готовь на всех в одном котле. Сахар и все остальное выдавай всем поровну.

— Хорошо, господин, все сделаю так, как ты скажешь.

— А это, — Шамиль указал на котел с похлебкой, — если не захочет есть госпожа Загидат, вылей собакам.

Загидат, кинув ключи тетушке Меседу, со слезами на глазах ушла в свою комнату.

* * *

Вскоре после набега Шамиля на Кахетию по Анцухо-Капучинской дороге через Кази-Кумух в Шуру был направлен князь Григорий Орбелиани на помощь командующему шуринским гарнизоном Багратиону. Усилены были части северной линии, граничащей с Дагестаном и Чечней, которыми командовал генерал Суслов. Это было сделано и в связи с тем, что в вольной Табасарании, рядом с Прикаспийской низменностью, в местности, пересеченной крутыми хребтами и лесистыми ущельями, начинались волнения. Жители многих табасаранских магалов, несмотря на то что, по требованию Аргутинского, за два года до того присягнули на верность императору, не изгнали последователей мюридизма и сами примкнули к ним. Во главе с муллою Ших-Мухамедом, дербентским абреком Неджид-Кули и бывшим беглецом Тахир-Гаджи табасаранцы собрали триста всадников и стали собирать подати для имама и средства для борьбы с неверными. Они укрепили селения Ханаг и Ругуч.

Орбелиани был дан приказ идти в Табасаран и Хайтак и удержать население в покорности. Орбелиани с отрядом выступил в северном направлении, по долине реки Рубас. Дорога шла по гребням гор и ущельям, среди которых попадались остатки древней дербентской стены, тянувшейся на много верст в горы, начинаясь у синих вод Каспия. Над развалинами стен кое-где еще возвышались полуразрушенные старинные сторожевые башни. Жители селений Аркент и Хушни, к которым подошел генерал Орбелиани со своим отрядом, укрылись в лесах. Несколько жителей, оставшихся в магале, явившись к командующему, сообщили, что жители скрылись, а Ших-Мухамед, укрепившись в ауле Ханаг, будет защищаться.

Орбелиани двинул колонну через перевал в долину Пилик-Чай, где на склонах гор высились селения Ханаг и Ругуч. Подойдя к Ханагу, командующий разделил колонну на два отряда. Один послал вправо по гребню высоты, чтобы ударить по селению с тыла, другой повел во фронт.

Увидев движущиеся неприятельские колонны, малочисленный отряд мюридов Табасарана и Хайтака, покинув завалы, отступил в леса.

Шамиль, узнав о волнении, охватившем хайтако-табасаранские магалы, поспешил им на помощь, но, не успев, направился в Мичик, где должен был состояться сбор всех наибов Дагестана и Чечни перед роспуском аскеров на зимнее время.

Уходя в поход, имам, как всегда, прощался со всеми родными, близкими, домочадцами. Молчаливо кивнув головой, простился он и с семьями грузинских князей. Старшие жены Шуанат и Загидат проводили мужа до ворот. Салих подвел коня. Когда имам, закинув ногу, опустился в седло, Загидат подала бурку, Шуанат — винтовку. Скромно одетый, в черной черкеске, в простой папахе, обвязанной чалмой, выделяясь своим необыкновенным величественным видом среди других, в окружении наибов, приближенных и личной охраны, состоящей из трех сотен муртазагетов, со знаменем, под бой барабана, в сопровождении всей дворни, имам выехал из ворот. За воротами его ожидали старцы, инвалиды, сироты. Оба казначея имама, Юнус и Хаджияв, ведя под уздцы своих коней, раздавали серебряные монеты в виде милостыни.

— Яллах, субхан аллах, шукру! — говорили одни, что означало «Хвала аллаху, спасибо!»

— Нух битаги! — восклицали другие, желая имаму и его воинам счастливого пути.

В доме после отъезда Шамиля стало, как всегда, пусто и скучно. Уныние почувствовали даже княгини и княжны. Нина Баратова теперь не стояла часами у окна, выглядывая Хаджиява. Она больше времени проводила на крыше дома, вместе с юной женой имама. Шуанат стала бывать у княгинь, иногда проводила с ними целые дни. Только Загидат не унывала. Она сделалась веселой, беззаботной и с довольным видом щеголяла перед пленницами, меняя наряды, серебряные и золотые украшения. Княгини, княжеские дети и их няни не любили вторую жену имама и даже посмеивались над ней, давая забавные прозвища.

В эти дни у Шуанат родилась вторая дочь. Княгиня Варвара Ильинична зашла поздравить ее с рождением ребенка. Сняв с шеи, она преподнесла Шуанат дорогой бриллиантовый кулон на золотой цепочке, сказав:

— На, милая, теперь он мне не нужен, дочери нет у меня, пусть тебе он принесет радость.

— Помилуйте, не могу принять от вас такой дорогой подарок, тем более когда вы находитесь в таком положении, большое спасибо, оставьте, он пригодится более достойной невестке, когда вырастет ваш сын, — сказала с благодарностью Шуанат.

Но княгиня не хотела и слышать.

— Дарю вам от чистого сердца, полюбив вас, как сестру. Наше положение не столь тяжелое, как вам кажется, потому что мы живем в тех условиях, в которых живете вы, женщина, достойная преклонения. С отъездом мужа вы облачились в темное платье, радость в глазах ваших угасла, так пусть хоть блеск этих камней отражается в вашем добром взгляде, — сказала Варвара, надевая кулон на шею Шуанат.

Узнав о дорогом подарке, преподнесенном Шуанат внучкой грузинского царя, Загидат взбесилась. Она нашла повод, чтобы ударить няню сына Варвары. Вспыльчивая княгиня Анна заступилась за соотечественницу:

— Чурка с глазами! Если еще раз посмеешь тронуть кого-либо из наших людей, я не посмотрю на то, что ты жена имама, и задам тебе таких чертей, что тошно станет!

Благо что ругала Анна жену имама по-грузински, а та, ничего не понимая, ворчала, обзывая их гяурами, осквернившими дом.

После этого случая ссоры Загидат с грузинками участились. Княгини ни в чем не уступали ей, говоря, что она простолюдинка, дочь учителя и что они таких, как Загидат, нанимали в прислуги.

Когда вернулся имам, ему доложили о ссорах. Шамиль переселил пленниц в другую часть дома, запретив Загидат бывать у них. Шамиль не заходил в комнаты своих жен. Поздно ночью, когда в доме все ложились спать, он стуком в дверь комнаты одной из них приглашал ту, которую хотел видеть.

На вторую ночь после приезда Шамиля Загидат, разнаряженная, ждала условного стука в дверь. Вскоре он раздался в тишине полуночи. Вскочив с тахты, она поспешила в комнату мужа и, переступив порог, стала сразу же высказывать неприязнь к грузинкам, а в заключение заявила:

— Я хочу такое же бриллиантовое украшение, какое подарила внучка грузинского царя твоей Шуанат.

— Но ведь ты говорила мне, что у тебя гораздо больше драгоценных украшений, чем у Шуанат, зачем же тебе еще? — спросил Шамиль.

— Я хочу именно такое, пусть купец Муса достанет или закажет для меня кулон.

— Нет, я не позволю этого. Ни одной из вас до сих пор я не купил ни одной безделицы и покупать не буду. А до того, что вам кто-либо даст или подарит, мне нет дела, и впредь я не намерен заниматься женскими украшениями, которыми тешатся пустышки. Я не царь, не хан и не князь. Твой отец, выдавая тебя замуж, сказал тебе, что я выходец из простых узденей. А потому возвышаться над такими же, как мы, простыми людьми, я не позволю никому из моих близких и родных ни в одежде, ни в пище, ни в убранстве комнат. Что касается твоего пренебрежительно-грубого обращения с женами и детьми грузинских господ, запомни, что взяты они не для того, чтобы ты повелевала ими. Теперь иди к себе и подумай обо всем, что я сказал.

Загидат ушла. Всю ночь она не сомкнула глаз от обиды и досады.

Утром Шуанат, войдя в комнату мужа, с тревогой в голосе сообщила:

— Саша заболел. Всю ночь держался жар. Мальчик бредил. Княгиня Анна рыдает.

— Храни его аллах! Успокой мать, немедленно распорядись созвать всех лекарей для осмотра и оказания помощи ребенку.

Через полчаса у постели трехлетнего Александра, сына князя Чавчавадзе, состоялся консилиум Веденских знахарей вместе с перебежчиком, ротным фельдшером, в присутствии самого имама. При виде Шамиля больной ребенок заулыбался и протянул ручки. Имам взял его на руки, после чего мальчик позволил без капризов лекарям осмотреть себя с ног до головы. Хакимы пришли к выводу, что у мальчика простуда. Тут же приступили к приготовлению из трав и всяких кореньев жаропонижающих и потогонных отваров, смазали грудь и ножки козьим салом с керосином. Один из старых знахарей остался дежурить у постели больного. К общей радости, мальчик через три дня поправился.

Загидат с кем-то из женщин поделилась о выговоре, который сделал ей муж в тот вечер, когда она попросила его купить и для нее такой же кулон, какой подарила Варвара Шуанат. Слух об этом разнесся по всей женской половине. Многие, особенно служанки, обрадовались. Княжна Нина сказала младшей жене Аминат:

— Неужели и в той половине, где живет имам, такая же скромная обстановка, как в ваших комнатах?

— А разве у нас плохо? Мы имеем все необходимое, — с удивлением ответила Аминат и тут же, наклонившись к уху девушки, шепнула: — Сегодня, когда муж уйдет в мечеть, я покажу тебе его половину.

Как только раздался призыв муэдзина к молитве, молодая жена имама и княжна Нина шмыгнули в его спальню. Нина была удивлена, увидев маленькую комнатку. Никакой мебели. На глиняном полу старый палас. Скатанная постель у стены, на ней домотканый ковер. На стене, противоположной окну, множество деревянных гвоздей, на которых висит одежда имама. Справа от дверей на полу медный таз, рядом с ним большой луженый кувшин и маленький кумган для омовения. Вторая дверь из спальни вела в кунацкую. Это была просторная комната. Пол тут был устлан огромным сумаком. На одной из стен висели медные тазы, подносы. В стенном шкафу — посуда. Вторая стена увешана множеством оружия, огнестрельного и холодного. На полу разложены тюфячки и подушки. Третья комната, небольшая, была библиотекой. На полках в стенной нише и стеллажах лежало множество книг в сафьяновых и кожаных переплетах, в матерчатых чехлах. Вторая дверь вела в мечеть.

— Я думала, что имам Чечни и Дагестана живет как царь — роскошно, — разочарованно заметила княжна Нина.

— Богатство моего мужа составляет не имущество, а сила, — не без гордости ответила Аминат и вдруг как-то съежилась, страдальчески сдвинула брови.

— Что с тобой, тебе плохо? — спросила княжна.

— Да, очень, уйдем отсюда, потом я тебе расскажу.

Через кунацкую и спальню имама они вышли вновь в коридор, ведущий на женскую половину. Комната Аминат была напротив комнаты Шуанат.

— Милая Ами, что случилось, кто тебя обидел? — Княжна Нина опустилась на колени перед молодой женщиной и, обнимая ее, стала утешать.

Немного успокоившись, Аминат сказала:

— Я уйду от него.

— Почему? Разве он тебя обижает? — удивилась Нина.

— Если бы обижал, мне легче было бы. В том-то и дело, что очень ласковый и добрый он, а я, сама избрав его, до сих пор не родила обещанного сына. Пятый год живу с ним. Наверное, аллах наказал меня за мою смелость и легкомыслие. Мне нужно было выбрать мужа по себе, — со слезами на глазах откровенничала Аминат.

— Он упрекнул тебя в этом?

— Нет, ни разу не намекнул даже.

— Зачем же тогда плакать…

— Это я так, в обиде на свою судьбу, живу здесь как яловая коровка, ни телка, ни молока, другие его жены рожают, стыдно мне, уйду.

— Ты любишь его?

— Очень.

— Зачем же тогда уходить?

— От стыда.

Только теперь княжна Нина поняла, почему Аминат никогда не выходила ни встречать, ни провожать Шамиля. Когда он, уходя в поход, выезжал из ворот, молодая женщина взбиралась на крышу и долго стояла там, провожая своего повелителя грустным взглядом. Если Шамиль звал ее к себе днем по какому-нибудь делу, она густо краснела и не в силах была скрыть волнение.

* * *

Поздней осенью генерал Орбелиани предпринял движение в Салатавию, чтобы заставить Шамиля отказаться от намерений напасть на левый фланг, осмотреть окрестности выше Буртуная, спуск в Гумбет и одновременно угнать скот горцев. Салатавский наиб Гебек быстро собрал отряд и занял позиции около Буртуная. На помощь к нему двинулся Гази-Магомед из Караты. В короткой схватке сын Шамиля был ранен в ногу пулей. Повреждены были только мягкие ткани. Отец и все остальные родственники навестили Гази-Магомеда.

— Я тоже хочу проведать Гази-Магомеда и, может быть, поживу некоторое время в Карате, — сказала как-то Аминат мужу.

— Проведать можешь, но почему ты решила пожить там, разве тебе плохо в моем доме?

— Плохо! — к удивлению имама воскликнула Аминат.

— В таком случае тебе лучше возвратиться к своим родителям, — предложил Шамиль.

— Ты отпустишь меня? — Младшая жена обратила взор на мужа с немым отчаянием и мольбой. Но это не была мольба о разводе, избавлении. Напротив, она хотела, чтобы он сказал: «Останься!» — но Шамиль не понял ее.

— Конечно, отпущу, зачем же насильно привязывать тебя.

Задыхаясь от обиды, Аминат убежала в свою комнату. Она долго рыдала и целый день не выходила из комнаты. Вечером Хаджияв с тетушкой Меседу отвели Аминат к родителям.

Скучно стало княжне Нине. Теперь ей не с кем было делить секреты и внезапно выбегать навстречу черноусому щеголю Хаджияву, который часто тайно подносил мелкие подарочки очаровательной княжне.

 

Глава третья

Грузия была потрясена небывалым набегом леков на Кахетию. Только и было разговоров о пленении тысячи соотечественников, и особенно семей именитых князей и азнауров. Судьбы пленных, покрытые мраком неизвестности, заставляли строить догадки, полные вымысла и ужасов. Вокруг их родных и близких толпились сочувствующие, готовые вооружиться и двинуться на дерзких захватчиков. На шумном тифлисском базаре словоохотливые фантазеры, любители приврать и приукрасить, пугали наивных крестьян, съехавшихся из деревень, рассказами о том, что хищные шайки леков под покровом темноты гуляют на дорогах и кружат вокруг сел, граничащих со страной дикарей.

На имя главнокомандующего от офицеров Грузии поступали прошения «дозволить выезд в логово зверя». Страшная весть облетела и пределы всея Руси. Даже на страницах газет Парижа и Лондона появились сенсационные статьи с захватывающими названиями: «Фрейлины русской царицы — грузинские княжны в плену у варваров!»

Князь Чавчавадзе был в отчаянии. Он не раз порывался ехать в горы сам, но его отговаривали. Генерал Рид, командующий Кавказской армией, успокаивая офицера свиты наместника, говорил:

— Князь, я не сомневаюсь в том, что члены вашей семьи и родственники живы, здоровы. Уверяю вас, надежда на их спасение не потеряна. Ведь вы человек кавказский и хорошо знаете, что эти туземцы имеют привычку брать в плен именитых людей с целью получить за них большой выкуп. Наберитесь терпения. Дождемся указаний императора и тогда будем действовать, а пока начнем с писем частного характера.

Пленные тосковали на чужбине. Каждый вечер, пока стояли теплые осенние дни, княгини и княжны поднимались на плоские крыши дома подышать чистым воздухом. И каждый раз мечтательные взоры их с надеждой обращались к югу — к родной Грузии. Наконец в один из дней с купцом Мусой, возвратившимся из Хасав-Юрта, пришла почта. Это были письма, написанные родственниками и близкими именитых и простых пленников, расселенных в доме имама и в саклях Веденских жителей. Радости пленников не было предела. Получила два письма от мужа и княгиня Анна. Давид писал: «Родные мои, любимые, мужайтесь. Скоро правительством будут направлены официальные лица для переговоров. Сам император отнесся участливо к вашей судьбе. Не сомневайтесь, что будут приняты все возможные меры для вашего освобождения. Да хранит всех вас господь. С нетерпением ждем сообщений от вас.

Давид».

Шамиль разрешил вручить все письма адресатам, не прочитав ни одного.

— Мы прочитаем ответные, о чем и предупредите предварительно всех, — распорядился он.

Вместе с Даниель-беком, приехавшим в Дарго-Ведено по делам, он вызвал к себе княгинь и сказал им через Даниель-бека:

— Несомненно, вы пожелаете написать ответы. Вам дадут бумагу и карандаши. Только предупреждаем и просим не сообщать ничего лишнего о нас. Пишите только правду о своем положении, о детях. Можете заверить, что я согласен на выкуп и обмен. Об условиях буду говорить только с определенными лицами, с ведома и согласия членов Государственного совета. Так и напишите, что Шамиль самолично не может решать ни одного вопроса, касающегося общества или дел имамата. Послания ваши будут отправлены после проверки содержания. Так что никаких условностей, намеков и иносказательных выражений не должно быть. Ваш муж, — обратился Даниель-бек к Варваре, — был человек чести и слова. Надеемся на ваше благоразумие.

Княгиня Варвара в знак согласия кивнула головой, а вспыльчивая Анна, откинув платок с лица, сказала:

— Передайте имаму, что не нужно нас так строго предупреждать. Наше воспитание не позволит нам лгать и заниматься предательством. Единственное, что нельзя отнять у человека, — это совесть и честь. Люди благородные не лишаются их даже в униженном положении.

Когда Даниель-бек перевел Шамилю слова Анны, имам улыбнулся:

— Такие слова приятно слышать, особенно от христианок.

Целый ворох свернутых бумаг — писем — увез приказчик купца Мусы в Хасав-Юрт, откуда они через Владикавказ должны были попасть в Тифлис. Даже мадам Дрансе написала длинное послание матери в Париж. Больших хлопот доставило цензуре имама послание француженки, написанное латинским шрифтом. Когда доложили Шамилю о письме, адресованном в далекую страну, он сказал:

— Отправляйте, паранцизы хоть и неправоверные, но все же являются союзниками султана, нам нечего их опасаться.

Наступила зима. Все сношения маленького государства Шамиля с внешним миром на время прервались. Пленные, тяжело вздыхая, отсчитывали каждый день, томясь в душных саклях Веденских узденей и гареме Шамиля. Все с нетерпением ждали весны. Наконец улеглись зимние бури и метели. Уплыли серые облака и молочно-белые туманы, окутывавшие вершины гор. Хмурое небо стало синеть. Зажурчали ручьи, из-под талого снега показались кремень и липкая грязь застуженных дорог и тропинок. Открылись окованные льдами перевалы. Яркое весеннее солнце стало согревать природу и человеческие души, неся радость пробуждения и надежды на лучшее. И опять на высокие крыши домов, обласканные лучами заходящего солнца, стали подниматься пленницы, вновь обращая лица к гряде заснеженных гор, за которой нежились цветущие долины, изумрудные холмы и горы родного края. С теплыми ветрами, с добрыми вестями прикатила первая оказия в Дарго-Ведено. Вместе с множеством радостных посланий на имя пленных было доставлено и Шамилю важное письмо в синем конверте, скрепленное сургучными печатями, от командующего войсками — генерала Рида из Тифлиса. Командующий писал о том, что он уполномочен наместником Кавказа князем Воронцовым, с ведома и согласия его императорского величества Николая I, заняться переговорами с имамом Шамилем по поводу выкупа и обмена пленных грузинских семей и русских офицеров. Генерал Рид просил сообщить предварительно о приблизительных условиях, сумме выкупа, форме обмена, месте встречи сторон.

В ответном письме имама было сказано:

«Главное условие — безоговорочный возврат выданного в заложники при Ахульго сына моего Джамалуддина, а также взятого в аманаты при Телетле племянника Гамзата, которые более пятнадцати лет томятся в России. Обмен пленных офицеров — одного на одного. Денежный выкуп за семьи грузинской знати — 20 мер серебра. Место встречи сторон — Новое Дарго. Время встречи — любое».

Через две недели из Хасав-Юрта в Дарго прискакал гонец, который сообщил:

— Парламентеры от главнокомандующего прибыли в Хасав-Юрт. Они будут ждать ваших людей возле укрепления Майор-Туп.

— Завтра утром мои люди будут там, — ответил Шамиль.

В тот же день к указанному гонцом месту выехали Гаджи-Али, Мухаммед-Тахир, ичкеринский наиб Умалат с несколькими сотнями мюридов. Парламентеры из Тифлиса — грузин, офицер императорской гвардии, два русских офицера из штаба главнокомандующего и сотня вооруженных казаков — ждали проводников на берегу речушки Мичик возле Майор-Тупа.

Подъехав к противоположному берегу, Гаджи-Али назвал себя и, представив остальных, сказал:

— Если вы намерены ехать в сопровождении собственной охраны, следуйте за нами. Если же доверяетесь нам, присоединяйтесь.

Три офицера с денщиками отделились от сотни казаков и, присоединившись к горцам, тронулись в путь.

Шамиль встретил парламентеров в диван-хане. Слева и справа от него восседали члены Государственного совета.

Когда парламентеры с помощью переводчика изложили свои полномочия, Шамиль сказал:

— Пятнадцать лет тому назад во время сражения за Ахульго ваши генералы потребовали заложника — моего старшего сына Джамалуддина. С тех пор я многократно пытался обменять его на именитых русских и грузинских военнопленных. Но старания мои были тщетны: каждый раз ваш царь отказывал. И на сей раз первым условием ставлю возврат того, в ком течет моя кровь, кто дан мне самим аллахом и должен быть рядом со мной, в родных горах, а не в России. Теперь я не отступлю от своего требования. И прочие пункты условия согласно решению меджлиса остаются неизменными. Они тоже известны вашему командованию.

— Мы уполномочены сообщить согласие нашего правительства возвратить Джамалуддина и обменять остальных пленных одного на одного, а что касается выкупа — 20 мер серебром, то он слишком большой: такое количество денег не смогут собрать родственники княгинь и прочих пленников.

Шамиль глянул на купца Мусу, «министра финансов и торговли». Купец спросил парламентеров:

— Какую сумму выкупа предлагают родственники пленных?

— Половину, — ответил офицер-грузин.

— Этого мало, мы можем согласиться на пятнадцать мер и не уступим ни одного пятака, — заявил Муса.

— Хорошо, мы доложим об этом командованию и родственникам пленных, — сказал офицер-штабист.

Парламентерам разрешили увидеться с княгинями. Анна Ильинична со слезами кинулась к офицерам, обняла их, расцеловала. Княгиня Варвара, спокойно протянув руку, поблагодарила за участие и заботу.

— Тяжело в неволе, но здесь нас не обижают, — с грустью сказала она.

Офицеров проводили до берега Мичика, где их вновь встретили конные казаки.

* * *

Продолжалась Крымская война. Русский народ роптал. Формы и методы правления Николая I деморализовали администрацию и военное командование. Солдаты шли в бой без подъема, зная, что идут на верную смерть. Не хватало продовольствия, боеприпасов. Плохо была поставлена медицинская помощь. Больных и раненых везли по бездорожью за тысячу верст в скрипучих фургонах и на подводах. Верховный главнокомандующий, семидесятилетний фельдмаршал Паскевич, махнув рукой, уступил место Меньшикову. Но положение на фронтах не изменилось. Длинные переходы в условиях лютой зимы, по бездорожью сломили дух армии. Часть Черноморского российского флота была потоплена у Севастополя, чтобы создать барьер для вражеских судов. Английские корабли обстреливали Одессу.

Хотя война отвлекла внимание Николая I от Кавказа, но из рапортов и отчетов наместника он знал обо всем, что происходило там. Когда до него дошло донесение, в котором сообщалось о том, что первым условием обмена грузинских пленных Шамиль выставляет возвращение сына Джамалуддина, император серьезно задумался. Всякому было ясно, что война России с Турцией подняла дух горцев Дагестана и Чечни. В Прикаспийском крае русских войск оставалось мало. Полки апшеронский, ширванский, нижегородский, кабардинский и другие были отправлены на турецкий фронт. Малочисленные силы, оставленные в крепостях и на линии, держались.

Командующий войсками генерал Рид был настолько обеспокоен положением дел на юге, что предложил императору, в случае разрыва отношений с Персией, оставить Дагестан и Чечню.

Наместник Кавказа Воронцов сидел в Тифлисе словно на вулкане, готовом извергнуть испепеляющую лаву.

Царь, отправивший сына Шамиля Джамалуддина в Варшаву перед началом войны, теперь, боясь активных действий со стороны воинственного имама, решил вернуть ему сына, чтобы отвлечь его хоть на время от театра военных действий и намерений пробиваться на юг для соединения с турецкой армией.

Вскоре в Новое Дарго вновь прибыли посланцы от наместника Кавказа Воронцова с сообщением о том, что сын имама Джамалуддин отбыл из Петербурга на родину. Остальные горцы последуют за ним из Сибири и прочих мест ссылки. Что касается суммы выкупа, представители заявили:

— Вы затребовали очень много денег. Все родственники пленных грузинских семей не могут собрать такую сумму, даже если они лишатся всего состояния.

— Сколько же они предлагают? — спросил имам.

— Тринадцать с половиной мер серебра.

— Я не возражаю, если на то согласятся члены нашего меджлиса, — ответил Шамиль.

Представители наместника обратили взоры на седобородых чалмоносцев.

— Пусть будет так, — сказал устад Джамалуддин-Гусейн. И остальные утвердительно закивали в знак согласия.

Помощники Мусы — купцы-коробейники, экспедиторы и снабженцы, одновременно исполнявшие роль лазутчиков, — в эти дни, полные беспокойных событий, работали как никогда. Все, что происходило в военных урочищах, крепостях, расположенных на линии и подальше от них, им становилось известным. Обо всем они сообщали в Дарго-Ведено. Еще за день до получения официального сообщения от начальника хасавюртовского гарнизона полковника Сумцова Шамилю стало ведомо о прибытии сына Джамалуддина в Хасав-Юрт вместе с мужем княгини Анны, полковником Чавчавадзе. Имам не только был радостно взволнован, но и встревожен. Собрав ближайших родственников и друзей, он сообщил:

— Джамалуддин ступил на землю родины. Хвала и благодарность творцу, если это так!

— Аллах милостив, он сделает только так, — произнес устад.

— Бог милостив, но царь суров. К великому сожалению, гяур — владелец трона — может пойти против нашего желания и воли всевышнего, — тихо произнес Шамиль.

— Утешься, сын мой, судя по их старанию, они вернут тебе сына, — успокоил учитель тариката.

— Вернут, но его ли? Поистине, я опасаюсь обмана. Арасейскому паче ничего не стоит путем коварства и подкупа подослать другого, сохрани аллах! — Шамиль обратил взоры к небу.

— Опасения имама не лишены основания, от этого захватчика можно ожидать всего, — согласился купец Муса.

— Что же тогда делать? — спросил озадаченно Мухаммед-Тахир.

— Мне кажется, прежде чем начать обмен, надо увидеть Джамалуддина или того, кого выдают за него, — предложил Муса.

— Сказать легко, но как это сделать и кто из тех, кто проникнет туда, может с уверенностью сказать, что это именно он, через шестнадцать лет, если его взяли восьмилетним мальчиком, — сказал Шамиль.

— Не сомневайся, не сомневаюсь и я в том, что в чертах лица его должно сохраниться что-то, унаследованное от родителей, тем более что ты сам говорил, что он был очень похож на мать, — успокоил зятя Джамалуддин-Гусейн.

— Учитель прав, надо послать человека, который знал Джамалуддина в детстве, для того, чтобы убедиться, он это или нет, — предложил купец и добавил: — Все остальное я беру на себя.

В тот же день в Хасав-Юрт из Ведено направились четыре арбы, нагруженные вьюками шерсти, невыделанных бараньих и бычьих шкур. Следом поехали двоюродный брат имама Ибрагим, сын покойного Барты-хана, Салих и купец Муса казикумухский. По прибытии в Хасав-Юрт помощники Мусы занялись своими делами, а сам купец стал связываться с нужными людьми. Ему сообщили, что сын имама действительно прибыл, первую ночь ночевал в крепости, а сегодня с утра переехал в дом к начальнику гарнизона полковнику Сумцову. Особняк его находился среди прочих домишек русских военнослужащих и саклей мирных кумыкских узденей. С одним из этих узденей, двор которого был расположен недалеко от особняка Сумцова, Муса познакомил Салиха и Ибрагима, которые, переодевшись в простые бешметы, остановились у кумыка как кунаки. Они весь день просидели на очаре вместе с хозяином в ожидании, что гость русского начальника покажется на улице, но не дождались. Тогда кумык, возвратившись из разведки, успокоил их, говоря, что надежда не потеряна, что он поможет им увидеть гостей начальника гарнизона вечером, поскольку в честь сына Шамиля полковник Сумцов устраивает гулянье.

— А разве нас пустят туда? — с удивлением спросил Ибрагим.

— Конечно нет, — улыбаясь ответил кумык.

— Как же тогда мы увидим гостей?

— Через окно, подойдем и поглядим.

Сидя у ворот сакли, хозяин вместе с «кунаками» следил за всем, что происходило в доме и возле дома русского начальника. Они видели, как сновали вокруг ординарцы и денщики, как зажглась большая керосиновая лампа, висящая над столом, как подъезжали верхом на лошадях офицеры — гости из близлежащих крепостей, как важно шли под руку с разодетыми женами местные начальники и чиновники.

Когда из дома полковника донеслись звуки фисгармонии, не только «кунаки» кумыка, живущего по соседству, но и случайние прохожие стали подходить и с любопытством заглядывать в открытые окна одноэтажного дома.

Солдаты и ординарцы, продолжавшие суетиться возле крыльца и офицерских коней, не обращали на них никакого внимания. Веселые ротозеи, миролюбивые хасавюртовские парни с лукавыми улыбками разглядывали пышные обнаженные плечи, белые шеи и яркие наряды русских «матушка». Только лица Ибрагима и Салиха не похожи были на зевак. Их зоркие взгляды скользили по офицерам, но, к их огорчению, все молодые офицеры удивительно казались похожими друг на друга.

— Джамалуддин, — вдруг прошептал-Салих.

— Где? — взволнованно спросил Ибрагим.

— Смотри вправо, он только что вошел и встал у дверей рядом со смуглым усатым здоровенным полковником — видимо, грузином.

Ибрагим успел заметить молодого бледнолицего офицера в голубом мундире, которого моментально окружили гости.

— Да, это Джамалуддин, глаза и брови у него точно такие, как у Магомед-Шафи.

Салих, потянув за руку Ибрагима, отошел от окна. За ними последовал кумык — гостеприимный хозяин. Они поспешили к его сакле, где их с нетерпением ждал Муса. В ту же ночь они выехали из Хасав-Юрта, торопясь успокоить и обрадовать Шамиля.

Дарго-Ведено был оживлен, как в дни перед большим походом. Сотенные войска имама во главе с наибами стояли в селе и в окрестностях. В доме Шамиля была необыкновенная суматоха. Празднично разодетые муртазагеты и приближенные имама расхаживали по двору и по дому. Коневоды чистили коней, сбрую, встряхивали дорогие чепраки.

Шамиль отдавал последние распоряжения, стараясь ничего не забыть. Средний сын его Гази-Магомед вместе с женой Каримат и тестем Даниель-беком тоже прибыли накануне. Младший, Магомед-Шафи, жизнерадостный юноша, примеряя на себя, выбирал для Джамалуддина лучшую одежду, самое дорогое оружие, положившись на авторитет щеголя Хаджиява, знатока этого дела.

Управляющий домом и казначей имама Хаджияв был немного грустен. Он знал, что это последние дни его затаенной радости, затаенной от властной, ревнивой жены, которая так и следила за каждым его шагом, когда он приближался к комнатам грузинских княгинь. Он знал, что больше никогда не увидит Нину Баратову, красавицу княжну, которая одним взглядом зажигала его душу и заставляла трепетать, как теплый ветерок молодую листву. Хаджияв открыл свою тайну мудрому и доброму Джамалуддину-Гусейну.

— Что делать, нет сил перебороть себя, тянет меня к этой грузинской девушке, сон потерял, покоя лишился. Попроси имама, пусть разрешит мне взять ее в жены.

— Не разрешит он жениться тебе на христианке. Она не примет ислам и не пойдет за тебя. Я в этом уверен. Не забудь, что она княжна, за ее спиной, несмотря на то что она в неволе, не только Грузия, но и русское государство.

— А как же Шуанат стала женой имама?

— Шуанат — дочь купца, о которой никто не беспокоился, кроме ее близких. К тому же она приняла ислам и по доброй воле согласилась стать женой имама.

— А может быть, и грузинская княжна согласится стать моей женой?

— Ну что же, дай бог, только пусть она скажет об этом сама, — ответил устад.

Но Хаджияв не осмелился предложить красавице Нине руку и сердце. Шутя, посмеиваясь поглядывала на него при встрече недоступная грузинка, и где-то в глубине веселой души рождалось у горца грустное сознание того, что любовь, пришедшая к нему, останется безответной навсегда.

Салих, несмотря на то что числился муртазагетом, занялся своим любимым Кегером. Он подковал коня, расчесал гриву и хвост, приготовил самое дорогое седло, лучший чепрак. Кегер предназначался для дорогого гостя — Джамалуддина, которого Салих нянчил, забавлял. Он помнил, как сын имама катался на Кегере, когда тот еще был жеребенком.

«Узнает ли теперь меня и Кегера Джамалуддин? Забыл, наверное, о нашем существовании», — думал Салих, с грустью вспоминая мрачные годы отрочества и тот день, когда Шамиль спас его от неминуемой смерти.

Сборы кончились. Кавалерия имама под барабанный бой и звуки марша выступила из Ведено. Шамиль со знаменосцами в окружении пышной свиты ехал впереди. Большой обоз с женщинами и детьми потянулся следом. Жители Ведено и Нового Дарго, верхом и пеши, отправились провожать пленных, с которыми успели сдружиться и с сожалением расставались теперь. Веселые переговоры, добрые пожелания, смех, громкие радостные возгласы и тихие прощальные речи не прекращались всю дорогу. На следующий день рано утром к побережью Мичика, между местечками Уйсунгур и Мухрас-Шугаиб, возле Майор-Тупа подошло пятитысячное войско имама. Кавалерия расположилась вдоль дороги, в тени деревьев на окраине леса, а двухколесные арбы с бычьими упряжками, с нескончаемым скрипом высоких колес, в сопровождении огромной толпы провожающих подъехали поближе к берегу Мичика.

Движением и расположением обоза руководил сын имама Гази-Магомед. Рядом с ним были купец Муса, казначеи Юнус и Хаджияв с небольшим числом мюридов и муртазагетов. Пленные русские офицеры составляли отдельную небольшую группу верховых, которая следовала за обозом.

На противоположном берегу Мичика на ровном поле стояли колонны пеших и конных отрядов русских войск. Когда Гази-Магомед с товарищами подъехал поближе к берегу, со стороны русских явился связной. Он подал Гази-Магомеду записку. Генерал Рид, который прибыл из Тифлиса, чтобы лично участвовать в ритуале обмена, просил имама Шамиля сообщить, а точнее — предложить форму и порядок обмена.

Гази-Магомед немедленно отправился к отцу с запиской генерала. Шамиль продиктовал ответ: «Согласно первому пункту договора вы возвращаете моего сына Джамалуддина, на встречу с которым выйдут средний сын Гази-Магомед и младший Магомед-Шафи. Вслед за этим мы переправляем на вашу сторону семьи грузинской знати. После этого производим обмен военнопленными одного на одного согласно списку».

Оставив в стороне вооруженных муртазагетов, Гази-Магомед с Магомедом-Шафи подошли к бугорку, который возвышался у мостика, переброшенного через реку. Положив узел с вещами для брата на землю, Гази-Магомед стал смотреть туда, где в стороне от строя конных и пеших солдат стояла группа офицеров. От нее отделились три человека. Они направились к мостику. Один, высокий, худощавый, в белом мундире с золотыми погонами, в белых рейтузах, в черных лакированных сапогах и черной треуголке, шел посередине. Двое других в обычных походных мундирах шли по бокам. Гази-Магомед пристально вглядывался в офицера, одетого в парадную форму. Он так же, как и отец, был обеспокоен тем, что царь может обмануть их — послать вместо Джамалуддина подставное лицо. Эта мысль довлела над всеми остальными, гася ветром подозрения вспышки радости. Потому молодой наиб Караты, скрывая волнение, впился проницательным взглядом сощуренных глаз в лицо офицера в белом. Он хотел найти в тонких чертах бледного лица штрихи, унаследованные от матери. И вдруг облегченно вздохнул. «Да, это Джамалуддин», — сказал он сам себе. Большие темно-бархатные глаза, тонкие ровные черные брови, сходившиеся у переносицы, были точно такими, как у покойной матери.

Джамалуддин, в свою очередь, шел, внимательно рассматривая человека, стоявшего на той стороне моста. Высокий, в длинной черкеске, в косматой папахе, надвинутой до самых глаз, он казался угрюмым. Большая голова на короткой шее, плотно посаженная на широкие плечи, была чуть наклонена набок. Подойдя поближе, Джамалуддин разглядел монголоидные черты смуглого, рябого лица со строгим взлетом правой брови. «Кто он?» — думал Джамалуддин. Пройдя мост, офицеры остановились напротив него. Гази-Магомед, сделав шаг навстречу, протянул Джамалуддину руку. Когда тот пожал ее, он отошел назад и снова встал на прежнее место.

Не сразу поняв, кто перед ним, смущенный холодной встречей и невниманием к сопровождающим, Джамалуддин сказал:

— Непонятно, почему отец послал этого странного невежу встречать меня. — Он резко повернулся спиной к Гази-Магомеду и, тяжело вздохнув, произнес: — Вот и все! Отсюда начинается неизвестность… Прощайте, друзья мои!

— До скорой встречи, Джамалуддин! — Старший из офицеров простер руки, обнял, поцеловал в обе щеки сына имама и стал вытянувшись, сняв головной убор. Второй офицер сделал то же самое.

— Доведется ли еще увидеться? — дрогнувшим голосом произнес Джамалуддин.

Гази-Магомед не видел лица брата, но на глазах офицера, обращенного лицом к нему, он заметил слезы. «Называется мужчина», — произнес в душе каратынский наиб и отвернулся с презрительной усмешкой.

Сопровождающие офицеры козырнули, пристукнув каблуками, затем, круто повернувшись, зашагали в свою сторону. Джамалуддин, держа треуголку на руке, стоял и глядел вслед удалявшимся офицерам до тех пор, пока они не смешались с остальными. Только тогда он повернулся лицом к Гази-Магомеду.

— Это твой младший брат, — представил Гази-Магомед юношу.

Джамалуддин хотел протянуть руку, но Магомед-Шафи кинулся к нему, обнял, прижался к груди, говоря с радостью:

— Брат мой, любимый, наконец я увидел тебя!

— Здесь одежда, переоденься, прежде чем идти к отцу, — распорядился Гази-Магомед, обратившись к Джамалуддину, и зашагал в сторону.

Джамалуддин, глянув на узел, спросил:

— Что за одежда?

— Отцу не нравится русская форма, он хочет, чтобы ты явился к нему в нашей черкеске, — пояснил юноша.

— А кто этот человек? — спросил Джамалуддин, глянув вслед Гази-Магомеду.

— Как, разве ты не знаешь? Это же наш средний брат Гази-Магомед!

— Гази-Магомед? — с удивлением повторил Джамалуддин.

— Да, — с недоумением ответил Магомед-Шафи.

Джамалуддин, ничего не сказав, поднял с земли узел с одеждой. Магомед-Шафи буквально выхватил его из рук брата, говоря:

— Узел должен нести я, вон в тех кустах переоденешься.

Магомед-Шафи направился к зарослям терновника. Джамалуддин последовал за ним.

На обоих берегах Мичика стоял неугомонный шум. Женщины и дети, сидевшие в арбах, увидев приближающихся со стороны русских войск толпу людей в военной и гражданской форме, стали кричать, называя имена родных и близких, прибывших из Грузии. Впереди толпы шел большого роста черноусый полковник — князь Давид Чавчавадзе.

— Папа! Папа! — закричал звонким голосом четырехлетний сын его Саша, которого едва удерживала жена Давида княгиня Анна.

Гази-Магомед подошел к арбе, взял мальчика на руки и, перенеся через мост, передал отцу.

— Истинно — мы обращались неплохо с вашими детьми, женами, ибо далеки от греха, — сказал он, обратившись к Чавчавадзе.

— Мне известно это из писем моей жены и остальных, за что я очень благодарен твоему отцу и всем его помощникам, — ответил Давид.

Женщины и дети сошли с арб. Они торопливо, но искренне прощались с бывшими хозяевами и с теми, с которыми успели сблизиться в неволе. Все торопились на свой берег.

Хаджияв не сводил глаз с лица Нины Баратовой, которая почему-то не торопилась. Она сошла с арбы позже остальных, остановилась, подняла большие черные глаза на Хаджиява и впервые за все время без улыбки, в которой всегда таилась легкая насмешка шалуньи, глянув на него, молча простилась. Хаджияв проводил ее до моста. Здесь он остановился, стал смотреть вслед.

