Глава 1

Родителей своих я не помню. Знаю только, что появился на свет в еврейской семье, был подвергнут обрезанию. Был наречен Ицхаком а вот какие-нибудь подробности: кем был мой отец, то ли сапожником, то ли держал скобяную лавку, не помню. Разве что въевшийся с детства запах кож, лошадиного пота и ослиной мочи иной раз беспокоит во сне, а наяву память редко когда встревожит меня. Поверите ли, мне было десять лет, когда турки ворвались в наш городок, а я ничего не помню. Когда меня тащили за ослом и крепко били, недобрым словом поминая мое жидовское семя, память начисто отшибло от страха. Одно накрепко засело в голове – я был правоверным, богопослушным иудеем, ходил в воскресную школу, учился читать Тору, дошел до книги Шмот, по-нашему Исход. Запомнил на всю жизнь: «Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…», или по-вашему: «Слушай, Израиль: Господь – Бог наш; Господь – един».

Ох, плачь не плачь, а жить мне вечно. С моим хозяином иного не дано, разве что до срока пропью свое бессмертие.

Шамсолла поднялся с топчана, на ощупь добрался до шкафчика, набулькал в сосуд. Принял разом, как учил Еропкин. Только тот хлестал водку, а ему, Шамсолле, как человеку пожилому, следует выпить что-нибудь помягче. Благо вином Франция всегда была богата.

…В тот первый мой приезд в Париж – случилось, это дай Аллах памяти в июле сорок четвертого года – я уже сидел на козлах. Неуютно мне было в почтовой карете рядом с важными господами, которые то и дело обращались ко мне со словами «милостивый государь». Ну, какой я «мсье» или «херр»!.. Трудно было привыкать к парику, к шелковым чулкам, к кафтану, жилету. С языками тоже не все ладно… Буквы «d» и «v» до сих пор не дается, вот и проскальзывает иной раз, как у немца: «матам», «матмуазель», «люпофь». Все смеются… Хозяин одевал меня, не скупился, только все эти причиндалы мне было легче осваивать на козлах, один на один с лошадками. Завернешься в плащ, надвинешь поглубже треуголку, взмахнешь кнутом – и на сердце вольно делается. Едешь, посматриваешь по сторонам, с лошадками разговариваешь. Спрашиваешь, как вам, ребята, италианский пейзаж? Или сырой воздух острова, называемого хозяином «туманным Альбионом»? Альпы хороши, но пониже нашего Кавказа или Эльбурса. Зелени в Европе много – это да, климат благоприятствует произрастанию растений. Воды вдоволь!.. Пей, поливай не хочу… И ветры благодатные, особенно когда веют с океана.

Я полюбил море, всегда радуюсь, когда хозяин начинает морщиться и отправляет меня в порт договориться с капитаном о морском путешествии. Никакая качка меня не берет, а воспоминаний уйма. Как мы из Алеппо добирались до города на водах, называемого чудно и звонко – Венецией. Как меня продали капитану галеры, ходившей по Каспию вдоль южных берегов. Вот когда мне пришлось натерпеться. Это случилось как раз, когда турки взяли Эривань и меня, двадцатилетнего, здоровенного, принявшего у новых родителей веру в Христа византийского толка, загнали в угол между башней и стеной и заставили сдаться. Так и сказали – сдавайся, христианская собака!

Я сдался. Меня сразу вязать, потом на галеру. Спасся единственно тем, что грамотный и считаю в уме любые числа в любом порядке. Как-то подсказал ответ купцу из армян, из Новой Джульфы, принявшему мусульманство, тот и перекупил у меня у капитана. Вот попался неугомонный – ему просто не терпелось обратить мой взгляд к Аллаху. Так и сказал – или сгниешь в тюрьме, или увидишь свет невечерний. Дочкой своей смущал. У толстого Вартана почему-то одни дочки нарождались. Купцом мне быть не хотелось, уже был учен: то налоги, то гонения какие-нибудь на вновь обращенных, то, не дай Аллах, христиане явятся, да и считать все время приходилось одно и то же. Скучно! Есть сколько других областей, в которых счет можно вести с помощью отвлеченных букв, и посредством самых малых, неуловимых разумом долей. Вот, например, как они складываются? Ага, не знаете – то-то… Попросту сливаются, но тут есть свой закон, предписывающий порядок разложения какой-нибудь величины на бесконечно малые доли и объясняющий, как их потом опять соединить. Купцу все это было невдомек, ему было неинтересно, но все равно он крепко держался за меня, пока не подарил Мехди-хану. Попробовал бы не подарить, тот его в порошок бы стер. Однако я пришелся не по нраву великому мирзо. Почерк у меня отвратительный, а мои рассуждения о числах ему были вовсе ни к чему.

Тогда меня приставили к господину Сен-Жермену. На время, а если заплатит, то и навсегда. Граф заплатил, теперь я лежу в славном городе Париже, вспоминаю былое, прикидываю, где удобнее совершить обряд жертвоприношения – в Булонском или Венсенском лесу. В Венсенском поближе и местный егерь мой старый знакомый. И людей там поменьше. Поеду загодя, где купить козу, знаю – хорошая, чистенькая, взрослая козочка. Совершу омовение до восхода, переоденусь, сам себе прочитаю: «Хвала Аллаху, владыке всех миров…» Все сделаю, как положено. Повалю животное на землю головой в сторону Мекки, положу в рот леденец – на нем скопится благословение Божье. Бисмиллах, Аллах акбар! Собранную кровь и печень козы заверну в черную тряпку, чтобы скрыть их от дневного света, помолюсь, вспомню легенду, расскажу её мадам Бартини – она меня уважает – приготовлю из освященного мяса кебаб. Мы с ней вкусим чистую пищу, потом я ещё помолюсь. Господи, прости раба своего, Иакова.

Бисми Ллахи р-рахмани р-рахим!..

Во имя Аллаха, милостивого, милосердного…

На душе станет тепло, просветлеет мир, обнажится правда.

Что есть истина? А вот вся она здесь. Как-то спросил меня один из друзей хозяина – большой вали, маркграф немецкой земли! – как же у меня хватает смелости кощунствовать над установлениями божьими и сваливать в одну кучу обряды грязного еврейского племени, варварский культ обидчиков христианства мусульман и собственно таинства и праздники святой веры христовой? Спросил без злобы, скорее с изумлением. Если бы был злобен, то и спрашивать не стал – вмиг засадил бы в темницу, как гнусного изворотня. Я таких за версту чую и стараюсь держаться от них подальше, так что вряд ли кто догадывается, что живу я на свете своей верой. Есть у меня свои святые… Кто они? Все, в кого вы тоже верите и кому поклоняетесь. Если человек свой век прожил честно, за правду пострадал, зачем отказывать ему в святости? Только у меня просто все, без словесных ухищрений. Я так господину Карлу и объяснил – словами пророка Илии, стоя, как говорится «на одной ноге».

– Бог етин, милостиф и милосертен. Прощай чужие грехи, как прощал Иисус Христос. Что неприятно тебе, не телай своему ближнему. Фсе остальное разъяснения…

Маркграф отправился размышлять, а я занялся починкой сбруи. Потом решил подремонтировать сапоги – натер воском дратву, наточил шило. Все-таки мой отец был сапожником, чувствую я в себе природную склонность к обуви. Не люблю, когда сапоги грязные или прохудились. Еще по сердцу мне твари, порученные Господом человеку на воспитание – лошади, собаки, кошки. Вот что непонятно, меня драли кнутом, лупили по пяткам, огнем пытали за то, что я человек, но их по какой причине мучают?

В первый мой приезд Париж произвел на меня благоприятное впечатление. Вокруг много людей, здания высоки, дворцы нарядны, но люди – парижане эти самые – далеки от доброжелательности. Хозяйка мадам Бартини, в ту пору два года как овдовевшая, бездетная, косо глянула на меня и постаралась вытурить из дома. Мне-то что, мне плевать – я могу и на конюшне, рядом с лошадками, в экипаже. Хозяин однако выторговал мне место в небольшом чуланчике. Долго объяснял, пусть её не смущает мой чернявый вид и гортанный выговор. Он скоро освоится… Наконец господин сказал, что на руку я чист. Я в ту пору уже неплохо говорил по-ихнему, так что разобрал, что она ответила господину Сен-Жермену.

– A la bonne heure. Vous autres étrangers, vous ne dites le mot propre qu’à la fin.

Так я познакомился с доброй Клотильдой.

Два дня прошли в ожидании полковника Макферсона. Никаких известий! Господин извелся, на улицу не выходил – объяснил, что не к лицу ему появляться в местах, где собирается простонародье, а ко дворцу его никто не приглашал. Зашел к нему как-то человек зверского вида и разговаривали они на каком-то тарабарском языке. Я таких звуков нигде не слышал – ни в Европе, ни в Азии. Оказалось, толковали они на «мадьярском». Потом граф поделился со мной, что отец его, владетельный князь Ференц Ракоци, получил от французского короля Людовика XIV в кормление Отель де Вилль, где устроил игорный дом. С сыном повидаться не может, однако денежные дела Сен-Жермена устроены, вклады сделаны в такие-то банки.

Я все это время бродил по улицам. Чем больше гулял, тем больше удивлялся тому, что налоги в этой стране собирают без помощи армии. Сразу было видно, что сардары давненько не перетряхивали сундуки горожан, им не резали ушей, носов, не ослепляли на один глаз, не рубили голов. Знатных здесь встречали так же, как в Исфахане – воплями, улюлюканьем и радостными возгласами. Местные муллы из высокопоставленных не гнушались цветных нарядных тканей. Толпа была на редкость пестрой, какого только рода-племени здесь не встретишь. Удивляли индийские факиры, часами глотающие на улицах огонь и мечущие друг в друга ножи. Чернокожие и люди, как мне объяснили, добравшиеся сюда из какой-то Америки и отличавшиеся красноватой кожей и гордым видом, часами просиживали в кофейнях. Хватало здесь и нашего брата, перса, то и дело натыкался на арабов. Все бродяги! Смущали оголенные женские лица и то бесстыдство, с каким уличные девки, задирая юбки, при всем честном народе поправляли подвязки на чулках. В Исфахане не миновать бы им шариатского суда. Я не против, когда молоденькая, нарядная девица прибегает к помощи румян, но когда встречаешь напудренную, наставившую на дряблые щеки полдюжины мушек старуху, жалеешь, что мухаммедов запрет не распространяется на Париж.

Познакомился я и с местным дервишем. Удивительным именем наградили его местные жители – Пятнадцать луковиц, и все потому, что на день пропитанием ему служат исключительно полтора десятка головок. Он разумен, отказывает себе во всем, что не нужно для жизни. Промышляет переноской грузов разгуливает по Парижу с огромной корзиной за плечами: днем разносит в ней на заказ всякую всячину, а ночью спит в ней, устроившись возле городской колоннады. Поговорив с ним, я узнал, что живет он так вовсе не по необходимости – в день пару другую ливров он всегда зарабатывает. Из этих денег подает милостыню, бедные просят у него взаймы и никогда не знают отказа. Пятнадцать луковиц никогда не требует возврата денег. Когда его спросишь, почему он так милосерден к должникам, отвечает – значит, они им нужнее. Вот что удивительно – в отличие от других парижан говорит коротко…

Интересовали меня мастеровые, особенно шорники. Хозяин приказал срочно обзавестись подходящим дорожным экипажем и парой коней. Надо было подыскать сбрую, заняться бельем, костюмами, обувью, потребными в путешествии. Не дождавшись полковника Макферсона, хозяин собирался отправиться в Англию. Полковник приглашал его сделать сообщение о нынешнем состоянии персидских дел его товарищам по Великой ложе.

В Лондон мы прибыли, если память не изменяет, в апреле сорок пятого года и остановились в пансионе миссис Пенелопы Томпсон. Это была добрая женщина, правда, очень недоверчивая и с норовом. Первое время я откровенно робел в её присутствии, особенно когда хозяйка, поджав губы, рассматривала меня. Ростом она была на голову выше графа – мне вровень, – однако заботы о гостях пансиона иссушили её плоть до невесомости. В последствии я боялся обнять её, прикрытую ночной, до пят рубашкой. Как бы не сломать у неё внутри что-нибудь, когда войду в раж. Ничего, обошлось… Но это случилось потом, когда меня и моего господина выпустили из тюрьмы.

Она учила меня жить, напоминала, что в Лондоне нельзя шататься по ночам в одиночку, нельзя участвовать ни в каких уличных лотереях, тем более глазеть на большой корабль, выставленный на Тауэрском холме. Как раз эта диковинка более всего привлекала меня в Лондоне, но когда я увидел, как несчастные крестьянские парни и простоватые иностранцы, приглашенные добродушным увальнем-зазывалой на палубу, чтобы познакомиться, «чем потчует флот его величества Георга II врагов Англии и короны», спускаются оттуда в кандалах, мой интерес сразу угас. На корабле вербовали в матросы. Особые команды во главе с боцманами и вооруженными моряками так и шныряли в окрестностях Лондона, хватая зазевавшихся путешественников, пьяных крестьян и парнишек лет шестнадцати, а также бродяг, которых в Англии видимо-невидимо. В ту пору Англия вела очередную войну за какое-то наследство, флоту требовались сильные руки и храбрые сердца, чтобы вытряхнуть французов из Канады и с каких-то далеких островов.

Вообще, англичане, в частности лондонцы, чрезвычайно патриотичны. Последний нищий не поленится всадить вам нож в спину, если вы нелестно отзоветесь о Юнион Джеке – ихнем национальном флаге. Джентльмены ведут себя более сдержано и покладисто, чем в Париже, и стараются уступить друг другу дорогу. Дуэли здесь по большей части являются средством достижения каких-то целей, чем пылким поступком. Даже священники охотно пускают в ход шпаги и пистолеты, когда дело идет о защите чести, ибо честь здесь очень выгодный товар, который местное благородное сословие отмеряет каждому на столько гиней или пенсов, на сколько он заслуживает. Здесь до сих пор вспоминают о некоем капитане Фитцджеральде, которого прокатили на выборах в совет его клуба. Так он дал слово вызвать на дуэль каждого выборщика, если он и в следующий раз получит черные шары. Говорят, его быстро утихомирил какой-то капеллан, у которого Фитцджеральд оказался третьим. Сам капеллан скоро стал баронетом и настоятелем собора, что, безусловно, свидетельствует о веротерпимости англичан.

Должен признаться, что мой хозяин, ступив на землю «благословенного Альбиона» был радостно возбужден, стремился поскорее попасть в Лондон – «в эту цитадель свободы»… Он был так пылок, что я засомневался, точно ли мой господин разумный, обладающий приличным состоянием господин, за которого себя выдает? Может, меня угораздило попасть в услужение придурку, испытывающему головокружение от собственных бредней?.. Всю дорогу он потчевал меня рассказами о благах просвещения, которыми буквально на каждом шагу напичкан Лондон. О том, на что способны свободные люди, когда их права защищены законом и общим, вошедшим привычку уважением к правам другого человека. Пыл его несколько угас, когда при подъезде к Темплю мы увидели на его воротах отрубленные головы, выставленные на пиках на всеобщее обозрение. Глянув на эти приметы решительности местных властей в расправе с мятежниками-якобитами,* я даже успокоился. Сказать по правде, пугало меня это «царство свободы». Среди людей я пожил, знал, что к чему, но как вести себя с ангелами, с существами, у которых есть какие-то «права», понятия не имел. Я не знал никакого другого права, кроме заботы ежедневно, изо всех сил, сцепив зубы, защищать свою жизнь, достоинство и кошелек. Увидев, однако, лондонскую толпу, я повеселел. С этими ублюдками надо держать ухо востро – вот о чем с удовольствием подумал я, когда приметил пьяных женщин, как дрова, валявшихся на улицах. Когда заметил трибуны на углу Гайд-парка… Местный воришка, попытавшийся изучить содержимое моих карманов и вовремя пойманный за руку объяснил, что «здесь, на Марбл Арч, вешают на крючок бравых ребят, а трибуны возведены для благородных. Простой люд толпится поближе к виселице».

– И часто этих молодцов потвешифают за шею? – спросил я.

– Два раза в неделю, милорд.

– Что же это они так ленятся… – укорил я местные власти.

В Исфахане, должен заметить, шахский палач без дела ни дня не сидит.

Воришку я отпустил. Я никому не желаю зла, у меня своих забот полон рот. Я служу господину, мечтаю завербоваться в матросы, стараюсь не высовываться, присматриваю за лошадками, чиню экипаж, слежу, чтобы у хозяина все было в порядке с туалетными принадлежностями, любуюсь дорогами, по ночам в пути беседую со звездами-божьими очами… Мне было хорошо у миссис Пенелопы, требовавшей, чтобы я старался верно выговаривать «сэр». Не брякал раскатистым «р-р-р», что смахивало на откровенное пренебрежение своим долгом и обязанностями, а напевал с понижением в голосе «сё-ё-ё». Английский мы с ней учили по местным газетам, которые покупал хозяин. Разбирали статьи о высокой политике, рекламные объявления. Помню, одно из них очень понравилось мне изысканным слогом.

ПРОДАЕТСЯ

Прекрасный негритянский мальчик

Рост около 4 футов 5 дюймов

Из трезвых, послушен, имеет склонность к человеческому образу жизни

Лет от рождения 11 или 12

Хорошо говорит по-английски

Способен приемлемо носить человеческую одежду

Умеет завивать парики

Пенелопа держала тощего, под стать себе, горластого кота. Я помогал домовладелице по хозяйству, посещал вместе с нею рынки. Скоро, поверив графу Сен-Жермену на слово, миссис Пенелопа рискнула отправлять меня одного в лавку к зеленщику и мяснику. Я всегда любил и умел выбирать мясо, так что мистер Обермот вечно высказывал недовольство, когда я выискивал самые лучшие куски и настаивал, чтобы тот продал их мне по самой низкой цене. Мясник всякий раз приветствовал меня одними и теми же словами – опять явился, образина!

 

Глава 2

Сон не берет! Видно, старость подступает… Все-таки скоро мне стукнет сто лет. Или двести?..

Граф рассмеялся…

Все равно мои силы не беспредельны. Целый день в дороге, спешка, волнения, груда воспоминаний. Казалось, измаялся напрочь. Только бы до простынки добраться – и на тебе, ни в одном глазу. Надо, надо отдохнуть, забыться, завтра тяжелый день: с утра следует навестить графиню д’Адемар, упросить её помочь назначить аудиенцию у королевы. Дольше тянуть нельзя либо господа сверху проведут необходимые реформы, либо толпа сметет их и примется делить доставшееся наследство. Резать по живому. Как удивительно трудно оказалось втолковать просвещенным людям, что прогресс – дело их собственных рук.

Граф Сен-Жермен поднялся с кровати, откинул полог. Потом встал, накинул халат, подошел к окну.

Дождь усилился. Капли звонче тараторили по цветному стеклу, по булыжникам на мощеной мостовой. Пытались достучаться, что-то высказать, о чем-то напомнить?

О сухопарой, твердой в добре, миссис Томпсон, для которой, по её собственному выражению, «Бог един во всех законах»? О несчастной Дженни? О шикарном ловеласе, сыне маркиза Б., который к тому времени, как я вернулся из Персии, повзрослел, взялся за ум и решил устроить политическую карьеру.

Трудно описать радость, которую я испытал, встретившись со старыми друзьями в особняке полковника Макферсона, расположенном неподалеку от Гринвичской морской школы. Круг вольных каменщиков за то время, что я отсутствовал, заметно расширился. В нашем братском союзе стало больше молодых людей, увлеченных идеями нравственного совершенствования, взаимопомощи и поиска общей для всех истины, через которую можно было влиять на духовное здоровье общества. Хочу оговориться, никто из нас, тогдашних членов Великой ложи не считал себя и своих друзей избранным кругом, имеющим право вещать некие запредельные истины и откровения, как поступали расплодившиеся в те годы пророки и проповедники, от которых ныне пошли анабаптисты, квакеры, методисты, пресвитериане и прочие дисинтеры. Прежде всего, не отрываться от земли – вот наш главный девиз. Сначала то или иное нравственное правило или та или иная социальная идея должны были быть усвоенной всеми членами нашего братства. Если она приживалась, если в ней обнаруживалось полезное зерно, которое повсеместно следовало сеять в умах и душах сограждан, тогда намечался способ воздействия на общественное мнение. Общество вольных каменщиков ставило себе в заслугу принятый в 1735 году парламентом закон о наказании ведьм и колдунов. Теперь этих несчастных нельзя было ни сжигать живьем на костре, ни топить, ни вешать. Новый закон давал право местным властям заключать их в тюрьму – не более того! Мы решительно осудили папскую буллу против масонов, опубликованную в 1738 году и почтили память нескольких тысяч наших братьев, попавших в руки испанской инквизиции. Некий иезуитский монах Террубиа проник в мадридские ложи и выведал имена всех руководителей, а также полный список членов лож. Все они были казнены. Следовало позаботиться о семьях погибших. Я с радостью внес большую сумму.

Как раз в пору моего прибытия в Англию в кружке полковника Макферсона дискутировался очень важный вопрос – может ли праведный турок обрести спасение души? Вопрос очень важный, особенно в Англии, где веротерпимость оставляла желать лучшего. О каком нравственном прогрессе общества, о каких высоких, сравнимых с божественными откровениями идеалах можно было говорить, пока католики на острове были лишены гражданских прав и поминутно оскорблялись как в частной жизни, так и в правах владения собственностью. После недолгого обсуждения все мы, основываясь на § 1 нашего Устава,* единодушно пришли к выводу, что «добрый и праведный мусульманин или язычник угоднее взору Создателя, чем злой и порочный христианин, пусть даже его вера было безупречна, как у самого святого Павла и сам он соблюдал все церковные обряды и установления». Вскоре епископ Винчестерский Бенджамин Ходли выпустил книгу на эту тему «Просто отчет о Природе и цели Причастия», в которой отстаивал приведенный выше тезис. Шум вышел большой…

Середина нашего века как раз та пора, когда Англия, в 1707 году объединившись с Шотландией, начинала расправлять плечи. Правительство его величества Георга II, возглавляемое Робертом Уолполом, вместе с парламентом делало все, чтобы полностью монополизировать торговлю с колониями, захватить рынки в обширных испанских владениях в Америке, которые Испания, вконец ослабевшая уже не могла защитить; навязать французским конкурентам самые невыгодные маршруты и таможенные сборы. Мы много спорили с Макферсоном – достойно ли строить благоденствие нации на несчастьях и ограблении других народов? Жадность английских купцов не знала предела. К сожалению, как указывал полковник, есть необходимый этап к переходу на новую ступень нравственного совершенства. Мораль нищих пенса не стоит, утверждал он. Всякий благородный поступок, всякий, добивающийся справедливости закон требует для своего осуществления изрядных средств. Конечно, соглашался наставник богатство само по себе грех и открывает дорогу дурным наклонностям.

– Как же совместить одно с другим? – воскликнул я.

– Проще простого, – объяснил полковник. – Накопление капитала есть необходимый этап оздоровления мира. Мы здесь, в Англии, уже насмотрелись на уравнителей, желавших поделить одни штаны на десятерых. Нет, штанов должно быть много и таких фасонов, какие только гражданину заблагорассудится иметь. Только в этом случае есть шанс убедить их владельца, что количество штанов ничто по сравнению с внутренним покоем и миром в душе. Что убийство, грабеж, обман не самые лучшие способы общения с себе подобными. Да, наше купечество и лендлорды хищны, жадны. Помани их стопроцентной прибылью, они тут же забудут все заповеди Христа. Нет такого преступления, на которое они не пойдут, если почуют возможность получить двести процентов! Восток и Запад, Юг и Север ещё возопят, почувствовав на себе их хватку. Одним словом, мы не вправе обманывать людей, твердя им – не убий, не укради, не прелюбодействуй и так далее, если сами уверены в том, что на пустоши только сорняки родятся. Можно окультурить лес, изобильный плодами и зеленью. Нельзя, не обладая значительными средствами, превратить пустыню в рай. Как они добываются, это другой вопрос. Вот на этом этапе твоей жизни и следует попытаться убедить людей, что введение в русло закона предпринимательской деятельности на пользу самим же добытчикам капиталов.

Наша задача сохранить прослойку людей, верующих в конечную цель, знающих к ней дорогу. Одним словом, жаждущих истин и своими руками – как плотник скамью – созидающими их.

Я был в восхищении от его слов. Попытка провидения в лице Надир-шаха внести хотя бы какой-нибудь окорот в ежедневную, поднадоевшую резню, какой занимались люди на земле, теперь казалась смешной. Но в любом случае вне зависимости от личных качеств, присущих этому незаурядному человеку – это была героическая попытка. Я верил, теперь, в Европе, дела пойдут по-другому. У меня есть единомышленники, мы сможем доказать, что нравственное состояние общества есть дело наших, человечьих, рук.

Вернувшись в пансион миссис Томпсон, я был приглашен вечером на чай. Вдове тоже хотелось послушать о невероятных приключениях, которые мне довелось испытать в Персии.

– Прошло пять лет, дорогая Пенелопа, – вздохнул я, – но мне кажется, что я только вчера покинул ваш гостеприимный дом. Такое впечатление, что я только вчера убеждал Дженни не обманываться надеждой разбогатеть в Лондоне… Кстати, где теперь это милое создание, где маркиза Д.?

Миссис Томпсон поджала губы, строго посмотрела на меня.

– В том, что случилось с бедной девушкой есть доля и вашей вины. С вашим даром убеждения вы могли бы быть более настойчивы в утверждении добродетели. Мне жаль её.

– Что же случилось?

– Обычная история, какие всегда происходят с крестьянскими девушками, решающими добиться успеха в городе с помощью добродетели.

– В чем же повинна добродетель? – поинтересовался я.

– Она её сгубила, – вздохнула миссис Томпсон.

– Добродетель? – переспросил я.

– Да, граф. Добрые наклонности тоже бывают жестоки к человеку. Я не осуждаю её, о, нет! У нас слишком много развелось ханжей из пуритан, которые только и ждут, чтобы ткнуть пальцем в своего ближнего и обвинить в грехе.

– Так что же с ней случилось? – нетерпеливо спросил я.

– Она покончила с собой. Повесилась в Ньюгейте…

Я только развел руками.

