Глава I

Передовые немецкие части подошли к Краснодару утром девятого августа 1942 года со стороны кожевенного завода.

В городе громыхали взрывы: подрывники партизанского отряда выводили из строя комбинат Главмаргарин, завод Седина, нефтеперегонный завод, электрическую станцию.

Каждый взрыв болью отдавался в сердце…

В это утро в кабинете директора Главмаргарина Шпорхуна раздался телефонный звонок. Директор снял трубку. Его лицо, осунувшееся после бессонных ночей, побледнело.

— Неужели пора? — спросил он, стараясь подавить охватившее его волнение и взять себя в руки.

Он вызвал к телефону главного инженера-механика комбината Ветлугина.

— Геронтий Николаевич, немедленно отдайте приказ о взрыве. Немцы на окраине города.

И в ту же минуту, как бы в подтверждение его слов, в кабинете задрожали стекла от разорвавшегося где-то неподалеку снаряда…

— Владимир Николаевич, рвите ТЭЦ! — приказал Ветлугин начальнику теплоцентрали Сафронову. — Все агрегаты — на воздух! Через полчаса мы должны проскочить мост через Кубань: немцы у кожзавода…

Первым на комбинате было взорвано оборудование теплоцентрали. Почти тотчас же загрохотали взрывы на маслоэкстракционном и гидрозаводе. Затем загремело на мыловаренном, маргариновом, бондарном, в механических мастерских… Облака дыма и пыли повисли над комбинатом. В воздухе пахло гарью.

* * *

Как я уже рассказывал, четвертого августа первым рейсом ушла в предгорья наша партизанская машина. В последний раз были проверены явочные и связные квартиры. Руководители наших подпольных групп впервые познакомились с представителями городского подпольного партийного комитета и комитета комсомола. Мы подробно договорились с уполномоченными крайкома партии, остающимися в городе на нелегальной работе…

Все это делалось спокойно, без малейшей паники, по строго и точно разработанному плану.

Мы, партизаны, уходили из Краснодара, погрузив на тракторный прицеп наше последнее партизанское имущество.

В окнах домов дребезжали стекла от несущихся мимо грузовиков…

А потом в городе наступила гнетущая, мертвая тишина. Город — его улицы, площади, переулки, скверы, сады, дома будто вымерли. Нигде никого, ни одной живой души, даже собаки и те куда-то попрятались.

* * *

Передовая немецкая танковая колонна вошла в Краснодар по улице Буденного. Идти по широкой мощеной Ново-Кузнечной немцы не решились: боялись, должно быть, артиллерийских засад.

Дойдя до середины улицы Буденного, передние машины остановились. С них соскочили пехотинцы — танковый десант. Открылись люки танков. Немцы вылезли из машин, держа наготове автоматы, револьверы и гранаты. Солдаты осторожно двинулись впереди танковой колонны.

Вокруг по-прежнему — тишина и безлюдье.

На углу улицы Фрунзе, у одного из невысоких домиков, стоявших в тени старых каштанов, неожиданно скрипнула калитка. Немецкий солдат вздрогнул и остановился, ожидая нападения. В узкую щель чуть приоткрывшейся калитки выглянула детская белобрысая головка. Двухлетний малыш, переваливаясь по-утиному, держась ручонками за дверцу калитки, вышел на тротуар и удивленно уставился на немца.

Немец не двигался с места. Потом, увидев, что опасность ему не угрожает, он выругался, рванулся вперед, штыком ударил ребенка в живот и перекинул через забор…

Почти одновременно раздались два выстрела. Стреляли бойцы городского отряда истребителей: видно, не стерпели и вот — нарушили строжайший приказ: ждать команды.

Немец выронил винтовку и упал у забора.

С головного танка прогремела длинная пулеметная очередь. Пулемет бил по дому на противоположной стороне, откуда стреляли истребители. Со звоном разлетелись разбитые стекла. Кто-то вскрикнул, застонал. Пулемет замолчал — и снова все стихло.

Немцы бросились к дому. Во дворе, за грудой кирпичей, они нашли двух убитых бойцов.

Снова взревели моторы танков, с грохотом и лязгом немецкая колонна двинулась дальше и вышла на центральную базарную площадь. И здесь было пустынно. Около одного из ларьков лежала в пыли опрокинутая корзина помидоров. Чуть в стороне — тяжелые грозди еще недозревшего винограда. А кругом — ни души, ни крика, ни шороха…

Внезапно где-то на противоположном конце города раздался глухой взрыв, и столб черного дыма медленно поднялся в небо…

Командирский танк остановился. Из открытого башенного люка показалась голова немецкого офицера. Неожиданно из-за ближайшего ларька, описав в воздухе крутую дугу, полетела тяжелая противотанковая граната. Ее бросила твердая, опытная рука: граната упала в люк, прямо на голову немецкого офицера.

Один за другим грохнули два взрыва: глухой и низкий, и тотчас прогремел многократный взрыв снарядов в танке. Черный дым вырвался из развороченной танковой башни.

По базарной площади мчались немецкие танки. Наугад били они из пушек по заборам, ларькам, пустым деревянным прилавкам. Потом понеслись дальше — по главной улице Краснодара, Красной.

Когда передний немецкий танк пересекал Пролетарскую, теперь Мира, улицу, из-под него взметнулся сноп огня. С лязгом хлестнула о камень мостовой оборванная гусеница. Машина вздрогнула, повернулась под прямым углом и замерла.

Следовавший за ней танк резко свернул на тротуар. Под его ходовой частью грохнул новый взрыв, глухо отозвавшись внутри машины, как в большой пустой бочке. И тотчас последовал звенящий разрыв снарядов. В образовавшуюся в танке брешь были видны задняя часть пушки, исковерканный пулемет и на них окровавленные лохмотья…

Взорванные машины загородили дорогу. Танки, следовавшие за ними, затормозив, открыли беспорядочную стрельбу. И тогда из окон домов, из ворот, из-за заборов полетели гранаты. Снайперы-истребители били по смотровым щелям танков. Зазвенели разбиваемые о броню машин бутылки с горючим. Немецкие танки вспыхнули. И вдруг, покрывая собой шум боя, на окраине Краснодара прогрохотал огромной силы взрыв: это подрывники обрушили в реку последний мост через Кубань…

В город входили все новые и новые танковые колонны немцев. За ними шли броневики, мотоциклы с пулеметами на прицепах и тяжелые автомашины с солдатами. Немцы больше не решались ехать по главной улице. Они выбирали тихие боковые переулки, на перекрестках высылали вперед саперов с миноискателями.

Одна из немецких танковых колонн вышла к Кубани. Взорванный исковерканный мост лежал в воде. Быстрые мутные волны реки с шумом разбивались о него. Немцы открыли стрельбу по противоположному берегу. Им никто не отвечал: левый берег казался вымершим.

Другая немецкая колонна, достигнув боковыми улицами вокзала, свернула к окраине города — Дубинке и Карасунским озерам. Здесь ей преградили путь наши истребители. Разгорелся короткий ожесточенный бой. Гремели взрывы гранат. Трещали пулеметы. Пылали подожженные машины.

Немцы откатились назад. На помощь им спешили тяжелые танки. С ходу они открыли огонь по полотну железной дороги, за которым укрывались бойцы наших истребительных батальонов. Подоспевшая на автомобилях немецкая пехота двинулась к насыпи. Но и на этот раз немцам не удалось прорваться.

Тогда захватчики попытались проникнуть на Дубинку, минуя городской сад, через Покровскую окраину по дамбе между Карасунскими озерами. Но около сада их снова встретили наши бойцы гранатами и бутылками с горючим. На середине дамбы передовые фашистские танки подрывались на минах, а снайперы-истребители, укрываясь за пылавшими исковерканными машинами, встретили градом пуль немецких автоматчиков, прибывших на грузовиках.

Немцы подтянули к городу дальнобойную артиллерию. Остановившись у кожзавода, она открыла огонь по Дубинке. Снаряды с воющим свистом летели над Краснодаром, рвались в Карасунских озерах, высоко вздымая фонтаны ила и грязной воды. Они в щепы разносили маленькие одноэтажные домики окраины. Кирпичная пыль густым облаком стояла в воздухе.

Летели камни, доски, сорванное с крыш железо. Пылали пожары. Но еще целых трое суток держалась Дубинка. И только на четвертый день, когда стало известно, что все части Советской Армии переправились через Кубань, истребительные батальоны ушли из горящей Дубинки на левый берег реки и там в течение еще трех суток вместе с отрядами городской милиции не позволяли немцам форсировать реку у Краснодара…

* * *

В это время, выполняя приказ высшего командования, наш партизанский отряд быстро и организованно двигался по направлению к предгорьям.

Хорошо помню, с каким душевным волнением, болью и горечью слушали мы в горах, в партизанском лагере, рассказы о том, как немцы вступили в Краснодар. Как хотелось всем нам быть в рядах тех, кто до последней минуты защищал Краснодар, и как трудно было мириться с мыслью о том, что над нашим родным, любимым городом нависла черная туча фашистской неволи…

О жизни в Краснодаре при немцах мы были осведомлены по рассказам связных, которые время от времени бывали у нас в горах и поддерживали связь между подпольщиками, оставшимися в городе, и нашим партизанским отрядом.

Все, о чем говорится в этой книге, записано мною со слов очевидцев — ближайших и непосредственных участников описываемых событий, главным образом подпольщиков Главмаргарина. Рассказы их я слышал в мою бытность в партизанском отряде или много позднее — вернувшись в Краснодар после освобождения его от фашистских захватчиков.

 

Глава II

Первые дни после вторжения немцев Ольга Николаевна, учительница одной из краснодарских школ, оставшаяся в Краснодаре на подпольной работе, безвыходно просидела дома. Не хотелось выходить: трудно и страшно было представить себе, что в городе на каждом шагу можно встретить ненавистных врагов.

Из окон своей квартиры на Северной она видела: бесконечной вереницей двигались по мостовой немецкие броневики, танки, мотоциклы, орудия и машины — без конца! Сердце сжималось, когда она глядела на них. Сильный, страшный враг пришел в родной город!..

На второй день прихода немцев к Ольге Николаевне прибежала Маринка, семилетняя дочь ее приятельницы, Веры Филипповны, жившей по соседству, на углу улицы Седина и Северной.

— Тетя Оля! Идите скорее… Мама зовет… К нам немцы пришли!..

Ольга Николаевна и Вера Филипповна — старые друзья. Муж Веры Филипповны с первых дней войны ушел в Советскую Армию. Она работала на хлебозаводе. У нее на руках осталась куча ребятишек — мал мала меньше.

В комнате своей приятельницы Ольга Николаевна застала немецкого офицера. Это был первый немец, которого она видела так близко. Толстый, с жесткими рыжими усами, он кричал на ломаном русском языке:

— Забирайт детей и вещи! Через полчас здесь будет гараж!..

Сдерживая внутреннюю дрожь отвращения, Ольга Николаевна молча смотрела на немца. Она понимала, что спорить и сопротивляться бесполезно. Немец повторил приказание. Нужно было действовать…

Пока женщины метались по комнатам, не зная, с чего начать, что взять, немцы стали уже разбирать часть стены. На улице немецкие солдаты сооружали насыпь в уровень с полом. Ровно через полчаса в уютную квартиру Веры Филипповны въехала машина начальника штаба немецкой части. Хозяйка квартиры сидела на дворе, окруженная плачущими малышами, и с каким-то безразличием смотрела, как немцы, смеясь и зубоскаля, ломали, били и выбрасывали во двор ее незатейливую мебель…

Когда в сумерках Ольга Николаевна отводила Веру Филипповну с ребятишками к себе домой, она увидела на углу улицы небольшую толпу. Люди молча стояли у забора и читали большое, в газетный лист, объявление немецкого коменданта города генерала Фрейтага. Начиналось оно требованием сохранять порядок и спокойствие. Дальше шел ряд параграфов, и в конце каждого из них стояло слово: «расстрел». Расстрел за все: за сопротивление германским солдатам, за несдачу оружия, за хранение военного обмундирования, за хождение по городу позже и раньше установленного времени, за уклонение от регистрации на бирже труда, на предприятиях, в учреждениях… Расстрел, расстрел… Краснодарцы молча читали объявление и молча расходились, невольно с опаской озираясь по сторонам…

И все же жизнь постепенно брала свое. Примерно через неделю после прихода немцев начали понемногу оживать базары. Волей-неволей и Ольге Николаевне пришлось идти за покупками: у нее на руках была Вера Филипповна с ребятишками.

Базар ничем не напоминал обильного, богатого базара, который раньше весело шумел на площади.

Продавцов на базаре было несравненно меньше, чем обычно. Около немногочисленных крестьянских подвод, торгующих прилавков и ларьков стояли очереди.

Ольга Николаевна купила все, что хотела, и уже начала было пробираться к выходу, как вдруг будто электрический ток пронизал толпу:

— Облава!.. Оцепили!..

Вокруг базарной площади плотной шеренгой стояли части немецкой фельджандармерии и комендантских войск СС. На площадь смотрели дула ручных пулеметов. Взгромоздясь на прилавок, высокий худой немец кричал:

— Подходить сюда! По одному!.. С документами!..

И продавцы и покупатели послушно выстраивались гуськом в затылок. Началась проверка.

Документы просматривали два немецких жандарма, хорошо говоривших по-русски. Тем, кто не мог предъявить документов или чьи документы казались подозрительными, жандармы коротко бросали:

— Влево!..

Тех, кто медлил или пытался спорить, немецкие солдаты подталкивали прикладами в спину.

С Ольгой Николаевной все обошлось благополучно: накануне подпольная организация выдала ей паспорт со всеми нужными штампами и с отметкой о регистрации на бирже труда.

С невольным вздохом облегчения она отошла от жандармов, как вдруг услышала позади себя крик. Ольга Николаевна оглянулась. От прилавка, за которым происходила проверка документов, бежала девушка. Ольга Николаевна хорошо знала ее: это была Валя, молодой инженер-лаборант комбината Главмаргарин, секретарь комсомольской организации.

Раздался выстрел. Валя упала. Немцы не успели подбежать к ней, как она поднялась. Белое платье ее было в крови. Немецкие жандармы схватили Валю под руки и потащили к группе задержанных… Девушка не сопротивлялась. Почти тотчас подъехали грузовые машины. Жандармы быстро посадили в них арестованных, и машины скрылись. На одной из них Ольга Николаевна увидела Валю. Бледное лицо ее было спокойно. По ветру развевались золотистые волосы…

Сердце у Ольги Николаевны сжалось. «Почему побежала Валя от жандармов?»

* * *

…Я помню, как в те дни, когда подготовлялись группы будущих подпольщиков, мы с Евгением обсуждали кандидатуру Вали.

Евгений хорошо знал ее по работе, считал честным, преданным партии человеком.

Кандидатуру Вали горячо поддерживал также инженер Иван Петрович Котров, инструктор химических команд ПВХО. Он был давно завербован в нашу группу. Правда, здесь имелось одно обстоятельство, которое, откровенно говоря, смущало нас: Валя и Котров любили друг друга. Но кроме Котрова Валю рекомендовала и Ольга Николаевна, наш будущий подпольщик, умная и уважаемая всеми женщина, с мнением которой мы очень считались, и Свирид Сидорович Лысенко, дежурный инженер маслоэкстракционного завода. А Лысенко в то время прочили одним из руководителей подпольной группы. Я знал Валю только понаслышке, и Евгений решил познакомить нас, пригласив ее к себе в кабинет по какому-то делу.

Когда Валя вошла, меня поразила ее внешность. Валя была очень красива. В стройной, тоненькой фигуре ее чувствовались легкость и грация движений. Ее глаза, громадные, серые, опушенные длинными ресницами, сияли такой молодостью, таким подкупающим девичьим обаянием, что, встретившись с ними взглядом, невольно хотелось улыбнуться. Но больше всего меня поразили ее волосы: пушистые, густые, золотистые, они были собраны в большой узел на затылке. Когда Валя сидела на подоконнике, казалось, ее голова окружена сиянием, тончайшие нити золота словно плавились в лучах весеннего солнца…

Мы говорили с Валей не меньше часа. Конечно, за час не узнаешь человека, но я понял одно: сердце у Вали такое же молодое, честное, чистое, как ее глаза, как весь ее светлый девичий облик.

Когда Валя ушла из кабинета, Евгений, внимательно наблюдавший за мной, спросил:

— Ну, так как же, папа, записываем Валю?

— Нет, Женя, не записываем!

Евгений удивленно посмотрел на меня.

— Я уверен, когда Валя проходит по улице, люди невольно оборачиваются, — сказал я. — Правда? Она всегда и везде будет приметна. И это погубит ее… Конечно, ей можно было бы поручить какую-то особую работу в подполье. Ну, скажем, к примеру, сделать ее продавщицей в магазине или официанткой в кафе, посещаемом немецкими офицерами, где могли бы встречаться и наши подпольщики. Но разве Валя могла бы сыграть такую нелегкую роль? Ты видел ее глаза: какой ненавистью горели они, когда зашла речь о немцах! Валю выдадут ее же собственные глаза… Нет, она будет плохой подпольщицей. И вот тебе мой совет, Женя: если сможешь, убеди ее вовремя уехать из Краснодара…

* * *

Вечером того же дня Ольга Николаевна отправилась к Вале на квартиру. Но квартира оказалась на замке. Соседи сказали, что за несколько дней до прихода немцев семья Вали эвакуировалась из Краснодара. Вместе с семьей уехала и Валя…

Прошло несколько дней. В городе пронесся слух, что всех задержанных на базаре немцы вывезли за город и расстреляли.

Ольге Николаевне вспомнился Иван Петрович Котров. Для нее также не было секретом, что Котров и Валя любили друг друга. Ольга Николаевна решила пойти к Котрову.

Она знала, что Котров получил ранение во время аварии на комбинате, что он долго лежал в больнице и только за несколько дней до прихода немцев выписался и вернулся домой. «Кто знает, быть может, он расскажет что-нибудь о Вале», — думала Ольга Николаевна.

Но и Котрова она не нашла. Его соседи сказали, что два дня назад он отправился в больницу получить справку о болезни и не вернулся.

Вскоре после этого по заданию подпольной организации Ольга Николаевна отправилась к нам в отряд, в горы. Помню, в числе прочих дел рассказала она мне и историю с Валей. Уже прощаясь со мной, она добавила:

— Мне еще кое-что хочется сказать вам, Петр Карпович. Я не рассказывала об этом товарищам потому, что порою мне самой кажется, что я ошиблась… За день до выхода к вам в горы я встретила на улице Валю. Я почти уверена, что это была она! Ее фигура, ее походка. Из-под белого платка выбивалась прядка золотистых волос. Но рядом с этой прядкой виднелась другая. И эта прядь была… седая! И потом у этой девушки были чужие, не Валины глаза: строгие, холодные… Я так растерялась, что прошла мимо и не окликнула девушку. Да, может быть, так оно и лучше было… Когда же через минуту я оглянулась, девушки уже не было — должно быть, свернула в переулок…

Ольга Николаевна ушла, и больше мы ее не видели. Позднее мы узнали, что на обратном пути в Краснодар, около станицы Георгие-Афипской, она попала в облаву. Немцы окружили разведчиков одного из соседних с нашим партизанского отряда. Началась перестрелка, во время которой Ольга Николаевна была убита…

 

Глава III

Вскоре после занятия немцами Краснодара в город прибыл фюрер гестаповцев полковник Кристман. Под его руководством немецкая «зондеркоманда-10а» и банды предателей начали суд и расправу.

Прежде всего гестаповцы оцепили Дубинку. Шли повальные обыски. Почти все мужчины были арестованы. То же самое было проделано и на другой рабочей окраине Краснодара — в Покровке. Вслед за тем немцы со свойственной им педантичностью провели обыски и облавы в самом городе.

Арестованных отвозили во вновь организованные лагеря. Один из них находился между заводом Калинина и стадионом «Динамо», на огромной площади бывшего металлосклада. Немцы огородили ее рядами колючей проволоки. По углам стояли караульные башенки с пулеметами. Этот лагерь предназначался для военнопленных. Туда же попадали вообще все мужчины призывного возраста. Скученность там была невероятная: арестованные не только не могли лежать на земле, но даже и сесть им было негде.

Другой лагерь был устроен немцами между заводом Седина и нефтеперегонным. В него свозили арестованных из гражданского населения. Здесь находились старики, женщины и дети. Каждый день гестаповцы вытаскивали отсюда трупы замученных людей и сбрасывали их в Кубань, — благо река от забора, окружавшего лагерь, была в нескольких десятках метров…

* * *

Проходили дни за днями, тревожные, темные дни… В середине августа командующий частями СС генерал-майор фон Бюнау через посредство бургомистра Краснодара, гнусного предателя, в прошлом адвоката, Воронкова пригласил к себе старика еврея — профессора музыки Вилика. Он предложил профессору возглавить совет старейшин по еврейским делам. В этот совет должны были войти известные в городе юристы, врачи, научные работники. Так попал в этот совет старейшин и адвокат Тарновский.

На первое заседание совета прибыли бургомистр Воронков и комендант города генерал Фрейтаг. Комендант зачитал обращение к евреям-краснодарцам, заканчивавшееся предложением явиться на регистрацию 21 августа во двор дома № 30 по улице Орджоникидзе.

— Ничего похожего на Украину здесь не будет, — объяснил генерал, — по приказу фюрера здесь, на Кубани, мы придерживаемся иной политики. Регистрация позволит германскому командованию точно установить, как рациональнее использовать еврейское гражданское население.

Обращение было подписано советом старейшин, отпечатано в типографии и расклеено по городу.

Накануне к профессору Вилику заехал Воронков и передал просьбу генерала Фрейтага собрать у Вилика на квартире совет старейшин, чтобы отсюда на автомобиле проехать на место регистрации и объяснить собравшимся евреям цель этого мероприятия.

Утром двадцать первого августа Тарновский встретил на улице своего давнишнего знакомого адвоката Егорова. Тарновский шел медленно, опираясь на толстую палку, низко опустив седую голову и никого не замечая.

— Что с вами, больны? — обратился к нему Егоров.

Тарновский, волнуясь, рассказал Егорову о совете старейшин, о разговоре с комендантом и о том, что сейчас его, Тарновского, мучает страшное сомнение: не провокация ли все это, не подписался ли он под смертным приговором своим соотечественникам?

— Что вы наделали! — взволнованно воскликнул Егоров. — Разумеется, все это ложь и обман. Немедленно идите к профессору Вилику и объясните ему это. Не мешкайте и возвращайтесь скорей. Я буду ждать у крыльца.

Едва Тарновский успел войти к профессору Вилику, как у подъезда остановилась легковая машина. Из нее выскочил лощеный немецкий лейтенант. Почти одновременно с легковой машиной к дому подкатил большой темно-серый закрытый автобус, такой машины Егоров еще не видел.

Прошло полчаса. Егоров ждал. Наконец дверь открылась. На улицу вышел совет старейшин в полном составе. Среди мужчин было несколько женщин, среди них — жена профессора Вилика.

Из кабины автобуса выпрыгнул громадного роста ефрейтор, сидевший рядом с шофером. Он открыл заднюю дверцу автобуса и откинул ступеньки.

— Я могу сопровождать мужа? — спросила у лейтенанта жена профессора Вилика.

— О, конечно, — любезно ответил лейтенант. — Господин комендант будет рад видеть вас…

Когда жена Вилика садилась в автобус, Егоров заметил у нее в руке кружевной носовой платок.

Ефрейтор захлопнул дверцы, убрал ступеньки. Автобус тронулся. Егоров чуть не вскрикнул от удивления: машина поехала не направо, к улице Орджоникидзе, а налево, за город, к березовой роще…

Он тут же решил пойти на улицу Орджоникидзе, к месту сбора евреев на регистрацию, и посмотреть, что там происходит.

Чем ближе подходил он к улице, на которой находился пункт регистрации, тем все чаще попадались ему еврейские семьи. Шли седобородые старики, шли молодые девушки. Матери несли на руках детей.

Егоров уже подходил к улице Орджоникидзе, когда его обогнал автобус, который недавно увез совет старейшин.

Егоров не без труда протиснулся к воротам дома № 30, куда входили евреи. Серый автобус стоял у тротуара, ефрейтор только что открыл дверцы. Автобус был пуст. Егоров увидел: на полу лежал носовой платок с кружевами — несомненно, тот самый, что он видел в руках жены профессора Вилика. Что же случилось? Ужас охватил Егорова.

Он растерянно смотрел на верзилу-ефрейтора, как вдруг раздался резкий голос: немецкий офицер выкликал фамилии. Вызванные торопливо садились в автобус. Ефрейтор захлопнул дверцы, убрал ступеньки, и машина снова ушла за город, к роще. Почти тотчас же к воротам подъехала вторая такая же машина. За ней — третья, четвертая. Потом — несколько грузовиков. Снова офицер выкликал фамилии, снова захлопывались дверцы. Переполненные машины ушли…

Егоров стоял в оцепенении, не в силах двинуться с места. Ему казалось, что работает какой-то страшный конвейер, который нельзя остановить… Хотелось закричать, предупредить ничего не подозревавших людей. Но он молчал… И только когда пустые автобусы снова вернулись к воротам дома № 30, Егоров с трудом выбрался из толпы и, не оглядываясь, быстро пошел прочь. Нестерпимый страх, охвативший все его существо, гнал его от этого ужасного места…

Вечером, когда уже начинало темнеть, Егоров опять подошел к воротам дома № 30. Двор был пуст. Ушли даже часовые. Ветер шелестел обрывками бумаги. Где-то напротив, очевидно в кафе, гнусавый голос пел немецкую песенку под аккомпанемент жиденького оркестра…

* * *

Как уже говорилось выше, инженер Иван Петрович Котров отправился в третью городскую больницу получить справку о болезни. Он пошел туда утром двадцать второго августа, то есть на следующий день после «регистрации» евреев на улице Орджоникидзе.

Еще издали, подходя к зданию больницы, он увидел: перед подъездом стоит большая серая крытая машина. Санитары выносили и вели под руки больных. Одних уже посадили в машину, другие упирались, спорили… Немецкие солдаты, ругаясь и крича, силком вталкивали больных.

Котров понял, что дело неладно, хотел отойти в сторону и отправиться восвояси домой.

Но вдруг он увидел знакомого старика Трофимова. В больнице их койки стояли рядом. И вот этот самый Трофимов — у него был рак желудка — тоже, очевидно, понял, что дело неладно, и тихонько пополз в сторону, кусая губы от боли. Котров бросился к нему, хотел помочь. Внезапно как из-под земли вырос немецкий лейтенант: «Кто такой?» Котров начал было говорить про справку о болезни. Лейтенант не дослушал, схватил Котрова за шиворот. Немецкие солдаты впихнули его в машину. Дверь захлопнулась.

Трудно рассказать, что творилось в этой проклятой машине. Люди кричали, падали, рвали на себе одежду, лезли к дверям, давили друг друга…

Котров сразу почувствовал сильный запах газа и понял, что их хотят отравить. Его спасли те навыки и знания, которые он приобрел, работая в Осоавиахиме: он сорвал рубашку, смочил ее своей мочой и закрыл рубашкой рот, нос, глаза, уши.

Что было дальше, Котров не помнил: он потерял сознание.

Когда пришел в себя, долго ничего не мог понять. Ночь. Тишина… Страшно болит голова. К горлу подкатывает тошнота, как после тяжелого угара. Холодно… Тут только Котров заметил, что он совершенно голый. На нем, под ним, рядом с ним — тоже голые люди — холодные мертвецы! У Котрова от ужаса волосы на голове зашевелились: показалось, что он лежит в могиле. И так захотелось жить, работать, ходить по земле, видеть солнце, небо, людей!

Котров с трудом выбрался из кучи мертвецов и осмотрелся. Оказывается, их бросили в противотанковый ров, за рощей, у Покровки.

Что было делать? Возвращаться в город нельзя: ночью, да еще в таком виде, немцы его обязательно пристрелят. Котров вспомнил о Свириде Сидоровиче Лысенко, инженере маслоэкстракционного завода, ныне одном из руководителей подполья. Вместе с Лысенко Котров попал в аварию на комбинате, вместе с ним лежал в больнице. Лысенко жил недалеко, на окраине Покровки.

Котров плохо помнил, как он добрался до него. И что же? Лысенко даже не очень удивился, когда увидел перед собой поздно ночью Котрова — голого, грязного, исцарапанного. Когда, одевшись и помывшись, Котров рассказал ему о газовой машине, в глазах Лысенко мелькнули ужас и недоверие. Впрочем, и самому Котрову казалось порой, что все это было тяжелым кошмаром, бредом…

Днем, отдохнув, Котров сидел за столом и пил чай со Свиридом Сидоровичем. Он чувствовал себя так, словно снова на свет родился. И вдруг он увидел: по тротуару идет немецкий солдат.

В глазах у Котрова помутилось. Он рванулся к окну. Хотелось убить, своими руками задушить эту зеленую гадину…

Лысенко вовремя оттащил его от окна. А когда Котров успокоился, сказал:

— Вот что, Иван, выбирай: или ты будешь истеричной девицей — и тогда уходи от нас; или будешь мужчиной, солдатом — тогда оставайся с нами… Я тоже ненавижу немцев. Но я не бросаюсь на них, как разъяренный бык, завидев зеленый мундир. Потому что знаю: так нам их не победить… Собери в кулак свои чувства, волю и, прежде чем замахнуться, подумай: не ударишь ли впустую? А когда придет время — бей так, чтобы наверняка, насмерть. Уж тут не жалей и своей жизни… Понял? Вот и выбирай…

Котров остался у Свирида Сидоровича Лысенко. Вскоре он стал связным. Чтобы можно было по ночам ходить по Краснодару, Лысенко выправил ему документы на имя тромбониста из ночного немецкого кабачка на Буденновской и даже раздобыл тромбон. И Котров безбоязненно ходил по городу с этим инструментом, исполняя различные поручения. Потом его назначили руководителем подпольной городской комсомольской организации.

* * *

…Хорошо помню, как в середине апреля 1943 года я встретился с Валей. Краснодар был свободен! Как и в тот раз, когда Евгений познакомил меня с ней, Валя сидела на подоконнике. Окно было открыто. Ярко светило весеннее кубанское солнце. И снова мне прежде всего бросились в глаза ее волосы.

В первый день нашего знакомства они сияли на солнце, как тонкие золотые нити. Теперь в золото вплелось серебро…

Другими стали и глаза у Вали. Год назад в них светились бездумная молодость, задор. Теперь это были глаза женщины, много видевшей, много испытавшей, но еще сильнее полюбившей жизнь…

— До сих пор не могу понять, — рассказывала Валя, — почему тогда, на базаре, я побежала от прилавка, за которым стояли немецкие жандармы. Один из них просматривал мои документы. Неожиданно у него за спиной появился какой-то субъект в штатском. Он что-то шепнул жандарму на ухо, и они оба внимательно взглянули на меня. Глаза жандарма были холодные, пустые. Но взгляд штатского был отвратителен. Будто холодная, скользкая гадина заползла мне за одежду… Это было так страшно, так гадко, что я инстинктивно бросилась прочь…

История Вали такова. По совету Евгения дня за два до прихода немцев она уехала из Краснодара на грузовике вместе со своей матерью и маленькой сестренкой. Недалеко от города за машиной погнался «мессершмитт», бросил бомбу. Мать и сестру убило, машину исковеркало. Валя уцелела каким-то чудом. Ничего другого ей не оставалось, как, похоронив с помощью неизвестных бойцов мать и сестру, вернуться в город, уже захваченный немцами. Чуть живая от горя и усталости, она зашла на рынок — ей захотелось выпить стакан молока. И тут ее схватили…

Валя была ранена в плечо. Пуля прошла навылет. Было очень больно, сильно текла кровь. В автомобиле ей кое-как удалось унять кровь, но боль не прекращалась. Кружилась голова…

Всех арестованных на базаре вывезли за город. Проехали рощу. В поле машины затормозили.

— Скорей, скорей! — кричали немцы, выталкивая людей из автомобилей.

С каким-то странным равнодушием смотрела Валя вокруг. Она понимала, зачем их привезли сюда. Но ей было все безразлично. Слишком велико было ее горе. К тому же она потеряла много крови, мутился рассудок, и ей казалось: это не она стоит здесь, в поле, ожидая расстрела…

— Снять одежду! — приказали немцы. — Копать яму!

Валя попыталась было раздеться — и не смогла: мешала рана. Все с тем же безразличием стояла и смотрела… Одни с покорностью брались за лопаты, другие в отчаянии ломали руки, хватались за голову. У старика, стоявшего рядом с Валей, по лицу катились крупные слезы. Пронзительно плакали, кричали дети.

Немцы бросались в толпу, кололи штыками, били прикладами тех, кто мешкал раздеваться или слишком медленно копал землю. Мужчина в сером костюме бросился с лопатой на ефрейтора. Его тотчас пристрелили…

Толпа стихла. Застучали лопаты о землю…

— Раздевайся! — гаркнул немец, подходя к Вале.

Валя показала ему на свою рану. Он выругался и сорвал с нее платье. Она почувствовала мучительную, режущую боль, будто раскаленное железо коснулось плеча.

— Строиться на краю ямы! Скорей! Скорей! — торопили немцы.

Валя нашла в себе силы подойти к яме. Глаза застилал туман. Болело плечо. Из открытой раны по рубашке текла кровь.

Ефрейтор подал какую-то команду. Валя увидела дула винтовок, направленных на толпу, но не слышала залпа: перед глазами мелькнули красные круги — и она потеряла сознание…

Когда она очнулась, была уже ночь. Удушающе пахло кровью. Вокруг лежали мертвецы, кое-как забросанные комьями земли. На Вале тоже лежали комья земли. По-видимому Валя потеряла сознание за несколько мгновений до залпа, упала в яму, и ее не задели пули…

Валя не помнила, как она вылезла из ямы. Не помнила, куда шла…

Видно, судьба хранила ее в эту ночь: она не встретила ни одного немецкого патруля. Улица темная, пустынная. Темные дома стояли по сторонам…

Вдруг Валя увидела свет: он на мгновение блеснул в окне, в щелке между шторами. И Валя побежала к нему. Споткнулась, упала, опять потеряла сознание…

Когда она снова пришла в себя, был день, ярко светило солнце. Валя лежала в чистой постели. Ее плечо и грудь были туго забинтованы. У постели сидела женщина в белом халате и в белой докторской шапочке. Валя хотела было подняться, встать, но женщина остановила ее.

— Лежи, лежи, родная, — тихо проговорила она. — Ничего не бойся. С тобой друзья. Если придут чужие и будут допытываться, кто ты, запомни: тебя зовут Маргарита Николаевна Красева, ты родила сына, он умер вчера, у тебя грудница. Поняла? Запомнила?

Женщина говорила с Валей так, как говорят с малым ребенком, — ласково и в то же время настойчиво и властно. Валя послушно повторила:

— Маргарита Николаевна Красева… Родила вчера сына. Он умер. У меня грудница…

* * *

В эту ночь дежурила Валентина Викторовна Дубинина, старший врач краевого родильного дома. Во втором часу ночи она услышала на улице стон. Подошла к окну, прислушалась. Потом вышла на крыльцо. На ступеньках лежала девочка: в темноте Валентине Викторовне показалось, что ей не больше тринадцати лет. Девочку подняли, внесли в приемную. И когда увидели ее при свете лампы, даже старушка-няня — а она многое видела на своем веку — вскрикнула от ужаса. И было от чего!.. Рваная, грязная, окровавленная рубашка. Кровоточащая рана на плече. Лицо бледное, без кровинки. Седые пряди волос…

Валентина Викторовна слышала о расстрелах в городе и поняла: каким-то чудом девушка спаслась от смерти. И эта незнакомая девушка сразу стала для нее родной, как дочь.

Вероятно, то же чувство было и у сестры, помогавшей врачу. Потому что, стоило лишь Валентине Викторовне заикнуться о потере крови, о переливании, как сестра молча засучила рукав выше локтя…

За день до того, как Валя попала в родильный дом, пронесся слух: из третьей городской больницы немцы увезли всех больных в больших серых машинах и никто не вернулся ни домой, ни в больницу. Все роженицы, кто мог хоть кое-как двигаться, разбрелись по своим домам. Остались только трое: они были тяжело больны и уйти им было некуда. Это позволило Валентине Викторовне без всякой огласки поместить Валю в изолятор.

Но что было делать дальше? С часу на час в родильном доме ждали ревизии: немцы осматривали все городские больницы и только родильный дом почему-то пока оставили в покое.

Вот тут-то и посоветовала старушка-няня:

— А ты, Валентина Викторовна, забинтуй ей грудь и скажи: грудница, дескать, у нее. А там уж как бог даст…

Вале забинтовали грудь, завели на нее историю болезни.

К счастью, одна из рожениц, уходя из родильного дома в тот тревожный день, впопыхах оставила свои документы на имя Маргариты Николаевны Красевой, двадцати трех лет, служащей конторы Госбанка. И Валя превратилась в Маргариту Красеву.

Два дня прошли спокойно. Рана заживала, температура была нормальной. Но Валя по-прежнему оставалась ко всему безразличной…

На третий день, к вечеру, у подъезда родильного дома остановилась машина. Из нее вышли немецкий офицер и два автоматчика. Солдаты остались на крыльце. Офицер, не надевая халата, вошел в палату.

— Показать больных! — приказал он на ломаном русском языке. — Дать истории болезни! Документы!

Пока он просматривал документы, Валентина Викторовна думала о Вале. Вести немца в изолятор или не вести? Она ничего еще не успела придумать, как немец сам направился в изолятор.

Он грубо сдернул с Вали одеяло.

— Грудница? — произнес он, внимательно рассматривая спящую Валю. — Удивительные волосы! — пробормотал он. — Черт возьми, девчонка хороша!..

Валентина Викторовна знала: сейчас должно все решиться. Валя лежала неподвижно, с закрытыми глазами.

Немец бросил одеяло на спинку кровати, повернулся и пошел к выходу.

Провожая немца, Валентина Викторовна невольно обернулась и чуть не вскрикнула: Валя сидела на кровати, в ее глазах горела неукротимая ненависть.

Как только немец уехал, Валентина Викторовна побежала к Вале. Девушка бросилась к ней на грудь и сказала, волнуясь:

— Я осталась жить, Валентина Викторовна… Я осталась жить и буду жить для того, чтобы мстить немцам… Знаю: в городе есть люди, которые хотят делать то же, что и я. Вы должны мне помочь отыскать их!

Дня через два Валя заявила Валентине Викторовне, что пойдет к Свириду Сидоровичу Лысенко, инженеру Главмаргарина.

— Только к нему, Валентина Викторовна! Только к нему, — твердила она. — Он все поймет… Он поможет мне!

Валентина Викторовна решила сначала сама сходить к Лысенко и посмотреть, что это за человек. Она его совершенно не знала.

Пришла она к Лысенко под вечер. Вначале он показался ей суровым, неразговорчивым, замкнутым человеком. И ей трудно было рассказать ему о Вале. Она долго говорила о каких-то посторонних, никому не интересных вещах, приглядываясь к Лысенко. Он терпеливо слушал, потом неожиданно перебил, улыбнувшись в свои рыжие усы:

— Вот что, дорогой товарищ, выкладывайте-ка вы все как есть. И бросьте эту канитель. Ваша конспирация белыми нитками шита.

И Валентина Викторовна все рассказала ему — о расстреле, о чудесном Валином спасении, о ее желании мстить немцам.

— Одержимая, говорите? — спросил Лысенко, внимательно выслушав. — Я так полагаю: драться надо, любя жизнь. Иначе не победить. Ну, да ничего… Не хвастая, скажу: у меня припасено для Вали такое лекарство, которого вы, доктора, прописать ей не можете… Присылайте ее ко мне.

Провожая свою гостью, Лысенко осторожно тронул ее за локоть и показал глазами в сторону соседней комнаты. Там, разложив на столе разобранный тромбон, сидел незнакомый Валентине Викторовне молодой человек и сосредоточенно что-то делал, не замечая, что на него смотрят.

— Вот мое лекарство! — шепнул Лысенко. — Безотказно подействует, уверяю вас, дорогой товарищ!..

Когда Валя шла к Лысенко, ей казалось, что в груди у нее кусок льда. Пусто и тошно было на душе. Она шла и думала: все расскажу ему, все…

Лысенко встретил ее, будто они виделись только вчера, будто не было ни войны, ни немцев, ни всего этого ужаса. Он говорил с Валей о каких-то пустяках — о новом сорте огурцов, которые хотел в этом году вырастить на своем огороде.

Неожиданно в окно постучали. Валя вздрогнула, обернулась. Но окно было занавешено — уже вечерело, — и она ничего не увидела.

— Наконец-то! — обрадованно сказал Лысенко. — Погоди, я сейчас…

Валя слышала, как он открыл дверь и с кем-то пошептался в прихожей. Потом дверь широко распахнулась. Перед Валей стоял Котров. Глаза его сияли такой радостью, что Валя забыла обо всем пережитом, бросилась к нему. Когда он целовал ее руки, гладил ее поседевшие волосы, она чувствовала: тает, тает лед, на сердце становится теплее…

Валя вырвалась из объятий Котрова, обняла Лысенко и поцеловала его в колючую, небритую щеку.

— Вот так-то лучше, родная! — сказал Лысенко. — И не рассказывай нам сегодня о том, что было. Не надо. Давайте лучше выпьем, друзья!

Лысенко разлил в стаканы терпкое кубанское вино.

— За жизнь, новорожденные! — сказал он, высоко поднимая стакан. — За жизнь, за любовь, за ненависть и борьбу…

 

Глава IV

Когда на комбинате Главмаргарин затихли взрывы и осела поднятая ими пыль, Гавриил Артамонович Шлыков начал обход комбината. Он шел сгорбившись, чуть прихрамывая на правую ногу, тяжело опираясь на суковатую палку. Вся жизнь на комбинате замерла. Таким Шлыков еще никогда не видел комбинат. Бесформенными громадами стояли машины, развороченные взрывом. На гидрозаводе толом сорвало крышу. Желтая пыль покрыла цветники, хлопковое семя продолжало гореть в силосных башнях…

Никого из рабочих в эти дни на комбинате не было. Получив расчет, они сидели по домам, многие эвакуировались. На всей огромной территории комбината кроме Шлыкова осталось несколько сторожей.

Шлыков медленно шел из цеха в цех, и лицо его было суровым, сумрачным, неподвижным. Словно он ходил по дорожкам запущенного кладбища, на котором похоронены его близкие…

Шлыков был назначен основным руководителем подпольной группы комбината. И вот теперь, осматривая комбинат, он думал о том, что приближалось время, когда он должен был начать действовать, оправдывая доверие, оказанное ему партийным руководством.

Недавно ему перевалило за шестьдесят. Вся жизнь его прошла на комбинате. Еще до революции, юношей, начал он работать здесь, на полукустарном предприятии немца Родриана. Он был на хорошем счету у хозяина. После Октябрьской революции Родриану каким-то образом удалось пролезть в главные инженеры треста Росжирмасло, и он продолжал руководить своим прежним краснодарским предприятием. Шлыков остался работать на старом месте. После шахтинского процесса Родриан бежал в Германию. Началось строительство нового, грандиозного комбината Главмаргарин, который ни в какое сравнение не шел с жалким родриановским хозяйством. Шлыков работал на строительстве, отдавая работе весь свой опыт и знания. Его назначили директором бондарного завода комбината. Рабочие любили Шлыкова. Он был старым членом партии. Помню, в те дни, когда шла организация партизанского отряда и подпольной группы, как-то раз у Евгения собрались ведущие инженеры комбината, завербованные частью в отряд, частью в подпольную группу. Среди них был и Шлыков.

Речь шла о том, как выполнить приказ о выведении из строя комбината в случае прихода немцев.

Люди, сидевшие передо мной, собственными руками создавали все эти заводы. Они вложили в них свои знания, свою энергию, свой творческий порыв — все, на что только способен советский человек. И вот теперь они собрались для того, чтобы договориться, как превратить в ничто все, что сделали своими руками.

Все были взволнованы, и все старались побороть это волнение, скрыть его от других.

Спокойнее всех вел себя Шлыков. Мне это показалось странным. Ведь он, лучше чем кто бы то ни было другой, знал, как родились и выросли эти заводы…

Разгорелись споры. Большинство собравшихся считало, что немцам надо оставить одни развалины: только тогда будет полная гарантия, что врагам не удастся восстановить заводы.

Шлыков придерживался иного мнения. Не спеша вытащил он из кармана потрепанную записную книжечку и обстоятельно изложил свой вариант. Он предлагал взорвать только очень немногое. Все же остальное, особенно сложные агрегаты, вывести из строя «осторожненько», как он говорил, вынув из них ответственные детали и спрятав их в надежном месте.

— Рвать — самое простое, — говорил он. — А ведь мы вернемся. Непременно вернемся! Так неужели снова по кирпичику собирать то, что строили годами?.. Немец, товарищи, не так уж смекалист! Если к нему по-умному подойти — обмануть его не так уж трудно. А если дело сорвется у нас — взорвать всегда успеем…

Свое предложение он подкрепил точными цифровыми выкладками и техническими расчетами. Видно было, что старик давно уже все обдумал и подсчитал…

В предложении Шлыкова было много заманчивого: его вариант позволял нам по возвращении сравнительно быстро пустить в ход заводы комбината. Но был в этом предложении и большой риск: если подпольная группа комбината провалится, если найдется предатель среди оставшихся инженеров, немцы смогут быстро наладить на комбинате производство.

Я смотрел на спокойное, суровое лицо Шлыкова, окаймленное седой круглой бородкой, и не мог понять, что это: твердая вера Шлыкова в свои силы или что-то другое, о чем страшно было и думать…

После долгих споров был принят вариант, в который вошло многое из предложенного Шлыковым, и, надо сознаться, этот вариант казался мне тогда весьма рискованным.

Все разошлись. В кабинете остались трое: Евгений, Шлыков и я.

— Вот что, Гавриил Артамонович, — сказал сын, — решено вас «разжаловать»: придраться к чему-нибудь, распушить как следует в приказе и превратить вас из директора бондарного завода в простого кладовщика, исключить из партии… Пожалуй, в таком положении вам будет легче сговориться с немцами. Как вы полагаете?

— Так… Значит, выходит, на старости лет я вернусь в первобытное состояние? — Шлыков усмехнулся. — Что ж, вы правы, Евгений Петрович: пострадавшему при Советской власти у немцев будет больше веры!..

На этом наша беседа закончилась. Спустившись по внутренней лестнице, мы втроем вышли на двор, залитый асфальтом, и свернули на широкую аллею. По бокам ее росли тенистые платаны, акации. На газонах, обсаженных вечнозелеными кустарниками, цвели левкои, махровая гвоздика и множество роз — пунцовых, чайных, белых. Над бассейном бил фонтан.

Вдоль главной аллеи тянулись здания основных корпусов комбината. За ними, начиная от теплоцентрали, шли вспомогательные цехи, склады, механические мастерские, бондарный завод Шлыкова, и снова — склады, мастерские, лаборатории…

— Сядем, — предложил Шлыков. — Нога что-то разболелась…

Мы сели на скамейку. Пахло розами. Шумел фонтан, и ветер обдавал лицо водяной пылью. Зарево заката пылало за высокими зданиями основных цехов, а с востока уже ползли сумерки…

Шлыков поднялся, опираясь на палку:

— Вот, смотрю и никак поверить не могу, что это явь, что не во сне мне это снится. Вы, Евгений Петрович, молоды и, пожалуй, меня не поймете, а ведь я собственными руками строил все это, сам кирпичи клал! — Впервые в его голосе послышалось волнение. — Видно, глубоко врезались мне в память старые родриановские бараки… Да, удивится господин Родриан!

— Он уж, наверное, давно в земле гниет! — заметил Евгений.

— Нет, не гниет. Благополучно здравствует Вильгельм Карлович Родриан. И, конечно, незамедлительно пожалует сюда…

— Неужели жив? — удивился сын. — Откуда вы знаете?

— Так, краем уха слышал, — коротко ответил Шлыков и, насупившись, замолчал…

* * *

…У механических мастерских Шлыкова встретила Анна Потаповна. Вся ее жизнь, как и жизнь Гавриила Артамоновича, была связана с комбинатом. Потаповна тоже помнила времена Родриана. На ее глазах строились и росли заводы. Она сама сажала вот эти акации и розы в скверах. Ее муж, мастер маслоэкстракционного завода, умер несколько лет назад. В тот же год умерла и ее дочь, работавшая инженером в механических мастерских. Анна Потаповна осталась одна-одинешенька. Ей предлагали уйти на пенсию. Сестра звала ее к себе в богатую кубанскую станицу. Но Анна Потаповна осталась на комбинате. Она стала табельщицей в механических мастерских. Работавшая там комсомольская бригада Батурина — горячая, шумливая молодежь — уважала и побаивалась Потаповну. Стоило батуринцам провиниться в чем-нибудь, не выполнить план, снизить темпы работы, Потаповна строго журила их…

Когда немцы подходили к Краснодару, ей предложили эвакуироваться в тыл. Два раза старушка упаковывала свои вещи, но… так и не смогла расстаться с комбинатом.

— Нет, не могу, — говорила она. — Не могу! Как я уеду? Здесь родилась, здесь и умру…

И вот Потаповна встретилась со Шлыковым у механических мастерских. Пожалуй, в это время они были одни на громадной территории покинутого всеми комбината.

— Ты здесь, Потаповна? — Шлыков обрадовался. — А я уж хотел было идти к тебе… Собирай-ка на завтра табельщиков и сторожей, становитесь у проходных.

— Это зачем же? — насторожилась Потаповна.

— Как зачем? Надо хозяину все сдать в полном порядке.

— Хозяину?.. Какому?

Шлыков помолчал. Потом сказал, твердо и строго глядя Потаповне в глаза:

— Тому, кого совесть твоя хозяином считает… Поняла?

И Шлыков пошел дальше, неторопливо, как всегда, постукивая клюшкой…

Анна Потаповна долго смотрела ему вслед. Что хотел сказать Шлыков этими не совсем понятными словами? Непонятными? Да как могла она подумать про него дурное?.. «Нет, был нашим Артамоныч и останется нашим до конца дней своих!» — решила старуха, и сразу на душе у нее стало легче и светлей.

* * *

На четвертый день после прихода немцев в Краснодар у ворот комбината остановились тяжелые грузовики, наполненные немецкими солдатами. Из кабины передней машины вышел немецкий лейтенант, уже немолодой, коренастый, с одутловатым лицом.

— Эй, кто там есть? Быстро открывать ворота!

Анна Потаповна распахнула обе половинки ворот, и машины въехали во двор.

— Кто здесь есть на заводах? — спросил лейтенант.

Из конторки вышел Шлыков, почтительно снял фуражку и низко поклонился.

— Я остался при заводах, господин офицер. Шлыков моя фамилия. Кладовщик. Работал еще при старом хозяине, господине Родриане. Вот, собрал сторожих и жду вас. Прошу пожаловать.

Немец удивленно смотрел на Шлыкова. А Гавриил Артамонович, с непокрытой головой, все так же, в почтительной, скромной позе, стоял перед лейтенантом.

— Похвально!.. — сказал наконец немец. — Это хорошо! Старый рабочий должен служить старому хозяину. Я — комендант, лейтенант Вебер. Покажите, где поставить охрану. Цехами займется господин фельдфебель Штроба.

Из кабины вылез среднего роста невзрачный пожилой немец.

— Вот этот господин… господин…

— Шлыков, — подсказал Гавриил Артамонович.

— Да, да — Шлыков! — повторил лейтенант. — Он покажет вам все, что осталось от большевиков.

На следующий день фельдфебель Штроба в сопровождении Шлыкова обошел все заводы, все цехи комбината. Он сокрушенно качал головой, видя разрушения, и все время что-то записывал в записную книжку.

А еще через два дня у ворот комбината снова загудела автомобильная сирена. На этот раз на легковой красивой машине приехал какой-то важный немец, высокий, сухопарый, лет шестидесяти.

— Где комендант? — властно спросил он у вытянувшегося перед ним в струнку часового.

Часовой вскочил на подножку, машина въехала во двор и остановилась у главной конторы.

Минут через двадцать к Шлыкову прибежала Анна Потаповна:

— Иди скорей, Артамоныч! Вебер зовет!

Несколько минут она шла молча, следом за Шлыковым.

— Что же делать, Артамоныч? — не утерпела Анна Потаповна.

— Что делать?.. Я уже говорил тебе: спроси у своей совести — она подскажет.

Они снова замолчали. У входа в главную контору Анна Потаповна остановила Шлыкова.

— Погоди, Артамоныч. Слушай: верю я тебе! Понял?

— Понял, — тихо ответил Шлыков. — Я знал, что поверишь. Спасибо. А вот поверят ли другие?..

В директорском кабинете Шлыков застал Вебера и того важного немца, который только что приехал на комбинат. Вебер торжественно представил его Шлыкову:

— Бетрибсфюрер господин Герберт Штифт, представитель акционерного общества «ОСТ», директор-распорядитель акционерной компании. А это — тот самый господин Шлыков, старый рабочий, о котором я уже вам говорил. Большевики разжаловали его из директоров в кладовщики. Он поставил охрану и сдал нам заводы.

— Очень хорошо. Прошу садиться…

Примерно через час Шлыков вышел из кабинета. В приемной его поджидала Анна Потаповна: Вебер по рекомендации Шлыкова назначил ее курьером главной конторы.

— Ну, что, Артамоныч? — волнуясь, шепотом спросила она.

— Ничего, Анна Потаповна. Все в порядке!..

* * *

На следующий день рано утром Шлыков перебрался в маленькую комнату по соседству с кабинетом Штифта. Анна Потаповна с удивлением смотрела, как Шлыков сам расставлял в ней мебель.

— Что же это, Артамоныч? — спросила Анна Потаповна. — В начальство, что ли, произвели тебя?

— Да уж не знаю, что и сказать. Приказали находиться здесь. Советоваться со мной хотят.

— Ну, а ты?

— Буду советовать…

Потаповна вздохнула, покачала головой и пошла к двери. Шлыков окликнул ее:

— Погоди, у меня к тебе дело есть. Вот возьми список, обойди всех по этому списку и скажи: новые хозяева требуют явиться в главную контору к трем часам — знакомиться будут. В первую очередь зайди к Лысенко и Покатилову. Ну, а к этим двум, — Шлыков вычеркнул в списке две фамилии, — я сам загляну…

Когда Потаповна ушла, Шлыков надел потрепанную фуражку, взял палку и своей обычной неторопливой походкой отправился на квартиру инженера Юрия Александровича Порфирьева.

За воротами комбината он нагнал Анну Потаповну: она говорила с комсомольцем Мишей, слесарем батуринской бригады из механических мастерских, зачем-то заглянувшим на комбинат. Когда Шлыков поравнялся с ними, Миша отвернулся, сделал вид, что не видит его.

— Ты что это, Мишка, не видел, что ли? Артамоныч прошел! — спросила Потаповна.

— Видел! — вызывающе бросил Миша…

Шлыков услышал ответ комсомольца, и ему показалось, будто кто ударил его сзади. Нелегко было старику после привычного уважения со стороны всех комбинатских рабочих вдруг услышать от мальчишки пренебрежительное «видел!». Потом Гавриил Артамонович свыкся и с этим…

В квартире Порфирьевых пахло нафталином. В столовой у раскрытого сундука возилась мать Порфирьева. На стульях лежали шубы, пальто, костюмы. Тут же на вешалке висел только что вынутый из сундука фрак…

На комбинате не любили инженера Порфирьева.

Евгений мне рассказывал, что Порфирьев учился где-то на севере: не то в Вологде, не то в Архангельске. Студенческие годы он провел частью в Ленинграде, частью в Москве и в Харькове. Наконец, молодым инженером он приехал работать к нам в Краснодар. Явился на комбинат этаким лощеным молодым человеком: идеально выглаженный костюм, до блеска начищенные ботинки, крахмальный воротничок, модный галстук. Но, несмотря на весь этот внешний лоск, в его облике было что-то неприятное. Может быть, это ощущение вызывали его глаза, мутные, бегающие, ускользающие от взгляда собеседника.

Говорить, а особенно спорить с Порфирьевым было очень трудно и даже неприятно: он принадлежал к той категории людей, которые почитают за оскорбление несогласие с их мнением и тотчас же переводят разговор на личное, стараясь побольнее уязвить, обидеть своего собеседника.

И еще была у него одна отвратительная черта: о чем бы он ни заговорил, он всегда сводил к тому, что все русское — плохо, а все заграничное — хорошо… С подчиненными он был заносчив и груб, а перед начальством лебезил.

Порфирьеву удалось вначале пустить Евгению пыль в глаза. Евгений поручил ему интересную и ответственную работу. Порфирьев с ней не справился. Евгений дал ему новое задание, и — снова неудача. Евгений понял тогда, что Порфирьев — бездарность, и, кажется, довольно ясно ему это сказал. Порфирьев возненавидел Евгения. Он напустил на себя вид непризнанного гения, которому завистники не дают развернуться. Перед уходом из Краснодара мы, помню, говорили о Порфирьеве с Евгением. Я высказал опасение, как бы он не остался у немцев. Но вскоре выяснилось, что Порфирьев с семьей эвакуируется из Краснодара. Потом он куда-то пропал.

Как оказалось впоследствии, Порфирьев нас обманул…

Шлыков вошел к Порфирьевым с таким видом, будто он был их хорошим знакомым.

— Перетряской вещей занимаетесь? Дело хорошее и… понятное: новые времена пришли, новые хозяева…

— Чем могу служить? — резко оборвал его Порфирьев.

— У меня к вам разговор есть, — спокойно ответил Шлыков.

Надо сказать, что до этих пор отношения между Шлыковым и Порфирьевым были далеко не дружеские: Шлыков откровенно презирал инженера за его заносчивость, хвастовство и бездарность, а Порфирьев видел в Гаврииле Артамоновиче одного из тех, кто «затирает» его.

— Разговор? — удивленно протянул Порфирьев. — Странно. Ну, что же, пройдемте в мою комнату.

Шлыков уселся в кресло, поставил между колен свою палку, положил на нее руки и начал:

— Вы уж позвольте мне, Юрий Александрович, без предисловий… Я пришел сообщить, что сегодня, в три часа, вас ждут новые хозяева — хотят познакомиться.

— Вот как! Это что же — официальное приглашение?

— Если угодно — да! Я у них сейчас вроде консультанта по делам комбината.

— Так!.. Крутой поворотик, значит, делаете? — зло усмехнулся Порфирьев.

— Да не такой уж крутой, если вдуматься как следует, — ответил Шлыков. — Я ведь человек старый, еще при господине Родриане работал. Вот и получается, что я снова к своему старому хозяину возвращаюсь…

— Но ведь вы, если не ошибаюсь, член партии?

— Кто богу не грешен, царю не виноват? Вот я и у вас вижу: Ленин на полочке стоит. Я бы на вашем месте эти книжечки убрал…

— Какие я разговоры слышу! Просто не верится. Да вы ли это?..

— Напрасно вы на меня волком смотрите. Ведь мы с вами товарищи по несчастью. Судите сами. Меня на старости лет в кладовщики произвели. Да и вас как будто не очень-то жаловали… А я полагаю, что с вашими талантами да вашими знаниями вы далеко могли бы шагнуть…

— Да, уж думаю дальше, чем этот ваш выскочка и карьерист Игнатов!

— Игнатов такой же мой, как и ваш, смею вас уверить… Это он руку приложил к тому, чтобы я стал кладовщиком. Но давайте говорить по-деловому. Я хочу вам предложить союз.

— Вы?.. Союз со мной?

— Да!.. Вчера я обошел все заводы. Разгром, конечно, большой. Но не так уж он велик, как это может показаться неопытному человеку.

— Тем лучше. Быстрее восстановим комбинат.

— А дальше?

— Дальше? Дальше будем работать! Надо же когда-нибудь начать по-настоящему работать. Немцы — не большевики: толк в людях и в работе понимают!

— А, позвольте спросить, кто будет работать?

— Не понимаю… Мы, конечно!

— Эх! Горячи вы очень… Немцы не знают нашей техники. Ну-с, мы с вами с помощью кой-кого из инженеров восстановим заводы: получите, мол, господа немцы, все готово, остается только рубильник включить. А дальше что? А дальше вот что будет, Юрий Александрович. Немцы комбинат у нас примут, научатся у нас работать, а нас — по шапке. Потому что ведь мы для них, согласитесь, по-прежнему останемся русскими свиньями, людьми последнего сорта. И, когда мы им все секреты раскроем, все тонкости покажем, на кой ляд мы им будем нужны?

У Порфирьева забегали глаза.

— Что же вы предлагаете?

— А вот что… Раскроем им один секретик, а другие попридержим. Через некоторое время другой секретик выложим, а остальные опять-таки в кармане у себя сохраним — те самые секретики, без которых комбинат полным ходом работать не сможет. И будем с вами долгое время нужны немцам. А потому и почет нам будет соответствующий…

— Ловко вы придумали, Шлыков!

— Да ведь за шестьдесят лет мне перевалило — пора ума-разума набраться… Но нам вдвоем этого дела не поднять Коллектив надо вокруг себя сколачивать. С разбором, конечно. Вот как, к примеру, смотрите вы на Ивана Карловича Вейнбергера? Я полагаю, он подойдет нам. Прежде всего, хоть он и обрусевший, а все же немец… Он человек скромный, честолюбия в нем не замечено. Во всяком случае, он нам поперек дороги не встанет. А вас я прочу правой рукой Родриана.

— Вы думаете, это осуществимо? — невольно вырвалось у Порфирьева.

— С вашими-то способностями? Еще бы! Но только надо все аккуратно делать. Главное, не лезть сразу к немцам с поцелуями при всем честном народе.

— Не понимаю…

— Ну, как же так! Неужели вы думаете, что большевики, уйдя из Краснодара, не оставили здесь своих людей? Так вот, начнете вы публично лобызаться с немцами, а вас в темном переулке ножом и пырнут… Сдается мне, что большевики оставили и здесь, на комбинате, группку своих людей, которые будут тормозить пуск заводов. И я скажу вам: нечего нам, даже открыв эту группку, сразу же докладывать о них господину Родриану. Они ведь нам на руку будут играть. В случае чего мы на них все свалим: не мы, мол, виноваты, что заводы стоят, а они…

— Так, значит, по-вашему, надо молчать о подпольщиках?

— Нет, зачем же молчать? Если они вам поперек дороги встанут, вы тогда шепните мне. И я сделаю, что надо… Недаром ведь меня немцы к себе в консультанты взяли. А себя берегите. Вы большую игру должны играть. И рук вам марать незачем. Это уж мне оставьте.

— А вы, Шлыков, какую же игру играть будете?

— Буду связующим звеном, так сказать, между вами и хозяевами. И только. Поняли? Ну, по рукам, что ли, Юрий Александрович?

— Уж очень все это неожиданно…

— Не тороплю. Подумайте на досуге и потом скажите мне… Ну, так как же, Юрий Александрович, благословляете меня идти к Вейнбергеру?

— Ну, что же… пожалуй, идите…

— Вот и хорошо! Сразу же к нему и заверну, благо он сосед ваш.

Проходя через столовую, Шлыков заметил, что фрак уже не висел на вешалке.

— Мудрая у вас мамаша, Юрий Александрович: фрак еще рано надевать. Успеется… Ну, будьте здоровы. Не забудьте: в три часа в главной конторе.

 

Глава V

На регистрации инженеров, которую проводил Штифт, присутствовал и Шлыков. Он скромно сидел в сторонке, опершись на палку. Трудно было понять, какую роль выполняет здесь этот старый молчаливый человек…

Разговор Штифта с Лысенко был очень короток.

— Нам бы хотелось, чтобы вы работали на комбинате, — сказал Штифт. — Мы имеем хорошие рекомендации о вас как о способном инженере-конструкторе.

— Хорошо, я останусь…

— И будете работать так, как работали до сих пор?

— Все, что я делаю, я делаю честно. Или совсем не делаю.