— Эй, Хаджияв, ты занимаешься не тем, что тебе поручено, — послышался громкий голос купца Мусы.

Управляющий и казначей дома имама быстро пошел к тому месту, куда подъехали три арбы русских, груженные мешочками с монетами и слитками серебра. Их стали перебрасывать через реку на противоположный берег. Усевшись на землю, казначеи принялись считать деньги. Муса стоял рядом, записывая цифры, складывая их в общие суммы.

Когда женщин и детей переправили на сторону русских, шум немного утих. Обмен военнопленными происходил спокойнее. Два представителя со списками стояли у моста на той и другой стороне, выкрикивая пофамильно обмениваемых.

В черкеске, каракулевой шапке, в легких мягких сапогах — ичигах вышел Джамалуддин из-за кустов неузнаваемым. Он непривычно шагал в обуви без каблуков. Магомед-Шафи шел рядом, неся узел. Они направились туда, где стояло войско имама. Увидев приближающихся сыновей, Шамиль отошел от свиты и стал на небольшом холме в ожидании. На нем была кремового цвета праздничная черкеска с позолоченными газырями, высокая папаха с зеленой чалмой. Одна рука покоилась на рукоятке кинжала, вторая была опущена. Джамалуддин, увидев его, даже остановился, с восхищением глядя на величественную фигуру, гордую осанку имама Дагестана и Чечни.

— Иди к нему, — шепнул Магомед-Шафи, останавливаясь.

Теперь взоры всех обратились на двоих, отца и сына. Все застыли в ожидании. Только Гази-Магомед торопливо пошел к отцу. Когда Джамалуддин приблизился, Шамиль не выдержал. Скрывая волнение, он сделал шаг навстречу старшему, долгожданному, протянул руки и с возгласом: «О аллах!» — прижал к груди Джамалуддина. Слезы радости заструились по его щекам. Подошедший Гази-Магомед холодно посмотрел на отца, который проявил недопустимую слабость на виду у всех. А может быть, чувство ревности проснулось в нем. Никогда отец не обнимал его. Уходя в поход, даже руки не подавал, а что касается слез, он думал, что отец не заплачет даже над трупами сыновей, и вдруг…

Гордый каратынский наиб настороженно огляделся вокруг. Он заметил, как низко опустили головы седобородые ученые, советники. «Отчего бы это? — подумал он. — Не от стыда ли за расчувствовавшегося имама?» Удивительная тишина воцарилась вокруг. Только слова отца, полные проникновенной душевности и горячей родительской ласки, зазвучали рядом:

— Сын, родной мой, хвала аллаху, пророку, всем святым!

— Отец, пора двигаться, — произнес Гази-Магомед.

— Сегодня у меня праздник, самый радостный день в моей жизни. Я никуда не спешу, дай продлить это счастье, — ответил Шамиль и, обратившись к младшему сыну, остановившемуся в стороне, сказал: — Магомед-Шафи, подойди и ты сюда. Дети мои, милые сыновья, вот так всегда вместе хотел бы видеть я вас. А теперь пойдите все втроем, обойдите строй воинов и толпу, пусть все увидят Джамалуддина и порадуются его возвращению.

Три сына имама подошли сначала к седобородым ученым, советникам, затем к наибам, с каждым из которых Джамалуддин поздоровался за руку. Затем прошли они перед строем конников, пеших и толпы. Громкими возгласами приветствий встречали люди сына Шамиля. Имам ушел приветствовать возвращенных военнопленных.

Когда братья вернулись, Салих подвел к Джамалуддину Кегера. Лицо бывшего коновода сияло радостью. Он едва сдерживал себя от желания обнять Джамалуддина.

— Ты помнишь меня? Я Салих, — сказал он, не скрывая волнения.

— Салих! Дорогой мой! — Джамалуддин кинулся в объятья муртазагета, в черных усах и бородке которого белели нити седины. Салих закрыл глаза, чтобы скрыть слезы, но две слезинки скатились по щекам и исчезли в густой бороде.

— Сегодня день мужского плача, — шепнул с ехидством Гази-Магомед на ухо младшему брату.

— Зачем ты так говоришь? Клянусь аллахом, я сам едва удержался от слез радости, — ответил Магомед-Шафи, недовольно глянув на сурового Гази-Магомеда.

Нукеры подвели коней имаму, Гази-Магомеду и Магомеду-Шафи. Все уселись, подъехали к головной колонне войск. Взвизгнула зурна, раздалась быстрая дробь барабана. Под старый восточный марш тронулся строй. Шамиль с тремя сыновьями ехал впереди. Дорога шла через лес. В нем было тихо, светло, пахло сыростью и прелой листвой. Джамалуддин разглядывал стволы деревьев, смотрел вдаль. Кегер, не сдерживаемый ездоком, все время вырывался вперед. Глядя на Джамалуддина, Шамиль сказал:

— Видите, как торопится домой. Видимо, истосковалось сердце его по родным и близким.

Услышав слова отца, Джамалуддин осадил коня и, поравнявшись с братьями, ответил:

— Ты прав, папа, истосковалось сердце мое, особенно по матери, как она?

Джамалуддин заметил, как братья, склонив головы, отвернулись, а лицо Шамиля сделалось каменным. Никто не отвечал на его вопросы.

— Почему же вы молчите, здорова она, жива? — с тревогой в голосе переспросил Джамалуддин.

— Сын мой, я не хотел огорчать тебя, омрачать твою радость на пути к дому, но коли ты жаждешь узнать, скрывать не стану — покинула она этот тленный мир.

Джамалуддин, вздрогнув, снял папаху. Больше он не задал ни одного вопроса. Всю дорогу ехал не поднимая обнаженной головы. Когда стали подъезжать к Ведено, Шамиль сказал:

— Каждый проходит отрезок пути, предначертанный богом. Ни мольбами, ни скорбью его не продлить. Надень шапку, подними голову и восславь аллаха, который вернул тебе святую матерь — родину.

Дарго-Ведено готовился к встрече сына Шамиля и других горцев-аманатов и военнопленных, возвратившихся с чужбины. Крыши домов были усеяны молодыми женщинами, девушками. Дети, старики и пожилые горянки вышли на улицу. Вездесущие ребятишки, шумной стаей выпорхнув из-за придорожных деревьев, громкими криками известили аульчан о приближении отряда. Ворота резиденции имама широко распахнуты. У дома и во дворе было много народу. В глубине двора дымились костры под огромными медными котлами. Здесь же разделывались туши баранов и быков. К поварам и стряпухам солдаты, пришедшие из слободки, подносили воду, они же поддерживали огонь в очагах, подкладывая поленья.

Когда имам с сыновьями въехал во двор, мать Баху, тетушка Меседу, родственницы и близкие, жены приближенных имама вышли во двор. Они поочередно подходили к Джамалуддину, прижимали к груди, не сдерживая навернувшихся слез радости. После встречи с бабушками, тетушками, дворней Шамиль повел Джамалуддина наверх, в гостиную. Здесь его ждали жены имама, сестры, невестка — жена Гази-Магомеда. Джамалуддин сразу обратил внимание на невысокую плотную женщину с широкими, сросшимися бровями, с глазами немного навыкате, с надменным выражением лица. Она первая шагнула в его сторону.

— Это твоя мачеха Загидат, дочь моего учителя почтенного устада Джамалуддина-Гусейна казикумухского, — представил Шамиль.

Джамалуддин смутился, видя, что мачеха, как и положено светской женщине, первой не протягивает ему руку. Растерялась и смелая Загидат, видя, что пасынок, как и положено горцу, не протягивает первым руку женщине. Все в недоумении переглянулись. Однако Загидат, нарушив обычай, подала руку сконфуженному Джамалуддину. Он снял папаху, наклонился и поцеловал руку мачехи. Теперь растерялся сам Шамиль. Загидат резко отдернула руку. На лицах присутствующих появилась какая-то растерянность. Все были удивлены. Никто из женщин не мог допустить и подумать о том, чтобы не только сын имама, но даже самый недостойный мужчина-горец когда-либо мог поцеловать руку молодой женщине. Только Шуанат с нескрываемым удовольствием наблюдала за этой сценой.

— Это моя вторая жена — значит, твоя вторая мачеха, — сказал Шамиль, показывая на нее.

Джамалуддин глянул на изящную, скромно одетую женщину, еще сохранившую яркую красоту восточного лица. Он был удивлен, заметив ее грациозную позу, и поражен, когда, сделав изящный реверанс, она сказала по-французски: «Приветствую вас, друг мой». Шуанат привычно поднесла нежную ручку к устам Джамалуддина. Растерянный Шамиль сделал шаг назад, словно не понимал, что творится. Не обращая внимания на мужа, Шуанат, повернувшись лицом к стоящей рядом красавице Каримат, сказала:

— Знакомьтесь, жена вашего брата Гази-Магомеда.

Дочь бывшего элисуйского султана, царского генерала Даниель-бека так же изящно и грациозно, как Шуанат, подала руку Джамалуддину. Когда сын прикоснулся и к руке невестки, Шамиль окончательно вышел из себя. Строгий глава семейства, обеспокоенный тем, что его сын облобызает все женские руки, подойдя к старшим дочерям, шепнул:

— Быстро обнимите брата.

Девушки двенадцати-тринадцати лет, подбежав к Джамалуддину, повисли у него на шее.

— Это родные сестры твои Нафисат и Патимат, — сказал Шамиль.

— Я тоже родная сестра, — воскликнула Наджибат, обиженно глянув на отца. Джамалуддин, посмотрев на девочку, увидел ее искривленные внутрь стопы. Он подошел, взял ее на руки. Девочка обняла его шею. Вторая дочь Загидат — Баху и маленькая Софият — дочь Шуанат тоже кинулись к Джамалуддину, протянув ручки.

Когда Джамалуддин освободился от детских объятий, Шамиль повел его в свою библиотеку. Здесь никого не было. Обратившись к сыну, он сказал:

— Ради аллаха, прошу тебя, оставь привычки гяуров.

— Какие привычки? — недоуменно спросил Джамалуддин, который считал, что не допустил ничего недозволенного.

— Не целуй руки женщинам, это унижает мужское достоинство, — прямо ответил имам.

— Но ведь это же долг вежливости, — пояснил Джамалуддин.

— Пойми, у нас это не принято, осмеют тебя… И еще учти, если ты хочешь сделать приятное достойной, уважаемой женщине, не жди, пока она подаст тебе руку, мужчина протягивает руку первым, по нашему обычаю.

— Вашим мужчинам, наверное, и жен нельзя ласкать? — пошутил Джамалуддин. Но Шамиль воспринял этот вопрос сына вполне серьезно и потому ответил:

— Почему же, жен своих ласкать можно и нужно, но только не делать это на виду.

Разговор отца с братом перебил вошедший Гази-Магомед:

— Гости ждут в кунацкой, еда подана.

В день приезда Джамалуддина в Дарго было получено новое сообщение о прибытии племянника Шамиля Гамзата из Москвы в Хасав-Юрт. Так что на следующий день Шамилю с тремя сыновьями, приближенными и войском пришлось вновь выезжать встречать сына сестры Шамиля, выданного в заложники за год раньше до Джамалуддина. Гамзат был тяжело болен. Он даже не мог ехать верхом. Его везли на арбе. На вопрос племянника: «Где мои отец и мать? Живы ли?» — Шамиль ответил: «Живы, они в Аварии, скоро приедут». Он скрыл от Гамзата правду, боясь, что убьет его страшным известием. Только через несколько дней, когда ему стало немного легче, Шамиль сказал правду: «Отец твой погиб при сражении в Ахульго, а мать, незабвенная сестра моя, в отчаянии бросилась в бездну Койсу, считая, что гибель неминуема. Только горсть людей спаслась чудом», — закончил свой печальный рассказ Шамиль.

Сообщение потрясло Гамзата. Он не поднимался с постели. Ученые старики и приближенные имама поговаривали, что Гамзата нарочно отравили русские, хотя он и объяснял, что кашляет давно, а последний год после простуды слег окончательно.

Гамзата поместили рядом с комнатой Джамалуддина. Последний почти не отходил от больного.

Через несколько дней, вечером, в комнату к Джамалуддину торопливо вошел Гази-Магомед. Не скрывая радостного возбуждения, он воскликнул:

— Приятная новость!

— Какая? — спросил Джамалуддин.

Остановив испытующий взгляд на лице старшего брата, Гази-Магомед ответил:

— Слава всевышнему, который очистил вселенную от сквернейшего из гяуров — русского царя.

Джамалуддин, сидевший на тахте, вскочил и, приблизившись к младшему брату, строго спросил:

— Что ты сказал?

— Я говорю, что умер русский царь, — коротко ответил Гази-Магомед с сарказмом.

Джамалуддин на миг растерялся. Лицо его сделалось бледным. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле комом. Он вытянулся и, гордо откинув голову, измерил презрительным взглядом среднего брата с ног до головы. Молодой наиб Караты с победоносным видом стоял перед ним, далекий и чужой.

— Уйди! — тихо, но строго приказал Джамалуддин и, сделав резкое движение, отвернулся к окну.

Гази-Магомед с явным злорадством посмотрел на застывшего у окна брата и, не сказав ничего, вышел из комнаты. Когда дверь за ним захлопнулась, Джамалуддин быстро подошел к двери. Хотел выйти из комнаты, но раздумал, вернулся, погасил свечи и, не раздеваясь, лег на тахту. Он был потрясен. Тупая боль стеснила грудь. Громко и часто забилось сердце. Он расстегнул ворот рубашки, снял пояс. Лег на один бок, на другой, затем на спину, поднялся, сел и снова лег. Сдерживая слезы, он уставился перед собой. Затем взгляд его застыл на стекле окна, слегка освещенном слабым светом выплывшей луны. Облако медленно двигалось на север. Вскоре оно исчезло. В мрачном квадрате окна слабо мерцала крохотная далекая звезда. Но и звездочка скоро угасла, как последняя надежда обреченного. Джамалуддин глубоко вздохнул. Ему было тяжело, словно он потерял близкого, родного человека. Крылатые мысли унесли его в далекий Санкт-Петербург. Он вспомнил последнюю встречу с императором.

В те зимние дни величественная красота Питера была завуалирована невесомой кисеей густого тумана. И лица людей казались серыми, мрачными. Шли печальные вести с турецкого фронта. Император повернул портрет австрийца Франца Иосифа лицом к стене и написал: «Неблагодарный!» Николай I в 1848 году помог ему подавить восстание под предводительством Магуара. Теперь же коварный Франц вместе с Англией и Францией примкнул к туркам.

В те суровые февральские дни он, Джамалуддин, по срочному вызову царя примчался из Варшавы в столицу. Царь вместе с семьей переселился из Зимнего дворца в Гатчину. Джамалуддин вспомнил, как встревоженный военный министр спешил доставить его к царю. Император принял без промедления. Он встретил их стоя, в военной форме, приветствовал поклоном головы, молча. Затем сказал:

— Джамалуддин, вот депеша от наместника Кавказа князя Воронцова, — Николай I подошел, положил руки на плечи юноши. — Настало время, когда ты должен возвратиться в горы. Я любил тебя, всегда относился как к родному сыну. Уверен в твоей преданности мне и русскому народу. Ты унаследовал мужество, совесть и замечательный дар божий — природный ум своего отца. Я дал тебе блестящее образование, светское воспитание и сделал отличным офицером. Мне очень тяжело расставаться с тобой. Я знаю, что такое Кавказ. Трудно будет тебе в этой глуши, тишине первозданной. Быт и нравы полудиких племен, коих еще не коснулась европейская цивилизация, будут тебе в тягость. Но там твоя родина, твой народ. Ты возвращаешься к отцу, породившему тебя…

И тогда, в те незабываемые минуты, так же стучало сердце и болезненная судорога сжимала горло. Он силился вспомнить горы, образы родных — отца, матери. Он отвык от них. Ему стыдно было сознаться в том, как тяжело покинуть тех, к кому не только привык, но и с кем сроднился душой. Здесь, на чужбине, он не помнил, чтобы кто-нибудь не только словом, но даже взглядом обидел его. Россия стала для него второй родиной. Он был растерян и впервые за всю свою жизнь, в каком-то тяжелом отчаянии, хотел опуститься на колени перед человеком, которого все считали жестоким правителем, но который буквально пленил его постоянной лаской и вниманием. Царь удержал его. Сильные руки вновь легли на плечи. Он притянул к себе Джамалуддина, поцеловал в лоб, прижал к груди и тихо произнес:

— Благословляю, а теперь простись с царицей, наследником, — Николай указал глазами на дверь в соседнюю комнату.

…Зимняя тройка в сопровождении отряда казаков ехала к окраине столицы. Ее остановили у шлагбаума для проверки документов. Последним прощальным взглядом окинул Джамалуддин город с золочеными куполами церквей и опустил голову. Императорский эскорт вырвался на широкий тракт.

Тоска стеснила грудь. Гнетущее чувство охватило душу. Будто стоял он у края могилы и самое дорогое торопливо забрасывали щебнем и комьями глины. Было тяжело и оттого, что не дали ему забежать проститься с Ольгой Олениной. Светлоглазая, с бурным каскадом ниспадающих на плечи золотых волос, воспитанница пансиона благородных девиц стояла перед ним, смущенно опустив глаза, на фоне серого неба, скупо ронявшего легкие сухие снежинки. А вокруг расстилалась бесконечная белая даль, загадочная, как будущность. По обочинам дороги, как сказочное войско, неподвижно застыли заснеженные сосны и ели. Медленно двигалась кавалькада, оставляя свежий след на снегу. Легкая поземка быстро заметала следы, точно предавая забвению прошлое.

Дорога, бесконечно долгая, тянулась, как скучная жизнь отшельника. Москва, Курск, Воронеж, Ростов — последний этап юго-востока России. Здесь зимнюю тройку сменили на карету. Теперь путь лег по раздолью придонских степей. Маленькие городишки, приземистые хатки казачьих станиц и хуторов — и вот наконец Ставрополь. Когда вдали показалась зубчатая гряда Кавказских гор, отделяющих Европу от Азии, и повеяло ласковым теплом юга, гнетущая тяжесть спала с сердца.

Владикавказ. С какой радостью встречали его местные офицеры. Дочь и жена губернатора упрашивали остаться хоть на несколько дней. Но он отказался ради князя Чавчавадзе, который за пять дней до того прибыл из Тифлиса и с нетерпением ждал его. Джамалуддин вспомнил, с каким восхищением представлял его каждому встречному шумливый, темпераментный грузинский князь Давид. Вся знать Владикавказа собралась в тот же вечер у губернатора. Генерал устроил бал в его честь. Все мужчины были в восторге от блестящего улана, а дамы без ума.

«Какой красавец! Неотразим!» — шептали они, а князь Чавчавадзе, обращаясь к стоящим рядом, восторженно шептал: «Это же типичный европеец! Холеный аристократ с отличными светскими манерами, вы только обратите внимание, послушайте, как он говорит по-французски, ах, прелесть!»

Девушки, приглашенные им на танец, млели от счастья. Он ощущал легкий трепет их нежных рук и сам волновался, несмотря на то что всеобщее внимание для него было привычным с малых лет.

В Грозном, затем в Хасав-Юрте офицеры гарнизонов устраивали ему торжественные встречи.

Все это осталось за тяжелым занавесом жизненной сцены и только всплывало в памяти, как сказочное видение.

Так, вспоминая минувшее, до утра не смыкал глаз Джамалуддин.

Когда первые лучи солнца крадучись заглянули в саклю, он обвел взглядом маленькую комнатку, коричневый бревенчатый потолок, глиняный пол. Половину комнатки занимали деревянные нары, устланные войлочным ковром. Это и стол, и стул, и кровать. На стене простой ковер, над ним на гвоздях — кинжалы, шашки, два кремниевых пистолета, турецкая кремниевая винтовка. Оружие дорогое — в серебряной оправе, с золотой насечкой. Рядом на гвозде — андийская бурка с длинным шелковистым ворсом. В углу на полу небольшой медный таз, рядом — изящный кувшин с водой. «Могила скифского воина, только наземная, — подумал Джамалуддин. — Император тоже, наверное, положен в склеп».

Он представил себе Николая I, высокого, величественного, могучего, властного человека, который превратился в бездыханную вещь, в ничто, над которым господствует Ее величество Смерть — жестокая, неумолимая царица вселенной. Может быть, очень скоро она явится последней гостьей и в эту саклю. И разве он виноват в том, что с детских лет был отторгнут от родины, близких и душой привязался к чужой стране и народу, от которых видел только доброе? Привыкнет ли он теперь к этому бедному краю, убожеству неустроенного быта, простоте и строгости нравов? Тяжело вздохнув, Джамалуддин коснулся рукой груди и нащупал маленький крестик. Его надела Ольга в час расставания, в день, когда он выезжал в Варшаву. Первый поцелуй в прощальный день. С той минуты он никогда не расставался с крестиком. Девушка сняла его со своей груди и надела на него во имя сохранения любви, и не только к ней, но и ко всему русскому. С того дня этот символ страданий Христа принес ему не только горечь разлуки с той, о которой мечтал и во сне, но и муки утраты второй родины.

Он представил себе, с каким ужасом отшатнулся бы от него отец и все остальные, если бы увидели этот крест. Он не расстанется с ним до конца своих дней, и не потому, что отрекся от аллаха и верит в христианского бога, нет, он видит в нем благородный металл, недоступный ржавчине, которым навечно припаяно его сердце к России. Умер царь, неужели все кончено и для него? Как поведет дело в стране наследник Александр? Его он знал близко, хорошо. Покойный император только их двоих часто брал с собой на прогулки по Неве и на охоту. Саша обращался с ним как с другом, как с равным.

В маленькое окошко заглянули первые косые лучи солнца. Джамалуддин встал, умылся, отряхнул черкеску, торопливо вышел из комнаты. Он пошел к Гамзату. Гамзат не спал. Джамалуддин молча, в скорбной позе, стал посреди комнаты. Остановив на нем большие, горящие лихорадочным блеском глаза, Гамзат спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Да, Россию постигло страшное горе, — ответил Джамалуддин.

Гамзат привстал, опираясь на локти, тяжело и часто дыша, он прошептал:

— Неужели пал Питер?

— Нет, не пал град Петра, умер император, — упавшим голосом ответил Джамалуддин.

— Боже мой, да разве это горе для России? Наверное, полстраны ликует, — воскликнул Гамзат.

— Ты сошел с ума! Как можно, побойся греха, ты ведь тоже офицер его службы, присягал императору в верности…

— Чего мне бояться греха, если твой император — самый большой грешник, не боялся бога, а веру во мне, как и в миллионах других, убил сам деспот.

— Что он сделал тебе худого?

— Что сделал? — с возбуждением повторил Гамзат. — Он отнял у меня родину, мать, отца, лишил детства, здоровья. Превращенного в сухие мощи, вновь бросил меня сюда, разве этого мало? — Больной говорил быстро, задыхаясь, из глаз сыпались искры гнева.

— Но ведь он вернул нас по требованию моего отца. В его лице ты должен видеть русский народ.

— Нет, милый братец, его я рассматриваю обособленно, отдельно от русского народа. И ты не имеешь права судить о нем по тому, как он относился к тебе. Я прожил в России на год больше тебя, только жил в гуще народа. Ты, воспитанник пажеского корпуса, ничего не знаешь о царе, ничего не видел. Тебя учили играть на фортепьяно, болтать по-французски, английски. Когда ты учился в кадетском корпусе, тебе разрешали посещать итальянскую и французскую оперу во дворце, приглашали на балы. По воле императора ты оказался в его личной охране. Только мне было непонятно, почему самодержец перед началом войны с Турцией упрятал тебя в Польшу. Но опять-таки, поручику уланского полка при дворце цесаревича — великого князя Михаила в Варшаве жилось неплохо. — Тяжело дыша Гамзат продолжал: — А я, как и многие, знал серые стены приюта, затем казармы с нескончаемой муштрой, но зато в гуще простого народа, ближе к земной жизни, с печалями и горестями. — Больной снизил тон, задумался.

— Неужели там у тебя не было радостей, светлых минут? — спросил Джамалуддин.

— Были, но они дарованы не царем-батюшкой, а добрыми людьми России, такими же многострадальными, как и я. Ты, живя в России, за малым, личным не увидел большого, общего.

— Что под этим подразумеваешь, Гамзат?

— Россию, Польшу, Австрию, Кавказ, раздавленные жандармским сапогом Николая. Подразумеваю декабристов — лучших сынов империи, вздернутых на виселицы, загнанных в Сибирь.

Речь Гамзата оборвалась внезапным приступом резкого кашля. Он выплюнул в таз кровавую мокроту и, обессиленный, упал на подушку.

— Успокойся, брат мой, зачем же так волноваться и переживать. — Джамалуддин сел на край тахты, взял воскообразную, костлявую руку Гамзата: — Не брани меня, не осуждай за то, что я не в силах заставить себя ненавидеть человека, который заменил мне отца, только потому что он ненавистный многим царь.

— Ты прав, Джамалуддин, я вовсе не осуждаю тебя, ты не виноват в том, что царь хотел стать твоим крестным отцом. Только странно, что в холодном сердце деспота вдруг проснулись горячие чувства любви к детищу врага. Но почему он не разрешил тебе жениться на благородной девице Олениной, дочери орловского помещика?

— Гамзат, зачем касаешься моей раны? Очень жестоко с твоей стороны, я ведь просил тебя не говорить о ней…

— Прости, Джамалуддин, ради аллаха, говорю без злобы, в сердцах болтаю вздор. — Больной, устало закрыв глаза, умолк.

— Не осуждай и его, покойника, — тихо заговорил Джамалуддин. — И ты на его месте, может быть, делал бы то же самое. Всякий царь заботится о силе и мощи своего государства. Каждый стоящий у власти хочет удержаться и вынужден бывает иногда прибегать к тайным коварным приемам и открытым мерам путем принуждения, а иногда, чтобы подчинить непокорных, прибегает к мерам насилия. Ты думаешь, мой отец, твой родной дядя, не прибегал к тем же мерам? Только масштабы действий у них поменьше, незаметнее…

* * *

Восточная война неожиданно приняла грозный оборот — частный спор с турками превратился в неравную борьбу России против соединенных сил Европы.

Первой заботой вступившего на престол императора Александра II было стремление положить конец войне. Успехи кавказских войск на малоазиатском театре принудили турок оставить мысль о противодействии русскому оружию на этом участке. К тому же Англия, осознав свою второстепенную роль в Крыму, склонилась к миру. Падение Севастополя после неслыханной в истории войн защиты и успехи союзников на Черном море вполне удовлетворили Наполеона III.

Император Франции — руководитель тогдашней международной политики — открыл переговоры с Россией. 18 марта 1856 года на конгрессе в Париже был подписан трактат о мире. Этим договором был нанесен чувствительный удар русской национальной политике. Он сводился к лишению права России вмешиваться во внутренние дела Турции. Государство Османов впервые после полуторавековых поражений вышло победителем, вернее — союзником победителей, и было приобщено к европейским державам.

Трактатом также была установлена нейтрализация Черного моря с ограничением числа судов и военных арсеналов на берегах. Севастополь был возвращен России, но завоеванные русскими Карский и Баязетский санджаки были отобраны. Вообще говоря, парижский трактат положил предел политическому превосходству России на Ближнем Востоке, которое она приобрела по Кучук-Кайнарджийскому договору в 1774 году.

Постоянно напряженное положение на Кавказе очень дорого обходилось русскому государству. Более полувека тянулась своеобразная Кавказская война. Поэтому, по окончании восточной кампании, наряду с внутренними реформами в государстве Александр II решил обратить особое внимание на Кавказ. Наместнику, командующим войсками линий и генералам, прежде служившим в горах, он предложил составить проекты, предусматривающие окончательное замирение горцев Дагестана, Чечни и Черкесии. Из многих представленных проектов император остановился на проекте генерала князя Александра Ивановича Барятинского, имевшего опыт в этих делах. Барятинский знал и изучал Кавказ со всеми особенностями разноплеменных народов.

Петербург медленно сбрасывал с себя ледяные доспехи. Дыхание лютой северной зимы становилось слабее. Зимний дворец, окутанный в густой вечерний туман, казался погруженным в дремоту. Темно и тихо было в царских покоях. Только в нескольких окнах, обращенных на Неву, виднелся свет. Это были окна кабинета молодого императора Александра II.

В просторной, строго меблированной комнате ярко горел камин. Царь, в длинном теплом халате, в домашних туфлях сидел за письменным столом. Рядом, полуразвалившись в широких креслах, сидел человек в генеральском мундире. Он был среднего роста, худощав, с приятными правильными чертами лица, мужество которого особенно подчеркивал шрам во всю правую щеку. Коротко стриженная мягкая бородка с золотистым отливом двумя клиньями расходилась в стороны. На вид он казался гораздо старше царя. Небрежная поза подчеркивала близость генерала к царственной особе. Это был князь Александр Иванович Барятинский. Император говорил ровным, спокойным голосом. Во время коротких пауз его длинные белые пальцы тихо барабанили по зеленому сукну письменного стола.

— Коренные преобразования… Легко сказать… Ты помнишь, сколько толков вызвал последний мой приказ об освобождении петропавловских узников?

Генерал кивнул.

— Указ о запрещении телесного наказания даже митрополит Московский встретил с возмущением, не удивительно ли? На очереди ликвидация военных колоний. Надо решать вопрос и об отмене набора рекрутов на долгосрочную службу. Но в первую очередь надобно покончить с делами Кавказа. Я изучил и одобрил твой проект. Но прежде чем начать действия, необходимо пойти на переговоры с Шамилем. Там Джамалуддин. Покойный батюшка возлагал на него большие надежды. Может быть, за это время ему удалось повлиять на отца. Да и сам Шамиль в конце концов должен понять бесперспективность дальнейшей игры.

— А если он не понял, не поддался влиянию Джамалуддина и не согласится на мир? — спросил Барятинский.

— Тогда начинай действовать. Твои права и полномочия никем не будут ограничены.

— Задача сложная, — сказал генерал, подтянув ноги и приподнимаясь.

— Вашим предшественникам было не легче, и все же им удалось привести в повиновение многие племена, — ответил Александр II.

— Я считаю излишними чрезвычайные меры, — сказал Барятинский.

— Согласен, ибо не сомневаюсь в том, что излишне патриотические убеждения Ермолова привели к тому, что в течение многих лет нам не удается восстановить спокойствие в Чечне, Дагестане и на Черноморском побережье Кавказа. Быть может, мне как государю не приличествует говорить об этом, но я позволяю себе это, зная, с кем и для чего говорю.

Барятинский продолжал:

— Надо учесть еще то обстоятельство, что во времена Ермолова подавление возникших волнений не составляло трудностей. Горцы тогда не знали, что такое регулярный строй. В те времена достаточно бывало одного пушечного выстрела, чтобы вызвать смятение среди них. Зачастую отряды, высланные к мятежникам, одним только видом могли восстановить спокойствие. Тогда между горцами не было единства.

— Мне кажется, настоящее единение их относительное, — возразил император. — С тех пор как фельдмаршал князь Воронцов изменил политику, ему удалось привлечь на свою сторону имущую прослойку населения гор, и особенно владетелей — шамхальство, уцмийство, ханства: Дербентское, Казикумухское, Кюринское, Мехтулинское и других, — которые стали теперь нашей надежной опорой на Кавказе.

— Безусловно, — согласился Барятинский.

— Польза от них очевидна. Сохраняя за владетелями власть на местах, через них мы можем проводить все необходимые меры. Выставленные ими дружины милиции и ополчение благодаря знанию местности, языка, быта, нравов и обычаев оказывали и могут оказать нашей армии незаменимую услугу. И еще важно учесть то, что они способствуют разобщению населения во вред стараниям имама. Если бы не бездорожье, успехи нашего войска в горах были бы значительны.

— Понимаю, надо расквартировывать регулярные силы на захваченных участках, обеспечивая продовольствием и всем необходимым, не отходя на зимние квартиры, как это делалось прежде, а для этого нужны дороги, — согласился император.

После некоторого молчания Барятинский, подняв взор, спросил:

— Тринадцатая и восемнадцатая дивизии остаются на Кавказе и отдаются в мое распоряжение?

— Да, — ответил царь.

Барятинский сказал:

— Итак, Рионский край я обращаю в Кутаисское генерал-губернаторство, придав ему шесть отдельных батальонов. Основные силы распределяю между четырьмя намеченными отделами: девятнадцатую пехотную дивизию — на правое крыло кавказской линии, двадцатую пехотную дивизию — на левое крыло линии, двадцать первую — в Прикаспийский край и Дербентскую губернию. Кавказскую гренадерскую дивизию придаю лезгинской кордонной линии, Джаро-Белоканскому округу. Части тринадцатой и восемнадцатой дивизий, казачьи полки и прочие войска распределю сверх указанных сил по отделам. Значит, — продолжал Барятинский, — первоначально все действия будут направлены на Восточный Кавказ, одновременно с трех сторон.

Александр II, утвердительно кивнув, ответил:

— Благословляю!

Барятинский поднялся. Александр II пожал ему руку, затем, обняв старого товарища, воскликнул:

— Бог в помощь! Счастливого пути!

Слегка прихрамывая, новый командующий Кавказской армией пошел к выходу.

22 июля 1856 года последовал высочайший указ о назначении князя Барятинского наместником Кавказа. Слух об этом дошел и до резиденции имама. Когда Шамилю назвали имя и фамилию нового царского ставленника, он, вызвав к себе сына Джамалуддина, спросил:

— Правительством неверных предводителем царских войск в нашей стороне назначен новый генерал. Его зовут так же, как молодого царя — Александром из рода Барятинских. Ты слышал о нем или знаешь его?

— Да, отец, я хорошо знаю этого человека.

— Тогда расскажи, какого он рода, что собой представляет, в каком возрасте?

— Лет ему должно быть около сорока пяти. Он старше императора, но, несмотря на разницу в возрасте, с юношеских лет он был в большой дружбе с наследником и обращался с царевичем на «ты». Отец его — русский князь. Мать была дочерью германского посла Сейн-Витденштейна. Ему дали хорошее образование — светское и военное. Он много лет служил на Кавказе, участвовал в Даргинской экспедиции с Воронцовым. Где-то около Анди был ранен в ногу, за что был награжден и повышен в звании. При штурме Гергебиля командовал кабардинским полком. За отличие в боях за эту крепость был удостоен звания генерал-майора и приглашен в царскую свиту.

— Значит, это матерый волк, знающий ходы и выходы наших кошар… Ничего, мы и с ним померимся силами, пока целы рога и шкура крепка, — сказал Шамиль, поднимаясь с ковра. Он вышел из комнаты через дверь, ведущую в мечеть. Джамалуддин с беспокойством посмотрел ему вслед. Отец все время уклонялся от откровенной беседы с ним. Их встречи бывали коротки и носили не родственный, а полуофициальный характер. У Джамалуддина появлялась робость, которую он не испытывал даже при общении с императором.

Через кунацкую Джамалуддин вышел в коридор и здесь столкнулся с Гамзатом, который, почувствовав себя лучше, стал подниматься, ходить. Высокий, сутулый, с нездоровым румянцем на восковом лице, он казался возбужденным.

— Слышал новость? — спросил он Джамалуддина.

— О Барятинском?

— Да.

— Отец только что сообщил, интересовался новым наместником.

Оба вошли в комнату, сели на тахту.

— Этого следовало ожидать. Воронцов слишком стар, чтобы довершить начатое Ермоловым, — стал говорить Джамалуддин. — Заслуги фельдмаршала нельзя не признать. Несмотря на неудачную Даргинскую экспедицию, вначале он многое сделал. Живя в Питере, я знал обо всем, что делалось на Кавказе. Воронцов восстановил русскую власть в прибрежном Дагестане, обезопасил лезгинскую и чеченскую линии, поставив ряд укреплений. Докончил лобинскую линию, начал белореченскую, взял Гергебиль, Салты, Чох, прорубил много просек, проложил дороги, то есть упрочил на Кавказе власть царя.

— Его система ничем не отличалась от системы Ермолова, — заметил Гамзат.

— Ты не прав, друг мой, — возразил Джамалуддин. — Система Воронцова заметно отличалась от беспощадной жестокости, граничащей с самодурством, системы Ермолова, движущей силой которого были меч и огонь. Воронцов относился более мирно к горцам.

— Какого ты мнения о Барятинском? — спросил Гамзат.

— Александр Иванович — человек разностороннего ума, очень энергичный, решительный. Представь себе, что он в юности писал неплохие стихи. Смолоду приобрел славу отчаянного храбреца.

— Рубака, гуляка, питерский повеса и кутила, — с улыбкой добавил Гамзат.

— Грешки молодости, свойственные многим светским людям, присущи и ему, — согласился Джамалуддин и продолжал: — Я знаю его с времен, когда он служил в Петрограде в лейб-гусарском полку. Он часто посещал царевича Александра, и не столько из-за интереса к наследнику, сколько из-за царевны Ольги. Тогда у гусара Барятинского еще не было шрама на лице. Он был красив и смел и не без основания слыл донжуаном. Ему удалось увлечь Ольгу. Их отношения, кажется, зашли слишком далеко. Узнав об этом, император решил разлучить влюбленных. Красавец гусар был сослан на Кавказ, где и сделал карьеру.

Новый главнокомандующий прибыл в Тифлис. Многие ветераны кавказских битв, лично знавшие Барятинского, искренне обрадовались. Сразу после прибытия нового наместника из его канцелярии в Новое Дарго пришло сообщение о том, что к имаму из Тифлиса следует курьер по особо важным поручениям, которого надобно встретить у границ имамата и проводить до Шамиля.

Две сотни муртазагетов во главе с Гаджи-Али были высланы к Мичику. Пакет, доставленный Шамилю курьером, с пятью сургучными печатями по углам и в центре, действительно имел внушительный вид. Шамиль осторожно вскрыл конверт, развернул лист глянцевой бумаги с государственным гербом и, внимательно поглядев на убористый почерк, передал Даниель-беку.

— Читай, здесь написано по-русски, — сказал он.

Даниель-бек, пробегая глазами по строкам, стал переводить:

«Почтенный Шамиль — сын Доного, имам Дагестана и Чечни! От имени его величества императора всея России Александра II спешу исполнить высочайшее поручение. Прежде чем начать вооруженные действия против вас, его императорское величество считает своим долгом предложить вам заключить с нами мирный договор. Если последует ваше согласие, после скрепления договора подписями и печатями мы обязуемся разрушить все укрепления и вывести из страны русские войска. Лично вы как имам будете возвеличены, отмечены высочайшими наградами и будете оставлены управлять Дагестаном и Чечней под началом царского правительства. Ответ на данное предложение прошу выслать в письменном виде.

Наместник Кавказа князь Барятинский».

Шамиль ознакомил членов Государственного совета с посланием Барятинского. Никто из присутствующих советников и ученых не согласился на заключение мира.

— Я тоже такого же мнения, как и вы, — сказал Шамиль. — Поистине русские цари приятны речами, богаты деньгами, с ними, может быть, легко сначала, но тяжело после. Мы ответим отказом, уповая на аллаха.

В ответном письме Шамиля было сказано:

«Достойный сардар! После многих столкновений и сношения с вами мы не верим царским ставленникам и самому царю, ибо те, с которыми мы имели дело, изменяли своим клятвам и обещаниям, а вы есть их последователь. Что касается личности имама, — может ли он, осуждавший и наказывавший отступников, добровольно склониться к тому, в чем обвинял других?

Меджлис имамата».

К удивлению присутствующих, Даниель-бек, бывший царский генерал, отказался поставить свою подпись под ответным письмом. С некоторых пор отношения Даниель-бека с Шамилем стали натянутыми. С того времени как он выдал свою дочь Каримат за среднего сына имама Гази-Магомеда, формы его правления изменились. Он стал груб и высокомерен в обращении с мюридами и простым народом, допускал в порывах гнева рукоприкладство, облагал подвластных непомерными налогами, обуреваемый страстью к обогащению. Когда это стало известно Шамилю, он вызвал его и подверг осуждению поведение не в меру старательного наиба. С того дня Даниель-бек считал себя оскорбленным.

Когда секретарь поднес Даниель-беку письмо на подпись, он, в отличие от остальных, не взял пера. Члены меджлиса тотчас встали, чтобы оставить наедине наиба и Шамиля.

— Чем объяснить твое несогласие с остальными? — спросил Даниель-бека Шамиль.

— Я много думал и пришел к выводу, что нам лучше пойти на мир с царем. Не все цари и не все люди одинаковы, и может быть, Александр II не изменит своему слову.

— А мне известно, что владетели трона не считают зазорным отступать от обещанного или изменять слову, данному низшим по сословию и особенно иноплеменным.

— Может быть, — согласился наиб, — они допускают это по отношению к отдельным людям, но в данном случае, когда будут договариваться представители большого государства с малым, на мой взгляд, подвоха не должно быть.

— Значит, ты за мир с гяурами? — спросил Шамиль.

— Да, имам, если на это пошел султан государства Османов, почему бы не пойти и нам…

Шамиль задумался, затем, тряхнув головой, решительно сказал:

— Нет, я останусь верным пути, по которому шел с юных лет до седин. Не запятнаю совесть, не уроню честь.

 

Глава четвертая

После окончания Крымской войны Шамиль не предпринимал никаких действий. На дагестано-чеченских пограничных линиях тоже наступило затишье. Имам занимался большими делами своего маленького государства, связанными с будущей войной, разрухой и неурожаями — последствиями войны недавней. Он стал больше уделять внимания дому, детям, но особенно Джамалуддину и Гамзату, от которых узнавал о происходившем в России.

