Проклятый Октябрь

/  Политика и экономика /  Спецпроект

Руслан Хасбулатов — о том, как не захотел переквалифицироваться в диктаторы и запретил приватизацию, как не поделил жилплощадь с Руцким и нашел для России нового президента, а также истории о приднестровских снайперах, золотом запасе Белого дома и яде в тюремной баланде

 

Осень 1993 года — поворотный момент в истории новой России. С этим непреложным фактом согласны все, а в вопросе о причинах и последствиях политического катаклизма 20-летней давности по-прежнему кипят споры. Своей версией тех событий продолжает делиться последний председатель Верховного Совета России Руслан Хасбулатов.

— Руслан Имранович, не было ли в решении Верховного Совета об отрешении Ельцина вашей личной на него обиды?

— Трудно отрицать личные моменты, они в политике присутствуют всегда. Но мы руководствовались исключительно буквой закона. Были отдельные предложения — например, назначить меня чуть ли не военным диктатором, но я твердо стоял на точке зрения, что мы ни в коем случае не можем отступать от закона. И даже сказал: «Мы — пленники закона. Парламенту прямо и непосредственно никто не подчиняется — ни Вооруженные силы, ни исполнительная власть, они только подотчетны перед нами. Парламент силен лишь законом. Какие бы действия ни предпринимала другая сторона, мы обречены действовать в соответствии с законом». Эту линию мы проводили до последнего часа пребывания в Белом доме.

Эмоции же для меня в те дни вообще не играли никакой роли в принятии решений. Я очень быстро успокоился, взял себя в руки. Первый эмоциональный порыв прошел, я и мои соратники действовали исключительно хладнокровно, и это было присуще многим нашим депутатам. Были, разумеется, и испугавшиеся. Одного из крупных руководителей я вынужден был просто прогнать, потому что вид у него был панический. Все время ходил и говорил, что все, конец, пойдемте на поклон. Я сказал ему: «Если еще раз здесь появитесь, я прикажу вас выдворить».

— А вы на что рассчитывали? На то, что Борис Николаевич скажет: «Сдаюсь»?

— Рассчитывал на здравый смысл и на закон. Считал, что он увидит, что мы не Дума образца 1906 года, депутаты которой тихо разошлись после того, как император подписал указ о прерывании ее деятельности и на двери Таврического дворца повесили амбарные замки. Я считал: когда Ельцин увидит, что мы действуем в рамках закона и далеки от того, чтобы соблюдать его незаконные приказы, то будет вынужден отменить свое решение. Если бы военные и милицейские силы и прочие исполнители его прихоти были хоть немножко морально и нравственно подготовлены и социально ответственны, они бы отказались ему подчиняться или ушли в отставку. Но они так дрожали за свои должности и привилегии… Возможно, не только за привилегии, но и за коррупционные бонусы. Ведь в 1992 году и начался взрывной рост коррупции и во власти, и в нарождающемся тогда предпринимательстве. Одним из сильнейших раздражителей в отношении меня было то, что я заставил все правоохранительные органы представлять мне и председателю Конституционного суда те же доклады, что и президенту.

Как-то Зорькин ко мне приехал, весной 1993-го было дело, и говорит: «Руслан Имранович, творится что-то страшное: министры воруют, замы премьера воруют, правоохранительные органы бездействуют. Это же разрушит страну! Надо что-то делать!» Мы решили пойти к президенту. Как раз тогда мы создали институт специального прокурора по расследованию коррупционных преступлений в высших органах власти. Прокуроры начали вызывать на допросы Шумейко, Полторанина, других приближенных Ельцина. На подходе были Чубайс, Гайдар и другие, но президент этому противодействовал. Мы с Зорькиным пришли к нему, я докладываю, мол, так и так, прошу поддержки. В ответ слышим: «А я взяток не беру». Мы с Зорькиным в недоумении: при чем здесь президент? Говорю: «Но не вас же допрашивают». Он: «Меня не допрашивают пока что, может быть…» Я: «Борис Николаевич, зачем переводить тему на наши личности, речь идет о высокопоставленных людях в правительстве — тех, которые совершили определенные действия. Давайте займем общую позицию в этом вопросе. Ситуация сложилась тревожная, давайте вместе почистим наши верхние «коридоры» — в противном случае проблема станет неконтролируемой. Сами погибнем и страну погубим». Ельцин молчит. В общем, ничем не закончился этот разговор.

