Часть 1
Глава 1. Офицеры и джентельмены
Июнь 1942 г. Траверз мыса Сарыч
«Что-то не так…» — вяло подумал Саша Новик, глядя, как серебрится кромка облаков и наползает на фосфорно светящийся череп луны.
Он всего минут пять, как сменился на банке. Руки так ныли, ладони так горели от гребли, что нельзя было даже окончательно провалиться в блаженный сон после напряжённой ночи, когда каждый миг мог закончиться бедой, никак нельзя…
— Товарищ лейтенант!
Новик очнулся от яростного горячего шёпота в самое ухо и невольно чуть дальше отдёрнулся от Кулика, бойца своей группы, кадрового морпеха. Только теперь он понял, что именно сквозь наплыв дремотных облаков показалось ему «не так»: не скрипели уключины, не всплёскивала вода — пусть чуть слышно, с усыпляющим постоянством, но без этого рефрена.
— Что случилось? — кивком спросил он матроса.
— Вон, на лунной дорожке… — ткнул ему в грудь бинокль Юра Кулик. — Я сначала подумал: буёк от рыбачьих сетей, а это — посмотрите…
Протерев глаза тыльной стороной ладони, Саша приложился к окулярам.
Метрах в трехстах справа по борту, в серебряной чешуе лунного света, будто шелушившейся в радужных плавниках мгновенных вспышек, всплыло что-то неожиданное, неподвижное и пугающее, словно чёрная головка змеи.
— Командирский перископ, не зенитный. Значит, на глубине торпедной атаки… — расслышал над головой лейтенант. — Наверное, всплывать хотят…
— А торпедой не…? — обернулся Саша.
Через банку с замершими гребцами к ним на бак перебрался Колька Царь.
— Вряд ли… — покачал головой старший матрос. — Да и какая мы мишень для торпеды? По блохе кувалдой. Даже если…
— «Даже если» они нас скорее за немецкую береговую охрану примут, — прошептал Кулик, подбирая со дна шлюпки «Дегтярёв». — Под самым-то берегом…
— Уже приняли. Всплывают! — ухватившись за борт, пригнулся Царь. — Может, фарватер спросят, да пойдут себе с богом…
Серебряную дорожку вспорол снежный бурун и вслед за «змеиной головкой» на поверхность вырвалась узнаваемая рубка подводной лодки. Но даже с такого расстояния она показалась мелковатой.
Лейтенант поднял к глазам бинокль. В круге линз стальной бок рубки мгновенно увеличился. И впрямь, рубка не больше надстройки буксира, с единственным иллюминатором и триколором — итальянским флагом — под индексом СВ-3.
— А вот вам и «сеньоры»… — не отрываясь от бинокля, пробормотал Саша. — Так что, выходит, об их приходе правду врали…
Медленно вырастая, субмарина двигалась встречным курсом, и никакого вооружения на пайолах не просматривалось. Это не особенно, но вдохновляло. Впрочем, секундой позже лейтенант разглядел и характерный силуэт пулемёта над рубкой.
— Говоришь, фарватер расспросить? — протянул назад руку Новик. — Вот что, Царь, дай-ка мне твою бескозырку.
— Я и свою башку подставить могу… — мрачно заметил старший матрос, мгновенно сообразивший затею командира: бескозырка — она и у немцев почти такая же, разве что без лент, но в потёмках…
— Можешь… — согласился лейтенант, распрямляясь на банке и забросив ремень шмайсера на плечо, так, чтобы характерный пенал магазина торчал из-под локтя. — Только она у тебя по-немецки не разговаривает, так что давай-давай, а сам заляг на дно. И все остальные.
Мельком обернувшись, Новик обнаружил, что «все остальные», шесть морских пехотинцев, как раз таки в бескозырках, и никто из них, включая Царя, «ложиться на дно» не собирается.
— Вам бы только с трёпанной матерью, да в рукопашную… — хмыкнул Саша. — Сказано ж было русским языком: строго «по гражданке». Ладно. Ты хоть не маячь… — потянул он книзу Кольку Романова за борт курточки. — Ложись за пулемёт.
