Отпуск получался трудоемкий. Каждый день, с утра проводив Соню и Митьку в школу, немножко повозившись с просыпающимися позже мелкими, немножко поделав всякие необходимые домашние дела, немножко позанимавшись садоводством и огородничеством, немножко перекусив, попутно немножко разговаривая с тетей Фаиной, Ася собиралась и ехала привычным маршрутом в больницу. Как на работу… Нет, не как на работу, а гораздо чаще. Работала она все-таки посменно, так что в отделение ездила не каждый день, после ночных дежурств у нее вообще два дня подряд свободные были. А сейчас свободных дней не было вообще. Ей это не нравилось. На отпуск у нее было запланировано много полезных дел. А успевала она делать мало. Кому ж это может понравиться?

Нет, не только поэтому ей все это не нравилось. В конце концов, у нее никогда не было столько времени, чтобы успеть все, что хочется, сделать. Но она всегда сама решала, что нужно делать, а что может спокойно подождать. А теперь она решала не сама. Или все-таки сама?

Зависимость – вот как это называется. С самого первого дня, с того дня, когда она пришла к Тугарину в больницу первый раз, с того дня, когда он принародно объявил ее своей невестой, даже не спросив ее мнения, даже не поставив ее в известность заранее, с того дня, когда на ее вопрос он неожиданно откровенно, серьезно и подробно стал рассказывать об извилистых путях, которые в конце концов привели его в это место в это время, – с того самого дня она ясно ощущала зависимость. От всего того, что он рассказывал. И от голоса, которым он все это рассказывал. И от того взгляда, которым он на нее при этом смотрел. И от его вечно колючей щеки, которой он иногда терся о ее висок… Не то чтобы иногда, но все-таки уже три раза. И один раз прижал к своей вечно колючей щеке ее руку. Тогда она мимоходом подумала: Гонсалес сделал то же самое, когда они после побега сидели и боялись, связанные этим страхом гораздо крепче, чем бывают связаны люди даже многолетним знакомством, общим делом или кровным родством. У Гонсалеса тогда была точно такая же колючая щека. Ну и что? Ну и ничего. В смысле – никакой зависимости. Когда через пару дней Плотников разрешил Гонсалесу более или менее свободное перемещение, люди Тугарина приехали и увезли его в Москву… Наверное, в Москву, потому что Гонсалес-пэр и приезжал за сыном вместе с ними, и уехал вместе с ними. После отъезда больного Гонсалеса Ася иногда думала о нем. Вернее – о его глазе. Слегка тревожилась. Действительно слегка – все-таки сам Плотников увезти разрешил, так что тревожиться особо не о чем было. Если только о том, не организует ли кто-нибудь пятое покушение на его жизнь. Но вот как раз об этом Ася почему-то совсем не думала. Во-первых, это не в ее компетенции. У нее совсем другая работа. В эту историю ее занесло случайно… А во-вторых, Тугарин сказал, что все уже кончилось, и кончилось хорошо. То есть для Гонсалеса все хорошо кончилось. Ну, хорошо – и хорошо. Можно порадоваться за человека, поздравить его родителей, выслушать их взволнованные благодарственные речи, на минутку с гордостью поверить, что и ты внесла свой посильный вклад в общее правое дело… А потом спокойно об этом забыть. Не то чтобы совсем забыть, а просто не думать об этом все время.

А о Тугарине она думала все время. Главным образом – глупости всякие. Что он ел и как он спал. И не мерзнет ли он в своей дурацкой клетчатой рубахе, потому что в хирургии тоже не топят, а по ночам еще холодно, однажды даже заморозки обещали. И что он расскажет ей в следующий раз. И с кем опять познакомит – к нему каждый день приходили новые люди, он ее с ними знакомил, она их на следующий день уже не помнила. И почему к нему не едет мама – неужели не беспокоится? И болят ли его раны… Нет, о ранах она старалась не думать. И ни разу не спросила, даже из вежливости. А о маме спросила.

– Куда это она приедет? – весело удивился Тугарин. – Зачем это она приедет? Я же сейчас в командировке. В Германии. Обмен опытом, симпозиум, семинары и культурная программа… Ты в Дрездене не была? Ой, какая там картинная галерея!…

– Постой, постой… – Ася растерялась. – Мама даже не знает, что с тобой… чем ты занимаешься?

– А что со мной? Со мной все прекрасно, – легкомысленно сказал Тугарин. – Я ей часто звоню, о здоровье спрашиваю. Она весной всегда простужается… И что значит «чем занимаешься»? Ничем плохим я не занимаюсь. Лекции коллегам читаю.

– В Германии? – уточнила Ася.

– В Германии, – подтвердил Тугарин, глядя на нее честными глазами.

– И на каком языке?

Тугарин задумался. Сделал выражение лица типа «а по какому предмету у нас нынче экзамен», вздохнул, неуверенно сказал:

– Наверное, на немецком… Раз уж в Германии. Немецкий – это нынче модно. Или уж лучше на английском? Все-таки язык межнационального общения. Это я не сам придумал, это по телевизору говорили… А вообще-то я и на русском могу, я даже русский знаю. Со словарем.

Он лежал на спине, заложив здоровую руку за голову, смотрел на нее и улыбался. Здоровая рука была в рукаве его дурацкой клетчатой рубахи. Левый пустой рукав свисал с края кровати. Между распахнутыми полами рубахи на смуглой груди ярко белела повязка. Ася оглянулась на его забинтованную ногу, зачем-то взяла свисающий рукав, положила его на кровать и тоскливо сказала:

– Вот убила бы… Своими руками задушила бы… Словарем бы тебя пришибла, герой чертов…

Тугарин засмеялся, сказал: «Асенька хорошая», а потом сразу оказалось, что его здоровая правая рука – каменная рука – уже обнимает ее, уже при-тягивает к смуглой перебинтованной груди – каменной груди. И опять она не заметила никакого движения – завихрение воздуха, телепортация… И не сопротивлялась. Во-первых, потому что без толку, а во-вторых, потому что у него же плечо… Больше никогда не надо садиться рядом с ним.

– Асенька хорошая, – бормотал Тугарин и все притягивал, все притягивал ее к себе. – Не бойся, я очень медленно и осторожно… Славка дурак, он думал, что я могу сделать тебе больно… Я никогда не сделаю тебе больно… Ты этого боишься?

– Господи, глупости какие, – с трудом сказала она, чувствуя, что сейчас заплачет.

– У тебя глаза черные, – бормотал Тугарин, глядя ей в глаза своими черными глазами. – Совсем глаза черные… От черных мыслей, да? Почему ты боишься? Ведь я вижу – ты боишься. Да?

– Да, – призналась она и прижалась своей щекой к его вечно колючей щеке. Прямо возле ее губ оказалось его ухо, и в это ухо она сердито сказала: – Я не люблю бояться. Это… унизительно. А сейчас все время боюсь.

Его губы шевельнулись тоже прямо возле ее уха.

– Чего?

– Вот этого всего… Семинары в Германии… Лекции со словарем… Стреляют все, кому не лень… Черт, даже от матери скрываешь! Сам подумай: какая у тебя жизнь? Тебе самому разве не страшно?

Он помолчал, тихо дыша возле ее уха – ей почему-то показалось, что он улыбается, – осторожно погладил ее по голове каменной ладонью и отпустил. Ася отстранилась, все время думая о его плече, выпрямилась, на всякий случай отодвинулась немножко подальше и хмуро уставилась на белеющую между полами рубахи повязку.- Да нет, мне не страшно, – серьезно сказал Тугарин. – Нормальная у меня жизнь. А что от матери скрываю… Так ведь это все от родителей что-нибудь скрывают. Чтобы по пустякам не нервничали. И ты наверняка что-нибудь скрываешь. Ведь скрываешь, правда? Чистосердечное признание…

– Я ничего не скрываю, – с достоинством соврала Ася. – Мне скрывать нечего. У меня жизнь обыкновенная.

– Асенька хорошая… – Тугарин искренне удивился. – Это у тебя-то жизнь обыкновенная?! Ну, вам, колдуньям, видней… Расскажи мне еще что-нибудь.

Он все время просил ее рассказать «еще что-нибудь». И она рассказывала – даже то, чего рассказывать не собиралась. Наверное, он уже все о ней знал, но все время что-то спрашивал, спрашивал, спрашивал… От его вопросов тоже возникла какая-то зависимость. Она ждала его вопросов. Пыталась угадать, о чем он спросит в следующий раз. Заранее придумывала ответы. А вопросы всегда были неожиданными.

– А тебя Роман совсем не интересует?

Она не поняла, о чем он. Сначала даже подумала, что это он их отношения так старомодно назвал. Хотя «отношения» – тоже нелепо звучит. И вообще, не надо, чтобы все это получало какое-то название. Потому что все пройдет – и… и все пройдет. Без невыносимой пошлости неудавшегося романа. Или удавшегося, какая разница… Без идиотских вычислений, «кто кого бросил». Без не менее идиотских размышлений, «как было бы, если бы все было не так».

– Роман Борзенков, – уточнил Тугарин, с интересом наблюдая за ее замешательством. – Твой бывший муж… Ага, ясно: ты о нем забыла, да? Хорошо.

– Да у него ничего страшного, – почему-то виновато сказала она. – Только веки обожжены, одно рассечено немножко, а с глазами все в порядке. Мне Алексеев еще тогда сказал. А что лоб поранен – так это уже не по нашему профилю.

