Глава 1

Граф Сен-Жермен заехал в Экернфиорде в начале июля 1788 года спустя четыре с половиной года после своей смерти. Он направлялся в Париж – дело было срочное, важное, но заставить себя миновать этот провинциальный городок, местное кладбище на задах церкви Святого Николая, где, как следовало из письма Карла Гессенского, его, Сен-Жермена, поместили в могилу, граф никак не мог. Как раз на первом участке – оттуда, писал старый друг, в хорошую погоду просматривается море, паруса рыбачьих и купеческих суденышек, а по ночам виден свет маяка у входа в залив… Так что лежать тебе будет удобно и светло, в конце письма пошутил Карл.

Граф, прочитав письмо, усмехнулся, сколько лет они знакомы, а тот до сих пор не знает, что Сен-Жермен никогда не любил и побаивался моря. Возможно, с той поры, когда его, семилетнего, везли в Италию в изгнание. Спасали от бдительного ока австрийского императора Леопольда I, желавшего, в конце концов, обуздать норов этого венгерского бунтаря Франца Ракоци. Его, малыша, погрузили на корабль спящим – завернули в плащ и пронесли в каюту. Утром налетела буря, и мальчик проснулся от грохота бьющих в борт волн. С каютой творилось что-то непонятное – стены то и дело пытались поменяться местами с полом и потолком. Его густо вырвало… Нет, о море можно было бы не упоминать…

Сен-Жермен добирался до Экернфиорде из Любека, где оставил свой экипаж и слугу. Всю ночь трясся в штульвагене – сидел, завернувшись в плащ, посматривал в узенькое окошко, старался не обращать внимания на храп случайных попутчиков. Мелкие яркие звездочки заглядывали в окошко, помаргивали в кронах высаженных вдоль почтовой дороги деревьев. Словно напоминали о былом. Первым делом вспомнилась мать, о существовании которой его заставили забыть сразу, как только доставили во Флоренцию. О собственном имени тоже… Он был послушный мальчик. К тому же до судорог напуганный австрийскими драгунами, выстрелами, рассеченными трупами. Морем наконец… Он соглашался со всем, о чем его просил новый воспитатель, сын великого герцога тосканского Козимо III Джованни Гасто. Покорно кивал и никак не мог справиться с постукивающими друг о дружку зубами.

Глаза сразу повлажнели. Граф аккуратно промокнул их батистовым платочком. Не стоило так глубоко забираться в прошлое. Что поделать, в этом он был неволен, до сих пор видел мать во сне и наяву, частенько цепенел от ощущения реальности её присутствия. Стоило повеять запахом прели, человеческого пота, которым пропитались матерчатые стенки пассажирского салона, или ощутить с дуновением ветра запах свежего, ещё не процеженного, молока, тут же комок подкатывал к горлу. Его память, что перезрелый персик, стоит тронуть пальцем, сразу начинает сочиться. Звездочка за окошком подмигнула – верно, верно… Следом граф погрузился в транс. Привиделся лесной проселок, сильная рука прижала его голову к земле. Ткнула носом в узенькую, оставшуюся от тележного колеса лужицу, оттуда густо тянуло гнилью… Он, семилетний мальчик, замер от страха, крупная дрожь пробежала по спине. Дядька Иштван погладил его. Мальчик чуть вывернул голову, искоса глянул вверх – по лесной дороге вразброд, легкой рысью проскакали австрийские драгуны. Все в белых мундирах. Лошади сильные, резвые, сытые… Сабли в ножнах. Офицер держал в руке пистолет, курки взведены. Этого он не видел, что курки были взведены, но почувствовал – так и есть. Далее к ясновидению начали примешиваться мысли… Церемониться с ним не будут. Стоит побежать, тут же получишь пулю в спину. Нет, офицер будет стрелять в воздух – эта мысль ясно и четко отпечаталась в сознании. У него приказ взять мальчишку живым. Вряд ли император жаждет смерти сына взбунтовавшегося Ракоци, ему нужен заложник. Вот об этом как раз следует помалкивать, откуда он родом, и кем приходится Ференцу, князю трансильванскому. Забыть напрочь, навсегда – так объяснил ему положение дел Джованни Гасто. Забыть мать, отца, братьев, сестру, собственное имя. Ты слишком мал, сказал опекун, чтобы разобраться, почему ты должен поверить мне на слово, но я умоляю тебя забыть. Все и сразу!.. Ведь ты же смышленый мальчик, правда? Сердце забилось гулко, наотмашь, грудная клетка была тесна ему, сосуду крови, средоточию души, источнику грусти, как уверяли его жрецы в Древней Мексике. Как-то полвека назад ему удалось заглянуть в церковную книгу, где была сделана запись о крещении Леопольда-Георга – или, по-венгерски, Липот-Дьердя, – состоявшемся в 1696 году, 26 мая. Вскоре ребенок умер – так что под своим именем, вздохнул Сен-Жермен, ему удалось пожить всего несколько лет.

Это была сложная многоходовая комбинация, придуманная австрийским двором – так впоследствии объяснил ему все эти нелепости один из венских друзей. Бабушка Сен-Жермена, Илона Зриньи, рано овдовев, вышла замуж за Имре Текели, основавшего княжество в Верхней Венгрии. После капитуляции крепости Мункач и отъезда Илоны в Турцию, куда она последовала за своим мужем, опекуном её сына от первого брака, маленького Ференца Ракоци II, стал кардинал Леопольд Колонич. Ференц воспитывался вдали от родины, в Чехии, в иезуитском монастыре. При дворе его считали вполне верным властвующей династии человеком. После смерти первой жены, с которой он обручился тайно, Ференц женился вторично, на этот раз по выбору австрийского императора на немецкой принцессе Гессен-Ванфилдской. Во время восстания в Венгрии в 1697 году остался благоразумен и сохранил верность короне. После подавления восстания Ракоци был направлен на родину – его назначили главой комитата Шарош. Однако перед отъездом объяснили, что при сложившемся чрезвычайном положении его сын от первой жены из венгерского княжеского рода Текели вносит изрядную путаницу в планы императорского двора, и как возможный претендент на трон княжества Трансильвания может в будущем осложнить включение этой области в состав империи. Отцу предложили избавиться от ребенка. Леопольд Колонич имел с Ракоци долгую, трудную беседу, во время которой сумел убедить Ференца, что лучше иметь непризнанного, но живого сына, чем законного наследника Трансильвании, за которым начнут охоту наемные убийцы.

– Как же я могу отказаться от собственного сына, падре?! – спросил Ференц наставника-иезуита.

– Это будет пустая формальность, – объяснил ему кардинал. – Мы всего-навсего сделаем запись о смерти ребенка, свидетели поставят подписи. Тем самым будет снята угроза для императорского дома Габсбургов, а вы, сын мой, примете в свои объятия родное чадо. Но под другим именем. У него не будет никаких прав на княжеский титул. Таким образом, как говорится, и волки будут сыты, и овцы целы.

Граф Сен-Жермен глянул в маленькое оконце. Со стороны моря хлопьями натягивало туман. В тусклых утренних сумерках эта белесое, языкастое крошево казалось зловещим.

Этот ли случай или зверства имперских войск во время усмирения венгров в 1697 года заставили отца встать на сторону мятежников, сказать трудно, однако вскоре после возвращения на родину Ференц Ракоци начал готовить заговор. Прежде всего, он приказал выкрасть мальчика и отправить его к старому недругу Австрии, великому герцогу Тосканскому. Так маленький Дьердь расстался с семьей, родиной, именем.

Занимательная легенда, вздохнул старик, ничем не хуже выдумки о его португальском происхождении. Почему бы в глазах потомков ему не стать внебрачным сыном португальского короля или отпрыском сборщика податей из уездного французского городишки в Савойе? Сойдет и «плод любви» несчастной вдовы короля испанского Карла II и мадридского банкира… Имеет ли значение, где, когда, на каком языке и под чьим именем он был записан в церковной книге, если он сам давным-давно забыл о той буковой роще и дядьке Иштване, который спас его от драгунов. Граф уже не помнил ни рук отца, ласкавших его, младенца, и поглаживавшего огромной, как шляпка гриба, ладонью его кудрявую голову; потерял в памяти солнечное утро, когда его, пятилетнего, подвели к коню и взгромоздили в седло. В руках у него была игрушечная сабля и все вокруг кричали: «Слава!..» Таков был древний обычай. Все пошло прахом… В его жизни всякое бывало, и история крохотного Дьердя всего лишь одна из многочисленных подлинных историй, случившихся с ним, чья жизнь, судя по овладевавшим им прозрениям, тянулась из такой замшелой древности, что день его рождения, как, впрочем, и день смерти не представляли для старика особого интереса. Он прожил множество жизней случалось, проживал их одновременно, в двух-трех, а то и четырех обликах, чему давным-давно перестал удивляться. Другое удивительно, его до сих пор волновали воспоминания о прикосновении материнских рук. Он запомнил её сухие ладони и необыкновенно мягкие пальчики. Принадлежали ли они вдовствующей испанской королеве Анне-Марии Нейбург, венгерской княжне, немецкой принцессе Гессен-Ванфридской по линии Рейнфельс или жене французского налогового инспектора, он не мог сказать. Или он и в самом деле явился из заоблачных Гималаев? Тоже забавное местечко, царство камня и снега… Небо там синевы необычайной, с примесью фиолета. В тех краях ему тоже довелось побывать… Ну, и какая беда, что мысленно! В совершаемых им провидческих путешествиях яви было не менее, чем в этом сероватом влажном тумане, завесившим дорогу и понуждающим сидящего на козлах почталиона часто дудеть в рожок. Солнце уже встало – коротки летние ночи, но разглядеть его лик в этой просеянной хмари было невозможно. Незримый свет падал справа, золотил туман, высвечивал деревья – от них на полосу движения и присыпанные песочком обочины даже тени ложились. Моментами окрестности прояснялись открывались каменные мызы, вересковые пустоши, поля, разделенные на участки, расчерченными словно по линейке кустарниковыми зарослями, изредка, проблеском, вспыхивали воды реки Трáве. Потом снова нырок в облачную завесь, по телу пробегала дрожь, и тут же воспоминания вновь шли на приступ.

С той высоты, с которой он следил за самим собой, устроившимся в дорожном экипаже, место погребения тоже не имело особого значения. Вечного покоя ему не видать. По крайней мере, в ближайшие тридцать лет… Конечно, хотелось отдать дань бренному телу – оно не плохо потрудилось на протяжении всего восемнадцатого века. Ему удалось добиться главного – «Общество Иисуса»* распущено, как было сказано в папской булле от 21 июля 1773 года, на «веки вечные», король Фридрих II спеленут в пределах Пруссии.

Гидра в черной сутане лишилась головы? О, нет! Всего лишь пуповины, связывающей её с папским престолом. Ну и разве что обременительных, ужасающих своим количеством богатств… И все равно свободные духом люди могут вздохнуть спокойно. Теперь следует проследить, чтобы иезуиты не сплотились, не восстановили прежнее влияние. Это вряд ли! Вольные каменщики крепко встали на ноги, в чем и его, графа Сен-Жермена немалая заслуга.

Стены Экернфиорде открылись неожиданно. Часовой из городской милиции уже стоял на посту. Позевывал… Был он короток, брюхат, кивер на его голове поражал размерами. Врученного ему ружья этот добрый малый, по-видимому, только что выбравшийся из-под двойного пуховика, откровенно побаивался, да и службу исполнял не так бдительно, как знаменитые на всю Германию прусские стражи. Те обстоятельно опрашивали пассажиров, добросовестно записывали имена, что всегда являлось для легкомысленных путешественников поводом для шуток. Каждый из них, въезжая, придумывал себе имя позаковыристей, а выезжая не мог отказать себе в удовольствии именоваться каким-нибудь другим, не менее удивительным прозвищем. Так, случалось в город прибывал некто под именем Моисей, а убывал уже Авраамом. Кое-кто из офицеров не брезговал записаться Люцифером, а то и Мамоном.

Этому же добропорядочному горожанину, стоявшему возле ворот уже проснувшегося Экернфиорде, было наплевать на личности въезжавших в город. Чем они могли досадить мирному и тихому Шлезвигу? Бог вам судья!..

Глядя на сонного постового, граф не смог сдержать улыбки. Так, в веселом настроении духа явился на кладбище, долго любовался на собственную могилу. Карл оказался прав – пейзаж, открывавшийся отсюда, был звучен, рождал легкую, томительную грусть. Брызги солнечных лучей золотили паруса стремившихся в море корабликов, освещали им путь. Паруса звали за собой туда, где редкие тучки стоймя стояли в бирюзовом небе.

Дождавшись, когда служитель откроет кирху, Сен-Жермен ознакомился с записью в церковной метрике.

«Скончался 27 февраля, похоронен 2 марта 1784 года, так называемый граф Сен-Жермен и Уэлдон – дальнейшие сведения отсутствуют – погребен без церемоний на церковном кладбище».

В отчетной книге было сказано:

«За гроб здесь упокоившегося графа Сен-Жермена, который ныне находится в церкви Святого Николая, и подлежит захоронению на участке за номером 1 сроком на 30 лет ………………. 10 рейхсталеров

За услуги в устройстве могилы………………… 2 рейхсталера

Итого…………………………………………. рейхсталеров

И роспись ландграфа Карла Гессенского, который поставил вымышленное имя. Разобрать его было трудно, то ли Мюллер, то ли Малер.

3 апреля городской голова Экернфиорде известил о состоянии дел и имущества умершего. Сказано было следующее:

«Свидетельствуя о кончине графа Сен-Жермена, проживавшего в нашем городе последние 4 года и повсюду известного под именем графа Сен-Жермена и Уэлдона, считаем своим долгом известить возможных наследников о том, что в результате тщательной описи имущества покойного нами не было найдено до сих пор никакого оставленного им завещания… Посему всем кредиторам предлагается предъявить свои претензии до 14 октября сего года».

Претензии предъявлены не были, наследники также не объявились. И откуда им взяться? Его сводные братья от принцессы Гессен-Ванфридской тоже оказались подданными австрийского императора Карла VI и были вынуждены сменить имена. Один из них теперь называется Сан-Карлом, другой Сан-Элизабетом. Вот почему, усмехнулся граф, по достижению совершеннолетия он взял себе имя Сен-Жермен, что означает «святой брат».

Направляясь к почтовой станции, граф решил, что его друг Карл устроил все, как должно – теперь любое его появление в обществе будет восприниматься как чудо, и сильные мира сего, возможно, будут прислушиваться к его предостережениям более внимательно. Всю дорогу до Любека он чувствовал, как к нему исподволь подбирается то состояние, которое он называл «гипнотическим трансом». В такие минуты он впадал в провидчество, теперь же будущее, которое начинало смутно мерещиться в окошке штульвагена, ужасало его приметами крови и огня. Впереди Европу ждали мрачные годы, но как, что – он до самого Любека не мог разобрать. Только при подъезде к городским воротам поразился видению – вокруг города не было крепостных стен!.. Они будут безжалостно срыты через двадцать лет. Толпы солдат в синих мундирах заполнят дороги Европы. Кто-то крохотного роста, лысоватый, в потертой двууголке поведет их на штурм неба…

Может, стоит задержаться в Любеке? В Париж он успеет. У него здесь есть пара добрых знакомых, братьев из местной ложи. Неплохо бы в разговоре намекнуть, что не пройдет и десяти лет, как стены, уже которое столетие охраняющие этот торговый, погрузившийся в средневековую спячку город, рухнут под напором взбунтовавшейся Европы. Граф вздохнул, напрасные усилия! Вряд ли кто-нибудь из местных жителей обратит внимание на его пророчество, и уж точно никто не последует за его призывом к сплочению всех добрых и разумных людей, общими усилиями которых, возможно, удастся сдержать напор кровавого безумия, называемого революцией. Европа беременна бунтом!.. Что толку метать бисер… Сколько подобных намеков он сделал сильным мира сего. Все впустую! Его предвидение местные обыватели воспримут как очередной кунштюк проезжего шарлатана, и только спустя назначенный срок, своими глазами увидев разрушение городских стен, кто-то из них, быть может, вспомнит его слова. Сен-Жермен, легонько зевнув, с удовольствием подумал о том, как он явится во сне местному судье, «брата» по ложе, и напомнит о пророчестве. Бедняга проснется в холодном поту и уже до утра не сможет заснуть – зубы начнут выбивать мелкую дрожь… Граф ясно вообразил себе эту картину – пухлый, перепуганный до смерти старик в ночной рубашке, в колпаке с кисточкой, сжимая челюсти, со страхом будет вглядываться в приближающийся рассвет. Пройдет день, другой – немчишка пообвыкнет, сочтет, что без крепостных стен город со стороны смотрится куда «чувствительней», а что касается пророчества, пусть оно останется на совести этого темного авантюриста, продавшего душу дьяволу. Так что ни к чему навещать местных братьев, пытаться внушить им истину. К сожалению, отыскать этот философский камень каждый должен сам. Это непростое дело, история долгая… Хорошо, если в начале пути взыскующему истину попадется добрый советчик.

 

Глава 2

Спустя неделю после приезда во Флоренцию маленького изгнанника начали одолевать страшные сны. Он потерял аппетит, исхудал, прятался в темных углах, которых было полным-полно в Казино дель Бельведере – дворце, выстроенном Козимо III Медичи для своего младшего сына Джованни Гасто. С трудом принц отправлял его в постель, однако маленький гость не выносил темноты, безлюдные помещения наводили на него ужас, он требовал, чтобы опекун сидел с ним до рассвета. Трудное испытание для слабого здоровьем Гасто. Пришлось перенести постель издерганного, нервного мальчишки к нему в спальню. Первые несколько ночей Джованни не мог заснуть. Беглец, случалось, вскакивал с постели и начинал бродить по комнате с вытянутыми руками, а то вскрикивал во сне, начинал изъясняться на каком-то тарабарском языке наверное, венгерском, смекнул Джованни. Днем они объяснялись посредством жестов и с помощью отысканной в окрестностях Флоренции старухи, когда-то жившей в Венгрии. Понять её не мог ни умный, многознающий Джованни, ни испытывающий постоянное напряжение, страдающий от припадков животного страха мальчик. То-то удивился Джованни, когда однажды ночью мальчишка вдруг заговорил по-итальянски, на певучем, горловом тосканском диалекте, на котором слагал свои триады божественный Данте. Теперь уже самому Джованни стало не до сна. Спустя несколько ночей малыш вдруг затараторил на немецком, да так складно, понятно, что опекун от радости захлопал в ладоши. Это была ночь вопросов и ответов, словно мальчишка беседовал с кем-то из взрослых, и тот обучал его спряжению немецких глаголов. Джованни никому не обмолвился об этом чуде – не хотелось привлекать внимание слуг к удивительному гостю. Мало ли какие слухи докатятся до ушей братьев-иезуитов, и хотя ему, сыну великого герцога, нечего было опасаться их длинных, ожиревших лап, тем не менее ему не хотелось заранее портить жизнь странному худенькому существу, оказавшемуся под его опекой. Повышенное внимание к судьбе таинственного выходца из венгерского королевства могло разрушить то хрупкое согласие, которое установилось между австрийским двором и великим герцогом Козимо Медичи. Габсбурги закрыли глаза на вызывающее поведение правителя Тосканы, посмевшего приютить сына бунтовщика и предателя. Со своей стороны Медичи, как было условленно, обязывались ни в коем случае не вызывать ненужных надежд у маленького беглеца. Джованни должен был внушить мальчику, что Дьердь-Липот умер, теперь его будут называть графом Де-Монферра. Побледневший, мгновенно насторожившийся мальчик по-итальянски спросил Гасто, каким же именем теперь наградят его в этом удивительном, каменном, обширном «крестьянском домике»?

Гасто смешался, пожал плечами.

– Не знаю, дорогой Монферра. Мне кажется, тебе лучше остаться без имени. К нему привыкаешь, с ним, в конце концов, миришься, сживаешься, а это вряд ли поможет тебе выжить в этом лучшем из миров. Я смотрю, ты имеешь пристрастие к языкам. Ты их изучаешь во сне? Это полезное в твоем положении занятие. Чему ещё ты хотел бы обучиться?

– Во сне меня тревожит музыка. Иногда краски…

Джованни кивнул.

– Этому тоже можно помочь.

Гасто не препятствовал общению воспитанника с другими людьми, однако по мере сил, ненавязчиво старался оградить его от посторонних глаз. Всякая таинственность, попытка скрыть очевидное могли очень навредить маленькому изгнаннику. Мальчика между делом объявили дальним родственником, ни в коем случае не претендующим на титул великого герцога Тосканского. Козимо III не обращал никакого внимания на маленького Де-Монферра, и интерес публики, тем более слуг к этому молчуну вскоре совершенно угас. К тому же он оказался книжным червем, это обстоятельство совсем охладило любопытство тосканцев.

В четырнадцать лет после нескольких лет домашнего обучения – к тому времени он в совершенстве освоил несколько европейских языков – его записали в Сиенский университет на медицинское и юридическое отделения. Здесь Де-Монферра проявил особое усердие в составлении различных лекарственных препаратов, особенно его занимали тайны химических соединений. Жил Де-Монферра в загородном доме, в Сиене появлялся редко. Обычно профессоров привозили к нему, в чем, в общем-то, не было ничего необычного – многие влиятельные семьи в Италии поступали подобным образом. Чаще всего плод внебрачной связи во избежание огласки отсылался в монастырь или воспитательный дом, однако если родители или испытывающая угрызения совести мать желали дать бастарду возможность выйти в люди, его награждали звучным, ни к чему не обязывающим титулом, давали образование и в конце концов наделяли наследством. В дальнейшем незаконнорожденный отпрыск должен был полагаться на свои силы. При французском дворе подобные молодцы встречались сплошь и рядом, порой они достигали высоких государственных постов. Например, внебрачные дети Людовика XIV – герцог Менский и герцог Шарлеруа-Тулузский – были узаконены, получили титулы и имели серьезное влияние при дворе.

Но никто из этих «детей греха» не испытывал особого почтения к наукам и искусствам, оставляя эти занятия на долю черни.

Понятно, как поразила подобная страсть, выказанная воспитанником, немощного, рано состарившегося Гасто. Джованни был неисправимым пессимистом. Власть, государственные дела вызывали у него отвращение. Все равно его, не имевшего никаких перспектив сменить отца на троне наследником Козимо являлся его старший сын Фердинанд, – держали поблизости «на всякий случай». Чудесный сад Боболи, напоминавший райские кущи, служил ему особого рода темницей. Несчастному Джованни только и радости было видеть подле себя существо ещё более несчастное, лишенное права на собственное имя, на законное наследство, обладавшее к тому же замечательными способностями во всех тех родах человеческой деятельности, которые одни только были любезны сердцу Гасто.

…Как, впрочем, и мне, вздохнул Сен-Жермен. Его изготовленная на английский манер карета скоро бежала по ровной, усаженной липами дороге в сторону Франкфурта-на-Майне. В экипаже можно было спать, однако и в эту ночь сон не брал графа. Давным-давно миновали дни, когда поражавшие новизной впечатлений ночные мистические бодрствования, которым он в Венеции предавался вместе с мессером Фраскони, доставляли ему истинное блаженство. Какой радостью награждали его часы трансцендентальных мистических откровений! Куда только не забредал он во время подобных потусторонних путешествий! С кем только не доводилось встречаться!.. Теперь и это наскучило. В многознании много печали. Сколько можно свидетельствовать, наставлять, предостерегать? Только воспоминания о герцоге Джованни Гасто до сих пор согревали и облагораживали душу. Уже в зрелом возрасте, после окончания Сиенского университета, когда его сны обернулись погружением в мир пророчеств, поиском собственного пути в жизни, он с разрывом в месяц получил от опекуна три письма. Сен-Жермен уничтожил их сразу после прочтения – австрийские шпионы научили его избавляться от письменных документов. Свой архив граф Сен-Жермен хранил в голове.

Первое письмо он получил в Венеции, куда под именем графа Белламаре приехал после окончания курса.

Тогда была ранняя весна. Сгинули зимние дожди, очистился небосвод, свежим ветерком продуло каналы, избавляя жителей от запаха нечистот и въевшейся в стены домов копоти. Гондольеры приоделись, повеселели жители. По ночам где-то сладко распевали тонкоголосые кастраты – подобное ухаживание очень дорого стоило, однако выглядевший в свои двадцать лет как вполне солидный, сорокалетний мужчина Сен-Жермен более полагался на скрипку и на умение заговаривать собеседницу. Он предлагал даме сыграть в игру воспоминаний. Как бы, например, отнеслись почтенные родители взволновавшей кровь особы к его намерениям? Он говорил и говорил… Если дама оставалась холодна, он интриговал её дивными рассказами, описывая прихоти царицы Семирамиды, пожелавшей развести на террасах дворца сады, или любовные похождения Клеопатры. Случалось, его заносило и он, как бы нечаянно ронял слова: «тогда царица обратилась ко мне и сказала…» но тут же спохватывался и поправлялся: «царица обратилась к главному распорядителю и сказала…» Если же и этот сильнодействующий словесный приступ не приносил результата, он мрачнел, замыкался. Когда же насмешница пыталась развеселить его, ссылался на страшную занятость. Он намекал, что откопал в каком-то старинном замке древнюю рукопись, из которой вычитал рецепт эликсира жизни и теперь занимается его составлением. Ни одна из женщин не могла отказаться от дегустации подобного напитка, которое должно было происходить непременно в таинственной обстановке, в полной темноте, желательно за задвинутыми шторами алькова.

Сен-Жермен глянул за стекло кареты, усмехнулся. Чем объяснить, что третью ступень обольщения ему пришлось применить только в отношении графини фон Жержи, юной жены французского посланника в Венеции? Это была умная, неиспорченная женщина. Её нельзя было назвать красавицей, графиня уже в ту пору была могуча телом, к тому же отличалась редкой прозорливостью в отношении мужчин. Записным ловеласам, искателям галантных приключений она отказывала сразу и обеими руками держалась за своего старого нелюбимого мужа. Графу пришлось долго забалтывать её. Когда он уже начал терять надежду, графиня, прикрывшись веером, тихо сказала ему: «Не отчаивайтесь, граф, вы мне вовсе не противны». Вот когда он вспомнил привидевшуюся ему во сне легенду об эликсире жизни. Как красноречив он был на следующий вечер, когда явился к ней со склянкой волшебного напитка! Какие тайны открыл он заслушавшейся графине!..

Ах, тот сладкий миг, заставивший её оголить полную, мягкую руку до плеча. Её низкий, чуть подрагивающий голос.

– Граф, я полагаюсь на ваше слово.

И – ах!.. Она была обольстительна, непосредственна и настойчива. Когда под утро он изнемог от ласк, графиня легонько поскребла его по плечу округлым, розовым ноготком и спросила.

– Граф, где же ваш эликсир? Или вы воспользовались моим любопытством и неопытностью? Это невежливо с вашей стороны.

Отведав пряной жидкости, графиня удивилась.

– Ваше зелье напоминает вкусом обыкновенный китайский чай. Ах, граф, зачем только я доверилась вашему слову. Теперь вы сочтете меня падшей женщиной, вы не будете уважать меня…

– Что вы, графиня. Мерой моей любви может служить рецепт этого чудесного напитка. Принимайте его каждое утро, можно и в полдень, а также вечером, и вы скоро почувствуете, что время для вас остановилось.

Дома его ждало доставленное с верным человеком письмо опекуна.

«… чем тебе заняться? Что я могу ответить!.. Тебе следует исходить из того, что список возможных поприщ, на которых ты смог бы попробовать свои силы, невелик. Военная карьера для тебя закрыта, попытка добиться положения при каком-нибудь европейском дворе тоже. Габсбурги не допустят твоего возвышения, и в любом случае ты можешь оказаться разменной монетой в политической игре. В этом случае тебя не спасет и твоя неземная проницательность. Стать музыкантом – это не для особы царской крови. Сжечь свою жизнь в огне удовольствий, сладострастия, в погоне за наслаждениями? Что-то не верится, чтобы подобное беспутство удовлетворило тебя. Заняться финансами? Опять-таки нет. Деньги – это сила, это могущество. Сильный человек – опасный человек. Так что тебе лучше скрывать источники своих доходов. Тебе следует выбрать что-то безопасное и пристойное. Зачем возбуждать излишнюю подозрительность при австрийском дворе? Выход один вперед, на поиски приключений. Это вполне достойное для дворянина занятие. Лучше прослыть авантюристом, чем постоянно испытывать на себе немигающий взгляд императора Карла VI. К таким людям обычно относятся снисходительно. К сожалению, твои враги умны, их подозрительность не знает пределов, частые перемещения по Европе могут встревожить их. Они могут счесть твои поездки усилиями по организации заговора, подготовкой нового бунта в известной тебе провинции Австрийской империи. Ты будешь вхож во многие высокие кабинеты, принят при дворах, поэтому надо заранее предусмотреть, как избежать внимания тайной венской канцелярии. Чтобы успокоить австрийского зверя тебе следует подмешать к своей охочей до приключений натуре некую тайну. Надеть этакую, будоражащую воображение маску. Что, если тебе прослыть алхимиком или последователем розенкрейцеров или тамплиеров? Может, общество вольных каменщиков удовлетворит тебе? Надеюсь синьор Фраскони ввел тебя в курс дела? Напиши мне с оказией, восхитила ли тебя прелестная легенда об основателе ордена розенкрейцеров рыцаре Христиане?..

Это, если можно так выразиться, одна сторона дела. Публичная, обращенная вовне. Однако мне кажется, что суть твоего вопроса в другом ради чего жить. С какой целью надеть маску?

Послушай притчу, которую рассказывают о моем предке Франческо Медичи.