Вода тем временем шумно схлынула с палубы субмарины, обведённой леерами, и корпус её зачернел на волнах по ватерлинию крейсерского хода. Почти тотчас на верху рубки откинулся люк и появилась фигура в глянцево-чёрном плаще с пелериной капюшона; за ней выросли и споро ссыпались на узкую палубу ещё несколько моряков.
— Гребём, как на параде… — негромко скомандовал лейтенант. — Стрелять по моей команде… Ein, zwei! — И, прочистив горло, крикнул в сторону лодки, до которой оставалось уже не более полусотни метров: — An Bord! Wie der Fischfang? Эй, на борту! Как рыбалка?
— Si! — невпопад отозвалась чёрная фигура на мостике.
— Точно итальянцы… — вполголоса пробормотал Саша. — Давайте-ка поближе, пока до них не дошло… — И, распрямившись, демонстративно забросил шмайсер за спину. — Ein, zwei! — помахивая рукой, назначил ритм Новик и, оградив ладонью латунный блеск лунной дорожки от глаз, крикнул чёрным фигуркам на борту субмарины, которых заметно прибавилось: — Nur fallen auf den Grund! Только не провалитесь на дно! Затянете и нас!
Человек шесть итальянских подводников, видимо, вся свободная вахта, сгрудились под настройкой лодки, на тесной палубе, настолько тесной, что…
— Хорошо стоят, кучно… — процедил сквозь зубы Колька Царь, щурясь на прорезь пулемётного прицела.
Погоди… — чуть слышно бросил Саша через плечо. — Как говорила Анка-пулемётчица: «Пусть поближе подойдут, гады…» — и с каким-то пьяноватым задором снова выкрикнул в сторону лодки: — Kann ich den Kapitän sehen? Я могу видеть капитана?
— Ja, warum nicht… Почему бы и нет… — громко, но без надрыва, с командирской самоуверенностью, которую невозможно спутать даже с боцманским нахрапом, раздалось с капитанского мостика. На котором, в общем-то, никого и не было. Только чернели крупнокалиберный С-30 да наполовину отброшенный люк с винтовым замком.
Новик нервно облизнул губы, — до влажной и смоляной, как китовая шкура, брони оставалось не более трех десятков метров, из них половина — золотые блёстки бакового огня субмарины. Уже и тень от шлюпа разведчиков упала на воду; вот-вот — и вполне можно будет разглядеть, кто в ней и чем это чревато. Но, наконец…
— Aber wer sind Sie? — с металлическим лязгом окончательно откинулся люк на вершине рубки и блеснул глянцем непромокаемый плащ капитана. — А вы-то кто?
Капитан упёрся в край люка подошвой высокого шнурованного ботинка и, подняв козырёк фуражки указательным пальцем, повторил свой вопрос:
— Mit wem habe ich die Ehre?… — смягчая гортанную жесть немецкого языка латинской «си-бемоль». — С кем имею честь?
— Andersen. Leutnant Andersen… — на секунду запнувшись, ответил Новик. — Hans Hristian. Der Uferschutz, береговая охрана…
— Kapitänleutnant Val'di — козырнула в свою очередь глянцево-чёрная фигурка, поправив на груди бинокль. — Капитан-лейтенант Вальди.
— Им что, мама книжек в детстве не читала?… — нервно хохотнул в приклад «Дегтярёва» Колька. Хоть вряд ли малограмотная херсонская рыбачка читала самому Кольке на ночь «Русалочку» Андерсена, как, впрочем, и неаполитанская рыбачка — будущему капитану Вальди. Но всё-таки не сложно разобрать, как представился лейтенант Новик: «Лейтенант Андерсен… Ганс Христиан. Береговая охрана…»
— Seniore… — тем временем обратился капитан-лейтенант к экипажу по-итальянски, окончательно выбираясь из люка: — Это русские и они считают нас идиотами, хотя в отношении вас, мичман, это вполне справедливо. С каким умом вы их подпустили? Какого чёрта здесь охранять береговой охране?… У кого-нибудь есть гранаты?
Новик, всё это время настороженно прислушивавшийся к итальянской скороговорке капитана, при слове «La granada» как-то невольно ссутулился и, привлекая внимание Кольки, похлопал ладонью его по плечу.
— Сушим вёсла? — не отрываясь от прицела, пробормотал Колька.
— А что ещё… — шепнул Новик и обернулся к остальным разведчикам. — Табань!