Потом Зорькин мне говорит: «Руслан Имранович, он же тебе этого никогда не простит, заодно и мне». Отвечаю: «Валерий Дмитриевич, мы наделены очень высокой ответственностью и должны что-то делать. Капитализм у нас зарождается не на конкурентной базе, не на основе предпринимательского таланта и специальных знаний, а за счет воровства, незаконных операций в области приватизации. Это надо прекратить. Иначе мы будем нести всю полноту ответственности перед будущими поколениями».

— Институт специального прокурора после этого разговора приказал долго жить?

— Да. Генпрокурор Степанков — неплохой специалист и порядочный человек, но был слабоват, на него было оказано сильное давление, и он прикрыл деятельность спецпрокурора. Я, правда, тоже не настаивал на его сохранении. Он мне сказал, что давление невыносимое и он вынужден принять это решение. Говорю: «В принципе вы не могли принимать это решение, потому что оно за Верховным Советом. Ну да ладно…» Таким образом деятельность спецпрокурора была прекращена — как раз в то время, когда обнаружились колоссальные нарушения в использовании бюджетных средств и в деле приватизации.

Бюджет-то у страны был слабенький, денег не было, баррель нефти стоил 8—9 долларов, и мы искали, где и что сэкономить. И вдруг — колоссальный расцвет воровства: чуть ли не треть бюджета (а может, больше) разворовывалась, госимущество растаскивалось! Глядя на центральные власти, и местные царьки ни в чем себе не отказывали. Фактически мне и членам президиума пришлось заниматься правительственными делами по контролю над тем, чтобы госимущество не расхищалось. Поэтому по моей инициативе был наложен запрет на дальнейшие приватизационные сделки, пока парламент не разберется в этих вопросах. В конце октября 1993 года планировался Съезд народных депутатов, где мы и намеревались обсудить весь этот вопрос.

Я прямо говорил, что правительство Черномырдина, видимо, мы отправим в отставку. К сожалению, Виктор Степанович не руководил правительством. Чуть ли не каждый министр встречался с Ельциным и обсуждал с ним основные решения. Чубайс вообще полностью со своим госимуществом вышел из-под сферы деятельности правительства. А Черномырдин делал вид, что он главный и руководит правительством. И всех это устраивало. В Верховном Совете было общее мнение, что правительство надо формировать новое, по другой схеме, подконтрольное парламенту. При этом я исходил из того, что нельзя задевать лично президента. Он избран народом на определенный срок, и надо научиться выполнять волю народа, каким бы ни был президент. Я даже на одной из наших встреч сказал Ельцину, что, пока я председатель Верховного Совета, он благополучно доработает свой президентский срок. Просил не опасаться и не слушать тех, кто, как я знаю, доносил ему, что его собираются отправить в отставку по импичменту.

— Какой была обстановка на съезде, когда обсуждался указ Ельцина о роспуске парламента?

— Чрезвычайно нервной, тяжелой и беспокойной. Некоторые под давлением Кремля стали сдавать свои мандаты и уходить. Мы их без разговоров отпускали, исключая из депутатского корпуса. Они, кстати, этим были недовольны, но съезд решил поступать именно так. По-моему, ушло человек 40—45, не больше — в основном те, кто занимал какие-то должности и хотел их и впредь сохранить. Некоторые потом приходили к моим заместителям, чтобы забрать заявления.

Съезд начался с того, что спикер Совета республики Соколов выступил и сказал, вот, мол, Руслан Имранович повинен в том, что дело дошло до таких последствий, так что давайте снимем его с должности. Я председательствовал на съезде и соответственно предложил голосовать за это предложение. Что тут началось! Некоторые депутаты прямо обвинили Соколова в измене и потребовали его переизбрать. Депутаты квалифицировали эту атаку на меня как способ обезглавить Верховный Совет и нейтрализовать его антиельцинскую активность. Соколова поддержали лишь несколько человек. А у меня на мгновение мелькнула подлая мыслишка: хорошо бы отстранили! Я бы спокойно уехал домой, был бы оправдан и историей, и людьми, всеми этими и левыми, и правыми, — и со всех сторон! Говорил бы позже: меня с самого начала сняли с моего поста, что я мог сделать? Да, такая мысль мелькнула и тут же исчезла — я прекрасно знал, что тогда кроме меня организовывать сопротивление произволу было некому.