В одну из пятниц, после молитвы, Шамиль сидел в своей библиотеке с Джамалуддином и Гамзатом. Молодые люди, бывшие офицеры царской службы, с первых дней возвращения на родину в беседах с Шамилем только отвечали на его вопросы. Шамиль не имел привычки говорить с членами семьи о делах государственных. По отношению к Джамалуддину и Гамзату он был сдержанно внимательным. Если молодые люди, отвечая на его вопросы, увлекались многословием, он останавливал их незаметно, переводя разговор на другую тему. Сын и племянник вначале чувствовали некоторую скованность в его присутствии, но постепенно привыкли, увидев под внешней строгостью доброту мудреца.

Обычно беседы их начинались после ужина в кунацкой. Шамиль задавал вопросы одному из них. И на сей раз, обратившись к Джамалуддину, он спросил:

— Ты говоришь, что в последнее время жил в Полша?

— Да, отец, я был отправлен в Польшу по приказу царя перед началом крымской кампании, — ответил Джамалуддин.

— Скажи, пожалуйста, страна Полша похожа на Чечню или Дагестан?

— Нет, отец, она такая же равнинная, как и Россия.

— Удивительно. А какую веру исповедует народ?

— Христианскую, только их вера немного отличается от русского православия, как ислам суннитского и шиитского толка.

— Дядя, — вмешался в разговор Гамзат, — ты сказал «удивительно», чему удивляешься?

— Народу Полша. Они такие же мужественные и свободолюбивые, как горцы, и очень способные в делах ратных. Не сомневаюсь, если бы их страна была такой гористой, как наша, никто не покорил бы Полша.

— Откуда ты знаешь поляков, папа?

— Как не знать, давно знаю, с времен покойного праведника — первого имама Гази-Магомеда, да будет над прахом его мир! — Имам предался воспоминаниям: — Я слышал, что в те годы, когда пача Микалай стал творить в Полша то, что творил у нас, народы страны поднялись против него, но не устояли. И обрушил на них свой гнев грозный царь. Одних воинов сослал в страну вечных снегов, других, обладающих военными знаниями, — на Кавказ, драться против нашего народа. Но разве могут те, у кого отняли родину и свободу, умножать успех поработителя? Вот и стали солдаты и офицеры Полша искать у нас и у черкесов убежища. Мы принимали их и даже возвышали над своими, как умельцев и храбрецов. Второй имам — покойный Гамзат — отряд телохранителей составил из солдат и офицеров бывшей польской армии. Некоторых он сделал своими советниками. И у меня их было несколько сотен. При Ахульго они воздвигли укрепления и оборонительные сооружения. Прекрасные стрелки, да и шашкой владели искусно. Когда двинул свои силы на Ахульго коварный генерал Граббе, воины Полша стали у первых позиций. Они до конца разделяли с нами все тяготы длительной осады и пали геройски до единого. Облаченные в наши одежды, они были неузнаваемы. Только чалму не разрешалось носить им как иноверцам. Когда пал Ахульго и кованый сапог царского аскера ступил на поверженный в прах, опьяненный победой гяур не знал, что рядом с мусульманами лежат его единоверцы. Будучи вынужденным отдать тебя в заложники, — Шамиль глянул на Джамалуддина, — я бежал, как побитый волк, потерявший свою стаю. — Шамиль опустил голову. Лицо его стало грустным. Ему всегда было тяжело вспоминать дни поражения.

— Но как видишь, благодаря аллаху, все окончилось хорошо, — прервав молчание, сказал Гамзат.

— Хорошо и то, что вы вновь обрели родину. Но это еще не все. Коронованный львенок, видимо, тоже обладает аппетитом отца. Не зря по его приказу оставлены на Кавказе войска русских, сражавшиеся на турецком фронте. Так что трудно сказать, только всевышний знает, чем все окончится. Несомненно одно, я буду драться до конца.

Джамалуддин поднял голову. Впервые со дня приезда глянув в глаза отцу, он сказал:

— Молодой царь мягче и добрее покойного. Он не разделял многих взглядов своего батюшки. В высших кругах поговаривали, что он сторонник конституции и умеренных мер воздействия на народ. Этим можно объяснить его стремление к заключению мира сразу же после смерти отца. Если я не ошибаюсь, он официально ставил вопрос о мире с тобой — и кажется, на довольно выгодных для тебя началах.

— Как бы ты поступил на моем месте? — спросил Шамиль, с любопытством глядя на Джамалуддина.

— Я бы дал согласие, — решительно ответил Джамалуддин.

— Не потому ли, что сроднился душой с русскими?

— Не только поэтому. Если бы вы знали, что такое Россия и русский народ, без сомнения предпочли бы мирное соседство с ними.

Лицо имама сделалось строгим. Скрывая внутреннее волнение, он спокойно ответил:

— Я ничего не имею против русского народа. Простым людям не нужны войны. Мне приходилось видеть не раз, как веселились солдаты, когда мы заключали временное перемирие. Я знаю, что значит заставлять людей идти воевать. Дела начинают правители. Войны бывают захватнические и оборонительные. Ислам тоже разделяет их на джихат — захватническую, с целью распространения и утверждения магометанства, и газават — священную войну, оборонительную, которую веду я. Наш народ никогда не примирится с тем, что насаждает царь. Наши люди не злобны, но и не лишены благородного гнева, который вспыхивает у каждого уважающего себя при попытках унизить человеческое достоинство. Многие горцы сдержанны и высоконравственны. Они не привыкли прислуживать. Служат возвышенным как равные равным. Они враждуют открыто, говорят — не скрывая своих мыслей и чувств.

— Отец, такие качества свойственны русским тоже, — сказал Дажамалуддин, а Гамзат добавил:

— Во имя спасения нашего народа надо закончить войну.

— Значит, и ты предлагаешь примириться с русскими? — Шамиль обратился к племяннику.

— Да, дядя, не устоять тебе против них.

— Двадцать лет я устоял и, если на то будет воля аллаха, устою еще.

— Отец, если бы тебе предложили выбрать Россию, Турцию или Иран, в какую из этих сторон ты бы переселился по собственной воле? — спросил Джамалуддин.

— Ни в какую, ибо все те, что стоят во главе этих государств, одним миром мазаны.

— Зачем же тогда ты стремился к соединению с турецкими войсками в недавно минувшую кампанию? — спросил опять Джамалуддин.

— Я этого не делал, а если бы и сделал, то только в собственных интересах, интересах своей страны и народа. Надо быть абсолютным дураком, чтобы не воспользоваться ослаблением непримиримого врага. Я считал Миколая одним из худших царей, и это подтверждено фактом, что даже единоверные паранцизы и инглисы поднялись против него, став на защиту иноверной Турции.

— Не думай, дядя, что английские и французские короли такие благодетели, не без корысти встали они на защиту султана, — заметил Гамзат.

— Брат прав, — сказал Джамалуддин, — англичане поглядывают на Кавказ с неменьшим аппетитом, чем русские престолонаследники, и мне кажется, нашему народу выгоднее было бы решиться на союз с русским государством.

Шамиль вспыхнул:

— Вы говорите это по собственному убеждению или вас научили там?

— По собственному убеждению, папа, сознавая абсолютную необходимость.

— Тогда я постараюсь переубедить вас с помощью нашего народа. Каждый из вас будет поставлен во главе какого-нибудь владения, и когда вы, люди, знакомые с военным искусством, поведете своих мюридов против неверных, тогда прозреете.

— Нет, отец, я никогда не подниму оружия против русских, ибо считаю это братоубийством! — воскликнул Джамалуддин.

Лицо Шамиля стало белым. Он стиснул зубы, как будто боялся, что из груди его вырвется горячий поток возмущения. Он встал и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.

— Зачем ты поспешил заявить об этом, — упрекнул Джамалуддина Гамзат.

— Я не мог иначе. Он, наверное, лелеял надежду увидеть в нас преемников, пусть лучше узнает сразу.

С того дня Шамиль избегал встреч с сыном и племянником. Наступила осень. Состояние здоровья Гамзата опять ухудшилось. Он слег и вскоре умер. Джамалуддин был удручен. Он целыми днями не выходил из своей комнаты. Магомед-Шафи, впечатлительный юноша, с такими же темно-бархатными, мечтательными глазами, как у Джамалуддина, не разлучался с братом. Прильнув к нему, Магомед-Шафи мог часами слушать рассказы о далеком Петербурге, о бескрайних просторах России, больших шумных городах, роскошных дворцах и замечательных русских людях. Он рассказывал о своей жизни в русской столице, учебе в пажеском и кадетском корпусе, о жизни во дворце, о царе, о его детях.

Младший сын Шамиля, хотя и был с детских лет обучен верховой езде, стрельбе, участвовал с отцом и в походах, не питал пристрастия к делам ратным в отличие от Гази-Магомеда. Он готов был целыми днями слушать рассказы о разных странах, интересных людях, замечательные истории. А Джамалуддин все вспоминал — малахитовые и золоченые стены залов Зимнего, золотые купола храмов, мрамор, гранит и величественные мосты Невы, русские тройки с веселыми колокольчиками, кареты, запряженные цугом, фамильные гербы у парадных подъездов роскошных особняков, дворцовые балы, ливрейных лакеев, которые были одеты богаче любого шамилевского наиба.

Иногда вместе с Магомедом-Шафи Джамалуддин выходил на поле посмотреть джигитовку. Но взоры его невольно устремлялись вдаль. Он стоял задумчиво, вспоминая манеж конногвардейцев, военные парады на ледяной глади Невы. Его раздражали визгливые звуки зурны, ему хотелось услышать торжественный марш «Двуглавый орел».

Обеспокоенный Шамиль как-то поделился с тестем — устадом Джамалуддином-Гусейном — своими переживаниями.

— Я боюсь, что в ту минуту, когда в Ахульго отдал сына в заложники, я потерял его навсегда. Ко мне вернулся русский человек, непонятный. Близкий и в то же время чужой. Но я люблю его. Это моя плоть, кровь, как мне вернуть его?

— Это сделает время. Его необходимо женить. Когда у него появятся дети, он через них привяжется к тебе, дому, родине, — ответил тесть. Имам согласился с ним.

Вечером, войдя в комнату Джамалуддина, сев рядом с сыном, Шамиль сказал:

— Тебе двадцать семь лет. Твой младший брат уже женат, это следует сделать и тебе.

Джамалуддин ответил:

— Жениться никогда не поздно. Не понимаю, как можно не любя соединить свою судьбу с кем-либо?

— Сын мой, у нас редко кто женится или выходит замуж по любви. Я сам когда-то об этом чувстве знал по стихам и только после того, как был дважды женат, имел пятерых детей, познал волнующее томление и радость удовлетворенной любви. Женись пока так, как женится большинство, а там, если встретишь вдруг такую, которая заставит гореть сердце твое огнем, но не погасит рассудок, женишься еще раз.

— На ком я могу жениться, если за время своего пребывания здесь не видел ни одной девушки?

— Об этом позаботится тетушка Меседу. У нее большой опыт в этих делах. Твою покойную мать выбрала для меня она же — и не ошиблась. Патимат подарила мне трех сыновей и двух дочерей. Я был доволен ею.

Джамалуддин не стал возражать.

Меседу сразу взялась за дело. Много было в Чечне красавиц, достойных любого молодца, но выбор пал на златокудрую, похожую на альпийскую ромашку Галимет — дочь наиба Малой Чечни Талгика.

Сыграли свадьбу, привели невестку в дом. Но взаимоотношения между молодыми сложились как складываются между случайно встретившимися немыми людьми. Джамалуддин не знал чеченского языка, Галимет — аварского, не говоря о русском. Джамалуддин старался быть ласковым, встречал ответную ласку, но сердце его не горело огнем. Душе его были более приятны беседы с младшим братом.

Как-то Магомед-Шафи сказал ему:

— Брат, я полюбил девушку.

— Как это тебе удалось?

— Очень просто. Помнишь, я недавно ездил в Чох?

— Да.

— Так вот, наиб Чохаля Инкау пригласил меня в гости. С ним я сидел в кунацкой. Вдруг Инкау громко крикнул: «Аминат, иди сюда!» Я думал, что он зовет кого-либо из домашних женщин, чтобы распорядиться подать еду. Но в комнату вбежала очень красивая девушка, без платка, с распущенной косой. Увидев меня — чужого мужчину, она вскрикнула от неожиданности и, закрыв лицо руками, убежала. Инкау улыбнулся, а я застыл, пораженный ее красотой. Жена наиба подала еду, но я, несмотря на то что был голоден, не мог есть.

— Значит, ты влюбился в эту девушку с первого взгляда и решил жениться на ней?

— Наверное.

— Отцу об этом сказал?

— Рассказал.

— Он одобряет твой выбор?

— Не возражает.

— И ты будешь заставлять любимую мыть твои ноги? — с ласковой улыбкой глядя на младшего брата, спросил Джамалуддин.

— Буду заставлять, ведь от этого моя любовь к ней не убавится, а ей, если любит меня, будет приятно, если нет, пусть знает — я муж, а не тряпка.

Джамалуддин долго, внимательно смотрел на родного брата, который казался ему всегда добродушным и даже немного застенчивым. Теперь он увидел в нем то, чего не мог найти в себе. Никаких чувств к Галимет не проснулось в нем. Напротив, отчужденность между ними с каждым днем увеличивалась, и тем не менее он не мог позволить себе даже малейшей грубости по отношению к ней.

Неизбежное вскоре случилось. Галимет, воспользовавшись приездом отца в Новое Дарго, заявила ему:

— Забери меня домой, я не могу жить с этим странным человеком. Ничего мужского в нем не вижу. Он слишком много внимания уделяет своей внешности и особенно ногтям. Он берется за то, что не положено делать мужчине. Безразличен к оружию и коню. Если ты не заберешь меня, я сбегу куда-нибудь.

Наиб Талчик понял дочь, но не взял ее из дома имама.

Наступили дождливые осенние дни. Джамалуддин простудился и надолго слег. Он резко похудел и стал харкать кровью так же, как Гамзат.

Галимет вернули в дом отца.

Поздней осенью, когда Джамалуддину стало немного легче, Магомеда-Шафи женили на Аминат — дочери чохского наиба Инкау-Хаджи.

Первый день нового 1857 года ознаменовался дерзким набегом салатавского наиба Гебека на Темир-Хан-Шуру. Шамилю было известно, что основные силы русских временно расквартированы на правом крыле кордонной линии и все основное начальство линий и укреплений вызвано главнокомандующим в Тифлис.

В шуринском, каранаевском и эрпелинском укреплениях стояли небольшие гарнизоны. С пятью сотнями конных мюридов Гебек на рассвете подошел к городу. Остановив отряд на возвышенности, наиб отделил пятьдесят всадников и послал к укреплению, а сотню — в сторону восточных казарм. Мюриды этой сотни, убив часовых, ворвались в лазарет, но, видя, что нечем поживиться, стали покидать здание, тем более что в городе подняли тревогу и часовые, заметив с башен крепости полсотни скачущих к ним, начали стрельбу.

Начальник шуринского гарнизона полковник князь Багратион выбежал из дому в парадной форме, сел на коня и поскакал в сторону казарм. Взяв роту Апшеронского полка, готовившуюся к праздничному параду, и полсотни казаков Донского полка, Багратион помчался к скопищу мюридов. Гебек успел отойти. На пути между Каранай-аулом и Эрпели Гебек остановился, заметив малочисленность отряда противника. Оголив шашки, двести конников Гебека помчались наперерез отряду Багратиона. Но мюриды, не вступив в сражение, вынуждены были остановиться и отойти, так как заметили, что с обоих флангов, со стороны каранаевского и эрпелинского укреплений спешно движутся всадники на помощь Багратиону. Гебек увел свой отряд в горы.

Узнав о набеге салатавского наиба Гебека на Темир-Хан-Шуру, временно командующий войсками левого фланга генерал князь Григорий Орбелиани послал своих лазутчиков в горы, которые узнали, что Гебек вновь собирается спуститься на равнину. В Темир-Хан-Шуру и в укреплении Евгеньевское стали стягивать войска.

В Тифлисе в штабе главнокомандующего заседал военный совет. Наместник Барятинский знакомил вновь назначенных начальников пяти военных отделов с положением о реорганизации всего военного управления Кавказа, с распределением войск, утвержденным императором Александром II. Излагая намеченный план военных действий, Барятинский говорил:

— Экспедиции в глубь гор не раз доказывали их бесплодность, напрасную потерю сил и средств. Необходимо вернуться к системе, которую указывал сподвижник Ермолова — Вельяминов, помня его слова: «Кавказ есть большая крепость, чрезвычайно твердая по местоположению, искусно огражденная укреплениями, обороняемая многочисленным гарнизоном. Предпринимать эскаладу против такой крепости — безрассудство. Благоразумный полководец прибегнет к искусственным средствам — заложит параллели, станет продвигаться сапою, одновременно со всех сторон, утверждаясь на захваченных позициях». Господа, с этим не согласиться нельзя! Чтобы обеспечить полное покорение, мы должны становиться твердой ногой на завоеванном. Командующие военными отделами, имея штабы на местах и пользуясь большими полномочиями, будут все вопросы местного характера решать самостоятельно. Командующий левым флангом генерал Евдокимов, первым начав действия, должен открыть доступ к Чечне. Прикаспийский край, генерал Орбелиани, обратится в сторону непокорной Салатавии. Лезгинская кордонная линия, командующий барон Вревский, двинется через нагорный Дагестан — Дидо, Анкратль, Анцух и Капучи. Для достижения успеха учитывать моральное воздействие, не забывая о снисходительности. Начинайте с установки преград, дабы непокорные не только не могли совершать набеги, но и проникать к сочувствующему нам населению с целью пропаганды.

Имаму стало известно о готовящихся против него мерах. По дорогам, ведущим в Дарго-Ведено, из Аварии, Большой и Малой Чечни день и ночь скакали гонцы, меняя взмыленных коней летучей почты. Они спешили к имаму с тревожными вестями о том, что бесчисленные войска гяуров с множеством орудий и снаряжения концентрируются у границ.

Хотя наступательные действия на имамат были начаты одновременно с трех сторон, интенсивность отмечалась лишь с левого крыла линии, то есть на Чечню. Шамилю было ясно, что основной удар новый командующий, как и его предшественник, готовит в сердце имамата. Велев наибам Аварии ограничиться своими силами, Шамиль мобилизовал все регулярные части на оборону Чечни. Чтобы отвлечь противника от ближайших границ к своей резиденции, имам решил прорваться в тыл врага — к Владикавказу. Но его маневр не удался: стена вражеских преград твердо стояла на всех путях к тылам. Испытанные методы борьбы, такие как заманивание противника в глубь гор с последующим уничтожением в каменных мешках, не удавались. Царские войска не вклинивались, не предпринимали отдельных экспедиций, не шли на штурм отдельных укреплений. Движение по всему фронту шло медленно, но твердо. Под прикрытием мощной артиллерии и огня новых нарезных винтовок войска генерала Евдокимова начали прорубку просек к Майор-тупу и строительство дороги к куринскому укреплению и Шалинскому лагерю, которые обеспечивали захват всей равнины Большой Чечни.

Отряды Шамиля безуспешно метались от одной позиции к другой, атакуя, устраивая внезапные налеты, вступая в отчаянные кровавые схватки, но всякий раз они кончались неудачей. Силы Евдокимова проникли в Аргунское ущелье и возвели у входа укрепление для штаб-квартиры Куринского полка.

В лесистых верховьях Шара-Аргуна непрерывно действовал топор. Был занят Аух. Построили укрепление Евдокимовское у верхнего течения Аргуна. Таким образом, Малая Чечня оказалась в руках Евдокимова. Путь во фланг Дагестана был открыт. Сообщения с Малой Чечней и Западным Кавказом оказались отрезанными. Наиб Малой Чечни Дуба сдался русским. Теперь командующий линией начал наступление в двух направлениях: в сторону кумыкской плоскости и в сторону непокорной нагорной Чечни, на подступах к которой воздвигается укрепление Шатоевское.

Не лучше обстояли дела и на границах Салатавии. Войска, стянутые в Темир-Хан-Шуру и в укрепление Евгеньевское, начали наступательные действия: первые — к Чиркею, вторые — через теренгульский овраг к Буртунаю. На помощь салатавскому Гебеку Шамиль бросил из Караты своего сына Гази-Магомеда вместе с отрядами наибов Ауха и Гумбета. Жители Салатавии угнали скот и скрылись в лесах. Пустые аулы заняли мюриды имама, выставив караулы по всему левобережью Сулака. Теренгульский овраг был укреплен завалами и искусственными ямами, замаскированными сверху прутьями и кустарниками.

Князь Орбелиани приказал взять Теренгуль.

В холодный, дождливый день осени поднимался русский отряд по скалистым тропам, идущим вдоль оврага. Туман скрывал движущихся. Отряд достиг перевала и на крутом спуске разрушил завалы, устроенные горцами. Здесь не были выставлены пикеты. Орбелиани, воспользовавшись оплошностью наиба, приказал двигаться прямо на теренгульский овраг. Конница на рысях спустилась в темную глубину оврага, затем беспрепятственно заняла противоположную высоту с караульной башней, откуда бежала небольшая часть мюридов, застигнутая врасплох. Отряды Гази-Магомеда, Гебека и других наибов, узнав о появлении русских, бросились со всех сторон к Теренгулю. Но было поздно: позиция, защищавшая доступ в центр Салатавии, оказалась в руках царских войск. Конники Орбелиани приступили к прорубке просек через овраг и засыпке ям. Орбелиани удалось оттеснить мюридов Гази-Магомеда и занять высоты напротив Нового Буртуная. Плато высоты было избрано местом штаб-квартиры князя. Через несколько дней сюда прибыл генерал Евдокимов, который вместе с князем Орбелиани произвел рекогносцировку путей, ведущих к Ауху, Дылыму и Зандаку. У Нового Буртуная собралось около шести тысяч русских с четырнадцатью орудиями.

Сюда, в один день с Евдокимовым, прибыл и Шамиль. На другой день имам отвел свои силы от Нового Буртуная вверх по лесистому побережью Сулака. Этим движением он хотел отрезать пути сообщения русских войск с тылами. Мюриды атаковали транспорт, следовавший из Евгеньевского к лагерю Орбелиани. Атаки с трудом были отбиты. Шамиль установил четыре орудия на высоте Алмаки и открыл пальбу по авангарду русских. Евдокимов выдвинул вперед мортиры и ударами гранат вынудил Шамиля убрать орудия. Имам тут же бросил конницу на аванпосты и пикеты противника. Солдаты в свою очередь кинулись в атаку. На помощь солдатам бросилась кавалерия Орбелиани. Мюриды отошли к лесу.

Воспользовавшись темнотой, имам направил пехоту на позиции врага у Старого Буртуная и выбил пикет с кургана на подступах к аулу. На рассвете Орбелиани послал к кургану всадников — дагестанцев, перешедших на сторону русских. Мюриды имама встретили их орудийным огнем. Но дагестанцы, воюющие на стороне русских, не дрогнули. Они продолжали мчаться вперед к кургану. Шамиль наблюдал за той и другой стороной из-за укрытия. Он стоял в окружении своей свиты.

Восхищенный смелостью соплеменных отступников, имам, обратившись к наибам, сказал:

— Видите вы этих смельчаков, ринувшихся в нашу сторону? Узнаете их? Это бывшие братья наши, которые, бросив нас, соединились с гяурами. Во всем этом виноваты вы. Ваше алчное поведение, безрассудные меры притеснения вооружили их не только против вас, но и против меня. А враги наши как нельзя лучше обласкали, подкупили и, воспользовавшись вашим невежеством, обратили их против вас. Какой позор! Прежде чем столкнуться с прямыми врагами, мы и эти люди должны совершить братоубийство, а те, — имам указал на колонну солдат, — будут с удовольствием любоваться нашей схваткой.

— Разреши мне контратаковать их, — сказал салатавский наиб Гебек, обратившись к Шамилю.

— Попробуй, — ответил имам.

Гебек, гумбетовский Абакар-Дибир с двумя тысячами всадников стали спускаться с высоты и пошли вправо, в обход. Навстречу им бросился со своим полком Багратион. Завязался рукопашный бой. На помощь Багратиону Евдокимов бросил драгун. Шамиль открыл по ним огонь из пушек. Но драгуны, не обращая внимания на ядра, ложившиеся рядом, вклинились во вражескую колонну и отрезали отряд Гебека от Абакар-Дибира, который сумел отойти. Брошенный на помощь Гази-Магомед ничего не смог сделать. Гебек со своими мюридами был схвачен в кольцо и сдался русским.

Шамиль отступил к Новому Буртунаю. Он установил на возвышенности свои орудия и беспрерывно бил из них по лагерю русских. Выдвинув вперед артиллерию, Орбелиани продолжал закладку укрепления и фуражировку.

Из Дарго-Ведено к Шамилю примчался посыльный. Он сообщил имаму о внезапной кончине матери и болезни сына Джамалуддина. Оставив в Салатавии гумбетовского наиба Абакар-Дибира, Шамиль вернулся в Новое Дарго. После отъезда имама в аулах Салатавии образовалось два лагеря: одна часть населения стояла за Шамиля, другая хотела подчиниться русским. Шамиль знал цену и значение Салатавии, а потому, похоронив мать и проведав больного сына, вновь явился в Гумбет и стал сколачивать силы для отправки в Салатавию и Аух во главе с Гази-Магомедом.

Солдаты генерала Орбелиани занимались прорубкой просек от Нового Буртуная к аулу Дылым. Гази-Магомед стал между Новым Буртунаем и Дылымом, желая приостановить действия русских. Он послал в обход две с половиной тысячи мюридов, которые со стороны селения Алмаки открыли огонь по Новому Буртунаю. Но под натиском превосходящих сил оба отряда Гази-Магомеда вынуждены были отступить в сторону Мичикальской дороги.

Несмотря на неудачи, Шамиль не терял надежду на успех. Он усилил отряд Гази-Магомеда за счет мобилизованных в Аварии ополченцев и сам с отрядом чеченцев явился к Дылыму. Он стал строить здесь редуты и завалы, думая задержать врагов. Но несмотря на ноябрьские холода, пехота генерала Орбелиани, брошенная к Дылыму, после кровопролитного боя взяла приступом позицию Шамиля. Предав огню сакли Дылыма, имам отступил.

Вернулся Шамиль в Дарго-Ведено в подавленном состоянии.

Здоровье Джамалуддина резко ухудшилось. Местные лекари разводили руками, говоря, что они не в силах ничем помочь больному. Тогда Шамиль вызвал к себе Гаджи-Али и сказал ему:

— Поезжай в Хасав-Юрт, там при лазарете есть старый лекарь, он давал купцу Мусе лекарство от простуды, нагноений, от головных болей и болей в животе. Скажи ему, что мой сын Джамалуддин, вернувшийся из России, заболел и верит только лекарственным средствам русских. С тобой поедет приказчик Мусы и еще два муртазагета, которые имеют кунаков в том городе.

Хаким Али выехал. Приближаясь к русским постам, он вынимал из-за голенища сапога белый флажок и объяснял постовым по-русски, куда и зачем он едет.

Комендант Хасавюртовской крепости разрешил им въехать во двор, на территории которого был расположен лазарет. Гарнизонный врач Петровский вышел к посланцам. Али сказал:

— Мы от имама Шамиля. Его сын Джамалуддин, возвратившись из России, тяжело заболел. Имам просил для него лекарство.

— Что я могу дать, не видя больного, не зная, чем он страдает?

— Я думаю, что у него чахотка, хотя отец уверен, что его при возвращении отравили медленно действующим ядом.

— Объясните, пожалуйста, какие признаки заболевания? — спросил лекарь.

— Кашель у него сильный, кровью харкает, похож на скелет, а на щеках румянец.

— Да, вы, наверное, правы. К великому сожалению, мы не имеем средств, которыми можно излечить чахотку. Но кое-что могу дать.

Гарнизонный врач вынес Али три пакетика.

— Вот это для общего успокоения, это от кашля, а это для усиления аппетита.

Гаджи-Али, поблагодарив лекаря, поспешил домой.

В эту пятницу к Шамилю не шел сон и не находил имам в молитвах утешения. Беды и неудачи преследовали его одна за другой. Войска на всех фронтах терпели поражение. Недавно похоронил мать. Вслед за ней умерла любимая тетушка Меседу. Теперь он боялся за сына. Несмотря на холодное время года, он решил увезти Джамалуддина из Дарго-Ведено подальше в горы не столько из-за болезни, сколько из-за боязни, что тот вновь может оказаться в руках врагов, которые подступали к его столице. Но как сказать Джамалуддину, чем объяснить необходимость отъезда из дома родного отца в чужой дом. Шамиль не терпел лжи, потому и решил быть откровенным с сыном. Войдя к Джамалуддину, он сел у постели и долго молчал, перебирая четки. Джамалуддин лежал неподвижно. Грустный взгляд запавших глаз был устремлен на лампу. Возле постели были разбросаны старые русские газеты и петербургские журналы, которые обычно привозил из Хасав-Юрта купец Муса. Джамалуддин читал их повторно с большим удовольствием, чем Коран, а в последнее время отказался от всего, даже не стал изучать арабский язык.

После продолжительного молчания Шамиль сказал:

— Сын мой, до выпадения снегов тебе надо подняться выше в горы, где меньше туманов и больше солнечных дней.

В пасмурные, туманные дни больной чувствовал себя хуже. Джамалуддин, повернув голову к отцу, с тревогой в голосе спросил:

— К кому, куда я поеду на зиму глядя?

— Поедешь в Карату, к Гази-Магомеду.

— Нет, не поеду я к нему, лучше останусь здесь.

Шамиль знал, что взаимоотношения старших сыновей натянуты.

Джамалуддин считал Гази-Магомеда фанатиком, грубым невеждой, слепо исполняющим волю отца. Гази-Магомед с большим усилием скрывал неприязнь к старшему брату, который, живя в России, навсегда потерял не только облик, но и душу горца-мусульманина.

— Здесь оставаться нельзя, вслед за тобой придется отправить всех остальных из дому. Аллах отвернулся от меня, не знаю, это испытание всевышнего или начало конца…

Шамиль сидел согбенный, погруженный в печаль. Длинные тонкие пальцы его медленно перебирали янтарь. Джамалуддину стало жаль этого могучего человека, верящего в судьбу и провидение, непоколебимого в своих убеждениях, удивительно простого и величественного. Сын поражался скромности и невзыскательности отца, который довольствовался простой бедняцкой пищей и одеждой. Ломоть пресной лепешки, кусочек овечьей брынзы, мисочка калмыцкого чая — повседневный завтрак его. В обед он ограничивался чашкой супа из общего котла или миской галушек с отварным мясом.

Джамалуддин проникся к нему глубоким уважением и искренней сыновней любовью, но между ними преградой стояла Россия. Для Джамалуддина она была второй родиной, для Шамиля — обителью несправедливого, жестокого гяура-захватчика. Сын лелеял мечту о примирении отца с государем, отец — об избавлении от посягательства иноверного пачи на его страну.

— Отец, мне известно все, что творится здесь. Твои наибы больше думают о своем спасении, чем о тебе. Я знаю, что изменили и перешли на сторону русских наиб Большой Чечни Талгик, Малой Чечни Дуба, мичиковский Эски, взят в плен Гебек салатавский. Генерал Вильяминов — выходец из солдат, способный полководец, человек смелый и решительный. Барятинский не зря назначил его командующим сил, поставленных лицом к Чечне. До сегодняшнего дня его части не потерпели ни одного поражения. Он придет сюда и возьмет эту жалкую столицу твоего имамата. Умоляю тебя, пока не поздно, примирись с русскими.

Шамиль встал, глянул в глаза сыну, медленно, не поворачиваясь пошел к двери, как человек, которому прочли неожиданно смертный приговор. И только перешагнув через порог, он сказал:

— Завтра утром выедешь. Магомед-Шафи и Хаджияв довезут тебя до места.

Гаджи-Али вручил Джамалуддину пакетики с лекарством. Утром Салих помог сесть больному на Кегера. Закутанные в бурки и башлыки, три всадника выехали из дома имама. Шамиль стоял у окна. Он не отрывал пристального взгляда от старшего сына, пока кони не скрылись в лесистой балке, через которую шел путь к горам Дагестана.

* * *

Несмотря на первые легкие пляски декабрьских метелей, закаленный в походах, привычный к северным холодам генерал Евдокимов двинул главные силы к ущелью реки Бассы, по которому шла прямая дорога в Ичкерию и к столице имамата Дарго-Ведено. Имам мобилизовал все силы для укрепления своей столицы и сконцентрировал здесь большинство регулярных войск, собранных в Чечне и Дагестане. Часть сил во главе с ичкеринским наибом Умалатом имам бросил к бассовскому ущелью, а сына Гази-Магомеда — к аулам Тавозень и Алисанджи. Шамиль надеялся, что с наступлением холодов царские войска, как обычно, отойдут на зимние квартиры. Но, к великому удивлению всех горцев, впервые за многолетнюю историю Кавказской войны русские продолжали наступление в условиях зимы. Ичкеринский Умалат не выдержал. Он явился с повинной к главнокомандующему. Пали духом и аскеры Гази-Магомеда. Каратинский наиб, бросив свои позиции, пошел на соединение с отцом в Дарго-Ведено.

Евдокимов раскинул зимний лагерь в двух верстах к северу от Ведено. Шамиль, эвакуировав семью в Килятль и несмотря на сильную стужу, расселил веденцев в мелких горных аулах. Имам стал готовиться к обороне. Когда все работы в Ведено были окончены, он, оставив трехтысячное войско во главе с Веденским Адилем и Гази-Магомедом, ушел в Килятль.

Заняв Салатавию, Барятинский решил соединить Буртунай с крепостью Внезапной и через хубарские высоты с Миатлами. Для этого нужно было воздвигнуть укрепления в Дылыме и у Хубара. Шамиль приказал гумбетовскому наибу Абакар-Дибиру портить дороги и ставить преграды в местечке Мичикал, чтобы закрыть царским войскам доступы из Салатавии в Гумбет.

Прибывший в буртунаевское укрепление барон Врангель двинул свой отряд по руслу Акташа к Мичикальскому ущелью. Это ущелье начинается у подошвы Буцрахского хребта, через который проходит перевал, известный под названием Андийских ворот. По Мичикальскому ущелью вьется дорога из Салатавии в Гумбет, Андию, Аварию. Абакар-Дибир успел построить преграды на этой дороге. Бруствер с банкетом и бойницами тянулся здесь на протяжении двухсот сажен. За рядом завалов в лесных чащобах ущелья укрылись аскеры имама.

Барон Врангель, дав возможность передохнуть бойцам у входа в ущелье, двинул отряд на вражеские позиции во фронт и в обход. Под натиском солдат мюриды Абакар-Дибира вынуждены были подняться на высоту Анчимеэр. На помощь Абакар-Дибиру, по приказу Шамиля, пришел андийский наиб. Превосходящие силы горцев и снегопады вынудили Врангеля вернуться в Салатавию.

Через несколько дней в Андию прибыл сам Шамиль. Чтобы преградить путь к Андийскому вилайету из Салатавии, он приказал немедленно приступить к сооружению преград, главным образом на хребте Буцрах. Некоторую надежду Шамиль возлагал на ауховского наиба Идриса. На помощь ему имам послал шалинского кадия с несколькими сотнями муртазагетов, дав им два горных орудия. В Аух был отправлен и отряд мюридов из Гумбета. Но, несмотря на все старания горцев, очистить Салатавию от царских войск не удалось. Занятие Салатавии позволило русскому командованию взяться за Дагестан с левого крыла.

Когда Евдокимов осадил Ведено, Барятинский приказал барону Вревскому срочно начать действия в Прикаспийском крае, чтоб оттянуть от столицы имамата часть оборонительных сил. Вревский немедленно выступил из Шуры в сторону Ауха. Генерал Евдокимов приказал барону Врангелю идти в Ичкерию, и Врангель двинул отряд к реке Яман-Су. Границы Ичкерии зорко охранялись засевшими в лесах и хуторах мюридами Чечни и Аварии, которые сознавали важность ичкерийского пути. Понимал это и Врангель.

За Баши-Юртой, у опушки леса, отряд барона встретился с мюридами. Ружейный огонь не остановил солдат. Пехота зашла с флангов и ворвалась в лес. Мюриды держались на вершине лесистого кряжа. Солдаты вскарабкались на него и после короткой схватки овладели высотой. Бойцы имама были оттеснены по всей позиции. Часть отряда Врангеля, овладев побережьем Яман-Су, приступила к рубке леса, а полковники Давид Чавчавадзе и Мирской двинулись к ичкеринским хуторам. Следом за ними на Чечню пошла колонна генерала Ракусы, которая заняла хребет на левом берегу Аксая. На этот хребет мюриды обратили свой огонь. Но удержать численно превосходящие силы противника им не удалось. Оттесняя по всей линии отступавших с боями аскеров имама, отряды Мирского и Чавчавадзе соединились с колонной Ракусы. Они двинулись вверх по течению Аксая, затем спустились влево к долине Яман-Су и заняли оставленный мюридами аул Ирзау.

Таким образом, русские войска утвердились в глубине Ичкерии среди разбросанных между реками Яман-Су и Аксаем селений.

Солдаты Ракусы начали рубить лес, а Врангель направился к аулам Саясан и Шаухал-Берды. Ичкеринцы не стали сопротивляться. Их почтенные люди явились к барону с просьбой не трогать жилища, за что обещали не вмешиваться в боевые дела и сдаться тотчас, как отступят воины имама.

Мюридам удавалось удерживаться на прибрежной высоте Аксая несколько дней. Но внезапным ночным нападением, воспользовавшись туманом, охотники Врангеля выбили их с высоты.

Когда просека к Саясану была прорублена, Врангель пошел к Шаухал-Берды через Аксай. Быстрым натиском всадников и драгун Врангель отбросил мюридов в верхние леса. Жителей в Шаухал-Берды не оказалось. Врангель повел свои силы к аулам Девлет-Бей и Ноной, которые находились в нескольких верстах от Шаухал-Берды. Жители этих селений встретили солдат ружейным огнем. Врангель спешил драгун и бросил на непокорных. Защитники селений, не выдержав натиска, бросили скот, домашние вещи и укрылись в лесных чащобах. В этих селениях жили каранаевцы, эрпелинцы, еще с 1843 года переселенные сюда Шамилем. В сундуках ноноевцев и довлетбеевцев солдаты нашли ценности, вывезенные ими при набеге на Кахетию. Аулы были преданы огню.

К середине февраля войска Евдокимова подошли и расположились полукольцом с северо-западной стороны столицы имамата. Сын Шамиля, каратинский наиб Гази-Магомед, укрепился в резиденции имама — Новом Дарго. Веденский наиб Умалат, преградив подступы, засел в Ведено. Из сторожевых башен Дарго и Ведено оба наиба зорко следили за движением в стане врага. В укрепленном лагере русских, раскинувшемся на склонах и вершине лесистой горы, день и ночь горели гигантские костры. Срубленные вековые деревья навалом лежали у расчищенных дорог, прорубленных просек. Снег, бережно закутавший девственные леса, угрюмые горы, квадратные крыши саклей, держался прочно, скованный морозом. Он уступал только огню, обнажая черную землю, темные стволы и ветви деревьев на пути медленного движения русских колонн к чеченскому аулу.

Дозорные имама в длинных овчинных шубах и черных бурках, в косматых папахах сидели, нахохлившись, словно большие птицы на крепостных стенах и башнях, всматриваясь во вражеский лагерь. Они знали, что кроется за полоской леса, там, где царит сейчас подозрительное безмолвие. Особенно в туманные дни врывалась в души дозорных тревога. Напрягая слух, всматриваясь в даль, они передвигались из стороны в сторону, сжимая курки кремневок. Столица имамата казалась погруженной в зимнюю спячку. Только легкие струйки голубых дымов, поднимающихся к серому небу, свидетельствовали, что жизнь теплится под кровлями притихших домов.

В февральское утро, когда, вырвавшись из мертвого плена серых туч, яркие лучи солнца заставили заиграть блеском снега, вдруг над лагерем русских взвилась сигнальная ракета и грянул пушечный выстрел. Вмиг слетели с крепостных стен и башен дозорные, и в ответ загромыхала артиллерия Шамиля. Осажденные ждали штурма, но Евдокимов не спешил. До позднего вечера он прочесывал орудийным огнем укрепления Нового Дарго и Ведено.

Оживились пробужденные грохотом аулы, замелькали вспыхивающие огни, заклубились бело-розовые дымы, загорелось, медленно расползаясь по небесной сини, громадное зарево. Казалось, от утренней до вечерней зари неугасимо алели восток и запад. Так продолжалось около двух недель. В первых числах апреля, когда яркое солнце гордым владыкой кинуло всеобъемлющий взгляд на пробуждающуюся жизнь, в русском лагере завыли рожки, забили барабаны и солдаты, выстроенные в колонны, с криками «ура» кинулись к стенам Нового Дарго и Ведено.

Из-за крепостных стен и завалов раздались ружейные выстрелы, но шеренги солдат продолжали двигаться под прикрытием орудийного и винтовочного огня артиллерии и конных. Гази-Магомед на беспокойном коне скакал от одной позиции к другой. Он не давал громких распоряжений, не кричал, командуя; молча исподлобья оглядывал он своих мюридов.