И счел нужным пояснить:
— Шансов у нас не особо… Нашу деревяшку их спарка в щепки разнесёт. Конечно, пару-тройку тех, кто снаружи, положить успеем, но…
— По моей команде открыть огонь из всего, что на руках! — продолжал тараторить капитан-лейтенант Вальди. — Сильвано, полезайте внутрь и скажите старпому, чтобы готовил погружение. Если русские проявят настырность и сразу не отчалят, будем погружаться. Кто не успеет в люк, прыгайте за борт, мы подберём вас. Боччони, к пулемёту… — секунду подумав, скомандовал капитан-лейтенант и приветливо помахал рукой шлюпу. Но чуть позже добавил негромко: — Впрочем, можно и вовсе обойтись без крови…
— Гранаты в оружейной, — запоздало доложил мичман, калабриец с красивой фамилией Маринелли. — Прикажете достать? Но надо чуть подойти, могу не добросить.
— Не подойти, а отойти, — распорядился после секундной паузы Вальди. — Право на борт, малый вперед!
Лодка зарокотала дизелем и споро повернулась, так что рубка закрыла от краснофлотцев всех, кто оказался на узкой палубе. Струя чуть вспененной гребным винтом воды мягко толкнула шлюп и сбила прицел.
Впрочем, во что теперь целиться? Обшивку из «дегтяря» не просадишь, гранату не добросишь, а ничего более мощного у разведотряда не было.
Один за другим итальянские подводники, уже почти невидимые в полутьме лунной ночи, забрались вовнутрь лодки. На палубе остались только капитан и мичман, и только тогда Маринелли осмелился спросить:
— А почему мы уходим? Мы же могли всех их искрошить?
— И что? — Неприязненно поинтересовался Вальди. — Что я доложу? Что в жарком бою потопил деревянную весельную шлюпку? Вы что, хотите, чтобы я, капитан Вальди, сделался посмешищем на весь «Реджиа Марина»? Чтобы в мичманских школах изучали героический подвиг подлодки СВ-3 и покатывались от хохота?
— Но это же русские… — Только и нашёлся, что сказать Маринелли.
— А это я! — отрезал капитан-лейтенант и взялся за стальную скобу трапа.
— Не стрелять, — чуть запоздало скомандовал Новик.
И в самом деле, палить заведомо безрезультатно, лишь потому, что там настоящие, классические фашисты, а не германские «наци», которых невесть почему, но именно так стали называть — стоит ли? Задание разведгруппы ведь предусматривало совсем иное. И, как знать, быть может, эта нежданная тишина и поможет его выполнить, во всяком случае, подойти к берегу незаметно?
Конечно, вот такой ловкий маневр и демонстративный уход оскорбительны — мол, нас же что, и за противников не считают?
«Но лучше уж так, — подумал Александр Новик. — А там посмотрим…».
И сказал вслух не своё, заученное, но всё же как нельзя лучше соответствующее:
— Наше дело правое. Победа будет за нами.
Глава 2. Здесь всё вокруг тебя напоминало…
Та же ночь июня 1942 г. Гелек-Су
Сводная разведгруппа 1-го и 2-го отрядов (авиации и морской пехоты ЧФ).
Берег нависал мрачной громадой, когда свечной огонёк полной луны затапливало расплавленным свинцом облаков, и вновь блестел чищеным серебром скальных утесов Ай-Петри, когда облака расползались, пробитые и изгнанные холодными лучами лунного света. Берег казался полуразрушенным замковым мостом, провисшим над пропастью моря и готовым вот-вот оборваться в его чёрную бездну, в которую даже звёзды боялись заглянуть, вспыхивая редкими блёстками на колеблющейся поверхности.
Берег казался чужим и чуждым, ненадежным и даже враждебным, хотя…
Лейтенант Новик ещё хорошо помнил тот берег, берег довоенной Всесоюзной здравницы, виденный им когда-то также ночью, но с борта прогулочной лодки. И тот берег, к этому, приложить можно было разве что лишь контурно, с равнодушием чертёжной кальки. В памяти сердца они не прилагались друг к другу нисколько.
Тот берег был иным.