— В успехе не сомневались?

— Сомнения, конечно, были, но я был уверен в победе парламента. Впрочем, я уже тогда подозревал, что Руцкой может испортить нам все дело: на нем замыкалось очень много сложнейших вопросов. Когда его незаконно, по сфабрикованному делу, еще летом изгнали из Кремля, то он расположился в Белом доме. Дело было в том, что по договоренности с Ельциным в Белом доме было два резервных кабинета — для него и для вице-президента, а в Кремле у меня был свой кабинет. Так вот, Руцкой со всей своей свитой, не спрашивая меня, обосновался в парламентском дворце как в собственных апартаментах. Я его тогда пригласил и говорю: «Александр Владимирович, кто вам позволил распоряжаться здесь как в собственном доме? Забирайте все свои вещи и уходите». Он побежал к депутатам, начал жаловаться на меня. Пришла ко мне целая делегация. Когда мне намекнули, что я струсил, то я дал слабинку. Не надо было ему позволять оставаться в нашем здании — я всегда чувствовал, что от него исходят угроза и провокация. Помнится, я ему даже предложил поехать в отпуск за счет Верховного Совета. Говорил: «Уезжайте, а я попробую уладить отношения с Ельциным». Куда там! Отказался категорически.

Вселение в Белый дом Руцкого многих в Кремле очень напугало: им везде мерещились заговоры. Они тут заподозрили, что Хасбулатов в союзе с Руцким чего-то затевают. Дальше — хуже. Сняли министров Баранникова и Дунаева — они тоже прибежали к депутатам искать защиты. А что мне было затевать? У меня было мало власти? Да больше, чем у президента! Просто у всех этих Бурбулисов, Полтораниных и иже с ними помощников и советчиков Ельцина была ярко выраженная склонность к провокациям, склокам и интригам — они постоянно внушали Ельцину, что кто-то затевает против него заговоры. Конечно, они чувствовали свою несостоятельность как политиков. Все битвы, развязанные ими против Верховного Совета, они проигрывали с треском, на смех публике. Один их бывший советник, помню, в «Известиях» написал, адресуя правительству: «Зачем вы ввязываетесь в борьбу с заведомо более сильным противником, зная, что проиграете?» В такой обстановке, конечно, приход в Белый дом Руцкого, а затем и экс-министров усилил их подозрения и, видимо, заставил прибегнуть к последнему средству.

Думаю, сыграло и то, что Ельцина мощно поддержал Гельмут Коль. Ельцин согласился досрочно вывести войска из Восточной Германии, причем в чистое поле, без всяких компенсаций и предоставления жилья. Он даже отказался от долгов, которые ФРГ должна была выплатить России, в том числе по экологическим вопросам, о которых, кстати, я сам договаривался с Колем. В общем, Ельцин полностью сдал российские позиции в Германии в обмен на поддержку со стороны Коля в противоборстве с парламентом. Коль же в свою очередь обратился к Клинтону, прося его также поддержать «друга Бориса».

Сыграло свою роль и то, что так называемые демократы превратили американскую миссию в Москве в свой антипарламентский клуб. И вообще едут на Запад — дискредитируют парламент: мол, сталинист Хасбулатов только и мечтает вернуть казармы, лагеря, ГУЛАГи и т. д. Это была грязная пропаганда, за нее надо было преследовать в уголовном порядке. Помню, даже советник посольства США, одна симпатичная женщина, мне как-то сказала: «Руслан Имранович, почему вы в суд-то не обратитесь?» Я ответил, что это бессмысленно: суд они давным-давно прикормили, коррумпировали, подкупили. Плюс с мая 1993 года прибыл новый посол Америки, Пикеринг, занявший публично антипарламентскую позицию вопреки всем нормам международного права и дипломатической традиции. Он координировал действия всех сил, выступавших против Верховного Совета. В общем, это был полноценный международный заговор против парламентарной демократии.

