Теперь – о земле как территории в контексте международных отношений, то есть о геополитической проблематике в консервативном, социалистическом и либеральном мировоззрениях. Геополитику можно определить традиционно – как использование государствами пространственных факторов при постановке и достижении политических целей. С этой точки зрения геополитика – часть внешней политики государств, могущая занимать в ней большее или меньшее место в зависимости от конкретных политических обстоятельств и ситуаций. В контексте консервативного мышления геополитика выглядит иначе: она – ядро внешней политики, что определяется общими консервативными представлениями о роли земли и территории.
Само рождение геополитики глубочайшим образом связано с идеями органической связи территории и государства. Для немецких основоположников геополитики государство – это организм, а политика – борьба за жизненное пространство организма. Фридрих Ратцель вообще рассматривал государство как продукт биологической эволюции, Карл Хаусхофер также стоял на позициях крайнего биологизма и национализма. Субъект геополитики, то есть государство, как полагало большинство основателей этой дисциплины, – не продукт общественного договора, а органически сформировавшееся единство. Это можно назвать органической, или консервативной версией геополитики, изначально связанной с немецкой наукой и философией. Позднее сформировалась ее более прагматическая англосаксонская версия, где геополитический императив рассматривался в отвлечении от вопроса о природе государства. Согласно первой из версий борьба за территории выглядела естественной экспансией более мощного организма, «усваивающего» иные пространства, то есть включающего их в свое (сакральное) «тело». Согласно второй – геополитическая экспансия есть расширение зон контроля, не обязательно предполагающее усвоение внутрь тела (в некотором смысле «переваривание» поглощенного), то есть потерю суверенитета подконтрольными странами. Как органическая версия геополитики (или, как мы увидим в дальнейшем, геополитика как таковая) оказалась связана с консервативной идеологией, так прагматическая версия оказалась попыткой освоения геополитического императива в рамках либерально-демократической идеологии.
Либерально-демократическое мировоззрение не предполагает существования геополитики. Оно ориентируется на абстрактного человеческого индивидуума как носителя определенных прав и свобод; государство здесь – тоже абстракция, и его конкретное тело (территория) имеет случайный характер. Интерес либерального государства к чужим территориям не есть собственно территориальный интерес; когда он имеется, он всегда есть средство удовлетворения других интересов: экономических (сырье) или политических (навязывание собственной модели взаимоотношений государства и граждан, изначально не предполагающей связи с землей, с территорией). Поэтому территориальная экспансия здесь есть не собственное «профилирование» (навязывание и одновременно осознавание собственной «качественности»), а скорее экспансия абстракции, процесс универсализации доселе партикулярных, качественных образований. Поэтому такая экспансия не имеет естественных границ. С точки зрения консерватизма захват территорий – это утверждение «своего», которое имеет смысл только, пока существует «чужое», ибо качество имеет смысл только, пока существует другое качество. В данном случае: расширение области своего суверенитета имеет смысл только до тех пор, пока существует другой суверенитет. В противном случае как понятие качественности, так и понятие суверенитета становится бессмысленным. Чем бы ни была мотивирована экспансия в традиционном геополитическом смысле – поиском жизненного пространства, ответом на агрессию, местью за предыдущие унижения, стремлением к созданию великой империи и т. д. – ее сутью всегда будет расширение своего за счет чужого. Это игра с нулевой суммой – победитель может быть только один; всегда должен быть победитель и побежденный.