У подножия заколдованного замка Ай-Петри взрывался и, не затухая, трепетал на невидимой волне праздничный фейерверк огней, разноцветный, как монпансье из жестяной банки, куда она то и дело запускала свою нескромную щепотку. В барочных химерах тропической зелени белели скульптуры неизменной «девушки с веслом», впрочем, и с кувшином тоже, виднелись готические зубцы и восточный купол дворца, и накатывал волнами пасодобль или танго «Рио-Рита». И было на сердце так по-детски легко и радостно, будто пяти лет от роду отыскал в ящике мороженщика пломбир со своим именем на вафельном стаканчике: «Саша». И кружилась голова от «Вечерней Москвы», невидимым кисейным шарфом вьющейся за её смоляными кудрями. И в кудрях этих, на его плече, прятался новенький малиновый кубик младшего лейтенанта НКВД, вчерашнего курсанта, а сегодня уже ни много ни мало — начальника караула…
Правда, не бог весть какого секретного объекта, а ведомственного санатория с незнакомым названием Гелек-Су, но…
Подтянутый, во френче с жарко-медными пуговицами и бриджах в сапоги «бутылочкой», перетянутый скрипучей портупеей нагана. А главное, с «байроновским сплином» в чёрных глазах, затенённых глянцевым козырьком, со скептической улыбкой в тонких губах, которые до революции «нервическими» называли. С улыбкой человека, по долгу службы знающего о жизни нечто такое, что и помыслить боязно — «большую военную тайну». К нему, если верить приятелям-однокашникам, даже самые отъявленные комсомолки из кулинарного училища подступиться не решались. Посчитаются на танцах — кому «Печорина» на «белый» приглашать, и… Ну его! Как глянет эдак, так и выдашь бабушку, что фельдфебелем женского батальона из-за поленницы дров перед Зимним подсчитывала: «Бежит солдат… бежит матрос…», затвор передёргивая…
Бог весть в кого у сына симферопольских самых что ни на есть пролетариев — водовоза и прачки — удалась такая аристократическая физиономия, хоть сейчас в ИНО НКГБ для внедрения в белогвардейское подполье. Неспроста обладательница смоляных кудрей, дочь самого Пельшмана, между прочим, обращалась к нему шёпотом: «Ваше благородие», когда вместе с папашей, начальником кадрового отдела, в Гелек-Су отдыхала…
Сегодня он снова был там, на бывшей даче Пензенского предводителя дворянства и территории бывшего санатория Крымского наркомата внутренних дел.
Но теперь наглухо зашторены были стрельчатые окна усадьбы — чёрные стекла с бумажными полосками крест-накрест. Не горели лупоглазые прожекторы на башенках декоративных минаретов — светомаскировка; не гремел оркестр в раковине эстрады в саду и не мелькали среди куп лавровишни парочки отутюженных, с иголочки, офицеров и их дам, когда смешливых и юных, когда чопорных, как бронзовая чернильница.
Когда-то вечно праздничный, полный шипения шампанского, пьяного треньканья рояля и ресторанного гвалта, дом казался теперь вымершим; даже в затейливой татарской резьбе на его террасах чудилось что-то от паутины заброшенности…
Впрочем, какая-то, приглушенная то ли светомаскировкой, то ли грифом «Совершенно секретно — Ganz geheim», жизнь тут угадывалась.
Время от времени между резными столбиками галерей оживало мерное, как маятник, движение часовых; глухо ворча двигателями, подкатывали к парадному открытые штабные «опели» с притушенными фарами и, кудахча переполошенной курицей, торопился куда-то посыльный BMW с коляской…
Старший лейтенант Новик Александр Васильевич.
Особый отдел КЧФ.
Личное дело
Новик A.B. 1919 г.р., член ВЛКСМ, уроженец Симферополя. Окончил школу младшего офицерского состава войск НКВД «Симеиз». Владеет немецким. С лета 1941-го командир сапёрно-маскировочной роты 4-го полка 184 дивизии НКВД, прикрывавшей отход 51 армии из-под Одессы. 11 ноября 1941-го с остатками роты пробился в осаждённый Севастополь. По расформированию полка добровольцем зачислен во 2-й разведотряд штаба флота.
Отлично проявил себя во время Евпаторийского рейда, представлен к медали «За отвагу» и назначен командиром отдельной разведгруппы.
