Теперь же на первый план мировых тревог выходит не демография стран третьего мира, а демографическая динамика развитых, цивилизованных стран Европы, к которым и Россия имеет смелость себя относить. С этой динамикой мы уже прекрасно знакомы на собственном российском опыте – это в первую очередь спад рождаемости и растущая миграция, а также (что более свойственно Европе, но ждет и нас в случае достижения определенного жизненного стандарта) рост продолжительности жизни. У нас печальная статистика рождаемости: в среднем на женщину приходится 1,3 ребенка, тогда как минимальный уровень, требуемый для воспроизводства, – 2,2 ребенка [65] . А глава Представительства Фонда ООН по народонаселению сказал в радиоинтервью, что ситуация в РФ очень серьезная и что население РФ может сократиться к 2025 г. до 125, а к 2050 г. – до 100 миллионов человек [66] . Усилия политиков каким-то образом переломить складывающиеся тенденции – стимулирование рождаемости, в частности путем предоставления материнского капитала, стремление предотвратить и ввести в какие-то рамки неограниченную нелегальную миграцию – подтверждают единую природу демографических проблем в нашей стране и в Европе.

Но есть, конечно, и различия. С одной стороны, в России имеются слабозаселенные, необозримые и во всех смыслах слабозащищенные просторы Сибири, по несчастью соседствующей с перенаселенным Китаем, который обретает силу и уверенность и готов к экспансии, может быть, не только экономической. Кроме того, «внизу» у России – среднеазиатские и южнокавказские республики бывшего СССР, еще в значительной мере сохранившие русский язык и общий с Россией стиль жизни, что облегчает миграцию в Россию и делает Россию предпочитаемой целью миграции. С другой стороны, европейские страны становятся желанной целью для жителей своих бывших колоний, для которых метрополия – тоже до известной степени родина. К этому надо добавить еще привлекательность Европы как места жизни, а также понемногу сходящую на нет, но все еще действующую демократическую пропаганду свободы выбора местожительства и готовность к предоставлению политического и экономического убежища всем угнетаемым, преследуемым, сирым, замерзающим и голодным. ЕС имеет, пожалуй, самые мягкие в западном мире критерии приема иммигрантов. В первую очередь принимают тех, кто дома подвергается преследованиям и дискриминации. Затем следуют те, у кого кто-то из членов семьи уже находится в пределах Евросоюза. Далее – те, кто пребывает в ЕС нелегально, они должны быть легализованы. А уже последний из критериев – это важность иммигранта для европейского рынка труда. Вообще, миграции – очень сложный феномен, на котором мы пока здесь не останавливаемся. Важно констатировать, что, во-первых, никакого способа остановить миграцию с Юга на Север и с Востока на Запад до сих пор не найдено и что, во-вторых, в столицах и крупных городах Западной Европы и России растет своеобразное параллельное общество мигрантов. Примеров можно набрать бесконечное количество: это прогремевший недавно на всю страну Черкизовский рынок в Москве, так называемый Черкизон с его оборотом в миллиарды долларов, разноязыким населением, своими отелями, ресторанами, магазинами, своей полицией и проститутками, своими законами и судьями. В общем, не хуже, чем Хитровка конца XIX столетия, впечатляюще описанная Гиляровским. Жители Москвы с внутренней жизнью Черкизона практически не пересекались – это в самом деле параллельное общество, существующее как бы в другом измерении. Черкизон – не единственный пример такого образования, в прессе постоянно появляются сообщения о китайских сообществах в Сибири, о вьетнамских сообществах в Москве и т. п. Правда, этническая дифференциация московского населения пока что не зашла так далеко, чтобы начали складываться ареалы компактного проживания представителей определенной нации – районы, подобные латиноамериканским кварталам или чайна-таунам в американских городах, или районы, полностью заселенные турками или арабами в европейских столицах. Кроме того, большинство иммигрантов в России – это граждане бывших советских республик, частично сохранившие советскую общность жизненных привычек и стиля и поэтому способные без труда интегрироваться в жизнь российского города, что делает геттоизацию излишней. Да и количественно, пожалуй, иммигрантские диаспоры в Москве и других крупных городах не достигли уровня, делающего неизбежным образование гетто [67] . Хотя в дальнейшем, очевидно, эти факторы будут ослабевать, и формирование гетто станет неизбежным.

Это о миграции. Мы к ней еще вернемся, но пока остановимся на другом аспекте вялотекущей демографической катастрофы. И в Европе, и в России оказался нарушенным некий негласный межпоколенческий социальный договор, состоящий в том, что благополучие пожилых людей гарантировалось производительной деятельностью молодежи, что находило свое выражение в пенсионных отчислениях работающих. Договор состоял в том, что каждое новое молодое поколение обеспечивало старость предыдущего. Нарушение его повлечет за собой ужасные последствия, не только экономические, состоящие в отсутствии средств поддержания старости родителей, но и культурные: разрыв жизненных стилей родителей и их бездетных детей.