«Жил когда-то в Дикомано зажиточный крестьянин. Владения его простирались до Виккио, где он имел превосходный виноградник. Этот-то виноградник один из Медичи хотел отобрать и уже почти захватил его. Когда крестьянин – его, кажется, звали Ченни – увидел, что попал в скверную историю, он решил отправиться во Флоренцию и пожаловаться старшему в нашем семействе. Однажды утром Ченни сел на лошадь, приехал во Флоренцию и, узнав, что мессер Франческо и есть старший, явился к нему и сказал:

– Мессер Франческо, я пришел к Богу и к вам просить, чтобы ради милости Божьей я не был ограблен, если только я не должен быть ограблен.

Старший Медичи удивленно глянул на крестьянина, а тот невозмутимо продолжил.

– Ваш сородич такой-то намерен отобрать у меня виноградник, так что я могу считать, что уже потерял его, если вы мне не поможете. Вот что я скажу вам, мессер Франческо. Если ваш родственник считает, что должен получить мой виноградник, пусть забирает его – и вот почему. Вам много лет, и потому должны знать, что на все в этом мире случаются поветрия: то находит поветрие оспы, то другой смертельной болезни. То наступает поветрие, при котором гибнут все вина, то налетает поветрие, при котором в короткий срок убивают множество людей, то такое, когда никто не может добиться правосудия и так далее… То одно поветрие случится, то другое. Поэтому, возвращаясь к своей просьбе, скажу, что бороться с такими поветриями бесполезно. Также обстоит и с тем делом, ради которого я явился сюда. Если сейчас идет поветрие отбирания виноградников, то пусть ваш родич получит мой виноградник с миром, так как я не хочу и не могу бороться с поветрием. Но если поветрия отбирать виноградники сейчас нет, то я покорнейше прошу утихомирить своего родственника.

Мессер Франческо, пораженный остроумием крестьянина, ответил, что насколько ему известно пока такое поветрие не наблюдается и пусть крестьянин идет с миром. Родич больше не посмеет посягнуть на его виноградник».

Можно сказать наверное, что закон в течение долгого времени не дал бы возможность Ченни добиться справедливости, в то время как его замечание о поветриях сделало это сразу. Не надо подшучивать над сметливым крестьянином, ибо кто хорошенько всмотрится в окружающее, легко заметит, что в последнее время мир переполнен поветриями, кроме одного поветрия делать добро. А всех остальных поветрий сколько угодно, и тянутся они изрядное время.

Вот я говорю тебе – ты малый смышленый, поэтому делать добро тебе в радость. Но что есть добро, вот что следует выяснить в первую очередь. Частное ли оно дело вроде раздачи милостыни или деяние, способное излиться на всех разом? Если да, то как пробить к нему тропку? Если бы ты выбрал финансовое поприще, то скоро сообразил, что брать средний процент, честно вести дела, угодно Богу. Ты в конце концов смог бы облагодетельствовать несчастных, выстроил бы больницу или дом призрения, и душа твоя была бы спокойна. Открылась бы перед тобой военная стезя, и в этом случае я мог бы помочь тебе советом: береги платье снову, а честь смолоду, не обижай без причины солдат, дели с ними тяготы и опасности войны, и они полюбят тебя как отца родного. Но как ступить на путь добродетели человеку, изначально приписанному в сословие искателей приключений? Какие из них можно отнести в разряд добрых дел, а какие списать по ведомству, занимающимся мошенниками и аферистами?

Ты можешь ответить, что на свете всего приятней тайно благодетельствовать другим – на рождество подкинуть в хижину бедняка подарки для его жены и детишек, щедро одарить сиротку, накормить погибающего от голода. Но даже для такого богача, как ты – отец тебе оставил достаточно, да и я в завещании не поскуплюсь – не хватит золота, чтобы насытить всех, униженных нищетой. Одаривать выборочно? Наугад, по списку?.. Ты достаточно умен, чтобы сообразить, что от такой помощи рождается лишь зависть и злоба, а этого добра в мире и так хоть отбавляй. К тому же наградить человека с помощью чуда, значит, лишить его веры в самого себя, а это противно учению Христа, который не снимает тяжесть выбора с каждого разумного существа.

Все-таки дело не так безнадежно, как можно вообразить. Задумывался ли ты, что в миру там и тут пробиваются ростки разума и добра. Будущее вылупляется из прошлого, из небытия становится бытие, из унавоженной почвы произрастают великолепные цветы, украшающие Божье и человечье величие. Откуда же берутся все великие и славные дела, если кто-то когда-то и где-то не помог слабой былинке пойти в рост? Не подвигнул желающего размышлять на думанье, не подлил чернил в высохшую склянку расставшегося с вдохновением поэта, не сбросил яблоко на голову ученого мужа и не спросил его, смущенного ушибом – отчего все предметы непременно падают на землю?..»

На следующую ночь я открыл моей милой Франсуазе фон Жержи великую тайну долголетия, которая была зашифрована в старинных манускриптах, хранившихся в доме моего опекуна Гасто. Поделился после того, как она приласкала меня – уже в ту ночь она повела себя как настойчивая и ненасытная супруга, дождавшаяся наконец муженька. Её можно было понять графу фон Жержи в ту пору как раз перевалило за семьдесят и он, как бы выразиться деликатнее… был на пороге чистилища.

К сожалению, я не рожден для семейных уз. Те сны, что донимали меня в молодые годы, нельзя было смотреть вдвоем.

– Графиня, – начал я, – настой из листьев индийского дерева «асам» это только полдела. Это всего лишь жалкое подобие живой воды, которая, по свидетельству Педро Мартира, изливается из источника, расположенного в Новом Свете на острове к северу от Эспаньолы. Должен признаться, Франсуаза, что-то мне подсказывает, что такого источника не существует вовсе, просто есть другой удивительный рецепт, который вместе с тем замечательным напитком, секрет которого я вам открыл, поможет сохранить молодость. Мой совет таков – никогда не есть мяса и вообще ничего жирного, тяжкого для тела, обременительного для души. Только овощи, фрукты, и легкие, разбавленные талой, полученной из чистейших горных снегов водой, вина. И конечно, мой чудодейственный напиток.

– Как просто, – вздохнула Франсуаза, – и невыполнимо. Если, конечно, друг мой, вы не возьмете на себе приятную обязанность и в дальнейшем следить за моим меню.

– К сожалению, графиня, это за пределом моих возможностей. Я в некотором смысле не принадлежу самому себе.

Она долго лежала молча, закинув руки за голову. Я не мог утолить страсть и принялся неистово целовать её оголившуюся грудь. Постепенно я добрался до сладких губ. Она крепко обняла меня, дугой изогнула свое тучное ласковое тело, потом жарко шепнула на ухо.

– Мне в одиночку не справиться с этой обузой…

Из второго письма Джованни Гасто.

«Я не был рожден для власти, в ранней юности отец прямо объявил об этом. Своим наследником он решил сделать моего старшего брата Фердинанда. Характером Фердинанд очень походил на отца: тот же педантизм, то же ханжество и скупердяйство высушили его душу. К моему великому сожалению брат умер бездетным. Тогда отец заставил своего брата, моего дядю Франческо, сложить кардинальский сан и жениться. Дядя долго отказывался двадцать три года он занимал высокий пост в Риме и вовсе не хотел менять образ жизни, однако отец был настойчив. В конце концов он добился своего и дядю женили на 17-летней Элеоноре Гонзага, дочери герцога Гуасталла. Девушка, испытывая отвращение к своему мужу, несмотря на увещевания духовенства, непреклонно хранила девственность. Франческо, видя, что напрасно пожертвовал своим положением, заболел от горя и в 1711 году умер.

Наукам и искусствам отец покровительствовал из расчета и желания походить на наших знаменитых предков, однако меня эта его прихоть спасла от безумия. Моя мать, Луиза Орлеанская, была женщиной крайне своенравной, о детях забывала сразу после их рождения и не отличалась супружеской верностью. Отец вынужден был отправить её в Монмартрское аббатство, где она продолжала вести жизнь более, чем разнузданную.

Меня, лишенного родительской любви, утешали науки. Они давали надежду. С их помощью я сумел распахнуть дверь в неведомое, в мир чистых сущностей, чисел, духов. Также собственно мыслил и мой идеал, великий Ньютон. О, это была иная жизнь, безбрежная, предназначенная для немногих. К сожалению, я быстро угасал, силы мои даже в цветущем возрасте оказались весьма скудны. Путешествия, долгие опыты в лаборатории – это было не для меня. Я мог рассчитывать только на озарение и ожидание встречи с тем, кто сможет переступить порог физической немощи и полноправно вступить в таинственную обитель, где его ждет Золотой рассвет. Вот где ты сможешь набраться высокой мудрости, прильнуть к мистическим тайнам. Хвала Творцу, что тебя посещают такие обильные, провидческие сны. Прошу тебя, сынок, почаще делись со мной откровениями, являющимися тебе в минуты беспамятства. Ты на многое способен, профессора из Сиенского университета наперебой хвалят твои успехи. Учитель музыки в восторге от той легкости, с которой ты извлекаешь чудесные звуки из скрипки и клавесина. Мастер рисования полагает, что у тебя твердая и верная рука. Но более всего меня радуют твои успехи в области соединения и разъединения веществ и элементов. Не дай Бог, если твои враги прознают о твоих успехах в тайных науках. Тебе нельзя подолгу оставаться на одном месте. Твой удел – дороги, приключения, чему с удовольствием отдавался и отец наш Иисус Христос. Он всегда шел вперед, неисповедимы были маршруты его хождений. Мессии всегда легки на ногу. В последнем сне, как ты пишешь, тебе была оказана великая честь стать одним из его спутников. Береги сказанное им, не старайся метать бисер перед непосвященными, но попытайся проникнуть в высокое таинство духа, озаряющего тебя в ночные часы. Ты сообщаешь, что истина хранится далеко на востоке, в горной стране. Может быть. Постарайся быть поближе к истине, не надо проповедей, будь скромен, непонятен, не скупись на добро. Общайся с сущностями и элементалами, с этой целью тебе следует проникнуть в тайны алхимии. Это первая ступень к познанию запредельного. Мистическая истина по сути проста: незримый мир не равноправный партнер видимого, но мечта. Чистая, побуждающая ум и совесть раскрыть свои недра, обнажить сокровенное. Зовущая идти в гору…

Попытайся одолеть первый, самый трудный подъем и с перевала тебе откроется новая даль, новая линия горизонта. Ступай дальше – ничего, если для этого тебе придется спуститься вниз, помесить грязь, переночевать в забитой путниками корчме, послушать, о чем судачат люди. С наступлением утра снова в дорогу, к следующему перевалу.

…Третью неделю я не выхожу из своей спальни. Недостойные люди, шуты, вымогатели толпятся вокруг моего ложа, за окном шумит флорентийский люд. Во времена Цезаря мой родной город называли «Цветущая колония Юлия», здесь был устроен военный лагерь. Скоро 7 марта, день Святого Фомы Аквинского, провозглашенного покровителем наук. Мое сердце с тобой, в переделах чудной Венеции. Ты, верно, любишь раскатывать на гондолах. Нанимаешь ли кастратов, чтобы услужить их пением прекрасным дамам? Прошу тебя, старайся поменьше оказываться на людях. Не забывай, как часто встречаются в этом страшном городе вделанные в стены каменные львиные пасти. Вспомни надписи, какая осеняют эти жуткие архитектурные украшения – «Для тайных доносов против не уважающих церковь и богохульников». Не забывай о каменных колодцах, в которые навечно заключают провинившихся в свободомыслии или заговорах граждан. Разве сравнится с ними свинцовая темница, устроенная на чердаке Дворца дожей! Только мой титул удерживает инквизицию в рамках приличия. Я с тревогой думаю, что случится с тобой, когда меня не будет в живых! Екатерина Сфорца, жена Джованни Медичи, сына основателя младшей линии нашего рода, опасаясь врагов, скрывала своего сына, переодетого девочкой, в монастыре. Это великое чудо, что малыш избегнул кинжала или сосуда с ядом и дожил до совершеннолетия. К слову отец его, сам Джованни был храбр необыкновенно. Он был назначен капитаном республики и заслужил прозвище Непобедимого. В битве при Мантуе он получил смертельную рану. Умер двадцати девяти лет от роду после ампутации ноги. Во время отрезания сам бестрепетной рукой держал факел перед хирургом. Горячо любившие его солдаты до конца своей жизни не снимали траурные одежды…»

В Венеции я остановился в доме синьора Фраскони, местного аптекаря, являвшегося также одним из последних тайных розенкрейцеров в Италии. Человек недюжинного ума, обладавший резким густым басом, он частенько разговаривал сам с собой. Лечебные препараты Фраскони готовил отменно, соблюдал все требования, которые святая церковь предъявляет к доброму верующему, имел могущественных покровителей, со своими братьями по тайному ордену почти не общался, так что власти Венеции почти не досаждали ему. Как оказалось впоследствии, он жил в ожидании меня или подобного мне молодого человека, кто волей обстоятельств изначально был герметичен, чья судьба с рождения представляла из себя загадку, секрет которой необходимо было тщательно скрывать. Прочитав рекомендательные письма от Джованни Гасто, от профессоров из Сиенского университета, от единомышленника из Феррары, он долго разглядывал меня, хмыкал, что-то пришептывал. Я отошел к стрельчатому окну, глянул на канаву, в которой колыхалась грязная, мутная, пропитанная отвратительной зеленью вода, словно досадуя, что её заперли в этом каменном мешке, где ей негде разгуляться, обернуться могучей волной, обрушиться на берег, ударить в борт корабля. Я на мгновение ясно увидел, как блеснула молния, громыхнули раскаты и чудовищный вал лег на палубу несчастного судна… Здесь же, между каменными осклизлыми стенами, водица только поеживалась, покачивала мусор.

– Твои воспитатели очень хвалят себя.

Услышав голос синьора Фраскони, я вздрогнул, очнулся, повернулся к старику, сидящему в кресле с изогнутыми ножками. На голове его возвышался старомодный парик, который носили во времена Тридцатилетней войны.

– Я очень старался, мессер Фраскони. У меня не было выбора, кроме как проявить должное усердие в овладении науками и искусствами.

– Ну, и чему же выучили тебя эти университетские профессоришки? Что есть тинктура?

– Это несуществующая субстанция, с помощью которой должно было совершиться превращение низшего металла в высший.

– Верно. Тогда скажи, что есть алхимия, или, как выражаются мрачные англичане, all химия, то есть «всёхимия»? Как ты считаешь, должна ли она замыкаться только на полезном изучении свойств химических элементов, их способности в определенных пропорциях вступать в соединения, или в её силах отыскать тинктуру, с помощью которой люди смогут осуществить три великие цели: превращение при содействии философского камня низких металлов в золото, открытие «панацеи» или эликсира жизни и получение всеобщего раствора, смочив которым любое семя можно во много раз увеличить его плодовитость?

– Могу ли я сомневаться в словах мудрых наших предков, синьор Фраскони? Может ли человек, подобный мне, удовлетвориться мыслью, что сон всего лишь отдых тела и души. Я верую в высшее предназначение химии и даже если все эти надежды только плод воображения и самообман, все равно стоит заняться подобной наукой. Это лучше, чем губить людей на полях сражений, или ввергать народы в нищету, а граждан в каменные казематы…

Хозяин прижал палец к губам.

– И это верно. Иной раз неосуществленная мечта становится куда бóльшей ценностью, чем само золото. Попытка не пытка, граф, – он помолчал и неожиданно громко рявкнул. – Ты пришел! Я буду учить тебя!..

 

Глава 3

Третье письмо догнало меня по дороге в Англию, куда я, расставшись с любезной моему сердцу Франсуазой де Жержи, отправился, чтобы хотя бы на время сбить со следа ищеек-иезуитов, которые так и крутились вокруг меня. По-видимому, они что-то пронюхали насчет намерения Джованни Гасто, который к тому времени нежданно-негаданно стал великим герцогом Тосканским, наделить меня богатым наследством. Я не люблю пышных выражений, но на остров меня в самом деле повлекла неведомая сила. Как раз в ту пору мои ночные кошмары оформились в нечто осмысленное, путеводное. Первыми впечатлениями я поделился с Джованни Гасто во Флоренции, куда заехал, покинув Венецию.

Об этом стоит рассказать подробнее. Прежде всего, узкая, зажатая между каменными стенами лужица, открывшаяся передо мной из окна дома синьора Фраскони, во время погружения в дрему обернулась обширным океаном, наблюдать за волнующейся поверхностью которого я сначала мог только с поверхности. Словно упавший за борт пассажир, перепуганный до смерти, сорвавший голос… Я то взлетал на гребень жидкой горы, то низвергался в пропасть. Не сразу мне удалось сообразить, что за расцвеченные необычайными, радужными пятнами холмы вздымались вокруг меня. Расцветка была отвратительной, вызывающей отвращение. Я бы никогда не посмел воспроизвести эти цветовые сочетания на холсте. Грязно-желтый соседствовал с буро-зеленым, муть с остатками нечистот – ну, Бог с ними!.. Только спустя пару ночей я смог выбраться из этой клоаки и воспарить над волнующейся, вздыбленной поверхностью. Небо – или то, что можно было назвать небом, отливало платиновой тяжестью. Однородный облачный слой лежал низко, кое-где касался находящихся в постоянном движении водяных гор.

Опекун с нескрываемым интересом и восторгом выслушивал мои рассказы. Все эти дни я ходил словно в бреду, пил исключительно чай, похудел донельзя. Пока не увидел свет, ясный, обильный, исходивший с Востока, с вершин каменной страны, выступившей из этого беспредельного отстойника. Был он зеленоват, чуть в бирюзу, чистоты и силы необыкновенной. Его отголоском показалось мне сияние, которым неожиданно окрасился остров на западе, формой напоминающий сидящую собаку. Сияние было сильно приглушено, однако отсветов хватало, чтобы разогнать пятна цвета серы, колыхавшиеся вокруг. В другом направлении – я бы сказал на юге – тоже зарождалось светоносное пятнышко. Почему «на юге», «на западе»? Поутру я подолгу ломал голову над истолкованием этих ослепительных, выворачивающих душу картинок. Это был мучительный вопрос, как относиться к подобному бреду – иносказательно или в цветастых образах таился намек на что-то реальное, способное вести и направлять.

Ненастной погодой встретила меня французская граница. Я очнулся от окрика жандармского начальника, который пропускал с той стороны карету какого-то важного господина. Косой дождик скребся в узенькое, разделенное деревянной решеткой стекло моего экипажа. В этот момент четверка крупных задастых лошадей с лихостью протащили под вздыбленным шлагбаумом огромную угловатую карету. Это была государственная экспедиция – посол короля Франции Людовика XVI направлялся в Голландию. Помнится, лет тридцать назад вот также мне довелось повстречать на границе графа д’Аффри, тогдашнего представителя его величества в Нидерландах. Случилось это в 1759 году. Мой верный кучер Жак также поставил экипаж на обочину, также с протянутой рукой подошел к нам человек в форменном ношеном донельзя кафтане и с гордостью заявил:

– Vous etes deja en Frans, Messeur, – затем дрожащим голоском добавил. – Et je vous en felicite, – и протянул руку.

И на этот раз пришлось положить ему в ладонь несколько су. Промокший бродяга сверкнул в мою сторону взглядом и отошел в сторону. Через несколько минут мы уже скакали по ухоженной, профилированной дороге, устройством которых занимался ещё Людовик XV. На полотне не было и следа грязи, которой так богаты дороги Германии. В некоторых городишках проезжая часть сужалась настолько, что борта кареты задевали о стены домов. О лужах, роскошных германских лужах, я уже не говорю. Жаку приходилось не раз помогать нашему доброму коньку выволакивать колеса из жидкого, сдобренного помоями месива. Дождик мерно барабанил по крыше, успокаивал, вот только взгляд осмотрщика экипажей не давал мне покоя. Ранее, в молодости, в начале службы он вряд ли посмел бы наградить проезжающего дворянина дерзким взором. Ныне его взгляд обжигал. Прежнее грозовое предчувствие вновь обняло мою грудь, стеснило дыхание. Весь последний год, сразу, как только я ушел из жизни, мне не давали покоя ощущения надвигающейся беды. Порой я отказывался видеть сны и по ночам отправлялся на прогулки, старался по возможности долго избегать лежачего положения – мне неприятны были отчетливые виды будущих бедствий. Мне постоянно мерещился какой-то чудовищный, напоминающего букву «П» аппарат, с лихостью, одну за другой отсекающий головы. В памяти вновь возникло лицо этого озлобившегося таможенника, который до сих пор так и не удосужился сменить штопаное перештопанное платье, а ведь у него в ближайшем городке возле Лилля стоял собственный дом, построенный на подачки, выклянченные у пересекающих границу, имелась выгодная торговля, которую он устроил на паях со своим сменщиком. Я все про него знал, все выведал за эти несколько секунд, во время которых он выпячивал свою немощь и нищету и демонстрацию которых завершил таким грозным взглядом. Скоро этот буржуа возьмется за ружье, и мне вовсе ни к чему знать, в кого первого он выстрелит, чью плоть потревожит штыком.

Это было жуткое, сводящее с ума ощущение безнадежности и бессмысленности всяких потуг образумить людей, внушить им мир и согласие, убедить, что любой спор не стоит и капли пролитой крови. Что, в конце концов, все мы братья, о чем мне поведал в Лондоне полковник Макферсон, оказавший мне помощь в разгадывании снов о свете и безбрежном мутном океане, в который я то и дело проваливался с приходом ночной тьмы, а также познакомивший с легендой о храме.

Но прежде, ещё на борту пакетбота, на котором я впервые отправлялся в Англию, в момент желудочных судорог и приступов головокружения я ощутил, что свет, являющийся мне во время ночных скитаний, есть указатель направления, и падает он не только сверху, из-за туч, но и пробивается снизу, сквозь толщу воды. Вот туда и надо стремиться, тем светом следует полнить душу. Полковник Макферсон помог мне расположить эти бредовые откровения в соответствии с требованиями потусторонней географии, в которой полюсами служили не точки пересечения оси вращения земного шара с его поверхностью, а особые области – средоточия света и тьмы.

Вместе с полковником мы читали письмо моего опекуна, в котором он писал об алхимии, о тайнах древнего ордена тамплиеров, об обществах вольных каменщиков, которым не миновать того, чтобы продолжить возведение нерукотворного Храма, являвшегося домом Святого духа, как церковь служит прибежищем Иисуса Христа. Писал о том, что мне надо надежно укрыться, так как смерть с косой стоит у его изголовья. Призывал заняться поисками смысла, ради которого пчелы собираются в строй и возводят улей…

«Не только же ради продолжения пчелиного рода или насыщения медом человеческой утробы трудятся они. Тот, кто удовлетворяется подобными объяснениями, подобен былинке на ветру. Даже если пчелы трудятся только для этого, все равно в силах человеческого разума наделить их высшей целью, которую и нам не грех примерить на себя. Вдруг и нам придется впору. Не из подобных ли фантазий рождается вера в животворящую силу Святого духа? Не мы ли сами источник его и причина рождения? Не мы ли, двуногие пчелы, творим себе и мечту, и веру? Эта дорога усыпана обломками свергнутых кумиров, но разве этот хлам – единственное, чем усыпан наш путь?»

Между тем дождь, поливавший предместья Лиля, кончился. Скрылась из вида пятиугольная цитадель, построенная славным Вобаном, бесчисленные ветряки, окружавшие город, построенные для выжимки рапсового масла. Лилль был несчастнейший город на свете, более десятка раз его осаждали враги. Здесь жили от осады до осады, по ним вели счет годам, и эта своеобразная хронография куда как точно отражалась в его неприступных стенах. Тягловыми животными здесь служили собаки, и один из хозяев уверял меня, что его кобель может везти семьсот фунтов на расстоянии полулиги. Врет, конечно, ради того, чтобы заработать лишний суа, он готов был пожертвовать своей собакой, единственным кормильцем многодетной семьи. Это было жалкое зрелище – пегий, худой пес, впряженный в повозку с огромными колесами…

Теперь за окном кареты лежала плоская равнина Пикардии. Ровно нарезанные каналы, угодья и нивы, с которых уже месяц как были убраны хлеба; поросшие кустарником межи. Разве что рощи здесь погуще, чем во Фландрии. Даль была подернута клочьями тумана. Меня знобило, видно, не просто далось мне посещение собственной могилы. Никогда ранее я с такой силой не ощущал свою несовместимость с тем, что мы обычно называем временем. Глядя на себя со стороны, я не уставал поражаться безумной работе моего мозга, одновременно перемалывающего события, относящиеся к первым десятилетиям нашего века, к его середине и к самому концу. Собственно времени как шкалы следующих одним за другим исторических фактов для меня не существовало. Я одинаково свободно – зримо и слышимо – чувствовал себя в любой точке хронологической таблицы. Я пересек границу Франции в августе 1788 года, но в то же время все, что происходило со мной в 1724 на улицах Лондона, в 1760 годах на дороге в Париж оказывалось ощутимой и непосредственной явью.

Кто я?

Этим вопросом я не уставал задаваться все эти годы? Для меня не существует ни прошлого, ни настоящего, ни будущего – только сиюминутное и вечное, а также свершившееся и не совершенное. Эти понятия я с грехом пополам ещё могу различить в своем сознании, все остальное не для меня. Я человек, лишенный мечты. Я неспособен мечтать, всякая моя, как мне кажется, фантазия, причуда, всякий вымысел, в конце концов оборачивался реальностью. Других видений, кроме пророчеств, предсказаний, проникновения в тайну свершающихся – не важно, в прошлом ли, в будущем – событий, мне видеть не дано. Всякий бред являлся либо свидетельством произошедшего в истории, либо предчувствием непременно надвигающегося события. Дороги Франции особенно располагают к размышлениям, но даже они, ухоженные, поддерживаемые в идеальном порядке, не в состоянии были освободить меня от печали, от неистребимой горечи, которая скопилась в моей душе за все эти столетия, которые я прожил на свете.

Одно спасение женщины! Хвала Всевышнему, за то, что он не ограничился одним неудачным опытом и не пожалел ребра своего любимца, чтобы создать это нежное, обольстительное существо. Я всегда мчался от одного приключения к другому, эта пуповина крепче других связывала меня с реальностью. Один из самых увлекательных анекдотов ждал меня в Лондоне… Она была очень молоденькая и необыкновенно остроумная кокетка, эта маркиза Д. Я познакомился с ней в богатых меблированных комнатах госпожи Пенелопы Томпсон, расположенных на Брук-стрит, в нескольких минутах ходьбы от квартиры, которую занимал в ту пору в Лондоне несравненный Гендель. Несмотря на выдающуюся худобу и впалые щеки, хозяйка пансиона оказалась приветливой и добродушной женщиной. Вам когда-нибудь приходилось встречать сушеную, высокую и добродушную англичанку преклонных лет? То-то. Удивительные подарки иногда подбрасывает нам жизнь.

Этот пансион оказался хранилищем удивительных тайн, способных взволновать и куда более здравомыслящего человека, чем я. Спустя два дня, как-то вечером я позвонил в колокольчик у себя в кабинете. Вместо ожидаемой служанки Софи, лицом, возрастом и фигурой во всем похожей на свою хозяйку, ко мне вошло прелестное существо семнадцати лет. Девушка краснела, поминутно приседала, глядела в пол и наконец прошептала что-то вроде «что угодно господину?»

– Господину угодно узнать, откуда ты, милое созданье? – спросил я.

Так и не добившись толкового ответа, я попросил принести мне чаю. Девушка быстро исполнила просьбу. Я принудил её налить чашку и для себя, однако усадить горничную мне так и не удалось. Её поминутно вспыхивающие и бледнеющие щечки были очаровательны. Наконец я сумел выяснить, что зовут её Дженни, что хозяйка наняла её, чтобы заменить Софи, которая отправилась в деревню, где скончался её «папа». Софи жаждала разобраться с наследством. Скоро Дженни призналась, что она тоже из деревни, и у неё тоже есть «папа», который тяжко болен. Уже совсем тихо она призналась, что хотела бы заработать пару гиней на его лечение и возвратиться в Кент.

Через неделю в пансионе поселилась молодая, очень миленькая француженка. Она назвалась вдовой маркиза Д. и после смерти супруга решила «посмотреть свет». Точнее побыстрее потратить доставшиеся ей по наследству денежки.

Я в тот же день коротко познакомился с ней. Мы посетили Британский музей, Вестминстерское аббатство, здешний собор Святого Павла, чей купол огромным сверкающим полушарием встретил меня при подъезде к Лондону. Когда служба кончилась, проводник предложил нам подняться в верхние галереи. Маркиза изъявила согласие, и мы поспешили наверх. Это был утомительный и трудный подъем. Я бывал на Страсбургской башне, бродил по альпийским горам, однако если бы не моя спутница, то отказался бы от славы покорителя самой высокой точки Лондона. Она же взбиралась, даже не затруднив дыхание. Однако на верхней площадке, почти под самым крестом я забыл о своей усталости…

Сверху Лондон показался мне грудой цветной черепицы, на Темзе – ежовым мехом – густые джунгли корабельных мачт. Наверху вовсе не ощущался прогорклый запах древесного угля, которым повсеместно, во всех концах отапливался великий город. Здесь маркиза позволила себе повести окрест крошечной ручкой и объявить:

– В Англии, – прощебетала она, – надобно только смотреть. Слушать здесь нечего. Англичане прекрасны видом, но скучны до крайности. Женщины здесь миловидны – и только. Их дело разливать чай и нянчить детей. Ораторы в парламенте напоминают индейских петухов, здешние актеры умеют только падать на сцене. Все это несносно, не правда ли?

Она казалась такой взволнованной, кровь её была в страшном движении. Я кивнул, подал руку и мы пошли вниз, дружелюбно разделяя опасности спуска и говоря без умолку.

– Не оступитесь, мадам, – предостерег я её. – Не сделайте ложный шаг.