– Ага, с профессиональной точки зрения он тебе неинтересен, – понял Тугарин. – А с какой-нибудь другой?

– А других точек зрения у меня нет, – почти честно ответила Ася. – А почему ты спрашиваешь?… А! Поняла. Наверное, это тебя он интересует с профессиональной точки зрения, да? Ты хочешь о нем узнать что-нибудь? Но я правда ничего не знаю.

– Да все мы о нем уже узнали, – пренебрежительно сказал Тугарин. – Там и узнавать-то нечего. Манекеном работал.

– А раньше работал тренером по плаванию, – равнодушно отозвалась Ася. – Но и раньше предлагали манекенщиком работать. В рекламе какой-то.

– Нет, манекен – это другое… Это работа очень опасная.

– Тогда ты что-то перепутал, – уверенно возразила она. – Роман никогда бы не согласился на опасную работу.

– А его согласия никто и не спрашивал, – сказал Тугарин. – Засветили пыжом в упор – и к вам. Думали, что на второй этаж понесут. Один из санитаров из этих был… Эй, ты чего? Это же ты мне прямо сразу написала, что у него никакого ружья не было. Я думал – ты догадалась…

– О чем? – Ася почувствовала, как в солнечном сплетении холодеет. Она думала, что после того,как все кончилось, холод в солнечном сплетении не вернется никогда. – Ему что, кто-то специально стрелял в лицо, чтобы вместе с ним попасть в карантинное отделение?

– Ну да, – спокойно подтвердил Тугарин. – У них несколько планов было, в том числе и с экстренной операцией. И все – на один день. Некоторых мы еще днем… э-э… остановили. Почему все наши и были заняты. А эти спешили. Вот напролом и поперли. Тебе интересно? Рассказать?

– Мне неинтересно, – сердито сказала Ася. – Мне опять страшно… Расскажи как следует.

Может быть, Тугарин рассказывал не так, как следовало. А может быть, вообще ничего рассказывать не следовало бы… Потому что от того, что он рассказывал, ей опять становилось страшно. И это при том, что он наверняка не все рассказывал. И с очевидной целью – чтобы ее успокоить. И хвастливым мальчишеским тоном: вот, мол, как мы тут ловко все разрулили… И даже с какими-то дурацкими шуточками, давая понять, что это дело само по себе ничем не интересно, совершенно рядовое дело, даже несколько мельче рядового, за такие дела не дают ордена или хотя бы премии, о таких делах и не помнит никто никогда, и сам он забыл бы это дело через две секунды, если бы не Ася… То есть если бы не знакомство с Асей. Потому что именно благодаря этому рядовому, даже, прямо скажем, пустяковому делу он познакомился с Асей. Асенькой хорошей. И теперь это пустяковое дело останется в его памяти навсегда. Он будет рассказывать о нем детям и внукам. А потом еще и в мемуарах напишет.

Детей, внуков и мемуары Ася пропустила мимо ушей. А то, что он говорил об этом деле как о ря-довом и даже пустяковом, – это ее испугало еще больше.

Наркотики! И не какие-нибудь цыгане, приторговывающие по случаю травкой, а целая банда, целый синдикат, целая мафия, делающая страшные деньги на страшных тяжелых наркотиках. Те отморозки, которые убили Пашу Гонсалеса на глазах его брата, – это просто шушера, просто шестерки, которые наделали ошибок, смертельно перепугались, что боссы об этом узнают, и стали заметать следы привычным способом – убирая свидетелей. Паша Гонсалес был одним из свидетелей… А потом свидетелем стал его старший брат, вот и его попытались убрать. Чем и привлекли к себе внимание… паника, вот что это было. Своих боссов они боялись панически. А при панике люди делают много ошибок. И машинка, раскрашенная под божью коровку, точно так же, как машина Панеева-младшего, – это тоже ошибка, они просто не знали, что Панеев-старший и генерал Гонсалес – друзья не по пьянке, а по жизни, когда люди в буквальном смысле спасают друг другу жизнь… Панеев-старший сильно мешал местным наркодилерам, вот его и пытались подставить… да, скомпрометировать, Ася тогда правильно догадалась. Если бы кто-то ретивый не выкинул из материалов дела компромат, – возможно, следствие вышло бы на местную банду… Впрочем, оно все равно вышло, именно Панеев-старший был инициатором нового расследования. И первое следствие не так бы проводили, если бы Панеев как раз в то время не лежал после инфаркта в реанимации. А потом – операция, аортокоронарное шунтирование, тоже много времени прошло. А Гонсалес-старший, навещая друга в больнице, ничего ему не говорил – знал, что расстроится, а расстраиваться ему нельзя… А те, которые на Гонсалеса-младшего охотились, – просто идиоты. Оставили бы парня в покое, сидели бы потихоньку, – так на них, может быть, долго еще внимания не обращали бы. А стали шарахаться – вот и засветили практически всех купленных. Да, и чиновников. Да, и в милиции такие были. Да, и в ФСБ… И не надо так смотреть. В любую профессию попадают всякие люди, профессия сама по себе еще не гарантия… Между прочим, на них и врачи работали. И журналисты. И таксисты. И актеры. И диджеи. И тренеры по плаванию. Да, а что касается Романа Борзенкова, который, выходит, тоже работал на наркомафию, хоть и только манекеном, – так там все просто оказалось. Продулся в казино, и долг-то не такой большой, но отдавать ему все равно нечем было. Вот и согласился отработать: узнать о зэке, который попал в глазное отделение больницы скорой помощи. Заодно – и о порядках в отделении, о возможности посещений, о количестве медперсонала – обо всем. И Асю он не сам нашел. Ему сказали: твоя бывшая там работает, так что есть у кого спросить. А он только про карантин и смог узнать. А про карантин и без него уже узнали. Не отработал долг. Вот и пришлось ему пациентом стать. Хорошо еще, что правда глаза не изувечили. А ведь могли – для убедительности. Они и не такое могут. Жуткие вещи творят не задумываясь. Им просто нечем задумываться, это же не люди. Почти все шестерки сидят на игле… Впрочем, некоторые из их боссов – тоже. Правило практически без исключений: те, кто вляпался в этот бизнес, рано или поздно сами становятся наркоманами. Закон природы: как аукнется – так откликнется… А раз у них мозги засыхают, так сами они и начинают свою организацию изнутри рушить: ошибка на ошибке, никакой дисциплины, сплошная самодеятельность, вся конспирация – это черные очки, другая куртка и новая машина. В общем, абсолютно пустяковое дело, говорить не о чем.

Ася слушала, совсем не вникая в то, кто там босс, кто – шестерки, какие такие ошибки они делали, с какой стати Тугарин приехал сюда, за какую ниточку тянул, к чему эта ниточка привела… Ей это было неинтересно. Она в этом ничего не понимала. И не собиралась понимать. Детективы она не просто не любила, а очень не любила. Убивают, грабят, похищают детей, взрывают, бросают в подвалы… Наркотиками торгуют. Мерзость какая. И в книжках – мерзость, а если все это на самом деле, рядом, в жизни… В ее жизни! Какая мерзость. В жизни не должно быть такого. В жизни должны быть порядок, покой и чистота. Наркотики, стрельба, кровь, страх – этого в жизни быть не должно. Это все есть, конечно, но – в другой жизни, в чужой, в незнакомой и непонятной. Она не хочет ни знакомиться со всем этим – даже по рассказам, – ни понимать все это.

– Ты что задумалась? – Тугарин шевельнулся, потянулся к ней здоровой рукой – левый пустой рукав его дурацкой клетчатой рубахи опять свалился с кровати и повис почти до пола. – Тебе чего-нибудь непонятно? Ты спрашивай, я отвечу. Я ж не знаю, что тебе интересно.

Ася взяла свисающий пустой рукав, опять положила его на кровать, подумала – и вложила свою руку в его каменную ладонь. Поощрительный приз: все-таки он уже не хватал ее с такой скоростью, что она не успевала заметить движение, а вполне по-человечески протягивал руку так, что возникала иллюзия, будто она сама решает, брать его руку или отодвинуться еще дальше. Чего она там решает, ничего она не решает… Но иллюзия все-таки утешала. Может быть, когда-нибудь наступит время, когда она действительно сама все будет решать. От любой зависимости можно освободиться.

– Мне интересно, да… То есть мне непонятно… – Ася смотрела на его каменную руку, которая прижимала ее ладонь к его каменной груди, и поэтому никак не могла правильно сформулировать вопрос. – То есть мне хотелось бы знать, что можно ожидать от… э-э… нерядовых дел, если рядовые – и даже пустяковые! – дела кончаются вот так… И чего ты все время полуголый?… Холодно же. Тебе сейчас только простудиться не хватало.