… — Что это у тебя тут, Зелим? — спросил лейтенант у старого знакомца, старика-татарина Зелимхана, после того как тот вновь обрёл дар речи и, машинально дунув на огарок свечи в руке, торопливо втолкнул ночного гостя внутрь своей сторожки на самой окраине парка, в трехстах метрах от кованого забора — «внешнего периметра»: — Штаб какой-то? Кстати, салям…
— Алейкум… — опустился старик, бывший, а может, и всё ещё настоящий садовник огромного парка Гелек-Су, растерянно нащупав под собой табурет. — Откуда ты здесь, Саши-джан?…
— Дезертировал… — подумав и, предупредительно глянув на своего спутника, ответил Саша, присаживаясь напротив, на скрипучую панцирную кровать с хромированными шишечками. — Или от своих отстал, считай как хочешь…
Не далее как полчаса назад командир разведгруппы «Б» 2-го разведотряда лейтенант НКВД Новик и старший матрос Николай Романов, боец той же группы по кличке Царь, переждав, пока сапфирное зарево прожектора проскользнёт дальше по дикому галечному пляжу, вынырнули из-за глыб бетонного лома…
Старший матрос Романов Николай Николаевич.
Особый отдел КЧФ.
Личное дело
Романов H.H. 1910 г.р., беспартийный, уроженец Херсона.
Гражданская профессия — моторист 2-го класса. В 1935 г. призван на Черноморский Флот. Действительную военную службу проходил в должности матроса-моториста подлодки М-118 класса «Малютка». После затопления М-118 25.06.41 во время рейда на Констанцу [1] временно зачислен в бригаду морской пехоты Севастопольского ОБОР. С 5.04.42 добровольцем зачислен во 2-ой разведотряд штаба флота. Состоит на штатном учёте 7-го дивизиона 2-ой бригады малых подводных лодок, как специалист резерва.
Шлюпка «шестёрка», доставившая их к разрушенному пирсу, тотчас же отвалила обратно во тьму, за скалистый мыс, а разведчики остались на берегу, спрятав среди бетонных обломков штук пять гранат и парочку трофейных шмайсеров. Колька Царь даже скрепя сердце сунул в гальку свою бескозырку. А её, оказывается, вопреки строжайшему: «Никаких мне!», он всё время прятал за поясом подстреленных мешковатых штанов, под рубашкой.
Насупив на нос кепку с клапанами на макушке, затянув молнию вельветовой ковбойки, стал Колька совершенно похож на базарного одесского пижона, этакого карманника с Привоза. С шикарным чёрным чубом на смешливых, но колючих глазах.
Ещё через секунду, вскарабкавшись на каменистую осыпь, разведчики канули во мгле по направлению к Ялтинской дороге. Мимо патруля проскочили незамеченными…
Ни адресов, ни явок подполья, которое, согласно предвоенному плану «Д», автоматически взводилось в боевое состояние с первых дней оккупации, как затвор ППШ, Саша Новик, конечно, не знал — чином не вышел.
Но это, как говорится, был «секрет полишинеля». Особой затейливостью план «Д» не отличался. По линии Наркомата внутренних дел этим должен был заниматься первый заместитель наркома, по партийной — второй секретарь и так вниз по структуре, вплоть до городских и районных отделов госбезопасности, милиции, горкомов и райкомов партии. Но, мало того, что каждого такого «подпольщика» всякая собака знала в лицо, ещё и осведомительная агентура вербовалась ими накануне войны из тех же «стукачей», кто клепал доносы в НКВД на своих соседей или начальников. И делали это в редком случае в угаре шпиономании или из других каких идейных соображений — а куда чаще из страха угодить вслед за теми, кого сдал; в гонке на опережение, так сказать. Из страха, что на тебя напишут раньше. И то, с каким удовольствием вчерашние доносчики сдавали своих ненавистных кураторов, свои «бумажные» подполья, закладки продовольствия и оружия, и целые партизанские отряды в отдел «1С» 11-й немецкой армии, то есть в контрразведку армии Манштейна — стало притчей во языцех.
Собственно, с этого и начиналась деятельность «фельдполицай» — тайной полевой полиции в каждом мало-мальски крупном населённом пункте, захваченном немцами.