У рва русские вынуждены были остановиться — это ударили орудия из гнезд башен. Откатилась назад людская масса — и вновь начался артобстрел. Оставив позиции, мюриды, не обращая внимания на ядра, падающие рядом, носили камни, глину, бревна, восстанавливая разрушения. На другой день штурм вновь повторился. Гази-Магомед дал команду подпустить противника к волчьим ямам, хорошо замаскированным, которые были устроены перед завалами. У этих позиций стоял отряд русских солдат-перебежчиков. Шамиль оставил их в Дарго, сказав сыну: «Положись на них, эти русские — народ более надежный, чем некоторые наши».

Евдокимов, как будто зная прочность этой позиции, более удобной для подхода к Дарго, обходил ее. Главным направлением для удара своих сил главнокомандующий выбрал Ведено. Гази-Магомед держал непрерывную связь с наибом Умалатом. Он даже выделил отряд, составленный из солдат-перебежчиков и мюридов Караты, в помощь Веденскому наибу. Умалат держался в разрушенном до основания ауле. Гази-Магомед, взобравшись на одну из высоких наблюдательных башен, обратил подзорную трубу в сторону Ведено. Каратинского наиба удивило затишье на Веденских позициях, в то время как на подступах к Дарго свирепствовал ураганный огонь.

— Чтобы это значило? — спросил он своего советника и тут же, сбросив бурку, вихрем помчался вверх по винтовой лестнице башни. Он был сражен тем, что представилось его взгляду, вооруженному биноклем: к Веденским стенам двигалось полсотни конников. Впереди, неся большой белый флаг, гарцевал всадник.

— Парламентеры от гяуров? — произнес Гази-Магомед вслух. Сердце сына Шамиля забилось учащенно, встревоженное предчувствием недоброго. Он увидел, как навстречу к русским выехал сам Веденский наиб Умалат с нукерами.

Гази-Магомед слетел вниз и, сев на коня, помчался в сторону Ведено. На окраине аула ему преградил путь отряд каратинцев и русских, посланных им на помощь Умалату. Понурив головы, они стояли перед ним. Гази-Магомед все понял. Он повернул коня, а воинам, возвращавшимся из Ведено, приказал:

— Оставайтесь здесь. Со стороны Ведено в Дарго никого не пускайте.

Однако весть о том, что Веденский наиб Умалат сдался русским, тихо пронеслась по всей позиции, защищавшей резиденцию Шамиля. Гази-Магомед внешне делал вид, что его не тронула измена Умалата. Обыкновенно неразговорчивый, угрюмый, наиб Караты даже пошучивал с мюридами, подбрасывая на ходу кремниевый пистолет и ловко ловя его за рукоять. Только глаза его, горящие холодным огнем негодования, не могли скрыть душевного волнения.

Железное кольцо противника все крепче смыкалось вокруг Нового Дарго. «Сдать сердце имамата превосходящим силам гяуров или продолжать баталию, идя навстречу неминуемой гибели?» — этот нерешенный вопрос не покидал сознания каратинского наиба с той минуты, как изменил Умалат.

Через день и под стенами Нового Дарго реял белый флаг парламентеров. Гази-Магомед отказался выйти к ним и другим не разрешил идти на переговоры. Он велел передать гяурам: «Общего языка между мной и ими не может быть, как и общих дел, за исключением бранных. Я скорее приму жестокую смерть, ниспосланную аллахом, нежели милость, дарованную врагом».

Артиллерийский обстрел, сменившийся атаками, начался снова. Лютый холод господствовал по ночам в развалинах шамилевской резиденции. Его дополнял голод, приводивший к физическому истощению воинов Гази-Магомеда. Однако каратинский наиб не падал духом. Он решил с честью сложить здесь свою голову.

Но имам, привыкший к боевым взлетам и падениям, умел ценить не только честь, доблесть, мужество, но и человека. Когда ему стало известно об измене Веденского наиба Умалата и грозящей опасности его неустрашимому сыну, единственно достойному наследнику имама, Шамиль забеспокоился. Он вызвал к себе младшего сына Магомеда-Шафи и сказал ему:

— Твоему брату грозит опасность. Немедленно собирайся, поедешь с Инкау-Хаджой и его отрядом в Дарго. Когда потеряли там все, этот маленький клочок не удержать. Голова Гази-Магомеда мне дороже разбитых жилищ. Скажите ему, чтобы он немедленно возвращался ко мне.

Магомед-Шафи с Инкау чохским без остановок, сменяя на ходу коней, спешили в Новое Дарго. Они успели ко времени. Положение осажденного Гази-Магомеда было тяжелым. Невзирая на усталость и наступившую темноту, Инкау повел свой отряд и, прорвав кольцо противника с восточной стороны, проник в Новое Дарго и в ту же ночь увел Гази-Магомеда со всеми силами в горы Дагестана.

В Ишичали, где теперь сконцентрировались обломки разрушенного государства Шамиля, из Сул-Кади прискакал Салих на взмыленном коне.

— Какие вести? Да будет к добру твой приезд! — говорили ему встречные ишичалинцы с тревогой.

Даже перед прославленными наибами и известными учеными не останавливался Салих.

— Где имам? — спросил он у Хаджиява. Казначей, не спрашивая ни о чем, указал пальцем в сторону мечети. Салих помчался туда. Но мугдун — служитель храма — успел предупредить молящегося имама о том, что к мечети скачет всадник. Шамиль поднялся, подошел к выходу. Салих бежал к нему.

В горах робеет только тот, кто несет недобрую весть. Салих склонил голову перед имамом, хотел сказать слово, но запнулся.

— Яллах! — произнес Шамиль, в смиренном горе опустив веки.

— Он при смерти, — прошептал Салих.

Лицо Шамиля вмиг оживилось.

— Коня! — сказал он молодому нукеру.

Джамалуддин был в тяжелом состоянии. Одни хрупкие кости, обтянутые белой кожей, остались от молодого блестящего офицера царской службы. Слабо блеснули его угасающие глаза при виде отца. Он с трудом протянул ему высохшую руку.

— Сын мой, аллах не без милости, скоро тебе станет легче. Я послал в Хасав-Юрт за хакимом.

Выезжая из Ишичали, Шамиль отправил Хаджиява и Салиха с четырьмя мюридами за русским врачом. Посыльные мчались с белым флажком по трудным дорогам. Торопливые кони скользили по липкой апрельской грязи. Жители сел, мимо которых летели всадники, удивленными взглядами, застыв на местах, провожали торопливых путников. Маленький белый флажок оказывал на всех магическое действие.

Начальник хасавюртовского гарнизона Мирской, лично знавший Джамалуддина, в разговоре с парламентерами спросил:

— Где сейчас находится Джамалуддин?

— Об этом не знают даже многие наши, говорить не велено, — ответил Хаджияв.

— Ну что же, я не буду настаивать. Ежели лекарь Петровский изъявит согласие ехать, пусть едет, — сказал Мирской.

— Надо ехать, — согласился полковой лекарь.

— Эти трое останутся в залог, — сказал Хаджияв, указав на Салиха и стоящих рядом с ним двух мюридов.

Седьмой оседланный конь без всадника, которого вел за узду один из парламентеров, был предназначен для лекаря. Петровский, взяв с собой санитарную сумку, сел на коня.

Теперь три горца с человеком в русской военной форме мчались обратно в горы. Настроение у Петровского вначале было бодрым. На крутых подъемах и обрывистых спусках, когда кони замедляли шаг, он перебрасывался словечками с едущим впереди или рядом Хаджиявом. Этот гарнизонный врач никогда не был в глубине гор. Сначала он с явным любопытством смотрел вокруг. Апрельский день был теплым, солнечным. Зеленели долины и горы. Высоко, в синих просторах неба, неподвижно распластав крылья, парили орлы. Вечером, сменив коней в одном из аулов, наспех перекусив, парламентеры поскакали дальше, увозя с собой обмякшего, непривычного к длительной верховой езде русского врача. Петровский стал молчалив. Пугливо озирал он силуэты гор, причудливые уступы скал, мрачные темные долины. Тревога вкрадывалась в уставшую душу, страх за собственную жизнь. Приходили самые фантастические мысли. Он уже считал себя пленником грозного Шамиля, которому тоже нужны образованные медики, но, вспоминая о заложниках, немного успокаивался, вверяя свою судьбу спасителю.

Длительный и трудный путь по горам и лощинам казался бесконечным. На рассвете, когда проводники, въехав в другой аул, вновь сменили коней, Петровский чуть не взвыл в отчаянии. Он не мог стоять от усталости. Непослушные, широко расставленные ноги его отказывались двигаться. Сочувственно улыбнувшись, ловкий Хаджияв помог ему вновь сесть в седло. Петровский буквально качался из стороны в сторону от бессилия, вцепившись обеими руками в луку черкесского седла. Он отказался от сухой лепешки с сыром, которую с аппетитом ели на ходу его спутники. Когда проезжали мимо аварских аулов, Петровский видел злобные взгляды жителей, обращенные на него — гяура. Наконец, перевалив через хребет, маленький отряд достиг аула Сул-Кади, где был спрятан больной Джамалуддин.

Все жители высокогорного селения высыпали встречать хакима.

Хаджияв подъехал к распахнутым воротам двухэтажной сакли. Петровскому помогли сойти с лошади. Кружилась голова, ноги не повиновались ему. Изнуренного трудной дорогой врача подбодряло чувство национального достоинства. Он, русский, не хотел показать своей слабости перед людьми, которым седло казалось троном нечеловеческое напряжение — обыденным явлением. Но усталость взяла свое. Петровский проковылял даже мимо Шамиля, не удостоив его вниманием. Войдя в саклю, где лежал больной, он сел на пол рядом с постелью. Джамалуддин сделал знак, чтобы все, следовавшие за русским хакимом, удалились.

Полковой лекарь пощупал пульс, осмотрел, послушал, дал капли и тут же рядом с больным растянулся на полу, попросив разрешения у Джамалуддина вздремнуть часок. Однако «дремота» человека, который чуть ли не трое суток не сходил с седла, перешла в глубокий сон, который длился день и ночь. Только к утру следующего дня доктор открыл глаза.

Джамалуддин не спал. Петровский вскочил, извинился, не поняв сразу, где он.

— Поспите, доктор, еще рано, в доме не поднялись, — прошептал Джамалуддин.

— Благодарю, я выспался, вот только не могу понять — вечер это или раннее утро.

— Утро, доктор, — ответил Джамалуддин.

Петровский глянул в окно. Первые брызги рассвета легли на темное небо.

— Простите, пожалуйста, Джамалуддин, мне стыдно перед вами, но путь к вам был сверх моих сил и воображения.

— Ну что вы, доктор, я же понимаю… Напротив, я должен принести вам извинение за своего батюшку, который осмелился доставить вам столь тяжелое испытание ради меня, а главное, что впустую. Я же знаю, что теперь мне ничто не поможет, дни мои сочтены — Джамалуддин устало закрыл глаза.

— Мужайтесь, друг мой, это у вас весеннее обострение процесса, дело можно еще поправить, если вы, воспрянув духом, поверив в жизнь, сами будете морально способствовать воздействию целебных средств, — успокоил больного врач.

— Нет, доктор, к чему… Все кончено… Я прошел свой отрезок жизни и отсчитываю количество данных мне вздохов. Нет смысла, и я не хочу бороться за это жалкое существование, которое вы называете жизнью. Я устал. Только за год своей жизни на родине я пережил столько мук, сколько не переживает самый несчастный за вечность.

— Ну что вы, полноте, ведь вы на родине, среди родных, вот излечитесь от недуга — и еще будете счастливы, потому что молоды. Жизнь полна превратностей, все может неожиданно обернуться к лучшему, — утешал Петровский.

Джамалуддин, вздохнув, застыл. Лекарь окинул взглядом низенькую саклю с темным потолком, мазанные глиной стены, увешанные домоткаными паласами, и остановил взгляд на оружии. Это были русские клинки, пистолеты. Петровский перевел взгляд на медный самовар, стоявший в углу, на таз с кувшинчиком. Джамалуддин открыл глаза.

— Какое убожество, не правда ли, доктор?

— Да, обстановка обычная для этих краев, — ответил Петровский. Сказав это, полковой лекарь поднялся, попросил Джамалуддина снять рубаху. Он внимательно выслушал больного. Джамалуддин закашлялся, лег. Легкая струйка крови вытекла на подушку. Доктор дал больному лекарство и оставил его в покое.

Аул пробуждался. На улице показались женщины. Одни спешили по воду, другие выгоняли скот на пастбище. Утро было ясное, солнечное. Петровский смотрел на узенькие кривые улочки, по которым стекали зловонные ручейки из под ворот и хлевов. Голые серые сакли, каменистые заборы, облепленные черными блинами кизяков, босоногая детвора, высыпавшая на улицу. Мычали коровы, заливались веселым пеньем петухи. Но вот, покрывая все шумы пробужденного аула, протяжно запел муэдзин, призывая к молитве. На улицу высыпали мужчины в длиннополых овчинных шубах.

— Доктор! — позвал больной.

— Я здесь, голубчик. — Петровский подошел к постели, присел, накапал капель больному, поднес стаканчик ко рту. Джамалуддин выпил.

— Благодарю вас, мне, кажется, легче. Удивительно, я уже давно не чувствовал себя так хорошо. Это, видимо, потому, что вы здесь, я слышу русскую речь от русского человека, и мне порой кажется, что я там, в России.

Петровский понимал, что это не то облегчение, о котором думает Джамалуддин. Он знал, что перед смертью многие больные испытывают такое состояние и бывают даже оживленными. Полковому лекарю, повидавшему на своем веку не одну смерть, всегда тяжело сознавать, что она нередко забирает молодых. Ему, представителю самой гуманной профессии, всегда тяжело испытывать свою полную беспомощность, и особенно в минуты, когда угасающий взор обреченного с мольбой и надеждой обращается на него. Он в таких случаях виновато опускал глаза и ласковым, вкрадчивым голосом, кривя душой и стыдясь своей лжи, говорил:

— Голубчик, наберитесь терпения, вы непременно, с божьей помощью, переборете недуг, у вас крепкое сердце, отличный пульс, вы еще ничего не чувствуете, а я вижу, что вам становится значительно лучше…

Целый день к Джамалуддину заходили местные люди и те, что приехали специально его проведать. Петровский не отходил от больного. Когда в комнату вошел Шамиль, Джамалуддин сказал по-русски, обратившись к лекарю:

— Это отец мой.

Полковой лекарь встал, вытянулся и, козырнув, словно генералу, застыл. Шамиль молча протянул ему руку. Петровский, видевший не раз и не одного простого и уважаемого горца, всегда обращался с ними уверенно, чувствуя свое превосходство. Но перед этим, на вид простым, как и все остальные, он почему-то почувствовал робость. Шамиль сел возле больного, знаком руки предложил сесть Петровскому. Хаджияв опустился рядом.

— Как его состояние? — спросил имам через своего казначея.

Петровский растерялся, смущенный прямотой вопроса. Ему хотелось сказать правду отцу, подготовить его, сказав, что дни Джамалуддина действительно сочтены… Но говорить об этом в присутствии больного врач считал преступным. Забыв о престиже врача, он солгал:

— Состояние вполне удовлетворительное. Это обострение легочного процесса. Уже произошел перелом, и дело пойдет к улучшению. — Сам того не замечая, Петровский говорил так неуверенно, что присутствующие усомнились в сказанном.

Шамиль, тут же поднявшись, вышел.

Джамалуддин, оставшись вдвоем с лекарем, спросил:

— Не правда ли, доктор, во всем облике моего отца есть что-то величественное, царственное?

— Вы правы, друг мой, действительно он необыкновенный человек, даже на вид.

— Я люблю его очень, настоящей, искренней сыновней любовью, люблю, как Россию… Если бы он примирился с русскими, я бы считал себя самым счастливым человеком и спокойно расстался с жизнью.

— Я думаю, что в конце концов ваш батюшка вынужден будет пойти на это.

— Доктор, вы не знаете этого человека. Ему кажется — нет лучше его страны, его народа, его религии во всей вселенной. О, если бы вы знали, как тяжело мне здесь. Эти голые хребты, угрюмые скалы, бедные аулы и жалкие жилища давят на меня. Даже шум рек раздражает, как предсмертный напев, доносящийся из преисподней. Я обречен. Не кажется ли странным, что мне тяжело, очень тяжело умирать на родине, возле близких и родных? Парадокс, не правда ли? Обычно всех нормальных людей томит тоска по родине. Они мучаются от того, что их прах будет предан чужой земле. Доктор, может быть, я сошел с ума, не судите меня.

— Что вы, что вы, голубчик, как можно… Я вас прекрасно понимаю. Не только государь император, но и все командование, все офицерство понимают это и сочувствуют вам, иначе вы не изволили бы видеть меня перед собой в этой глуши.

— Я очень благодарен вам, доктор, и единственно, о чем попрошу, напишите от моего имени письма к друзьям в Россию, прощальные письма. Скажите, что я остался верным им и всему русскому, уношу свою искреннюю преданность и любовь в небытие… Вот здесь все адреса. — Джамалуддин протянул лекарю свернутый лист.

— Я непременно исполню вашу просьбу, но вы напрасно считаете себя умирающим. Уверяю вас, что придет день, когда вы собственноручно напишете своим друзьям слова привета.

Джамалуддин горько усмехнулся.

Еще одну ночь провел Петровский у постели больного. Он отходил от него на считанные минуты, чтобы указать, как и какую пищу ему приготовить. Лекарь сам изготовил питательный состав из сливочного масла, меда и козьего сала с желтками. Растворив столовую ложку смеси в миске горячего молока, он давал это снадобье больному три раза в день.

Наутро, оставив Джамалуддину порошки и микстуры, Петровский распрощался.

— Теперь вас не будут торопить, доктор. Вы будете останавливаться на ночевки в аулах. Счастливого пути! В добрый час! — сказал Джамалуддин, пожимая руку русского врача.

Днем, после отъезда лекаря, Джамалуддин был весел. Он приветливо разговаривал со всеми, кто приходил навестить его. Успокоенный Шамиль после долгой молитвы прилег и уснул. У постели больного дежурил хаким Али. Ночью имам почувствовал прикосновение к своему плечу.

— Кто? — спросил он.

— Это я, хаким Али, иди к сыну, он умирает.

Шамиль быстро поднялся, вошел в комнату, где лежал больной. Джамалуддин, услышав скрип двери, повернул голову, улыбнулся, увидев отца. В комнате горела сальная коптилка. Шамиль подошел, сел у изголовья.

— Папа!

— Что, мой сын?

— Я умираю, отяжелели руки, ноги…

— Нет, сын мой, тебе кажется. Это сон, спокойный сон сковывает твои члены. Я сейчас прочту молитву, и ты уснешь, потом проснешься совсем здоровым. Ты же слышал, как русский хаким сказал, что произошел перелом в лучшую сторону, усни, сынок.

— Я не хочу спать, боюсь, что больше не проснусь.

— Ну хорошо, тогда послушай молитву, я буду читать вслух, и к тебе придет облегчение.

Шамиль стал читать тихо певучим голосом печальные молитвы по-арабски. Джамалуддин сначала внимательно вслушивался в непонятные слова чужой речи, потом стал зевать.

— Папа, перестань, послушай меня. — Джамалуддин протянул руку к отцу.

— Говори.

— Скоро конец… Обещай исполнить мою последнюю предсмертную просьбу.

Сердце Шамиля сжалось от сознания, что он теряет сына, из-за которого пережил столько мук. Но еще тяжелее было ему сознавать, что он не в силах исполнить то, о чем хочет просить он.

— Я слушаю тебя, — сказал отец, беря в руки холодные пальцы сына.

— Папа, за что ты держишься? Неужели не видишь обреченности на нищету этой суровой страны? Разоренная войной и неурожаями, изнуренная насилием, испепеленная огнями пожарищ, пала Чечня. Один за другим покидают тебя наибы. Они осознали, что в этом их спасение.

— Сын мой, прошу тебя, не говори мне об этом.

— Зачем ты, отец, закрываешь глаза на правду? Чечня была более надежной, чем Дагестан. Не удержишься ты здесь. Примирись с Россией. Этим ты спасешь себя и всех близких, иначе гибель неминуема.

Шамиль молчал.

— За что ты держишься? — вновь тихо повторил Джамалуддин.

— За родину, сынок, за то, за что цеплялись голыми руками наши предки, понимаешь? За свободу, независимость, свою религию…

— Все это будет оставлено тебе, если примиришься. Государь император ради меня пощадит тебя и остальных. Россия — могучая страна, путь к свету наш бедный народ найдет с ее помощью.

— Я не верю царскому правительству.

— Но ведь тебе изменяли и изменяют свои, близкие, те, кому ты верил…

— Да, сын мой, во многом виноват я сам. Мне следовало бы всячески препятствовать обогащению моих наибов, ибо они, нажив большие состояния, потеряли интерес к борьбе. Истинно, это государство продлилось для нас так долго, как не длилось для тех, кто предшествовал нам. — Шамиль задумался, с грустью глядя на сына.

— Папа, обещай примириться с…

Джамалуддин не договорил. Бледные губы его стали неподвижными. Он даже не успел издать последнего вздоха. Взгляд застыл на бревенчатом потолке.

В комнату вошли люди. Подняв голову, Шамиль увидел своего старого учителя устада Джамалуддина-Гусейна.

— Уйдем, мой сын, — сказал учитель ему.

Шамиль поднялся. Несмотря на множество народа, в доме царила тишина, говорили шепотом. Только голос муллы, читавшего ясин, монотонно звучал над усопшим.

На рассвете, после того как обмыли покойного, в комнату, где сидел Шамиль, вошли его сыновья, Гази-Магомед и Магомед-Шафи. Старший вынул из кармана носовой платок и, осторожно развернув его, двумя пальцами, с брезгливой миной на лице, поднял тонкую золотую цепочку с крестиком, на котором было изображено распятие.

— Это сняли с груди Джамалуддина, — прошептал он.

Гази-Магомед хотел этим, возмутив отца, облегчить его страдание, но Шамиль, посмотрев на христианскую святыню, спокойно сказал:

— В этом повинен не он, а я.

Никто не может противостоять фатальной силе, все будет так, как предопределено.

Слух о смерти Джамалуддина быстро разнесся по краю. Дошел он до Тифлиса и столицы империи. Из Петербурга на имя Барятинского поступила депеша, в которой император Александр II предписывал главнокомандующему Кавказской армией прекратить временно военные действия и еще раз попытаться начать переговоры с имамом Шамилем о заключении мира.

Когда в аварский аул Килятль прибыли парламентеры из Тифлиса, учитель тариката устад Джамалуддин-Гусейн, выйдя к посланцам, сказал:

— Имам молится день и ночь, но он не вложил лезвия оружий в ножны даже по просьбе умирающего сына, так что скажите тем, кто вас послал: «Мира между нами не может быть».

Устад с годами из сторонника панисламизма превратился в фанатика. Он независимо от Шамиля стал самостоятельно решать многие вопросы имамата, особенно после того, как выдал дочь за имама и женил двух сыновей на старших его дочерях.

 

Глава пятая

Первая часть плана Барятинского, направленная на покорение Чечни, была осуществлена.

Теперь предстояло взять Аварию.

Генерал Милютин, начальник штаба Кавказской армии, разработал конкретный план новых наступательных действий и приступил к руководству всеми подготовительными мероприятиями.

Шамиль был оттеснен в Нагорный Дагестан. Он укрепил аул Килятль, усилил его тридцатью орудиями и поселился здесь со своей семьей, преданными наибами, учеными и их семьями. По его приказу горцы стали укреплять труднопроходимый правый берег Андийского Койсу. Со стороны Северного и Среднего Дагестана также возводились оборонительные сооружения и укрепленные пункты.

Но противник не медлил: двадцатитысячное войско при ста тридцати восьми орудиях начало одновременно наступление к ущелью реки Андийского Койсу с трех сторон: генерал Евдокимов с чеченским отрядом шел от павшего Дарго-Ведено на Андию и Технуцал, барон Врангель с дагестанским отрядом взял курс из Салатавии на Гумбет, князь Мелихов с лезгинским отрядом двинулся из Кахетии через Богосский хребет.

Это было в начале июня 1859 года.

Шамиль, несмотря на то что железное кольцо вокруг него сужалось, решил не сдаваться. Еще до начала наступательных действий противника он созвал съезд всех представителей дагестанских наибств в Хунзахе. Призывая горцев к поголовному вооружению для отражения ударов гяуров, имам сказал:

— Мусульмане, я не собираюсь убеждать вас в том, в чем должен быть убежден всякий, кто считает себя правоверным. Я только напомню, о чем говорит сто сорок восьмой стих во второй главе: «Верующие! Ищите помощи себе в терпении и молитве: потому что с терпеливыми бог. О тех, которые убиты на пути божьем, не говорите — они мертвы, нет, они живы. Но вы не постигаете этого. Действительно, мы искушаем вас то тем, то другим способом: страхом, голодом, потерей имущества, жизни, плодов, но обрадуем терпеливых благою вестью. Те, которых постигнет когда-нибудь какое-либо горе, скажут: „Мы во власти бога и к нему возвращаемся“». Поистине, возникший в нашей стране в связи с неурожаями голод и наши неудачи в сражениях есть испытание нашего терпения. Так будем же терпеливы, благоразумны и стойки. Пусть наибы, умножившие свои состояния за счет и с помощью народа, помогут тем, кто помог им нажиться и впал в нужду в дни испытаний. И ты, Хаджияв, — Шамиль обратился к своему казначею, — не храни деньги, не скрывай от тех, кто в них нуждается, ибо им они должны принадлежать.

Шамиль сделал паузу. В это время Кебед-Магома, телетлинский наиб, задал вопрос:

— Имам, какие вести из Назраня?

Кебеду и остальным было известно, что назраньцы, вначале решившие присягнуть царю, поднялись против русской администрации, которая стала насильственно переселять ингушей с гор на равнину. Ингуши попросили помощи у Шамиля. Несмотря на тяжелое положение на фронтах, он выслал в Назрань четырехтысячную кавалерию, состоявшую из чеченцев.

Имам не спеша вынул из газыря свернутый в трубочку листок бумаги:

Шамиль вновь, аккуратно свернув листок, осторожно вложил в газырь послание, обвел проницательным взглядом ряды присутствующих. Пылкий стих ингушского ашуга потряс души мусульман. Глаза у многих заискрились огнем. Мускулы на лицах напряглись, сжимая челюсти, руки легли на рукоятки кинжалов. Лишь один Даниель-бек, тучный, обрюзгший, с тупым безразличием глядел перед собой. В верности этого бывшего царского генерала Шамиль усомнился с первого дня его перехода, так же как в верности Хаджи-Мурада. И все-таки он был назначен наибом, ему была вверена судьба крепости и гарнизона Ириб.

После съезда Шамиль поехал в Ишичали. Имам и на сей раз безошибочно предугадал направление главного удара русских.

— Если основной целью первого похода гяуров был центр имамата — Чечня, то теперь надо ждать нападения со стороны Салатавии, — сказал он наибам на военном совете.

Немедленно приступили строители к воздвижению сильного укрепления в Ишичали. Оборонительные сооружения были построены и на подступах к Килятлинской возвышенности. Дороги, ведущие к селениям Ансальта и Технуцал, были взорваны в узких местах и преграждены завалами. Жителей этих селений вместе с имуществом и скотом переселили в Аварию — повыше.

Укрепленные позиции заняли Абакар-Дибир и Гази-Магомед со своими отрядами. Командующий дагестанским отрядом барон Врангель после возвращения из Ичкерии в Темир-Хан-Шуру немедленно приступил к сбору войск. Местом сбора было назначено урочище Гирей-Авлак, расположенное недалеко от Шуры. В начале июня Врангель двинул свои силы через Чиркей в Салатавию. Он достиг Нового Буртуная, выше которого расположился лагерем. Войска имама занимали позицию над Мичикальской дорогой.

Согласно приказу главнокомандующего, чеченский отряд Евдокимова должен был идти на соединение с дагестанским. Холода и пасмурная погода с дождями создавали трудности при строительстве дорог и прорубке просек, замедляя соединение отрядов.

Врангель, узнав о прибытии из Пятигорска фельдмаршала в чеченский отряд, перевел часть войск с оснащением поближе к Гумбету — в Мичикаль. Наиб Абакар-Дибир, охранявший Мичикальскую дорогу, не выдержав ударов противника, отступил к Мехельте. Вслед за головными частями в Мичикаль прибыл с остальным отрядом и сам Врангель. Здесь он получил распоряжение главнокомандующего — двинуть дагестанский отряд в Гумбет, затем форсированным маршем спуститься в Чиркату и занять как можно быстрей чиркатскую и согратлинскую переправы, затем постараться войти в связь с чеченским отрядом, наступающим со стороны Анди. Оставив в Мичикале небольшой заслон для прикрытия сообщения с Буртунаем, Врангель пошел по западной стороне горы Анчимеэр на Аргуни. Этот аул был занят мюридами. Узнав об этом, Врангель приказал кавалерийским сотням спуститься на Чиркатскую дорогу и идти в обход. Кавалерийские сотни с тыла ворвались в село и неожиданно понеслись сверху вниз на позиции мюридов. Мюриды, которых возглавлял купец Муса, быстро покинули позиции и отошли в сторону Анди на соединение с основными силами. Тогда барон Врангель, отказавшись от более удобного и доступного кружного пути через Чиркат, решил идти прямо от согратлинской переправы. Гази-Магомед не ждал противника с этой стороны, поскольку мост через бешеную реку был разрушен. Но Врангель учел эту возможность и заставил строителей и саперов соорудить мост, который солдаты понесли к реке на руках. Они шли спотыкаясь по узкому обрывистому берегу реки, по каменистым тропам, скользя, падая, поднимаясь, чтобы застигнуть врага врасплох.

Отряд к согратлинской переправе вел генерал Ракусса. На противоположном берегу вдоль каменистых уступов засели мюриды. Перебраться на противоположный берег казалось невозможным. Ракусса вызвал охотников из числа шедших с ним отступников.

Несмотря на сильный ружейный огонь с противоположного берега, охотники под прикрытием огня стрелков с большим трудом по обрывистым уступам спустились к переправе. От бывшего моста не осталось и следа, оба берега оказались круто сорванными. Бешеная стихия с ревом металась, с силой ударяясь об отвесные стены мрачного гранита. На противоположном берегу у места опоры бывшего моста возвышались завалы. Это было самое узкое, но и самое глубокое место. К завалам, над которыми высились каменные стены с бойницами, словно быстротечные ручьи, стали сбегаться мюриды. Израненные охотники попятились.

После их донесения Ракусса решил отступить, чтоб перейти реку у Чирката. Но не успел он отойти на версту, как встретился с частью отряда барона Врангеля. Приказ был таков — вернуться назад и во что бы то ни стало найти переправу. Опять вызвали охотников, которые в сумерках спустились и пошли вдоль берега.

Наконец подходящее место было найдено. Здесь Койсу хоть и разливалась шире, зато берега ее были более доступны.

Небольшой пост мюридов, заметив русских солдат, затаился в пещере, перед которой возвышалась каменная стена с бойницами.

Охотники доложили Врангелю о выбранном месте. Командир приказал инженеру и саперам немедленно строить переправу. Рабочие команды под прикрытием двух горных орудий и отряда снайперов спустились к берегу реки. Солдаты работали всю ночь. К утру вдоль берега возник непрерывный ряд завальчиков с траншеями, в которых засели стрелки. Теперь весь противоположный берег можно было держать под огнем.

Против пещеры, в которой укрылись мюриды, установили батарею из трех орудий. На рассвете строители заметили отряд горцев, скачущий к противоположному берегу. Артиллерийским и ружейным огнем он был рассеян.

Наступила тишина. Тогда урядник Салман, служивший у русских, подошел близко к берегу и, сложив руки рупором, закричал:

— Эй, парни, выходите, поговорим!

— О чем хочешь говорить? — спросил молодой мюрид, высунув косматую голову.

— Сдавайтесь по-хорошему, помощи теперь ждать вам неоткуда, — предложил урядник.

— Откуда родом? — спросил мюрид.

— Из Хунзаха, — ответил урядник.

— Давно перешел к гяурам?

— Десять лет у них служу и не жалею, — ответил Салман.

— Мать свою случайно не выдал замуж за солдата? — спросил с ехидной усмешкой мюрид.

— Скоро выдам, засватали, — невозмутимо ответил урядник.

— Позови на свадьбу, разделим хлеб-соль, тогда помиримся, — ответил мюрид.

— Я раньше устрою тебе хороший байрам! — выйдя из себя, закричал урядник.

— Ах ты изменник, прихвостень гяурский! Свинья! — разразился бранью молодой мюрид.

— Погавкай, собачий сын, но знай — скоро русские поймают твоего имама и женят его на матушке, прежде чем снимут голову! — прокричал в ответ урядник и, выхватив пистолет, выстрелил.

Мюрид скрылся. Затем, вновь выглянув из-за стены, со злорадной усмешкой воскликнул:

— Мы прежде постараемся из ваших черепов сделать светильники!

Услышав выстрел, генерал Ракусса приказал немедленно позвать Салмана, а для продолжения переговоров послать гимринца — командира конной сотни.

— Эй, кунаки! Зачем ссориться, давайте поговорим как мужчины, — сказал сотский.

Тогда вышел второй мюрид, постарше на вид, в огромной папахе, надвинутой низко на глаза. Сурово глядя исподлобья, он ответил:

— Дайте подумать, сейчас посоветуемся.

Он вновь исчез, а через несколько минут, выйдя из укрытия, с легкостью тура перескакивая с валуна на валун, подошел к самому берегу и негромко сказал:

— Мы сдадимся и поможем вам перейти на эту сторону, если ваш сардар даст клятву сохранить нам жизнь.

— Можете в этом не сомневаться. Клянусь аллахом, сардар человек великодушный и щедрый. Он не только пощадит, но и даст вам за услугу большие награды.

— Тогда бросайте канат. — Мюрид, обернувшись, сделал знак рукой, чтобы подошли остальные.

Неоднократные попытки перебросить канат не удавались. Тогда вызвались охотники, которые согласились с канатом в руке переплыть бурлящий поток. Это были горцы, перешедшие на службу к русским. Сбросив папахи, скинув черкески, засучив рукава, один за другим бросались они в пучину, но после отчаянных усилий перебороть стремительный бег реки исчезали в мутных волнах. Затаив дыхание, с ужасом смотрели на отчаянных смельчаков люди с того и другого берега; солдаты — с почтением перед храбростью, сняв фуражки, горцы — недоуменно почесывая бритые затылки. Только двум смельчакам — молодому унтеру-горцу и рядовому — чудом удалось переплыть разъяренную реку и выйти на противоположный берег. Они стали туго стягивать канат вокруг ствола дерева, стоящего на берегу.

В это время мюриды скрылись в пещере и стали стрелять по перебравшимся. Удивленные таким поведением, русские артиллеристы дали залп по стене из орудий. Испугавшийся рядовой схватился за канат и, делая ловкие движения руками, решил перейти на свой берег. Канат низко повис над водой, поскольку дерево, за которое он был привязан, было невысокое. Воин сумел добраться до середины, но вдруг накатившая высокая волна, захлестнув, сорвала его руки с веревки и, переворачивая, понесла вниз. На помощь унтеру кинулся рядовой кавалерист конного полка. С трудом удалось ему достичь противоположного берега.

Была дана команда приостановить переправу. Саперам приказали соорудить деревянную люльку. С той и с другой стороны к люльке привязали канаты и начали переправлять солдат.

Несмотря на огонь батареи, мюриды, давшие вначале согласие сдаться, стреляли по люльке из пещеры. И все же за час удалось переправить на другой берег около полусотни солдат. Этот небольшой отряд пополз по-пластунски, затем вскарабкался на скалу, под которой зиял вход в пещеру. Спустившись по ступенчатым уступам с двух сторон, солдаты кинулись к входу и дали залп из винтовок. Свалка у пещеры продолжалась несколько минут. Все мюриды были перебиты. Только один попросил пощады.

К вечеру несколько сотен солдат были на правом берегу. Отряды Шамиля, заняв окружающие высоты, вели обстрел берега из пушек, но снаряды их не достигали цели. В сумерках русские соорудили подвесной мост из канатов, веревок, коновязей. По нему всю ночь шла переправа. Утром разведка доложила, что завалы у бывшей переправы оставлены мюридами. Тогда решили установить мост на том месте, где он стоял прежде. Таким образом, путь к высокогорному Дагестану был открыт.

В эти же дни пала другая твердыня имама. Генерал Милютин, перевалив через Койсубулинский хребет, подошел к Бурундук-Кальскому ущелью. Оно было прочно заложено толстой стеной из кремниевого камня. Над стеной возвышалась высокая башня с бойницами в три яруса и полукруглой галереей для фланговой обороны на случай штурма.

Генерал расположил свои силы вне неприятельских выстрелов. Артиллеристам удалось разрушить верхний этаж башни и пробить большую брешь в стене. Пехота была брошена к пролому стены. Кавалерия поскакала в обход. Спешившись, конники влезли на скалу с тыла и обнаружили в скале расщелину.

Услышав громкое «ура», одновременно грянувшее и спереди и сзади укрепления, мюриды отошли к флангу и стали, отстреливаясь, быстро отступать к аулу Ирганай. Милютин двинул кавалерию вдогонку отступающим. Горцы отходили, ведя беспорядочную стрельбу. На верхней дороге Милютин заметил толпу пеших горцев. Видя, что они безоружны, генерал позволил им приблизиться. Это оказалась делегация от Ирганая, Зирани и Балахани. Население изъявило покорность и просило не разорять аулы.

Генерал Милютин двинул отряд в горы и расположил его лагерем между аулами Ирганай и Зирани. Была установлена связь с отрядом Врангеля.

Овладев согратлинской переправой, барон Врангель направил отряд генерала Ракуссы на бетлинские высоты к Ахкенту, куда были стянуты все силы имама. Через день и сам Врангель двинулся туда. Ярко алел рассвет теплого летнего утра. Впереди шла конница, за ними устало шагала пехота. Проехав небольшой отрезок сносной дороги, головной отряд свернул в сторону и стал подниматься по крутому склону горы. Поднялось солнце. Ни родника, ни ручейка. Плешивая гора с островками щетинистой травы, узкая каменистая тропа, ведущая к вершине, изматывали силы солдат. Томила жажда. На маленьком плато горы отряд встретили завалы, у обрывистых краев — огромные пирамиды камней приготовленных для сброса.

Бетлинских высот было две. На одной засел наиб Инкау, на другой — Гази-Магомед. Ракусса решил сначала взять ближайшую высоту, на которую вели две тропинки, одна была очень крута и извилиста. Все внимание Инкау обратил на нее. Вторая вела в тыл.

Всадников Ракусса отправил по второй, чтобы они зашли с тыла, пехоту двинул по короткой, крутой тропе вверх. Заметив движущихся гуськом солдат, мюриды открыли по ним ружейный огонь. Когда Инкау увидел скачущих в обход всадников, он забрал часть мюридов с завалов первого уступа и быстро отвел в тыл. Пехота отступила к скату горы, который был покрыт густым лесом, и отсюда начала вести перестрелку. Смельчаки поднялись на первый уступ. Второй уступ, высившийся над ними, был еще круче. Лишь одна змеевидная тропинка вела к этому уступу, но она находилась под сильным перекрестным огнем мюридов. Подниматься по ней означало идти на верную гибель.

Ракусса созвал офицеров на совет. В это время к генералу подошел хорунжий. Это был аварец из Хунзаха.

— Господин генерал, разрешите осмотреть местность, — сказал хорунжий. — Насколько я помню, справа, если обойти позицию с фланга, должен быть лес, в котором пролегает узкая козья тропка. Если она не взорвана, мы можем обогнуть опасную позицию, зайти в тыл с двух сторон и ударить по врагу с меньшими потерями.

Ракусса разрешил. Хорунжий с есаулом и несколькими десятками всадников поскакали по косогору. Инкау следил за ними. У взорванной скалы, преграждавшей путь в обход, всадники остановились. В это время на них с шумом и треском посыпался град камней. Всадники успели отскочить. Ракусса на помощь смельчакам выслал дивизион драгун. Часть конников завязала перестрелку, другая занялась исправлением тропы. Ведя под уздцы лошадей, кавалеристы стали карабкаться вверх. Кони, словно большие козы, перескакивали с уступа на уступ. Некоторые лошади свалились с кручи. С большим трудом удалось дивизиону вскарабкаться на площадку перед последним уступом. Путь в тыл Инкау был открыт.

Увидев дивизион на недоступной площадке, мюриды были ошеломлены. В их рядах началась суета.

— Сбросьте камни на тех, кто идет во фронт, и начинайте отходить в сторону Цытаныха, — скомандовал Инкау.

Конники, пошедшие в обход, заметили отступающих мюридов и бросились вдогонку, но, увидев ручей, и люди и животные кинулись к воде.

Вслед за Инкау со второй высоты отступил Гази-Магомед.

Ракусса повел пехоту к Ахкенту. На следующее утро к нему подошел с отрядом Врангель. В тот же день командующий принял депутации от жителей Цытаныха, Ахкента и других аварских аулов, которые проявили покорность.