– Это было бы шикарно, – мечтательно сказал Тугарин. – Я бы лежал весь в соплях, а ты бы кормила меня аспирином и поила чаем с лимоном. Или молоком с медом? Мне мама рассказывала, как надо простуду лечить, а я забыл. Никогда не простужался, ни разу в жизни. Даже когда в прорубь провалился – и то… Это в седьмом классе было. Мы с ребятами на лыжах катались, на речке, там берег такой хороший – высокий, крутой, с трамплинчиком посредине… Прямо горнолыжный курорт. Вот меня с того трамплинчика и вынесло точненько к проруби. Вообще-то она более-менее замерзла… Но я уже тогда был… несколько крупноват. То есть всегда слоном был. Вот лед и проломился. Ну и что? Вылез – и быстрей костер разжигать. Не, конечно, когда одежда на тебе гремит, как жестянка, – хорошего мало. Свитер снимать стал – рукав сломал. А сам – ничего, даже не чихнул ни разу…

– Господин майор, – перебила его Ася. – Не уклоняйтесь, пожалуйста, от темы. Вы что, не поняли вопроса? Двоечник…

– Асенька хорошая. – Тугарин вздохнул, сделал выражение лица типа «я знал, но забыл» и потащил ее руку к своей вечно колючей щеке. – Я вообще твоих вопросов не понимаю. У тебя все вопросы какие-то странные… К тому же у меня с головой что-то такое… Какая-то она вся холодная. То есть горячая. То есть кружится. Наверное, это простуда начинается.

– Господин майор, да вы симулянт! – догадалась Ася. И пересела поближе, потому что с вытянутой рукой сидеть было неудобно. – Отвечайте немедленно: чем кончаются серьезные дела, если пустяковые кончаются вот этим?!

– Все мои дела кончаются победой закона над беззаконием, – гордо сказал Тугарин. – Можно сказать, победой добра над злом. Вот так. Если без ложной скромности. А ты все время на мою ошибку намекаешь… Ладно, признаю: сам виноват. Допустил промашку. Лопухнулся. Подставился. Словил пулю… Даже две, что, конечно, вообще стыд и позор. Но у меня были смягчающие обстоятельства. Я все время боялся. Думал: вдруг ты высунешься? Бешеная же.

– Я – какая? – изумилась Ася и даже хотела выдернуть свою руку из его пальцев.

Тугарин сделал выражение лица типа «голова холодная, горячая и вообще кружится», закрыл себе рот ее рукой и так, ей в ладонь, быстро заговорил:

– Нет-нет-нет, не бешеная! Я так не думаю! Я думаю, что просто сумасшедшая. Это Скрепелев считает, что бешеная… Ну, тот, кого ты автоматом оприходовала. Его тоже можно понять – все-таки такое потрясение пережил! Если бы ты меня автоматом – я бы тоже подумал, что бешеная… А ты не меня… Так что я ничего такого не думаю… Хорошо все-таки, что ты не у нас работаешь… Вот бы я страху натерпелся… Поседел бы раньше времени… Язву желудка заработал бы… Бессонницу… Асенька хорошая…

– Ага, – склочным голосом сказала Ася. – А то, что из-за тебя родные и близкие терпят страх, седеют, зарабатывают язву и бессонницу, – это нормально, да? Это в порядке вещей! Это не считается! Это ты не виноват и можешь ни о ком не думать!…

Тугарин прижал ее ладонь к своей вечно колючей щеке, закрыл глаза и долго лежал молча, иногда тяжело вздыхая с выражением лица типа «скорблю с вами». Наконец заговорил, спокойно, рассудительно, терпеливо – будто объяснял очевидные вещи, которые она почему-то не понимает:

– У меня только мама, больше никого. Она за меня не боится… Я стараюсь делать так, чтобы не боялась. Она не все знает. Это правильно – и положено так, и ей спокойней. А потом, ведь и беспокоиться особо не о чем. Это моя работа. У других работа бывает гораздо опасней – и ничего, никто не седеет… Да и работа – дело сорок девятое, ведь и просто так можно на что угодно налететь. Идешь по улице – а из-за угла маньяк обдолбанный… А на дорогах что делается? Сплошные аварии. Вот, например, твой мотоцикл. Ты уверена, что родные и близкие в восторге оттого, что ты летаешь со сверхзвуковой скоростью? Причем – не в рамках служебных обязанностей, а так, ради баловства. И при этом ты ведь не думаешь, что родные и близкие седеют от страха и не спят по ночам?

– Это демагогия! – Ася выдернула свою руку из его руки и демонстративно отодвинулась подальше. – Во-первых, я езжу очень медленно и осторожно! Почти всегда! Ни разу еще ничего не случилось! К тому же никакие маньяки из-за угла вдогонку не кинутся! Так что это как раз не баловство, а необходимая мера предосторожности! А про служебные обязанности вообще молчи, раз ничего не понимаешь! Между прочим, я живу дальше всех от больницы, а на экстренные вызовы приезжаю быстрее всех! А во-вторых, в меня никто не стреляет! В рамках служебных обязанностей! Прямо на работе! Чтобы потом операции без наркоза делали! У меня нормальная жизнь, нормальная работа, и все мои родные нормально живут, ничего они за меня не боятся, врешь ты все, специально говоришь, чтобы самому оправдаться, потому что никаких серьезных аргументов у тебя нет, ты просто не хочешь признаваться, что все это тебе нравится, все эти перестрелки, все эти киллеры, всё это безумие, потому что ты Терминатор, Бэтман, человек-паук, герой невидимого фронта!… При исполнении!… Мужчины уходят воевать, да? Стрелять друг в друга? А женщины остаются ждать? Чего ждать?! Когда скажут, кто в кого попал?! Кому операцию делали с наркозом, а кому – без наркоза?!

И опять она не заметила никакого движения и даже не сразу сообразила, что Тугарин уже не лежит, а сидит на краю кровати, а она сидит у него на колене правой ноги, почти уткнувшись носом в его шею, а он прижимает ее плечо, а она по инерции еще перечисляет злобным от страха голосом, чего именно могут дождаться женщины, ждущие своих родных и близких с работы… Работа! Командировка в Германию! Обмен опытом! Без наркоза! И после этого он имеет наглость заявлять, что мама не волнуется, потому что ничего не знает!…

– Не волнуется, – тихо сказал Тугарин у нее над ухом и потерся щекой о ее висок. – Не знает… И ты бы не волновалась, если бы не узнала. Неудачно получилось… Но ты сильная. Может быть, ты привыкнешь. Асенька хорошая… Ты ведь сможешь привыкнуть?

– Вряд ли… – Ася с трудом сглотнула, боясь разреветься как последняя истеричка. Она не смотрела на Тугарина. Она смотрела на повязку, белеющую на смуглой груди. Немного выше повязки на смуглой груди был длинный тонкий шрам. Гладкий и светлый – давний. – Нет, я вряд ли смогу привыкнуть… Нет, не смогу. И не хочу. Разве к этому можно привыкнуть?

Она осторожно потрогала пальцами гладкий и светлый давний шрам и все-таки не удержалась, всхлипнула. Тугарин наклонил голову, посмотрел, как она трогает давний шрам, – и вдруг… хихикнул! Смешно ему! Это уж вообще ни в какие ворота! У нее в солнечном сплетении тугой комок холода уже корни пустил, а ему смешно!…

– Ты чего, а? – Тугарин смотрел в ее возмущенное лицо и улыбался. Бессовестный. – Ты вот из-за этой царапины так расстроилась? Вот что значит не владеть достоверной информацией… Это я стеклом порезался. Ветер поднялся, я окно кинулся закрывать, а стекло в форточке хрясь – и напополам! И все осколки – прямо на меня! Один большой был, вон как располосовал. Кровищи было!… Даже на джинсы попало. Жалко джинсы, новые были.

– Врешь, – с робкой надеждой сказала Ася.

– Да правда новые! – оскорбленно вскричал Тугарин. – Я их всего раз пять надевал – это что, старые, что ли? Пришлось выбросить. Ужасно обидно.

Он смотрел на нее честными глазами и делал выражение лица типа «это была невосполнимая потеря». Ага, семинар в Германии…

– А остальные осколки стекла из форточки изрезали тебе всю спину, – устало подсказала Ася. – И все это случилось как раз в тот момент, когда ты читал коллегам лекцию на русском языке. Со словарем. Надо было словарем закрываться, что ли…

– А про спину ты откуда знаешь? – подозрительно спросил Тугарин. Не дождался ответа, повздыхал, помолчал, потерся колючей щекой о ее висок и наконец нерешительно добавил: – Может, привыкнешь постепенно, а?

– Нет, – твердо сказала она. – Я себя знаю. Я к этому никогда не привыкну.

И попыталась отстраниться, высвободиться из его каменной руки, слезть с его каменного колена… В конце концов, когда-нибудь нужно начинать бороться с зависимостью. Пока не поздно.

– Так это что, всё, что ли? – Тугарин и не думал выпускать ее из рук. Из руки. Из каменной руки, которой он прижимал ее к каменной груди. Замуровал ее в каменную стену, а чтобы она не трепыхалась, напомнил, что его боевые раны еще болят: демонстративно отвел левое плечо чуть-чуть назад, вытянул левую ногу далеко вперед и при этом артистично застонал сквозь зубы. – Ты не можешь меня бросить в таком состоянии. Тыхотя бы подожди, пока я не выздоровлю. Ты подождешь?

– Подожду, – как можно спокойней пообещала она. – Уже недолго осталось. Ты быстро выздоравливаешь. Врачи говорят, что дней через десять уже бегать будешь.