— Очень хорошо… Вы свободны, господин Лысенко…

Порфирьев нервничал на регистрации. Еще дома он подготовил речь, торжественную и витиеватую, о том, что готов все свои знания инженера отдать на дело процветания края, который получил, наконец, «настоящую» власть в лице лучших представителей одной из просвещеннейших наций мира. Но речи не получилось. Порфирьев спутался, и Герберт Штифт перебил его:

— Я понимаю ваши чувства, господин Порфирьев, и доведу до сведения командования ваши заверения в преданности. Но сейчас меня интересуют не слова, а дела. Нам надо в кратчайший срок пустить заводы, разрушенные большевиками, и дать германской армии мыло, масло, жиры. Таков приказ фюрера… Мне говорили, что вы обладаете опытом, знаниями, способностями, которые по ряду причин не были должным образом оценены большевиками. Не так ли, господин Шлыков?

— Совершенно верно, господин Штифт, — и Гавриил Артамонович, чуть приподнявшись, утвердительно наклонил голову.

— Я заверяю вас, господин Порфирьев, что мы достойно оценим вашу преданность, но, повторяю, нам нужны не слова, а дела… Скажите, как скоро комбинат может снова войти в строй?

Порфирьев смутился. Он не знал, что ответить, и растерянно посмотрел на Шлыкова, ища у него поддержки. Но Гавриил Артамонович равнодушно смотрел в окно, и казалось, его мало интересовало, что происходит сейчас в комнате.

— На это очень трудно ответить, господин Штифт, — неуверенно заговорил Порфирьев. — Я еще недостаточно ознакомился с состоянием заводов… К тому же мне надо взвесить ряд обстоятельств: сырье, рабочая сила, электроэнергия… Наконец…

— Хорошо, — перебил его Штифт, недовольно морщась. — Мы поговорим об этом после… Попросите сюда господина Вейнбергера…

Когда регистрация инженеров была закончена, Штифт предложил им подождать в приемной, и заперся в кабинете со Шлыковым.

Ждать пришлось около получаса.

Лысенко казался внешне совершенно спокойным. Не спеша закурил свою старенькую, почерневшую от времени трубочку, подошел к окну. Он задумчиво смотрел на обвалившиеся крыши заводов, битый кирпич на главной аллее, густой дым над силосными башнями, где хранилось хлопковое и подсолнечное семя…

— О прежнем грустите, господин Лысенко? — услышал он рядом голос Порфирьева.

Юрий Александрович не находил себе места. Ему казалось, что вел он себя не так, как следовало, что Штифт остался недоволен им, что он испортил свою репутацию.

Лысенко не спеша обернулся и спокойно сказал:

— Наши соседи черкесы в таких случаях говорят: «У потерянного кинжала рукоятка всегда золотая», — и снова отвернулся к окну.

Порфирьев пожал плечами и подошел к Вейнбергеру. Тот сидел в кресле, играя цепочкой карманных часов.

— В гору пошел Шлыков. Как вы находите, Иван Карлович? — спросил Порфирьев.

— О! Господин Шлыков — большой человек! — внушительно ответил Вейнбергер и поднял указательный палец правой руки. — Большой человек! С ним сам бетрибсфюрер господин Герберт Штифт держит совет…

Дверь наконец открылась, и появился Штифт. За ним чуть поодаль стоял Шлыков.

Немец зачитал приказ: Вейнбергер назначался директором гидрозавода, Порфирьев — маргаринового завода, Лысенко — мыловаренного, Покатилов — теплоэлектроцентрали. Места директоров маслоэкстракционного и бондарного заводов и начальника механических мастерских оставались вакантными.

— Я еще недостаточно ознакомился с обстановкой, — заметил Штифт. — А сейчас попрошу господ директоров отправиться на заводы. Через некоторое время я сам осмотрю комбинат.

Через час Штифт вышел из конторы. Следом за ним, опираясь на палку, медленно шагал Шлыков и рядом с ним — переводчик.

Потаповна смотрела им вслед. Она видела, как при встрече с ними рабочие сворачивали в сторону или делали вид, что не замечают ни Штифта, ни Шлыкова. Никто не поклонился Шлыкову, никто даже не взглянул на него…

У гидрозавода Штифта встретил Вейнбергер.

— Какие разрушения! Какие разрушения, господин Штифт! — восклицал он, всплескивая своими пухлыми ладошками. — Страшно смотреть!

Штифт молча оглядел завод. Он увидел сорванную толом крышу, исковерканные машины, щебень и пыль на полу.

— Что вырабатывал завод? — резко спросил он.

— Саломас, — почтительно ответил Иван Карлович. — Прежде всего технический саломас для мыловарения и пищевой саломас для маргаринового производства. — Суточная продукция — двести тонн. Затем — рафинированное масло. Прекрасное масло, почти не уступающее по своим качествам прованскому…

— А сейчас? — перебил его Штифт.

— Руины! Жалкие руины!

— Я не слепой, господин Вейнбергер! Я хочу знать, что надо сделать для пуска завода.

— Понимаю, понимаю! — испуганно лепетал Иван Карлович. — Я уже набросал план. Это минимум тех мероприятий, которые необходимы для восстановления.

Вейнбергер вынул из бокового кармана аккуратно сложенный лист бумаги.

— Разрешите?.. Первое: покрыть здание завода крышей. Второе: восстановить взорванные узлы агрегатов. Третье: то же самое сделать с компрессорами. Четвертое: дать пар заводу. Пятое: обеспечить завод электроэнергией. Шестое…

— Довольно! — вскипел Штифт. — И это вы называете минимумом! Каков же будет максимум, господин Шлыков?

— Что поделаешь, — тихо ответил Гавриил Артамонович. — Завод сильно разрушен. Господин Вейнбергер прав.

Штифт молчал. Его пальцы нервно выстукивали дробь по железным перилам лестницы.

— А это что? — неожиданно спросил он, показывая на громадный бак, стоявший перед ним.

— Масло, господин бетрибсфюрер.

— Масло… Так что же вы молчите, господин инженер?

— Разрешите доложить, господин Штифт, — неуверенно сказал Вейнбергер. — Это не готовое масло. Оно еще не рафинировано…

— Так надо рафинировать! Вы немедленно же займитесь этим делом. Немедленно!

— К сожалению, я не химик, господин Штифт. Я не компетентен…

— Вы прежде всего немец, господин Вейнбергер. И к тому же инженер, — внушительно заявил Штифт. — Подыщите себе в помощь химика. Ответственность я возлагаю на вас.

Вейнбергер совсем растерялся. Рафинация в конце концов не так уж сложна, но она не была его специальностью, и он отчетливо представил себе, что в случае неудачи его обвинят в нелояльности, арестуют, отдадут гестаповцам…

— Позвольте вам сказать, господин Штифт, — заговорил Шлыков. — Иван Карлович не химик, а процесс рафинации очень сложен. Знающих инженеров-химиков в Краснодаре не осталось: это мне доподлинно известно. Поэтому я бы не советовал рисковать: малейшая ошибка может стать роковой. Не так ли, господин Вейнбергер?

— Господин Шлыков прав, — с трудом выдавил из себя Вейнбергер. — Рисковать было бы опрометчиво. Я не смею пойти на такой риск…

Странное дело, Штифт не закричал, не затопал ногами, не вызвал гестаповцев. Он только внимательно посмотрел на Шлыкова и сказал:

— Согласен, господа. Здесь слишком большое богатство, чтобы рисковать им. Я запрошу о присылке из Германии опытного инженера-химика, и тогда мы без труда справимся с этой задачей. А пока я должен кое-что продиктовать переводчику.

Вейнбергер со Шлыковым отошли в сторону. Гавриил Артамонович взял под руку своего спутника.

— Эх, Иван Карлович! — укоризненно проговорил он. — Какой вы горячий человек! Ведь толковали мы вчера с вами, и долго толковали, а вы сейчас чуть не бросились в омут вниз головой…

У маргаринового завода Штифта встретил Порфирьев. И снова бетрибсфюрер начал с того же вопроса:

— Что вырабатывал завод?

— Маргарин и кухонные жиры, около ста тонн в сутки. Кроме того, мороженое, майонез, ореховую халву. Это один из крупнейших маргариновых заводов в Советской России.

Войдя в помещение завода, Штифт невольно остановился и удивленно поднял брови. Машины стояли на своих местах. Крыша была цела. С первого взгляда казалось, что завод нисколько не поврежден.

— Колоссаль! — непроизвольно вырвалось у немца. — Это завод, которым могла бы гордиться Германия! Не правда ли, господин директор? Надеюсь, машины в порядке?

— Почти, господин Штифт. Большевики успели вынуть из них только отдельные детали.

— Ну, это пустяки! — уверенно заявил Штифт. — Их можно снова поставить на место. Машины, конечно, наши, германские? Мы запросим фирму…

— К сожалению, это не так, — спокойно перебил его Шлыков. — Машины советского производства.

— Вот как? — удивился немец. — Это, конечно, хуже… Надеюсь, их конструктор здесь? Надо думать — это господин Порфирьев? Мне передавали, что вы с успехом работали в конструкторском бюро. Не так ли?

Порфирьев смущенно промолчал.

— Как раз к конструированию этих машин, — сказал Шлыков, — господин Порфирьев не имеет отношения. Их сконструировал инженер Евгений Игнатов.

— Значит, надо вызвать Игнатова! — заявил Штифт.

— Игнатов в Советской Армии… — Шлыков развел руками.

— Хорошо! — сказал Штифт. — Игнатова нет. Но разве это так уж важно? Разве опытный конструктор инженер Порфирьев не может заменить Игнатова?

— Не знаю… — неуверенно начал было Шлыков, но Порфирьев перебил его:

— Вы правы, господин Штифт! Свет клином не сошелся на Игнатове. Я берусь восстановить эти агрегаты!

— Прекрасно, господин Порфирьев! — обрадованно воскликнул Штифт. — Это именно тот ответ, которого я ждал от вас… Итак, когда вы дадите маргарин?

— Как только мне дадут пар и электричество, — уже с меньшей горячностью отвечал Порфирьев.

— Что это значит, господа? Вы словно сговорились! — рассердился Штифт. — Сначала господин Вейнбергер потребовал У меня пар и электричество. Теперь вы, господин Порфирьев, твердите о том же…

— Что поделаешь… Какой же может быть выход, господин Штифт? — попытался было вставить Шлыков.

— Какой выход, спрашиваете вы? — перебил его немец. — Извольте, я найду этот выход!.. Предположим, что вы правы: производство высококачественного маргарина требует пара и электричества. Предположим. Хотя я должен это проверить. Ну, а шпейзефет? Надеюсь, его-то вы можете дать, господин Порфирьев?

Порфирьев краем уха слышал о шпейзефете — смеси животных жиров с растительными. Он знал, что это — низкосортный, малопитательный продукт. И это было все, что он знал о шпейзефете.

— У нас не было этого производства, — нерешительно заговорил он. — Мне нужна рецептура…

— Что? — возмутился Штифт. — Инженер громадного комбината не может наладить производства шпейзефета? У нас его изготовляет любой ремесленник, любой кустарь. Это похоже на саботаж, господин Порфирьев!

Порфирьев растерялся. Он стоял красный как вареный рак, нервно комкая в руках свою новую шляпу.

— Одну минутку, господин Штифт! — пришел на помощь Шлыков. — Господин Порфирьев очень скромен. Он, вне всякого сомнения, сможет наладить производство шпейзефета. Можно ли сомневаться в этом? Мы даже беседовали об этом с господином Порфирьевым. И он в беседе со мной высказал блестящую мысль об использовании локомобиля для получения пара.

— Локомобиля? — переспросил Штифт. — Где вы его нашли, господин Порфирьев?

Тот удивленно и все так же растерянно смотрел то на Шлыкова, то на Штифта.

— На станции. Локомобиль стоит на запасных путях, — поспешил ответить за Порфирьева Шлыков. — Его надо доставить сюда, к заводу.

— Похвально. Очень похвально, господин Порфирьев… Напомните мне о локомобиле, — приказал Штифт переводчику. — Я поручу это дело фельдфебелю Штроба… — И с этими словами Штифт, небрежно кивнув Порфирьеву, вышел из цеха.

У мыловаренного завода Штифта встретил Лысенко. Он стоял во дворе, у его ног, как поток лавы, на добрые десятки метров растеклось застывшее мыло, прекрасное краснодарское мыло, белое, с мраморными прожилками. Оно смешалось с грязью, покрылось пеплом, но Штифт сразу же узнал его.

— Сколько? — отрывисто спросил он Лысенко.

— Восемьдесят тонн, — ответил Свирид Сидорович.

— Какое варварство! Сейчас для нашей армии мыло на вес золота. И вдруг спустить его в грязь! Русские свиньи!.. Что-нибудь осталось?

— Кое-что… немного, — уклончиво ответил Шлыков. — Прошу осмотреть завод.

Впоследствии это мыло, вытекшее из взорванного хранилища и смешавшееся с пеплом, щебнем и штукатуркой, немцы резали на куски, упаковывали и передавали приезжавшим немецким военным в пакетах с адресами для посылки в Германию.

Даже такое мыло не попадало в германскую армию…

Первое, что увидел Штифт на мыловаренном заводе, — это громадный, исковерканный взрывом бак, из которого вытекало жидкое мыло. Но рядом с ним стоял такой же бак. Он был цел; сверху его закрывала массивная металлическая крышка.

— Что здесь? — спросил Штифт.

— Мыло, — ответил Шлыков.

— То самое, что там, на дворе?

— То самое. Восемьдесят тонн.

— Вы ошибаетесь, господин Шлыков, — возразил ему Лысенко. — Это еще сырье. Его предстоит очистить…

— Нет, господин Лысенко, — твердо ответил Шлыков. — Я хорошо знаю: здесь хранится готовое мыло. Восемьдесят тонн.

Штифт, потирая от удовольствия руки, направился к баку.

— Великолепно!.. Великолепно! — повторял он. — Какой подарок армии!

— Что ты наделал, Гавриил Артамонович, — прошептал Лысенко. — Дал бы мне срок — мы бы что-нибудь придумали.

— Спокойно… Все уже придумано.

Штифт тем временем подошел уже почти к самому баку, как вдруг услышал громкий, встревоженный крик Шлыкова:

— Господин Штифт! Назад!

Шлыков подбежал к немцу, схватил его за руку и с силой потянул назад.

— Что такое? Что случилось? — бормотал Штифт, встревоженно озираясь по сторонам.

Шлыков молча подвел Штифта к противоположной стороне бака.

— Смотрите! — и он показал на плохо заметную надпись: «Минировано», выведенную мелом на темной стенке бака.

— Минировано, господин Штифт!

— Ах, вот что!.. Очень вам благодарен…

Штифт впервые посмотрел на Шлыкова с выражением искренней признательности.

Он пятился назад, стремясь подальше отойти от страшного бака.

— Вы уверены, что бак минирован, господин Шлыков?

— Я видел собственными глазами, как его минировали, господин Штифт. Первый бак был взорван. Второй советские саперы заминировали какими-то особыми минами.

— Я очень вам благодарен, господин Шлыков. Очень благодарен, — бормотал Штифт, направляясь к выходу. — Надо вызвать саперов. Надо проверить. А пока… Кто из вас пишет по-немецки, господа?

— Я свободно говорю и пишу по-немецки, господин Штифт, — неожиданно сказал Лысенко.

— Вот как?! Возьмите мел и напишите на баке: «Минировано». Напишите со всех сторон. Чтобы всем было видно. Я сегодня же прикажу прислать к баку часовых. К сожалению, нашу беседу придется отложить, пока не выяснится вопрос с этими минами. Я вызову вас, господин Лысенко…

Маслоэкстракционный и бондарный заводы Штифт осматривал, все еще находясь под впечатлением происшествия у бака. Он беспокойно озирался по сторонам, был невнимателен и рассеян. К тому же эти заводы были сильно разрушены, и Штифт, покидая их, сказал Гавриилу Артамоновичу:

— Вы были правы, господин Шлыков. Пока здесь делать нечего. А сейчас я должен взглянуть на электростанцию. Я понимаю толк в электричестве.

В сопровождении Покатилова Штифт вошел в громадный зал котельной. Здесь все было разрушено: аппараты, котлы, перекрытия. И все же зал невольно поражал своей грандиозностью.

— Колоссаль! — снова вырвалось у Штифта. — Я не ожидал этого!..

Он внимательно осмотрел котлы. Затем подозвал Покатилова:

— Что вы скажете, господин директор?

— Можно говорить лишь о шестом котле, господин Штифт, остальные слишком изуродованы.

— Вы, я вижу, специалист своего дела, господин Покатилов, — покровительственно заметил Штифт. — Теперь слушайте меня внимательно. На восстановлении котла будет работать бригада технического батальона. Я прикажу прислать сюда лучших русских слесарей. Через месяц котел должен дать пар. Ясно?

— Ясно, господин Штифт, — спокойно ответил Покатилов. Штифт отправился осматривать измерительные приборы.

— Можете меня не сопровождать, господин директор, — заявил он. — Я сам достаточно хорошо разбираюсь в аппаратуре.

Покатилов остался у котла. К нему подошел старый рабочий.

— Это что же будет? Ведь немец, чего доброго, пустит котел?

— Дурак он, этот немец, Антон Осипович, — спокойно ответил Покатилов. — Смотри, — и он показал рабочему на заклепочный шов нижнего барабана котла.

Старик поправил очки, внимательно вгляделся и даже крякнул от удивления. Засмеявшись, он что-то сказал Покатилову, но что — Шлыков не мог разобрать.

Когда они отошли, Гавриил Артамонович, будто ненароком, приблизился к котлу. Сначала он ничего не заметил. И только внимательно вглядевшись, увидел мелкие, как паутинка, трещинки, покрывавшие заклепочный шов барабана котла. Гавриил Артамонович удовлетворенно улыбнулся…

К зданию механических мастерских Штифт добрался, когда уже начало темнеть. Он бегло осмотрел станки, потом вынул свою записную книжку и прочел:

— Бригадир Ба-ту-рин… Позовите ко мне господина Батурина.

К нему подошел молодой человек в замасленной спецовке.

— У вас нет руки? — хмуря брови, спросил Штифт, заметив, что левый рукав батуринской спецовки был пуст.

— Я потерял руку на фронте, — ответил бригадир.

— Так… Однако у меня о вас хорошие рекомендации. Вы назначаетесь начальником механических мастерских. Завтра утром явитесь к господину Шлыкову и вместе с ним зайдете ко мне.

Когда Штифт со Шлыковым отошли на несколько шагов от мастерской, вслед им раздался молодой звонкий голос:

— Иуда!

Шлыков вздрогнул, будто его ударили хлыстом…

Они шли по темной аллее. Черными изуродованными громадами стояли по бокам разрушенные корпуса заводов. Впереди, над силосными башнями, сиял отблеск пожара: внутри бетонных цилиндров все еще продолжало тлеть хлопковое семя. Где-то далеко в городе слышались одиночные выстрелы.

Штифт шел быстро, трусливо озираясь по сторонам.

У здания конторы их встретила Анна Потаповна. Она видела — Шлыков заботливо и почтительно поддерживал под руку господина Штифта…

В кабинете Штифт на минуту задержал Шлыкова.

— Запомните! — торжественно произнес он. — Через месяц электростанция даст пар и ток. Через полтора месяца заработают заводы комбината. Или я не бетрибсфюрер Герберт Штифт!

 

Глава VI

В центре Краснодара, на широкой оживленной Красной улице в доме № 69, до прихода немцев помещался магазин «Пионер». У входа стояли две скульптуры: мальчик и девочка в пионерских костюмах.

Пришли немцы — скульптуры исчезли, а над дверью магазина появилась новая вывеска: «КАМЕЛИЯ. Акционерное общество».

В Краснодаре в период немецкой оккупации городская управа всемерно поощряла частную инициативу. Как грибы после дождя, в городе выросли десятки мелких частных предприятий. Среди них не последнее место заняла «Камелия».

Сначала в промышленный, а потом в торговый отдел управы явились два инженера-химика и дали крупные взятки начальникам отделов. Взятка была вручена и заместителю бургомистра Ляшевскому. И вскоре за подписью самого Воронкова, бургомистра Краснодара, было дано разрешение на открытие производственной лаборатории и магазина косметических и парфюмерных товаров под пышным названием «Камелия».

В магазине прямо против входа на самом видном месте висел огромный плакат: «Господам немцам отпуск товаров незамедлительно».

За прилавком стоял директор магазина, бывший аспирант химико-технологического института Азардов, молодой инженер, маленького роста, с черными глазами, подвижным лицом и быстрой речью. Азардов великолепно говорил по-немецки. Ему помогали две молодые, нарядно одетые женщины — тоже два инженера и тоже хорошо владевшие немецким языком. Кассирши в магазине не было: деньги принимал сам Азардов. За магазином, соединенный с ним маленьким коридорчиком, помещался кабинет правления. В нем сидел коммерческий директор акционерного общества, высокий благообразный старик с длинной седой бородой. Работники магазина называли его Арсением Сильвестровичем. Второй этаж занимала лаборатория общества…

Однажды в «Камелию» вошел нагруженный покупками Лысенко. Он долго рассматривал витрины и остановился, наконец, на креме для бритья и флаконе тройного одеколона. Расплачиваясь, он спросил директора магазина:

— Чем объяснить, что у вас так беден выбор крема для лица?

— Вы правы. Совершенно правы, — быстро заговорил Азардов. — Не можем найти подходящих баночек. Только за этим и задержка!

— А скажите, господин директор, это вас не устроит? — и Лысенко вытащил из заднего кармана брюк небольшую стеклянную баночку с притертой пробкой.

Азардов внимательно осмотрел банку.

— Очень неплохо! — сказал он. — Это лучшее из того, что мне предлагали… Не могли бы вы стать нашим поставщиком?

— Возможно! — Лысенко улыбнулся. — С кем я могу поговорить о заказе?

— Сию минуту, я проведу вас к нашему коммерческому директору. Пожалуйста, — и Азардов попросил Лысенко следовать за ним.

С этими словами Азардов закрыл за посетителем дверцу в прилавке — и в кабинете коммерческого директора «Камелии» раздался слабый звонок.

Они вошли в коридор и остановились перед дверью с матовым стеклом. Азардов постучал.

— Пожалуйста! Прошу, — раздался за дверью старческий голос.

Азардов вернулся в магазин, а Лысенко вошел в кабинет. За большим письменным столом сидел Арсений Сильвестрович, а перед ним в кресле — юркий человечек, типичный мелкий спекулянт.

— Чем могу служить?

С этими словами Арсений Сильвестрович приподнялся навстречу Лысенко.

— Я хотел бы поговорить с вами, господин директор, о заказе. — Лысенко вытащил из кармана ту самую баночку, которую он только что показывал Азардову.

— Очень хорошо. Присядьте! Попрошу вас подождать несколько минут — я должен закончить разговор…

Лысенко скромно уселся в сторонке и стал слушать, как коммерческий директор торговался со спекулянтом: речь шла о поставке каких-то эссенций. Потом Арсений Сильвестрович уплатил спекулянту деньги, тот дал расписку и, низко кланяясь, вышел из кабинета.

Арсений Сильвестрович, проводив его, проверил, достаточно ли плотно закрыта дверь, повернулся к Лысенко и дружески протянул ему обе руки:

— Здравствуй, Свирид! Наконец-то! А я ждал тебя еще вчера. Ну, садись поближе и рассказывай, как у вас там, на комбинате!..

Лысенко, войдя в кабинет Арсения Сильвестровича, оказался в самом, что называется, центре подполья.

Арсений Сильвестрович, почтенный коммерческий директор акционерного общества «Камелия», был главой краснодарских подпольщиков. Он являлся уполномоченным крайкома партии и штаба партизанского движения Юга, находившихся в то время за линией фронта, в Сочи. Он руководил работой городских подпольных организаций и партизанскими отрядами, действовавшими в окрестностях Краснодара, и всеми партийными подпольными организациями степной полосы. В его же ведении находился подпольный горком партии и подпольный горком комсомола.

И вот теперь, оставшись наедине с Арсением Сильвестровичем, Лысенко подробно рассказал ему, как прошла регистрация инженеров, как Штифт осматривал комбинат и кто назначен директорами заводов.

— Ну, что же, хорошо! — потирая руки, сказал коммерческий директор «Камелии», когда Лысенко кончил свой рассказ. — Все идет в основном так, как намечалось. Молодцы! Так и продолжайте — осторожненько, по плану… Ну, а что Шлыков поделывает?

— В гору идет Гавриил Артамонович! Штифт ему прямо в рот смотрит. А он, как всегда, ходит не торопясь, клюшкой своей постукивает и… советы дает!

— Так… Ну, какие еще у тебя дела?

— Есть еще одно дело, Арсений Сильвестрович… В заводской технике мы, конечно, сами разбираемся. Но ведь и на старуху бывает проруха. Хотелось бы мне наладить постоянную связь с Евгением Петровичем Игнатовым: он у нас по комбинатским делам мастер! Чтобы в критический момент можно было совета попросить, словом с ним перекинуться.

— Далеконько он забрался, — улыбнулся Арсений Сильвестрович. — В предгорьях сидит.

— Знаю, что в предгорьях. Но все же связь с ним нужна до зарезу!

— Я уже сам думал об этом. У меня радиостанция, конечно, припасена. И человек был для этого дела найден. Да только… несчастье случилось с этим человеком. А другого подобрать пока не могу.

— Есть у меня такой человек, Арсений Сильвестрович, есть, — и Лысенко рассказал о Вале.

— Ну, что ж, Свирид. Тебе виднее. Пусть она поживет у тебя, подлечится. А там посмотрим. Может быть, и поставим ее на радиосвязь. А пока надо кого-нибудь к Бате послать: предупредить его, что скоро по эфиру будем с ним беседовать. Потом шифры передать и все прочее. Да и они небось истосковались по весточке из Краснодара… Есть у тебя такой человек, чтобы в горы послать?

— Я уже думал об этом… Как ты смотришь на Ольгу Николаевну, учительницу?

Арсений Сильвестрович помолчал, подумал.

— Что ж, пожалуй, годится… Места наши хорошо знает, язык за зубами держать умеет.

— Когда к тебе прислать Ольгу Николаевну за шифрами?

— Нет уж, уволь меня, Свирид, от визитов, — сказал Арсений Сильвестрович. — Запомни раз и навсегда: я человек секретный. Меня считанные люди знают.

— А как же с шифром?

— Я его тебе передам. Ну, какие у тебя еще дела ко мне?

Лысенко замялся.

— Да вот не знаю… Собственно, не по моему департаменту дело…

— Ну, ну, говори!

— Скажу… Арсений Сильвестрович, не думал ли ты о том, чтобы иметь своего человека в гестапо?

— Ишь ты, куда метишь! — Арсений Сильвестрович покачал головой.

— Да ведь как же иначе! Без этого мы будем ходить глухими и слепыми…

— Погоди, не агитируй меня!.. Как раз сегодня меня об этом же запросили из штаба партизанского движения Юга… Но нелегко это: полковник Кристман тоже не лаптем щи хлебает — по моей записке к себе на службу не примет…

За дверью послышались крадущиеся шаги.

— Не знаю, милостивый государь, — совсем уже другим тоном, неожиданно громко заговорил Арсений Сильвестрович. — Не знаю, договоримся ли мы: цена ваша слишком высока…

Вторая дверь, во двор, открылась, и в комнату быстро вошел седоватый человек в сером помятом костюме.

— Что вам угодно? — спросил Арсений Сильвестрович.

— Мне нужен гражданин Федорчук, — сиплым голосом ответил вошедший, быстро и внимательно оглядывая кабинет.

— Что-о? — загремел коммерческий директор «Камелии». — Какой гражданин Федорчук? Здесь нет никаких граждан! Здесь торгуют честные коммерсанты под покровительством городской управы и немецкого командования. А время граждан прошло, милостивый государь! Прошу вас немедленно оставить наше заведение!..

Арсений Сильвестрович указал пришедшему на дверь. Гость пятился, неловко извиняясь:

— Простите… Я, вероятно, ошибся… Не туда попал… Извините…

Когда за ним закрылась дверь, Арсений Сильвестрович сердито пробурчал:

— Сколько раз твердил Авдеевне: уходишь со двора — запирай дверь на крючок!.. Вот и возись со шпиками!..

Потом, успокоившись, подошел к Лысенко, ласково обнял его за плечи и сказал:

— Такие-то дела, Свирид! Как видишь: нелегка ты, шапка… коммерсанта!.. — Он усмехнулся. — Есть еще одно дело, Свирид Сидорович, — сказал он, — на заводе номер 456, где немцы восстанавливают танки, бронетранспортеры и автомашины, есть наш человек — конструктор Михайлова. У нее не ладится дело с некоторыми деталями восстанавливаемых немцами машин. По нашему заданию эти детали должны быть прочными при испытаниях и установке, но при первой же боевой стрельбе должны на ходу рассыпаться и выводить из строя машину в самый критический момент. Подумай, как это сделать, — ты же конструктор и механик — и расскажи нам.

— Хорошо, — сказал Лысенко, — подумаю, посоветуюсь с нашими ребятами. Дня через два зайду…

В это время в магазине Азардов был занят с двумя немецкими офицерами. Он показывал им изящные флаконы с одеколоном.

Дверь магазина открылась, вошел мужчина лет тридцати пяти, одетый в потертый синий костюм. В правой руке он держал несколько связанных картонных коробок.

Подойдя к Азардову, он поздоровался и спросил:

— Простите, как мне увидеть коммерческого директора? По его просьбе я изготовил в нашей мастерской образцы коробок и принес показать ему.

— А мы давно поджидаем вас!.. Луиза! — подозвал Азардов одну из продавщиц. — Займитесь с покупателями. Прошу великодушно извинить меня, — обратился он к немецким офицерам. — Мы выпускаем новый товар, заказали для него оригинальную упаковку, и мне необходимо самому посмотреть образцы. Прошу извинить…

— Привет! — дружески встретил нового гостя хозяин. — Опаздываешь, дорогой друг: Авдеевна просила тебя утром зайти ко мне!

Деревянко, секретарь подпольного городского партийного комитета, виновато развел руками:

— Дела, Арсений Сильвестрович. Никак раньше вырваться не мог!.. Ба, кого я вижу? Товарищ Лысенко! Ну, как на комбинате?

— Погоди, Деревянко, — перебил его Арсений Сильвестрович. — Свириду Сидоровичу пора уходить. Я тебе сам все расскажу… Ну, Свирид, будь здоров!..

Когда Лысенко вышел из кабинета, Арсений Сильвестрович усадил Деревянко рядом с собой.

— Я вызвал тебя вот для чего. В свое время ты просил у меня Азардова на руководство городской подпольной комсомольской организацией. Я дал свое согласие. А теперь вижу, что Азардова отпустить не могу. Я без него — как без рук. Уж ты сам кого-нибудь себе подбери.

— Трудная задача, Арсений Сильвестрович! — разочарованно сказал Деревянко. — Тут подумать надо… Ты Котрова знаешь, Ивана Петровича? Главмаргаринца, инженера, инструктора химических команд ПВХО?

— А-а, того самого, которого немцы газом травили? Знаю.

— Он у меня работает связным. Но, вижу, эта работа слишком мала для него. Парень с головой, честный, хороший организатор… Как ты посмотришь, если мы его возьмем на руководство комсомолом?

— Ну, что же. Выбор неплохой.

— Когда его прислать к тебе?

— Да что вы, будто сговорились сегодня! — рассердился Арсений Сильвестрович. — Говорил Лысенко, говорю и тебе, — запомните раз и навсегда: по вопросам об этой проклятой косметике мой кабинет открыт для всех с девяти утра до девяти вечера. Ну, а для нашего брата-подпольщика — извините! С этой стороны меня знают считанные люди в Краснодаре. Иначе вся наша конспирация полетит к чертям. Ясно?..

Когда через полчаса Деревянко уходил из магазина, у прилавка стояло несколько немецких офицеров. Они весело болтали с хорошенькими продавщицами. Кокетливо улыбаясь, Луиза передавала небольшой сверток высокому франтоватому немецкому лейтенанту.

— Надеюсь, господин лейтенант Штейнбок, — щебетала она, — полковник Кристман останется доволен этим одеколоном. Не забывайте нас. Заходите!..

* * *

На следующий день Котров шел к Деревянко. Он захватил с собой несколько пустых картонных коробок, перевязанных голубой лентой.

Был теплый, погожий день. Солнце припекало по-летнему, и краснодарцы вышли на улицы в легких платьях.

На углу первого же квартала Котров увидел на стене дома новое большое объявление и около него два-три десятка любопытных. Иван Петрович с трудом протиснулся вперед. Это было объявление немецкой комендатуры Краснодара об обязательной перерегистрации всех жителей. С немецкой аккуратностью указывалось, кто, куда и когда должен явиться.

У Котрова тревожно сжалось сердце.

«У Вали даже паспорта нет!» — подумал он.

Котров шел по Красной, с подчеркнутой почтительностью уступая дорогу немецким офицерам. По мостовой двигался непрерывный поток машин. Здесь были «мерседесы» и «бьюики», «фиаты» и «адлеры», «форды», «линкольны», «рено», «пежо», «испано-сюиза» — машины всех стран и всех автомобильных марок мира. Время от времени, сердито ворча, проходили танки и бронетранспортеры, сопровождавшие колонны тяжелых грузовиков, закрытых брезентом. А за ними — снова машины, машины без конца…

Котров пересек Красную и свернул на улицу Буденного. Здесь он без труда нашел дом № 75 с зелеными ставнями, Над входом висела скромная вывеска: «Картонажная мастерская».

В правом окне высилась горка картонных коробок разных размеров и фасонов, а в левом стояли точно такие же коробки, какие были в руках Котрова.

«Значит, путь свободен…»

Котров остановился у калитки, закурил и огляделся. Как будто ничего подозрительного. И Котров смело вошел в мастерскую.

В первой комнате его встретил подросток.

— Вы к старшему мастеру? — спросил он.

— Нет, я к Ивану Никифоровичу. Коробки принес.

— Заходи, заходи, Иван! — послышался за перегородкой голос Деревянко. — А ты, Миша, — обратился он к мальчику, — сбегай-ка на улицу да погляди, не привел ли гость «хвоста» за собой. Всякое ведь бывает…

Около часа говорили Деревянко с Котровым о предстоящей работе последнего в роли руководителя комсомольским подпольем. Прощаясь, Котров начал рассказывать о регистрации, объявленной немцами.

— Знаю, Ваня, — перебил его Деревянко. — Как раз перед тобой ко мне заходил один товарищ: он пришел прямо с регистрации. Ему было велено явиться в первый участок — на угол улиц Орджоникидзе и Кирова… Явился он туда. В комнате сидят за столами какие-то завитые, расфуфыренные дамы и мужчины, вырядившиеся под старых бар: визитки, крахмальные воротнички, манишки, напомаженные проборы. Елейным голосом задают вопросы: фамилия, имя, отчество, каким браком женаты, венчались ли в церкви, вероисповедание, партийность, служили ли в НКВД и не было ли там кого-нибудь из родных… Ну, одним словом, всю подноготную выспрашивают. А сами на тебя подозрительно смотрят и делают какие-то пометки в ведомости… А дальше, очевидно, будет работать полиция и гестапо…

— Да, сорваться нетрудно, — сказал Котров.

— Ты-то что волнуешься? Тебе ведь регистрироваться не придется: мы сами поставим все отметки на твоем паспорте.

— Я не о себе беспокоюсь!

Котров рассказал Деревянко о Вале: о том, что у нее нет паспорта и что она скрывается у Лысенко.

— Как же, слышал о ней! — заговорил Деревянко. — Слышал и то, что ей будет поручена серьезная работа.

— От кого слышал? Какая работа?

— Узнаешь со временем! — улыбнулся Деревянко. — Ну, а паспорт Вале надо выправить действительно как можно скорее. — Он задумался на минуту, потом сказал: — Вот что, не откладывай это дело в долгий ящик и шагай прямо от меня в наш «паспортный стол», к Елизавете Васильевне. Тебе рано или поздно все равно придется с ней познакомиться. Слушай внимательно… Выйдешь на Красную. Найдешь дом № 45. Вход со двора, первый этаж. Спроси управдома Елизавету Васильевну. Тебя встретит женщина лет сорока, среднего роста, брюнетка, с лицом черкешенки. Ты ей скажешь, что хотел бы снять комнату в ее доме. Она тебя спросит: «Почему именно в моем доме?» Ты ответишь: «Хочу жить в каменном доме». Она помедлит и скажет: «Есть у меня небольшая комнатка, но полы там не в порядке: несколько половиц придется менять». «Пустяки, — ответишь ты, — у меня знакомые люди на лесопильном заводе в Псебае. Я доски достану». Тогда она пригласит тебя в комнату, и тут ты можешь говорить с ней начистоту. Понял?

— Чего ж тут не понять?.. Пароль проще простого.

— Вот это-то и хорошо, Иван, что он прост. Ведь вас могут услышать, когда вы знакомитесь, — и никто ничего не заподозрит. А в то же время, кто, кроме посвященных, будет так говорить? Тем более, что вторую часть пароля мы часто меняем: одну неделю идет речь о заводе в Псебае, другую — о заводе в Кабардинской…

Котров без труда нашел квартиру Елизаветы Васильевны. Когда все формальности первого знакомства были благополучно закончены, она пригласила его в комнату.

Котров предполагал, что его приведут в мастерскую, что он увидит пресс, штампы. Но он увидел самую обычную, довольно уютную комнатку. Кровать, аккуратно застеленная белым тканьевым одеялом, кружевная накидка на подушках, цветные дорожки и букет цветов на столике у трельяжа, заставленного флаконами, коробочками, безделушками. У Котрова невольно мелькнуло сомнение: туда ли он попал?

— Вы что так удивленно осматриваетесь? — улыбнулась Елизавета Васильевна. — Не бойтесь, все в порядке. За паспортом небось пришли?

Котров передал ей свою просьбу.

— Фотокарточка есть? — осведомилась Елизавета Васильевна.

Котров замялся.

— Карточка-то есть. Только отдавать ее мне не хочется…

— Что так?

— С надписью она… дареная.

— Ну, это еще полбеды! — Елизавета Васильевна засмеялась. — Вторую получите! А надпись я читать не буду. Уйдите-ка на минутку в прихожую — я вас позову…

Когда Котров снова вошел в комнату, он увидел на столике у трельяжа чернильницы, штампы, паспортный бланк.

— Садитесь и отвечайте, — сказала Елизавета Васильевна. — Фамилия… имя… отчество… год и место рождения?.. Так… А теперь помолчите.

Елизавета Васильевна что-то вписывала в паспортную книжку, ставила штампы. Потом, внимательно проверив свою работу, протянула Котрову паспорт и регистрационный листок с биржи труда.

— Получите. Все в надлежащем виде. Даже пометка о последней регистрации имеется…

— Откуда вы все это достали, Елизавета Васильевна? — удивленно спросил Котров, указывая на штампы и бланки.

— Вы очень любопытны!.. Это мой секрет. А кстати: у вас-то самого паспорт есть? Покажите-ка.

Перелистав паспортную книжку Котрова, Елизавета Васильевна удовлетворенно улыбнулась:

— Моя работа. Тут только одного штампа не хватает — о последней регистрации. Дайте-ка я вам его прихлопну… Ну, теперь все в порядке. Любому гестаповцу предъявите — не усомнится. Милости прошу заходить, когда будет нужда!..

 

Глава VII

Дня через три после осмотра Штифтом комбината на электростанцию начали приходить рабочие. Это были старые комбинатовские слесари, вызванные сюда через биржу труда, военнопленные из лагерей и даже служащие главной конторы — бухгалтеры, счетоводы, экономисты, лаборанты. Обычно их приводил фельдфебель Штроба. Покатилов с тревогой ждал, что к нему нагрянет команда немецкого технического батальона, о которой говорил Штифт, но она так и не явилась: то ли забыл о ней господин бетрибсфюрер, то ли ему в ней отказали. Фельдфебель Штроба оказался изрядным лентяем: дня два он повертелся на электростанции, а потом поручил наблюдение за работой своему помощнику, белобрысому верзиле Францу.

Работа шла через пень колоду. Старые комбинатовские слесари сознательно не торопились; для военнопленных и служащих главной конторы эта работа была новой, непривычной, и нужно было немалое время, чтобы они хотя бы кое-как освоили навыки своей новой профессии.

И все же работа хоть и очень медленно, но двигалась. Покатилов не решался пойти на открытый саботаж. К тому же верзила Франц первые дни внимательно следил за работой каждого: он переходил с места на место, всех подгонял, ругался, грозил. При нем невозможно было сидеть сложа руки. Когда же Франц уходил, многие продолжали работать, боясь, что он неожиданно нагрянет.

Покатилов, видя такое положение вещей, не на шутку встревожился. Выбрав свободную минутку, он пошел посоветоваться с Лысенко.

— Ничего, друг, ничего! — успокаивал его Свирид Сидорович. — Как бы ни работали твои новички, все равно толку от их работы мало. Главное — не сорваться, не выдать себя раньше времени. Мы сейчас ведем «тихую войну». И наша задача — сохранить основные силы для главного удара. Поэтому не горячись и будь осторожен…

Как-то раз верзила Франц, осматривая работу, остановился около старика-счетовода. Старика мучила астма. К тому же, очевидно, он никогда раньше не занимался физическим трудом. Франц ругал его особенно часто, угрожая примерным наказанием.

В этот день Франц явился на работу явно не в духе и сразу же подошел к старику. Старик его не заметил. Он стоял, положив напильник, и держался руками за грудь: у него был приступ астмы.

Франц обругал, потом о чем-то спросил его. Старик молчал, тяжело, с хрипом дыша: он не мог ответить из-за мучительной боли в груди. Немец размахнулся и ударил его кулаком по лицу.

Старик упал. Его лицо было в крови, Франц, выкрикивая немецкие ругательства, начал бить лежащего старика своими коваными сапогами.

Все замерли. В громадном зале электростанции стало тихо. Слышались только ругань Франца, глухие удары и стоны избиваемого…

Молодой слесарь, стоявший рядом с Покатиловым, схватил тяжелый железный шкворень. Еще секунда — и он бросился бы на немца… Но Покатилов вовремя удержал его за руку.

— Не смей! — прошептал он, бледнея.

Франц в последний раз ударил старика сапогом и отошел в сторону, утирая вспотевшее лицо. Старик лежал без сознания.

— Убрать! — крикнул Франц.

Несколько рабочих молча вынесли старика из зала…

Еще около часа Франц злился и ругался. Рабочие сумрачно молчали. Только и слышен был стук молотков, визг сверл, скрежет напильников.

Покатилов очень внимательно следил за рабочими. Он понимал, что нервы у всех напряжены, и боялся взрыва.

Накричавшись, немец, наконец, направился к выходу. Как только за ним закрылась дверь, все тотчас бросили работу…

С тех пор это вошло в обычай. Стоило верзиле Францу выйти из котельной, как Покатилов давал команду: «Закуривай!» — и работа прекращалась. Только один рабочий, Иван Остроленко, продолжал стучать своим молотком.

Это был странный человек. Он появился на комбинате незадолго до войны. Держался в стороне ото всех, был тих, неразговорчив. Работал хорошо, но как-то холодно, без огонька, без увлечения. И рабочие не любили его. Вернее, они почти не замечали Ивана Остроленко.

Но теперь его поведение откровенно возмутило товарищей. Они пробовали уговаривать Остроленко, стыдить, молодежь как-то даже пригрозила ему расправой — он отмалчивался. Покатилов решил поговорить с ним один на один и во время перерыва отозвал его в сторону.

— Что же ты, Остроленко, как белая ворона среди нас?

— Я рабочий человек, — хмуро отозвался тот, — а рабочему человеку положено работать…

— А ты понимаешь, на кого работаешь?

— Мне все одно на кого… мое дело работать. Все прочее меня не касается… А потом, — Остроленко беспокойно осмотрелся по сторонам, — видел ты, что немец со стариком сделал?

— Трусишь? — резко спросил Покатилов.

— Известное дело, трушу, — спокойно ответил Остроленко. — Каждый человек за свою жизнь дрожит. Умирать никому неохота…

И, повернувшись спиной к Покатилову, он медленно пошел на свое место.

С тех пор товарищи оставили Остроленко в покое. Они не здоровались с ним, не разговаривали, словно его и не было. А он молчал и продолжал работать…

Вначале все шло благополучно. Дело в том, что верзила Франц был пунктуально аккуратен: точно в назначенную минуту являлся на работу, точно уходил и всегда в одно и то же время снова возвращался в котельную.

Как только за Францем закрывалась дверь, рабочие спокойно прекращали работу. И Покатилов со временем стал проявлять известную небрежность: он даже не выставлял постов у дверей и ограничивался только тем, что следил за часами.

Как-то раз верзила Франц ушел из котельной. Работа тотчас прекратилась. Люди спокойно закурили, занялись разговорами. И только Иван Остроленко размеренно постукивал своим молотком.

Дверь неожиданно отворилась — вошел сам Герберт Штифт. То ли бетрибсфюрер решил захватить всех врасплох, то ли это произошло случайно.

Все растерялись. Бетрибсфюрер с минуту молча смотрел на рабочих. Потом резко и холодно сказал:

— Господин директор, я хочу осмотреть работу!

Покатилов повел Штифта по котельной…

«Признаюсь, изрядно я перетрусил! — рассказывал потом Покатилов. — Ведь этот проклятый немец действительно кое-что понимал в нашем деле. А показывать, в сущности, было нечего…»

— И это все? — спросил Штифт.

— Все, — ответил Покатилов и довольно путано начал ссылаться на различные объективные причины.

— Вы об этом, господин директор, скажете не мне и не здесь, — заявил Штифт и, повернувшись, ушел.

Не прошло и десяти минут, как появились немецкие солдаты и заняли все выходы и входы.

Прошло еще с полчаса. Неожиданно появились фельдфебель Штроба и Лысенко. Штроба снял немецкие посты, а Лысенко вызвал Покатилова.

— Ну, Покатилов, рассказывай!

Покатилов рассказал ему все, как было. Лысенко молча выслушал, а потом хорошенько отчитал Покатилова.

— Благодари Гавриила Артамоновича! — сказал Лысенко в заключение. — Не будь Шлыкова — висеть бы тебе на перекладине!

Оказывается, Штифт, вернувшись из котельной в контору, хотел было звонить в гестапо, но его вовремя остановил Шлыков. Узнав, в чем дело, он сразу же перешел в наступление.

Гавриил Артамонович доказывал, что Покатилов тут ни при чем, что во всем виноват Франц: он был груб с рабочими, убил ни в чем не повинного старика-счетовода (к тому времени бедный старик умер). Штифт ему возражал, говоря, что только так и нужно поступать с русскими лентяями и лодырями, которые не желают выполнять его приказов.

Но Шлыков продолжал настаивать на своем и даже сумел доказать, что Покатилов — прекрасный специалист, его слесари — опытные рабочие. Если господин Штифт хочет, чтобы электростанция была быстро пущена в ход, надо дорожить такими людьми. Со своей стороны, он, Шлыков, осмеливается рекомендовать господину Штифту следующее: Франца убрать, наблюдение за работой поручить непосредственно фельдфебелю Штроба и приказать Лысенко проверить, как идут работы на электростанции…

Штифт согласился с доводами Шлыкова. Пока бетрибсфюрер еще полностью доверял ему. Особенно понравилась Штифту мысль поручить проверку работ на электростанции Свириду Сидоровичу Лысенко.

В ту пору немец относился к Лысенко, пожалуй, не хуже, чем к Шлыкову: Штифту невольно импонировали спокойная сдержанность Лысенко и то уважение, с которым все окружающие относились к нему. Кроме того, хорошее отношение бетрибсфюрера к Шлыкову и Лысенко объяснялось и тем, что Штифт еще верил в восстановление комбината и считал, что только с помощью Шлыкова и Лысенко он может преподнести своему начальству такой богатый подарок.

Верзила Франц исчез, его больше не видели на комбинате.

Фельдфебель Штроба первые дни безотлучно торчал на электростанции. Но скоро ему это надоело: в котельной стоял невыносимый шум. Выполняя указание Лысенко, слесари делали вид, что работают с необычайным рвением…

Через несколько дней Штифт снова пришел к Покатилову и был приятно удивлен: работа действительно значительно продвинулась вперед. Слесари трудились так рьяно, что бетрибсфюрер счел возможным объявить благодарность господину директору.

Штифт стал еще больше благоволить к Шлыкову: ведь это он подсказал ему правильный выход. А Лысенко хитро улыбался в свои пушистые рыжие усы. Он-то знал: слесари больше шумят, чем работают. К тому же еле заметные трещинки, в свое время обнаруженные Покатиловым на стенках котла, еще покажут себя и в конце концов сделают бессмысленной и нелепой всю эту шумную возню в котельной…

* * *

Порфирьев нервничал: на его заводе работа вначале не ладилась. О производстве маргарина и речи быть не могло. Пресловутый шпейзефет и тот требовал пара, а локомобиль, о котором говорил Шлыков, все еще не работал.

Он оказался там, где Шлыков и указал, — на запасных путях. Доставкой его к маргариновому заводу занялся фельдфебель Штроба и сам лично руководил работой. Казалось бы, о чем еще мог мечтать Порфирьев? Но локомобиль неожиданно рухнул на землю, когда его снимали с железнодорожной платформы. И хотя фельдфебель и получил выговор от Штифта, но разве от этого Порфирьеву было легче?

Замена разбитых частей локомобиля заняла немало времени. К тому же пока локомобиль ремонтировали, внезапно исчезла одна его ответственная деталь. Прошло несколько дней, в течение которых тщательно искали, а потом заново изготовляли пропавшую деталь.

Наконец все было закончено. Локомобиль как будто был в полном порядке. Его благополучно доставили к маргариновому заводу. Теперь оставалось дать пар.

По рекомендации Шлыкова к локомобилю был приставлен старый слесарь теплоэлектростанции Иван Петрович Кухленко.

Начались неполадки с топливом. Шлыков, Лысенко и Кухленко уверяли Штифта, что на Кубани локомобили обычно топят соломой. Но Штифт и главным образом фельдфебель Штроба заупрямились: они потребовали антрацит для топки локомобиля.

Прошел еще день в тщетных поисках антрацита, и в конце концов остановились на штыбе, хотя Лысенко и заявил Штифту, что не ручается за успех.

У локомобиля собралось все начальство: Штифт, Штроба, Шлыков, Порфирьев. Не было только Лысенко: он работал вместе с Покатиловым на электростанции и не мог прийти.

Кухленко растопил котел. Штыб весело горел. Иван Петрович шуровал вовсю, подкидывая топливо. Из трубы валил густой черный дым. Давление в котле нарастало. Стрелка манометра медленно ползла вверх.

Кухленко, открыв кран, пустил пар в заводской паропровод. Стрелка манометра неожиданно начала быстро падать и замерла на нуле.

Штифт был вне себя от гнева. Он топал ногами, угрожал.

— Извините меня, господин Штифт, — спокойно перебил его Лысенко, только что подошедший к локомобилю. — В свое время я уже докладывал вам, что эта система не приспособлена к штыбу. Разрешите еще раз осмотреть машину.

Около часа Лысенко вместе с Кухленко возились около локомобиля. Они вылезли из-под него черные, как негры. Лысенко попросил у Штифта отсрочки на день: он обнаружил какую-то неисправность.

— Хотя должен вас предупредить, господин Штифт, — заметил Свирид Сидорович, — что я по-прежнему не гарантирую успех.

Отсрочка была дана. Но на следующий день повторилось то же самое, с той лишь разницей, что три часа локомобиль исправно давал пар, а потом снова заупрямился.

Когда об этом доложили Штифту, немец даже побледнел от негодования. Он вызвал по телефону командование инженерного батальона и потребовал прислать техника. Ему ответили, что техник явится завтра утром.

Шлыков присутствовал при этом разговоре Штифта. Он вышел из кабинета и тотчас же направился к Порфирьеву.

— Добрый день, Юрий Александрович! Пришел наведаться, как живете-можете?

Порфирьев был мрачнее тучи. Ему хотелось выслужиться перед новым хозяином и первому на комбинате дать продукцию, какого бы качества она ни была. А тут проклятый локомобиль!..

— Позор! — негодовал он. — Локомобиля пустить не можем!

— Для вас стараемся, Юрий Александрович, — улыбаясь, ответил Шлыков. — Поджидаем, пока вы изучите мою брошюрку…

Дело в том, что когда было решено вместо маргарина вырабатывать шпейзефет, Шлыков обещал помочь Порфирьеву — и сдержал свое обещание. Он раздобыл где-то немецкую инструкцию по производству шпейзефета и дал ее Порфирьеву. Эта инструкция спасла Порфирьева. Не будь ее, он долго бы возился с освоением незнакомого ему технологического процесса. И вот теперь Шлыков и напомнил ему об этой инструкции.

— Я давным-давно ее проштудировал! Все оказалось проще простого…

— Давным-давно? — хмурясь, повторил Шлыков. Он говорил с Порфирьевым, как строгий начальник с провинившимся подчиненным. — А почему вы вовремя не сказали мне об этом? Или, может быть, вы решили действовать самостоятельно и нарушить соглашение, которое мы заключили тогда у вас на квартире?..

— Да что вы, Гавриил Артамонович! — оправдывался Порфирьев. Его встревожил тон Шлыкова. Больше всего он боялся остаться без поддержки всемогущего старика. — Я просто не догадался, что мне надо сообщить вам об этом…

— Плохо, что не догадались: вы бы давно имели пар. Надеюсь, в ваших интересах дать скорее продукцию?

— Ну, еще бы! Что за вопрос! — пробормотал Порфирьев.

— Ну, хорошо!.. Теперь вы сами пустите локомобиль.

— Я? — удивился Порфирьев. — Но ведь этим Кухленко занимается!..

— У Кухленко, как вы знаете, ничего не получилось. А у вас получится… Вот, не угодно ли прочесть? — и Шлыков протянул Порфирьеву потрепанную брошюрку «Спутник кочегара». На одной из страниц красным карандашом было отчеркнуто несколько строк. В них говорилось, что при использовании в качестве топлива штыба в локомобиле необходимо применять искусственное дутье.

— Так просто? — невольно вырвалось у Порфирьева. — Неужели Кухленко этого не знал?

— Я уже говорил, что мы поджидали вас. Как видите, договор я свято соблюдаю. Идите к Штифту, добейтесь приема и скажите об этом дутье. Но только не пытайтесь топить ни Кухленко, ни Свирида Сидоровича Лысенко… О разговоре со Штифтом немедленно доложите мне. Понятно?.. — и, кивнув головой, Шлыков неторопливо, старческой походкой вышел из кабинета Порфирьева.

Порфирьев сделал так, как приказал ему Шлыков. На следующее утро к Штифту явился немецкий техник и подтвердил то же самое, что говорил Порфирьев. В течение трех дней был налажен вентилятор, поставлены новые колосники, а на четвертый день локомобиль начал давать пар. Правда, время от времени он выходил из строя, но все же с грехом пополам завод получал пар, хотя и в очень ограниченном количестве. Вскоре Порфирьев торжественно рапортовал Штифту о выпуске первых трехсот килограммов шпейзефета.

Этот шпейзефет был отвратителен. Да иначе и быть не могло: производство его велось из рук вон плохо. Растительное масло поступало на завод из станичных маслобоен. Оно было вполне доброкачественным. Но на заводе его сливали в подземный резервуар, и там оно по «неизвестным причинам» очень быстро портилось, становилось прогорклым. Примерно то же самое происходило и с говяжьим жиром: его сваливали прямо на пол, в грязи и сырости он, конечно, тоже быстро портился. И вот из этого-то сырья и приготовлялся шпейзефет. К тому же шпейзефет запаивали в грязные жестяные бидоны из-под касторового масла и в таком виде отправляли в Германию…

И все же Штифт был очень доволен. Он вызвал к себе Шлыкова и попросил его прислать жестянщика. Штифт поместил его в маленькой конурке, рядом со своим кабинетом. Жестянщик делал небольшие бидоны, Штифт наполнял их шпейзефетом и отправлял по разным адресам в Германию. Надо думать, это были посылки друзьям и родственникам. Скоро к Штифту присоединился и фельдфебель Штроба.

Как-то раз Лысенко заглянул на завод Порфирьева. Улучив удобную минутку, к нему подошла одна из работниц, по фамилии Скокова. До немецкой оккупации она работала бактериологом в лаборатории на комбинате. Теперь ее специальность была не нужна, и молодого бактериолога послали чернорабочим на маргариновый завод.

— У меня к вам просьба, Свирид Сидорович, — сказала Скокова. — Избавьте меня от этой пытки! Я прошу вас не потому, что мне здесь физически тяжело. Нет, мне просто противно смотреть на всю эту грязь и мерзость…

— Что же вы хотите? — осторожно спросил Лысенко.

— Я знаю немецкий язык, хорошо печатаю на машинке. Может быть, вы устроите меня машинисткой в главную контору? — Осмотревшись по сторонам, она добавила: — Уверяю вас, Свирид Сидорович, я могу быть полезной…

— Хорошо! — сказал Лысенко.

Через несколько дней Скокову вызвали в контору и объявили, что она назначается машинисткой.

Порфирьев ходил по комбинату именинником: сам Герберт Штифт здоровался с ним за руку, обещал награду, и Порфирьеву казалось, что он вышел, наконец, на ту широкую дорогу к почету и известности, о которой так долго мечтал. Он стал заносчив и груб с рабочими, а при встрече со Шлыковым со снисходительным видом кивал ему головой. К тому же Порфирьев готовил еще один приятный сюрприз господину Штифту, и готовил тайно от Шлыкова. Порфирьев был уверен в успехе. И тогда, мечтал Порфирьев, он перестанет зависеть от Шлыкова, которого он боялся и ненавидел.

Но вот однажды Шлыков пригласил Порфирьева к себе.

В маленький, тесный кабинет Шлыкова Порфирьев вошел с надменным видом и небрежно спросил:

— Вы, кажется, хотели меня видеть, господин Шлыков?

— Садитесь, — холодно ответил Гавриил Артамонович. — Садитесь и рассказывайте, что вы задумали.

Порфирьев невольно вздрогнул: неужели этот старик разгадал его замысел?.. Нет, не может быть! Порфирьев возмущенно ответил:

— Я не понимаю вас, господин Шлыков. К тому же мне, признаться, надоел ваш начальнический тон…

— Молчать! — крикнул Шлыков. — Отвечайте на мой вопрос.

Это было так неожиданно, что Порфирьев невольно опустился на стул.

— Не понимаю… — пробормотал он.

— Забыли, господин Порфирьев? — продолжал Шлыков. — Ну так я напоминаю вам. Слушайте… Вы разузнали, что рядом с баком, куда сливается станичное масло, находится второй бак, наполненный прекрасным подсолнечным маслом. При уходе его не успели уничтожить. Теперь вы тянете к нему маслопровод, хотите подарить масло немцам. Вы думаете, что это принесет вам почет и славу и поможет вам свалить меня. Не выйдет! Я для вас слишком крепкий орешек — только зубы поломаете!

Шлыков встал и прошелся по комнате. Потом подошел к Порфирьеву. Тот сидел бледный, растерянный…

— Эх вы! — уже более спокойным тоном проговорил Шлыков. — Чего вы хотите, куда торопитесь? Вы — первый человек на комбинате! Немцы благоволят к вам. Вашим шпейзефетом довольны. Что вам даст это масло? Тот же шпейзефет, только чуть получше. Славы вам это немного прибавит, а меня вам все равно не свалить… Нет, Юрий Александрович, маслице это надо для старых хозяев сохранить…

— Для кого? — Порфирьев испуганно взглянул на Шлыкова.

— Для большевиков, — спокойно ответил тот.

— Для большевиков?.. Но они так далеко, — неуверенно возразил Порфирьев. — Да они и не вернутся…

— Не так уж далеко, как вам кажется, — продолжал Шлыков, следя за выражением лица Порфирьева. — Сохраните вы, Юрий Александрович, это маслице про запас. Если большевики вернутся, скажете им: «Это я сберег». И простятся вам за это масло локомобиль, и шпейзефет ваш вонючий, и даже признательность господина Штифта.

В дверь постучали. Вошла Анна Потаповна.

— Гавриил Артамоныч, тебя Штифт требует.

— Запомните то, что я вам сказал, господин Порфирьев! — тихо произнес Шлыков, когда за Потаповной закрылась дверь. Голос его был холоден и спокоен. — Масло вы оставляете в покое. И знайте: это мое последнее предупреждение. Первое ваше самочинное действие — и от вас и следа не останется… Даю вам в этом слово!

В эту ночь Порфирьев не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок и к утру твердо решил: из подчинения Шлыкова не выходить. Этот старик действительно знает все, что происходит на комбинате.

* * *

Хуже всего дело обстояло у Ивана Карловича Вейнбергера: его завод совсем не работал.

Разбирая изуродованные взрывами агрегаты, слесари не могли даже из нескольких однотипных машин собрать хотя бы одну. Временное динамо с нефтедвигателем в результате неожиданной аварии сгорело. Его две недели перематывали и в конце концов бросили, так и не добившись успеха. Водопровод бездействовал. Рабочие изрыли весь двор в поисках основной водопроводной магистрали, но не нашли ее. Мне рассказывали потом, что рабочие несколько раз натыкались на трубу, но тотчас же снова забрасывали ее землей и начиняли старательно копать рядом…

Больше всего Ивана Карловича беспокоили компрессоры. Перед уходом наши демонтировали их, сняв и спрятав куда-то отдельные части. Заказ на эти части был передан Батурину, в механические мастерские, а наблюдение за изготовлением их было возложено на Вейнбергера. Иван Карлович несколько раз заходил к Батурину и понял, что не скоро получит необходимые детали. И это его не на шутку встревожило.

В бессонные ночи ему представлялось такое положение: Штифт восстановит ТЭЦ, даст пар, электричество, воду… Тогда задержка будет только за компрессорами, а они не готовы, и ему, Вейнбергеру, придется держать ответ. Он догадывался, что демонтированные части целы и невредимы. Больше того, Вейнбергер был почти уверен в том, что они лежат тут же на заводе, в куче мусора, которая недавно выросла на заднем дворе…

Иван Карлович ходил около этого мусора, как кот вокруг горшка с горячими сливками. Он никак не мог решить, что же ему делать: промолчать или разобрать мусор, найти детали и объявить об этом Штифту.

И то и другое грозило осложнениями. Промолчишь — плохо, обнаружишь — заставят монтировать компрессоры. Вейнбергер больше всего на свете ценил спокойствие и больше всего боялся малейшей ответственности…

Надо полагать, что секрет этих мусорных куч хорошо знал и Шлыков.

Как-то раз он пришел на завод и застал Вейнбергера, в раздумье стоявшего около злосчастной кучи мусора и металлолома.

— Куда это вас занесло, Иван Карлович? — удивился Шлыков, пристально всматриваясь в лицо инженера.

— А вы зачем сюда пожаловали, господин Шлыков? — в тон ему ответил Вейнбергер, пряча от него глаза.

— Вас ищу…

Тут Вейнбергер так красноречиво посмотрел на мусорные кучи, что Шлыков решил: инженеру все известно!..

— Так!.. — собираясь с мыслями, проговорил он. — Скажите, Иван Карлович, — спросил он неожиданно, — вы в подкидного дурака играете?

— Детская игра, господин Шлыков…

— Справедливо, но вот представьте себе такое положение: сданы карты — у вас на руках козырной туз, остальное — мелочь: семерки, восьмерки и все некозырные. Ваш противник кроет тузом. Скажите, вы подкинете ему вашего козырного?

— Что за вопрос? Конечно, нет!

— Нет? Ну так советую вам и в жизни поступать так же: не сбрасывайте раньше времени козырного туза. Попридержите — пригодится! — Шлыков потрогал концом своей клюшки мусорную кучу.

— Пожалуй, вы правы, — помолчав, ответил Вейнбергер. На этом их разговор закончился…

Вейнбергер так и не разобрал мусорные кучи, и спрятанные в них части компрессоров благополучно дождались наших…

* * *

Было одно место на комбинате, которое беспокоило Штифта, пожалуй, даже больше, чем что-либо другое: силосные башни.

Наши, уходя из Краснодара, зажгли хлопковое и подсолнечное семя, хранившееся в этих башнях. Вначале Штифт отнесся к этому равнодушно: семя все равно потеряно, а горит оно или не горит, ему до поры до времени было безразлично.