Ельцин же за такую поддержку делал все, что они хотели. Дошло до того, что начальники управлений всех силовых ведомств перед назначением на посты должны были пройти собеседование с американскими должностными лицами.

— Да ладно!

— Именно так, причем на протяжении нескольких лет после их «славной победы» над парламентом. Все начальники управлений центральных аппаратов министерств проходили собеседование с фэбээровцами. Некоторые ездили в Вашингтон, некоторые прямо усаживались в кабинетах силовых ведомств. Наши силовики пребывали в их полном подчинении, так что никаких государственных секретов у нас не осталось. Когда сажают в тюрьму каких-то наших ученых, якобы продавших некие секреты американским или еще каким организациям разных стран, мне смешно, потому что абсолютно никаких секретов от американцев у нас нет. Все, что у нас было за 100 лет, они давным-давно знают, все передано должностными лицами еще эпохи Ельцина, да и не только.

Скажем, казалось бы, очень идеологически стойкий генерал Волкогонов, депутат Верховного Совета России. Он и мой союзник был, все время мне комплименты делал… А написал, что к нему пришли американцы и донесли, что Верховный Совет «затеял переворот». Он якобы передал это Ельцину, а Ельцин воскликнул с тоской: «Да я так и предполагал!» По меньшей мере примитивно. Потом обнаружилось, что весь архив генерала находится в Америке. Со всеми секретами. У него же был доступ ко всем секретам страны… Вот такие люди окружали Ельцина. И он сам из борца с привилегиями превратился в такого же человека. Эти люди, конечно, защищали свои личные интересы. Никакого желания обеспечить интересы государства, народа, общества у них не было. Это я очень хорошо понял. В сентябре 1993 года у меня была одна задача: спасти страну от этой команды.

— Отрешив Ельцина, вы наметили в президенты Руцкого?

— Мы вынуждены были назначить его исполняющим обязанности президента согласно Конституции. Но мы бы ни за что не допустили его в президенты. Это мои ближайшие соратники знали и в этом меня поддерживали. Я считал, что президентом страны после подавления переворота должен быть Валерий Дмитриевич Зорькин. Полагал, что мы уже в марте 1994 года проведем общенациональные выборы в соответствии с решением Съезда народных депутатов и выдвинем в качестве кандидата в президенты страны Зорькина. Правда, я ему об этом не говорил ничего.

Руцкой был неадекватным и абсолютно несостоятельным политиком. Я считал, что единственной нашей силой должны быть люди, возмущенные действиями исполнительных органов власти, которые придут поддержать нас. Они должны были расположиться по всему периметру Белого дома, как в августе 1991 года, но без баррикад. Руцкой же пригласил баркашовцев, генерала Макашова. Спрашиваю Владислава Ачалова, министра обороны (назначен Верховным Советом. — «Итоги»): «Как тут появился Макашов?» Он говорит: «Руслан Имранович, я его знаю давно, это мой старый сослуживец. Тем не менее, зная ваше мнение, я ему приказал здесь не появляться. Но его вызвал Руцкой и своим указом назначил мне в замы». Потом появились казачки, приднестровские снайперы, которые, конечно, нам были абсолютно не нужны — мы же не готовились к войне. Кстати, они никого и не убили. По заключению Генпрокуратуры, из оружия, находившегося в руках защитников Верховного Совета, ни один человек не был убит.

Но не надо было, как говорится, дразнить гусей. Возможно, что если бы тогда ни казачков, ни баркашовцев со товарищи с нами не было, то и события могли пойти по другому руслу. Впрочем, в Кремле наверняка бы придумали какой-то другой повод для силовой атаки. Наши противники привели под свои знамена всякий сброд, даже уголовников: мобилизовали рыночных деятелей, они — бандитов. Прилегающие отделения милиции были распущены, места милиционеров и их начальников заняли полуподпольные бандитские организации. Несколько дней они свирепствовали и убивали людей. Это мне рассказывали и те, кто попадал в эту мясорубку, и я сам тщательно в этом разбирался. Мне об этом и генералы рассказывали, и милицейские начальники. Уже после моего ареста они же назвали цифру убитых: около двух тысяч человек.