– Что и говорить, печальная история. Эта так называемая французская маркиза – здесь её называли малютка Жази – и не думала открывать салон мод. Она занялась куда более прибыльным делом… Представляете, она додумалась открыть бильярдную для состоятельных джентльменов. Девицы, гонявшие там шары, были совершенно… обнажены. Представляете, совершенно!..

– То есть она устроила, что-то вроде веселого заведения для мужчин?..

– Ну да, самый препохабный бордель, какой только могла выдумать это дитя развратных лягушатников.

– Я разделяю ваше возмущение, Пенелопа, но что необычного в том, что Дженни свернула на плохую дорогу. При чем здесь добродетель?

– Ах, граф, вы не дослушали до конца. Главный доход малютка Жази извлекала как раз из таких девушек, как Дженни, невинных и глупых овечек. Она торговала их свежестью, неопытностью. Их девичеством! Она набирала служанок, которым был запрещен доступ на второй этаж, где тыкали шары эти голые обезьяны. Девицы прислуживали в кофейне, расположенной на первом этаже. О, там все выглядело чинно и благородно, но захаживающие туда повесы именно среди служанок выискивали очередную жертву. Уламывать девушку бралась сама Жази. Подобное заведение не могло просуществовать долго, поэтому она торопилась сколотить капитал и улизнуть из Лондона. Два или три месяца ей все сходило с рук, потом некоему сынку маркиза Б. приглянулась Дженни, которая не могла уйти от Жази поскольку та не заплатила заработанные деньги. Обещала со дня на день. Дженни приходила ко мне, я её не выгнала, – миссис Томпсон строго поглядела на меня, – но и ничем помочь не могла. Я посоветовала ей спешно бежать из этого притона и скрыться в деревне. Туда мистер Уинфред вряд ли посмел бы сунуться. Прошел бы месяц-другой, эта причуда схлынула, наш повеса увлекся бы другой женщиной. Дженни расплакалась, сказала, что отец совсем плох, ферма со дня на день пойдет за долги, и она просто не смеет возвращаться домой без денег. В ту же ночь Уинфред безжалостно похитил Дженни, отвез в заранее нанятый дом в Падингтоне и там поступил просто зверски. Девушка сопротивлялась, но что она могла противопоставить джентльмену? Истерзанная, она два дня просидела в этом доме, и когда собиралась уходить, хозяйка потребовала с неё плату за проживание. Откуда у девушки деньги? Она написала записку Жази, но та будто никогда не слыхала о её существовании. Промаявшись, так и не дождавшись помощи, Дженни написала мне. Я поспешила в Падингтон, но было поздно. Та жестокая особа, пытавшаяся нажиться на горе бедной девушки, пожаловалась мировому, и констебль препроводил Дженни в Ньюгейт.

– Но почему же в Ньюгейт, ведь это же тюрьма для уголовников? – воскликнул я.

Пенелопа развела руками.

– Когда я явилась туда, мне сообщили, что ночью девушка покончила с собой. Мне пришлось заплатить за похороны. Отец её тем же летом умер. Все пошло прахом. Как только в свете начался легкий шум, о том, что в заведении малютки Жази творятся странные делишки, она тут же исчезла из города.

– Как насчет Уинфреда?

Миссис Томпсон улыбнулась.

– У кого же хватит смелости поднять руку на человека, который очень скоро займет место в Верхней палате. Тем более, что далее слухов дело не пошло.

– Слухи слухами, но, может, сохранились какие-нибудь свидетельства его участия в этой трагедии.

– Записки Дженни. Хозяйка была свидетельницей, но вряд ли она согласится дать показания на суде. Она сдала комнату, заработала несколько шиллингов и ничего не видела и не слышала.

Так бы и забылась эта история, если бы на очередной встрече с полковником я не познакомился со списком кандидатов, которые должны были в скором времени быть приняты в общество вольных каменщиков.

Имя Уинфреда стояло в списке первым. Это уже было чересчур. Я рассказал историю Дженни полковнику.

Тот как всегда невозмутимо выслушал, долго молчал и наконец спросил.

– Ну и что? Вы жаждете поразить свет зрелищем поруганной добродетели?

– Я не настолько наивен, полковник, чтобы рассчитывать пробудить сострадание к невинной жертве, но пребывать в компании с этим негодяем это, знаете, слишком!

– Дорогой Сен-Жермен, мне понятен ваш пафос. Я готов разделить ваше негодование по поводу недостойного поступка, совершенного джентльменом из такой славной семьи, но вы должны понять и нас, ваших братьев. Уинфред без пяти минут член парламента, с его связями он не сегодня-завтра войдет в кабинет. Если мы без объяснения причин откажем ему в приеме, у нас появится опасный соперник, он в состоянии опорочить общество вольных каменщиков. Он пойдет на все, чтобы только сбить волну общественного интереса к нравственным вопросам, которое возникло в свете. Что вы можете противопоставить ему? Историю крестьянской девушке? Он заявит, что это клевета, дело дойдет до дуэли.

– Как раз на такой исход дела я и рассчитываю, – ответил я.

– Вы рассчитываете! – степенный, обычно невозмутимый Макферсон хлопнул руками по бедрам. – А если он пристрелит вас как куропатку – Уинфред прекрасный стрелок и отменно владеет шпагой.

– В поединке со мной у него не будет этих преимуществ.

– Не будет?.. – полковник не мог скрыть досаду. – Это ещё страшнее. Если вы убьете его, это бросит тень на все наше общество. Вы – иностранец, а в Англии не очень-то любят, когда парни с континента суют нос в наши внутренние дела. Кто такая Дженни? Дочь мелкого землевладельца, шлюха, решившая разыграть сцену насилия, чтобы потом шантажировать несчастного молодого человека. Вот как будет обставлено это дельце. В этом случае мы будем вынуждены принять его в ложу, у него много друзей среди братьев и отказ без объяснения причин – пусть даже неформальный – просто исключается. Я как раз никак не хочу видеть его в наших рядах, но мое желание сейчас ничего не решает. Отказ в приеме раз и навсегда загубит его карьеру здесь, в Лондоне. Вы, граф, оторвавшись от европейских дел, несколько воспарили в эмпиреях. Как честный патриот, я хочу сказать, Англия нуждается в таких парнях, как сэр Уинфред. В колониях… – он многозначительно поднял указательный палец, – но не в Лондоне. Там, в обеих Индиях ему место. Из него получится прекрасный губернатор где-нибудь на Ямайке или в Бомбее. Настоящий зверь! Если вы считаете это лицемерием и цинизмом, это ваше право, но если вы всерьез решили начать дрессировать пчел, то нужно придумать что-нибудь похитрее, чем пошлая дуэль или публичное оскорбление мерзавца, которых в Лондоне хоть пруд пруди.

Меня всегда поражал практицизм англичан, их умение оборачивать себе на пользу любое происшествие, любой поворот событий. Терпения и выдержки у них тоже хватало. Не в силах забыть о судьбе несчастной Дженни, я должен был признать, что мое первоначальное решение довести дело до дуэли, отличалось непростительной наивностью. Если я вообразил, что принял на себе роль карающей божьей десницы, то исполнение приговора должно было соответствовать степени вины этого rake. Никакие сны тоже не могли помочь в этом деле, но и отступить я уже не мог. Что ж, после встречи с Тинатин и общения с Надир-ханом мне было легче найти способ нанести ответный удар.

Полковник Макферсон был во многом прав. История бедной Дженни была известна в свете и как раз в том изложении, о каком поведал мне наставник. Что у меня было на руках? Записка самоубийцы, находившаяся в руках миссис Томпсон, её свидетельство и свидетельство той женщины, предоставившей место для совершения зла. Она проживала на Мерилебон-стрит, неподалеку от Реджент-парка. Я навел о ней справки. Она оказалась наглой и трусливой сводней, не раз предоставлявшей свои апартаменты для всяких неблаговидных делишек. Такого рода тоже… Найти уличающие её доказательства не составило труда. Заняться сводней можно было в надлежащий момент…

К тому времени я уже приобрел кое-какой авторитет в рядах светской молодежи. Меня начали приглашать в самые благородные дома. Так, с помощью полковника и его друзей я добрался до некоей юной девицы – не будем разглашать её имя – к которой намеревался посвататься сэр Уинфред. На землях, которыми владела их семья, была расположена ферма, где выросла бедная Дженни. Как-то раз, воспользовавшись приглашением совершить прогулку, я подвез девицу и её подруг к заброшенному домику, до сих пор пребывавшему в запустении, и не жалея юмора и некоторого скепсиса к версии сэра Уинфреда, рассказал им подлинную историю Дженни Хопкинс. О, это был чрезвычайно сентиментальный рассказ!.. Юные леди смутились, на глазах будущей невесты навернулись слезы. Сердце у меня дрогнуло, глядя как юное поколение англичанок – будущие жены бездушных колониальных чиновников, спесивых офицеров, продажных членов парламента, разбогатевших на разорении своих ближних лендлордов, хватких воротил из Сити – близко к сердцу приняли историю бедной девушки. Они отнеслись к ней как к сестре, для которой судьба поскупилась и на богатый дом, и на домашнее образование. На гувернеров, лошадок чистых кровей и подающих большие надежды женихов. Не поскупилась только на отцовскую любовь и несчастья…

– Даже если она хотела с помощью порока заработать немного денег для излечения больного отца, она сполна заплатила за минутную слабость. Это ужасно, милые дамы, быть ввергнутой в тюрьму за преступление, которое не совершал. Она повесилась ночью в общей камере… Сплела веревку из разорванной юбки.

– Вы же не хотите сказать, что Уинфред виновен в её смерти? пристально глядя на меня, спросила юная девушка.

– О нет, мисс. Хотя с другой стороны было бы по-христиански заплатить хозяйке притона, которая засадила Дженни в Ньюгейт за неуплаченное жилье. Джентльмен всегда должен платить, так мне кажется.

Эти слова сделались крылатыми. Фраза начала бродить по Лондону, и каждый повторявший её должен был вновь и вновь рассказывать историю несчастной Дженни. Общество сошлось на том, что джентльмен должен платить. Понятно, такой оборот дела не устраивал сера Уинфреда, и мы рассчитывали, что теперь ему придется первым бросить мне вызов. В этом случае дело получало совсем другой оборот, вполне устраивающий полковника. Меня тоже. Теперь я оказывался оскорбленной стороной, потому что нигде, ни на одном приеме, на одном обеде я не назвал Уинфреда виновным в смерти Дженни. Я объяснял, что судить о взаимоотношениях мужчины и женщины со стороны неблагодарное занятие. Это их частное дело. Что касается сэра Уинфреда, то лично я склонен доверять этому блестящему молодому джентльмену, но факты упрямая вещь – за аренду помещения он не заплатил.

Кое-кто из моих доброжелателей предупредил, что мне не следует встречаться с Уинфредом. Он взбешен и постоянно ищет повод, чтобы вызвать меня на дуэль. Загвоздка состояла в том, чтобы вызов ни в коей мере не был связан с историей Дженни. Правильно соображает, решил я. Теперь мне только оставалось ждать, когда утихнет шум по поводу обязательств джентльменов всегда и за все расплачиваться. Рано или поздно какое-нибудь новое острое словцо, сногсшибательное нововведение парижских придворных модельеров овладеет вниманием благородной публики. Вот тогда руки у него будут развязаны.

Я так и не дождался вызова. В июле 1745 года претендент высадился в Шотландии, спустя два месяца меня арестовали* по подозрению в шпионаже в пользу якобитов. Лондон, переполненный слухами, в ту пору гудел как растревоженный улей. Все сходились на том, что эта попытка утвердиться на троне не более, чем политическая авантюра. Если деду претендента Иакову II в 1689 году, его отцу, рыцарю Сент-Джорджу, в 1708 году, тоже решившему побороться за престол, не удалось добиться успеха, на что теперь, после объединения Англии и Шотландии, мог рассчитывать Карл-Эдуард? Другая опасность беспокоила лондонцев. В городе не стихали разговоры о нашествии орды диких шотландских горцев, которые только и ждут сигнала, чтобы начать резню добропорядочных граждан на равнине. Эти страхи я не мог слышать без улыбки, поэтому можно представить мое изумление, когда в декабрьскую промозглую ночь полицейские драгуны перехватили меня неподалеку от Гайд-парка, высадили из переносного экипажа – носильщики тут же, подхватив кабинку, бросились прочь – заставили надеть на лицо черную маску и сесть в огромный, выкрашенный черной краской кабриолет. Я отчетливо различал путь, которым двигалась карета. Я вообще отлично ориентируюсь в потемках, никакой поворот не способен сбить меня с толку. Почуяв запах реки, поежившись от промозглой сырости, так и спросил у сидевшего напротив офицера: «Что, теперь по Темзе поплывем?» Тот встревожено принялся озираться, позволил себе проверить крепко ли держится на моем лице маска. Офицер промолчал, мне его оторопь доставила некоторое удовольствие… Какая промашка со стороны знаменитого мистика! Лучше бы я с помощью сновидческого дара проверил карманы своего кафтана!..

Скоро меня высадили на крепкий, по-видимому, выложенный камнем берег. В памяти до сих пор стоят поблескивающая в свете факелов, черная гладь реки, широченные ворота, ведущие под своды средневековых башен. Все это смутно, в каком-то мерцающем фиолете. Скорее всего маска была изготовлена из фиолетового плюша. Час был поздний, но и теперь я отчетливо различаю в ушах хрипловатое многоголосое карканье ворон.

Тауэр!..

Сердце забилось гулко. Мне стало зябко, тревожно. Тауэр – это слишком!.. Драгуны – офицер с саблей наголо шагал впереди – провели меня в Королевский дом. Здесь сняли маску и вопреки всяким понятиям о чести и достоинстве дворянина, а также параграфах «Habeas corpus act», обыскали и в кармане кафтана обнаружили письмо, подписанное Карлом-Эдуардом Стюартом, внуком короля Иакова II, высадившемся на побережье.

Заполночь Париж затих, редки стали крики и вопли на улицах, издали время от времени доносился грохот проезжавших по улицам карет. Дождь прекратился. Крупные капли звучно шлепались о подоконник, разговорчиво потрескивали дрова в камине, ворочался и похрапывал в прихожей Шамсолла-Жак. Я молча наблюдал за игрой язычков пламени, осмысленной, завораживающей…

Помнится, полтора десятка лет спустя, во время моего второго посещения Лондона мне довелось прочитать в «Еженедельных записках или Британском журналисте» от 17 мая 1760 года полуофициальную версию моего ареста. Тем самым мне как бы давали понять, как следует относиться к тому неприятному случаю.

Граф вытянул ноги поближе к огню, приставил указательный палец ко лбу – тридцатилетней давности статья легко всплыла в памяти.

«От корреспондента «Брюссельской газеты» нами получено сообщение о том, что недавно прибывший из Голландии человек, именующий себя графом Сен-Жерменом, родился в Италии в 1712 году. Он к тому же бегло говорит по-немецки и по-французски, как и по-итальянски, впрочем, и по-английски он выражается довольно терпимо. Но, как может убедиться всякий, познания его во всякого рода науках и искусствах весьма поверхностны, разве что он знает толк в химии, виртуоз в музыке и в высшей степени приятный собеседник. В Англии в 1746 году он чуть было не оказался на краю гибели. Некто приревновавший его к даме, незаметно опустил в карман графа фальшивое письмо будто бы от претендента на британскую корону, в котором выражалась благодарность за некие услуги и пожелания в продолжение сотрудничества, и не замедлил указать на него представителям власти. Невиновность его, однако, была полностью доказана на допросах. Он был освобожден из-под стражи и тут же приглашен на обед в лорду Х. Знающие его, видимо, огорчатся, услышав о том, что он умудрился навлечь на себя немилость нашего христианнейшего короля».

Сен-Жермен вздохнул. Укрощение пчел занятие трудное, неблагодарное. Эти существа настырны, тупы, шумливы, склонны к вранью и беспринципным компромиссам. Где, скажите на милость, вы видали виртуоза, поверхностно разбирающегося в игре на скрипке, или знающего толк в химии недоучку!.. Нет, это не обида говорит, просто жаль, что смена времён мало что вносит свеженького в дежурные пасквили, ежедневно публикуемые на страницах печатных изданий.

Лорд Х. – это Уильям Стоунхоп, лорд Харрингтонский, являвшийся в то время секретарем Министерства финансов и казначеем парламента. Обед состоялся на следующий день после моего освобождения из Тауэра, но о месяцах, проведенных в заключении, в статье ни слова.

Первым предвестником надвигавшейся беды оказалось мое имя, но даже тогда я с каким-то легкомыслием отнесся к вопросу допрашивающего меня чиновника – являюсь ли я небезызвестным графом Сен-Жерменом? Я даже позволил себе съерничать.

– Вы удивительно проницательны, сэр.

– Это подлинный титул? – невозмутимо продолжил чиновник.

– Да, сэр, – ответил я, – граф Сен-Жермен – именование вполне законное. Я являюсь владельцем одноименного поместья.

– Скажите, каково ваше настоящее имя, полученное при крещении?

– Прошу называть меня графом Сен-Жерменом. Более ничего добавить не могу.

Этим заявлением я окончательно испортил дело. В глазах королевского служащего всякий человек, не желавший назвать свое настоящее имя, сразу становился весьма подозрительным субъектом. Подобное вызывающее поведение становилось неопровержимым свидетельством его вины. На все мои требования предъявить ордер на арест, чиновник отвечал, что я «попал в надежные руки и могу не волноваться. Официальные дознаватели, отвечающие за соблюдение законности, поступят со мной в точном соответствии с требованиями нынешних грозных обстоятельств и интересов государства». После чего чиновник пытался добиться от меня, о каких именно услугах и сотрудничестве идет речь в письме и в чем я мог так отличиться, что вдохновил узурпатора на выражение «самой горячей» благодарности. Я ответил, что не только о полномочиях, но и о самом письме не имею никакого понятия. Не могу даже представить, как оно оказалось в моем кармане. Я назвал послание фальшивкой, подброшенной каким-то негодяем, затем заявил, что никакого отношения к якобитам, высадке и восстанию не имею. Да, подтверждаю, что прибыл в Лондон из Парижа по приглашению высокопоставленного лица, имени которого назвать не могу. Он сам вскоре представит мистеру дознавателю все необходимые свидетельства моей невиновности. Да, перед тем, как появиться в Париже я провел несколько лет в Персии, куда попал с помощью уважаемого губернатора Бомбея…

– Имели ли вы какие-нибудь обязательства перед его превосходительством? – поинтересовался чиновник.

– Да, я должен был дать устный отчет о путешествии по Персии, Азербайджану, Грузии и Армении, а также о своем пребывании в Дели, где я оказался вместе с войском Надир-шаха.

– И вы отчитались? – тем же тусклым голосом спросил чиновник.

– Нет, так как выбираться из Персии мне пришлось спешным порядком через Алеппо, но я готов выполнить договоренность, которой мы достигли с его превосходительством.

– Расскажите подробнее о вашем пребывании в Париже. Были ли вы представлены ко двору? Входили ли в сношения с кардиналом Берни, министром иностранных дел его величества короля Людовика XV? Что вы можете сказать о происках незаконного претендента Карла-Эдуарда Стюарта и его поддержке французским двором?..

Обвинения были столь чудовищны, что я сначала принялся бурно оправдываться, приводя сообщения очевидцев моего пребывания во Франции и в Англии. Я был готов вызвать в качестве свидетелей наиболее влиятельных членов нашей ложи, однако наученный рассудительностью и прозорливостью полковника Макферсона решил не пороть горячку и не впутывать в это странное, на первый взгляд, недоразумение своих единомышленников. Пока не разберусь досконально, по чьему указанию было подброшено письмо. Кому так не терпелось отправить меня на виселицу как вражеского агента? Одно дело, если эта провокация явилась ответным ударом сэра Уинфреда, хотя мне не верилось, чтобы молодой человек был способен сам додуматься до такого иезуитского хода. Неужели вместо вызова на дуэль он рискнул оклеветать меня? Или кто-то подсказал ему, что, может быть, следует принять правила предложенной ему игры? Но в этом случае он рисковал куда больше, чем в случае с неясностями в истории Дженни. Одно дело погибнуть, защищая честь на дуэли, другое – оказаться лицом к лицу со слухами, которые непременно поползут по Лондону, стоит мне только выйти из ворот Тауэра. В своем скором освобождении я не сомневался. Вряд ли человек, испугавшийся дуэли и оклеветавший противника, может рассчитывать на хорошее место даже в самой отдаленной колонии – на этот счет в среде английской аристократии нравы были суровы. Если не сказать, безжалостны… Значит, кто-то убедил его, что мне никогда не выбраться из замка? Это уже интересно…

Вот ещё какое обстоятельство не давало мне покоя. Почему я оказался именно в Тауэре, а не в Ньюгейте? Насколько мне известно государственных преступников в Англии, всяких сектантов, безумствующих по городам и весям проповедников, которых в ту пору развелось неисчислимое количество, якобитов, наконец, сажали именно в Ньюгейт. Единственным объяснением могла быть только строжайшая секретность ареста. О том, что я попал в Ньюгейт, мои покровители узнали бы в тот же день. Вот Тауэр – это другое дело. Это полная гарантия сохранения тайны. Подобное историческое место заключения придает жутковатый привкус безмерности и дьявольского коварства любому злому умыслу, и всякий человек, желающий хлопотать за меня, должен хорошенько призадуматься, кого он собирается защищать.

Взяли меня со скрипкой. Я возвращался со званного концерта, устроенного друзьями, однако при обыске инструмент был отобран, внесен в опись и спрятан в караульном помещении. Первое время я не скучал. Я успел всласть выспаться на жестком топчане, побывать во сне в Древнем Египте, где удалось побеседовать со жрецами-строителями пирамид. Посетил Вавилон времен Навуходоносора – осмотрел сады Семирамиды, затем навестил своих старых друзей-лекарей в древних Афинах, когда-то обучивших меня искусству врачевания с помощью удивительного магнетического флюида, по желанию знахаря ввергающего больного в целительный сон. Нынче мой друг Антон Месмер в Париже с большим успехом использует этот метод. Он назвал его «животным магнетизмом». В ту пору я не мог сказать, в какой степени мне удалось овладеть искусством усыпления взглядом. Может, поэтому, погрузившись в туман сомнений и отчаяния, и решил поставить первый опыт… Но это случилось в конце месяца. В первую неделю я наслаждался покоем, легковесной, грубой пищей – от мяса я как всегда отказывался, чем вызвал нескрываемое удивление тюремщиков – наконец на свежую голову поразмышлял над своим положением.

Прежде всего следовало выяснить, кому принадлежит замысел затеянной провокации. Является ли она следствием дурно понятых государственных интересов или это всего лишь месть зарвавшегося, закусившего удила негодяя? Или группы негодяев в черных сутанах, пронюхавших о наследстве, которое я получил от Ференца Ракоци, Джованни Гасто, и об алмазах, привезенных мною из Персии. Нет на свете более жадных и охочих до чужих богатств интриганов, чем эти лицемеры в черных сутанах! Что-то смущало меня в этом объяснении иезуиты, как мне стало известно после возвращения в Европу, не имеют теперь той силы, какой обладали раньше, тем более на Британских островах, где самым ругательным словом являлось «грязный папист». Конечно, они могли подкупить кого-нибудь в правительственных верхах. В этом случае дело приобретало частный характер, значит, всякое публичное освещение ареста было мне на руку. Прежде всего, следовало вытребовать адвоката, который мог бы ознакомиться с уличающими меня свидетельствами. Насчет адвоката следует посоветоваться с полковником Макферсоном… Черт бы побрал эту островную демократию, позволяющую любому подонку закрутить судебную машину, любого подвести под статью!..

Прошла вторая неделя. Ко мне по-прежнему не допускали посетителей. Потом третья… Я начал терять терпение, все чаще и чаще мне стали досаждать грустные мысли – выйду ли я когда-нибудь из этой пропитанной сыростью каменной могилы? В подобном исходе не было ничего неожиданного. На моей памяти в декабре 1722 году умер самый старый заключенный в Бастилии, в Париже. Он был взят по подозрению в отравлении одного почтенного буржуа. На допросе отвечал на языке, которого не знал ни один королевский переводчик. Следствие никак не могло установить его имя, отечество, чем он занимался в Париже? Никаких улик против него не было, и все равно он просидел в Бастилии тридцать пять лет. До самой смерти… Глупо было рассчитывать, что английское правосудие далеко ушло от французского. К тому же сны начали терять познавательное значение. Ко мне все чаще и чаще начали являться окровавленные отроки – малолетний король Эдуард V и его десятилетний братишка, герцог Йоркский, убитые дядей, узурпатором Ричардом III. Историю этого злодейства поведал людям небезызвестный Шекспир…

 

Глава 3

Перед рассветом угас огонь в камине. На востоке развело тучи, и оттуда хлынул предутренний свет, овладел Парижем. Нет на земле прекраснее зрелища, чем открывшееся передо мной в первые дневные минуты регулярное скопление крыш, каменных громад и улиц. За долгую жизнь мне так и не удалось встретить более удачный пример силы и изворотливости человечьего разума, способного даже в таком необъятном масштабе распространить на весь окружающий мир понятие красоты как освобожденного, обладающего некоей изюминкой порядка. Здесь каждый имел право вступить с природой в соревнование, каждый мог выстроить дом, добиться подряда на строительство дворца, разбивку бульвара, возведение моста. Никому из жителей и домохозяев в голову не приходило согласовывать свой проект с изумрудно-пепельным небом, широко распахнувшимся над городом, с каймой сизых туч, уносящих дожди в сторону океана, с лукавой Сеной и округлыми холмами, окружавшими Париж. Редко, кто из прежних строителей принимал во внимание общий вид хотя бы соседних домов, слыхал о центральной перспективе, специально изучал красоту упорядоченно высаженных деревьях и аккуратно подстриженной травы на лужайках – и все равно открывшийся передо мной человеческий улей оказался завораживающе цельным и сентиментальным, рождающим восхищенный вздох или нежданное затаивание дыхания, какое я испытал, в первый раз увидев расположенный в излучине Сены город. Или, например, Версаль… Отодвинутый на пару лье от столицы, этот загородный дворец нельзя вырвать из общего впечатления, произведенного строениями, составляющими сердцевину Латинского квартала, отделить от Тюильри, дома Инвалидов, от самого незамысловатого доходного дома, расположенного напротив моих окон. Там, в нижнем этаже располагалась типография. Из окна было видно, как заспанный, чумазый подросток лет пятнадцати – по-видимому, подмастерье, – открывал ворота, ведущие во внутренний двор… В этой мастерской печатались книги, содержание которые тоже таинственным образом сопрягалось с этим окрасившимся золотистым сиянием небом, с вспыхнувшей в прогале улицы гладью реки, с блеском заигравших светом куполов…

Спустя два недели допросы внезапно прекратились. Ко мне по-прежнему не допускали посетителей, и все равно я знал наверняка – шестым чувством догадывался, – что и полковник вместе с членами Палаты общин, и мисс Томпсон пытались пробиться ко мне. Сам по себе отказ в свиданиях был неслыханным, выходящим за всякие разумные рамки нарушением закона. Я терялся в догадках, в чем причина такого вызывающего поведения властей? Удивительное дело, я так стремился в Лондон, страстно надеялся внести свою лепту в дело нравственного совершенствования общества – и на тебе! Сижу в каменном мешке – дюжина шагов в длину, пяток в ширину – сплю на жестком топчане, умываюсь из кувшина, установленном на треугольной полке, вделанной в угол стены, любуюсь коптящим язычком свечи, имею возможность биться головой об массивную каменную кладку, видеть жуткие, навязчивые сны убиенных в этом мрачном месте было более, чем достаточно – и все это вместо созидательной и активной работы на поприще распространения знаний, терпеливого убеждения власть имущих в пользе свободы и разумных законов. Как бы пышно, по-королевски, это не звучало, однако в ту пору призыв к просвещению казался мне единственно разумным оправданием моего пребывания на земле.