– Хорошо, – обрадовался Тугарин. – Я думал, что через пять… А десять дней – это очень хорошо. За десять дней ты, может, и привыкнешь. Хоть немножко…

– Нет…

Она хотела сказать, что не сумеет привыкнуть – просто раньше сойдет с ума от ужаса ожидания беды, что она действительно слабая женщина, до такой степени слабая, что не умеет бороться с обстоятельствами, никогда не умела, и эти обстоятельства ее в конце концов сожрут, а она должна думать о Наташке, и Васильке, и о Соне тоже, и о маме, тете Марте, Митьке, тете Фаине… Хотя тетя Фаина и без нее, конечно, справится. Только все равно это нечестно – бросать тетю Фаину одну, ей все-таки уже очень много лет, а поднимать детей еще долго, так что Асе никак нельзя сходить с ума, умирать от ужаса и вообще любым способом устраняться от взятых на себя опекунских обязанностей. И еще она хотела сказать, что глазной хирург должен всегда быть спокоен, у глазного хирурга не должны дрожать руки, даже сердце не должно биться как сумасшедшее…

Ничего этого она сказать не успела. Потому что каменная стена, в которой она была замурована, слегка шевельнулась, поворачивая Асю так, как ей, стене, было удобней, каменные пальцы осторожно легли Асе на затылок, заставляя ее поднять голову, и твердые горячие губы закрыли ей рот. Губы были твердые, но не каменные. Живые, горячие, нежные и жадные. Она удивилась. Потому что не ожидала, что Тугарин начнет целоваться… Нет, ожидала. Но – потом. Когда выздоровеет. Когда у него левая рука не будет прибинтована к торсу. Когда он будет нормально ходить, не оберегая ногу от случайных прикосновений. Ну кто ж целуется с двумя незажившими огнестрельными ранами?… То есть не с огнестрельными ранами целуется, а при огнестрельных ранах. Тьфу ты… Целуется, имея в анамнезе две огнестрельные раны. Незажившие. И неизвестно сколько заживших…

– М-м-м…

Это она подумала, сколько ран у него может добавиться – к зажившим и незажившим – потом, когда он опять поедет на симпозиум в Германию. С толковым словарем русского языка в наплечной кобуре.

Тугарин оторвался от ее губ, похлопал ошалелыми глазами, с трудом перевел дух и испуганно спросил:

– Что такое?… Может, ты за Гонсалеса замуж собралась?

Ася тоже с трудом перевела дух, попыталась сообразить, о чем он спрашивает, сообразить не получилось, и тогда она тоже спросила:

– При чем тут Гонсалес?

– Ни при чем? – Тугарин заметно обрадовался, но тут же опять озаботился: – А тогда за кого ты замуж собралась?

– Ни за кого не собралась, – начала Ася.

– Ну-ну! – перебил ее Тугарин. – Вот только этого не хватало! Не собралась она… И это я слышу от собственной невесты практически накануне свадьбы! Он опять потянулся к ней жадными губами, а его жадные пальцы опять охватили ее затылок, а она успела сказать только: «Не привыкну», – а он успел сказать: «Асенька хорошая»… А потом они просто целовались, и Ася уже ни о чем не думала. Наверное, и он ни о чем не думал, потому что, когда в дверь негромко постучали, сначала – опять каким-то неуловимым движением – посадил ее на край кровати, закрыл своими квадратными плечами, даже, кажется, встать хотел, но через секунду сообразил, что здесь никто на них нападать не собирается, качнул головой, с досадой щелкнул языком, мягко и бесшумно, как невесомый, свалился на кровать, вытянулся на спине, а потом громко сказал двери:

– Что это такое? Открыто же!

Заглянул кто-то из тех двоих, которые всегда торчали в коридоре возле его палаты, радостно доложил, что пришли посетители, сейчас им халаты выдадут – и заявятся. С импортными апельсинами. Через пару минут заявились посетители в халатах, правда с импортными апельсинами. Тугарин Асю опять со всеми перезнакомил, она опять никого не запомнила. Посидела еще немножко, приняла участие в дежурной дискуссии об импортных апельсинах: «Апельсины бывают только импортные, отечественных не бывает!» – «А грузинские?» – «Это уже заграница!» – и собралась домой. Она всегда сразу собиралась домой, когда к Тугарину приходили посетители. Это же не просто посетители были, это же его люди. Его команда… нет, его группа, так он говорил. Они приходили поговорить наверняка не об импортных апельсинах. О работе они приходили поговорить. У них была та же работа, что у него. А у нее была совсем другая работа. Не говоря уж о том, что у нее вообще был отпуск.

Когда в тот день Ася вернулась от Тугарина, тетя Фаина долго молча хмурилась, поджимала губы, недовольно покашливала, наконец не выдержала, сердито спросила:

– Ну что там опять не так? Осложнения какие, что ли?

– Да какие там осложнения, – вяло ответила Ася. – Заживет все как на собаке. Врачи удивляются. На нем всегда все заживало как на собаке… Никогда не привыкну.

– Это правильно, – поразмыслив минуту, сказала тетя Фаина. – Себя ломать нельзя, из этого ничего хорошего не выйдет… Ну и что делать будешь?

Ася задумалась. А действительно, что она делать будет? Не знаешь, что делать, – не делай ничего. Не дурак сказал.

– Ничего не буду делать, – решила Ася. – Совсем ничего. Не пойду завтра. Отпуск проходит, а я почти ничего не успеваю. И вы с детьми по полдня одна… Все, завтра я к нему не пойду.

– И это правильно, – обрадовалась тетя Фаина. – Это очень хорошо, что ты завтра дома побудешь. А то мне уйти надо до обеда, а я все думала, с кем мелких оставлять. Можно бы с Митькой, он даже рад будет – в школу не ходить! Да ведь это не сильно педагогично. Да, Аська?

– Не сильно, – виновато ответила Ася, думая совсем не о том, что Митьке не следует пропускать уроки, а о том, что она сама свалила на тетю Фаину свои обязанности.

Тетя Фаина присмотрелась к ней, подумала – и вдруг изменила мнение на прямо противоположное:- А может, наоборот? С детьми заниматься – это для души всегда полезно. А школа денек потерпит без Митьки. Все равно каникулы на носу.

– Можно и наоборот, – согласилась Ася. – И школа потерпит, и каникулы скоро… Но я все равно завтра никуда не пойду.

…Поздно вечером, как всегда, позвонил Тугарин. Как всегда, болтал какие-то глупости. Как всегда, задавал неожиданные вопросы: была ли она на Крите, как называются ее духи, перчатки какого размера она носит, сколько лет Соне, большой ли у тети Фаины огород, любит ли Ася ходить на лыжах, кто чинит ее мотоцикл… В конце задал ожидаемый вопрос:

– Ведь ты завтра ко мне придешь, правда? Асенька хорошая… А то я уже соскучился.

– Завтра не приду… – Ася старалась говорить как можно более легким тоном. – Тете Фаине надо уйти, так что мне придется с детьми остаться. Заодно и делами займусь, а то забросила все за неделю, прямо стыдно.

– Ой, как жалко, – огорчился Тугарин, но права качать не стал, на свои боевые раны не намекал, сквозь зубы артистично не стонал… Даже неожиданно похвалил ее: – Все-таки какая ты умница, Асенька хорошая. Я таких вообще не встречал.

– Где не встречал? – не сумела удержаться она. – В Германии не встречал? На семинаре?

– В Германии тоже не встречал… – Тугарин проигнорировал ее сердитый тон, говорил весело и непринужденно – болтал. – Нигде не встречал. Ни в Германии, ни во Франции, ни в Англии… в Турции тоже не встречал. И в Греции. И в Египте. И в Италии. И в Эфиопии… Впрочем, в Эфиопии я, кажется, не был. Но это не важно. Таких нигде не бывает. И никогда.

– Ты просто не там искал.

– Да я вообще-то и не искал, – помолчав, очень серьезно ответил он. – Никогда никого не искал… А получилось вон чего. Повезло просто.

– Ты уверен, что повезло, а… не наоборот?

– Чего это вдруг наоборот? – удивился Тугарин. – Конечно повезло. Я тебя люблю.

– Посттравматический синдром, – печально сказала Ася. – Не волнуйтесь, больной, это скоро пройдет.

Тугарин тут же заволновался:

– Как это пройдет? Почему это пройдет? Я не хочу!

– Больной, от вашего желания это не зависит… – Ася сочувственно вздохнула. – Закон природы. Все проходит, пройдет и это. Медицина бессильна.

Тугарин опять помолчал, посопел в трубку, с обидой упрекнул:

– Вот как ты так можешь?! Про медицину… А еще врач. Скажи, что пошутила.

– Я пошутила, – послушно сказала она. – Про медицину. Медицина практически всесильна. Если у тебя это само не пройдет, можно будет попробовать вылечить медикаментозными средствами.

– Я не хочу вылечиваться, – капризным голосом заявил он. – Имею конституционное право отказаться от врачебной помощи. Расписку напишу… А ты постепенно привыкнешь.

– Спокойной ночи, больной, – строго сказала Ася. – Соблюдай режим уже наконец… А то сейчас позвоню дежурному и скажу, что у него некоторые оперированные без наркоза мобильники в отделении не выключают.