К началу 1859 года имамат Шамиля крайне истощился. Население Чечни и Дагестана катастрофически убывало из-за длительной войны. Многие наибы, превратившиеся в феодалов, потеряли интерес к борьбе и думали только о сохранении своих состояний. Население, подвластное имаму, терпя насилие, несправедливость, обман и бесчинства некоторых наибов, потеряло веру в самого имама. Помимо военных неудач, распрей внутри Государственного совета страна была охвачена голодом. Засуха, продолжавшаяся в последние годы, привела к неурожаю. Гибли от голода люди, падал скот. Потеря Чечни, которая во все времена являлась житницей для Дагестана, усугубила моральную подавленность, апатию измученных горцев Аварии.

Но Шамиль, прошедший суровый путь испытаний в жестокой борьбе, привыкший к бедствиям, поражению и блеску побед, еще не терял надежды на лучшее, уповая на бога. Он хотел идти до конца навстречу неведомой судьбе, не складывая оружия.

Когда преданные ему наибы, потерпев поражение, представали перед ним, склонив от стыда головы, он говорил, успокаивая их:

— Ну что же, значит, так тому и быть, не огорчайтесь. Я сам бежал не раз, унося горький позор поражения, но не терял надежды на радость грядущих побед. Упаси вас аллах от гнусного падения — предательства и измены. За потерей может следовать выигрыш, за отступлением — успех. Я ведь тоже отхожу, теряя то, что теряете вы. Помните Ахульго? Казалось, там было потеряно все. Но благодаря милости аллаха мы обрели позднее во сто крат больше.

Так успокаивал своих сподвижников имам. Сам же он искал успокоения в молитвах.

Каждый день недобрые вести следовали одна за другой. Все дальше и дальше углублялись в горы отступавшие по всем фронтам аскеры Шамиля. Горели аулы, метались беженцы. Одна укрепленная позиция мюридов за другой бралась уверенно двигающимися на Аварию царскими войсками.

Шамиль, покинув с семьей Ишичали, переехал в Карату. Имущество и казна под охраной русских солдат-перебежчиков во главе с казначеем Хаджиявом, устадом Джамалуддином-Гусейном и купцом Мусой были отправлены в Инхуб. На горе Килял, сильно укрепленной позиции, около Ишичали Шамиль оставил сельского кадия. В крепости на горе была спрятана часть имущества, вооружения, кожаные мешки с порохом. После ухода имама ишичалинцы разграбили имущество. Особенно отличились в грабеже те, что в период расцвета власти Шамиля были приближены и возвеличены. Они же, опережая измученных, шатающихся от голода соплеменников, поспешили с повиновением навстречу царским генералам.

У Караты бурлил людской поток. Сюда стекались последние соратники имама, обессиленные, но не утратившие мужества и бодрости духа. Сюда скакали гонцы и те, кто по собственной воле решились известить имама о недобрых делах в отдаленных районах. Прискакавший из крепости Ириб Юнус доложил имаму:

— Наиб Даниель-бек до подхода гяуров вступил с ними в письменные переговоры и сдал без боя крепость Ириб.

— Этого следовало ожидать от бывшего царского генерала. Кто изменил раз, тот не остановится перед изменой вторично, — ответил Шамиль.

— Сорок вьюков твоей библиотеки и казна разграблены, — сообщил Юнус после короткой паузы.

Шамиль встрепенулся.

— Как, кем? — спросил он.

— Жителями трех карахских селений. К ним присоединились некоторые из твоих наибов. Это случилось ночью в пути к крепости Ириб, где хотели укрыть казну. Наши солдаты не смогли воспрепятствовать — их убили.

— Может быть, это дело рук Даниель-бека? — спросил Шамиль.

— Не могу сказать, знаю только, что после того, как все было разграблено, часть солдат и мюридов поднялись в Цуриб. — Казначей очень сокрушался о разграбленных драгоценностях и укорял себя: — Осел я длинноухий, говорил ты не раз: не дрожи над всем этим, не скупись, оно не вечно в людских руках. Многое из этих ценностей омывается слезами и кровью, переходя из рук в руки. Они не принесли счастья тем, кто владел ими до нас, не увидим от них радости и мы. Отдай их народу, чтобы убить зависть и очистить умы от нехороших дум.

— Бережливость твоя доходила до постыдной скупости, вот ты и поплатился за это, но не казну мне жаль, а свою библиотеку. Всю жизнь, как драгоценные крупицы, собирал я книги, видя в них самых мудрых, самых преданных друзей… Что с ними станет теперь и почему не явился ко мне Хаджияв?

— Он оставался в Цурибе вместе с солдатами, туда Хаджияву прислал письмо Даниель-бек. Он писал: «Идите к нам, пока не очистили ваши карманы и не сняли одежду злоумышленники». Хаджияв не пошел к Даниель-беку, он поднялся в селение Куруш. Но вскоре явился туда отступник, служивший у русских наибом. Он арестовал Хаджиява и тех, кто был вместе с ним. Их под конвоем увели в Тилик. Там солдат-перебежчиков приобщили к русским частям, Хаджиява тоже освободили из-под ареста, но оставили при себе.

— Что же делает подлый изменник Даниель? — спросил, не скрывая возмущения, Шамиль.

— После того как сдал Ириб со всем, что там находилось, он поехал в Тандуб к генералу Меликову. Уезжая из крепости, Даниель утверждал, что тот приглашает его к себе. Затем мы узнали, что генерал принял его приветливо, оказал почести и выделил сто носильщиков для переноса его имущества в крепость Чарталы.

Слух о сдаче Чоха и Телетля с переходом на сторону русских телетлинского наиба Кебед-Магомы поразил имама как гром среди ясного дня.

— О аллах! Поистине в этом мире все изменчиво! — воскликнул он. — Если сошел с пути истинного тот, кто считал себя верным поборником ислама, кто со времен второго имама Гамзат-бека стремился к власти в имамате, считая себя святым праведником, то коварному Даниелю можно простить измену. Поистине теперь меня больше удивляет преданность людей…

Наиб Кебед-Магома покорился со всем Телетлинским обществом и в знак верности задержал и предал русским тестя Шамиля устада Джамалуддина-Гусейна и видного праведника мюридизма Аслан-кадия цудахарского.

Измены и переходы наибов на сторону русских следовали один за другим. Сдался наиб Согратля. Переметнулся в лагерь к русским наиб Хунзаха. Оставаться в Карате было опасно. Шамиль сжег дом Гази-Магомеда. С ним, с семьей и с четырьмястами преданных соратников и муртазагетов он направился к последней твердыне — стальной горе Гуниб-Даг. Жители аулов, расположенных по пути, встречали его с безразличием, но некоторые — ругуджинцы, чувалинцы — не пропустили его. Старшины их, став во главе вооруженных ополченцев, сказали:

— Вон там земли Гумаля, через долину Бизав лежит путь на Гуниб-гору, идите туда.

* * *

Барон Врангель, поручив правление Аварией Ибрагим-хану мехтулинскому, двинулся дальше в горы. Навстречу чеченскому отряду, с которым шел со стороны Андии главнокомандующий генерал-фельдмаршал князь Барятинский, он отправил дагестанский конный полк, а сам пошел на Караты. Спускаясь с высоты Толоко-меэр к Карате, головной отряд Врангеля заметил хвост конвоя Шамиля, спешившего к последнему убежищу. Конный полк пошел на Ботлих, где на пути продвижения чеченского отряда были оставлены завалы и разные другие оборонительные сооружения. К счастью, мост через Андийский Койсу в этом месте Шамиль не успел взорвать. По нему конники переправились на левый берег, перевалили через андийские высоты и явились в Тондо, около которого был расположен лагерь чеченского отряда. Главнокомандующий вышел навстречу конникам и поблагодарил их за верную службу. После дневки дагестанский конный полк был возвращен к своему отряду с письмом от главнокомандующего к барону Врангелю. Барятинский писал: «Необыкновенно быстрое и решительное исполнение Вашим превосходительством предначертанного мною плана действий превзошло самые смелые ожидания. Я поспешаю вместе с сим довести до Высочайшего сведения Государя Императора о блистательных результатах действий дагестанского отряда, в полной уверенности, что заслуги Ваши и достойных Ваших сподвижников обратят на себя милостивое внимание Его Императорского Величества.

Предлагаю, оставив необходимую часть войск в Аварии и Койсубу, возвратиться в Анди, заняться там строительными дорожными работами, а также установлением нового порядка и управления».

Но скоро следующие события изменили решение главнокомандующего. Поспешный отход Шамиля без сопротивления с последних позиций диктовал новую диспозицию — Врангелю было предписано немедля идти на Гуниб. Врангель двинул авангард под командой генерала Ракуссы к аулу Голотль на Аварском Койсу. Через селение Тилитль Ракусса в начале августа прибыл к подножию Гуниба и стал возле урочища Гата-меэр.

Это были первые войска, обложившие последнюю цитадель Шамиля. Через день к Куядинскому обществу на урочище Гуни-меэр прибыл весь дагестанский отряд во главе с бароном Врангелем. В пятьдесят верст по всей окружности Гуниб-Дага была организована тесная блокада.

Гуниб — громадная гора, которая возвышается над окружающими ее хребтами в форме усеченного конуса. Плато ее понижается от запада к востоку. Высшая точка — 7718 футов над уровнем моря. Склоны горы круты, скалисты и прорезаны оврагами. По обрывистым краям растут сосны, ивы, грабы. Среди густых изумрудных трав и пестрых альпийских цветов, словно извиваясь в танце, поднимаются гибкие бело-розовые березки. Разбросанные небольшие рощицы их напоминают хороводы юных девиц. Рядом ютятся кустарники шиповника, барбариса, крушины и можжевельника. Плато рассекает веселая речушка Гунибка. Прозрачные капли ее звенят колокольчиками, белые струйки хохочут, пенясь между чистых камней. Со дна речушки и у берегов весело бьют хрустальные ключи.

Если глянуть с высоты Гуниба вниз, то окрестные голые хребты кажутся зелеными волнами бушующего океана. Между ними в глубине мрачного ущелья глухо клокочет Кара-Койсу, сбегая с заснеженных высот Большого Кавказа.

Стальная гора Гуниб имеет и верхнее плато. Крутая каменистая тропа ведет к ней. Здесь, кажется, солнце и звезды можно достать рукой. Воздух чист и прозрачен. С высшей точки Верхнего Гуниба Нагорный Дагестан виден как на ладони. С одной стороны вдали белеют ледяные громады Богосского массива, с другой — заснеженная гряда Большого Кавказа. Крутым горбом упирается в небо Тли-меэр, спокойно дремлют пирамиды и плато Турчи-Дага. Отсюда видна узкая голубая лента рассеченного мечом аллаха Карадахского ущелья. Всюду царит первозданный покой.

Шамиль еще в первые годы борьбы обратил вдумчивые взоры стратега на естественную крепость — Гуниб-Даг. Перед тем как воздвигнуть Новое Ахульго, он не раз оглядывал величавый Гуниб. После падения Ахульго телетлинский наиб Кебед-Магома нашел убежище на Гунибе. В 1851 году Шамиль вновь вернулся к Гунибу. На верхнем плато он построил дома и мечеть. Вскоре здесь, у подножий зеленых холмов над крутыми обрывами, повисли сакли. Их оконца, словно бойницы, были обращены к глубокому рву, прорытому могучей рукой природы. В глубине аула высилась сторожевая башня. От нее шел подземный ход в горы. Еще до ухода из Караты имам отправил на Гуниб с двумя сотнями верных муртазагетов своего младшего сына Магомеда-Шафи. Они немедленно приступили к укреплению подступов к Гунибу. Теперь это было единственное место, где Шамиля и его сподвижников приняли с распростертыми объятиями. Вместе с имамом в грозный приют, чтоб разделить с ним тяжелую участь, пришли самые преданные друзья, товарищи, сподвижники, единомышленники, такие, как бывший казначей Юнус, Муртади-Али, Галбац каратинский, племянник Ибрагим, Салих, Дибир андийский, Дибир хунзахский, Нур-Магома согратлинский, Инкау, верный чеченец — одноногий, одноглазый ветеран беноевский Байсунгур с двумя сыновьями, и другие. Эта горсточка героев решила противопоставить себя многотысячной вооруженной до зубов царской армии.

Лихорадочно кипела работа в поднебесном гарнизоне имама. Трудились все от мала до велика. Но обороняться было нечем: всего четыре пушки, и те без колес. Немного боеприпасов и пороху. Зато было много камней. С утра до ночи их собирали женщины и дети, в том числе жены и дети имама. Их укладывали высокими пирамидами повсюду над обрывами и даже в недоступных местах. Камни уравнивались по силе с пушечными ядрами. Не было продовольствия. С первых дней имам и его люди довольствовались, как птицы, горсточками жареных зерен, съедобными травами и ягодами. Слишком мало было людей. Караульные посты ставились только на самых опасных, более доступных для врага участках. Люди стояли насмерть. Шамиль приготовился к обороне. Были подорваны все скалы, где представлялась малейшая возможность для подхода. Пороховыми взрывами были разрушены и загорожены все тропинки, вьющиеся вдоль Кара-Койсу. Завалы, каменные стены с бойницами, башни в два-три яруса поднимались на всех подступах к последней цитадели.

Имам с ранней зари до позднего вечера наблюдал за живым кольцом, сомкнувшимся вокруг подошвы Гуниба. В знак непримиримости и вызова с восходом солнца он посылал пять-шесть ядер в лагерь противника. В свою очередь осаждаемые, спрятавшись за естественными прикрытиями, старались всякий раз снять штуцерным огнем каждого, кто осмеливался показаться на гребне.

Врангель медлил со штурмом. Согласно приказу главнокомандующего он пытался начать переговоры с Шамилем, но тот отказывался категорически. Наконец 14 августа имам отправил Юнуса на встречу с парламентерами, которых возглавлял помощник командира дагестанского конного полка Али-Хан Гусейнов.

Вышедший на переговоры казначей заявил:

— Гуниб — гора высокая, на ней мы, над нами аллах, под горой вы, рукава засучены, лезвия оголены, начинайте.

Тогда Врангель снова послал на переговоры с имамом пленных — Хаджиява, Мухаммед-Тахира и слепого кулинского арабиста Магаму. С белым флагом, в сопровождении конвоя, они медленно шли по единственной тропе, которую зорко охраняла сотня мюридов. Конвоиры остановились внизу, трое поднялись на плато. Они хотели войти в башню, в которой был имам. К парламентерам вышел Инкау. Он сказал:

— Шамиль запретил пускать всякого, кто не захочет остаться с ним.

— Я останусь и умру здесь, — сказал слепой.

— Я тоже! — воскликнул Хаджияв, решительно шагнув в сторону башни.

— И я покидаю вас! — закричал Мухаммед-Тахир офицеру конвоя, оставшемуся внизу.

— Не имеете права! — воскликнул офицер, берясь за пистолет. Мюриды, обступившие парламентеров, выхватили кинжалы. Видя, что дело плохо, офицер вложил оружие в кобуру.

Тогда Хаджияв сказал:

— Мы не сдались вам в плен по доброй воле, а были взяты насильно, значит, не являемся изменниками ни для имама, ни для вас. Впредь на переговоры посылайте людей, присягнувших вам в верности, таких, как Даниель-бек, бывший султан элисуйский.

— Да, мой отец будет вести переговоры только с Даниель-беком, — выступив вперед, заявил Гази-Магомед.

Офицер и конвоиры ушли. Мухаммед-Тахир с Хаджиявом рассказали имаму о том, как царский сардар разъезжает с «почтой», наполненной золотом, серебром, тюками дорогих тканей, одаривая жителей Аварии, которые устраивают ему восторженные встречи.

— Истинно, у слишком радостного и веселого начала бывает печальный конец, а мы будем довольствоваться тем, что пошлет аллах! — сказал Шамиль.

Утро следующего дня имам также встретил орудийным залпом в стан врагов.

— Открыть ответный огонь! — приказал Врангель.

Главнокомандующий фельдмаршал князь Барятинский действительно в это время совершал поездку по вновь покоренному краю. В окружении пышной свиты и надежной охраны он побывал в Тлохе, Ашильте, Цатаниж, затем вдоль берега Койсу поехал к Голотлю. К голотлинскому мосту навстречу фельдмаршалу торжественно, со знаменем имама, в окружении гарцующих конников, под звуки зурны и барабана выехал изменник — телетлинский наиб Кебед-Магома. Увидев главнокомандующего, он неожиданно крикнул: «Ура!» — единственное русское слово, которое знал. Оно прозвучало одиноко и смешно среди молчания остальных. Барятинский неприятно поморщился. Однако через переводчика полковника Лазарева, знавшего аварский язык, велел передать, что рад видеть людей, осознавших необходимость покорности его императорскому величеству. Голотлинские жители усеяли площадь, прилегающие улицы и крыши домов. Кебед-Магома щедро угостил царского ставленника и его свиту, зарезав нескольких баранов.

После обеда главнокомандующий выехал и расположился лагерем у подошвы Тли-меэр.

На следующий день он прибыл в Ругуджу. Ругуджинцы во главе с сельским старостой вышли навстречу, чтобы приветствовать большого начальника. Адъютант Барятинского пригоршнями рассыпал серебряные монеты по пути следования фельдмаршала. Босоногая ругуджинская детвора, да и взрослые, как стайки птиц на зерно, кидались собирать монеты.

От Ругуджи до Гуниб-Дага рукой подать. Барятинский направился к лагерю, расположенному под Гунибом. В честь прибытия главнокомандующего по приказу Врангеля был дан салют. Гарнизон Шамиля насторожился, обратив взоры в сторону врага.

На следующий день на Гудул-майдане состоялся парад войск. Выстроились полки — самурский, апшеронский, дагестанский, северский и другие. Главнокомандующий приветствовал чудо-богатырей за верную службу царю. Многоголосое солдатское «ура» грозным гулом разнеслось по горам и долинам. Подхваченное эхом, оно потонуло в глубине неба. Затем грянул салют, и темной вспугнутой стаей пернатых полетели в воздух солдатские фуражки. В ответ с вершины Гуниба раздался пушечный залп, но ядра не долетели до Гудул-майдана.

Полки лихорадочно готовились к штурму. Но главнокомандующий не спешил. Он возобновил переговоры. Барон Врангель доложил главнокомандующему о своих безуспешных попытках, добавив, что имам требует для переговоров Даниель-бека элисуйского.

— Ну что ж, пошлите его с прочими, в нем теперь можно не сомневаться. Он слишком расчетлив и благоразумен, чтоб не разобраться в обстановке.

Когда Даниель-бек, причисленный к дагестанскому конному полку, предстал перед Барятинским, князь сказал ему:

— Вам оказывается высокое доверие. Постарайтесь убедить имама Шамиля в бесполезности дальнейшего сопротивления, которое приведет к напрасному кровопролитию. Придаю вам полковника Лазарева.

Шамилю доложили о прибытии парламентеров от имени царского сардара во главе с Даниель-беком. Имам поморщился, словно от боли:

— Я не хочу ни видеть, ни слышать подлого изменника, предателя. Не могу выйти к нему, ибо боюсь, что не совладаю с собой, обнажу кинжал и брошусь на него. Пойди лучше ты, сын мой, — Шамиль глянул на Гази-Магомеда.

Даниель-бек, красный от волнения, переминаясь с ноги на ногу, с нетерпением ждал появления представителя Шамиля. Ему было стыдно за себя, больно за дочь, которая была вместе с семьей имама там, на вершине Гуниба. Он знал, что с тех пор, как изменил Шамилю, отношение к Каримат у всех изменится. Он переживал за нее день и ночь, укорял себя за то, что не увез ее от мужа, когда была возможность. «Что теперь станет с ней? Если этот старый безумец не согласится на капитуляцию, она погибнет со всеми остальными», — думал он. При этом сердце любящего отца сжималось животной тоской. Он побледнел, когда перед ним появился зять. Смутился и молодой наиб Караты. Гази-Маго-мед, стараясь не встретиться взглядом с ненавистным тестем, косил в сторону глаза, полные презрения, а Даниель-бек смотрел в землю.

— Я пришел от имени главнокомандующего. Проси отца, пусть сдается, поймите безвыходность своего положения, иначе гибель неминуема. Он считается с твоим мнением, убеди его… — Голос Даниель-бека звучал тихо, робко.

Гази-Магомед, надменно глянув на Даниель-бека, ответил:

— Тот, кто искал мира с гяурами, сдался. У нас с ними и подобными тебе — пути разные. Отец просит только одного у царского сардара. Пусть нам откроют дорогу. Мы оставим эту гору, этот вилайет со всем тем, что у нас отнято. Мы унесем только свою совесть, честь незапятнанными. Отец мой стар. Последнее его желание — найти покой в молитвах в стране пророка.

— Я доложу фельдмаршалу, — сказал Даниель-бек.

На следующий день он вновь явился вместе с полковником Лазаревым. Теперь на переговоры к нему вышел Юнус.

— Фельдмаршал Барятинский требует безоговорочно сложить оружие. В таком случае имаму и всем находящимся у вас будет даровано полное прощение и дозволение ему с семейством ехать в Мекку за счет царского правительства с получением от него полного содержания.

Когда Юнус сообщил об этом Шамилю, тот ответил:

— Скажи им, что я подумаю и через день пошлю письменный ответ.

К означенному времени Шамиль отправил главнокомандующему письмо следующего содержания: «Мы не хотим мира, ибо не можем примириться с вами из-за давней кровной вражды, больших обид и унижений, причиненных вами ни за что. Мы просим одного — свободного пропуска в страну, близкую нам по вере и духу. Если дадите согласие, то хорошо, если нет — нам остается уповать на аллаха, который выше и сильнее всех. На этом основании лезвия заострены, рога склонены».

— Прекратить переговоры, приступить к блокаде! — приказал Барятинский. И добавил: — Десять тысяч тому, кто возьмет имама живым.

Еще до прибытия к Гунибу главнокомандующего барон Врангель провел тщательную рекогносцировку местности. Осмотр, проведенный генералом Кесслером, показал, что все фасы стольной горы представляют собой одни скалистые обрывы, в особенности южный, на котором, в сущности, никакого подъема не было, а возвышались одна над другой, как террасы, три скалы, пересеченные поперечной трещиной.

Восточный фас был более доступным по естественным условиям, но оказался сильно поврежденным взрывами и зорко охраняемым мюридами.

Несмотря на это, Кесслер решил предпринять действия именно с этого фаса. Для отвлечения внимания осажденных от восточного фаса Врангель приказал переправить часть войск через Кара-Койсу и расположить их вдоль левого берега реки, под защитой скалистых обрывов. Этот отряд должен был как можно ближе подойти к завалам противника и демонстрацией движения убедить имама в том, что штурм последует с этой стороны, хотя общее наступление намечалось с трех сторон.

С утра солдаты приступили к изготовлению туров, фашин. Подразделениям штурмовиков были розданы деревянные и веревочные лестницы и все остальное, необходимое для работ. В сумерках стрелки ширванского полка, несмотря на сильный огонь противника, стали подходить с южной стороны к завалам Шамиля. На расстоянии ружейного выстрела они залегли за валунами и осколками скал. Маневр удался.

Внимание Шамиля было обращено на южный фас. На остальных участках были оставлены малочисленные караулы. Штурм начался в полночь. Августовская ночь была тиха и прохладна. Шамиль, спокойно расхаживая среди своих воинов, говорил:

— Крепитесь, не падайте духом. Это фальшивая вылазка. С этой стороны они не достанут нас. Если догадаются зайти с тыла, отойдя за двенадцать верст, тогда будет хуже, придется подняться на верхнее плато. Жаль, что три орудия из четырех вышли из строя, но бог не без милости.

Еще днем 24 августа, когда начались осадные работы, генерал Кесслер, объезжая войска, отдавал последние распоряжения:

— За ночь забраться на скалистые обрывы и занять сначала восточный, затем остальные фасы.

С наступлением темноты вызвали охотников у всех трех фасов, которые, карабкаясь по уступам, стали искать удобные места подступов. В 12 часов ночи одному из дивизионов апшеронцев и стрелковой роте гренадерского полка было приказано подняться на первую террасу восточного фаса. Другим отрядам остаться на местах.

Стража, охранявшая восточный фас, услышав внизу шорохи, припала ухом к скале, затаив дыхание. Казалось, в самой преисподней что-то скребли, вколачивали, раздирали, но все это доносилось глухо, едва слышно. Громко стучали сердца караульных, взоры пугливо блуждали по краю темного обрыва, руки судорожно сжимали рукоятки оружия. Вдруг в глухую полночь громовым разрядом ворвалось страшное «ура-а-а!». Дрогнула стража, вскочила на ноги. Тишина воцарилась вновь. Отдаленные отзвуки крика замерли где-то на севере. «Шутят русские солдаты», — подумали стражники. Но те не шутили. На северном фасе действительно был начат штурм. Мюриды сбросили на штурмующих град камней. Сильный грохот падения потряс сонные горы и долины. Воспользовавшись шумом, апшеронцы полезли на свой фас. Преодолевая неимоверные трудности, карабкались они, цепляясь и с трудом удерживаясь на гранитных уступах. Вдруг один из охотников почувствовал прикосновение к голове чего-то мягкого, которое затем замаячило перед глазами. «Канат», — удивился смельчак. Действительно, перед ним болтался канат. Он попробовал ухватиться за него одной рукой, канат натянулся. «Что бы это значило? С этой стороны еще никто не стал ногой на первую террасу. Кто бросил канат, свой или враг? Можно довериться или нет?» Эти мысли с быстротой молнии мелькали в сознании отважного солдата. «Э! Да где не пропадала русская душа… Храни господь!» Солдат обеими руками ухватился за веревку и, упираясь ботинками с железными шипами на подошве в торчащие уступы, стал подниматься рывками вверх, помогая подтягивающему. «Ух!» — произнес солдат, становясь на первую террасу и разглядывая в темноте неожиданного союзника. Перед ним стоял молодой человек в горской одежде, зубы его были оскалены. Подняв указательный палец, горец приложил его к губам. Солдат понял — надо вести себя потише. Горец лег на землю, показывая солдату место рядом. Солдат опустился. Быстро скользящий канат спустился вниз. У солдата при себе была веревочная лестница, и он сбросил ее. Веревку натянули ухватившие внизу.

Из-за обрыва показалась одна голова, затем другая. Новые смельчаки с удивлением смотрели на молодого горца, но никто ни о чем не спрашивал, все было ясно. Теперь три веревочные лестницы и один канат поползли вниз. Дело пошло быстрее. Скоро на первой террасе стало тесно от людей. Тишина. Шум, грохот и крики где-то севернее и западнее. Смельчаки на восточном фасе стали взбираться на вторую террасу, подсаживая, подтягивая и становясь на плечи друг другу. Молодой горец, получив нужный куш, исчез в темноте.

Чуть прорезалась полоска рассвета. Снизу стал подниматься легкий туман. Это было на руку штурмовикам. Многие были уже на второй террасе. Стало светлей. Вдруг мюриды, стоявшие на карауле — на гребне третьей террасы, — заметили охотников и открыли по ним огонь. Перед смельчаками, поднявшимися на вторую террасу, оказалась высокая отвесная стена. Без лестницы нельзя было подняться ни справа, ни слева. Стрелки ответным огнем спугнули с гребня караульных. Охотники стали строить живую лестницу. Самый крепкий широкоплечий солдат стал основанием для второго, второй — для третьего. Двум удалось взобраться на третью террасу. Они сбросили веревочные лестницы, и вновь поползли скалолазы на последнюю ступень.

Заметив группу солдат, неожиданно поднявшихся на фасе, караульные мюриды быстро исчезли. Таким образом, весь дивизион и стрелки проникли в тыл главных сил имама. Но перед штурмовиками на восточном скате горы поднимались еще искусственные сооружения, за которыми укрепились аскеры Шамиля.

Поднялось солнце. То было утро 25 августа — день рождения императора Александра II. По этому случаю должен был состояться парад, молебен за здравие царя и праздничный обед. Фельдмаршал князь Барятинский и барон Врангель, поздравив друг друга с праздником, поднялись на кегерские высоты с биноклями в руках. Восходящее светило косыми лучами касалось части восточного фаса. Врангель был приятно удивлен и обрадован, увидев на верхней террасе красные башлыки своих всадников.

— Орлы! Ни один не уступит лучшему джигиту имама! — воскликнул он восторженно, указывая Барятинскому на первых смельчаков.

— Да, восхитительно! — произнес довольный главнокомандующий.

В это время были двинуты на Гуниб войска со стороны северного фаса. Кавалеристы, опередив пехоту, спешились и быстро стали карабкаться вверх, правее того места, где поднялись первые штурмовики — апшеронцы. Мюриды, охранявшие северный фас, побежали в сторону Верхнего Гуниба. Часть горцев, около ста человек, отрезанные первыми смельчаками от дороги, ведущей к селению, отошли влево — к лесистому холму, который поднимался за речкой. Прямо на них двинулся вооруженный отряд охотников. Один из отступников — аварец, который был среди охотников, крикнул мюридам:

— Эй, люди, сдавайтесь подобру, пока не поздно, видите, со всех сторон подходят наши!..

Мюриды молчали. Они стояли словно загнанные хищники, в любую минуту готовые к последнему смертельному прыжку с оголенными шашками.

Взгляды их были полны решимости и ненависти к врагу.

Старый урядник — аварец Даудил-Магома — предупредил своих смельчаков:

— Не трогайте лучше, их взоры отражают безумное отчаяние. Они скорее пожертвуют свои души, нежели сдадутся.

Кавалеристы вняли совету урядника, стали отходить в сторону, но в это время со стороны северного фаса вдруг появились ширванцы. Апшеронцы присоединились к ним и вместе двинулись на засевшую в кустах сотню мюридов. Начали с короткой перестрелки, затем кавалеристы, оголив клинки, бросились к кустам. Мюриды с шашками и кинжалами в руках ринулись на них. Завязалась жестокая схватка на берегу Гунибки. С севера, сверкая начищенными штыками, продолжали подходить ширванские стрелки. Со стороны Верхнего Гуниба началась стрельба. С грохотом покатился трескучий вал камней. Часть войск кинулась на штурм селения. Другие продолжали сражение с оставшейся внизу сотней мюридов. Поспешивший на помощь сотне небольшой отряд во главе с имамом вынужден был вновь отступить с большими потерями от огня новых нарезных винтовок, которыми были оснащены русские стрелки. Окруженная со всех сторон, сотня мюридов билась с отчаянием, до последнего вздоха. Маленькая речушка была запружена трупами. Ее воды сделались кроваво-красными, словно отражали зарево восходящего солнца. Ни один из воинов Шамиля не сдался живым, но и не устоял против превосходящих сил.

В этом бою пали оба сына беноевского Байсунгура. И сам старый ветеран Чечни пал, снятый с гребня у Верхнего Гуниба. Русские полки стали окружать аул. Войска неудержимо рвались на штурм.

Но тут подъехал генерал Кессель, которому главнокомандующий приказал: «Остановить натиск, взять Шамиля живым!»

Собрав осколки разбитой армии, Шамиль сказал:

— Пусть вас не пугает многочисленность врагов, как не пугала тех, кто оставался на краю гибели до конца на вершине Ахульго. Спасение может прийти неожиданно, а если это конец пути, встретим смерть как подобает воинам ислама.

— Если бы нам удержаться до наступления холодов, — мечтательно произнес Хаджияв.

— Ты забываешь, Хаджияв, что кроме гяуров у нас есть еще один враг, не менее опасный, — голод, и навряд ли кто-либо решится теперь подняться на этот шпиль, как поднялись чиркеевские молодцы с мешками муки по отвесной стене горы Шулатлулгох к защитникам Ахульго, — сказал имам. Он и те, кто был свидетелями и участниками обороны Нового Ахульго, на миг предались воспоминаниям.

В это время Салих вбежал в саклю, где собрался последний совет рухнувшего имамата.

— Случилось несчастье!

Не успел он договорить, как все присутствующие, вскочив со своих мест, схватились за оружие.

— Нет, не гяуры, Али-Кади столкнул своего сына в пропасть — торопливо сообщил Салих, останавливая кинувшихся к дверям.

— Али-Кади… Своего сына Джабраила? — с удивлением и тревогой спросил Шамиль.

— Да, он, своими руками, я видел сам и другие видели.

— Несчастный старик, наверное, сошел с ума, — горестно произнес Юнус.

— Нет, я не потерял рассудка, как видите, владею собой!

Присутствующие обернулись к двери. У входа стоял высокий старик без папахи. Бритая голова его отливала вороненой сталью. Длинный крючкообразный нос почти касался седых усов, слившихся с белой бородой. Он как-то странно водил глазами, которые казались бело-розовыми от налитых кровью белков. Все в ожидании уставились на старого жителя Гуниба. Он начал медленно, резко отчеканивая слова:

— В нашем роду, небогатом, но известном в Аварии, все мужчины гордо носили папахи. Умели и женщины беречь честь. Трус становится жалким. Предатель — омерзительным. Я не мог перенести подлости своего сына. Это он помог подняться гяурам, сбросив канат вниз с восточных террас. Судите вы, и пусть судит небесный владыка отца, вынесшего сыну смертный приговор. Джабраил продал ту сотню героев, что пала у реки, продал вас, меня всего лишь за кисет красных червонцев. Я кинул презренные монеты вслед за ним, чтоб они не обжигали руки и не приносили несчастья другим.

Старик умолк. Ища сочувствия, подавленный горем, он озирался вокруг и вдруг съежился, пряча лицо. По коричневой морщинистой щеке скатилась скупая слеза и затерялась в сединах бороды.

— Соблазн — начало многих зол, недомыслие — причина бед… Не унаследовал сын твою силу воли и нашел гибель. — Шамиль, закрыв глаза, вспомнил своего сына Джамалуддина.

Наибы и приближенные тихо поднялись, разошлись. Вечерело. Шамиль встал.

— Пойдем, брат мой, посмотрим — может, в последний раз — на вечернее небо и беспокойную землю, — сказал он, обращаясь к Али-Кади.

Они пошли рядом в сторону дороги, ведущей вниз. Здесь среди молодых муртазагетов лежали на траве Гази-Магомед и Магомед-Шафи. Увидев отца, они встали, поднялись и остальные.

— Там веселятся, — сказал Гази-Магомед, показывая вытянутой рукой на множество пылающих костров. Снизу доносились громкие радостные и грустные мотивы солдатских песен. Костры тянулись полукольцом вокруг горы. Шамиль медленно пошел на обход остальных постов. Все дозорные были на местах. Остальные ждали восхода луны, чтобы приняться при свете за работу. А работы было много. Надо было как можно больше наносить камней и уложить их у самого края горками. Тропу на крутизне подъема решили преградить завалами и каменными стенами. Последнюю пушку с тремя испорченными надо было перетащить и поставить на самом видном месте над тропой. Усталые люди молчаливым взглядом провожали и встречали имама. Обойдя всех, Шамиль направился к мечети.

— Пойдем помолимся, в молитве — утешение, — сказал он Али-Кадию.

Поздно ночью вернулся имам домой. Гази-Магомед ждал его. Шамиль подошел, сел рядом.

— Отец, что будем делать? — спросил сын.

— Биться до конца, — ответил имам.

— А если, не дай аллах, мы не устоим, что станет с женами, детьми? — дрогнувшим голосом спросил Гази-Магомед.

— Я сам думал об этом и решил…

— Что ты решил, папа?

— Умертвить всех.

Гази-Магомед, вздрогнув, побледнел, но тьма скрыла растерянность и бледность бывшего наиба Караты.

— Это надо сделать, — сказал Шамиль.

— Кто может на это пойти?

— Ты! Магомед-Шафи слишком юн и слаб душой. Не волнуйся, тебе не придется вонзать в каждую грудь кинжал. Под стены дома подложишь порох. Женам и детям прикажешь войти, укрыться в доме и не выходить без позволения, затем сделаешь то, что надо сделать. И я с вами, двумя сыновьями, в руки им не дамся, не позволю надругаться над трупами нашими. В самую критическую минуту вы будете держаться рядом. Мы выйдем через подземный ход к обрыву над рекой. Младшего ты схватишь за одну руку, я — за другую. После того как подам знак — бросимся. Души покинут тела, река захоронит останки.

Шамиль говорил низким грудным голосом, тихо, спокойно, как будто читал предсмертную молитву. Сердце Гази-Магомеда сжалось, по телу поползли холодные мурашки. Смерть не пугала его, пугала разлука с любимой молодой женой Каримат. Будут ли они на этом свете еще вместе? Но он тут же отогнал расслабляющие мысли и ответил отцу:

— Я сделаю все, что ты велишь, и так, как ты прикажешь!

Имам верил Гази-Магомеду как самому себе. Больше того, сын иногда казался отцу жестче и тверже. Это оттого, говорил Шамиль сам себе, что Гази-Магомед недоучен, не умудрен знаниями.

— Сделать подкопы под стены дома и заложить порох нужно заранее, — сказал Гази-Магомед.

— Не спеши, это можно сделать и завтра. Решение мое еще не окончательное… Может быть, мне придется умереть одному. Ответственен за все один я перед богом и людьми. — Шамиль заговорил быстро. Он был не в силах скрыть внутреннее волнение при мысли о гибели всех родных и близких. — А может, тебе и Магомеду-Шафи лучше остаться с ними. Отрезок своего пути я прошел. То, что делал, делал по совести, для родины и народа. Душа моя не содрогнется на том свете, подходя к мосту Сират — тонкому, как волос, острому, как бритва, который переброшен через ад. Сам пророк мне протянет руку и не даст остановить Ризвану. Пусть осмелятся так же пройти изменники, чья совесть черна, как погасшие угли. Путь им укажет Малик.

— Отец, раз в жизни позволь мне ослушаться. Если ты пожелаешь оставить меня с семьями, я откажусь, хочу принять смерть рядом с тобой.

— В свой час каждый примет ее независимо от желания. Смотри, начинает светать. Иди, сын мой, к народу, а я мольбой призову на последний совет дух пророка.

Алел рассвет. Усталая голова имама была низко склонена на грудь. Он погрузился в глубокую дремоту. Вдруг что-то глухо и тяжело ухнуло рядом. Шамиль встрепенулся, открыл глаза. За окном блеснуло пламя, и дымное облако поднялось из развалин. Вновь повторился залп. Небо побледнело. Шамиль встал, вышел из мечети.

Батареи русских опять стали осыпать ядрами укрепления и сакли Гуниб-горы. Била картечь, с треском рвались ракеты, слышались ружейные залпы. Весь маленький гарнизон имама был под ружьем, в укрытиях. Мюриды вслушивались в грохот и молча взирали на сносимые преграды содрогающейся гранитной твердыни. Рушились стены домов, были снесены сторожевые башни и минарет. Осажденным казалось, что рушится весь мир.

Взошло солнце. Батареи прекратили огонь. Воцарилась тишина. Люди на горе облегченно вздохнули, но облегчение было минутное. Те, кто кинулся к своим постам, увидели далеко внизу горниста. Высоко подняв начищенную до блеска медную трубу, он сыграл «внимание». Затем послышались громкие команды офицеров, звонкая дробь барабанов, и под раскатистые крики «ура-а-а!» бросились подразделения на штурм Гуниба.

И опять беспорядочные мелкие дымки, свист и жужжание свинца, крики устрашений и невыносимой боли, стоны и храп, скрежет и лязг смертельных схваток последнего боя.

Словно разбуженный этим шумом, проснулся Гуниб. Замелькали люди за гребнями скал, за обрушенными стенами, на завалах, потрясая оружием. Началась беспорядочная стрельба по штурмующим смельчакам из кремниевых ружей и пистолетов. В ответ раздались винтовочные выстрелы. Солдаты карабкались по склонам рывками, прячась за уступы, валуны, пригибаясь и сливаясь с землей. Человек сорок апшеронцев вырвались вперед под каменистый навес, куда не попадали пули мюридов. Подсаживая друг друга, поддерживая на плечах и спинах поднимающихся по уступам слева от тропы, маленький отряд апшеронцев хотел выбить мюридов из завалов, устроенных у входа в селение. Но солдаты были замечены. На них столкнули град камней.

— Киньте туда же и эту пушку, пусть причинит хоть какой-нибудь вред, чем стоит без дела, — скомандовал имам.

Пушка и камни с шумом и грохотом покатились вниз, увлекая тела изувеченных солдат. К обрывистым краям, склонам горы Верхнего Гуниба подбегали женщины и дети. Высоко подняв камни над головой, они бросали их вниз и быстро исчезали, посылая громкие проклятия гяурам.

Солдаты все-таки прорвались к аулу. Завязалась рукопашная схватка на придорожной окраине. Женщины с оголенными шашками бросились на помощь мужчинам.

И вдруг из Гуниба к извилистому спуску галопом подъехал всадник с белым флагом. Словно по мановению могущественной руки прекратился бой и застыли противники друг перед другом. Это был парламентер имама Юнус. Радостное «ура-а-а!» понеслось снова по горам и долинам. Конь под Юнусом, вздрогнув, стал. Юнус подумал, что этот крик радости связан с его появлением, но, к его великому удивлению, лица всех обратились к дороге, которая вела к березовой рощице. Юнус тоже посмотрел в ту сторону и увидел группу всадников в белых и голубых мундирах, на которых сияли золотые и серебряные эполеты и погоны. «Это, видимо, едет высшее начальство», — подумал Юнус и не ошибся.