– Ах, женщины так часто поступают… – ответила она.

– Это потому, что порой падение для женщины бывает таким приятным, возразил я.

– Возможно, но от этого выигрывают только мужчины.

– Но потом дамы так грациозно поднимаются…

– Не без того, чтобы до конца дней своих не чувствовать печали, укорила меня маркиза.

– Что может быть прекрасней печали очаровательной женщины?! – спросил я.

– Наша беда в том, что мы всем готовы пожертвовать ради его величества мужчины…

– Этого владыку частенько свергают с престола, мадам…

– Как бедного Чарльза I, не так ли?

– Почти, мадам…

Ах, какая это была женщина! Какая деловая партнерша!.. Она обладала редкой проницательностью и первая угадала, что имя кавалера Шеннинга, которое я принял, чтобы освободиться от настырной опеки отцов-иезуитов, было всего лишь маска. К своему стыду я не сразу обнаружил, что моя милая маркиза одного со мной поля ягодка. Случилось это в преддверии телесного облегчения, когда она, разгулявшись, принялась ловко, выказывая профессиональные навыки, подстегивать меня. Потом, не в состоянии надышаться запахом её юного тела, я долго с удивлением прикидывал, каким же образом эта веселая парижанка сумела провести знатока потусторонних тайн, адепта и свидетеля света небесного. Ах, как она щелкнула меня по носу, предложив составить компанию на паях по ловле богатых любовников. В мою задачу входил поиск подходящих клиентов, а уж до нитки, улыбнулась она, я всегда сумеет их обобрать. «При этом, – уверила меня Жази, – я всегда буду доступна для вас. Ваша прыть пришлась мне по нраву».

Я принялся хохотать, она также безудержно поддержала меня и открылась, что Париж ей пришлось покинуть не по собственной воле. Она едва успела опередить полицейских ищеек, которые почему-то решили, что именно малютка Жази похитила дорогое ожерелье у одного из высокопоставленных вельмож.

– Это был такой скупердяй, что я была вынуждена сама похлопотать о причитающейся мне плате, – заявила она. – Не страшись, мой милый, у меня ловкие руки, и все, что мы с тобой добудем, я спрячу так, что никакой полицейский прохвост не сможет обнаружить.

– Ах, Жази, ты так непосредственна. Твое предложение делает мне честь, но, к сожалению, я вынужден отказаться от него. Я очень недолго пробуду в Лондоне. К тому же, милая, ты несколько ошиблась, обвинив меня в присвоении чужого имени. Если в отношении Шеннинга ты безусловно права, что же касается «кавалера», я имею полное право на подобный титул.

– И я не держусь за этот вечно простуженный Лондон, – заявила она. – У нас впереди вся Европа, а за ней медвежья Россия. Там я буду изображать итальянку. Мне так хочется побыть итальянкой, это говорят очень увлекательно. Буря страстей, слезы, жадные лобзания, на которые вынуждает меня могучий, сбежавший из Сибири любовник. Мне так хочется побыть итальянкой, я думаю у меня получится. Так ты не в Россию направляешься?

Я усмехнулся.

– Нет, Жази, я собираюсь в Индию.

Она охотно совмещала слежку и постель. Трудилась добросовестно, так что миссис Томпсон вынуждена была сделать ей замечание. Через несколько дней Жази съехала в снятый для неё сыном небезызвестного члена верхней палаты, маркиза Б. домик. Я было взгрустнул, так как сам по собственному почину во время прогулки в Гайд-парке представил её этому бессовестному повесе, однако она сумела мгновенно развеять мою печаль, напомнив, что я должен ей изрядное количество монет. В первый момент это ошеломившее меня требование поглотило всякую печаль от разрыва наших отношений. Помню, в тот день, прогуливаясь возле площади Кавендиш я приметил несчастного слепого старика, которого вела маленькая собачка на снурке. Собачка остановилась возле меня, начала ласкаться, лизать ноги. Нищий сказал дрожащим голосом: «Сэр, я стар и слеп!» Более ничего… Я дал ему несколько пенсов. Старик благородно поклонился, дернул снурок и собачка побежала дальше.

Это было очень разумное четвероногое существо – она вела хозяина подале от края тротуара, от ям, из которых выглядывали полуподвальные окна. Часто останавливалась, ласкалась к прохожим (но не ко всем а по известному только ей выбору – собака оказалась физиогномисткой!), и почти каждый из них подавал нищему. Я шел за ними следом и в тот момент меня сразила простенькая мысль. Странным показалось мне, что порок с такой легкостью выманил у меня три десятка гиней, а человеку, истинно нуждавшемуся в поддержке, я пожалел лишний пенс. Неужели так легко откупиться от добродетели и так дорого высвободиться из объятий зла? Я догнал старика и сунул ему шиллинг. Вечером, в присутствие Дженни, тоже испытал некоторую неловкость и передал девушке необходимую на лечение отца сумму. Каково же было мое удивление, когда перед самым отъездом из Англии я узнал, что девушка, вернувшись в Лондон, поступила к Жази горничной.

Я видел её судьбу наперед, для этого не надо было обладать даром ясновидения. Встретился, попытался отговорить, однако Дженни ответила, что хозяйка очень добра к ней, хорошо платит и к тому же намерена открыть модное ателье, где ей будет предоставлено место младшей компаньонки.

Обо всем этом у меня было время поразмышлять на борту торгового флейта, отправлявшегося из Плимута в далекую Индию, где мои новые друзья хотели укрыть меня, а также проверить, насколько точны мои учителя в оценке моих способностей. Меня в ту пору донимали мучительные сны, смысл которых состоял в том, что долгожданная заря занималась в восточной стороне. Там появился великий герой, чьим предназначением должно было стать насаждение новой правды на земле, установления долгожданного братства между людьми.

 

Глава 4

Вересковые пустоши и насквозь просвечивающие перелески Пикардии скоро сменились лесистыми холмами Иль-де-Франса. Долина Сены и особенно междуречье этой прославленной реки и Луары – самые милые моему сердцу места. Дубовые и буковые рощи, ухоженные поля, замки… Как естественно вырастает из этого уютного европейского приволья наш современный город Изиды*, называемый теперь Парижем. Поверьте, я знаю, что говорю – не было на земле подобного града. Ни императорский Рим в пору расцвета, ни гордые Афины – скопище мудрецов и недоумков; ни экзотический и сверхрегулярный Теночтитлан; ни пышный, уставший от прожитых столетий Константинополь; ни многолюдные Дели и Нанкин; ни священный Бенарес; ни крикливый и шумный прародитель Парижа, первозданный Вавилон не в состоянии оспорить у этого необозримого улья славу столицы мира.

Моя карета – изобретение хитроумного английского гения, в которой можно было спать, как в домашней постели, мчалась вперед. Мягкие рессоры, дорога, словно пух – я налил себе чашку чудесного чая, отпил немного и запел песенку, которой поделился со мной глухой музыкант – мне довелось встречаться с ним в Вене. Слова я позволил себе немного переиначить. «Из края в край вперед иду, мой чай всегда со мной. Под вечер кров себе найду, мой чай всегда со мной…» Скоро я вновь оказался в точке, в которой слились события, случившиеся в середине третьего и девятого десятилетий нашего века, и пока корабль плывет, самое время вкратце пересказать историю моих новых английских друзей, напутствовавших меня в путешествие на Восток. Начало их тайного союза, как сообщил мне полковник Макферсон, следует искать в сообществах мастеровых, которые в средние века густо заставили города Европы огромными соборами.

На строительство каждого такого храма собирались сотни, а то и тысячи людей, от которых требовались сноровка, умение, обладание перешедшими от отцов к сыновьям знаний, ведь каждое подобное архитектурное сооружение должно было стать достойным жилищем для Спасителя.

Прежде всего, требовались искусные каменщики, потому что вознести под самые облака стены, имевшие огромное число вырезов, проемов, карнизов, надежно подпереть их контрфорсами было в высшей степени трудным делом. Что уж говорить о колокольнях, высотой до трехсот-четырехсот футов!.. Громадное значение при этом имели не только конкретные профессиональные навыки, но и накопленный веками опыт возведения подобных конструкций, поэтому каменщики и мастера в других областях строительного дела начали организовываться в вольные товарищества, целью которых со временем стало не только выполнение дорогостоящего подряда, но подготовка смены. Старшины подобных союзов поняли, что без воспитания себе подобных их дело может угаснуть.

Первые строительные товарищества возникли в Германии и Фландрии пять-шесть веков назад. На возведение гигантских зданий требовались годы и годы, и все это время строители жили бок о бок с художниками, расписывавшими стены. Инструменты и припасы они хранили в особых бараках, именуемых по-английски «lodge», или «ложи». С годами эти сообщества приняли однообразную и стройную организацию, перешли на особый язык для узнавания своих и передачи особых профессиональных знаний, которые нельзя было доверить бумаге, да и грамотных людей в те дни было очень мало. Были выработаны правила, определявшие порядок приема новых членов, разрешения споров и так далее… Вместе с тем художественно одаренные люди сочли необходимым устроить из посвящения особый церемониал, так как понимали, ничто так крепко не связывает новообращенных как цепь красивых, пусть даже малопонятных, но освященных традицией действ. Скоро возникла необходимость в изобретении особого языка. Ученикам никто и никогда не выдавал свидетельств о принадлежности к ложе, но обучал изъяснению с помощью особых жестов, а также вопросов и ответов. Подобные сообщества скоро образовались в Англии, Италии, во Франции.

С годами стало ясно, что в такой организации, в тесном общении с себе подобными человек куда быстрее научается правилам братского отношения. В строительных, объединенных единой целью сообществах он быстро возвышался и духовно, и нравственно. Первыми из образованных людей на эти, как они назывались в официальных документах, «Free-mason» или «Free-stone-Mason», обратили внимание англичане, и уже два века назад среди товарищей-каменотесов стали появляться люди из высших сословий, а также ученые, группировавшиеся вокруг университетов.

Однако к началу семнадцатого столетия строительные товарищества начали приходить в упадок. Они строили на тысячелетия, и постепенно вся Европа покрылась чудесными, поражающими воображение храмами. Нынешние церкви уже не требуют подобного количества умельцев, так что в ложах в конце концов возобладали числом «сторонние каменщики», которые первым делом задумались об источниках знаний, которые хранились среди строителей. Удивительно было не то, что неграмотные каменотесы овладели вершинами математики и строительных расчетов, но их умение сохранить эти знания в творческом, подвижном состоянии. Каким образом они каждый раз умудрялись возводить здание, соразмерное и прекрасное во всех отношениях? Соблюдая дух эпохи, принимая то или иное прочтение имени Бога, они тем не менее сумели воочию воссоздать великую мечту о братстве, в котором люди должны соединиться с именем Создателя на устах. Насколько трудна эта задача стало ясно уже в новое время, когда появились награжденные дипломами архитекторы. Их подолгу обучали, что есть соразмерность и красота, они прочитали горы книг, измерили множество зданий, и в итоге убедились, что все эти Божьи дары красота, соразмерность, вкус – оказались одними и теми же, что в умах безграмотных каменотесов, так и в сознании образованных строителей. В чем же корень подобного единообразия? Нельзя ли приложить тот же метод к воспитанию достойного человека, для которого сосед станет прежде всего братом и никем иным.

Те, кто ломал головы над этой задачей, чьи души пылали гневом при виде несуразностей, ввергавших людей в греховные страсти, решили воспользоваться формой строительных лож, тем более что воображение порой уносило подобных энтузиастов в такие исторические дали, в которых даже я не мог отделить правду от вымысла.

И слава Богу!.. Пусть бы каждый из нас мудрствовал над тем, как облегчить жизнь себе и другим, как вырастить сад, достойно воспитать детей, чем тратить свои силы на поиск земных сокровищ и возможностей объегорить ближнего своего.

В 1717 году, как сообщил мне полковник Макферсон, четыре английские строительные ложи соединились в одну великую английскую ложу, и с этого момента братский союз подлинных каменщиков перешел на ступень объединения символических строителей духовного дела. И как во всяком деле, прежде всего, стало необходимо начертать устав нового братства, в котором надо было определиться со способами достижения великой цели. Этим занялся брат Андерсен – по понятным соображениям я не имею возможности сообщить его подлинное имя. Он составил свод, который назвал «Книгой уставов». Эта книга заключает в себе краткую историю масонства от сотворения мира и, прежде всего, историю строительного искусства, собранную из сказаний, сохранившихся в прежних товариществах, а также «старые обязанности или основные законы» и «общие постановления», то есть список всех принятых решений.

Теперь самое время рассказать о тамплиерах или храмовниках – ордене, члены которого впервые задумались: для чего же люди в самом деле питают такую страсть к общению? Зачем им объединяться в особые группы, союзы, особые братства? Неужели только из-за тяги друг другу? Не над этими ли сообществами витает Святой Дух? Эта догадка укрепляла Божье величие, ибо всем известно, что существуют Храм и Церковь. Храм выше Церкви, это понятие более обширное и глубокое. Уже в этом противопоставлении мне видится мятежный дух тамплиеров, однако слова из песни не выкинешь, и как бы ни могуча был общая для многих христианская вера, всегда найдутся сектанты, которые измыслят совершенно недопустимое для правильного ума объяснение.

Пусть их!.. Их бунтарское начало, богоборчество, тоже проявления великой благодати, снизошедшей на Землю. Я-то знаю, откуда что берется, и как рождаемый деятельной человеческой массой дух обретает святость и в конце концов наряжается в провидение, напяливает на себя одежды абсолюта. Но это знание ни в коей мере не является отрицанием Легенды о Храме. Все сгодится для обретения праведности, все ведет одним путем. Бог есть любовь, и Любовь есть Бог – на этом я стоял и стоять буду.

Вот ещё что утверждали тамплиеры: у церкви всегда обозначен фундамент, всегда существовал первый камень, храм же существует вечно. Церкви, мечети, пагоды, синагоги, кумирни рушатся, храм – единый для всех! – существует вечно.

Господь сошел на Землю, чтобы проповедовать именем Святого Духа…

Человек в выдумывании не может остановиться на полдороге, и вскоре тамплиерам пришлось выдумать особый язык символов, тайных жестов и обрядов, которые должны были сохранить в чистоте помыслы членов ордена. Необходимость соблюдения тайны подразумевалась сама собой, так как в ту пору это была неслыханная со времен альбигойцев ересь. Что поделать, если человеческая натура такова, что она не может без превращения святого места в театр, иначе откуда же взяться площадке, на которой должен торжествовать дух.

Эти мысли пришлись по душе первым основателям мистического масонства. Прибавьте сюда легенду о Христиане Розенкрейце, которой поделился со мной мессер Фраскони. Он уверял меня, что общество розенкрейцеров возникло в университетских кругах, среди людей свободных профессий, к которым примкнули и многое принесли наследники-дворяне, чьи предки примыкали к тамплиерам. Целью этого союза стало покровительство мудрецам, пытавшимся отыскать философский камень. Существует книга, называемая «Fama fraternitatis», в которой потерявшие надежду искатели истины обращались лицом к востоку. Есть и ещё одно небольшое сочинение под заглавием «Всеобщее преобразование света», где собственно и изложена легенда о некоем немецком рыцаре, Христиане Розенкрейце, основавшим братство, члены которого должны были хранить и развивать тайны, сообщенные Христиану на Востоке. В 1378 году Розенкрейцу довелось путешествовать по Аравии, и к его удивлению, в каком бы городе он не появился всегда находились никогда не видевшие его люди, горячо приветствовавшие путешественника. И люди эти были богаты духом, им были ведомы многие тайны. Среди них была одна, сразу сразившая меня в самое сердце – это был секрет долгожительства. Сам Розенкрейц имел много учеников и прожил до ста пятидесяти лет. Умер он не от упадка сил, просто ему надоела жизнь. В 1604 году один из его последователей открыл его, источающую свет могилу и нашел там странные надписи и рукопись, написанную золотыми буквами. Склеп, где была устроена могила этого человека, напоминала пещеру, войти в неё дано не каждому.

Я там не был, но держать таинственную рукопись с золотыми буквами в руках мне доводилось. Там много разумного, особенно, что касается долгожительства. Если вы не доверяете моим словам, можете взглянуть на моего возницу Жака. Уже который год он верно служит мне. Отыскал я его далеко на Востоке, он был подарен мне в качестве слуги…

– Амьен, мсье. Фон уже шпиль собора Нотр-Там виден, – сказал Жак в переговорную трубу. – Лошати нужтаются в оттыхе.

– Мы не можем надолго задерживаться здесь, приятель, – ответил я. Нас ждут в Париже.

В Индии в тот раз граф Сен-Жермен пробыл недолго. Уже после Мадагаскара, попав в утомительную двухнедельную качку, он с тоской ощутил, что проплывает мимо цели. Лицо человека, которому было доверено изменить ход мировой истории и которое до смены курса возле мыса Доброй Надежды ясно мерещилось в сновидениях, – теперь начало расплываться, поддергиваться сажей забвения.

Между тем флейт уверенно шел на северо-запад. Судно было недавней постройки, крепко сбито – оно отчаянно плясало на волнах, то и дело зарывалось бушпритом в пенистую изумрудную жуть и тут же задирало передний брус в ясное, чуть присыпанное перьями облаков небо. Когда же волнение усиливалось и паруса начинали отчаянно трещать и хлопать на ветру, граф спускался в свою каюту. Здесь ложился на койку, предавался философствованию, на ум частенько приходили слова арабского лоцмана Ибн Маджида, который довел судно Васко да Гамы до Индии:

«Искатель знай, каждая наука необходимо подразумевает, чтобы ищущий её занимался ею от колыбели до могильной ниши. По мере того, как он станет в ней знатоком и будет ею постоянно заниматься, ему из неё явится нечто, чего нет у другого, чтобы стать слагателем и хранителем истины. Когда же он достигнет предела, то опишет путь, чтобы и другой смог достичь предела…»

Это было уместное замечание, его можно было считать напутствием, особенно в преддверии «погружения в транс». Граф регулярно впадал в дремотное состояние, на сорок-пятьдесят часов уходил в небытие. Расслаблялся, терял связь с окружающей его каютой, погружался в странную густо раскрашенную зыбь, напоминавшую поверхность океана. Перед глазами возникали удивительные картины былого и так называемого будущего. В той стороне – в грядущем – он редко улавливал осмысленные свидетельства, невелик был список событий, которые он мог уразуметь, оценить, соотнести со своим опытом. Например, летающие существа, заставлявшие сжиматься от ужаса сердце, мало напоминали знакомых птиц. Они были куда крупнее, причудливее формами и более напоминали машины.

Другое дело дела давно минувших дней – здесь он чувствовал себя куда более уверенней. Скоро сумел запомнить и расслоить по временным пластам лица персонажей, с которыми ему доводилось встречаться во время подобных запредельных путешествий. Свободней вступал в давным-давно погибшие города и поселения, в сердце не было того первобытного трепета, который он испытывал при встрече с городской охраной, теперь не вздрагивал, когда кто-то во сне заговаривал с ним. На пути следования в Индию сны начали оформляться в нечто обыденное, привычное, познавательное… В душе почти не осталось прежнего ужаса от ощущения несбыточности, невозможности того, что случалось с ним. Теперь он оказался способен забывать, кто он, и как оказался на пыльном проселке в Иудеи, где ему не раз доводилось встречать ответственного за весь белый свет, за всех людей на земле галилеянина. Раскрыв рот, Сен-Жермен вслушивался в слова Сиддартхи – тот любил затевать беседы, расположившись под гигантской смоковницей. Исчезла немота, которая сковала его, когда он, юный потомок, в первый раз увидал Христофора Колумба, лихорадочно поспешавшего на палубу на исступленный крик матроса. Тот только что заметил на западе американский берег…

Опять же все начиналось с океана, бездонную толщу которого прорезали мириады пузырьков, стремившихся к поверхности. Там они в большинстве своем лопались, таяли, но были некие гигантские пустоты, в которых были заметны лица. Вот эти лица и являлись затравкой последующих видений. Стоило приблизиться к такому гигантскому шару, заглянуть вовнутрь, как тут же граф выпадал из прежней телесной оболочки и оказывался – обнаженный до души! посреди тошнотворной водной среды – то есть, в том или ином месте и в том или ином времени.

Очнувшись – точнее, освободившись от привидевшегося кошмара, – он сначала всегда испытывал ужас и отвращение. Со временем научился быстро восстанавливать дыхание. Судороги прекращались, возвращалась способность издавать звуки… Наконец он принимался спокойно, не поддаваясь приливу чувств, анализировать увиденное. Благо, корабль располагал к уединенным размышлениям. В спокойные ясные ночи он поднимался на палубу и, устроившись на баке взирал на многочисленные звезды, неощутимо кружившиеся над головой. Каждая – он душой ощущал это – имела собственную историю, светила не зря, о чем-то говорила. Возможно, предупреждала. В такие минуты голова полнилась разгадками, привидевшиеся безумные картинки отливались в строгие провидческие образы. Это было удивительное ощущение, и вслед за Кантом граф Сен-Жермен готов был воскликнуть, что наряду с загадкой нравственного закона, с рождения привитого людям, и звездного неба ничто так сильно не волнует человека как тайна снов.

Звезд было много, и все равно он был в состоянии быстро пересчитать их все. Светил оказалось что-то около полутора тысяч, но только некоторые из них во время плавания неутомимо притягивали воображение. Погрузившаяся в океан Большая Медведица, венец Кассиопеи и, конечно, Полярная, с течением дней все выше и выше всплывавшая над горизонтом. Она звала на север, в жаркие безводные пустыни Персии, в горы Эльбурса, лежащие к югу от Гирканского моря, где неподалеку от великой горы Демовенд кочевало племя ашрафи. Среди них и появился на свет его герой – теперь ему было что-то около пятидесяти лет. Его лицо, чуть одутловатое, с грустными глазами, отягощенное длинными, волнистыми, с закрученными кончиками усами и коротко стриженой бородкой, искажаемое округлой стенкой пузыря, – чаще других являлось ему во снах.

Вот тот человек, которому судьбой назначено вести людей дорогой братства и бескорыстной любви!..

Сразу по прибытию в Бомбей, граф Сен-Жермен, сгорая от нетерпения, бросился к начальнику форта, к которому у него были рекомендательные письма от весьма важных особ в Лондоне, с просьбой помочь ему поскорее добраться до Персии. Хладнокровный пожилой полковник-британец тут же осадил молодого человека. Для того, чтобы попасть в Персию, заявил он, необходимо «дождаться оказии. Никто вас, неверного, не пустит в оплот шиитов», – а до того момента рекомендовал освоить один из языков той дикой страны, называемый фарси. Этого будет достаточно, добавил он, намекая на то, что в многоязычном Иране со знанием фарси не пропадешь. Полковник предложил графу остановиться в своем доме, однако тут же с грубоватой прямотой посоветовал снять жилье в доме местного купца из парсов,* которые все гуще и гуще начинали селиться на острове возле британского форта. Если, конечно, намерение графа изучить эти дикие края и познакомиться с их варварскими обычаями достаточно серьезно…

Бомбей в ту пору представлял из себя небольшую по европейским понятиям крепость, охранявшую местный порт. Низкие берега небольшого острова, почти сплошь заросшие мангровыми зарослями, обнимали просторную гавань. Расширявшийся на глазах городок располагался на южной оконечности острова и весь утопал в пальмовом лесу. Собственно Бомбей в ту пору трудно было назвать городом – поселение спустя полвека после своего основания представляло собой одну улицу, от которой отходили короткие, тесно застраиваемые проулки, кое-где упиравшиеся прямо в море. Заполняли его местные индийские купцы и ремесленники, спасавшиеся в этой, купленной «гяурами» местности от бесконечных войн, междоусобиц и грабежей, которые без конца вели между собой индийские раджи.

По узкой, кривой, казавшейся бесконечной улочке бродили орды полунагих, смуглых, исхудавших донельзя людей. Широкие матерчатые полости прикрывали их бедра. Женщины ловко заворачивались в цельный кусок ткани, кромку которого набрасывали на голову. Солнце в Бомбее жгло немилосердно. Базарная площадь была забита толпами факиров, по большей части увечных, иссохших, смуглых до цвета жареного кофе. Ногти у них были длинны и крючковаты, волосы нечесаны, нестрижены. Поразило графа обилие цветов, вокруг паланкина радужным ковром высвечивались белые, зеленые, алые, желтые чалмы и тюрбаны.

Рекомендованный ему хозяин с виду показался Сен-Жермену подлинным персом. Таких он не раз встречал при дворе древних иранских царей. Высокий, чуточку обрюзглый, а на поверку очень ловкий и сильный, с орлиным носом, яркими черными глазами и резко очерченным подбородком, – он ненавидел родину. Говорил о ней как о стране, захваченной дэвами, обесчещенной и опоганенной. Называл Персию «эта страна», однако согласился подыскать человека, который смог бы обучить иноземца языку фарси. Огромные ветхие покои, сданные «фарангу» в наем, были без дверей и окон. Второй этаж был снабжен несколькими террасами, прикрытыми завесями из тонких бамбуковых палочек, называемых чика. Во всем доме не было никого, кроме Сен-Жермена и пары приставленных к «сахибу» слуг. Сам купец с семьей жил при лавке в небольшом деревянном бунгало. По комнатам как ни в чем не бывало летали птицы, в первую же ночь эта бесконечная возня, шуршание и хлопки крыльев, порой резкие, жуткие вскрики довели графа до полуобморочного состояния. Дом успокоился только к рассвету. К тому часу забылся и постоялец – спал так, что встал только к вечеру следующего дня, когда непривычно огромное, прокалившее землю солнце заблистало пониже верхушек пальм в тесных непроходимых мангробах. От мясной пищи Сен-Жермен как всегда отказался насытился плодами и фруктами, попробовал сладости, все было необычайно вкусно, полезно, удлиняло жизнь. На следующее утро его посетил хозяин, явившийся вместе с удивительно высоким и тощим стариком. Редкая козлиная бородка украшала его белокожее лицо. Занятия начались сразу же. Наряду с фарси учитель по просьбе Сен-Жермена одновременно давал ему и основы санскрита и хинди. Наконец-то граф попал в родную стихию – он добывал знания. Суматошные птицы уже не досаждали ему по ночам. Наоборот, их крики и ночная возня во сне превращались в звуки чуждой речи. Через неделю ученик поразил жреца-атравана, диктовавшего ему текст из священной Авесты. Граф записывал слова на двух листах одновременно левой и правой рукой. Правой на фарси, левой – на санскрите. Атраван, словно пораженный громом, долго разглядывал рукописные тексты, потом впал в транс. Глаза его закатились, сам он стал совсем как каменный. По-видимому, усмехнулся Сен-Жермен, решил посоветоваться с Заратуштрой.* Скоро старик очнулся, молча поднялся и не спеша, с поклоном удалился. С того дня в дом к купцу зачастили старейшины общины парсов. Весь день, вплоть до наступления темноты – огнепоклонники полагали ночь владением злобного Ангра-Манью – они проводили в беседах с удивительным «фарангом», нараспев читали тексты из Авесты. Старики задавали коварные вопросы о предыдущих жизнях графа, виделся ли он перед прибытием в Бомбей с неким святым. Сен-Жермен искренне поведал, что встречать Заратуштру ему доводилось – его лицо являлось ему в одном из самых обширных пузырей, – разговаривать же нет. Был великий старец мрачен, погружен в себя и только то и дело что-то подсыпал в небольшой костерок, разведенный в священной жаровне. Огоньки вмиг оживали, начинали брызгать искрами, волноваться, однако, признался Сен-Жермен, постичь тайну языка огня ему не удалось. Когда же речь зашла о волшебном напитке «хаума» или «сома», как это питье именовалось на санскрите, графу после долгих трехдневных совещаний было позволено попробовать его. Огнепоклонники сочли его за посланца Заратуштры, который, оплакивая участь своих сынов, изгнанных из Персии, решил проверить, как нынешнее поколение поминает заветы отцов. Это было сильное, сразу шибающее в мозг средство. Готовили его из хвойника, произрастающего в предгорьях Гималаев. С помощью особых приемов извлекали особую эссенцию, которая и позволяла верующим приобщиться к тайнам бога света Агуро-Мазды.

В ту ночь графу долго не удавалось заснуть. Сон перебивал восторг, который он испытывал, овладев важной составной частью эликсира жизни. Удача шла за ним по пятам. Уже на следующий день полковник сообщил Сен-Жермену, что в Бомбей из Исфахана с грузом изюма, шелковых тканей, вина и розового масла прибыли армянские купцы из Джульфы. При встрече начальник форта по секрету сообщил графу о конфиденциальной просьбе Мирзы Мехди-хана Астерабади, секретаря нынешнего фактического правителя Персии Надир-Кули-хана. Тот просил прислать в Исфахан сведущего в вопросах библейской и евангелической истории человека. Непременным условием было требование, чтобы это был человек светский, образованный, ни в коем случае не посвященный в какой-либо духовный сан, не иезуит или представитель какого-либо другого религиозного ордена.

Полковник, сообщив эту новость, усмехнулся и добавил, что, по-видимому, граф родился в рубашке – не успели они оглянуться, а оказия уже приспела.

– На моей памяти на Востоке подобного стечения обстоятельств можно ждать годами, – комендант крепости замолчал, потом, пожевав дряблыми старческими губами, продолжил. – Теперь по существу. Этот Мехди-хан Астерабади достаточно точно ориентируется в европейских делах. Думаю, ваша кандидатура его заинтересует. Вы, господин Де-Монферра, образованы, не числитесь на службе у какого-либо правительства, путешествуете, если я правильно понял, с научными целями? – он подозрительно глянул на Сен-Жермена. – Или я ошибаюсь?

– Нет, вы не ошибаетесь, – ответил Сен-Жермен.