– Спокойной ночи, – обреченно пробормотал Тугарин. – Асенька хорошая…

Отбой. Через две минуты телефон коротко пиликнул. Сообщение: «Я тебе говорил, что люблю тебя?» Ася написала: «Спаааать!!! А то позвоню дежурному». Тугарин ответил: «Сплю. И ты спи». Она ничего не стала отвечать. Если ответить – Тугарин опять начнет писать без пауз. Роман в письмах. В эсэмэсках. Детский сад. Смешно, в самом-то деле…

В самом-то деле было совсем не смешно. В самом-то деле было грустно. Вернее – тревожно. Любая зависимость – это серьезная вещь. Освобождаться от любой зависимости – это тяжело, долго и… больно. Уже сейчас, в самом начале, больно. А если болезнь запустить… Бывает, что наркоманов и алкоголиков вытаскивают чуть ли не на пороге гибели. Возвращают в нормальную жизнь. Якобы возвращают, якобы в нормальную… В жизни бывшего наркомана или алкоголика на самом деле очень мало нормального. Потому что бывших наркоманов и алкоголиков не бывает, они все изуродованы зависимостью навсегда, даже если сами не замечают этого, даже если окружающие не замечают этого… Зависимость живет в них и ждет своего часа. И как правило – дожидается и топит человека в себе, и человек перестает быть человеком… Во всяком случае, перестает быть собой. Живет так, как жить нельзя. Боится – но живет.

Ася хотела всегда оставаться собой. Она уже один раз попробовала жить так, как нельзя… Может быть, кому-то та жизнь показалась бы вполне нормальной. Для большинства женщин непьющий, некурящий, здоровый и красивый муж – это вообще мечта неисполнимая. А в реальности ради такого мужа они согласились бы терпеть что угодно. Но она-то знала, что терпеть вообще ничего нельзя. Даже пустяки какие-нибудь нельзя терпеть, если эти пустяки делают тебя рабом чужих привычек, чужого эгоизма, чужой глупости. Но из такого рабства еще можно вырваться.

А рабом страха она становиться не могла. Страха за жизнь нечужого человека. Страха за собственную жизнь и жизнь детей. Потому что она просто умрет от страха за жизнь… нечужого человека. И что тогда будет с детьми?

Нет, она сумеет освободиться от зависимости. У нее устойчивая психика, трезвый ум и упрямый характер. И вообще она скептик с холодной головой. «Голова холодная, то есть горячая, то есть кружится»… Ах ты, черт, чтоб тебя… Только с тетей Фаиной ей всегда было так легко и весело разговаривать. Только ее слова она запоминала раз и навсегда, а потом присваивала иногда, даже не замечая, что повторяет не только слова тети Фаины, но и интонацию… Интересно, какая у Тугарина мама?

Ася не спала до трех часов ночи, а когда наконец уснула – тут же увидела сон, который снился ей почти каждую ночь всю последнюю неделю. Во сне она удирала на мотоцикле от какой-то опасности. Вернее – увозила кого-то от какой-то опасности. Во сне мотоцикл бесшумно разгонялся по идеально ровной полосе асфальта, отрывался от земли и набирал высоту, а она все прибавляла скорость, потому что опасность тоже отрывалась от земли, набирала высоту и гналась за ней. За ними. Кто сидел на мотоцикле сзади нее, Ася во сне так ни разу и не увидела. И что там за опасность такая была – тоже ни разу не поняла. И ни разу не досмотрела сон до конца: увезла она кого-то от опасности или нет? Впрочем, может быть, никакого конкретного конца в этом сне предусмотрено вообще не было. Или конец далеко-далеко, через много ночей, в каждую из которых она будет видеть очередную серию этого сна. Да ладно, пусть. Сон не был страшным. Сон был… утомительным. Наяву на мотоцикле гонять гораздо легче. Даже с пассажирами.

Она проснулась за несколько секунд до того, как сотовый на тумбочке рядом с диваном коротко пиликнул. Сообщение: «Доброе утро. Асенька хорошая. Я тебя люблю». Имеет право не отвечать. Семь часов, может быть, она еще спит. Может быть, у нее телефон разрядился. Может быть, она его вообще выронила, когда летела под облаками на бесшумном мотоцикле, увозя кого-то от опасности… А, нет. Это же во сне было. Ну, все равно. Отвыкать от любой зависимости надо сразу, сразу, очень решительно и бескомпромиссно, нечего агонию тянуть.

Вот она сразу, с утра пораньше, и начала отвыкать от зависимости. Бескомпромиссно. До восьми часов Тугарин прислал еще четыре сообщения. Сначала она бескомпромиссно решила вообще их не открывать. Потому что сразу надо отвыкать, решительно. Про абстинентный синдром она кое-что знала с институтских времен – кое-что из теоретического курса, кое-что во время практики в наркологии видела. Но в глубине души считала, что невыносимость всех этих похмелий и ломок сильно преувеличена. Оказывается – нет, не сильно… Значит, надо отвыкать постепенно. Можно ведь прочитать, что там пишет Тугарин, но отвечать совсем не обязательно. Тогда он будет писать все реже, и звонить реже будет, а потом совсем перестанет и писать, и звонить, и ей уже не надо будет решать каждый раз самой, отвечать ему или не отвечать. И постепенно все пройдет. А то, что она сейчас одним глазом посмотрит, что он там пишет, – это вовсе не очередная доза, которую свирепо требует организм, а просто… ну, просто так, бабское любопытство. Даже если бы эсэмэски присылал не Тугарин, а кто-нибудь другой, кто-нибудь совсем неинтересный и вообще ненужный, она бы их все равно читала, верно? Верно, читала бы. Из любопытства, и не из чего бы то ни было еще.

Приняв такое бескомпромиссное решение, Ася для начала быстренько посмотрела, сколько всего сообщений пришло сегодня утром. Кроме четырех от Тугарина, было одно от Светки, а два – от Гонсалесов. Наверное, от Гонсалес-мамы. Она всегда в письменном виде спрашивала, можно ли позвонить, и два раза в письменном виде приглашала Асю в гости. Интересно, что на этот раз… Ладно, потом. И Светка – потом… Светка-то что вдруг писать взялась? Могла бы просто позвонить, всегда звонит, а тут вдруг вон чего… Случилось что-нибудь, что ли? Потом, потом, это все она еще успеет прочитать… Почему сначала надо обязательно прочитать сообщения от Тугарина, она себе, как скептик с холодной головой, объяснила вполне логично и убедительно: он больной, а она давала клятву Гиппократа. То, что в клятве Гиппократа не было ни слова о необходимости читать врачу эсэмэски от больного, ее устойчивая психика отмела как досадную ошибку, вкравшуюся при многократном переводе клятвы с одного языка на другой, на третий, пятый, сорок девятый… В общем, из чистого бабского любопытства Ася в первую очередь сунулась посмотреть, конечно, что там пишет Тугарин.

Тугарин писал то же, что всегда: «Соскучился!!! Очень-очень-очень». «Асенька хорошая. Ты мне снилась. На мотоцикле. Я очень испугался». «Когда ты придешь? Я тебя жду. Целую твои глазки. Когда тебе можно позвонить?» «Сейчас мне освободят руку. Чтобы я мог обнимать тебя всеми двумя руками. Я тебя люблю. Ты меня любишь?»

Как скептик с холодной головой, Ася тут же решила, что сон про мотоцикл он, ясное дело, выдумал. Нарочно врет, чтобы намекнуть, что у него тоже есть причина за нее бояться. Наглая лобовая психическая атака. А мы ее проигнорируем. Потому что у нас устойчивая психика и трезвый ум. А вот насчет освобождения руки – это интересно. И совсем не потому, что он собрался обнимать ее «всеми двумя руками». Интересно просто с медицинской точки зрения. С медицинской точки зрения это значит, что на Тугарине все заживает гораздо быстрее, чем на собаке, следовательно, его и выпишут гораздо раньше, чем она думала, и он тут же уедет домой… Хорошо, если домой. А то ведь может и на очередной симпозиум в Германию. Францию – Грецию – Эфиопию. Зря она стала читать его сообщения. Какое там любопытство! Не надо себя обманывать. Обыкновенная ломка. А Тугарин подсунул дозу. «Я тебя люблю. Ты меня любишь?» Раньше он никогда не спрашивал, любит ли она его. Получалось передозировка. Тема «любит – не любит» давно уже вызывала у нее глухое раздражение. В изложении Тугарина вызвала страх. Почти панику. Оказывается, зависимость гораздо глубже, чем ей казалось. И что теперь – погибать от передозировки? А мелкие? А Соня? А мама, тетя Фаина, Митька, и все остальные ее родные и близкие, и ее родная и близкая работа, ее родное и близкое отделение, и все, кто есть там, и всё, что есть в жизни?… Ее трезвый ум никак не мог сформулировать, почему Тугарин несовместим со всем этим, со всеми этими, с ее жизнью. Но устойчивая психика была совершенно уверена: несовместим. Против собственной психики, тем более – такой устойчивой, не попрешь. Значит – надо принимать решительные меры. Самая решительная мера – это вообще ему не отвечать… Но ведь это может сказаться на процессе выздоровления неблагоприятно. А клятва Гиппократа? Придется пока принять решительные полумеры.