Громкое «ура» возвестило о прибытии на Гуниб главнокомандующего фельдмаршала князя Барятинского. Он остановился в березовой роще, в полуверсте от аула. Барон Врангель подъехал к войскам, окружившим Гуниб. Генерал Кесслер, указав на парламентера Шамиля, сказал:

— Изволит спрашивать об условиях сдачи.

— Условий никаких! Безусловная капитуляция! — решительно ответил Врангель.

Переводчик Кесслера, передавая ответ командующего Юнусу, добавил:

— Если не поторопитесь, войска войдут в аул.

— Я передам имаму, — сказал Юнус и, повернув коня, поскакал к мечети.

* * *

Когда наступила критическая минута в схватке, Гази-Магомед, заметив, что отец что-то говорит Юнусу, поспешил к нему. Юнус быстро отошел от имама, забежал во двор и через минуту появился на коне с белым флагом. Гази-Магомед не поверил своим глазам.

— Отец, что это значит?

— Разве тебе не понятно? Это значит — я сдаюсь, — спокойно пояснил Шамиль.

Гази-Магомед растерянно, с недоумением взглянул на отца:

— Тебя уговорили?

— Нет, я сам так решил. Тогда я не внял голосу живого, теперь решил уступить просьбе мертвого.

Гази-Магомед испугался слов отца. Он подумал с ужасом, что тот сошел с ума.

— Папа, я не понял тебя, — сказал Гази-Магомед, опускаясь на колени перед Шамилем.

— Сын мой, — тихо заговорил Шамиль, — я не смыкал глаз несколько ночей. В эту последнюю, оставшись один в мечети, я молился долго, в надежде на провидение, жаждая услышать голос божий через уста пророка, чтобы он наставил на путь, дал совет, протянул руку помощи. Вдруг забылся на миг в каком-то легком приятном полусне. И явился мне образ покойного Джамалуддина, ясный и легкий, как радость. Я услышал голос, чистый, как молитва. «Отец, умоляю тебя, примирись с русскими», — сказал он и тут же исчез, словно испуганный последовавшим орудийным залпом.

Я открыл глаза и увидел свет восходящего дня. Да будет так, если это божья воля.

В это время, широко распахнув дверь мечети, вошел Юнус. Он был взволнован, голос его дрожал.

— «Никаких условий, безусловная сдача» — ответили они, — сказал Юнус, глядя в глаза имаму.

У входа за спиной Юнуса застыли боевые друзья и соратники имама в ожидании ответа. Они знали давно, что дело проиграно, всему конец, но конца жизни никто не желал. Какая она ни есть, эта жизнь, тяга к ней подсознательна и удивительно велика, особенно когда погаснет гнев, уляжется пыл и предстанет перед глазами необъятный мир с чудесами природы, с бесконечным вопросом: «Что будет завтра?»

— Хорошо. Я сейчас пойду к ним. Смиримся с тем, что суждено, — сказал Шамиль, поднимаясь.

Вздохи облегчения услышал он вокруг, и только на глазах одной Шуанат увидел слезы. Младшие дочери хотели кинуться к нему, но люди удержали девочек.

Выйдя из мечети, Шамиль остановился. Сыновья подошли к нему. Подняв руку, он задержал их.

— Вы останетесь здесь с женщинами и детьми.

Хаджияв, опередив Шамиля, побежал вниз и, подойдя к переводчику, сказал:

— Имам согласился сложить оружие. Он идет сюда.

— Он поступает благоразумно, — сказал по-аварски полковник Лазарев.

В торжественной тишине застыли колонны солдат. Вытянулись офицеры. Но Шамиль не появлялся. Солнце клонилось к закату.

— Может быть, имам нарочно оттягивает время, чтобы скрыться под покровом тьмы, — шептали друг другу солдаты.

Но вот, поднимаясь из руин, показалась темная толпа мужчин. Лишь на некоторых папахах белели чалмы. Это было сборище страшных оборванцев с черными от порохового дыма лицами, заросшими щетиной до глаз. Бешметы и черкески, полы которых были подняты, висели клочьями. Рукава засучены до локтей. Некоторые босы и без головных уборов. Только дорогое оружие и суровые взгляды поблескивали холодным огнем. На фоне заходящего солнца они были похожи на те груды развалин, стены которых цепко держались за фундамент. Лишь один среди них выделялся чистой одеждой, гордой осанкой, твердой поступью и внешним спокойствием. Правая рука его, как всегда, покоилась на рукоятке кинжала. Никто из русских не усомнился, что это имам Шамиль.

— Идет, идет, — шепотом пронеслось по рядам.

Но у самого выхода из аула толпа горцев вместе с имамом вдруг исчезла. Мертвая тишина ожидания воцарилась вокруг. Полковник Лазарев, не выдержав, поднялся вверх по тропе и, подойдя к крайней сакле, сказал по-аварски:

— Мужчины, просим вас не задерживаться.

Юнус, поднявшийся вместе с полковником, юркнул за обломок стены сакли и тут же показался вновь.

— Нет причин для беспокойства, вот они, — сказал Юнус.

Первым появился Шамиль, за ним Салих, который вел оседланную лошадь. Следом шли сорок мюридов имама.

Полковник Лазарев, хорошо знавший историю Кавказа, невольно вспомнил кладбище кырклар — сорока воинов, арабов, которые пали под стенами Дербента во главе с полководцем, насаждавшим ислам в Дагестане.

Вдруг опять, словно по команде, грянуло радостное «ура». Шамиль остановился. Салих с трудом удержал рванувшегося в сторону коня. Муртазагет Магомед гоцатлинский, приблизясь к имаму, шепнул:

— Не вздумай повернуть обратно, спасения там не будет. Лучше я убью стоящего впереди гяура, — гоцатлинец кивнул на Лазарева, — и тогда начнем последний газават.

Полковник, заметив смущение на лице Шамиля и гнев в глазах муртазагетов, сказал, обратившись к имаму:

— Видишь, с какой радостью приветствуют тебя русские солдаты…

Салих подвел к имаму коня. Шамиль, несмотря на свои шестьдесят лет, с ловкостью молодого джигита сел на него и стал спускаться по тропе.

Русские полки были выстроены в две колонны. Соратники окружили имама плотным кольцом. Наверху, у развалин Гуниба, стояла небольшая толпа уцелевших жителей и приближенных имама. Слышался плач женщин. На душе у Шамиля было тяжело. Путь от Верхнего Гуниба до осколка скалы в березовой роще, на котором сидел главнокомандующий фельдмаршал Барятинский, расстояние в полверсты было самым трудным в его жизни. На плато Нижнего Гуниба полки стояли в один ряд. На небольшом расстоянии от березовой рощи полковник Лазарев предложил Шамилю спешиться. Имам сошел с коня.

— Сдайте, пожалуйста, оружие, — сказал Лазарев.

— У нас лишают права ношения оружия только по суду… Я прошу пока все оставить при мне, — ответил Шамиль.

— Оно вам больше не пригодится, — заметил полковник.

— А может и понадобится в том случае, если кто-нибудь посмеет оскорбить или унизить меня, — сказал Шамиль.

— Что вы тогда сделаете? — улыбаясь спросил Лазарев.

— Воткну кинжал в собственное сердце, — ответил Шамиль.

Лазарев промолчал.

— И еще одна просьба к вам — уберите этих лицемеров, я не хочу видеть их. — Шамиль указал на Даниель-бека, Кебеда-Магому и других изменников, которые стояли среди всадников дагестанского конного полка.

Просьба Шамиля была удовлетворена, всадников конного полка прикрыли колонной пехоты.

На расстоянии тридцати шагов от главнокомандующего приближенных Шамиля задержали. Но Юнус решительным рывком, оттолкнув конвоира, пошел за имамом. Никто не осмелился удержать бритоголового, босоногого телохранителя, решительный вид которого предупреждал: «Поберегись!»

Фельдмаршал Барятинский сидел на камне, в окружении блестящей свиты, состоящей из генералов и полковников. На расстоянии нескольких метров от него Шамиль остановился. Он молча отстегнул от пояса шашку и, протягивая ее главнокомандующему, сказал с достоинством:

— Возьмите. Двадцать пять лет тому назад, избрав имамом, меня опоясали ею, благословляя на газават. Пленнику гяуров не удержать меча ислама отныне.

Барятинский встал, протянул руку. Грянули звуки оркестра, исполнявшего императорский марш «Двуглавый орел». Барятинский сказал:

— Почтенный имам, вы не приняли условий, ранее предложенных, не изволили добровольно явиться ко мне в лагерь, потому я вынужден был явиться за вами сам.

— Поистине, не так-то легко после тридцатилетней войны явиться с повинной к противнику. Если мне будет дарована жизнь, я навсегда покину этот край, поселюсь в Аравии и предамся молитвам, — сказал Шамиль.

— Ваша участь теперь зависит от царя. Будем надеяться на его великодушие, — ответил Барятинский.

В тот же день в Петербург на имя государя императора была отправлена депеша: «Гуниб взят, Шамиль пленен». На донесении Барятинского было так же кратко начертано: «Слава тебе, господи, и честь и слава тебе и всем нашим кавказским молодцам. Божией милостью Мы, Александр II, Император и самодержец Всероссийский, царь польский, великий князь финляндский».

 

Глава шестая

Шамиль с четырьмя десятками верных сподвижников под конвоем был доставлен в лагерь царских войск. Имаму была отведена отдельная палатка с походной койкой, раскладным столом и стулом. В палатке зажгли сальную свечу. Принесли ужин. Шамиль не стал есть. Он только пил простую студеную воду, пил много и молился.

Когда совсем стемнело, к нему явился полковник Лазарев со штабным писарем. Шамиль сидел на полу, расстелив бурку. Лазарев сказал:

— Надо написать письмо тем, кто остался на Гунибе, чтобы они утром пришли к нам.

— Дайте карандаш и бумагу, я напишу, — согласился имам.

Писарь положил на стол бумагу, чернила, перо. Шамиль сказал:

— Подайте мне, мы не привыкли делать что-либо сидя за столом.

Положив блокнот на колено, имам написал по-аварски: «Мир вам, любимые сыновья, жены, дочери, родственники и все остальные люди, преданные мне! Когда я ехал к стану врагов, думал, что меня здесь ждет казнь. Ни страх, ни робость не вселились в мою душу, ибо на этом не кончается наш путь… Я только попросил напиться и помолиться в последний раз. Но к великому удивлению, благодаря милости аллаха, меня приняли достойно, ни в чем не унизили, а, наоборот, оказали почести. Поистине эти русские далеки от зла в условиях мира, как и мы. Не бойтесь их, доверьтесь вполне, ибо они тоже есть люди, созданные единым творцом. Завтра же поутру постарайтесь явиться сюда с теми, кто желает до конца быть со мной. Да хранит вас аллах!

Покорный судьбе Шамиль».

* * *

27 августа в десять часов утра в лагерь явились сыновья Шамиля Гази-Магомед, Магомед-Шафи, жены, дочери, зятья и семьи тех, кто был взят в плен с имамом. Встречу родственников с пленными разрешили. Шамиля с семьей поместили в большой палатке рядом с палатками Барятинского и Врангеля. Палатка была увешана дорогими коврами, на полу лежали бархатные подушки, шелковые матрацы. К Шамилю приставили повара-мусульманина.

В день прибытия из Гуниба последних пленников в лагере русских состоялся парад в честь победы. В ответ на поздравления главнокомандующего полки один за другим дружно кричали «ура». После парада на берегу Койсу состоялось молебствие. Воины славили Христа Спасителя за победы, дарованные русской державе; желали долголетия государю, затем был дан праздничный обед победителям и побежденным. Обещанные за Шамиля десять тысяч рублей были розданы частям, штурмовавшим Гуниб.

На серебряных и позолоченных фаянсовых блюдах Шамилю и остальным подавали плов, шашлыки на вертелах, восточные сладости, фрукты.

Впервые за много месяцев полуголодного существования наслаждаясь яствами, Хаджияв говорил:

— Клянусь аллахом, после этого и смерть покажется приятной!

Только один Шамиль, как всегда, был равнодушен и умерен в еде.

После обеда к имаму явился переводчик — кумык из Аксая. Это был полковник царской службы, звали его Алибеком. Он сказал:

— Меня прислал главнокомандующий князь Барятинский, чтобы сосчитать всех членов твоей семьи.

— Они все здесь, считай, — ответил имам, скрывая внутреннее волнение.

Заметив опечаленное лицо Шамиля, Алибек успокоил:

— Самый главный из русских начальников человек очень хороший. Он прославился у нас не только храбростью, но и добротой. Барятинский хочет преподнести вашим женщинам подарки.

Шамиль успокоился.

На другой день полковник Алибек явился вновь в сопровождении двух денщиков, которые принесли на больших подносах драгоценности. В сувенирных коробочках на фоне черного бархата сверкали украшения. Двум женам Шамиля преподнесли золотые часики с цепочками, усеянные алмазами. Дочерям и невестке — бриллиантовые кольца и броши. Имаму Шамилю главнокомандующий подарил соболью шубу, а барон Врангель — коляску.

Даниель-бек не без иронии заметил, обратившись к Кебед-Магоме:

— Право же, чтобы окружить себя вниманием и почестями, лучше оказаться побежденным…

Полковник Лазарев собрал всех военнопленных:

— Кто из соратников имама желает сопровождать его в Россию?

Из толпы выступили оба сына имама, Хаджияв, Салих, Юнус, Мухаммед-Тахир, муртазагеты Абдул-Керим и Тауш. Последний считался лучшим кулинаром в имамате. Остальным приближенным и сподвижникам имама, согласно приказу главнокомандующего, была дарована свобода с указанием места постоянного поселения в пределах Дагестана.

На рассвете следующего дня Шамиль и все, кто решил следовать за ним, были отправлены в Темир-Хан-Шуру. Их сопровождал дивизион драгун и батальон пехоты. Только Магомед-Шафи по просьбе отца был оставлен с семьями.

По пути следования жители придорожных аулов выходили навстречу имаму и со слезами провожали его. Чем-то страшным представлялась горцам далекая Сибирь, куда, по их предположению, увозили имама. И сам Шамиль не сомневался в том, в мрачных красках представляя суровый край вечных снегов, дремучих лесов и глухих степей.

Страшное напряжение последних дней, небывалые переживания сломили его силы. Он ослаб. Сильный жар обжигал тело и душу. Он ехал не реагируя ни на что. Все были обеспокоены, торопили коней.

В Шуре Шамиль был уложен в постель, гарнизонные лекари окружили его вниманием и заботой. Через пять дней он поправился. Горцев повезли дальше. Все жители Темир-Хан-Шуры вышли провожать имама. Некоторые шли до Халимбек-аула. После отъезда Шамиля в Темирханшуринскую крепость были привезены семьи во главе с Магомедом-Шафи. Следом явился Даниель-бек. Он подал прошение на имя главнокомандующего, в котором писал: «Милостивый государь, светлейший князь Александр Иванович! Терзаемый мыслью о судьбе моей дочери Каримат, обращаюсь к Вам с просьбой избавить ее от мучений и упреков в доме мужа Гази-Магомеда, сына Шамиля. Прошу не высылать ее из родного края, ибо там ей может грозить смерть от одиночества и тоски. Она была невольно выдана замуж и фактически являлась не женой, а аманаткой имама, который считает теперь меня виновником многих бед. Если их нельзя развести, то хотя бы на время оставьте ее на родине. Я дам расписку с обещанием возвратить ее позже в дом мужа».

Барятинский разрешил оставить Каримат на время у отца. В Темир-Хан-Шуре всех членов семей имама и двух сыновей устада Дажмалуддина-Гусейна, за которыми были замужем две старшие дочери Шамиля, встретили радушно. Их разодели в новые одежды и оставили при крепости до особого распоряжения. Сюда приехал освобожденный из плена устад. Он все время находился возле сыновей и родственников, которым сообщил, что после их отъезда из Шуры постарается уехать и поселиться в Стамбуле.

В те дни из Моздока в Темир-Хан-Шуру приехал родной брат жены Шамиля Шуанат, урожденной Улухановой. Сын моздокского купца первой гильдии подал прошение на имя генерал-губернатора. Он требовал немедленного освобождения сестры: «Анна была похищена наибом Шамиля Ахвердиль-Магомой в пути следования в Ставрополь четырнадцать лет тому назад. Она была насильно обращена в ислам и вынужденно стала супругой имама».

— На это надо иметь согласие самой Анны, затем разрешение главнокомандующего, — ответил губернатор.

— Тогда разрешите мне свидание с сестрой, — попросил Улуханов.

Встреча состоялась в кацелярии в присутствии губернатора. Анна со слезами, не скрывая волнения, кинулась в объятия брата. Когда оба немного успокоились, после беглых взаимных расспросов о здоровье, самочувствии родных, близких губернатор ознакомил Шуанат с прошением. Жена Шамиля подняла склоненную голову и, глянув на брата, сказала:

— Да, я действительно была похищена, много пережила и настрадалась в первый год. Но никакого насилия и принуждения не было. Может, так было угодно господу богу, я полюбила вождя горцев, добровольно приняла ислам и дала согласие стать его женой. Брат, прости меня, Христа ради, и пусть простят отец и мать, я люблю своего мужа искренней, преданной любовью, была счастлива с ним в этой суровой стране. Могу ли изменой огорчить того, кто ни разу не огорчил меня? Нет, я пойду за ним на край света и разделю с ним самую тяжелую участь.

* * *

Шамиля и остальных сопровождали переводчик полковник Алибек аксайский, несколько русских офицеров с конвоем. Через Грозный, Моздок, Ставрополь, Ростов они прибыли в Чугуево под Харьковом, где император Александр II должен был проводить смотр войск. Для Шамиля и сопровождавших его лиц был подготовлен дом. Туда к имаму явился генерал-губернатор Харькова с офицером из Генерального штаба. Через переводчика офицер штаба сообщил Шамилю о том, что император хочет встретиться с ним и что имам может явиться к царю в форме горца и при оружии.

Тут же были извлечены из хурджинов парадные и праздничные одежды, которые были старательно выутюжены прислугой дома. Шамиль облачился в белую суконную черкеску. На высокую папаху повязал зеленую чалму. Газыри на черкеске, рукоятка кинжала и шашки были из слоновой кости с золотой насечкой. Коричневые сафьяновые сапоги, окрашенная хной борода скромно и красиво гармонировали с кремовым цветом. Высокий, широкоплечий, сохранивший тонкую талию и стройность, несмотря на шестьдесят лет, Шамиль казался неотразимым. Принарядились и остальные, особенно Хаджияв. Он надел серую черкеску с серебряным эполетом, опоясался ремнем, на котором всею тяжестью повисли кинжал и шашка в серебряных ножнах. На груди засверкали знаки отличия круглой, треугольной и квадратной формы, на которых были надписи: «Меч есть ключ к раю», «Нет силы без помощи аллаха», «Будь медлен к обиде, к отмщению скор». На белую чалму он нацепил зеленую нашивку. На обоих мизинцах рук его сияли серебряные кольца.

Шамиль, глянув на Хаджиява, воскликнул улыбаясь:

— Не знаю, удастся ли нам внешним видом покорить пачу, но в том, что ты пленишь жен русских начальников, нет сомнения!

В час, когда начались маневры войск, к Шамилю подвели белого коня с золотистой гривой, с глазами, блестящими как два круглых агата.

— Господин Шамиль, это вам подарок от его императорского величества, — сказал флигель-адъютант.

Имам сел на коня и, к великому огорчению всех, был увезен один.

На широком полигоне, где стройными рядами застыли войска, в окружении свиты, на белом коне в военной форме восседал Александр II.

Подъехав к группе всадников в роскошных мундирах, сияющих серебром и позолотой эполет, аксельбантов, погон и орденов, Шамиль остановился в нерешительности. Он не мог понять, который же есть тот, кому он обязан милостью. Почувствовав на себе удивленные, полные любопытства и нескрываемого восторга взгляды властных сынов Руси, имам смутился.

— Великолепен! — произнес император и, тронув коня, подъехал к Шамилю.

— Это царь, — шепнул имаму по-аварски полковник Богуславский.

Шамиль сразу преобразился, выражение лица его сделалось мягким, спокойным.

Александр II первым протянул руку:

— Я очень рад видеть вас у себя в России. Жаль, что это не случилось раньше, при жизни вашего покойного сына Джамалуддина, горячо любимого моим отцом, мной и всеми нашими близкими. Надеюсь, что мы станем добрыми друзьями и у вас не будет оснований для раскаяния в том, что вы помирились с нами.

Когда Богуславский перевел слова царя, Шамиль сказал:

— Передай ему, что душа насильственно плененного покорена окончательно большим вниманием и великими почестями, оказанными мне победителем. И я, клянусь аллахом, искренне раскаиваюсь и сожалею, что не внял тогда голосу живого и мольбе умирающего сына, до конца сохранившего любовь и преданность русскому народу и царю.

Довольный ответом Шамиля, царь спросил бывшего вождя воинственных племен:

— Не желаете ли остаться полюбоваться парадом войск?

— Благодарю, останусь с радостью, это доставит мне истинное удовольствие, — ответил Шамиль.

Царь стал объезжать ряды застывших полков. Справа ехал великий князь, слева — Шамиль.

— Здравствуйте, молодцы! — восклицал Александр.

— Здравия желаем вашему величеству! — громко, дружно отвечали драгуны и уланы.

Затем император остановился и стал принимать парад. Колонна за колонной стали проходить перед государем. Их командиры, приблизившись к царю, четко отдавали рапорт, держа ладони у головных уборов.

Моросил мелкий сентябрьский дождь. Степные дали были затуманены. Гордо сидел император в промокшем мундире, любуясь строгими рядами и ритмичным движением колонн. Гулко отбивала шаг пехота. Шамиль залюбовался стройным юношей, который, вытянувшись в струнку, шел плац-парадным шагом впереди одной из колонн. В это время император обернулся к Шамилю.

— Нравится вам этот юный офицер? — спросил Александр.

— Лучший из бывших моих героев позавидовал бы его отцу, — ответил Шамиль.

— Это мой младший сын, — с чувством гордости сказал Александр.

— А чей этот молодой орел? — в свою очередь спросил Шамиль, залюбовавшись офицером, шагавшим впереди второй колонны.

— Это мой средний сын, — не ожидая перевода Богуславского, ответил император.

За пехотой двинулась кавалерия. Всеобщее внимание привлекли конники. Все как на подбор, прекрасно обмундированные, каждый отряд на конях одной масти. Вот приблизилась колонна верховых на каурых скакунах. Спокойный взгляд Шамиля заискрился восторгом. Он не мог оторвать восхищенных глаз от прекрасного, легкого и игривого, словно танцующего под звуки оркестра коня и слившегося с седлом отличного наездника.

— Я думал, что во вселенной нет джигитов лучше тех, что живут в горах, но этот одной посадкой мог бы украсить тысячу лучших наездников моей страны, — взволнованно произнес Шамиль.

Богуславский перевел императору слова Шамиля.

— Скажи ему, что это мой третий сын, — самодовольно улыбаясь, ответил Александр.

Шамиль с трудом сдерживал восторженные чувства, только мускулы на спокойном лице его подергивались от волнения.

— С такими молодцами, как твои аскеры, можно завоевать весь мир. Клянусь аллахом, я удивляюсь, как можно было с такой силой тридцать лет воевать с нами. Наверное, вы вели учебную игру в войну, — сказал Шамиль, прощаясь с царем после смотра войск.

Шамиль с приближенными и приставленным к нему новым переводчиком, полковником Богуславским, по распоряжению императора был отправлен в Петербург.

— Вы должны представиться государыне императрице, моей матушке, так она повелела, — сказал Александр, прощаясь с Шамилем.

С разрешения царя остановились на несколько дней в Москве. Шумная толпа москвичей криками и громкими приветствиями встречала легендарного вождя воинственных горцев Кавказа. Служителям порядка с трудом удавалось оттеснить любопытных, рвавшихся к каретам. Опытные водители конного транспорта с государственными гербами торопили ретивых коней к Кремлю, чтобы укрыть за высокими воротами знаменитого пассажира, который с удивлением и недоумением смотрел на восторженные лица русских людей из окошка кареты. Ни одного взгляда, затаившего ненависть, ни единого лица, искаженного злобой к бывшему врагу России.

«Поистине удивительный народ», — прошептал Шамиль.

В Кремле состоялась встреча имама с престарелым фельдмаршалом, бывшим наместником Кавказа Ермоловым. Старый герой Отечественной войны, гроза туземных племен, не поднялся с глубоких мягких кресел, когда вошел Шамиль. Ермолов полагал, что пленник сам подойдет к нему, со склоненной головой и приложится к руке, но Шамиль с чувством собственного достоинства подошел к свободному креслу и, опустившись в него, так же, как неприветливый хозяин, гордо откинул голову.

— Скажите, господин полковник, пленнику известно о том, что он удостоен чести видеться с фельдмаршалом? — спросил обескураженный Ермолов.

Богуславский, который стоял вытянувшись посреди комнаты, ответил:

— Да, ваша светлость. Надеюсь, вы простите невежество туземному вождю, которому чужды этика и светские манеры. Если я не ошибаюсь, по обычаю горцев, хозяин дома должен подняться навстречу не только мирному гостю, но даже если в дом входит враг…

— Знаю, знаю я их нравы и обычаи! — махнул рукой старый фельдмаршал.

Шамиль тем временем внимательно разглядывал крупное лицо, нависшие широкие брови и глубоко сидящие холодные глаза, придававшие суровый вид и без того грозному генералу.

— Спросите у него, слышал ли он обо мне? — сказал Ермолов, не глядя на Шамиля.

— Много нехорошего слышал, — ответил Шамиль, когда Богуславский перевел вопрос фельдмаршала.

Переводя, Богуславский пропустил слово «нехорошего».

— Я не только слышал, но читал его низамы — приказы, касающиеся моих соплеменников, — добавил Шамиль.

— Какие именно и каково его мнение о моей деятельности на Кавказе? — поинтересовался Ермолов.

Шамиль, подумав немного, стал говорить:

— Этот человек, будучи правителем нашего края, поставленным царем, причинил много вреда не только горцам, но и собственному правительству. Он слишком легко касался того, чего следует касаться с чрезвычайной осторожностью.

— А именно? — спросил Богуславский.

— Он попирал древние установления, сроднившиеся с верой и чувством народа, заменяя их поверхностными необдуманными уложениями. Например, «Положение об агаларах». Этим он возбудил непримиримую вражду и недоверие к русскому правительству даже влиятельных людей — ханов, беков, и не зря, ведь они вначале восставали и шли вместе с народом против царского правительства. Этим положением он лишал наших богачей имущественных и прочих прав. Мало того, в обращениях с потомственной знатью нашего вилаета он допускал грубую брань. И это после того, как наши ханы, шамхалы и беки в трудные для Арасея времена войны с французами, когда к Грузии двинул свои пораженные полчища иранский шах, — они, эти дагестанские владетели, стали на сторону русских со своим ополчением против Персии, именно тогда, когда у царя не было там сил, чтобы противостоять Ирану. Эта неблагодарность заставила тех же ханов позже искать защиты у Персии и Турции.

Растерянный Богуславский не знал, что ответить Ермолову, а Шамиль продолжал:

— Он издал приказ, запрещающий нашим соседям — мусульманам, селящимся за южными горами, совершать паломничество к святыням ислама в Мекку и Медину. Народы, пораженные в гражданских правах, усмотрели в том посягательство на один из коренных догматов своей религии. Разве не это привело к волнению на юге, когда курдамирский шейх Исмаил стал выступать с проповедями не только среди людей своего вилайета, но через таких, как шейх ярагский, стал поднимать и единоверцев Дагестана? Все это, основанное на насилии и жестоких расправах за малейшее сопротивление, привело к тому, к чему шли мои предшественники и я вместе с нашим народом.

— О чем он говорит? — с раздражением спросил Ермолов, видя оживленное лицо и страстную речь вождя горцев.

— Он вспоминает обиды, причиненные его соплеменникам со стороны наместников, которые поставили себе за правило не только попирать все их законы, но и уничтожать в крае все иноверное, — ответил Богуславский.

— А я остаюсь при своем мнении и убежден, что если бы мои преемники не проявляли либерализм по отношению к туземцам, война с ними не протянулась тридцать лет, к стыду такой могучей державы, как Россия, — заключил Ермолов.

* * *

В конце сентября Шамиля и его спутников привезли в Санкт-Петербург. Несмотря на густой туман и мелкий осенний дождь, вся Знаменская площадь была полна народу. В гостинице «Знаменская» им приготовили комфортабельные номера. На другой день к парадному подъезду гостиницы подкатила роскошная карета с шестеркой. У подъезда, на тротуарах и мостовой стояли толпы разодетого народа. Когда показался Шамиль, дамы бросились к нему. Восторженные приветствия, приятные улыбки не только удивляли, но просто потрясали его. Смущенно опустив голову, он спешил скрыться от любопытных взоров и приветствий тысячной толпы. Молодежь бежала за каретой, пытаясь заглянуть в окна.

Заметив смущение имама, откинувшегося на спинку сиденья, Богуславский сказал:

— Не занавешивай окошко, смотри сам в окно, и пусть народ посмотрит на тебя, видишь ликование и радость русских?

— Этим-то они и смущают меня. Мне тяжело видеть эту незаслуженную почесть и стыдно смотреть в лица русских людей.

— Почему? — с удивлением спросил Богуславский.

— Ты спрашиваешь — почему? Да потому, что среди этой массы приветствующих людей я вижу сирот, вдов и несчастных матерей тех, которые пали от рук моих воинов. Они должны были ненавидеть меня, посылать на мою голову проклятья, плевать вслед. Тогда мне было бы легче, чем видеть их радость при встрече со мной… — Он помолчал и добавил: — Наши люди не встречали бы так даже самого царя. Клянусь аллахом, они сопровождали бы его уничтожающими взглядами, полными ненависти, и в душе посылали бы ему тысячи проклятий. Я помню, как наши мальчишки улюлюкали, свистели и сопровождали градом камней русских пленных, когда их вели по улицам села. Правда, в свое время я запретил оскорблять неверных, подвергая штрафу родителей озорников. Сегодня, как только вернемся, я напишу обращение к горцам Дагестана, в котором именем аллаха буду призывать к дружбе с русским народом.

Карета подъехала к Зимнему дворцу. Ливрейные лакеи распахнули двери парадного подъезда. Царские сановники и генералы вышли встречать имама. По мраморной лестнице, устланной дорогими коврами, Шамиль поднялся наверх. Его ввели в покои матушки-царицы. Императрица Мария Федоровна встала с софы, когда вошел Шамиль. Она была в черном длинном бархатном платье с длинными рукавами и глухим воротом. Строго зачесанные седые волосы, величавая осанка и доброе выражение лица сразу расположили к ней Шамиля. Он склонил перед старой царицей голову. Она протянула руку. Он впервые за всю жизнь поцеловал руку женщины.

— Здравствуйте, милости просим, садитесь, господин Шамиль, — Мария Федоровна показала рукой на кресло. — Как здоровье ваше, были ли трудности в пути? — продолжала расспрашивать царица.

Шамиль поблагодарил, осведомился о ее самочувствии.

Царица сказала:

— Мне хотелось выразить вам искреннее соболезнование по поводу безвременной кончины любимого всеми нами вашего покойного сына Джамалуддина. Царство ему небесное. Чистым, высоконравственным юношей и примерным офицером стал он у нас. Покойный муж мой души в нем не чаял, от своего не отделял, несмотря на то что был человеком крутого нрава, — вспоминала царица.

— Всегда буду вам обязан за родственное отношение к сыну моему, да продлит аллах течение дней ваших и овеет доброй славой детей ваших и внуков, — ответил Шамиль.

Царица снова заговорила:

— Слава Иисусу, что пришел конец вражде между горцами и нашим народом. Вы найдете в России покой и будете осыпаны почестями, — сказала она.

Мария Федоровна повела необычного гостя по роскошным залам дворца. Видя, что Шамиль краснеет и низко опускает чалмоносную голову при виде обнаженных статуй, Мария Федоровна стала показывать ему диковинки. Она подвела его к серебряному шесту над камином, на котором сидел петух из чистого золота с яркими перьями из эмали, рубиновым гребнем и бриллиантовыми глазами. Когда подошел имам, заведенный петух, разинув золотой клюв, закукарекал. Шамиль не поверил глазам своим, думая, что петух живой. Он рассматривал его со всех сторон и ощупывал. Пораженный диковинкой, он воскликнул:

— Хвала тому, кто умеет подчинить вещи могуществу разума, и тому, кто дает преимущество в умении сынам Адама над остальными тварями!

После обхода царских палат Мария Федоровна пригласила Шамиля на обед. Пить он не стал, даже лимонад. Взоры присутствующих часто обращались к необычному гостю. Имам не смущался. Он не держал нож в правой руке, а вилку в левой, но в своем поведении за столом был так естественно сдержан, аккуратен и скромен, что старая царица, не выдержав, сказала:

— Право же, у этого вождя диких туземцев могут поучиться изысканным манерам некоторые великосветские мужи.

Вечером Шамиля и его близких пригласили посмотреть балет. За ними приехал Сабуров — директор императорских театров. Он поместил горцев в свою ложу. Взоры всех зрителей обратились к этой ложе. Хаджияв и остальные, смущаясь от всеобщего внимания, прятались за бархатный занавес.

— Что вы ведете себя как стыдливые девушки? — сказал им Шамиль, который восседал на виду и, ничуть не смущаясь, разглядывал мужчин в военных мундирах. На сцене шла «Катерина». Шамиль смотрел совершенно спокойно, как будто видел спектакль в сотый раз. Затем показали одно действие из балета «Пери».

Когда на сцене появились полуобнаженные красавицы гарема, Шамиль смущенно опустил взор, а его приближенные захихикали.

— Не умеете себя вести, — строго заметил он. — Если вам стыдно смотреть на этих бесстыдниц, приложите к закрытым глазам бинокли и делайте вид, что вы смотрите.

Сам же не закрыл глаза, а через бинокль продолжал следить за действом. Когда представление закончилось, Богуславский спросил Шамиля:

— Вам понравилась последняя сцена?

— Не совсем, — ответил Шамиль. — Я читал когда-то в книгах и представлял себе гарем султана именно таким. Но только я ни за что не поверю в то, что владыка османского престола может так прыгать, изгибаться и увиваться возле своих танцующих наложниц. Допустимо ли, чтобы такая высокопоставленная особа, как султан, с такой страстью пустился в пляс? — На лице Шамиля застыла ироническая улыбка. — Мне кажется, не следует убивать в людях чувство стыдливости показом обнаженных тел, как не следует унижать достоинство правителей, выставляя на всеобщее обозрение сокровенные тайны личной жизни, делая высочайшую особу предметом насмешек. Я могу поверить, что всякие блудницы могут увеселять султана, но сам он при здравом рассудке не пойдет на то, что вы показываете народу.

* * *

Большое удовольствие Шамилю доставило посещение фрегата «Штандарт», принадлежащего царской семье. Он не столько удивлялся роскоши императорской каюты, сколько механизмам, заставляющим двигаться судно. Да и по морю он плыл впервые в жизни, несмотря на то что много раз бывал на берегу величественного Каспия. Бескрайние просторы воды вызывали в нем чувства беспомощности и приниженности, как и перед недосягаемой синевой небес. В душе он не только окончательно сдался, но и преклонился перед разумом русских, когда, приплыв в Кронштадт, увидел лес мачт над плавучими дворцами. Неизгладимое впечатление произвел на Шамиля Инженерный замок. Управляющий, генерал-майор Кауфман, встретил его у входа со свитой. На лестницах и у дверей залов их приветствовали воспитанники училища, академисты, офицеры и чиновники департамента. Его водили по комнатам, где стояли макеты крепостей, разных оборонительных сооружений и орудий. Здесь он не только задавал вопросы, но без удивления, с видом знатока рассматривал, оценивал все в смысле применения в условиях гор и равнин.

Через несколько дней Шамиля и его приближенных из гостиницы перевели в отдельный особняк, поскольку «Знаменская» превратилась в самое шумное место города. Но и в особняке не было покоя от любопытных. И сюда все время под всяким предлогом шли люди, особенно отставные офицеры и рядовые, когда-то служившие на Кавказе и участвовавшие в сражениях с воинами Шамиля. Одних пропускали, другим оставалось довольствоваться случайными встречами с имамом.

В один из вечеров к Шамилю пришел казанский татарин Казимбек, ученый-арабист. Шамиль согласился встретиться с ним. После приветствий Казимбек, усевшись на ковре напротив Шамиля, сказал:

— Имам, татары, живущие в этом городе, говорят, что такому человеку, как ты, благоразумнее было бы принять смерть от руки врагов или собственного оружия, чем сдаться и примириться с гяурами.

— Может быть, ты и ваши люди правы, — ответил Шамиль. — Но ведь вы тоже мусульмане, почему же ты и те, кто тебе это говорил, раньше меня и моего народа примирились с русскими и добровольно поселились среди них?

Казимбек молчал.

— И почему, если вам плохо здесь, среди русских, терпите, выносите унижения и притеснения с их стороны? Я же могу поклясться аллахом, что, вынужденный волею судеб сдаться врагу, шел готовый встретить смерть и покончил бы с собой, если бы кто-либо с их стороны посмел унизить мое достоинство. До сих пор ни большой, ни малый, ни солдат, ни генерал, ни сам царь не обидели нас. Они не унизили нас ни явно, ни тайно, ни днем, ни ночью. Что остается делать пленникам, если бывшие враги подают руки, снимают перед нами шапки, приглашают в гости, с почтением предлагая лучшее место, изысканную пищу и питье? Даже в часы, когда мы хотим совершить молитву, они освобождают места и без любопытства оставляют одних. Все это, конечно, из-за щедрот аллаха. Пойми, Казимбек, мы ведь тоже люди. Ласковое обхождение любят скотина, собака, кошка. Я ведь не безумец, чтобы кидаться как зверь на тех, кто обращается ко мне с приятными и добрыми речами. Может быть, тем они хотят скрасить положение пленных на чужбине, но разве это не благородство? Многие из них говорят: «Мы любим тебя за хорошие качества характера и достойные похвалы свойства, которыми прославился среди человеческого рода и стран мира». Они это говорят мне, пленнику, от которого не зависят. Я верю в искренность их речей и начинаю теперь понимать, за что мой покойный сын полюбил Россию больше родины. Да простит его за это аллах, ибо я любовь к родным горам пронесу нерушимо до конца, через всю жизнь.

Полковник Богуславский старался как можно больше показать Шамилю того, чего он не видел в жизни и не мог видеть в далеких горах Дагестана и Чечни. В один из дней он повел в зверинец всех. Гази-Магомед, Хаджияв и остальные, цокая языками, восклицали: «Вах!» «Тамаша!» — с нескрываемым любопытством и удивлением разглядывали львов, тигров, пантер и прочих страшных зверей. Шамиль же все время крутился у клеток, где сидели обезьяны, подходя к ним то с одной, то с другой стороны.

— Шамиль-эфенди, знаешь, кто это? — спросил Богуславский, показывая пальцем на орангутанга.

— А ты знаешь? — спросил Шамиль в свою очередь.

— Ну конечно знаю, — с улыбкой ответил полковник и добавил: — По-вашему это животное называется маймун — обезьяна.

— Это вовсе не животное, а человек. Он относится к нехорошему племени, которое проклял аллах и изменил его так, что образ людской сделался в них едва заметным, — объяснил Шамиль.

Тактичный полковник не стал возражать. В это время сторож зверинца, проходя мимо, показал Богуславскому рака, которого вытащил из водоема. Богуславский взял его за клешню и, поднеся к Шамилю, спросил:

— А такое чудо ты видел?

— Нет, — ответил имам, подставляя ладонь, на которую Богуславский положил рака.

Рак сделал движение, раздвинул клешни и чуть не схватил за палец Шамиля. Он, тряхнув рукой, сбросил рака на землю и застыл в изумлении, глядя, как тот стал ползти задом наперед. Остановив его носком сапога, Шамиль сказал:

— Если я представлял себе когда-нибудь шайтана, то только таким. — Глянув с отвращением на рака, затем на свою ладонь, он спросил: — Где бы помыть руки?

— Сейчас, барин, сию минуту принесу водицы, — ответил сторож, когда переводчик перевел слова имама.

— Шамиль-эфенди, ты знаешь, если сварить это животное, оно из черного превращается в красное…

— Зачем же варить такую дрянь, пачкать казаны?

— О, ты не представляешь, как вкусна его шейка…

Шамиль, плюнув в сторону, сказал:

— Клянусь аллахом, я предпочел бы голодную смерть, чем есть что-либо подобное.

В Петербурге пленники жили несколько месяцев. Каждый день их знакомили с достопримечательностями столицы. Разные впечатления, интересные встречи облегчали тяжесть плена. В то же время, по распоряжению царя, подыскивали место для постоянного поселения горцев.

Придворные медики, которые вели наблюдение за состоянием здоровья южан, считали, что сырой климат Питера окажет на них неблаготворное влияние. Более подходящим местом для жительства Шамиля, его семьи и близких они считали Калугу, куда частенько выезжала на отдых престарелая царица-матушка.

Александр II вызвал калужского губернатора Арцимовича, которому приказал:

— Подготовить гостиницу для поселения Шамиля и его приближенных, а там позволить вождю горцев самому выбрать любой дом в Калуге для себя, семьи и остальных.