Скоро мне стало совсем тошно. Раздражала нарочито старомодная форма йоменов, местных тюремщиков. Особенно уродливой казалось их средневековая круглая шляпа с узкой тулье и расширяющимся верхом. Как можно было носить подобную дребедень! Неужели непонятно, что обычная суконная треуголка и выглядит наряднее и удобнее сидит на голове!.. Более всего мне досаждали побывавшие когда-то в Тауэре узники. Из-за них я боялся заснуть, они шли чередой: уже знакомые детишки, красавицы-королевы Анна Болейн и Катерина Говард – дамы без конца спорили, кто из них имел большее влияние на супруга, короля Генриха VIII. Болейн утверждала, что, поскольку ей отсекли голову мечом, а другие жены пали под ударами топора, мужицкого орудия, то и говорить не о чем… Следом в мои сновидения вступали королевский любимчик Томас Кромвель, граф эссекский, герцог Норфолк, леди Джейн Грэй, мой якобы сообщник герцог Монмут, тоже отъявленный якобит и многие-многие другие. Я потребовал перевода в другой застенок – в камеру, в которой никто до сих пор не сидел. Такой в Тауэре не нашлось… Однако после того, как я заговорил королевскому констеблю зубную боль, он смилостивился и поместил меня в Колокольную башню. Здесь я оказался в компании схожих со мной людей, сэра Томаса Мора и епископа Фишера. По вечерам меня выводили на прогулку. По верху стены я добирался до Зеленой башни, пугал ворон, озадаченно посматривал на город, откуда уже который день ожидал помощи, а её все не было. Вот также всматривалась вдаль будущая королева Елизавета, которой в принцессах довелось провести в башне два долгих года.

Скоро наскучили и беседы с умницей Томасом Мором, свихнувшимся на установлении на земле царства справедливости. Его дорога вела прямо к хаосу и разрушению… Развлекался я целительством. Один из моих тюремщиков-йоменов, бывший бомбардир, которому повезло избежать виселицы и после списания с корабля найти работу, в ту пору страдал от воспалительной хвори. Жар донимал его, он сипел и надрывно кашлял, поминутно вытирал испарину со лба. Я посоветовал ему заварить в кипятке сушеные ягоды малины и выпить на ночь. Заодно растереться джином, только ни в коем случае не разбавлять его.

Тот удивленно глянул в мою сторону, буркнул, что, черт побери, ему никогда не приходило в голову разбавлять джин.

– Попробуйте также заварить ромашку и шалфей, – добавил я, – и этим настоем полоскать горло. Три-четыре раза в день. Жидкость должна быть теплой, чуть-чуть горячей. Чтобы было в терпеж…

С того дня ко мне зачастили… В другой раз я снял ломоту в спине у старшего тюремщика Тома, легко поддающегося внушению старикашки, разгуливавшего по каменным коридорам в старомодном синем, дутом кафтане, на голове же чудовищная цилиндрическая шляпа. Во времена морских сражений с голландцами, он служил боцманом на флоте его величества. Как-то поздним вечером, когда Том принес мне ужин и кипяток в медном котелке, я внезапно, возгласом остановил его, приказал смотреть мне в глаза, предупредил, что на цифре восемь он заснет, и начал считать.

– Семь… Восемь!.. Спи.

Старикан остолбенел, взгляд его остекленился и неподвижно сосредоточился на мне, нижняя челюсть, обмякнув, чуть опустилась. Приоткрылся щелястый рот…

– Ты находишься на палубе «Индевора», грохот пушек, дым, пламя. Твой фрегат громит голландца. Прозвучала команда: «Левый борт, пли!». Ты стоишь у орудия. Выстрел… Продолжай…

Старик первым делом окатил воображаемым ведром с уксусом выстрелившее орудие, потом, понукая обслугу, принялся засовывать в дуло пороховой заряд, изобразил, как клещами вкатили туда ядро, затем поработал банником, очень убедительно навалился на станок и приник к прицелу.

– Бой окончен, враг разбит, взят на абордаж, ты получил увольнительную, идешь в таверну… Тебя угостили наливным сладким яблочком. Ты откусываешь маленький сочный кусочек с румяного бочка.

Я протянул ему очищенную луковицу, которую здесь, в тюрьме, употреблял на ужин. Вот так, в натуральном виде, не ошпарив колечки кипятком, не полив их винным уксусом.

Том повертел воображаемый плод, нашел румяный бочок и откусил. На лице у него изобразилось неописуемое блаженство, губы растянулись в улыбке, он прикрыл глаза от удовольствия и гнусно зачавкал.

– В таверне играет местный скрипач…

Старик на весу подпер ладонью голову, смахнул выступившие слеза, потом неожиданно расправил седые драные бакенбарды, подбоченился.

– Неожиданно у скрипача рвутся струны. Одна за другой – первая, вторая, третья.

Лицо у Тома вытянулось, он с досады ударил кулаком по воображаемому столу.

– Музыкант должен сменить инструмент. Он обращается к тебе. Ты знаешь, где лежит скрипка?

Тюремщик страстно закивал.

– Правильно, в караульном помещении, – продолжил я. – Отправляйся и принеси её сюда, но так, что никто не видел.

На деревянных ногах он вышел из камеры. Явился через несколько минут с чехлом под мышкой.

– Положи на кровать. Теперь внимательно слушай меня. Я начну считать. При счете «десять» ты проснешься и забудешь все, что с тобой случилось. Вернешься в караулку и будешь исправно дежурить всю ночь. Завтра у тебя будет превосходное настроение, ты пальцем не тронешь старуху-жену, выпьешь всего два стакана джина. Не больше. Запомни – два стакана!

Я начал считать.

– …восемь, девять. Десять!

Взгляд у старика осмыслился, он с некоторым испугом и изумлением огляделся, бросил встревоженный в мою сторону, потом глянул на надкушенную луковицу – в его взгляде отразился ужас. Он торопливо поспешил из камеры, долго, поминутно поминая дьявола, возился с замком с той стороны.

Путь на свободу был открыт. Я всласть промузицировал всю ночь. Под утро убрал скрипку в чехол, спрятал под топчаном. Впервые за несколько дней я почувствовал себя лучше, веселее.

Через день Том явился на службу с подбитым глазом.

– Жена расквасила, – с горечью признался он. – Явился домой в приподнятом настроении, отказался от третьего стакана джина – вот что-то встало в горле и ни туда, ни сюда. Отправился в церковь, отсидел положенное. Старуха первая начала, вот видите, мистер, – он указал на обширный кровоподтек. – Пришлось поучить её немного, – он сладко потянулся.

Уже после его ухода меня на миг обожгла простенькая – я бы сказал, неприятная – мыслишка, что поступать подобным образом с тюремщиками не дело. Даже их уродливые шляпы не дают мне права на их души, тем более, что они были вынуждены носить их. Такова традиция. Томило что-то в груди, было совестно, смутно, как в те дни, когда после казни Сосо, я возвращался с Тинатин в Исфахан. Молодая женщина не вставая лежала пластом в паланкине, я же никак не мог избавиться от ощущения духовной немощи и вины. Хотелось постоянно мыть руки, и в этом пилатовом состоянии я неожиданно открыл для себя простую истину – ну и что? Что изменилось в мире после того, как я внушил несчастному Тому, что в состоянии магнетического транса луковица покажется вкуснее яблока? Лишенный воли, он принес мне музыкальный инструмент. Чем обременил память, что добавил в сосуд нашего общего опыта? Ничего, кроме лишней капельки зла. Кроме полена, подброшенного своими же руками в адский костер, на котором вываривается весь человечий род. Да, я оказался способен овладеть его душой, но исправил ли нравственно? Дал ему надежду? Указал путь? Поддержал под руку или наоборот придержал за руку, когда он дубасил свою подругу? Глупее вопроса не придумать, но я не мог отделаться от ощущения, что невольно, поддавшись тоске, сделал шаг в сторону, сошел с предначертанной мне линии и углубился в жуткие дебри, в которых плутали и плутают многие любители просвещения.

На следующий день у меня в камере неожиданно появился полковник Макферсон. Полковник попросил оставить нас одних, что было тут же исполнено.

– Как чувствуете себя, мой друг? – спросил он.

– Скверно.

– Сожалею, но обещать, что в ближайшее время вас освободят, не могу. Хотя ваша невиновность полностью установлена, следствие ещё будет продолжено. Есть влиятельные лица, которые оказались в состоянии воздействовать на его величество. Их заговор потерпел крах, однако они ещё сопротивляются. Король пока медлит отдать приказ о вашем освобождении. Мы подступаем к нему со всех сторон, но Джордж II требует полной ясности в этом деле.

Имея возможность в любой момент покинуть Тауэр, я снисходительно усмехнулся.

– Если я вдруг окажусь за пределами Англии, это будет для него сильным ударом?

Макферсон озадаченно глянул на меня.

– Стоит ли совершать необдуманный поступок? Тем самым вы можете поставить под удар не только себя, но и ваших единомышленников. Кстати, мятежники-якобиты вторглись на равнину, появились в окрестностях Карлайла и Дерби. Численность их армии составляет около пяти тысяч человек, полковник вздохнул. – Сколько жизней унесет эта преступная авантюра! Если бы вы знали, как ликуют консерваторы! Какие жесткие меры они требуют принять, чтобы с корнем выкорчевать заразу. На Темпле опять выставили головы казненных мятежников.

– Я ничего об этом не знаю, меня лишили газет, всякого общения с внешним миром!..

– Мы выхлопотали смягчение режима, теперь вы будете получать все необходимое. Можете даже музицировать в камере, об этом мне конфиденциально поведал лорд-казначей, который по поручению тайного совета ведет ваше дело. Он – разумный человек, так что я очень советую вам не тешить себя безумными надеждами на побег или какую-нибудь иную авантюру. Трюкачество не ваш стиль. Терпение – великая добродетель, граф. – Он сделал паузу. – Вот ещё новость, ваш слуга оказался в Ньюгейте.

– За что? – голос у меня дрогнул.

– Нарушение общественного порядка. Драка на улице…

– Он не мог быть зачинщиком.

– Он им и не был. Я обещаю досконально разобраться в этом деле.

Известие об аресте Шамсоллы озадачило меня. Только на мгновение представив его в руках палача, я почувствовал, как сердце ухнуло в бездонную пропасть.

– Послушайте, полковник, меня очень беспокоит Жак. Боюсь, с ним не будут церемониться. Этот парень уже успел побывать в переделках. Я умоляю вас позаботиться о нем.

До вечера я строил самые фантастические планы освобождения Шамсоллы. Сначала я полнился уверенностью, что у меня хватит сил не только самому незаметно выйти из тюрьмы, но и вывести Шамсоллу, Вольные птицы – мы смогли бы легко перебраться на континент. Отрезвление наступила в полночь, в полудреме, когда во мраке каменного мешка я увидал свет манящий и тотчас голос. Кто-то звонко, издалека пропел речитативом: «…и сказал, указав мне на все царства мира и славу их: все это дам тебе, если, падши, поклонишься мне. Я ответил – отойди от меня, сатана, ибо написано: «Господу Богу поклоняйся и ему одному служи».

Евангелист Матфей – крупный старик с большой залысиной и венчиком белых, с желтоватым отливом волос, – показал мне указательный палец, погрозил. Все остальные персты были сложены колечком. Потом осенил крестным знамением…

При всех моих необыкновенных способностях, непостижимых для обычного человека умениях, я никак не мог вызволить Шамсоллу. Скажем, я без затруднений, с помощью околпаченного Тома выбираюсь из Тауэра, появляюсь в тюрьме Ньюгейт, навожу порчу на тамошних стражников… Не выйдет! Из пяти человек всегда попадется один, который не подастся чарам животного магнетизма и поднимет тревогу. В этом случае меня как отъявленного колдуна ждет пожизненное заключение. То-то порадуется сэр Уинфред! Но и бросить Шамсоллу я не мог – в этом случае ему не миновать гибели. Если к этому прибавить, что мои силы были на исходе и я по причине нервов больше не мог оставаться в темнице, то станут ясны границы замкнутого круга, в который я попал.

Я уселся на топчане, сжал виски. Утром потребовал газеты, внимательно познакомился с тем, творилось тогда в мире.

Наш восемнадцатый от рождества Христова век в следующем столетии назовут «галантным». Веком пудры, кружев и менуэта. Я сам буду тому свидетель. Не буду спорить с мнением историков, но мне больше по душе другое определение – «регулярный». Это был век, когда равновесие сил в Европе являлось альфой и омегой политики всех ведущих государств. Система безопасности поддерживалась с помощью коалиций. Всякий вакуум как в территориальном отношении, так и в распространении влияния той или иной правящей семьи заполнялся немедленно. Так было в тот момент, когда в конце предыдущего века Франция Людовика XIV столкнулась с Аугсбургской лигой эта война случилась ещё на моей памяти. Когда в 1700 году Карл II, последний король из рода испанских Габсбургов, скончался бездетным, ведущие европейские державы тут же приступили к дележу оставшегося наследства. Теперь, в 1745 году после вступления на престол императрицы Марии-Терезии пришел черед Австрии.

Пятый год в Европе полыхала война за австрийское наследство. Истоки её лежали в 1713 году, когда германский император Карл VI, являвшийся главой дома Габсбургов, издал новый закон о престолонаследии, получивший название Прагматической санкции. Необходимость его диктовалось тем, что к тому моменту Австрийской империи, как таковой не существовало. Все земли, которые находились под властью семьи именовались «Наследственными владениями дома Габсбургов». Прежний закон от 1546 года был туманен, не отражал нынешнее положение дел в Центральной и Западной Европе, где размещались подвластные Габсбургам земли. Было непонятно, что будет с этими территориями в случае прекращения династии. Прагматическая санкция устанавливала, что владения семьи являются нераздельными и переходят к старшему сыну умершего короля и за отсутствием сыновей к старшей дочери.

Карл VI приложил много сил, чтобы добиться от европейских государств признания Прагматической санкции, однако сразу после его смерти в 1740 году и вступления на престол старшей дочери Марии-Терезии прусский король Фридрих II объявил о непризнании закона о престолонаследии. Его поддержал баварский курфюрст Карл-Альбрехт, который в качестве потомка дочери Фердинанда I Анны, опираясь на наследственный договор 1546 года, заявил о претензиях на габсбургское наследие. К коалиции против Австрии присоединился также курфюрсты Саксонии Август III и Пфальца, а также Франция, Сардинское и Неаполитанское королевства.

Война началась в сентябре 1741 года нападением Фридриха на Силезию. Карл-Альбрехт вместе с французским экспедиционным корпусом под командованием маршала Бель-Иля вторгся в Верхнюю Австрию, оттуда союзники совершили марш на Прагу и 26 ноября 1741 штурмом взяли столицу Богемии. 24 января Карл-Альбрехт короновался императором Священной Римской империи и принял имя Карл VII.

У Марии-Терезии не оставалось выхода как обратиться за помощью к венграм и на срочно созванном Пресбургском сейме согласилась предоставить венгерскому дворянству весомые гарантии их самостоятельности.

В этот год в войну вмешалась Великобритания. В первой половине века основным направлением её политики являлись расширение рынков сбыта английских товаров и территориальные захваты в Америке и Азии. Подобные приобретения оказались настолько прибыльным делом, что лондонское Сити ни в коем случае не желало терять подобный источник дохода. Отсюда вытекала необходимость ослабления основного конкурента – королевской Франции. Вот почему Великобритания придавала такое серьезное значение поддержанию равновесия на континенте, и, с одной стороны, старалась не допустить большой войны, в которую против воли оказалась бы втянут остров, а с другой стремилась при всех обстоятельствах противодействовать Франции и постоянно её втягивать в войны на континенте. Франция в конце семнадцатого и до середины нашего века считалась самым сильным государством в Европе. Молодая хищная Пруссия Фридриха II пока была слаба. Россия ещё только разворачивала плечи и до Семилетней войны* была не в состоянии заметно влиять на европейские дела. Накопленные богатства позволяли британцам подкармливать хваткого до чужих земель Фридриха II, который в перспективе должен был держать в страхе главного противника на континенте – королевскую Францию. Но более всего для этой цели годилась Австрия, с которой кабинет Роберта Уолпола стремился наладить самые тесные связи.

Военные действия отсюда, с острова, казались далекими и как бы несуществующими. Куда больше британцев и, прежде всего, правительство Уолпола беспокоило положение в американских колониях, а также высадка в Шотландии сторонников Стюартов, сумевших поднять там восстание и набрать, как сообщил полковник Макферсон, войско из горцев.

Поразмыслив, я пришел к выводу, что мой недоброжелатель не глуп, тонко разбирается в европейской политике, близок к правительству. Сэр Уинфред безусловно образован, получил благородное воспитание. Носит изящную треуголку с галуном, парик шоколадного цвета, который закрывает не более половины головы. Ему никогда в голову не придет, что можно надеть эти старомодные шляпы – помесь берета с мужицким колпаком, – которые носят стражники в замке. Кафтан, конечно, из ярко-синего плюша, пуговицы металлические, жилет ослепительно белый, из канифаса, расшит золотым шелком. Особенно хороши штаны из ярко-красного плюша, на самую малость спускающиеся ниже колен. На ногах белые чулки, прекрасные легкие туфли пряжки на башмаках, конечно, латунные, начищенные до блеска. Одним словом, прогресс налицо, но что скрывает весь этот блеск? Неужели боязнь дуэли? В страхе за свою жизнь он готов пойти на что угодно? Подобная низость не укладывалась в голове, тем не менее это был факт, с которым необходимо было считаться, от которого зависела жизнь Шамсоллы, спасшего меня во время бегства Тинатин и Сосо. Неужели нет выхода из подобного положения, как только ждать милостей от британского правительства? Или, может, в самом деле стоит воспользоваться магнетическим флюидом и попытаться вырваться из застенка, освободить Шамсоллу и бежать? Неужели разум, о котором с таким восхищением отзывались мои великие современники, всего лишь сосуд сомнений, источник ипохондрии и тоски по несбыточному? Как быть, когда и мистика не поможет и бессмысленно рассчитывать на милость сильных мира сего?..

Весь день я не мог найти себе места и с наступлением темноты погрузился в транс. Где побывал, на что насмотрелся, сейчас уже не помню. Всплывает что-то смутное – гигантское баньяновое дерево, под ним, на изогнутых корнях, беседующий с учениками Будда. «Ночь располагает, делится он с учениками, – а день исполняет».

Утром я потребовал встречи с полковником Макферсоном. Он явился на следующий день, и мы договорились, что он передаст мое послание австрийскому посланнику при английском дворе. Я просил, чтобы полковник настоял на том, чтобы мое письмо, как можно более спешно было доставлено в Вену и передано лично в руки Марии-Терезии. В нем я сообщал царствующей особе о своем незаконном задержании, о попытках дознаться, каково мое подлинное имя.

«Ваше величество, – писал я, – я честно выполнял все условия соглашения касающиеся меня лично и взаимоотношений с отцом. Нигде, ни разу я не упомянул о подлинной истории дома Ракоци, сменил имя, но все эти меры могут оказаться бесполезными, если я и верный мне человек и далее будут испытывать незаслуженные страдания. Те, кто вверг нас в казематы, возможно, не отдают себе отчет в том, какую бурю может вызвать дальнейшей промедление с нашим освобождением. В конце концов я не вижу надобности скрывать свое подлинное имя. Ради чего? Только вы можете предостеречь британское правительство и намекнуть, что иной раз ретивость чиновников может довести до беды. До скандала европейского масштаба, который не нужен ни Вашему Величеству, ни Его величеству королю Георгу II. При этом мне бы хотелось верить, что вы, добрая мать всем своим подданным, до сих пор испытываете добрые чувству к незаслуженно обиженному человеку, именующему себя графом Сен-Жерменом…»

Благодаря настойчивости Макферсона и помощи друзей мое письмо в спешном порядке достигло Вены. Ответ пришел тоже на удивление быстро Мария-Терезия не желала во время боевых действия ссориться с венгерским дворянством, вожди которого непременно воспользовались обнародованием подлинной истории семьи Ракоци, чтобы выторговать новые уступки со стороны австрийской монархии. А в Лондоне дело вновь застопорилось. Я не мог понять, неужели туманный Альбион решил выдержать характер? Разве что Жака перевели в Тауэр и поместили в соседнюю со мной камеру. Мне пришлось изрядно помучиться прежде, чем он смог отойти от побоев, которым подвергался в Ньюгейте. Мой верный друг ни единым словом не опорочил мою честь. Здесь он свободно мог предаваться исполнению обрядов мусульманства молился пять раз в день, то и дело вызывал к Аллаху. Наконец я не выдержал и поинтересовался, откуда вдруг такая любовь к исповеданию мухаммедова толка?

– За него меня там более всего и колотили – обзывали мусульманской собакой, которая упорствует в ереси. Не видать, говорили мне, тебе вечного спасения. Как ещё я мог подтвердить верность Создателю, как не поклоняясь ему, как велит Коран.

Только спустя пару недель после разговора австрийского посланника с его величеством нас выпустили на свободу. На следующий день я был приглашен в лорду-казначею, где тот от имени британского правительства принес официальные извинения. Потом спросил, как долго я ещё собираюсь гостить на британских берегах?

– О, это зависит от того, как скоро я смогу удовлетворить требования некоего молодого человека, который почему-то полагает, что я распускаю о нем порочащие сведения.

– Очень сожалею, – лорд-казначей вытер губы, – но это невозможно. Сэр Уинфред вчера отбыл в наши американские колонии к месту службы.

Так вот почему они так долго задерживали мое освобождение! Спайка в среде английской аристократии была железная.

– Надеюсь, ему подобрали достойное его знаний и опыта место? Уж не губернатором ли он отправился на запад.

– Еще раз сожалею, но как раз опыта и знаний этому молодому человеку очень не достает. Как, впрочем, рассудительности и обязательного для любого джентльмена условия всегда платить. Так что место у него незавидное, секретарское, в какой-то глуши. Вряд ли он сумеет сделать там карьеру… Тут ещё новая напасть – отец его, как оказалось, испытывает серьезные финансовые затруднения. Так что нашему удальцу предстоит своими руками пробиваться в жизни.

– Надеюсь, этот опыт ему пригодится в последующем, – сказал я.

– Сомневаюсь, – коротко ответил лорд-казначей и на некоторое время задумался. Потом неожиданно резко спросил. – Послушайте, граф, вы что, в самом деле уверены, что путем внушений, просвещения, мятежей, чудес, революций наконец можно исправить человеческое сердце? Что все дело в правильном устройстве общества, человеколюбивом воспитании, здоровом образе жизни и верности идеалам?

– Так, по крайней мере, утверждал Христос…

– Нет, любезный граф, он утверждал, что настанет судный день и только там – слышите, только там! – каждому будет воздано по заслугам.

– Это всего лишь одно из толкований, приписываемых сыну Божьему. Помнится, в Галилее он признался мне, что более всего он боится, что его поймут превратно…

– В Галилее? – перебил меня лорд-казначей.

– Ну да, неподалеку от Капернаума, на дороге, ведущей к Генисаретскому озеру. Я так ясно различал его во сне. Он обмолвился, что судный день придет тогда, когда Джон, повстречав Ахмеда, поделится с ним хлебом. Они поедят вместе и разойдутся, и никогда больше не встретятся. Домом им будет вся земля, братьями все люди. И ранее этого срока никакого судного дня не будет.

Лорд-казначей сдернул салфетку, повязанную у горла и бросил её на стол.

– Вот что, граф, я обещаю, что с отъездом из Англии у вас хлопот не будет, но Бога ради прошу поспешить. Бога ради!

 

Глава 4

Утром, в седьмом часу я разбудил Жака и приказал ему закладывать экипаж.

– Ф такую рань? – он зевнул. – Хорошенькое время ваша светлость выбрала для визитов?

– У меня нет ни одной свободной минутки. Придется потревожить друзей… Послушай, как только доставишь меня на место, немедленно возвращайся сюда, на улицу Сен-Северин, запри наш экипаж, лошадей в стойло, более в Париже мы ими пользоваться не будем. Наймешь карету поскромнее, чтобы не бросался в глаза – у тебя же есть знакомые среди местных извозчиков. Только смотри, чтобы снаружи была чистая, а внутри не было зловония. Сам сядешь на козлы и явишься за мной к «Прокопу», что возле Французского театра. Я сяду в уголке у входа. Ко мне не подходи, покажись издали. Я последую за тобой и сяду в экипаж.

– Бог мой, опять конспирация, опять какие-то жуткие тайны! Фсе-то вы хлопочете, суетитесь, а толку!

– Ты что, забыл Ньюгейт? Теперь хочешь попробовать, чем угощают в Бастилии? Господин Морепа поклялся, что как только я появлюсь в Париже «вытрясти из этого проходимца – то есть, меня – все, что ему – то есть, мне – известно о заговоре против королевской власти». Ну, со мной они обойдутся деликатно, а вот тебе кожу раскаленными шомполами смажут!

– Это точно, это как пить тать. Вы фсех убеждаете, предупреждаете, письма пишете, а стратать мне.