Эта полиция, Geheimefeldpolizei, являлась исполнительным полицейским органом, приданым военной контрразведке и действующим в военное время. И деятельность её начиналась с виселицы для тех, кого выдали, и с отправки в концлагеря тех, кто выдал — если, конечно, иного применения иудам не находилось.
Чаще — находилось…
— Зелим, не знаешь, остался в городе кто-нибудь из нашего отдела? — спросил Саша, обжигаясь краем столовской эмалированной кружки с горячим чаем.
Зелимхан поскрёб в седой правоверной бородке — это нововведение лейтенант отметил сразу, потому и оставил открытым вопрос о верности всяческим присягам и клятвам, включая ту, что в детстве давал «делу Ленина — Сталина». Чёрт его знает, раньше национальность старика выдавали только тюбетейка да характерный разрез глаз на сморщенном, как печёное яблоко, личике. А теперь выяснилось, что немецкая разведка, несмотря на многочисленные «поимки и разоблачения» своей агентуры в предвоенные годы, действовала более чем успешно, особенно в кругу национальной интеллигенции, и теперь буквально в каждом городе, в каждом татарском селе вдруг объявились так называемые «мусульманские комитеты», а вскорости и отряды самообороны.
Шайтан их всех знает. Раньше старик производил впечатление добрейшей души, по-детски наивной и занятой исключительно розами и лаврами…
— Не знаю… — пожал старик худыми плечами под овчинной жилеткой. — Как немец подошёл, Каранадзе всех в Симферополь вызвал…
Саша кивнул. О том, что республиканский наркомат во главе с наркомом НКВД Каранадзе практически всем своим штатом вместе с отступающими войсками оказался в Севастополе, он и сам знал, хоть и проходил по другому ведомству, по ведомству войск НКВД. Но три сотни чекистских офицеров — не жменя семечек, в карман не спрячешь, распихивали их кого куда, без особого толку и надобности.
Однако, забегая чуть вперёд, скажем, что, к чести крымского корпуса НКВД, хоть и не особенно справлявшегося с поимкой шпионов в осаждённом городе, все они, за исключением самого высокого начальства, дрались до последнего и погибли на Херсонесском мысу. Таких потерь офицерского состава не знало ни одно управление НКВД на оккупированных территориях.
… — Егер один только вернулся, — вдруг, а может, и не совсем «вдруг», пойди разбери на засушенной маске лица с извечной доброжелательной улыбкой, которая у Зелима, наверное, сохранилась со времён Пензенского предводителя, первого хозяина Гелек-Су, вспомнил старый садовник.
— Егер? Куркаев? Зам начальника горотдела милиции?
На каждое уточнение Саши Зелимхан покивал.
— Он теперь председатель мусульманского комитета. С немцами знается. Очень… — подчеркнул старик и, сделав пару глотков из пиалы, спросил, как бы между прочим: — Хочешь, скажу ему про тебя?
Саша замер, не отрывая взгляда от кружки.
Царь попятился к окну, тронув пальцами цветастую шторку, выглянул наружу… И, отрицательно покачав головой, сел на корточки у косяка двери.
— Документы сделать… — проследив его эволюции, усмехнулся старик. — Вам же надо теперь документ какой-нибудь, а он тебя помнит, я думаю. Ты ж почти зять Пельшмана, за одним столом сидел…
— Ну, тебя, как я погляжу… — заметил Саша, — он тоже не забывает.
— Что ты, какие могут быть дела у такого важного человека со старым садовником? — беззвучно засмеялся Зелимхан. — Здоровается только, когда тут бывает. Так со мной, слава аллаху, весь Гурзуф здоровается…
— Когда тут бывает? — переспросил лейтенант. — А что у тебя тут теперь такое, Зелим? — повторил он свой, первый при встрече, вопрос.
— То же, что и раньше, Саши-джан… — поднялся за турецким, похожим на медный кальян, чайником татарин. — Отдыхают тут, Саша. Только уже не товарищи офицеры, а господа. «Герр официрен», а ещё «сеньоры» недавно завелись… Подлить?
Саша бросил быстрый взгляд на Кольку Романова и уточнил, протягивая старику кружку:
— Сеньоры, говоришь? Итальянцы, что ли?