Как пишет Норберт Больц [68] , становится все яснее, что будущие конфликты в области распределения будут происходить в сфере не производства, а воспроизводства. Нас ждет, пишет он, не только острейшая «культурная борьба» родителей с бездетными, но и жестокая экономическая борьба за ресурсы между поколениями. Действительно, уменьшение количества рожденных детей существенно снижает базу пенсионных отчислений для будущих пожилых людей, причем родители и бездетные равным образом пользуются этой все сужающейся базой, сформированной за счет экономических и душевных затрат именно родителей и только родителей, вкладывавших деньги и душу в выращивание и воспитание детей. Старость бездетных обеспечивается потом и кровью родителей. Это и есть casus belli – причина культурной войны родителей и бездетных.

Параллельно формируется латентная война полов, побуждаемая отказом мужчин и женщин идентифицироваться со своими половыми ролями. Женщины не хотят больше быть женщинами, а мужчины – мужчинами. Этот процесс Больц называет бегством от пола. Классическое распределение мужских и женских ролей основывалось на половом разделении труда, которое было выгодно обеим сторонам. Отсюда и супружеская солидарность – самое сильное альтруистическое чувство. На практике половое разделение труда означает, что мужчина зарабатывает деньги, а женщина выстраивает уютный дом, или, иными словами, мужчина охотится, а женщина заботится о доме и детях. Так было всегда, а частично продолжается и сейчас: женщина обеспечивает сохранение внутренних, а мужчина – внешних границ семьи как социальной системы. Что происходит в случае сознательного отказа от традиционной половой роли и принятия роли, свойственной противоположному полу, то есть когда, например, женщина отправляется на охоту? Слабеет экономическая обусловленность деятельности мужчины и женщины, и в результате ослабевают связывающие их эмоциональные узы. Раньше, пишет Больц, мы имели дело с борьбой мужчин за женщин, теперь налицо борьба мужчин с женщинами. И с каждой частичной победой в этой борьбе ослабевает организующая и упорядочивающая функция половой асимметрии. Половые роли и мужчин, и женщин утрачивают ясность и однозначность. Так мужчины должны, с одной стороны, играть традиционную доминирующую роль, а с другой – конкурировать с женщинами. Это порождает неуверенность, роковую для традиционных ролевых отношений. Перевод пола в тендер, побужденный феминизмом, стал роковым событием не только на лингвистическом, но и на социальном уровне: пол («тендер») был представлен как сконструированная сущность, поддающаяся и подлежащая деконструкции и реконструкции по желанию субъектов.

В нынешних демографических дискуссиях прослеживаются две идеи относительно того, как бороться с этими грядущими бедами. Первая идея состоит в том, что миграция из стран с традиционно высоким уровнем рождаемости компенсирует падение рождаемости у нас. Это возможно, хотя и не обязательно. Например, в России некоторые мигранты, особенно из бывших советских республик, без особого труда приспосабливаются к обычаям, экономической и культурной среде принимающего общества и в результате довольно скоро снижают свойственный им дома высокий уровень деторождения. То же самое происходит, например, во Франции с выходцами из Северной Африки, где и без того модель рождаемости не очень отличалась от европейской. В Тунисе и Алжире, например, рождаемость держится на уровне 1,7 ребенка на женщину, что ниже уровня замещения. Та же ситуация с огромной турецкой диаспорой в Германии – турецкие женщины рождают лишь на несколько процентов больше детей, чем немецкие. Но даже если расчет оправдается, вряд ли такая компенсация падения рождаемости в принимающей стране должна приветствоваться. Ведь подавляющее большинство мигрантов плохо образованы, выполняют низкооплачиваемую работу, и рождение у них множества детей приведет только к усугублению социальных проблем, усилению бедности и к общему падению качества человеческого капитала в стране. Кроме того, есть еще одно соображение, которое достаточно часто замалчивается по причинам политкорректности. Происходящее тихой сапой вторжение плодовитых этносов медленно, но неотвратимо будет вести и уже ведет к размыванию национальной культуры и национальной идентичности «старых» наций.

Как говорит один из коллег автора этой книги, Москва давно уже превратилась в Стамбул. В европейских столицах еще легче, чем в Москве, убедиться в экспансионистской мощи именно демографического развития. В Париже, в Берлине перед глазами – европейские старики и мусульманская молодежь. Мы продолжим рассмотрение вопроса о возможных социальных и культурных последствиях дальнейшего развития в этом направлении.