После прихода немцев рядом с силосными башнями был устроен крупный артиллерийский склад.

Очень скоро немцы поняли, что совершили непростительную ошибку: по ночам горящее семя отбрасывало вверх, в темное небо, огненные столбы, и они служили прекрасным ориентиром для советских самолетов.

Немецкое командование забеспокоилось. Комендант города приказал Штифту немедленно потушить пожар. Бетрибсфюрер попробовал было выполнить приказ, но сделать это силами рабочих комбината не удалось: огненные столбы по-прежнему вздымались по ночам ввысь. На пожар были брошены немецкие саперы. Они умело взялись за это дело, и через неделю огонь начал стихать.

Теперь пришла очередь волноваться нашим. Арсений Сильвестрович вызвал в «Камелию» Лысенко и передал ему приказ штаба партизанского движения Юга: снова «раздуть пожар».

Лысенко, получив этот приказ, вспомнил об Остапчуке.

Этот щупленький, невысокого роста начальник пожарной охраны комбината до войны был грозою наших директоров. Стоило кому-нибудь из них не выполнить какого-нибудь даже самого незначительного правила противопожарной охраны, как Остапчук начинал бить во все колокола и не успокаивался до тех пор, пока не добивался своего. Он был поистине энтузиастом и мастером своего дела.

Незадолго до оккупации с ним случилось несчастье: на пожаре, вспыхнувшем во время одного из очередных налетов немецких бомбардировщиков, он жестоко обжег себе ноги и теперь, тяжелобольной, лежал дома. Вот к нему-то и отправился Лысенко посоветоваться.

Остапчук внимательно выслушал Свирида Сидоровича и решительно заявил:

— Пойду посмотрю. Может, что-нибудь и надумаю…

Лысенко долго отговаривал его, уверял, что он не дойдет, что вконец покалечит свои ноги, но на все уговоры Остапчук отвечал:

— Кроме меня, некому заняться этим делом! Пойду…

Как добрался Остапчук до силосных башен и как у него хватило на это сил, известно ему одному. Он и пролез в подземный коридор под башнями, пробыл там с полчаса и вылез обратно. Но домой дойти уже не смог: пришлось товарищам нести его на руках…

— Позовите ко мне Лысенко, — твердил он, морщась от боли. — Чтобы сегодня же пришел. А то поздно будет…

Лысенко тотчас явился к нему.

— Все в порядке, товарищ Лысенко, — сказал Остапчук, когда Свирид Сидорович уселся у его кровати. — Все в порядке: пожар раздуем. Только мне помощь нужна. Прежде всего, парня поздоровее, чтобы сила у него в руках была. А второе — деревянный ящик. — Остапчук точно указал размеры этого ящика. — Верхнюю крышку надо снять, а в трех боковых стенках пробить отверстия. — Остапчук объяснил, как и какой величины надо сделать отверстия. — Вот и все, товарищ Лысенко! А завтра я огонек раздую…

Но на следующий день Остапчук не смог встать с постели. Только на третий день он с превеликим трудом снова смог добраться до силосных башен. Ему помогал Миша, слесарь батуринской бригады из механических мастерских, крепкий, жилистый паренек, на которого можно было положиться.

— Вошли мы с Остапчуком в подземный коридор, — рассказывал потом Миша. — Темным-темно… Одно спасение — электрический фонарик. Прошло минут пять — останавливает меня пожарник. «Тут, — говорит. — Свети наверх». Вижу тяжелую чугунную задвижку. «Тяни, Миша». Добрых полчаса возился я с этой проклятой задвижкой, все руки отмотал, но все же отодвинул. Над ней — железная решетка. «Ящик давай», — приказывает Остапчук. Ящик этот я еще накануне туда доставил. Открытой стороной прислонили мы ящик к решетке, а под него всякого мусора наложили. Мусором завалили и ту сторону ящика, в которой отверстий не было. «Ну, вот и все, — говорит Остапчук. — Теперь тяга подходящая». И только тут я понял, что задумал пожарник: решетка была от вентиляционного хода, а отверстия в стенках ящика Остапчук велел сделать для того, чтобы воздух проходил из коридора к решетке. Мусор же мы навалили для маскировки. Перехитрил пожарник немцев — до прихода наших горели силосы, и ничего немчура с ними сделать не могла… Обратно Остапчук идти не мог. Пришлось его на руках, как ребенка, тащить. Я его несу, а он стонет от боли. Когда я вынес его наружу, он совсем сомлел. Побежал я за подмогой. Мы с ребятами благополучно донесли его домой и уложили в постель. Он был почти без сознания. Но все же сказал: «Миша, ступай к Лысенко и доложи ему: все в порядке…»

Как-то раз под вечер к Лысенко на мылозавод словно мимоходом заглянула Скокова. Он вышел из цеха: Скокова поджидала его на темной площадке лестницы.

— Свирид Сидорович, — шепнула она, — я только что слышала, как Штифт говорил, что на днях к нам приедут Родриан и немецкие инженеры. Уж они-то, наверное, будут поопытнее этих спесивых индюков вроде Штифта!.. Не мешало бы подготовить наших товарищей… До свидания, спешу!.. Спасибо за перевод в контору, Свирид Сидорович! — добавила она.

Лысенко сейчас же взял сломанную деталь и направился к начальнику механических мастерских Батурину. Найдя его в конторке, Лысенко подождал, когда ушли посторонние, и негромко сказал:

— Товарищ Батурин, часа через два зайди к Покатилову — есть серьезное дело. Да пришли, только осторожненько, к нему всех коммунистов. Не забудь предупредить их об осторожности!.. Теперь дай мне другую деталь вместо этой сломанной. И сам, когда пойдешь к Покатилову, веди себя поаккуратнее: за тобой, как и за мной, могут особенно следить немцы. Они ведь тоже не дураки!..

В далеком, темном углу подвала теплоцентрали по заданию Лысенко Покатилов давно уж присмотрел убежище с запасными выходами.

Когда Лысенко следом за Покатиловым пробирался по нескончаемым переходам подземелья, то он, несмотря на то что бывал здесь много раз, когда строили ТЭЦ, все же очень скоро потерял ориентировку.

— Пришли, — сказал наконец Покатилов.

Лысенко различил в темноте вспышки папирос в плотной массе сидевших прямо на земляном полу людей.

Когда он поднял руку, поправляя сбившуюся фуражку, то коснулся потолка. «Сидим в дымоходе», — подумал Лысенко.

— Теперь все в сборе, — сказал Покатилов. — Можно, Свирид Сидорович, начинать. Мои ребята караулят. При тревоге нужно рассыпаться по запасным ходам.

Лысенко с невольным волнением всматривался в сидящих перед ним людей. Это было первое подпольное партийное собрание на комбинате после прихода немцев.

— Товарищи, — сказал Лысенко, — партийное собрание, хотя по известным причинам и не в полном составе, полагаю, можно считать открытым. Возражений нет?.. Хорошо… Предлагаю избрать председателя, а секретаря нам не потребуется: он ведь все равно ничего не запишет, да и писать-то нельзя! Каждый будет сам себе секретарь!.. Ну, называйте кандидатуру председателя, да не теряйте даром времени: оно у нас исчисляется минутами.

— Да что говорить? — сказал водопроводчик Соколов. — Я предлагаю товарища Лысенко председателем!

Все присутствовавшие дружно поддержали это предложение.

— Докладывать придется тоже мне. Буду краток, — сказал Лысенко. — В порядке отчета скажу, что почти все мероприятия, намеченные нашей партийной организацией и утвержденные подпольным горкомом партии, проведены в жизнь. Но сейчас возникает серьезное осложнение. За этим-то я и собрал вас сюда. Нам стало известно, что кроме немецких инженеров в скором времени сюда приедет сам Родриан. Здесь немало старых рабочих, хорошо помнящих Родриана. Он хитрее наших остолопов вроде Штифта и Штроба и понимает в этом деле больше их. Родриан — их начальник, и нам придется быть с ним весьма осторожными… К сожалению, у наших исполнителей партийных заданий за последнее время появились признаки непозволительного пренебрежения к врагу. Это неизбежно приведет к срыву нашего дела. Вот, к примеру, механический цех. Якобы восстанавливая оборудование, он делает явный брак. Так работать нельзя. Так немецких инженеров и тем более Родриана не проведешь. Этот саботаж они тотчас же разгадают, ведь он шит белыми нитками. Надо работать как бы по-настоящему, даже, пожалуй, с еще большим усердием, но делать все так, чтобы работа не давала никаких результатов. Возьмите себе примером хотя бы то, что делал на маргзаводе с локомобилем сидящий здесь Кухленко. Он измотал приставленного к нему инженера-теплотехника, которому не помог не только Штроба, но и Штифт. Пожалуй, вряд ли догадается, в чем дело, и сам Родриан! Или возьмите то, что мы сейчас делаем с производством шпейзефета. Неплохо справляется со своей задачей покатиловская компания, не говоря уже о товарищах с гидрозавода. Но механические мастерские могут подвести всех. Я, как ваш партийный руководитель, мог бы просто приказать им, тем более что сейчас собирать партийные собрания очень опасно. Мне хотелось бы, чтобы все присутствующие здесь прониклись сознанием того, что они выполняют очень ответственную и важную государственную задачу. Понимание этого — верный залог успеха наших операций. Здесь присутствует кое-кто из наших комсомольцев. С ними я поговорю отдельно, собрав их, возможно, в другом месте. Мне хочется сказать им: что случайно удалось сегодня, то сорвется завтра. А этот срыв может грозить арестом и провалом всей организации, чем мы не имеем права рисковать. Бояться врага не следует, но остерегаться его нужно обязательно. Знать больше, чем он, быть умнее его — это в нашей неравной битве основное правило. Здесь слишком темно. Многие так и не узнают, кто же был на этом собрании. Собирая вас здесь, я хотел, чтобы вы почувствовали и поняли, что в этом деле, в этой борьбе вы не одиноки. Твердо знайте и помните, что та битва с врагом, которую мы проводим, часто переходит в поединок одного подпольщика со многими, хорошо вооруженными врагами. Поэтому я советую в каждом деле предусматривать самое худшее, что может произойти. Но при этом твердо помните, что даже ваша смерть может принести великую пользу нашему общему делу борьбы за освобождение Родины… Ну, вот, товарищи, я кончил. Какие будут вопросы?

Вопросов было много. Лысенко коротко отвечал.

Начались прения. Но они грозили затянуться: высказаться хотелось всем, всем хотелось поговорить по душам в своей среде.

Наконец председатель поставил на голосование вопрос о прекращении прений.

Все понимали, что это не обычное партийное собрание: нужно было поскорее окончить его и уйти.

Сидя в темном подвале, все напряженно вслушивались в неясные звуки, долетавшие извне. Порой казалось, что выход уже окружен немцами…

Лысенко, закрывая собрание, сказал, что от темноты в подземелье, несомненно, у многих разыгралось воображение, но что все спокойно: Покатилов несколько раз проверял, нет ли опасности.

— Мне не стоит напоминать, — закончил Лысенко, — что необходимо строжайшее молчание о том, что мы были здесь на собрании, о моем отчете и о полученных директивах. Нарушение этого — прямая измена Родине и нашей партии… Давай, Покатилов, выводи всех постепенно наружу…

Это собрание сыграло большую роль в работе подпольщиков на комбинате. Люди приободрились, почувствовали свою сплоченность и с новыми силами продолжали свою трудную и опасную работу.

* * *

Дома Лысенко встретил встревоженный Котров.

— Беда, Свирид Сидорович… Валя заболела… Жар у нее: тридцать девять…

Валя металась, бредила. Срочно нужен был доктор. Но первого попавшегося доктора не позовешь: Валя нелегально жила у Свирида Сидоровича. Лысенко решил попытать счастья у доктора Булгакова, хотя прекрасно знал, что Булгаков на дом к больным не ходит. Но другого выбора не было. Лысенко был хорошо знаком с Булгаковым и был уверен, что тот не выдаст Валю.

— Беги, Иван! И без доктора не возвращайся…

Уж не знаю, что сказал Котров Булгакову, но доктора он привел. Булгаков осмотрел Валину рану, нашел нагноение, присыпал стрептоцидом и заверил, что ничего страшного нет.

Несмотря на поздний час, Лысенко оставил Булгакова пить чай. И вот за чаем Булгаков рассказал Свириду Сидоровичу о странном пациенте, который лежал у него в больнице.

Это был раненый русский лейтенант. По распоряжению немцев его доставили в больницу из концентрационного лагеря. Немцы за ним ухаживали, присылали ему подарки. Не так давно его посетил адъютант полковника Кристмана, шефа гестаповцев. А вчера приезжал и сам полковник… Лейтенант нервничает, отказывается от немецких подарков. В бреду говорит об отце, о каких-то шпионах…

— Не помните ли вы, доктор, фамилию этого лейтенанта? — спросил заинтересованный Лысенко.

Булгаков назвал фамилию, которую Лысенко хорошо знал. На следующий день Лысенко зашел в «Камелию» и рассказал Арсению Сильвестровичу о раненом лейтенанте.

 

Глава VIII

Об этом юноше, о котором я хочу теперь рассказать, мало кто знал в Краснодаре во время немецкой оккупации: такая уж работа выпала на его долю.

За долгие месяцы подполья он, по существу, никогда не оставался самим собою. Он должен был играть трудную, опасную, чуждую ему, человеку с доброй, открытой душой, роль. Оставаясь неузнанным, скрытый от друзей искусной маской, он шел тяжелым и страшным путем, который каждую минуту мог привести его к разоблачению и смерти или к тому, горше чего нет на свете, — к позорной кличке «предатель».

Впрочем, ему посчастливилось. Никто из его друзей не бросил ему в лицо это слово. Но разве это уменьшает всю тяжесть того испытания, которое он добровольно взвалил на свои плечи? И разве это хотя бы в какой-то мере умаляет его никому в те дни не ведомый героизм?..

Мне хотелось бы назвать его подлинное имя. К сожалению, по ряду причин я не волен это сделать даже теперь. Я назову его Жорой: так одно время называл его Арсений Сильвестрович, и под этим именем он был известен очень ограниченному кругу подпольщиков. Но я хочу еще раз подтвердить: в моем рассказе о нем, кроме вымышленного имени, все правдиво и точно.

Я хорошо знал отца Жоры. Больше того — мы были друзьями. Впервые мы столкнулись на подпольной работе в Петербурге, а в годы гражданской войны мы бок о бок дрались с белыми под Царицыном. Потом наши пути разошлись: я остался на Кубани, а отец Жоры уехал за границу, на ответственную работу в нашем торгпредстве в Берлине.

Ему нелегко пришлось на чужбине: фашисты весьма настойчиво охотились за ним, стараясь переманить на свою сторону. Это была тяжелая борьба. Его шантажировали, пытались подкупить, но он оказался неподкупным. Грозили смертью — он не испугался угроз.

Там, в Германии, отец Жоры, потомственный черноморский казак, уроженец Краснодара, тосковал о родине, о кубанских степных просторах, пирамидальных тополях, белых хатах станиц, о буйном весеннем цветении станичных садов…

«Хочу к себе, домой, — писал он мне из Германии, — в белую мазанку, где-нибудь на окраине Краснодара…»

Давно похоронив жену, он души не чаял в своем единственном сыне, которого в этой книге я назвал Жорой. Когда сын подрос, отец выписал его к себе.

Жора прожил в Германии несколько лет. Он получил в Берлине диплом инженера. Говорил по-немецки, как природный немец. Но так же, как отец, горячо любил родину — родную Кубань, где родился и провел свою юность.

Года за два до войны отец Жоры серьезно заболел. Врачи запретили ему работать. И тут, наконец, сбылась его мечта: он вернулся на родину и поселился на окраине Краснодара.

Война снова поломала его жизнь: немцы подходили к Краснодару, ему пришлось эвакуироваться в Ташкент. Жора ушел в армию.

И надо же было случиться так, чтобы в жаркие августовские дни 1942 года Жора, лейтенант зенитной артиллерии, оказался под Краснодаром!

Девятого августа, еще до рассвета, его вызвал к себе командир артдивизиона и приказал снять посты наблюдения вплоть до станицы Ново-Марьинской. Жора на грузовике быстро добрался до крайнего поста. Найдя старшего сержанта, он передал ему приказ немедленно грузить имущество на машину.

Рассвело. На востоке показалось солнце. А на западе, из предутреннего тумана, поднявшегося к небу, внезапно появилась стая «мессершмиттов». Они шли бомбить наши переправы на Кубани. Связь с Краснодаром еще действовала, и Жора передал о подходе немецких самолетов.

После этого он вскочил в машину и приказал гнать в Краснодар. Но мотор заупрямился, и водитель не мог его завести.

Неожиданно вдали на дороге показалось облако пыли. В бинокль Жора отчетливо увидел колонну мотоциклов, разглядел и зеленые куртки немецких солдат.

В кузове машины стояли счетверенные зенитные пулеметы. Жора спокойно выждал, когда колонна подошла достаточно близко, и дал длинную очередь. Колонна остановилась. Зеленые фигурки рассыпались в разные стороны.

Минуты две стояла тишина. Потом резко застрекотали пулеметы. Но к этому времени шофер Жоры уже справился с мотором, и машина на предельной скорости помчалась в Краснодар.

Там, где в шоссе вливается дорога с аэродрома, из канавы по машине ударили немецкие автоматчики. Водитель покачнулся. Его голова опустилась на баранку руля.

Жора перехватил руль и прибавил газ.

Показались первые белые домики города. Над машиной жужжали пули. Низко пригнувшись к рулю, Жора продолжал вести машину.

Из переулка сбоку наперерез неожиданно вырвался немецкий мотоцикл. Жора не успел затормозить… Удар. Машина останавливается. Под колесами — изуродованный мотоцикл и окровавленный труп немецкого солдата.

Жора соскакивает на мостовую. Но из того же переулка появляются новые мотоциклы. Жора бьет по ним в упор из пистолета. Передний мотоцикл, круто развернувшись, падает в канаву. Но Жора не успевает перезарядить пистолет: жгучая боль обжигает грудь…

Он приходит в себя на закате солнца и вначале ничего не может понять. Над головой — окрашенное вечерней зарей небо. Вокруг — десятки, сотни людей. Они сидят и лежат прямо на пыльной земле. Рядом кто-то бредит. Слышатся стоны… Жора пытается приподняться — и падает от нестерпимой боли в груди.

Отлежавшись, он осматривается. Он видит невдалеке от себя высокую ограду из колючей проволоки, за ней — знакомые очертания завода имени Калинина и стадиона «Динамо», а в углу ограды — высокий грибок поста. На площадке стоит тяжелый пулемет и около него — немецкий часовой.

«Плен… Концентрационный лагерь…»

Эта догадка мучительней той боли, что минуту назад свела судорогой тело.

Жора не помнил, сколько времени провел он в лагере. Горели раны, томила жажда, мутился рассудок. Явь переплеталась с бредом… То он видел отца, сидящего в палисаднике около их краснодарского домика, то аудиторию немецкого института. К нему подходит профессор, о чем-то спрашивает Жору… И вот уже нет профессора. Вместо него — немецкий офицер. Он грубо обыскивает карманы Жоры и несколько раз вслух повторяет его фамилию…

— Вы жили в Берлине?.. Ваш отец работал в советском торгпредстве? Вы учились в берлинском институте?.. — спрашивает немецкий офицер. И Жоре кажется, что он когда-то давно видел этого немецкого офицера…

Потом — провал в памяти, — и вот небольшая светлая комната. Жора лежит на кровати. Рядом сидит человек в белой докторской шапочке.

— Где я? Кто вы такой? — спрашивает Жора.

— Вы в больнице. Я — доктор. Молчите — вам вредно говорить.

— Почему я здесь?

— Вы ранены, — сухо отвечает доктор Булгаков, и Жора улавливает в его голосе скрытую неприязнь.

Потом доктор уходит. На его место садится сестра, молоденькая, молчаливая девушка-черкешенка. У Жоры снова начинается бред: он снова видит отца и того немецкого офицера, что обыскивал его карманы в лагере… Где он встречался с ним?

На следующее утро Жоре подают чашку какао. Потом приходит доктор и кладет на ночной столик две плитки дорогого шоколада. Жора недоуменно смотрит на Булгакова.

— Это прислали вам, — коротко говорит доктор.

— Кто?

— Не все ли равно… господин лейтенант?

— Нет, не все равно, доктор, — резко отвечает Жора. — Кто прислал? Говорите!

— Ну уж, если вам так угодно… Адъютант полковника Кристмана, шефа гестаповцев.

— Кто? — кричит Жора, приподнимается на постели, но снова бессильно падает на подушки.

— Успокойтесь. Вам нельзя волноваться.

Стиснув зубы от боли, лейтенант медленно приподнимается, хватает здоровой рукой плитки шоколада и с силой швыряет их на пол.

— К черту! — кричит он. — К черту!..

В этом крике выливается все его возмущение гнусным посягательством на неподкупное достоинство советского человека, на честь советского офицера. Только так расценивает он немецкий «подарок»…

И в ту же минуту ему кажется, что он проваливается в какую-то темную пропасть… Он теряет сознание.

Когда Жора приходит в себя, он видит над собой встревоженное лицо доктора. Но теперь в нем уже нет прежней отчужденности, Жоре кажется, что глаза Булгакова светятся теплотой и участием.

— Поймите одно, — тихо говорит доктор. — Главное: быть здоровым и сильным. Только тогда вы сможете сделать все, что сочтете нужным. Сейчас вам требуется прежде всего покой: никаких волнений, расспросов и тем более вот этаких… выходок с шоколадом…

Проходит еще четыре дня. Жора заметно поправляется. У его постели ночью дежурит сестра. Днем его часто навещает доктор. Жора пытается расспросить доктора о положении на фронте, о жизни в Краснодаре, об этом проклятом немецком офицере, но Булгаков неумолим.

— Нет. Ни слова не услышите вы от меня до тех пор, пока не поправитесь…

Жора нервничает: знакомое лицо немецкого офицера не выходит из головы. Что нужно адъютанту полковника Кристмана от него, раненого русского лейтенанта?.. И почему его перевели из лагеря в больницу?

На следующий день Булгаков приносит Жоре аккуратно свернутый пакет.

— Здесь вино, шоколад, какао, сливочное масло, сгущенное молоко. Это именно то, что вам сейчас особенно нужно. Не скрою: все это принес тот же немец. Я зайду к вам через десять минут. А вы спокойно подумайте…

Доктор быстро выходит из комнаты. А когда через четверть часа он снова возвращается к Жоре, тот лежит с закрытыми глазами.

— Вы спите? — тихо спрашивает Булгаков.

— Нет, не сплю. — В голосе Жоры доктор улавливает такое спокойствие, какое обычно бывает у человека, принявшего твердое, бесповоротное решение. — Я не сплю. Я просто очень устал. Мне хочется отдохнуть. Я попытаюсь уснуть. Только попрошу вас, доктор: унесите отсюда этот сверток…

Доктор внимательно смотрит на Жору, хмурится. Жора молчит. Он лежит с закрытыми глазами. Доктор берёт сверток и бесшумно выходит из палаты.

* * *

Вечером кто-то осторожно постучал в дверь палаты, в которой лежал Жора.

— Darf ich herein?

— Herein! — по-немецки же машинально ответил Жора.

В комнату вошел немецкий офицер, высокий, стройный, затянутый в ловко сшитый мундир. От него пахло тонкими французскими духами, розовые щеки лоснились от бритья, пробор был выведен как по ниточке.

Жора вздрогнул: перед ним стоял офицер, которого он видел в бреду в тот памятный день, когда, обессиленный от потери крови, лежал в лагере у завода Калинина.

— Здравствуйте, коллега! — весело приветствовал его немец, садясь на стул у кровати. — Какие неожиданные сюрпризы преподносит нам война! Мог ли я думать, что встречу старого знакомого где-то на Кубани, раненного, истекающего кровью? Но вы, кажется, не узнаете меня? Неужели я так изменился?

— Нет, не узнаю, — ответил Жора.

Немец, добродушно улыбаясь, продолжал непринужденно болтать.

— Ну что же, я попробую вам помочь. Итак, давайте вспоминать… Берлин… Ранняя весна… Идет письменный экзамен по сопротивлению материалов. Один из студентов быстро решил задачу. Но у его соседа дело не клеится. А ему надо сдать экзамен во что бы то ни стало: иначе грозит пренеприятный разговор с отцом…

— Отто Штейнбок! — невольно воскликнул Жора.

Он отчетливо вспомнил экзамены в берлинском институте, своего соседа по парте и задачу, решение которой он подсказал этому напомаженному немцу…

— Наконец-то! — Штейнбок весело рассмеялся. — А я вас сразу узнал. Хотя, должен сказать, в лагере вы были… далеко не в форме… Ну, да теперь это дело прошлое. Надеюсь, здесь за вами хороший уход, коллега?

Жора не успел ответить, как немец снова заговорил:

— И представьте, какое стечение неожиданностей! Я докладываю о вас моему шефу, полковнику Кристману, а он мне заявляет, что прекрасно знал вашего отца по Берлину и очень уважал его. Должен сознаться, это не по моей, а по его инициативе вам доставляли сюда маленькие посылочки. Но, к сожалению, до меня дошли сведения, что вы не воспользовались ими. Вас не устроило их содержимое, очевидно? Это уже моя вина: надо было предварительно справиться о ваших вкусах. Может быть, вам прислать апельсины? Мы получили на днях прекрасные неаполитанские цитрусы. Буквально тают во рту…

Кровь бросилась Жоре в лицо. Он сделал нетерпеливое движение.

— Можете не беспокоиться, господин Штейнбок, — оборвал он немца. — Я у вас ничего не прошу и от вас ничего не приму.

— Узнаю вас, узнаю! Вы все тот же непримиримый, — ортодокс! Впрочем, я вас понимаю: нервное потрясение, раны, потеря крови… Но, я надеюсь, вы скоро поправитесь, отдохнете. И все постепенно устроится…

— Не понимаю, о чем идет речь. Ничего не устроится, господин лейтенант!..

Скрипнула дверь. На пороге появился Булгаков.

— Время истекло, господин лейтенант. Я вас предупреждал: больной еще очень слаб…

— Виноват, доктор! Но мы не виделись добрых три года! Да нет, пожалуй, даже четыре. И, естественно, заболтались. Сколько воспоминаний! Ухожу, ухожу… Да, чуть было не забыл самого главного. Мой шеф, полковник Кристман, просил передать вам, коллега, пожелание скорейшего выздоровления. «Скажите больному, — сказал он мне, — что на днях, как только выберу свободную минутку, непременно заеду пожать руку сыну моего старого знакомого, к которому и до сих пор чувствую большое, искреннее уважение…»

Жора пристально смотрел на немца. Видно, у него мелькнула какая-то мысль, он опустил глаза и спокойно сказал:

— Передайте вашему шефу, господин лейтенант, что я буду рад его видеть.

Немец бросил быстрый, настороженный взгляд на Жору.

— Вот и прекрасно! — дружески проговорил он. — Желаю вам скорейшего выздоровления. До свидания, коллега!

И, щелкнув каблуками, Штейнбок вышел из палаты.

Проводив гостя, Булгаков вернулся к Жоре. Тот лежал без сознания. Голова его сползла с подушки, одеяло упало на пол, на бинтах выступили яркие пятна крови. Долго пришлось возиться доктору, пока Жора наконец пришел в себя.

— Штейнбок ушел? — шепотом спросил он.

…Ночью, проходя по коридору, Булгаков услышал приглушенные голоса в палате Жоры. Доктор открыл дверь. У постели сидела сестра — та самая девушка-черкешенка по имени Бэлла, которая с самого начала почти безотлучно находилась около Жоры. Разговор оборвался. Булгакову показалось, что Жора что-то сунул под подушку.

— Что случилось? Вам плохо? — спросил Булгаков.

Сестра смущенно молчала, но Жора ответил:

— Пустяки, доктор! У меня немного закружилась голова, и сестра дала мне порошок. Теперь все прошло…

Булгаков решил завтра же утром хорошенько расспросить сестру о ночном разговоре, но утро принесло новые заботы, и доктор забыл поговорить с Бэллой.

* * *

Полковник Кристман, шеф гестаповцев, пришел навестить Жору в конце следующего дня. Среднего роста, склонный к полноте, с седыми волосами, стриженными «под бобрик», он неторопливо вошел в комнату, спокойно и коротко отрекомендовался: «Полковник Кристман» — и сел на стул у кровати. Все это он проделал так, будто уже много раз бывал здесь.

Жора не ожидал, что Кристман появится так скоро. Он побледнел и, приподнявшись на кровати, уставился на полковника. Потом быстро сунул руку под подушку. Но, как видно, не рассчитал своих сил: застонав, он бессильно откинулся на спину, а из-под подушки скользнул по простыне какой-то узкий, блестящий предмет и с металлическим звоном упал на каменные плитки пола…

Кристман сделал вид, что ничего не заметил. Он спокойно положил ногу на ногу и заговорил с Жорой по-русски:

— Я только что беседовал с доктором. Он сообщил мне, что вы еще очень слабы, что у вас повышенная нервозность и вас не следовало бы беспокоить. Но я все-таки позволил себе зайти к вам. Дело в том, что сегодня вечером мне придется на несколько дней выехать из Краснодара, а мне не хотелось бы откладывать этот разговор на неопределенное время. Я постараюсь быть кратким.

Кристман вынул портсигар, закурил.

— Я вас знаю довольно давно, господин лейтенант. Особенно хорошо я знаю вашего отца. Вся его работа в Берлине прошла на моих глазах. Мне известно, что наши агенты усиленно пытались завербовать его — и потерпели неудачу. Ваш отец оказался неподкупен и тверд. И за это я уважаю его.

Жора невольно поднял голову с подушки, с напряженным вниманием вслушиваясь в слова Кристмана.

— Вас это удивляет? Вы долго жили в Германии, окончили берлинский институт, и мне казалось, вы должны были бы понять нас, немцев… Первой заповедью настоящего немца была и осталась преданность великой Германии и нашему фюреру. К этим настоящим немцам я осмеливаюсь причислить и себя… Я много, много пережил. В свое время я кончил Лейпцигский университет. Потом был солдатом первой мировой войны и до дна выпил чашу горечи нашего поражения. Я был социал-демократом и вот — стал нацистом. Но кем бы я ни был — всего себя, все силы, всю волю я отдавал на то, чтобы из побежденной страны Германия превратилась во владыку мира, каким увидело ее сейчас человечество. Теперь судите сами, как же после всего этого я мог не уважать вашего отца, верного, неподкупного слугу своей родины? Я даже скажу вам больше… Тогда, в Берлине, я не раз говорил своим работникам: смотрите на этого человека и будьте такими, как он…

Кристман поднялся, прошелся по комнате и снова сел на стул у кровати.

— Перейдем к делу… Мы пришли на Кубань. Пришли навсегда. Но для нас Кубань — не Белоруссия и не Украина. Там — мы победители, завоеватели, господа. Здесь — мы друзья Кубани. Таково указание фюрера. И вот поэтому я и пришел к вам…

— Чтобы повторить историю с моим отцом и попытаться сделать из меня шпиона? — Грудь Жоры тяжело подымалась и опускалась. Его глаза следили за каждым движением немца.

— Я не так примитивен, как вы себе представляете, — ответил Кристман. — Я знаю, вы — точный слепок вашего отца и ни при каких обстоятельствах не станете шпионом. Да мне и не надо этого. Я пришел предложить вам союз и просить вашей помощи во имя блага вашего народа… Я уже сказал: мы явились сюда, на Кубань, друзьями — такова воля фюрера. Но среди нас есть ограниченные люди с чересчур прямолинейным мышлением. Они не знают вашего народа. Они не знают его обычаев, священных традиций. Не скрою от вас: мы допустили кое-какие ошибки, некоторые мои работники погорячились — и, возможно, пострадали невинные. Вот именно для того, чтобы эти ошибки не повторялись, чтобы не было ненужных жертв, я и прошу вас быть моим советчиком и консультантом. Не больше! Мне кажется, я правильно остановил свой выбор на вас: вы — казак, вы знаете свой народ, родную Кубань, вы — патриот, и кубанцы вам поверят, как сыну честного кубанского казака, широко известного в крае. Я не предлагаю ничего, порочащего вас, ничего, что в какой-либо мере могло бы оскорбить ваше чувство патриотизма. Наоборот: я зову вас стать активным другом вашего народа, его защитником. Вы поняли меня? Никаких шпионских сведений, никакой измены, никакого предательства! Только помощь в налаживании дружбы между великой Германией и славным кубанским казачеством. — Кристман помолчал. — Что же вы ответите мне?

— Я не верю вам, — проговорил Жора.

— Я ждал этого ответа: обстоятельства, естественно, заставляют вас быть настороженным. Но, поверьте, я не желаю вам зла. И, чтобы не быть голословным, приведу вам маленькое доказательство этого.

Кристман медленно наклонился и поднял с пола небольшой остро отточенный кинжал, который обычно в аулах носят черкесские девушки.

— Этим кинжалом, — сказал Кристман, не повышая голоса, — вы хотели убить меня. Другой на моем месте приказал бы вас повесить. А я предлагаю вам союз и никогда больше не вспомню об этом.

— А если я… откажусь? — спросил Жора.

Кристман пожал плечами.

— С вами поступят, как с обычным военнопленным — и ничего более. Прошу вас — подумайте… Я не хочу неволить вас быстрым ответом. Но помните: чем скорее вы решитесь, тем меньше будет невинных жертв, тем лучше будет для Кубани и лично для вас, конечно. Этот кинжал я возьму себе на память. До свиданья. Поправляйтесь.

Кристман кивнул головой и вышел.

В коридоре полковника поджидал Булгаков.

— Слушайте меня внимательно, доктор! — Кристман говорил холодно и строго. — Раненый должен выздороветь. Все, что вам потребуется для этого, получите через моего адъютанта. Помните: если молодой человек неожиданно умрет или исчезнет из больницы, я прикажу содрать с вас живого кожу.

Не дожидаясь ответа, полковник вышел на крыльцо и сел в машину…

* * *

В один из ближайших дней Булгаков, как обычно, принимал больных. Последним из числа записавшихся был коммерческий директор акционерного общества «Камелия». Он недолго задержал доктора: почтенный старик с седой бородой попросил проверить его сердце и выслушать легкие. У него оказался склероз, свойственный его возрасту, а беспокоивший его кашель был горловым и не вызывал никаких опасений.

— Простите, доктор, — сказал Арсений Сильвестрович Булгакову, когда тот протянул ему рецепт. — Знакомые говорили мне, что у вас в больнице лежит раненый русский офицер. По всем признакам — это мой племянник. Я прошу вас разрешить мне навестить его.

— Нет, это невозможно, — ответил Булгаков. Он хорошо помнил предупреждение Кристмана.

— Поверьте, доктор, мое посещение ему крайне необходимо! — в голосе Арсения Сильвестровича звучала глубокая взволнованность. Доктор Булгаков подумал о странных посещениях немцев, о тревожном состоянии раненого лейтенанта и сказал:

— Хорошо. Идите… Последняя дверь направо. Но только недолго.

Арсений Сильвестрович был старым другом семьи Жоры, и Жора тотчас узнал его, несмотря на то что седая борода, которую Арсений Сильвестрович отпустил перед уходом в подполье, изменила его облик.

Жора рассказал коммерческому директору обо всем пережитом — о лагере, о переводе в больницу, о немецких подарках, об адъютанте Штейнбоке, о Кристмане и его предложении, о злополучном кинжале. Это ведь был первый человек, с которым он мог открыто поделиться всем, что терзало и мучило его.

— По ночам у меня в комнате дежурит сестра Бэлла, милая черкесская девушка, — рассказывал Жора. — В ночь перед приходом Кристмана я случайно увидел у нее небольшой кинжал — маленький, острый клинок, который обычно носят девушки-черкешенки. Я упросил Бэллу дать мне этот кинжал. Я хотел убить Кристмана… Но когда Кристман пришел… Это было так неожиданно… кинжал выпал у меня из рук… Скажите, что мне делать?

— Что делать? — тихо переспросил Арсений Сильвестрович. — То же, что сделал бы твой отец на твоем месте: бороться.

— Бороться? Но как? Я в плену, я не могу шевельнуть рукой. За мной, я уверен, следят агенты Кристмана. Мне не убежать отсюда… Нет, я уже бессилен бороться. Мне остается одно — умереть!..

Арсений Сильвестрович молчал, не спуская с Жоры глаз.

— Я думал, ты тверже и разумнее, — проговорил он.

— Но что же мне делать? — повторил Жора. — Что?

— Согласиться! Идти к Кристману.

— Как? Быть немецким шпионом? Никогда!

— Это нужно сделать, мой друг! Ты пойдешь работать в гестапо. Вначале Кристман будет скромен: он — умная и хитрая бестия. Но с каждым днем он будет становиться смелее. Он потребует от тебя предательства. Ну что ж, тогда мы бросим ему кость… Ты должен смотреть за ним в оба. И — кто знает? — может быть, ты сумеешь спасти десятки жизней, схватить самого Кристмана за горло и поможешь нам нанести ему удар… Словом, ты будешь нашим разведчиком в гестапо.

— «Нашим»?..

— Мы не одни с тобой остались в Краснодаре. Нас много. Каждый из нас делает свое дело, и никто не отчаивается, никто не думает о смерти… Слов нет: бороться с Кристманом трудно. Но разве это не то самое, чему учила тебя партия, чему учил отец, о чем ты сам мечтал: быть на самом опасном посту, быть в первой штурмующей шеренге, когда грянет бой? Партия оказывает тебе эту честь: я говорю с тобой не только как друг твоего отца, но и как представитель штаба партизанского движения Юга, как представитель партии…

Жора молчал. Он лежал бледный, неподвижный, сдвинув брови, и смотрел в одну точку на потолке. Арсений Сильвестрович не торопил его. Он понимал: сейчас Жора решает судьбу своей жизни…

— Вы мне поможете, Арсений Сильвестрович? — спросил наконец Жора.

— Мы все будем бороться с тобой рука об руку. Но об этом поговорим потом — я еще загляну к тебе. А пока поправляйся, набирайся сил. Когда к тебе явится Кристман, скажи ему «да»…

Через несколько минут после ухода Арсения Сильвестровича Булгаков пришел к Жоре — и не узнал своего пациента.

— Долго мне еще валяться, доктор? — встретил его Жора вопросом. — Я готов следовать всем вашим предписаниям, только скорее поставьте меня на ноги.

В течение следующей недели коммерческий директор «Камелии» дважды приходил на прием к доктору Булгакову и каждый раз навещал Жору.

Спустя десять дней к больному снова явился лейтенант Штейнбок. Жора просил его передать полковнику Кристману одно слово: «Согласен».

Так Жора поступил на службу в гестапо.

 

Глава IX

Однажды рано утром Краснодар был взволнован объявлением городской управы, расклеенным на заборах и стенах домов. В объявлении говорилось, что сегодня в три часа дня немцы проведут через город партию русских военнопленных. Дальше сообщалось, что жители Краснодара могут передать военнопленным продукты у Красного собора, где будет остановка колонны пленных.

В назначенный час на большой площади у собора собралась громадная толпа.

Котров, которому было поручено присутствовать на соборной площади, немного запоздал. С трудом добравшись до улицы Седина, он увидел: вдоль всей Пролетарской до самой площади стояли женщины, пожилые мужчины, ребятишки. У всех в руках были узелки с хлебом, салом, помидорами, яблоками. Кое-кто из хозяек принес даже ведра с горячим, дымящимся борщом. А на балконах и крышах больших домов возились немецкие кинооператоры и фотографы устанавливали свои треножки.

Проходными дворами Котров пробрался на улицу Коммунаров, где жили его знакомые. Ему повезло: они оказались дома, и вместе с ними он устроился на высоком крыльце, откуда вся соборная площадь была видна как на ладони.

Толпа волновалась, возбужденно шумела. Все хотели поскорее увидеть наших военнопленных и передать им свои скромные подарки. Тут же на площади стояли немецкие офицеры, в толпе бродили полицаи, — и никто из них не пытался разогнать собравшихся.

Внезапно послышались крики:

— Идут! Идут!

В нескольких шагах от Котрова стоял полицейский. В руках у него был букет цветов. Размахивая им над головой, он кричал:

— Идут! Идут!..

Котрову стало не по себе. Чему радуется этот полицай? И почему у него цветы?..

Толпа зашумела сильней. Задние приподымались на цыпочки, вытягивали головы, пытались протиснуться вперед.

Наконец показалась группа военнопленных. Их было не более тридцати — сорока человек. Грязные, оборванные, с изможденными лицами, они шли по мостовой, беспокойно озираясь.

Толпа бросилась к пленным. Со слезами на глазах краснодарцы протягивали пленным свои подарки.

Но пленные испуганно отталкивали их.

— Спасибо, родные… Не надо… Не надо, — говорили они, то и дело оглядываясь на немецких конвоиров. — Нам запрещено брать… Убьют…

Неожиданно послышался глухой рокот моторов. На площадь въехал огромный запыленный грузовик. Брезент, покрывавший его, был снят. Котров вскрикнул от удивления: в кузове машины на носилках лежали раненые немцы.

За первой машиной шла вторая, третья, четвертая. В них тоже были раненые немцы. Они лежали вплотную друг к другу, обмотанные белыми бинтами, на которых кое-где проступали темные пятна крови.

— Наши!.. Ура!.. — закричал полицай, стоявший рядом с крыльцом. Он взмахнул рукой, и в кузов машины полетел букет цветов.

Это послужило сигналом.

— Наши! Наши! — кричали полицаи, сновавшие в толпе. Они бросали цветы, махали платками.

Немецкие кинооператоры вертели ручки своих аппаратов, фотографы щелкали затворами.

Толпа сразу притихла. Одни ничего еще не могли понять, другие, сразу смекнув, в чем дело, стояли молча, возмущенные этой гнусной инсценировкой.

У Котрова так все и кипело внутри. Он соскочил с крыльца и, расталкивая толпу, поспешил к Деревянко: надо было как можно скорее рассказать ему о провокации на соборной площади.

Но Котров не застал Деревянко в картонажной мастерской. Прождав около часа, он решил вернуться домой, к Вале, — она все еще жила у Лысенко.

Котров шел и с отвращением думал о том, как подло обманули немцы краснодарцев, с каким цинизмом они использовали лучшие чувства людей в целях своей лживой пропаганды, как все это было низко и в то же время глупо и бессмысленно! Сегодня же эта провокация станет известна всему городу… Ну что ж — тем хуже для немцев!..

И вдруг у Котрова мелькнула неожиданная мысль.

По слухам, раненых немцев привезли в город с юга. До последнего времени там было тихо. Что же это значит? Что за изменение в военной обстановке?.. Не началось ли наше наступление?

Котров спешил домой. Ему хотелось как можно скорее поделиться с Валей своими мыслями.

Валя встретила Котрова в прихожей: уже два дня, как она поднялась с постели и хотя с трудом, но все же бродила по комнатам.

— Ты был у собора? — первое, о чем спросила Валя.

Оказывается, она уже все знала: ей рассказала сестра Лысенко, забежавшая проведать больную.

— Какая низость! — говорила Валя. — Для чего этот обман? Чтобы в какой-то паршивой фашистской газетке поместить фотографию с надписью: «Население столицы Кубани восторженно встречает наших храбрых солдат, раненных на поле боя…» — Ее возмущала эта выдумка немцев. — Нет, Ваня, больше я не могу сидеть без дела! Вот придет сегодня Лысенко, я ему скажу… Пусть даст мне работу!.. Я абсолютно здорова!

В этот вечер им пришлось долго ждать Лысенко: у того выдался трудный день.

В обеденный перерыв по комбинату разнесся слух об инсценировке на соборной площади. Услышав об этом, Лысенко сейчас же обошел все заводы. Рабочие волновались. Всюду только и было разговоров что о немецком обмане.

Молодежь, особенно комсомольцы из батуринской бригады, надолго задержали Лысенко.

— Сколько еще можно терпеть? — с негодованием говорили молодые рабочие. — Бить надо немцев, а мы тут дурака валяем!..

Они настаивали на том, чтобы прежде всего расправиться с предателями, намекая на Шлыкова.

Нелегко было Лысенко хоть немного утихомирить горячую молодежь…

С комбината Свирид Сидорович прямо пошел домой. На ближайшем перекрестке его поджидала Скокова. Она сообщила, что сегодня на имя Штифта пришло письмо, в котором подтверждалось, что на днях в Краснодар должен приехать Родриан вместе с группой инженеров.

Лысенко ни минуты не сомневался, что Родриан сейчас же заявится на комбинат. Приезд Родриана, разумеется, меньше всего устраивал Лысенко. Он понимал, как и говорил об этом на партийном собрании, что Родриан, хорошо знавший производство, — не Штифт, да и инженеры — не то, что тупоумный фельдфебель Штроба. С ними придется держать ухо востро!

Лысенко решил зайти к Арсению Сильвестровичу, сообщить ему новости и попросить совета. Но коммерческому директору «Камелии», оказывается, уже все было известно: и немецкая провокация на соборной площади, и возмущение ею рабочих на комбинате, и даже предстоящий приезд Родриана.

— Все знаю, — сказал он Лысенко. — И даже чуть больше. Могу поздравить, дорогой: наши партизаны начали всерьез бить немцев.

Арсений Сильвестрович рассказал Лысенко, что на основной железнодорожной магистрали, где-то в районе Георгие-Афипской или Северской, партизаны пустили под откос немецкий эшелон. Одновременно с этим там же была разгромлена большая немецкая мотоколонна. Какой партизанский отряд совершил это — пока было неизвестно. Установлено одно: немцы понесли тяжелые потери, и те раненые, которых немцы привезли сегодня к собору, были доставлены как раз с места партизанских диверсий.

— Сейчас, Свирид, главное, — говорил Арсений Сильвестрович, — успокоить комбинатскую молодежь. Разъяснить ей законы «тихой войны». Наступают трудные времена… Одно лишнее слово может погубить все…

Как только Лысенко пришел домой, к нему подсели Валя и Котров.

Валя горячо и взволнованно говорила о том, что у нее нет больше сил сидеть без дела, что долг каждого советского патриота — мстить немцам и в первую очередь предателям и изменникам.

— Вот взять хотя бы вашего Шлыкова, — говорила Валя. — Вчера ко мне Миша заходил, из батуринской бригады. Рассказывал о нем… Слушать было страшно! Рабочий, старый член партии — и вдруг стал изменником, к немцам в лакеи записался!

Лысенко, обычно такой сдержанный, вдруг покраснел и вскочил из-за стола.

— Помолчи! — крикнул он. — Молода ты еще о людях судить!

Он прошелся по комнате. Потом, словно извиняясь за резкость, погладил оторопевшую Валю по волосам.

— Поседела, а ума не нажила! Верь мне: мы все видим, все знаем. А Шлыкова оставь в покое… Подожди — дальше виднее будет…

— Да невмоготу ждать, Свирид Сидорович!

— Невмоготу? — повторил Лысенко. — Ты солдат, Валентина, а у солдата, если только он не трус и не тряпка, нет и не может быть такого слова — «невмоготу». Поняла? Кстати, имей в виду: скоро пойдешь на работу. А сейчас, друзья, спать…

Но Лысенко долго не мог уснуть. Лежа в темноте, он обдумывал один смелый ход, который, по его расчетам, должен был дать двойной результат: с одной стороны, дать выход энергии, накопившейся у молодежи, а с другой — отвлечь внимание немцев, начинавших догадываться, что в городе работает разветвленная сеть подпольщиков…

«Надо сделать так, — думал Лысенко, — чтобы немцы решили, что в ряде диверсий, происходивших в городе, повинны не подпольщики, а отряды партизан, действующих на окраинах города!»

Через два дня Деревянко вызвал к себе Котрова.

— Готовься, Ваня! Тебе поручено ответственное дело.

Котров совещался с Деревянко часа три. Они обсуждали план организации и проведения диверсии, о которой в бессонную ночь думал Лысенко.

Руководство этой диверсией было возложено на Котрова.

* * *

Недалеко от Краснодара, в сторону Усть-Лабы, за разъездом № 105, тянется, далеко уходя в степь, широкий противотанковый ров, пересекающий железнодорожное полотно.

Темная, глухая ночь. Чуть виднеется насыпь из мелкого желтого ракушечника, и только полосы рельс, до блеска отполированные колесами, видны отчетливо…

Немецкие часовые стоят вдоль полотна через каждые сто метров. Но их не видно, не слышно ни скрипа шагов на песке, ни лязга оружия.

Тишина. Только лягушки квакают в соседнем болоте…

Из кювета у дороги выползает на бровку полотна человеческая фигура и замирает, припав к земле.

Лягушки в болоте продолжают свой нестройный концерт. Им отвечает лягушка с полотна железной дороги.

Рядом с первой фигурой на полотне появляется вторая. Кусты терна шевелятся — и опять все тихо…

Лягушка на полотне квакает теперь совсем по-иному — отрывисто и часто. И тотчас же по кювету к немецким постам бесшумно ползут темные фигуры людей и замирают в нескольких шагах от часовых.

Снова квакает лягушка. На полотне появляются еще две тени. Одна из них на мгновенье задерживается, спотыкается и падает на полотно. Звякает карабин, ударяясь о рельс.

С ближайшего поста на расстоянии каких-нибудь сорока метров, раздается испуганный окрик часового:

— Кто там?

Тени на полотне поднимаются и одна за другой быстро соскакивают в кювет.

На немецком посту гремит выстрел. Словно отвечая ему, торопливо бьют очереди автоматов и стучит пулемет из полукапонира у ближайшего моста.

Мелькают огоньки фонарей: это спешит резерв немецкого караула. По железнодорожному полотну бегут обходчики.

Один из них неожиданно спотыкается обо что-то твердое и падает. К нему подбегают остальные, светят фонарями и видят: на полотне лежит небольшой деревянный ящик.

— Мина! — испуганно шепчет один из немцев.

— Партизаны… Партизаны!..

И тотчас тишину ночи разрывает торопливая стрельба: немцы бьют в поле, в кусты, в темноту. Им никто не отвечает.

Из города прибывают немецкие саперы, они внимательно осматривают полотно, снимают и разряжают мину. На рассвете по этому участку благополучно проходит поезд…

* * *

Утром в картонажной мастерской сидят Деревянко и Котров. Котров мрачен. Он нервно мнет свою кепку.

— Споткнулся, недотепа, на полотне! — жалуется он на своего товарища по диверсии. — И мину бросил… Стыдно теперь в глаза людям смотреть…

— Скажи спасибо, что сами целы остались, — сурово говорит Деревянко. — Нет, Иван, без умения, как видно, поезд не взорвешь!

— На следующей диверсии я сам буду закладывать мины. И, даю слово, что…

— Будешь, если прикажут. А если не прикажут — останешься в городе и будешь выполнять то, что велят, — строго перебивает его Деревянко.

Вечером в кабинет коммерческого директора «Камелии» пришел Лысенко. Говорили о неудачной диверсии у разъезда № 105.

— Дело сорвалось потому, что опыта нет, — заметил Лысенко.

— Вот об этом я и хочу с тобой поговорить, — сказал Арсений Сильвестрович. — Нам надо учиться. Я только что получил сведения о том, что поезд между Георгие-Афипской и Северской взорвал отряд Бати. Можешь гордиться, там ваши, маргариновцы. Я не знаю еще, как дорого обошлась им эта победа. Но поезд взорван, мотоколонна разгромлена — это факт. Значит, у них и будем учиться!.. И еще — как радиостанция?

— Сегодня все наладили. Я поместил Валю у нас на комбинате: выбрал для нее такой укромный закуток в подвале гидрозавода, куда ни один черт не доберется. С Валей работает техник-радист Черненко — хороший, знающий дело хлопец. Девочка горячо взялась за дело. Как раз перед моим уходом к тебе, Арсений Сильвестрович, радисты связались с игнатовским отрядом. К сожалению, поговорить не успели: то ли наш передатчик задурил, то ли у Бати какая-то неполадка. Черненко клялся, что свяжется с отрядом ночью, когда будет просторнее в эфире. Но вот еще о чем пришел я посоветоваться. Дело в том, что с минуты на минуту к нам может пожаловать Родриан, как тебе известно, и я хотел бы…

— Понимаю, — перебил Арсений Сильвестрович Лысенко. — Тебе необходимо посоветоваться с Евгением Петровичем Игнатовым по всем комбинатовским делам. Меня же интересуют минеры. Говорить об этом по радио, конечно, нельзя. Значит, надо послать в отряд толкового человека!..

* * *

…Я возвращался с разведки у горы Саб. В километре от нашей головной заставы меня встретил Геронтий Николаевич Ветлугин.

— К вам гость из Краснодара. Старичок какой-то. Я его в лагерь не пустил, велел ребятам за ним приглядывать.

На заставе я сразу узнал «старичка»: это был Иван Семенович Петров, тот самый таинственный старик, который когда-то ловко мистифицировал меня и Елену Ивановну.

Петрова послали к нам Арсений Сильвестрович и Лысенко, чтобы повидать Евгения. Но Петров опоздал: мои сыновья погибли при взрыве поезда между Северской и Георгие-Афипской…

Я вызвал Ветлугина, Слащева, Сафронова, Еременко, Кириченко — всех наших гвардейцев, друзей и сослуживцев Евгения. И Петров ушел от нас, унося советы для Лысенко и секрет нашего «волчьего фугаса» для коммерческого директора «Камелии». Через два дня мы получили первую радиограмму от Вали:

«Дед пришел».

Это означало, что «старик» Петров благополучно вернулся в Краснодар.

 

Глава X

На комбинате торжественно встречали Родриана.

За полчаса до его приезда у главных ворот собралась вся немецкая администрация во главе с Гербертом Штифтом. Штифт был директором-распорядителем акционерной компании, захватившей в свои руки руководство Главмаргарином. Родриан был главным инженером этой компании. Но за ним стояла всемогущая хозяйственная организация гестапо — и бетрибсфюрер нервничал, ожидая его.

— Прошу вас присутствовать при встрече, — сказал Штифт Гавриилу Артамоновичу Шлыкову. — Господин Родриан справлялся о вас по телефону.

В ворота комбината въехали две легковые машины. Из первой вышел Родриан.

Ему было лет шестьдесят. Он выглядел типичным пруссаком: военная выправка, плотная, крепко сбитая фигура, тяжелый взгляд серых холодных глаз. На нем был полувоенный костюм — френч, сапоги.

Вторая машина привезла трех немецких инженеров и переводчика.

Штифт подошел к Родриану и обратился к нему с приветственной речью. Но тот не дослушал его до конца. Увидев Шлыкова в толпе встречающих, он протянул ему руку:

— Здравствуйте, Шлыков! Рад видеть вас. Мне известно о вашей деятельности на комбинате. Это именно то, чего я ждал от моего старого рабочего.

Родриан сделал несколько шагов в сторону и остановился, молча глядя на панораму комбината.

О чем думал он в эту минуту? Вспомнил ли он свой жалкий заводик при виде гигантских корпусов комбината? На какое-то мгновение на его лице мелькнуло выражение удивления, даже, может быть, зависти. Но он тотчас овладел собой.

— Господин Штифт, это, очевидно, новая система дымовых труб? — зло спросил он, указывая на дымящиеся силосные башни.

Бетрибсфюрер не понял иронии.

— Большевики зажгли хлопковое семя в силосах… — хотел было объяснить Штифт, но Родриан оборвал его:

— Я прекрасно вижу, что это силосы, господин Штифт. Знаю и то, что большевики подожгли семя. Но мне известно также, что до сих пор вы не можете потушить пожар!

С этими словами Родриан направился к зданию главной конторы.

Немедля он приступил к осмотру комбината. Его сопровождали Штифт, инженеры ТОДТа, Шлыков. Родриан шел впереди них с такой уверенностью, будто расположение заводских корпусов было ему прекрасно известно. Этим он словно хотел подчеркнуть, что все, что он видит, не вызывает в нем ни малейшего удивления.

У маргаринового завода их встретил Порфирьев.

— Господин директор… — начал было Штифт.

— Здравствуйте, господин Порфирьев, — не ожидая представления, сказал Родриан. — Хочу взглянуть на готовую продукцию.

— Прошу… я провожу вас, — заторопился Порфирьев.

— Не беспокойтесь, — холодно бросил Родриан и начал подниматься на третий этаж, где стояли бидоны с готовым к отправке шпейзефетом.

Родриан внимательно осмотрел бидоны, понюхал и даже попробовал их прогорклое содержимое.

— Плохо, очень плохо, господин Штифт! — говорил он, недовольно морщась. — Отвратительный запах, скверный вкус, малая калорийность. Это наихудший эрзац, который мне пришлось видеть. Здесь, на Кубани, мы должны вырабатывать полноценный маргарин, который был бы по своим вкусовым качествам почти равноценен сливочному маслу. Я не преувеличиваю! Шлыков, завод до войны давал именно такой продукт?

— Совершенно верно: на маргарин наш нельзя было пожаловаться, Вильгельм Карлович! — ответил Шлыков.

— Ну-с?

Родриан строго смотрел на Штифта.

— Машины разбиты, — пробормотал бетрибсфюрер. — Вам известно — нет пара…

— О машинах поговорим потом. Что же касается пара… Скажите, господин Порфирьев, это вам пришла в голову мысль о локомобиле?

Порфирьев растерялся, он не мог понять, — доволен Родриан его идеей или нет.

— Вы правы, Вильгельм Карлович, — вмешался Шлыков.

— Неплохо. Но только для начала, — сухо возразил Родриан. — Пора работать как следует… Господин Порфирьев, через месяц вы будете иметь пар! Подготовьтесь к полному развороту работ…

Проходя мимо огромного бака, Родриан споткнулся о конец лежавшей на трубе доски. Откуда-то с верху этого бака неожиданно опрокинулось несколько ведер, обливая маслом идущих внизу. Ведра с грохотом упали на цементный пол. Штифт с криком отскочил в сторону.

— Что у вас тут за безобразие? — возмущался он. — Кто это сделал? Сейчас же найти виновника!

Началась суматоха, забегали испуганные немцы из охраны и надсмотрщики. Некоторые, наиболее усердные, полезли на баки. Один из них, не добравшись доверху, сорвался, сбил с ног второго… Родриан, молча покачивая головой, обтер масло с лица и, встряхивая промаслившийся костюм, пошел с завода…

Немного позже Шлыков сказал Родриану:

— Это, Вильгельм Карлович, вы сами зацепили ногой доску, которая толкнула подпорку крышки бака, сбив стоявшие на краю ведра с маслом…

Тот, махнув рукой, приказал Штифту прекратить бесполезные поиски виновных.

— Я хочу видеть машины, — сказал он.

Родриан внимательно осматривал агрегаты. Он даже подлезал под машины, ощупывая рукой отдельные детали.

— Грязь, ржавчина, полное отсутствие смазки, — возмущался Родриан. — Эти прекрасные механизмы надо беречь… Кстати, господин Штифт, у вас нет новых сведений об Игнатове?

Штифт замялся.

— Я спрашиваю об инженере Игнатове — конструкторе этих механизмов, — повторил Родриан.

— Игнатов мобилизован в Советскую Армию, — вспомнил Штифт.

— Вы не обнаружили его среди пленных на Кубани?

— Нет… Но я немедленно распоряжусь…

— Не трудитесь, все уже сделано. Игнатова ищут во всех лагерях.

На гидрозаводе Родриан заинтересовался баком, где хранилось нерафинированное масло.

— Все в том же положении? — сурово спросил он Вейнбергера.

— Я бессилен что-либо сделать, — оправдывался тот. — Я не химик, господин Родриан…

— Кто занимался рафинацией до войны? — спросил Родриан, обращаясь к Шлыкову.

— Инженер Ельников… Но он тоже в армии.

— Вы не приняли никаких мер к его розыску, господин Штифт? — спросил Родриан. — Потрудитесь сейчас же распорядиться и об этом. Все сведения о нем даст Шлыков… Как обстоит дело с вашей заводской лабораторией, господин Вейнбергер?

Вейнбергеру нечего было ответить, он даже не думал об этом.

— Лаборатория сожжена большевиками, — пришел на помощь Шлыков.

— Речь идет не о центральной лаборатории, а о заводской, без которой немыслимо производство. Кого бы вы могли рекомендовать из русских инженеров?

Вопрос Родриана захватил Шлыкова врасплох.

— Трудно сразу сказать… Надо подумать…

— Хорошо. Подумайте и сегодня же вечером доложите мне… Имейте в виду, господин Штифт: завтра сюда должен приехать немецкий инженер-химик. Но, к сожалению, здесь свои методы работы… Немецкому инженеру придется подучиться у того русского лаборанта, которого отыщет Шлыков.

На ТЭЦ Родриан сразу же узнал Покатилова.

— Еще один старый знакомый, — сказал он, здороваясь с ним. — Показывайте ваше хозяйство!

Родриан долго осматривал шестой котел, интересовался, как идет очистка барабана и скоро ли удастся приступить к гидравлическому испытанию.

— Я заказал в Германии генератор и турбину. Полагаю, что они уже в пути. Не подведете, Покатилов?

— Стараемся, — ответил мастер.

— Вижу. И вообще должен сказать: в основном я надеюсь на поддержку и помощь старых рабочих…

Вечером в кабинет Шлыкова пришел Лысенко.

— Ну, как, Свирид Сидорович, понравился тебе новый хозяин?

— Хитрая бестия! Не чета Штифту. На стариков, говорит, надеюсь…

— Ну, что ж… Старики не подведут… А в лабораторию хочу порекомендовать Скоробогатову. Ты как на это смотришь?

Лысенко одобрил предложение Шлыкова.

На следующий день в главную контору явился немецкий инженер-химик, выписанный Родрианом из Германии.

Когда тот знакомил Скоробогатову с инженером-химиком, бывшая заведующая центральной лабораторией комбината категорически заявила Родриану, что она не может взять на себя практическое руководство рафинацией масла. Это вне ее компетенции. Тем более, что процесс требует много пара, а его до сих пор нет. Что же касается теоретической стороны вопроса, то она готова поделиться своими знаниями с немецким инженером. Однако и для этого необходимо хотя бы примитивное лабораторное оборудование.

Около двух недель длилась возня с организацией лаборатории: то не было нужной аппаратуры, то не хватало реактивов. Дальше тянуть стало невозможно: Родриан ежедневно требовал отчета, и вот началась учеба.

С методической аккуратностью немец приходил к Скоробогатовой в новую маленькую лабораторию и просиживал с ней ровно два часа в день. Все, что она говорила, он аккуратно записывал в толстую тетрадь, и трудно было представить себе, когда же ученик освоит процесс рафинирования, который Скоробогатова излагала на редкость путано и сложно.

— Все пишет? — пыхтя своей трубочкой, спрашивал Лысенко.

— Пишет! — весело отвечала Скоробогатова.

Но вот однажды Лысенко пришел к Скоробогатовой с озабоченным видом.

— Выручай! Завтра, а может быть и сегодня, тебе принесут для анализа масло, то самое, что твой немец-химик собирается рафинировать. Ты обнаружишь в нем яд. Возьми вот это — понимаешь? — Лысенко протянул ей маленькую облатку. — Протокол анализа должен подписать и твой ученик. Сделаешь?

— Постараюсь, — ответила Скоробогатова.

Как выяснилось впоследствии, дело обстояло так. К Лысенко прибежала Скокова. Работая в машинном бюро, она слышала краем уха разговор Родриана со Штифтом. Родриан настаивал на том, чтобы рафинировать масло как можно скорее. Он запросил у немецкого командования локомобили, которые должны были дать пар на гидрозавод. Рафинацией, по мнению Родриана, должны руководить Скоробогатова и немец-химик.

Создавалась серьезная угроза, что немцы смогут использовать масло. Лысенко и Шлыков стали подумывать о необходимости взорвать бак.

Однажды вечером к Лысенко пришел старый мастер и под секретом сообщил, что группа рабочих гидрозавода забила обрезками каната трубы, идущие от бака с маслом…

Рабочие не знали о проекте Родриана. Они только догадывались, что немцы хотят использовать масло: ведь недаром же немец-химик занимался со Скоробогатовой. И они решили — масла немцам не отдавать и прежде всего забить трубы.