Жак неожиданно замер. Застыл в сидячем положении с левым сапогом в руке. Это был крупный, чуть обрюзгший мужчина. Лысеющая голова, низко опущенные уши и невеселые, чуть на выкате глаза придавали ему сходство с деревянной скульптурой, изготовленной безвестным деревенским резчиком. Такие изображения часто встречаются в мелких сельских церквушках. Силой мой верный слуга отличался немереной, ноги ставил разлаписто, носки слегка внутрь. Любил ни с того, ни с сего задумываться, при этом останавливался на полдороге, обрывал разговор на полуслове. Вот и сейчас он несколько минут молчал, потом неожиданно спросил.

– Послушайте, фаша светлость, вы что, в самом теле верите, что в Париже со дня на день случится мятеж?

– Революция, мой друг. Не мятеж, а революция.

Жак поежился.

– Тогта плохо наше дело. Угофорами здесь не поможешь.

– Как же не поможешь, если в руках короля пушки, ружья, солдаты… Когда у тебя под рукой подобные игрушки, очень просто убедить других прислушаться к голосу разума.

– Э-э, – махнул сапогом Жак. – Когда нарот свихнется – или прозреет, что, в общем-то, отно и то же – его никакие пушки не остановят. Кто из орутий будет стрелять? Такие, как я, Жаны, Жеромы, Франсуа. Вон госпотин Массенá, с которым мы частенько сиживали в кофейне. Ну, я рассказывал! Который за четырнатцать лет в королефской армии дослужился до сержанта, а теперь вышел в отстафку?

– А-а, помню, помню, приметная личность, – кивнул граф. Историческая. Кстати, это я обратил твое внимание на этого господина.

– Кто же спорит. Возьмем, например, этого госпотина Массена. Он храбрый и толковый солтат, ему бы батальоном комантовать, а его дальше сержантов не пустили. Не творянского, говорят, происхожтения. А ну-ка, голубчик, поттвертите, что у вас пять колен голубой крофи. Ну, и какая пушка его остановит, если он волю почует. Если ему скажут – гражтанин Массена, фот вам батальон, дайте жару этим лилейным молотцам во фраках с потрезанными фалтами.

– Ты-то чего печалишься. Радоваться должен, если твой друг Массена получит батальон.

– За Массена я не беспокоюсь, он никогта голову не потеряет, а вот фспомните-ка великое избиение котов, которое на этой самой улице устроили тва молокососа Жером и Левелье. Как печатники мне фсю рожу раскровянили. Вот от чего страх берет!

Граф помрачнел, подошел к окну, глянул на полуподвальную дверь, ведущую в типографию, на обветшавшие за двадцать лет ворота – по-видимому, у хозяина наступили не лучшие времена… В ту пору он процветал. Печатал сочинения просветителей, одну за другой выпускал книжки, в коих доказывалось, что наилучшее общественное устройство не более, чем договор, заключаемый разумными людьми, которые ясно осознают необходимость соблюдения его статей. Мсье Мартен, хозяин типографии, с согласия самого Сен-Жермена, и его портрет напечатал… Воспользовался, так сказать, знакомством с Шамсоллой. Получилась прекрасно исполненная гравюра, которой в разнос торговали на улицах. Портрет шел ходко, граф Сен-Жермен в пятидесятые-шестидесятые годы был приметной в Париже личностью. О нем ходило столько слухов, что ни этот проходимец и фантазер Казанова, ни втершийся к нему в ученики Калиостро, ни умопомрачительные проигрыши княгини Голицыной, о которых одно время только и говорил Париж, не шли ни в какое сравнение с популярностью, которой обладал граф Сен-Жермен. Разве что его друг Месмер четыре года назад произвел большее впечатление на общество.

М-да, Шамсолла прав, согласился про себя граф, потребность в избиении кошек, этих пушистых вороватых созданий – это вопрос! Это загадка.

Ах, как не кстати напомнил Шамсолла об этой истории, особенно в преддверии визита к графине Люсиль д’Адемар, его старинной подруге. Теперь уже ничего не поделаешь – графу была известна склонность его мозга, мимолетом коснувшись какого-нибудь случая, восстанавливать его до мельчайших подробностей. Таким образом он, зацепившись, например, за заранее выбранную дату или событие, методично погружался в транс. Выбрав удобный момент, когда никто не мог его потревожить, уходил в небытие – или точнее в неведомые духовные дали, как он сам называл эти путешествия, – на сутки, а то и на двое. В памяти само собой всплыло заплаканное лицо мадам Бартини, принявшей из рук Шамсоллы её любимого рыжего кота. Животное жалобно пищало, не могло присесть на задние лапы. Припомнилось жутко изодранное, залитое кровью лицо Жака.

История эта случилась лет двадцать назад, во второй приезд Сен-Жермена в Париж. Если попробовать подсчитать?.. Точно, в 1757 году, после его второго путешествия в Индию в компании с генералом Клайвом, бароном дю Пласси, добрейшим и храбрейшим человеком, не удержавшимся от соблазна пограбить в сокровищницах индийских раджей.

Сразу после отъезда из Англии граф направился в Вену, где был встречен очень приветливо, представлен Марии-Терезии, которая поблагодарила его за верность и выдержку.

– Вот видите, любезный граф, – улыбнулась королева Богемии и Венгрии, а также правительница всех прочих владений, принадлежащих австрийским Габсбургам, – корона держит слово по отношению к вашим соотечественникам. У меня нет более насущного желания, как дать венгерскому дворянству все права и вольности, им заслуженные, но, прежде всего, возможность верно служить нашему престолу.

Граф ушел от разговора на эту тему, всякие воспоминания о прошлом были ему тягостны, несли смуту, ненужные надежды. В такие минуты его начинало мучить видение материнских рук. К тому времени он уже свыкся с ролью высокопоставленного изгоя, иначе говоря, чудака и мистика, знатока алхимии, как его называли испытывавшие к нему симпатию люди. О недоброжелателях и говорить не стоит. Во время разговора Сен-Жермен почувствовал неподдельное уважения к методичной и последовательной австрийской эрцгерцогине, которая исподволь, с помощью просвещения пыталась объединить народы срединной Европы в некое крепкое иерархическое сообщество, дающее возможность процветания, а также духовного и нравственного усовершенствования власти и народа.

Власть и народ!.. Об этом граф много рассуждал в Вене с друзьями, в особенности с принцем Фердинандом Лобковицем и маршалом Бель-Илем, французским послом по особым поручениям при австрийском дворе. Бель-Иль и сыграл роль доброго опекуна, пригласившего графа Сен-Жермена в Париж. Маршал представил его королю Людовику XV. Тот высказался в том смысле, что рад наконец увидеться с графом лично. Заявление короля оставило двусмысленное впечатление – либо монарх уже был наслышан о Сен-Жермене, как о сыне Ракоци, который получал доходы с Отель-де-Виля, либо граф ему был известен как мистик и обладатель тайны бессмертия. Знающие люди утверждали, что представительный, умеющий обволакивать обаянием Луи XV намекал именно на биографию графа. К бессмертию король относился с циничным практицизмом. Если ему самому не дано испытать бесконечность жизни, в руках другого это счастье его не интересовало. Впрочем, также он относился и к Франции. Государство представлялось ему одной огромной вотчиной, обязанной поставлять к его столу самые изысканные кушанья, солдат для послеобеденных игр в войну, десятилетних девочек в «Олений сад». «После нас хоть потоп», знаменитое замечание маркизы Помпадур вызвало одобрение короля, высказывавшегося в том смысле, что главная его забота – это чтобы на его век хватило, а после смерти известно, что…

Итак, Париж, Версаль, знакомство с графиней д’Адемар, услуги, оказанные королю, занятия алхимией в замке Шамбор, научные чудеса, которые он показывал при дворе, наконец, улица Сен-Северин, моложавая и симпатичная в ту пору мадам Бартини, её рыжий пушистый кот, переломленная, торчащая в сторону его задняя лапка – от страданий зверька у Шамсоллы слезы капали. Портреты на парижских улицах, шум, гам, поднятый вокруг его имени… Это была лучшая пора его жизни!

Через пару недель, когда появившийся в Париже в 1757 году Сен-Жермен был представлен в Версале королю и сразу вошел в моду, его верный Шамсолла оказался замешанным в драке с рабочими типографии, расположенной напротив дома мадам Бартини. Был составлен протокол о нарушении общественного порядка, однако делу хода не дали, усилиями Сен-Жермена оно было сразу закрыто.

Графу позволили познакомиться с протоколом и показаниями двух юных подмастерьев, зачинщиков смуты.

Оба они, Жером и Левелье, вели скотский образ жизни. С утра до вечера трудились в типографии, были на побегушках у взрослых печатников, у самого хозяина и его жены. Они обо всем очень откровенно рассказывали… Подмастерьям приходилось вставать в четыре часа утра, открывать ворота, разводить огонь в очаге, таскать воду. Ложились они позже всех – их каморка была устроена на чердаке, – но и по ночам им не было покоя. Досаждали кошки, гулявшие по крышам и орущие так, что, приятели, бывало, до утра не могли заснуть. Этих мерзких зверьков в доме и в соседних дворах расплодилось видимо-невидимо. Как-то они взялись подсчитать их, но дойдя до двух дюжин, сбились. Особенно ненавидели они «серенькую», любимицу хозяйки, самую горластую и капризную. Хуже всего, что и питаться им приходилось тем, что оставалось от живущих в доме кошек. По уговору кормить подмастерьев должны были с хозяйского стола – то, что не доедали мсье Мартен и его жена, должно было поступать в распоряжение вечно голодных мальчишек. Не тут-то было! Остатки трапезы кухарка продавала на сторону каким-то бродягам и проституткам, а подмастерьям кидала объедки, остававшиеся от господских любимиц – жилы, кости, куски мяса, которые оказывались не под силу звериным зубам.

Кошки занимали главное место в разговорах подмастерьев. Парнишки смертной ненавистью ненавидели этих прилипчивых к сильным мира сего, жирующих и наглых животных.

У кого из сметливых парнишек родился план избавления от этих дьявольских выродков, выяснить не удалось. Жером кивал на Левелье, тот на Жерома. Одним словом, однажды ночью пройдоха Левелье, обладавший удивительным даром звукоподражания, взобрался на крышу и до утра мяукал под окнами спальни хозяев. То же повторилось на следующую ночь, и на следующую. Наконец, мсье Мартен не выдержал и потребовал от Левелье и Жерома, чтобы те очистили двор от этих шныряющих под ногами, беспокойных животных. Пройдохам только того и надо было. При этом хозяйка настояла, чтобы негодники ни в коем случае не трогали «серенькую». Оба – и Левелье, и Жаром – горячо заверили её, что за «серенькой» они присмотрят особо.

На следующий день подмастерья улучили момент и, загнав всех хозяйских и прочих уличных кошек во двор, заперли ворота и все двери и принялись избивать зверьков металлическими штырями. Во дворе поднялся невообразимый шум, на который поспешили все работники типографии, а также зеваки, гулявшие в тот час по Латинскому кварталу. Тут же нашлись добровольные помощники, бросившиеся ловить разбегавшихся животных. Те прохожие, кому в двух словах объяснили происходящее и в ком тоже проснулись энтузиазм и жажда справедливости, отправились в соседние дворы и на набережную Сены, стараясь прихватить как можно больше четвероногих тварей. Скоро на улице Сен-Северин собралось столько народа, что казалось, все население квартала бросилось на помощь печатникам.

Двор был забит искалеченными, подыхающими зверьками, у многих были перебиты хребты и лапы. Левелье и Жером орудовали удачно, ни один удар не пропадал зря. Прежде всего, они сокрушили хребет «серенькой» – небольшой боязливой кошке, сглупа вышедшей посмотреть, что творится во дворе. Скоро здесь было некуда ступить, чтобы не вляпаться в погибающее животное, а охваченные пылом жители, с криками и радостными возгласами – только знамен не хватало! – все подносили и подносили обезумевших зверьков.

Тут как раз Шамсоллу угораздило вмешаться – он обнаружил у одного из бродяг кота мадам Бартини. Коту, видно, не повезло попасться под ноги жестокосердечному ублюдку. Жак бросился за ним, догнал во дворе. Там то ли Жером, то ли Левелье уже успели огреть рыжего металлическим прутом. Шамсолла бросился на них, выхватил металлический стержень и в свою очередь вытянул мальчишку вдоль спины.

Тот удивленно завопил.

– За что?!

Ему на помощь бросились рабочие и трудно сказать, что стало бы с Шамсоллой, прижимавшего к себе отчаянно орущего кота, если бы в этот момент во дворе не появился хозяин, встревоженный поднятой в квартале суматохой и представитель властей.

Жером вразумительно объяснил полицейскому с перевязью, что они всего лишь выполняют приказ мсье Мартена и избавляются от докучливых тварей, не дающих спать всей округе, что они за справедливость и хотят, чтобы по ночам в квартале было тихо. Они били их не ради зверства, а для порядка, чтобы виновные могли спокойно дожидаться суда, который должен установить степень их виновности. Толпа одобрительно загудела. Парижан хлебом не корми, только дай насладиться какой-нибудь потехой. Полицейский разинул рот от удивления, а парнишка всерьез принялся доказывать, что собираются действовать исключительно в рамках закона и на это они имеют право. Не в Парижский парламент кошек вести! Толпа поддержала их. А раз уж так вышло, что наказание последовало прежде, чем суд вынесет свой приговор, тут ничего не поделаешь. Иначе этих тварей не вразумить!.. Тут подмастерье указал на Шамсоллу, который, оказывается, пытался помешать отправлению правосудия. Полицейский взял Шамсоллу за грудки – с какой стати он, иностранец, осмелился мешать честным французам исполнять отданное хозяином типографии поручение?

– Да, – спросил возмущенный Мартен, – с какой стати?.. И кто ты такой, черт тебя побери, чтобы влезать на мой двор?

Шамсолла объяснил, что является слугой графа Сен-Жермена, известного, представленного ко двору мистика, по слухам, живущего вечно.

Хозяин типографии сразу сбавил тон. Шамсолле позволили уйти и унести с собой рыжего кота, однако сразу после ухода полицейский потребовал доказательств, что перед ним «не комедию ломают», а всерьез утверждают полномочия хозяина посредством «законной экзекуции». Он указал на погибающих зверьков. Жерому только того и надо было. Тут же был выбран состав присяжных, в которые вошли хозяин типографии и представитель власти. Левелье вызвался быть защитником, а Жером прокурором, все окружающие свидетелями. Парижские ребята оказались ушлыми. Они в пять минут доказали, что вина кошачьего племени несомненна и доказана. Что подготовка бунта, о котором они сговаривались на крышах, зафиксирована даже таким небесным созданием, каким являлась жена господина Мартена. Причем, их бессловесность не более, чем маскировка. Когда нужно, они бывают очень даже голосисты…

Мадам Бартини не знала, как отблагодарить Жака за спасение своего любимчика. Скоро она раскрыла ему свою постель, Шамсолла начал помогать ей в лавке. Жизнь начала налаживаться, мертвых зверьков сбросили в Сену. Спустя несколько месяцев графу, зашедшему в типографию, где печатали его портрет, довелось услышать героический рассказ Жером и Левелье, как «они их!» Сен-Жермен потом поделился с Жаком, что это было что-то вроде массового помешательства. Рабочие в такт вдохновенному рассказу принялись двигать металлическими верстатками, кое-кто помогал юным героям ритмичными ударами деревянных оправочных молотков, другие принялись бомбардировать стенные шкафы. В глазах рабочих горел огонь – попади им в тот момент какая-нибудь четвероногая живность, пощады бы ей не было.

Вот о чем размышлял Сен-Жермен, направляясь к дому графини д’Адемар о войне классов! Он всю жизнь верил, что главная задача любого поборника социальной справедливости усмирить взаимную ненависть. Жаль только, что судьба отказала ему в праве на практике осуществить свои идеи. Первый шаг безусловно должны были сделать власти. У них в руках армия, суды, возможность установления более справедливых и гуманных законов. Вот что ему не терпелось внушить королевской чете. Главное было не упустить время. Это раннее сентябрьское утро, когда Париж первых двух сословий ещё только просыпался, совершал туалет, примерял наряды, собираясь на полуденную мессу, – могло стать последним спокойным утром в истории восемнадцатого века. С таким исходом Сен-Жермену было нелегко смириться. Провидческие сны, донимавшие его, были откровенны и пугающи, заполнены пожарищами, громом пушек и ружейными залпами, взвизгом ужасной, падающей вниз треугольной секиры, надрывным скрипом блоков, на которых её подтягивали на верх рамы все эти подробности несомненно означали приход беды. Собственно, и без погружения в транс он ясно ощущал в воздухе эпохи грозовой накал. И не только он один… Его друг Сен-Мартен, последователь Сен-Мартена Казот* тоже пророчествовали королеве Франции…

Верхи спали. Твердь обращалась в бушующее море, а они подремывали и проводили время на балах, на охоте, препирались с парламентами, воевали с масонами. Подобная слепота ужасала Сен-Жермена. Он вовсе не был горячим поклонником Бурбонов, он сам пострадал от них, но крах королевской Франции оказывался его крахом. В первый раз он испытал подобное чувство в далекой Персии, это случилось полвека назад. Он устал и все равно не мог смириться с ниспровержением символа веры. Сен-Жермен готов был пожертвовать треуголкой, париком, даже атласным, изумрудного цвета кафтаном, который очень ему шел. С благородной зеленью изумительно сочетались крупные бриллианты, вделанные в пряжки изящных туфель, в часы и табакерку. Он был готов одеться во фрак, напялить на срамную, оголенную, покрытую только собственными волосами голову нелепый цилиндр, сродственный с теми шляпами, что носили тюремщики в Тауэре, но распрощаться с идеалами, с мистикой исторического процесса, якобы подвластного небесной силе, олицетворявшей себя в Учителях, собравшихся в Гималаях; с ним самим, наконец – с адептом и Чоханом седьмого луча, – было выше его сил.

Сен-Жермен часто задумывался. Каким бы он был властителем, доведись ему стать королем Венгрии? Что было бы в его власти, с чем пришлось бы смириться? Интересно, как повел бы себя на троне любой из нас, смертных? Например, Шамсолла? Сразу бы объявил веротерпимость и принялся бы наказывать за религиозный фанатизм и зверства по отношению к животным? Этих мер оказалось бы достаточно для установления царства божьего на земле или хитроумные подданные вскоре изобрели бы новый каверзный пункт, по которому население вновь разделилось на правых и виноватых? Хотя бы по отношению к кошкам.

Ладно, Шамсолла – обыкновенный человек. Со своей безуминкой, с ушами чуть пониже носа, но кто из нас без греха? Какой с него спрос, с извозчика! А вот ему, Сен-Жермену, неповторимому, приписанному к числу избранных, отмеченному редчайшими дарованиями, способному заглянуть в любой закоулок истории, знающему, в какой стороне светит солнце и как перестроить их общий улей, – суждено ли ему образумить грамотных, неглупых, способных оценить пророчества правителей? В его ли это силах? Это был вопрос вопросов. Если и на этот раз его постигнет неудача, он окончательно займется алхимией. Это самое безобидное занятие на свете, любимый досуг Исаака Ньютона. А пчелы? Бог с ними, с пчелами… Пусть собирают мед, возводят Парижи, Лондоны, Берлины, Исфаханы, Дели, Нанкины, Теночтитланы. Пусть самозабвенно рушат их; улыбаясь друг другу, жгут книги; изящными жестами вспарывают картины, уступая друг другу черед; взрывают монастыри, зачумленные пафосом негодования уничтожают мавзолеи; пусть клянутся и божатся – все равно неведомая сила втащит их в царство свободы, рассадит по местам и примется обучать – наглядно, на примерах – как необходимо выстроить жилище, каким образом совмещать шестиугольники с пятиконечными и восьмиконечными звездами и любыми другими фигурам – какая кому на душу ляжет, – чтобы всем было тепло и уютно. Всем, даже затравленным охотничьими псами младенцам…

 

Глава 5

Из устных и письменных воспоминаний графини д’Адемар, посвященных годам, проведенным вблизи Марии-Антуанетты, эрцгерцогини австрийской и королевы Франции.

«Будущее выглядело мрачным. Мы приближались к ужасной катастрофе, угрожавшей Франции. У наших ног разверзлась бездна, а мы по-прежнему одурманенные, забывшие о времени, с роковой поспешностью сами стремились к краю пропасти. Мы жили, ничего не слыша и ничего не желая видеть – спешили от праздника к празднику, от удовольствия к удовольствию. Что за фатальное безумие толкало нас! Увы, как остановить бурю, если не желаешь замечать её приближения.

Некоторые, наиболее прозорливые в нашем кругу, время от времени пытались открыть глаза современникам и вырвать общество из плена роковой беспечности. Я уже писала, как граф Сен-Жермен попытался поднять тревогу, как он старался убедить их величества, что время не терпит, но господин Морепа, который легкомысленно полагал, что не нуждается в чьей-то помощи, чтобы спасти монархию, – изгнал из страны прозорливца, и тот исчез навсегда…»

Старушка-графиня оторвала взгляд от листов бумаги, глянула в окно – в Париже царствовал год 1821-ый, но мыслью, умственным взором Люсиль была далеко в прошлом. В том незабвенном былом, когда – как она объясняла внучке – «твой дедушка был красив и элегантен, тщательно одет, надушен, всегда любезен, нежен и до самой смерти жизнерадостен. В то время не существовало безобразящих телесных страданий. Предпочитали умереть на балу или в театре, но не на ложе между четырьмя восковыми свечами и некрасивыми мужчинами в черном. Люди умели наслаждаться жизнью, и когда наступал час расставанья с ней, никто не хотел портить другим жизнерадостное настроение…»

Теперь, спустя почти тридцать лет, она вновь припомнила то раннее воскресное утро, когда в восемь часов её подняла с постели мадемуазель Роган, её фрейлина, и сообщила, что некий господин желает говорить с ней.

Старушка положила щеку на руку, задумалась, улыбнулась, потом, спохватившись, торопливо продолжила:

«Поскольку рука моя вывела имя графа Сен-Жермена, придется рассказать о нем поподробнее. Он возник – именно так! – при дворе французского короля внезапно, задолго до меня. Это случилось в 1743 году. Пронесся слух, будто в Париже появился некий чужестранец, несметно богатый, судя по украшавшим его драгоценностям. Кто он? Откуда родом? Ничего не известно… С первых минут граф поражал собеседников великолепным умом, его осанка, воспитание говорили, что он не из простого рода, слишком не простого, вот почему, как утверждали некоторые, ему приходилось скрывать свое происхождение.

Граф был невысок ростом, строен, элегантен, руки его тоже были малы и нежны, ступни невелики, совсем как у женщины. Облегающие икры шелковые чулки, обтягивающие бархатные панталоны подчеркивали стройность ног. Одним словом, он обладал изящным телосложением. Впрочем, и на лицо это был очень симпатичный человек. Улыбка открывала ровные зубы, привлекательная ямочка красовалась на подбородке. Волосы темны, даже черны, но без синеватого отлива, глаза добрые, взгляд – особенно, когда он, чуть вскинув брови, засматривался на кого-нибудь – проницателен. Его глаза мне никогда не забыть! В ту пору, когда я его повстречала, ему на вид было лет сорок пять, не более…»

Графиня вновь отложила перо, откинулась на мягкую, овальную спинку кресла – теперь задумалась надолго. По примеру Сен-Жермена чуть прикрыла веки, сосредоточилась, начала считать про себя, пытаясь к назначенной цифре «двенадцать», полностью восстановить в памяти обстановку особняка на улице Сен-Оноре, который они с мужем занимали перед самым началом революции.

Одиннадцать… Двенадцать!.. Она привычно забылась, погрузилась в сладкую полудрему. Её прежняя просторная, удивительно душевная спальня предстала перед ней. Осветилась лучами только что вставшего, прохладного сентябрьского солнца, наполнилась голосом мадемуазель Роган, её фрейлины. Это было чувствительное и порой ехидное сознание – дочь швейцара в их усадьбе в Лангедоке. Они появились на свет в одном доме, только Люсиль на верхнем этаже, а Жанна полтора десятка лет спустя в полуподвале. С той поры хозяйка была неразлучна с девочкой до самого девяносто третьего года, когда фрейлине сделал предложение некий батальонный командир, за какие-то два года дослужившийся до капитана. Нет, графиня не сожалеет о разлуке с Жанной. В обезумевшем мире сожаления – самое пустое занятие, но вот то, что Роган в то время побаивалась мсье Сен-Жермена, это несомненно.

Она так и заявила – к вам, мол, посланник сатаны. Я удивилась, кто же это может быть? Нанести визит даме в восемь часов утра было против всяких приличий. К сожалению, в тот день со мной не было господина д’Адемара, уехавшего в Лангедок, навестить своих родственников.

Посланник дьявола?

– А-а, это, вероятно, адвокат? – догадалась я, потом засомневалась. Нет, на него не похоже… Может быть, архитектор? Или шорник? Ну, говори же! – обратилась я к Жанне.

Я всегда была любезна со своей служанкой. Я ей не судья, если она решила поменять верность госпоже на семейные оковы с каким-то санкюлотом.

– При всем уважении к вашей светлости, – ответила Жанна, – я настаиваю, что если не посланник, то сам дьявол явился к вам под мантией этого человека.

Помнится, я тогда перебрала в памяти всех своих друзей и знакомых, вполне заслуживающих особого внимания со стороны дьявола. Их набралось столько, что я по-прежнему терялась в догадках. Я назвала нескольких, первых пришедших на ум имен.

– Вы все также далеки от истины, мадам, – позволила себе улыбнуться мадемуазель Роган – я иногда позволяла ей выходить за рамки почтительности и вести себя легкомысленно. – Не буду вас больше мучить и скажу только это граф Сен-Жермен!

– Как граф Сен-Жермен?! Человек-чудо?..

– Он самый, ваша светлость.

– Но он же умер четыре года назад, об этом даже в газетах писали.

– Не знаю, что писали газеты, но это он собственной персоной.

Я велела впустить его. Восемь лет назад этот человек покинул Париж, за этот срок о нем ничего не было слышно, кроме подозрительного некролога в дешевой немецкой газетенке, которую доставляли в Версаль её величеству Марии-Антуанетте.

– Подожди, – я остановила Жанну на пороге спальни. – Он представился своим именем?