Потенциал универсализации, наоборот, бесконечен. Ей не может быть положено границ, пока не «универсализировано» все. Это справедливо как в отношении либеральной, так и в отношении социалистической глобализации, и это отличает их от традиционной геополитической экспансии. При традиционном «завоевании» и «покорении» чужих стран и народов успех военных действий и занятие территории противника означали, как правило, достижение окончательной цели – полную или частичную утрату суверенитета побежденной страной и переход ее под управление победителя. Она утрачивала свою качественность и обретала новую качественность, присущую победителю. В случае же глобализации (либеральной или социалистической) военная победа есть лишь необходимое, но предварительное и само по себе недостаточное условие достижения цели. Глобализация требует переделки общественной системы согласно универсальной (или претендующей на универсальность) модели, принесенной победителем. При этом как суверенитет, так и национально-культурная самобытность остаются (якобы) незатронутыми – просто страна, частично изменив политическую систему или изменив только политический режим, а иногда и вообще только сменив лидеров (на более подходящих с точки зрения победителей) в один миг из отсталой и авторитарной становится прогрессивной и демократической. Такие метаморфозы в течение XX, а также и начавшегося XXI столетий пережили многие страны. В 1945 г. жертвой коммунистической глобализации пали многие страны Восточной Европы, освобожденные Советской армией от нацистского господства (Польша, Венгрия, Румыния, Болгария, ГДР, частично Югославия), а также ряд стран Азии и даже Африки (последние в результате не завоевания, а частично инспирированных СССР и его союзниками народно-освободительных революций и гражданских войн). В последние десятилетия набрала скорость либеральная глобализация. Ее военная машина оказалась задействованной на Балканах (Сербия) и на Ближнем и Среднем Востоке (Ирак, Афганистан, на очереди Пакистан, Иран и, может быть, ряд других стран). Ее революционная модель была задействована на Украине, в Молдавии и – с большим или меньшим успехом – в других постсоветских государствах. Она сталкивается с сопротивлением ряда стран, а иногда и с попятным движением – это определяется конкретными особенностями стран и ситуаций. Но логических границ ей не положено. С точки зрения логики империя не может включить в себя весь мир; с точки зрения логики глобализация не может (потенциально) не включать в себя весь мир. Логически миссия либерализма (так же, как и миссия социализма в прошлом) завершена, когда абстрагированию подверглось все. Такова логическая связь либерально-демократической идеологии с доктриной глобализации.
Повторю: глобализация не тождественна геополитической экспансии в консервативном смысле этого понятия. Геополитический расклад предполагает наличие нескольких качественно различных центров мира, которые могут бороться между собой, защищая или, наоборот, «экспандируя» свою качественность. Это многополярный образ мира. Глобалистский расклад предполагает один центр, или, точнее, отсутствие центра как такового. Формальные суверенитеты существуют, существуют национальные правительства, национальные границы, но, по сути дела, территориальность этих суверенитетов, а также и все связанные с территориями традиции, способы правления, образы мира не играют никакой роли. Центр мира везде и нигде. Разумеется, это идеально-типические образы геополитического будущего, как оно мыслится в рамках консервативной и либерально-демократической идеологий.
В период зарождения геополитики существовали, как сказано выше, две ее ветви: консервативная немецкая и «прагматическая» англосаксонская. Я предпочел бы называть геополитикой собственно то, что родилось под этим именем, то есть немецкую, консервативную версию. Прагматическая же англосаксонская версия оказалась своего рода техническим описанием или технической инструкцией к глобальной экспансии либерализма. Поэтому я предпочел бы называть ее современную версию глобализмом, чтобы не возникало путаницы, ибо геополитика и глобализм – существенно разные типы политики пространства.
Заслуживает особого разговора отношение к геополитике в левой политике и в левом мировоззрении. Оно менялось по мере развития последних и по мере изменения политической ситуации. В классическом марксизме геополитике не было места. Пролетарии, как известно, не имеют отечества. Построение социализма и коммунизма – это работа всемирно-исторического масштаба. Социалистическая революция (как и позже глобализация) происходит везде и неизбежно предполагает абстрагирование от местных особенностей и качественностей, то есть по сути дела полное снятие территориального момента. В этом проявление общедемократического, прогрессистского элемента марксистской доктрины. Марксизм ведь – плоть от плоти модерна и движим теми же эмансипаторскими и прогрессистскими мотивами, что и либерализм. Собственно, это и был первый вариант глобалистского проекта. Соответственно этим марксистским планам строилась политика Советского государства в первые годы после Октябрьской революции. Брестский мир является прекрасной иллюстрацией пренебрежительного отношения большевиков к территориальной определенности страны. Территорией можно было пожертвовать во имя сохранения, так сказать, будущего в настоящем, во имя сохранения перспективы мировой революции, которая вот-вот должна была вспыхнуть там и тут и спасти гибнущую – не Россию – Советскую республику.