— Конечно, мало закупорить трубы, — говорил Лысенко старик-рабочий. — Повозятся немцы с трубами, а потом откроют крышку и начнут сверху черпать ведрами. Тут уж ничего не поделаешь!.. Вот и послали меня товарищи посоветоваться, как вконец испортить масло. Отравить, что ли?..

Лысенко пристально взглянул на старика-рабочего.

У Свирида Сидоровича мелькнула спасительная мысль.

Вскоре после разговора со стариком-рабочим Лысенко вошел в кабинет Родриана. Он привел с собой старика-рабочего с гидрозавода. Рабочий рассказал Родриану, что большевики не только взорвали машины, но и всыпали в бак с маслом какой-то ядовитый порошок. Он видел это сам и вот почёл долгом предупредить господина Родриана, своего старого хозяина, как бы чего не случилось, когда господа немцы начнут кушать масло.

Лысенко заметил, что немец не очень-то доверяет сообщению рабочего.

— Я бы посоветовал, господин Родриан, произвести анализ масла, — предложил Лысенко.

— Ну, что же, пожалуй, — согласился Родриан. — Я поручу это дело моему инженеру-химику.

Так началась практическая деятельность лаборатории Скоробогатовой.

Анализ, проведенный по всем правилам, показал в масле наличие сильнодействующего яда.

Но Родриан не успокоился на этом. Он пригласил к себе Шлыкова.

Когда тот явился к Родриану, то увидел, что в кабинете сидел и фельдфебель Штроба.

— Я прошу вас тотчас же отправиться на гидрозавод, — сказал Родриан, — и в эту колбу взять масло из бака. Господин Штроба сделает все сам. Вы же, Шлыков, покажете ему, где и как достать пробу. Озаботьтесь, чтобы при этом не было посторонних.

— Второй анализ предполагается провести? — спросил Гавриил Артамонович.

Родриан испытующе посмотрел на Шлыкова.

— А если бы и так?

— Я как раз хотел вам предложить то же самое, — спокойно ответил Шлыков.

Родриан промолчал. Протягивая колбу фельдфебелю, он приказал:

— Пробу принесете сюда, лично мне…

Придя на гидрозавод, Штроба выгнал всех рабочих из помещения, где стоял бак, и полез наверх, к крышке бака. Шлыков стоял внизу, придерживая лестницу.

Наполнив колбу, фельдфебель осторожно передал ее Шлыкову и быстро спустился с лестницы.

Очевидно, в это самое время Шлыков и ухитрился бросить в колбу тот самый яд, одну таблетку которого незадолго до этого он передал Скоробогатовой через Лысенко. А может быть, он сделал это и как-то иначе…

Колба была незамедлительно доставлена Родриану. И вскоре анализ подтвердил, что масло отравлено.

Родриан был заметно раздосадован.

— Очень жаль, — говорил он Шлыкову. — Мы потеряли десятки тонн прекрасного продукта! Во всей этой истории меня утешает одно: я не ошибся в своих старых рабочих!

Столь же благополучно закончилось дело и с баком на мыловаренном заводе.

Когда Штифт в свое время узнал от Шлыкова, что бак заминирован, он тогда же вызвал немецких саперов. Саперы, довольно долго повозившись около бака, никаких мин не нашли, но и полной гарантии безопасности дать не решились: вокруг был металл, и миноискатели отказали. Штифт, трус по натуре, оставил бак в покое.

Родриан, не доверяя Штифту, снова обратился за помощью к саперам. Как и следовало ожидать, они и на этот раз ничего подозрительного не обнаружили, но опять-таки не ручались за то, что с баком все благополучно. Для полной гарантии саперы рекомендовали подождать три-четыре месяца. Родриану ничего не оставалось, как последовать их совету… Сложнее было с механическими мастерскими. Здесь до оккупации работала, как я уже говорил, бригада Батурина. По совету Шлыкова Штифт назначил Батурина начальником мастерских, а вместо него бригадиром поставил слесаря Мишу.

В этом, пожалуй, была допущена ошибка. Миша был слишком горяч и несдержан. Его беспокойной натуре была чужда и непонятна «тихая война», которую вели подпольщики против немцев. Несколько раз Миша предлагал Лысенко самые немыслимые планы убийства Штифта, Штроба, Родриана и, конечно, Шлыкова, которого считал изменником. Бывали дни, когда батуринцы — так по старой памяти называли Мишину бригаду — давали сплошной брак…

До поры до времени все благополучно сходило с рук: Штифт мало обращал внимания на механическую мастерскую, а Вейнбергер, единственный из посторонних, кто знал истинное положение дела, молчал…

С приездом Родриана все изменилось. На все заводы и во все мастерские были направлены немцы-специалисты. Вся работа русских директоров происходила под их наблюдением.

В котельную была направлена восстановительная бригада технического батальона под руководством фельдфебеля Штроба. Бригада начала работать на ремонте шестого котла. Через несколько дней, после того как расклепали днище барабана другого котла и начали его ставить на место, немцы, придя утром, обнаружили, что заклепки, которые они ставили накануне на месте соединения, за ночь куда-то исчезли. На следующий день повторилось опять то же самое.

Когда на третье утро, придя на работу, немцы обнаружили, что не только заклепки, но и все днище котла было снято и лежало в подвале, они подняли тревогу. В котельное отделение поставили круглосуточный пост немецкой охраны.

И все же, правда в меньшей степени, но таинственные исчезновения продолжались. Комендант Вебер решил сам проверить ночью посты в котельном отделении.

Но глухое место, темнота, следы разрушений — все это нагнало на него такую тоску, что он поспешил уйти из котельной… Наутро немцы опять обнаружили следы ночной работы.

Сделали тщательный обыск по всему корпусу теплоцентрали, но ничего не нашли.

Покатилов, хитро посмеиваясь, сказал Лысенко:

— Немцы тщательно караулят, кто как снимает номера у табельной доски. Но наши ребята наловчились и снимают по два номера: за себя и за тех, кто ночевал на комбинате…

Ночью на территории комбината запрещалось оставаться кому-либо из русских. Всех работающих пропускали через контрольный проход ровно в семь часов утра… За десять минут шестьсот человек должны были повесить свой номер: сначала на табельную доску у ворот, потом у завода, где они работали, и, наконец, в своем цехе.

Штифт решил сам проверить, как вешают номера.

Шлыков узнал об этом и предупредил Лысенко.

Утром после сигнала огромная масса рабочих, пришедших заранее, хлынула в проходную, не давая возможности Штифту видеть, что делалось у доски.

Штифт кричал, ругался, потом махнул рукой и ушел.

Как только он скрылся из виду, у доски моментально словно по чьей-то команде водворился порядок…

Однако рано или поздно немцы должны были разгадать эти нехитрые махинации, и Лысенко забеспокоился. Он решил посоветоваться со Шлыковым и принять решительные меры.

* * *

В помещении маргаринового завода на третьем этаже, в большом зале по приказу Родриана был устроен банкет в честь старых рабочих комбината.

Родриан приказал в расходах не стесняться. И Герберт Штифт постарался.

Лестницу, ведущую в зал, уставили пальмами и устлали дорогими коврами. Сервировка поражала своим блеском и изысканностью — хрусталь, тонкий фарфор, массивное серебро. Разумеется, все это добро было краденым, захваченным немцами у мирного населения. Стол, накрытый на тридцать персон, ломился от дорогой снеди. Стояла целая батарея бутылок с немецким мозельвейном, русской водкой, английским портвейном, французскими ликерами…

Во главе стола уселся сам Вильгельм Карлович Родриан. По правую руку сидел Шлыков. Слева — Покатилов.

Когда все приглашенные расселись, Родриан встал и поднял бокал. И без того в зале не было оживления, а теперь воцарилась напряженная тишина.

— Господа! — сказал Родриан. — Я пригласил вас, чтобы почтить вашу старость, плодотворный и многолетний труд, преданность и верность своим настоящим хозяевам. Давно, очень давно с многими из вас я начал строить этот завод. Должен сказать, что он ни в какое сравнение не может идти с тем, что мы видим теперь на его месте. Но он был началом. У вас, русских, есть хорошая поговорка: «Лиха беда — начало»… Потом настали тяжелые годы большевистского засилья. Я знаю, в глубине души все вы верили: придет время — и снова вернутся старые хозяева. И вот время пришло. Победоносная германская армия, завоевывая мир, завоевала Кубань. Мы снова вместе. Вы снова служите своим старым хозяевам. Служите верой и правдой, как служили когда-то. Честь вам и слава за это!.. Я призываю вас к тому, чтобы вы плодотворно трудились, влияли на молодежь, развращенную большевиками, и давали германской армии все, что она потребует в ее победном шествии по земному шару. Мы со своей стороны должным образом обеспечим вашу почтенную старость. И вот первый свой тост, господа, я поднимаю за всех вас — за старых рабочих!

И Родриан еще выше поднял бокал. За столом наступило неловкое замешательство. Все ждали чего-то.

Первым поднялся Шлыков. Он молча чокнулся с Родрианом и залпом выпил водку. Вслед за ним то же самое и тоже в полном молчании сделали и остальные.

Родриан был доволен этим началом: шутил, смеялся, радушно угощал своих «дорогих гостей». Но веселья не получалось, рабочие держались замкнуто, настороженно. Почти никто ничего не ел и не пил. Родриан снова поднялся с бокалом в руке.

— Господа! — сказал он. — Я одинаково ценю вас всех, как старых рабочих, верно и преданно служащих своим прежним хозяевам. Но одного из вас я хочу выделить особо. Речь идет о нашем уважаемом Гаврииле Артамоновиче, о господине Шлыкове. Это он начал вместе со мной строить завод на пустыре. Его кровно оскорбили большевики. Они сделали его из директора простым кладовщиком. Это он, Гавриил Артамонович Шлыков, первым открыл перед нами ворота комбината. И я должен признать: многое из того, что мы сделали по восстановлению заводов, сделано по указаниям и советам господина Шлыкова… Я пью за Гавриила Артамоновича. Пусть каждый молодой рабочий берет пример со Шлыкова!

Все поднялись. Только Шлыков молча и неподвижно сидел на своем стуле, будто не слышал, что говорил Родриан.

— Я пью за ваше здоровье, господин Шлыков! — повторил тот.

Шлыков встал. Бледный как полотно, поднял бокал.

— Я принимаю ваш тост, господин Родриан, — негромко сказал он.

В зале наступила тишина. Казалось, каждый слышал биение своего сердца.

— Я принимаю ваш тост, господин Родриан, — повторил Шлыков. — Не пожалею жизни, чтобы выполнять свой долг, веление своей совести. До своего последнего часа буду свято блюсти эту клятву… Счастьем сочту, если каждый молодой рабочий на комбинате скажет: «Хочу быть таким, как Шлыков».

Шлыков протянул бокал, чокнулся с Родрианом и до последней капли осушил бокал.

Родриан испытующе смотрел на Шлыкова. Казалось, он хотел прочесть в глазах Гавриила Артамоновича истинный смысл его слов. Шлыков спокойно выдержал его взгляд. Он сидел за столом такой же, как всегда: сутулый, сдержанно почтительный. И Родриан, по-видимому, успокоился.

Когда было провозглашено еще несколько тостов, Родриан встал, подошел к небольшому столу в углу зала и отбросил покрывавшую его материю.

— Пожалуйте сюда, господа! — сказал он. — Мы, акционеры, решили некоторым из вас преподнести небольшие подарки. Это мелочь, конечно. Но, — тут он сладко улыбнулся, — я помню, в русской песне поется: «Мне не дорог твой подарок — дорога твоя любовь…» А говоря нашим деловым языком коммерсантов, это только аванс, только скромный задаток. Прошу, господин Шлыков!

Взяв со стола черный суконный костюм, Родриан передал его Гавриилу Артамоновичу.

— Носите на здоровье, господин Шлыков. И примите лично от меня эту палку, — продолжал Родриан, передавая Шлыкову трость с костяным набалдашником. — Непристойно такому почтенному человеку, как вы, ходить с деревенской… как это… клюшкой… Повторяю, это — только задаток. Германия умеет ценить тех, кто верой и правдой служит ее интересам. И я говорю вам, господин Шлыков, — вы будете обеспечены!

Шлыков молча взял подарки, поклонился и медленно отошел в сторону.

— Господин Покатилов, прошу сюда!

Директор ТЭЦ получил такой же костюм и футляр с измерительными инструментами. Еще трем старикам Родриан вручил подарки поскромнее.

— Теперь прошу извинить меня, господа, — заявил Родриан, когда подарки были розданы. — Я должен уйти: неотложные дела. А вас прошу остаться и продолжать за столом веселую дружескую беседу.

Родриан ушел, но веселой дружеской беседы не получилось. Как только за Родрианом закрылась дверь, старики, так и не притронувшись к угощению, разошлись по домам.

Шлыков направился в свой маленький кабинетик в здании главной конторы. У дверей его поджидала Анна Потаповна.

— Ну, Гавриил Артамоныч? — встретила она своего старого друга. — Как?..

И сразу осеклась, взглянув на Шлыкова.

Он смотрел прямо перед собой и, казалось, не видел ни Потаповны, ни своего кабинета. Медленно вошел в комнату, положил костюм и трость на стол, остановился у окна.

За окном спускались сумерки, моросил дождь.

Анна Потаповна подошла к столу, пощупала материю. Потом взяла палку. В белую кость набалдашника была врезана серебряная пластинка. Потаповна прочла выгравированную на ней надпись:

«За верную службу старому мастеру от хозяев…»

Шлыков отошел от окна, взял свою старую клюшку.

— Возьми, Потаповна, — сказал он, протягивая ей палку. — Сохрани у себя. Дорога она мне: много с ней исхожено. Доживу до наших — возьму. А пока ты ее храни: я теперь с новой ходить буду.

— Неужто, Гавриил Артамоныч? — удивилась Потаповна. — Неужто этакую пакость в руках держать будешь?

— Буду. И костюм дареный надену. Так надо. Взялся за гуж — не говори, что не дюж…

Потаповна вышла во двор. По-прежнему моросил дождь. Быстро темнело. С комбината уходила последняя смена.

— Здравствуй, Потаповна!

К ней подошла группа молодежи — слесари батуринской бригады.

— Говорят, Шлыков подарочки получил? — спросил бригадир Миша.

— Михаил! — сердито оборвала его Потаповна. — Молод ты еще…

— Поздравь его! — с дрожью в голосе крикнул Миша. — Скажи, батуринцы поздравляют… с лакейским мундиром!..

И с этими словами Миша, а за ним и другие завернули за угол дома. Старушка стояла, не замечая дождя: она думала о Шлыкове.

Неожиданно раздался звон разбиваемого стекла.

Анна Потаповна вернулась в контору, побежала наверх, толкнула дверь в кабинет Шлыкова. Окно разбито, Гавриил Артамонович стоял посреди комнаты. Он держал в правой руке камень, к которому была привязана бечевой записка…

— Прочитай, — сказал он. — Сам не могу…

— Развязываю я бечевку, — рассказывала потом Потаповна, — руки трясутся, никак не распутаю… Развернула наконец бумажку. Большими буквами красным карандашом написано одно слово: «Иуда». Уж не знаю, как вышло: не хотела говорить, а вырвалось у меня против воли это проклятое слово!.. И сама испугалась: разве можно такое говорить? А он стоит посреди комнаты, руки опустил…

— Ничего, Потаповна… Ничего…

Анна Потаповна вспомнила Мишу-батуринца. И поняла — его рук дело.

— Мишка это! Батуринец! — сказала она.

— Не все ли равно, Потаповна, кто, — тихо ответил Шлыков. — Важно, что это свой, русский. Ведь ради них я этот тяжелый крест на плечи взвалил…

Шлыков сел, задумался.

— Все снесу, Потаповна, — проговорил он. — И подарок от господина Родриана, и этот… подарок. Все! Только бы по-нашему получилось. Только бы дожить…

Он встал, подошел к Анне Потаповне.

— Есть к тебе, Потаповна, одна просьба, — голос его дрогнул. — Видишь: по самому краешку хожу. Каждую минуту могу сорваться… Ну так вот, если не доживу до наших — а они вернутся! — и услышишь ты, что говорит кто-нибудь про меня: изменник Шлыков, предатель, — скажи тогда всю правду обо мне, все, что знаешь…

Анна Потаповна молчала. По морщинистому лицу ее потекли слезы.

— Не надо, не плачь! — сказал Шлыков. — А пока молчи, Потаповна. Иначе — конец мне.

* * *

На следующий день после банкета Анна Потаповна пришла в механические мастерские за несколько минут до обеденного перерыва.

— Ну-ка, Михаил, — обратилась она к молодому бригадиру. — Собери мне своих… Всю твою гвардию. Да только так, чтобы поговорить можно было без посторонних.

Когда после гудка на обеденный перерыв мастерские опустели, батуринцы собрались в дальнем углу полуразрушенного здания. Самого Батурина не было: его вызвал к себе Герберт Штифт.

— У меня к вам, ребята, серьезный разговор, — сказала старуха.

Батуринцы переглянулись. Они никогда еще не видели свою старую табельщицу такой взволнованной. Миша, стоявший позади всех, оглянулся, словно намереваясь незаметно отойти в сторону.

— Не первый год я вас знаю, ребята, — продолжала Потаповна. — При мне вы сюда учениками пришли. При мне начали в люди выходить. Скажу, не таясь: гордилась я батуринцами. В первых рядах шли на комбинате. Не было для вас слова «не можем». Все могли! Бывало, ночи не спали, а раз надо — делали. Одно слово — «батуринцы»!

Ребята стояли молча. Они никак не могли понять, к чему же клонит Потаповна.

— А сейчас? Что с вами стало? Будто подменили вас…

— Да в чем дело, Потаповна? — не выдержал Миша.

— В чем дело? Сам знаешь — в самовольстве. Вам одно говорят, а вы свое гнете. Все по-своему повернуть норовите. Пропадете ни за что и все большое дело загубите. Нет, ребята, умных людей надо слушать!

— Это кого же? — зло крикнул Миша. — Не Шлыкова ли?

— А хотя бы и Шлыкова, — ответила Потаповна.

— Понятно, откуда ветер дует! — засмеялся Миша. — Понятно! Не нравятся господину Шлыкову батуринцы. Иуда! Нет, пока живы батуринцы…

Миша осекся: в глазах Анны Потаповны, устремленных на него, он увидел такую тоску, что ему стало не по себе.

— Все сказал, Михаил? — голос старухи дрожал. — А теперь послушай, что я тебе скажу… Знаешь ли ты, что только по милости этого «иуды» ты на свете живешь? Думаешь, ему неизвестно, кто камень в окошко бросил! Стоит Шлыкову шепнуть — и висеть тебе на перекладине.

— Ну, это еще доказать надо!.. — смущенно пробормотал Миша.

— Нечего и доказывать: сама видела, собственными глазами.

— И ему сказала? — вырвалось у Миши.

— Сказала! Потому что знаю: Гавриил Артамоныч умрет, любые муки вытерпит, а своего не предаст. Помнишь, историю у Покатилова? Когда немецкие солдаты окружили ТЭЦ? Ведь тогда Покатилов на волосок от смерти был. А у него ни один волос с головы не упал. А почему? Потому что Шлыков спас: сама, собственными ушами слышала, как он перед Штифтом всю вину на себя взял. Своей головой рисковал, а товарищей из беды вызволил… Мало тебе этого? Да что там!.. Все мы в ноги должны Гавриилу Артамонычу поклониться за то, что по земле ходим, воздухом дышим. Он нас бережет, а сам…

Потаповна замолчала: перед ней стоял техник Васильев. Он появился неожиданно. По его виду, растерянному и удивленному, Потаповна поняла, что он все слышал.

— Ты зачем? Что тебе надо? — сердито набросился на него Миша.

— Чертеж передать… срочный, — смущенно проговорил Васильев, понимая, что пришел некстати.

Миша отвел Васильева в сторону.

— Эх вы, вояки! — Анна Потаповна вздохнула. — Сказала вам, чтоб без посторонних! А вы даже этого сделать не могли…

— Не беспокойтесь, Потаповна, — успокаивал ее один из батуринцев, молодой слесарь Гриша. — Васильев никому не скажет! Свой человек…

— Ну, сказанного не воротишь!.. Вот что, ребята, у меня к вам еще дело есть: Свирид Сидорович Лысенко приказал, чтобы завтра в обед все комсомольцы пришли в подвал гидрозавода. Миша знает куда… И подумайте, о чем я вам говорила…

На следующий день в обеденный перерыв Лысенко заглянул к Вале: ее маленькая радиостанция разместилась в укромном уголке громадного, заваленного хламом и мусором подвала гидрозавода. Около Вали сидел Миша-батуринец.

— Ты зачем здесь? — строго спросил его Лысенко.

— Валя попросила зайти, починить кое-что надо было, — смущенно ответил Миша.

— Приказываю без моего разрешения сюда не являться. Понял?

Когда Миша поспешно скрылся в темноте подвала, Лысенко подошел к Вале.

— Скучно здесь, Свирид Сидорович, — пожаловалась она. — Сидишь, как в одиночке… И настоящего дела не делаю, и от дела не бегаю.

— Скучно, говоришь? А радиостанция? Это что же — пустяки? — Лысенко нахмурился. — Всем вам, молодым, драться не терпится! Не хотите понять, что у нас идет «тихая война», такая же опасная и страшная, как и всякая другая война. Скоро открытую войну начнем — дай срок. Неужели ты не понимаешь, какое большое дело делаешь? Ведь ты нас связываешь с Большой Землей, с нашей Родиной! Без тебя мы не знали бы, что там у наших происходит… И еще вот что: завтра мы с тобой созовем комсомольское собрание. Подготовься хорошенько…

* * *

Лысенко и Валя не без труда нашли в темном подвале комсомольцев. Они собрались в таком уголке, куда непосвященному человеку добраться было почти невозможно.

— Все на месте? — спросил Лысенко. — Посторонних нет? Проверь, Михаил.

Миша осветил всех собравшихся фонариком и внимательно оглядел ближайшие кучи строительного мусора.

Лысенко встал около бочки, служившей столом президиума, и предупредил ребят, чтобы все сидели тихо: в подвале был сильный резонанс.

— Я хочу, — сказал Лысенко, — познакомить вас с вашим руководством.

— Это что же за руководство? — спросил один из комсомольцев.

— Меня вы знаете, — сказал Лысенко. Гул одобрения пронесся в толпе сидящей на полу молодежи. — Кроме того, здесь присутствует секретарь комсомольской организации комбината. Вы сами избирали его, правда еще до перехода на нелегальное положение. Узнаете? — Лысенко чиркнул зажигалкой и поднес слабое колеблющееся пламя к лицу девушки, стоявшей рядом с ним.

Казалось, от маленького огонька мрак в подземелье стал еще гуще. Лицо девушки выделялось светлым овалом в сгустившейся тьме.

— Валя! Да нет, не она!.. — пронеслось по толпе. — Неужели Валя? Но ведь она же расстреляна немцами!..

— Да, ребята, это я! — сказала девушка. — Действительно, немецкие жандармы расстреливали меня. Я лежала в яме, под грудой мертвых тел. И вот — я здесь. — Она помолчала. — Что же случилось, ребята? Что стало с нашей дисциплиной? Давайте все разберем по порядку… Намечайте председателя!

Все, как один, дружно, но негромко сказали:

— Валю!.. Валю!..

Валя постучала карандашом по дну бочки и сказала привычное:

— Сегодня у нас на повестке дня один вопрос. О нем нам сейчас расскажет товарищ Лысенко. Пожалуйста, Свирид Сидорович, вам слово.

— Вот что, ребята, — начал Лысенко. — Здесь, в этом подвале, перед самым банкетом мы собирали многих из тех стариков, которые были в гостях у Родриана, и подготовили их к тому, как они должны себя держать. То, что мы делали до приезда Родриана, при нем уже не годится. Провести его очень трудно. Мы обсуждали это на партийном собрании и решили провести ряд новых мероприятий. Что требуется от вас? Прежде всего выдержка и терпение. Необходимо также заниматься агитацией. Рассказывайте о зверствах немцев, о вымогательствах и грабежах полицаев и гестаповцев. Расскажите, что интеллигентный труд при оккупантах стал ненужным, и человек с образованием у них не более как вспомогательная рабочая сила, с особой системой оплаты труда на востоке, что все завоевания Октября сведены ими на нет… Надо прямо сказать, что до приезда Родриана, видавшего виды, наши новые «хозяева» растерялись, столкнувшись с нашей высокой техникой и большими масштабами производства. Мы должны позаботиться, чтобы они и совсем не разобрались в нашей технике. Но все это надо делать с умом, без ненужной горячки. В этом — секрет наших успехов…

Сидевший в первом ряду паренек, все порывавшийся спросить о чем-то, дернулся вперед и громким шепотом сказал:

— Все саботаж да разговоры… А когда же мы начнем немцев-то бить?

Валя не вытерпела:

— Подождите, Свирид Сидорович! Я сама ребятам скажу, когда это будет!.. Мы с вами пошли на то дело, с помощью которого решается все наше благополучие и жизнь. Ни одного вооруженного или диверсионного выступления без приказа руководства вы не имеете права совершать!.. Придет время, когда вы будете участвовать в операциях, да еще в каких! Кто из нас уцелеет и доживет до освобождения Краснодара и нашей родной Кубани, не знаю. Но мы обязаны предусматривать все и стремиться к тому, чтобы не нести лишних, тем более ненужных, жертв. Ясно, ребята?

Гул одобрения пронесся над рядами молодежи.

— Я и сама думала так же, как вы, а потом поняла, что ошибалась… Это, ребята, очень большое дело: терпение и выдержка. Это — наше испытание. Притаившись, мы сейчас делаем и будем делать большие дела. Мы с вами должны уничтожать оккупантов больше, чем били бы их поодиночке или отдельными группками в городе. Так будем же продолжать работать все вместе под руководством партийной организации комбината, всецело доверяя ей нашу жизнь, нашу деятельность. Вот и все, что я хотела сказать…

Слово опять взял Лысенко.

— Буду кратким, — строго и холодно сказал Лысенко. — Сегодня я говорю с вами как представитель штаба партизанского движения Юга. Мои слова — не дружеский совет, а боевой приказ. Ясно? Приказываю: самочинные выступления прекратить.

— Самочинные выступления? — негодующе прервал его Миша.

— Прежде всего не кричи, — остановил его Лысенко. — А потом ответь: бросить камень в окно Шлыкова, это что — боевая операция?

— Так ведь он изменник!

— Партизанскому штабу видней, как вести себя со Шлыковым. Есть приказ штаба: запретить вам всякие самочинные выступления. Должно быть полное и беспрекословное подчинение моим распоряжениям.

Комсомольцы молчали.

— А сейчас, ребята, я хочу поговорить с вами по душам, — уже другим тоном продолжал Лысенко. — Зарвались батуринцы с этими деталями для компрессоров. Не только собой рискуете: под удар ставите все дело. Боюсь, как бы уже не поздно было. На всякий случай приготовьтесь: каждую минуту за вами могут прийти. Чтобы дома все было в порядке: никаких адресов, писем, записок. Я верю, что в случае чего вы будете молчать. А сейчас — по местам. Но только не все сразу. Первый — я. За мной — Валя и Михаил. Остальные — с другого конца подвала…

 

Глава XI

Ночью Батурин долго не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок, все время раздумывая над тем, что услышал сегодня от Лысенко.

Батурин уважал Лысенко, как родного отца, и готов был верить его словам, что Шлыков — не предатель. Но в глубине души жило сомнение: как мог старый рабочий, большевик взять на себя такую страшную, такую неблагодарную роль?..

«Слов нет, — думал Батурин, — Мишка с ребятами зарвался. Надо было удержать ребят…»

Тревожно было на сердце у Батурина.

Еще было темно, когда раздался резкий стук в калитку. Послышалась громкая ругань.

«Пришли… Обыск!..»

Батурин вскочил, пытаясь еще раз вспомнить: все ли дома в порядке, не осталось ли чего-нибудь подозрительного…

Стук повторился. Младший брат Батурина, пятнадцатилетний Виктор, бросился было к двери.

— Подожди, Витя. Я сам.

В калитку колотили чем-то тяжелым… Проснулась маленькая дочурка Батурина, заплакала. Мать прижала ее к груди, пытаясь успокоить.

— Петя, что это?.. За тобой?

Не отвечая, Батурин вышел во двор.

— Открывай! — зло кричал кто-то. — Открывай!..

Батурин не торопясь отодвинул засов. Глаза резанул яркий луч электрического фонарика. В полосе света Батурин увидел направленное на него дуло револьвера.

— Руки вверх! Где хозяин?

Батурин поднял свою единственную руку.

— Вторую поднимай!.. Стрелять буду!

— Втором мне уже не поднять, — спокойно отвечал Батурин. — Вторую я на войне потерял. Что вам надо?

— Веди в хату. Быстро! — пропуская Батурина вперед и толкая его дулом револьвера в спину, крикнул немец.

Обыск длился долго. Жандармы все перетрясли, выбросили из комода белье, внимательно перелистали книги. Батурин, улучив минуту, шепнул брату:

— Утром разыщи на комбинате Лысенко и расскажи обо всем. Но так, чтобы никто не видел и не слышал…

Витя молча кивнул головой.

Ничего не найдя, жандармы ушли и увели с собой Батурина.

Мальчик готов был сейчас же бежать к Лысенко. Но за окнами едва брезжил рассвет, к тому же Витя понимал, что теперь он единственный мужчина в доме: надо успокоить мать, жену брата и хоть немного прибрать в квартире после учиненного жандармами разгрома.

Стараясь подражать брату, он говорил спокойно:

— Слезами горю не поможешь, мама. Не плачь.

Когда совсем рассвело, Витя сказал матери:

— Мама, мне надо уйти, по делу… Петя велел. Ты не волнуйся. Приляг. Я — мигом. Через два часа буду дома.

Но, как только он открыл калитку, перед ним вырос квартальный полицейский.

— Куда? Марш в хату!

Войдя в дом, полицай грозно заявил:

— Зря носу не показывать на улицу! И никому ни слова о том, что было ночью. Если соседи спросят, отвечать: уехал, а куда — не знаем. Понятно? Иначе всех в лагерь запрячу.

Оглядев комнату, полицай увидел на буфете баночку с медом и сунул ее в карман.

— Приду — проверю. И запомните: не болтать и по улице не шляться!

Уходя, он сдернул с вешалки теплый шарф, обмотал им шею и вышел, громко хлопнув дверью.

Как только за полицаем закрылась калитка, Витя побежал к воротам. Он дождался, когда полицай свернул в переулок, и вышел на улицу. Ему хотелось побежать. Но он нарочно шел медленно, чтобы не привлекать к себе внимания.

У одного из перекрестков остановилась легковая машина. Как только Витя поравнялся с ней, дверца открылась, и шофер, в форме немецкого солдата, спросил:

— Мальчик, это что за улиц? Куда я заехал?

Шофер говорил на русском языке с сильным акцентом, но акцент этот не был похож на немецкий.

— Это Покровка, — смело ответил Витя. — А вам куда надо?

— Комбинат Главмаргарин. Далеко?

— Далеко. На другом конце города.

— Дорогу знаешь?

— Как не знать? Каждый знает.

— Садись. Будешь показывать.

Витя чуть не вскрикнул от радости. Вот удача так удача: на машине он быстро домчится до комбината. Быть может, ему даже удастся въехать в ворота, а там уж он легко разыщет Лысенко.

Водитель оказался словоохотливым: рассказал, что он словак, год назад призван в немецкую армию и работает шофером у господина советника полевой жандармерии. Начальник послал его заправиться бензином, и он заблудился в незнакомом городе и боится, что господин советник будет ругать его за опоздание.

Витя насторожился. Как раз полевые жандармы увели Петю. Может быть, шофер знает что-нибудь о брате? И мальчик, стараясь сдержать в голосе дрожь, спросил:

— Вы что же, и арестованных возите?

Словак ответил, что нет, не возит, — слава богу, этой неприятной работой ему не приходится заниматься. Но машина господина советника стоит во дворе жандармского управления, и шоферу частенько случается видеть, как приводят арестованных. Да и сегодня на рассвете доставили одного безрукого…

— Безрукого? — невольно вырвалось у Вити. — В сером стеганом ватнике?

Шофер, прищурившись, взглянул на мальчика.

— А ты откуда знаешь? Твой знакомый?

— Нет, нет, я так просто спросил…

К счастью для Вити, машина уже подъехала к комбинату и шофер прекратил расспросы. Он предъявил пропуск, машина въехала в ворота и остановилась.

Витя открыл дверцу, хотел было незаметно ускользнуть, но чья-то рука схватила его за ворот. Мальчик поднял глаза. Перед ним стоял маленького роста, тщедушный немец, с лицом, сморщенным, как сухой гриб. Он что-то сердито и визгливо кричал.

Витя готов был ударить этого противного карлика, но вовремя удержался: «Надо все стерпеть, — подумал он, — лишь бы увидеть Лысенко…»

Шофер выскочил из машины. Вытянувшись перед немцем, он что-то быстро говорил ему. Должно быть, объяснял, как мальчик очутился в машине.

Немец выпустил Витю и оглянулся. Невдалеке стояла группа рабочих — они хмуро смотрели на него. Немец порылся в кармане и, криво улыбаясь, протянул Вите денежную марку.

Мальчик машинально взял бумажку. Но вдруг вся кровь прилила к его лицу. Он швырнул марку под ноги немцу и бросился в сторону.

Витя услышал за собой визгливый крик немца. Впереди стоял высокий штабель досок. Мальчик спрятался за него… Все было тихо кругом. Через минуту он выглянул: немца уже не было, машина выезжала из ворот…

…Жандармы вели Батурина по безлюдным улицам. На востоке чуть розовело небо. В этот ранний утренний час, когда улицы пустынны, город показался Батурину особенно чистым и красивым. Он шел по знакомым улицам и с тоской думал о том, доведется ли ему еще когда-нибудь увидеть эти дома, сады, бульвары…

Батурина сопровождали восемь жандармов.

«Важной персоной считают», — подумал он.

О семье он не беспокоился. Он был уверен: Витя разыщет Лысенко, и тот поможет семье… «Но кто же предал?..» На одно мгновенье мелькнула мысль: «Не Шлыков ли? Нет, не может быть!..»

* * *

Жандармы подошли к центру города. Здесь, на углу Красной и улицы Пушкина, стоял большой трехэтажный дом под № 33, облицованный светлыми метлахскими плитками. После захвата немцами Краснодара в нем разместилась краевая полиция, но недавно в Краснодар из Майкопа переехало управление полевой жандармерии и заняло этот дом.

«Вот куда ведут, — подумал Батурин. — Плохо: отсюда живым не выйдешь…»

Жандармы вошли через ворота на широкий асфальтированный двор. В глубине его под навесом стояли машины. Одна из них выехала на середину двора. Около нее возился шофер в форме немецкого солдата.

Конвоиры остановились. Жандарм вошел в здание доложить о приводе арестованного. Батурин почувствовал на себе внимательный взгляд. Обернувшись, он увидел шофера, возившегося у машины. По внешнему виду водитель не был похож на немца. И Батурин уловил в его взгляде сочувствие и жалость.

Жандарм вернулся и коротко бросил:

— В подвал!

Широкая лестница вела глубоко под землю. Крутой поворот влево, и перед Батуриным массивная железная дверь. Конвоир постучал. Хриплый голос за дверью спросил:

— От кого?

— От капитана Вагнера.

Дверь открылась. Батурин очутился в длинном пустом коридоре. По обе стороны — наглухо закрытые двери.

Подошел надзиратель и внимательно оглядел арестованного.

Жандарм что-то сказал надзирателю.

— За мной! — приказал тот, обращаясь к Батурину. Они довольно долго шли по коридору, потом остановились перед дверью. Щелкнул ключ в замке. Заскрипели петли. Надзиратель толкнул Батурина в спину. Дверь захлопнулась.

Первое мгновение Батурин ничего не мог разобрать. Через узкую щель почти под самым потолком еле пробивался слабый предутренний свет. В камере стоял полумрак. Батурин шагнул вперед и сразу же наткнулся на кого-то, лежащего на полу.

— Тише, черт… По людям ходишь…

Сказавший это со стоном поднялся. Батурин увидел перед собой обезображенное, все в кровоподтеках лицо.

— Дай-ка я на тебя погляжу, хлопец… Нет, не наш. Городской?

— Из Краснодара. А вы?

— Из разных мы мест… Станичники. Ну, что ж, располагайся. Только лечь у нас негде. Тут и сесть-то трудненько: полна коробочка…

Когда совсем рассвело и глаза Батурина привыкли к полумраку, он внимательно оглядел камеру. Она действительно была переполнена сверх всякой меры. Вплотную друг к другу сидели на полу седобородые казаки, молодые хлопцы, женщины с грудными ребятами. Слышались стоны. Кто-то бредил. В углу плакал ребенок. В камере было душно, дышалось с трудом. Над головами низко навис грязный сводчатый потолок, как крышка громадного бетонного гроба…

Весь день просидел Батурин на каменном полу камеры. Ночью загремел засов, в коридоре выкрикнули его фамилию. Сидевшие на полу посторонились.

В коридоре Батурина ждали два жандарма. В руках у них были револьверы.

Батурина повели по лестнице наверх, потом по двору, потом опять по каким-то коридорам. Наконец жандармы остановились у плотно закрытой двери. Один из них осторожно постучал.

— Нельзя! — раздалось за дверью.

Ждали минут пять. Дверь неожиданно открылась. Из нее в коридор вышли жандармы и между ними… Гриша из батуринской бригады! Его лицо было разбито. Крупными каплями стекала кровь на порванную рубашку. Он шатался, как пьяный.

Гриша первым узнал Батурина, бросился было к нему. Но жандармы рванули его в сторону, и Гриша так ничего и не успел сказать.

— Давай сюда! — раздался за дверью голос.

Переступив порог, Батурин увидел посреди комнаты большой белый стол с массивными ножками. Крышка стола была залита кровью.

Батурин вздрогнул. Почувствовал, как задрожали колени…

Но он быстро овладел собой и уже спокойно посмотрел на немца-лейтенанта, стоявшего по другую сторону стола.

Батурину невольно вспомнилось: вот точно такие же глаза, маленькие, заплывшие, злые, видел он однажды у дикого кабана во время охоты в предгорьях…

— Ну-с, господин Батурин, — заговорил немец, растягивая слова, — ваши друзья многое рассказали. Мне известно почти все. Надеюсь, с вами мы быстро закончим: надо выяснить одно маленькое недоразумение. Тем более, что и вам, очевидно, хочется поскорее домой: у вас семья — мать, жена, маленькая дочь, брат.

— Спрашивайте…

— Вот и прекрасно!.. Вы работаете начальником механических мастерских на комбинате и выполняете заказ по восстановлению компрессорного отделения?

— Да, — Батурин утвердительно кивнул головой.

— Зачем вы прятали готовые детали?

— Мы их не прятали, мы просто хотели, чтобы у нас всегда оставался запас готовых деталей.

— Похвально! А почему же вы так хранили свои запасы, что нам только с большим трудом удалось их обнаружить?

— Мы работали для гидрозавода и боялись, как бы другие заводы не взяли их у нас.

— А не кажется ли вам, господин Батурин, что это похоже на саботаж? Вы делали детали, прятали их и опять делали новые.

— Какой же это саботаж? Мы работали добросовестно, времени не теряли…

— Добросовестно? А кто вас учил так «добросовестно» работать?

— Никто. Мы сами…

— Сами? — неожиданно крикнул немец. — Сами? Вы что же, сговорились, мерзавцы?

«Молодцы ребята, не выдали!» — пронеслось в голове Батурина, и он даже чуть заметно улыбнулся.

— Смеешься? — снова заорал лейтенант. — Посмотрим, как ты сейчас будешь смеяться… Привязать!

Батурина схватили, бросили на стол. Проволокой прикрутили ноги и руки к ножкам стола, захлестнули шею проволочной петлей и привязали к четвертой ножке.

— Накачать его! Соли не жалеть!

Один из немцев принес небольшой насос и сунул в ноздри Батурина наконечники довольно длинных резиновых трубок, тянувшихся от насоса. Другой зачерпнул в ведре густой рассол, добавил в него еще горсть соли, помешал и влил в насос. Захлопнул крышку, завинтил какой-то винт и начал качать насос.

Батурин почувствовал, как тепловатый рассол льется ему в горло. Это было мучительно. Подступила тошнота. Давясь и захлебываясь, Батурин рванулся, но проволочные путы крепко держали его. Немцы смеялись. Стрелка манометра медленно ползла вверх. В стеклянной трубочке колебался, плавно опускаясь, водяной столб.

Батурин почувствовал резкую боль: живот его раздувался.

— Довольно! — приказал лейтенант. — Свести его вниз погреться.

Немцы потащили обессиленного Батурина в коридор.

Камера, куда бросили его, была темная, узкая, с низким потолком. От одной стены до другой тянулась толстая труба, пышущая жаром.

Батурин упал на бетонный пол, больно ударился обо что-то головой и потерял сознание.

Когда Батурин очнулся, первое, что он ощутил, — это была нестерпимая жара. Было так жарко, будто его бросили в раскаленную печь. В висках стучало. Внутренности жгло огнем. Широко раскрыв рот, Батурин старался поймать хоть каплю свежего воздуха, но, казалось, в этой камере нет воздуха. Мучительно хотелось пить.

— Воды!.. Братцы!.. Воды!.. — прохрипел кто-то рядом с Батуриным.

Батурин повернулся, хотел было подползти к соседу, но снова потерял сознание. Он то приходил в себя, то снова проваливался в душную темноту. Он видел перед собой воду, много воды. Он купается в Кубани, пригоршнями пьет холодную прозрачную воду…

* * *

Когда Батурин окончательно пришел в себя, все его тело ныло. На лице запеклась кровь: видно, он разбил голову, падая на пол. Живот опал, но до него нельзя было дотронуться: казалось, внутри все было сожжено…

Загремел засов. Щелкнул дверной замок. В открытую дверь вместе с лучом фонаря ворвался свежий воздух. Голова закружилась…

— Вот этот! — услышал Батурин.

Его подняли, поставили на ноги и повели по коридору. Потом вывели во двор.

Стояла прохладная темная ночь. Ночной воздух освежил Батурина. Только внутри все по-прежнему горело и все так же мучила жажда.

Его снова ввели в какой-то коридор. Наверху, под самым потолком, тускло горели электрические лампочки. И вдруг Батурин увидел: открылась дверь, и из нее вышел… Петр Евлампиевич Бутенко. Он шел свободно, без конвоя, с маленьким чемоданчиком в руке.

Вначале Батурин решил, что ему почудилось; нет, это был Бутенко с комбината — механик точных приборов — в обычной своей замасленной спецовке, худой, сутулый, с длинными волосами, делавшими его похожим на художника.

Когда Бутенко поравнялся с Батуриным и глаза их встретились, Батурину показалось: Бутенко ободряюще улыбнулся. И все же сердце у Батурина тревожно колотилось: «Кто же Бутенко — враг или друг?..»

— Давай сюда! — раздался знакомый голос лейтенанта.

Батурина втолкнули в комнату, ту самую, где недавно его накачивали рассолом. И первое, что увидел механик, было ведро воды. Оно стояло на полу перед столом.

— Вам хочется пить, господин Батурин? — насмешливо спросил немецкий лейтенант. Как и в прошлый раз, он стоял у стола, держа руки в карманах. — Вам хочется пить, господин Батурин? — повторил он. — Вот полюбуйтесь — вода чистая, холодная, без рассола. Если вы готовы быть сегодня более разговорчивым, чем в позапрошлую ночь, — пейте на здоровье… Ну, так как же? Согласны?

Батурин собрал всю свою волю, провел языком по пересохшим, растрескавшимся губам.

— Нам не о чем говорить…

— Вы правы: нам не о чем долго говорить. Я хочу от вас только фамилию того, кто посоветовал вам прятать готовые детали. Только фамилию! Тогда вы вдоволь напьетесь воды и я отпущу вас домой. Я не сомневаюсь — вы скажете мне эту фамилию: не такие, как вы, становились у меня разговорчивыми! И поэтому я готов дать вам аванс… Воды! Полкружки! — приказал он солдату.

Какое это было наслаждение — пить воду! Зубы стучали о края кружки. Тонкая струйка стекала по подбородку. И вода казалась такой драгоценной, что было жалко каждую каплю.

Три-четыре глотка — кружка опустела, но жажда не утихла. Пожалуй, пить хотелось даже еще сильней. Батурин поднял глаза. Лейтенант продолжал улыбаться. Ему, видно, доставляло удовольствие наблюдать за мучениями механика. И снова Батурин собрал всю свою волю и спокойно посмотрел в лицо немца.

— Еще хотите, господин Батурин?

— Нет… не хочу…

— Скоро же вы оправились! Ну, что же, тем лучше. Итак, фамилия того, кто руководил вами?

— Я не скажу ничего другого, кроме того, что уже сказал.

— Скажешь! — заорал немец. — Скажешь! Эй, раздеть его!

Подбежали два немецких солдата, повалили Батурина на стол, стащили с него сапоги и снова привязали к столу. Один из немцев начал было присоединять электропровода к его ногам, как неожиданно зазвонил телефон на столе лейтенанта.

Немец назвал в трубку свою фамилию. Голос его мгновенно изменился — стал почтительным и приторно сладким. Солдаты замерли, склонившись над Батуриным, стараясь не дышать.

Телефонный разговор кончился, лейтенант сказал «слушаю-с» и положил трубку.

— Твое счастье, что мне сейчас некогда. Но мы еще увидимся! Советую на досуге подумать… Отвести его обратно! Быстро!

Солдаты подхватили Батурина под руки и вытащили из комнаты. Снова они шли по коридору, по двору, снова по коридору. И, наконец, все та же горячая камера… И опять кружилась голова, мутился рассудок, и перед глазами по-прежнему стояла полноводная широкая Кубань. Кто-то бредил рядом… Батурин вскоре потерял всякое представление о времени…

Очнулся он в коридоре: всех, кто был в камере, немцы неожиданно выбросили из нее. Немцы торопились: должно быть, готовили место для новых «жильцов».

Прохладный воздух коридора освежил Батурина. Его перевели в общую камеру. И тут ему повезло: вскоре всех, кто сидел в этой камере, повели в уборную.

Батурин припал к водопроводному крану. Как вкусна была вода! Батурин пил, пил, не отрываясь, и никак не мог напиться досыта. Громадным усилием воли он заставил себя оторваться от крана…

В камеру он вернулся значительно окрепшим: уже не так мучила жажда, утихли резкие боли в желудке.

И вдруг снова открылась дверь. Грубый голос крикнул:

— Батурин! Выходи!

Неужели опять на допрос?.. На этот раз механика повели в другой конец коридора и втолкнули в полутемную камеру.

В тусклом свете слабой лампочки, висевшей под самым потолком, Батурин разглядел смутные силуэты людей. И вдруг они, эти люди, бросились к нему. Они обнимали его, радостно и горячо шепча:

— Петька!.. Батурин!.. Живой!..

Только тут механик понял, что это были его ребята, все шестеро батуринцев. И никого постороннего. Только свои!

Они улеглись на полу, тесно прижавшись друг к другу, и, возбужденные неожиданной встречей, перебивая друг друга, шепотом рассказывали о том, как их пытали. Батурин вглядывался в истомленные лица товарищей и радостно улыбался: друзья снова вместе, и все выстояли — ни один не проговорился, не предал.

Но все-таки кто же донес на них? Батурин рассказал о своей встрече с Бутенко. Мнения разделились. Одни считали, что Бутенко — изменник, подосланный Шлыковым и продавшийся немцам: иначе почему же ночью, как свой человек, свободно ходит он по коридорам жандармского управления? Другие, наоборот, как утопающий за соломинку, ухватились за Бутенко: он — наш, его Лысенко послал разведчиком к немцам…

Батурин готов был принять эту версию: он запомнил взгляд Бутенко там, в коридоре — ласковый, обнадеживающий. Механик готов был охотно поверить, что Бутенко — друг, что он мог попасть к жандармам только по заданию Лысенко. Но какое это было задание?..

Батурин мучился в догадках. Единственное, что было ему ясно: их посадили в одну камеру — и это плохо. Допросы кончены. Немцы их не выпустят живыми…

Только бы не опоздал Лысенко, если он действительно задумал спасти их!..

 

Глава XII

Как только машина с немецким советником выехала из ворот комбината, Витя отправился на розыски Лысенко. Ему вскоре повезло: он встретил Свирида Сидоровича у входа в контору.

Лысенко не узнал Витю. Когда же мальчик сказал ему, что он брат Петра Батурина, Лысенко обнял его за плечи и сказал:

— Подожди тут с полчасика, а потом приходи в контору. Скажешь — мой племянник…

В конторе Витя застал Лысенко одного. Инженер внимательно выслушал мальчика, спросил, не взяли ли чего-нибудь жандармы при обыске. Потом вызвал Анну Потаповну и, отойдя в сторону, о чем-то поговорил с нею. Потаповна взглянула на Витю и быстро вышла.

Лысенко дружески взял мальчика под руку и вышел с ним в коридор.

— Скажи матери: сделаем все, что сможем. А за сведения спасибо — они нам пригодятся. Анна Потаповна выведет тебя за ворота. Лучше было бы тебе не сразу идти домой: походи по городу, чтобы отвязаться от шпиков, если они будут следить за тобой. Помни: на комбинате я — твой дядя. Если узнаешь что-нибудь новое, важное, приходи к воротам и вызови Анну Потаповну. Она знает, где меня найти. Ну, хлопец, не вешай носа!..

Выходя из кабинета, Витя столкнулся у дверей с незнакомым ему человеком, худым, невысокого роста, сутулым. Витю поразили его длинные прямые волосы…

Мальчик сделал так, как велел ему Лысенко. Прежде чем идти домой, он долго бродил по городу, кружил по проходным дворам и внимательно наблюдал, нет ли за ним слежки. Ничего подозрительного он не заметил, однако не решился отправиться прямо домой, а заглянул к Володе, своему приятелю, с которым он подружился в пионерском лагере в Геленджике. Володя жил в близком соседстве со зданием жандармерии, в первом этаже маленького домика, примыкавшего к служебному помещению немецких жандармов. Войдя во двор, Витя заглянул в окно Володиной комнаты: Володя сидел за столом у тисков и что-то мастерил.

— Володька, здорово!

Володя вздрогнул от неожиданности и быстро сунул что-то под стол.

Когда Витя вошел в комнату, на столе ничего не было, но сбоку, из-под стола, торчало ружейное дуло.

— Эх ты, шляпа! — укоризненно сказал Витя, вытаскивая из-под стола маленькое ружье. — Как же ты так? Уж если прятать, так прятать. А то выставил дуло наружу и думаешь, никто ружья не увидит…

Об этом ружье я расскажу еще несколько дальше. К сожалению; я не знаю точно, что это было за ружье. Мне известно, что еще до войны оно подвергалось многократным «реконструкциям», в чем принимал участие и мой покойный младший сын Геня, что это ружье будто бы на сто метров пробивало пулей полудюймовую сырую доску и к тому же было почти бесшумным. Вот и все, что удалось мне узнать из сбивчивых рассказов ребятишек об этом фантастическом ружье. Доподлинно известно одно: ружье действительно существовало и стреляло так, как положено стрелять ружью.

Витя по секрету рассказал своему другу об аресте старшего брата — он не мог не поделиться с ним этим — и о своей поездке со словаком-шофером на комбинат. О встрече с Лысенко умолчал. А когда Володя узнал, как немец-советник схватил его приятеля за шиворот, а потом посмел дать ему паршивую немецкую марку, друзья решили отомстить немцу и орудием своей мести выбрали замечательное Володино ружье.

Ребята читали, что террористы, организуя покушение на какого-нибудь видного сановника, предварительно вели за ним неусыпную слежку, чтобы установить его обычный распорядок дня. Так они и решили сделать. Но как и откуда следить за немцем? У ворот здания жандармерии не разрешалось даже останавливаться… Приятелей вывела из затруднения давнишняя страсть Володи к голубиному спорту. Мальчик вспомнил, что по эту сторону здания жандармерии стоит дом с большим слуховым окном на крыше. Из этого окна он когда-то гонял голубей. Пробраться к окну нетрудно было по высокой густолиственной алыче. С крыши этого дома, осторожно выглядывая из слухового окна, можно было наблюдать за двором жандармерии.

В тот же вечер ребята тайком пробрались на крышу, заняли свой наблюдательный пост. Они сидели дотемна, но в этот вечер им так и не пришлось увидеть на дворе тщедушную фигурку немецкого советника.

На следующее утро, лишь только наступило время свободного хождения по улицам, ребята снова сидели у слухового окна. Они ждали несколько часов — советник не появлялся. Это было томительно скучно: сидеть на корточках и смотреть, как въезжают и выезжают машины, как, по-гусиному вскидывая ноги, проходит смена немецкого караула, как какие-то подозрительные люди в штатском снуют по двору. Но ребята терпеливо сидели на чердаке.

Наступило обеденное время. В желудках урчало: ломоть хлеба, который они взяли с собой, давно был съеден. Друзья решили: Володя спустится вниз и принесет поесть. Но лишь только он начал перелезать с крыши на дерево, как услышал удивленное восклицание Вити.

Володя бросился к приятелю, выхватил у него из рук ружье и заглянул во двор. Советника на дворе не было. Там, как обычно, стояли машины, медленно прохаживались часовые, суетились какие-то штатские, а между ними спокойно, неторопливо шел худой сутулый человек с длинными волосами, с маленьким кожаным чемоданчиком в руке.

— Ты видишь? Видишь? — взволнованно шептал Витя. — Этот волосатый вчера был на комбинате. А сейчас он здесь! Ходит, как дома. Шпик! Несомненно, шпик!

— Ну и черт с ним — пусть ходит…

— Дурак! Ведь если это шпик, то надо сказать на комбинате!

— Кому же ты хочешь сказать?

— Это уж мое дело!.. Ты сиди, Володька, а я сбегаю…

Не больше чем через час Витя стоял перед Потаповной и та сурово отчитывала его:

— Ты где же это шляешься, хлопец? Была я у твоей матери, а она слезы льет: ушел, говорит, мой меньшой чуть свет, и до сих пор от него ни слуху ни духу. Ты не маленький, должен понимать, что за старшего в доме остался.

— Я не шляюсь. У меня дело…

У Лысенко Витя застал незнакомого ему старика. Этот старик стоял у стола, опираясь на палку. Витя смутился. Анна Потаповна, плотно прикрыв за собой дверь, подошла к Лысенко и стала ему рассказывать, что только что была у Батуриных, что вот этот хлопец дурит, горя матери прибавляет: шляется и глаз домой не показывает…

— Хорошо, Потаповна, разберемся… А ты встань-ка пока в коридоре да посторожи, чтобы кто-нибудь чужой к нам не заглянул… Ну, Виктор, рассказывай, какое у тебя дело?

Витя недоверчиво покосился на старика с палкой.

— Не бойся, — сказал Лысенко. — Говори.

Витя рассказал, что часа два назад по двору жандармского управления прошел без всякой охраны тот самый худой, длинноволосый человек, с которым в прошлый раз Витя столкнулся у дверей Лысенко. Только немецкие шпики ходят так спокойно по этому двору!..

— Молодец! — сказал Лысенко, крепко пожимая Витину руку. Лицо его было серьезно, но Вите показалось, что на мгновение в глазах Лысенко мелькнула улыбка. — И впредь так поступай: это для нас очень важно! Только помни: никому ни слова…

— А скажи-ка, друг мой, — неожиданно заговорил молчавший до сих пор старик с палкой, — как же ты этого длинноволосого на дворе увидел?

— Мы с Володей на крышу залезли… — начал было рассказывать Витя и тут же замолчал: идя на комбинат, он решил не говорить Лысенко об охоте на советника.

— А зачем вы на эту крышу залезли? — продолжал свой допрос старик с палкой.

Витя тут же придумал ответ:

— У нас с Володей до войны там голубятня была. Вот мы и полезли посмотреть, остались ли голуби…

— Так, значит, только за голубями лазили? — смотря в упор на Витю, недоверчиво переспросил старик.

Виктор не знал, что отвечать, но в этот момент открылась дверь и вошла Потаповна.

— К тебе, Гавриил Артамоныч, рыжий немец идет, — тихо сказала она.

— Ну, Виктор, уходи, — подталкивая мальчика к двери, быстро проговорил Лысенко. — А голубей своих брось — не то прямо с голубятни в подвал угодишь. Лучше с матерью посиди, помогай ей по хозяйству. А за длинноволосого спасибо: эти сведения нам пригодятся…

* * *

В этот же день на комбинате произошло довольно любопытное происшествие, о котором стоит рассказать.

Перед самым концом работы комбинатовцы были удивлены, увидев множество легковых машин, въехавших на территорию Главмаргарина. Потом пришел военный оркестр. И вскоре немцы из комендантской команды Вебера, обходя цехи с винтовками, выгоняли рабочих и собирали всех на третьем этаже, в большом зале маргаринового завода.

Из просторного помещения было вынесено все лишнее. Установили два составленных вместе стола. Главмаргариновцы не верили своим глазам: эти столы были покрыты красной материей. По сторонам их поставили фикусы, а перед столами в два ряда стояли скамьи. Сбоку отдельным рядом были расставлены стулья. На эти стулья рабочих и служащих не пускали.

Лысенко, поднимавшийся в зал одним из последних, видел на лестнице главного входа завода важных генералов и другие высшие чины. Здесь же собрались и все комбинатовские «хозяева».

Важные гости чинно расселись на стульях. Скамейки заняли рабочие, но большинству из них мест не хватило, и они стояли.

Около столов суетился кинооператор, устанавливая свой аппарат.

Наконец какой-то неизвестный главмаргариновцам немец с напомаженными до блеска волосами махнул рукой оркестру, и тот заиграл бравурный марш.

Кинооператор, пристроившись сбоку на досках, положенных на столы, вертел ручку аппарата.

Когда оркестр смолк, напомаженный немец сказал:

— Мы хотим рассказать всем собравшимся здесь рабочим комбината о наших задачах. Мы заинтересованы в жизненном пространстве. Россия не может в дальнейшем существовать как индустриальная страна. Она будет поставщиком хлеба и других сельскохозяйственных продуктов Германии. Мы не нуждаемся в фабриках и заводах России. Фюрер сказал солдатам великой Германии, что они призваны самой историей и своим происхождением владеть всем миром… Жизненные пространства на востоке — их давнишняя мечта. Им будут там выделены большие наделы, и русские должны будут им служить. Поэтому понятно, что всякое выступление против хотя бы одного немца, немецкого солдата или всех, кто помогает немецкому командованию, будет беспощадно караться. Мы будем добиваться безоговорочных выполнений всех наших приказов и распоряжений. Все! Можете расходиться! — обратился докладчик к комбинатовцам.

Рабочие молча расходились…

— Так, значит, предупредили! Теперь все совсем понятно! — услышал Лысенко чей-то голос в толпе.

* * *

…На улице Гоголя, недалеко от базара, находилась контора, в которой хранились планы земельных участков. Это вполне безобидное учреждение было ничем не примечательно для полицаев и для жандармов.

Вскоре после собрания на комбинате Лысенко получил с нарочным извещение, в котором ему предлагалось прийти в воскресенье в контору земельных участков с планом дома и документами на его пользование для проверки последних. Прием от двух до четырех.

Прочитав извещение, он усмехнулся и показал Вале.

— Зачем это? — удивилась она. — И надо ли вам идти?

— Надо, Валя, все в порядке! — отвечал Лысенко. — Это условное приглашение городского комитета партии на собрание. Не мешало бы и тебе пойти от Главмаргарина.

Валя обрадованно согласилась.

На улице Гоголя, тем более в воскресенье, было не очень людно. У подъезда дома, в котором помещалась земельная контора, стоял полицай.

Валя испуганно дернула Лысенко за рукав. Тот спокойно пожал ей руку, увидев, что у полицая торчит из кармана газета «Кубань», и смело прошел в приемную.

Там не было никого, кроме барышни за одним из столиков.

— Что вам угодно? — спросила она Лысенко.

— Может ли нас принять господин Соколов с просьбой проверить земельное дело?

— Сегодня воскресенье, и контора не работает, — ответила барышня.

— Но у нас приглашение как раз на сегодня!

— Хорошо, — ответила барышня, — в таком случае пройдите к нему в кабинет…

В довольно просторной комнате сидело человек двадцать, тихо между собой переговариваясь.

Лысенко поздоровался с Деревянко и с сидевшим рядом с ним седым коммерческим директором «Камелии». Потом пожал руки нескольким ближе к нему находившимся товарищам и сел на свободное место. Валя села рядом.

Вслед за ними вошли еще несколько человек.

Наконец Деревянко встал и, обращаясь к присутствующим, сказал:

— Товарищи, мы решили созвать представителей подпольных партийных организаций предприятий города Краснодара по весьма важному вопросу. Хотя приняты все меры к вашей безопасности, но увлекаться нам нельзя. На все совещание отведено два часа. Повестка дня: передача опыта главмаргариновцев в «тихой войне» с немцами.

— А когда же будет «громкая война»? — спросил сидевший в первом ряду пожилой рабочий.

— Всякому овощу свое время, — ответил ему Деревянко. — Давайте, товарищи, не терять времени. Слово имеет Свирид Сидорович.

Не спеша, обстоятельно рассказал Лысенко о событиях последнего времени на комбинате, особенно после приезда Родриана и немецких инженеров.

Когда он кончил, все тот же неугомонный пожилой рабочий спросил:

— Что ж, вы так до самого прихода армии и будете заниматься «тихой войной»? А партизаны за вас будут таскать каштаны из огня?

— Подождите, — остановил его Деревянко, — я отвечу на этот вопрос в заключение. Ряд предприятий, — продолжал он, — как, например, 456-й завод, уже применяет этот метод войны, невидимый, но еще более сильный по своим результатам, чем открытая война, в наших подпольных условиях. На мармеладном комбинате, где немцы ремонтируют танки, бронетранспортеры и автомашины, работают наши русские инженеры и рабочие. Мы, применяя опыт главмаргариновцев, научились делать, например, капитальный ремонт блоков так, что они выдерживают испытание в цехе при приемке, а в боевых условиях при начавшейся стрельбе или быстрой езде выходят из строя. Сменить мотор под огнем или в дороге — это не так просто! Далее, на заводе Седина, где немцы начали делать горные вьюки, рабочие не отстали от других. За их «работу» немцы уже расстреляли директора завода, предателя, в угоду немцам дробившего зубы рабочим. Это тоже неплохо. Надо только не подводить наших людей, если они возглавили то или иное дело в силу необходимости. Вопрос о срыве работы на предприятиях немцев — большое дело. Городской комитет партии будет строго спрашивать со своих членов и комсомольцев за их активное участие в этой войне. Дальше идет борьба за единство наших русских людей и за разложение морального состояния оккупантов. События нарастают с необыкновенной быстротой. Немцы остановлены Советской Армией у Сталинграда и Моздока. Это огромная победа. Мы твердо верим, что разгром зарвавшихся оккупантов близок. Испытания только закаляют большевиков. И мы твердо верим, что наша партия приведет народы Советского Союза к победе над фашизмом…

Забыв обо всем, что ее окружает, слушала Валя эти слова. «Мы здесь, мы живы, — думала она, — партия жива, партия борется, она с нами! Значит, мы победим!..»

* * *

Вернемся немного назад. В то памятное утро, когда Виктор после ареста брата добрался, наконец, до Лысенко, тот уже знал об аресте Батурина и всей его прежней бригады. Больше того, Лысенко успел выработать план действий. Когда Витя принес подтверждение, что его старший брат в жандармском управлении, Лысенко решил немедленно вызвать Бутенко.

Дело в том, что накануне вечером из жандармского управления позвонили Штифту и предложили ему на следующий день прислать мастера починить пишущие машинки. Об этом узнал Шлыков, посоветовался с Лысенко, и они решили послать механика точных приборов, Петра Евлампиевича Бутенко: он был единственным человеком на комбинате, который вполне мог справиться с заданием. Но вечером механик рано ушел из цеха, дома его не застали, И разговор с ним пришлось отложить на утро. Утром же, когда Лысенко узнал об аресте Батурина, задание о присылке в жандармерию мастера оказалось как нельзя более кстати.