Ася написала: «Никогда не привыкну» – и сразу отправила сообщение, пока не передумала. И не стала ждать, ответит он или нет, полезла смотреть сообщение от Светки и от Гонсалесов. От Светки – идиотское: «Когда сажать картошку?» От Гонсалесов – действительно от мамы. Первое: «Виделась с Сережей. У него все в порядке. Он в безопасности». Второе: «Асенька, когда вам можно позвонить?» Светке Ася написала: «Потом». Нине Кирилловне позвонила сама, почему-то немножко затревожившись за глаз больного Гонсалеса. Хотя какой он там больной! Тоже все как на собаке заживает. Тревожиться не о чем. И Нина Кирилловна не тревожилась, была веселая, очень обрадовалась Асиному звонку, опять сразу стала в гости звать:

– Сережа уже скоро дома будет! Мне прямо сказали! Понимаете? А вы бы как раз и приехали! Ах, Асенька, это такой подарок будет! Мы вам так благодарны!…

Ася не поняла, кому ее приезд может быть подарком, ей было не очень интересно, когда Сережа будет дома, и вообще в гости к Гонсалесам она не собиралась. Но с Ниной Кирилловной, как и с любой матерью любого больного, говорила сочувственно и даже ласково, вслух радовалась за Сережу и поздравляла его родителей, а сама при этом все время думала, что никаких особых причин для' такого-то ликования лично она не видит. Глаз у больного Гонсалеса в норме? Ну, так чего и ожидать было – сам Плотников делал. Больной Гонсалес скоро дома будет? Ну, так где же ему еще быть – сам Тугарин его делом занялся… Все в порядке вещей. Тем более что в Гонсалеса, наверное, больше никто не будет стрелять. В рамках служебных обязанностей. На симпозиуме в Германии. Будет он спокойно сидеть в своем спортивном клубе, учить любителей активного отдыха для развлечения ломать друг другу руки и ноги, будет приходить после этой так называемой работы домой, и самое большое, из-за чего будет волноваться мама, – это не простудится ли он, потому что опять забыл надеть шарф. И будущая жена будет волноваться из-за того же, потому что больше там волноваться не из-за чего. Везет же некоторым…

– Сережа сказал, что ему просто повезло, – говорила Нина Кирилловна. – Он прямо сказал, что таких, как вы, никогда не видел! И что вот как вам обязан! И что в вечном долгу, да! Ах, Асенька, а как я-то вам благодарна… И Костя тоже… Константин Александрович. Мы готовы вас всю жизнь буквально на руках носить. Мы вас очень любим. И всегда любить будем, вы не сомневайтесь.

– А? Да… спасибо, конечно… – Ася даже растерялась. Подумала, что что-то прослушала, поэтому и не улавливает причин восторга Нины Кирилловны. – Спасибо за добрые слова… Но я-то как раз совершенно ни при чем. Глаз Сергею спас Плотников, защищал его Тугарин… то есть майор со своими людьми…

– Конечно, мы все им тоже очень благодарны! – горячо уверяла ее Нина Кирилловна. – Но ведь это же другое дело, вы же понимаете! Ведь Сережа не может жениться на Плотникове! Или на майоре… Ах, что это я… Проговорилась. Наверное, нужно, чтобы он сам сказал… Первый… Ну что ж теперь. И сам он тоже скажет. Вот кончится все – и… Уже очень скоро кончится, мне прямо сказали… Ах, Асенька, вы не представляете, как мы все вам благодарны!

– Так это что получается – Сергей решил жениться на мне? – удивилась Ася. – Из благодарности? Потому что на Плотникове жениться не может? Или хотя бы на майоре?…

– Ай, ну вас, – несколько смущенно сказала Нина Кирилловна. – Вы вот шутите, а мы… Ну, пусть Сережа сам все скажет. Скоро уже…

Ася сослалась на то, что ее дети ждут, быстренько свернула разговор, положила трубку и почти всерьез задумалась о том, совместим ли с ее жизнью больной Гонсалес. Здоровый Гонсалес. Приходящий домой с работы вовремя и без огнестрельных ран. Глядящий на нее веселыми зелеными глазами и говорящий ей смешные и хорошие слова. И прижимающий ее ладонь к своей колючей щеке… Хотя, может быть, к своей гладкой щеке, дома-то у него бритва всегда под рукой. Ее трезвый ум и устойчивая психика одновременно категорически ответили: нет, несовместим, А почему? А не ее дело. Несовместим – и все. Без комментариев.

Ладно, она уже давно привыкла к таким ответам своего трезвого ума и своей устойчивой психики. За пять лет не было ни одного претендента на ее руку, сердце или хотя бы внимание, которого бы ее ум и психика согласились рассматривать дольше пяти секунд. Светка считала, что Ася травмирована неудачным замужеством. Тетя Фаина говорила: «Кто не нужен – тот не нужен. Себя ломать нельзя. А судьба и на печи найдет». Может быть, судьба никак не находила Асю именно потому, что та не сидела на печи, не ждала смирно, а моталась на своем мотоцикле наперегонки с ветром, как говорила тетя Фаина. У всех без исключения претендентов на Асины руку, сердце или хотя бы внимание ее мотоцикл вызывал тот же ужас и даже отвращение, как Тугариновы «симпозиумы в Германии» – у нее самой: Да еще и дети всех смущали – что-то их очень уж много… Да еще ее упрямый характер… Да еще ее манера общения…

В общем, надо признать, что это не кто-то был несовместим с ее жизнью, а ее жизнь была несовместима со всякими претендентами. Она сама была несовместима. А ломать себя она не собиралась. Подстраиваться, подлаживаться, перевоспитываться, терпеть?… А хуже всего – бояться?!

Хватит уже о глупостях думать. Надо думать о важных, серьезных, необходимых вещах. Например, о том, что у Василька сегодня выпал первый молочный зуб. Василек в страшном восторге, все время улыбается во весь рот, чтобы видели дырку между зубами. Надо думать о подарке к Наташиному дню рождения, ей через неделю исполнится семь лет, а подарок Ася до сих пор не придумала. И у Митьки день рождения через два месяца, тоже пора думать… И еще пора думать о картошке. То есть думать уже не о чем, уже сажать пора. Наверное – в субботу. Светка со всей своей толпой поможет. И еще следует подумать, к кому можно обратиться за помощью по поводу Сони. Опять она сегодня прибежала из школы с таким видом, будто была уверена, что Аси в доме нет и теперь уже не будет, а может быть, и не было никогда, может быть, Ася ей, Соне, просто приснилась, и теперь так страшно просыпаться… Бедный ребенок. Вот еще почему не надо бы к Тугарину в больницу ходить. По крайней мере – так часто. И тетя Фаина вынуждена из-за этого дома сидеть как привязанная. Кстати, что это тетя Фаина так долго не возвращается? Сказала, что к обеду будет. Обед уже готов, и все уже собрались, а Митька – так и вовсе оголодал, куски хлеба таскает…

Сначала пришла эсэмэска от Тугарина. Ася посмотрела ее только потому, что после тех, утренних, Тугарин ей ничего не писал. Во-первых, было тревожно: почему не писал? Во-вторых, интересно, что написал в этот раз. В общем, ломка продолжалась… В этот раз Тугарин написал неожиданное: «Тетя Фаина похожа на тебя. Она супер!!! Горжусь родством».

Так-так-так… Это что же такое получается? Это получается – тетя Фаина одобрила желание Аси остаться сегодня дома потому, что сама собралась Тугарина навестить? А вот пусть-ка расскажет, когда придет, о причинах и побудительных мотивах такого оригинального своего поступка. Пусть-ка ответит на конкретные и нелицеприятные вопросы о поводах и целях своего неожиданного решения…

Тетя Фаина пришла через пять минут после эсэмэски и, не ожидая конкретных и нелицеприятных вопросов, почти с порога радостно объявила:

– А я с Тугариным познакомилась! Слушай, Аська, а ведь какой парень-то хороший!… Надо брать.

– Зачем? – холодно поинтересовалась Ася, делая для мгновенно затревожившейся Сони выражение лица типа «это мы так шутим».

– Как это – зачем?! – возмутилась тетя Фаина. Заметила, как смотрит Соня, и тем же тоном закончила: – Зачем! Откуда я знаю? Там видно будет. В хозяйстве все пригодится.

Соня неуверенно хихикнула. И Ася хихикнула – саркастически.

– И чего смешного? – обиделась тетя Фаина. – Не знают ничего – а туда же! Между прочим, меня до дому его ребятишки довезли. За десять минут! С мигалкой, не как попало. И машинка у них такая хорошая… А еще вон чего с собой надавали – импортные апельсины! Много.

– Ну вот, только этого не хватало, – всполошилась Ася. – Это же ему принесли! Все-таки больной! А вы забрали…

– Дают – бери, – хладнокровно сказала тетя Фаина. – Он этими апельсинами уже до бровей затарился. Не обеднеет. А что больной – так это ложь и клевета. Светка при мне с доктором говорила. Он даже удивлялся и смеялся. Сказал, что надо майора ученым отдать, чтобы изучили такое явление как следует. Но я так думаю, что не надо его отдавать ученым, обойдутся как-нибудь. Нам самим пригодится. В общем, завтра сходишь его проведать.

– Некогда мне, – недовольно буркнула Ася и покосилась на Соню. – Огородом заниматься пора.

– Ну-у, Аська, – с упреком сказала тетя Фаина. – А где твоя профессиональная этика? Ты у нас кто – врач или агроном? Между прочим, и агроном больного навестил бы…

– Тетя Фаина! – почти закричала Ася. – У меня от вашей логики в глазах двоится! Вы же только что говорили, что он не больной, а явление!…

– Да ладно, – неожиданно вмешалась Соня. – Все равно больной, если в больнице… Ася, ты его проведай, жалко тебе, что ли? Когда человек болеет, а никто даже и не помнит – это очень… обидно.

– Поняла? – Тетя Фаина сделала выражение лица типа «устами младенца глаголет истина» и одобрительно кивнула Соне. – Аська, ты слушай, что умные люди говорят. В общем, завтра к Тугарину пойдешь.