— Почему вы скептически отнеслись к переговорам с Кремлем при посредничестве Алексия II?

— А не было никаких переговоров. Во-первых, между кем переговоры? Указ-то не отменен, мы в глазах Кремля не депутаты. Тем не менее мы решили направить туда очень авторитетных людей: первого заместителя Юрия Воронина, двух председателей палат — Соколова и Абдулатипова. А кто принимал участие с той стороны? Глава администрации президента и люди, не решавшие ровным счетом ничего. Я говорил: хоть премьера пришлите, раз Ельцин не желает со мной встречаться. Черномырдину передайте, пусть придет или я поеду, куда он скажет. Не захотел ни президент, ни премьер. Отправили главу администрации Сергея Филатова. Ладно. Но о чем пошли переговоры? Включить свет или нет, туалеты включить или нет. Это, конечно, хорошо, но это не переговоры, это позорное дело. Переговоры должны были идти по существу конфликта. В повестке дня должно было быть всего два вопроса: отмена принятого Ельциным указа и отмена постановления съезда относительно его отрешения от должности. Это было бы логичным для обеих сторон. Да, Конституционный суд не мог аннулировать свое решение, но мы имели право принять его во внимание или ограничиться какими-то другими мерами. Но эти вопросы в повестку переговоров даже не включили. А если они выведены за рамки, то о чем вообще было переговариваться? Это был обман публики, пустая пропаганда. Они же обставили дело так, что якобы Хасбулатов в принципе против переговоров. Эту ложную информацию тиражировала пресса — все СМИ и ТВ находились у них под контролем.

— Когда вам стало ясно, что будет штурм?

— Когда Руцкой совершил непоправимую провокацию: повел людей, прорвавших милицейские кордоны и пришедших к нам на защиту, куда-то на окраину, на штурм «Останкино». Я понял, что все проиграно. Правда, мне ложно сообщили, что демонстранты захватили «Останкино» и хотят, чтобы я выступил. Кто-то настаивал, чтобы я немедленно туда приехал. Я направил в «Останкино» руководителя пресс-службы Юрия Мареченкова проверить это сообщение. Тем временем меня попросили выступить с балкона Верховного Совета. Я сообщил то, что мне было известно, и призвал всех к спокойствию и рассудительности. Призвал не осуществлять акций мести, поскольку был убежден в нашей победе. Но одновременно я потребовал установить контроль над Кремлем. И раньше я несколько раз требовал установить соответствующий контроль — в частности, говорил: место Руцкого — в Кремле, в кабинете Ельцина, Ачалова — в Минобороны, Дунаева — в МВД и т. д. Идите, занимайте свои рабочие места, нечего вам делать в Белом доме со своими вооруженными людьми. Да хоть штурмуйте, но занимайте свои рабочие места. Я же на своем месте нахожусь. Почему вы не на своих? Позже меня критиковали за эти высказывания, не вдаваясь в их суть. Но ведь Ельцин был узурпатором и его надо было задержать, выдворить из Кремля. Об этом почему-то не хотят думать.

Откровенно говоря, наши силовики тоже подвели. Но, к сожалению, закон есть закон. Несмотря на то что Руцкой оказался таким несостоятельным, нам его нельзя было обойти. Он принимал решения о том, кого назначить ему в замы, «помы» и т. д. Мы были связаны, потому что руководствовались законом. Мы же упрекали в незаконных действиях Ельцина и не могли обойти ту же статью Конституции, требовавшую от нас считаться с исполняющим обязанности президента. Тем не менее все шло к нормальному завершению. Если бы люди расположились, как мы планировали, по периметру Белого дома, то у команды Ельцина ничего бы не вышло. Они уже были напуганы. Готовились к бегству. У Финляндии уже запросили визу неофициального въезда для Ельцина, два самолета уже были готовы.