Для предстоящей работы едва ли можно было найти более подходящего человека, чем Петр Евлампиевич Бутенко. Это был скромный, честный, горячо преданный партии человек. На него можно было вполне положиться. Разговор Лысенко с ним был очень краток.

— Сегодня тебе, Бутенко, надо пойти в жандармское управление.

Бутенко вскинул на Свирида Сидоровича свои большие темные глаза и спокойно ответил:

— Хорошо. Какое задание?

— Заданий будет два. Первое — официальное: починить пишущие машинки. Второе — посложнее. Сегодня ночью арестована батуринская бригада. Их взяли жандармы. Надо постараться разузнать, кто предал батуринцев. Ты ведь знаешь немецкий?

— Плоховато, Свирид Сидорович, — словно извиняясь, ответил Бутенко.

— Все-таки хоть немного знаешь. Ну, тебе и книги в руки. Отправляйся в управление, с работой не спеши. Гляди в оба глаза, слушай в оба уха. Не забудь почитать бумажки в машинном бюро, если, конечно, представится возможность. Не показывай вида, что знаешь немецкий. Будь осторожен. Постарайся, разузнай, какой мерзавец выдал батуринцев… Понял, Бутенко?

— Понял, Свирид Сидорович. Когда надо уходить?

— Сейчас же. Бери инструменты и отправляйся. Дай-ка руку на прощанье, дорогой. Кто знает…

— Да что вы, Свирид Сидорович! Что вы! Пустое… Вот только обидно: немецкий плохо знаю…

Взяв у Штифта сопроводительную бумажку и захватив свой маленький саквояжик, Бутенко отправился в жандармское управление. Начальник комендатуры фельдфебель Уль подписал ему пропуск, указал номер комнаты машинного бюро, и Бутенко оказался в длинном полутемном коридоре. Ему было не по себе: Петр Евлампиевич потом признался, что у него мурашки по спине забегали — ему казалось, что он не выйдет отсюда. Когда он шел по коридору, встречные немцы удивленно оглядывались на него, но никто его не остановил.

В машинном бюро машинистки показали ему несколько неисправных машинок и попытались было заговорить с ним по-немецки. Бутенко, сконфуженно улыбаясь, ответил, что, к сожалению, не знает немецкого языка. Это было сказано с такой подкупающей улыбкой, что машинистки поверили и, не стесняясь, громко говорили при нем о странном русском мастере, который, судя по длинным волосам, вероятно, был когда-то художником или музыкантом…

Бутенко осмотрел машинки и заявил:

— Вот эту я починю сегодня. Этой займусь завтра. А над третьей, что стоит в шкафу, придется повозиться: надо сменить кое-какие детали. Поэтому я просил бы выдать мне пропуск на неделю, чтобы не беспокоить каждый раз господина фельдфебеля из комендатуры.

И это было сказано с такой непосредственностью, что никто не стал возражать. Солдат из охраны принес Бутенко временный пропуск на десять дней.

Механик приступил к ремонту машинок. Он работал не спеша, размеренно и четко. Первая машинка, которую он сдал, оказалась в полном порядке, и немецкий ефрейтор, принимавший работу, покровительственно похлопал его по плечу.

Склонившись над второй машинкой, Бутенко старался внимательно прислушиваться ко всему, что делалось и говорилось вокруг. Но за весь день он ничего интересного не услышал: немецкие машинистки работали молча, изредка перекидываясь незначительными фразами.

Бутенко пробовал издали заглядывать в бумажки, но ничего из этого не получилось: он был близорук. К концу дня Петру Евлампиевичу стало ясно: в том машинном бюро, где он работал, секретная корреспонденция не печаталась. Для этой цели, очевидно, в управлении было особое машинное бюро. Бутенко убедился в этом под вечер, когда ему принесли новую машинку и приказали немедленно же починить ее. Из разговоров машинисток он понял, что эта машинка из секретного бюро ефрейтора Фогеля.

Бутенко приуныл — в секретное бюро ему, конечно, не пробраться. Ничего другого не оставалось, как начать добросовестно трудиться.

Поздно вечером машинистки разошлись, осталась только дежурная. Работы у нее было мало, и белобрысая немка с увлечением читала какую-то толстую книгу, повернувшись спиной к Бутенко.

Около двух часов ночи в коридоре раздался шум. Казалось, кого-то волоком тащили по полу. Петр Евлампиевич услышал стоны, глухой удар, крик…

Бутенко давно уже закончил работу, но уходить из жандармского управления было поздно: ночного пропуска у него не было. И Бутенко дремал, сидя на стуле…

На рассвете снова протопали тяжелые шаги в коридоре. Снова послышались стоны. Молодой женский голос выкрикнул:

— Мама… Мамочка…

Бутенко резко повернулся к двери. Скрипнул стул. Машинистка посмотрела на него, усмехнулась и со скучающим видом снова уткнулась в книжку…

Петра Евлампиевича отпустили только рано утром. Ему дали шесть часов на отдых. В полдень Бутенко уже снова сидел в машинном бюро.

Он знал, что удача не приходит сразу, и по-прежнему терпеливо поджидал удобный случай, чтобы заглянуть в бумажки.

Около часу ночи к Бутенко подошел какой-то немец в штатском, приказал собрать инструменты и немедленно явиться в комнату № 5: в конце коридора, последняя дверь направо.

У Бутенко невольно дрогнуло сердце: кто знает, что за комната и что его ждет там?..

Выйдя в коридор, Бутенко столкнулся лицом к лицу… с Батуриным. Бутенко готов был броситься к товарищу, обнять его, но вовремя сдержался: Батурина вели два немецких солдата.

В комнате № 5 Бутенко увидел толстого усатого немца с ефрейторскими нашивками. Кроме него в комнате сидели две машинистки. И не прошло и десяти минут, как Бутенко понял: его привели в секретное бюро ефрейтора Фогеля.

Вначале Фогель недоверчиво приглядывался к русскому. Но Бутенко, стараясь не обращать на это внимания, сразу же углубился в работу. Раза два ефрейтор громким голосом бросал машинисткам насмешливые замечания насчет длинноволосого русского. Но Бутенко продолжал невозмутимо работать, делая вид, что он ничего не понимает. Случалось, что на несколько минут Бутенко оставляли совершенно одного в бюро. Но Бутенко сразу разгадал ловушку и по-прежнему сосредоточенно возился около машинки, хотя его так и подмывало взглянуть на бумаги, лежавшие на соседнем столе.

Прошла еще одна ночь в жандармском управлении. Она ничего не принесла Бутенко. Но он чувствовал, что именно в этой комнате, за дверью с железной решеткой, скрыта тайна, которая интересует Свирида Сидоровича…

Вторую ночь Бутенко работал в секретном бюро. Отношение к нему переменилось: ефрейтор, казалось, полностью уверился в отсутствии у русского праздного любопытства и перестал наблюдать за ним. Машинистки вообще не замечали его. И только тогда Бутенко решился начать знакомиться с корреспонденцией, лежавшей на столах. Он делал это с величайшей осторожностью, и первые же прочитанные им бумаги подтвердили, что он напал на верный след: это были протоколы следствий, доклады шпионов, копии доносов и ордеров на арест.

Поздно ночью ефрейтор Фогель ушел из бюро. Осталась одна машинистка. У нее слипались глаза, и она терла их кулаком, лениво перелистывая какую-то объемистую рукопись.

Бутенко знал, что ему не удастся затянуть ремонт еще на одни сутки. Надо было спешить. И, уловив момент, когда немка задремала, он разворошил аккуратную стопку бумажек, лежавших на соседнем столике.

Внимательно следя за немкой, он в то же время быстро проглядывал одну бумажку за другой. Но в них попадались чужие, незнакомые ему фамилии. Отчаявшись, он уже собирался было снова сложить бумажки в стопку, как вдруг ему бросилась в глаза хорошо знакомая по комбинату подпись немецкого инженера.

Это было так неожиданно, что Бутенко, забыв об осторожности, вытащил бумажку, положил ее сверху и начал разбирать написанное. Он очень волновался: буквы прыгали в глазах и он разобрал только несколько слов: «Батурин… саботаж… Главмаргарин…»

Теперь наконец он нашел то, что так безуспешно искал три ночи: о батуринцах донес немецкий инженер. Но Бутенко интересовали все подробности этого дела, и он наклонился над бумажкой, стараясь прочесть все от слова до слова.

Внезапно скрипнула дверь, и в комнату вошел ефрейтор Фогель.

Бутенко растерялся. Он отпрянул от стола, на котором лежали бумаги. Отвертка упала на пол. Бутенко наклонился и долго шарил руками под столом, собрав всю силу воли и стараясь взять себя в руки и успокоиться. Когда Бутенко поднялся, держа отвертку в руках, он увидел: ефрейтор молча стоял перед ним и испытующе смотрел то на него, то на разворошенную стопку бумажек. Но Бутенко уже поборол растерянность. Он поправил растрепавшиеся волосы и смущенно начал извиняться: он очень устал — работа длится уже третью ночь, — у него из рук нечаянно выпала отвертка и он просит извинить, что причинил этим беспокойство господину ефрейтору и уважаемой фрау… Фогель досадливо отвернулся от него, приказал машинистке убрать корреспонденцию в несгораемый шкаф и, взяв папку, быстро вышел из комнаты…

В тот момент Бутенко боялся не за себя. Он думал только об одном: как бы успеть сообщить Лысенко об инженере. Прошло немного времени — снова скрипнула дверь. Вошел Фогель. Он остановился перед Бутенко и сказал по-русски (он неплохо знал русский язык):

— Идите отдыхать, господин Бутенко, вы устали. Завтра в двенадцать явитесь сюда, но не ко мне, а в машинное бюро, где работали первый день.

В комендатуре Бутенко задержали, втолкнули в пустую комнату и приказали раздеться догола. С необычайным вниманием обыскивали немцы его одежду. Вывернули все карманы, распороли подкладку пиджака, разрезали старый чемоданчик. Но, конечно, ничего не нашли и отпустили.

Бутенко понимал, что сразу идти на комбинат к Лысенко рискованно. Он пошел домой и все шесть часов, отпущенные ему на отдых, провалялся на диване с открытыми глазами: думал, как передать Лысенко то, что удалось узнать. Но ничего не придумал: жена, как назло, заболела, дочка была мала, а старушка-мать никак не подходила на роль посыльной. Никому другому он не решался доверить своей тайны.

Придя в жандармское управление, он старался как можно скорей закончить работу, но сделать это ему удалось только к утру. И снова, чтобы замести следы, он отправился не на комбинат, а домой. Лишь к вечеру Бутенко появился в мастерских. Но с Лысенко ему удалось поговорить только на следующий день.

 

Глава XIII

Всю ночь батуринцы не спали: неизвестность того, что их ожидает, и странное, необъяснимое появление Бутенко в коридоре жандармерии волновало их. Они были уверены, что Лысенко сделает все, чтобы освободить их. Даже если их поведут на казнь, если накинут на шею петлю — до самой последней минуты они не хотели терять надежды на спасение. Батурин посоветовал сильнее напрягать руки, если немцы, прежде чем вести на казнь, начнут связывать их за спиной, чтобы можно было незаметно ослабить веревки и в нужный момент освободить руки…

— Никаких самочинных действий, ребята! — говорил Батурин. — Командую я. Каждое мое слово — приказ.

Чуть забрезжил рассвет, как в коридоре раздались шаги. Батуринцы все, как один, вскочили на ноги. Они поняли: пришли за ними.

Загремели засовы, и в открытой двери блеснули огни фонарей.

— Выходи!

Первым вышел Батурин. Двое жандармов схватили его единственную руку, вывернули назад и привязали проволокой к поясу. Остальных выводили поодиночке. Всем связали руки за спиной. Помня совет, батуринцы изо всех сил напрягали мускулы, и немцы сердито ругались, закручивая проволоку.

Арестованных вывели во двор. Здесь, как обычно, под навесом стояли машины. Метнулся в сторону какой-то штатский с высоко поднятым воротником пальто, прошла группа о чем-то оживленно спорящих жандармов.

На каждого из батуринцев приходилось по трое конвойных во главе с фельдфебелем. Сзади цокали копыта конного патруля. Батуринцев вели на расстрел — это для каждого из них было ясно. Выйдя из ворот, фельдфебель повернул вниз по улице, по направлению к Кубани. Шли по улице Пушкина.

Странное чувство охватило Батурина. Предутренний холодок, золотое, с розовым оттенком небо на востоке, тишина — все это создавало ощущение чего-то радостного… Батурину трудно было бы объяснить это чувство. Примерно с таким же чувством он, бывало, поднимался на вышку водной станции, чтобы «ласточкой» прыгнуть вниз… Впоследствии он рассказал об этом ребятам, и они поняли его: у них на душе было в то утро примерно то же — полная уверенность, что они вырвутся из лап немцев и останутся живы.

Подходя к перекрестку — угол Пушкинской и улицы Шаумяна, — Батурин почему-то решил, что именно здесь поджидает засада Лысенко. Он шепнул своему соседу — это, кажется, был Миша.

— Освобождайте руки. Осторожно…

Сам он был бессилен что-либо сделать одной рукой, привязанной проволокой к пояснице. Мише быстро удалось освободить руки от пут, и он стал раскручивать проволоку, которой рука Батурина была привязана к поясу. Батурин плохо представлял себе, как удалось ребятам незаметно проделать всю эту операцию… И все-таки почти всем удалось освободить руки. Когда подошли к перекрестку, Батурин с напряжением ждал: вот сейчас выскочат товарищи, загремят выстрелы…

— Приготовиться! — шепнул он Мише, а тот передал по цепочке.

Но прошли перекресток — и ничего… Вокруг по-прежнему было безлюдно и тихо.

Пересекли Октябрьскую — и опять ничего.

Прошли еще квартал, спустились к затону, обогнули водную станцию. Фельдфебель вывел арестованных к обрывистому берегу Кубани, к домику бакенщика.

Казалось, теперь ждать помощи неоткуда. Их расстреляют через несколько минут. Но Батурин все еще верил в спасение, верил настолько, что снова передал по цепочке:

— У кого свободны руки — кивнуть головой!

На этот раз немцы услышали шепот. Послышалась брань. Гришу ударили прикладом в спину…

Необычность поведения арестованных встревожила немцев, фельдфебель что-то торопливо приказал солдатам, и те, орудуя прикладами, начали выстраивать батуринцев у самого края обрыва.

Батурин взглянул вниз и узнал место: здесь река ударялась в отвесную крутизну и стремительным потоком неслась к противоположному берегу. И только теперь он отчетливо понял: Лысенко не придет… «Но все же мы не умрем. Не умрем!» — пронеслось в голове у Батурина.

— По моему свистку падать вниз головой. Под водой плыть как можно дольше. Сбор — в лозняке на том берегу, — сказал он соседу.

Быстрый шепот пробежал по ряду…

Жандармы вскинули винтовки. Фельдфебель поднял руку. Вот сейчас он опустит ее. Грянет залп. Батурин свистнул и, запрокинув назад голову, сильно оттолкнувшись ногами от земли, бросился в омут…

Он не расслышал залпа и только спустя много времени узнал от бакенщика, что залп был…

Он думал об одном: как можно дольше продержаться под водой. Расчет был прост: течение само отнесет к левому берегу. И Батурин не ошибся: когда он поднялся на поверхность, проклятый обрыв был уже далеко. На нем ни души: немцы ушли. Рядом с Батуриным плыл Михаил. Чуть в стороне загребал брассом Гриша.

В лозняке собрались все, кто остался жив. Их было пятеро. Двое погибли.

Ночью батуринцы снова переплыли реку, пробрались огородами и садами к кожзаводам, где жила сестра Батурина. Спрятались у нее на чердаке. А еще через день к ним пришел Лысенко: Батурин вызвал его запиской, которую отнесла на комбинат маленькая племянница Батурина.

Тут же на чердаке был созван «военный совет». Каждый получил новое задание.

Вслед за «чудесным» спасением батуринцев в городе произошло несколько событий, не на шутку встревоживших немцев.

В тот день, когда немцы вели на расстрел Батурина и его товарищей к омуту на Кубани, младший брат Батурина Виктор с другом своим Володей, как обычно, сидели на крыше, наблюдая за двором жандармского управления. Здесь им было все уже хорошо знакомо: машины под навесом, шпики, начальники караулов, даже повар в белом халате и смешном колпаке, перебегавший изредка двор. Но ребят интересовали только длинная черная машина немецкого советника и его шофер-словак.

Около двух часов дня словак вывел машину из-под навеса. Ребята уже давно заметили, что с машиной что-то неладно: то ли она была не в порядке, то ли водитель оказался недостаточно опытным, но он часто возился с мотором и лицо его при этом имело озабоченное выражение.

Так было и на этот раз. Но тут, как видно, шофер запоздал: советник подошел к машине, когда ее капот был еще открыт. Ребята не слышали, что говорил немец, но, судя по всему, он сердился. Вот он отошел от машины и остановился, засунув руки в карманы. Он стоял лицом к ребятам, стоял неподвижно. Это была такая заманчивая цель, что у ребят дух захватило.

— Володька! — горячо прошептал Виктор.

Но Володя уже целился — спокойно, не торопясь. Еще мгновенье — и он спустил курок. От волнения ребята не услышали выстрела. Но, вернее всего, им помог случай: в этот момент, на их счастье, в ворота въехали почти одновременно две машины, и сирена одной из них нетерпеливо гудела.

Сначала ребята подумали, что Володя промахнулся: несколько мгновений советник стоял неподвижно. Потом вдруг покачнулся, медленно осел на колени и свалился набок.

Это было так неожиданно, что вначале никто из немцев не заметил упавшего советника. Послышался испуганный крик: шофер-словак подбежал к своему начальнику.

Больше ребята ничего не видели. Прижавшись друг к другу, они лежали на чердаке у слухового окна, не шевелясь и даже стараясь не дышать.

Со двора доносились возбужденные голоса, шарканье ног, слова команды. Потом все стихло. Но ребята еще с добрый час пролежали на чердаке, прежде чем решились покинуть его. Спрятав в тайнике ружье, они бесшумно спустились вниз и разошлись в разные стороны.

Виктор отправился домой. Он шел по улицам, и ему казалось, что каждый встречный немец вот-вот схватит его и потащит в гестапо…

Мальчик благополучно добрался домой, и здесь ждало его радостное известие: брат жив! Однако с Петром ему удалось повидаться только несколько дней спустя, когда старший Батурин, оправившись после всего пережитого, был переведен на нелегальную подпольную квартиру.

Весть об убийстве немецкого советника быстро разнеслась по городу, хотя немцы всячески пытались замять это дело. Об этом говорили в очередях, на базарах, у водопроводных колонок. Витя сам не раз слышал эти рассказы, и тогда снова у него колотилось сердце и ему казалось, что его вот-вот схватят…

* * *

В сумерки к дому на Октябрьской улице, где жил жандармский следователь, пытавший батуринцев, подъехала машина. Шофер на минуту поднялся в квартиру жандарма сказать, что машина подана, вернулся и снова сел в кабину. Почти одновременно с первой машиной подошла вторая — она была той же марки — и остановилась чуть поодаль. Из нее вышел водитель в немецкой форме. Вынув портсигар, он подошел к первому шоферу, любезно предложил ему единственную папиросу, лежавшую в портсигаре, и попросил огня. Шофер жандарма несколько раз затянулся, потом вдруг побледнел, покачнулся, уронил голову на баранку руля, да так и замер.

Второй шофер — тот, что угостил его папиросой, — быстро столкнул с сиденья на пол безжизненное тело, сел за руль — и машина жандарма исчезла за углом.

Тотчас же ее место заняла вторая машина, стоявшая поодаль. За ее рулем сидел тоже немец-шофер.

Прошло несколько минут. Хлопнула парадная дверь — вышел следователь. Он спешил: рывком открыв дверцу машины, сел рядом с шофером. Но закрыть дверцу уже не успел: удар в голову, нанесенный сзади, свалил его на сиденье. Шофер поднес к его носу открытый флакон. Машина, быстро набирая скорость, понеслась к улице Пушкина…

— Черт его знает, что подумал этот немецкий кабан, когда пришел в себя, — рассказывал потом Петя Батурин. — Судите сами: для него все это походило на какой-то страшный бред… Еще бы! Машина стоит у домика фельдфебеля Уля, где размещалась комендатура, вокруг какие-то незнакомые люди в немецкой форме, руки у него связаны, во рту кляп. Потом кто-то на секунду нажимает кнопку электрического фонарика — и перед ним лицо того безрукого большевика, которого он поил рассолом и который несколько дней назад был расстрелян… Я внимательно посмотрел ему в глаза. Теперь в этих кабаньих глазках вместо наглости и злобы я увидел панический, звериный страх…

Операция со следователем была поручена Батурину. Приходится сознаться: он позволил себе некоторое излишество. Он повесил немецкого следователя на воротах домика фельдфебеля Уля рядом со зданием жандармского управления.

Это, конечно, было очень рискованно.

Батурин и его сообщники подвезли следователя к домику фельдфебеля Уля, и машина въехала в узкий проход между домами. Один из них вытащил следователя из кабины, другой помог подтащить его к стене, третий перекинул веревку через водосток. Разведчица — молоденькая девушка — следила за парадным подъездом, где стоял немецкий часовой, и за вторым часовым, что прохаживался на углу улиц Красной и Пушкина. Оба часовых ничего не заметили: машина стояла в узком проходе между домиком фельдфебеля и зданием жандармерии.

Быстро накинули петлю на шею следователю. Минута — и все было кончено.

Не теряя времени, все сели в машину, и она, пятясь, выехала на улицу.

Появление машины нисколько не удивило часовых: по-видимому, они решили, что в ней едет какое-то начальство — ведь все были одеты в форму немецких офицеров. Тот из часовых, что стоял у парадного подъезда, даже отдал честь.

Машина рванулась и, набирая скорость, помчалась по улице Пушкина.

Впоследствии повешенного следователя обнаружил сам начальник жандармского управления. Он подъехал к своему управлению и увидел: на воротах висит его следователь!..

Батурин получил серьезное внушение от коммерческого директора «Камелии» за ненужный риск и недопустимое лихачество, проявленное при ликвидации следователя.

* * *

Предстояло еще рассчитаться с тем из немецких инженеров, который написал донос на батуринцев. Это было поручено Котрову.

На второй день после казни следователя три немецких инженера, как обычно, в сумерки вышли из комбината. Они шли по улице Карла Либкнехта — главной улице Дубинки. Остерегаясь идти по тротуару, они важно шествовали по середине мостовой вдоль трамвайных путей.

Инженеры, очевидно, не обратили внимания на группу рабочих, которая шла в нескольких десятках шагов позади. Во всяком случае, они не оборачивались и внешне не обнаруживали ни малейшей тревоги.

Немцы вышли на широкую полянку, которая соединяла улицу Карла Либкнехта с одним из Карасунских озер. И вот тут-то немцев и нагнали рабочие.

Все произошло быстро и бесшумно. Инженеров, пригрозив им револьверами, повалили на мостовую, всунули каждому в рот по кляпу, связали руки и ноги. Двоих затащили в густой бурьян, что рос поблизости на полянке, и уложили рядом. А того, кто написал на батуринцев донос, сунули в большой мешок, завязали и, раскачав, швырнули в тину Карасунского болота. Немец в мешке угодил на мелкое место. В течение минуты слышалось какое-то ворчание и бульканье. Потом все стихло.

Наутро прохожие обнаружили в бурьяне двух связанных немецких инженеров. Прибежавшие к месту происшествия полицейские развязали их и отправили на машине домой.

Третьего инженера обнаружили ребятишки, заметившие в болоте какой-то странный мешок. Когда он был извлечен, в нем нашли труп третьего инженера.

Три покушения, по времени почти совпавшие друг с другом, всполошили немцев. В Краснодаре начались облавы и аресты.

Арсений Сильвестрович своевременно принял меры.

Прежде всего семья Батуриных была переправлена к родственникам в одну из ближайших станиц. Все батуринцы, один за другим, посетили дом № 45 по Красной улице, и Елизавета Васильевна выдала каждому из них по паспорту с визами и отметками о прописке и перерегистрации.

Петру вручили направление с биржи труда в переплетную мастерскую Деревянко: Арсений Сильвестрович решил оставить старшего Батурина в самом Краснодаре.

Остальные были посланы в пригородные районы с различными поручениями, и о них речь пойдет ниже.

Что касается двух немецких инженеров, которым Котров даровал жизнь, они больше не появились на комбинате: на следующий же день они, по слухам, убрались в Ростов.

 

Глава I

Уже две недели Жора числится консультантом в гестапо, но до сих пор не имел еще ясного представления о своих обязанностях.

Полковник Кристман всего два-три раза вызывал своего консультанта, причем спрашивал его о таких незначительных вещах, что Жора удивлялся: неужели только для этого немцы освободили русского лейтенанта из концентрационного лагеря и сам шеф гестаповцев посещал его в больнице?

Лишь один раз Кристман попросил совета по сравнительно серьезному вопросу.

Дело в том, что немцы решили собрать в здании городской управы богатых кубанских куркулей. Сюда же было предложено пригласить представителей немецкой администрации и русских рабочих, чтобы здесь в торжественной обстановке объявить кубанскому казачеству о новой земельной политике немцев на Кубани. Жоре предлагалось прокорректировать текст официальных речей и дать совет о характере подарков, которые будут преподнесены «почтенным хлеборобам».

Со временем Жора понял: Кристман бережет его для чего-то более важного. В этом Жору убедило и то обстоятельство, что с первых же дней своей работы он заметил: за ним организована постоянная слежка. Шпики аккуратно провожали Жору с Дубинки в гестапо и неотступно следовали за ним обратно на Дубинку, где он поселился в небольшой хатке, которую ему указал Арсений Сильвестрович. Хозяйская дочь работала машинисткой в городской управе: уходила рано, возвращалась в сумерках.

Жора целые дни проводил один. Никто у него, естественно, не бывал, и он сам никуда не ходил. Бездействие томило его. Он хотел активной борьбы — ведь именно ради нее принял он предложение Кристмана. Ему приходилось напрягать всю волю, чтобы сохранить выдержку, не впасть в уныние, не опустить, как говорится, руки…

Однажды в комнату Жоры зашла дочь хозяйки и сразу же без обиняков сказала пароль, о котором с Жорой условился Арсений Сильвестрович. Девушка передала приказ держать связь с подпольем только через нее. Она, в свою очередь, сносилась с коммерческим директором «Камелии» через Луизу — одну из продавщиц магазина.

«Будь начеку!» — это было все, что просил передать Жоре хозяин парфюмерного магазина.

Но и это сразу подбодрило Жору. О нем не забыли, он нужен — по-видимому, в скором времени ему предстоит включиться в борьбу…

Но прошла неделя — юношу никто не вызвал. Молчал и Арсений Сильвестрович. Жора, томясь и скучая без дела, лежал на диване, перечитывал комплект старой «Нивы» и через день ходил к Булгакову: доктор назначил ему продолжительный курс лечения.

И вот как-то раз поздно вечером, когда Жора собирался уже ложиться спать, у домика, где он жил, остановилась легковая машина. Вошел человек в штатском и, убедившись, что он с Жорой один, сказал:

— Вас требует полковник Кристман. Машина ждет…

Кристман, как обычно, принял Жору в своем кабинете. На этот раз он предложил своему адъютанту, лейтенанту Штейнбоку, оставить их одних.

— Садитесь, — пригласил полковник. Он помолчал, испытующе глядя на Жору. Потом сказал:

— Должен признаться, у меня была мысль — скрыть полученное мною сообщение и тем самым уберечь вас от тяжелых переживаний.

— В чем дело, господин полковник? — стараясь не выдать своего волнения, спросил Жора.

— Ваш отец арестован, обвинен в измене и расстрелян.

— Отец расстрелян?.. Немцами?.. — вырвалось у Жоры.

— О, нет! Это произошло в Ташкенте. Вашего отца обвинили, арестовали и расстреляли большевики.

— Не может быть!.. Это ложь!

— Я знал, что вы не поверите, — ответил Кристман. В его голосе прозвучало неожиданное сочувствие. — Речь идет о берлинском периоде жизни вашего отца, а кому же другому, как не мне, знать, что тогда ваш отец был предан своей Родине?..

— Подождите, — взволнованно перебил Жора. — Откуда вам это известно, полковник?

— Я сам вначале не хотел верить. Но факты — упрямая вещь… Все это обнаружилось случайно. В один из наших лагерей был прислан раненый военнопленный. Его фамилия… Забыл! Сейчас я найду ее, — и Кристман начал рыться в бумагах на столе. — Вот она: Ситников…

— Ситников?.. — повторил Жора. Фамилия была ему знакома, но он не мог припомнить, где и когда слышал ее.

— Ситников Семен Тихонович, — сказал Кристман.

— Знаю! Вспомнил! — воскликнул Жора. — Бухгалтер! Он работал вместе с отцом в Берлине…

— Совершенно верно. Ну, так вот, — продолжал полковник. — Этот самый Ситников на допросе показал, что жил в Ташкенте. Там его арестовали по обвинению в государственной измене, но вскоре освободили и отправили на фронт, где он был ранен и попал в плен. Он-то и сообщил, что вместе с ним арестовали вашего отца, которому предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии в то время, когда он служил в Берлине. Через неделю после ареста ваш отец был расстрелян.

— Ситников лжет! — крикнул Жора.

— Быть может, вы хотели бы сами поговорить с ним? — предложил Кристман. — Приведите пленного! — приказал он дежурному, явившемуся на его звонок.

В кабинет вошел человек, в котором Жора сразу узнал бухгалтера Ситникова, хотя тот был невообразимо худ, бледен, давно не брит.

— Расскажите сыну вашего друга все, о чем вы рассказывали мне, — сказал полковник.

Ситников повторил все, что Жора уже знал от Кристмана. Жора слушал, стараясь не проронить ни слова. Может быть, все это подстроено, может быть, Кристман угрозами заставил пленного говорить всю эту чудовищную ложь об отце?..

— Семен Тихонович, заклинаю вас памятью моего отца, — горячо проговорил Жора. — Скажите: это правда?

Ситников опустил голову и, не поднимая глаз, прошептал:

— Я сказал вам правду…

— Увести пленного! — приказал Кристман дежурному. В комнате воцарилось молчание.

— И все-таки я не верю, — твердо заявил Жора, когда за Ситниковым закрылась дверь.

— Как я вам уже говорил, я тоже не поверил, впервые услышав этот рассказ, — спокойно ответил Кристман. — Мало ли какую чушь иногда несут пленные на допросах! Но вот сегодня я получил новое и на этот раз бесспорное доказательство.

Кристман выдвинул ящик своего стола и достал оттуда номер ташкентской газеты «Правда Востока». На второй полосе Жора увидел заметку, жирно обведенную красным карандашом. Это было короткое сообщение прокуратуры о том, что такого-то числа расстрелян отец Жоры, предатель и враг народа, уличенный в государственной измене, совершенной им в бытность свою работником советского торгпредства в Берлине.

Жора не верил своим глазам. Он несколько раз перечитал заметку, бегло просмотрел всю газету! Там, как обычно, была помещена сводка Совинформбюро, корреспонденции с фронта, телеграммы из-за границы, короткий фельетон. В конце стояла фамилия редактора, номера редакционных телефонов…

— Как вы достали эту газету, полковник?

— Не скрою: это было нелегко. Но, как видите, большевистская газета из далекого Ташкента оказалась здесь, у меня, в Краснодаре.

Жора еще раз перечитал сообщение прокуратуры.

— Что же это значит? — невольно с дрожью в голосе вырвалось у Жоры.

— Только то, что лично мне давно известно: очередная расправа большевиков с честным человеком, искренне любящим свою Родину и свой народ…

— Это — роковая ошибка!..

— Вы должны мстить! — сказал Кристман вставая. — По-моему, это все, что вам остается.

— Это так неожиданно… Я не могу собраться с мыслями. Разрешите уйти и, если можно, взять газету.

— Конечно. Газету считайте своей.

Опустив голову, Жора вышел из кабинета…

Через два дня он явился в гестапо и попросил свидания с Кристманом. Полковник тотчас принял его.

Входя в кабинет, Жора почувствовал на себе внимательный, настороженный взгляд Кристмана. Жора подошел к столу, за которым стоял полковник, и, смотря ему прямо в глаза, сказал:

— Я решил мстить, господин полковник, и пришел просить вашей помощи.

— Не сомневался в этом! — ответил Кристман. — И уже заранее подготовил для вас одно важное дело… Агента номер 22, — приказал он вошедшему на звонок дежурному. — У вас есть какие-нибудь связи с комбинатом Главмаргарин? — спросил он Жору, когда дежурный вышел. — Нет? Ну, пожалуй, это даже лучше… Дело в том, что на комбинате, по моему убеждению, работает большая и хорошо законспирированная подпольная организация. Нам до сих пор не удается напасть на ее след. Сейчас я направил туда нашего агента, того самого, с которым сейчас вас познакомлю. Это не простой осведомитель, работающий за деньги. Им руководят те же побуждения, что сегодня привели вас ко мне. За несколько дней до занятия Краснодара нашими войсками большевики хотели арестовать его, обвинив в шпионаже, хотя он был в этом так же не повинен, как ваш отец. Ему удалось спастись. И вот теперь, подобно вам, он мстит большевикам. Под видом русского военнопленного он работает на комбинате.

— Как настоящая фамилия агента? — неожиданно спросил Жора.

— Фамилия? — Кристман настороженно посмотрел на Жору. — Она вам необходима?.. Ну, что же, я скажу.

Кристман выдвинул ящик стола, достал список, быстро проглядел его.

— Его фамилия Шустенко. У нас он известен под номером 22. Как видите, я с вами предельно откровенен.

— Благодарю за доверие, господин полковник!

— Итак, вам предстоит работать с этим агентом. Будете работать параллельно, взаимно обмениваясь информацией. Обо всех деталях вам придется договориться с моим адъютантом, лейтенантом Штейнбоком. Вы, кажется, с ним хорошо знакомы?

— Да, мы вместе учились в Берлине.

— Тем лучше. Связь со мной прошу поддерживать через него.

В дверь постучали.

— Войдите!

В кабинет вошел человек невысокого роста, лет тридцати. Жоре бросился в глаза широкий шрам у него на левом виске.

— Знакомьтесь… Это наш агент номер 22, который будет работать с вами, — сказал Кристман. Затем обратился к вошедшему: — Лейтенант Штейнбок у себя?

— Так точно.

— Хорошо. Идите к нему и ждите… Я хочу вам сказать еще об одной детали, — сказал Кристман, когда агент номер 22 вышел из кабинета. — На комбинате работает некто Шлыков. Немецкая администрация ему доверяет. Прошу вас внимательно присмотреться к нему.

— Вы в чем-нибудь подозреваете этого… Шлыкова? — спросил Жора.

— Конкретно ни в чем. Вы должны внимательно наблюдать за ним… Ну, желаю успеха. Очень рад, что в конце концов мы перестали быть врагами. И в знак этого позвольте вернуть вам…

Кристман вынул из ящика стола маленький кинжал и протянул его Жоре.

* * *

В эти же дни на улицах Краснодара были расклеены афиши, в которых сообщалось, что в «доме немецкого офицера», бывшем Доме Советской Армии, состоится концерт. Во втором отделении концерта выступит актер, о котором уже недели две шли разговоры в городе.

Актер этот последний год перед войной выступал в Москве. Потом он куда-то исчез и вдруг неожиданно появился в Краснодаре.

В день первого концерта актера газета «Кубань», орган городского бургомистерства, поместила его статью. С отвратительной развязностью актер писал о том, что ему чудом удалось вырваться из «большевистского ада» и только теперь, у немцев, после долгих лет «творческого рабства» он получил наконец возможность «дышать полной грудью».

В своих лживых и пошлых фельетонах, исполняемых со сцены, актер обливал грязью Советскую власть, стараясь перещеголять даже безудержную на язык немецкую пропаганду. Германское командование всячески поощряло актера: на его концерты валом валило немецкое офицерство, и краснодарская газета чуть не каждый день помещала хвалебные рецензии.

На этот раз афиши объявили о бенефисе артиста: во втором отделении концерта он должен был выступить с новым репертуаром.

Зал был переполнен. Пришли германские офицеры, бургомистр города, какие-то подозрительного вида расфранченные дамы и мужчины, темные подонки, которые всплыли на поверхность с приходом немцев.

Шло первое отделение концерта. Бенефициант только что закончил прихорашиваться перед зеркалом в своей артистической уборной, когда в дверь постучали. Вошел немецкий офицер. Левый рукав его мундира был пуст.

— Я послан к вам госпожой Фрейтаг, супругой военного коменданта города. — Офицер говорил свободно по-русски, лишь изредка немного коверкая слова. — Госпожа Фрейтаг просит вас после бенефиса пожаловать к ней: у господина генерала соберутся его… друзья, высшие германские офицеры… они хотели бы… в интимной обстановке… послушать вас…

— Польщен! Очень польщен, — кланяясь, лебезил актер.

— Госпожа Фрейтаг не нашла возможным сама пожаловать сюда… за кулисы, — продолжал офицер. — Но она хотела бы поговорить лично с вами. Не откажите на минуту спуститься к подъезду: супруга генерала Фрейтага ждет в машине.

— О, конечно!.. Сочту своим долгом!..

Актер последовал за офицером. Когда они шли по лестнице, в зале раздались аплодисменты: кончилось первое отделение концерта.

У подъезда стояла машина. Немецкий офицер предупредительно открыл дверцу. В глубине автомобиля сидела красивая молодая женщина, с серебристым мехом, накинутым на плечи.

— Я крайне признателен, госпожа…

Но актер не успел закончить начатую фразу. Его втолкнули в машину, от удара по голове он потерял сознание…

Антракт затягивался. Публика нервничала.

За кулисы направился адъютант полковника Кристмана, лейтенант Штейнбок. Он не сразу нашел администратора: тот носился по фойе и артистическим уборным, разыскивая неожиданно исчезнувшего бенефицианта. Беспомощно разводя руками, администратор сказал адъютанту, что артист куда-то исчез: по словам швейцара, он вышел на улицу в сопровождении немецкого офицера и не вернулся.

Не заходя в зал, адъютант немедленно поехал с докладом к своему шефу. А через несколько минут к рампе вышел администратор и объявил:

— Милостивые государыни и милостивые государи! В связи с неожиданной болезнью нашего уважаемого бенефицианта мы вынуждены отменить второе отделение концерта впредь до особого уведомления. Билеты остаются действительными.

Публика разошлась. Бенефис не состоялся.

* * *

…Машина остановилась у калитки небольшого одноэтажного домика на улице Ворошилова, между Октябрьской и улицей Шаумяна. Актер сам вышел из автомобиля. Во рту у него был тугой кляп, руки крепко связаны за спиной, голова мучительно болела. Он шел, с трудом передвигая ноги, все еще не понимая толком, что произошло…

Его ввели в небольшую комнату. За столом сидели незнакомые люди. Неярко горела керосиновая лампа.

Актеру развязали руки, вынули изо рта кляп, посадили на стул. Несколько мгновений он растерянно озирался по сторонам, потом вскочил со стула.

— Я протестую! Это самоуправство! — дрожащим голосом крикнул он. — Как вы смели? У меня бенефис… Вы ответите перед германским командованием!

— Перед кем? — переспросил плотный пожилой мужчина, сидевший за столом. Он поднялся во весь рост, и тут актер разглядел его: крепкая, кряжистая фигура, широкие плечи, черная борода и суровый взгляд из-под нависших бровей. По сторонам его сидели пожилая женщина и мужчина с рыжеватыми усами и короткой изогнутой трубкой в зубах.

— Перед кем мы ответим? — повторил свой вопрос чернобородый.

— Перед… немецким командованием… Перед генералом Фрейтагом, — бледнея под властным взглядом пожилого мужчины, уже с меньшей уверенностью в голосе сказал актер.

— Ваши «фрейтаги» сами ответят перед советским народом, — оборвал его человек, стоявший за столом. — А вы ответите сейчас перед нашим судом. Вы на суде, господин артист.

— На суде?.. На каком суде? — все еще ничего не понимая, проговорил актер, растерянно озираясь по сторонам. И в это время, очевидно, у него мелькнула смутная догадка. Эта догадка была так неожиданна и страшна для него, что он молча опустился на стул.

— Встаньте! — приказал человек с черной бородой. Это было сказано тихо, но такая властная сила звучала в голосе, что актер послушно поднялся.

— Мы судим вас именем русского народа, именем Родины, которой вы изменили. Суд суровый и строгий: идет смертельный бой, а в бою нет места жалости к врагу. Суд скорый: вокруг враги, за нами следят. Суд справедливый: мы судим по закону нашей совести, судим именем народа.

Актер хотел было что-то сказать, сделал шаг к столу, но однорукий офицер жестом остановил его.

— Слово предоставляется обвинителю, — сказал человек с черной бородой.

К столу подошла красивая молодая женщина, та самая, что сидела в машине, когда актер вышел засвидетельствовать свое почтение госпоже Фрейтаг. Это была Валя. В комнате стало очень тихо.

— Я обвиняю подсудимого в измене Родине, — взволнованно проговорила Валя.

Она стояла у стола в длинном, до полу, вечернем черном платье. Серебристый мех на ее плечах оттенял золото волос и седину в них.

— Я обвиняю его во лжи, измене, клевете на советский народ, на Советскую власть, на великую советскую Родину, — продолжала Валя, повернувшись к актеру. — Я читала вашу статью в газете, я была на вашем концерте. Мне известно кое-что из вашей биографии. Вы — лжец!.. Кто дал вам возможность учиться, кто заботливо следил за каждым вашим шагом, терпеливо прощал ваши ошибки, искренне радовался вашим успехам?

Гневная, взволнованная, стояла она перед актером. Он опустил голову, касаясь подбородком грязного и измятого пластрона крахмальной сорочки.

— Молчите? — продолжала Валя. — Не хватает смелости сказать правду? Хорошо, я отвечу: вас вырастила Советская власть, на которую вы сейчас лжете и клевещете…

Валя подошла почти вплотную к актеру. Ей хотелось заглянуть ему в глаза. Но он по-прежнему стоял, низко опустив голову.

— Грянула война, — сказала Валя после короткой паузы. — Над всем советским народом, над вашей Родиной нависла страшная угроза. Враг поднял руку на честь и свободу Советской страны. Что же сделали вы? Вы стали дезертиром! Нет, хуже: вы изменили Родине, переметнулись к врагу. Неужели вы не видите, жалкий человек, что творится вокруг? На своих штыках немцы несут горе и смерть миллионам, варварство, рабство… Нет, вы прекрасно видите все это! Но вы в своем постыдном, животном страхе решили, что пришла смерть советскому народу… Просчитались! Русский народ жив и будет вечно жить. Он бессмертен! И вот теперь этот народ судит вас.

Актер поднял голову и — словно только теперь увидел он сидевших за столом — переводил бегающие глаза с одного на другого…

— Смотрите, кто вас судит! Вот это, — Валя указала на чернобородого, — это казак-хлебороб. Мы зовем его Пантелеичем. Когда немцы предложили ему быть атаманом богатейшего района Кубани, Пантелеич с презрением отказался и стал партизаном, потому что этот старый казак честен и смел… Рядом с ним сидит, — она указала на Лысенко, — коммунист, инженер, и Анна Потаповна, старая женщина, табельщица завода. Они могли бы отойти в сторону от борьбы. Но они стали подпольщиками. Смотрите сюда, вот этот немецкий офицер, что привел вас ко мне, боец Советской Армии, заводский слесарь. Он потерял руку на фронте, он чудом вырвался из фашистских подвалов, и он продолжает бороться в подполье. Вас судят честные русские люди: казаки-хлеборобы, инженеры, рабочие, бойцы Советской Армии, подпольщики.

Валя еще ближе подошла к актеру, и он невольно отшатнулся от нее: столько презрения и гнева увидел он в ее глазах.

— Я, русская девушка, обвиняю вас от имени советской молодежи. Вы видите седые пряди на моей голове? Мои волосы поседели во рву, где вместе со мной лежали сотни расстрелянных. Их убили немцы за то, что они были советскими людьми. Так неужели и сейчас не чувствуете вы, какое страшное преступление совершили перед Родиной?

Валя отвернулась от актера.

— Я требую смерти трусу, клеветнику, изменнику!

— Ты правильно сказала, Валентина, — проговорил Пантелеич. — Говори, защитник!

Из глубины комнаты к столу подошел адвокат Егоров. Он заметно волновался и не сразу начал свою речь.

— Меня назначили защитником подсудимого. На своем веку мне довелось защищать немало воров, грабителей, убийц. Всегда, как бы ни были тяжелы их преступления, я старался находить смягчающие вину обстоятельства. Сегодня, впервые за всю свою долгую адвокатскую деятельность, я не вижу ничего, что позволило бы мне просить суд о снисхождении… Обвинитель прав: народ вырастил этого человека, народ дал ему величайшее благо — свободно жить, работать, творить на свободной земле. А он изменил своему народу. Предал его в годину смертельной борьбы… Нет, я не могу его защищать. Пусть защищается сам… если посмеет…

Пантелеич снова встал.

— Слышали?.. Защищайтесь.

Актер стоял посреди комнаты. Потом мелкими, быстрыми шагами подошел к столу, протянул к Пантелеичу руки:

— Пощадите меня. Пощадите!.. Я думал — войну проиграли. Хотел спасти свою жизнь. Клянусь, если надо — стану солдатом… У меня талант. Я могу быть полезным… Пощадите!..

И вдруг замолчал. В глазах старого казака он прочел свой приговор…

— Это все, что вы могли сказать? — спросил Пантелеич. — Все?

— Пощадите, — еле слышно пролепетал актер.

Пантелеич сел на свое место, повернулся сначала к Лысенко, потом к Анне Потаповне, о чем-то спросил их. Они молча утвердительно кивнули головой.

— Слушайте приговор.

Пантелеич встал. За ним поднялись остальные.

— Именем народа, которому вы изменили, именем Родины, которую предали, именем Советской власти, которую оклеветали, вы приговорены к смерти!..

* * *

На следующий день на левом берегу Кубани, у лодочного переезда против кожевенного завода, немцы нашли труп актера. Его зарыли тут же в яме. Но немцам не удалось замять неприятную историю. На улицах Краснодара появились листовки с приговором партизанского подпольного суда.

Мне рассказывали, кое-кто из предателей бежал из Краснодара после казни актера: одни на Украину, поближе к Германии, другие через линию фронта в Сочи, надеясь на милосердие советского суда.

В нашем лагере на горе Стрепет мы узнали о суде над актером от «таинственного старика» Ивана Семеновича Петрова. Он снова пришел к нам в лагерь по поручению коммерческого директора «Камелии».

Арсений Сильвестрович решил к этому времени организовать подпольный «арсенал» в одном из корпусов Табачного института, помещавшегося на окраине Краснодара. Вот он и послал к нам инженера Петрова — получить кое-какие сведения о подрывном деле, которое хорошо освоили наши отрядные минеры.

Разумеется, мы забросали Петрова вопросами о родном городе. И вот тогда-то, рассказывая о комбинате, он упомянул о технике Шустенко, который не так давно снова вернулся и начал работать на гидрозаводе.

Как только Петров назвал эту фамилию, меня будто что-то кольнуло в сердце. Я был убежден, что слышал эту фамилию раньше. Больше того, она связывалась в моем сознании с какой-то темной историей. Но я никак не мог припомнить, с какой именно.

Моего Евгения к тому времени уже не было в живых, и я начал расспрашивать о Шустенко товарищей сына.

Они мне рассказали, что техник Шустенко работал на гидрозаводе и незадолго до занятия Краснодара куда-то скрылся. Тогда на это никто не обратил внимания — было не до того. Оказывается, — так, во всяком случае, сам Шустенко недавно рассказывал Петрову — он, боясь прихода немцев, бежал на восток. Его мобилизовали, на фронте Шустенко оказался в окружении, попал в плен, и теперь немцы направили его, как опытного техника, снова на гидрозавод.

Все это казалось довольно обычным, и тем не менее фамилия Шустенко не выходила у меня из головы.

Петров пробыл у нас в лагере два дня. Вечером, перед его уходом, я снова обратился к Ветлугину с расспросами о Шустенко. Геронтий Николаевич сказал, что он редко встречался с техником.

— Ничем не могу удовлетворить ваше любопытство. Единственно, что мне помнится: Шустенко дружил с техником Свиридовым.

Тогда я понял все.

Вспомнились последние дни в Краснодаре, беседа с секретарем горкома, его рассказ о том, что на комбинате арестован немецкий шпион — техник Свиридов. Секретарь горкома товарищ Попов сказал, что в деле Свиридова был замешан техник Шустенко, но задержать его не удалось — он бежал. И вот теперь этот немецкий шпион снова появился на комбинате!

Я рассказал Петрову все, что вспомнил о Шустенко. Петров обещал тотчас же сообщить об этом подпольному руководству.

Прошло несколько дней. Связь с Краснодаром временно прервалась. Мы не знали даже, вернулся ли в город наш «старик». Я не на шутку тревожился, хотел было послать нарочного в Краснодар, как неожиданно получил радиограмму:

«Благодарим за сообщения, присланные «дедом». Все известно».

О дальнейшем я узнал уже значительно позднее, в Краснодаре.

 

Глава II

Из кабинета Кристмана Жора направился к его адъютанту лейтенанту Штейнбоку. Здесь уже сидел Шустенко — агент № 22.

Около часа проговорили они о будущей совместной работе на комбинате. Жора сразу почувствовал, что отношение к нему Штейнбока изменилось. Это уже не был его недавний однокашник по берлинскому институту, каким Штейнбок любил себя показывать при встречах с Жорой. Теперь перед Жорой сидел начальник.

Было решено, что Жора отправится на комбинат, к Штифту, который примет его на работу в качестве инженера для поручений.

— В этом есть свои положительные и отрицательные стороны, — заметил Штейнбок. — Вы будете иметь возможность свободно ходить по всему комбинату, видеться и говорить с теми, кто вас будет интересовать. Но в то же время со стороны рабочих вы будете встречать заведомо неприязненное к себе отношение. Поэтому, мне кажется, вам следует осторожно намекать, что ваша работа у Штифта вынужденная. Надо будет сделать так, чтобы через некоторое время инженер для поручений впал в немилость; Штифт, может, разжалует вас даже в простого рабочего… А пока вам придется работать под руководством Шустенко.

— Это значит, что я буду лишен всякой самостоятельности? — спросил Жора.

— На первых порах вам трудно будет ориентироваться, и волей-неволей вам придется прибегать к помощи Шустенко. Тем более, что он уже освоился с обстановкой и у него есть сеть осведомителей.

— Да, я подобрал людей на комбинате, — с достоинством добавил Шустенко.

Условившись о технике связи, Штейнбок отпустил своих агентов.

В этот день, как обычно, Жора отправился на прием к Булгакову. И здесь, в пустом изоляторе, он встретился с Арсением Сильвестровичем.

Жора рассказал ему о разговоре с Кристманом и Штейнбоком и о том, что на комбинате работает шпион.

— Его надо немедленно уничтожить! — горячо сказал Жора.

— Нет, торопиться не следует, — спокойно ответил Арсений Сильвестрович. — Шустенко утверждает, что подобрал своих людей. Когда мы обнаружим их, тогда другое дело. Ты должен как можно скорее раскрыть всю шпионскую организацию. Это твоя основная работа. Моим заместителем на комбинате считай Свирида Сидоровича Лысенко. С ним можешь говорить откровенно. Через него будешь держать связь и со мной. Помни: слово Лысенко должно быть для тебя законом.

Когда они попрощались, Жора спросил Арсения Сильвестровича, кто такой Шлыков.

— Почему он тебя интересует? — насторожился Арсений Сильвестрович.

— Мне поручили понаблюдать за Шлыковым, — сказал Жора.

— За Шлыковым? Вот как?..

Арсений Сильвестрович задумался.

— Что же мне делать со Шлыковым? — спросил Жора.

— Ничего. Если спросят о нем, — отделывайся незначительными фразами. Но все, что услышишь в гестапо о Шлыкове, даже самую мелочь, немедленно сообщай Лысенко.

— Значит, Шлыков — наш? — спросил Жора.

— Шлыкова я беру на себя, — неопределенно ответил Арсений Сильвестрович. — Ну, желаю успеха, мальчик! Повторяю: мой заместитель — Лысенко. Если же нам потребуется поговорить лично, мы найдем друг друга у Булгакова…

* * *

Штифт принял Жору любезно и тут же назначил его инженером для поручений. Потом Жору представили Родриану. Тот прежде всего поинтересовался, какой институт он окончил, и, когда выяснил, что Жора по специальности химик, предложил ему заняться лабораторией. Родриан был недоволен немецким инженером, который работал со Скоробогатовой.

Штифт познакомил Жору и со Шлыковым.

Гавриил Артамонович коротко и холодно поговорил с Жорой. В самом начале разговора тот поймал на себе быстрый, настороженный и испытующий взгляд Шлыкова и понял, что старик всегда начеку…

В этот же день Жора познакомился с Лысенко. Когда они остались вдвоем и юноша начал говорить о своей связи с Арсением Сильвестровичем, Лысенко остановил его:

— Все это мне известно. Не следует говорить об этом лишний раз. Наш «коммерсант» — лицо весьма секретное, и давайте договоримся: не упоминать его имя без особой нужды. Что же касается Шустенко, то будем следить за ним в четыре глаза и прежде всего постараемся выяснить, с кем он связан.

Условившись о встречах, Лысенко простился с Жорой. И хотя Жора говорил с ним не больше десяти минут, Лысенко сразу же расположил его к себе. Было что-то очень привлекательное в спокойном и сдержанном мужестве Лысенко. К тому же Жора подметил у него жест, который напомнил отца: заканчивая разговор, Свирид Сидорович, как топором, рубил ладонью воздух. Лысенко курил трубку, очень похожую на отцовскую: почерневшую, слегка изогнутую, с широкой чашечкой и маленьким красным кружочком, врезанным в черный эбонит мундштука.

Итак, Жора вступил в новую, еще не изведанную им жизнь подпольщика. Первые пять дней он знакомился с комбинатом, обошел заводы, заглянул в котельную, побывал в механических мастерских. Он пытался также познакомиться и с рабочими. Но они с откровенной неприязнью смотрели на русского юношу, ставшего доверенным лицом у немца Штифта. И Жора впервые понял, какую тяжелую ношу взвалил он на свои плечи…

Чаще всего Жора бывал на гидрозаводе. Он внимательно приглядывался к Шустенко и очень скоро понял, что техник также не пользуется симпатией рабочих: молодежь относилась к нему настороженно, старики, казалось, не замечали его.

Как-то раз утром, придя на гидрозавод, Жора отозвал в сторону Шустенко и решительно потребовал, чтобы тот ввел его в круг своих связей.

— Мне надоело болтаться без дела, — заявил Жора. — К тому же я подозреваю, что вам и не с кем меня знакомить.

— Это вас не касается, — насмешливо улыбаясь, ответил Шустенко. — Надо привыкать работать самостоятельно, без нянек…

— Приказ лейтенанта Штейнбока ясен, — оборвал его Жора, — я работаю под вашим руководством. Поэтому или вы сегодня посвящаете меня во все детали дела, или я вечером заявлю Штейнбоку, что вы просто лжец и водите всех за нос. Тогда вам придется объясняться с полковником. Выбирайте!

Шустенко побледнел: очевидно, Жора попал в цель.

— Хорошо, — сказал, подумав, Шустенко. — Приходите сюда в обеденный перерыв…

Когда Жора в назначенное время явился на гидрозавод, агент, убедившись, что они одни, сказал ему:

— Я встретил на комбинате старую знакомую. Должен сказать, прехорошенькая девчонка: стройная фигурка, громадные глаза и золотистые волосы. Зовут ее Валя. Она работала до войны инженером-лаборантом. Не скрою, я был влюблен…

— Я не расположен слушать ваши любовные истории! — перебил его Жора.

— Увы, и мне сейчас не до этого! — ответил, усмехаясь, Шустенко. — Вы знаете подвалы под гидрозаводом? — неожиданно спросил он. — Не знаете? Это громадное темное необитаемое подземелье…

— Не вижу связи между девушкой и подвалом.

— В том-то и беда, что пока я и сам не разгадал этой связи. Но уверен: связь существует… Дело в том, что я дважды собственными глазами видел, как девушка спускалась в подвал. Причем даже дурак мог бы заметить, что она при этом вовсе не хотела иметь свидетелей. Как-то раз я слышал в подвале голоса. Один из них принадлежал Вале, а второй — как будто одному нашему общему знакомому…

— Кому именно? — нетерпеливо спросил Жора.

— Пока не стоит об этом говорить, — уклончиво ответил Шустенко. — Весь секрет в девушке…

— У вас уже есть какие-нибудь предположения?

— Пока никаких. Но чувствую, что именно здесь скрывается то, что тщетно ищет на комбинате наш достопочтенный полковник. Я решил с вами вместе спуститься в подвал, чтобы своими глазами увидеть, чем занимается там моя златокудрая красавица. Согласны?

— Конечно. Когда?

— Сейчас. Сию минуту.

— Сейчас? — вырвалось у Жоры. Он хотел предварительно посоветоваться с Лысенко, попросить у него указаний.

— Трусите, молодой человек? — насмешливо спросил Шустенко.

— Нет, не трушу. Но ведь вы сейчас на работе?

— Я отпросился…

— Идем!..

Выждав, когда вокруг никого не было, Шустенко с Жорой спустились в подвал.

В подвале темно. Вокруг — кучи мусора, исковерканные взрывом железные балки, глыбы бетона. Под ногами битый кирпич. Тишина. Только изредка доносятся сверху неясные звуки.

Шустенко идет медленно, стараясь по возможности не шуметь. Жора нарочно шагает тяжело, то и дело спотыкается.

— Тише! — злобно шепчет Шустенко.

Жора наклоняется и поднимает с пола кирпич. Крепко сжимая его в руке, он решает: в случае необходимости он убьет агента.

Неожиданно где-то справа раздается тихий шорох. Шустенко испуганно хватает Жору за руку. И они замирают на месте.

С минуту они стоят неподвижно. Тишина. Потом снова идут вперед. Нервы у Жоры напряжены. Только бы не промахнуться — и одним ударом покончить с мерзавцем: ведь у агента револьвер в руке.

Опять шорох… Или это только кажется Жоре?..

— В этой проклятой норе нетрудно заблудиться, — бормочет Шустенко, и в голосе его слышится страх. — Идем назад…

Не без труда они находят выход и поднимаются наверх.

— Что же дальше? — спрашивает Жора.

— Дальше?.. Могу вас заверить, — говорит Шустенко, — что вы не способны к той работе, за которую взялись. Вы даже не умеете тихо ходить!..

— Я спрашиваю, что будем делать с подвалом? — холодно перебивает его Жора.

— Нужен план подвала. Без плана там ничего не сделаешь. Вы сможете достать план? Вам это легче легкого: около начальства околачиваетесь.

— Хорошо, попробую.

— Завтра принесите план. Слышите? Птичка может упорхнуть…

На этом они расстались.

Жора долго искал Лысенко, но тот, как нарочно, будто сквозь землю провалился. Жоре удалось найти Лысенко и переговорить с ним лишь к концу смены, когда инженер собирался уходить домой.

Свирид Сидорович даже в лице изменился, когда Жора рассказал ему о путешествии в подвал.

— Пронюхал, сукин сын! Надо было с ним раньше покончить!

— Это можно сделать завтра! — предложил Жора. — Вы дадите мне план, я заманю его в подвал и убью.

— Погодите. Надо собраться с мыслями… Вот что, Жора. Я посоветуюсь с Арсением Сильвестровичем. Ждите меня здесь завтра утром. До разговора со мной не давайте никакого ответа Шустенко…

Когда они встретились на следующее утро, Лысенко был спокоен и сдержан, как всегда.

— В подвале наша подпольная радиостанция, — сказал он Жоре. — Ею командует Валя. Не волнуйтесь: она туда больше не пойдет. Но с аппаратами придется расстаться — так или иначе, радиостанция здесь больше не может работать. Ничего, Валя будет радировать с другой станции. Отправляйтесь к Шустенко. Отдайте ему вот этот план. Спускайтесь в подвал. И — кончайте с ним. Желательно, конечно, без шума. Но, если понадобится, стреляйте. Вот вам нож и пистолет. Разумеется, после этого вам придется уйти в подполье. Жалко, конечно, лишаться своего человека в гестапо, но другого выхода у нас нет.

Лысенко подробно объяснил Жоре, куда и как он должен будет скрыться.

Вскоре после этого Жора встретился с Шустенко и передал ему план.

— Когда отправляемся? — спросил он агента.

— Вы очень нетерпеливы, — с деланным равнодушием ответил Шустенко. — Я подумаю…

— Вы возьмете меня с собой?

— Не знаю. Мне не нравится ваша походка: она слишком… шумная.

Они молча смотрят друг другу в глаза.

— Значит, я могу считать себя свободным? — стараясь быть как можно спокойнее, спрашивает Жора…

— Можете…

Жора снова встречается с Лысенко.

— Хитрая бестия! — говорит тот. — Он или не доверяет вам, или не хочет делиться наградой. Но ему все равно не уйти. За ним по пятам следят наши. И, если удастся, покончат с ним сегодня же. Будьте у меня под рукой: вы можете понадобиться в любую минуту.

Но ни в этот, ни в следующий день покончить с Шустенко не удалось: агент все время держался на людях.

На третий день утром Лысенко вызвал к себе Жору.

— Мы подсунули Шустенко нашего человека, старика-рабочего. — Глаза у Свирида Сидоровича весело светились. — Рабочий обмолвился при нем, что хорошо знает завод. И Шустенко клюнул. Он предложил старику спуститься в подвал: сказал, что ему поручено отыскать ввод водопроводной магистрали. Сегодня в час дня они условились спуститься вниз. Если удастся то, что я задумал, мы сразу же убьем несколько зайцев. Прежде всего сохраним вас в гестапо. Во-вторых, вы отдадите Кристману уже потерянную для нас радиостанцию и заслужите его благоволение. И, наконец, смерть Шустенко никак не коснется вас. Но надо сделать так, чтобы все шло строго по расписанию. Слушайте…

И Лысенко рассказал Жоре свой план.

В полдень Жора уже находился в кабинете лейтенанта Штейнбока и рассказывал о том, как вместе с Шустенко спускался в подвал, как достал план и поспорил с агентом.

— Он предоставил мне полную свободу действий, — говорил Жора, — и я решил действовать самостоятельно. Всю ночь просидел недалеко от входа в подвал. Видел, как туда спустилась незнакомая мне девушка. Осторожно последовал за ней, и, хоть и не решился идти далеко, услышал стук телеграфного ключа. Уверен: там работает подпольная радиостанция. Необходимо немедленно захватить ее. Только имейте в виду, господин лейтенант, — и Жора протянул Штейнбоку план, — у подвала несколько выходов. Надо оцепить весь гидрозавод, иначе они могут скрыться.

— Очень хорошо! — Лейтенант с довольным видом поднялся из-за стола. — Я сейчас же доложу господину полковнику…

Минут через пять он вернулся.

— Полковник приказал вам подождать: часа через два все будет ясно.

Штейнбок отвел Жору в маленькую комнату рядом со своим кабинетом и оставил его там одного.

Жора волновался, места себе не находил. Ему казалось, что стрелки часов не двигаются…

Наконец дверь открылась.

— К полковнику Кристману! — коротко сказал дежурный.

Жора вошел в кабинет. На столе стояли радиоаппараты, лежала стопка каких-то бумаг. Тут же находился и Шустенко. Вид у него был жалкий, как у побитой собаки.

— Вы оказались правы, — сказал Кристман, обращаясь к Жоре. — В подвале работала подпольная радиостанция. Мы захватили аппараты, коды, сводки. И ни единого человека. Только этот дурак бродил в подвале с каким-то старым рабочим.

— Как? — Жора удивленно и негодующе пожимает плечами. — Господин Шустенко все же спустился в подвал?.. Теперь для меня все ясно: он спугнул радистов.

— Ложь! — кричит Шустенко. — Это вы спугнули их, когда шли со мной!

— Молчать! — обрывает его Кристман. — У аппаратов найдена вчерашняя сводка Совинформбюро — ее принимали этой ночью. Идиот!