– Вот и хорошо. У вас влиятельные друзья в Лондоне. По-моему, вы как раз тот человек, кто в состоянии справиться с этой очень важной и деликатной миссии. Чтобы между нами не было неясностей, под миссией я понимаю, что по возвращению в Бомбей вы подробно опишете состояние дел в нынешней Персии.

– Обрисую, – поправил его Сен-Жермен.

Полковник удивленно посмотрел на гостя.

– В устной форме, – пояснил граф. – Это будет что-то вроде подробного, вдохновенного рассказа о необычайных и волшебных приключениях, случившихся со мной на земле древней Персии. Если желаете, пусть ваш офицер записывает за мной, однако далее вашего кабинета эти записи выходить не должны.

Полковник кивнул, потом спросил.

– Вы, кажется, закончили Сиенский университет по медицинской части?

– Да. По юридической тоже.

– И видите какие-то сны, которые помогают вам за несколько дней изучить любой язык?

Сен-Жермен, словно извиняясь, развел руками.

– И выдаете себя за человека, встречавшегося с пророком огнепоклонников Зороастром?

И на этот раз Сен-Жермен промолчал. Это было неучтиво, но граф догадался, что подобные вопросы по самой своей сути претят трезвомыслящему британцу, достаточно наслышанному о мистических тайнах Индии и испытывающего что-то подобное ненависти и отвращения к этой корчащейся в судорогах религиозного фанатизма стране. Почему жители Индостана, если они так гордятся древностью своих измышлений и утверждают, что им известно, как возникла вселенная, не могут устроить жизнь на разумной основе? Зачем приверженность старине, кровавые обряды, многодневные представления о похождениях какого-то боговоплощенного Рамы, шум, гам, исхудавшие донельзя бродяги на рынках, которые то и дело впадают в транс, во время которого им, видите ли, дано лицезреть свет небесный? Сен-Жермен легко проник в мысли этого образцового английского офицера, который – как, впрочем, и все остальные служащие-британцы, – устраивая в чужой стране свою резиденцию, первым делом попытался истребить в своем поместье пальмы и прочую местную растительность и насадить любезные его глазам дубы и клены, разбить лужайки, научить слугу-индийца правильно выговаривать «сэр».

Так что подобные вопросы мрачноватый полковник задавал скорее не Сен-Жермену, а себе, и не в силах дать на них ответы – любому объяснению этого, так называемого итальянского графа он никогда бы и ни за что не поверил, – решил, что чем скорее он сбудет с рук этого проходимца, тем лучше.

– Итак, вы близки к осуществлению своей мечты. Вы утверждаете, что отправились на Восток с целью изучения здешних снадобий? Насколько вам везет в этом предприятии?

– О, полковник, я раздобыл важную добавку в эликсир жизни, составлением которого занимаюсь.

Опять наступила долгая пауза. Черт бы его побрал, этого итальянца или за кого он там себя выдает! Полковник чуть слышно скрипнул зубами. Он занимается составлением эликсира жизни!.. Чистый авантюрист, без подмеса. В любом случае его надо поскорее, под любым благовидным предлогом выставить из Бомбея. Не дай Бог, если он окажется французским шпионом!

Сен-Жермен терпеливо ждал. Торопить британца, решавшего неразрешимую задачу, было бесполезно. Наконец тот облегченно вздохнул, несколько раз сжал и разжал пальцы. Действительно, он ничем не рискует, посылая подобного пройдоху в этот «гиблый Исфахан», в котором людей режут, как кур. После падения династии Сефи, чей последний представитель, шах Хоссейн, как говорят очевидцы, был редкий придурок, – кто только не захватывал столицу: и кочевники-гильзаи, пришедшие из Афганистана, и их сородичи, племя ашрафи. Турки хозяйничали в Армении и Грузии, прорвались в Арабистан, московиты под водительством царя Петра тоже отхватили изрядный кусок – южные берега Гирканского моря. Теперь, рассказывают, в одной из областей Персии появился некто Надир-Кули-хан, который якобы сумел разгромить афганцев – как гильзаев, так и ашрафи, и восстановил на троне последнего законного властителя – сына Хосейна, Тахмаспа. От этого Сен-Жермена после возвращения его в Бомбей можно будет получить ценные сведения, которые помогут прояснить обстановку и, возможно, округлить личный капитал. Нет в Европе более выгодного товара, чем персидские ковры, знатоком которых полковник считал себя, а также парчовые ткани, исфаханские атласы и бархаты. О, ковры – это был его конек! Полковник даже чуть прикрыл глаза и на его осмуглившемся за время пребывания в Бомбее, вытянутом лице проступило мечтательное выражение. Лучшие, конечно, из Кермана – зеленоватых и оранжевых тонов, на них вытканы приятные глазу растения, попадаются ковры с павлинами – эти самые ценные. Рисунок обрамлен редчайшего изящества декоративной вязью. А кашанские ковры из шелка и овечьей шерсти! Прекрасны и те, что сотканы в Ширазе.

Что ж, пусть едет, беды большой не будет, если он сдохнет от жажды где-нибудь в Большой Соляной пустыне. Страшные сказки рассказывают про эти места. Говорят, там находят высушенные трупы, тысячи лет нетронутыми пролежавшие в кевирах – впадинах, заполненных черным песком и покрытых коркой соли. Если корка ломается под ногами, несчастному нет спасения…

– Ваша поездка, – наконец заявил комендант, – полностью сообразуется с заинтересованностью его величества короля Георга II в персидских делах. Надеюсь, вы понимаете, что эта оказия – редчайший шанс проникнуть в столицу Персии Исфахан, так что вам придется держать открытыми не только сердце, но и глаза и уши. Итак, ваша мечта близка к осуществлению…

– Полковник, я не совсем понимаю, чем же мне предстоит заниматься в Исфахане у этого… как вы сказали?

– Мирзы Мехди-хана… Как ни удивительно это звучит, но вас призывают помочь ему перевести на фарси Новый Завет.

– Что?!

– Да-да, Святое Писание.

– Зачем, полковник?

– Это тоже следует выяснить. Знаю только, что Надир-хан приказал местным муллам перевести Коран на персидский язык, хотя это строго-настрого запрещено самим Мухаммедом. Более того еврейским раввинам было поручено заняться переводом Библии, армянам – Деяний апостолов, Посланий апостолов и Апокалипсиса. Все дело в том, что по нашим сведениям какой-то католический миссионер – по-видимому, иезуит – уже перевел на фарси Святое писание. По-видимому, вам придется проверить его перевод и доказать, что в нем нет никакой политической подоплеки. Что это – точный текст. Выходит, что и на Востоке не очень-то доверяют братьям из «Общества Иисуса».

Наступила тишина, во время которой полковник долго изучал моложавое лицо Сен-Жермена, потом, пожевав дряблыми старческими губами, спросил.

– Кстати, граф, вы намереваетесь совершить это путешествие в европейском платье?

Сен-Жермен развел руками.

– Поверьте старику, вы, граф, очень неразумно одеты, – продолжил комендант, и, скривившись, критически оглядел красный камзол Сен-Жермена. В европейских костюмах слишком много лишнего. Жилеты с лацканами, обшлага на рукавах, чулки с бантами, туфли с пряжками… Восточная одежда проще, но несравненно удобней. Вы же не хотите, чтобы в каждой паршивой персидской деревушке вкруг вас собирались толпы зрителей. И не вздумайте носить там парик или бриться. Гладкие лица есть повод для насмешек и оскорблений.

Граф невольно улыбнулся.

– Как несходны нравы и пристрастия, сэр. Я представляю, какое впечатление в Сиенском университете произвел бы бородатый студент. Или, скажем, в английском парламенте.

Они оба засмеялись. Бороду в Европе в ту пору разрешалось носить только актерам да и то лишь тем, кто играл разбойников или убийц. Усы были частью формы некоторых полков, и если они росли плохо, то бедняге приклеивали накладные.

В тот же день граф с помощью знакомого парса приобрел длинные рубахи, накидки, пару кожаных жилетов, шаровары, тюрбаны и сандалии. Заказал и несколько длиннополых кафтанов, которые особенно любили персидские вельможи. Кроме того, он пополнил свой багаж кухонной утварью и съестными припасами, местный ремесленник изготовил удивительно легкий и прочный футляр для скрипки. Все это время Сен-Жермен упорно занимался языками фарси и западным хинди – и к моменту посадки на судно, отправлявшееся в Абушехр, с удовлетворением отметил, что стоит местному солнцу ещё немного потрудиться, вконец обжечь его лицо, и его уже трудно будет отличить от коренного азиата.

 

Глава 5

Напрасны были все мои усилия отыскать в Персии мистические тайны. Страна лежала в развалинах… Население частью разбрелось, частью попряталось, множество жителей были проданы в рабство в Индию и Аравию. О былом процветании, тайном знании, секретах превращения элементов здесь просто некому было мечтать.

Абушехр оказался удивительно грязным городишком, который лишь по недоразумению мог считаться портом: кораблям приходилось бросать якорь в двух милях от берега. Грузы и пассажиров перевозили в город на ветхих вонючих баркасах. Жара здесь стояла несносная, но что страшнее зноя – так это удивительная настороженность, которую испытывали местные жители ко всяким чужакам. Город жил по восточному беспечно и одновременно в ожидании неминуемых бедствий. Как это совмещалось в их душах – понять невозможно. Совершенный фатализм и внезапно прорывающаяся жажда разрушения. Скоро я приметил, что подобное отношение к жизни свойственно всякому человеку, потерявшему дом, семью, близких родственников, постоянный источник пропитания. Бездомные бродяги – а их в Абушехре, как, впрочем, и во всей Персии, было невообразимое множество, особенно нищих возле мечетей – сами по себе являются самым удобным вместилищем злобы. И вера при этом не имеет значения. Тем более в Персии, где всего лишь как несколько лет кончилось страшное лихолетье. Десять долгих лет орды кочевников-афганцев грабили страну. Это были жестокие безжалостные временщики. Внутренние области Персии, куда я попал, как только наш караван одолел горы Загроса, поражали запустением, унылым видом сожженных махалле в городах, разрушенными, заваленными человеческими черепами оросительными каналами. Спутники рассказывали, что во время последнего взятия Исфахана войсками гильзаев, пришедших со стороны Герата, редкие оставшиеся в живых и не угнанные в рабство жители ходили по трупам. Мостовых не было видно…

Караван между тем миновал Абадех и повернул к столице. Как-то ночью меня разбудил отчаянный крик. Я вскочил, хотел было броситься на помощь, но вокруг стояла беспросветная, безлунная, беззвездная тьма. Редкие костры тусклыми пятнами высвечивали место нашей стоянки. Порывы дикого ветра порой почти совсем задували их. Человек между тем кричал не переставая, вопли его прерывались рыданиями. Никто из сидевших и лежавших рядом погонщиков даже не глянул в ту сторону, никто не пошевелился, верблюд продолжал равнодушно жевать жвачку. Я не мог найти себе места, бросился к соседу, к другому, третьему… Те даже не посмотрели на меня. Никогда прежде я не ощущал такого одиночества, никогда не чувствовал себя бессильной песчинкой, брошенной на волю злых ветров. Глаза понемногу привыкли к темноте, и я бросился в сторону исступленно голосившего на всю степь человека. Какая страшная болезнь поразила его? Чем можно было ему помочь? Не знаю, но пребывать в бездействии не было сил. Наконец я наткнулся на вопящего – он сидел неподалеку от крайнего костра, спиной к огню, орал во всю силу, плакал и при этом колотил себя кулаками по груди и по ногам. Я спросил у расположившего у костра погонщика.

– Кто это?

– Ахмед.

– Какой Ахмед?

– Просто Ахмед.

– Зачем же он кричит?

– Брат умер, тоже погонщик, – ответил тот и отвернулся.

С рассветом мы вновь двинулись в сторону Исфагана. Я был предоставлен самому себе. Нанятая купцами охрана следила только за тем, чтобы я со своими ослами постоянно оставался в середине колонны, так как разбойники обычно нападают либо на голову, либо на хвост каравана. Все необходимое я вез с собой. В хурджинах, которыми был навьючен второй ослик, лежали два котелка с крышками, ложка, тарелка, бокал и кофейник, деревянный ларец с отделениями для соли, перца и других специй, кусок кожи вместо скатерти, бурдюк с вином, рис, топленое масло, лук, мука, сухие фрукты, кофе, палатка с матрацем, одеялом и подушкой, мешок с запасной одеждой. За долгую жизнь я никогда не ощущал себя более свободным человеком, никогда более не был равнодушен к своему предназначению, чем на пути в Исфахан. Жил мгновением мне было безразлично, что ждет меня в конце путешествия: смерть или слава. Чудом казались миражи в пустыне, ясное, усеянное крупными, сонными звездами ночное небо, полуденная хмарь, сплавляющая небо с землей. Мучительная жажда, зной и пробирающий до костей холод в предутренние часы напоминали, кем я являюсь на этой земле. В ту пору, если бы мне пришлось дать себе имя, я назвался бы Ахмедом.

Встретивший меня в Исфахане Мирза Мехди-хан, секретарь Надир-хана, ответственный за перевод священных книг всех родственных вероучений, оказался средних лет человеком. Был он в расшитом золотым шитьем, парчовом халате, тюрбан на голове обнимала зеленая чалма. Переводчика, который должен был присутствовать при нашем разговоре, он отослал сразу, как только я выговорил на его родном языке несколько приветственных фраз и коротко рассказал о нашем путешествии.

Мы расположились в просторном зале, соседнем с диванханой, являвшимся как бы кабинетом этого высокопоставленного вельможи. Уже после того, как толмач удалился, он кратко осведомился о моем учителе, которому удалось за такой короткий срок научить меня, «фаранга», говорить на фарси, и признался, что с детства испытывал особую тягу к языкам и гордо сообщил, что знает их более десятка – в общем-то, все, на которых говорят образованные народы. Затем начал перечислять: прежде всего, назвал арабский, потом узбекский, словарь которого он составил, тюркский, на котором разговаривают на южном побережье Гирканского моря. О других языках, на которых разговаривают «образованные» народы, я даже не слышал. Я ответил, что фарси учил меня его соотечественник, живущий в Бомбее. Мирза Мехди-хан сразу поморщился. Я тут же добавил, что тоже с детства увлекаюсь чужими наречиями и, помимо родного, тоже знаю более десятка иноземных языков. Французский, английский, испанский, голландский, русский, португальский и так далее. Мирза Мехди-хан признался, что всегда полагал, что «фаранги», кроме «московитов», говорят на одном языке – и для него новость узнать, что в Европе тоже существует изобилие наречий. Каждый новый язык для меня радость, признался я, тем более весомая, когда в чужих словах слышу отзвуки родного говора. Так персидский, по-моему, родствен санскриту, языку московитов и нашим, европейским. Особенно немецкому наречию…

Мы начали сравнивать слова, относящиеся к самым общим определениям и наименованиям (например, «вода», «огонь», «мать», «брат», «сестра», счет от одного до десяти) и пришли к выводу, что когда-то давным-давно наши народы были едины или жили рядом, как братья. Что же нас разделило? Почему теперь народы-братья с ненасытной жестокостью вот уже какое столетие неутомимо режут друг друга?

Я никогда не забуду тот долгий миг молчания, в которое мы погрузились. Мы оба знали ответ, но вымолвить его не поворачивался язык. Я боялся обидеть хозяина, Мирза Мехди-хан не хотел рисковать головой. Неужели вера в единого, бесконечно доброго и терпеливого Создателя способна разъединять людей?

Оба – я, христианин, он, магометанин шиитского толка – поклонялись одному и тому же Богу. Обе наши ветви вслед за древними иудеями, оставившими нам в наследство Библию, полагали его Творцом всего сущего. Почему же кровопролитием обернулось для нас отправление культа, ведь по сути это не более, чем человеческие выдумки? Разве восхваление последователями Иисуса Святой Троицы как вселенского воплощения присутствия Создателя в мире и отрицание этого догмата мусульманами есть повод для братоубийственной резни? Зачем мы испытываем терпение Вездесущего своими мелочными склоками, если по сути и по форме он един для всех?

Я рискнул сделать замечание, что как было бы здорово, если бы люди наконец осознали, что постижение замысла Творца, объяснение способов изливаемого им елея, не должно вести к войнам. Он горячо согласился со мной и после короткой паузы добавил, что и ему не дает покоя раскол среди единоверцев. В чем, например, смысл вражды между суннитами и шиитами? Только в том, что шииты, отказываясь признавать законными халифами Абу-Бакра, Омара и Османа, отвергают сунну* и только Али считают истинным продолжателем дела Мухаммеда…

– Что скорее свойственно спорам властителей о предпочтительном праве той или иной ветви правящего дома на земной трон, чем попыткам людей осознать величие Всевышнего, – я позволил себе сделать замечание.

– Вот-вот, – поддержал Мирза Мехди-хан, – той же точки зрения придерживается и мой повелитель Надир-хан. В том-то и дело, что до сих пор просто не находилось избранного судьбой человека, который сумел бы втолковать людям эту простую истину. Есть долгий путь воспитания, но будет ли от него толк, кто может сказать с уверенностью?.. Другое дело если кто-то, облаченный властью, сам возьмется за просвещение подданных.

Приятно было за тысячи лиг от родного дома встретить родственную душу. Понятия единения, братства, общности наших судеб не были для него пустыми звуками. Мне показалось, что Мирза Мехди-хан тоже испытывал удовлетворение, его мысли были открыты для меня. Даже если, размышлял он, не признавшие учение пророка гяуры подослали этого фаранга, чтобы тот выведал секреты их страны, то, хвала Аллаху, они подобрали для этой цели приятного и достойного человека.

Нам было о чем поговорить. Уже по дороге на север, в Гюрджистан, где Надир-хан с войском отражал наступление турок на исконные, как объяснил Мехди-хан, персидские земли, я посмел задать ему вопрос о тайном знании, которым с древности славилась иранская земля. Возле Шираза мне посчастливилось посетить развалины древнего дворца Тахте-Джемшид. Ранее это место называлось Персеполь – так озвучили его древние греки. Каждую весну предки нынешних персиян собирались там, чтобы воздать славу священному огню и солнцу. Удалось побывать и на могиле славного Кира, основателя первой династии иранских шахов. Мехди-хан оживился. Что-то, как мне казалось, знали и Фирдоуси, и Омар Хайям… О чем-то догадывался Бируни. Возможно, сохранились какие-нибудь сведения о таинства мидийских магов. Мне доводилось слышать, что они были способны ходить по раскаленным угольям и жить вечно. Только тяжесть жизни заставляла их расстаться с телом, и они уходили в небытие, в высшие сферы…

Мирза Мехди-хан размышлял долго, наконец одобрительно сказал:

– Я вижу, тебе любопытно прошлого нашего народа. Меня тоже всегда занимали предания, рассказывающие о событиях минувших дней. Тебе доводилось читать поэмы Фирдоуси?

– Да. Однако Фирдоуси описывает события, произошедшие спустя тысячу лет после основания Персеполя. До эпохи Сасанидов в Персии правили и другие цари. Они воевали с эллинами, затем Александр Македонский огнем и мечом прошелся по вашей земле. Он и сжег дворец в Персеполе. Спустя несколько сот лет наступил черед парфянских властителей отстаивать свободу Ирана. Они без конца воевали с великим Римом.

Мирза Мехди-хан опять надолго примолк. Наконец удивленно вымолвил.

– Воистину ты, чужеземец, знаток истории. Надир-хан любит слушать рассказы о древних героях. Но откуда ты узнал, что именно Искандер Двурогий сжег дворец в Персеполе? Ведь он, как утверждают многие, был сыном Дара, тогдашнего царя Ирана. Зачем ему надо было сжигать собственный дворец?

– Я присутствовал при этом, – и, заметив недоверчивый взгляд собеседника, улыбнулся и поправился. – Наблюдал во сне. Меня иногда посещают очень увлекательные сны. Александр Македонский не был ни в каком родстве с Дарием, царем персов. Это выдумки поздних эпох. Великий полководец родом из Северной Греции, которую здесь называют Румом.

– Тогда тебе более чем кому-либо другому, должно быть ведомо, что вряд ли Персия может похвастать сокровищницей тайного знания. Мы расплескали сосуд… Взгляни в ту сторону.

Он показал на полуразвалившуюся мечеть, мимо которой мы проезжали, потом взмахнул рукой, и конный отряд гулямов, сопровождавший нас в пути, тоже остановился. Всадники тут же принялись спешиваться. Понемногу начало приседать облако пыли, подвисшее над разбитой дорогой. Мы с Мирза Мехди-ханом тоже слезли с коней и направились к развалинам. Останки минаретов, украшавших южный портал мечети, лежали неподалеку, в степном колючнике, редкими кустиками разбегавшимися окрест. В местечке царило запустение. Каменная ограда, окружавшая поселение, была развалена, высокие дувалы, скрывавшие внутренние дворики домов, почти повсеместно лежали на земле, открывая внутренности жилищ – святое святых обитателей этой земли. Как женщина обязана скрывать лицо, так и дом должен хранить тайны хозяев. Лишь кое-где над плоскими крышами тянулись в ослепительно-ясное небо струйки дымков. Они таяли низко, и повыше их, над трепещущей густовато-желтой дымкой, застилавшей горизонт, были видны горы. Так и плыли, лишеные подошв, недвижимо удалялись к западу. Крупные зазубрины вершин кое-где были покрыты снегом, над ними величавым, выбеленным тюрбаном высился великан Демовенд.

Мы подошли к мечети на полсотни шагов. Дальше мне ходу не было. Даже разрушенное, это место считалось святым, недоступным для иноверца.

– Три года назад, – объяснил Мирза Мехди-хан, – город захватили кочевники-гильзаи. Содрали с жителей выкуп, тех, кто не мог уплатить, угнали в рабство. Опоганили мечеть – устроили в ней конюшню. Поклонники сунны – что с них возьмешь! Какие у нас могут быть тайны, когда голову муллы так и не нашли. Так и опустили в нишу безголовым. Кто их будет хранить? Бессмертный Ходжа Хизр, пророк, нашедший источник с живой водой и помогающий путникам в пустыне? Так его уже несколько столетий не видел никто, чьему рассказу можно доверять. Хизр отвернулся от людей. Огнепоклонники, поселившиеся в Йезде, о которых вам рассказывали индийские парсы? Эти язычники лет пять назад сговорились с афганцами и местный калантар едва успел сжечь весь их квартал, чтобы те не открыли ворота врагу. Наши дервиши из орденов хейдериев и ни’метуллахиев? Среди них почти не осталось образованных, чтобы в полной мере оценить и воспринять учение суфиев. Да и вообще я не верю ни в какие подобные тайны, которыми, по-видимому, так увлекаются у вас, в стране «франков». Чтобы не попасть в руки иблиса, правоверный мусульманин должен остерегаться подобного колдовства.

Скоро приспело время очередного намаза. Я терпеливо ждал в сторонке, в тени обгорелой, но все ещё пышно-зеленой чинары. Наблюдал за окрестностями… Прошло три года со времени нападения кочевников, городок лежал в руинах, но поля и сады вокруг, пропитанные влагой, обильно зеленели. Посверкивала на солнце поверхность открытого водоема. Вода поступала сюда по подземным каналам и затем уже струилась по многочисленным арыкам, прорытым в желтоватой, местами потрескавшейся земле. То там, то здесь можно было видеть работающих мотыгами крестьян. В их мерном завораживающем покачивании, в покрывшей поля изумрудной шерстке, в восстановленных круглых люках, прикрывавших глубокие колодцы, через которые подземные воды собирались в каналы, – ощущалась неистребимая сила жизни. Люди неутомимо тянули тягло, платили налоги, добывали пропитание для семей, и все только для того, чтобы поднакопить зерно, изюм, припрятать несколько туманов, за которыми через некоторое время вновь нагрянет враг, сожжет городок, ограбит, угонит жителей в рабство. Вечный круговорот природы вверг меня в уныние, я сам не заметил, как впал в состоянии транса и увидел вокруг себя голую пустыню. Себя, бредущего по пескам, свой труп, тысячелетие пролежавший в яме, заполненной черным песком. Некому было пробудить меня от жизни. Единственное шевеление удалось рассмотреть на севере, вблизи Кавказских гор, на склонах Арарата. В той стороне воевал Надир-хан.

В пути Мирза Мехди-хан Астерабади (что означало, родом секретарь правителя из города Астерабада, лежавшего у южной оконечности Гирканского моря) рассказал мне подлинную историю человека, призванного Аллахом спасти Персию и весь мир.

Родом он был из кызылбашского (азербайджанского) племени афшар. Родился по нашему летоисчислению в 1688 году, в ноябре, 22 дня, в бедной семье в деревне Мервидшахиджаке, что возле Мешхеда. Этот город знаменит гробницей, в которой похоронен восьмой имам Али-Реза. Отец занимался выделкой овчин, случалось, пас овец, а бывало, с группой молодцев выходил по ночам на большую дорогу. Что было, то было, вздохнул Мехди-хан. Свет очей наших, Надир-хан сам рассказывал, что другой возможности заплатить налоги у бедняков не было. Восемнадцати лет Надир-кули вместе с матерью попал в полон, был угнан узбеками в рабство в далекий Хорезм. Бежал оттуда, добрался до Хорасана…

Здесь мой спутник опять замолчал. По-видимому, давняя история, изложенная им в своих хрониках, имела кое-какие несовпадения с тем, что он знал об этом человеке. Разумно ли было открываться перед чужеземцем? Кем я был для него? Кем-то вроде колдуна и мага, взыскующего тайных знаний или подлинный, без мистического подмеса искатель истины. Он тоже посвятил истине свою жизнь. Хранил её, добывал, как золото роют в горах, свидетельствовал… Теперь явился иноверец, который ждет, что он, Мирза Мехди-хан, поделится с ним сокровенным?..

Я не торопил его. Огонек души этого красавца-перса был жгуч и осязаем, мне было так уютно в пределах источаемого им тепла. Борода его была черна, но уже серебрилась искорками, брови были обширны и выгнуты, лицо полное, гладкое. Орлиный нос подпирали изящно изогнутые, необыкновенной яркости губы. Он весь излучал неброское нравственное здоровье и природную животную силу. Все в нем было немного чересчур, но все эти излишества одолевали и осеняли глаза. Взгляд у него был добрый, полновесный, звучный…

– Было дело, – неожиданно хриплым голосом начал он, – во время похода на Герат, в трудную минуту повелитель признался, что ненавидит кочевников. Звери они! Дети шайтана!.. – неожиданно яростно выругался Мехди-хан. Надир-кули в ту пору был искренний юноша, верил, что его удел – нечто большее, чем, пастушество, выделка овчин и разбойные набеги. Знаешь ли ты, фаранг, что такое «кули»? – с той же яростью воскликнул хан. – Это означает «раб»! А что такое рабство? Это конец жизни, вечное ожидание смерти, бесконечные молитвы, обращенные к Аллаху, чтобы он поскорее взял несчастного в райский сад. И-эх!..

Он хлестнул плеткой своего коня. Тот заржал, заерзал под седоком и вдруг стремглав скакнул вперед. Успокоившись, Мехди-хан продолжил.

– Когда узбеки ворвались в его родное селение, Надир-кули был с отцом в горах. Услышав о беде, он сорвался с места и, как отец не уговаривал его, помчался домой, чтобы спасти мать и любимого брата Ибрагима. Не спас, конечно, сам угодил в аркан и три года просидел в колодках, которые поутру снимали, чтобы раб мог трудиться и отрабатывать свой хлеб. Там проявился его неукротимый нрав, и хозяин решил сделать из него евнуха, чтобы усмирить молодца, но не успел. Надир-кули бежал из плена. Сумел увести с собой и мать, и брата… Вот так-то, фаранг.

Вернулся в Хорасан он уже совсем другим человеком – стремившимся выжить, защитить свой очаг. Он проникся мудростью, подсказавшей ему, что спасать одного человека бессмысленно. Одну деревню, один город или провинцию тоже. В том-то и заключается труд правителя, чтобы попытаться спасти всех. Как? Об этом следует спросить пророка. Тот подскажет, если цели властителя чисты. В любом случае власть в руках слабого, коварного, неразумного – это наихудшее из бедствий, которые могут обрушить на головы райятов и честных илятов.

Он научился говорить громко, красиво – люди поверили ему. Скоро Надир-кули собрал отряд, с которым нанимался к разным сильным людям потомственным землевладельцам, и захватившим власть в тех или иных местах эмирам. На службе у Бабул-бека он похитил дочь хозяина и женился на ней. Бабул-беку ничего не оставалось, как признать Надир-кули зятем. От этого брака у Надир-хана сын Риза-Кули. Тут подоспела весточка от его дяди, жившего в Келате. Надир отправился к старшему в роде – отец его в ту пору уже умер – и был встречен сурово. Дядя упрекнул племянника за разбои, за то, что слава о нем идет недобрая, в то время как в священном главном городе провинции Мешхеде хозяйничают гильзаи. Отщепенцы, чьи предки предали святого Али, разграбили гробницу Али-Риза, содрали с купола золотые пластины, берут деньги с каждого верного шиита за вход, за поклон, за молитву, за верность невинно пострадавшим единокровным потомкам Мухаммеда. Вот к чему ты должен приложить руки, сказал дядя, если хочешь спокойно спать, растить сына, благодетельствовать нищих. Если хочешь, чтобы Аллах благосклонно взглянул на тебя. Однажды воля Создателя помогла тебе вырваться из плена. Только не говори мне, что ты сам смог одолеть пустыню, привести домой мать и брата!.. Долго ты ещё будешь препятствовать предначертанной тебе судьбе?