– На этот раз он назвался господином Сен-Ноэлем. Но я узнаю его из тысячи.

Я сгорала от нетерпения. Помню, запахнулась в утренний халат, подошла к окну – возле ворот не было экипажа. Неужели он пришел пешком? Это открытие вконец ошеломило меня. В тот момент, когда мы с ним впервые встретились – это случилось в 1757 году – на вид ему было лет сорок пять. Мне семнадцать… Однако по уверениям знакомых, которым я не имею причин не доверять, они встречались с графом ещё раньше, в конце прошлого и начале нынешнего века – то есть более сотни лет назад! – и с тех пор не нашли в нем никаких видимых перемен. Можете представить удивление и замешательство графини фон Жержи, встретившей его в салоне госпожи де Помпадур в 1757 году. Я имею в виду не внучку, а бабушку – особу, которая лет за пятьдесят до этой встречи была замужем за послом в Венеции. Следует заметить, что для своих семидесяти лет она прекрасно сохранилась, её неувядаемая свежесть вызывала постоянную зависть не только сверстниц, но и дам сорокалетнего возраста.

Граф в тот вечер музицировал, чем доставил всем такое неизъяснимое наслаждение, что даже злоязычный Рамо вынужден был признать, что «этот дилетант» замечательно импровизирует.

Наконец, будучи не в силах сдержать волнение, она скорее с любопытством, нежели с испугом, подошла к Сен-Жермену.

– Граф, будьте любезны, ответьте – не бывал ли ваш отец в Венеции в начале столетия?

– Нет, мадам, – граф остался совершенно невозмутим, – мой отец скончался задолго до того времени. Кстати, я сам как раз в те годы живал в Венеции и имел честь ухаживать за вами. Помнится, вы были очень добры ко мне и даже похвалили баркаролы, которые я сочинил для вас.

Надо было в тот момент видеть лицо фон Жержи. Оно осталось невозмутимым, лишь глаза чуть округлились. Для тех, кто знал свет, стало ясно, что Франсуаза буквально потрясена. Наконец, справившись с голосом, восстановив доброжелательность во взоре, она возразила.

– Но это невозможно! Графу Сен-Жермену в ту пору было около сорока, вы теперь как раз примерно того же возраста…

– Мадам, – с улыбкой ответил граф, – я очень стар.

– Простите, но в таком случае вам должно быть сейчас более сотни лет?

– Очень может быть. Хочу заметить, мадам, что вы тоже прекрасно выглядите. Такое впечатление, что вам удалось справиться с некоей обузой, которая когда-то отягощала ваши мысли. Надеюсь, это результат действия эликсира, который я открыл вам… если мне память не изменяет… когда вы…

– Не надо, граф! – графиня прикрыла лицо веером. – Вы меня убедили… – она сделала долгую паузу. Все, кто стоял рядом и волен был слышать их разговор, тоже примолкли.

Наконец графиня убрала веер и тихо закончила.

– Вы – весьма необычный человек, граф, почти дьявол.

Лицо у Сен-Жермен напряглось, легкая дрожь пробежала по губам. Он воскликнул.

– Ради всего святого, не упоминайте больше это имя! – и тут же вышел из залы.

Сразу, после того, как маршал Бель-Иль представил Сен-Жермена королю, граф приобрел потрясающую популярность среди женской половины Парижа. Дров в огонь подбросила и милая Франсуаза фон Жержи, которая спустя несколько дней призналась госпоже де Помпадур, что действительно всю жизнь пила особый эликсир, рецепт которого сообщил ей когда-то этот удивительный человек. Результат был налицо – сама Жанна-Антуанетта Пуассон (после встречи с Людовиком XV титулованная маркизой де Помпадур) должна была признать, что между фон Жержи и её сверстницами отличие было разительным.

До самого последнего мгновения я испытывала сомнения по поводу визита этого странного господина Сен-Ноэля, но как только посетитель появился на пороге, все сомнения отпали – это был он. Граф Сен-Жермен.

Он выглядел свежо, движения энергичны, резки. Мне показалось, что он даже помолодел. В любом случае глаза его по-прежнему были живы и одухотворены. Когда я сказала, что он прекрасно выглядит, друг ответил мне тем же комплиментом, но его искренность, в отличие от моей, можно было поставить под сомнение.

– Как же вы рискнули появиться в Париже? – спросила я. – Теперь здесь нет вашего покровителя.

– Я вдвойне скорблю о смерти Людовика XV, – ответил граф. – И за себя, и за Францию.

– Народ, однако, не разделяет вашей печали. Сейчас все наши надежды связаны с новой властью. Все ждут от неё реформ.

– Сколько можно ждать! Народ и Франция заблуждаются. Эта власть будет роковой для нее.

Я невольно бросила взгляд по сторонам.

– Вы что-то сказали?..

– Правду. В стране под видом подготовки выборов в Генеральные Штаты зреет гигантский заговор, стихийный, смутный, без явно выраженных руководителей. Нет пока ещё и лидера, однако за ним дело не станет. В стране нарастают волнения, крестьяне отказываются платить недоимки за прошлые года. Засуха погубила урожай этого года.

Он говорил о голоде, о том, что, видя слабость власти, у народа появилась «надежда». Что терпение третьего сословия кончается, и самое благоразумное, что может сделать его величество – это осуществить «надежду», не дожидаясь, пока смутьяны силой начнут претворять её в жизнь.

– …Медлительность, тем более попытки отвернуться от очевидных фактов дорого обойдутся не только высшим сословиям, но и самим монаршим особам. Времени, чтобы пресечь этот заговор, остается все меньше и меньше. Еще немного, и уже ничего невозможно будет поправить.

– Откуда вам все это стало известно? – спросила я. – Может, вам приснился этот чудовищный заговор?

– Именно приснился, мадам! Вам ли объяснять, как часто сбываются мои пророчества. Вы же сами, бывало, поутру старались разгадать то, что мне привиделось ночью. Вспомните эти ночи, Люсиль! Я повторяю – королю Франции следует поторопиться.

– В таком случае вам следует добиться аудиенции у графа Морепа и поделиться с ним своими опасениями. Только он может предпринять что-либо решительное.

– Я осведомлен, что он способен на многое, за исключением одного спасти Францию. Люсиль, я понимаю, как вам нелегко решиться выполнить мою просьбу! Я даю себе отчет, что всякая попытка поиграть в политические, тем более тайные игры с сильными мира сего, чревата опасными последствиями. Я испытал это на собственной шкуре. Мне многого не надо – устройте мне аудиенцию у королевы. Это в ваших силах.

– После тех слов, которые вы здесь наговорили! Этого вполне достаточно, чтобы провести остаток дней в Бастилии.

– Я пришел у вам, графиня, потому что верю, вы – мой друг. Я убежден в этом, а вам, как никому другому, известно, что я никогда не тратил слов попусту. Мне бы не хотелось унижать нас обоих воспоминаниями о том, что связывало нас, о тех прелестных минутах, во время которых мы терзали друг друга в нежнейших объятиях. Не хочу пользоваться всяческими намеками, вымаливать, что-то требовать. Я просто знаю, вы мой друг. Я видел это во сне. Я стремился к вам, побывав на своей могиле в Экернфиорде. Я знаю, вас не шокирует подобное заявление, потому что вы редкая женщина, которую я любил и которая, как мне известно, не поверила в мою так называемую гражданскую кончину.

– И все-таки, граф, – я по-прежнему пыталась сохранить твердость и благоразумие. – Я настаиваю, чтобы вы, прежде всего, поговорили с господином первым министром.

Его слова вызвали живой отклик в моей душе. Он всегда умел опутать сердце женщины красивыми словами. Ах, он знал, чем сразить меня, но аудиенция у королевы – это было слишком опасно. Такую встречу нельзя скрыть от глаз соглядатаев Морепа.

– Он не поверит в очевидное. Возможно, у него благие намерения, но подчас ему не хватает прозорливости. Разве вы не слышали о том глупом происшествии, которое оказалось причиной его отставки и ссылки. Я говорю об эпиграмме на маркизу де Помпадур. Конечно, вы тогда были слишком молоды. «Пуассонада» звучит следующим образом:

– У этих стихов хромает рифма, размер, да и с изяществом этот шедевр явно не в ладах.

– К сожалению, маркиза не обратила никакого внимания на форму предмета. Ей вполне хватило знать, что именно господин Морепа является автором этих строк. Ему же почему-то взбрело в голову, что не кто иной, как ваш покорный слуга похитил эту эпиграмму и, пометив на листке имя автора, отослал надменной султанше. Не знаю, кто оклеветал меня, ведь всем в свете было известно, что эту эпиграмму продемонстрировал маркизе бывший генерал-лейтенант полиции д’Аржансон.

– Старший или младший? – спросила графиня.

– Младший, – ответил Сен-Жермен, – сын того д’Аржансона, который устроил вертеп в женском монастыре Святой Магдалины. Впрочем, младший тоже был хорош! Слава Богу, ему тоже пришлось поплатиться за свое коварство султанша скорехонько скинула его с поста начальника полиции и назначила на этот пост своего любимчика Беррье – того, кто потом оказался замешанным в похищении детей… Но вернемся к господину Морепа. Вслед за публикацией этого корявого стишка нашего героя отправили в изгнание, и с того дня он включил меня в список своих самых злейших врагов, которым непременно следует отомстить. Он придерживается именно таких взглядов… Господин Морепа никогда не простит мне того, чего я никогда не совершал. Графиня, только вы можете выполнить мою просьбу. Расскажите королеве обо мне, об услугах, оказанных мною правительству в деле завершения Семилетней войны, о тех миссиях, которые возлагали на меня при различных европейских дворах. Можете упомянуть о той помощи, которую я оказал её величеству императрице всероссийской Екатерине II в шестьдесят втором году. Если Мария-Антуанетта согласится выслушать меня, я открою ей все, что мне известно. Пусть она сама оценит, достоин ли я внимания его величества короля Франции. Только одно условие, в это предприятие никоим образом не должен вмешиваться господин Морепа.

Я долго колебалась. Граф сидел в кресле руки положил на набалдашник трости. Это были маленькие ласковые руки, которое, должна сознаться, не раз приводили меня в восторг. Ах, молодость! Ты прекрасна!.. У меня даже дыхание перехватило, когда мне припомнился тот первый вечер, который граф провел в моей спальне. Он так до утра и не покинул её. Если бы я только знала, какой опасности я подвергалась! Мне так и не удалось помешать этому чудовищу с крохотными пытливыми ручками и красивыми глазами добиться цели и удовлетворить свое любопытство – ах, это было восхитительно! Конечно, об этом не стоит упоминать в воспоминаниях – мы были только друзья. Всего лишь хорошие товарищи. Ага, по ночным играм.

Старушка очнулась. Мочи не было плыть по разливу памяти. Сердце забилось неровно, с томительной нежностью. Отчего, когда тело устарело и стало негодным, мысли о наслаждениях становятся особенно досадливы и приятны. Я смотрела на его свеженькие, с кожей мальчишки кисти и неожиданно вспомнила страх и изумление, отразившееся в глазах Жанны, когда она утром обнаружила графа в моей спальне. Она была уверена, что проводила его до дверей, где он коротко распрощался с ней. И на тебе! С той поры мадемуазель Роган откровенно побаивалась графа, а тот только посмеивался над «симпатичной дурехой» и иной раз в шутку предлагал ей выйти за своего увальня-слугу, несомненного добряка и простофилю. Познакомившись с ним, Жанна презрительно оттопырила нижнюю губку.

– Хорошенькую партию вы мне подобрали, монсиньор! – возмущенно объявила она графу. – С такими-то ушами! Это же настоящий мужлан! К тому же шепелявый, – потом неожиданно улыбнулась и вполне серьезно добавила. – А мне нравятся драгуны! В крайнем случае подойдет бравый усатый гвардеец.

Мы все рассмеялись. Граф буквально зашелся от смеха, однако даже эта удачная шутка не успокоила Жанну. Граф Сен-Жермен в её представлении был человек необыкновенный и готовый на всякие проказы, угодные дьяволу.

Какое было время! Золотое, больше сказать нечего. Мой супруг в то время увлекся одной молоденькой артисткой из Французского театра. Жили мы в одном доме, но порознь. Встречались утром за завтраком, случалось, вместе шли к обедне – на этом наши супружеские обязанности были исчерпаны. Чтобы не наскучить друг другу, мы спали в разных комнатах, и ласки Сен-Жермена были не в пример учтивее и приятнее, чем грубоватые и несколько провинциальные ухватки моего супруга, к которым он, по-видимому, привык, обращаясь с девками вроде этой Терезы Анжелики Обри, которая в безумную пору якобинского террора исполнила роль Богини Разума. Представляете, новая Богоматерь объявилась! Этакая Афина-Паллада, крестившая чернь и наделившая их «разумом»!

…Граф Сен-Жермен, он же господин Сен-Ноэль, принял мою задумчивость за робость и нежелание подвергаться опасности быть отправленной в Бастилию. Он деликатно предложил мне.

– Подумайте над моим предложением. Я в Париже инкогнито и вас прошу оставить мой визит в тайне. Если почувствуете в себе решимость поддержать меня, свою королеву и короля, приходите завтра в церковь на Сен-Оноре – ту, что в монастыре якобинцев. Я буду вас там ждать в одиннадцать часов.

Он ушел. Как всегда провел мою милую Жанну. Она потом удивлялась, как же он исчезает? Словно сквозь землю проваливается.

Я же весь день размышляла над словами моего друга. К стыду своему должна сознаться, что ему удалось перепугать меня до смерти. До той минуты я никогда не задумывалась, что топор уже вознесен над нашими головами. Франция казалась такой спокойной, мирной. Простолюдины – или как мы их назвали в своем кругу, «лягушки» – по-прежнему дружно квакали, завидев на улице карету того или иного вельможи, бежали за ним толпой. Для них не было большего наслаждения, чем криками выражать одобрение одному министру и гнев и негодование другому. Но взять в руки оружие, взбунтоваться! Не сошел ли милый Сен-Жермен с ума? Полдня я не могла найти себе места. Да как они смеют! Божьим установлением все люди разделены на благородных и трудоспособных. Неужели среди «лягушек» найдется такой смельчак, который бросит вызов небесам?

И все же в душе я сознавала правоту Сен-Жермена. Что, как, не могу сказать, но жуть, овладевшая душой после его ухода, постепенно начала обрастать слышанными в свете фактиками, подтверждающими его слова, слухами, долетавшими из провинции. Что далеко ходить, в моем родном Лангедоке вооруженные вилами, косами, дубинами крестьяне сбегались в города и там заставляли землевладельцев и торговцев, привезших зерно на рынок, продавать хлеб по «честной» цене. В Пенье некоего дворянина заставили «подписать акт, в котором он отказывался от взимания всяких податей». Народ безумно вообразил, что он – все и все может, ввиду того, что король якобы желает уравнения сословий. Задним умом все бывают крепки, но именно в тот день я в первый раз по-настоящему испугалась. В любом случае, я обязана была сообщить королеве о предостережениях Сен-Жермена. Это был мой долг.

На следующее утро я отправила Жанну в назначенное место и попросила передать графу, что берусь устроить его дела.

– Как вы и приказали, мадам, – добавила Жанна, – я от вашего имени спросила его, не собирается ли он обосноваться в Париже? Вы знаете, что он ответил, – Жанна недовольно поджала губы. – Он сказал, что это не входит в его планы. «Столетие пройдет, – он так сказал, – прежде, чем я вновь появлюсь в этих краях». Каково, мадам?

Я невольно рассмеялась – ах, какой проказник, наш милый чудо-человек! Прожил к тому моменту более сотни лет и желает еще. Это было чуточку нескромно.

Графиня очнулась, глянула на себя в зеркало. На лице ещё сияла улыбка. На сердце была необыкновенная легкость, каждое воспоминание о Сен-Жермене, придавала ей телесную и духовную силу. В такие минуты она мирилась со своим возрастом, с большим энтузиазмом смотрела на текущую вокруг, мало занимавшую её жизнь. Все вернулось на круги своя! Во Франции вновь правят бал Бурбоны, Людовик XVIII, брат несчастного Луи XVI, казненного якобинцами, хозяйничает в Версале, его брат Карл зверствует в стране. Все суета сует. Теперь ей хватало опыта разглядеть впереди новую революцию. Реставрация – это нонсенс. Ни Луи XVIII, взошедший на престол после падения этого ужасного Наполеона, ни его наследник Карл не понимают, что нельзя дважды войти в одну и туже реку. Но, храни меня Бог, нового ужаса мне уже не доведется увидеть.

Что же касается графа Сен-Жермена? Старушка перелистала уже готовые страницы своих воспоминаний. Ага, вот она, заметка, собственной рукой приколотая булавкой к листу. В этом отрывке упоминается о пророчестве, сделанном Сен-Жерменом в 1793 году.

В ответ на расспросы графини, доведется ли им ещё встретиться, тот заявил.

«Нас ожидает пять встреч, не более».

А вот этим абзацем старушка решила закончить главу, касавшуюся графа Сен-Жермена:

«Я виделась с Сен-Жерменом ещё не раз, и всякий раз в каких-то ужасных обстоятельствах. Каждая встреча вполне сопрягалась со случившимся в тот день. Представьте, я виделась с ним в день убийства королевы; накануне 18 брюмера; через день после расстрела герцога Энгиенского; в январе 1813 года; и в канун убийства герцога Берийского. Жду с нетерпением шестой встречи, если на то будет воля Божия».*

Ах, граф в каких бы краях вы ныне не обитали, этот пустой, нестерпимо долгий 1821 год будет для меня последним. Неужели я никогда больше не увижу вас?

Старенькая графиня с трудом поднялась из кресла подошла к окну и заплакала.

 

Глава 6

Из устных и письменных воспоминаний графини д’Адемар…

«В тот же день я отправилась в Версаль. Добралась к вечеру… Направилась в малые апартаменты, там разыскала госпожу Мизери и упросила её сообщить королеве, что добиваюсь аудиенции по делу, не терпящему отлагательства. Первая статс-дама вскоре вернулась и пригласила войти. Я последовала за ней. Госпожа сидела за очаровательным фарфоровым столиком, подаренным ей королем. Как обычно она была одета в белую блузку – совсем в народном стиле! – и что-то увлеченно писала. Затем, повернувшись ко мне, спросила со свойственной ей обворожительной улыбкой.

– Что вам угодно?

– Сущий пустяк, мадам. Мне не терпится спасти монархию.

Ее величество посмотрела на меня с недоумением.

– Объяснитесь!»

Старая женщина вновь отложила гусиное перо, аккуратно присыпала песком только что написанные, ещё поблескивающие жидкими чернилами строчки.

…В чем непременно можно согласиться с Сен-Жерменом, это в том, что память – увлекательная штука! Это роман, который всегда с тобой. Ты его автор, режиссер и главный герой. Если же сочиняющему мемуары человеку хватает благоразумия, то ко всему прочему он также становится историком. Вот и ей следует оставаться в рамках того, что видела собственными глазами, что знала наверняка. Все остальное для устных воспоминаний, для души…

Заметив настороженность в глазах королевы, я с трепетом в душе догадалась, в какую опасную игру втянул меня Сен-Жермен. Ах, я всю жизнь поддаюсь чувствам, хотя знаю наперед, что случится – возможно, поэтому мы так близко сошлись с этим чудо-человеком. Верное освещение состояния дел в стране при дворе, в общем, никого не интересовали. В этом и заключалась горькая истина. Одна надежда на здравомыслие королевы, она одна во всем Версале не утратила желания знать правду. В этом смысле Сен-Жермен был прав, пытаясь воздействовать на короля через его супругу.

Первым делом я рассказала её величеству все, что знала в ту пору о Сен-Жермене, о его близости к прежнему королю, о том впечатлении, которое оп произвел на маркизу де Помпадур и всю женскую половину света, об его отношениях с герцогом Шуазель, о знаменитом испорченном алмазе, который граф вылечил в две недели, о дипломатических услугах, которые он оказывал правительству Франции в середине века. Добавила также о его путешествиях по Востоку, о связях с австрийским и немецкими дворами, о роли, сыгранной графом во время придворного переворота в далекой России, после которого он был произведен в чин генерала, а один из самых приближенных к новой царице вельмож, небезызвестный граф Алекс Орлофф, который командовал русской эскадрой в архипелаге, называл его «отец родной».

– Да, – кивнула Мария-Антуанетта, – я слышала об этом человеке. О нем рассказывают много… по меньшей мере, удивительного. Кое-кто всерьез утверждает, что он живет вечно. Графиня, вы, надеюсь, сами понимаете, что подобные россказни не добавляют доверия к вашему протеже.

– Простите, мадам, граф Сен-Жермен нигде и никогда не утверждал, что он бессмертен. Долго – да! Может быть, очень долго, но не вечно. С другой стороны, ваше величество, то, о чем поведал мне этот человек, вряд ли имеет отношение к его возрасту. Разве что косвенное. Речь идет о судьбе монархии, и в этом случае любое свидетельство, непременное подтвержденное фактами, имеет неоценимое значение.

– Я согласно, графиня, но вот что странно. Мне не дает покоя некий таинственный корреспондент, который время от времени присылает мне письма ужасного содержания. Вот и вчера мне доставили послание, в котором этот неизвестный доброжелатель предупреждает, что сегодня я получу важное сообщение. Он умоляет отнестись к нему со всем вниманием. В противном случае, предупреждает мой корреспондент, небрежение может привести к каким-то гибельным последствиям. Вам не кажется удивительным совпадение этих двух событий? Что, если оно подстроено одним и тем же лицом?

– Затрудняюсь ответить что-нибудь определенное, – сказала я. – Однако, насколько я могу судить, ваше величество уже который год получает эти послания, но на этот раз дело, по-видимому, настолько серьезно, что граф решил сам побеспокоить вас. Я не вижу в этом ничего странного.

– А я вижу. Даже невооруженным глазом. Люсиль, не мне вам объяснять, что мое положение служит приманкой для многих проезжих авантюристов, которые только и жаждут попользоваться либо нашей казной, либо моим именем, которое они потом нередко используют в неблаговидных целях. Мне следует быть осторожной, мне ли вам это объяснять!

– Это и обнадеживает!

– Объяснитесь, – удивленно предложила мне королева. – Что именно обнадеживает?

– Если этот человек добивается встречи с вами в тайном порядке, то о каком использовании вашего имени может идти речь? Насчет состояния, то в этом я могу дать вам честное слово, что в средствах граф не нуждается. Вот ещё что, никто и никогда из достойных уважения людей не сказал о Сен-Жермене дурного слова. По крайней мере, я не могу припомнить. Этого не скажешь о примазавшихся к его имени так называемых учеников, особенно о пройдохе Калиостро. Мадам, он – мистик, он верит в прогресс, руководимый разумом, невозмутимо противостоящим стихийным силам хаоса и разрушения.

Королева задумалась, потом сделала замечание.

– Что-то подобное, выходящее за рамки дешевого поиска приключений, рассказывала мне и госпожа де Жанлис. А как же быть со слухами о чудодейственном чае, секрет которого этот таинственный граф якобы открыл умершей недавно графине де Жержи… Вам не кажется, Люсиль, что это чересчур?

– Что именно чересчур, ваше величество?

– Все эти разговоры о вечной жизни, эликсире вечной молодости, необыкновенных способностях, изумляющих своими красками картинах, о виртуозной игре на скрипке…

– Вы не доверяет свидетельству Рамо? Или есть какое-то подозрение, что наш мистик оказался способен так очаровать де Жанлис, что она спустя столько лет вспоминает о нем с благодарностью. Кстати, он и ей открыл секрет своего чая.

– А вам, графиня.

– Мне тоже. И не мне одной. Вспомните, сколько прожила мадам де Жержи? Почти сотню лет и умерла в здравом уме, легко и непринужденно. Во время компании, которую русский флот проводил в Средиземном море, граф Сен-Жермен поделился с графом Орлофф своим напитком. По отзывам знатоков, русские, привыкшие жить в ледяных пещерах, очень плохо переносят жару, и этот чай помог им сохранить подвижность и энергичность в боях.

– Может быть, вы поделитесь со мной его рецептом?

– Ах, ваше величество, охотно, только не в чае дело. Это всего лишь укрепляющий и поддерживающий жизненные силы настой. Главное в другом – в образе жизни.

– В образе жизни? Это уже менее интересно… И что же он предлагает?

– Прежде всего, совершенно отказаться от мясных и жирных блюд, не пить вина, если только оно не разбавлено водой взятой с гор. Питаться следует свежайшими овощами и фруктами, вести себя разумно – то есть, с любовью к людям, вот тогда и чай придется впору.

– Да, это жесткие условия, – согласилась королева. – И, по моему разумению, верные. Ничто так не отягощает тело, как избыток пищи. Но соблюдение этих условий граничит с подвигом. Каким же образом наш герой преодолел соблазны? Откуда он родом?

– Не могу сказать точно, мадам, но, по-моему, он является сыном какого-то восточного правителя. Однажды он показал нам портрет его матери, о которой он до сих пор вспоминает со слезами.

– Где же это было?

– Однажды на вечере, устроенном для узкого круга. В тот раз граф аккомпанировал на фортепиано итальянские арии, которые исполняла юная мадам де Жанлис. Когда девочка окончила пение, граф сказал: «Скоро, всего через каких-нибудь пять-шесть лет, вы удивите всех своим прекрасным голосом. Мне кажется, что он сохранится у вас надолго. Чтобы совершенствовать очарование, необходимо научиться сохранять красоту. Судьба улыбнется вам в день вашего совершеннолетия». – «Но, граф, – ответил ребенок, – сохранить красоту невозможно. Это превышает возможности человека». – «К сожалению, так и есть. Однако, согласитесь, это было бы чудесно вечно оставаться юной?» – «Да, это было замечательно». Знаете, ваше величество, что сказал граф. «Я обещаю вам эту возможность», – вот его слова. Я их хорошо запомнила. Помню, тогда настроение у всех было просто чудесное, все испытывали друг к другу истинную симпатию, и мать девочки осмелилась спросить, верно ли говорят, что родиной графа является Германия?

«Мадам, – глубоко вздохнув, ответил наш герой, – есть вещи, о которых никто не вправе забывать. Все, что я могу рассказать, это то, что семи лет от роду я прятался в лесах, и за мою голову была назначена большая награда. В день своего рождения моя мать подарила мне свой портрет. Господа, я никогда в жизни не видел её. Я могу показать вам этот талисман».