В общем, когда от Тугарина пришла следующая эсэмэска: «Соскучился!!! Асенька хорошая!!! Не молчи!!! Я без тебя жить не могу!!! Когда ты придешь? Ты придешь? Тебе можно позвонить?» – Ася долго обдумывала текст ответа, наконец обдумала и написала: «Да». И стала ждать его звонка. Ожидание было невыносимо долгим – почти две минуты…

– Асенька хорошая, – сипло сказал Тугарин. – Ой, Асенька моя маленькая, ой, как я соскучился, ой, как долго тебя нет, ой, я тебя уже сто лет не видел, ой…

– Чего это вдруг сто лет? – Асе ни с того ни с сего захотелось заплакать, поэтому она сразу заговорила сварливым голосом: – Главное – сто лет!… Ты намекаешь на то, что я такая старая? И вообще – что у тебя с голосом? Все-таки простудился, да? А я предупреждала!

Она помнила, что голос у Тугарина садился, когда он сильно волновался. Сейчас он волновался очень сильно. Она не хотела, чтобы он волновался так заметно. Или хотела? Да при чем тут «хотела – не хотела»… Эти понятия знакомы только трезвым. А зависимые не умеют хотеть или не хотеть. Они просто ждут дозу. Жаждут. До помрачения рассудка. И Ася жаждала этого сиплого голоса до помрачения рассудка. До помрачения своего трезвого ума. Бывшего трезвого.

– Как хочешь, – сипло сказал Тугарин. – Простудился – так простудился… Когда ты придешь?

Потом она не очень помнила, о чем они говорили. Наверное, о чем-то важном, потому что разговор был долгим. Таким долгим, что батарея в мобильнике села. Разговор прервался на полуслове, и Тугарин тут же позвонил на домашний. Гордо похвастался:

– Это я с дежурного телефона звоню, с сестринского поста. Догадайся, что это значит?

– Это значит, что ты используешь служебное положение в личных целях, – догадалась Ася. – Признайся: тебе хоть стыдно?

– Нет, – признался он. – К тому же я использую не служебное положение, а личное обаяние. Тут весь медперсонал от меня просто без ума… И вообще, это значит, что я уже сам до телефона дохожу. И практически не хромаю. А телефон знаешь как далеко? В самом конце коридора…

Он еще что-то говорил, и Ася что-то говорила, и отвечала на его вопросы, и сама что-то спрашивала… И все время думала о том, что все на нем заживает ну просто как на собаке! Наверняка его выпишут уже через несколько дней, и он уедет. Несколько дней осталось, всего несколько дней… А она сегодня даже не пошла к нему. Где ее профессиональная этика?!

…Четыре дня подряд Ася ходила в больницу к Тугарину. А что при этом он обнимал ее уже всеми двумя руками, а его вечно колючие щеки царапали ее лицо – так это ведь от любой зависимости невозможно отвыкнуть сразу. Вот его выпишут, он уедет – и она отвыкнет.

Его выписали в пятницу, а он ей даже не сказал. Обнимал всеми двумя руками, целовал твердыми горячими губами, говорил смешные и хорошие слова, потом проводил до выхода из отделения, – а сам уже считался выписанным! Забыл. Видите ли. Вечером вспомнил, позвонил:

– Асенька хорошая! А меня сегодня на волю отпустили. Я тебе говорил, нет?

– Нет, – помолчав немножко, чтобы переждать внезапное шевеление холодного комка в солнечном сплетении, ровно сказала Ася. – Поздравляю. Следовательно, завтра мне в больницу идти не нужно. Это хорошо. Как раз картошку собралась сажать. Именно завтра. А то уже двадцатое мая… Сколько тянуть можно? И Светка завтра свободная. И вся родня приедет помогать.

– И я тоже приеду, можно? – заискивающе спросил Тугарин. – Я тоже родня. Мне тетя Фаина все рассказала.

– Так ты же уезжаешь? – Ася почувствовала совершенно безосновательную надежду. – Тебя ведь уже выписали, и ты должен уехать. Или не должен?- Должен… – Тугарин вздохнул, посопел и нерешительно сказал: – Я успею. Я сначала к тебе приеду. А потом уже уеду.

– Ну, смотри, – очень спокойно согласилась она. Очень спокойно, очень. Почти равнодушно. – Ты адрес знаешь? Господи, чего это я… Забыла, где ты работаешь. Ладно, тогда до завтра. А то мне сейчас с детьми позаниматься надо.

– До завтра, – с готовностью откликнулся Тугарин. – Мне тоже кое-что сделать надо. Асенька хорошая. Спокойной ночи.

Как ни в чем не бывало! Ася обиделась. Вы подумайте – он сначала приедет, а потом уедет! И никаких признаков хотя бы разочарования! До завтра! Спокойной ночи! Как будто так и надо.

А может быть, так и надо? Все наркоманы думают, что от зависимости надо отвыкать постепенно. Осторожно, понемножку снижая дозу… А то, видите ли, ломает. На самом деле надо бросать это дело сразу. И навсегда. Она бросит. Она потерпит. Не наркотик же, в самом-то деле. Значит, от ее трезвого ума и устойчивой психики должно еще кое-что остаться.

Ночь была тяжелая.

Утром тетя Фаина неодобрительно поразглядывала ее, подозрительно спросила:

– Аська, ты чего это такая? Не спала, что ли?

– Спала, – соврала Ася. – Все в порядке… Так, голова что-то болит. Немножко.

– Новое дело! – огорчилась тетя Фаина. – А сейчас народу незнамо сколько припрется! При больной голове чужих терпеть тяжело.

– Тетя Фаина, вы же сами всегда говорите, что чужих у нас нет, – вяло возразила Ася. – Да и голова у меня не так болит, чтобы терпеть тяжело было.

…На самом деле тяжело было. Не легче, чем ночью. Тугарин приехал не один, еще троих привез. Помогать картошку сажать. Эти трое были, конечно, не такие квадратные, как он, но тоже не задохлики. Тетя Фаина, увидев помощников, уважительно бормотнула: «И ведь держит их земля». Даже Светка озабоченно сказала своему мужу:

– Вовка, ты в последнее время какой-то худенький стал… Смотри, я тебя по дружбе предупреждаю: худеть будешь -'¦ брошу.

– Да ты чё?! – Вовка откровенно испугался. – Светочка, ты не заметила, что ли? Я ж за месяц почти на пять кило потолстел!

И потом почти весь день Светкин муж всячески демонстрировал свою громадность, даже на время полевых работ разделся до пояса. Трое приехавших вместе с Тугариным трогали Вовкины бицепсы и уважительно качали головами. Светка повеселела.

Да и все веселились, кто во что горазд. Вовке и тугаринской команде картошку сажать было развлечением. Не работа, а сон в летнюю ночь. А Митька вовсю наслаждался ролью главного агронома. Командовал, показывал, подсказывал, что и как надо делать. А эти дядьки слушались! Конечно кайф. А Светка с тетей Фаиной развлекались приготовлением обеда для всей этой толпы, по ходу дела обсуждая вопрос самоокупаемости: это сколько же мужик должен зарабатывать, чтобы ему на кормежку хватило?… Тугарин развлекался, общаясь с детьми. Что-то они ему рассказывали – и он хохотал, потом он им что-то рассказывал – и они хохотали. Даже Соня смеялась, вот как.А Асе пришлось развлекаться, принимая самостийных пациентов, страдающих соринкой в глазу. Сегодня они шли один за другим, как сговорившись. Семь человек за два с половиной часа. Так что ей не пришлось участвовать ни в совершении общих трудовых подвигов, ни в общих разговорах, ни в общем веселье. В общем обеде, правда, поучаствовала. Недолго. Очень кстати пришли еще два самостийных пациента, так что она с облегчением бросила общий обед, общие разговоры и общее веселье, извинилась и пошла заниматься привычным делом. Привычное дело требовало трезвости ума и устойчивости психики. В общем – вгоняло в привычные рамки. Трудотерапия. Один из методов в комплексе лечения от любой зависимости.

А потом пациенты иссякли, трудотерапия кончилась, и опять надо было идти ко всем и как-то функционировать при всех, у всех на глазах, и у Тугарина тоже… Скорей бы это кончилось, что ли.

Оказывается, все уже кончилось. Пока она там лечилась трудотерапией, все уже и пообедали, и поговорили, и по домам собрались. То есть по домам собрались Светка и Вовка, а остальные – неизвестно куда. На симпозиум, в Германию. Труба зовет, долг диктует, а родина не забудет. Работа такая.

– Мы еще работу закончить должны, – сказал Тугарин виноватым голосом, но улыбаясь. Почему никто не скажет, что в таких ситуациях ему лучше бы не улыбаться? – Асенька, ты не беспокойся. Остались пустяки, никаких операций… Буду в кабинете сидеть и бумажки писать.

Он смотрел честными глазами, и Ася спросила:

– Всегда?

– Нет, зачем? – торопливо ответил Тугарин и сделал совсем уж честные глаза. – Это не очень долго. Месяца полтора, наверное. Или два.

– А потом?

– А потом другая работа будет…

Стоит, смотрит честными глазами и улыбается. Черт. Никогда она к этому не привыкнет. Никогда она от него не отвыкнет.

Соня потихоньку возникла рядом, ухватилась за Асину руку, тревожно заглядывая в глаза, почти без вопросительной интонации спросила:

– Ты с ним уедешь?

– Нет, – спокойно ответила Ася. – Почему ты так решила?