Надир-кули внял голосу старца. Первым делом он выгнал проклятых афганцев из Мешхеда, потом пошел дальше. Войско его крепло с каждым днем. Скоро он явился к законному наследнику шахского трона Тахмаспу, сыну последнего правителя Персии из династии Сефи Хоссейна, которого к тому времени умертвили эти разбойники и узурпаторы гильзаи, – поступил к нему на службу. Надир принял имя Тахмасп-Кули-хан, что означает «хан-раб Тахмаспа». Тахмасп II назначил его правителем Хорасана, и всего за несколько лет Надиру удалось очистить Персию от чужеземцев: афганцы после взятия Герата страшатся даже приблизиться к границам нашей страны.

В эти смутные времена соседи – турки с запада, московиты с севера тоже ворвались в наши пределы. Если с московитами Надир сумел договориться, и они ушли за Дербент, то турки до сих пор терзают наши исконные земли. Конечно, хозяйничать им осталось недолго. Наш правитель отправился на них в поход, а это для врага страшнее чумы. У них уже заранее трясутся поджилки…

– Послушайте, уважаемый Мехди-хан, вы постоянно называете Надир-хана правителем. Что же случилось с Тахмаспом, шахом Персии?

– Он был отрешен от власти после того, как едва не вверг страну в новые бедствия. Этот неразумный, слабовольный человек, млеющий от каждого льстивого голоска, позавидовал славе, осенявшей Надир-хана, и решил лично разгромить турок, вторгшихся в Азербайджан. Вороне никогда не одолеть коршуна. Турки разбили Тахмаспа, и тот заключил позорный договор, отдавший врагу не только Армению, Гюрджистан, но и Ширванское побережье с городами Шемаха и Баку. Народ не мог простить ему предательства. Надир-хан выполнил волю народа и низложил Тахмаспа. Теперь наш шах – великий Аббас III. Сын Тахмаспа. Он светоч и опора мира.

– Сколько лет великому Аббасу, – спросил я.

– Ему сейчас пошел пятый год, – ответили Мирза Мехди-хан. – Конечно, он ещё молод, чтобы лично руководить страной, поэтому возле него собрались мудрые, искусные в управлении люди, а Надир-хан является при нем регентом.

– Понятно, – кивнул я.

– Что тебе понятно, чужеземец! – неожиданно озлобился Мехди-хан. Смещение Тахмаспа – это было вовсе не личное решение Надира. Был собран кенгеш, то есть, курултай, на который съехались знать и ханы со всей страны. Это был их приговор. Хватит!.. – Он опять хлестнул коня, тот пританцовывая пошел боком. – За эти четыре года страна воспрянула. Спроси любого крестьянина, желает ли он возврата к прошлому? Знаешь ли ты, на какие разряды поделили гильзаи все население? Первыми по важности и привилегиям стояли афганцы, затем армяне, третьими шли жители Дагестана. Выходцы из Индии занимали четвертое место. Пятыми стали проклятые язычники-гебры, шестыми евреи. Последними, седьмыми – персы. Это в стране, называемой Персия! Так-то, фаранг. Можно подумать, что у вас на Западе не бывает междоусобиц, все спорные вопросы решаются только по обоюдному согласию и народ покорно сует шею под ярмо?

– Нет, – твердо заявил я, – у нас тоже безжалостно льют кровь, особенно когда речь идет о власти. И не всегда это делается в интересах страны.

В первый раз мне довелось увидеть Надир-хана Кули сразу после сражения под Эгвардом, расположенном южнее Эривани. Здесь этот удивительный человек, заманив турецкую армию в горное дефиле, после двухчасовой бомбардировки из всех орудийных стволов и короткой, решительной атаки разгромил её. Голову Абдул-паши – турецкого главнокомандующего, который во время отступления упал с лошади и разбился – ему доставил один из кешикчи. Так и приволок на пике, размахивая трофеем из стороны в сторону. Получив награду, он воткнул тупой конец пики в рыхлую землю и резво ускакал.

Горный ветерок шевелил длинные усы, выглядевшие страшновато на срубленной голове. Глаза почти закрыты, и все равно казалось, что она исподтишка подглядывает за окружающими. Этот незримый взгляд напомнил мне выражения лиц персидских гвардейцев из отряда «бессмертных», которые я видел на древних барельефах в Персеполе. Казалось, они наблюдали за тобой, даже не повернув в твою сторону голов, через опущенные в каком-то стыдливом всеведении веки. Зрелище жуткое. Я не выдержал, отвернулся, а стоявшие поблизости воины, по-местному сарбазы, тут же принялись подшучивать.

– Что, мулло, отводишь взгляд? У самого-то голова хорошо на плечах держится?

– Ты проверь, проверь, а то, глядишь, слетит невзначай, как у этого паши…

Надир-хан, сидевший верхом на коне, хмуро осмотрел меня, склонившего голову.

– Это и есть чужеземец, знающий толк в священных книгах? – спросил он своего секретаря Мехди-хана Астерабади.

– Да, повелитель. Армянские купцы хвалили его за ученость и умение слагать сказки, в которых он якобы забредает в далекое прошлое.

Надир-хан удивленно изломил бровь и некоторое время молчал, потом неожиданно тихо приказал.

– Подними лицо, чужеземец.

Я глянул ему прямо в глаза. Даже на коне чувствовалось, что он был невелик ростом, очень гибок. Умеет держать себя в руках, способен мгновенно впадать в ярость. Насмешлив, любит острое словцо. Одним словом, явь подтверждала виденное во сне – это был необычный человек. Исторический… А может, судя по его замыслам, и больше… Хладнокровен и жесток? Не без того, но это требование времени. Возьми Абдул-паша верх в сражении, и голова самого Надир-хана, вздетая на пику, тоже подсматривала бы за живыми. Также трепыхались на ветру его роскошные усы.

Разговаривали мы на узкой горной дороге, пересекающей покатый склон, поросший свежей, некошеной – что удивительно для армянских гор! – травой. Свита держалась в шагах сорока позади, только Мирза Мехди-хан находился рядом. Он с трудом удерживал пританцовывающего жеребца. Хан был в грязном, истерзанном донельзя, длиннополом, расшитом золотом казакине, верхние крючки были расстегнуты, из ворота торчал клок мягкой белой рубашки. На голове шапка из каракуля с красной выпушкой на верху. Широкие шаровары были заправлены в красные сафьяновые сапоги с загнутыми вверх носками и длиннющими шпорами.

– Откуда ты родом, чужеземец?

В ту пору я ещё придерживался венгерской версии своего появления на свет, поэтому ответил в точности с заветом Джованни Гасто.

– Моя родина – страна на западе, называемом здесь Фаранг. Мы же зовем её Италией.

– Как твое имя?

– На родине меня зовут «святой брат».

– Достойное имя для знатока божественной мудрости. Ну, а в миру каково твое достоинство?

– Я ношу титул графа?

Надир-хан вопросительно глянул на Мирзу Мехди-хана.

Тот, приложив руку к груди и поклонившись, ответил, что этот титул соответствует персидскому беглербеку – правителю области или края.

Надир-хан удивленно вскинул брови.

– Зачем такому важному человеку путешествовать по чужим землям? Разве ему не хватает забот у себя дома?

– Я – приемный сын правителя Тосканы, – ответил я, – мне никогда не сидеть на княжеском или герцогском троне. Более всего меня интересуют науки, а из всех наук та, в которой учат, как прожить долго, научить людей счастью и побратать их всех. Я закончил самое знаменитое в наших краях медресе и, повинуясь воле Господа нашего Иисуса Христа, отправился в Индию. Оттуда в Персию…

– Зачем?..

– У вас на родине существует поговорка: «Умный знает и все-таки спросит, а невежда не знает и не спросит». Повелитель, мне кажется, тебе самому известен ответ на заданный вопрос. Я не хочу вслух озвучивать его, поэтому скажу так – мне было любопытно взглянуть на знаменитые древности, которые украшают и придают славу Ирану. По дороге в Закавказье я побывал в Тахте-Джемшид, что, по нашему, означает Персеполь, два тысячелетия назад являвшегося столицей вашего государства. Побывал в Пасаргадах, где поклонился гробнице Кира, первого иранского царя. Кроме того, я видел, повелитель, ваше лицо во снах, которые обильно посещают меня. Я решил, что должен посетить такого достойного выбора провидения властителя.

– Верю, – неожиданно сказал Надир-хан, и глаза его смягчились. – Жду тебя вечером иноземец. Мне приятно, что ты не скрываешь уважения к нашей славной истории. Как, говоришь, называется страна, в которой ты вырос? Фаранг? Рум? Не с этим ли великим царством наши предки воевали тысячу лет.

– Да, повелитель, только теперь наша страна называется Италия.

– Что ж, буду звать тебя Талани. Наука, изучить которую ты жаждешь, о тайнах которой ты не решился спросить, близка моему сердцу. Я знаю ответы на твои вопросы. Только нашего первого древнейшего царя звали Джемшид, а не Кир.

– Это имя придумали в последствии. Первым великим шахом Ирана был Кир! И династия, основанная им, именовалась не Кейяниды, а Ахемениды. К ней принадлежал и великий Дараб, которого сокрушил Искандер.

– Вот о них ты мне и расскажешь.

 

Глава 6

– В древности, более чем за тысячу лет до рождения пророка Мухаммеда и за пять веков до явления Господа нашего Иисуса Христа или, по-вашему, пророка Исы, – в тот же вечер, заняв место в шатре Надир-шаха, начал я, Персией называлась область, занимаемая ныне провинцией Фарс и частично Керман и Луристан, чьи берега омывают волны Персидского залива. Страна на севере, лежавшая у южной оконечности Гирканского моря именовалась Мидия. С востока, где нынче Хорасан, её подпирали племена парфян, а на западе, в Междуречье Тигра и Евфрата – или по-арабски Джиджа и Аль-Фурат, простиралось могучее царство, столицей которого являлся город Вавилон. Размеры его были необъятны… Стены обводного кольца, в которые включались и предместья, возвышались почти на полсотни газов, а длина их превышала четыре парсанга. Сам город был окружен второй, ещё более высокой стеной, по верху которой могли проехать рядом две повозки. Этот вал тянулся на два парсанга…

В шатре наступила тишина. Наконец казиаскар – главный чин двора Надира, отправляющий судопроизводство по военным делам – высказал то, что вертелось у всех на языках.

– Послушай, уважаемый Талани, как ты можешь судить о высоте стен этого удивительного города, который, как ты говоришь, был разрушен задолго до рождения пророков?

– Об этом сообщают древние историки из Рума. Чтобы вы, уважаемые, могли представить, как велико было это обширное поселение, могу сообщить, что ещё спустя две недели после падения Вавилона и захвата царского дворца, там были кварталы, где даже не слышали, что власть в городе перешла в руки персов. Можете представить мое изумление, когда я попадал в подобные махалле.

Наступила тишина. Наконец Надир-хан, привстав на локте, озадаченно спросил.

– Это ты тоже увидел во сне?

Я позволил себе улыбнуться и только потом ответил.

– Не скрою, повелитель, это я вычитал в древней книге, творец которой, румиец Ксенофонт, сам был знаменитым воителем и исходил иранские пределы вдоль и поперек.

– Так вот, все вы, доблестные в военном деле люди, – обратился я к присутствующим в шатре, – представляете изумление Кира, охватившее его, когда он, подведя свою армию под стены великого города, сам в сопровождении друзей и вождей союзных войск совершил объезд вокруг обводных стен. Осмотрев оборонительный вал высотой в полсотни человеческих ростов, он уже совсем было собрался отвести войско, как вдруг к нему привели перебежчика, который сообщил, что враги намерены напасть на него, как только персидский царь даст приказ об отступлении. Когда осажденные смотрят со стен, объяснил перебежчик, им его ряды кажутся очень слабыми. В этом не было ничего удивительного, так как расположив свои полки вокруг города, Кир был вынужден растянуть боевой порядок, так что теперь он не превышал несколько шеренг.

Пришлось Киру отвести войска и стать лагерем вблизи Вавилона, и, хотя сил у него было немало, на военном совете он заявил:

– Доблестные союзники, мы осмотрели кругом вражеский город. Что касается меня, то я, признаюсь, не вижу, каким образом можно взять штурмом такие мощные и высокие стены. Но лазутчики проведали, что в городе находится несчетное множество людей – может, сподручнее одолеть их с помощью голода?

Тут один из советников Кира подал голос.

– А разве не течет посредине города река, ширина которой превышает больше, чем двести газов?

– Верно, – откликнулся другой, – но и глубина здесь такая, что если даже человек встанет на плечи другому, то и тогда его не будет видно над водой. Так что рекой этот город укреплен ещё надежней, чем стенами.

– Оставим, друзья, то что выше наших сил и займемся устройством лагеря, – заявил Кир. – Обустроим его так, чтобы враг не смог проникнуть в наши секреты, а за это время придем к нужному решению.

Так персы с союзниками приступили к откапыванию рва, землю из которого они отгребали к себе, и скоро город был окружен глубоким рвом и земляным валом. За этим укреплением осажденные не могли видеть, что творится в персидском лагере.

Но даже это обстоятельство не встревожило вавилонян. Они продолжали смеяться на осаждавшими. Кричали, что запасами продовольствия город обеспечен на двадцать лет, что, как потом я выяснил, проверив, склады, соответствовало действительности.

Наконец рвы по обе стороны крепостной стены были готовы. Между тем знающие люди сообщили Киру, что скоро в Вавилоне наступает великий праздник, на котором все население пьет и гуляет. В эту ночь был назначен штурм, и как только стемнело, последовал приказ поднять щиты, и речная вода хлынула в приготовленные рвы. Очень скоро уровень воды в реки опустился по грудь воина среднего роста. Вытянувшись в две цепочки лучшие полки, составленные из персов спустились на дно реки и двинулись в сторону города.

Всех, кто попадался им на пути, воины убивали на месте, но некоторые успевали убежать. Они принимались истошно вопить, но воины, уже вошедшие в город, тоже поднимали крик, словно все они собрались сюда, чтобы принять участие в празднестве. Скоро нападавшие добрались до ворот царского дворца, тоже представлявшего из себя великую крепость. Те из стражников, кто должен был охранять ворота дворца, перепились и были без труда повержены. Однако поднялся шум. Тогда вавилонский царь не нашел ничего лучше, как приказать выяснить, что случилось, и некоторые из его людей, открыв ворота, выбежали наружу. Как только персы увидели ворота распахнутыми, они бросились внутрь, и к утру Вавилон был взят.

Я надолго примолк, никто из слушателей не проронил и слова. Даже сам повелитель… Восточное воспитание – поразительная штука. Главным в нем полагают не сноровку в обхождении с женщинами, а умение слушать собеседника.

…Рассказ о взятие Вавилона произвел на моих слушателей ошеломляющее впечатление. Дерзкое решение Кира отвести воды Евфрата и понизить уровень реки до глубины примерно в полторы сажени, они обсуждали долго, спорили горячо. Могла ли в действительности персидская пехота по дну реки пройти в город, где по случаю праздника начался пьяный разгул? Одни сподвижники Надир-хана, которым довелось побывать на Евфрате, утверждали, что дно у реки илистое и практически непроходимое для сарбазов; другие – тоже побывавшие в тех местах, заявляли, что в этом нет ничего удивительного. Слой ила тонок, брести по дну можно. Особенно, если выстлать дно циновками из тростника… Этот спор разрешило взятие турецкой крепости Карс, самой неприступной на востоке, о которую ломали зубы многие полководцы – от монголов до Тамерлана. Надир-хан, осмотрев местность решил применить тот же прием. Две недели вся армия прорывала обводной канал. Когда же поток, спешащий в Карс, иссяк, комендант через пару дней сдал город.

Спустя неделю после того, как я поведал Надир-хану и его ближайшему окружению о походе персов в Египет, о детстве, юности и зрелых годах Александра Македонского, о законах, установленных Юлием Цезарем в Риме, о подвигах Хосрова Анурширвана – основателя династии Сасанидов, об окровавившим половину земных пределов Чингиз-хане, о взлете его дальнего потомка, хромого Тимура, – я вновь вернулся к овеянному славой Киру.

– Скорое падение Вавилона, – начал я в один из вечеров, блистательные подвиги Искандера Двурогого, деяния других славных героев древности только в первые мгновения поражает воображение. Другая загадка не дает покоя всякому разумному человеку: почему так трудно сохранить власть над народами? Почему одному честолюбцу, взявшему в руки царский венец, и на год не удается удержать его в руках, а другому позволено Создателем и править достойно, и умереть праведно, и оставить наследникам государство в таком порядке, что поданные ещё долго могут наслаждаться миром и покоем. Только познакомившись с жизнью Кира, ставшего властителем множества подчинившихся ему людей, государств и народов, любой может убедиться, что установление власти над людьми не должно считаться трудным или невозможным предприятием, если браться за него со знанием дела.

Слушатели оживились, а в глазах Надир-хана мелькнуло острое любопытство.

– Известно, – продолжил я, – что Киру охотно подчинялись народы, жившие от него в отдалении, измеряемом многими днями пути, другие – даже месяцами, третьи вообще не видели его в глаза, а четвертые прекрасно понимали, что им никогда не представится возможность его увидеть. И все же они охотно повиновались ему.

До самого августа 1735 года, когда Надир-хан, вернув армянские земли и захватив Карс, поворотил в сторону Гюрджистана, я продолжал рассказывать правителю и ближайшему его окружению о подвигах древнего царя, которого, без сомнения, можно было признать за идеального властителя. Пусть даже на самом деле Кир не в полной мере соответствовал иконописному образу, созданному Ксенофонтом, однако, с моей точки зрения, в тот момент не было другой возможности заложить основы братства между людьми, как только с помощью и под опекой разумного властителя. Этой политической идеей Надир-хан и поделился со мной после того, как персидское войско вступило в пределы Грузии. Регент собирался осуществить её уже в ближайшем будущем. Это была захватывающая воображения идея примирить наконец враждующих уже около тысячи лет суннитов и шиитов.

Когда правитель перешел к заветной теме – мы с ним в ту пору были в шатре одни – глаза у него разгорелись, как у мальчишки.

– На чем можно построить крепкое государство как не на едином понимании вечности, справедливости и всемогущества Аллаха! – воскликнул он. – И непременно, чтобы священники подчинялись воле государя! Я ни в коем случае не намерен влезать в богословские вопросы, но ведь каждая мечеть владеет собственностью и все они, в зеленых чалмах, живут на доходы, которые только по центральным областям страны доходят до семи миллионов туманов в год. Я спросил главного муллу, на что идут такие огромные деньги. Он ответил – на содержание школ, ремонт и строительство храмовых сооружений, на воздаяние священнослужителям, чтобы те молились о процветании родной страны.

Как же так, удивился я, когда муллы молились, пока пользовались денежным воздаянием, Персия лежала в развалинах. Каждый, у кого в руках была сабля, бесчинствовал в ней, как хотел. Выходит, вы плохо молились! Выходит, надо отдать эти деньги моим сарбазам, только с их помощью мы сможем оберечь страну?

Он махнул рукой и далее продолжил с горечью.

– До тех пор, пока существует вражда между суннитами и шиитами, последние никогда не смогут благоденствовать. Совершая хадж, на пути в Мекку они подвергаются всяким поруганиям и часто возвращаются назад, так и не достигнув цели. Я хочу испросить у турецкого султана, предстоятеля черного камня в Мекке, чтобы он позволил иметь в святом городе у гроба пророка ещё и пятый придел в честь воссоединения суннитов и шиитов.

– Вы полагаете, что султан в Стамбуле согласится на ваше предложение? – спросил я.

– Еще одна такая война, и у турков не будет выбора, – пожал плечами Надир-хан. – Я понимаю, что это всего лишь внешние условия задуманной реформы. Куда труднее сдвинуть вековой груз в душах верующих, этого мечом не добьешься. Что ты можешь сказать по этому поводу, Талани?

– Прежде всего, по здравому размышлению, надо признать, что это дело неспешное и менее всего подвластное приказу, окрику или какому-то иному принуждению. Это очень дорогое удовольствие. Всех богатств Персии не хватит, чтобы втолковать эту истину и закрепить в сознании людей мысль о братстве всех поклоняющихся Мухаммеду. Далее, как я разумею, необходимо соблюдать очередность. Каждый следующий шаг должен вытекать из предыдущего и определяться необходимостью, а не очередной прихотью повелителя. Важно постоянно держать реформу под контролем, для этого вся полнота власти должна быть сосредоточена в одних руках…

– По первому пункту, – перебил меня Надир-хан, – согласен. Большого ума не надо, чтобы сообразить, что торопливость нужна, когда ищешь милостей у сильных мира сего. Насчет очередности и постоянного контроля – тоже. Насчет средств, необходимых для проведения реформы, могу сказать одно скоро я добуду их столько, что хватит на все.

Он даже не обмолвился по поводу полноты власти. Я вмиг догадался, что и этот вопрос можно считать решенным.

– Все твои слова, фаранг, не более, чем слова, до которых мы, дикие азияты, способны дойти и собственным умом. Что ты можешь сказать об очередности конкретных мероприятиях, которые необходимо выполнить на каждом этапе. Вдумайся в то, что я сказал – сейчас у тебя появилась возможность советовать мне, повелителю половины Востока. Не транжирь без толку мое и свое время…

– Повелитель, в таком случае скажи, что более всего разделяет приверженцев одной веры, но разных толкований?

Надир-хан нахмурился, потом неопределенно повел плечом.

– Давайте разберем этот вопрос до тонкостей. – Невозмутимо продолжил я. – Понимание Бога? Нет. Отношение к учению пророка? Тоже нет – оно свято… Что же вносит смуту? Ответ на мой взгляд прост – отношения к тем, кто первыми поддержал пророка. Если вы желаете объединить суннитов и шиитов, значит, вам первым делом необходимо признать Абу-Бакра, Омара и Османа – первых халифов – законными наследниками дела Мухаммеда. Понимаете, законными с человеческой точки зрения. Это будет первым шагом к примирению. Ибо если эти халифы являются подлинными продолжателями дела пророка конечно, наряду с Али и его потомками! – это позволит перевести сунны из разряда еретических сочинений в пособие, которому верному шииту вовсе не обязательно читать, но и хаять тоже ни к чему…

Взгляд у Надир-хана стал отрешенный. У меня, признаюсь, мороз по коже пробрал, однако он неожиданно легко согласился со мной. Осмелев, я позволил себе договорить.

– Следующий, на мой взгляд, важнейший пункт – это вопрос о доходах, получаемых церковью. В нашем случае шиитскими священнослужителями… Суннитов в Персии заведомо меньшинство, как же правителю поднять их влияние, если не подпитывать суннитский толк деньгами. Но при этом нельзя ни в коем случае отнимать – хотя бы на первых порах! – богатства у шиитского духовенства. Наоборот, их доходы следует поставить в зависимость от доходов суннитских мулл. Это означает, что государство должно взять на себя обязанность выплачивать субсидии обоим ветвям правоверных…

– А также последователям Исы и Мусы,* – прервал меня Надир-хан и едва заметно улыбнулся.

На мгновение я потерял дар речи. Трудно поверить, что дерзание этого бывшего раба, без нескольких минут шаха, могло заходить так далеко, чтобы примирить с мусульманами иудеев и христиан. Выходит, не зря я, называемый Сен-Жерменом, был призван в Персию в самый трудный час её существования, когда государство разваливалось на куски, когда на всем пространстве от Тигра и Евфрата до Гиндукуша сидело четыре шаха, одинаково безжалостно обиравших простой люд.

– Сказавшему «а», следует сказать и «б», – усмехнулся правитель. – Как же быть с Эриванским ханством, с Гюрджистаном, переполненными неверными. То есть, христианами… – он помолчал, потом закончил. – Мне понравилась твоя идея насчет святых. Вопрос о субсидиях и распределении церковных доходах куда сложнее, чем тебе кажется, однако в твоих рассуждениях есть здравая мысль. Мулла на содержании государства куда вернее будет отстаивать общие интересы, чем заниматься богоискательством или, что ещё хуже, стяжательством.

Он на мгновение примолк, потом, подняв вверх указательный палец, добавил.

– Однако вопрос о понимании Бога, ты, фаранг, тоже упрощаешь. В своей работе тебе необходимо твердо придерживаться истины, а она заключается в том, что Аллах, всемогущий, всемилостивейший, – един и непознаваем. Человеческое существо не способно судить о том, каков его образ, в чем смысл его деяний, зачем он создал этот мир. Тем более делить его на три ипостаси: Бог-отец, Бог-сын и Дух святой. Это остатки многобожия, которые до сих пор сохранились в вашем христианском толке.

– Свет наших очей, – возразил я, – Святая Троица не выдумка досужих умов, а соотнесение деяний Создателя с тем, что мы видим, как ощущаем Божественную сущность.

– Мы видим тварный мир, и ничего более! – повысил голос Надир-хан. Но даже в нем воля Аллаха является непредсказуемо, недоступно пониманию смертных. Так устроен мир, в нем все предопределено. Все мы находимся в чьей-то воле, и наш долг строго следовать наставлениям Корана, пусть даже не всегда понятным нам. Вот что должно вести тебя в твоей работе.

– В таком случае я не могу взяться за этот непосильный труд и прошу ограничить мое участие только правкой жизнеописаний святых.

Надир-хан надолго замолчал, покуривал кальян. Взгляд его остекленился. Неожиданно он резко подал голос.

– Мне нравится, Талани, что ты осмеливаешься иметь собственное мнение, однако в этом вопросе тебе придется следовать моим указаниям. Тогда тебя будет ждать щедрая награда. Я разрешаю тебе излагать и собственный взгляд на те или иные богословские тонкости, но все эти страницы должен просматривать только я и никто более. Ты понял? Никто более!

Я поклонился.

– В таком случае повелеваю Мирзе Мехди-хану и тебе приступить к разработке соответствующих фирманов. Все указы должны быть готовы через четыре месяца.

Когда я уже совсем было собрался уходить, Надир-хан окликнул меня и, шутливо погрозив указательным пальцем, добавил.

– Талани, ты упоминал, что якобы шах Хосров Ануширван являлся основателем династии Сасанидов, воспетой Фирдоуси? Ты ошибаешься, чужеземец – первым царем был Каюмарс. Так что мы тоже кое-что знаем, кой о чем слышали…

Я попросил Жака остановить карету. Вышел на воздух, огляделся. Роща за спиной вернула мне реальность. Вот он, наш обычный лесок – березы, ольха, частые тонконогие осинки, в глубине рощи дубы и грабы… С опушки была видна сероватая лента Сены.

Солнце было на закате. С высокого холма также открывался вид на пригороды Парижа. Золотились купола с крестами, выше других поблескивал шишак дома Инвалидов. Над половодьем крыш, очерченным неровной крепостной стеной, возведенной ещё в мою бытность в Париже королем Луи XV, редкими утесами вздымались готические башни соборов. Я знал их наперечет – подальше собор Парижской Божьей Матери, поближе храмы святой Троицы и святого Огюстена. Справа на горе Мартр кружили крыльями ветряные мельницы – в той стороне, уже погруженный в сероватые сумерки очерчивался силуэт колокольни церкви Сент-Пьер. Мне как раз следовало держаться того направления объехать Город по северным окраинам и добраться до улицы Тампль, где меня ждало тайное убежище, приготовленное по моей просьбе друзьями-масонами. До сих пор в парижском парламенте лежит дело о якобы совершенной мною измене. Это все игры герцога Шуазеля тридцатипятилетней давности. Нет уже всесильного министра иностранных дел, нет самого короля Людовика XV, а дело лежит. Впрочем, на подобные исторические шутки мне наплевать, и все равно не следует афишировать свое пребывание в Париже. Все-таки я умер, захоронен в приятном, живописном местечке. Надо соблюдать приличия, граф… Разгуливать по Парижу после своей кончины – это дурной тон…

Справив малую нужду, я окликнул Жака, проверявшего упряжь, а теперь решившего подкормить лошадей.

– Давненько, приятель, не бывали мы в Париже. Сердце не щемит?..

Тот что-то проворчал в ответ, потом сказал в полный голос.

– Мне, фаше сиятельство, что Париж, что Берлин, что Каир или Исфахан все равно. С вами поездишь, не только родину забутешь, но и родных уже не фспомнить.

– Ну, не так уж долго ты ездишь со мной. Каких-нибудь полвека… А у меня щемит. Догадываешься, о ком?

– Как тут не догататься, когда вы фслух во сне начинаете голосить: «Тинатин да Тинатин!» Мне самому было жаль с ней расстафаться. Огневая девка, чистая авантюристка. Она тому русскому увальню наверняка фсю жизнь испортила.

– А кому бы она не испортила? Она бы всем жизнь испортила. Никто против неё не в силах устоять. Разве только я.

– Ах, не смешите меня, фаше сиятельство. То-то, расставшись с ней, вы на полгота о своей алхимии забыли. Сколько фас сны не посещали?

– Столько же, на сколько ты забыл о своих молитвах… Вот она, монета, помнишь?

Я достал из кареты заветный кипарисовый ларец, отомкнул его ключиком и достал почерневшую от времени серебряную монету, отлитую в честь коронации Надир-Кули-хана на трон. Это была полновесная, замечательного тиснения деньга. На аверсе выполненная персидской вязью надпись: «Да будет известно всему свету о воцарении Надира, будущего покорителя мира». На реверсе многомудрая сентенция, которую можно было толковать как «Слава достойному», а можно, как объяснил мне Мирза Мехди-хан, прочитать и по-другому: «Все, что не делается, все к лучшему».