Мы все собрались возле Сен-Жермена и он показал миниатюру, на которой была изображена невероятно красивая женщина в странного вида одеянии. Маленькая Жанлис спросила, где носят подобные наряды, однако граф не ответил. Он спрятал портрет.

– Не напоминает ли этот наряд одежду венгров? – спросила Мария-Антуанетта.

– Не знаю, ваше величество. Вот ещё удивительный факт – несколько ранее этого вечера граф преподнес маркизе де Помпадур конфетницу. Это была совершенная по красоте вещь. И, как оказалось, с секретом… Конфетница была покрыта черной эмалью, в крышку вделан агат. Граф попросил маркизу поднести ларчик поближе к огню. Каково же было удивление всех присутствующих, когда они обнаружили, что камень исчез, и на его месте появилось чуть посвечивающее изображение молодой пастушки, окруженной овечками. Когда же шкатулку убрали от огня, наверху вновь появился агат.

Королева вновь задумалась.

– В конце концов, нет ничего страшного, если я недолго побеседую с этим таинственным человеком, – Мария-Антуанетта пожала плечами. – Хорошо, завтра приведите его под видом своего слуги в Версаль. Ждите моего сигнала в малых апартаментах. Я встречусь с ним, но только в вашем присутствии. Это, в свою очередь, мое «sine qua non».

Я сделала глубокий реверанс, и королева неожиданно добавила.

– Давайте поступим так. Я скажу, что вы должны привезти окончание заинтересовавшего меня романа. Например, второй том. Когда вы прибудете, я подошлю вам пажа, который попросит вас принести его. Это будет условный сигнал.

Я поклонилась ещё раз, и королева обычным своим жестом показала, что аудиенция окончена.

Должна сознаться, что меня очень смутили слова её величества о неизвестном корреспонденте, предупредившем Марию-Антуанетту о моем визите. Неужели моя просьба была частью хитро составленного плана, в котором мне отводилась незавидная роль? Я спросила себя, стоит ли выяснить у Сен-Жермена все обстоятельства, потом, однако, решила, что я таким образом ничего не добьюсь. У этого человека всегда и на все готов ответ.

На следующий день к назначенному утреннему часу мы прибыли в Версаль, прошли в мои комнаты, расположенные в «апартаментах свиты» – там подождали, пока не пожаловал один из пажей и не попросил передать якобы привезенный мною второй том. Я тогда действительно захватила с собой какой-то новый роман, уже не помню, какой именно. Вручила его пажу и с тревогой в сердце двинулась вслед за ним в сопровождении своего «лакея».

Мы поднялись на половину королевы. Госпожа Мизери провела нас в личные апартаменты её величества. Мария-Антуанетта сразу вышла навстречу – вся она была исполнена величавого достоинства. До сих пор у меня перед глазами стоит её образ, доносится тихая, порой взволнованная речь, волнует её настойчивое нежелание знать правду. Только со временем я прозрела и возблагодарила судьбу, что мне довелось присутствовать при историческом событии. Становишься намного мудрее, когда вот так, воочию становишься свидетелем трагического столкновения грубой, одетой в рубище правды и сверх меры закутанной в домыслы и предубеждения иллюзией.

– Господин Сен-Жермен, – обратилась она к моему спутнику, – насколько мне известно, Версаль вам хорошо знаком.

Граф поклонился – совсем в его обычном стиле: достаточно низко, изящно, учтиво, – потом сказал в том духе, что он более двадцати лет поддерживал доверительные отношения с прежним королем

– …Он не гнушался выслушивать мои советы и использовать мои скромные возможности в некоторых ситуациях, о которых сейчас было бы неуместно рассказывать. Смею надеяться, что он потом не сожалел о том, что был связан со мной.

– Вы через графиню д’Адемар выразили желание связаться со мной. Я питаю к ней глубокую привязанность и не сомневаюсь – то, что вы хотите сообщить, достойно нашего внимания. Я не прочь выслушать рассказ о ваших удивительных путешествиях. Конечно, и в дальних странах встречаются всякие неприятности, которые при некотором усилии можно посчитать схожими с нынешними условиями во Франции, но, на мой взгляд, это не более, чем аллегория.

– Мадам, полагаюсь на вашу мудрость, – граф необычайно взволновался.

Это несколько шокировало меня, ведь ему же ясно было сказано, о чем следует говорить, на чем сосредоточиться, и если он полагает, что сведения, которыми он располагает, имеют важное значение, то высказать их следует в форме сравнительной, аллегорической. Желательно воспользоваться намеками. Но граф, всегда такой учтивый, тонкий собеседник, выложил все сразу. Что во Франции существует партия, дурно воспринявшая идеи энциклопедистов и торопящаяся как можно быстрее воплотить их в жизнь. Что они жаждут низложить законных монархов.

– …Теперь, в преддверии объявления выборов в Генеральные Штаты эта партия остановила свой выбор на герцоге Шартрском. Он ещё очень молод, он станет марионеткой в руках политических авантюристов, которые без всякого сожаления пожертвуют им, когда герцог станет не нужен. Эти люди предложат ему корону Франции, однако Луи-Филипп взойдет не на трон, а на эшафот. Но до той поры будет совершенно столько злодейств, столько преступлений! Законы перестанут быть защитой для добропорядочных подданных, они превратятся в страшное орудие произвола. Явится Ужас, во Франции начнется террор! Заговорщики захватят власть обагренными кровью руками. Они уничтожат церковь, дворянство, всякое подобие разумной власти.

К моему удивлению, Мария-Антуанетта спокойно выслушала этот страстный – я бы сказала, безумный – пассаж и здраво возразила.

– Но этого не может быть, чтобы не осталось никакой власти. Я поняла, что эти ужасные заговорщики желают сохранить королевство?

– Нет, мадам, не останется и королевства! Только республика голодных и жадных «граждан», поклоняющихся вместо лилий треугольной секире!

Здесь я уже не могла сдержаться и позволила себе – в присутствии королевы! – прервать графа.

– Монсеньер! Вы отдаете себе отчет, кому и что вы говорите!

Ее величество тоже не могла сдержать волнение – она принялась то закрывать, то открывать веер.

– Воистину, – наконец промолвила она, – мне никогда не приходилось выслушивать подобных речей.

Граф Сен-Жермен тоже успокоился. Хладнокровие вернулось к нему. Но не учтивость.

– Я взял на себя смелость предупредить о тех опасностях, которые ожидают страну, если его величество не примет немедленных и надлежащих мер в экономической и политической сферах, а вовсе не для того, чтобы высказывать свое почтение королеве. Правительство должно перехватить инициативу и первым предложить программу, предусматривающую сохранение общественного спокойствия и территориальной целостности страны. Ваше величество уже, наверное устали от знаков внимания и почтительной любви, которые без конца выказывают близкие вам люди. Моя цель предотвратить наступления хаоса, напомнить вашему величеству, что необходимо покрепче взять в руки вожжи управления государством и с этой целью поступиться некоторыми своими прерогативами. Хотя бы по примеру Англии.

– Вы самоуверенны, монсеньер, – раздраженно ответила Мария-Антуанетта.

– Глубоко сожалею, что невольно расстроил ваше величество, но поверьте, я способен говорить только правду. Что касается путешествий, в которых мне посчастливилось участвовать, то об этом можно поговорить потом, когда спадет напряжение.

Королева и на этот раз решила обратить все в шутку.

– Монсеньер, – с некоторой излишней веселостью сказала она, – не кажется ли вам, что иной раз и правда становится невыносимой. Тем более, когда она сопряжена с некоторыми «примерами».

Граф Сен-Жермен не смог скрыть удивления.

– Правда, мадам, это не более, чем правда. Но и не менее того… Её трудно приодеть – в таких случаях, с наложенными румянами и подведенными очами – она становится похожей на кривду. Я охотно поддержал бы эту игру, если бы у нас было время. Возможно, я смог бы исподволь убедить вас, что пускать на самотек дело с Генеральными Штатами опасно. В этом случае вы можете у себя под боком получить негласный штаб заговорщиков, которые к тому же будут пользоваться личной неприкосновенностью. Надеюсь, ваше величество позволит мне напомнить о Кассандре, предсказавшей некогда падение Трои. Ей не поверили – мы с вами знаем о цене беспечности, ведь до того момент все её пророчества сбывались. Так вот, я – Кассандра, а Франция – царство Приама. Обманчивая тишина продлится ещё несколько лет, но затем повсеместно проснутся силы, жаждущие власти, мести, денег. Они все сокрушат на своем пути. Народ будет ввергнут в безумие, прольется много крови. Зачем? Чтобы удовлетворить чьи-то плотские желания, чтобы восторжествовали самые дурные чувства: заносчивость, пренебрежение законом и жизнями людей, жесткость, лицемерие, которое, не жалея горла, будет вопить о правах «граждан» и тут же посылать этих самых «граждан» на убой. Я ещё раз спрашиваю – зачем?

– Это, граф, вы меня спрашиваете? – удивилась Мария-Антуанетта.

– О нет, ваше величество, – Сен-Жермен даже отпрянул и следом улыбнулся. Вопрос королевы снял напряжение и ненужный пафос, которому мы все невольно поддались. Граф был способен кого угодно увлечь своими рассказами, но в том случае – я ему судья! – нельзя было требовать от несчастной королевы невозможного. Тем более позволить ей увлечься картинами приближавшегося армагедона. Все это следовало решать спокойно, на трезвую голову. Пусть даже граф оказался трижды прав, его страстность в тот роковой вечер была сродни чудачеству.

– Я обратился к вам с просьбой принять меня, потому что после долгих размышлений пришел к выводу, что только в ваших силах воздействовать на правительство, чтобы избежать гражданской войны. Еще раз повторяю, Францию ждут ужасные годы, пропитанные запахом крови, повсеместно распространятся грабежи и так называемые конфискации. Возможно, потом кое-кто будет сожалеть, что вовремя не прислушался к моим словам, но для меня это будет слабым утешениям. Действовать следует сейчас, решительно и последовательно. Если же нет… – он даже с какой-то вызывающей театральностью развел руками.

Лучше бы он не делал. Её величество была знатоком театральных представлений и более всего не любила, когда артисты начинали переигрывать. Но на этот раз она была удивительно снисходительна к нашему актеру.

– Признаюсь, монсеньер, ваша речь поразила меня, – сказала Мария-Антуанетта. – Это, конечно, не рассказ о путешествиях на Восток, но все равно очень впечатляет. – Королева даже поежилась. – Если бы я не знала о том доверии, которое испытывал к вам покойный король, о тех услугах, которые вы оказывали ему и при этом выказывали добросовестность и отменный дипломатический такт, то я… Вы действительно желаете поговорить с королем?

– Да, мадам.

– И обязательно без участия господина Морепа?

– К сожалению, он мой враг. Кроме того, он является человеком, который позднее погубит королевство – и не по злому умыслу, но в силу своей немощи и роковой близорукости.

– Вы слишком строго судите человека, который заслужил доверие света.

– Доверие – это почетная, но очень трудная ноша. Господин Морепа больше чем первый министр, поэтому он окружен льстецами.

– Если это ваше непременное условие, то, боюсь, вам вообще не удастся добиться аудиенции. Его величество и шагу не ступит без своего главного советника.

– Я почитаю за высокую честь услужить королю, искренне желающему воспользоваться моими способностями, но я не являюсь его подданным, поэтому всякое повиновение с моей стороны – дело исключительно добровольное.

Я заметила, что королева устала от этого разговора. Следует признаться, что Мария-Антуанетта вообще не была способна долго вести серьезную беседу. Натура у неё была легкая, воздушная, она обожала шутки, розыгрыши, допускала даже некоторую фривольность. Более того ей нравилось немного пощекотать себе нервы, но только в меру.

– Откуда вы родом, граф? – неожиданно спросила она.

Знаете, что брякнул этот человек?

– Из Иерусалима, мадам.

У нас у обеих округлились глаза. Королева даже позволила себе вскинуть брови.

– И… когда же вы родились?

– Ваше величество должно простить мою слабость – я не люблю говорить о своем возрасте. Это несет мне одни лишь несчастья.

– К сожалению, – вздохнула Мария-Антуанетта, – сведения, публикуемые в Королевском альманахе, не дают мне возможности скрыть от других мой возраст. Я понимаю вас, монсеньер. До свиданья. Теперь все будет зависеть от воли короля.

На этом аудиенция закончилась. Возвращаясь в мои апартаменты, граф долго молчал, а я перебирала в памяти все, что услышала в этот вечер. Я хотела как можно подробнее записать весь разговор. Сердце подсказывало, он не останется без последствий. Расспрашивать, какие именно последствия ждут нас обоих, я не решилась. В тот момент, когда за нами закрылись двери и мы оказались в прихожей, Сен-Жермен неожиданно выговорил.

– Теперь, мадам, я буду вынужден покинуть вас на долгое время. Уже завтра я покину Францию.

Я удивленно посмотрела на него. Неужели он научился читать чужие мысли? От него всего можно было ждать. Граф тихо рассмеялся.

– Нет-нет, Люсиль, я не собирался читать ваши мысли. Все, что сейчас происходит в вашей прекрасной головке, написано у вас на лице. Жаль, что я вынужден торопиться, – и он взял меня за руку.

Я не убрала её. Какая-то тревога, страх и отчаяние охватили меня, заставили сжаться сердце. Я даже позволила себе прижаться к нему.

Он обнял меня и сурово продолжил.

– Королева передаст супругу все, о чем я сообщил ей, а тот, в свою очередь, тут же слово в слово повторит сказанное господину Морепа. Выписать ордер на мой арест дело нескольких минут. Король не сможет отказаться и подпишет его. Первый министр убедит его, что такой проходимец, как я, никогда не скажет всего, что он знает. Что сведения добыты каким-нибудь нечестным путем, ну и далее в таком же духе. Королю этого будет достаточно. Он имеет превратное представление о пользе дела. Полезным он считает то, что помогает ему держать голову, спрятанной под подушку. Я не имею ни малейшего желания оказаться в Бастилии. С меня достаточно.

– Вас пугает застенок? Вы сможете в любой момент улизнуть из Бастилии через замочную скважину.

– Я предпочитаю не прибегать без крайней необходимости к подобным методам.

Граф поцеловал мне руку, более ничего…

– Прощайте, мадам.

– А если король все же пожелает принять вас?

– Я тотчас вернусь.

– Но как вы узнаете?

– У меня достаточно способов, чтобы узнать об этом. Не волнуйтесь…

– Но как теперь быть мне. Вы обещали, что моей репутации ничто не будет угрожать.

– Так и есть, они охотятся за мной. Вы вне подозрений.

– Но если я вне подозрений, может быть, вы поднимитесь ко мне?..

– Ах, Люсиль, вы испытываете меня! Поверьте, у меня действительно нет ни минуты.

Я, помнится, вздохнула. Он всегда уверял, что за всю свою жизнь не сказал и слова лжи. Удивительная щепетильность для человека, который официально похоронен, но в то же время разъезжает по Парижу, обладающего десятком, а то и двумя, различных имен, пользующегося баснословным богатством, источник которого никто не может раскрыть. Тем не менее я верила ему. Меня до сих пор радует знакомство и близость с ним. Наше знакомство приобщило меня к чему-то до головокружения непонятному, к неразгаданной загадке, а это такая редкость среди фальшивых жестяных тайн и секретов, которыми буквально напичкано наше время.

Он переоделся в дальней комнате и быстро удалился. Граф и на этот раз оказался пророком. Часа через три в дверь постучали. Это была госпожа Мизери. Вид у неё был испуганный.

 

Глава 7

Жанна подняла меня из-за письменного стола. Я так и вышла к первой статс-даме в халате.

– Мадам, – обратилась она ко мне, – вас просят немедленно подняться в покои королевы.

– Позвольте мне переодеться.

– Да, конечно.

Пока я надевала приличное платье, успела шепнуть Жанне.

– Найди Лароша, возьмите мою прогулочную карету и без промедления отправляйся на улицу Сен-Северин, дом госпожи Бартини. Предупреди графа, что меня срочно вызвали к королеве.

Мария-Антуанетта встретила меня в той же самой комнате. Рядом с ней, сидевшей за фарфоровым столиком, стоял король. Её величество показалась мне немного смущенной, Людовик XVI, наоборот, приветливо улыбнулся мне. Он сам подошел ко мне, поцеловал руку – при желании он мог быть чрезвычайно милым.

– Госпожа д’Адемар, – сказал он погрозил мне пальцем, – что же вы наделали со своим магом? Кстати, где он теперь?

Сердце у меня упало.

– Вы имеете в виду графа Сен-Жермена? Он отправился в Париж.

– Ваш подопечный всерьез встревожил королеву. Скажите, а наедине с вами он больше ничего не говорил? Может, упоминал какие-нибудь имена?..

– Нет, ваше величество. В присутствии королевы он был куда более откровенен, чем со мной. Он просил меня всего лишь устроить ему аудиенцию у её величества. Разве что настаивал, что дело не терпит отлагательства, что видит в этом свой долг. Простите, ваше величество, я тоже решила, что мне нельзя оставаться в стороне, если короне действительно угрожает опасность.

– Я вас ни в чем не обвиняю, но впредь будьте более осторожны и поберегите покой королевы, чтобы нам не пришлось усомниться в вашей преданности. Во всем виноват этот чужестранец, который посмел в недопустимой форме предрекать конец монархии исходя из совершенно невероятных предположений о росте недовольства в стране. Мы имеем полные и всеобъемлющие сведения о действительном положении дел. В созыве Генеральных Штатов нет ни малейшего повода для беспокойства. Могу вас уверить, что до конца этого столетия ничего серьезного во Франции случиться не может. И даже это полбеды!.. Куда больше меня волнует его откровенная предвзятость к господину Морепа. Его так называемые претензии свидетельствуют, что он вполне мог оказаться участником какой-нибудь дурно пахнущей интриги против этого достойного человека. Как раз господин Морепа готов пренебречь личной враждой и протянуть руку любому искреннему поклоннику монархии. Если, конечно, намерения вашего графа в самом деле искренни. Я переговорю с Морепа по этому вопросу и, если он посоветует мне встретиться с Сен-Жерменом, я, конечно же, не откажусь. Собственно, и против господина Сен-Жермена я ничего не имею. Ему приписывают ум и выдающиеся способности во многих областях. Мой дед любил его общество. Он доверял ему некоторые важные дипломатические поручения. Но прежде, чем удостоить его аудиенции, я бы хотел напомнить, что вы, конечно, ни в коей мере не можете отвечать за последствия, и все равно я прошу вас впредь вести себя с большей осторожностью.

Прежний король всегда отличался необыкновенным великодушием. Может быть, он был несколько медлителен, а порой простодушен, но в благородстве ему нельзя было отказать. Говорят, что в молодости и трава зеленее и вода мокрее, но в ту пору понятие порядочности ещё имело вес в обществе. Мои глаза тогда наполнились слезами – я чувствовала некоторую вину, что действительно с моей помощью, пусть даже из самых лучших побуждений, мы с графом смутили покой королевской четы. И следом, вовсе неожиданно с каким-то злорадным удовлетворением я подумала, каким же прозорливцем оказался мой удивительный друг. Прощение, полученное от короля, его слова о том, что правительство держит полный контроль над ситуацией в стране, ни на чуточку не успокоили меня. Даже наоборот – при той трезвости мысли, какую выказал граф Сен-Жермен и неприемлемо мелочным отношением к сверхважному сообщению, чему я только что была свидетельницей, меня в тот роковой момент посетила холодная, вмиг прояснившая голову мысль – жди худшего! Следовательно, готовься к нему. Я благодарна Сен-Жермену за то, что ему удалось открыть мне глаза и теперь я живу в хорошем особняке, за мной числится порядочная рента. Я сумела допечь господина д’Адемара, ограничить себя в средствах – в сущности он был неплохой человек – и нашей семье удалось сохранить состояние.

До сих пор не могу отделаться от мысли, что спасая монархию, граф заботился и обо мне тоже. Неужели в первую очередь обо мне?.. Если бы он использовал присущую ему силу убеждения исключительно в разговоре со мной один на один и на этом ограничился, я бы решила, что поджидающая нас катастрофа не женского ума дело. Есть более высокие инстанции, которые вовремя позаботятся о таких, как я. Только с его помощью я убедилась, что надеяться мне не на что и не на кого… Пусть это эгоистично, но честно…

Если тогда я догадывалась об этом смутно, сквозь некий туман прежних отношений, то появившийся в моих комнатах граф Морепа напрочь излечил меня от всяких иллюзий. Мне доложили о его прибытии спустя полчаса после возвращения. Я встретила его с таким волнением, какое не испытывала и во время беседы с королем. Он был очень важен, на лице якобы приветливая улыбка.

– Мадам, – начал он, – прошу извинить за бесцеремонность визита, но дело не терпит отлагательства. Мне необходимо задать вам насколько вопросов. Я решил, что для нас обоих будет лучше, если я сам навещу вас. Лишние разговоры ни мне, ни вам ни к чему.

Вот и о господине Морепа я должна заметить, что с точки зрения этикета, его учтивость была выше всяких похвал. В нынешнее время господин первый министр не стал бы являться к даме – её доставили бы к нему в полицейской карете.

Я поблагодарила господина Морепа за проявленный такт и желание до конца разобраться в этом деле. О пользе Франции, о невозможности закрывать глаза на состояние государства я уже не упоминала. В присутствии тогдашнего первого министра это было совсем ни к чему.

– Приятная новость, не правда ли? – спросил Морепа и с какой-то жестокой радостью на лице потер руки. – Наш старый друг Сен-Жермен опять в Париже! Значит, он вновь принялся за свои старые фокусы? Опять намеки на вечную жизнь, на всезнание и удивительную прозорливость? Опять пророческие сны. Мадам, неужели вы всерьез верите во всю эту чепуху?

Я попыталась ему возразить, но тот движением руки остановил меня.

– Поверьте, мадам, я прекрасно знаю этого жулика. Смею надеяться, лучше, чем вы, потому что никогда – вы слышите, никогда! – ему не удавалось затмить мне глаза. Сознаюсь, иногда мне не сразу удавалось раскусывать его трюки. Порой они были очень неожиданны и оригинальны, как, например, его возраст. Королева уверила меня, что он выглядит вполне сорокалетним – у неё и тени сомнения не появилось. Мадам, взгляните на меня, которого не пощадили годы. Как же можно верить, что этот господин до сих пор разгуливает в том самом виде, в каком нам довелось познакомиться. Ладно, Бог с ним, с возрастом!.. Нам крайне важно знать, откуда у этого авантюриста такие подробные сведения о готовящемся государственном заговоре. Он не оставил вам своего адреса?

– Нет, монсеньер.

– А под каким именем он появился в Париже на этот раз?

– Господин Сен-Ноэль.

Первый министр задумался, потом с той веселостью продолжил.

– Адресочек нам бы тоже не помешал… Впрочем, наши полицейские ищейки уже идут по его следу. На этот раз ему не удастся исчезнуть бесследно. Кстати, вы не можете объяснить, куда запропастилась ваша горничная? Что-то мои люди никак не могут найти её. Король благодарит вас за участие в этом деле, но просит более не проявлять излишней горячности и, если вам что-то станет известно о появлении этого Сен-Жермена, то прошу немедленно известить меня. Не беспокойтесь, ничего страшного с вашим подопечным не случится. Посидит немного в Бастилии, там его будут прекрасно кормить. Никакого мяса, никакого вина, только овощи и фрукты. Когда же он согласится рассказать, откуда у него столько интересных подробностей, он выйдет на волю.

В этот момент его внимание привлек звук открывающейся боковой двери. Я тоже повернулась в ту сторону. В комнату вошел граф Сен-Жермен. Морепа вскочил от неожиданности, самоуверенности у него заметно поубавилось, на лице отразились испуг и растерянность.

Сен-Жермен спокойно приблизился к нему и сказал:

– Господин Морепа, король хотел просить у вас совета, как ему поступить с поступившими от меня сведениями, а вы решили одним махом избавиться и от их источника, и от своего якобы врага. Это лишний раз доказывает, что вас куда больше волнует собственный авторитет, чем польза дела. Вы теряете монархию и тратите время на сведение личных счетов. И это в тот момент, когда истекают последние месяцы… Всегда и везде виновен говорящий правду… Что ж, я открыл королеве все, что мне было позволено сказать. С королем я мог бы быть более откровенным, но, к сожалению, между мной и верховной властью встали вы – следовательно, дело можно считать загубленным. Помолчите, дайте договорить! – неожиданно вскипел граф Сен-Жермен.

Я никогда не видала его в таком гневе. Морепа, пытавшийся возразить, испуганно отпрянул.

– Теперь мне не в чем себя упрекнуть, – продолжил Сен-Жермен. – Что же касается бедствий, которые вскоре обрушатся на головы ваших соотечественников, то вам не доведется их увидеть. В этом, может, ваше счастье, пустой и беспомощный министр! Только не ждите благодарности от потомков!..

Выговорив все это, граф Сен-Жермен повернулся, вышел в ту же дверь, через которую вошел, и исчез.

 

Глава 8

Все попытки отыскать графа Сен-Жермена и мадемуазель Роган во дворце, в королевском парке и в самом городке Версале окончились безрезультатно. Морепа, несмотря на поздний час, приказал вызвать к себе Тиру-де-Крона, генерала-лейтенанта полиции и распорядился не позднее третьего дня найти и арестовать графа. При этом для полного соблюдения законности он передал ему «lettre de cachet».

– Не спешите вписывать в ордер имя, – предупредил первый министр. Прежде всего, арестуйте, потом выясните, под каким прозвищем этот проходимец проник или проживал во Франции, только после этого заполните бумагу. В этом случае вы сможете убедить короля, что с самого начала держали этого авантюриста под наблюдением. И вот ещё что…

Первый министр помолчал, оценивающе глянул на крупного, с заметно выпирающим животом, стареющего начальника полиции, потом неожиданно легко поднялся из-за стола и подошел поближе.

– Знаю я ваших молодцов, – господин Морепа потер под носом у Тиру-де-Крона большим и указательным пальцами. – Так и метят, где бы срубить франк-другой. Так вот, если при поимке этого мошенника, они позарятся на крупный куш и отпустят его, им не сносить голов. Вам тоже. Предупредите их об этом и добавьте, что в случае успеха всех ждет щедрая награда. Государство достойно оценит их усердие – так и передайте. И от меня лично каждому по десять пистолей. Командиру – особый приз. Только пока никому из посторонних об этом ни слова. Ясно? Никому!