Еле сдерживая торжествующую улыбку, Жора подходит к столу. И вдруг вздрагивает от неожиданности. Холодеют руки, замирает сердце… На столе лежит знакомая ему трубка Лысенко: короткая, слегка изогнутая, с большой темной чашечкой и красным кружочком на черном мундштуке…

У Жоры мелькает мысль: «Взять, немедленно взять трубку, уничтожить эту страшную улику. Трубку, вероятно, случайно оставил Свирид Сидорович у радиостанции в подвале…»

Жора вплотную подходит к столу. Только бы они отвернулись на одно мгновение…

— Идиот! — с негодованием повторяет Кристман. — У вас был план. Там ясно указаны выходы из подвала. Неужели вы думали, что радисты будут ждать, когда их пригласят ко мне?

Все смотрят на полковника. Жора протягивает руку к столу…

— Одну минутку! — слышит он за спиной голос Шустенко.

Агент отстраняет Жору, бросается к столу, хватает трубку.

— Это найдено там, в подвале, у аппаратов? — взволнованно спрашивает он.

— Да, на куче мусора, — отвечает лейтенант Штейнбок.

— Я знаю хозяина этой трубки! — торжествующе кричит Шустенко.

— Кто? — быстро спрашивает Кристман.

— Лысенко! Инженер Лысенко. Он работает на комбинате. Как-то раз я слышал его голос в подвале, когда туда спустилась девушка…

— Это интересно, — говорит полковник. — Лейтенант Штейнбок, немедленно же распорядитесь об аресте.

— Может быть, не следует торопиться с арестом? — говорит Жора. — Не лучше ли проследить за Лысенко и раскрыть всю организацию?

— Вы полагаете? — Кристман внимательно смотрит на юношу. Потом, помолчав, обращается к Штейнбоку:

— Шустенко снять с комбината: он там уже провален. А вас, — полковник крепко жмет руку Жоре, — благодарю за инициативу! Вы свободны, господа…

Выйдя из жандармерии, Жора сейчас же направился на комбинат, надеясь, что ему удастся опередить агентов и предупредить Лысенко. Но он не нашел Свирида Сидоровича на комбинате. За несколько минут до прихода Жоры Лысенко ушел в город.

 

Глава III

Вскоре после того как кончился обыск в подвалах гидрозавода и немцы увезли на машине найденную радиоаппаратуру вместе с Шустенко и стариком-рабочим, схваченными в подвале, Лысенко, не дождавшись Жоры, отправился в город: он хотел зайти в «Камелию» к Арсению Сильвестровичу и доложить ему, что намеченная операция закончилась удачно.

Трудно сказать, заметил ли Лысенко шпиков при выходе с комбината. Агенты гестапо, посланные Кристманом, столкнулись с ним в проходной. Может быть, они получили такой приказ, а может быть, проявили собственную инициативу, но только они не взяли Лысенко, а последовали за ним.

Лысенко вышел на Красную. Дома за три до «Камелии» он несколько раз оборачивался, и тут, очевидно, что-то показалось ему подозрительным. Лысенко миновал «Камелию» и вошел в магазин художников, расположенный в том же доме.

Свирид Сидорович не раз проделывал это, отправляясь к Арсению Сильвестровичу: это давало ему возможность лишний раз проверить, не привел ли он кого-нибудь за собой.

Как обычно в таких случаях, Свирид Сидорович, поговорив с продавцом, купил тюбик краски, несколько кисточек и снова вышел на Красную.

Не знаю, заметил ли Лысенко агентов, дежуривших на противоположной стороне улицы, или чутье подпольщика подсказало ему, что нужно остеречься, но Свирид Сидорович и на этот раз не зашел в «Камелию». Неторопливой походкой он отправился на комбинат. За ним неотступно шли агенты.

Благополучно пройдя проходную, Лысенко увидел у подъезда главной конторы легковую машину. Около нее собралась вся немецкая администрация во главе со Штифтом и Родрианом. Тут же были русские директора заводов и, конечно, Гавриил Артамонович Шлыков.

Родриан уезжал. Он получил срочный вызов в Германию.

Лысенко пришел к концу проводов: уже были произнесены все речи, и Родриан садился в машину. Однако, заметив Лысенко, он подозвал его к себе.

— Я уезжаю, господин Лысенко, — сказал Родриан, пожимая ему руку. — Но вернусь скоро. Надеюсь, что к тому времени вы доложите мне о пуске вашего завода…

— Сделаю все, что в моих силах, — ответил Лысенко и отошел в толпу провожавших.

Тотчас же к нему подошел Жора.

Юноша попал на проводы Родриана случайно: поджидая Лысенко, Жора бродил около ворот комбината в надежде, что ему удастся встретить и предупредить Свирида Сидоровича.

Улучив удобный момент, Жора шепнул Лысенко:

— Отдан приказ о вашем аресте. Немедленно бегите.

Лысенко чуть заметно вздрогнул, взглянув на Жору. Тихо сказал ему:

— Отойдите от меня!..

Агенты, посланные Кристманом, растерялись. Они никак не ожидали, что встретят здесь все немецкое начальство комбината. Особенно их смутило то, что Родриан так дружески пожимал руку Лысенко. Они в нерешительности стояли у проходной, ожидая, когда все разойдутся.

Жора видел, как Лысенко, выйдя из толпы провожающих, быстро пошел по направлению к маргариновому заводу и скрылся за его углом. Жора понял: Лысенко хочет спрятаться в одном из подвалов или уйти с территории комбината через секретный выход.

В этот момент машина Родриана выезжала из ворот.

Как свора гончих, агенты сорвались с места. Они пробежали мимо Жоры.

Юноша готов был броситься на них, начать стрелять, завязать с ними драку, сделать что угодно, только бы выиграть время и дать возможность Лысенко уйти. Но Жора не двинулся с места, понимая, что должен остаться в стороне…

Все разошлись: провожавшие, очевидно, не заметили агентов или не обратили на них внимания. У подъезда главной конторы остались двое: Жора и Шлыков. Гавриил Артамонович, развернув какой-то план, внимательно разглядывал его.

Прошло минут пять. Агенты не возвращались. Жора облегченно вздохнул: Лысенко удалось уйти!

И вдруг в отдалении, где-то около ТЭЦ, хлопнул револьверный выстрел. За ним второй, третий. Потом все стихло.

Жора невольно взглянул на Шлыкова. Гавриил Артамонович, опустив руку с планом, смотрел по направлению выстрелов. Лицо его было бледно.

На главной аллее комбината показалась группа агентов. Среди них шел Лысенко. Светло-серое пальто его было в крови, руки скручены за спиной. А следом за ним рабочие несли труп немецкого шпика.

Лысенко провели в нескольких шагах от Жоры. Но Свирид Сидорович даже не взглянул на него. Он шел, смотря прямо перед собой. За воротами его посадили в машину и увезли.

Острая томительная тоска охватила Жору… Хотелось поделиться с кем-нибудь горем, даже просто крепко пожать руку другу… И снова, не отдавая себе отчета, он обернулся к Шлыкову. Гавриил Артамонович поднимался по ступенькам крыльца, тяжело опираясь на свою новую палку с костяным набалдашником. Он шел медленно, с трудом передвигая ноги…

Вечером, как обычно, Жора отправился в больницу к Булгакову, надеясь встретить там Арсения Сильвестровича: надо было рассказать ему обо всем происшествии и получить новые распоряжения.

Жора пришел в больницу раньше назначенного срока. Процедуры еще не начались, юноша сидел в приемной. Вместе с ним ожидало своей очереди человек десять больных. Но Арсения Сильвестровича среди них не было.

Два раза мимо Жоры проходила сестра Бэлла, та самая девушка-черкешенка, которая дежурила у его постели и дала ему свой кинжал. Жоре показалось, что она чем-то расстроена.

Жора поднялся и вышел в коридор. Здесь он снова увидел сестру. Она подошла к нему и шепнула:

— Булгаков арестован. Уходите.

Но Жора не ушел: он пропустил всю очередь больных, но в этот вечер так и не дождался Арсения Сильвестровича. И это еще больше взволновало Жору: уж не случилось ли и с ним чего?

Придя домой в свою маленькую хатку на Дубинке, он никак не мог решить, что предпринять. Около полуночи за ним приехала машина — его требовал к себе полковник Кристман.

В кабинете шефа гестаповцев Жора застал Шустенко и лейтенанта Штейнбока.

— Лысенко арестован, — сказал Кристман. — На первом допросе он ничего не сказал. Правда, мы беседовали с ним… поверхностно. Перед арестом Лысенко ходил в город и в магазине художников приобрел тюбик краски и кисточки. Это все, что было найдено при нем. Обыск в его квартире тоже не дал никаких результатов, если не считать еще нескольких тюбиков и точно таких же кистей… Что вы можете сказать по этому поводу?

Жора пожал плечами.

— Следует предположить, — заметил он осторожно, — что арестованный в свободное время занимался рисованием…

— Ваше предположение ошибочно, — холодно ответил Кристман. — У Лысенко нет ни малейших склонностей к живописи: в его квартире не обнаружено ничего, что хотя бы отдаленно говорило об этом. Меня несколько удивляет, — продолжал Кристман, — что вы так плохо осведомлены о склонностях вашего знакомого. Мне известно из рассказов Шустенко, что вы часто беседовали с арестованным.

Жора взглянул на Шустенко.

— Я беседовал с арестованным не чаще, чем с господином Шустенко!.. — еле сдерживая себя, сказал Жора.

— Я вызвал вас сюда не для пикировки, — оборвал его Кристман. — Нам надо немедленно идти по следам. Хотя, должен сознаться, они очень неясны.

Полковник встал и подвел всех к небольшому столику, где недавно стояли радиоаппараты и лежала злосчастная лысенковская трубка.

— Вот все, что было найдено у арестованного.

На столе Жора увидел револьвер, три обоймы патронов, выпотрошенный и распоротый бумажник, штук двадцать кисточек, несколько тюбиков с краской и зубочистку. Жоре бросился в глаза ее несколько необычный вид: тупой конец зубочистки был ярко-оранжевого цвета.

— Что вы скажете? — спросил Кристман.

— Пока ничего, — ответил Жора.

— Немного! Но мы с вами еще побеседуем. Вы можете идти, господин Шустенко. Держите меня в курсе вашей работы.

Когда агент вышел из кабинета, полковник усадил Жору в кресло.

— Я понимаю, конечно, — голос его был мягче, чем минуту назад, — что Шустенко дурак. Но все же ему нельзя отказать в некоторой сообразительности. Это он почуял что-то неладное в подвале гидрозавода. Он же передал в наши руки и хозяина трубки. Но вы правы, — операцию в подвале агент провел бездарно. Выражаясь языком медицины, — Кристман криво улыбнулся, — Шустенко неплохой диагност, но плохой лечащий врач… Кстати, о врачах, известно ли вам, что доктор Булгаков, который до последнего дня лечил вас, арестован?

— Вот как?! За что же? — притворившись удивленным, воскликнул Жора.

— Он положил в свою больницу раненого партизана.

Кристман помолчал, закурил папиросу.

— Это не имеет прямого отношения к нашему разговору. Итак, наш «диагност» высказал довольно остроумное предположение. Он считает, что не случайно Лысенко интересовался кисточками и что именно в них разгадка того, о чем так упорно не хочет говорить арестованный. Шустенко предполагает, что мастерская художников — место встречи подпольщиков, быть может, даже их штаб-квартира. Это логично: радиостанция в заводском подвале обслуживала, конечно, не только подпольщиков на комбинате — а в существовании там подполья я твердо убежден, — но и какую-то значительно большую организацию. Быть может, даже общегородского масштаба. Вначале у меня была мысль немедленно же прощупать этих художников. Но Шустенко отсоветовал. По его мнению, было бы лучше оставить их пока в покое и взять в тот момент, когда соберется правление художественной артели. Шустенко разузнал дату собрания. Это будет через несколько дней. Пожалуй, он прав. Подождем. Вы как полагаете?

Зазвонил телефон на столе. Полковник снял трубку, отдал несколько распоряжений.

— Теперь перейдем к самому существенному, — продолжал Кристман. — В наших руках Лысенко и его кисточки. Зацепившись за это звено, можно вытащить всю цепочку. Я решил идти тремя путями. Арестованного беру на себя. Кисточками и художниками займется Шустенко. А вы… подумайте. Советую на всякий случай и вам поинтересоваться художниками. Только осторожно, конечно, чтобы не спугнуть. Я вас больше не задерживаю. Завтра в это время пришлю за вами машину… Да, зайдите к лейтенанту Штейнбоку и возьмите револьвер: он может вам пригодиться…

Жора не спал всю ночь. Он думал о том, как связаться с Арсением Сильвестровичем, и ничего не мог придумать. К дочери хозяйки юноша боялся обратиться: последние два-три дня эта молчаливая девушка как будто сторонилась его…

Утром Жора решил не ходить на комбинат и отправился к магазину художников.

В маленьком магазине на Красной Жора не увидел ничего примечательного: на стенах висели картины, на прилавке лежали краски, подрамники, палитры, кисти. Жора попросил дать ему тот же тюбик, что он видел в кабинете Кристмана, и тот же набор кистей. При этом он внимательно следил за продавцом. Но тот завернул покупку и, передавая ее Жоре, сказал обычную, очевидно десятки раз повторяемую фразу:

— Извольте, господин. До свиданья. Прошу не забывать нас.

Жора вышел на улицу и в нерешительности остановился. Куда идти?

Перед ним была витрина парфюмерного магазина «Камелия». Несколько минут он машинально разглядывал флаконы, раскрытые коробки, обитые внутри шелком, искусственные цветы. Мимо него сновали прохожие. Но он не видел ни людей, ни пестро украшенной витрины. Он с тоской и тревогой думал о том, что остался один в родном городе, занятом немцами. В этом городе много друзей, но он не знает пути к ним. Даже если случайно он и встретится с ними, кто поверит ему, агенту гестапо?..

Вдруг Жора услышал шепот:

— Вас просят зайти…

Он быстро обернулся. Рядом с ним стояла дворничиха — пожилая полная женщина в мужском стеганом ватнике. Она указала глазами на вход в парфюмерный магазин и отошла в сторону.

Это было так неожиданно, что Жора подумал: он ослышался. В нерешительности продолжал он стоять у витрины.

Через минуту дворничиха опять оказалась рядом.

— Жора, вас ждут. В магазине…

В первое мгновение Жора обрадовался: наконец-то! Но сейчас же мелькнула тревожная мысль:

«Не ловушка ли это?.. Нет, не может быть…»

И Жора решительно вошел в «Камелию».

В магазине у прилавка стояли покупатели — два немецких офицера, пожилая женщина и молодая девушка.

Жора остановился.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — выйдя из-за прилавка, к нему быстро подошел небольшого роста брюнет, должно быть продавец магазина. — Господин директор давно вас поджидает. Пожалуйста! — И продавец, открыв дверцу в прилавке, ввел Жору в кабинет.

За небольшим письменным столом сидел Арсений Сильвестрович. Это было так неожиданно, что Жора остановился на пороге. Он не верил своим глазам.

— Входи, входи же, садись! — говорил, улыбаясь, обрадованный Арсений Сильвестрович. — А я уж посылать за тобой собрался. И вдруг вижу: на мою витрину любуешься!

Жора облегченно вздохнул, опускаясь на стул. От его недавней тоски и тревоги не осталось и следа.

Арсений Сильвестрович объяснил Жоре, что связь через дочь хозяйки прервалась: Луиза заболела, лежит в постели. К Булгакову же он не пришел, потому что знал об аресте доктора.

— Ну, выкладывай свои новости.

Жора рассказал о провале радиостанции, об аресте Лысенко, о художниках.

Арсений Сильвестрович долго молчал. Его лицо показалось Жоре старым и усталым.

— Да, пропал Свирид, — негромко сказал Арсений Сильвесторович, и в голосе его послышалось тяжелое страдание. — Пропал друг! А какой был опытный конспиратор! Трудно его вытащить из гестапо: Кристман небось так и вцепился в него. Но мы все же попробуем… С Шустенко пора кончать: наша вина, что мы вовремя этого не сделали, — цел бы остался Лысенко. Шустенко как в воду канул: и на комбинате не появляется, и дома не ночует. Ты должен узнать, где он. А теперь надо о нашей штаб-квартире подумать: ведь художники рядом — как бы нам самим не угодить к полковнику.

Арсений Сильвестрович еще раз подробно расспросил Жору о разговоре с Кристманом.

— Конец нашей «Камелии»! — проговорил он задумчиво. — Жаль расставаться с парфюмерией. Очень жаль: удобное было местечко. Хорошо, что хоть есть заранее подготовленные позиции. Но ничего не поделаешь — придется отступить… Впрочем, подожди… Кристман говорил, что налет на художников назначен на день заседания правления их артели? Обычно оно бывает по субботам. Сегодня вторник. Осталось три дня… Достаточно!.. Ну что ж, попытаемся использовать их как следует!..

Арсений Сильвестрович попросил Жору подсесть поближе и посвятил его в свой план…

Возвращаясь домой, Жора увидел: на воротах больницы висел труп доктора Булгакова. К его груди немцы прикрепили дощечку с надписью: «За помощь партизанам…»

Жора внутренне содрогнулся, но тут же взял себя в руки и подумал: «И за тебя мы отомстим, дорогой…»

Около полуночи Кристман прислал за Жорой машину.

— Что-нибудь надумали? — спросил полковник, когда Жора вошел к нему в кабинет.

— По вашему совету я нащупал, как мне кажется, верный путь… Но все выяснится дня через три-четыре. Просил бы пока не расспрашивать меня и дать мне полную свободу действий…

— Я не терплю секретов, — ответил полковник. — Это не в моих правилах: позволять моим агентам идти по неизвестным мне путям. Но на этот раз я готов сделать исключение… Желаю успеха!..

 

Глава IV

Руководством подполья во главе с Арсением Сильвестровичем было решено уничтожить полковника Кристмана.

За Кристманом подпольщики следили уже давно. Давно было выяснено, что он живет на площади у Красного собора, был установлен распорядок его дня: полковник приезжал домой около девяти часов вечера и к полуночи возвращался в гестапо.

Провести операцию поручили Котрову. Он взял себе в помощь одного из комсомольцев.

В назначенный день вечером Котров со своим помощником спрятался в старой, заброшенной щели, которая была вырыта в сквере у собора, против дома шефа гестаповцев. Ночь выдалась темная. Котров и комсомолец неподвижно лежали в щели. Они быстро промокли до нитки: стояла оттепель, крупными хлопьями падал влажный снег.

Примерно около половины девятого помощник Котрова прошептал:

— Приготовься! Идет машина.

Через минуту у подъезда дома Кристмана остановился автомобиль. Открылась дверца. В ней показался немецкий офицер.

У Котрова на мгновение мелькнула мысль: почему машина подъехала не с той стороны, с которой подъезжала обычно? Но раздумывать было некогда. Он швырнул гранату-«лимонку».

Раздался взрыв.

Ребята метнулись через проходные дворы к Карасунскому каналу. Они уже добежали до Пролетарской и хотели пересечь ее, но тут неожиданно наткнулись на группу эсэсовцев: рядом в доме бывшей железнодорожной больницы размещался штаб дивизии СС.

Котров и комсомолец бросились влево, по Пролетарской, и юркнули во двор пекарни. Но за пекарней шли строения мельницы, занятой командой СС, и немецкие солдаты, встревоженные шумом погони, выскочили и бросились наперерез.

Котров со своим помощником оказались в кольце. Оставался единственный выход — через проходной двор.

— За мной! — крикнул Котров и побежал в узкую щель между домами. Это спасло их: немцы, как видно, потеряли след и прекратили преследование…

Жоре было известно, что вечером назначено покушение на Кристмана, и, естественно, он с нетерпением ждал вечера.

Целый день он бродил по Сенному и Новому базарам, заглядывая в галантерейные ларьки в поисках… зубочисток. За ним неотступно следовал шпик. Жора видел его, но не обращал на него внимания. К концу дня Жора устал — давали знать о себе недавние раны. Вернувшись домой, лег отдохнуть. Около полуночи за ним пришла машина из гестапо.

Жору ввели в кабинет Кристмана. За столом, как ни в чем не бывало, сидел шеф гестаповцев.

— Садитесь, — предложил полковник. — Как идут дела?

— Мы условились, господин полковник, что вы не будете меня расспрашивать, — отвечал Жора. Он всеми силами старался не показать своего разочарования при виде живого и невредимого Кристмана и беспокойства за судьбу тех, кто охотился за ним.

— Когда же? — спросил Кристман.

— Думаю, дня через три…

— Значит, пока ничего? Я так и предполагал. Поэтому-то и решил помочь вам. Сегодня мы будем… беседовать с Лысенко. Вам необходимо присутствовать при разговоре: быть может, это даст вам какие-нибудь новые нити… Кстати, я был прав, когда полагал, что радиостанция и сам Лысенко имеют большое значение. Его арест не на шутку встревожил городских подпольщиков, и сегодня на меня совершено покушение.

— На вас? Покушение?.. И что же? — взволнованно спросил Жора.

— Как видите, я жив и здоров. Спас случай: за несколько минут до моего обычного возвращения домой ко мне на квартиру приехал офицер из штаба генерала Фрейтага. Он убит гранатой у подъезда.

— Вот как!.. — вырвалось у Жоры. — Вам удалось захватить покушавшихся?

Кристман усмехнулся.

— К сожалению, нет… — он помолчал, следя за выражением лица Жоры. Потом медленно проговорил: — Да, меня спас случай… Но я упомянул об этом лишь для того, чтобы подчеркнуть необходимость вашего присутствия при моем разговоре с арестованным.

— Вы будете пытать Лысенко? — спросил Жора.

Кристман помолчал.

— Есть люди, которых собственные физические страдания, как бы велики они ни были, никогда не заставят говорить. Но страдания близких и родных действуют на них сильнее…

— Вы будете пытать его друзей?

Кристман посмотрел на Жору и снова усмехнулся.

— Вы слишком акцентируете на слове «пытка». Лысенко и его друзья в конце концов те люди, которые убили вашего отца. Если вы настоящий мужчина, вас не должно смущать зрелище того, как умирают враги: ведь вы пришли ко мне, чтобы мстить им… Впрочем, мы слишком заболтались. — Кристман нахмурился. — Следуйте за мной. Я хочу, чтобы вы увидели собственными глазами, что у нас есть средства, сильнее тех, которые приводят человека к физической смерти…

Они спустились в подвал и вошли в большую, ярко освещенную комнату. В глубине стоял обычный письменный стол, а посреди комнаты — второй, громадный, с массивными ножками… Поверхность стола и пол вокруг него были в темно-бурых пятнах. Из этой комнаты дверь вела в маленькую темную каморку. Сюда-то и привел Кристман Жору.

— Вы будете находиться здесь, — сказал полковник. — Советую не мешать мне. Если захотите уйти, обратитесь к этому человеку, — и Кристман указал на высокого немца, стоявшего в дверях. — Оружие при вас? Дайте сюда.

Жора молча протянул полковнику свой револьвер. Кристман взглянул юноше в глаза и сказал:

— Я беру его только потому, что у нас существует строгое правило: посторонние в этой комнате должны быть безоружны… Арестованного из четырнадцатой камеры! — приказал он.

Жора сел на стул. В двух шагах от него стоял дюжий немецкий солдат.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Четверо гестаповцев ввели Лысенко. Жора с трудом узнал его. Он был в одном белье. Порванная рубашка залита кровью. Лицо вздулось и посинело. И только глаза остались прежними: они смотрели сурово и спокойно.

— Ну-с, господин Лысенко, не передумали? — спросил Кристман.

— Нет, не передумал… И не передумаю.

— Значит, не скажете, чья была радиостанция, кто ею пользовался, с кем держали связь?

— Нет, не скажу.

— Так… — Полковник прошелся по комнате. — На стенку! — приказал он подручным.

Гестаповцы подтащили Лысенко к стене, скрутили назад руки, обвязали их выше локтя цепями, спущенными с крюка, и подтянули инженера так, что он только концами пальцев ног касался пола.

— Вам хорошо видно, господин Лысенко? — насмешливо спросил Кристман. — Вы будете висеть и смотреть, как я беседую с вашими друзьями. Может быть, это на вас подействует.

Полковник отошел к письменному столу, порылся в бумагах и крикнул:

— Девчонку из двадцать восьмой!

Не отрываясь, Жора смотрел на Лысенко. Лицо Свирида Сидоровича искривилось гримасой боли. Босые ноги шевелились: вероятно, он хотел опереться на пальцы — и не мог.

«Вывихнуты плечевые суставы», — с содроганием подумал Жора. Сердце гулко колотилось у него в груди. Во рту пересохло, и он то и дело проводил языком по сухим губам.

Снова в коридоре послышались шаги, и в комнату вошли конвойные. На этот раз они привели девушку. Она стояла спиной к Жоре. Что-то знакомое было в ее фигуре, в черных косах.

— Продолжим разговор, — сказал Кристман. — Кто привел раненого партизана в больницу? Как мы выяснили, его принимали вы.

Девушка повернулась, и Жора чуть не вскрикнул: перед полковником стояла сестра Бэлла из больницы Булгакова — та девушка-черкешенка, которая дала ему свой кинжал.

— Кто привел раненого? — повторил Кристман.

— Не скажу, — тихо ответила девушка.

— Подумайте, не горячитесь, — полковник говорил мягко. — Поверьте, я ваш друг. Я люблю молодежь. Не верите? Извольте, докажу это… Садитесь, вы, вероятно, устали, — Кристман пододвинул девушке стул. — Помните, у вас в больнице лежал раненый русский офицер. Вы дали ему свой кинжал, чтобы убить меня. Мне стало известно это в первый же день моего визита к больному. И разве я тронул вас хотя бы пальцем? А тот офицер, который хотел убить меня?.. Он жив и здоров. Он на свободе. Вы сами это прекрасно знаете: он ходит к вам в больницу на процедуры… Как видите, я вовсе не так страшен, как говорят обо мне в городе… Скажите фамилию того человека — и я немедленно отпущу вас.

Девушка удивленно смотрела на Кристмана. Казалось она поверила его мягкому голосу.

Жора замер: неужели скажет?.. неужели выдаст?

— Он лжет! Молчи, товарищ! — неожиданно раздался громкий голос Лысенко.

Девушка обернулась и вскрикнула: только сейчас она увидела Лысенко. Он висел на цепях, страшный, окровавленный.

— Крепись, товарищ! — снова проговорил он. — Не выдавай. Он хуже зверя.

— Молчать! — закричал Кристман. Подошел к девушке и тем же мягким голосом продолжал: — Он бредит, этот сумасшедший… Скажите фамилию, и вы свободны.

Девушка повернулась к полковнику. Смотря ему прямо в глаза, сказала раздельно:

— Ничего вы не узнаете от меня!

Кристман еле сдерживал гнев.

— Последний раз спрашиваю. Через минуту будет поздно.

— Нет!

Кристман подал знак.

К девушке бросились конвойные. Она отбивалась, но они сорвали с нее одежду.

Кристман хотел еще о чем-то спросить ее, но, очевидно, в глазах девушки, полных ненависти, прочел ответ.

— На стол! — крикнул он.

Девушку бросили на стол, крепко привязали руки ремнями…

Жора вскочил со стула, метнулся к двери. Но сзади, как железными клещами, его схватил за плечо верзила-немец. Откуда-то, из темного угла, появился второй солдат: Жора не видел его до сих пор. В руке солдата блеснул револьвер.

— Строго запрещено! Тихо! — прошептал он. И Жора понял: он бессилен помочь. Надо терпеть… Чтобы потом полностью отплатить за все! Он опустился на стул. Он сидел, охватив голову руками, и не видел сцены насилия над девушкой…

Из оцепенения его вывел глухой мучительный стон.

Кристман стоял против Лысенко, а тот метался на стене. Звенели цепи. Свирид Сидорович хотел крикнуть что-то, но, очевидно, от нестерпимой боли из его груди вырвались только сдавленные стоны.

— Кажется, подействовало, господин Лысенко? — говорил полковник. — Я в этом не сомневался. Будем продолжать.

Кристман вынул папиросу, закурил. Подошел к девушке и горящей зажигалкой поджег ее волосы. Они вспыхнули.

— Потушить! — приказал полковник.

Один из конвойных схватил лежавшую в углу мокрую тряпку и накрыл ею голову девушки.

— Теперь скажешь?

— Нет, — еле слышно прошептала девушка.

— Отлить ее водой, пусть отдохнет.

Затем что-то сказал конвойным.

Через несколько минут в комнату ввели под руки юношу, почти мальчика. Он был в больничном белье. Лицо худое, бледное, без кровинки. Забинтованная рука, как плеть, висела вдоль тела.

— Узнаешь? — спросил Кристман, показывая на девушку.

Юноша смотрел на окровавленный стол, на распростертое тело, на опаленные волосы и, казалось, ничего не понимал. И вдруг отпрянул назад: в девушке он узнал медицинскую сестру, которая принимала его в больнице.

— Девушка рассказала все, — сказал Кристман. — Тебе остается только подписать бумагу. Согласен?

Мальчик, с трудом передвигая ноги, медленно подошел к письменному столу.

— Вот здесь.

Кристман пододвинул к нему перо, чернила, папку.

Мальчик протянул здоровую левую руку. Схватил тяжелую чернильницу и швырнул ее в лицо шефа гестаповцев. В этот жест мальчик вложил последние остатки своих сил и без чувств рухнул на пол.

Жора не видел, что произошло дальше. Он слышал только тяжелые удары солдатских сапог, стоны, злые выкрики немцев.

Кристман стоял в дверях темной комнаты, прижимая ко лбу полотенце, измазанное чернилами и кровью.

— Агента отправить домой, — приказал полковник. — Того, на стене, снять и привести в чувство. А девчонка — она не нужна мне!

Кристман быстро вышел из комнаты.

Когда Жора открыл дверь в коридор, он увидел на полу окровавленный труп юноши. Тело его было изуродовано солдатскими сапогами. Но кулаки яростно сжаты.

Жора остановился.

— Идите скорей! — строго сказал сопровождавший Жору высокий немец, тот самый, что сторожил его в темной комнате. Но Жора не двигался с места: он пристально смотрел на крепко сжатые кулаки мальчика.

— Вперед! — повторил немец.

Жора повернулся и медленно пошел по коридору. Сердце его словно окаменело. Перед глазами стояли Лысенко в цепях, девушка, распростертая на окровавленном столе, мертвый изуродованный мальчик…

Жора твёрдым шагом шел по коридору. Он понял: им выдержано страшное испытание. Полковник просчитался — не сломил его. Над трупом мальчика Жора поклялся памятью своего отца отомстить за все, что он видел. И эту клятву он не забудет до своего последнего смертного часа.

 

Глава V

На следующий день — это было в пятницу — Кристман вызвал Жору рано утром.

Жора не спал всю эту ночь. Стоило ему только закрыть глаза, как перед ним вставало залитое кровью лицо Лысенко, он вспоминал, с какой ненавистью Бэлла бесстрашно смотрела в глаза Кристману, как крепко были сжаты кулаки мертвого мальчика… Жора решил, что при первом же свидании с Арсением Сильвестровичем он потребует, чтобы ему, Жоре, было разрешено убить Кристмана. Ведь ему это легче сделать, чем кому-нибудь другому… Узнав, что его требует Кристман, Жора побрился и долго умывался холодной водой. Ему не хотелось, чтобы полковник увидел на его лице следы бессонной ночи…

Когда Жора явился к полковнику, тот сидел за столом; голова у него была забинтована.

— Садитесь, — сказал Кристман. — Как чувствуете себя?

— Благодарю вас, — спокойно отвечал Жора.

— Вчера было несколько… шумно. — Полковник внимательно посмотрел на Жору. — Но у вас оказались крепкие нервы. Крепче, чем я думал… Чем вы сегодня заняты?

— Мне предстоит горячий день…

— Да?.. Должен признаться, я крайне заинтересован тем путем, по которому вы пошли. Ведь я до сих пор ничего не знаю о нем.

— Не совсем так, господин полковник, — заметил Жора. — Ваш шпик ходит за мной по пятам. Я бы рекомендовал сменить его: агент слишком бездарен.

— Вас беспокоит агент? — Кристман улыбнулся. — Ничего не поделаешь: таков наш обычай… Кстати, что вы ищете в парфюмерных и галантерейных магазинах?

— Мы ведь, кажется, договорились, что вы не будете расспрашивать меня раньше времени…

Кристман расхохотался, но глаза у него стали злыми.

— Не кажется ли вам, что в этой комнате разговаривают не шеф гестаповцев и его агент, а два равных по своему положению человека? В моем кабинете я привык к другому характеру бесед.

— Я не привык работать по принуждению, — ответил Жора.

— Вижу… вижу… Это так забавно и необычно, что я готов подождать денька два — не больше… Но будем говорить о деле. Нам надо скорее раскрыть тайну радиостанции. Мы, как вам известно, идем к этому тремя путями: я занят Лысенко, агент номер 22 — художниками, а вы… избрали себе пока еще неизвестный мне путь.

— Боюсь, что два первых пути приведут в тупик, господин полковник, — заметил Жора.

— Посмотрим. Во всяком случае, с Лысенко вопрос выяснится через несколько минут: до сих пор та «процедура», которую я назначил ему, действовала безотказно… Пойдемте!

Кристман и Жора снова спустились в подвал. Они прошли по длинному, тускло освещенному коридору и остановились около закрытой двери. Полковник толкнул ее. В комнате было темно и тихо. Слышалось мерное падение водяных капель.

Надзиратель повернул выключатель. Яркий свет залил комнату. Под потолком висел бак. Из маленького крана медленно текла вода — капля за каплей. Внизу, на стуле, под баком, сидел Лысенко. Его руки и туловище были привязаны ремнями к спинке стула, голова была охвачена железным обручем, не позволявшим шевельнуться. Капли падали ему на голову…

Жора подошел ближе. И так же, как тогда, в темной комнате, еле сдержал крик: волосы Лысенко стали совершенно седыми.

— Надеюсь, теперь-то вы нам все расскажете? — спросил Кристман.

Лысенко молчал.

— Снять! — приказал полковник. Надзиратель отпустил винты и раздвинул обруч. Лысенко не шевелился. Он сидел по-прежнему прямо и широко открытыми немигающими глазами смотрел перед собой.

— Доктора! — крикнул Кристман.

Немец доктор явился тотчас. Он наклонился над Лысенко. Через минуту, вытянувшись во фронт, доложил:

— Господин полковник, арестованный мертв.

— Не может быть!.. Он мне нужен!

— Арестованный мертв, — почтительно повторил доктор. — Уже наступило трупное окоченение.

— Дежурный! — вне себя от гнева закричал Кристман. — Позвать ко мне дежурного!.. Надо было следить!..

Полковник вышел в коридор. Жора задержался в комнате. Он молча смотрел, как медленно падали капли на седую голову Лысенко. Капли стекали по лицу и смыли с него кровь. Лицо Лысенко показалось Жоре величественным и спокойным. Ему хотелось преклонить колени перед этим неподвижным, безжизненным телом.

— Нам здесь нечего делать. Я ухожу, — раздался в коридоре голос Кристмана.

Они молча шли по коридору. На площадке лестницы Жора негромко сказал:

— Я был прав, господин полковник: первый путь привел в тупик.

Кристман ничего не ответил и повернулся к Жоре спиной.

* * *

Вечером дочь хозяйки передала Жоре: «Суббота, 14.00».

В субботу около двух часов дня Жора шел по Красной. За ним, как всегда, неотступно следовал шпик. На этот раз Жора принимал все меры к тому, чтобы шпик не потерял его в толпе. Поэтому Жора шел не торопясь, время от времени задерживаясь у витрин магазинов.

Без пяти два он подошел к магазину «Камелия» и остановился у витрины. Шпик обосновался невдалеке, у рыбного магазина.

Жора медленно поднялся на крыльцо. Вынул папиросу. Зажигалка не зажигалась. Подкручивая винт пружины, Жора внимательно смотрел вверх по Красной.

К «Камелии» подъехала щегольская легковая машина. Из нее вышел немецкий офицер. Левый рукав его кителя был пуст. Офицер быстро взбежал по ступенькам крыльца. Жора почтительно посторонился.

Отчаявшись справиться с зажигалкой, он снова спустился на тротуар, поджидая прохожего, у которого можно было бы прикурить. Он постоял так минуты две. Наконец увидел: вдали шла грузовая машина. В ее кузове среди немецких солдат стоял Шустенко.

Жора вошел в магазин «Камелия».

Офицер, только что подъехавший в машине, молча разглядывал флакон духов. Единственная продавщица подавала пожилой даме аккуратно завернутую покупку, перевязанную голубой ленточкой. Кроме них, в магазине никого не было.

Как только дама вышла, Жора обратился к продавщице:

— Скажите, вашему магазину не нужны зубочистки?

— Я готова, товарищ, — быстро ответила Жоре девушка. — Батурин, идем! — и она взяла под руку немецкого офицера.

— Подождите, — остановил ее Жора. — Сначала я. Через минуту вы. И — сейчас же в машину. Имейте в виду: рядом, у художников, облава.

Жора вышел. Шпик все еще прохаживался у рыбного магазина. У входа в магазин художников стоял немецкий солдат.

Жора быстро пошел по направлению к гестапо. Пройдя несколько шагов, обернулся: офицер с пустым рукавом и продавщица из парфюмерного магазина садились в машину…

Войдя в кабинет Кристмана, Жора застал там не только полковника, но и лейтенанта Штейнбока.

— Мною обнаружена явочная квартира, а быть может, и штаб подпольщиков, — сказал Жора. — Подробности доложу потом. Надо немедленно организовать облаву!

— Лейтенант Штейнбок, — приказал полковник, — отправляйтесь лично. Десять солдат достаточно?

— Тридцать! — потребовал Жора. — Надо оцепить весь дом.

— Хорошо. Отправляйтесь. Быстро!..

Через несколько минут два грузовика, набитые гестаповцами, останавливаются у подъезда магазина «Камелия».

— Оцепить дом! — приказывает Штейнбок фельдфебелю.

Выхватив револьверы, лейтенант и Жора вбегают в магазин. За прилавками — никого. Посреди магазина с растерянным видом стоят два немецких офицера.

— Задержать! — приказывает Жора солдатам и бежит через маленький коридорчик в кабинет коммерческого директора.

Кабинет пуст. На столе в беспорядке разбросаны бумаги. В открытой дверце печки виден тлеющий внутри огонек.

— Ушли! — с досадой говорит Штейнбок.

— Не может быть! Они где-то здесь! — уверенно заявляет Жора и бежит с лейтенантом наверх, на второй этаж.

В лаборатории ни души.

— Что это значит? — спрашивает Штейнбок.

— Не понимаю… ничего не понимаю, — бормочет Жора.

Они снова спускаются в магазин. Штейнбок подходит к немецким офицерам.

— Как вы сюда попали, господа?

Офицеры уже знают, с кем имеют дело, и охотно объясняют:

— Мы вошли в магазин. Продавцов нет. Подождали несколько минут. Явились вы… Можно уйти, господин лейтенант?

— Вам придется поговорить с полковником Кристманом, — сухо говорит Штейнбок.

Входит фельдфебель, руководивший облавой. За ним — Шустенко.

— Разрешите доложить, господин лейтенант, — говорит фельдфебель. — За полчаса до вас в соседнем магазине, в этом же доме, начался обыск. Им руководит агент номер 22. Вот он, — и фельдфебель показывает на Шустенко.

— Вы здесь? — Жора с негодованием смотрит на Шустенко. — Теперь мне все ясно, господин лейтенант: он спугнул их!

— Проклятая сволочь! — кричит Штейнбок и бьет Шустенко по лицу. — Я сейчас созвонюсь с господином полковником!..

Он быстро уходит в соседний ресторан для немецких офицеров и минут пять говорит по телефону…

К полковнику они вошли втроем: Штейнбок, Жора и Шустенко. Кристман стоял посреди кабинета, засунув руки в карманы.

— Рассказывайте, — приказал он адъютанту.

Штейнбок подробно доложил о неудавшемся налете.

— Не понимаю одного, — нетерпеливо проговорил Кристман. — Как же они могли уйти, если Шустенко оцепил дом?

— Агент номер 22, — объяснил Жора, — ограничился только обыском в мастерской художников.

— Это правда? — спросил Кристман Штейнбока.

Тот утвердительно кивнул головой.

Полковник выхватил револьвер и тяжелой ручкой наотмашь ударил Шустенко по голове. Агент упал.

— Убрать! — приказал Кристман…

Через некоторое время, когда полковник успел познакомиться с документами, взятыми в магазине «Камелия», и удостовериться в том, что парфюмерный магазин был действительно штаб-квартирой подпольщиков, Жору снова вызвали в кабинет шефа.

— Садитесь и рассказывайте, — предложил ему Кристман.

Жора начал рассказывать спокойно, обстоятельно:

— Как вы помните, в подвале и на квартире Лысенко были найдены три заслуживающие внимания вещи: трубка, кисточки и зубочистка. Трубкой и ее хозяином занялись вы. Кисточками заинтересовался Шустенко. Я понял сразу же, что он идет по ложному пути. Судите сами. Кисточки имели бы для нас интерес, если бы они были для Лысенко условным знаком, своеобразным паролем при явке. Но ведь такой пароль должен часто меняться — это азбука подполья. Так зачем же такой опытный конспиратор, как Лысенко, будет хранить у себя на квартире десятки паролей? Зачем ему это делать? В таком случае возникает вопрос: почему кисточки все-таки оказались у Лысенко? Ответ мог быть один: он пользовался ими для маскировки и покупал их только для того, чтобы этой покупкой сбить с толку агентов, когда шел на явочную квартиру. А раз так — кисти не могли меня интересовать. И художники тоже. Я занялся зубочисткой…

— Почему же именно зубочисткой? — спросил Кристман.

— Потому, что у зубочистки необычный вид: ее тупой конец окрашен в ярко-оранжевый цвет. Кроме того, видно было, что Лысенко не пользовался ею. Тогда для чего же она ему? Можно было предположить, что именно зубочистка, а не кисточки, служила для него своеобразным паролем.

— Допустим… Что же дальше?

— Дальше, как вам, очевидно, докладывал агент, которого вы послали следить за мной, я начал бродить по базарам и магазинам в поисках таких же зубочисток. Вначале я не находил их, и в этом, конечно, виноват был сам. Я не сразу понял, что Лысенко, мороча агентов покупкой кисточек, заходит к художникам именно потому, что их магазин находится невдалеке от подпольного штаба. Только вчера я забрел, наконец, в магазин «Камелия» и сразу же на прилавке увидел несколько таких зубочисток. Я заметил: когда я рассматривал их, продавец внимательно следил за мной. И я понял, что иду по верному пути. Но мне нужно было более веское доказательство. И оно появилось, правда совершенно случайно. Когда сегодня около двух часов дня я снова заглянул в «Камелию», в магазин почти одновременно со мной вошел станичник. Он подошел к продавцу и, вынув из кармана точь-в-точь такую-же оранжевую зубочистку, спросил, не нуждается ли магазин в поставке вот этих «штучек». Продавец сейчас же отвел станичника во внутренний кабинет. Это было тем более странно, что того количества оранжевых зубочисток, которое я увидел на прилавке и на полках магазина, надолго хватило бы магазину. Я был убежден, что стою на правильном пути, и я немедленно явился к вам.

Кристман с минуту молчал. Потом подошел к Жоре.

— Одно из двух, — сказал он, — или вы действительно способный агент, или…

Полковник замолчал. Прошелся по кабинету.

— Отдыхайте. Через несколько дней вы мне понадобитесь…

Жора вышел из кабинета Кристмана и невольно с облегчением вздохнул. История с зубочисткой прошла благополучно. Ее придумал и предложил Жоре провести Арсений Сильвестрович. Эта история давала Жоре возможность «выслужиться» перед Кристманом путем «разоблачения» «Камелии», которую все равно было решено закрыть…

 

Глава VI

В последних числах ноября 1942 года по приказу штаба партизанского движения Юга наш отряд приступил к организации своих «филиалов».

Я мечтал тогда о десятках таких филиалов. Они должны кольцом охватить Краснодар, взять под наблюдение переправы через Кубань, проникнуть в самый город. Их действия будут направляться из единого центра. И, когда наступит время, они отрежут немцам пути отхода, одновременно ударив по всем коммуникациям…

Прежде всего было организовано три группы, которые должны были базироваться на Краснодар и поступить в распоряжение Арсения Сильвестровича.

Первую группу у нас в шутку прозвали «группой сапожников». Во главе ее стоял Яков Ильич Бибиков, бывший директор маргаринового завода. Одно время в нашей фактории на Планческой он руководил сапожной мастерской. В эту группу кроме Бибикова входили Иван Федорович Суглобов, Николай Андреевич Федосов и переданный в наш отряд бывший начальник политотдела Ново-Титаровской МТС Брызгунов.

«Группа сапожников» должна была провести ряд диверсий на железной дороге между Краснодаром и Усть-Лабой, затем подготовить взрыв восстановленного немцами моста на дороге, ведущей от Краснодара к Горячему Ключу, наконец, помочь краснодарским подпольщикам в момент будущих боев за город.

Вторую группу возглавил Демьян Пантелеевич Лагунов — начальник цеха Главмаргарина, в прошлом железнодорожный машинист, прекрасно знавший Краснодар. Под его началом были: Николай Григорьевич Гладких, кочегар комбината и председатель его местного комитета; Ефим Федорович Луговой, газовый мастер, спокойный, уравновешенный, старейший по годам в нашем отряде; Дмитрий Григорьевич Литовченко, заведующий военным отделом Сталинского райкома партии в Краснодаре; Таисия Сухореброва, секретарь Сталинского райкома ВЛКСМ.

Задачи этой группы были многообразны. Лагунов должен был перед отходом немцев из Краснодара уничтожить все перевозочные средства через Кубань — лодки, катера, пароходики; взорвать мост на плаву, ведущий из города к Георгие-Афипской; помочь нашему яблоновскому филиалу, если немцы все-таки восстановят там мост через Кубань; организовать взрыв шоссейных мостов на подходах к городу; спасти от разрушения оборудование основных промышленных предприятий Краснодара.

Мы понимали, конечно, что одной группе не справиться со всеми этими заданиями. Поэтому тотчас же по приходе в город она должна была связаться с Арсением Сильвестровичем и начать сколачивать ряд дополнительных групп. Это, очевидно, должно было лечь главным образом на плечи Сухоребровой — у нее сохранились большие связи с краснодарской молодежью.

Наконец, третьей группой командовал Георгий Иванович Ельников, инженер Главмаргарина, который должен был объединить под руководством Арсения Сильвестровича все городские отряды. Ему, между прочим, поручалось выделить несколько человек и забросить их в Стефановку — небольшой хуторок на левом берегу Кубани, против станицы Ново-Марьинской.

Дело в том, что марьинцы, уходя в леса и горы, оставили в Стефановке большое, хорошо законспирированное партизанское ядро. Ельникову предстояло связаться с ним и совместно с марьинцами организовать наш стефановский филиал. Мы придавали ему большое значение: Стефановка связывала Львовское шоссе с Краснодаром, и против Стефановки немцы перебросили через Кубань мост на плаву.

Наконец, лично Ельникову мы приказали раскрыть секрет понтонных мостов, которые, по нашим агентурным сведениям, немцы предполагали в последний момент навести через Кубань, где-то между Марьинской и Елизаветинской.

Подготовка групп шла полным ходом. Товарищи проходили дополнительный курс в нашем «миннодиверсионном вузе». Они тренировались в метании гранат, изучали пулемет. Я тщательно прорабатывал с ними явки, пароли, связи. Они зазубривали адреса, фамилии, имена: никаких записок, конечно, брать с собой не разрешалось.

Все это происходило в первых числах декабря 1942 года. Положение на фронтах было напряженным: наши войска нанесли немцам удар под Владикавказом и окружили сталинградскую группировку фашистов. Но немцы все еще занимали Моздок. Для нас, получавших очень скупые сведения по радио, положение еще полностью не определилось. Но все мы были твердо уверены в победе. Эта уверенность жила в нас наперекор всему. Вот почему и задачи наших отрядов определялись именно этой твердой уверенностью. Они сводились к одному: помочь Советской Армии, когда она начнет гнать немцев из Краснодара и с Кубани…

Помню, это было двадцатое декабря. Наш отрядный «Кренкель», Николай Демьянович Причина, принес мне две радиограммы.

Первая была сообщением Совинформбюро: на Среднем Дону началось новое наступление Советской Армии — немцы оставили на поле боя двадцать тысяч трупов.

Вторая была передана Валей: Арсений Сильвестрович сообщал, что группа Бибикова благополучно пришла в Краснодар…

Стоит рассказать о той конспирации, которую должен был соблюдать отряд наших минеров-диверсантов, явившись к бывшему коммерческому директору магазина «Камелия». Пропуская все сложные явки до подхода к городу, я скажу только о том, что обязан был проделать Бибиков в самом Краснодаре.

Прежде всего Яков Ильич должен был отправиться на Сенной базар. Здесь, на развале, ему надлежало отыскать старую, много раз чиненную никелированную кровать: на ее сетке должна быть наклеена маленькая бумажка с условной надписью:

«12. Железная кровать с сеткой. Цена 3950 рб.».

У этой кровати Бибиков увидит продавца с завязанным глазом. Если повязки нет, значит, что-то случилось, и Яков Ильич обязан поскорее уходить… Но если все в порядке, Бибиков мог сказать продавцу: «Мне сказал Павлов, что эту кровать можно взять за 3475 рублей».

Это, собственно говоря, и все, что знал Бибиков, уходя в Краснодар. Но старая кровать на Сенном базаре была лишь первым звеном конспиративной явки.

Продавец кроватей отправит Якова Ильича на Новый базар. Здесь в одном из ларьков он найдет часовщика, одетого в ушанку, сделанную из черного собачьего меха. На его маленьком прилавке будут лежать часы фирмы «Мозер» с указанием цены: 1750 рублей. Бибиков должен предложить за эти часы на 25 рублей меньше и сказать, что его послал все тот же Павлов.

Часовщик согласится и вместе с покупателем отправится в соседнюю часовую мастерскую проверить механизм. Хозяин этой мастерской доставит Бибикова на явочную квартиру в селе Калинине, а оттуда, проверив, что он именно тот, кого ждут, Якова Ильича проводят в табачный институт к Арсению Сильвестровичу.

Именно таким путем попал Бибиков в новую штаб-квартиру подпольщиков.

Тот корпус табачного научно-исследовательского института, где теперь обосновался Арсений Сильвестрович, имеет свою историю.

В первые месяцы Отечественной войны Краснодарский химико-технологический институт, директором которого был я, организовал здесь производство капсюлей детонаторов и взрывателей. В трех этажах корпуса работало свыше сотни химиков. Гремучая ртуть вырабатывалась в нижнем этаже, а капсюли начинялись ею на третьем.

Гремучая ртуть — опасное вещество. Достаточно уронить ее на пол — она взрывается. И я хорошо помню сцену, которая изо дня в день повторялась в табачном институте.

Очередная партия гремучей ртути готова. Ее надо переправить с первого этажа на третий. Начальник лаборатории нажимает кнопку — и во всех коридорах и комнатах, раздается резкий продолжительный звонок. После этого звонка никто не имеет права не только ходить, но даже шевелиться, громко говорить. В корпусе тишина. Слышны лишь осторожные неторопливые шаги. Это дежурная лаборантка несет гремучую ртуть. «По коридору идет смерть», — говорили наши химики, прислушиваясь к шагам лаборантки.

На третьем этаже гремучую ртуть заделывали в трубочки в специальных бронированных прессах. Однажды пресс пережал трубочку — и взрыв вырвал оконную раму. Другой раз лаборантка забыла закрыть смотровую щель — и взрыв повредил ей оба глаза. Девушка ослепла…

Когда немцы подходили к Краснодару, было предположено взорвать этот корпус, тем более что в его подвале хранилась большая партия тола. Но Арсений Сильвестрович настоял на сохранении его: он решил продолжать производство взрывателей и превратить табачный институт в подпольный арсенал. В институте остались работать многие из прежних лаборанток. Туда была позднее приглашена Мария Федоровна Ихно — опытный инженер, жена моего Евгения. Там же работал наш «таинственный старик», Иван Семенович Петров.

И вот ведь какое дело: в других корпусах табачного института были немцы, а здесь, почти рядом с ними, полным ходом работал подпольный арсенал. Он продолжал свою деятельность до последнего дня пребывания немцев в Краснодаре, и они так и не узнали о нем.

Арсений Сильвестрович приказал заминировать все подходы к арсеналу, и немцы дважды подрывались на минах. Но разве немецкие саперы не могли разминировать подступы к корпусу и самый корпус? Лаборанты по неделям не выходили из своего арсенала. Связь с городом поддерживал главным образом наш «старик», — по внешности очень безобидный и мирный человек. Окна корпуса были тщательно занавешены темной материей и закрыты ставнями. Издали он казался покинутым, заброшенным. К тому же сам табачный институт стоял на отлете — за городом и рощей. Перед ним раскинулся питомник плодовых деревьев. Но все же рядом жили немцы, и они так и не догадались о работе арсенала за все их шестимесячное хозяйничание в Краснодаре.

Так или иначе, но арсенал работал. Больше того: когда «Камелия» провалилась, Арсений Сильвестрович перенес сюда свою штаб-квартиру. Здесь вместе с ним были Азардов и Деревянко: картонажную мастерскую последнего тоже пришлось ликвидировать. Тут же в подвале работала новая радиостанция, которой заведовала Валя. Эта радиостанция имеет свою героическую историю.

После провала радиостанции на комбинате в городе работала одна подпольная радиостанция, часто менявшая место.

Немцы, сбившись с ног, давно искали эту радиостанцию, и им в конце концов удалось запеленговать ее.

Не успел радист спрятать аппарат, как в дом ворвались гестаповцы. Завязалась перестрелка. Радист, израсходовав все патроны и пустив в ход гранаты, последней взорвал аппарат и себя…

Арсений Сильвестрович приказал достать новый радиопередатчик. При этом присутствовал Азардов. Вскоре встретился он с Валей, уже знавшей о случившейся трагедии, и рассказал ей о полученном задании.

Валя вспомнила: как раз вчера один из комсомольцев, сын работника комбината, ушедшего с отрядом в горы партизанить, рассказал ей, что недалеко от их дома, у Карасуна, работает в пристройке у домика в саду немецкая передвижная радиостанция.

Валя сама отправилась в разведку. На другое утро она сидела у Азардова, рассказывая ему о своем плане похищения радиостанции.

— Вот только через озеро трудно будет переправиться, — закончила она.

Подобрав ловких и решительных ребят, Валя той же ночью подобралась огородами к садику. Ребята полезли под забор и проникли к домику. Они услыхали мерное постукивание работающего морзиста, а подвинувшись ближе к двери, увидели и его самого.

Когда часовой повернулся спиной к ребятам, те гурьбой навалились на него. Немец был сильный, начал барахтаться, и ребята вынуждены были прикончить его.

Не теряя времени, комсомольцы вслед за Валей стремительно ворвались в помещение и, внезапно набросившись на морзиста, сидевшего спиною ко входу, быстро зажали ему рот и скрутили назад руки.

Валя торопливо собрала в мешки все, что было на столе: бумаги, журналы, книги, а ее помощник отвинтил аппарат и снял провода.

Ребята подхватили радиста, выволокли его к озеру и бросили в воду. За ними следом прибежал и помощник Вали, согнувшись под мешком с аппаратом.

Валя, оставшись одна, собрала сор в угол помещения, куда втащили мертвого часового, и подожгла пристройку. Заперев дверь, быстро догнала ребят.

Те погнали лодку к противоположному берегу.

Пристав к берегу, лодку затопили в камышах.

На следующую ночь новая радиостанция подпольщиков уже работала…

В распоряжении Вали была и «типография» — так называли подпольщики пишущую машинку и два шапирографа, на которых печатались прокламации и сводки Совинформбюро.

Но Валю не радовало ее большое хозяйство. После гибели Лысенко она ходила грустной и задумчивой.

Ей казалось, что Свирид Сидорович погиб из-за нее: ведь зайдя предупредить Валю о предстоящем налете, он забыл в подвале свою трубку. И Валя мечтала в открытом бою отомстить за Лысенко.

Не раз говорила она об этом Арсению Сильвестровичу. И тот, наконец, сказал ей:

— Обещаю: ты пойдешь с первой ударной группой!

— Скоро ли?

— Скоро, Валентина. Скорее, чем ты думаешь…

Через несколько часов после прихода Бибикова Арсений Сильвестрович позвал своих ближайших помощников — Азардова и Деревянко. Были вызваны старший Батурин, Котров и Валя. На совещании присутствовал и Яков Ильич Бибиков.

— Я позвал вас вот для чего, товарищи, — сказал Арсений Сильвестрович. — «Тихая война» кончается. Быть может, через одну-две недели мы выйдем из подполья. Начнется новая стадия нашей борьбы: схватки, диверсии, взрывы. Но, пожалуй, больше, чем когда бы то ни было, именно сейчас, в последние, считанные дни «тихой войны», нужны спокойствие и выдержка. Знаю: многие из подпольщиков тяготятся этим, обвиняют руководство в «бездействии». И мне хочется, чтобы вы, руководители подполья, поняли, что эта «тихая война» до сих пор была нам необходима, что она неизбежна, закономерна и была единственно возможной. Слов нет, мы давно могли бы вызвать немцев на открытый бой и при известной удаче отправить на тот свет десятки, а может быть, даже и сотни врагов. Но это все, на что мы были бы способны в открытом бою. Немцы быстро уничтожили бы нас — силы слишком неравны — и после этого стали бы полновластными хозяевами города. Но мы пошли по другому, правильному пути — и победили.

Сегодня я смело могу сказать: победа за нами, друзья, и город фактически в наших руках — да, хотя его и занимают немцы! Кто хозяин на комбинате Главмаргарин? Родриан? Штифт? Фельдфебель Штроба? Они и сейчас так же далеки от пуска заводов, как в первый день занятия Краснодара. Хозяевами комбината были и остались друзья погибшего Лысенко.

Немцы хвалились тем, что краснодарские рабочие изготовляют горные вьюки для их егерских частей. Но вьюки разваливаются при первом же переходе в горах, и это хуже для германской армии, чем если бы она совсем не получала вьюков.

Генерал Фрейтаг хвастается, будто краснодарские предприятия ремонтируют немецкие танки. Но, так же, как горные вьюки, танки выходят из строя в первом же бою.

То же происходит и на остальных заводах Краснодара. И происходит это потому, повторяю, что не генерал Фрейтаг, не полковник Кристман, не Родриан, не Штифт, а мы, подпольщики, — хозяева города. И этой победы мы добились в результате выигранной нами «тихой войны». Но и этого было мало. Победив, мы сохранили нашу армию. Подполье цело. Оно сильнее, чем в тот день, когда немцы заняли Краснодар. И оно держит в своих руках инициативу.

В этом, друзья, наша сила. Но именно это и заставляет нас быть особенно осторожными. Малейший необдуманный шаг — и все полетит к черту. Говорю еще раз: в последние дни и недели, которые остались до решительного удара, нам, как никогда, нужны выдержка и спокойствие. Знаю: ждать трудно. Особенно молодежи.

Но так надо. Это непременное условие нашей окончательной победы. И я предупреждаю об этом вас, а вы передайте всем, кто связан с вами. Но знайте и другое, друзья: час решительного удара близок. Вам известно о победах Советской Армии под Владикавказом, у Сталинграда, на Среднем Дону. А когда Советская Армия подойдет к Краснодару, когда немцы начнут метаться, тогда ударим мы, перережем коммуникации. Вся сила этого удара должна быть в его продуманности, технической безупречности. Никаких срывов и промашек вроде тех, например, которые произошли у нас, когда мы впервые решили взорвать железнодорожный поезд и… оставили немцам свои мины. Вот почему я просил прислать нам в помощь опытных минеров-диверсантов. Сегодня пришел первый из них, товарищ Бибиков. Ваше слово, Яков Ильич.

Бибиков начал подробно рассказывать о том, как наша партизанская группа превратилась в отряд минеров-диверсантов, как был изобретен «волчий фугас», как в октябре впервые на Кубани взлетел в воздух немецкий поезд и как при этом взрыве погибли мои сыновья.

— Мне очень тяжело говорить об этом, товарищи! — сказал Бибиков, понизив голос и опустив голову. — Не знаю, как и рассказать вам о наших потерях в боях. При взрыве первого на Кубани поезда, спасая партизан, попавших в критическое положение, погибли смертью героев братья Игнатовы. Погиб наш начальник штаба и разведки, душа отряда инженер Евгений Петрович…

Голос его оборвался. Слезы медленно потекли по щекам. Не скрывая своего горя, он отвернулся к стене…

Все поднялись со своих мест и, склонив головы, с минуту стояли молча…

— Товарищи, — сказал Арсений Сильвестрович, — потери наших лучших боевых друзей были и будут в этой борьбе. Но наши потери, как ни тяжело их переживать, не должны сломить нашего духа. Будем так же тверды в исполнении поставленных задач, как партизаны кавказских предгорий!

Валя не вытерпела, порывисто встала и быстро проговорила:

— Мои мальчики и девочки натаскали у немцев до сорока револьверов. Только прятать их трудно. Наши школьники, пионеры и комсомольцы прямо изводят меня, требуя немедленно начать боевые действия в городе. Даже тол раздобыли!.. Вот теперь товарищ Бибиков и научит нас, как его использовать!..

Яков Ильич рассказал о последних диверсиях отряда, о новых типах мин замедленного действия и о том, как сложна организация любой диверсии. Арсений Сильвестрович развернул на столе карту окрестностей Краснодара. Штаб начал обсуждать план будущего согласованного удара… И вдруг неожиданно прогремел взрыв. Гулким эхом разнесся он по коридорам корпуса. И почти одновременно прозвучал сигнал тревоги.

— Азардов, веди всех в убежище! — спокойно приказал Арсений Сильвестрович. — А я выясню, в чем дело.

В комнату вбежала Мария Федоровна.

— Взорвались капсюли с гремучей ртутью, — сказала она. — Жертв нет. Но боюсь, что немцы, услышав взрыв, явятся сюда…

— Деревянко, проверь наблюдение, — приказал Арсений Сильвестрович.

Дежурные приникли к темным окнам.

Прошло несколько минут. Там, за окнами дома, стояла темная ночь. Ветер шумел верхушками деревьев и гремел оторванным листом кровельного железа по крыше. Моросил дождь…

Прошло полчаса. Вокруг корпуса было по-прежнему темно и тихо. Немцы, очевидно, не слышали взрыва или не обратили на него внимания… Арсений Сильвестрович приказал дать сигналы отбоя.

Когда участники совещания вернулись в комнату, за столом сидел Арсений Сильвестрович. Перед ним лежала карта окрестностей Краснодара.

— Итак, друзья, будем продолжать, — спокойно проговорил он…

* * *

Мария Федоровна вышла из комнаты, взволнованная не столько происшедшим взрывом, сколько тем, что увидела Бибикова. Ей очень хотелось расспросить его о Евгении, обо всей нашей семье, но она постеснялась это сделать при всех да еще во время такой напряженной обстановки. Бибиков молчал и, как ей показалось, грустно улыбнулся, приветливо кивнул головой, но ничего не сказал…

Мария Федоровна подождала с полчаса у дверей, за которыми происходило совещание, и потом вернулась в лабораторию. В эту ночь ей так и не пришлось повидать Бибикова, а наутро она узнала, что он уже ушел…

Оправившись после болезни, помешавшей уйти с отрядом в горы, Мария Федоровна уехала с маленькой дочерью Инной к сестре, работавшей воспитательницей в детском городке 3-я Речка Кочеты. Пробыв там некоторое время, она вернулась в Краснодар и поселилась у подруги, работавшей инженером комбината. Вернуться домой ей было нельзя: на квартире стояли постоем немцы. Дома оставалась мать Марии Федоровны — пожилая женщина.

Марии Федоровне хотелось хоть одну ночь провести под родной крышей. Вспомнить о Евгении, вспомнить, как они с ним тут хорошо жили. Где он сейчас? Что с ним?