Скоро мы вновь тронулись в путь. До Парижа ещё одна ночевка, часика через полтора мы доберемся до Эпине де Сен-Дени. Там в последний раз перед въездом в город переночуем…

В дороге я вновь погрузился в воспоминания. После того разговора, состоявшегося в августе 1735 года, был дан ход знаменитой реформе, с помощью которой Надир-хан пытался объединить все существовавшие на просторах Персии религии и создать культ, который бы отвечал всем требованиям государства и чаяниям простого человека. Как часто бывает, перестройка началась с усмирения отделившихся за предыдущие десятилетия от Исфахана провинций. В середине осени персидские войска подошли к непокорному Тифлису. Октября, шестого дня царь Картли Теймураз II выехал навстречу Надир-хану, регенту великого шаха Аббаса III. Покорность грузинского царя, восторженная встреча, организованная жителями персидскому войску, спасли город, однако уберечь от погрома ближайшие к столице местности царю не удалось. Установление братства между народами началось с убийств и ограбления христиан. Уже на следующий день, после того, как Надир-хан отправил карательную экспедицию вверх по Куре, чтобы разорить поместья не выказавших ему почтения князей Гиви Амилахвари и Кайхосро Авали-швили, а также князей Мухранских, сбежавших в Россию, речные струи в Тифлисе окрасились кровью. Утром следующего дня Кура обильно понесла к морю трупы.

Я бросился во дворец Теймураза. Было время намаза, и Надир-шах отказался меня принять. Сидя в приемных покоях я отчетливо слышал разносящийся над Тифлисом голос муэдзина, призывавший правоверных, «во имя Аллаха, всемилостивейшего и всемогущего» почтить Создателя упоминанием его имени, молить о прощении грехов… Муэдзин старался во всю – голос его возносился к самым высотам окружавших город с севера и юга хребтов, затем скатывался в глубину ущелья, по которому, отчаянно шумя, пробиралась Кура. Местами реку выносило в широкую долину – здесь она успокаивалась. Сюда, на галечные плесы, выбрасывало трупы погибших между Вагани и Мухрани. Сюда прибегали родственники, начинались вопли. Когда муэдзин оборвал песнопение, я, поднапрягшись, сумел различить среди вороха городских шумов невыносимое для образованного уха «вай-вай-вай…» Я видел трупы – обычное для востока дело. Резаные раны, отсеченные конечности, обгорелые груди старух и черепа стариков, которых сарбазы пытали огнем, чтобы те открыли, где спрятали семейные богатства.

Я подошел к окну. Нестройные «вай-вай-вай…» теперь доносились более отчетливо. Надир-хан, только вышедший из внутренних покоев, приблизился сзади и приказал.

– Закрой окно, фаранг. Сквозит…

Мирза Мехди-хан, казиаскар и шейх-оль-ислам затаили дыхание. Видно, им тоже было небезынтересно, как отнесется повелитель к моей несдержанности, к красным пятнам, выступившим на руках и лице. Я с трудом справлялся с ознобом. Надир-хан долго смотрел на меня, потом решительно распахнул окно, подтащил за рукав кафтана к самому подоконнику и, ткнув пальцем в направленную в небо стрелу минарета, громко спросил.

– Мечеть видишь?..

Я кивнул.

– Муэдзина слышишь?

Я повторил жест.

– Так вот, это шестой муэдзин в Тифлисе за последние два года. Хвала Всевышнему, что впервые за пять лет ему удалось собрать правоверных на молитву. Жители Тифлиса… эти неверные собаки, не позволяли!.. Только он взбирался на минарет, они начинали швырять в него камнями. Ежели кто из муэдзинов упорствовал и пытался подать голос, чтобы здесь, в этом поганом Тифлисе его услышали уверовавшие в Мухаммеда, – его забивали камнями внизу. Вот так, фаранг, – неожиданно спокойно закончил Надир-хан. – Теперь муэдзин будет петь здесь, как и положено, пять раз в день.

– Бисми Ллахи р-рахмани р-рахим… – подал голос шейх-оль-ислам.

С тем я и отправился домой. Городская усадьба, в которой я снял несколько комнат во втором этаже, принадлежала брату городского головы, по-местному моурава, – Деметре Каралети-швили. Это был высокий черноусый, горбоносый мужчина с объемистым животом. По дому он расхаживал в дорогом, расшитом серебром халате, широких шелковых – кахетинских – шароварах, был доволен собой, доволен мной, своим постояльцем, оказавшимся христианином, искренне одобрял действия персидских властей, благоразумно восхищался мудростью Надир-хана. Говорил, что военная добыча – святое дело, и если он не отдаст воинам «на поток» хотя бы одну область, войско будет недовольно. Возможен бунт или того хуже – мятеж!..

Несколько дней он, оттопырив нижнюю губу, глубокомысленно заявлял: «Что ни говори, а наш будущий шах голова!..» – а вечером в субботу прибежал ко мне перепуганный до смерти.

– Господин! Батоно Жермени!.. На вас вся надежда…

Губы у Деметре подрагивали, я долго не мог добиться от него толку. Суть постигшего их дом несчастья разъяснила мне его супруга Кетеван женщина с лицом злым, обиженным на весь мир и, прежде всего, на «этих нехристей, кызылбаши»; решительная и хваткая. Принялась рассказывать сразу, без причитаний и воплей.

Опасаясь грабежей, многие состоятельные жители отправили кое-кого из родственников за город в надежде сберечь их от рук кызылбаши. Всем был известен нрав персидского войска, вошедшего в город. Прежде всего, прятали молодых девушек, женщин и детей, особенно мальчиков, которых особенно ценили на невольничьих рынках в Египте. Вот Каралети-швили и отправили к родственникам свою старшую дочь Тинатин и двух меньших сынов…

Мальчиков удалось спасти, но вот Тинатин… Кетеван неожиданно бурно разрыдалась, слезы хлынули по щекам. Успокоившись, она прежним тихим, злым голосом досказала – Тинатин, всегда такая горячая, поранила кинжалом одного из персов, ворвавшихся в дом, где жила её бабушка. Тот служит стрелком в одном из полков. Палит из пищали. Теперь этот неверный ни в какую не желает возвращать её родственникам. Говорит, что продаст её в Исфахане, на рынке, где за неё дадут самую высокую цену. Христианам не дозволяется выкупать добычу. Конечно, негласно, за хороший бакшиш посреднику, можно, но этот проклятый кызылбаши уперся и ничего слышать не хочет. Предваряя мой вопрос насчет подкупа кого-нибудь из мусульман, чтобы тот попытался договориться с сарбазом, Кетеван вновь также внезапно, бурно и обильно разрыдалась.

– Проклятый заломил такую цену, что даже Давид, брат мужа, не в состоянии… Если кое-что продать, то можно наскрести, но времени в обрез. – Она вытерла нос, затем неожиданно всхрапнула, как кобылица. – Завтра уже будет поздно. Надо выкупить, пока Тинатин не увели с майдана.

Я непонимающе глянул на нее.

– Пленников сбивают в стадо, привязывают к арбам и гонят… обычно на татарский майдан. – Кетеван примолкла, сглотнула рыдание, потом наконец решила сказать правду. – Там девиц и молодых женщин осматривают евнухи из сераля правителя. Это такой позор. Тем более для дочери. Не дай Бог, чтобы кто-то из нехристей увидит её девство. Они пальцами раздвигают и смотрят…

– Она так красива?

– Не то слово, господин. Она совсем как спелая слива после дождя…

В ту пору я не совсем понял смысл этого сравнения, только позже, когда мне удалось взглянуть на Тинатин, когда обмер и потерял дар речи, невольно вспомнил слова матери. Можно, конечно, сравнить её с темной розой, с густо-бордовым тюльпаном, до которых особенно охоч был Надир-хан. Да, он любил цветы! Он любил степь ранней весной, когда её покатые плечи во все стороны покрываются невысокими, стройными стебельками, на которых расцветают несуразно большие, яркие бутоны. Можно сравнить с мелодией, птицей – не птичкой, нет! Тинатин была статная, высокая девица. Тем более удивительно стройной казалась её фигура… Лицом она была бела, черноволоса до синеватого отлива. Особенно ей шли темные тона – в них она действительно напоминала сливу. И на сизом, упругом боку капля росы, не желающая скатиться, готовая погибнуть под лучами солнца, только бы не расстаться с прохладной душистой кожицей. Красота её была строгой, выдержанной, пророческой. Глаза – зрачки темнее тифлисских слив – обещали все или ничего. Мне было трудно к этому привыкнуть… Но это потом, а в тот день, когда я добрался до майдана и нашел пищальника, захватившего её в полон, глянул на него, у меня родилось ощущение, что все мои усилия могут оказаться напрасными. Раненый в руку, полупомешанный, дошедший до исступления стрелок никого не подпускал к пленнице, ни с кем не желал торговаться. Сам сидел на каменных плитах майдана и на все вопросы устало отмахивался, словно говоря – э-э, дорогой, проходи, проходи, эта пташка не про твою честь. Обмякшая Тинатин полулежала рядом, привалившись к его плечу, истомленная донельзя, голова, плечи и лицо были прикрыты грязным, искровавленным покрывалом.

Прежде всего я поинтересовался.

– Как зовут тебя, солдат?

Он ответил не сразу, оглядел меня снизу вверх, потом неохотно буркнул.

– Ахмед.

У меня руки опустились. До отчетливой безнадежности я подумал, сколько не предложи за нее, все будет мало. Никаких денег у брата моурава, ни у самого моурава не хватит, чтобы заставить старого, бородатого перса, расстаться с добычей.

Я насквозь сверлил его взглядом, говорил громко, внушительно. Призывал в свидетели самого Мирзу Мехди-хана, могущественного эмира двора, однако солдат уперся, как камень.

У старого сарбаза тоже была семья – я отчетливо видел его прошлое был когда-то обширный клин земли неподалеку от Тебриза, что в южном Азербайджане. Пятнадцать лет назад он всего лишился. Налетели кочевники, старшего сына зарубили на глазах у матери, саму её обесчестили, дочь угнали в рабство. Зачем он должен жалеть неверную? Аллах послал ему награду – вот она, милость божья! Теперь, продав красавицу из Гюрджистана, он сможет, наконец, уйти на покой, построить дом, устроить в подвале вместительный сардаб, вкушать челоу-кебаб, лакомиться руяхи и ширберендж.

– Уходи, господин, эта девушка не продается. Она мне как дочь. Я отдам её в гарем Надир-хана и получу за неё столько туманов, что на арбе не увезти. В гареме великого и непобедимого светоча мира, – замысловато загнул старый перс, – ей будет хорошо. Наш повелитель силен по этой части…

Мы торговались с ним на татарском майдане, куда сгоняли двуногую добычу и куда уже, из царского дворца, спускались евнухи из сераля. Я обещал нагрузить ему арбу серебром – он ни в какую. Если бы не помощь Мирзы Мехди-хана, поговорившего с начальника фоуджа* тяжелой, вооруженной длинными ружьями пехоты, который пригрозил сарбазу лишением милости начальства, упрямый азербайджанец никогда бы не согласился. Здесь, в Тифлисе, командир полка мог рассчитывать на комиссионные от продажи Тинатин, а в Исфахане ищи ветра в поле.

Мы столковались, я отсчитал золотом, дукатами. Успел вовремя, схватил девушку, поволок её мимо подходивших, видимо прослышавших о её редких достоинствах евнухах. Сердце начало успокаиваться, я наконец обратил внимание, какой шум и рев стоял на базарной площади. Вопили все – кто кричал, кто грозился, кто плакал и рыдал. Особенно были жалки мальчики, сбитые в стадо и связанные веревками. Один из них, изо всех сил пытавшийся сдержать слезы, выпятивший нижнюю губу, кудрявый, как черный ангел, насмерть поразил меня. Я уже было совсем собрался договориться и насчет него тоже, но в этот момент порыв ветра откинул окровавленное, измызганное покрывало, закрывавшее голову Тинатин. Лицо её обнажилось. Один из евнухов с елейно-улыбчивым, жирным личиком тут же подскочил ко мне. Закрутил пальцами. Я ответил.

– Нет. Мы ударили по рукам!

– Ты смеешь отказывать мне? – начал тот.

– Мирзо Талани! – окликнул меня Мехди-хан. – Вас ждет повелитель!..

Евнух отпрянул, и я ударил его ногой. Бил со всей силы, расчетливо, между ног. Боли-то он все равно не испытывает. Не ударь я его, евнух счел бы, что дело с покупкой Тинатин нечисто. Не такой уж я великий господин, чтобы сам Надир-хан звал меня для беседы. Получив удар, он охотно скрючился. Все встало на свои места.

Я доставил Тинатин в родной дом. Хозяин, заметно осмелевший и за недостатком ума набравшийся некоторой наглости, попытался было отрицать необходимость возврата долга, но я заставил пойти его к войсковому кади, где была составлена заемная бумага, по которой он обязывался уплатить мне в рассрочку ту сумму, которую я потратил на приобретение его дочери.

В ту ночь мне как никогда нужна была женщина. Я выбрался в ночной город, решил найти шлюху. Только ни в коем случае не мусульманку – тогда меня бы немедленно заставили принять ислам. Таковы порядки на востоке. Город будто вымер, пришлось отправиться к Мирзо Мехди-хану. Своего слугу Шамсолла я оставил внизу, предупредив, что скоро выйду. Не тут-то было. Мирза был уже изрядно навеселе. На мой вопрос, как может верный последователь Мухаммеда употреблять вино, ответил.

– Быть в Гюрджистане и не отведать местных напитков, значит, лишить себя ба-а-альшого удовольствия. Если вместо шербета, мне поднесут «кровь шайтана», я отмолю этот грех. Аллах милостив… Проходи, фаранг, расскажи какую-нибудь занятную историю. Застолье предполагает забвение дурного, тем более, что теперь тебя ожидает важное событие. Тебе придется жениться на этой юной грузинской пери. Иначе… – и он чиркнул себя большим пальцем по горлу. – Но ты не огорчайся, – добродушно добавил он, – сейчас мы пригласим местных красавиц, и ты отдохнешь душой и телом. Не беспокойся, тебе приведут христианку. Можешь проверить, есть ли у неё крестик…

Уже ближе к утру, собираясь покинуть дом Мирзо Мехди-хана, оказавшегося крепким на выпивку, как русский драгун, я припомнил последние слова Надир-хана, сказанные в конце того важного, распахнувшего дверь установлению братства между народами, разговора.

– Кто такой Каюмарс? – с трудом ворочая языком, спросил я вконец осоловевшего Мирзо.

Тот удивленно глянул на меня и переспросил.

– Каюмарс?.. Странные видения иной раз посещают тебя, фаранг. Это первоцарь персов. Основатель самой ранней династии иранских властителей. Тело у него было наполовину человечье, наполовину птичье.

 

Глава 7

Отоспаться в тот день мне так и не удалось. В доме Каралети-швили, по-видимому, не были знакомы с такими понятиями как тишина, покой. Впрочем, как и во всем Тифлисе… Как только прошел первый страх перед персами, когда были похоронены погибшие и солдаты принялись бойко торговать награбленным на армянском базаре, майдане и в темных рядах; когда оказалось, что царь Таймураз по-прежнему занимает свой дворец; когда, наконец, тифлисцы решили, что голове его ещё долго торчать на плечах, город ожил. Заголосили уличные торговцы, заверещали во дворах дети, завопили служанки. В доме Деметре то и дело доносилось визгливое: «Манана! Манана!..» Дальнейшее я уже не мог разобрать. Даже не пытался… В тот день я от всей души ненавидел Восток. Все случившееся со мной вчера отчетливо прорезалось в памяти. В который раз я пытался и не мог понять смысл брошенной напоследок Мехди-ханом фразы. Что за странная интрига закручивалась вокруг меня?.. Зачем я должен жениться на Тинатин? Кому это понадобилось? И почему именно на этой, слишком юной для меня девице? Супружеские узы не для меня. Мне было известно мое будущее – пусть отрывочно, с некоторой долей двусмысленности, перспективы казались смазанными, проявлялись расплывчато, – и все равно ни в одном из редких сновидений пророческого толка я не видел себя рука об руку с дамой. Тем более с Тинатин!.. Тем не менее тревога легла на сердце. В этот момент очередной вопль: «Манана! Манана!..» – заставил меня вздрогнуть. Я было совсем собрался наказать проклятием эту голосистую служанку, но вовремя остановился. Я не сразу поверил себе – это же голос Тинатин!

В соседней комнате завозился слуга.

– Шамсолла, – окликнул я его. – Умываться!..

Шамсолла, омусульманенный армянин (в душе, как он утверждал, сохранивший верность вере предков) засуетился, распахнул дверь. Я встал с постели, накинул халат из малинового бархата-махмаля, заглянул в деревянный ларец с припасами. Вот несчастье – у меня кончались запасы французского мыла! В Персии очищают лицо и руки с помощью какой-то вонючей гадости, вываренной из овечьего сала и золы странно пахнущих трав. Тинатин, высокая, стройная, с легким румянцем на щеках вошла в комнату. В руке она держала медный кумган. Шамсолла, поджидавший её у порога, последовал за ней с тазиком.

Вконец испортила настроение мысль, как же мне обращаться к Тинатин? Мадемуазель?.. Едва я вспомнил это слово, и в памяти заблагоухали плечи графини Франсуазы де Жержи, я почувствовал сладость губ Жази, маленькой, лихой авантюристки, пытавшейся оседлать меня, чтобы на пару объегоривать падких на мистические тайны вельмож. Словно я какой-нибудь Калиостро, который без всяких на то оснований ловко втерся в число моих учеников. Другие женщины-подруги, весь букет Запада в то мгновение всплыли в памяти. Я вовсе не желал менять их ласки на железные объятия этой тифлисской красавицы. Она была дитя востока, она сама олицетворяла восток, упрямый, жестокий, лукавый, живущий согласно некоему тайному, ехидному замыслу, который западный человек – этот проклятый фаранг – никогда не сможет разгадать. Восток казался мне зеркалом, в которое я смотрелся и никак не мог различить знакомые вроде бы черты.

Неожиданно в мою спальню ворвалась мать Тинатин и с порога закричала.

– Милости прошу, батоно Жермени! Прошу милости! Беда не приходит одна.

Вслед за ним в комнату вошел смущенный, подкручивающий усы Деметре. Он пытался унять Кетеван.

Я зевнул, сидя на кровати, поправил ночной халат, снял колпак и спросил.

– Что случилось, почтенная Кетеван?

– Только что деверь приходил. Ему в царских покоях намекнули, повелитель, мол, желает взять Тинатин в свой гарем. Старший евнух пытался выяснить, сколько мы хотим за дочь.

Я озадаченно посмотрел на хозяйку. Это было что-то новое. Хозяин Персии ведет торг из-за женщины? Мне рассказывали, что в подобных случаях к дому высылается отряд телохранителей-гулямов. Плату оставляли осчастливленному отцу, а жертва либо выходила по собственной воле, либо её выводили силой.

– Вы полагаете, что я в состоянии перечить воле Надир-хана? – спросил я.

– Что вы, уважаемый Жермени! – всплеснула руками Кетеван. – Дело в том, что посредник намекнул, что Надир-хан предъявит свои права на Тинатин только в том случае, если она… несверленная кобылица. К тому же он требует, чтобы дочь перешла в мусульманство. Повелитель не будет возражать и не затаит в сердце обиду, если Тинатин течение месяца выйдет замуж за христианина, но об этом должно быть объявлено публично.

– Я никогда не опоганюсь! – воскликнула присутствовавшая при разговоре девушка.

– Что я тебе говорила! – Кетеван закричала на мужа и ткнула пальцем в сторону дочери. Тот заметно оробел, ещё яростнее принялся крутить усы. Что за маленькую дрянь ты вырастил! Что за упрямицу!.. Кто сможет обуздать эту кобылицу!.. Доведет она нас до беды. Всю нашу семью прирежут, всех изничтожат!..

Женщина как обычно неожиданно и бурно разрыдалась.

– Ну, так выдайте её поскорее замуж. Неужели охотников до вашей спелой сливы не найдется? – посоветовал я.

– Я ни за кого не пойду! – заявила Тинатин и притопнула ногой, затем бросила на меня короткий одобряющий взгляд, однако я не растаял. Даже не обмяк… Голос разума подсказал, что вряд ли провидение имело в виду отправить меня за тридевять земель, чтобы сочетать браком с этой тигрицей. Она была прекрасна, спору нет, но всего в ней было чересчур. Эта девушка была создана для гарема. Она могла бы стать его украшением, особенно среди множества подобных созданий, вряд ли уступающих ей по части женских прелестей. В этом интимном кружке она вполне могла бы исполнять роль первой скрипки. Как, скажем, в симфониях Гайдна. Но жить с ней единственной, с утра до ночи выслушивать её виртуозные трели: «Манана, Манана!..» – и заодно исполнять на ней нечто заздравное, ненасытное, лишающее сил и укорачивающее жизнь – для разумного человека это было выше сил.

– Бракосочетание в мои намерения никак не входит. Здесь, в Персии, я проездом и полагаю, что никогда не давал повод считать меня претендентом на руку вашей дочери.

Этот ответ напрочь сразил изумившуюся Тинатин. Она привыкла к любой форме проявления пробуждавшихся при её виде чувств – от пылкой благодарности, сочинения восторженных стихов, падений на колени до трепетной невозмутимости и едва сдерживаемого волнения в голосе. Но холодность! Вежливый, решительный отказ!.. Девушка густо покраснела, прижала ладони к щекам и стремглав выбежала из комнаты. Подобная несдержанность вконец озлобила меня. Пусть её сверлят более охочие до подобных страстей молодцы. Терпеть женщину подобного буйного нрава в своем доме? В этом было что-то откровенно-буржуазное.

– Прошу освободить меня, – веско продолжил я, – от всякого рода ходатайств, просьб, принуждений. Это выходит за рамки приличий. Вы благородный человек и должны понимать, что подобные требования наносят мне оскорбление и как человек чести я буду вынужден защитить её.

Я ожидал, что Деметре вспылит, однако хозяин разволновался ещё сильнее. Страх так и сочился из него.

– Ах, уважаемый Жермени, разве это я принуждаю вас к браку? Разве мы с Кетеван могли мечтать о такой великой чести, чтобы советник самого правителя, беглербек западных земель, картвели, наконец, – согласился принять участие в её судьбе. Это воля самого Надир-хана.

– То есть?..

– Посредник в конце упомянул, что могучий Надир-хан обмолвился, мол, лучшего жениха, чем проживающий в нашем доме мудрый Талани, Тинатин не подобрать.

– Ну и что! Это не более, чем пожелание.

Они оба уставились на меня в немом изумлении.

– Да кто ж подойдет к ней после такого предупреждения, – тихим голосом попыталась вразумить меня Кетеван. – Кому голова на плечах не дорога?

Она помолчала, потом уже более спокойно и даже с некоторой пылкостью добавила.

– Да, отец баловал Тинатин, но она хорошая, добрая девочка. Она будет верная жена и не посрамит вашу честь. Она сумеет защитить свое и ваше достоинство.

«Ага, с кинжалом в руке…» Я на мгновение представил Тинатин при французском дворе, при любом немецком, в самом захудалом курфюрстшестве, где на женщину смотрят исключительно как на объект для наслаждения, – и мне стало жарко. Скольких кавалеров она уложит прежде, чем её заточат в Бастилию? Нельзя и помыслить, чтобы прямо и грубо отказать в ласках таким пройдохам и охотникам за чужими женами, как герцоги Лозён, Шуазель или сам герцог Орлеанский. Сам король Луи XV тоже хорош. Я представил её на высоченных каблуках, вынуждающих женщин подавать вперед грудь, в платье с огромным вырезом впереди, насчет которого в придворных кругах шутили: «Женщина желает, чтобы он был настолько велик, чтобы две мужские руки могли удобнее проскользнуть вовнутрь, хотя они не имеют ничего против того, чтобы он был ещё больше».

Конечно, можно было бросить свет, обзавестись поместьем и предаваться семейным радостям на фоне деревенского пейзажа. Меня даже передернуло.

– Уважаемые господа, повторяю ещё раз – в мои намерения не входит женитьба. Позвольте моему слуге уложить вещи, к вечеру я покину ваш дом, который оказался далеко не так гостеприимен, как казалось.

Кетеван и Деметре переглянулись. Инициативу взяла на себя хозяйка.

– Господин Жермени, неужели вы полагаете, что, переехав на другую квартиру, сможете избежать предписанной вам женитьбы?

Я вздохнул и сказал:

– Мы разговариваем на разных языках. Вы просто не желаете меня понять…

– Нет, это вы не желаете! – решительно заявила Кетеван. – Если вам не дорога собственная голова, то наши головы нам пока ещё очень даже пригодятся. У нас два сына, хозяйство, большой виноградник неподалеку от Пасанаури, участок в Садгери. Мы приходимся родственниками князьям Мухранским.

– Зачем вы все мне это рассказываете, уважаемая Кетеван. Я не собираюсь и никогда не женюсь на вашей дочери.

Я хотел было добавить, что мне не по сердцу пришлась её бьющая в глаза красота, отвратителен нрав, возмущают капризы, от её нежного, но слишком звучного голоска, мне становится не по себе, однако прикусил язык. Подобное оскорбление могло стоить мне жизни. Уже сказанного было вполне достаточно, чтобы хозяин метнул в мою сторону яростный взгляд.

– Прошу простить, уважаемый Деметре, если обидел вас. Достоинства вашей дочери неоспоримы. Она как нежный бутон, но беда в том, что я не имею права жениться. Знаете, где в Тифлисе расположено подворье католических миссионеров?

Тот кивнул.

– Там живут монахи-иезуиты, – продолжил я. – При посвящении они приняли обет безбрачия. Вот и я отношусь к подобному ордену. Только куда более малочисленному. Я постараюсь выяснить, чем вызвано желание правителя женить меня на Тинатин. Я попытаюсь объяснить ему, что я не могу сочетаться в браке.

…Мирзо Мехди-хан был со мной откровенен.

– По нашим законам, если ты женишься на подданной шаха, сам становишься его подданным. Ни одна женщина не имеет права покинуть Персию без его письменного разрешения.

– Выходит, меня желают приписать к персидскому государству? Но зачем?

– Затем, что нынче твое положение двусмысленно и создает некоторые неудобства правителю в отношениях с шиитским духовенством. Они уже начали поговаривать, что проклятый гяур вертит господином и пока неизвестно, чью волю он выполняет.

– Но я в любом случае не желаю изменять вероисповедание!..

– Если ты станешь подданным шаха, это не будет иметь никакого значения. Двору служат и христиане-армяне и грузины, и сунниты. И евреи. Конечно, доля их нелегка, но зато никто не смеет упрекнуть их в измене. Твоя беда, фаранг, в том, что ты пришелся по душе нашему правителю. Он принял решение и никогда его не изменит.

– Ты сказал, Мирзо, подданным шаха. Не правителя же! Или этот вопрос уже решен?

Тот кивнул.

– Скоро соберется великий курултай, на котором будет объявлено о создании нового толка, единого и для суннитов, и для шиитов.

– Как ты сам относишься к подобной идее?

Тот долго молчал, наконец ответил.

– Я был бы рад, если бы великому Надир-шаху сопутствовал успех. В этом случае будущее Персии было бы обеспечено. Ты, наверное, заметил, что Надир не страдает суевериями и к вере в Аллаха относится разумно. Благо государства – вот что самое ценное для него… Он и людей в ближайшем окружении собрал себе подстать. Неужели ты считаешь, что я слепо отказываю сунне в полезной святости только на том основании, что Абу-Бакр силой захватил престол? Все мы, собравшиеся вокруг Надира, в этом смысле единоверцы. Вот почему правитель так милостиво обошелся с вали Гюрджистана Теймуразом.

– Это у вас называется милостиво? – не выдержал я.

– Милый фаранг, – улыбнулся Мирзо, – до меня дошло, что в большом городе, столице франков, в ночь некоего святого – мир праху его! – твои человеколюбивые соотечественники вырезали много людей. Кровь, рассказывают, струилась по улицам рукой. Если ты считаешь, что Надир жестоко поступил с грузинами, подожди, пока наши войска не подойдут к Шемахе. Предатели будут наказаны так, как того требуют государственные интересы. За то, что жители этой собачьей Шемахи добровольно отложились от законного властелина и перешли под власть лезгинского хана Сурхая, которого все называют Старый дед, – город будет стерт с лица земли.

Теперь позволь закончить насчет христиан, – невозмутимо продолжил Мехди-хан. – Ведомо ли тебе, что грузины считаются на востоке лучшими воинами, а армяне лучшими, вслед за индийскими, купцами. Хватит междоусобиц, пора напрочь связать эти области с центральными областями страны, а то здесь, в Гюрджистане, слишком часто начали поглядывать в сторону России. Православному царю на Кавказе делать нечего! – решительно заявил Мехди-хан, – так что тебе придется жениться на Тинатин. Рано или поздно. Её присутствие рядом с тобой – порука твоей безопасности. Ты пришелся по душе повелителю, да и ближайшие его советники, – он в упор глянул на меня, – по достоинству оценило твои способности. Мы считаем, что в твоих силах составить свод пророков и святых людей, которых почитают правоверные, христиане и поклонники Библии, иудеи. Причем, свод этот должен быть написан таким образом, чтобы никому из приверженцев любой из этих религий в голову не пришло обвинять соседа в поклонении сунне, Исе или Ибрагиму. Послушай, Талани, послушай добрый совет – горе тому, кто осмеливается ослушаться господина. У нас на Востоке это считается оскорблением.