Узнав об этом, Шамиль сказал Богуславскому:

— Друг мой, пойди скажи царю и наибу того города, куда хотят переселить нас, что я постоянно нахожусь в неловком состоянии от незаслуженного внимания, недостойного почета и возвеличивания, которыми правительство окружает меня. Пусть они не забывают, что я пленник. Надо быть слишком нескромным, чтобы требовать больше того, чего достоин или заслужил. Я с благодарностью поселюсь там, где мне укажут, и буду довольствоваться самым малым, как большой милостью аллаха.

Калужский губернатор Арцимович через некоторое время после возвращения в город сообщил императору: «Для поселения гостей подготовлена гостиница „Кулон“ по улице Никитской. Для постоянного жительства приискан каменный дом — особняк в три этажа в 13 комнат с садом и надворными постройками, принадлежащий господину Сухотину. Арендная плата — 900 рублей в год».

Накануне отъезда в Калугу полковник Богуславский пришел к Шамилю.

— По решению правительства я должен ехать в Турцию. В Стамбуле буду работать при русском посольстве.

Это известие огорчило Шамиля. За короткое время он не только привык, но и полюбил замечательного, мужественного полковника, который в совершенстве владел не только аварским языком, но знал арабский, турецкий, фарси.

— С кем же останемся мы? Свидетель аллах, я не желал бы лучшего посредника, товарища и советника в этом краю, — сказал Шамиль взволнованно.

— Нет оснований для беспокойства, государь заботится обо всем и обо всех. Ты не будешь оставлен без посредника. Там ждет человек, которому поручат тебя и остальных. Он достаточно благовоспитан, учен, знает ваш и некоторые другие языки. С твоего позволения приглашу его.

Шамиль кивнул. Богуславский поднялся, распахнул дверь. В комнату вошел высокий худощавый офицер лет тридцати пяти — сорока.

— Капитан Руновский, — представил вошедшего полковник.

— Как зовут тебя? — спросил Шамиль.

— Аполлон.

— Апфилон, — повторил Шамиль и добавил: — Никогда не слышал такого русского имени. Иванов и здесь и на Кавказе сколько угодно. Всех перебежчиков-солдат у нас называли Иванами, их так же много, как у нас Магомедов. Миколай тоже часто встречается, а имя Апфилон не приходилось слышать.

Полковник Богуславский, оставив капитана Руновского, распрощался, пообещав зайти перед отъездом. Когда он вышел, Шамиль сокрушенно покачал головой:

— Ах, Богуслав, как жаль! Мне всегда при разговоре с ним казалось, что избыток ума его льется через край. Когда я теряю близость с такими людьми, мне становится тяжело, как после похорон. — Шамиль задумался, затем обратился к Руновскому: — Апфилон, ты откуда родом?

Капитана не обидела такая фамильярность. Он знал, что все дагестанцы, старые и малые, друг к другу обращаются по имени.

— Я поляк, родители мои из Польши переехали в Россию.

— О, так ты, значит, из Полша, знаю я мужчин Полша. Это такие же молодцы, как наши горцы. А где ты выучил аварский язык?

— В Тифлисском военном училище.

— Где служил?

— Там же, в кюринском полку, который стоял в крепости Воздвиженской, в пятидесяти верстах от вашего Ведено.

— В каких боях участвовал?

— Во многих, блокаду перенес в Зирани.

— Вот как, а с Пассеком не ходил в поход?

— Ходил, и не раз.

— Значит, кушал лошадиное мясо?

— Всяко бывало.

— Женат, дети есть?

— Есть, на Кавказе остались, меня срочно затребовали сюда.

— Ничего, все обойдется хорошо, и мои там остались, — вздохнув, сказал Шамиль.

Через несколько дней «Апфилон», как и Богуславский, стал самым близким человеком в России для Шамиля и его приближенных. За день до отъезда в Калугу Руновский предложил Шамилю и его спутникам посетить обсерваторию. Все охотно согласились.

Шамиля подвели к подзорной трубе. Он нерешительно подошел, остановился и, глянув на седобородого астронома, сказал:

— Коран запрещает чтение звезд.

— Почему? — спросил астроном.

— Потому что звездочет может сообщить людям то, что скрыто аллахом от остальных. Невежественный, слабоверующий человек подумает, что звездочет знает сокровенное. У невежды может создаться ложное представление о том, что аллах имеет смертных сотоварищей, читающих то, что скрыто от простого глаза.

— А как вы, господин Шамиль, смотрите на это? — спросил астроном.

— Я думаю, что все то, что приносит пользу человечеству, должно быть дозволенным. Всевышний более сведущ в сущности дел земных, — ответил Шамиль и взялся за подзорную трубу.

Перед выездом в Калугу Шамиль сказал Руновскому, что желает проститься с царем, чтобы поблагодарить лично за все заботы и внимание, оказанные им.

Император Александр Николаевич принял Шамиля, долго беседовал с ним о положении дел в Дагестане, обещал весной перевезти его семейство из Темир-Хан-Шуры в Калугу. Когда Шамиль поднялся, царь, отстегнув от своего пояса, подал Шамилю шашку в золотых ножнах.

Беря ее, Шамиль сказал:

— Я скован цепями оказанных мне почестей и милостей. Это незаслуженное возвеличивание окрыляет меня на чужбине, и, клянусь аллахом, сожалею о той вражде к русским, которая сжигала мою душу и туманила разум. Я узнал вас, увидел людей, которым аллах не зря дарует широкие просторы вселенной и лучшие земные блага, ибо только он может справедливо одаривать достойных. Это прекрасное оружие, — Шамиль глянул на шашку, — я сохраню как лучшую память о вечном мире между нами до конца дней моих, но если будет суждено оголить лезвие, оно будет оголено только против врагов России.

Императрица Мария Федоровна преподнесла от себя женам и дочерям имама золотые украшения, осыпанные бриллиантами, а самому Шамилю подарила изумрудные и рубиновые четки. Все драгоценности принял казначей Хаджияв. Он не имел понятия о стоимости бриллиантов. Больше всего остального он оценил маленькую золотую птичку в золотой клеточке, которая, после того как ее заводили ключиком, издавали трели соловья.

Проводы Шамиля превратились в триумфальное шествие. За каретой имама двигалась огромная вереница разных экипажей. Они запрудили привокзальную площадь. Несмотря на морозный ноябрь, массы народа рекой разливались вокруг станции. Шамилю и его спутникам был предоставлен первоклассный вагон.

— О великий аллах, пощади! За что такое испытание или это наказание твое? — шептал он растерянно.

Руновский, обратившись к нему, сказал:

— Шамиль-эфенди, подойдите к окну, попрощайтесь с народом.

Шамиль подошел. Руновский опустил оконную раму. Публика пришла в восторг. В воздух полетели мужские шляпы, взметнулись, взмахивая белыми платочками дамские ручки, послышались прощальные возгласы. Шамиль был растроган до того, что низко опустил голову, приложив руку к груди.

— Прощайте, господин Шамиль! Доброго пути! Счастливой дороги! Да хранит вас господь! Приезжайте к нам еще!

— Что они говорят? — спросил Шамиль Руновского, не поднимая головы.

Когда капитан перевел слова людей, Шамиль сказал:

— Я не могу найти слов для выражения того, что творится в душе моей. Передай им, что никакие успехи и победы в прошлом не приносили мне такой радости, как эта, дарованная сердечным отношением русского народа. Я прибыл сюда покоренным силой оружия, уезжаю отсюда с покоренной душой.

В Калугу прибыли вечером. Встречать гостей вышла вся калужская знать во главе с губернатором и предводителем дворянства Щукиным. Шамиль и его спутники были помещены в гостинице «Кулон» до окончания ремонта и оборудования арендованного дома.

Теперь и гостиница «Кулон», как и «Знаменская» в Петербурге, стала местом всеобщего внимания и сборищ. И здесь у парадного подъезда с утра до ночи теснились толпы калужан, желавших посмотреть на легендарного предводителя горцев Кавказа.

На второй день в доме Щукина был дан бал в честь Шамиля. Здесь имам и его приближенные были представлены любопытным дамам калужского дворянства. Под громкие звуки духового оркестра закружились пары. Шамиль смущенно глядел на обнаженные плечи пышных красавиц, которых мужчины обнимали за талию, кружа в танце.

«Может быть, это их мужья?» — думал, он, успокаивая себя, но он был буквально растерян, когда заметил, как к отдельным женщинам с поклоном подходили разные кавалеры и снова, обняв, начинали танцевать.

Затем всех пригласили к столу. Шамиль почти ничего не ел. Он ограничился куском хлеба и стаканом чая, говоря, что так поздно не привык принимать пищу.

— В зимнее время я ложусь спать в семь-восемь часов вечера, летом — в девять-десять, — сказал он.

После ужина, видя, что гость скучает, хозяин увел его в свой кабинет. Дети, которых еще не уложили спать, опережая друг друга, побежали за ними. Не обращая внимания на отца, они кинулись к Шамилю, вытянув руки. Строгое лицо имама сразу посветлело. Он усадил их на колени и высказал свое сожаление о том, что не предупредил казначея Хаджиява купить подарки для детей.

— Нельзя так! Вы что делаете? Сейчас же идите к себе спать, — выговаривал хозяин, хватая за руки то одного, то другого.

Наконец с помощью нянь детей удалось выдворить из кабинета, где завязалась мирная беседа, очень заинтересовавшая гостя. Из рассказа Щукина Шамиль узнал о том, что его сын Джамалуддин, будучи привезен в Петербург из Ахульго, первый год воспитывался у Щукиных, которые раньше жили в столице. Старший сын Щукина был другом Джамалуддина. Они вместе учились в пажеском корпусе. За обоими мальчиками ухаживала одна няня. Шамиль был очень растроган. Он с нетерпением слушал и ждал, пока Руновский переведет ему слова хозяина.

— Жива ли та женщина, которая заменила на чужбине мать моему сыну? — спросил Шамиль.

— Да, она жива, но уже очень старенькая, я велю позвать ее, — ответил Щукин.

Когда в комнату, опираясь на руку лакея, вошла седая, дряхлая старушка, имам подошел к ней, взял ее руку и приложился губами. Это была вторая женщина после престарелой императрицы, руку которой поцеловал Шамиль. Когда няне сообщили, что перед ней стоит Шамиль, отец ее воспитанника Джамалуддина, старушка прослезилась. Утирая слезы, она сказала:

— Храни тебя господь, сын мой! Унесла безвременно смерть нашего касатика Джамала… До сих пор молюсь за упокой его души, славное было дитятко… Видно, господь лучших забирает, а такие, как я, свет коптят в ожидании часа своего.

На другой день после завтрака, беседуя с Шамилем, Руновский спросил:

— Шамиль-эфенди, как вам понравился бал?

— Он мне не понравился вовсе. — Шамиль вспомнил акт из балета «Пери». — Правда, эти представления были поскромнее, чем в петербургском театре, где напоказ выставили обнаженных танцовщиц и глупого султана, который, выламываясь и прыгая перед обнаженными женщинами, пытался выразить страстные чувства, которые мог выразить словами. А что касается хозяина дома, — продолжал Шамиль, — я остался им очень доволен и проникся уважением к нему, семье и няне за то, что они приютили когда-то моего бедного Джамалуддина.

Желая отвлечь Шамиля от грустных воспоминаний, Руновский сказал:

— Значит, вам не нравятся русские танцы?

— А ты как себя чувствуешь, Апфилон, когда видишь обнаженные шеи, грудь, прекрасные лица и роскошные волосы женщин? — спросил Шамиль.

— Сразу чувствую некоторое волнение, а затем любуюсь, — с улыбкой ответил Руновский.

— А я чувствую себя как-то неловко, стесняюсь. В крайнем случае можно было бы примириться с обнаженными лицами и косами, а так не годится… Да и как можно дозволить, чтобы жену в таком виде обнимали мужчины. Такие умные люди, как русские, как могут терпеть подобное? Я считаю это недопустимым в обществе, — сказал Шамиль.

— У нас женщина пользуется свободой в быту, мужчины преклоняются перед ними, — заметил Руновский.

— Лучше, если мужчина будет преклоняться перед любимой наедине. Свобода, которой пользуются ваши жены, вредит общественной нравственности. Такая доброта мужей излишняя, ибо создаются условия для соблазнов. Мужья, спокойно взирающие на такое поведение жен, не внушают уважения. Мне нравятся русские мужчины в форме, а в этих черных одеждах с белыми стоячими воротниками они женственны.

— Вы правы, Шамиль-эфенди, — согласился Руновский. — Фрак действительно сковывает движения, ибо у нас в светских кругах чрезмерная подвижность считается неприличной.

— Подвижность и манеры человека должны контролироватся и сдерживаться разумом, воспитанностью, умением себя вести, а не физически — узами одежды, — возразил Шамиль.

Их спор был прерван лакеем, который попросил Руновского выйти. В коридоре Руновский увидел старых солдат-отставников. Один из них, здоровенный усач, вытянувшись, представился:

— Бывший рядовой первого дивизиона артиллерийской бригады кюринского полка Шатуев.

— Бывший военнопленный наиба Талгика Семенов, — представился второй. — Хотим видеть имама Шамиля.

— Пусть войдут, — сказал Шамиль, когда Руновский доложил ему о прибывших солдатах.

Получив разрешение, оба ветерана с радостными лицами бросились к Шамилю и поочередно поцеловали его руку.

— Вы что ж это, братцы, по привычке прикладываетесь к ручке? Там, может быть, вас принуждали, а здесь-то ведь никто не заставляет, — заметил шутя капитан Руновский.

— Вы ошибаетесь, господин капитан, — ответил бывший артиллерист. — Нас и там не принуждали делать это, и здесь мы делаем от чистого сердца, любя человека. Он хоть и строгий был, но добрый и справедливый. Никому не позволял обижать нашего брата.

— Не осуди, господин начальник, старых воинов… Он только называется басурманином, а душа у него христианская. Нас, солдат, ежели спросить, что лучше — целоваться или драться? — мы по своей воле выберем целование.

— Откуда они меня знают? — спросил Шамиль, обращаясь к переводчику.

Артиллерист рассказал о себе, как бежал в Ведено из кюринского полка, после того как его избили за то, что проспал двух коней на пастбище. Усач напомнил Шамилю, как он здорово наказал чеченца Янди за то, что тот ударил его, солдата, беспричинно по лицу.

— С кем отступал из Ведено? — спросил Шамиль.

— Даниель-беку было передано наше артиллерийское подразделение. Мы готовили оборону крепости Ириб, но Даниель-бек пошел на сговор с русскими, сдал крепость без боя, так я и попал к своим.

— А ты как очутился у нас? — обратился Шамиль ко второму солдату.

— Был взят Талгиком во время сухарной экспедиции Воронцова. Меня как пленного держали строже — при дворе чеченского наиба, но не обижали, благодаря твоему низаму о военнопленных. Я ведь и детей твоих знаю, — продолжал рассказывать старый солдат. — Приводил поиграть с детьми Талгика твоего младшего, Магомеда-Шафи, дочерей Патимат и Нафисат и домой отводил. Привязались ко мне дети, и я к ним привык, разным играм обучал. Сам с ними бегал, и как-то легче становилось на душе. Дети ведь не то что взрослые, их души не испорчены, к ним легче привязываешься.

Солдат, вздохнув, помолчал минутку, затем начал вновь:

— Когда на Чечню пошел Евдокимов, хозяин увел семью, а меня с двумя дворовыми оставил дом стеречь. Сторожили мы, пока Евдокимов не взял аул.

— Скажи ему, что скоро семья приедет сюда и тогда он вновь сможет, если на то будет воля аллаха, увидеть детей моих.

Пока Руновский переводил, Шамиль обратился к Хаджияву:

— Дай этим людям денег по нескольку туманов, да не скупись, нам ведь теперь деньги нужны только на пропитание и скромную одежду…

* * *

Огромный особняк с прекрасным фруктовым садом, огороженный высоким забором, с бассейном, тенистыми аллеями, цветниками и клумбами, постепенно готовился для Шамиля с его семейством и теми, кто до конца многолетней борьбы разделял с ним торжество побед и горечь поражений. Роскошно меблировались гостиная, столовая и отдельные комнаты для каждого. Горничные, лакеи, повара и прочая прислуга готовились к новоселью.

Казначей Шамиля Хаджияв почти ежедневно посещал подготавливаемый дом. Возвратясь в «Кулон», он восторженно, с нескрываемой радостью сообщал Шамилю:

— Клянусь аллахом, нет предела удивлению! Ковры, шелка и кружева, которыми увешивают стены, окна, устилают полы, неоценимы! Подушки и матрацы набиты, наверное, пухом заморских птиц. Они пышны и невесомы. Зеркала и позолота в блеске и излучении подобны солнцу и звездам. Все, что я там вижу, мне кажется гораздо прекраснее воображения и представлений о чертогах рая.

Шамиль, спокойно выслушав Хаджиява, говорил:

— Не увлекайся, друг мой, ибо то, что ты видишь, есть плоды человеческого творения. Они так же временны, как и люди. Все, что создано для чрезмерного удовольствия, порой приносит вред. Оно может быть потеряно раньше вознесения души, ибо притягивает взоры и руки завистливых и алчных. А рай для спасенной души вечен.

— Русский пача, как видно, умудрен знаниями житейских истин. Он старается делать для нас доброе, помня, что если милосердный владыка почтил раба могуществом своим, то никогда создание не может унизить его.

Но Хаджияв оставался казначеем до конца — в повседневной жизни и в душе. Никакие премудрости и внушения не могли пересилить его любви к деньгам. В Калуге он обзавелся очками, и как только начинал осмотр или ощупывание какой-нибудь вещи, немедленно водворял очки на нос, чтобы лучше видеть, и, громко цокая языком, давал оценку каждой безделице, переводя на куруши и туманы, причем, производя опись, ставил рядом определенную им сумму стоимости.

Хаджияв сообщил Шамилю, что по его приблизительным подсчетам меблировка и убранство комнат стоят по меньшей мере около 8 тысяч рублей, не считая дров для отопления, которые оценил в 200 туманов.

В день переселения из гостиницы, обойдя весь дом, Шамиль сказал:

— Я вынужден бесконечно удивляться уважению и почету, оказанному мне, подобного которому нет и не было слышно во времена других царей.

— Шамиль-эфенди, как тебе нравится место нового постоянного жительства? — спросил Руновский.

— Как видишь, все мои близкие в восторге от роскоши, уюта и удобств. У меня же единственная просьба — прикажи, пожалуйста, убрать из всех помещений статуи и картины, изображающие мужчин, женщин и собак. Только изображения коней и вооруженных всадников можно оставить…

— Хорошо, я прикажу убрать, но эту прекрасную статую борзой можно было бы оставить. Или вы не любите собак?

Подумав немного, Шамиль ответил:

— Не знаю, как можно любить собак… Я никогда не обижал их, как и прочих животных. Больше того, на одной из моих печатей наряду с семью именами святых — Ямлих, Максалин, Маслин, Марнуш, Добарнуш, Шазануш, Калаштатюш стоит кличка их верной собаки — Китмир, которая бежала вместе со святыми и укрылась в пещере, когда их преследовал царь Вавилона. И тем не менее наша религия запрещает содержание собак в жилом помещении.

Руновский, желая обрадовать Шамиля очередным щедрым жестом императора, взял со стола свернутый лист бумаги и стал переводить слова приказа царя о закупке для Шамиля и его семейства столового серебра с позолотой. Когда Руновский закончил перевод, Шамиль сказал:

— Апфилон, от моего имени попроси владетеля сана и верховной власти отменить этот высочайший фирман. В учении Мухаммеда это не одобрено.

Руновский сделал удивленные глаза.

— Да, да, — повторил Шамиль. — Никчемное излишество. Что может быть лучше простого острого ножа и деревянной ложки, которая, будучи опущена в кипяток, не обожжет губы…

Комнату для себя Шамиль выбрал на втором этаже. Указав на вторую, расположенную рядом, сказал:

— Эту оставьте для моей жены Шуанат.

Войдя в ту, которую выбрал для себя, Шамиль велел снять с окна шелковые портьеры.

— Эти окна обращены на восток, — сказал он, — зори восхода будут ласкать мой взор нежнее шелка. Все лишнее уберите, — Шамиль указал на ломберный столик, поставленный в простенке между окон, и на вольтеровское кресло. — А это, — Шамиль кивнул в сторону рукомойника, вбитого в стену, — очень хорошо, только трудновато будет поднимать ногу, таз поставлен высоко.

Зеленый колер стен, зеленая обивка софы, зеленый фон ковра Шамилю понравились. Он велел принести сюда свою старую бурку, на которой молился.

Руновскому казалось, что после переезда в дом Сухотина Шамиль сделался скучным, неразговорчивым. Обеспокоенный, капитан решил посоветоваться с Хаджиявом:

— Что-то наш Шамиль-эфенди стал мрачным, все время читает Коран, молится богу, как бы нам развлечь его?

— Быть может, он удручен опасениями за семью… Развлечь его можно очень просто — музыкой и пением, — ответил Хаджияв.

Руновский не поверил словам казначея.

— Ты говоришь, можно развлечь его пением и музыкой? — повторил Руновский.

— Да, он очень любит наши песни.

— Как же так? — удивился Руновский.

— А вот посмотришь сейчас, — ответил Хаджияв. Он быстро сбежал по лестнице вниз. Через несколько минут появился, неся в руках трехструнный деревянный комуз-чангур. Подойдя к дверям комнаты, где Шамиль читал Коран, Хаджияв уселся на полу и, ударяя вытянутым указательным пальцем руки по струнам, тихо затянул походную песню горцев.

В это время осторожно скрипнула дверь. Шамиль на цыпочках подошел к Хаджияву, сел, подложив под себя полы шубы, и, низко склонив голову, стал слушать пение.

Долго пел Хаджияв песни далекой родины, полные затаенной грусти и нескончаемой печали. Шамиль все время сидел неподвижно. Казалось, он готов слушать до бесконечности. Но вот казначей ударил последний раз по струнам и умолк.

— Молодец! — воскликнул Шамиль, подняв голову. Лицо имама излучало радость, только глаза, всегда задумчивые, вновь устремились в одну точку.

— Шамиль-эфенди, — прервал его раздумья Руновский, — я вижу — песни и музыка бередят душу твою. Почему же ты запрещал своему народу петь, играть на инструментах?

— Эх, Апфилон, говорить могут многое… Те, что говорят, не знают, что я люблю песни и комуз больше, чем они. Музыка так приятна, что самый усердный мусульманин, точно исполняющий веление пророка, может не устоять против чарующего влияния ее. Да, я действительно запрещал петь и играть моим людям, чтобы они не променяли гимны боевых призывов на обворожительные звуки и теребящие душу слова, которые манят к домашнему уюту и горячим ласкам жен. А ведь воинов у меня было много… И ваше правительство относится к солдатам не менее строго. Двадцать лет вы заставляете их жить в скученных казармах, вдали от близких, родных, перебрасывая с одного конца света на другой. В годы расцвета души, жажды любви не позволяете жениться или отрываете от молодых жен. Это ведь тоже жестокость.

Желая перевести разговор, Руновский сказал:

— У нас есть люди, которые добровольно отказываются от земных благ, даже в мирное время.

— Кто же они такие? — поинтересовался Шамиль.

— Например, наш первосвященник Григорий — епископ калужский и боровский.

— Чему же посвятил себя первосвященник? — спросил Шамиль.

— Наложил на себя обет постничества, отказался от семейных радостей.

— О, это, видимо, замечательный человек. Нет сомнения в том, что страж рая — Ризван распахнет перед ним двери божьей обители. Апфилон, прошу тебя, устрой мне свидание с этим праведником, я хочу выразить глубокое признание человеку, отрекшемуся от самых приятных благ сего мира.

В тот же день капитан Руновский повез Шамиля к епископу Григорию. Когда святому старцу доложили о приходе необычного гостя, он сказал:

— Я слышал об этом басурманине… Ежели он делал зло христианам, — делал по справедливости, в ответ на чинимое в его стране теми, чье чрево и око ненасытны. По слухам, дошедшим до меня, знаю, что он благочестив, мудр и добр душой, пусть войдет.

После долгой беседы епископ дал Шамилю Библию, предложив прочесть с помощью переводчика и поделиться потом мнением об учении Христа.

Шамиль несколько дней заставлял Руновского читать и переводить написанное в Библии. После этого, встретившись с отцом Григорием, имам сказал:

— В учении нашего пророка Мухаммеда и вашего Исы очень много общего. Мусульмане признают пророка Ису, существуют даже секты, в которых философы-мистики распространяют учение Исы, а вы нашего пророка не признаете.

* * *

В январе Гази-Магомед с позволения властей выехал в Дагестан за семьями имама и остальных. В конце февраля во двор дома Сухотина въехала почтовая тройка. На ней лежали огромные тюки, обшитые коврами.

— Эй, люди, забирайте багаж! — крикнул возница.

Когда несколько человек подбежали к подводе, ямщик сказал:

— Это библиотека господина Шамиля.

Имам очень обрадовался, когда ему доложили об этом. В письме, поданном Шамилю, сын Магомед-Шафи писал: «После салама дорогому отцу, остальным близким и соотечественникам сообщаю, что часть твоей библиотеки, разграбленной с помощью проклятого Даниеля, случайно попала в руки аштыкулинского муллы, который надежно укрыл ее, а затем, когда все усмирились, привез в Темир-Хан-Шуру и передал мне, сказав: „Переправь к отцу это бесценное богатство“. С помощью благодетельной руки аллаха и все мы во главе с Гази-Магомедом скоро прибудем к вам».

— Слава аллаху за все радостные известия! — воскликнул Шамиль, прочтя письмо.

— А что может случиться нерадостного теперь, после столь благосклонного отношения самого императора? — спросил Руновский.

После некоторого раздумья Шамиль ответил:

— Мир полон превратностей. Особенно я беспокоился за жену свою — Шуанат.

— Что могло произойти с ней?

— Она могла вернуться в дом к отцу и вновь стать христианкой, — ответил Шамиль.

— Если бы, не дай аллах, она опять стала христианкой, ты взял бы ее в жены? — шутливым тоном спросил Руновский.

— Без сомнения, ибо, глядя на русских женщин, я все больше и больше убеждаюсь в том, что тогда аллах послал мне лучшую из ваших единоверок.

— Вы так же любите свою вторую жену Загидат? — полюбопытствовал Руновский.

— Нет, я не испытываю к Загидат таких чувств, как к Шуанат. Загидат дочь моего любимого учителя, который для меня стал вторым отцом. Это в моих глазах придает Загидат большие достоинства. Потому она была в роли старшей жены, все домашние ключи находились в ее руках, хотя недостатками ее характера являются скупость и привередливость.

После беседы, отправляясь молиться, Шамиль сказал Руновскому:

— Апфилон, скажи, пожалуйста, кому следует, чтобы в мою комнату поставили этажерки и сколотили полки для книг.

После того как Шамилю привезли часть книг из разграбленной библиотеки, он отправил благодарное письмо кулинскому мулле и стал большее время проводить за чтением книг.

В начале марта во двор дома вбежал какой-то человек, который сообщил о том, что с поездом прибыла семья Шамиля.

Когда Хаджияв сказал Шамилю об этом, тот спросил:

— Сколько ты дал человеку за радостное известие?

— Один абас, — ответил Хаджияв.

— Ах ты волчий сын! Скряга! Немедленно догони его и дай ему три рубля! — закричал Шамиль.

Хаджияв пулей выскочил из комнаты и едва успел догнать горожанина, в руки которого сунул трешку.

В это время несколько экипажей вкатили во двор в сопровождении шумной толпы калужан. Из первого выпрыгнул Гази-Магомед, за ним Магомед-Шафи. Все вышли навстречу приехавшим. Шамиль спустился в прихожую. Магомед-Шафи хотел было кинуться и обнять отца, но, видя сдержанное рукопожатие, которым обменялся старший брат с отцом, тоже протянул руку.

— Любимый отец, здоров ли ты?

— Слава аллаху, здоров, а как твое самочувствие, сынок, трудно было в пути?

Не успел Магомед-Шафи ответить, как в помещение ворвались девчонки. Они с шумом бросились к отцу и, отталкивая друг друга, повисли на шее. Загидат и Шуанат, отстранив их, смущенно опустив взоры, пожали протянутую руку мужа. А дети тем временем, сняв в передней обувь, вихрем понеслись по комнатам, громкими криками выражая восторг и удивление.

За большой стол, впервые за всю свою жизнь, сел Шамиль с женами, детьми и невестками. Уселись и мужчины. Заметив недовольное выражение лица старшего сына, Шамиль сказал:

— В чужой стороне можно пренебречь некоторыми адатами, если обычаи не переходят грани приличия.

Однако женщины и дети оказались в противоположном конце стола, отдельно от мужчин. Шамиль отказался от завтрака, сказав, что недавно ел. Он оживленно поочередно разглядывал всех дорогих сердцу людей. Лицо его становилось то бледным, то розовым. Он говорил:

— Здесь будет очень хорошо. Эта местность похожа на Чечню. Вы убедитесь в этом, как только расцветет природа.

— Папа, нам с тобой было хорошо всюду, даже в бедной сакле, — сказала старшая дочь Патимат.

— А я не хочу так много сладкого, пусть мне дадут вяленой баранины! — капризно надув губки, воскликнула маленькая Наджават.

Шамиль, строго глянув на младшую, сказал:

— Дочь моя, разумный в гостях никогда не должен высказывать своего неудовольствия на что бы то ни было. Если вам подадут кушанье невкусное, горькое, пересоленное, вы должны съесть молча, как будто оно доставляет вам удовольствие.

Хаджияв, наслаждаясь тончайшими изделиями кулинарии, заговорил:

— Ковры, шелка, парчу, бархат, драгоценные металлы хотя и не в таком количестве, но все-таки нам приходилось видеть, а вот еда подобная и во сне не снилась. Кто мог думать в тот последний день на Гунибе, когда, казалось, аллах отвернулся от нас, что все обернется так…

Глянув на сияющее лицо казначея, Шамиль сказал:

— Сын мой, поистине ты любишь всякие удовольствия, одежду и мало думаешь о тех, кто не ест хлеба досыта.

— Имам, я ведь умел довольствоваться горсточкой зерна, рваными чарыками и голой землей вместо мягкой постели, — ответил Хаджияв.

— Ты прав, делил со мной нужду, благодаря щедрости аллаха делишь теперь почести и роскошь, не в обиду говорю, а любя. Ты человек исключительной честности, только жаль, что честность твоя граничит с величайшей скупостью.

Хаджияв ответил:

— Казначей должен быть бережным, знать счет деньгам, а ведь ты, имам, если дозволить, можешь все раздать. Когда ты выходишь из дому, тебя окружают толпы нищих и калек. Я только и делаю, что раздаю им серебро, с пустым кошельком возвращаюсь домой.

— Не только серебро, иногда и медь проскальзывала из твоих рук. Стыдно так скупиться, что может взять немощный старец за медный пятак? — выговаривал Шамиль.

— Всего лишь нескольким нищим я подал медь, это были последние монеты в опустошенном кошельке, — оправдывался Хаджияв и с обидой добавил: — В таком случае носи кошелек сам или пусть распоряжается деньгами твой государственный казначей Юнус.

— Друг мой, — ответил Шамиль, — ты же знаешь, что во все времена своего правления я ни разу не держал в руках деньги и не умею их считать. Это одно из худших явлений, придуманных человеком, которое повергает одних в нужду, других возносит, обогащая. Я хочу, чтобы ты не забывал сказанного в священном писании: «Да не оскудеет рука дающего». Амаль — совершение добрых дел — является требованием Корана, и все вы знаете, а ты — особенно, что ежегодно из госказны мы выделяли значительную сумму для содержания алимов-учеников, помощи сиротам, вдовам и немощным.

— Но ведь теперь мы сами вынуждены жить за счет милости этого правительства, — возразил Хаджияв. — Мы не можем распоряжаться чужой казной.

Дерзкий ответ Хаджиява возмутил Шамиля, но он, сдержав себя, строго сказал:

— Я скромно распоряжаюсь тем, что мне дают. К вашему счастью, оно превышает наши нужды во много раз, благодаря щедрости аллаха.

Желая покончить спор между Шамилем и казначеем, в разговор вмешался Руновский. Он сказал:

— Все это из-за уважения царя и русского народа к тебе, Шамиль-эфенди.

— А я думаю, что все эти милости сыплются на нас из-за моего покойного сына Джамалуддина, который умом и сердцем смог пробудить расположение, любовь царской семьи, сановников и всех, кто общался с ним. Во мне они видят его, благодаря могуществу аллаха.

После чая Шамиль с Гази-Магомедом уединились. Здесь сын рассказал отцу обо всем, что видел и слышал в Дагестане. Он сообщил о том, что устад с купцом Мусой собираются в Турцию, Инкау-Хаджи поселился в Шуре, Абакар-Дибир, Кебед-Магома и другие оставлены в Аварии, Даниель вернулся в Элису.

— Задержка произошла главным образом из-за Каримат. Даниель не хотел отпускать ее, обратился с прошением к наместнику, но я предъявил законные права мужа и забрал жену, — сказал в заключение Гази-Магомед.

— Не упрекай ее и не обижай, она не повинна в том, что случилось, — сказал Шамиль сыну.

Но обеспокоенный Даниель-бек не ограничился обращением к местным властям. Он обратился с просьбой защитить дочь от нападок со стороны свекра к военному министру Сухазонету. Тот уведомил губернатора Калуги о целесообразности поселения Каримат с мужем в отдельном флигеле. Даниель-бек, будучи знаком с капитаном Руновским, передал через дочь письмо на его имя, в котором просил Руновского окружить Каримат покровительством.

В день прибытия семей Шамиля, сыновей и дочерей Арцимович лично явился к Шамилю на переговоры. После расспросов о состоянии здоровья, о самочувствии прибывших, удобствах в доме генерал-губернатор сказал:

— До меня дошли слухи о неблагосклонном отношении со стороны членов вашей семьи к невестке Каримат…

Шамиль ответил:

— Слухи верные. Отец Каримат Даниель-бек, как изменник и предатель, действительно является моим злейшим врагом. Я бы убил его, если бы судьба свела нас снова. Он овладел частью богатств имамата, предал меня, а дочь его — моя невестка — сумела сообщить отцу, а через него русским об истинном положении дел гарнизона в осажденном Гунибе.

— Господин Шамиль, смею вас заверить, что это неправда, вас ввели в заблуждение, Каримат ни в чем не повинна и не может быть в ответе за действия своего отца.

Видя, что Шамиль задумался, губернатор продолжал:

— Я имею доказательство.

— Какое доказательство? — спросил Шамиль.

— А вот, пожалуйста, прочтите и переведите. — Арцимович, развернув лист, подал Руновскому.

— Кто пишет? — спросил Шамиль.

— Наместник Кавказа фельдмаршал князь Барятинский, — ответил Руновский.

— Читай, что там написано, — сказал Шамиль и приготовился слушать.

— «…Заверяю вас: никаких сведений о численности, положении, состоянии и обороне осажденного на Гунибе гарнизона мы не имели, тем более не было и не могло быть никаких связей с невесткой Шамиля Каримат, дочерью бывшего элисуйского султана Даниель-бека».

— Не заботьтесь о ней и не беспокойтесь, — сказал Шамиль. — Недавно я переболел холерой. Во время болезни, готовясь отдать душу аллаху, я простил всех своих врагов, в том числе и Даниель-бека.

— Но вы же только что говорили, что могли бы убить его, если бы встретились с ним, — заметил Арцимович.

— Не обращайте внимания. Это подобный пустому ветру минутный порыв неулегшегося гнева, — ответил Шамиль.

— Может быть, будет лучше, если мы поселим Каримат во флигеле? — спросил губернатор.

— Поселяйте где угодно, так же как и меня. Мы пленники, а потому не можем диктовать и приказывать вам, — ответил Шамиль.

В тот же день, вернувшись в канцелярию, Арцимович написал военному министру: «Милостивый государь Николай Онуфриевич! По получении письма Вашего высокопревосходительства, желая лично и совершенно конфиденциально переговорить насчет устройства Каримат, я отправился к Шамилю на переговоры. Он принял сына с женой в свой дом. Не возражает о поселении их во флигеле, что и будет сделано после покраски полов. 300 тысяч для приобретения всего необходимого для Каримат и Гази-Магомеда получены. Судя по отношению, Гази-Магомед любит жену и будет жить с нею в мире и согласии».

В день прибытия семейства и Шамиль написал благодарственное письмо военному министру Сухозанету: «Высокопоставленному, любезному помощнику его превосходительства, великому везиру много приветов и совершенная хвала!

Прибыло мое семейство благополучно и спокойно в Калугу. Все живы, здоровы. Я очень благодарен великому государю и вам. Да сделает аллах вас долговечными в свете, да будет счастливым ваше будущее! Семейство мое очень довольно фельдъегерем и его товарищем. Они оказались очень добрыми людьми и оказывали всякие услуги. Написано в Калуге.

Бедный старик Шамиль».

Через несколько дней к имаму явился Руновский с известием, что из Москвы приехали три знатные дамы специально, чтобы посмотреть на жен Шамиля, и что к ним присоединились жены калужской знати, которые тоже просят у него разрешения посетить семью.

— Пожалуйста, — ответил Шамиль. — Ведь мы в вашем подчинении и должны выполнять любую волю и желание русского народа.

Три светские особы в сопровождении калужанок подъехали в каретах к парадному подъезду и, войдя в дом, расположились в гостиной. По узкой лестнице одна за другой спускались горянки в пестрых одеяниях. Впереди в черном шелковом платье, покрытая фуляровым шарфом, шла Шуанат. Войдя в гостиную, она сделала изящный поклон, сказав по-русски: «Здравствуйте, сударыни», — и, к великому удивлению чопорных дворянок, кокетливо улыбаясь, стала представлять своих соплеменниц. Русские барыни бесцеремонно, щурясь через лорнеты, разглядывали представительниц прекрасного пола народов Кавказа, их архалуки, шелковые сорочки, шаровары, украшенные галунами, сафьяновые чувячки, парчовые и кашмирские шали, накинутые поверх тонких шелковых платков. Какие красавицы! — восторгались дамы, глядя на изнеженных жен, невесток, дочерей, которые старались прикрыть лица платком или широким рукавом сорочки, свисавшей с поднятой к глазам руки.

Рассадив родственниц, Шуанат стала развлекать гостей рассказами о себе и об остальных, о жизни в горах и новых впечатлениях. В это время в дверях показался Шамиль. Жены, дочери, невестки моментально поднялись и больше не садились в его присутствии.

Имам поклоном головы и прикладыванием руки к сердцу приветствовал гостей. Он через Шуанат стал благодарить их за посещение.

— Напротив, мы должны быть благодарны вам, господин Шамиль, за любезность и гостеприимство! — воскликнула одна из дам.

— Как вы находите наших женщин? — шутя спросил Шамиль.

— Прекрасны! Восхитительны! Чудесны! Неотразимы! — раздались голоса.

— А меня? — опять пошутил Шамиль.

Одна из москвичек, печально улыбнувшись, ответила:

— Мне, например, вы кажетесь очень хорошим человеком и, наверное, казались бы еще лучше, если бы не убили моего мужа, но это была война, — как бы в оправдание добавила она.

Когда Шуанат перевела слова москвички, лицо Шамиля сделалось грустным. Он поднялся с места.

— Если бы я увидел вас тогда и знал бы вашего мужа, никому не позволил бы убить его.

Все присутствующие заулыбались.

— Господин Шамиль, — сказала одна из калужских дам, — мы хотим вашего позволения на ответный визит ваших женщин.

Шамиль, вспомнив бесцеремонное обращение русских мужчин с женщинами во время танцев на балах, спокойно ответил:

— Женам своим мусульмане запрещают выходить из дому с наступлением темноты.

— Тогда разрешите написать с них портреты или сфотографировать, — не унимались калужанки.

— Если это будут делать мужчины — не позволю, если женщины — пожалуйста, — с улыбкой ответил Шамиль.

Не откладывая дела в долгий ящик, калужанки на другой день вновь заявились в дом Шамиля с фотографом-женщиной. Снимали всех вместе и в отдельности. Красавицу Шуанат сфотографировали без платка в декольтированном вечернем платье, которое специально прислали предусмотрительные калужанки. Когда Шамиль увидел фотоснимок любимой жены с обнаженными плечами, он сказал с досадой:

— Мне легче было бы, если б увидел твою голову, снятую с плеч, чем это позорное изображение.

На заборах и круглых деревянных будках людных кварталов Калуги запестрели цирковые афиши. В одном из зданий, приспособленном для театра, начались представления. Руновский, который старательно изыскивал все возможное для развлечения почетного ссыльного, решил пригласить его со всем семейством в цирк. Особенно Хаджияву и Магомеду-Шафи хотелось поглазеть на белокурых наездниц, дрессированных животных и борцов. Но Шамиль, узнав, что в цирке, как и в петербургском театре, в представлениях будут участвовать женщины, категорически отказался идти. Не смея перечить ему, не пошли и остальные. Тогда Руновский решил устроить представление в гостиной дома, пригласив одного фокусника.

На стульях, креслах, диванах просторной комнаты расселись все. Женщины с детьми — с одной стороны, мужчины — с другой. Шамиль, в домашнем бешмете и накинутой на плечи овчинной шубе, уселся на тахте, поджав под себя ноги.