Немцы усиленно распространяли по городу слухи, что они истребили всех партизан в предгорьях и лесах на Кубани… Но Мария Федоровна не верила этим слухам. Она знала, что партизаны живы, что они борются и что в их рядах борется с врагами и ее Евгений. Ей хотелось принять участие в этой борьбе, и она очень обрадовалась, когда Арсений Сильвестрович предложил ей работать в подпольном арсенале…

 

Глава VII

Еще до того дня, когда на совещании в подпольном арсенале Арсений Сильвестрович заявил, что «тихая война» кончается и что близко время, когда подпольщики с оружием в руках начнут сражаться с врагом, — в ряде мест, за пределами города, уже происходили открытые стычки подпольщиков с немцами.

Об этих боевых действиях подпольщиков я считаю необходимым рассказать еще и потому, что активными участниками их были бывшие члены батуринской бригады, скрывшиеся из города после того, как они спаслись от расстрела.

* * *

…Недалеко от Краснодара расположена большая станица Кореновская. Издавна славится она своими свекловичными полями и сахарным заводом. Севернее Кореновской раскинулась станица Бейсуг. Вот в этой-то станице, вскоре после ареста батуринской бригады, и произошли те удивительные события, о которых я хочу рассказать.

Вначале, когда я узнал об этих событиях, находясь еще в партизанском отряде, они показались мне маловероятными. После ухода немцев с Кубани я навел справки — и правда оказалась еще более невероятной, чем те рассказы, которые доходили по нашей горы Стрепет. И я решил написать об этом. Тем более, что события в станице Бейсуг тесно связаны с основной темой моего повествования: героем событий в станице был подпольщик Краснодара, член батуринской бригады, тот самый Миша, который так негодовал по поводу «предательства» Шлыкова.

Не знаю точно каким образом удалось Мише пробраться из Краснодара в Бейсуг. Миша нашел в станице секретаря районного комитета комсомола, скрывавшегося у своей матери, предъявил ему полномочия от Азардова и Арсения Сильвестровича и собрал в одной из хат всех уцелевших станичных комсомольцев.

На собрании было решено создать степной партизанский отряд. Командиром стал Миша, комиссаром — секретарь райкома комсомола Лозовой. Тут же был зачитан приказ № 1 по партизанскому отряду. В приказе воспрещались какие бы то ни было самочинные выступления без разрешения Миши и назначались командиры подразделений.

Новоиспеченный ординарец Миши — курносенькая пятнадцатилетняя девочка Липа получила распоряжение изготовить… маски. Это, конечно, было данью молодому увлечению романтизмом. Липа смастерила маски из старой черной коленкоровой юбки своей бабушки. Когда маски были готовы и ребята примерили их перед зеркальцем, Миша сказал Липе:

— Лети к станичному атаману!.. Вбеги, запыхавшись, к нему, сделай испуганное лицо и скажи, что в станицу приехал какой-то важный человек из Краснодара, остановился в этой хате и срочно требует к себе атамана. Потом возвращайся обратно и жди на крыльце. Как только завидишь атамана — окажешь мне, сама схоронишься в сенях. Атаман войдет сюда — и ты за ним. Когда я тебе сделаю знак, ты подашь атаману стул. Все это ты должна проделать молча. Не забудь надеть маску, когда вернешься от атамана. Поняла? Ну, на третьей скорости! Бегом!

Не прошло и десяти минут, как Липа вернулась и, с трудом переводя дыхание, прошептала:

— Идет!..

На станицу спустились сумерки. Когда атаман вошел в горницу, он вначале никого не заметил в ней. Решив, что гость ждет его в соседней комнате, атаман взялся было за ручку двери, но из темноты раздался повелительный голос:

— Назад! Подойди к столу!

Вспыхнул огонек зажигалки. На столе загорелась свеча. В ее неярком мерцающем пламени атаман увидел фигуры в масках. Они неподвижно стояли вдоль стены. За столом сидел человек в казачьем костюме, шапке-кубанке. Он тоже был в маске.

— Это что за люди? Кто такие? — спросил атаман, и в голосе его явно послышались удивление и страх.

Ему никто не ответил. Тот, кто сидел за столом, подал знак, и девушка — она тоже была в маске — пододвинула атаману стул.

— Кто вы такие? — повторил атаман, нерешительно садясь.

Человек, сидевший за столом, не торопясь вынул из кармана бумагу, развернул ее и положил на стол. Потом быстро поднялся.

— Встать! — приказал он атаману. — Слушай приказ командира степного партизанского отряда!

Это было так неожиданно, что атаман вскочил и вытянулся во фронт. Руки у него тряслись. Шапка, которую он держал в левой руке, упала на пол. Он часто переступал с ноги на ногу. Его правая рука то подымалась, то опускалась: очевидно, он хотел перекреститься, но не решался этого сделать.

— Связной, выйди на крыльцо! — спокойно, будто ничего не случилось, сказал Миша Липе.

Медленно, раздельно, чеканя каждое слово, Миша прочел:

— «Приказ № 2 командира степного партизанского отряда Краснодарского участка Кубанского края атаману станицы Бейсуг.

§ 1. Я решил временно остановиться со своим отрядом в станице Бейсуг. Все ее жилые и хозяйственные постройки поступают в мое распоряжение. Без моего разрешения никто не имеет права выезжать из станицы, прибывать в станицу и размещаться в ней.

Наблюдение за выполнением этого поручаю назначенному мною коменданту станицы Бейсуг.

§ 2. Поставленный немецкими оккупантами атаман станицы остается исполнять свои обязанности, но во всех своих действиях подчиняется только мне или комиссару. Равным образом это относится к старостам кварталов, стодворок и полицаям.

§ 3. Все натурпоставки германскому командованию с сего дня атаман станицы должен сдавать только моему заместителю по снабжению через моего коменданта.

§ 4. Атаман станицы отвечает своей головой и жизнью своей семьи и родственников за то, что ни один партизан, ни их семьи, ни семьи красноармейцев, командиров, коммунистов или эвакуированных не будут выданы немцам и не будут подвергаться гонениям за отцов, братьев, сыновей.

§ 5. За невыполнение как этого приказа, так и последующих приказов и распоряжений командования партизанского отряда в первую очередь отвечает атаман станицы Бейсуг.

Командир отряда — Михаил, Комиссар отряда — Лозовой».

Миша кончил читать, не спеша положил приказ на стол.

— Все ясно? Вопросов нет?

Атаман испуганно озирался по сторонам. Вокруг неподвижно и молча стояли таинственные люди в черных масках, и атаман нерешительно промямлил:

— В толк сразу не возьму… Еще бы раз прослушать… Или бы лучше — домой взять…

— Домой приказа не дам, — решительно отрезал Миша, — а повторить могу. Но только в последний раз. Слушай внимательно, дурья голова!

Миша раздельно и четко прочел приказ еще раз.

— Теперь уразумел?

— Уразумел, — еле слышно ответил атаман.

— Очень хорошо. Распишись, что выслушал и принял к исполнению.

Атаман потянулся было к «вечному перу», которое лежало на столе, но быстро отдернул руку. На лбу атамана выступили крупные капли пота.

— Не дури, атаман! Подписывай. Ждать нам некогда: дел у нас и без тебя много.

Трясущимися руками атаман достал очки, напялил их на нос и вывел какие-то каракули под приказом.

Миша спрятал бумагу в карман, подошел к атаману и сказал:

— Ты понял, атаман, что сейчас сделал? Ты жизнь себе сохранил. Хоть и поганую, но все-таки жизнь. Тебе, изменнику, положено умереть. А если будешь точно исполнять приказ — уцелеешь. Понял? Но не пытайся нас обмануть. Мы будем следить за каждым твоим шагом. Чуть что — получишь пулю… Все. Можешь идти.

Девушка в маске распахнула дверь. Атаман вышел, шатаясь, как пьяный. На крыльце он на мгновение задержался, хотел было что-то сказать, но раздумал, махнул рукой и медленно побрел по темной станичной улице.

— С атаманом прошло гладко, — облегченно вздохнув, сказал Миша. — А вот с начальником полиции будет, вероятно, потруднее. Вот что, ребятки: идите-ка по домам. Мне достаточно трех человек… Идите, идите. А ты, Липа, беги к начальнику полиции и позови его сюда. Скажешь то же, что и атаману. Но к нам не входи, подежурь на крыльце. Бегом, Липа…

Начальник полиции быстро вошел в комнату, придерживая рукой шашку и поправляя кобуру револьвера. В горнице было темно: Миша потушил свечу. Не найдя важного гостя из Краснодара, начальник полиции повернулся было, чтобы уйти, как вдруг из темноты раздался повелительный окрик:

— Стой! Шапку долой, руки по швам!

Начальник полиции различил в темноте какую-то фигуру.

— Садись! Положи руки на стол! — гремел голос.

Все еще ничего не понимая, начальник полиции выполнил приказание.

— Хата окружена моими людьми, — продолжал Миша. — Станица тоже занята нами. В этой горнице за тобой следят… Да не крути головой, дурень! — грозно крикнул Миша, заметив, что его гость оглядывается по сторонам. — Встать! Что руки растопырил, словно баба! Слушай приказ!

Снова вспыхнул огонек зажигалки, и при свете свечи Миша прочел начальнику полиции приказ № 3. По своему содержанию он почти в точности совпадал с тем приказом, который только что был подписан атаманом…

Спустя много времени мне рассказывал об этой сцене один из очевидцев — помощник Миши. Начальник полиции стоял навытяжку. Пальцы его правой руки делали судорожные движения. «Честное слово, он щипал себя за ногу — хотел, видно, убедиться, что не спит!» — уверял меня помощник Миши. Однако, когда Миша протянул начальнику полиции перо подписать приказ, тот схватился было за кобуру. Но Миша опередил его: начальник полиции увидел перед собой вороненое дуло Мишиного револьвера.

У гостя безвольно опустились руки. Он сел на стул, оглянулся. В горнице стояли трое неизвестных в черных масках, дула их револьверов были направлены на него.

Начальник полиции понял: сопротивление бесполезно. Он упал на колени и, сложив руки на груди, пробормотал:

— Господин партизан, куда же мне податься? И от вас смерть, и от немцев смерть. Что делать?..

— Прежде всего не будь дураком, — ответил Миша. — Вставай и садись за стол… Смотри: видишь — подпись атамана?.. Он умнее тебя: подписался — и заработал себе жизнь. Советую и тебе сделать то же самое: если будешь вести себя хорошо, будешь своих полицаев в узде держать — поживешь еще… Но если попытаешься нас обмануть — пеняй на себя: не помилуем… Подписывайся! Так… А теперь иди, подыши свежим воздухом на улице и сегодня же зайди к атаману: вам надо с ним обо всем договориться. Помни: чуть что — тебе конец!..

* * *

С этого вечера в станице Бейсуг установилась безраздельная власть Михаила и его партизан. Это в значительной степени облегчалось тем обстоятельством, что постоянного немецкого гарнизона в этой глухой степной станице не было. Немцы лишь изредка наезжали сюда. Миша и его хлопцы стали фактическими хозяевами станицы. Правда, однажды атаман попытался было тайком отправить немцам несколько подвод с зерном. Но в самый последний момент, когда подводы уже были нагружены, к атаману подошла Липа и молча передала ему маленькую записку.

«Если немцы получат зерно, будешь казнен сегодня же, до 12 ноль-ноль.

Михаил».

Зерно осталось в станице.

К Мише — он жил в доме матери своего «ординарца» Липы — начали стекаться добровольцы.

Как-то вечером Липа привела к Михаилу двух хлопцев лет по четырнадцати. По-военному вытянувшись перед Мишей, они попросили принять их в партизанский отряд.

— Подрасти бы вам надо: молоды больно, — сказал Миша, хотя он сам только в этом году впервые начал бриться.

Хлопцы горячо уверяли, что им уже минуло шестнадцать, что они умеют стрелять и что за ними уже есть одна «боевая операция». Тот, что был постарше, рассказал:

— Хутор наш стоит у шоссе. Позавчера вечером к нам в хату зашли два немца — один молодой, другой старый. Стали требовать водки. Меня с братом дома не было. Мать побежала к соседям искать самогон, а сестра Анютка осталась в хате. Когда мы подходили к дому, услышали — на огороде кто-то плачет. Видим — Анютка: сидит на грядке, платье порвано и плачет. «Чего ревешь?» — спрашиваем. А она рассказывает: когда мать ушла, немцы набросились на нее… А ведь Анютка у нас самая меньшая, — ей всего двенадцать годков. И ласковая она такая, добрая. Песни хорошо поет… Вошли мы в хату. Мать угощает немцев самогоном и спрашивает нас: «Где Анютка?» Мы говорим: «Не знаем». Немцы пьют самогон и смеются. И что-то по-своему друг с другом говорят. Потом один немец, тот, что помоложе, уходит на двор, надо думать, по нужде. А старый сидит за столом и на мать кричит, кулаком на нее замахивается. Тут не стерпел я, взял кочергу и ударил немца по голове. Немец упал, но я вижу — жив еще: голова, что ли, у него крепкая была. Мы набросились на него, прикончили, а потом быстро спрятали его под кровать. Входит молодой немец. Увидел, что старого нет, и начал оглядываться. Повернулся, хотел было уйти из хаты, а мой братишка в темных сенях хватил его по голове поленом. У молодого голова не такая крепкая, как у старого, — он сразу помер. Мы сволокли немцев на телегу, на которой они приехали, подвезли к пруду, привязали к ним камни и столкнули в воду. Лошадей — немцы на паре приехали — угнали в наш табун, что в балке хоронится, а телегу разобрали и раскидали по дворам. Под утро вернулись домой, видим: Анютка на кровати лежит, а мама рядом сидит и плачет. Мы подошли и говорим: «За Анютку мы отомстили, но только мало. Партизанить уходим, мама». Она еще сильней плакать стала. Потом поднялась, перекрестила и сказала: «Идите, сынки. Благословляю». Вот мы и пришли. Другого пути у нас нет… Примешь?

— Вижу, другого пути у вас нет, хлопцы, — сказал Миша. — Приму. Но только вот вам мой приказ: без разрешения ни одного немца пальцем не трогать.

— А ты разрешение дашь?

— Дам.

— Ты только поскорей дай! А то мы матери честным словом поклялись, что отомстим за Анютку. Без этого нам вернуться нельзя…

Миша оказался отличным организатором. Прежде всего он наладил неусыпную слежку за атаманом. А для того чтобы атаман знал об этом, каждый вечер Миша отправлял к нему Липу с «рапортичкой», где с педантичной аккуратностью было перечислено все, что делал атаман с утра и до вечера.

— Замучили они меня этими писульками, — жаловался атаман. — Никак в толк не возьму, — кто за мной подглядывал? Даже когда до ветру ходил, и то в писульку записывали! Я из дому боялся выходить: чудилось, кто-то смотрит, а откуда и кто — не знаю. Спать ложился, с головой одеялом покрывался…

Партизанскую работу Миша начал с того, что решил сорвать пуск немцами сахарного завода в Кореновке.

Немцы, сильно заинтересованные в пуске завода, прислали в Кореновку своего инженера. Он оказался опытным специалистом, трудолюбивым и настойчивым. Вникал во все подробности дела и заставлял работать станичников. Но за ним числился один грешок: он не прочь был выпить. Этим и решил воспользоваться Миша. По его приказу хлопцы начали носить инженеру самогон. Инженер самогон брал, ночью выпивал его, а утром точно как часы являлся на завод.

Миша призадумался. На открытое покушение он не решался, боясь, что немцы всполошатся и нападут на след молодого, еще неокрепшего отряда. Между тем работа по восстановлению завода продолжалась.

Помощь явилась совершенно неожиданно. Однажды вечером к Мише пришел начальник полиции. Как бы между делом он спросил:

— Хотел бы я посмотреть на тот самогон, что пьет инженер в Кореновке…

Миша удивленно посмотрел на него.

— Ты, что же, выпить захотел?

— Выпить всегда хорошо. Прикажите принести стаканчик.

Миша приказал. Начальник полиции залпом осушил стопку, почмокал губами, крякнул и глубокомысленно изрек:

— От этого напитка только кость крепнет… Нет, другой напиток надобно инженеру…

— А где его достать?

— Могу принести…

На следующий вечер немецкий инженер в Кореновке получил самогон, изготовленный начальником полиции. Утром он не вышел на работу. А в полдень за ним приехала санитарная машина. Когда его выносили из хаты, он хрипел и лицо у него было багровое…

Мише так и не удалось узнать, что за напиток приготовил для инженера начальник полиции.

Немецкого инженера увезли. Позднее разнесся слух, что инженер умер с перепоя, — вероятно, поэтому немцы и не производили расследования о причинах его смерти…

Миша ждал, что пришлют другого инженера, но почему-то никого не прислали, и восстановление завода почти приостановилось…

Не лучше обстояло у немцев дело и с копкой свеклы. На полях работали девушки, в большинстве связанные с Мишиным отрядом. Нормы они не выполняли. К тому же выкопанная свекла по ночам катастрофически «усыхала». Немцы жестоко избили двух молодых казачек за явный саботаж, но и после этого ничего не изменилось, только еще больше озлобился народ.

Миша понимал, что саботаж на заводе и свекловичных полях не мог удовлетворить ребят. Они мечтали об активных действиях, о схватках и диверсиях. Да и сам Миша был горяч и нетерпелив, хотя последние события в Краснодаре несколько охладили его пыл. И вот он решил начать боевые действия, тем более что отряд его был в основном сформирован и дисциплина в нем поддерживалась безукоризненная.

Первая операция прошла успешно. Небольшая группа молодых партизан напала на немецкий обоз, заночевавший у безыменной степной речушки, и без единого выстрела уничтожила всех вместе с офицером. Еще до рассвета хлопцы свезли мертвых немцев в ямы от выкопанных буртов свеклы и забросали землей. Телеги разбросали и попрятали, а лошадей угнали степью к лесной стороне. Все было сделано тихо, аккуратно, и у немцев даже и мысли не возникло, что в исчезновении обоза повинна молодежь станицы.

Этот успех окрылил ребят. Миша начал готовиться к серьезной диверсии на главной железнодорожной магистрали, как вдруг неожиданно получил известие об аресте комиссара Лозового на базаре в Кореновке.

В свое время Михаилу удалось раздобыть в Краснодаре радиоприемник. Он был установлен в станице. Девушки принимали сводки Совинформбюро, от руки размножали их и распространяли среди станичников. Руководил этим делом комиссар отряда Лозовой. Обычно он действовал на базаре, где в людской толпе легче было рассовать бумажки в сумки, в подводы, даже в карманы приехавших станичников. Вот тут-то, на базаре, комиссар и попался. Он был сам виноват в провале: он вступил в спор с каким-то бородатым «дядей», «дядя» оказался шпиком, и Лозовой прямо с базара был доставлен в тюрьму. Его захватили с поличным — с десятком листовок. Это грозило смертью, и хлопца надо было спасти во что бы то ни стало.

Узнав об аресте комиссара, Миша вызвал к себе начальника полиции, рассказал ему обо всем и приказал:

— Лозовой сегодня же ночью должен быть здесь. Завтра его могут угнать в Краснодар, и тогда — конец… Ты знаешь начальника полиции в Кореновке?

— Он мне кумом доводится…

— Тем лучше. А конь у тебя есть?

— Казак без коня что лошадь без хвоста.

— Скачи что есть духу! И чтобы сегодня же ночью… Понял?

— Дело ясное… Только самогон мне нужен.

— Бери все, что у нас есть…

Прошла ночь. На рассвете Лозовой на взмыленной лошади прискакал в Бейсуг и немедленно явился к командиру. Миша потребовал от него объяснений, но хлопец и сам ровно ничего не понимал. Он рассказал, что вскоре после ареста начальник полиции вызвал его на допрос. Избив хлопца, но ничего от него не добившись, он заявил, что завтра же отправит его в Краснодар, в гестапо. «Там заговоришь», — пригрозил он.

Ночью комсомольца снова привели в хату. В просторной горнице сидели оба начальника полиции. На столе стояла бутылка самогона. Полицейские были пьяны. «Сейчас бить начнут», — подумал Лозовой. Когда сопровождавшие его ушли, начальник полиции Бейсуга вывел комиссара во двор, молча подвел к своему коню и совершенно трезвым голосом сказал:

— Скачи домой и доложи командиру все, как было.

Потом, помолчав, добавил:

— Если загонишь коня, не прощу. Как бог свят, не прощу, жизни своей не пожалею. Понял?

Вечером следующего дня начальник полиции пришел к Мише.

— Я за конем, — сказал он сумрачно.

Миша отправился с ним в конюшню.

— Как твой кум поживает? — осведомился Михаил.

— Спит, — небрежно ответил полицейский, внимательно осматривая коня. — Коня после скачки насухо вытирать надо, — недовольно проворчал полицейский. — Понятно? Хороший конь уход любит… Виданное ли это дело — после такой скачки коня не привести в порядок! Тоже казаками называются…

Начальник полиции вскочил в седло и медленно поехал домой. Миша вызвал Лозового и долго отчитывал его за неосторожность, проявленную на базаре.

На другой день Миша вызвал к себе двух братьев — тех, что пришли к нему в отряд мстить за сестру Анютку.

— Даю вам важное боевое задание, хлопцы, — сказал он. — Надо пробраться через линию фронта, найти нужного человека и сообщить ему, где стоят немецкие артиллерийские склады. Вот вам бумажка: в ней написан маршрут, явки и пароли. Вызубрите это наизусть и сегодня вечером явитесь ко мне. Выход в двадцать три ноль-ноль.

Ночью ребята ушли в степь. Они вернулись только на исходе шестых суток, грязные, почерневшие. Но глаза их сияли, и Миша понял, что задание выполнено.

На следующую ночь над немецкими складами появилась эскадрилья наших У-2. Первые машины повесили в воздухе «люстры». На земле стало светло, как днем. Немецкие зенитчики открыли огонь. Но У-2 спокойно вышли на цель и мастерски сбросили бомбы: артиллерийские склады полыхали огнем, грохотали взрывы снарядов.

Эскадрилья уходила на восток, ярко освещенная заревом пожара, когда из темноты на бешеной скорости вырвался немецкий истребитель. У Миши тревожно сжалось сердце: не уйти тихоходным У-2 от «мессера».

Но наши и не собирались уходить. Развернувшись, они построились плотным строем и приняли бой. Нити трассирующих пуль понеслись навстречу истребителю. И «мессершмитт» вспыхнул. Каскадом фигур немецкий летчик пытался было сбить пламя. Но огонь перекинулся на середину машины, и она круто пошла к земле.

При свете пожара Миша увидел, как от машины отделился темный клубок и раскрылся белым куполом парашюта. Конные партизаны бросились в степь. Немецкий летчик долго отстреливался, но его все же удалось взять живым. Связанного по рукам и ногам немца, по старому кубанскому обычаю перекинули поперек седла и доставили в станицу.

Летчик оказался почти мальчиком и на первом же допросе рассказал много интересного. Михаил немедленно отрядил связного в Краснодар. Азардов связался по радио с нашим командованием, и ночью в степи приземлился маленький советский самолет. На него посадили пленного. Он был туго спеленут веревками и засунут в мешок. Отверстие мешка Миша перевязал бечевкой и скрепил ее своей сургучной печатью.

К сожалению, мне не довелось увидеть Мишиной печати, но, по рассказам, на ней были изображены серп, молот, казацкая сабля и пика.

Самолет, прилетевший за немецким летчиком, привез Мише подарок — маленький радиопередатчик и зашифрованный код, которым можно было сообщаться через линию фронта. Спустя несколько дней Миша передал свою первую радиограмму — о том, что недалеко от станицы Бейсуг, на территории МТС, расположилась на ночь большая моторизованная колонна немцев под охраной броневиков и среднего танка. Миша давал координаты МТС, просил выслать самолеты и предупреждал, что его хлопцы кольцом окружат колонну и при бомбежке не выпустят из кольца ни одной немецкой машины.

Ночью самолеты появились над степью. То ли Миша дал неточные координаты, то ли ведущий штурман оказался на этот раз недостаточно опытным, но самолеты не сразу вышли к указанному месту. Несколько минут они кружились над степью — немцы распознали гул советских моторов. Мотоколонна быстро начала рассредоточиваться: машины уходили в степь. Миша понял: операция срывается. И он отдал приказ атаковать немцев.

В ночной тьме раздались взрывы гранат. Полетели бутылки с горючей смесью. Вспыхнули машины, раньше других покинувшие стоянку.

Первым загорелся танк. С порванной гусеницей он пылал, кружась на месте. Почти одновременно с ним загорелась автоцистерна на противоположном конце территории МТС. Справа и слева от них вспыхнули еще три машины. Немцы оказались в огненном кольце.

Это был прекрасный ориентир, и наши летчики пошли на бомбежку. Они знали: где-то тут, совсем рядом, у этих пылающих машин дерутся с немцами смелые казачата. Пилоты, боясь неточных попаданий, били немцев с бреющего полета. Подчас взрывная волна подбрасывала самолеты, но летчики, вторично заходя на бомбежку, снова снижались почти до самой земли.

Когда на рассвете к месту побоища подъехали немецкие автоматчики на грузовиках, они увидели лишь остовы чадящих машин, трупы фашистских солдат и глубокие воронки авиабомб. Посреди этого хаоса стояла жердь, воткнутая в землю. На жерди висела каска убитого немецкого офицера, а в каске письмо. Текст его, по рассказам, был весьма ядовитый и, что называется, «соленый».

— Ну, вроде как запорожцы писали турецкому султану, — улыбаясь, рассказывал мне один из ближайших помощников Михаила.

Письмо «молодых запорожцев» было скреплено все той же печатью. После разгрома мотоколонны немцы стали осторожнее: явившись к месту ночевки, они с ходу рассредоточивались и далеко выдвигали в степь охранение.

Миша рассказал об этом Азардову, и тот через несколько дней прислал ему вместительный бидон с желтоватой жидкостью. Началась новая охота степных партизан за немецкими машинами.

Обычно это делалось так. Немецкая моторизованная колонна останавливалась на ночевку в каком-нибудь хуторе. Сюда тотчас же являлись Мишины хлопцы. Они в шутку называли себя «рыбаками», потому что им приходилось так же терпеливо ждать, как рыбаку с удочкой, когда «клюнет».

Случалось, часами лежали они где-нибудь у плетня, выжидая подходящий момент, чтобы незаметно подползти к машине, отвинтить пробку радиатора, вылить внутрь пузырек с жидкостью, присланной из Краснодара, снова завинтить пробку и бесследно исчезнуть.

На рассвете немцы начинали заводить машины. Моторы капризничали, но все же колонна отправлялась в путь. Обгоняя ее, летела Мишина радиограмма:

«Из пункта такого-то по такому-то направлению вышло столько-то «пьяных немцев» (как условно, конспирации ради, называл Миша машины, в которые была влита «чудодейственная» жидкость Азардова).

Как правило, через час одна из машин неожиданно останавливалась. Немцы ничего не понимали: все в порядке, а мотор не работает. Вышедшую из строя машину брали на буксир и ехали дальше. Но минут через пятнадцать останавливалось еще несколько машин, и опять-таки по совершенно неизвестным причинам.

Немцы нервничали, внимательно осматривали моторы, опасливо поглядывали на небо. А в небе появлялась советская эскадрилья. Пользуясь данными Мишиной радиограммы, она быстро находила колонну и шла на бомбежку: машины, застрявшие на степной дороге, были хорошей целью…

 

Глава VIII

Хочу рассказать еще об одном батуринце — Володе. Он боролся с немцами и погиб в Адыгее, в окрестностях родного аула Понежукай, который находится от Краснодара примерно в получасе хорошего конского бега.

Первые навыки подпольной работы Володя получил на комбинате; до конца своих дней он был тесно связан с Азардовым и с нашим отрядом и за неделю до гибели оставил нам расписку в получении гранат, подписав ее: «Володя-батуринец из Краснодара». Вот почему в этой книге, где речь идет о краснодарских подпольщиках, я не могу не рассказать и о нем…

Детство Володи прошло в ауле Понежукай, среди черкесов. Молодежь аула очень любила его. Он лихо скакал на коне, на лету бил птицу из старого отцовского ружья, мастерски подражал птичьему пению и знал все звериные тропы в плавнях. А может быть, его любили за то, что был он честен, правдив, горячо вступался за обиженных и готов был с кулаками броситься на каждого, кто издевался над слабым.

Володю любила не только молодежь. Уже после его гибели, когда немцы были выгнаны из Кубани, мне пришлось побывать в Понежукае, и я разговорился о Володе с почтенным старым черкесом.

— В нем текла не наша, не черкесская кровь, — говорил старик. — Но он знал наш язык, нашу веру, наши обычаи и уважал их. Мальчик чтил седую старость. Он снимал шапку, когда встречал на дороге человека старше себя. В кругу взрослых не выскакивал вперед, говорил только тогда, когда его спрашивали. И, хотя он был юношей, рассуждал, как мужчина.

Старик помолчал, выбил о камень черную прокуренную трубку и сказал:

— В нем текла не наша кровь, но он пролил свою кровь за нас. Он умер в бою за правое дело, как счастлив был бы умереть самый доблестный воин!.. Мы, черкесы, свято чтим память этого русского юноши. Мы расскажем о нем своим внукам. Память о нем не умрет, пока жив будет наш народ, — и старик приподнял свою высокую барашковую шапку…

Азардов направил Володю в Понежукай организовать партизанский отряд. Молодежь сразу потянулась к Володе. Он стал их признанным вожаком, и молодые черкесы готовы были идти за ним в огонь и в воду. Они собрали все оружие, которое удалось найти в ауле. По заданию Володи ходили к соседям за гранатами. Сам Володя два раза пробирался в Краснодар за патронами и трижды был у нас в отряде.

К сожалению, мне тогда не удалось повидать Володю. Но у меня до сих пор хранятся расписки, которые он давал, получая у нас автоматы и «лимонки». На маленьких смятых клочках бумаги стоит та самая подпись, о которой я уже упоминал: «Володя-батуринец из Краснодара».

В последнее свое посещение нашего отряда он долго беседовал с Николаем Николаевичем Слащевым, комендантом нашей партизанской фактории, и горько сетовал на то, что оружия у них мало и что пока еще невозможно начинать боевые действия. Это было примерно за неделю до того боя в лесу, весть о котором потом разнеслась по всей Адыгейской области.

Тому, кто не знает тогдашней обстановки в черкесских аулах, может показаться, что Володя сделал не так уж много: он собрал молодежь в отряд, который до того памятного боя никак не проявил себя. Но я хорошо знаю, какое значение придавали немцы этим аулам, расположенным у самого Краснодара, как велики были там немецкие гарнизоны и какую сложную сеть шпионажа раскинули они в Адыгее. И я утверждаю: даже то немногое, что сделал Володя, говорит о его недюжинном организаторском таланте, о смелости и выдержке. Не так-то легко было ему добыть оружие, еще труднее провезти его за много десятков километров мимо немецких постов, засад, гарнизонов и умело спрятать в тайниках.

За аулом стоял вековой дубовый лес. Он граничил с плавнями, которые переходили в песчаные отмели горной реки. Володя рассчитал так: если ему придется дать бой немцам, то этот бой целесообразнее всего навязать им в лесу. Только там может рассчитывать на успех его маленький отряд: всякий выход в открытую степь равносилен для него гибели. Володя спрятал оружие в дуплах старых дубов, спрятал с таким расчетом, чтобы в любом месте леса, при любой обстановке, у его бойцов были бы под рукой гранаты и патроны. Больше того: он еще раз тщательно исследовал звериные тропы через плавни, которые были ему известны с детства, а на берегу реки, там, куда выходили эти тропы, держал наготове большую лодку. Его ребята с громадным трудом (работать им приходилось только по ночам) подняли ее со дна реки, просмолили, привели в порядок.

Словом, Володя вдумчиво и заботливо готовился к своему первому бою. Ему нужно было еще дней десять, чтобы доставить в лес последний транспорт с оружием. Но обстановка сложилась так, что начать боевые действия пришлось скорее, чем он предполагал…

Началось с того, что два немецких солдата изнасиловали молодую черкешенку. Она не вынесла позора и бросилась в реку. Весть об этом, как молния, облетела аул, — и наутро немцев-насильников нашли зарезанными в сакле, где совершили они свое гнусное дело. Немецкий комендант приказал сжечь саклю. Сакля запылала. Вокруг собралась толпа. Слышался истерический женский плач, гневные выкрики стариков.

Немцы встревожились. Опасаясь восстания, они схватили десятка два пожилых черкешенок и объявили, что отправят их заложниками в Краснодар.

Аул заволновался еще сильнее. С минуты на минуту можно было ждать вспышки. Володя понимал: неорганизованное восстание в ауле обречено на неудачу. К тому же немцы по телефону вызвали подкрепление из города.

Володя стал уговаривать стариков. Он горячо говорил о том, что кровь будет пролита напрасно, что немцы дотла выжгут аул, перебьют женщин, стариков, детей. Ему удалось успокоить народ. Решено было не трогать немцев в ауле. Он же, Володя, должен был попытаться отбить черкешенок в лесу.

Володя согласился — другого выхода у него не было, — хотя он и не очень верил в успех.

Надо было спешить: конвой уже построился вокруг арестованных женщин, и с часу на час могло подойти вызванное немцами подкрепление из Краснодара.

Девушка, посланная Володей, пробралась к заложницам. Ей удалось им шепнуть, что в лесу их попытаются освободить. А сам Володя вместе со своими ребятами уже пробирался окольными тропами к лесу…

Был полдень, когда усиленный немецкий конвой, окружив плотным кольцом арестованных черкешенок, вошел в лес. Здесь их встретили сумрак и тишина. Даже птицы не перекликались в ветвях. Лучи солнца, пробившись сквозь густую листву, падали на траву и стволы деревьев яркими пятнами. Когда ветер проносился над верхушками деревьев, солнечные пятна перемещались с места и тогда казалось, что по лесу скользят неуловимые тени…

Неожиданно где-то справа тревожно застрекотала сойка. Ей ответил такой же стрекот слева. И тотчас по лесу пронесся дикий гортанный клич — боевой приказ черкесов.

Арестованные женщины, помня наказ девушки, упали на землю. Лес ожил. Справа, слева, сверху — отовсюду, со всех сторон загремели выстрелы. Нападавшие были хорошими стрелками: от первых же выстрелов замертво упало несколько немецких солдат.

Обер-лейтенант, командовавший конвоем, сразу сообразил, что нужно скорее выбираться из леса, — только на открытом месте он может рассчитывать на спасение. Но у самой опушки немцев встретил плотный огонь автоматов. Метко брошенная граната убила обер-лейтенанта. Немцы кинулись было обратно в лес. Но здесь снова их стали бить невидимые стрелки. Вскоре все было кончено: ни один немец не ушел из леса…

Как только конвойные после первого залпа метнулись к опушке, женщины, прячась за деревья, побежали в глубину леса. Молодой черкес, помощник Володи, отвел их к границе леса и плавней. Шальные немецкие пули тяжело ранили двух старых женщин.

Володя, у которого и гранат было мало, и патроны были на исходе, спешил увести свой отряд и черкешенок в спасительные плавни. Но, пока перевязывали раненых женщин, пока мастерили для них носилки, прошло с четверть часа. Внезапно с воющим визгом в лесу разорвалась первая мина: эта подошло из Краснодара немецкое подкрепление.

Прибывшие эсэсовцы не теряли времени: на ходу спрыгнули они с машин и, растянувшись цепью, устремились в лес. Володе оставалось одно: принять бой, чтобы дать возможность женщинам достичь плавней и укрыться в них.

Это был тяжелый, почти безнадежный бой. У немцев — громадный численный перевес, миномет, бивший с грузовика на дороге, тяжелые пулеметы. У Володи — несколько гранат и считанные патроны.

Но это не устрашило храбрецов — дважды немецкая цепь откатывалась назад, оставляя убитых и раненых.

Наконец немцам удалось отрезать отряд от плавней. Кольцо вокруг отряда сжималось…

Молодые черкесы дрались с замечательным хладнокровием: ни одна пуля не была ими истрачена зря, гранаты рвались в гуще врагов.

Володя понимал: положение безнадежно, и он решился на отважный поступок…

Ему удалось незаметно вырваться из окружения и пробраться в тыл к наступавшим немцам. Этому помогало, конечно, отличное знание леса и всех его тайных троп. Володя пробрался к огромному вековому дубу. Там, в дупле, был его последний склад гранат и патронов.

Немцы уже готовы были торжествовать победу, как вдруг позади них прогремела длинная автоматная очередь. Немцы растерялись. Они решили, что на помощь окруженному отряду пришла новая группа партизан. Этой минутной растерянностью врага воспользовались молодые черкесы: смелым броском они вырвались из кольца и начали быстро уходить в глубь леса, к плавням. Немцы попытались было преследовать их, но вскоре потеряли из виду. Тогда немцы бросились назад — к тому месту, где только что строчил автомат Володи.

Володя принял бой. Он дрался один против многих десятков врагов, то и дело меняя позиции, укрываясь за стволами старых дубов. Володя не пытался вырваться из кольца. Наоборот, он стремился как можно дольше приковать к себе внимание врагов и отвести их от плавней, куда уходили его друзья.

Свою последнюю гранату — единственную противотанковую гранату, которую он получил у нас в отряде — Володя швырнул себе под ноги, когда эсэсовцы бросились к нему, чтобы схватить его живьем…

Казалось, все было кончено… И вдруг, будто в ответ на последний гранатный разрыв, неожиданно раздался треск ружейной стрельбы на дороге у леса, где стояли немецкие машины.

Эсэсовцы тревожно озирались по сторонам. А когда выстрелы стихли, они осторожно, выслав вперед разведчиков, двинулись к дороге. Эсэсовцы увидели: горели оставленные машины, лежали трупы немецких солдат. Большинство их было убито ударом кинжала. Кругом — никого…

Вскоре из Краснодара пришли еще машины с автоматчиками. Широкой цепью немцы начали прочесывать лес. Но они нашли в нем лишь трупы немецких солдат…

Пройдя лес, немцы вышли к плавням. Стеной стояли безмолвные камыши. И сунуться в них немцы не решались. Впрочем, даже если бы они вышли на берег реки, то увидели бы только: далеко, далеко, недоступная винтовочным выстрелам, плыла большая лодка. Это друзья Володи увозили женщин и раненых…

В этот же вечер в ауле немцы устроили повальный обыск: фашисты искали раненых, оружие — и ничего не нашли. Старшина аула, высокий благообразный старик, только что вернувшийся из Краснодара, был, как всегда, немногословен. Да, он слышал выстрелы в лесу, но не знал, кто стрелял, и не знал, где женщины, которых немцы погнали в город…

Впоследствии выяснилось, то старшина вернулся из города как раз к тому времени, когда в лесу разгорелся бой. В аул прибежал племянник старшины — один из Володиных друзей. Он рассказал, что черкешенки освобождены, что они идут к реке, но Володя в опасности: спасая женщин и друзей, он отвлек на себя врагов и теперь бьется один против них.

Старики выслушали юношу и молча, не сговариваясь, направились к лесу. Они шли с винтовками, спрятанными еще со времен гражданской войны, с охотничьими ружьями, с кинжалами. Шли сумрачные, суровые, непреклонные в своем решении, и никто из них даже не взглянул на старшину, стоявшего у своей сакли. Тот глядел на стариков — на своих друзей, с которыми провел всю жизнь. Неужели он отстанет от них, останется один, всеми презираемый, отверженный?..

Старшина решился. Он пошел со стариками, сжимая в руке револьвер, недавно подаренный ему комендантом аула.

Стариков вел юноша, который принес весть из леса. Он надеялся, что еще удастся спасти Володю неожиданным ударом в тыл врага. Он привел стариков к машинам, стоявшим на дороге.

Натиск был стремителен: немцев, которые не были сражены пулями, черкесы закололи кинжалами. Но все же старики опоздали: их первые выстрелы совпали по времени с взрывом противотанковой гранаты, которой Володя подорвал себя и окружавших его эсэсовцев…

Уничтожив охрану машин, черкесы скрылись в зарослях колючего терна.

На следующий день на закате солнца из аула вышло пять седобородых старцев. С молчаливой торжественностью они зарыли Володю у подножья дуба, где храбрый юноша взорвал себя последней гранатой. С тех пор эта могила стала священной у черкесов.

Через несколько дней после гибели Володи немцы в ауле были встревожены исчезновением ночного патруля. Потом неожиданно и так же загадочно вспыхнули амбары с зерном и взорвалась на мине машина с боеприпасами.

Немцы понимали: где-то тут, в ауле, притаился враг. Но до конца своих дней на Кубани они так и не разгадали, что во главе новой партизанской группы стоял тот самый высокий, благообразный старый черкес, которого они назначили старшиной аула…

 

Глава IX

И еще об одном батуринце я хочу рассказать: о юноше Грише и о женщине-матери, о ее великой материнской любви и высокой гражданской доблести…

Гришу Азардов направил в район станицы Старо-Щербиновки.

Эту станицу хорошо запомнили немцы, наступавшие на Кубань. Когда Советская Армия отходила на восток, здесь долго гремели бои. Казаки верхом на конях бросались в атаку на немецкие танки. Легкие казацкие конные батареи не раз заставляли откатываться назад колонны бронированных машин. Казачки перевязывали раненых, ребятишки подносили бойцам патроны…

Но силы были слишком неравны — и казаки отошли к перевалам Кавказских гор. Здесь же в районе Старо-Щербиновки, остались старики и молодежь, горячо преданные своей Родине. Они спрятались, притаились, потеряли связь друг с другом. Их предстояло найти и объединить для борьбы. Вот для этой-то цели и был послан Гриша.

Азардов долго раздумывал, к кому из жителей станицы направить молодого батуринца. Дело в том, что связь Краснодара со Старо-Щербиновкой не была налажена и там до сих пор не было ни одной явочной квартиры. Азардов знал лишь несколько фамилий как будто верных людей, которые по всем признакам оставались в районе. Но этого было, конечно, мало: в то трудное время люди неожиданно менялись.

— Я могу направить тебя к человеку, которого в сущности, мало знаю, — сказал Азардов Грише. — Будь осторожен. Не болтай. Присматривайся. И, пока не проверишь хорошенько этого человека, не раскрывай своих карт. Ты идешь на трудное дело. Быть может, на смерть. Поэтому неволить не хочу. Решай сам…

Гриша шел в станицу по ночам: после захода солнца немцы не любили ездить по проселкам. Он без труда нашел указанного Азардовым человека.

Это был пожилой лысый мужчина с рыжей бородой.

Он с первого взгляда не понравился Грише.

Отослав свою жену из хаты, этот человек сбивчиво и торопливо стал рассказывать, что в станице существует небольшая подпольная организация. Пока она себя никак не проявила. Эта ненужная и преждевременная откровенность смутила Гришу… А рыжебородый продолжал говорить о том, что все истосковались по живому делу и ждут лишь связи с подпольным центром…

— Я приведу их всех сюда. Ты посиди… Я мигом слетаю!..

Когда за ним хлопнула дверь, Грише показалось, что снаружи щелкнула щеколда.

Гриша посмотрел в окно. Рыжебородый не шел, он почти бежал по улице, то и дело оглядываясь на свою хату. Когда он скрылся за углом, Гриша бросился к двери. Дверь оказалась запертой снаружи…

Гриша понял: он попал к врагу в ловушку. Он вынул свой маленький револьвер, обошел хату. Попробовал выломать дверь… Нет, это ему не под силу…

Неожиданно где-то совсем рядом раздался жалобный собачий визг. Шевельнулась занавеска — за ней Гриша увидел настежь раскрытую дверь!

Из двери в кухню кубарем вкатился черный как смоль щенок. Он посмотрел на незнакомца, испуганно поджал хвост и мгновенно исчез.

Гриша осторожно выглянул наружу. Двор, за ним огород, какие-то сараи — неоглядная степь с темно-синими сумеречными далями.

Туда, только туда! В степи спасение-Гриша кинулся в соседнюю комнату за шапкой, споткнулся обо что-то и упал, больно ушибив колено. В пол ввинчено кольцо. Гриша потянул его, приподнял крышку люка. Из темного отверстия пахнуло сыростью подполья…

Нет, сюда прятаться нельзя. Здесь — гибель. Только в степь!..

Гриша мельком глянул в окно. Он увидел: по улице идет группа полицаев. Впереди — тот, с рыжей бородой. Вот они открывают калитку, ведущую во двор. Путь в степь отрезан…

Гриша ныряет в подпол, захлопывает над собой крышку люка. Кромешная тьма. В углу груда тряпья. Гриша зарывается в нее.

Над головой отчетливо слышны торопливые шаги. Двигают что-то тяжелое, вероятно кровать. Ругань, сердитые выкрики… В подполье врывается яркий луч электрического фонаря.

— Выходи, большевистская сволочь!

«Конец, — думал Гриша, стискивая револьвер. — Шесть пуль им, седьмая мне…»

— Дверь! Дверь открыта во двор! — послышался голос рыжебородого. — Он убежал в огород!..

Снова топот ног — и тишина…

Гриша выждал несколько минут. Потом осторожно приподнял крышку люка. В хате тихо и темно. За окном уже ночь. Ощупью пробрался Гриша к кухонной двери и наткнулся на стул. Гриша замер, готовый ко всему. Но в хате по-прежнему тихо.

Вот наконец и дверь. Скорей в степь, в темную спасительную степь!..

Гриша выходит на крыльцо.

Тупой сильный удар по голове. Гриша падает…

Когда он пришел в себя, то увидел, что над ним наклонилась рыжая борода. Рыжебородый быстро обыскал его карманы, взял револьвер. Потом за ноги втащил Гришу в хату.

Грише казалось, что голова его разрывается на части от боли.

Он в кровь кусал губы: только бы не застонать, не вскрикнуть.

Рыжебородый оставил Гришу на полу в кухне — он, очевидно, решил, что Гриша мертв, — и быстро ушел, плотно закрыв за собой дверь.

Гриша поднялся. Шатаясь, прошел в горницу. Обмотал полотенцем раненую голову.

Одна мысль: в хате нельзя оставаться ни одной минуты. Но обе двери заперты. С трудом открыл Гриша окно и выпрыгнул на улицу.

Вокруг ни души. Гриша шел, прижимаясь к плетням. Свернул в первый переулок направо: этот переулок должен вывести в степь. Мысли путались в разламывавшейся от боли голове…

Еще три последние хаты — и степь!

Неожиданно у калитки появился чей-то темный силуэт.

— Что за полуношник? — услышал Гриша негромкий женский голос. — Патрули ходят! Пристрелят…

Да, надо бежать… Но у Гриши нет сил. Да и в голосе неизвестной женщины он не слышит угрозы. Он прислонился к забору.

— Что с вами? Вам плохо? Что это? Кровь? Ранены?.. Скорей сюда!

Женщина подхватила Гришу под руку и помогла ему войти в хату…

И вот Гриша сидит в хате за столом. На нем чистая рубаха, голова его забинтована заботливой и умелой рукой. Перед ним — незнакомая немолодая женщина с добрым усталым лицом.

От нее Гриша узнает, что человек с рыжей бородой, к которому послал его Азардов, неожиданно для всех, знавших его раньше, вдруг проявил себя как немецкий холуй. Его назначили квартальным старостой. Но он метит выше — мечтает стать атаманом.

— Как ты попал к нему? Можно ли поступать так опрометчиво? — говорила хозяйка, угощая Гришу горячим чаем с лепешками. — Ну, хорошо, не хмурься… не буду, ни о чем не буду спрашивать. Я знаю, тебе нельзя говорить об этом с чужим человеком. И это хорошо, лучше помолчи: тебе вредно волноваться…

Хозяйка рассказала о себе.

Ее звали Екатерина Ивановна Грушко. Она учительствовала в станичной школе. Муж умер. У нее остались двое ребят — Арсений и Афанасий. Старшему — семнадцать, младшему недавно пошел пятнадцатый. Сейчас они крепко спали в соседней комнате.

— Вся моя жизнь в ребятах, — говорила Екатерина Ивановна, и глаза ее светились лаской. — Дороже их для меня ничего нет на свете. Ничего! А тут такой ужас. Я каждую минуту дрожу за них. Вот и сейчас… Шум, крики — это, оказывается, тебя искали — и я уже не могла сидеть дома. Как хорошо, что я тебя встретила. Ведь немцы оцепили станицу… Скажи, твоя мать жива? Боже, как она сейчас мучается, бедная. Но ничего, ничего, все уладится… Сыт? Вот и хорошо. А теперь ложись спать: на тебе лица нет. За ночь я что-нибудь придумаю.

Екатерина Ивановна постелила Грише рядом с сыновьями.

— Спите, спите спокойно, — и она целует сначала смущенного и растроганного Гришу, потом своих ребят. — Утро вечера мудренее…

Екатерина Ивановна разбудила ребят чуть свет: в станице шел повальный обыск. Арсений вывел Гришу во двор и спрятал в стог сухого камыша, что стоял на краю усадьбы.

Учительница ждала «гостей» на крыльце своей хаты. И вдруг увидела: у соседки на дворе горит точно такой же стог. Очевидно, кто-то из немцев, поленившись разбросать камыш, просто сунул в него горящую спичку.

Екатерина Ивановна метнулась в хату.

— Арсений… Как быть с Гришей? Сгорит…

Арсений обнял мать.

— Если что — живыми в руки не дадимся! — с этими словами он положил рядом с собой тяжелый железный шкворень.

Мать внимательно посмотрела на сына. Впервые ее мальчик показался ей взрослым мужчиной.

В хату вошли немцы. Они перевернули все вверх дном — двигали мебель, возились в кладовой, заглянули в подпол. Потом вышли во двор.

Мать с ребятами стоит на крыльце. Вот немец не торопясь идет к стогу, где спрятан Гриша.

Екатерина Ивановна еле сдерживается, чтобы не вскрикнуть.

Немец медленно обходит стог. Останавливается. Пинает стог ногой. Потом сует руку в карман, что-то ищет.

— Спокойно, мама. Спокойно, — чуть слышно шепчет Арсений.

Немец достает спички — и направляется к калитке, закуривая на ходу сигарету…

Обыск кончился. Екатерине Ивановне хочется сейчас же подбежать к стогу, раскидать сухой камыш, обнять Гришу, привести его в хату, накормить… Но сделать это нельзя: немцы снуют по улице. И только поздно вечером Гришу удается переправить домой. Когда ночью ребята засыпают, Екатерина Ивановна зажигает ночник и входит к ним в горницу. Все трое лежат рядом. И Екатерине Ивановне кажется, что у нее не двое, а трое сыновей…

В следующую ночь учительница провожала Гришу.

— Не хочется мне тебя отпускать, — говорила она, обнимая его на прощанье. — Дай мне слово прислать весточку. Мы будем ждать…

Екатерина Ивановна долго не могла уснуть в эту ночь, прислушиваясь к каждому звуку на улице. Но в станице было тихо…

 

Глава X

На следующий день поздно вечером Екатерину Ивановну неожиданно вызвали к атаману, в правление. Сыновья встревожились.

— Не бойтесь, — сказала она, уходя. — Опять какая-нибудь новая инструкция…

Войдя в канцелярию, она увидела сидевших за столом станичного атамана и лейтенанта немецкой жандармерии. А у дверей стояло человек пять солдат. Чуть в стороне у стены стоял… Гриша.

Она не сразу узнала его. Лицо — сплошной кровоподтек, разорванная одежда в крови. Правая рука как-то неестественно выгнута и связана с левой за спиной.

У Екатерины Ивановны похолодело сердце. Только бы не проговориться! Только бы не выдать жестом или взглядом, что знает его! Она не могла оторвать глаз от Гриши. А он в упор смотрел на нее и, казалось, просил: «Крепись. Не выдавай. Молчи».

— Вы его знаете? — спросил лейтенант.

Екатерина Ивановна помедлила с ответом: надо собрать всю волю, всю выдержку.

— Нет, я его не знаю.

И, как только Екатерина Ивановна произнесла эту фразу, ей стало легче: она поняла, что владеет собой, что ее голос спокоен…

— Несколько дней назад, — сказал лейтенант, не спуская холодного пристального взгляда с учительницы, — к здешнему старосте явился представитель большевистского подпольного комитета из Краснодара. Его не удалось задержать — он скрылся. Вот этого субъекта сегодня поймали в степи. Нужно установить — действительно ли он тот, кого мы искали. К сожалению, квартальный староста, который легко бы мог опознать его, вчера ночью найден убитым около своего дома. Кто его убил, мы пока еще не знаем… Но у нас есть сведения, что поздно вечером того дня, когда гость из Краснодара явился к старосте, вот этот парень пробрался к вам в хату.

— Повторяю: я не знаю его.

— Ввести свидетельницу, — приказал лейтенант.

В комнату вошла соседка Екатерины Ивановны Дарья — жена полицейского. Она была бледна и не смотрела на учительницу.

— Скажите этой фрау то, что вы говорили мне пять минут назад.

— Вечером в тот день я видела, как учительница ввела этого хлопца к себе в дом, — скороговоркой сказала Дарья, будто повторила заученный урок.

— Ну, а еще?

— А еще вчера ночью ее старший сын вышел из хаты с этим хлопцем и вернулся один…

— Что вы на это скажете?

— Я скажу, что если бы я даже спрятала этого юношу у себя, его обязательно бы нашли. При обыске у меня перерыли все, даже белье в комоде.

— Это говорит лишь о том, что вы оказались хитрее нас.

Лейтенант встал и крикнул:

— Пора кончать!.. Слушайте меня внимательно. Если вы опознаете его — я прощу вашу вину и прикажу выдать вам в награду свинью с поросятами. Если же вы намерены упорствовать — тогда берегитесь… У вас есть дети. Подумайте о них.

— Я русская, господин лейтенант, — негромко ответила учительница. — Даже за горы золота я не пошлю на смерть невинного человека… Я не знаю этого хлопца!

— Посмотрим! — вскипел лейтенант. — Давайте сюда щенков!

Два немецких солдата втолкнули в канцелярию сыновей учительницы. Они бросились к матери.

— Мама! Что случилось? — испуганно спросил младший.

Екатерина Ивановна вскрикнула, обняла сыновей.

— Вы знаете арестованного? — спросил немец, обращаясь к мальчикам.

Не думая, не отдавая себе отчета, учительница невольно подалась вперед. Сейчас она скажет правду… Только бы не мучили ее детей!

И вдруг она почувствовала, как Арсений сильно сжал ей руку выше локтя.

— Я спрашиваю: вы знаете арестованного? — закричал лейтенант.

— Нет, — ответил Арсений. И младший брат тотчас повторил:

— Нет…

Екатерина Ивановна на мгновение закрыла глаза, гордая за своих сыновей.

— К стенке его! — услышала она голос лейтенанта. Немецкие солдаты схватили Арсения и поставили его лицом к стене. Подошел лейтенант и ткнул дулом револьвера в затылок мальчика.

Дарья вскрикнула и выбежала из комнаты…

— Считаю до трех, — сказал лейтенант. — Или ты сознаешься, или… Раз… Два… Два… — повторил лейтенант.

Гриша шагнул вперед. Его разбитые губы что-то шептали. «Сейчас он выдаст себя, чтобы спасти Арсения», — пронеслось в голове Екатерины Ивановны.

— Нет! — опережая Гришу, крикнула она. — Я не знаю его! Мы не знаем его!..

Раздался выстрел. Арсений дернулся, качнулся, повалился навзничь.

Мать со стоном бросилась к нему. Она прижала его окровавленную голову к груди, смотрела в его мертвые глаза, гладила его волосы. Потом вдруг поднялась, выпрямилась…

Она смотрела прямо в глаза лейтенанту, и тот невольно попятился под ее взглядом.

— Ты убил моего сына, моего первенца… Ни слова не услышишь от меня, подлец!

Лейтенант торопливо вынул платок и обтер им вспотевшее лицо и руки.

— Второго к стенке! — хрипло крикнул он.

Екатерина Ивановна молча, не двигаясь с места, смотрела, как поставили к стене Афанасия. Лейтенант торопливо сосчитал до трех. Прогремел выстрел, и младший упал рядом с братом….

Несколько мгновений в комнате было тихо. И вдруг случилось то, чего никто не ждал: Екатерина Ивановна вырвала автомат из рук немецкого солдата, и длинная очередь прострочила тишину.

Первым упал лейтенант. За ним — атаман и двое солдат. Остальные, давя друг друга, бросились к двери. Екатерина Ивановна стреляла им вдогонку. Послышались стоны, крики…

Учительница захлопнула дверь и заперла ее на тяжелый засов. Развязала веревки, которыми были связаны у Гриши руки.

— Ты видел?.. Клянись, что не забудешь и отомстишь. Клянись!

— Клянусь!..

— Теперь беги! — Екатерина Ивановна распахнула оконную раму. — Ночь… Тебя не увидят. Беги направо, через огороды в степь!

Гриша выпрыгнул в окно и скрылся в темноте. Екатерина Ивановна подошла к сыновьям, уложила их рядом, накрыла скатертью со стола и поцеловала, как целовала обычно по вечерам, когда они лежали в постели. После этого она собрала брошенное оружие, диски. Погасила лампу и снова взяла автомат…

Немцы стреляли в окно. Со звоном вылетели стекла, пули свистели в комнате.

Около получаса оборонялась учительница.

Отчаявшись захватить ее живой, немцы подожгли дом. Но и из горящего дома гремели выстрелы…

Прошло несколько дней. Как-то раз ночью, почти перед самым рассветом, в станице началась перестрелка.

Какие-то всадники ворвались в станицу. Первым загорелся дом квартального старосты. Потом занялся дом атамана и хата Дарьи, выдавшей Гришу. Противотанковая граната разорвалась в школе, где жили жандармы.

И снова все стихло. Только пылали подожженные дома да перепуганные немцы метались по улице, без толку паля в степь. Утром станичники нашли тела трех расстрелянных старост. Труп Дарьи качался на перекладине ворот. На груди у нее был приколот лист бумаги с надписью:

«Казнена степными партизанами за измену Родине».

В станице многие видели нападавших. Ими командовал пожилой мужчина, высокий, плечистый, с окладистой черной бородой…

* * *

… — Не помню, как я вырвался из станицы, — рассказывал мне впоследствии Гриша, когда он связным пришел к нам в партизанский лагерь, на гору Стрепет. — За спиной гремели выстрелы. Стреляли немцы, отстреливалась Екатерина Ивановна… Видел зарево пожара… Я бежал по степной дороге. Потом споткнулся, упал — и потерял сознание…

Пришел в себя — ничего не могу понять. Небольшая чистая комната. Лежу на кровати. В углу теплится лампада перед иконой. А у кровати сидит священник: длинные седые волосы, поношенная ряса.

Мне показалось, что я брежу. Протер глаза. Священник сидит, улыбается.

— Проснулись? Ну вот и хорошо. Я сейчас вам теплого молока принесу.

Священник заметил мой удивленный взгляд и ласково сказал:

— Не волнуйтесь, молодой человек. Когда поправитесь, я все расскажу. А пока знайте одно: в этом доме никто вас не обидит…

Только на другой день узнал Гриша, как он очутился у священника.

Фамилия священника — Бессонов. Он служил в церкви небольшой станицы под самым Краснодаром. В тот день, когда погибла Екатерина Ивановна, его вызвали к умирающей старухе-казачке. Под утро он возвращался домой в своем шарабанчике. Неожиданно лошадь шарахнулась в сторону. И старик увидел: на дороге лежит человек. Это был Гриша. Бессонов подобрал его и привез к себе.

О том, кто такой Гриша и почему он очутился в степи, священник не расспрашивал.

Как-то вечером он сидел у кровати Гриши. Говорили о войне, о немцах, о партизанах. Гриша увлекся, сболтнул было лишнее, оборвал разговор.

— Давайте договоримся, Гриша, — сказал священник. — Мне бы не хотелось вводить вас в заблуждение. Я знаю, кто вы. В бреду вы говорили о Екатерине Ивановне, о пожаре, о смерти ее сыновей. Вспоминали о старосте с рыжей бородой. Я ведь всех их хорошо знаю… Немцы, Гриша, считают вас мертвым, они думают, что вы погибли в огне вместе с Екатериной Ивановной. Поэтому живите пока у меня спокойно. А когда поправитесь, делайте, что ваша совесть вам велит…

Несколько дней прожил Гриша у Бессонова. К священнику часто приходили люди. Звали его на требы — на крестины, похороны, свадьбы. Но были и особые гости. Обычно они являлись, когда уже темнело, приносили какие-то тяжелые свертки, говорили вполголоса. Гриша ни разу не видел их. Однажды под вечер к нему вошел Бессонов.

— Я к вам гостя привел, Гриша, — сказал он. — Побеседуйте, а я пойду, дел у меня сегодня много…

Вошел пожилой казак с густой черной бородой. Глаза его строго и пытливо смотрели из-под тронутых сединой бровей. Говорил неторопливо, отрывисто.

— Здорово, Григорий. Я — Пантелеич. От Азардова.

У Гриши невольно мелькнула мысль: не провокация ли это?

— От Азардова? — удивился он. — Не знаю такого.

Пантелеич усмехнулся в свою густую бороду.

— Это хорошо, что не знаешь…

Потом, помолчав, спросил:

— А ты любишь кубанские арбузы? Хороши они у нас!

Это был условленный пароль, который дал Грише Азардов еще в бытность того в Краснодаре.

— Теперь вспомнил! — засмеялся Гриша.

— То-то! Ну, давай о деле поговорим.

Оказывается, Гришу и в Краснодаре считали погибшим. Два дня назад Бессонов (Пантелеич называл Бессонова «отец Петр» или «батюшка») сообщил, что Гриша жив и здоров и находится у него. Азардов велел Грише, как только он поправится, явиться к Пантелеичу, в его степную партизанскую группу, работавшую по специальному заданию подпольного руководства.

Простившись с Гришей и стоя уже в дверях, Пантелеич напомнил:

— Когда будешь уходить от отца Петра, спасибо скажи ему: если бы не он, висеть бы тебе на перекладине!..

Гриша пробыл у Бессонова еще два дня. Он распрощался с ним в сумерки и, разволновавшись, очень бессвязно благодарил его. А тот мягко улыбнулся и просто сказал:

— Не надо благодарностей: каждый поступает так, как велит его совесть…

Гриша ушел в группу Пантелеича. Здесь он узнал о налете партизан на Старо-Щербиновку. Налет прошел на редкость удачно — как и все, что делал Пантелеич. Многие говорили, да и теперь говорят, что Пантелеичу везло. Я не согласен с этим. Пантелеич всегда очень внимательно готовился к операциям, разведка у него была поставлена замечательно, да к тому же он был и прекрасным организатором.

Несколько раз Пантелеич посылал Гришу к отцу Петру. Оказывается, у Бессонова встречались подпольщики, хранились листовки, оружие, взрывчатка. Священник никогда никого ни о чем не расспрашивал, а Пантелеич верил ему, как самому себе.

Спустя некоторое время Гриша узнал от Пантелеича об аресте Бессонова. Всегда спокойный, выдержанный, молчаливый, Пантелеич места себе не находил.

— Жизни не пожалею, — говорил он, нервно теребя бороду, — а того, кто предал Бессонова, своими руками задушу!

Подпольное руководство сделало все, чтобы спасти Бессонова: пытались подкупить стражу, споить часовых, хотели даже силой вырвать Бессонова у немцев. Налет был поручен Пантелеичу. Быть может, ему и удалась бы эта дерзкая операция. Но в самый последний момент стало известно, что во время пыток немцы убили отца Петра.

Немного времени спустя мы узнали, что священник Бессонов никого не выдал под пытками. Он умер молча, не сказав ни слова…

 

Глава XI

После отъезда Родриана и ареста Лысенко Герберт Штифт ходил по комбинату туча тучей. По-видимому, он имел крупные неприятности в связи с тем, что он доверял человеку, оказавшемуся одним из главарей подпольщиков. И горе было тому русскому рабочему, который попадался ему под руку.

Особенно зверствовал Штифт на маргариновом заводе. При немцах рабочие на комбинате получали гроши, многие из них, особенно семейные, голодали и волей-неволей им приходилось брать даже отвратительный шпейзефет. Бетрибсфюрер запрещал делать это, грозя строгими карами. Как-то раз случилось, что именно в тот день, когда Штифт был особенно не в духе, он заметил, что одна из работниц выносила с завода небольшую банку шпейзефета.