 

Глава 8

Я остался в доме Каралети-швили. Какой смысл открыто выказывать строптивость, испытывать на себе его гнев? Вот чего я не мог понять, зачем такой умный человек как Надир-хан загоняет меня в угол? Логика власть имущих иной раз бывает так запутана! Правитель постоянно отказывал мне в личной встрече, между тем готовые страницы переводов священных книг Библии и Евангелия, а также Деяний Апостолов – регулярно доставлялись мне с нарочным, и пока я работал с ними, дом Деметре охранял особый отряд личных телохранителей Надир-хана. Также без задержки доставлялись назначенное мне по службе довольствие, которое я по сходной цене продавал хозяину. Более всего Деметре и Кетеван сразило то, что я не употреблял мясную пищу, хотя охотно лакомился зеленью, фруктами и вином, которыми Грузия изобильна как ни одна страна в мире. Даже Индия… В конце концов они и в самом деле сочли меня монахом. Кетеван стала избегать меня, только Деметре по вечерам приходил побеседовать о дальних странах. Поток родственников, посещавших их дом, и с которыми они считали своим долгом знакомить меня, неожиданно иссяк, и как-то утром, за неделю до моего отъезда в сторону Азербайджана, я не услышал знакомое: «Манана! Манана!..». В доме подвисла тягостная, напряженная тишина. Даже слуги притихли. Сыночков Кетеван вновь отправила деревню…

Вечером я застал Тинатин в саду. Девушка сидела в беседке возле крошечного водоема, теребила в руках мокрый платок. Глаза её были сухи видно, выплакала за день все слезы. Беда усмирила её буйный нрав…

– Что случилось, Тинатин?

Она посмотрела в мою сторону. В её взгляде не было обиды, укора или презрения, только холодная печаль. Ответила сразу и просто.

– Меня решили отослать в монастырь…

– Ты хочешь постричься? – спросил я.

Она опустила голову и отрицательно покачала головой. Легкая накидка каймой легла на земляной пол беседки.

– Кто так решил?

– Мама… На семейном совете.

Все эти три недели я ждал чего-нибудь подобного. При всей моей решительности в отрицании брачных уз, я вовсе не желал губить такое юное и очаровательное создание как Тинатин. Душа её была чиста, просто так вышло, что с детства её прочили в жены наследнику князя Мухранского. Это была великая честь, и девочка очень рано почувствовала себя на особом положении в семье. К сожалению, жениха унесла какая-то болезнь, но это несчастье мало что изменило в отношении к ней домашних и родственников. Она уже почувствовала свою власть. В претендентах на её руку недостатка не было, свахи регулярно навещали дом. Сама царица покровительствовала ей. И вдруг новый отказ, теперь уже с моей стороны… Да ещё при таких обстоятельствах!

Нравы провинциального Тифлиса мало чем отличались от столичного Исфахана или далекого Парижа. Как только вставал вопрос о жизни и смерти рода, старшие в семье не испытывали колебаний, становились глухи и немы к человеческим страданиям. Мой отказ ставил всех Каралети-швили в безвыходное по местным меркам положение. Перечить всемогущему правителю Персии – это самоубийство. Они не могли жертвовать сыновьями, честью семьи, собственностью рода ради спасения Тинатин. Её собственно уже ничто не могло спасти. С той минуты, как я отказался вступать в брак, девушка становилась изгоем, а я смертельным врагом. Но они ничего не могли поделать со мной в открытую, слишком могуч был мой покровитель. Как Надир-хан распорядится моей судьбой, их не касалось. Лучше всего, если бы меня распяли или колесовали на базарной площади Тифлиса. Деметре и Кетеван вовсе не были жестоки, просто они притерпелись к человеческим страданиям и руководствовались простенькой незамысловатой истиной, что наказание тоже товар. Если меня замучат на татарском майдане, всему Тифлису станет ясно, что обида смыта и честь семьи восстановлена. Как отвести от всех Каралети внезапно нахлынувшую беду – вот что владело помыслами Кетеван и её деверя, тифлисского моурава Давида.

Мне, европейцу, было ясно, что ссылка Кетеван в монастырь ни в коей мере не устраняла угрозу, нависшую над их – и моей, мне это было очень даже ясно – головами. Если бы оскорбление, якобы нанесенное проезжим графом Сен-Жерменом роду Деметре, являлось частным делом, то пострижения девицы и последующего кровавого отмщения мне, проклятому фарангу, было бы вполне достаточно. Но когда в это дело вмешалась власть, когда изначально были непонятны побудительные мотивы, владевшие Надир-ханом, подобная мера могла всем нам выйти боком.

Что было делать? Впервые, за тысячи лиг от Европы, где-то посреди сказочного Кавказа, где, по слухам, Зевс приковал к скале непокорного Прометея, в виду грозящей мне нешуточной опасности, я вынужден был выбрать линию поведения, которую вряд ли можно было провидеть заранее. Сновидения мои молчали. Не мог я посоветоваться и с близкими, опытными в таких делах людьми. Джованни Гасто, полковник Макферсон были далеко. Нельзя было рассчитывать на помощь Мехди-хана, который привык беспрекословно выполнять распоряжения повелителя и для которого я все равно оставался чужаком. Я должен был действовать по наитию, как какой-нибудь шарлатан или низкопробный авантюрист. Счастье подобных людей всегда неожиданно, оно либо есть, либо нет. Калиостро, например, в таких случаях пускался во все тяжкие и напролом шел навстречу опасности, Тренк виртуозно врал и подделывал документы, Казанова заводил новые шашни. Но это все в Европе, а я попал в подобный переплет в дикой Азии. Первая мысль, родившаяся в голове насмешила меня до колик. Бежать, вот что с перепугу придумал я. Как бы не так! Куда, каким образом? Для проезда по территории Персидского государства требовалось особое разрешение, выданное канцелярией регента. Тем более человеку такого ранга, какой был у меня. При его отсутствии беглеца разыскали бы в течение недели, и никакие познания в Святых писаниях меня бы уже не спасли. Трезвое предположение, что игра, которую Надир-хан вел со мной, имела глубокий тайный смысл, просочилось случайно, в минуту отчаяния. Бойче забилось сердце, во тьме забрезжил огонек – меня приглашали к столу, предлагали взять в руки фигуры. Меня считали ровней! Я должен был принять участие в партии, пусть даже без надежды на выигрыш. Первым делом следует разгадать, чего же хочет от меня Надир-хан? Чтобы я не расставался с Тинатин? Хорошо, пусть будет по-твоему, раб, выбившийся в повелители!.. Ничего удивительного в подобном решении не было. Любой венценосец считает возможным распоряжаться жизнями, честью, любовью своих подданных, их детьми и имуществом. Этим он и отличается от всех прочих смертных. Однако, согласно неписаной традиции, эти правила не распространяются на иностранцев. Значит, он не считает меня подданным Великого герцогства Тосканского? К числу персов он меня тоже не относит, иначе бы не нянчился со мной, а передал распоряжение украсить мой гарем прекрасной Тинатин – и дело с концом. Выходит, он полагает, что я – гражданин мира. Более того, свидетель?! Вот и предлагает партию, в которой на одной стороне – белыми играет земная власть, а с другой стороны – черными – власть небесная. Он хочет убедиться, что сказки и побасенки, которые я рассказываю о себе, не лишены отсвета истины. Я сам не менее Надир-хана жаждал убедиться в этом.

Если я плоть от плоти земной матери, если я не более, чем развившееся в женской утробе семя, то судьба Тинатин должна стать моей судьбой. Ей грозила страшная опасность – я кончиками пальцев ощущал её. Как всякий представитель благородного сословия, однажды защитив же нщину, я должен до конца своей жизни нести этот крест. Ну, а если я чудовище, спустившееся на землю, чтобы довести до конца дело, начатое Надир-ханом – с ним или без него, это не имело значения, – что в подобном случае могла значить эта Тинатин? Шестнадцатилетняя дикарка, чья жизнь по божественным меркам была короче воробьиного скока. Песчинка в человеческой пустыне, которую Надир-хан пытался переворошить лопатой? Её слезы – всего лишь пригоршня влаги. Утекут и забудутся.

На следующий день я послал через Шамсоллу весточку хозяйке, чтобы та пригласила в свой дом старших в роде мужчин. Явился только брат Деметре, городской голова, и я догадался, что его слово будет решающим.

Это был короткий, но очень трудный разговор. На востоке не привыкли обсуждать с посягнувшим на честь рода чужаком решений, касавшихся расплаты за обиду. Для этого существуют посредники. С другой стороны, я являлся гостем, и мою просьбу о встрече хозяева обязаны были исполнить. Пока я жил у них в доме, мне ничто не угрожало. Для того чтобы пружина мщения была спущена, я должен покинуть их кров, но и в этом случае врагу давали три дня, чтобы отъехать подальше. Или скрыться, если он не мужчина.

Хозяйке, в общем-то, нечего было делать за столом, за которым мужчины обсуждают такого рода дела. Соблюдая приличия, Кетеван изображала роль прислуги. Принесла блюдо с фруктами, кувшин с вином. Его я отведал с удовольствием. Потом выложил свои соображения, смысл которых заключался в том, что отправлять Тинатин в монастырь – это опаснее, чем дразнить бешеную собаку. Деметре испуганно посмотрел на меня. По глупости, по-видимому, решил, что я подразумеваю под бешеной собакой лицо, заварившее всю эту кашу, и тем самым хочу спровоцировать их на высказывания, за которые собеседников можно будет быстро сплавить в руки войскового палача. Давид в свою очередь даже не глянул в мою сторону. Он все это время рассматривал огромные кулачищи, которые положил на стол. Я тоже замолк.

Первой хватило разума Кетеван, она встала возле мужа, решительно глянула в мою сторону и спросила, что же уважаемый Жермени предлагает.

Я вздохнул, отогнал посторонние мысли и постарался объясниться.

– Вы решили избавиться от дочери – это ваше право. Мое решение неизменно, его причины я изложил достаточно ясно. Но теперь, когда мне стало известно, что девушку ждет монастырь, я не могу оставаться равнодушным.

– Вам-то что за дело до Тинатин? – не удержалась Кетеван.

– Буду откровенным, мне дорога моя голова. Правитель до сих пор отказывает мне в личной аудиенции. Я не могу понять, чего он хочет…

Деметре встрепенулся, испуг уже схлынул с его лица, теперь как обычно подступила наглость. Я тут же резко осадил его.

– Не обольщайся, Деметре! Это совсем не значит, что Надир-хан лишил меня своих милостей. Не такой уж я, простите, наивный простак, чтобы не замечать, что происходит в ханской ставке. Скорее наоборот, мое положение день ото дня укрепляется. Если мои слова, уважаемая Кетеван, вам покажутся преувеличением, можете поинтересоваться у вашего родственника, господина Давида, прав ли?

Давид неожиданно кивнул. Проделал он это с важностью необыкновенной, как и подобает городскому голове. Брат его опять сник.

– К сожалению, пока не могу сказать, какого рода игру затеял великий Надир-хан, но в любом случае вы, уважаемые Деметре и Кетеван, только зрители. А вы отваживаетесь вмешаться в ход партии и убрать с доски очень важную фигуру!.. Неужели непонятно, что отсылка Тинатин – это открытое пренебрежение распоряжением регента. Я-то ему нужен, а вы?

Давид что-то глухо буркнул. В мою сторону он по-прежнему не глядел.

– Вы скажите, что этого требует обычай, – продолжил я. – Честь дороже жизни! Дурную траву с поля вон! Полностью с вами согласен и со своей стороны предлагаю решение, которое позволит и баранам остаться целыми, и волкам насытиться. Тинатин поедет со мной, поскольку это я выкупил её. Только пока она будет рядом, вы можете чувствовать себя в безопасности.

– Но тогда люди сочтут, что мы, как какие-то нехристи, продали родную дочь в наложницы! – воскликнул Деметре.

– Нет, – возразил я, – это не я покупаю у вас дочь. Это вы платите мне, чтобы я увез её с собой. Безопасность семьи дорого стоит. Для вас Тинатин отрезанный ломоть. Не надо делать такие глаза, Деметре. Что вы хватаетесь за кинжал! Я всегда успею проткнуть вас шпагой.

Давид положил огромную ладонь на плечо младшего брата. Тот снова сел на стул.

– Да-да, уважаемый. За вами должок. Так что, если мы договоримся, то к моему отъезду деньги должны быть выплачены полностью. Трудность заключается в другом. Послушайте, госпожа Кетеван, если Тинатин поедет со мной, как внушить местной знати и следовательно… – я указал пальцем на потолок, что все делается без всякого ущерба как для вашей, так и для моей чести? Как соблюсти приличия? Как добиться, чтобы все решили, что свадьба – это только вопрос времени?..

– Это невозможно. После сватовства невеста не имеет права даже приблизиться к дому мужа.

– Я не считаю Тинатин своей невестой, – ответил я. – И никакого сватовства в помине не было. Неужели нельзя обойти это условие? Неужели невеста не может навещать никого из знакомых, где имела бы возможность встретиться со своим суженым?

– Разве только в сопровождении кровных родственников… – задумчиво ответила Кетеван.

Тут, наконец, Давид подал голос.

– В таком случае нашей семье не за что платить, уважаемый Жермени. Вы увозите у нас девицу – это оскорбление для семьи!

– А те деньги, что я потратил на её покупку?

– Они будут служить возмещением за нанесенное бесчестье.

– Тогда отправляйте её в монастырь, а я добьюсь, что Надир-хан принял меня.

Теперь они заговорили все разом, скоро я тоже включился в спор.

В конце концов мы нашли условие, при котором можно было соблюсти общие интересы: Деметре возвращает мне сумму, потраченную на вызволение Тинатин из рабства, кроме того, снабжает меня припасами на месяц, удобной повозкой, а дочь нарядами, скакуном под седлом и прочими женскими причиндалами. Сопровождать её будет двоюродный брат Сосо, которого я обязуюсь на официальной основе включить в свою свиту. Так, чтобы считалось, что он служит при дворе Надир-хана, добавил Давид. Он должен быть рядом с девушкой, пока я не покину пределов Персии, после чего молодой человек должен будет вернуться её домой.

На последних словах голос Кетеван упал до болезненного шепота, и я сразу догадался, что Тинатин больше никогда не видать родной дом. Разве что мы сдохнем одновременно – я и Надир-хан. Собственно, это уже были их семейные трудности.

Между тем войско вновь выступило в поход. Огнем и мечом прошли персидские полки по Кахетии, устроили погром в жемчужине Грузии, Алазанской долине, ограбили Алавердский монастырь – даже ободрали фрески, на которых были изображены лики святых в позолоченных одеждах, – однако меня в рядах усмирителей уже не было. По приказу Надир-хана мне было предписано отправиться в Муганскую степь, расположенную по левому берегу Аракса. Там следовало войти в сношения с католикосом всех армян Авраамом Кретаци и подготовить общие наметки к писанию, в котором следовало изложить общее для всех родственных исповеданий понимание имени Божьего. Ясно, что главная тяжесть работы должна была лечь на мои плечи, так как католикосу не пристало заниматься правкой священных книг, но и устраниться от назначенной Надир-ханом обязанности он не мог. Чтобы соблюсти нормы приличия, а главное, меры предосторожности, католикосу и окружавшим его ученым монахам было поручено перевести на фарси Послания апостолов, Деяния апостолов и Апокалипсис. Мирзо Мехди-хан, передавший мне распоряжения Надир-хана, предупредил о сохранении полной тайны. Встречаться нам было предписано только в домашней обстановке, вдалеке от внимательных глаз и ушей мусульманских фанатиков.

Хвала Всевышнему, что спас меня от подлинного зрелища погибающей Шемахи! Город погиб в огне, жители были ограблены и поголовно угнали в рабство. Как объяснил мне Шамсолла, побывавший в ставке Надир-хана, у них остались только глаза, чтобы оплакивать свою участь. Это было жуткое зрелище – мне, свидетелю и адепту, даже на расстоянии было трудно справиться с осаждавшими меня по ночам картинами человеческих мук. Я пытался мысленно заткнуть уши, чтобы не слышать вопли и скрежет зубовный. Не мог!.. И каждую ночь в ужасные сцены погромов, грабежей, убийств, насилий, тончайшей струйкой вплетались слезы Тинатин, после прощания с родителями разом подурневшей, похудевшей. Кетеван долго держалась, только когда приставленный к девушке двоюродный брат проводил её в повозку, разрыдалась как всегда неожиданно и бурно. Отец, больше всех любивший «голубку Тинатин», не скрывал слез и по-прежнему без конца крутил усы. За границами тифлисских садов девушка впала в какое-то заторможенное, полубредовое состояние. Мне пришлось через каждые два часа поить её успокаивающим настоем, и все равно на неё было больно смотреть. Она вздрагивала при моем приближении. Когда же я случайно касался её, Тинатин начинала бить крупная неприличная дрожь. Первое время она со страхом ожидала приближение темноты. Наверное, боялась, что я ворвусь к ней… Сосо, пылкий необычайно красивый юноша, добросовестно, на пределе сил охранял её. К утру, сломленный усталостью, засыпал, сжимая рукоять кинжала. В этом было что-то смешное и трогательное. До того ли мне было! Продвигаясь навстречу опасности, я испытывал необыкновенный упадок физических сил и одновременно сильный душевный подъем. Как мог, я старался успокоить Тинатин – она стала мне, как дочь. Вечерами рассказывал ей и Сосо кое-что из увиденного… Из библейской истории, которая вся прошла у меня на глазах, из троянской войны, из путешествий Синдбада-морехода… Однажды, когда остался один на один с девушкой, обмолвился – хватит печалиться, Тинатин. Чтобы выжить в этом лучшем из миров, надо поменьше лить слезы, стараться побольше узнать и научиться постоять за себя. После того короткого разговора далее девушка путешествовала верхом.

В ту пору меня после длительной паузы меня вновь начали посещать фантастические сны. Как-то, сомкнув веки в дождливую осеннюю ночь, я повстречал галилеянина, возвращавшегося из сирийской пустыни, где бес пытался соблазнить его. Скоро повидался с Мухаммедом, уже стареньким, почти ослепшим, излучавшим истину в виде коротких невразумительных фраз и голубоватого сияния, окружавшего голову величайшего из пророков. Поговорил с Авраамом о судьбе Скрижалей, их воплощении в делах людских. Они благословили меня, это было так любезно с их стороны. Если бы кто-то из них промолчал, отказал в благословении, не кивнул в знак согласия, я бы никогда не взялся за ожидавшее меня дело. Следовало прочесть молитву, попоститься все это я проделал, не привлекая внимания окружающих. Их теперь вокруг меня было с десяток человек. Богатая свита…

Мне повезло с моими спутниками. Тинатин, окончательно оправившись, взяла на себя роль хозяйки, брат её оказался жадным до рассказов, всяких удивительных историй пареньком. Дорога не казалась нам трудной, фирман хана производил неизгладимое впечатление на местные власти. Слава повествователя летела впереди меня, поэтому я ни в чем не знал отказа. Чем дальше, тем отчетливее я сознавал, что различное понимание Бога есть явление объективное, не зависящее от воли отдельных правителей, но как указал Христос – то, что разъединяется, в конце концов сольется, а Мухаммед добавил, что есть два пути к пониманию могущества и безраздельной милости Аллаха. Первый путь выбирают мудрые, они следуют указаниям Корана. Второй неверующие, желающие все познать и испытать на собственной шкуре. Авраам пояснил, что в какой бы форме не излагалось слово Божье, следует иметь равное доверие ко всем несущим его людям. Следовательно, исходным пунктом единения и братства должна стать веротерпимость на основе признания за всеми подвижниками веры на земле – пророками, апостолами, имамами, блаженными, мучениками, страдальцами за правду – святости их личностей и права на благодарность от всех искренних и честных почитателей воли Божьей.

Так я взялся за составление пантеона святых, единого для всех людей на земле. Веротерпимость не может основываться только на признание за соседом права исповедывать любую другую религию. Чтобы достроить единый для всех живущих на земле, просторный храм, в котором всем было бы тепло, уютно и привольно, необходимо также украсить его образáми равнозначных в благодати праведников. Для этой цели мало только усилий церкви, нужно организовывать светские ордена и общества, дать волю униженным и оскорбленным, приобщить их к справедливости, заняться воспитанием подрастающего поколения, не жалеть сил и средств на благотворительность. Вот в чем смысл единого Завета! Вот каким образом явится милость Божия!.. Глубина колодца мне открылась внезапно. Адепту не удастся заронить семя в скудную, опоганенную кровью невинных жертв почву, без мистических тайн, без долголетия.

В Муганскую степь, треугольным, чуть скомканным лоскутком брошенным с востока к подножию Кавказа, Надир-хан пришел в декабре, за полтора месяца до новруза. Авраам Кретаци признался, что со времен Александра Македонского эта травянистая равнина на левом берегу Аракса не видела такого множества людей. Всё управлялось волею одного человека, от него зависела жизнь и смерть каждого, кто прибывал сюда, чтобы принять участие в великом народном собрании, которое должно было примирить шиитов и суннитов.

Прежде всего великолепен был шатер, выстроенный для самого правителя. Частью из дерева, частью из тростника, он был вытянут в длину и делился на три помещения. Первое предназначалось для приема посетителей, к нему примыкали внутренние покои, за ними располагался гарем, жемчужиной которого была дочь прежнего шаха Хусейна, вдова грузинского князя Мирзы-Давдата. Надир-хан встретил её в серале, куда вошел сразу после возведения на престол младенца Аббаса III.

Шатер был привезен из Казвина, стены его были обиты индийскими тканями. В каждом углу обтянутые шелком тахты, между ними было разложено множество вышитых золотом подушек. К стенам были прикреплены полки, где была выставлена цветная посуда. Крыша поддерживалась двенадцатью деревянными, в серебряной оправе столбами. Высоту шатра я определил в три человеческих роста, в длину даже не берусь говорить – это было обширное строение.

Весь декабрь продолжался приезд гостей. Надир-хан подолгу просиживал в главной зале, принимая начальников провинций – беглербегов, муджтехидов, имамов соборных мечетей и казиев-судей. На курултай собралась вся служилая знать, а также родовитые люди, вожди кочевых племен, городские старшины-калантары и даже многие кедхуды – квартальные старосты в городах, а также – частично – сельские старосты. Всего я насчитал более двадцати тысяч человек. В лагере было сооружено двенадцать тысяч временных построек из камыша, а также мечети, бани, базары. Были приглашены турецкий и российский послы со своими свитами.

В те дни – возблагодари его, Господи, милостью своей – Кретаци, посвященный в мои, так сказать, «внутрисемейные» обстоятельства, предложил мне поделиться своей бедой с российским послом. Неужели никто из офицеров-христиан не попытается спасти несчастную девушку! Неужели ни у кого из них не забьется сердце при виде совершенной красоты этой пери! Быть того не может, тихо добавил он. Я бы предложил ей в мужья кого-нибудь из своих джигитов, все-таки мы одной веры. Но в этом случае Тинатин останется в воле Надир-хана и последствия этого брака могут лечь горем на твои, Сен-Жермен, плечи и плечи её родителей. Русский офицер – это совсем другое дело. Ссориться с Россией Надир-хану сейчас совсем не с руки, так что ему придется позволить молодым соединиться и уехать в северную страну. Там Тинатин не пропадет, в Кизляре большая грузинская колония. Другого выхода, добавил старец, я не вижу.

На первом же званном приеме в шатре российского посла католикос обмолвился послу об одном исключительно заковыристом в дипломатическом смысле деле. Выслушав старца, посол ответил согласием встретиться со мной, где сообщил, что по официальной части он не может нам содействовать, но его офицеры – ребята из молодых да ранние, чести российского дворянства не уронят и помогут спасти христианскую душу от позора. Взять хотя бы поручика Еропкина Александра Петровича. Из знатных московских дворян, сынок самого Петра Михайловича, гоф-бау-интенданта и архитектора. Петр Михайлович близкий дружок прежнего посла в Персии Артемия Волынского. Саша по воле матушки нашей Анны Ивановны обучался за границей, потом Волынский пристроил его на Кавказ.

Дело сладилось на удивление быстро. Поручик Александр Еропкин, увидев Тинатин, был сражен наповал и за неделю до мусульманского новруза православный священник обвенчал их в посольском шатре. Я тоже не возражал, потому что в разговоре молодой русский офицер выказал немалые познания в той области, которую я называю тайной наукой. Не был он чужд и идеям вольных каменщиков, о которых был наслышан ещё от отца, учившегося в Италии.

На следующий день Тинатин перебралась к мужу в палатку. Первые два дня я ходил сам не свой, чувство тревоги не оставляло меня. Время было суматошное, сам Кретаци не мог пробиться к Надир-хану для объяснений. Весь персидский лагерь гудел в преддверии великого праздника. Двадцать первый день марта запомнился мне торжественной молитвой, вознесением хвалы малолетнему шаху Аббасу III, пожеланиями ему здоровья и долгих лет, приемом в шатре Надир-хана и тем особым напряженным ожиданием, которое ощутимо висело в воздухе. Большие чины: ханы – числом пятьдесят четыре – сутками засиживались в шатре регента и почти не показывались на людях. Служилая знать, армейские офицеры-баши, удельные феодалы, вожди кочевых племен тоже хранили молчание, и, если их вынуждали к разговору, отделывались малозначащими фразами. На второй день праздника были назначены большие скачки – любимое развлечение персиян, но уже с утра стало известно, что конные состязания не состоятся. Большое горе постигло всю необъятную персидскую землю – скончался шах, пятилетний Аббас III, посему праздничные мероприятия были отменены. В полдень был объявлен фирман регента государства, могучего Надир-Кули-хана. В нем предписывалось «ханам, султанам, бекам, агам, почтенному халифэ армян (католикосу), кедхудам, прочим знатным людям и всем прибывшим» к концу дня избрать из своей среды нового шаха, «светоча, столпа и украшения персидской земли».

Во время первого голосования подавляющее большинство собравшихся в ханском шатре проголосовало за Надир-Кули-хана. Только мулла-баши, глава шиитского духовенства, открыто воспротивился этому решению и заявил, что стране нужен преемник, кровно связанный со славной династией Сефи, которая дала народу такого выдающегося правителя как шах Аббас I. Муллу-баши поддержал беглербег карабахский, кое-кто из кызылбашской знати, из кочевников Угурлу-хан, однако, когда утром выяснилось, что какие-то злоумышленники пробрались ночью в шатер муллы-баши и задушили его, охотников противится волеизъявлению народа не осталось. На новом голосовании, состоявшимся утром следующего дня, курултай единогласно выступил за Надир-Кули-хана. Сразу после объявления результатов выступил доверенный человек Надира и зачитал послание, в котором правитель благодарил за доверие и объявлял, что «устал от государственных дел и намерен удалиться в Хорасан, где хочет жить в уединении, счастливый тем, что оставляет Персию умиротворенной внутри, безопасной извне и грозной для соседей».

Времени для обдумывания было дано до вечернего намаза, после которого было проведен ещё один опрос, в котором приняли участие все собравшиеся в Муганской степи, включая женщин. Результат тот же. Все поголовно просили Надир-хана потрудиться ради государства.

На этот раз доверенное лицо объявил, что его повелитель имеет сообщить лучшим людям страны некоторые условия, выполнение которых является обязательным. В противном случае он отказывается встать у руля государства. Тут же они и были зачитаны:

– не принимать претендентов на трон из рода Сефивидов;

– улемы и светская знать, а также представители городов, племен и деревень должны дать клятву верности ему, Надир-хану, и его дому;

– не противодействовать воссоединению шиитов и суннитов;

Условия были приняты единогласно, что было зафиксировано в особом фирмане, который скрепили своими подписями и печатями все присутствовавшие на съезде. До единого!..

Через несколько дней был подготовлен развернутый указ о коронации Надир-Кули-хана, который отныне должен именоваться Надир-шахом. Далее был издан указ «О почитании праведных халифов», уже в феврале разосланном во все области Ирана. В нем были подробно расписаны обоснования и меры по замене шиитского вероисповедания имамитского толка на компромиссный культ (в частности было отменено проклятие трех первых халифов – Абу-Бакра, Омара и Османа).

Спустя ещё несколько дней состоялась торжественная коронация Надир-шаха, на которой всем присутствующим были розданы почетные, изготовленные к этому дню, серебряные туманы. Мне тоже довелось принять участие в этом празднике. Здесь же католикос всех армян Авраам Кретаци улучил момент и попросил по случаю великого торжества благословить молодых Еропкина и Тинатин, только что прошедших обряд венчания и ждущих его милости.

Надир-шах был улыбчив. Он издали погрозил мне пальцем и объявил, что благословляет молодоженов, желает им долгих лет жизни, счастья и многочисленного потомства. Их ждут богатые дары. На следующее утро гулямы доставили в палатку Еропкина ларец с золотыми монетами, несколько прекрасных керманских ковров, толстые штуки парчи, а также письменное распоряжение, запрещающее поданной шаха Тинатин из Гюрджистана покидать пределы персидского государства. Этот запрет не распространялся на её супруга.

Горе молодых было безмерно. Никакие просьбы, ходатайства российского посла не могли изменить решение шаха. Он действовал с неотвратимостью судьбы. Может, в том и заключался смысл навязанной игры, что мне, обязанному играть по правилам, противостоял противник, для которого правила не писаны, поэтому исход партии, как бы я не изощрялся, предрешен заранее? Может, он испытывал особое сладострастное удовольствие, когда ощущал себя всемогущим и всемилостивейшим? Может, именно о такой минуте мечтал он, сидя в зиндане, в Хорезме, рядом с другими пленниками? Может, тогда в его голове мелькнула дерзкая мысль, что богами не рождаются, а становятся?.. Он не был ни жесток, ни милостив, ни разумен, ни капризен. Он просто разыгрывал перед нами роль судьбы, и это была высшая форма кощунства, которая могла родиться только в голове грязного раба.

Его ждал бесславный, более того, бесстыдный конец. Я воочию видел это. Но этого было далеко, в ту пору мне приходилось соображать, как уберечь Тинатин от самоубийства. Мне приходилось постоянно держать под наблюдением Сосо, чтобы тот не попытался ворваться в шахский шатер и заколоть Надира. Шамсолла по моему приказу не спускал с него глаз. Мы с Еропкиным дотошно обсудили все возможные способы передачи корреспонденции. Он мне понравился. Этот грубоватый московит ни разу не дрогнул, вел себя достойно. В те дни я испытывал крайнюю степень возбуждения, пил свой чудодейственный «чай», спал, как убитый, а в минуты бодрствования неотрывно прикидывал – как бы мне не проиграть партию.