Известный фокусник Франсуа Кери хотел удивить бывшего повелителя горцев невиданными чудесами «черной магии». С шумом войдя в гостиную со своими коробками и чемоданчиком, он бегло раскланялся с сидящими, быстро разложил предметы и стал с нетерпением поглядывать на дверь, беспокойно закручивая усики. Наконец, устав ждать, он обратился к Руновскому:

— Я думаю, господин капитан, ваш подопечный удостоит своим присутствием мое представление?

— Вы имеете в виду Шамиля? — спросил Руновский.

— Да, мосье, — ответил Франсуа.

— Он здесь, можете начинать, — с улыбкой сказал Руновский.

— Как здесь, вы изволите шутить? — не поверил фокусник.

— Шамиль перед вами, — Руновский указал на имама, сидящего на тахте.

— Помилуйте, неужели этот благообразный старик был воинственным вождем племен Кавказа? Боже мой, а я ждал грозного, вооруженного до зубов великана.

— В тигровой шкуре мечущего молнии из глаз, — шутя добавил Руновский.

Растерянный Франсуа что-то забормотал, засуетился, но тут же взял себя в руки и стал производить фокус с пестрой коробочкой.

Подняв крышку, он показал, что коробочка пуста, затем палочкой ударил по дну, повертел в руках и стал вынимать из казавшейся пустой коробочки пестрые газовые косыночки.

— Пусть прекратит показ, — сказал Шамиль Руновскому. — Скажи ему, чтобы дал коробочку мне, я осмотрю ее, — он протянул руку.

Франсуа сначала не хотел отдавать коробочку, но, заметив настойчивый взгляд старика, протянул ее. Шамиль внимательно осмотрел ее со всех сторон, потрогал и, обнаружив двойное, фальшивое дно, сказал, отдавая коробку Руновскому:

— Возврати ему и скажи, пусть показывает правильно, без обмана.

Франсуа не обиделся. Ему удалось ловкостью рук увлечь Шамиля, который заулыбался, глядя на фокусника с нескрываемым восторгом. Всем, но особенно Хаджияву, понравился фокус с серебряными рублями и ведерком. Франсуа ловил рубли в воздухе, брал из-за воротников сидящих мужчин, вынимал целую горсть рублей из кармана Хаджиява. Казначей был крайне обеспокоен и окончательно поражен, когда фокусник снял монету с его носа. Но когда ловкий фокусник, положив рубль на ладонь Хаджиява, накрыл шелковым платком, а через секунду сдернул платочек, Хаджияв был потрясен: на его руке лежал белый султан из петушиных перьев. Вытаращив глаза, казначей моргал веками, обводя взором присутствующих. Удивленный взгляд его остановился на Шамиле, затем на ведерочке, которое наполнилось монетами, и наконец на фокуснике. Франсуа был в восторге.

— Господин капитан, — сказал кудесник, обращаясь к Руновскому, — спросите у вождя, что бы он сделал с таким мастером, как я, если бы в свое время появился в его стране?

Руновский перевел вопрос фокусника.

— Не задумываясь повесил бы на первом попавшемся дереве, ибо такие уловки свойственны только шайтанам, — ответил Шамиль.

Имам не любил вечерние развлечения. Он заявил Руновскому, что после ночной молитвы, как он привык делать всю жизнь, будет спать. Но чтобы не обидеть тех, кто приглашает его на балы, он вместо себя разрешит ходить молодым мужчинам во главе с Хаджиявом. Казначею только этого и нужно было. Он превратился в светского щеголя — нашил себе черкески из тонкого сукна, каракулевые папахи, сапоги, которые с трудом натягивал на ноги. На нем всегда сияло начищенное до блеска дорогое оружие. Он знал, что нравится дамам, и, когда Руновский приглашал его куда-нибудь, каждый раз спрашивал:

— Апфилон, а матушки там будут?

— Будут, будут, Хаджияв, — весело отвечал Руновский.

На вечерах в роскошных залах казначей ходил в окружении светских девиц. Останавливаясь у картин, изображавших пышногрудых мадонн, и у статуй, горя агатом больших глаз, восхищенно цокал языком.

Как-то утром Хаджияв сказал Шамилю:

— Имам, эти русские не только неподражаемые умельцы во всех мирских и бранных делах, но они и развлекаться умеют райским развлечением. Удивляюсь, если этот народ со своей верой отвержен аллахом, то почему же на их головы не обрушиваются камни с неба и расписные потолки их дворцов?

Шамиль посмотрел на него пристальным взглядом прищуренных глаз. Казначей, уловив в них искру гнева, опустил голову.

— Слепец, разве все русские люди живут в богатых домах, наряжаясь, пируя и предаваясь веселью? Или ты не считаешь за людей те толпы нищих старцев, немощных калек, которые сопровождают нас с протянутыми за милостыней руками? Роскошь обольстительна для слабых, а сильный духом, умудренный знаниями понимает, что богатство — тлен. Истинный мусульманин не должен поддаваться обольщению, помня, что все земное дано временно. — Шамиль встал, ушел недовольным.

Расстроился и Хаджияв. Несколько дней казначей не выходил из дому, был скучен, старался почаще бывать на глазах у Шамиля с Кораном в руке, усердно молился. Он повеселел, когда глаза имама вновь заискрились любовью и добротой.

— Ну, Хаджияв, теперь ты опять получишь согласие Шамиля-эфенди пойти на бал. Все русские матушки обеспокоены твоим отсутствием, — шутил Руновский, описывая званые вечера калужских дворян, на которых не было Хаджиява.

Как-то из Петербурга в Калугу, специально чтобы повидаться с Шамилем, прибыл поручик апшеронского полка, приехавший из Дагестана на побывку.

Он долго беседовал с имамом, рассказывая о житье-бытье в горах. Прощаясь, поручик спросил:

— Шамиль-эфенди, не будет ли у вас каких-либо поручений к вашему народу?

— Будет, — ответил Шамиль. — Я пошлю с тобой письмо к чеченцам и дагестанцам.

Сказав это, Шамиль достал лист бумаги, взял перо, чернила и написал: «Любимые мои соотечественники! Мир вам! Да хранит вас аллах в полном здравии и благополучии! Обращаюсь к тем, кто помнит меня и почитает как старшего брата, отца, сына. Пусть все, кто живет в горах, подумает о себе, глядя на меня. По милости аллаха и щедрости русского народа я живу хорошо и совершенно счастлив. Теперь, когда я вспоминаю наши законы в части содержания пленных, стыжусь при сравнении. Бедный мой народ, вы вместе со мной искали покоя в войнах, переживая одни несчастья и горе. Оказывается, покой и счастье можно найти только в мирной земной жизни и не только здесь, но и там, в горах. Если бы я знал, что обрету то, что обрел здесь, давно бы ушел от адских мук, которые терпел много лет на Кавказе. В отношениях с русскими следуйте моему примеру, ибо их деяния, если поставить на чаши весов справедливости, перетянут больше в сторону добра.

Все мои близкие и родные здоровы, шлют вам хорошие пожелания. Да будет все так, как захочет аллах. И мир.

Бедный раб всевышнего Шамиль».

Когда Шамиль вышел на крыльцо дома проводить поручика, то увидел во дворе красивую новую карету, в которую были впряжены прекрасные рысаки в серых яблоках. Поручик сказал:

— Господин Шамиль, это вам подарок от его императорского величества государя Александра Николаевича.

Шамиль был очень растроган.

Хаджияв на минуту исчез, затем появился с очками на носу. Он подбежал к карете, осмотрел, ощупал вплоть до каждой спицы колеса, провел рукой по крупам прекрасных рысаков, затем, подойдя к имаму, сказал:

— Эта царская арба вместе с лошадьми стоит по меньшей мере 1500 туманов. Поистине ты по близости и любви аллаха второй после пророка Мухаммеда!

Шли годы. Суровый климат Калуги отразился на здоровье ссыльных дагестанцев. Заболела чахоткой жена Гази-Магомеда красавица Каримат. Даниель-бек, узнав о болезни дочери, обратился с прошением к военному министру Милютину отпустить дочь Каримат на родину до выздоровления. Милютин направил письмо губернатору Калуги, губернатор ознакомил с ним Шамиля и Гази-Магомеда.

В ответ на прошение бывшего элисуйского султана Шамиль написал военному министру: «Великому министру, занимающему высокую точку почета, главе военно-судебных дел Милютину, да возвеличит его аллах!

Даниель-бек, отец моей невестки Каримат, просит отпустить свою дочь на Кавказ для перемены климата. Мы несогласны отпустить ее, ибо она не вернется обратно после выздоровления, поскольку Даниель в плохих отношениях с нами. Это вам известно. И в первый раз Даниель с трудом отпустил ее к мужу. Если необходимо ее отправить, мы согласны отпустить ее только с мужем. По шариату нельзя отпускать женщину без мужа, отца или брата или кого-нибудь из родственников. Кроме мужа, некому с ней ехать. Подумайте и решайте сами…

Бедный старик Шамиль».

Но не суждено было Каримат вновь увидеть родину. Она скоро умерла. Ее останки были перевезены в Элису, где и похоронены. За нею последовала любимая дочь Шамиля Нафисат, а затем ее муж Абдурагим — сын устада Джамалуддина-Гусейна.

Шамиль очень тяжело переносил смерть близких и друзей. Утраты следовали одна за другой. Он все больше и больше уединялся, предаваясь печали, думам и молитве. Однажды он сказал Руновскому:

— Апфилон, я не ропщу на судьбу, зная, что никто не пройдет больше предначертанного. Близится конец и моего пути. Ангел смерти Азраил может прийти за душой внезапно или подбираться не спеша, предавая тело долгим мукам. И в том и в другом случае я встречу смерть спокойно, как неизбежное. Но особенно в последнее время у меня появилось желание умереть русским подданным, присягнув верности государю и в его лице русскому народу.

— Я думаю, царь одобрит твое решение, — сказал Руновский.

Шамиль написал прошение: «Всемилостивейший государь, благодетель мой! Постоянные потери кого-либо из членов моего семейства и старческие лета мои заставляют все чаще помышлять о смерти. Судя по расстроенному здоровью, чувствую, что близок тот час, когда бог призовет меня в вечное селение. Не страшусь смерти, потому что я постоянно очищаю душу покаяниями и молитвою, но боюсь умереть, не очистив совести семейства и мою душу присягою в верности долга благодетелю моему — тебе, Великому монарху, твоим наследникам, русскому народу и целой России. Ты, великий государь, победил меня и подвластные мне народы силою оружия. Ты, подарив мне жизнь, окружив почетом и заботами, покорил и сердце мое.

Мой священный долг внушить детям моим их обязанности перед Россией. Я завещал питать вечную благодарность к тебе, государь, за все благодеяния, которыми ты постоянно нас окружал. Я завещал им быть верноподданными России и полезными слугами второму нашему отечеству. Успокой мою старость и повели, государь, где ты укажешь (в Калуге, Москве, Петербурге), принести мне и детям моим присягу на вечное верноподданство. Я готов произнести ее всенародно. В свидетели верности и чистоты моих помыслов я призываю всевышнего аллаха, великого пророка Мухаммеда, и даю клятву перед недавно остывшим телом моей наилюбимейшей дочери Нафисат на священном Коране.

Соизволь, государь, ответить на мою искреннюю просьбу.

Верноподданный Вашего императорского Величества

дряхлый старец Шамиль».

Прошение Шамиля было доставлено в Петербург. От имени царя последовал ответ Милютина: «Благороднейшему, превосходному ученому, величайшему, совершенному другу — Шамилю мир! Да не перестанет он быть сохраняемым телесно и душевно под взором попечения владыки всех сотворенных.

Твое прошение о твоем похвальном поступке в принесении клятвы верности со всей твоей семьей его величеству — величайшему престолонаследнику — уже прибыло своевременно. Однако некоторые обстоятельства задержали ответ — его императорского величества не было в Петербурге. Но этим письмом уведомляем тебя, что государь оказал благосклонность и принял твою просьбу с принятием тебя в число подданных. Губернатору Калуги уже отправлен приказ о том, чтобы он поспешил с принятием присяги от тебя.

Для выполнения всего необходимого губернатору будет послано со стороны военного управления в Петербурге соответствующее указание.

Мы всячески стремимся выразить свое сожаление по поводу утраты. Я прошу всевышнего Бога, чтобы он сохранил тебя и твою семью и содействовал вам своей помощью в выполнении твоего прекрасного намерения. С миром!

Военный министр Милютин».

В Калуге в торжественной обстановке приемного зала при канцелярии губернатора была принята присяга. Копия присяги Шамиля была отправлена царю. В ней говорилось: «Я обещаю обещанием веры и клянусь всевышним аллахом устроителем всего! Истинно я принимаю на себя обязательство в том, что вместе со всем семейством будем вечными подданными Императору Александру Николаевичу, его наследнику и русскому государству.

Истинно я не покину русское государство, кроме как с высочайшего разрешения его императорского величества. Я не пойду в иностранное услужение, также не буду ни другом, ни соучастником никому из врагов русского государства. Я не сделаю ничего из того, что противоречит сущности достойного верного подданного. Все, что прикажут мне хранить в тайне в интересах государства, я буду хранить благоразумно, предотвращая сознательно любую попытку осуществления антигосударственных деяний.

Я прошу всевышнего аллаха помочь мне телесно и душевно его помощью и добродеянием, дабы я был верен своей клятве.

Великим целованием священного Корана завершаю свою клятву. О аллах, да будет так!

Раб божий Шамиль».

От Александра II вместе с множеством подарков последовало ответное письмо: «О превосходный и совершенный имам, умудренный опытом и познаниями! Поздравляю и благословляю тебя и твоих близких! Желаю вам добра от всевышнего бога и от людей!

Ты писал, что убедился в том, что побежден не только силою оружия, но и силою любви к тебе. Да будет беспредельна наша любовь и щедрость к вам! Хвала Богу, произведшему в тебе великую перемену! Я уверен, что ты стал верным подданным, без лицемерия, ибо ты человек великий, честный и благородный.

Не сомневаюсь, что все вы станете наиболее благородными среди коренных русских дворян. Живи в досуге и на покое в городе, в котором почитают твою почтенную особу. Живи похвальной жизнью среди нашего народа.

Мы Император всея России Александр II».

* * *

Семнадцать человек из числа родных и близких Шамиля постепенно распростились с жизнью в условиях холодной для южан Калуги. В связи с этим Шамиль с семейством был перевезен на жительство в Киев, где теплее и мягче климат. Старший сын его Гази-Магомед был назначен губернатором Казани. Младший, Магомед-Шафи, принят на службу в личный конвой его императорского величества. Старшая дочь Патимат с мужем Абдурахманом — полковником царской службы — переехала в Дагестан, в селение Кази-Кумух.

Через несколько месяцев после поселения в Киеве состояние здоровья Шамиля ухудшилось.

Заветной мечтой этого глубоко верующего в аллаха человека было выполнение одного из основных требований ислама — совершение паломничества в Мекку и Медину. Он написал царю письмо с просьбой разрешить ему с женами и малыми детьми совершить хадж к святыням мусульман.

Это было в начале 1870 года, Шамилю шел семьдесят четвертый год. Император Александр Николаевич удовлетворил просьбу имама.

Поездка намечалась на весну. В доме начались сборы и приготовления. Царское правительство разрешило Шамилю взять с собой жен — Загидат и Шуанат, четырех младших дочерей, малолетнего сына Магомеда-Камиля, рожденного от Загидат, ученого старика Юнуса, бывшего слугу Салиха, которого Шамиль считал членом семьи.

Хаджияву правительство не разрешило ехать с Шамилем. Бывший казначей, вокруг которого, как вокруг стержня, вертелось все в доме имама, пожелал возвратиться на родину. Его назначили наибом Нукратлинского общества Бетлинского округа в Дагестане.

Правительство отпустило значительную сумму денег Шамилю и его семейству для совершения паломничества.

В сопровождении родных, друзей и близких в конце марта Шамиль поехал в Анапу, где его посадили на пароход, следовавший до Стамбула. Юнус был отправлен в Турцию раньше, чтобы просить у падишаха позволения. К этому времени в Стамбул переехал тесть и учитель Шамиля, шейх-устад Джамалуддин-Гусейн.

Турецкий султан Абдул-Азиз через великого везира Махмуд-Надима передал Юнусу, что будет рад видеть великого имама в столице Оттоманской империи.

На пристань встречать Шамиля вышли представители турецкого правительства и русского посольства. И те, и другие любезно предложили имаму и его семейству свои гостеприимные дома, но Шамиль поехал к своему тестю. Лишь через несколько дней он поселился в доме, выделенном для него главой стамбульского духовенства, который взял бывшего имама Дагестана и Чечни на свое попечение.

В первые же дни Шамиль посетил старинные мечети Аль-Сулейманш, Баязета, Султан Ахмеда. Тысячные толпы алимов и улемов во главе с шейхами и имамами сопровождали и встречали Шамиля у дверей величественных храмов.

Султан Абдул-Азиз устроил Шамилю пышный прием. С каким-то необъяснимым волнением подъехал Шамиль в дорогом фаэтоне в сопровождении главы духовенства к роскошному дворцу Топ-Капу на живописном берегу Босфора.

В тронном зале, где на высоком золотом кресле восседал Абдул-Азиз, свита султана при входе Шамиля встала на колени. Бывший вождь горцев Дагестана и Чечни в нерешительности на минуту остановился в дверях. Он не понял, что это значит, не мог примириться с мыслью, что, следуя примеру свиты султана, должен пасть на колени перед смертным и он. Ему казалось легче принять смерть, чем сделать это. Шамиль, гордо откинув голову, расправив плечи, твердо зашагал по шелковой ковровой дорожке к золотому трону.

Тучный, обрюзгший султан Абдул-Азиз грузно поднялся с кресел. Сделав несколько шагов навстречу Шамилю, он протянул руку, как это делали светские дамы в Питере и Калуге. Но Шамиль не поцеловал руки падишаха. Он пожал ее просто, как пожимает мужчина. Падишах уставился на бледное, с тонкими благородными чертами, очень печальное лицо воинственного имама. Шамиль, в свою очередь, проницательным взором мудреца окинул лоснящееся багровое лицо, влажные губы и тучную неуклюжую фигуру падишаха. За несколько дней пребывания в Стамбуле слуха его успели коснуться нелестные отзывы о правителе государства Османов. Кроме того, у предводителя горцев была давняя затаенная обида на единоверцев Турции — падишахов высокой Порты, которые за двадцать пять лет борьбы горцев с царским самодержавием ни разу ни одним рублем, ни одним ружьем не помогли ему. Шамилю оставалось лишь быть благодарным правителям Турции только за письма, с трудом проносимые в его вилайет, полные сочувствия, льстивых похвал, обещаний и подстрекательства против русских.

Стамбульская знать, пристрастная к показной роскоши, старалась удивить Шамиля блеском своих дворцов и хором, но имам предпочитал прогулки по узким улочкам бедняцких кварталов городских окраин, по жалким лавочным рядам мелких торговцев и кустарей, по мрачным кельям полуголодных муталимов многочисленных медресе. В глазах этих обездоленных простых людей он видел искреннюю любовь и симпатию к себе.

Однажды великий везир Махмуд-Надим, показывая Шамилю военные суда, спросил:

— В чем бы ты мог больше всего соперничать с нашей империей?

— Я мог бы соперничать в храбрецах, которыми прославились горы Дагестана и Чечни, — ответил Шамиль.

Имам несколько месяцев жил в Стамбуле в ожидании приглашения маккашарифа и шейхульислама Мекки. Однажды до него дошел слух о том, что султан снаряжает войско против египетского паши Исмаила, который якобы отказал доставить в Стамбул требуемое количество артиллерийского оружия и возмущает против падишаха народ Египта.

Шамиль попросил свидания с султаном. Явившись к главе государства, он спросил:

— Скажи, падишах, ты уверен в достоверности дошедших до тебя слухов?

— Так мне донесли мои люди, — ответил султан.

— Ты не сомневаешься в верности доносчиков? — снова спросил Шамиль.

Султан молчал. Тогда Шамиль сказал:

— Разумный правитель никогда не должен ограничиваться слухами, идущими с одной стороны. Он должен, при возможности, выслушать другую сторону и тогда предпринимать какое-то решение. Я это говорю из опыта своего правления. Мир изобилует людьми лжи, коварства, бесчестия и измены. Недобрые намерения нечестивцев можно пресечь путем проверки, ибо зло, творимое правителем против людей, со временем обращается в зло против него же, то есть человек, делающий зло другому, делает его и себе.

Султан продолжал молчать. Тогда Шамиль сказал:

— Отложи свое намерение. Нехорошо, если вы, единоверцы, будете поднимать оружие друг против друга. Я человек нейтральный во взаимоотношениях Египта с твоим государством. Разреши мне съездить к Исмаил-паше для выяснения истины.

Султан согласился.

Исмаил-паша египетский с радостью принял Шамиля. После длительной конфиденциальной беседы Исмаил-паша сказал Шамилю:

— Я все сделаю так, как ты скажешь.

В заключение Шамиль посоветовал:

— Тебе, Исмаил, следует послать к падишаху своего сына, пусть он поедет со мной.

Египетский паша послушался совета Шамиля. Приезд сына паши в Стамбул был превращен в праздник. Народ ликовал, стреляли из пистолетов, палили пушки. Простые горожане, завидев Шамиля, падали перед ним на колени.

— О аллах, пошли ему счастье, умножь его здоровье за счет нашего, слава ему, избавившему народ от братоубийственной войны! — восклицали люди.

Радость народов Турции и Египта умножилась очередной вестью о женитьбе сына египетского Исмаила-паши на дочери турецкого султана.

* * *

Не дождавшись приглашения главы меккского духовенства, Шамиль решил совершить хадж так, как совершают его простые паломники. Он, поблагодарив, распрощался со своим попечителем — имамом Стамбула. Тот дал Шамилю 3 тысячи рублей на путевые расходы, которыми теперь распоряжались Юнус и Салих.

Вместе с пятьюстами паломниками, собравшимися из разных стран мусульманского мира, Шамиля со всем семейством усадили на пароход, следовавший из Стамбула в Джидду, расположенную на побережье Красного моря.

Утром прибыли в Джидду. Невыносимый зной заставил паломников укрыться под навесом ближайшего караван-сарая. Здесь Салих нанял десяток верблюдов, на которых поехали по бесконечной, мертвой Аравийской пустыне. Раскаленный песок, невыносимо горячий воздух, увлажненный муссоном.

Длинной цепью растянулся караван. Мирно раскачивались паломники в кибитках под дешевыми балдахинами в такт широкому шагу единственного в те времена «корабля пустыни». Лишь бедуины, привычные к жаре, спокойно дремали под палящими лучами южного солнца. К закату дня подъехали к небольшой деревушке, расположенной недалеко от Джидды. Плоскокрышие глинобитные домишки, грязные кривые улочки. Ни одного деревца, ни даже слабого побега живой травы! Один песок всюду, безжизненный, сухой. На каждом шагу, в каждой щели, на зубах, в глазах… Все засыпано желтым песком, сожжено оранжевыми лучами солнца. Но не это потрясло впечатлительного Шамиля, а люди — люди жалкие, истощенные до предела, полуобнаженные, в рубищах, желто-коричневые, похожие на пустыню. Но это были не арабы, а иноплеменные. Несчастные бросились навстречу каравану, протягивая за милостыней костлявые руки. Милосердные путешественники бросали им мелкую монету.

— Что их держит здесь? — спросил Шамиль у подъехавшего к нему караван-баши.

— Нужда. Видите, среди них нет детей пустыни. Все они пришлые. В своем рвении к религии они не посчитались с требованием Корана, рискнули совершить хадж без достаточных средств. Вот и застряли здесь, не имея денег на обратный путь. Говорят, некоторые из них много лет влачат в этой дыре жалкое существование. Немало погибает их здесь от истощения и холеры.

Похожий на скелет беззубый старец с жидкими сединами, которые контрастно очерчивали темно-коричневое морщинистое лицо, мигая красными веками, протянул руку к Шамилю.

— Юнус, дай мне кошелек, — сказал Шамиль.

То, что увидел Юнус и остальные через минуту, казалось ужасным. Десятки рук, цепко хватая друг друга за лохмотья, оттягивали и отталкивали тех, чьи пальцы успели схватить золотые турецкие лиры, щедро раздаваемые Шамилем. Буквально за одно мгновение наполненный золотом кошелек опустел. Многие, кому достались лиры, пав ниц, целовали ноги верблюда. Глаза других, полные слез радости и благодарности, были обращены к небу. Их уста восклицали: «Яллах, шукраналлах!» (О боже, спасибо, боже!)

Шамиль погнал верблюда, он хотел скорее уйти от ужасного места, подобного которому не приходилось встречать даже после жестоких сражений. В ту ночь, лежа на полу караван-сарая, он долго не мог уснуть. Перед его глазами поминутно поднимались сотни костлявых рук изможденной голодом толпы, на него были обращены сотни впалых глаз, горящих блеском обреченных. «Не сон ли это?» — думал Шамиль, не веря, что в преддверии святой обители пророка может быть такое. В России, в стране гяуров, ему не приходилось встречать подобное.

Рассветало. Шамиль встал, вышел во двор. Смуглолицый бедуин в бурнусе из верблюжьей шерсти, оскалив в улыбке стройный ряд крепких зубов, отливающих желтизной слоновой кости, спросил его:

— Не спится?

— Привычка рано вставать, — ответил Шамиль.

На заре паломники вновь двинулись в путь. К полудню прибыли в Бахру. Здесь начиналась черта «харам», за которую не смела ступать нога иноверца. Караван-баши первым спрыгнул со своего верблюда, снял с пояса дубинку и, ударяя ею по передним ногам животных, поставил на колени верблюдов, давая таким образом возможность сойти пассажирам. У черты «харам» пограничники проверяли документы у всех мужчин, но женщины и дети могли неприкосновенно перешагнуть через священную грань. Вместе с ними бедуины перегоняли на ту сторону своих верблюдов. После проверки паломники вновь уселись на животных и двинулись дальше.

Следующую ночь пришлось провести в пустыне. Над мертвым морем песка заметался самум, наполняя тьму таинственными шорохами и шелестом. Паломники в страхе зарывались в песок, жались друг к другу, нашептывая молитвы.

С восходом зари снова в путь.

Наконец показалась священная Мекка. Учащенно забилось сердце Шамиля. Вот он, благодатный оазис с белокаменными плоскокрышими домами, над которыми словно могучая стена вдали тянется гряда гор. Великолепные мечети со стройными минаретами, стрельчатыми окнами высятся над домами. Позолота куполов, синь безоблачного неба, затейливая вязь узоров на стенах, сияние ляпис-лазури, — все это под раскаленным солнцем Аравии. Лишь под сводами храмов, крышами домов, караван-сараев, под тенистыми пальмами лениво течет жизнь.

Чем ближе подходил караван к городским стенам, тем слабее становился звон бубенцов на сбруях верблюдов, заглушаемый шумом большого города.

Хотя ворота Мекки были гостеприимно распахнуты, многие паломники останавливались за стенами города, спеша закупить место в дешевой палатке, шалаше или под тенистой пальмой. Мекка не в силах была вместить тысячные толпы, устремляющиеся сюда со всех уголков земного шара в дни поста месяца рамадана. В эти дни предприимчивые меккинцы ухитрялись продать места даже под открытым небом за стенами города.

Бедуин, хозяин верблюдов, на которых ехал Шамиль со своим семейством, воскликнув: «Бисмиллах!», — въехал в ворота священного города. Он повез своих спутников к дому губернатора, который любезно поселил Шамиля с семейством в гостинице, пообещав доложить маккашарифу о его прибытии. Это был белый двухэтажный дом с балконом, расположенный в центре города, из окон которого были видны крыши других домов, балкончики, на которых появлялись женщины, закутанные в чадры, лавочки торговцев, мастерские ремесленников и прочих обитателей богатого города.

На второй день Шамиль нанес визит маккашарифу, познакомился с шейхами, имамами и прочим духовенством. До начала обряда он большее время проводил в доме, постясь и предаваясь молитвам.

Но вот подошел канун праздника. Короткая душная ночь уступила место серой дымке рассвета. Город еще был погружен в сладкий предутренний сон, а за стенами уже суетились паломники. Меккинские имамы и шейхи тоже успели прибыть к паломникам.

На восходе зари двукратный пушечный выстрел известил правоверных о начале шествия к священной горе Арафат, где пророк Мухаммед получил откровение от бога. Шамиль, облаченный в специальную белую одежду — ихрам, с женами и близкими пошел, держа зонтик над головой, с толпой паломников.

К полудню многочисленная толпа пришла к священной горе. Вершина и склоны ее вскоре сплошь покрылись белыми, зелеными зонтиками и огромными пальмовыми листами, под которыми хаджии укрывались от солнца. Стоя на коленях, с благоговением смотрели люди на торжественное шествие, под звуки восточного марша, главного шейха Мекки. Поднявшись на вершину, духовный предводитель, облаченный во все белое, стал читать проповедь.

Шамиль вместе с остальными усердно отбивал земные поклоны, повторяя за старейшим:

— Вот я перед тобой, о аллах!

В религиозном экстазе, откинув голову, глядя в небо помутневшим взглядом, бил себя кулаками в грудь старейший седобородый шейх. С раскрасневшегося от жары лица его градом катился пот.

Словно завороженная, глядела толпа на шейха. Слезы умиления лились из глаз некоторых. И взоры Шамиля были прикованы к божьему посреднику. Но вдруг он отвел взор в сторону, и лицо его исказилось гневом. Там, у подножия, в стороне стоял молодой араб. В оскаленных зубах он держал кальян. Рядом с ним стояли две аравитянки, темные глаза женщин сияли усмешкой. Неприятное чувство сжало сердце Шамиля. Оно усилилось, когда он увидел группу молодых меккинцев, праздно шатающихся недалеко от горы со своими подружками. Ему хотелось подойти, сорвать чалмы с голов молодых людей и отхлестать их белыми полотнищами по лицу.

— Посмотри, — шепнул он, указывая Юнусу на молодых людей. — А я-то думал, что в стране пророка обитают набожные, полусвятые люди, истинные последователи учения его.

Ночь паломники провели на горе, молясь и каясь в своих грехах.

На рассвете второго дня под звуки марша беспорядочная толпа ринулась к долине Минна. Каждый человек, перед тем как войти в нее, должен был поднять с земли семь камешков. Войдя в долину, эти камешки по одному стали бросать, совершая обряд избиения дьявола. После этого все бросились к деревеньке Минна. Здесь был расположен скотный базар, куда бедуины пригоняли стада овец, крупного рогатого скота и верблюдов. Каждый из паломников должен был совершить жертвоприношение. Кто покупал барана, кто быка, кто верблюда — в зависимости от средств. Юнус купил трех быков и нанял трех мясников. По знаку старейшины бойцы и паломники, обратив головы связанных животных к святилищу Каабы, с возгласом «Бисмиллах!» бросились с кинжалами к несчастным жертвам.

— Бисмиллах! — произнес и Шамиль, когда его боец воткнул нож в горло быка.

После жертвоприношения он, как и прочие паломники, скинул ихрам и облачился в праздничную одежду. Мужчины стали брить друг другу головы, обмывать их и умываться водой, которую за плату приносили водоносы, уверяя, что набрали ее в священном источнике Зем-Зем.

Те, что совершали хадж впервые, после омовения повязали головы кусками белой материи — чалмами, а те, что явились повторно, обмотали головы зелеными чалмами.

Пока паломники обмывались, брились, наряжались, на обширной деревенской площади в огромных общих котлах варилось мясо. Оно казалось необыкновенно вкусным после изнурительного поста.

В этот день в Мекке и окрестных деревнях были все сыты. Толпы нищих оборванцев, прибывших на празднества со всех уголков Аравии, раздирали на куски оставшиеся туши. Присолив мясо и подсушив на солнце, они уносили его с собой. Над грудой костей, огрызками роились зеленые мухи. Голодные собаки растаскивали кости повсюду. А разряженные паломники шли в город, к священному храму.

Кааба — это огромная четырехугольная площадь, обнесенная тесным строем белых колонн. Вместо крыши над храмом натянут матерчатый тент. Полы светилища выстланы огромными каменными плитами. Посредине храма бьет источник Зем-Зем. В одну из стен замурован огромный черный камень, упавший с неба. Меккинцы говорят, что их предки знали его белым. Позже он почернел от поцелуев грешников — как людская совесть.

Шамиль с толпой, подошедшей к храму, семь раз обошел вокруг святилища, потрясая плечами, как все, вверх и вниз (так делал когда-то и пророк). Затем, отталкивая друг друга, каждый старался семикратно поцеловать священный камень. Шамиль со своими людьми стал поближе к входу в храм. Наконец подошел хранитель ключей. Под натиском толпы с шумом распахнулась дверь. Люди кинулись, давя друг друга, к священному источнику. Став в сторонке, Шамиль наблюдал, как староста расчищал себе путь дубинкой, как он подошел к источнику с водочерпием. Люди подставляли ладони, рты, головы, которые служитель храма кропил святой водой.

Салих набрал воды в дорожную баклажку, дал напиться сначала Шамилю, затем остальным.

На вершинах каабинских колонн селились голуби. У колонн стояли аравитянки, закутанные в белые чадры. Они продавали горстями корм для «священных птиц». Но если появлялся спрос, женщины продавали и себя похотливым паломникам.

После окончания обряда паломничества в Мекке и ее окрестностях зашумела ярмарка. Иностранные и местные купцы-мусульмане понавозили со всех сторон мира различные товары. Они были разложены в белых палатках, походных шатрах, в лавках купцов и под тенью пальм. Здесь сияли всеми цветами радуги ювелирные изделия, персидские и турецкие ковры, кашмирские шали, китайские шелка. Рядом со слоновой костью в кожаных мешочках лежали пряности Гиндустана, наркотические травы Йемена, бальзамы Перу и Эфиопии. В сафьяновых переплетах, в тисненной золотом затейливой вязи орнамента и арабских букв лежали священные кадисы, сказания и сказки времен шаха Аббаса и Гаруна аль Рашида.

Были здесь и недорогие товары для паломников-бедняков — священные амулеты Джавшан и Бадр от сглаза, талисманы из лоскутов каабинского тента и «знамени пророка». Даже прутья веников, которыми подметали полы мусульманского святилища, к великому удивлению Шамиля, шли за деньги. Удивляло его и то, что ко дню окончания обряда «хадж» — а не к началу — особенно спешили сюда купцы, нагрузив товары на огромных верблюдов. Мелкой рысцой семенили разукрашенные пестрыми лентами серенькие ослики купчишек. Мчались сюда и большеглазые бедуины-поэты в белых бурнусах, на стройных потомках андалузских скакунов, чтобы поразить толпы невежественных Хаджиев божественным даром напевного красноречия.

Шамиль с нескрываемым удивлением разглядывал чернокожих толстогубых африканцев, степенных благородных индусов, узкоголовых долговязых иранцев, коренастых скуластых азиатов. В душе же он возмущался предприимчивостью меккинских дельцов и торговцев, которые умели содрать деньги даже за пустое место на раскаленном песке.

Но вот закончилась ярмарка. Сонливо потекла жизнь богатейшего города, окруженного безжизненной пустыней.

Встретившись со старейшим шейхульисламом Мекки, Шамиль сказал ему:

— Я думал, что в стране пророка как нигде царят справедливость, добродетель, милость по отношению к бедным единоверцам.

— А разве кто-нибудь из наших мусульман нарушает предписание пророка? — спросил шейхульислам.

— Мне кажется, да, — ответил Шамиль. — Тысячи мусульман, стекаясь на священную землю, оставляют в Мекке состояния. Целые туши забитых жертвенных животных бросают на съедение мухам и собакам. Паломники платят большие налоги в пользу государства, в пользу населения за каждый шаг, за каждый глоток воды. Почему же служители этих мест не организуют сбор средств или выделение определенных сумм из своих богатств для оказания помощи своим беднякам и тем несчастным, которые оказались без средств и, будучи не в состоянии добраться до родины, обречены на голодную смерть в мертвых песчаных степях?

— Мы не в ответе за тех, кто не выполняет требования Корана, пускается в путешествие без достаточных средств, — ответил шейхульислам недовольным тоном.

— Нет, — возразил Шамиль, — тут что-то недомысленное, не от пророка идущее. Как можно жертвовать тем, чья казна неисчислима, и проходить мимо умирающего от голода с равнодушием глупцов?

Из Мекки Шамиль переехал в Медину, где был похоронен пророк Мухаммед. Там находилась старинная мечеть, в которой молился посланник аллаха. Когда имам Дагестана и Чечни очутился под сводами священного храма, он прошептал:

— О владыка мой, если мои намерения, старания и усилия перед верой твоей чисты и найдут одобрение твое и твоего посланца, то не удаляй меня со священной земли и соседства с прахом лучшего из святых. Дай мне умереть возле этого храма, ибо я предвижу конец своего пути.

Три дня с утра до вечера он молился в мединской мечети, делая двукратные перерывы для приема пищи. На четвертый день он вернулся домой ослабшим, с бледным, но спокойным лицом. Недомогание продолжалось несколько дней. Когда Шамиль узнал, что в Мекку из России едет сын Гази-Магомед, он пожелал встретить его там. Поскольку за время болезни и поста он сильно ослаб, его решили везти лежащим на перекладине, которую укрепили между горбами двух верблюдов. В тот момент, когда больного старика укладывали на перекладину, один из верблюдов, шагнув вперед, оборвал канаты перекладины, и немощный старец свалился на землю. На третий день после падения он призвал к себе всех членов семейства, слуг во главе с шарифом Медины. Спокойно распрощавшись со всеми и завещав дальнейшую заботу о семье и близких шарифу, имам Шамиль сказал:

— Поистине мы все от бога, к нему и возвращаемся.

Имам Шамиль был погребен на кладбище Дженнет-Аль-Баки, где могила пророка.

Гази-Магомед, похоронив отца, вернулся в Россию. Но вскоре он был отпущен царем в Стамбул, где поселились Шуанат, дети имама и остальные. Загидат на три месяца пережила мужа. Она была похоронена близ Мекки.

Хаджияв, вернувшись в Дагестан на место назначения, в первый же день собрал всех представителей Ункратлинского общества и, выступив перед ними с речью, рассказал о бескрайних просторах, мощи и величии русского государства. Он до мельчайших подробностей обрисовал почести и заботу, которыми окружали русские люди Шамиля, его семейство и всех приближенных.

— Поистине — русские люди наделены аллахом лучшими качествами добродетели и щедрот, да будет с ними мир! Мы, дагестанцы, следуя лучшему примеру нашего имама Шамиля, должны жить с русским народом в дружбе и согласии, предав забвению старую вражду, ибо многие земные блага могут изойти от добрососедства.

Хаджияв, человек исключительной честности, старался служить верой и правдой России. Но в сердцах многих горцев, разоренных многолетней войной, еще не улеглись страсти к разбою и грабежам. Искоренить их еще было трудно. Жестокими мерами воздействия на преступников Хаджияв восстановил против себя жителей Ункратля, привыкших к легкой наживе. Родственники людей, выселенных в Сибирь за убийство русских чиновников, поднялись против него.

Во время поездки в высокогорный глухой аул Хаджияв со своими нукерами остановился на ночь в одной из придорожных саклей на окраине.

На рассвете он проснулся от шума голосов. Оглядев саклю, не нашел ни одного из своих. Выглянув в окно, увидел разъяренную толпу, которая с угрозами и криками брани двигалась к дому. Выстрелами из винтовки он уложил нескольких смельчаков, распахнувших дверь. Затем выстрелом из револьвера в упор свалил еще двоих. Толпа отхлынула. Оттолкнув трупы убитых, Хаджияв запер дверь. Став у окна, он опустошил патронташ. Ожесточенная толпа подожгла саклю. Хаджияв, задыхаясь от дыма, открыл дверь и, перепрыгнув через пламя пожарища, бросился на толпу с обнаженной шашкой. Резкими взмахами лезвия он свалил еще нескольких человек, но и сам упал от многочисленных ударов кинжалов.

* * *

Гази-Магомед, человек замкнутый и суровый в противоположность Магомеду-Шафи, первое время жил в Константинополе мирной жизнью, предавшись молитвам. Султан и глава турецкого духовенства не жалели средств для него, жены и остальных детей имама Шамиля.

В 1877 году, когда началась русско-турецкая война, Гази-Магомед, изменив присяге русскому царю, в чине дивизионного генерала турецкой армии обложил крепость Баязет. В крепости находился незначительный гарнизон под началом мужественного капитана Штаковича.

Узнав, что осада Баязета осуществлена под началом сына имама Шамиля, Штакович написал: «Дивизионному генералу турецкой армии Гази-Магомеду Шамилю! Не стыдно ли вам, давшему присягу в верности России? Или вы не научены горьким опытом своего отца, или усомнились в силе русского оружия, продавшись султану? Покойный батюшка ваш — имам Шамиль — вам бы этого не простил…» Магомед-Шафи от поступка брата пришел в ярость. Он немедленно написал царю просьбу — отправить в часть, брошенную против турецкой дивизии, которой командовал Гази-Магомед. Но царь отказал Магомеду-Шафи: «Не позволяю, ибо вы являетесь сыновьями почтенного имама Шамиля. Успокойтесь, в семье не без урода… В вашу преданность, как и в преданность вашего покойного отца, я верю, но не хочу, чтобы мусульмане сказали, что русские заставили пойти брата против брата с поднятым оружием».

Неизвестно, подействовало ли на Гази-Магомеда послание капитана Штаковича, но мундир генерала он снял, оставив турецкую дивизию у Баязета.