Штифт приказал задержать ее. Ударом кулака он свалил работницу на землю. Он остервенело бил ее до тех пор, пока она не потеряла сознание. Работница умерла вечером, так и не придя в себя.

Еще хуже приходилось нашим военнопленным, работавшим на комбинате. Они работали с утра до поздней ночи. Немецкие надсмотрщики, выполняя волю Штифта, избивали их, морили голодом. Изможденные, оборванные, они еле передвигали ноги. И вот на комбинате началась кампания по оказанию помощи нашим военнопленным. Зачинщиком ее явился Покатилов.

Кому же, как не ему — другу Лысенко и старому ветерану комбината, — было принять руководство подпольем на комбинате? Как выяснилось потом, к этому был причастен Шлыков: по указанию Арсения Сильвестровича он имел разговор с Покатиловым и договорился с ним обо всех делах, касающихся подпольной работы комбината.

Помочь военнопленным было нелегко: за ними неусыпно следили надсмотрщики, да и вся обстановка на комбинате после ареста Лысенко стала очень напряженной. Рабочие приходили на комбинат, надев на себя лишнюю смену белья. На комбинате они снимали его и отдавали людям Покатилова. А те им одним известными путями передавали белье военнопленным.

Покатилов дал секретное указание кладовщице завода, и она из каких-то тайных запасов выдавала военнопленным прекрасное мыло. Потом Покатилов организовал на комбинате передачу им шпейзефета и даже говяжьего жира, поступающего на маргариновый завод.

Вначале все сходило благополучно. Но как-то однажды Штифт, обходя заводы вместе с фельдфебелем Штроба, наткнулся на группу военнопленных, только что получивших мыло. Пленные были жестоко избиты. Их посадили в конторку; поставили у входа немецкого часового. Бетрибсфюрер приказал немедленно сообщить в гестапо, что кто-то снабжает военнопленных мылом. Над пленными нависла смертельная угроза.

Узнав об этом, Покатилов решился на смелый поступок. Вызванные им слесари из механических мастерских ухитрились, незаметно для немецкого часового, разобрать часть дощатой задней стены конторки. Арестованных увели и спрятали в кочегарке, а доски снова поставили на место.

По совету Покатилова, освобожденные пленные взяли какую-то никому не нужную дверь и, предъявив охране подложный пропуск, вышли с территории комбината, сказав, что посланы поставить эту дверь в одном из соседних жилых корпусов, населенных немцами.

Пленным сообщили адрес подпольной явочной квартиры. Они поступили в распоряжение Арсения Сильвестровича и по его указанию на следующий день были переправлены в окрестные станицы…

Если не считать этой истории с военнопленными и резко изменившегося отношения Штифта к рабочим, на комбинате все шло по-старому.

На ТЭЦ все еще восстанавливали обреченный котел. На маргариновом заводе вырабатывали все тот же прогорклый шпейзефет. Локомобиль время от времени выходил из строя. Нерушимо стояли баки с «отравленным» маслом и «заминированным» мылом. В механических мастерских никак не могли справиться с деталями для компрессоров. Тлело хлопковое семя в силосах. И все так же неторопливой походкой бродил по комбинату Гавриил Артамонович Шлыков, постукивая своей дареной палкой. После ареста Лысенко он сутулился еще больше. Среди рабочих поговаривали о том, что в гибели Свирида Сидоровича замешан Шлыков…

Наступил канун 1943 года.

Когда стрелка часов остановилась на цифре 12, тишину ночи неожиданно разорвал пушечный выстрел. Лихорадочно забили зенитки. Немцы стреляли из винтовок и автоматов. Пулеметы били трассирующими пулями.

Краснодарцы вскочили с постелей, выглядывали на улицы, смотрели на небо, прислушиваясь, ожидая очередного налета советских бомбардировщиков. Но самолетов не было. А пальба продолжалась всю ночь, — беспорядочная, суматошная, то затихая, то вспыхивая с новой силой. Так и не узнали краснодарцы причину этой ночной суматохи…

В эту тревожную ночь Валя приняла радиограмму: «Наши войска взяли Моздок».

Тотчас же заработала «типография»: стали печатать листовки. На одной из них под текстом радиограммы о взятии Моздока и окружении немецкой группировки под Сталинградом была помещена карта-схема. Три стрелы своими острыми концами были направлены на Краснодар. Они шли от излучины Среднего Дона, от Сталинграда, от Моздока. Под картой было напечатано: «Близок час освобождения! Смерть немецким захватчикам!»

Утром листовки были доставлены на комбинат. Скокова положила одну из них на стол Штифта во время его отсутствия.

Трудно, конечно, сказать, насколько сильное впечатление произвела листовка на Герберта Штифта. Возможно, она явилась лишь последней каплей: Штифт, надо думать, достаточно хорошо знал положение на фронте. К тому же он видел обстановку на комбинате, чувствовал свое бессилие и всеми силами своей злой и трусливой душонки хотел сохранить свою жизнь. Бетрибсфюрер Герберт Штифт решил бежать.

Это было довольно забавное зрелище. Как бетрибсфюрер сам возился со своей легковой машиной. Он заправил ее бензином, подвесил шесть запасных бачков с горючим и один с маслом. Тщательно отрегулировал мотор и слазил даже под машину — проверить сцепление. Потом достал из-под сиденья заранее припасенные цепи и намотал их на колеса…

Когда все приготовления были закончены, он заглянул в свой служебный кабинет и вскоре вышел оттуда с тяжелым чемоданом в руке. Штифт был одет в дорожный костюм. На голове — тирольская шляпа с петушиным пером. Это задорно торчавшее перо плохо гармонировало с его несколько растерянным видом…

Штифта провожал один фельдфебель Штроба: после ареста Лысенко и отъезда Родриана бетрибсфюрер заметно охладел к Шлыкову: никогда не советовался с ним и даже почти не замечал его.

Фельдфебель стоял у машины, и по его уныло вытянувшемуся лицу можно было догадаться: Штроба завидует своему начальнику. Будь фельдфебель директором-распорядителем акционерного общества «ОСТ», он уже давно переселился бы из беспокойного Краснодара куда-нибудь поближе к своему «фатерланду»…

Штифт дал газ, и машина выехала из ворот комбината.

Это было около десяти часов утра. А к четырем часам дня машина Штифта, забрызганная грязью, вернулась на комбинат. Из нее вышли Герберт Штифт, главный советник немецкого коменданта Краснодара и двое гестаповцев. У бетрибсфюрера был довольно печальный вид. Тирольская шляпа с пером куда-то исчезла…

— Собрать рабочих у главной конторы! — приказал фельдфебелю Штроба советник.

Рабочие собрались. К ним вышли советник и Штифт.

— Злонамеренные люди распространяют по комбинату слухи, — сказал советник, — будто отъезд господина директора объясняется неблагоприятным положением на фронте. Это ложь большевистских агентов. Германская армия продолжает свое победоносное наступление, и нет силы, которая остановила бы ее. Немецкое командование предлагает вам напрячь все силы, чтобы в ближайшее время пустить заводы. Что же касается сегодняшнего отъезда господина Штифта, то это было вызвано его срочной командировкой. Он вернулся и снова приступил к своим обязанностям.

Рабочие молча слушали советника. Когда он кончил, некоторые из них уже собрались было уходить, но тут заговорил Штифт и этим испортил все дело.

— Уезжая в командировку, — сказал он, — я потерял тирольскую шляпу с пером. Быть может, в городе, а может быть, и здесь, на комбинате. Тому, кто доставит ее, будет выдано вознаграждение…

Эти слова бетрибсфюрера прозвучали так неожиданно, а Штифт был так смешон и жалок, что многие невольно улыбнулись.

Техник Васильев, тот самый, который явился в механические мастерские, когда Потаповна беседовала с батуринцами, стоял в первом ряду. Слова Штифта о потерянной тирольской шляпе рассмешили его, он не удержался и фыркнул.

Советник грозно посмотрел на техника.

— Взять! — приказал он гестаповцам, приехавшим с ним на машине.

Гестаповцы схватили Васильева, скрутили руки назад и увели…

На следующий день Шлыков не явился на комбинат. Покатилов встревожился и попросил Анну Потаповну немедленно проведать Гавриила Артамоновича у него на дому. Шлыков жил в маленьком домике на Дубинке, с женой и дочерью.

Анна Потаповна вернулась через час. Она шла по комбинату, как слепая: с ней здоровались — она не видела, ее о чем-то спрашивали — она не отвечала.

Придя на ТЭЦ, она вызвала Покатилова, и тот сразу понял по ее осунувшемуся, страдальческому лицу, что со Шлыковым что-то случилось.

— Взяли? — спросил Покатилов.

— Сегодня ночью…

Анна Потаповна сказала это так тихо, что Покатилов не услышал и лишь по движению губ понял ее слова. Потом, помолчав, старушка проговорила:

— Это я нечаянно выдала нашего Гавриила Артамоныча!..

Анна Потаповна рассказала Покатилову, как в механических мастерских она наговорила лишнего и что техник Васильев слышал ее слова.

— Он сказал немцам о Шлыкове, — убежденно говорила Анна Потаповна. — Только он!..

— Уходить тебе из Краснодара надо, — сказал Покатилов. — Взяли Шлыкова — возьмут и его друзей.

— Никуда не пойду, — твердила Потаповна. — Если суждено умереть — умру вместе с Гавриилом Артамонычем…

— А о чем просил тебя Гавриил Артамоныч? — спросил Покатилов. — Кто должен, когда вернутся наши, сказать всю правду о Шлыкове? И кто же эту правду о нем лучше тебя знает? Так неужто ты не защитишь от наговоров честь и доброе имя Гавриила Артамоныча?..

Старушку удалось уговорить покинуть Краснодар и благополучно переправить в станицу Бейсуг, в ту самую, где хозяйничал Миша.

Весть об аресте Шлыкова быстро разнеслась по комбинату. Вначале многие не поверили.

— Зачем немцам своего лакея арестовывать? — говорили рабочие. — Просто сбежал Шлыков, боясь нашей расправы!..

Когда же арест Гавриила Артамоновича стал непреложным фактом, многие были потрясены.

Помню, Скокова говорила мне:

— Пожалуй, больше, чем кто-либо другой, ненавидела я Шлыкова. Каждый день встречалась с ним в конторе, каждый день слышала, как дружески разговаривал он с Родрианом и Штифтом. Однажды, не подозревая, что я понимаю по-немецки, Родриан при мне говорил кому-то по телефону: «Шлыков нам предан, как собака». Когда арестовали Лысенко, я была твердо убеждена, что это дело рук Шлыкова. Мечтала даже убить его… И вдруг Шлыков арестован! Когда я поняла, как я ошиблась, как оклеветала его и перед собой и перед товарищами, мне стало стыдно — стыдно, что не поняла, не разглядела героя в человеке, с которым встречалась ежедневно!..

Так же, как и Скокова, чувствовали себя многие на комбинате. И только один человек был рад аресту Шлыкова — инженер Порфирьев.

Он понимал, что Гавриил Артамонович погиб, что ему не вырваться из рук Кристмана и теперь он, Порфирьев, наконец свободен и не зависит от этого властного, всемогущего, страшного Шлыкова. Теперь можно было открыто перейти на сторону немцев и стать первым человеком на комбинате! И Порфирьев, бесспорно, так и поступил бы, если бы не записка, которую в день ареста Шлыкова он нашел на своем столе. В записке коротко говорилось:

«Ваш договор со Шлыковым остается в силе».

Порфирьев понял: Шлыкова нет, но живы его друзья…

Через два дня на комбинат как ни в чем не бывало явился Васильев. Он рассказал, что в гестапо, разобрав, в чем дело, его отпустили…

Вечером, когда Васильев возвращался домой, на одной из пустынных улиц Дубинки его остановила группа молодых рабочих во главе с Котровым.

— Зайдем в хату, Васильев: поговорить надо…

Техник сразу понял, что ему пришел конец. Он попытался было вырваться, крикнуть, убежать, но его схватили. В руке у одного из рабочих блеснуло дуло револьвера.

Васильев признался, что выдал Шлыкова и согласился стать осведомителем гестапо. Немцы даже не пытали Васильева: ему было достаточно посидеть несколько часов в камере, куда приводили арестованных после допросов, чтобы согласиться на все, что от него потребовали немцы…

На следующее утро немецкий патруль нашел на улице труп предателя.

И в это же утро Арсений Сильвестрович приказал перейти в наступление.

Первый удар должен был нанести Яков Ильич Бибиков.

* * *

…Ночь. В чистом высоком небе горят крупные звезды. Отчетливо видно железнодорожное полотно, пересекающее широкую степь. К горизонту тянутся ряды телеграфных столбов. Гудят провода. Чуть слышно шумит невидимая в темноте Кубань. Слева, вдали, темнеют силуэты домов Краснодара.

По узкой дорожке через кукурузные заросли, стараясь не шуметь, крадется группа казаков под командой Бибикова. Двое из них на длинной жерди несут объемистый мешок, который мерно покачивается в такт их шагам.

Кукурузное поле пройдено. Впереди до насыпи железной дороги лежит открытая полоса шириною метров в пятьдесят. Казаки останавливаются. Бибиков осторожно подползает к самому краю кукурузы. Он видит немцев, стоящих на постах около сторожек и дзотов с пулеметами. Их отделяет друг от друга не больше ста метров. Между постами видны фигуры обходчиков.

Бибиков хорошо знает это место: две ночи пролежал он в кукурузе, внимательно наблюдая за дорогой.

Гитлеровцы с необычайной тщательностью охраняют эту единственную железнодорожную линию, идущую в Краснодар из-под Моздока, где не прекращаются кровопролитные, тяжелые для немцев бои. Поезда следуют по этой линии один за другим: на запад тянутся эшелоны с ранеными, на восток немцы гонят подкрепление.

Вот и сейчас вдали показываются притушенные огни. Впереди мчится бронедрезина. Нарастая, все отчетливее и громче слышится гул подходящего поезда. Лязгая буферами, тяжелый состав проносится мимо. И снова тишина…

Казаки вместе с Бибиковым отползают вправо. Около мешка остаются двое: молодой хлопчик и пожилой казак.

Хлопец развязывает мешок. Из него появляется сначала кабанья голова, потом длинное поджарое тело. Слегка посапывая, кабан мирно спит.

— Ну и хряк! — весело удивляется хлопец. — Выпить, видно, не дурак. Сопит и знать ничего не хочет!..

В той стороне, где скрылась группа Бибикова, слышен крик ночной птицы.

Пожилой казак достает из кармана пузырек, открывает пробку и осторожно подносит к пятачку кабана. Разносится запах нашатыря.

Кабан шевелится, недовольно трясет головой. Потом открывает маленькие злые глазки.

— С добрым утром! — озорно шепчет хлопец.

Он вынимает из кармана бутылку со скипидаром, смачивает им тряпочку и сует ее кабану под хвост.

Кабан вскакивает, как ужаленный. С диким визгом он бросается вперед, высоко подбрасывая задние ноги.

На ближайшем немецком посту переполох.

— Кто идет? — испуганно кричит часовой, вскидывая винтовку.

— Поросенок! — весело кричат немцы. Они выскакивают из дзота и бегут за кабаном.

Кабан бросается в кукурузу. Но его гонят оттуда казаки Бибикова, и кабан с визгом носится между кукурузой и дорогой.

Немцы пытаются поймать его. Но он не дается и, делая замысловатые петли, мечется из стороны в сторону.

Одному из немцев удается схватить кабана за ухо. Но кабан вырывается, сбивает немца с ног и мчится дальше.

С каждой минутой охота становится все оживленнее и шумнее. Оставив винтовки у грибков своих постов, немецкие часовые присоединяются к погоне. Они не решаются стрелять: слишком быстро мечется кабан — можно попасть в соседа. У железнодорожного полотна слышится кабаний визг, топот тяжелых солдатских сапог, веселые восклицания немцев.

В кукурузе раздается пронзительный крик ночной птицы. Выждав удобный момент, Бибиков со своими минерами, незамеченные немцами, проползают открытое место и подкрадываются к полотну. Привычно работая ножами, они закладывают мины под шпалы и под настилы небольшого железнодорожного мостика. Тщательно замаскировав следы своей работы, минеры так же незаметно скрываются в гуще кукурузы…

В этот момент раздается выстрел. За ним — истошный кабаний визг. Второй выстрел — и визг обрывается. Бибиков слышит приглушенный расстоянием веселый немецкий говор…

Все это происходит справа от глухого маленького разъезда. А слева от него в эту же ночь орудует вторая группа Бибикова. Во главе ее — Федосов и Брызгунов.

Минеры явились сюда тоже с живой приманкой. Только здесь не пьяный хряк в мешке, а два молодых бычка.

Минеры долгое время неподвижно лежат в кустах. Бычки стоят рядом, меланхолично жуя свою жвачку.

Но вот по ту сторону разъезда раздается пронзительный кабаний визг. Потом — топот ног и возбужденные голоса.

Немецкие постовые ничего не понимают. Они выскакивают из ближайшего дзота и настороженно прислушиваются. Но минуты через две, очевидно, догадываются, в чем дело, и многие из них, оставив винтовки, бегут к разъезду, надеясь, надо думать, получить свою долю в этой забавной охоте.

Вот тогда-то Федосов и выпускает бычков.

Не знаю, чем наши минеры «взбодрили» свою приманку. Но бычки вылетают из кустов как очумелые. Задрав хвосты, они несутся к насыпи и, взобравшись на нее, замирают на мгновение. Потом, резко повернув, бегут вдоль бровки.

Немецкие постовые устремляются за бычками. Размахивая винтовками, они стараются согнать бычков с насыпи. Но бычки упорно бегут по полотну.

Здесь повторяется то же, что и у Бибикова. Федосов быстро закладывает мины на второй колее, маскирует их и ныряет в кусты.

Бычки, услышав выстрелы, шарахаются в сторону и пропадают в темноте ночи.

И снова тихо на полотне. Безмолвно стоят немецкие часовые у своих постов. Медленно шагают обходчики…

Через полчаса со стороны Усть-Лабы возникает шум подходящего поезда. Он все ближе и ближе. Мчится бронедрезина, благополучно проскакивая заминированный мост. Освещая путь фонарями, по мосту пробегают четыре немецких обходчика, внимательно осматривая настил. Они сигналят: мост проверен. И к мосту подлетает поезд…

Гремит взрыв. Столб пламени вырывается из-под паровозных колес и тотчас же окутывается облаком пара из лопнувшего котла.

Два новых взрыва сливаются в один оглушительный грохот: это рвутся мины замедленного действия под вагонами поезда…

К разъезду подходит встречный поезд. Впереди него снова проносится бронедрезина, снова сигналят: путь свободен. Поезд приближается — и по другую сторону разъезда грохочет новый взрыв: сработали мины, заложенные Федосовым.

Вагоны наскакивают друг на друга, разбиваются в щепы и образуют бесформенную груду обломков, объятых пламенем…

* * *

На следующий день мне приносят радиограмму, только что полученную нашим лагерным радистом от Вали из Краснодара:

«Купили две арбы. Цена высокая».

Это значит: «Взорваны два поезда. Результаты взрыва хорошие».

Под радиограммой стоит таинственная подпись: «Сапожник». Я знаю, кто прислал радиограмму: Яков Ильич Бибиков.

 

Глава XII

Вскоре после диверсии на железной дороге Жору вызвал к себе полковник Кристман. Войдя к нему в кабинет, Жора сразу заметил, что шеф гестаповцев не в духе.

— Вы знакомы с обычаями черкесов? — спросил Кристман.

— Черкесы — наши соседи, — ответил Жора. — К тому же у моего отца и у меня было немало друзей среди них.

— Тем лучше… Недалеко от Краснодара есть черкесский аул Понежукай. Мне нужно ознакомиться с обстановкой в этом ауле. Ваша помощь будет полезна… я не знаю обычаев черкесов.

— Когда вы собираетесь выехать? — спросил Жора.

— Мы выедем завтра или послезавтра.

Кристман встал, подошел к окну и с минуту стоял молча, постукивая пальцами по стеклу. Жора, достаточно хорошо знавший полковника, понял: шеф нервничает.

— У меня есть основания предполагать, — сказал, помолчав, полковник, — что краснодарское подполье имеет разветвленную сеть филиалов и что один из этих филиалов — аул Понежукай. Но пока это только предположение… И вообще за последние дни я перестал понимать что-либо, — добавил он, хмурясь.

Кристман прошелся по комнате. Остановился, вынул папиросу, хотел закурить. Спички одна за другой ломались у него в руках, и он бросил коробок на стол. Жора еще никогда не видел полковника таким взволнованным.

— Здесь, в вашей Кубани, я попал в какой-то заколдованный лабиринт, — проговорил Кристман. — Порой кажется — нашел наконец выход, но сделаешь шаг — и опять тупик!

— Я не понимаю, о чем вы говорите, господин полковник.

— С вашей помощью мне удалось раскрыть подпольную радиостанцию. Мне казалось, я получил звено, которое позволит вытащить всю цепь. И действительно, радиостанция привела меня к Лысенко. Чего же больше? Он был, бесспорно, одним из руководителей подполья. Но я оказался в тупике: Лысенко умер, не сказав ни слова. Мы пошли искать дальше. Нам повезло: набрели на след штаб-квартиры подпольщиков. И снова тупик: мы нашли всего лишь какие-то обрывки действительно интересных данных. Но и это не все. Ко мне в руки попадает Шлыков. Как вы знаете, я уже давно следил за ним. Но он был умен, опытен и ловко заметал следы. И вот — Шлыков у меня. На этот раз я был твердо убежден, что получил основное звено, что в моих руках — сердце прекрасно организованного подполья. Но фактически я ни на шаг не подвинулся вперед…

— Вы хотите сказать, господин полковник, что Шлыков умер, никого не выдав?

Кристман, сдвинув брови, посмотрел на Жору:

— Нет, он жив… Но эти люди не чувствительны к страданиям. Или я разучился понимать людей… Вас известят, когда мы поедем к черкесам; быть может, они будут более сговорчивыми, чем эти казаки…

Вечером Жора встретился с Арсением Сильвестровичем на одной из конспиративных квартир в селе Калинине и рассказал ему о разговоре с Кристманом. Жора предложил уничтожить Кристмана, рассчитывая, что в ауле для этого будет больше возможностей, чем в городе. Но у Арсения Сильвестровича возникла другая мысль: попытаться захватить полковника живым, когда он поедет в аул Понежукай, в расчете на то, что, быть может, потом удастся обменять его на Шлыкова.

Они долго обсуждали план похищения. А перед уходом Жоры Арсений Сильвестрович вынул из кармана тот номер ташкентской газеты, который когда-то Кристман отдал Жоре как доказательство ареста и казни его отца.

— Я знал, конечно, — сказал Арсений Сильвестрович, — что Кристман лжет. Но я решил проверить… Вчера мне доставили с Большой Земли номер «Правды Востока» за то же число. Как видишь, вместо извещения прокуратуры, сфабрикованного полковником, в настоящей газете помещена корреспонденция о рекорде самаркандцев на Фархадстрое. А теперь вглядись внимательно: шрифты газет заметно отличаются друг от друга. Газета, переданная тебе Кристманом, набрана теми же шрифтами, что и «Кубань», издаваемая в Краснодаре с благословения все того же господина полковника! — Арсений Сильвестрович развернул перед Жорой номер краснодарской газеты.

— Как видишь, — продолжал он, — трюк Кристмана довольно прост, хотя на доверчивого человека он и может произвести впечатление: ташкентскую газету набрали и отпечатали специально для тебя у нас, на Красноармейской. Но я не ограничился тем, что достал настоящую ташкентскую газету. Я поручил связаться с твоим отцом. На днях пришел ответ: он здоров, живет по-прежнему в Ташкенте и просит передать, что гордится своим сыном.

Жора порывисто схватил руку Арсения Сильвестровича и крепко пожал ее.

— Я никогда ни минуты не сомневался в отце! — проговорил он, стараясь преодолеть охватившее его волнение.

…Через два дня утром Жору снова вызвали к Кристману. Но какие-то неотложные дела задержали полковника, и он смог поехать в Понежукай лишь после обеда.

Жора ждал его в кабинете у лейтенанта Штейнбока. В тот момент, когда раздался телефонный звонок и полковник сообщил своему адъютанту, что он готов ехать, машинистка принесла Штейнбоку какие-то списки. Жора мельком взглянул на них и случайно увидел свою фамилию.

— Поторопитесь, — сказал адъютант, надевая шинель, — полковник не любит ждать.

— Одну минутку, я вас догоню, — ответил юноша, делая вид, что не может попасть рукой в рукав пальто.

— Захлопните дверь! — крикнул Штейнбок, выходя из кабинета.

Жора быстро сунул в карман один из экземпляров списка: он знал — здесь ему больше не бывать, а если его и приведут сюда, все равно: семь бед — один ответ…

Как выяснилось позднее, это был список лиц, которых немцы намеревались уничтожить. Все, кто значился в списке, были своевременно извещены о грозящей им опасности.

Кристман поехал в Понежукай в сопровождении надежной охраны: впереди шел броневичок, за ним легковая машина с полковником, Штейнбоком и Жорой, а сзади грузовик с гестаповцами.

Кристману не повезло. Прежде всего задержались у парома при переправе через Кубань. Потом в невылазной грязи проселочной дороги застряла легковая машина Кристмана. Пришлось вызывать из города более сильную машину, которая могла бы одолеть бездорожье.

В Понежукай прибыли, когда уже стало темнеть. Решено было заночевать в ауле.

Кристмана и его спутников встретил старшина — седобородый черкес, который во главе своих стариков пытался спасти батуринца Володю, когда тот один на один дрался с немцами в лесу, а потом стал руководителем партизанской группы.

Гостей пригласили за стол. После ужина полковник ушел со старшиной в отдельную комнату — поговорить о делах. Туда же был приглашен в качестве переводчика и Жора.

Перед началом разговора Кристману понадобилось пройти в уборную.

— Почтенный гость должен меня извинить, — сказал старшина, — у нас аул, а не город. Надо идти во двор. Я сам провожу вас.

Пропуская гостя вперед, старшина переглянулся с Жорой. Тот утвердительно кивнул головой…

Они втроем вышли на крыльцо, на котором неподвижно стоял немецкий часовой. Темная, безлунная ночь. Кристман со старым черкесом пошли в глубь сада. Жора направился к машине. Около машины стоял второй немецкий часовой. Он откозырял Жоре: немец видел юношу в машине вместе с Кристманом, к тому же Жора прекрасно говорил по-немецки и часовой предполагал, что перед ним крупный работник гестапо.

— Господин полковник приказал мне отвезти срочный пакет в Краснодар, — сказал Жора. — Распорядитесь, чтобы караул открыл ворота и пропустил машину.

Часовой побежал к воротам…

В это время Кристман и старшина шли по темному саду. Кристман забыл в сакле свой электрический фонарик, — вокруг не было видно ни зги. Старшина почтительно поддерживал полковника под локоть.

Слышится шорох, мелькают тени. Кто-то невидимый быстро набрасывает на головы Кристмана и старшины плотные черкесские башлыки и валит обоих на землю. Негромкая возня — и все стихает.

Башлыки крепко завязаны. Руки скручены за спиной. Пойманных засовывают в громадные мешки. Слышится шепот — говорят по-черкесски:

— Неси… Скорей…

Жора уже сидит в машине. Он ждет.

Из темноты появляется группа молодых черкесов. Они несут тяжелый мешок.

— Клади!.. Быстро!

Мешок бросают в машину, и она на полном ходу вырывается из ворот, чуть не сбив с ног часового.

Рядом с Жорой сидит молодой черкес: он показывает дорогу к парому. Сзади на полу лежит в мешке связанный Кристман.

Только бы успеть переправиться через Кубань, только бы опередить Штейнбока до переправы: он обязательно бросится в погоню. Там, в городе, уже не страшно…

Жора ведет машину в кромешной тьме по незнакомой дороге; не будь провожатого, он, конечно, через пять минут сбился бы с пути. Жора прислушивается. Только и слышно, как сердито ворчит мотор да хлюпает грязь под шинами. Неужели Штейнбок до сих пор не заметил исчезновения своего шефа?..

Вот и переправа! Жоре везет: паром у этого берега. Жора благополучно переправляется через Кубань и по окраинам ведет машину в село Калинино, на явочную квартиру, где ждет его Арсений Сильвестрович.

Жора ликует. Ему хочется петь. Еще бы! Кристман, сам полковник Кристман, связанный веревками, лежит в мешке у него за спиной!

— Стой! — раздается окрик немецкого ночного патруля.

Жора на немецком языке спокойно и уверенно отвечает, что машина из гестапо, и показывает на пропуск, наклеенный на ветровое стекло. Начальник патруля козыряет и быстро пропускает машину.

Машина мчится дальше. Снова окрик, на этот раз по-русски:

— Стой! Пропуск?

Перед машиной вырастают несколько темных фигур.

— Сталинград! — уверенно говорит Жора.

— Наш! Ну, как?

— Везу!

В машину прыгает пожилой мужчина.

— Третий дом направо.

— Знаю, бывал.

Машина останавливается. Жору давно ждут.

— Пароль?

— Сталинград.

— Привез?

— Все в порядке.

Мешок с трудом вытаскивают из машины. Пожилой мужчина, тот, что вскочил в машину, садится за руль. Он проедет за окраину села далеко-далеко в степь и там бросит машину…

Мешок вносят в хату. Посреди комнаты стоят Арсений Сильвестрович, Азардов, Деревянко.

— Поздравляю! — говорит Арсений Сильвестрович. — Ну развязывайте: хочу посмотреть на живого Кристмана.

Жора возится с узлом, но узел не поддается.

— Разрежь, — говорит Азардов, подавая нож.

Жора перерезает веревку и стаскивает мешок. Появляется голова, туго обернутая темным башлыком. Юноша сдергивает башлык. Перед ним — седобородый черкес, староста аула Понежукай.

— Спутали… Мешки спутали… — бледнея, шепчет Жора. — Ушел!.. Опять ушел!..

* * *

Как раз в эту ночь Бутенко чинил пишущие машинки в здании гестапо.

Вскоре после работы по ремонту машинок в жандармском управлении Бутенко ушел из комбината — там ему нечего было делать, — и поступил в механическую мастерскую, помещавшуюся на Пролетарской улице. Отсюда его и вызвали в гестапо, очевидно по рекомендации жандармского управления.

Бутенко задержали в гестапо на ночь и только под утро велели спуститься вниз, в подвальный этаж: там в одном из кабинетов следователей испортилась машинка. Починка оказалась несложной — надо было сменить один рычажок, — и Бутенко, быстро закончив работу, пошел наверх.

Его вели каким-то другим путем — полутемными узкими пустынными коридорами.

Впереди показалась открытая дверь.

Внезапно из нее вышел Кристман. На нем был измятый, грязный мундир. Он только что вернулся из аула, где на него было совершено покушение, и сразу же бросился пытать Шлыкова. Бутенко поразило лицо полковника. Оно было жестокое, свирепое даже и в то же время растерянное. Двое гестаповцев выволокли в коридор безжизненное тело какого-то человека. Бутенко узнал в нем Шлыкова.

Что было дальше, Бутенко не помнил.

Возможно, что он закричал. Быть может, даже бросился на Кристмана…

Пришел он в себя на улице. Темная ночь. Руки связаны за спиной. Рядом три немецких солдата.

Он не отдавал себе отчета, куда его ведут: перед глазами стояло искаженное мукой лицо мертвого Шлыкова.

Сенной базар. Бутенко подвели к виселице. И вдруг из-за соседнего ларька мелькнули тени. Они бросились на конвоиров. Два немца упали, третьего схватили. Кто-то развязывал Бутенко руки.

Потом его втолкнули в машину и привезли в какую-то маленькую хатку в селе Калинине. И тут он узнал, что обязан спасением Петру Батурину: по приказу Деревянко Батурин вышел со своими хлопцами на «свободную охоту» за немецкими офицерами и случайно наткнулся на Бутенко…

 

Глава XIII

Примерно с середины января события начинают быстро развиваться. Советская Армия наступает. Надо рвать коммуникации немцев на суше и на воде.

«Тихая война» кончилась, начинаются открытые боевые действия подпольщиков. Их удары по врагу крепнут с каждым днем. С замечательным мужеством сражаются эти люди, закаленные борьбой в подполье.

Руководство подпольем в Краснодарском районе по-прежнему остается за Арсением Сильвестровичем. Городскими группами теперь командует Деревянко.

Серию ударов начинает Яков Ильич Бибиков.

Девятого января немцы налаживают движение по дороге Кавказская — Краснодар. Но первый же поезд, пущенный ими, взрывается на минах, поставленных минерами Бибикова.

Одиннадцатого января радиостанция отряда принимает очередную сводку Совинформбюро: освобождена от врага вся минераловодческая группа. А на следующий день передовые части Советской Армии переваливают через Кавказский хребет.

Наш отряд, включившись в наступление нашей армии, вел горячие схватки на подступах к горе Ламбина. На учете был каждый боец. Отряд поредел: многие минеры отправлены в наши филиалы. И в довершение всего в самый разгар боев мы получаем тяжелые вести: арестованы Лагунов и Гладких, посланные нами в Краснодар…

Из группы Лагунова только трое добрались до Краснодара: Сухореброва, Литовченко и Луговой. Сухореброва поступает в распоряжение Азардова и под его руководством начинает сколачивать новые группы комсомольцев-подпольщиков. Литовченко и Луговой по указанию Деревянко направляются на комбинат Главмаргарин, где они когда-то работали.

Двадцать третьего января Советская Армия освобождает Армавир. И, словно отголосок этого удара, в Краснодаре гремят новые взрывы. О них следует рассказать подробнее…

Между комбинатом Главмаргарин и станцией Краснодар-I сходятся три железные дороги: одна проходит на Тимашевку и дальше — к Азовскому морю и Ростову-на-Дону, вторая — к Тихорецкой, третья — к станице Кавказская. Немцы лихорадочно эвакуируются из Краснодара. Все три линии загружены до предела. Вот Деревянко и приказал Бибикову нанести удар именно в этом месте, там, где около угольного склада для паровозов, под полотном железной дороги, проходит огромная железобетонная труба. По этой трубе идут трамвайные линии и шоссе Краснодар — Кавказская.

К месту, выбранному для диверсии, подходы исключительно трудны.

Со стороны комбината — широкое открытое поле, и, хотя идет дождь и на улицах Краснодара лежит грязь, — поле покрыто белым покровом снега. Чуть поодаль, через шоссе, вплотную примыкая к железнодорожному полотну, на возвышенности стоят огороженные забором баки с нефтью. С противоположной стороны большой пустынный сквер полого спускается к шоссе. У трубы и у нефтяных баков — усиленные немецкие караулы.

В помощь Бибикову даны Сухореброва и Федосов. Они долго обсуждают план диверсии и становятся в тупик: скрытно к трубе не подползешь, а завязывать бой с охраной бессмысленно. Выход находит Федосов: он предлагает в нужный момент отвлечь от трубы немецкий караул.

Диверсия назначена в ночь на двадцать седьмое января.

Бибиков с тремя помощниками, тяжело нагруженные толом, ползут к трубе по открытому полю. Они одеты в белые маскировочные халаты и почти сливаются со снегом. Заметили на снегу следы широких солдатских сапог: очевидно, сюда время от времени заглядывают немецкие обходчики. Если немцы явятся сейчас, придется уходить с боем…

По другую сторону трубы через сквер пробирается Сухореброва с четырьмя комсомольцами, они тоже несут пакеты с толом.

Обе группы почти одновременно достигают исходных позиций. Диверсанты лежат неподвижно. Сквозь сырой туман смутно виднеются отверстие трубы, фигуры часовых и семафорщика, который стоит со стороны сквера и регулирует движение.

Минеры ждут сигнала Федосова, а Федосов молчит, и всем кажется, что давно уже миновали все условные сроки…

Наконец у нефтяных баков раздается выстрел. Потом второй, третий, вспыхивает ожесточенная стрельба. Одновременно с выстрелами загорается крайний бак с нефтью. Яркий свет заливает поле. Диверсанты приникают к снегу. Но сырой туман прижимает черный дым к земле. Ветер гонит его к трубе, и дым обволакивает все кругом густой темной пеленой.

Стрельба у баков становится ожесточеннее. Значит, Федосов осуществил свой план: оттянул на себя основные силы охраны у трубы.

Под защитой дыма диверсанты подползают вплотную к ней. Короткая схватка — и часовые сняты без единого выстрела. Минеры приступают к делу.

Первой кончает работу группа Сухоребровой. Один из ее комсомольцев, пройдя по трубе, докладывает Бибикову:

— У нас все готово!

— Через три минуты рвем, — отвечает Яков Ильич.

Комсомолец снова ныряет в трубу. Раздается резкий свист.

Бежит огонек по бикфордову шнуру. Минеры, не скрываясь, бросаются прочь. За их спинами гремит глухой взрыв.

Железная дорога взорвана. Шоссе Краснодар — Кавказская выведено из строя. Пылает нефтяной бак, подожженный Федосовым. А немцы еще долго стреляют в туманную сырую темь…

Тридцать первого января части нашей армии с боями занимают Тихорецкую и Майкоп. И опять, как эхо, грохочут взрывы в Краснодаре.

На этот раз они гремят на берегу реки.

Перед уходом из города части Советской Армии взорвали железнодорожный мост через Кубань. Немцы взялись восстанавливать его. Вначале они пытались поднять фермы, упавшие в реку. Но вскоре отказались от этого и решили поставить новые. Для этого немцы разобрали несколько крупных зданий в Краснодаре и, доставив к реке снятые с них двутавровые балки, начали сооружать новые фермы. На строительство моста были посланы наши подпольщики. Ими руководил Деревянко. И строительство шло через пень колоду: то разбегутся рабочие, пригнанные из сельских районов, то один за другим бесследно исчезнут немецкие инженеры, то выйдут из строя механизмы…

Все же немцам удалось уложить балки. Они хотели уже приступить к сборке ферм. Но на строительство были тайком доставлены маленькие чемоданчики, изготовленные в подпольном арсенале. И ночью над Кубанью загремели взрывы.

Среди немцев переполох. В небе мечутся голубоватые лучи прожекторов. Бьют зенитки, трассирующие пули чертят разноцветные линии в темноте ночи — немцы уверены, что на мост налетели советские самолеты. Но самолетов нет. Минеры уже успели скрыться. Строительство моста надо начинать сызнова…

В эту ночь в Краснодар пришел Ельников: он разведал все, что касается понтонных мостов, и теперь должен согласовать свой план с Арсением Сильвестровичем.

Оказывается, немецкое командование решило на случай отступления обеспечить себе переправы через Кубань. В распоряжении немцев лишь два наведенных моста у Стефановки, Яблоновки и постоянный у Горячего Ключа да паром у КРЭС. Фашистское командование, подозревая, очевидно, что эти переправы находятся под неусыпным наблюдением подпольщиков и партизан, сосредоточило между Марьинской и Елизаветинской запасные понтоны для мостов.

И вот Ельников рассказал Арсению Сильвестровичу о своем плане: он предлагает в нужный момент спустить по реке дебаркадер, баржи и плоты со взрывчаткой и уничтожить понтонные мосты.

План Ельникова был одобрен. Арсений Сильвестрович вызвал Валю.

— Ты просилась, Валентина, на задание. Предупреждаю: выбрал для тебя опасную и трудную операцию.

— Я готова! — с радостью отвечает девушка.

Они долго обсуждают все детали плана. В конце концов решено: дебаркадером займется Валя, баржами — Павлик-батуринец, плотами — Азардов. Для временного хранения взрывчатки намечена квартира жены механика Бутенко, который жил на нелегальном положении в селе Калинине.

* * *

В первых числах февраля на комбинат является агент гестапо. Расположившись в кабинете Штифта, он вызвал к себе с десяток рабочих.

— Вам знакомы эти люди? — спрашивает гестаповец, показывая им фотографии Лагунова и Гладких.

Рабочие, не сговариваясь, отрицательно качают головами:

— Нет… Не знаем…

На следующий день в гестапо вызваны пятнадцать человек с комбината. Они взяты из разных цехов и с разных заводов. По очереди каждому из них дают очную ставку с Лагуновым и Гладких. Лица арестованных обезображены побоями. Но как же не узнать Гладких, председателя завкома? И снова каждый из пятнадцати отвечает:

— Нет. Не знаю…

* * *

Наступление Советской Армии продолжается: шестого февраля взяты Батайск и Ейск. Краснодарские подпольщики наносят новые и новые удары по врагу.

Первый удар обрушивает на головы немцев наш яблоновский филиал. Здесь уже давно работают две девушки-рыбачки. Им удается наладить «дружеские» отношения с немецкой охраной. Обычно около полудня девушки подходят к мосту с корзинами, полными яблок и яиц, и дешево распродают свой товар немецким часовым. Рыбачки веселы, миловидны, они знают несколько немецких слов и флиртуют с солдатами напропалую. Это, конечно, очень противно — улыбаться немцам и любезничать с ними, и все же девушки каждый день ходят к мосту и, сидя около стальных тросов моста, пересмеиваются с часовыми…

В первых числах января к мосту приходит Сухореброва со своими помощницами, переодетыми казачками. Она приносит приказ рвать мост. Немцы почему-то сменили на мосту охрану. Но приказ остается приказом.

Девушки-рыбачки, спрятав на себе тол, днем выходят на мост. В руках у них плетеные корзины: они идут якобы на базар.

На середине моста часовых нет, и девушки начинают быстро привязывать пакеты с толом к стальным канатам.

Останавливаться на мосту строго запрещено. Часовые с одного края моста окликают девушек. Рыбачки продолжают свою работу. Охрана открывает стрельбу. Двое часовых бросаются к девушкам. Но добежать не успевают: грохочут два взрыва.

Мост сотрясается и разваливается на части. Обломки барж, крутясь в водоворотах, быстро плывут вниз по течению.

Девушки-рыбачки погибли…

Сухореброва спешит к паромной переправе у КРЭС. Сидя на возу, она ждет своей очереди: немцы, встревоженные диверсией у Яблоновки, тщательно проверяют всех, ожидающих переправы.

Прячась за возом на пароме, Сухореброва быстро привязывает пакеты с толом к стальному канату. Делает она это мастерски: недаром она прошла курс минного дела в нашем партизанском вузе на Планческой.

Шашки привязаны. Сухореброва поджигает бикфордов шнур.

Взрыв, как ножом, обрезает стальной канат. Девушка бросается в реку. Она прекрасная пловчиха. Течение относит ее далеко от места взрыва. Сухореброву подбирает рыбак. Он дает девушке выпить водки. И здесь Сухореброва узнает: вчера взорван мост у Стефановки — это дело рук стефановского филиала. Теперь у немцев остались только понтоны и мост у Горячего Ключа.

* * *

В этот же день Батурин проводит успешную диверсию на электростанции трамвайного депо, что находится у Карасунского канала.

Батурин уже давно наблюдает за ней, высматривая слабое место в охране. Но немцы тщательно охраняют станцию: она дает ток их прожекторным установкам у аэродрома. Вокруг станции стоят пулеметы и всегда наготове автоматчики.

Деревянко советует Батурину: когда Сухореброва будет рвать по соседству переправу у КРЭС, воспользоваться суматохой и попытаться проникнуть на станцию.

В назначенный час Батурин со своими ребятами прячется в ближайшей хате. Под рабочими блузами у них спрятаны толовые шашки и оружие. Подпольщики терпеливо ждут.

Наконец гремит взрыв на пароме. Рабочие, занятые на территории станции, выбегают на улицу. Немцы гонят их обратно. Замешавшись в толпе, Батурин с ребятами входит во двор станции.

Подпольщикам удается войти в главное здание электростанции. Здесь в узком коридорчике стоят два немецких автоматчика. Батурин смело идет вперед. Он обходит первого часового и приближается ко второму спокойно, неторопливо. Потом он оборачивается. Его помощник уже рядом с первым часовым. Быстрые, почти одновременные удары — и немцы без крика падают на пол. Подпольщики вбегают в главный зал. Единственный немецкий надсмотрщик выхватывает револьвер, но выстрелить не успевает: ударом ножа спутник Батурина убивает и этого немца.

Заминировать агрегаты и зажечь короткие шнуры — дело нескольких минут. Батурин с товарищами еле успевают выскочить во двор, как взрыв обрушивает угол электростанции.

Пользуясь паникой, подпольщики выбегают к Карасунскому каналу и скрываются…

Вечером в табачном институте Арсений Сильвестрович собирает руководителей подполья.

— Сегодня мне сообщили, — говорит он, — что в гестапо под пытками умерли Лагунов и Гладких. Они погибли, не выдав друзей, не сказав ни слова. Почтим их память.

Все поднимаются и с минуту молча стоят.

— Товарищи, — продолжает Арсений Сильвестрович, — только что я получил радиограмму от штаба партизанского движения Юга. Бои идут на подступах к Краснодару. Нам приказано нанести немцам последний, решающий удар. Работы непочатый край: рвать связь, машины, нефтесклады, последние переправы через Кубань. Все подполье должно выйти на открытую борьбу. Дорога каждая минута!..

Арсений Сильвестрович распределяет «роли». Каждый получает определенное задание. Потом он поднимается из-за стола. Он сильно сдал за последние дни. Глаза ввалились. Веки красные от бессонницы: он не спит уже трое суток. Но Арсений Сильвестрович весело улыбается.

— Так вот, друзья, — говорит он, — мы по-прежнему остаемся хозяевами положения. Инициатива за нами. Еще последний удар — и все!

 

Глава XIV

Девятое февраля… В Краснодаре хорошо слышна артиллерийская стрельба: бои идут на ближайших подступах к городу. Немцы лихорадочно эвакуируются: сплошным потоком движутся транспортные колонны. У них остался последний мост через Кубань — у Горячего Ключа.

Уже несколько раз пытался Бибиков прорваться к мосту — и всякий раз терпел неудачу. Мост бдительно охранялся. Ничего другого не оставалось, как отважиться на дерзкую операцию.

Ночью на две лодки погружают мины с мгновенными взрывателями. В лодки садятся — в одну наш «старик» Иван Семенович Петров, в другую — опытный минер из отряда Бибикова, Федосов. Лодки в кромешной тьме плывут к мосту. Недалеко от моста минеры соскальзывают в воду и плывут, держась за лодки. Лодки полузатоплены, чтобы быть менее заметными на поверхности реки. У минеров сводит ноги от холода…

Когда впереди вырастают контуры моста, минеры ныряют в воду. Через минуту грохочут два взрыва: последний мост на Кубани взлетает на воздух.

Минерам удается добраться до берега…

Днем десятого февраля артиллерийская канонада под Краснодаром усиливается с каждым часом. Немцы мечутся, ища пути отхода. И вот тогда-то на улицы города выходит молодежь, мобилизованная Котровым и Сухоребровой.

Школьники, рабочие, студенты режут провода. Заранее высмотрев немецкие склады с горючим, они с боем прорываются к цистернам и бакам, рвут их толовыми шашками, забрасывают бутылками с горючей жидкостью или поджигают брусками тола, полученными из подпольного арсенала.

То здесь, то там гремят выстрелы. Многие из ребят погибают в схватках с немцами. Но на место погибших встают новые бойцы, и немцы вскоре начинают предполагать, что в город спустился парашютный десант или прорвались партизаны предгорий.

Ожесточенная схватка разгорается у главного немецкого склада с горючим — против завода Седина. Здесь действует группа Котрова; в нее входят студенты краснодарских институтов. Молодежь вооружена пистолетами, автоматами, карабинами.

Операция рассчитана на стремительность удара и быстроту отхода: сражаться долгое время с немецкой охраной, вооруженной пулеметами, молодежь не в силах.

По сигналу Котрова две группы ребят, внезапно подбежав к будкам охраны, стоящим по обе стороны огромных баков с горючим, открывают стрельбу и швыряют в окна гранаты. Минеры, сняв четырех часовых, подбегают к бакам, закладывают тол, поджигают бикфордовы шнуры и бегут прочь. Но в этот момент из ворот завода Седина, что стоит напротив, через железнодорожное полотно, выбегают немецкие солдаты и окружают группу ребят. Котров пытается прорвать кольцо немцев и прийти на помощь окруженным, но это ему не удается.

Окруженные ребята дрались с замечательным мужеством. Но силы были не равны. Тяжело раненных подпольщиков немцы взяли в плен и повесили их на Красной улице. Среди них был студент Николаев, друг моего младшего сына…

В этот же день группа Жоры по приказу Деревянко направляется к концентрационному лагерю, что у завода Калинина: там группа гестаповцев во главе с лейтенантом Штейнбоком расстреливает всех арестованных.

Разрезав проволоку ограды, Жора со своими ребятами врывается на территорию лагеря. Завязывается схватка с охраной… У Жоры свои счеты и с этим лагерем и со Штейнбоком: здесь несколько месяцев назад немецкий лейтенант нашел своего «коллегу» по берлинскому институту…

Жора издали узнает гестаповца и бежит к нему: он хочет стрелять только тогда, когда будет уверен, что не промахнется. Но Штейнбок на несколько секунд опережает Жору. Выстрел… Жгучая боль обжигает левое плечо. Жора падает.

Штейнбок подбегает, наклоняется над Жорой… Напрягая последние силы, юноша поднимает револьвер и бьет в упор. С размозженной головой адъютант Кристмана падает мертвым. Жора теряет сознание.

* * *

Вечером десятого февраля Валя пришла на квартиру жены Бутенко Елены Михайловны. На сегодняшнюю ночь назначен удар по немецким понтонным мостам. Валя должна была перенести взрывчатку на дебаркадер. Бутенко жил по улице Максима Горького, в доме № 9/4, почти у самого берега Кубани.

— Я хочу идти с вами, — решительно заявляет Вале Елена Михайловна.

— Что вы, Елена Михайловна! Операция очень опасная. Это не женское дело…

— Но ведь вы же идете, Валя?

— У меня с немцами особые счеты… Подумайте — придется прыгать в Кубань, плыть в холодной воде.

— Я рыбачка, плаваю, как рыба… Возьмите меня с собой, Валя!

Валентина не может отказать…

В ночь на одиннадцатое февраля над Кубанью взвиваются две белые ракеты: сигнал Ельникова.

К дебаркадеру, что стоит против улицы Гоголя, подкрадывается небольшая группа людей. Слышен приглушенный стон, негромкий всплеск. Это помощники Вали сняли сторожей…

Дебаркадер медленно отчаливает от берега. На носу стоят Валя и Елена Михайловна, у руля — два молодых слесаря из механической мастерской Главмаргарина.

Ночь безлунная, темная. Быстро мчит свои черные холодные волны полноводная Кубань. Где-то совсем близко грохочут орудия. На востоке полнеба охвачено заревом, и там, как зарницы, вспыхивают отблески залпов.

Валя напряженно всматривается в темноту ночи.

— Держать право! — командует она.

Кубань быстро несет дебаркадер. На нем стоят две женщины и двое молодых парней, плывущих почти на верную смерть. За дебаркадером идут баржи: их сорвали с причалов у съезда с улицы Горького. Баржами командует Павлик-батуринец.

Из темноты неожиданно возникают понтонные мосты. Их осталось всего шесть: остальные отправлены немцами к Славянской и Темрюку.

Сплошным густым потоком движутся по мостам немецкие автоматчики, танки, машины, артиллерия, мотоциклисты…

Внезапно из кромешной тьмы, у самого моста вырастает огромный дебаркадер. Никто из немцев не понимает, что случилось… На мосту — паника. Своей тяжестью дебаркадер наваливается на первый мост, потом на второй и разрывает их. В ледяную воду Кубани падают солдаты, повозки, автомобили, пушки. С берега немцы открывают беспорядочную стрельбу.

Вслед за дебаркадером подходят тяжелые баржи — они разбивают еще два моста. И опять крики, стрельба…

Но пятый и шестой мост стоят нерушимо.

Валя и Елена Михайловна все еще на дебаркадере.

В это время, чертя огненную дорожку, в черное небо взлетает красная ракета.

Это предупреждение, что к уцелевшим понтонам подходят плоты, груженные взрывчаткой. Азардов дает сигнал: «В воду!»

С дебаркадера и барж в реку прыгают подпольщики и плывут к берегу…

Несколько взрывов сливаются в один громыхающий гул. В ночное небо поднимаются столбы воды, взлетают обломки мостов, барж, дебаркадера. Взрывы раскидывают по реке тела изуродованных солдат, поврежденные пушки, автомобили, повозки. Рушится в воду тяжелый танк. На берегу разведчики Ельникова помогают выбраться из воды закоченевшим и оглушенным Вале, Елене Михайловне, Азардову…

На рассвете одиннадцатого февраля немцы спешно наводят через Кубань штурмовые мостики: это все, что они могут сделать. Подпольщики рвут мостики пакетами со взрывчаткой. Здесь командует Луиза, продавщица из магазина «Камелия», и ее приятельница, дочь хозяйки той маленькой хатки на Дубинке, где жил Жора…

По улицам Краснодара по-прежнему непрерывным потоком идут машины, танки, броневики. Из подъездов, из-за углов домов, из-за заборов ребята Котрова забрасывают их гранатами и бутылками с горючим. Володя и Виктор Батурин вместе со своими друзьями-мальчишками раскидывают по городу четырехсантиметровые «ежи», в свое время изготовленные Петром Евлампиевичем. «Ежи» прокалывают автомобильные шины, не давая им самосклеиваться, и машины останавливаются, создавая пробки на улицах…

* * *

…Жора приходит в себя утром одиннадцатого февраля. Что с ним? Где он находится? Низкая сводчатая комната. Вокруг десятки людей. Они лежат на нарах, сидят на полу. Многие из них ранены, изуродованы пыткой. Жора догадывается: он в подвале гестапо…

Сосед помогает ему кое-как перевязать рану. Кость не задета, но юноша потерял много крови, и голова его кружится от слабости. Он в изнеможении ложится на пол и впадает в полузабытье.

Проходит несколько часов. Жора поднимает голову. В коридоре слышатся возбужденные голоса, какая-то возня. Потом доносится сильный запах керосина. В щели двери проникает струйка едкого дыма.

— Подожгли!.. Горим!.. Пожар!.. — слышатся испуганные крики заключенных. Некоторые исступленно бьют кулаками в дверь. Все сгрудились около нее, давя друг друга.

Жора, шатаясь, поднимается с пола.

— Стой! — кричит он, перекрывая шум. — Слушай мою команду! Ломай нары! Тащи доски! Сейчас мы выломаем дверь.

Его громкий решительный голос невольно подчиняет себе всех. Быстро разобраны нары. Тяжелые удары досок обрушиваются на дверь. Дверь трещит и падает на каменный пол.

Заключенные выбегают в коридор. Он полон едкого густого дыма, сквозь который видны языки пламени.

Арестованные бегут к выходу. Из соседних камер несутся мольбы о помощи.

— Стой! — снова раздается голос Жоры. — Сбивай замки с дверей! Тащи таран к выходу!..

Жора и несколько заключенных спешат к наружной двери. Снова гремят удары, но на этот раз тяжелая дверь не поддается.

— Бей сильнее! — кричит Жора.

Сзади подбегают десятки арестованных, только что освобожденных из камер. Кто-то в суете толкает Жору. Он падает, ушибает раненое плечо и снова теряет сознание…

* * *

Миша-батуринец готовится в станице Бейсуг к решительному удару. Несколько дней назад по приказу Арсения Сильвестровича ему доставили две машины с патронами, пулеметными лентами и гранатами. Вместе с машинами прибыли два советских офицера, инвалиды Отечественной войны.

Миша созывает «военный совет». После горячих споров принят дерзкий план.

Посадив свой отряд на коней, захватив с собой старых казаков, оставшихся в станице Бейсуг, Миша степными балками и проселочными дорогами перебирается к ближним подступам к Краснодару и располагается с отрядом у одной из станиц. Здесь он разбивает свой отряд на три группы.

Первая идет в засаду, в сторону степной речки. Вторая занимает позиции на окраинах станицы. Третья по-пластунски подползает к артиллерийским батареям и пулеметным точкам немцев. Миша вместе с одним из присланных офицеров забирается на колокольню станичной церкви.

Здесь, у станицы, немцы в течение нескольких дней возводили оборонительные позиции, расположив их фронтом к наступающим частям Советской Армии. Вот по этим-то укрепленным позициям немцев и было поручено Мише нанести удар с тыла в момент подхода наших частей.

Около полудня показываются передовые цепи наших бойцов. Немцы открывают ураганный огонь.

На колокольне появляется красный флаг — это приказ второй группе вступить в бой. Молодые казаки бросаются в атаку. На улицах станицы завязывается бой с немецкими резервистами.

С колокольни взвиваются две красные ракеты и, описав дугу, падают в расположение немецких артиллеристов. И тотчас же вступает в бой третья группа. Ребята забрасывают немецкие батареи гранатами, бьют немцев из карабинов, уничтожают пулеметные точки.

Немцы решают, что попали в мешок. Они беспорядочно отступают. И тогда, со стороны степной речки, во фланг отступающим, с шашками наголо, устремляется «засадный полк». С востока густыми цепями наступают батальоны советской пехоты…

* * *

В полдень одиннадцатого февраля бои идут у самых окраин Краснодара.

На комбинате Главмаргарин давно уже нет Герберта Штифта: он успел сбежать. Из всей немецкой администрации здесь остался только фельдфебель Штроба: он должен взорвать комбинат.

Разбившись на мелкие группы, немецкие подрывники бегут к заводам.

На комбинате осталась небольшая группа подпольщиков. Их задача спасти заводы. Но у подпольщиков слишком мало сил, чтобы выступить открыто. И все же то здесь, то там раздаются одиночные выстрелы, падают немецкие подрывники…

Очередь доходит до маргаринового завода. Немецкие саперы возятся у бака с маслом. Уже заложены под него пакеты с толом. Все уходят: остается подрывник — он должен зажечь бикфордов шнур.

Вспыхивает огонек зажигалки… Неожиданно за спиной подрывника вырастает рабочий Иван Остроленко. Тяжелым железным ломом он наотмашь бьет немца. Подрывник падает с проломленным черепом. Остроленко бросается к шнуру и руками тушит огонь почти у самого тола. Бормочет, глядя на мертвого немца:

— Не тронь советское добро!..

Фельдфебель Штроба — на ТЭЦ. Он подходит к котлу. В руках у него пакет с толом. Из-за колонны раздается выстрел. Штроба падает мертвым. Это стрелял Покатилов…

Старый мастер выходит на главную аллею. Последние немецкие подрывники убегают к воротам комбината. Навстречу Покатилову идет Иван Остроленко.

— Ты как сюда попал, Иван? — удивленно спрашивает директор ТЭЦ.

— Да так же, как и ты, начальник: присмотреть надо за хозяйством. Этакое ведь богатство вокруг. Как бы чего не случилось…

* * *

Немецкие части, оставшиеся в городе, взрывают крупные здания, грабят квартиры.

Все, кто остался из подпольщиков, вышли на улицу. Выстрелами они снимают факельщиков.

Котров со своими ребятами взламывают двери подвалов гестапо. Едкий дым клубами вырывается наружу. В коридоре у двери лежит груда тел. Между трупами комсомольцы находят нескольких живых. Их уносят в соседний дом. В их числе — Жора…

Батурин, Азардов и Валя сражаются с немцами на окраине города. Мимо них проходят последние немецкие части, обороняющие город. Подпольщики бьют их с тыла, засев в маленькой хатке.

Немцы заметили подпольщиков. Кольцом окружают они хату. Положение тяжелое: патроны на исходе, осталась одна противотанковая граната. Подпольщики хранят ее для себя.

— Беречь патроны! — уже в который раз приказывает Азардов.

И в тот момент, когда окруженным казалось, что жить им остается считанные минуты, слышится цоканье копыт и лихое казачье гиканье. На улице появляются конники. Впереди на рыжем скакуне Миша-батуринец.

Немцы думают, что в город прорвалась казачья часть, и в ужасе разбегаются.

— Мишка! — радостно кричит Батурин.

Михаил смотрит на Валю: ее кожанка в крови — девушку задела немецкая пуля.

— Валя, ты ранена? — взволнованно спрашивает он. Не дождавшись ответа, наклоняется и поднимает девушку к себе на седло.

— Десятерым остаться, остальные за мной! — приказывает Миша.

Казаки мчатся обратно.

— Валя, потерпи! — говорит Миша. — Еще немного… Наши здесь, рядом. Тебя отправят в госпиталь… Потерпи, родная.

На всем скаку Миша осаживает коня: перед ним первые цепи наступающих советских войск.

— Товарищи, девушка ранена, — говорит он ближайшему командиру. — Отправьте ее в санбат…

Но Валя сама соскакивает на землю.

— Ничего, Михаил… Царапина… Пустяки!

— В санбат! — упрямо повторяет Миша. Потом приказывает своим конникам: — Рысью! За мной! В обхват! — и, размахивая шашкой над головой, несется в боковую улочку…

Где-то совсем рядом с воющим свистом падает и разрывается немецкая мина. Несколько бойцов падает. В цепи замешательство.

Валя берет винтовку убитого бойца, поднимает ее над головой и кричит:

— Товарищи! Вперед! Ура!

Девушка в передних рядах штурмующей колонны врывается в город…

Двенадцатого февраля столица Кубани освобождена от немцев.

Краснодар — наш!

 

Глава XV

Основная группа нашего партизанского отряда, как я уже рассказывал, вошла в Краснодар через три дня после его освобождения: по заданию командования мы взрывали дороги, чтобы помешать отступлению немцев.

Наш партизанский отряд состоял в основном из работников Главмаргарина. Тотчас же после возвращения они отправились на свои заводы, где стихийно возник митинг.

Рабочие, оставшиеся у немцев не по своей воле, и партизаны, вернувшиеся на комбинат из предгорий, выступали и клялись, приложив все силы, быстро восстановить комбинат.

— Мы должны, — говорили выступавшие, — как можно скорее дать продукцию своих заводов Советской Армии, трудящимся Кубани и Советского Союза, громящим ненавистного врага!

Многие со скорбью сожалели о том, что до этих светлых дней не дожили Евгений, Лысенко, Шлыков и другие патриоты. Комбинат был сильно разрушен, и бывшие партизаны и подпольщики, засучив рукава, принялись за его восстановление.

Наш партизан, в прошлом директор мыловаренного завода, Веребей в первый же день после возвращения в родной город явился на комбинат. Он спокойно подошел к баку с мылом и вынул невзорвавшиеся мины, пролежавшие здесь полгода. Потом под восторженные крики собравшихся отвинтил верхнюю крышку бака. Вскоре упакованные в тару, искусно припрятанную покойным Шлыковым, восемьдесят тонн прекрасного, с мраморными прожилками мыла, были отправлены бойцам Советской Армии в подарок от коллектива рабочих комбината.

Начальник гидрозавода инженер Ельников уже через семь дней начал выпускать жидкое мыло тоннами и приступил к рафинации масла.

Слесари механических мастерских разыскали спрятанные детали и быстро восстанавливали компрессоры, насосы, агрегаты. Наш партизан Слащев вместе с подпольщиком Покатиловым монтировали новые котлы на ТЭЦ. Маргариновый завод начал выпускать полноценный комбинированный жир. Пожарники быстро потушили огонь в силосных башнях.

Новые люди встали на место погибших. Мария Федоровна Ихно, жена моего покойного Евгения, заменила Свирида Сидоровича Лысенко, а партизан-минер Федосов — Гавриила Артамоновича Шлыкова. Во главе комбината поставили нашего партизана инженера Михаила Денисовича Литвинова. Главным инженером был назначен начальник «минного вуза» Геронтий Николаевич Ветлугин. Набирая темпы, комбинат быстро входил в строй…

Я по-прежнему работал директором Краснодарского химико-технологического института. Мне частенько приходилось встречаться с подпольщиками.

Шли дни за днями. Работы был непочатый край. Урывая часы от сна, я начал писать первую книгу «Записок партизана». Мне казалось, сейчас пришло время для этого: отряд закончил свою работу.

Сознаюсь, мне было тяжело расставаться со своей недавней боевой жизнью. И было обидно: мы перешли на мирное положение, а немцы все еще на Кубани: они строят «Голубую линию», надеясь за ее дотами удержаться на Тамани и оттуда снова начать наступление на Кубань и Кавказ.