И в этой обстановке Руцкой повел людей куда-то на окраину! Я вышел на крыльцо, смотрю, никого нет, кроме кучки женщин с детьми. Кстати, если бы люди Ельцина не были в таком страхе, то могли бы в тот момент роту милиционеров прислать, меня забрать и захватить Белый дом. Власть просто валялась на улице! Ни солдат, ни милиционеров. Даже у наших дверей стояли по одному, по два безоружных милиционера. Пожалуйста, заходите, делайте, что хотите! И не надо было никого расстреливать, разрушать прекрасное здание, а потом 500 миллионов долларов тратить на его ремонт. Без единого выстрела приходите и все забирайте…

После захвата Белого дома начались грабежи. В Белом доме было очень много ценных вещей. Когда разрушился Советский Союз, подарочный фонд Верховного Совета СССР я присоединил к своему. Там на 10—15 миллионов долларов ценных вещей: золотое оружие, посуда, картины. Когда я выезжал с официальными визитами за рубеж, то мне было жалко вывозить для подарков такие ценные предметы культуры. Я говорил: да, они в моем владении, но это не моя собственность, так что давайте что-нибудь поскромнее. А мародеры все это разграбили. Да как хитро! Подогнали подъемный кран и через окно на шестом этаже все вытащили.

— Тяжело далось решение о капитуляции?

— Очень тяжело, но надо было спасать людей. Пришли ко мне офицеры из «Альфы», прямо сказали: «Руслан Имранович, вы как председатель Верховного Совета выполнили свой долг полностью. Мы, офицеры, считаем, что до конца. Единственный, к кому нет претензий, это вы. Дайте приказ о добровольном выходе людей из здания. Мы оружие применять против парламента отказались — позже, видимо, сами понесем наказание. Но дайте приказ своим депутатам. Мы хотим вас спасти, без нас вас уничтожат». Честно сказали.

Хотя я вообще-то не предполагал при всех условиях, что меня оставят в живых. Но бог миловал. Меня он спасает в разных ситуациях — много было покушений, и в тюрьме меня травили. Но там начальник тюрьмы и главный врач вместе с охраной действовали очень слаженно, четко — они меня спасли, я им признателен. Кстати, после моего освобождения все тюремное начальство было отправлено в отставку из-за симпатий ко мне и моим соратникам.

— Выйдя из тюрьмы, вы занялись чеченским миротворчеством. Почему ваша миссия не принесла успеха?

— Считаю, что вся ответственность за начало первой чеченской войны лежит на Кремле. Когда там увидели, насколько я популярен на Кавказе, что Дудаев уже фактически капитулирует и все его военачальники присягнули мне на верность, то они испугались. Так называемые демократы стали ездить туда, в Чечню, встречаться с Дудаевым, вести какие-то переговоры. Затем они сообщали Ельцину: Хасбулатов станет там президентом и снова объявит вам войну. Его опять так напугали, что он сказал: все что угодно, только не допустить Хасбулатова к власти. Я тогда пригласил военных и гражданских начальников в Толстой-Юрт, где был расположен штаб миротворческой группы, и сказал им: я не претендую ни на какую власть и даже в Грозный не войду, только не начинайте войну. Организуем выборы, и я уеду в Москву. Я даже за границу готов уехать. Мне тут же выписали заграничный паспорт. Счастливого пути, мол. Я говорю: подождите, я же не сказал, что сегодня уеду, давайте все-таки решим этот конфликт, без меня вы его не решите мирным путем. Но пока я его решал мирным путем, они послали на Грозный свое так называемое ополчение, и его с позором разбил Дудаев. Вот так все и получилось.

Когда началась война, я обратился к гражданам Чечни, сказал, что теперь, когда пушки заговорили, мне тут делать нечего и я уезжаю в Москву. Вместо того чтобы использовать мое влияние на Кавказе для установления прочного мира, меня уничтожили. Тогда была реальная возможность не допустить всех последующих трагических событий…

Раньше, когда была жива моя мама, я часто бывал в Чечне, даже во время военных действий, сейчас — реже. После того как в конце февраля 1994 года я был выпущен из «Лефортово», я прибыл в Грозный прежде всего для того, чтобы увидеться с матерью, близкими и родными. Тогда мне родственники и друзья купили большой красивый дом. В ходе второй войны он был разрушен, и у меня там сегодня ничего нет.

— Оглядываясь назад, не жалеете о том, что решились на жесткое противостояние с Кремлем?

— Жалею, конечно.