Прежде всего, я повел себя тише воды, ниже травы. Смирение отчетливо читалось на моем лице. Только раз я попытался обратиться к разуму повелителя, воззвать к человеколюбию – Надир-шах даже поморщился и попросил, чтобы я не говорил красиво. Как только он получит на руки свод законов, подзаконных актов, распоряжений, которые можно будет вести в действие с целью окончательного устранения всяких религиозных распрей, он в тот же день отпустит меня и эту грузинскую «тигрицу». Пусть она выбросит из головы всякие мысли о мести, о побеге, за ней будут внимательно наблюдать. Он, Надир, вовсе не желает прослыть жестокосердным деспотом или того хуже тираном, однако то, что задумано, должно быть исполнено. Как только свод законов будет готов и он одобрит его, я получу свободу и разрешение на беспрепятственный выезд из страны. При этом я не буду жалеть о проведенных здесь годах, награда будет достойна великого труда. Он дает слово – Мирзо Мехди-хан будет свидетелем, – что я сам смогу выбрать из его сокровищ все, что будет угодно моей душе. Конечно, в разумных пределах. И, Талани, больше не надо обращаться ко мне с просьбами о помиловании, прощении, освобождении от рабства своих соотечественников и прочее, прочее, прочее… Все это в ведении его канцелярии, и если у меня возникнет охота походатайствовать за кого-либо, следует обращаться в диванхану.

 

Глава 9

Я снял дом в Новой Джульфе, левобережном районе столицы Персии Исфахана, заселенном в основном армянами, и с первого же дня стал готовиться к побегу. Другого способа покинуть Персию я не видел. Тинатин проплакала всю весну. Брат её отправился на родину, однако, к моему удивлению, через месяц вернулся в столицу навестить сестру. Мне бы следовало повнимательнее присмотреться к Сосо, но в ту пору мне было не до этого. Я наконец познакомился с человеком, чья осведомленность в тайных знаниях Востока была поразительна.

Новая Джульфа считалась богатым районом, здесь проживали в основном купеческие семьи. Местные воротилы держали в руках всю внешнюю торговлю Персии, вернее, тот кусок, который им удалось удержать в руках под напором энергичных индийских, голландских английских и французских купцов. В ту пору европейцы ещё только подступали к богатствам Персии, так что мои соседи по кварталу были важные, имеющие вес в правительстве люди. Я скоро подружился с ними и, прежде всего, со столпом католической веры в Персии графом Арутюном Шарманом и его братом Леоном, а уже они свели меня с известным в столице аптекарем – по-местному аттаром – Хамдаллахом Мустауфи Казвини. Он держал лавочку на самой большой в мире площади Майданешах, раскинувшейся перед дворцом властелина и окруженной двухэтажной аркадой торговых рядов.

Мы часто беседовали с ним о различных способах, применяемых западной и восточной медициной для лечения больных. Быстро сошлись на том, что за траволечением будущее, особенно если знаток умеет извлечь из травы некую эссенцию, в которой заключена её душа. Если сведущий человек в совершенстве знаком со способами возгонки, перегонки и вытяжки из настоев существенных веществ, если он чувствует силу и владеет тайным алхимическим знанием, то тогда он может считать себя подлинно образованным человеком.

Как-то я пришел к нему пополнить запас своих снадобий и в тот день в первый раз услышал о свойствах удивительного растения, называемого беленой, чей сок способен разжечь воображение, нагнать страх и подарить небывалое блаженство. Главное, знать, в какой пропорции смешать её с другими травами, как приготовить отвар и как им пользовать.

Быт мой тоже постепенно налаживался. Однажды утром, в апреле, когда все окрестности Исфахана запестрели цветами и наступило время сбора лекарственных трав, я неожиданно услыхал пронзительное: «Дареджан! Дареджан!» – и почувствовал такое облегчение, что на радостях устроил пир. Здесь я позволил себе сказать тост, в котором напомнил Тинатин и её брату, что лучший помощник в беде – это терпение. Храбрость и напор – лучшие добродетели только в том случае, когда выдержка, смирение и разум подготовят почву для дерзости. Этот час скоро пробьет, сказал я молодым. Видно, скучно говорил. Шамсолла, сидевший в комнате, только усмехнулся, а вспорхнувшая Тинатин чмокнула меня в щеку. Мне бы тогда обратить внимание на её блестящие глазки, вслушаться в переливчатый смешок, осадить бы Сосо, порывавшегося увезти сестру в северную страну, где ждет её любимый. Однако в ту пору я был на седьмом небе, с помощью Хамдаллаха я нашел последнюю составную часть напитка, о котором небесные создания поведали мне во сне. Это был эликсир, продляющий жизнь. Результаты регулярного его употребления можно заметить на мне: согласно записи в церковной книге я уже четыре года, как торчу в могиле, а на самом деле сижу в карете, тороплю Жака, спешу в Париж.

Сразу после коронации Надир-шах начал подготовку к походу в Афганистан. Официально было объявлено, что властитель желает примерно наказать местные племена за измену престолу Персии, за мятежи, бунты, отказ платить налоги, за все зверства, содеянные ими в период междоусобицы десятых-двадцатых годов, однако все приближенные ко двору лица знали о конечной цели похода.

Надира влекла Индия!.. Благодатный край в междуречье священных рек Инда и Ганга, государство, основанное внуком Тамерлана Бабуром – империя Великих Моголов!

«Там залежи сокровищ, – в узком кругу говаривал Надир-шах. Россыпи!.. Пусть поделятся ими для богоугодного дела».

В августе сорокатысячный пеший корпус и сорокатысячное конное войско с большим количеством пушек выступили из Исфахана. 15 марта 1737 года персы взяли Кандагар, и уже через год после неудачных переговоров, в сентябре 1738 года шах со ста восьмидесятитысячным войском двинулся на Кабул. Шел путем Александра Македонского. Покорив главный город Афганистана, направился к Джелалабаду, и в конце ноября вышел на берег Инда. Здесь, возле крепости Атока, его настигла весть о гибели брата Ибрагима, который был отправлен в Дагестан, чтобы тот расправился с непокорными лезгинами.

Никто, кроме Мехди-хана, не смог предвидеть, как отзовется в сердце Надира это печальное известие.

В конце декабря пали Лахор и крепость Шоль-э-ма, что в переводе означает «Свет луны». Этот город славился на востоке своими более, чем четырьмя сотнями фонтанов. В Дели началась паника… Мехди-хан в своем письме описывал, что творилось на землях Пешавара, Пенджаба при приближении войска шаха. Например, в городе Азим-Абад, при появлении персидского авангарда воины местного гарнизона бросили доверенные им для защиты крепостные стены, разбежались по улицам и, окончательно лишившись от страха разума, принялись искать спасения в домах местных жителей. Горожане палками выгоняли их из-под своих кроватей, гнали на стены, заставляли брать в руки оружие. Выступивший навстречу Надир Великий Могол Мухаммед-шах имел при себе триста сорок тысяч воинов, триста орудий и две тысячи боевых слонов, однако бездарный повелитель позволил персам отрезать свою огромную армию от Дели. В наказание двор потребовал от Мухаммед-шаха сочинить героическую оду, в которой бы он сравнил себя с чудо-богатырем. Ода, по утверждению любимых наложниц, оказалась весьма изысканной и напевной. Визири и мудрые советники сочли, что прочтение этой оды в войсках должно было возбудить в солдатах боевой дух.

21 февраля Мухаммед прибыл в ставку Надир-шаха и смиренно преподнес ему свою корону.

– Да, она моя, – ответил Надир-шах, – но я возвращаю её тебе, брат мой!

Спустя два дня я добрался до армии и был представлен Надир-шаху. Он назначил мне аудиенцию сразу после вступления в Дели.

Приказ отправить меня в ставку шаха пришел в декабре 1737 года. Видно, до него дошли известия о неудачном побеге Тинатин и Сосо, а также о моих усилиях спасти молодого грузина и вернуть женщину в Исфахан. Хорошо, что везли меня не в кандалах. В пути мне оказывали почет, я пользовался относительной свободой. Вел беседы с мудрыми людьми, к которым мне дали рекомендации уважаемый Хамдаллах и некоторые армянские купцы, пытался разговорить дервишей. Те молчали – то ли вера не позволяла им открывать рот в присутствии гяура, то ли им сказать было нечего. Советовался с муллами, придерживающимися как шиитского, так и суннитского толка, радость которых от приказа объединиться в едином поклонении Аллаху под сенью святого имама Джафара Садыка, была невелика. Теперь правоверных мусульман следовало называть джафаритами, но за все время я ни разу не слышал, чтобы кто-то их священнослужителей использовал это наименование. Путешествие оказалось увлекательным, однако я ни на минуту не забывал о своих близких, оставленных в Исфахане – Тинатин и Шамсолле.

Столько лет прошло, но до сих пор я не могу простить себе преступной близорукости! Мне были вручены судьбы молодых, неопытных людей. Как же я позаботился о них! Позволил проявить неразумие, не остановил вовремя. Позор на седой хохолок, что остался торчать на моей лысеющей голове.

…В конце апреля Сосо неожиданно вновь начал собираться домой. Мы простились по-родственному, он отправился в путь, и спустя неделю я, проснувшись, не услышал знакомый утренний вопль: «Дареджан! Дареджан!» Сначала как-то не обратил внимания, что в доме стоит гробовая тишина, потом меня словно кольнуло. Я вскочил, отыскал в одной из дальних комнат молившегося на мое личное распятие Христово Шамсоллу, долго тряс его, пока не выбил признание, что Тинатин умчалась. Он ещё рукой так забавно махнул, мол, ищи ветра в поле. Она подалась на север, вслед за Сосо, с которым заранее уговорились встретиться в Реште, расположенном на берегу Каспийского моря. Там двоюродный брат собирался нанять лодку, на которой можно было бы увезти Тинатин в российские владения, начинавшие сразу за Дербентом, в сотне лиг к северу. Еропкин, служивший на Кавказе, по-видимому, уже поджидал их.

Первой моей мыслью было броситься в погоню, но я сразу осадил себя. Мне нельзя было отлучаться из города без специального разрешения. Первым делом необходимо навестить диванхану. Получить разрешение на поиск лечебных трав в окрестных горах было плевое дело, и в обед я уже гнал коня на север.

Я догнал Тинатин, переодетую мужчиной, в караван-сарае маленького городишки, который лежал в дне пути от столицы. Я пытался убедить её, что нам следует немедленно возвращаться в Исфахан, что более безумной затеи выдумать невозможно, что я и так тружусь не покладая рук, чтобы как можно скорее вырваться из Персии. Зачем они не посоветовались со мной? Молодая женщина уперлась и ни в какую не хотела возвращаться в столицу. Что было делать, мы добрались до Решта. Поспели к самой казни, которой местный хан предал изменника-гяура, пытавшегося бежать в Россию. Выдали его сами лодочники… В тот момент, когда помощник палача, накинув на шею осужденному веревочную петлю, пригнул голову Сосо к огромной деревянной колоде, я закрыл Тинатин глаза, усыпил её, сделал послушной. Сказал: «Крепись!..» – и она крепилась.

Палач взмахнул широким, кривым, похожим на удлиненную секиру, мечом. Как только голова юноши оказалась отделенной от туловища, я выкрикнул «Хик!». Когда же палач показал голову казненного взревевшему от радости народу, с выдохом добавил «Пхет!». На нас начали оглядываться, но мне, советнику самого шаха, плевать было на кривляющихся рыбаков и торговцев, присутствовавших на казни.

Дальше больше. Как только я не вернулся к сроку в Новую Джульфу, на меня тотчас объявили розыск, взяли в городскую тюрьму Шамсоллу, где ему все припомнили: и еврейское происхождение, и крещение в христианской церкви, и ложное принятие мусульманства. Судейских, по – видимому, мало заботила идея государя слить воедино все три вероисповедания. Пытали Шамсоллу долго. Хотели дознаться, куда запропастился его хозяин-фаранг? Освобождение несчастного стоило мне больших денег. Когда его доставили домой, он был совсем плох – ступни опухли от битья палками по пяткам. Если бы не мой «чай», Шамсолла вряд ли встал на ноги. Теперь вроде оправился, вот уже полвека он возит меня по дорогам Европы.

Столица Великого Могола Дели добровольно распахнула городские ворота перед победителем. 19 марта Надир ступил во дворец Мухаммед-шаха Лал Кила. Там, ещё до бунта, поднятого жителями и небывалой по жесткости расправе, которой были подвергнуты и стар, и млад, он нашел время ознакомиться с привезенным сводом общих положений и законов. Сказал, что, в общем, доволен, однако есть некоторые замечания, которые необходимо исправить после его возвращения в Исфахан.

– Особенно спорен вопрос, – он нашел в кипе бумаг соответствующий раздел, – о праве гяуров посещать мечети и разрешении правоверным справлять намаз в христианских храмах.

– Повелитель, это дело отдаленнейшей перспективы. Должно смениться много поколений прежде, чем святые места могут быть общими для всех. В нынешних условиях я всего лишь указываю на возможность разрешения всем верующим, придерживающимся христианских толков, а также последователям Моисея, проходить мимо мечетей, ведь шариат требует наказания гяура, оказавшегося ближе, чем в пятидесяти шагах от мечети.

– Даже на это я пока не могу пойти. Хотя…

У меня перехватило дыхание.

Шах пристально, чуть усмехаясь, посмотрел на меня и добавил, что, впрочем, он готов признать работу законченной и что не прочь уже сейчас вознаградить меня.

Мы направились в обширную сокровищницу Великих Моголов, правителей Индии. Это был сводчатый зал, разделенный на отдельные помещения. Густой полумрак не давал возможности заглянуть в дальние углы – масляные лампы горели тускло – но то, что открылась моим глазам, что лежало под ногами, на расстоянии протянутой руки, в пределах нескольких шагов, ошеломляло. Золото – слитками, монетами в сундуках, в виде различных фигур и статуэток, смотрелось тусклым, густовато-желтым изобилием. Холодно поблескивало лучшее в мире оружие. Его здесь было горы: сабли, пики, невиданные доселе мечи с двойными лезвиями, колющие трезубцы, секиры, бердыши, щиты, на которых кровавыми зрачками посверкивали рубины, шлемы, шишаки, кольчуги. Всего не перечесть… И груды самоцветов в сандаловых ларцах. Возле их ряда, выставленного на полках, мы и стояли.

В сумраке горки бриллиантов в ларцах казались хранилищами потайного света. Сияние копилось внутри камней, разобранных по величине и формам. Возле нас, в резном сундучке, были собраны удивительно крупные экземпляры. У меня рука дрогнула, когда после слов шаха я решился взять лежавший сверху, исторгающий слабый свет камень размером со зрелую сливу.

– Что ж, – хрипло сказал Надир-шах, – мое слово твердо. Я не стану возражать. Ты можешь взять с собой столько, сколько в состоянии унести. Бери любые.

– Благодарю, светоч мира, – ответил я и, неожиданно взмокнув, безмолвно взмолился. Скорее потребовал милосердия Божьего. В эту минуту меня нельзя было лишать разума. Пусть небо позаботится обо мне. Это зрелище вокруг не для человеческих очей! Надели силой, спаси и сохрани!..

Настроившись подобным образом, я принялся отбирать совершенные, безукоризненно ограненные бриллианты а также необработанные алмазы, чья форма наиболее подходила для огранки, из них пара дюжин была с фалангу указательного пальца взрослого мужчины, остальная груда состояла из самоцветов величиной, не превышающих размеров ногтя ребенка.

– Что так робко? – усмехнулся Надир-шах.

– Государь, я не хочу ставить свою жизнь в зависимость от величины камня. Мелкие и средние тоже имеют хорошую цену. Камни-великаны, как свидетельствует история, всегда приносят гибель своим владельцам.

– Если они не в состоянии себя защитить, – усмехнулся Надир. – Ты рассудил здраво, я подумаю о судьбе грузинской «тигрицы». Пусть только она не совершает необдуманных поступков. Что, если я возьму её в свой гарем? Он неожиданно тихо рассмеялся, потом похлопал меня по плечу. – Не беспокойся, я человек простой. Если захочу, не буду мучить тебя, возьму её сразу. Ты же получишь фирман о свободном отъезде из Персии.

В ту пору Надир уже отдал распоряжения о подготовке похода в Среднюю Азию. Видно, Хорезм неудержимо притягивал его к себе. Неужели ему так хотелось заглянуть в колодец зиндана, в котором он когда-то сидел, посмотреть в глаза тюремщикам и своего бывшего хозяина?.. До сих пор я не замечал, чтобы сердце Надир-шаха было склонно к бессмысленной мести.

Согласно древнему пророчеству только тот правитель, который завладеет Индией, способен покорить весь мир. Эти слова свежи и сегодня… Какого рода тоска поселилась в сердце Надир-шаха в завоеванном Дели? Несбыточность мечты об идеальном государстве? О грани, через которую не способен переступить ни один владыка? В его силах провести реформы, успокоить страну, упорядочить управление, но посягнуть на образ мыслей, создать миф, разом направить народы в сторону добра и справедливости, не дано никому. Даже великому Чингиз-хану!.. Все его потомки склонились кто перед величием Аллаха, кто Христа, а кто нашел успокоение в вере Просветленного Будды. Не знаю, просто не могу сказать, что наводило на Надир-шаха зудящую, обессиливающую тоску, но ведь не мелочная же месть в конце концов! Он был человеком острого, прозорливого ума, всегда смотрел в корень… О нем легенды ходили. Я сам был свидетелем, как в Мешхеде Надир одной только силой разума излечил слепых, клянчивших милостыню на пороге мечети. Один из них осмелился подойти поближе и потребовать подаяния. Повелитель Персии спросил, сколько лет несчастный живет во мраке. Тот, всхлипывая признался, что пошел уже двенадцатый год, как Аллах лишил его зрения. Надир-шах кивнул и добавил, чтобы к вечеру несчастный прозрел, иначе не сносить ему головы. И точно – чудо свершилось! Слепец вмиг обрел способность видеть и дал деру.

Вот ещё настораживающее обстоятельство – в Дели Надир-шах издал указ, освобождающий всех своих подданных от налогов. На три года… Потакание глупцам опасно, но подачки народу таят смертельную угрозу как самим простолюдинам, так и правителю.

Не я один замечал, что с шахом в ту пору происходило что-то странное. Временами он начинал странно подшучивать над приближенными. Особенное озлобление вызывало у него упоминание о младшем брате, год назад погибшем в Дагестане.

Брата он любил преданно, всегда заботился о нем, особенно с той поры, когда им удалось вырваться из Хорезма. Он полагал, как однажды признался мне Мирзо Мехди-хан, что гибель Ибрагима являлась вопиющей несправедливостью, незаслуженным наказанием, хуже того – ошибкой, допущенной провидением. Зачем судьбе отнимать у него брата? Узнав о смерти Ибрагима, Надир-шах поклялся, что дикие горцы, все это быдло, попрятавшееся в горах Дагестана, жестоко поплатятся за совершенное злодеяние.

Мирзо неожиданно замолчал, лицо его побледнело. Он огладил небольшую бородку и добавил странную, эхом отозвавшуюся у меня в ушах, фразу.

– Народы Персии тоже, – тихо выговорил он.

«Я тоже…» – добавил я про себя.

Только через год года Надир-шах с войском вернулся в Исфахан. Пробыл в столице недолго. Меня не принял и все разговоры о моем отъезде отложил до возвращения из Дагестана, куда он отправлялся, чтобы усмирить мятежных лезгинов. Мирзо Мехди-хан посоветовал мне не настаивать на аудиенции.

– Талани, ты только навредишь себе, – в минуту откровенности признался секретарь шаха. Он замолчал, поджал губы, принялся покачивать головой, словно желая, чтобы я сам все додумал. Наконец решился договорить…

– Помнишь знаменитый Кохинур – величайший в мире алмаз, украшение короны Мухаммед-шаха?

Я кивнул.

– По дороге в Исфахан, – продолжил Мехди-хан, – в Пенджабе, его отбили сикхи. Теперь он украшает венец пенджабских магараджей.

– Это потеря очень огорчила повелителя? – спросил я.

– Очень. Казни были преданы все воины отряда, охранявшие алмаз, – он искоса глянул на меня. – Казна пуста. Надир-шах собирается собрать все недоимки и те налоги, которые народ не платил три года.

– Спасибо, Мирзо, ты – настоящий друг. Я не желаю тебе богатств, власти, сокровищ. Даже здоровья не желаю… Буду молить Святую Марьям, чтобы Аллах был милостив к тебе в лихую годину.

Так мы простились.

Поражение, которое Надир-шах потерпел от горцев Дагестана, вконец озлобило правителя. По городам и весям покатились казни. С трепетом ждали в Исфахане возвращения повелителя. За неделю до прихода войска, я в компании Тинатин и Шамсоллой по поддельным документам отправился с купеческим караваном в сторону Багдада. Мне точно известно, что нас искали, однако нам удалось благополучно пересечь границу Персии. Здесь караван свернул в сторону Иерусалима, затем должен был следовать в порт Алеппо, что в Сирии. Ради безопасности мне пришлось согласиться на такой замысловатый крюк – не дай Аллах, если кто-нибудь из местных проведает, что Тинатин – женщина. В караване всем управлял старшина, и только он был в курсе дела.

Мы брели по земле Палестины, и весь этот долгий путь меня не оставляла мысль, с чем я возвращаюсь с Востока? Что я мог поведать полковнику Макферсону из мистических тайн, с помощью которых можно было бы обустроить братство жаждущих истин вольных каменщиков? Все, что мне удалось раздобыть, умещалось в хурджинах, которыми был навьючен одногорбый верблюд. Там лежали два котелка с крышками, ложка, тарелка, бокал и кофейник, деревянный ларец с отделениями для соли, перца и других специй, кусок кожи вместо скатерти, бурдюк с вином, мешок алмазов, рис, топленое масло, лук, мука, сухие фрукты, кофе, палатка с матрацем, одеялом и подушкой, мешок с запасной одеждой. Разве что теперь мне под опеку были вручены две души – Шамсолла и Тинатин. Женщина в мужском костюме путешествовала верхом на верблюде, мы с Шамсоллой тряслись на осликах. Тоже невелик прибыток… Тинатин отправится к мужу, Шамсолла в который раз придется привыкать к новой жизни. В том-то и крылась загадка, к чему привыкать?.. Неподалеку от Иерусалима, в Сирийской пустыне мне довелось наткнуться на двух бродяг, называемых дервишами, оба грязные, бородатые, в худых одеждах. Сидели рядышком, жевали разломанную пополам лепешку, делились водой. Потом обнялись и разошлись. Я был тронут этой картиной и, догнав одного из бродяг, спросил, кем приходится ему человек, с которым он только что расстался.

– Никем.

– Ты с ним знаком?

– Нет.

– Откуда он?

– Не знаю.

– Что за дружба у тебя с ним?

– Такое у нас правило.

– Есть ли вас место, где ты и подобные тебе могли бы собираться?

– Нет.

Мы разошлись, и я потом долго размышлял, как бы устроить на земле такое место, где все мы, знакомые и незнакомые, могли бы встречаться, отведать пищу другого, угостить его тем, что сам имеешь, обняться и отправиться в путь, не спрашивая, куда и зачем ты идешь.

Добравшись до Алеппо, мы отплыли в Венецию, затем во Флоренцию. К тому времени дорогой моему сердцу Джованни Гасто умер, и на престол взошла его сестра Анна-Мария, тоже по-доброму относившаяся ко мне. Здесь я выправил документы на Шамсоллу. Его как магометанина крестили, нарекли Яковом. Так он стал Жаком и моим кучером. Во время крещения он вел себя тихо, при каждом вопросе вжимал голову в плечи, потом энергично кивал. Тинатин под охраной отправили в Берлин, где её дожидался Еропкин, оттуда они добрались до Москвы. Мы, в свою очередь поспешили в Париж. Там нас должен был встретить полковник Макферсон, собиравшийся посетить столицу Франции для основания первой масонской ложи. Иногда мне удавалось с оказией отправить ему краткие сообщения о персидских делах, теперь следовало дать полковнику и его друзьям полный отчет о путешествии на Восток.

Мы въехали в Париж поздним июльским вечером. Минуя гору Мартр, добрались до ворот Сен-Дени, оттуда по Сен-Мартен перебрались на левый берег в Латинский квартал. Там, на улице Сен-Северин, меня поджидала извещенная письмом мадам Бартини. Я был знаком с её мужем, выходцем из Флоренции, и уже почти полвека время от времени останавливаюсь у нее. Это место потайное, мало кому известное в Париже, особенно моим недругам. Мадам Бартини держит лавку, торгует колониальными товарами и книгами, которые доставляют ей из расположенной на той же улице типографии.

Добрались затемно, скромно поужинали. Мадам Бартини приготовила мои любимые картофельные котлетки с грибным соусом. В полночь по грязной брусчатке мостовой, черепичным крышам, вывескам над лавками засеменил мелкий дождик, улицы продуло пронизывающим ветром. Капли забарабанили в стекло, встревожились языки пламени в камине, полено стрельнуло искрами. В комнате было тепло, особого устройства поворотный очаг мог обогревать две соседние комнаты. Я попивал свой «чаек».

В прихожей бывший персидский подданный Шамсолла, когда-то крещенный Иаковом, а ныне зовущийся Жаком, заваривал себе какое-то пойло. Сейчас вольет туда бокал дрянного вина – знаю я этих правоверных мусульман! Потом будет храпеть всю ночь, а с наступлением утра совершит омовение, оденется во все чистое. В мечетях он старается не показываться. После повторного крещения нет ему туда хода, в синагогах тоже, только в католические храмы и церкви греческого толка заходит свободно и изредка молится.

Курбан-байрам, священный праздник жертвоприношения, ему придется справлять в одиночку. Отправится на моей коляске куда-нибудь за город, там обратится к Аллаху, поведает, что с ним случилось, попросит разрешения совершить обряд. Благоприятное знамение не заставит себя ждать. Птичка пролетит, протрубит олень, дерево качнет веткой, все в дело сгодится. Природа щедра на знамения… Шамсолла помолится, зарежет жертвенное животное. Сделает все по обряду и леденец не забудет в рот положить, нарежет шашлыки.

В общем-то, Ицхак-Якуб-Шамсолла-Жак никогда не отличался ни особой строгостью, ни рвением в исполнении религиозных обрядов, однако вовлеченный против воли в круг трех родственных вероисповеданий он счел себя обязанным по возможности исполнять предписания всех трех толкований имени Божьего. Я не вижу в этом ничего дурного, подобная мистика жизни мне по сердцу. Другое поражает – его математические способности, с помощью которых он запросто высчитывает дни всех праздников как по лунному, так и по солнечному календарю, а также редкое умение находить общий язык со всеми, кто встречается у него на пути. Кто он – еретик, гяур, отщепенец, гой, наглец, язычник – я не берусь судить. Мне достаточно, что коляска моя всегда в порядке и лошади сыты.

Два дня будет справлять курбан-байрам, тут как раз праздник дарования Торы подоспеет, по-иудейски «шавуот», по-нашему Пятидесятница, потом в воскресенье – день Святого духа. Жак вместе с мадам Бартини обязательно примет участие в торжественной процессии, но этого мне уже не дано будет ни видеть, ни слышать. Я, помолясь, скоро лягу на свежие простыни, положу руки поверх одеяла, задую свечи, гляну в прогал зашторенного окна. За стеклами чуть посвечивает туманное марево, прикрывшая город Изиды. Скоро сама Дева-Матерь, чуть отодвинув шторку тумана, заглянет в окно, устремит на меня пристальный взгляд, начнет нашептывать о великой опасности, угрожающей великому городу, о подступающем безумии, грозящем обрушить своды, воздвигнутые разумом. Неужели все наши усилия напрасны?.. Даже если и так, все равно мой долг предупредить тех, от кого зависит, воцарится ли в его Европе хаос и кровь. Это будут горькие, обязывающие минуты… Потом моим сознанием овладеет радужная зыбь, сердце сожмется в предчувствии страха и чуда, я вновь нырну в необъятный океан, над поверхностью которого там и тут будут подниматься острова, напоминающие человеческие головы. Одной из них, до жути знакомой, окажется голова с пышными волнистыми усами, обритая наголо, потерявшая шахскую, с павлиньим пером и крупным алмазом чалму. Этому человеку известно, что такое улыбка судьбы… Где-то теперь блуждает его душа, в каком закоулке ада, в какого рода мучительном покаянии нашла она успокоение?

Тяжкими оказались последние годы правления Надир-шаха. Сбор налогов и недоимок с помощью отрезания носов, ушей, выжигания глаз, биться раскаленными железными прутьями по пяткам, отозвался восстаниями и мятежами. Правитель свирепел на глазах. Подавляя восстание в священном Мешхеде, он по древнему восточному обычаю воздвиг семь башен из человеческих голов. Скоро против него составился заговор из приближенных, и в 1747 году они ночью зарезали его. Страшно было наблюдать за этими злодеяниями, но выбора не было! Мне необходимо обстоятельно подготовиться к разговору с её величеством, королевой Франции Марией-Антуанеттой, попытаться в который раз предупредить её о приближающемся Ужасе, убедить принять необходимые меры, чтобы сохранить корону и порядок. Неужели все мои усилия, старания всех образованных людей, уверовавших в силу разума, окажутся напрасными, и люди вместо того, чтобы собраться и поделиться друг с другом лепешкой, мацой, хлебом, облаткой – я даже согласен на леденец, вложенный в рот жертвенному животному, – возьмут в руки оружие и начнут твердить, обращаясь к соседу: «Делай, как я!» – а, дорвавшись властью, заявят: «Это мое и это мое!»

Кончался июль 1788 года…