Начальник полиции отвел глаза и кивнул.

По распоряжению Сен-Жермена Жак загодя на нанятом экипаже добрался до Версаля и поджидал хозяина на выезде с Рю де Сатори на площадь Сен-Луи.

Жуткое это было место. Совсем недавно здесь колесовали молодого Жана Луи Лушара, бездоказательно обвиненного в убийстве отца, дремучего роялиста. Сюда Жак привел и перепуганную до смерти Жанну, которую перехватил у Малых конюшен, где кучер госпожи д’Адемар Ларош оставил экипаж. Он подошел к молодой женщине сзади, взял под локоток и, жестом предупредив, чтобы та помалкивала, почти силой потащил вмиг ослабевшую, потерявшую голос горничную. Там усадил в фиакр, сам уселся напротив и предупредил, чтобы она ни в коем случае не выходила из кареты и не выглядывала в окошко. День клонился к вечеру, и на улицах ещё было полно народа. Потом улыбнулся, подмигнул и добавил, что получил распоряжение от графа – матмуазель следует пойти с ним, Жаком и слушаться его во всем.

– Как, разве он не покинул малые апартаменты? – поморгав, спросила молодая женщина.

– Нет, он претупретил, что у него ещё есть кое-какие тела во творце, объяснил Жак.

– Тела! – изумилась мадемуазель Роган.

– Ну та, тела, – кивнул кучер.

– Послушайте, мсье Жак! – воскликнула Жанна, – как вы могли получить распоряжение от вашего хозяина, если он не выходил из дворца, а вас к нему и на полмили не подпустят?

Жак на мгновение оцепенел, задумался, почесал мочку правого уха.

– Потпустить-то потпустят, только я сам не желаю софать голову в петлю. Хватит! – ответил он, потом неожиданно рассмеялся. – Как получил приказ? Проще простого – госпотин Сен-Жермен потумал, я услышал.

Вполне довольный шуткой, он рассмеялся ещё громче.

– Как так он подумал, а вы услышали? – мадемуазель Роган настойчиво потребовала объяснений.

– Натурально как, – пожал плечами Жак-Шамсолла. – На расстоянии…

Жанна поежилась, потом недоверчиво глянула на него.

– Послушайте, Жак, правду ли говорят, что ваш хозяин бессмертен? Что он обладает каким-то эликсиром жизни?..

– Чего не знаю, того не знаю, – рассудительно ответил Жак, – но за послетние сто тритцать лет, что я служу его светлости, он и фправду ничуть не изменился.

Жанна, услышав эти слова, едва в обморок не упала.

– И вы ещё смели! Вы отваживались делать мне предложение, развалина вы этакий!.. Какая наглость!..

– Ну, не такая я разфалина, милая матмуазель, как вам кажется. Я вполне искренне телал вам предложение. С целью созтать семью.

– И наши дети тоже до столетнего возраста должны были бы прислуживать этому дьяволу? – возмутилась Жанна. – Пустите меня, мне стал понятен ваш тайный замысел! Вы специально заманили меня в карету, – при этом она сделала решительное движение, чтобы выскочить наружу, однако кучер вовсе не спешил удерживать её. Не стал он и уговаривать её остаться. Жанна помедлила и вернулась на прежнее место. Жак принялся горячо доказывать, что у него и в мыслях не было до скончания веков служить графу. Он объяснил, что у них есть договоренность – как только Жак найдет свое счастье, он может обосноваться с семьей, где только пожелает, обзавестись лавчонкой, открыть торговлю. Деньгами хозяин его обязательно ссудит.

– И пот очень низкий процент! – уже восхищенным шепотом добавил Жак.

– Под какой именно? – заинтересовалась Жанна, потом, словно опомнившись, толкнула дверь фиакра и попыталась выскочить на волю. Жак схватил её за руку, затем отпрянул и махнул рукой.

– Поступайте, как знаете, матмуазель! – с некоторой горчинкой в голосе сказал Жак. – Если вам не терпится угодить в руки полиции, то поспешите. Они, толжно быть, уже ищут вас.

– Как ищут? – не на шутку перепугалась мадемуазель Роган и схватилась за сердце.

– Как, как, – скороговоркой повторил подошедший в этот момент Сен-Жермен. Он осторожно втолкнул женщину в карету, сам сразу со ступеньки тоже нырнул в салон. – Морепа уже выдал «lettre de cachet», – обратился он к забившейся в угол мадемуазель Роган. – На меня и на вас. По крайней мере, должен выдать. Думаю, скоро на всех дорогах, ведущих в Париж, будут выставлены конные разъезды. Затем пустят по следу ищеек, доберутся до улицы Сен-Северин. Одна надежда на этого копушу Тиру-де-Крона. Пока он раскачается… В нашем распоряжении что-то около трех часов, чтобы добраться до Парижа. Времени вполне достаточно.

Молодая женщина потеряла дар речи. Не обращая на неё внимания, граф обратился к Жаку.

– Гони что есть мочи. Мы должны поспеть к Версальской заставе до них. А вам, мадемуазель Роган, лучше смириться и без возражений последовать за нами. Сегодня же мы отправимся за границу, а месяца через два с надежным сопровождающим вас вновь доставят в Париж. Хочу предупредить, я не преувеличиваю опасность – в моем всеведении вы не раз имели возможность убедиться. Так что решайте: желаете разделить наше общество – милости прошу. Нет? В этом случае Жак доставит вас в особняк на Сен-Оноре, где вас ночью или под утро арестуют…

– Поеду с вами! – решительно заявила Жанна, потом с ещё большей твердостью добавила. – Только я никогда не выйду замуж за слугу дьявола.

Сен-Жермен поморщился, а кучер вновь весело рассмеялся.

Жанна немного помедлила, потом все-таки отважилась спросить.

– Ваша светлость, каким образом вы дали знать Жаку, чтобы тот отыскал меня на выходе из дворца?

Граф пожал плечами.

– Послал человека, тот и передал ему.

– Вот как, – поджала губы мадемуазель Роган и многозначительно кивнула.

В Париж они въехали через Версальские ворота, затем Жак свернул вправо и покатил к церкви святой Женевьевы. Отсюда было рукой подать до улицы Сен-Северин.

Сборы были недолги. Мадам Бартини поделилась с Жанной женскими вещами, подарила ей теплую, отороченную мехом накидку с капюшоном. Молодая женщина с благодарностью глянула на Клотильду.

– Все недостающее можно будет купить в Шалон-на-Марне, – поторопил женщин граф. – В пять утра мы обязательно должны быть на восточной заставе. Но до той поры.

Он дождался прихода Жака, который внизу, во дворе, привязывал кофры и сундук к карете графа.

– Послушай, Шамсолла, ты не мог бы сейчас разыскать своего приятеля Массена? Мне нужен верный и храбрый человек, который сумел бы до следующего вечера добраться до Шалона-на-Марне и передать записку по указанному мной адресу. Там живет верный человек, он должен сменить лошадей и дать нам возможность безбоязненно отдохнуть.

– Ваша светлость, о чем речь – госпотин Массена как раз тот человек, который нам нужен.

Пока Жак разыскивал Андре, граф принялся втолковывать мадам Бартини, что следует говорить полиции, если она явится к ней на квартиру.

– Скажете, что я отправился в Шамбор. В королевском замке осталось кое-какое научное оборудование, которое мне необходимо для опытов. Оттуда я отправлюсь в Лион, затем в Италию. Если спросят, зачем такая спешка, простодушно признайтесь, что граф выглядел очень напуганным, даже руки у него тряслись. Накричал на слугу за медлительность… Никакой женщины с ним не было, – он заглянул в глаза мадам Бартини.

Та послушно закивала.

С Андре Массена Сен-Жермен тоже сговорился быстро. Услышав, что их разыскивает королевская полиция, отставной сержант – высокий, крепкий, с длинными, до плеч, редкими волосами мужчина лет тридцати пяти – протянул графу руку. Был он в плаще, на голове шляпа с высокой, похожей на суживающуюся вверх трубу тульей, с широкими полями и лентой, подвязанной повыше полей. Голову держал высоко и чуть повернутой влево, отчего был похож на орла. Взгляд был такой же, как у этой птицы рассудительно-оценивающий, с некоторой презрительной дерзинкой. Жесты уверенные, речь отрывиста.

– Враг королевской полиции – мой друг. Рад, что мы единомышленники, товарищ.

Сен-Жермен немного оторопел и с некоторой замедленностью пожал протянутую руку. Потом все-таки решил уточнить.

– Все-таки я не враг короля.

– Этого жалкого подкаблучника? – презрительно скривился Массена. – Я тоже не враг, если он добровольно и честно признает конституцию и раздаст землю тем, кто на ней трудится. Ладно, какая во мне нужда?

Сен-Жермен объяснил, что необходимо затемно выбраться из города и мчаться в Шалон-на-Марне. Там он должен передать в верные руки записку, дождаться их экипажа, после чего может возвращаться в Париж. Они быстро сошлись в цене – пенсия у Массена была скудная, тем более, что хлеб в тот год в Париже продавался по безумно высокой цене.

– Возьмите, с собой оружие, – предупредил Сен-Жермен, – но постарайтесь не ввязываться ни в какие стычки. Сумеете ли вы выбраться ночью из Парижа? – поинтересовался хозяин.

– Можете на меня положиться, – кивнул Андре.

В этот момент из дома вышла мадемуазель Роган и, когда проходила рядом с Массена, неожиданно споткнулась. Тот успел поддержать женщину за локоть. Жанна благодарно кивнула и покраснела. Её порозовевшие щечки были особенно хороши в свете угасающей зари. Сен-Жермен улыбнулся и добавил.

– Мы со всей возможной поспешностью поедем вслед за вами, товарищ… Господин Массена, давайте называть друг друга «гражданами». У меня есть предчувствие, что скоро все, кто стоит за конституцию, будут называть себя подобным образом.

– Гражданин так гражданин. Звучит неплохо… – думая о чем-то своем, произнес Массена, потом вновь протянул руку и тряхнул кисть графа. – До встречи, товарищ… Можете на меня положиться.

Когда мадемуазель Роган села в карету, граф Сен-Жермен, строго глядя в глаза мадам Бартини, предупредил.

– Шамбор, милая Клотильда! Запомните – Шамбор!.. Затем Лион, Ницца, Италия.

Мадам Бартини, словно завороженная, следила за его взглядом и повторяла каждое слово.

– Шамбор… Лион… Ницца… Италия…

До первой почтовой станции в Бонди они добрались благополучно. Там поменяли лошадей. В лесу, на берегу медлительной Марны, в виду многочисленных виноградников, сделали привал и скоро также резво продолжили путь по равнине Шампани. Дорога быстро утомила мадемуазель Роган, она заснула, положив головку на подушку, прикрепленную к стене а вот Сен-Жермен никак не мог сомкнуть глаз.

На этот раз, на пути к границе, его цепко преследовал страх. Им, до озноба, был насквозь пропитан этот почтовый тракт, через Шалон-на-Марне ведущий к германской границе. Какие-то смутные образы рождались в полумраке кареты, бегущей по мощенной булыжником шоссе – обрюзгшее лицо короля, который зачем-то напялил лакейский сюртук, полные отчаяния и надежды глаза Марии-Антуанетты, тоже облачившейся в платье служанки, мадам де Турзель, принцесса Елизавета, перепуганные дети, не смевший рот открыть дофин.

Это было тягостное зрелище. Оно должно было случиться в ближайшие несколько лет. Может, через два или три года. Кто способен знать точнее?

Он поделился своим открытием с королевской четой – вот результат! Чего ещё можно было ждать от короля, который не был хозяином в своем отечестве. Сен-Жермен припомнил недавнее происшествие с неким книготорговцем Блезо. Год назад короля словно посетило откровение. Он решил, что его министры и приближенные обманывают монарха и скрывают истинное положение дел во Франции. Доверенный человек отыскал Блезо и договорился, что тот будет поставлять королю все подпольные памфлеты и запрещенные книги, выходящие в стране. Блезо должен был складывать их в указанное место, откуда их забирал посланец короля. Через два месяца Людовик в полной мере осознал, как лихо ближайшее окружение обманывают его и вслух заявил, чтобы впредь ему доставляли только проверенные и правдивые сведения. Морепа всполошился и приказал начальнику полиции установить, откуда исходит свет. Ищейки очень быстро вышли на Блезо, и незадачливого торговца тут же отправили в Бастилию. Через некоторое время король, перестав получать книги и брошюры, всполошился, приказал провести расследование. Тогда и выяснилось, что по его же повелению, использовав подписанный, но незаполненный ордер, Блезо угодил за решетку.

Мораль в том, отметил про себя Сен-Жермен, что Блезо выпустили на свободу, но никто – ни первый министр, ни начальник полиции – не был наказан.

Бог с ними, с Бурбонами, Габсбургами, Ваза, Веттинами, Гогенцоллернами, Брунсвиками, Романовыми!..*

Приближавшийся стук копыт отвлек графа. Шамсолла резко натянул вожжи, и Сен-Жермен едва удержался, чтобы не упасть на внезапно проснувшуюся Жанну. Женщина испуганно вскрикнула. В то же мгновение в дверь кареты кто-то отчаянно забарабанил ногой и Сен-Жермен поспешно распахнул створку.

В прогале возникло сосредоточенное и на удивление спокойное лицо Массена.

– Мсье, – объявил он, – дело плохо! В Шалон прибыл отряд конных полицейских. Они вывесили ваше изображение и пообещали награду всякому, кто укажет, где вы прячетесь. В трактире я встретил своего знакомого, он служит в бригаде конной полиции. Он рассказал мне, что сам командир бригады раздал старшим ваши изображения, объявил об усиленном розыске. Они к тому же имеют описание мадемуазель Роган. Я бы сказал, очень точное.

Жанна вскрикнула ещё раз и прижала ладошку ко рту.

– Они все словно очумели, – продолжил Андре, – только и разговоров, как бы им побыстрее словить вас и «вашу птичку». Так они выразились.

– Ну, знаете! – обиделась Жанна.

– Мадемуазель Роган, я прошу вас взять себя в руки, – сурово обратился к ней Сен-Жермен, затем спросил Массена. – Полагаете, что они не пожалеют сил, чтобы отыскать меня?

– В кровь разобьются, – кивнул сержант. – Подмазать их не удастся.

– По-видимому, Морепа расщедрился, – покивал Сен-Жермен. – Что вам ещё удалось узнать? Вы исполнили мое поручение?

– Записку я передал, вас ждут. Усиленные разъезды выставлены на дороге, ведущей в Страсбург. Рисунки с вашим изображением разосланы по всем пограничным заставам.

– Но как же, черт возьми, они узнали, в каком направлении мы движемся?

– Эх, господин Сен-Жермен, эти ищейки, когда надо, проявляют дьявольское усердие! – вздохнул Андре. – Товарищ сказал, что утром был проведен опрос на всех выездах из Парижа. У ворот Сен-Мартен вас и опознали.

– Интересно, какой портрет они имеют в виду? – спросил граф.

– Я захватил его с собой, – криво усмехнулся Андре.

– Вы очень предусмотрительны, мой юный друг.

Массена вытащил из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги. На нем была изображена гравюра – поясной портрет Сен-Жермена и внизу подпись: «Если он сам и не являлся Богом, то Божья сила воплотилась в нем». Та самая, которую распространяли в Париже около сорока лет тому назад, и на которой отлично погрел руки хозяин типографии мсье Мартен.

– Вот она, оборотная сторона земной славы, – с нескрываемой горечью заключил граф.

– Кроме того, – добавил Массена, – к портрету был приложен список имен, какими вы можете воспользоваться при пересечении границы. Должен признаться, его длина удивительна.

– Господин Массена, вы способны удивляться?

– Редко, господин Сен-Жермен, очень редко… С тринадцати лет, когда мне пришлось дать деру от родственников, я много повидал, но человека у которого было бы столько имен, вижу впервые.

Он протянул список графу. Тот с интересом заглянул в него.

«Граф Сен-Жермен – наиболее распространенное и широко известное имя, которым он пользуется во Франции. В настоящее время представляется господином Сен-Ноэлем, может также объявить себя маркизом де Монферра, графом Белламаром или Аймаром, шевалье Шенингом, шевалье Уэлдоном, графом Салтыковым, графом Цароги, принцем Ракоци, маркизом Бетмером из Португалии, господином Сармонтом или графом Зурмонтом, монахом-иезуитом Аймаром, сыном сборщика податей из Савойи Ротондо. Возможно, будет называть себя «американцем из Фелдерхоффа»…

– Список далеко не полон, – заключил граф, – но мне в любом случае надо попасть в Шалон-на-Марне. Дорогой Массена, вы прекрасно справились с поручением. Позвольте-ка вручить вам оставшееся вознаграждение и – до свидания. Если желаете, прощайте!

Андре Массена выпрямился в седле. Конь затанцевал под ним, однако всадник, натянув поводья, быстро успокоил скакуна. Затем отставной сержант с откровенным недоверием оглядел щуплую фигуру графа, бросил взгляд на Жака, который, повернувшись на скамейке, приоткрыв рот, сверху наблюдал за всем происходящим. Затем без всякого смущения, веско, чуть грубовато, уставился на мадемуазель Роган. Смотрел долго, пока та не закраснелась, поджала губы и не отвернула лицо.

– С такими бойцами вы надеетесь прорваться через выставленные заслоны, господин Сен-Жермен? – он прищурился.

– Да, сударь, – ответил граф, – хотя это будет непросто.

– Я старый солдат, господин Сен-Жермен. Поверьте моему опыту, для этого вам понадобится отличный стрелок и мастер фехтования?

– Вполне может быть, сударь, – согласился граф.

– Вы надеетесь на вашего друга в Шалоне?

– Да.

– Но, господин Сен-Жермен, он же простой аптекарь. И, хотя по виду является последователем Руссо, но в бою от него никакого толку.

– Вынужден согласиться…

– Позвольте предложить вам и вашей даме свою помощь.

– Послушайте, мой юный друг – я могу вас так называть, ведь вы, согласитесь, очень молоды по сравнению со мной?

Сержант кивнул.

– Так вот, мой юный друг, эта молодая дама моя хорошая знакомая. Не более того. Мой долг позаботиться о её безопасности. Вот ещё что, я прибыл в Париж открыть глаза неким особам, что положение критическое и дальше так продолжаться не может. Меня не пугает слово «конституция», я слишком много видел, чтобы полностью доверять печатному слову. Но республика – это слишком! Здесь я решительно возражаю! Это – хаос, кровь, одичание. Против этого я и хотел предостеречь некоторых высокопоставленных особ. Однако меня начали подозревать в низменных целях, хотя я для себя ничего не просил. В настоящее время со мной сводят личные счеты.

– Кто? – коротко поинтересовался Массена.

– Министр Морепа и начальник полиции Тиру-де-Крон.

– Тогда тем более я с вами! – заявил Массена. – Мне достаточно и этих монет. А насчет республики? Это не мое солдатское дело. Конечно, как же без короля… Кто-то же должен командовать, отдавать приказы. Я только против аристократов и попов, которые вообразили, что они соль земли, а сами ничего не умеют, портят девушек и обворовывают государя. Вот с этими я бы хотел разобраться в первую очередь.

– Хорошо, я согласен, – неожиданно заявил Сен-Жермен, – если не будет возражать мадемуазель Роган.

– Я не против, – смутившись сказала Жанна.

– Итак, присоединяйтесь к нам, господин Массена, – Сен-Жермен пригласил Андре в салон. – Смелее, смелее. Посмотрим, чему вас научили в армии и так ли славен в деле храбрый французский солдат, а насчет награды не беспокойтесь. В щедрости никакому Морепа меня не перещеголять, – он неожиданно рассмеялся. – Только учтите, ваш друг Жак тоже сватался к мадемуазель Роган!

– Ваша светлость! – воскликнула Жанна. – Мне и в голову никогда не приходило принять подобное предложение.

– Конечно, – подал сверху голос Шамсолла, – матмуазель Роган потавай храбрый французский солдат. Такой, как госпотин Массена.

– Буду рад услужить вам, мадемуазель, – невозмутимо ответил Массена и, сойдя с коня, поклонился Жанне.

– Вы очень великодушны, – тихо ответила великовозрастная девица.

– Тогда в путь, – граф похлопал в ладони. – Далеко ли до Шалона?

– Час пути. До города мы доберемся, но выехать из него будет непросто.

– Что ж, придется, господин Массена, вам побыть некоторое время аристократом. Каким желаете – английским баронетом или русским графом? У меня есть выписанные разрешения на пересечение границы и на того и на другого.

– Какой из меня баронет, тем более русский граф!

– Тогда, возможно, кавалер де Пейрак? Этот титул вас, поклонника Руссо, устроит? А вам, мадемуазель Роган, придется исполнить роль его супруги. – Он внимательно осмотрел Массена, потом добавил. – Думаю, выходной сюртук Жака вам подойдет. Вы оба ребята статные, грудь колесом. Мне же придется на время стать вашим лакеем, барон.

До самого Шалона они провели время в разговорах. За это время Массена поведал свою историю. Воспитания у него не было, не умел он ни читать, ни писать. Отца потерял рано, жить его определили у родственников, которые без конца издевались над сиротой – графу вспомнились парижские подмастерья Жером и Левелье, безжалостно лупившие кошек. В тринадцать лет Андре сбежал от тетки, поступил на торговое судно юнгой. Четыре года плавал, потом завербовался в солдаты. Четырнадцать лет тянул лямку – достаточный срок, чтобы понять, что сыну мелкого торговца не на что рассчитывать в королевской армии. Ушел в отставку. Теперь мечтает жениться, заняться какой-нибудь торговлей.

О чем он ещё мог мечтать?

– О многом, сударь, о многом, – граф Сен-Жермен погрозил ему пальцем. – Рад сообщить, что очень скоро вы получите чин бригадного генерала, ещё через полгода получите звание дивизионного, если повезет, то станете маршалом Франции. Вы мне не верите? Но это правда. Вам придется испытать великие победы и горечь поражений. Подумайте ещё раз, стоит ли в виду таких перспектив связывать свою судьбу с подобным чудаком, как я, с девицей Жанной Роган, не имеющей ни единого су за душой, с нехристем Жаком?..

– Я дал слово, – хрипло ответил Массена.

– Что ж, ответ, достойный будущего маршала Франции. Вам придется повторить их в зрелом возрасте, после героических лет, когда вас попытаются унизить, но и презрение новых властей, и загубленную карьеру вы переживете стойко.

– Удачи, господин Массена, – подала голос мадемуазель Жанна. – Я уверена, если его светлость напророчил вам славное будущее, значит, так тому и быть. Я буду следить за вашими успехами. Чем мне ещё заняться? Если позволите, я как-нибудь напишу вам письмо, мне тоже будет отдушина. Нет, я не смею жаловаться… Моя госпожа – добрая женщина, но у неё есть семья. У неё есть супруг, пусть какой никакой, таскающийся по певичкам и проигрывающий семейное состояние, но все же мужчина. У неё есть дети, – она вздохнула. – У меня нет ничего. Все на мне чужое: платье сшито на деньги графини, этот плащ подарила мне мадам Бартини. Нет своего угла, семьи. И не будет. Графиня обещала выдать меня замуж, дать приличное приданное. Ведь мне тридцать три. Но это был её выбор, господин Массена. Не мой… Мне сосватали лакея хозяина. Это самый мерзкий тип, каких я встречала, он щиплется в темных углах. Когда я услышала новость, что господа желают облагодетельствовать меня подобным образом, я расплакалась. Госпожа даже испугалась и сказала, что раз я так переживаю, она не будет настаивать на этом браке. Куда мне пойти? Выйти за этого нехристя Жака, который неизвестно, какому богу молится. Он – добрый малый, но маленько не в себе. Больше всего на свете его занимают цифры, меня – нет. И не в укор вам будет сказано, ваша светлость, ни кола, ни двора у него тоже нет. Как я буду с детьми мыкаться. Вот и приходится жить у графини. Кому я нужна без приданного.

– Мне, – неожиданно заявил Массена.

– И мне, – подал голос с козел Жак-Шамсолла.

Все засмеялись, мадемуазель Роган необыкновенно порозовела, а граф, довольный, сказал:

– Вот видите, милая Жанна, сколько у вас сразу женихов объявилось.

– Тогда я выбираю господину Массена, только это все слова. Он сам гол, как сокол. Где мы будем жить с ним?

– Если мы благополучно переберемся через границу, я обещаю устроить вам небольшое приданное. На маленькую лавчонку в пригороде Парижа хватит. Так что, по рукам, господин Массена?

– Я – с удовольствием! – заявил тот. – Вы, Жанна, не беспокойтесь, я не мот, не бабник. Мне бы только птицу-удачу ухватить за хвост, тогда и Массена выбьется в люди.

 

Глава 9

В Шалоне-на-Марне они провели ночь. Кавалер де Пейрак с супругой сняли лучший номер, их кучер отправился ночевать к местному аптекарю, скоро к нему присоединился их лакей. Рано утром молодожены нанесли визит аптекарю, где было решено круто изменить маршрут и править в сторону Варенна. Массена заявил, что дорогу на Страсбург – главный тракт на восток, в Германию конная полиция перекроет наглухо. Все же боковые ответвления эти ищейки держать под присмотром не в состоянии. На те направления нарядят наемников из полка маркиза де Буйе.

Так и оказалось. Без особых хлопот Сен-Жермен и его спутники добрались до Сен-Менегу. Здесь, на всем пути до приграничного городка Лонгви, на почтовых станциях были выставлены кордоны из драгун де Буйе. Этим вообще было плевать на проезжающих, в большинстве своем драгуны были навербованы за Рейном. Они сидели в придорожных трактирах и кто-то один – чаще всего сержанты-французы – выходили к почтовым и частным каретам и просматривали документы.