— Собственно, Борис Николаевич предлагал конституционную реформу, и эта идея витала в воздухе: Конституцию действительно надо было менять. Не противились бы — смогли бы переизбраться, а возможно, и стать лидером крупнейшей фракции.

— Да кто был против конституционной реформы? Ельцин сам был председателем Конституционной комиссии. Он на Съезде народных депутатов предложил проект Конституции, и съезд его одобрил.

Я ему неоднократно говорил: дайте же наконец проект своей Конституции! Но он уходил от этого вопроса. А после того как был уничтожен СССР, вообще отказался от этой идеи: захотел установить для себя диктаторские полномочия. Отказавшись от Конституции, которую сам же предлагал съезду, захотел установить другой порядок, который ранее сам осуждал. То есть сосредоточить всю власть в стране в руках президента, включая назначение судей, губернаторов, членов правительства и т. д. Хотя прямо об этом не говорил: кто бы позволил ему стать диктатором в те времена? Верховный Совет, съезд, сделавший Ельцина президентом и сто раз его выручавший? Ему даже демократы прямо говорили: вы что, хотите над всеми царствовать? Когда я увидел, к чему все идет, то прямо сказал: «Борис Николаевич, мы, наверное, в новой Конституции сделаем должность президента представительной». Но этого не произошло. В результате в сегодняшней России имеются две исполнительные власти с предельно высокими полномочиями: президент и правительство, а рядом с ними где-то существуют Госдума и Совет Федерации. Это ненормально: исполнительная власть должна быть одна, и ею должно быть федеральное правительство.

Кстати, я и Ельцину описывал свое мнение. Он спрашивал: «А как быть со съездом?» Я отвечал, что в стране, конечно, не должно быть «двугорбого» парламента, но главная проблема с исполнительной властью. Говорил: «Перед кем ответственно правительство, непонятно — то ли перед вами, то ли перед парламентом. Но составить нормальную Конституцию можно лишь при условии, что вы не будете претендовать на абсолютную власть. Давайте вспомним, что мы с вами обсуждали до того, как вы стали президентом, каким нам представлялось будущее страны, ее Конституция, принципы правления». Он отвечал: «Да, да, все помню, так и будем делать».

…Конечно, я поломал и карьеру, и все, что угодно. Может, и надо было как-то приспособиться. Но как приспособиться, если всю жизнь руководствовался другими принципами? Не стыдиться за свои действия перед людьми — это для меня было, откровенно говоря, более высоким ориентиром и критерием, чем понравиться Ельцину.

— После октября 1993-го с Борисом Николаевичем виделись?

— Нет. Он как-то прислал ко мне одного ответственного товарища, тоже моего бывшего сослуживца. Пришел ко мне домой с женой, такой обрадованный, и говорит: все, я договорился. Ельцин сказал, что на любую должность вас может назначить, кроме премьерской. Но он просит дать ему небольшую бумагу, в которой вы частично признаете свою вину. Я ему: слушай, а без этой маленькой бумаги он не может меня назначить на любую должность, кроме премьера? Он: вы опять со своим юмором…

— Часто вспоминаете события тех дней?

— Часто, к сожалению. Эти события настолько тяжело отложились на моей судьбе, моей семье, близких, друзьях, что не отпускают. Ведь я же готовился к политике четверть века, и в один день Ельцин мне испортил всю жизнь. И мне, и стране. Я считаю, что трагедия 1993 года принесла в Россию войну со всеми ее сегодняшними последствиями. Они — порождение политики Ельцина.

— О чем мечтаете?

— Достойно прожить то время, которое мне отпущено Всевышним. Слава богу, в целом я сохранил к себе уважение людей — и наших, и за границей. Накануне вот недавно был в Израиле по приглашению одного из местных университетов. В Тель-Авиве только прибыл в аэропорт и прошел КПП, как ко мне вдруг подходит такой рослый еврей моего возраста и говорит: «Извините, вы Хасбулатов?» Говорю: «Да». Он: «Руслан Имранович, позвольте пожать вам руку». И везде, где бы я ни был, кто-то подходил и говорил: «Руслан Имранович, вам помочь?» Это происходит часто — и в Москве, и в других городах России. Я благодарен людям, сожалею, что не сумел обеспечить их более благополучную жизнь двадцать лет тому назад.