Выше мы упоминали, что Карл Мангейм подчеркивал различие консервативной и буржуазно-демократической концепций с точки зрения значимости в них пространственного и временного аспектов реальности. Он писал, что «… прогрессист переживает настоящее как начало будущего… Консерватор переживает прошлое как нечто равное настоящему, поэтому его концепция истории скорее пространственная, чем временная, поскольку выдвигает на первый план сосуществование, а не последовательность» [58] . Поэтому известный лозунг, вложенный Маяковским в уста Ленина периода Брестского мира: «Возьмем передышку похабного Бреста. // Потеря – пространство, выигрыш – время», – идеально передает суть буржуазно-демократического, абстрактного подхода к территории. Время абстрактно всегда, пространство же абстрактно только в контексте либерально-буржуазного и социалистического мировоззрений. Поэтому жертва абстрактного (с точки зрения большевиков), а по существу российского пространства ничего не значила при условии выигрыша времени для реализации проекта всеобщего абстрагирования.
Когда же с надеждой на скорое свершение мировой революции пришлось расстаться, отношение советской власти к территории существенно изменилось. Пришлось смириться с разнородностью мира, что привнесло элементы консерватизма и поистине трепетного отношения к собственной территории. В период войны эти элементы консерватизма усилились (вряд ли нужно объяснять почему). В то же время качественность советского государства объяснялась не его традиционным жизненным укладом, способом правления и т. д. – оно не было традиционным государством, традиционной империей – а именно его претензиями на овладение будущим. Поэтому глобалистский проект не был и не мог быть отброшен, что и обусловило в послевоенное время могучий импульс и специфику советской экспансии как процесса универсализации мира. Выдающийся социальный философ Иван Ильин еще в конце 1940-х годов писал: «Коммунисты хотят мировой власти. Они мыслят не в государственном масштабе и не в национальном, а в континентальном… в планетарно-континентальном масштабе» [59] . Одновременно он выражал уверенность в том, что коммунисты просчитаются, ибо против их намерений действует могучий морально-религиозный фактор в жизни азиатских народов, практически не принимаемый коммунистами во внимание. По сути дела, он имел в виду то же, о чем говорим мы, – восстание всего партикулярного против глобального уравнения мира. Но относительно причин провала коммунистической глобализации Ильин ошибся. Намерения коммунистов не сбылись не потому, что им не удалось справиться с религиозно-культурными, националистическими и прочими партикулярными тенденциями, а потому, что они были вынуждены уступить обладающей более мощным потенциалом и оказавшейся субъективно более привлекательной либеральной модели глобализации. Остается только надеяться, что либеральные глобализаторы тоже просчитаются.
Той же спецификой глобального подхода объясняется и отрицательное отношение советской власти к геополитике: советская идеология дистанцировалась от геополитики, зачисляя ее по ведомству фашизма и империализма. Это вызывает удивление – казалось бы, геополитика вполне могла способствовать планированию стратегии коммунистической экспансии. Но, как следует из вышесказанного, чутье коммунистов не обманывало. Их неприязнь к геополитике отражала отрицательное отношение прогрессистского мировоззрения к консервативной в целом мыслительной установке. Собственно говоря, период так называемого мирного сосуществования был периодом соперничества не двух геополитических в традиционном консервативном смысле слова проектов, а двух глобалистских проектов, каждый из которых предполагал тотальное абстрагирование жизни народов.
Случившаяся в результате перестройки, а лучше сказать, вслед за Александром Зиновьевым, катастройки геополитическая катастрофа – распад Советского Союза – оказалась с точки зрения политики пространства переходом из огня в полымя. О некоторых особенностях либерального восприятия российского пространства и либерального отношения к нему сказано выше – в разделе, посвященном геополитическому аспекту российской политической культуры.