Весь путь до Варенна Жанна держала Массена за руку. Ей так хотелось прислониться к этому сильному мужчине, положить голову на плечо. Граф стеснял её. Она было очень бледна, но старалась не подавать вида, что долгая скачка вконец утомила её. Хотелось выйти на волю, подышать свежим воздухом. Правда, остановиться, отдышаться было ещё страшней. Все, что случилось с ней за эти два дня, – с того момента, как в доме графини д’Адемар появился этот колдун, граф Сен-Жермен, – казалось ей дурным сном. Она давно уже рассталась с надеждами и не верила, что с ней может случиться что-нибудь подобное. Встреча с Массена – человеком, которого она видела первый раз в жизни и который так быстро, лихим наездом, стал ей мужем, казалась немыслимым, припахивающим сентиментальными фантазиями, сочинением, которыми так увлекалась её хозяйка. Это было похоже на сказку или сон. Или род безумия, от которого – она свято верила в это – её отучило сытное, но переполненное работой на побегушках детство, юность горничной, зрелость приживальщицы. Теперь ей стал немного понятен этот смуглый, сидевший напротив в шутовском лакейском наряде, говорливый аристократ, постоянно напиравший на то, что ему многое видится во сне. Возможно, ему это было к лицу. Но ей – бесприданнице, старой деве, так легко расставшейся с невинностью! Ах, как не хотелось просыпаться, а ведь придется. Жанна всегда отличалась безыскусной трезвостью в мыслях. Ей всегда хотелось, чтобы было попроще. Ей было ясно, как день – пробьет час, граф исчезнет или сплавит её хозяйке; этот чернявый, здоровенный и такой нежный мужчина бросит её, а госпожа д’Адемар, узнав, что с ней произошло, выгонит из дома. Куда она пойдет? Об этом не хотелось думать. А вдруг ребенок? Она заплакала. Может, все обойдется и её просто сошлют в Лангедок. Лучше повеситься!..

Массена неожиданно задрожал и, не обращая внимания на графа, который был достаточно смешон в костюме лакея, обнял её.

Так они ехали до самого Варенна, где пришлось ждать перемены лошадей. Сен-Жермен строго-настрого запретил ей выходить из кареты. За едой в ближайший трактир послал этого увальня Жака. Тот всю дорогу насвистывал что-то грустное, восточное. Когда Андре не выдержал и на одной из остановок поинтересовался, что это за дикая мелодия, тот пожал плечами.

– Армянский мотиф.

Как только Жак, получив распоряжение, направился к воротам почтовой станции, Жанна решительно заявила.

– Как хотите, ваше сиятельство, я мне обязательно надо сходить на исповедь.

– Да, – Андре тоже вдруг взъярился и рубанул воздух ребром ладони. Мне тоже следует побывать в церкви. Мы должны обручиться!

Услышав эти слова, Жанна громко разрыдалась. Оба мужчины, опешив, вопросительно смотрели на нее. Жанна, улыбаясь сквозь слезы, махнула рукой с намокшим платком.

– Это от счастья, господа!

Граф вздохнул, пожал плечами и первым вылез из кареты.

– Что с вами поделаешь, – откинув ступеньки лестницы, сказал он и добавил. – Надеюсь на ваше благоразумие, господин Массена. Церковь Сен-Жансу прямо по тракту, возле спуска к реке. Дорога там проходит под сводами. По пути ювелирная лавка. Если пожелаете, можете сделать нашей Жанне подарок, а я подарю вам кольца. Надеюсь они окажутся вам впору. Еще раз напоминаю об осторожности. Не дай Бог, если среди драгун, у вас окажется ещё один знакомый.

– Помилуйте, господин Сен-Жермен. – Я завербовался в Ницце. На юге и служил. Если один из конных полицейских оказался моим приятелем по Парижу, это не значит, что вся французская армия – мои дружки… Тем более, что в полку Буйе служат в основном наемники-немцы.

– Береженого Бог бережет, господин Массена.

С тем они покинули почтовую станцию.

Скоро к экипажу вернулся Жак – принес на подносе кушанья. Салфетка была не первой свежести и граф поморщился. В этот момент его внимание привлек высокий, на удивление худой, длинноногий старик, следом за Шамсоллой вошедший во двор. Он журавлем прошагал в сторону навеса, за его плечами возвышалась большая плетеная корзина. В тени снял корзину, устроился на соломе, достал из кармана луковицу, не спеша очистил её, откусил и с невозмутимым видом принялся жевать. Удивительна была одежда старика – его длиннополый сюртук, казалось, был сшит из заплат. Невнятного цвета штаны заправлены в сапоги с короткими голенищами. К нему приблизился подросток-нищий, молча протянул руку. Плащ побирушки, как отметил про себя Сен-Жермен, выглядел новее, чем платье старика-носильщика.

Лицо Шамсоллы просветлело, брови подпрыгнули вверх. Он указал пальцем на старика.

– Пятнадцать луковиц! Ваша светлость, это тот дервиш, который был слафен на фесь Париж своей тобротой. Смотри-ка, как постарел. По-прежнему разносит посылки. Говорили, что он кута-то исчез, а он, оказыфается, в Варенне остановился.

Между тем старик, не переставая жевать, вытащил из кармана мелкую монетку и положил её нищему в ладонь. Мальчишка, не скрывая радости, поспешно закивал и отошел.

Сен-Жермен подошел к старику. Тот посмотрел на графа и спросил.

– Тебе тоже нужны деньги?

– Нет, – ответил Сен-Жермен, – денег у меня достаточно. Я хотел спросить, счастлив ли ты, добрый человек?

Тот пожал плечами и ответил.

– Думаю.

– В чем видишь удовольствие?

– В работе, отдыхе, беспечности, – ответил старик.

– Прибавь к этому благодеяния. Я слышал, ты делаешь много добра.

– Какого?

– Подаешь милостыню.

Старик усмехнулся.

– Отдаю лишнее.

– Молишься ли ты Богу?

– Благодарю его.

– За что? – удивился граф.

– За себя.

– Ты не боишься смерти?

– Ни жизни, ни смерти не боюсь.

– Читаешь книги?

– Не имею на это времени.

– Бывает ли тебе скучно?

– Я никогда не бываю празден.

– Никому не завидуешь?

– Я доволен собой.

– Ты рассуждаешь как настоящий мудрец.

– Я – человек.

– Хотел бы подружиться с тобой.

– Все люди мои друзья.

– И ты никогда не встречал злых?

– Таких не знаю.

Старик дожевал луковицу, поднялся и, не обращая внимания на графа и на Шамсоллу, надел корзину, поправил лямки и все теми же журавлиными шагами направился к воротам.

Граф, прищурившись, долго смотрел ему вслед. Потом неожиданно оживился и, обратившись к Шамсолле, спросил на фарси.

– Что, брат, увел-таки приятель у тебя из-под носа невесту?

– Два сапога – пара, – в тон ему, на персидском, ответил слуга. Чтобы я с ней делал? Сидел в лавке? Нет уж, я лучше на свежем воздухе, потом под бочок к матам Бартини, – он помолчал, совсем по-детски признался. – Домой хочу. На Кавказ… По горам пройтись, как положено справить намаз, посидеть в духане, в море омыться. Наше море теплое, много лодок, паруса зовут… Хо-ро-шо.

Он примолк, а Сен-Жермен вдруг нелепо вскинул брови – так и оцепенел на миг, словно удивляясь подступившему видению. Несколько секунд он, затаив дыхание, мысленно рассматривал открывшийся ему берег Каспия с нависшими над прибрежной полосой горами Эльбурса. Исполинский конус Демавенда, подгоняемый свежим морским ветерком, плыл на восток, в жаркие пустыни, а сбоку, в полнеба вставало блистающее пронзительной белизной, взметнувшее вверх облако. В нем созревала гроза, к вечеру ухнет – Сен-Жермен наверняка знал об этом. Вдоль берега скопление рыбачьих лодок, на них шустрые, мечущие сети люди в шароварах и чалмах… Кое-где были видны совершающие полное омовение правоверные, собирающиеся на послеполуденную молитву. Муэдзин, взявший себя за мочки ушей, уже второй раз пропел «Ашхаду ан ля илл’яха илля Ллáху». Те, кто успели разлохмаченной веточкой почистить зубы, расстилали коврики…

С некоторым усилием сквозь бирюзовую водную гладь, подбитое желтизной небо, слепящую белизну облака проступили серовато-коричневые, с французскими крышами дома, каменная кладка ограды, внутри которой располагалась почтовая станция. Рядом в полнейшей неподвижности стоял Шамсолла и держал себя за мочки.

В церкви было сумрачно, зябко, пахло ладаном, воском. Перед алтарем горели свечи. Прямо – коряво вырезанная из дерева статуя Святой Марии, баюкающая в гнездышке рук маленького Христа. Младенец неудачно вывернул ножку и теперь умоляюще, с невысказанной просьбой поправить ступню, смотрел на Жанну. Рядом, по обе стороны от Богоматери, стояли раскрашенные деревянные фигуры святых, когда-то впавших в восторженное умиление при виде царицы небесной с чадом на руках да так и замерших навечно. Святой евангелист Лука вскинул руки к небу, туда же обратил взор его товарищ Матфей, Иоанн осенял крестным знамением гулкое, безлюдное в тот момент пространство храма, Марк прижал к груди свиток.

Все они с таким сожалением смотрели на пришедших в церковь мужчину и женщину, что Жанна оробев взяла Андре за руку. Тот посмотрел ей в глаза и сказал:

– Подожди здесь, я поищу настоятеля.

Жанна осталась одна. Какая-то женщина на коленях натирала воском мраморный пол в углу. Жанна растерянно посмотрела на нее, словно ожидая подсказки. Та даже не взгляда от тряпки не оторвала. С утра Жанна собиралась пойти покаяться, окончательно распрощаться с надеждами. Помахать им ручкой – так она обозначила словами томительную грусть, владевшую ей поутру, когда обнаженный, мускулистый, с волосатыми плечами Андре долго пил воду из вазы с цветами. Затем, когда солнце встало, свершилось чудо – она оказалась на собственном обручении. В это трудно было поверить и, пока добирались до храма, мадемуазель Роган, не останавливаясь, лихорадочно твердила: «Дева Мария, помощница и заступница…» Всю подступившую к сердцу радость хранила до алтаря. Верила, слов достанет возблагодарить Всевышнего за эту корочку счастья, которая нежданно-негаданно выпала ей. Вот пришла, вот смотрит, а глаза сухи, и Андре нет поблизости. С трудом в памяти всплыла молитва, которую она когда-то переписала у подруги-служанки.

«Святая Мария, – торопливо зашептала она, – сделай так, чтобы я вышла замуж, как можно скорее! Святой Антоний – и чтобы у него было хорошее наследство; Святой Иосиф – и чтобы он был богат; Святая Клара – и чтобы он любил меня; Святой Анатолий – чтобы не был легкомыслен; Святой Луп – чтобы не ревновал; Святая Шарлотта – чтобы в доме я была хозяйкой; Святая Маргарита, сделай так, чтобы все прошло удачно; Святая Александра – чтобы мне не пришлось долго ждать; Святой Елевтерий – пусть он будет хорошим отцом; Святой Ангелик – и добрым католиком; а ты, Святой Николай, позаботься, чтобы он не бросил меня…»

Тут наконец глаза намокли, губы задрожали. Жанна опустилась на колени, почти в голос начала: «Pater noster…»

Женщина, натиравшая пол, с трудом выпрямилась, встала, потерла поясницу, потом бросила короткий взгляд на Жанну. Усталое безразличие сквозило во взгляде… Удивительно, сколько же можно искать настоятеля.

Наконец они появились – Андре, и маленький, вытирающий сочные, лоснящиеся от жира губы священник. Падре не стал попусту тратить времени ещё шагая, осенил молодую женщину крестным знамением, потом повернулся к Богоматери, призвал её в свидетельницы. Наконец оборотился к Андре и Жанне и предложил обменяться кольцами. В конце ещё раз перекрестил – руками водил словно бы спросонья. Жанна все ему простила, потому что неожиданно и страстно зареклась: венчаться они будут совсем по-другому.

На выходе под аркой им повстречалась группа солдат. Все они были в синих, с желтыми отворотами, короткополых, ношенных мундирах, в потертых штанах-венгерках и высоких запылившихся сапогах. При саблях… Кое-кто с плетками в руках. У сержанта на плече кавалерийский карабин. Массена ещё раз глянул в ту сторону, и сердце у него замерло – накаркал колдун! Где же они с ним встречались, с сержантом этим? Точно в Каркасоне…

Тот, по-видимому, тоже узнал Массена. Вздыбил брови, шагнул было к нарядной парочке, однако роскошный сюртук Андре, особенно наряд дамы в богатой накидке – сразу видно, что не из простых – остановили его.

Массена сделал независимый, равнодушный вид. Они не спеша прошествовали вверх по мощеной улице по направлению к почтовой станции. Краем глаза, как только умеют бывалые солдаты, Массена следил за сержантом. Тот решил, что обознался. Лицо у него разгладилось, он что звучно гаркнул патрулю по-немецки. Те зашагали к мосту через Эр.

Массена перевел дух. Не хватало еще, если бы они опознали Жанну. Черт с ними, внезапно обозлился Массена, пусть только сунуться!

Когда пешие драгуны скрылись за стеной церкви, они прибавили шаг. Жанна сразу догадалась, что Андре не зря затаился при виде наемников. Ей тоже было не по себе. Она слышала, как эти мужланы зацокали языками, о чем-то затараторили между собой на своем лающем языке, спиной почувствовала их взгляды. Такой день испортить!..

Массена настойчиво тащил её по направлению в постоялому двору.

– Поспеши, Жанна, – время от времени он шепотом подгонял невесту.

– Что случилось, Андре? – запыхавшись спросила молодая женщина.

– Сержант, кажется, узнал меня.

– Ну и что, тебя же не ищут.

– А если он узнал тебя?

Жанна невольно прибавила ходу. Так, второпях они вошли на двор почты. Увидев, что лошади уже запряжены, Жак сидит на козлах, Массена перевел дух. Только бы миновать Варенн, там уже не догнать. Вот тут он и осадил себя, постарался отвлечься. Глянул на небо, прикинул не будет ли дождя?

Погода в тот год стояла жаркая. За все время, что они провели в пути лишь изредка вдали были заметны шествующие над горами на востоке грозовые тучи. Сегодня тоже было ясно, на улице сухо, ветерка нет. Может, натянет к вечеру или к ночи. Тогда грянет гроза? Все может быть…

Наконец через эти досужие, второстепенные размышления явилось ощущение, какого он ждал. Подобный прием – отвлечься и положиться на внутренне чутье – не раз выручал его в трудные минуты. Ясность, возникшая в сознание, была неожиданно тревожна. Такая мыслишка пробилась: что-то слишком много случайностей подстерегало его на пути к границе. Первая нелепость – конный полицейский, с которым он встречался в Париже и который выложил ему все, что знал насчет поимки беглецов. Знакомый из конной полиции даже предложил Массена присоединиться к ним – он, мол, походатайствует перед лейтенантом. Если бы Андре не взял деньги и не дал слово, если бы не приметил мадемуазель Роган ещё там, в Париже, он бы согласился. В этом не было ничего зазорного словить графа и некую шлюху, как назвал Жанну дружок-полицейский.

Тревога в душе ширилась. Следующая нелепость – этот сержант, невесть каким образом оказавшийся в Шампани, хотя служить ему следовало в Каркасоне, за сотни лье отсюда. Вот что прорезалось четко и безжалостно этими двумя встречами дорога не ограничится. Раз на раз должно высечь искру, способную раздуть большой пожар.

– Что у нас с оружием? – не отвечая на вопросы графа и Жака, как прошло обручение, сразу спросил Массена.

Кучер сразу полез на козлы, а Сен-Жермен пристально глянул на Андре и, ни слова не говоря, указал на открытую дверь кареты. Уже тронувшись в путь, он обратился к Массена.

– Расскажи подробнее, что тебя так встревожило?

Массена поведал ему о встрече с сержантом, о том, что слишком длинной оказалась ниточка случайных встреч, и добром – раз на раз – это не кончится. Надо быть готовыми ко всему. Граф Сен-Жермен задумчиво, в такт покачиванию кареты, покивал, потом предложил Жанне пересесть на узкое переднее сидение, а сам устроился на её месте. Отодвинул боковую панель и извлек оттуда шпагу и невиданный в тех краях клинок, изогнутый вперед. Кроме того, в тайнике обнаружилось два длинноствольных, восточной работы мушкета и пара кавалерийских кремневых пистолетов. Массена внимательно осмотрел ружья, проверил на сухость порох в мешочке, затем заинтересовался удивительным мечом, кивнул, когда Сен-Жермен назвал его ятаганом и потыкал пальцем в сторону Шамсоллы, затем тут же на ходу принялся заряжать ружья и пистолеты.

Жанна с ужасом смотрела на мужчин.

Так они проехали около часа. Напряжение понемногу начало спадать.

Впереди смутным абрисом обозначились стены Лонгви. Это была приграничная крепость, вместе с Седаном, Мецем и Верденом охранявшая северо-восточный угол Франции от австрийских Габсбургов, владевших в ту пору южными Нидерландами. От северных ворот Лонгви до границы было чуть больше двух лиг – около часа езды на свежих лошадях. Но где их взять, свежих лошадей? Сменить на почтовой станции? А вдруг там их уже ждут?

– Но почему? – удивилась Жанна. – Мало что кому померещилось! Мало ли какие знакомые могли встретиться на почтовом тракте!.. Почему вы непременно решили, что мы узнаны и за нами послана погоня?

– Не знаю, – честно признался Массена, – но не разобравшись совать голову в петлю не желаю. И тебе не позволю. У нас, ваша светлость, две возможности: либо добраться до почтовой станции и там сменить лошадей, либо ехать напрямую. В первом случае мы теряем время, во втором – не сможем уйти от погони.

Граф их не слышал. Он сидел неподвижно, закрыв глаза, дышал ровно и едва слышно в наступившей в карете тишине. А тишина стояла глубокая, карета встала. Жак наверху замер, Массена и Жанна боялись шевельнуться. Неожиданно граф встрепенулся и спросил у бывшего сержанта.

– Сколько времени потребуется конным полицейским достичь границы? Если на хорошей, размашистой рыси…

– Из Варенна? – спросил Андре.

– Да.

– Если лошади свежие, сильные, около двух часов.

– Лошади свежие, сильные. Поступим так, Андре. Жак на вашей кобыле пусть отправляется в Лонгви и постарается добыть на почте свежих лошадей. Если почувствует что-то неладно, вернется и сообщит нам. В случае, если смена не приведет к большой задержке времени, мы заедем на станцию. Если нас там ждут, будем искать обходной путь.

– Послушайте, – предложил Жак, – может, сменим отну лошадку на отдохнуфшую и поскачем тальше. Через некоторое время опять сменим. На это не уйтет много минут.

– Но в этом случае, – предупредил Массена, – мы сразу привлечем внимание патрулей, выставленных в Лонгви. Я бы, например, сразу смекнул, что господа куда-то очень спешат.

Граф кивнул.

– Это верно. Давай-ка, дружок, отправляйся на почту, там закажешь лошадей. Потом вернешься и расскажешь, что творится в городе.

– Как знаете, ваша светлость, – пробурчал кучер и направился на задки, где была привязана кобыла, на которой скакал Массена.

– Эй, приятель, захвати с собой пистолет, – предложил ему Массена. Только спрячь подальше и смотри, чтобы пуля не выкатилась.

– Как-нибуть управлюсь.

В городе было спокойно. Возле почтовой станции в трактире гуляло с пяток драгун, все они уже были в хорошем подпитии. На станции нашлись свободные лошади, которых Шамсолла тут же записал за господином кавалером. Заплатил прогонные, порасспросил насчет австрияков на границе – злые, наверное, как черти?

Почтмейстер пожал плечами – чего им злиться. Скорей всего напились уже и дрыхнут в тени. Вон какая жара сегодня… Когда только засуха кончится!

На обратном пути Шамсолла не смог совладать с собой. Так и потянуло встать на колени, тем более что пришел час послеполуденного намаза. Который день не молился!.. Он съехал с тракта в буковую рощу, нашел родник, совершил малое омовение и, прижав руки к груди, провозгласил: «Аллах акбар». Затем, дождавшись, когда душу наполнит уже забытое, радующее волнение, дрожащим голосом – услышит ли Всевышний, простит ли? – приступил к суре Фатхи:

Затем, уже на коленях, почувствовав неизъяснимое облегчение, добавил суру ан-Наср «Бог в помощь»…

Он умылся слезами, шатаясь добрался до лошади и с трудом влез в седло. Умиротворенный, отправился дальше, однако грусть-тоска лежала на сердце. Кобыла резвым шагом уносила его прочь от рощи. Вспомнились родители, его учитель-меламед. Тот грозил пальцем – что ж ты, Ицхак, забыл веру предков? Пренебрег наставлениями…

В то же мгновение Шамсолла, отрицательно покрутив головой, принялся исступленно повторять: «Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад… Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…».

Для верности Шамсолла добавил «Патер ностер…». На душе стало совсем хорошо. Он пошлепал кобылу по шее, та сразу пошла вскачь, закрутила хвостом. Когда это было? С ним ли это было? Неужели это он гонял на мышастом жеребце по приказам хозяина-купца в далекой Эривани?

Впереди показалась карета, возле нее, за обочиной, на травке сидела Жанна. Возле неё стоя Андре, поглядывал взад и вперед. Его светлости не было видно. Наверное, устроился в салоне, посапывает, изучает местность. В такие минуты его нельзя будить. Ругается, жалуется на головную боль. Ага, вот и он. Действительно отсиживался в карете. Рукой замахал. Что случилось?

Когда слуга подскакал к графу, тот коротко выговорил.

– Не знаю, что и как, только сдается мне, что нам надо поторопиться. Что на станции?

– Есть лошати. Уже ждут-дожитаются. Только перезапрячь…

– Тогда поспешим, – распорядился граф.

Уже в салоне Сен-Жермен признался Андре.

– Не могу понять, что всколыхнуло, но вот жмет на сердце – и все тут. Даже дыханье стиснуло…

Группа из нескольких конных полицейских, прихватив с собой сержанта для опознания, во весь опор мчалась по направлению Лонгви. Коней не жалели, смену они всегда найдут. Если не отыщут, то отберут, в любом случае этих подозрительных путешественников следовало немедленно догнать.

Лейтенант полиции, отвечающий за северный участок границы, добрался до Варенна заполдень. Для начала распек драгун за халатное несение службы, наорал на сержанта – почему, мол, посты не выставлены, а они ходят кучей? Почему не задерживают подозрительных лиц?!

Сержант растерянно доложил, что не было никаких подозрительных лиц. За весь день несколько карет. Разве что знакомого встретил – так тот даже подойти не соизволил. Видно, большая теперь птица. Разбогател, приоделся и дама у него из благородных. Кто бы мог подумать, что Массена так повезет.

Один из полицейских подъехал к сержанту поближе и спросил.

– Кому-кому? Массена?..

– Ну да, – откликнулся сержант. – Мы с ним в Каркасоне – это который в Лангедоке – служили в одном полку. А теперь такой гордый ходит, видно, набил карман жениными деньгами.

– Чет побери! – изумился полицейский. – Я же только вчера встретил его в Шалоне. Я бы не сказал, что он уж слишком заважничал. Да и два дня назад он был холостым и нищим, как церковная крыса.

– Хорош нищий! – скривил губы сержант. – Чистый монсеньер… А уж дама при нем вылитая баронесса.

– Какая дама? – встрепенулся лейтенант, до той поры в пол-уха прислушивающийся к разговору.

– Ничего, приятная на вид. Высокая… Похожа на ту, что нам предписывали задержать…

Наступило секундное замешательство, потом лейтенант встрепенувшись приказал сержанту срочно бежать на почтовую станцию седлаться. Патруль развернул коней и поскакал вверх по улице.

Делом нескольких минут было выяснить у почтмейстера, что в первой половине дня здесь побывал некий кавалер де Пейрак. Описание его никак не подходило к приметам графа Сен-Жермена, но вот дама, что была с ним, полностью соответствовала описанию. В свите барона был кучер и лакей. Вот разве что лакей… Почтмейстер задумался, потом внимательно изучив изображение графа, кивнул.

– Утверждать не буду, но сдается мне, это тот самый человек.

Лейтенант потребовал запасных коней, приказал сержанту немедленно следовать вместе с ними в Лонгви для опознания, а его отряду наглухо перекрыть дорогу.

В пограничной крепости они получили подтверждение, что кавалер де Пейрак с час назад проследовал в сторону границы. На вопрос, кто с ним был, почтмейстер пожал плечами и ответил, что видел только кучера и барона. Кто там ещё прятался в карете, сказать не может.

Теперь патруль погнал во весь опор.

Карету они догнали у самого шлагбаума. Бревно уже опускалось вниз, а карета с беглецами спешно катила к следующему полосатому барьеру, возле которого толпились солдаты в красных мундирах с черными кокардами на треуголках. Шамсолла принялся отчаянно нахлестывал лошадей.

– Стой! Стой!.. – закричал лейтенант и выстрелил в воздух.

Кучер вскочил, ещё энергичнее заработал хлыстом. Полицейские спешились у шлагбаума и, кто положив ружья на полосатое бревно, кто с колена, дали залп. Кони неожиданно резко свернули к левой обочине. Шамсолла не смог их удержать и сам кубарем полетел с козел. Карета накренилась и с треском опрокинулась. Полицейские было бросились в ту сторону, но австрийские солдаты по команде офицера уже выскочили вперед, к пограничной линии. Передние опустились на одно колено, взяли ружья на изготовку, задние, стоявшие в полный рост, тоже припали к прицелам. Так и замерли.

Лейтенант выругался, однако пересечь границу не решился. Для начала потребовал выдать ему беглецов, на что австрияк ответил, что пока документы путешественников не будут проверены, ни о какой выдаче и речи не может быть. Кроме того, для этого необходим специальный приказ, а пока господину лейтенанту во избежание международного конфликта следует вернуться на свою территорию. Лейтенант помянул всех чертей, их хозяина и направился назад.

Между тем из опрокинувшейся кареты первым выбрался Массена, помог вылезти Жанне – та громко охала и держалась за голову. Затем Андре подхватил Сен-Жермена. Графу, по-видимому, досталось больше других. Он громко постанывал. Оттолкнув Массена, первым делом бросился к Жаку. Тот упал на живот с подвернутой под себя левой рукой, правая была откинута в сторону. Его затылок был напрочь размозжен пулей. Все трое встали возле бездыханного кучера. Наконец Андре перевернул его на спину, подложил под затылок платок. Ткань неторопливо начал пропитываться кровью. Пятно ширилось, превратилось в подобие нимба… Граф, все также постанывая, встал рядом с телом на колени, закрыл Шамсолле глаза, сложил ему руки на груди и неожиданно громко и пронзительно выкрикнул «Хик!», следом через секундную паузу «Пхет…».

Потом зарыдал.