– Потому что он тебя любит, – печально сказала Соня. – И ты его любишь… Так как же вы отдельно будете?…

Ася не знала, что ответить. Да если бы и знала – все равно не успела бы. Тугарин вдруг подхватил Соню, подбросил, поймал, прижал к груди, как куклу, чмокнул в нос и с чувством сказал:

– Умница!

Все-таки как быстро двигается, черт… Но со стороны заметно было, что левую руку он несколько бережет, в полную силу не использует.

– Ты очень хороший! – Соня засмеялась, погладила Тугарина ладошками по лицу и с явным одобрением добавила: – Совершенно сумасшедший.

Потом и Васька потребовал, чтобы его тоже кинули в воздух. Его и кинули. Хотели кинуть и Наташу, но она с сожалением отказалась:

– Не надо… Как-нибудь потом. Когда у тебя плечо совсем заживет. От этого напоминания настроение у Аси совсем испортилось.

А Тугарину хоть бы что… Похоже, настроение у него даже улучшилось при отъезде. Ну и ладно. У нее тоже настроение улучшится. Прямо завтра. И по мере отвыкания будет все улучшаться, и улучшаться, и улучшаться…

…Может быть, так и получилось бы, но он не давал ей отвыкнуть. Все время звонил и говорил: «Асенька хорошая». И еще много всякого такого… наркотического. И эсэмэски присылал без конца. Тоже наркотические. А про свою работу ничего не говорил. А она не спрашивала. Раз не говорит – так это, может, государственная тайна? Она больше не хотела связываться ни с какими тайнами, тем более – государственными. Она этими тайнами уже по горло сыта была. На всю жизнь. Никогда не привыкнет…

Государственную тайну открыла Нина Кирилловна Гонсалес. В конце июля позвонила, против обыкновения даже не спросив заранее, когда можно позвонить. Звонок застал Асю в отделении, в первом часу ночи, прямо сразу после экстренной операции, не слишком сложной, но очень утомительной – четырехлетний мальчик, проблемы с сердцем, с легкими, с почками, так что общий наркоз давать нельзя… Ладно, все получилось быстро и удачно, и ребенок спокойно уснул, как только его перенесли в палату, и она собралась немножко отдохнуть, пока опять чего-нибудь не случилось. Тьфу-тьфу-тьфу.

А тут звонок Нины Кирилловны в такое странное время. Наверное, все-таки случилось.

– Асенька, вы не представляете, что у нас случилось! – Нина Кирилловна всхлипывала, задыхалась, но кричала ликующим голосом. – Асенька. Сережа уже дома! Уже почти четыре часа! Его сам Илюша Мерцалов привез! Все кончилось! Понимаете? Все кончилось, все! Я вам сразу позвонила, а тетя Фаина сказала, что вы на дежурстве, а сотовый недоступен, а я прямо места себе не нахожу – как же вам сообщить? Ах, Асенька, мы вам так обязаны! Сережа очень хочет с вами поговорить. Вы ведь не против?

Ася смутно ощущала, что она против… Ну не то чтобы категорически против, но не сказать чтобы и за. Она помнила матримониальные планы Нины Кирилловны, и от этого было как-то неловко. Впрочем, может быть, у самого больного Гонсалеса никаких таких планов не было, так что ладно уж, можно и поговорить.

– Привет, командир, – сказал больной Гонсалес почему-то смущенно. – Мы не вовремя со своими звонками, да? Извини, командир. Просто мама от радости совсем ошалела. Наверное, думает, что и все должны ошалеть.

– Она правильно думает, – ответила Ася. – Я тоже очень рада. Поздравляю. Обязательно всем нашим расскажу, они тоже обрадуются. А баба Женя пирог испечет. Она чуть не каждый день вспоминает: «Как там больной жулик? Что там у него с глазом?» Обязательно пирог испечет, она ко всем праздникам пироги печет.

– Ой, командир, вы там смешные все… – Гонсалес, кажется, смутился еще больше. – Пирог к празднику, надо же… Передавай бабе Жене привет. Ее я тоже никогда не забуду, так и скажи. А с глазом у меня полный порядок. Ты думаешь, зачем Плотников командировку в Москву брал? Это он специально ездил, чтобы швы мне снимать. Так что на свадьбе я уже буду с двумя глазами и без единого шва.

– На какой свадьбе? – осторожно спросила Ася.

Наверное, у больного Гонсалеса были все-таки те же планы, что и у его матери. Вот только этого не хватало…

– На твоей свадьбе, – не сразу ответил Гонсалес. И тяжело вздохнул: – Командир, тут мама призналась, что наговорила тебе… Ты в голову не бери. Я же не знал, что ты за майора замуж выходишь… То есть он уже подполковник, но все равно.

– Больной Гонсалес, откуда у вас такая удивительная информация? Я ничего не знаю, а он знает, подумать только!

Вообще-то она имела в виду информацию о своем предстоящем замужестве. Гонсалес не понял, объяснил совсем не то, о чем она хотела знать:

– Да ему звание только позавчера присвоили. А вчера новое назначение получил. Сегодня уехать должен был… А, нет, уже уехал.

– Куда? – с замирающим сердцем спросила Ася. – Сергей, только честно скажи: куда он уехал?

Если Гонсалес сейчас скажет, что Тугарин уехал на какой-нибудь семинар в какую-нибудь Германию, она просто умрет. Просто позвонит Алексееву или самому Плотникову, и пусть кто-нибудь из них додежурит вместо нее. А она пойдет пешком домой через весь город, отключит мобильник навсегда, ляжет в темной комнате, закроет глаза – и умрет. И пусть никто к ней не входит, пусть никто ничего не говорит, и не спрашивает, и даже обедать не зовет…

– Как это – куда? – удивился Гонсалес. – К тебе он едет, куда же еще… И новое назначение – в твоей деревне… Вот что ты с человеком сделала. А еще говоришь, что не колдунья… Э-э, командир, да ты не знала ничего, да? Кажется, я сюрприз испортил.

– Я терпеть не могу сюрпризы, – сердито сказала Ася. – Я всякие сюрпризы просто ненавижу! За подобные сюрпризы я способна… способна… да на все я способна! Сергей, спасибо, что предупредил. Огромное спасибо. Может быть, этим предупреждением ты спас человека от верной смерти.

Она имела в виду собственную верную смерть, но Гонсалес опять не понял, озабоченно попросил:

– Командир, ты все-таки с ним помягче как-нибудь… Он и так уже как заколдованный, чего тебе еще? Помягче как-нибудь, поласковей… Он же мне как родной теперь. Я за него переживаю.

Ася пообещала обойтись с Тугариным как-нибудь помягче, выслушала поздравления Гонсалеса, еще полминуты поговорила с его мамой, еще полминуты сидела, с сердитым ожиданием глядя на телефон, ждать дольше уже никаких сил не было, – и она позвонила Тугарину сама.

– Асенька хорошая! – громко обрадовался Тугарин. – А я тебе уже несколько часов дозвониться не могу. Тетя Фаина сказала – дежурство… Ты телефон выключила, да? Наверное, операция? Наверное, что-нибудь сложное? Наверное, устала? У тебя голос такой… какой-то такой… ну, сердитый.

– Да, – сказала она сердитым голосом. – Скажи спасибо, что за тебя ходатайствовали… А то я ведь могла и расстроиться. А последствия – сам знаешь… ты почему ничего мне не сказал? Я тут почти два месяца с ума схожу… Я тут не знаю, что и думать… А он даже не предупредил!… Сел и поехал!… Неизвестно, в каком направлении!… Может быть, опять в Германию!… А у меня ночное дежурство!…

– Да у тебя телефон был выключен, – жалобно возразил Тугарин. – Я хотел предупредить, правда. Но не успел. Да ты и сама все знаешь… ты всегда все знаешь… Какая еще Германия? Все, больше никогда никаких Германий. У меня теперь новая работа. Теоретическая и аналитическая. Прекрасная и безопасная. Да и не пристало мне в моем возрасте и при моих чинах с пистолетом в поле бегать… Я теперь начальник и бюрократ. Ты к этому сможешь привыкнуть?

– Смогу, – не задумываясь, быстро ответила Ася. – Пусть бюрократ, мне все равно. Только чтобы в тебя больше не стреляли.

– Не, больше не будут, я уже всех стрелков переловил, – легкомысленно сказал Тугарин. – Да это все ерунда, это все в прошлом. Давай лучше о будущем поговорим… У тебя дежурство до восьми утра, правильно? Хорошо. Я приезжаю в шесть, еду к тете Фаине, предупреждаю, что завтра у нас свадьба, а потом еду за тобой. Ты дня три без содержания сможешь взять? У меня мама сейчас в санатории, мы бы вместе туда съездили, ты бы с ней познакомилась… Ты не против? Я сразу хотел ее к тебе везти, но не решился – а вдруг ты… ну, вообще против будешь.

– Против чего? – не поняла она.

– Против меня, – помолчав, нерешительно сказал он. – Я боялся. Асенька хорошая.

– Господин подполковник, да вы идиот! – догадалась Ася. – Как я раньше не поняла? На будущее надо иметь в виду.- Ага, – охотно согласился Тугарин. – Кстати, знаешь, что я еще о будущем думаю?…

И они долго говорили о будущем – так долго, что у Аси в телефоне опять батарея села. Поставила телефон на подзарядку, но Тугарину дозвониться не смогла – наверное, и в его телефоне батарея села. А где он в поезде его зарядит? Ну ничего, до утра осталось совсем немного времени.

А потом будет много времени. Вся жизнь.