— Румыны, итальянцы… — пожал плечами Зелимхан. — Я их не слишком разбираю, похоже говорят… Наверное, итальянцы… — подумав, решил он. — У румын форма бедная, а эти как павлины. Да, и ещё у них якоря здесь… — похлопал старик себя по рукаву длинной, до колен, белой полотняной рубахи. Тоже непонятно из какого музейного сундука взятой.
— Моряки, значит… — констатировал Саша.
— Наверное.
— Ладно, Зелим! — хлопнул себя по бёдрам лейтенант, будто собираясь вставать. — Не надо никому про меня рассказывать, старик. Устал я. Ну их всех. И немцев с их Егером, и Красную армию с их партизанами… Кстати, о партизанах тут ничего не слышно? — поинтересовался он, будто бы между прочим.
— Слышно, почему не слышно… — кивнул старик бритым пергаментным черепом. — Немец часто говорит. На террасе гуляют, говорят: «партизанен» и что-то ругаются очень. А так — не слышно. Не так, как в 19-м. И, знаешь, Саши-джан… — прищурив один глаз, словно от горячего пара, перевёл взгляд старик с одного на другого разведчиков. — О партизанах вам не меня надо спрашивать. Кто мне, татарину, по нынешним временам, о партизанах скажет? Когда наши дети собирают угли на головы своих стариков… — с неожиданной восточной затейливостью и довольно мрачно пробормотал он.
Саша хмыкнул, не найдя что сказать. Романов-«Царь», хоть и сидел по-прежнему, с отсутствующим видом на порожке, всё больше напоминал то ли скрученную часовую пружину, то ли зажатую в кулаке гранату без чеки; поглядывал из-под курчавой чёлки, будто прицеливаясь, куда сигануть, если что…
— Но я думаю, что знаю, где вам можно о партизанах спросить… — повернул Зелимхан голову к лейтенанту.
Новик и Царь переглянулись.
— На Кизиловой улице, крайний дом, как раз перед лощиной… — продолжил старик спокойно и размеренно, словно речь шла о таком же обыкновенном деле, как и состряпать документы через «мусульманский комитет» бывшему энкавэдэшнику. — Только сегодня туда не ходите, вам не откроют. А дня через два приплывёте, я вам скажу, где и как с хозяйкой дома встретиться можно…
— Приплывёте? — машинально повторил Саша. И остановил жестом дёрнувшегося было Царя, в глазах которого затлел четырехсекундный запал. — А с чего ты взял, что мы приплыли?
— Ну, Саши-джан… — ощерил беззвучным смехом редкие зубы Зелимхан. — Это немецкий патруль расстреляет тебя только за комендантский час. А для меня вы сюда с красным знаменем пришли, как на парад 7 ноября. У вас соль на сапогах, хоть вы и прячете их под штанины… — ответил он на немой вопрос Романова.
— Вы посмотрите, какой пинкертон, — буркнул тот, невольно почесав носок ботинка о штанину. — Может, мы рыбу ловили…
— Немцы в море только артельщиков выпускают, — усмехнувшись, ответил вместо старика лейтенант.
— И только днём. Так, чтобы береговая охрана видела… — подтвердил татарин.
— Спасибо, Зелимхан, — поднялся наконец с пёстрого лоскутного одеяла Саша. — Будем осторожнее. Я вижу, ты не зря столько лет в органах работал, хоть и садовником, верить тебе можно…
— Не надо мне верить… — отмахнулся старый садовник. — Я сам никому не верю, ни одной власти. Я давно живу и на всех насмотрелся. Я людям верю. Тебе верю — ты глупый и честный, и значит, вдвойне глупый. Не обижайся, Саши-джан, это у тебя от молодости. Такая глупость не мешает быть умным человеком и хорошим воином.
— И на том спасибо! — фыркнул, возвращая кружку на низкий столик, лейтенант. — Думаю, ещё свидимся.
— Если на заборе будет висеть вот эта дорожка… — мотнул головой под ноги себе Зелимхан на пёструю циновку с орнаментом и золотой арабской вязью суры на чёрном, как грань Каабы, поле.
…Эту циновку уже на следующий день внимательно рассматривал капитан, а по нынешним временам вернее будет сказать — гауптман, хоть и «русского батальона» — с самой что ни на есть народной фамилией Иванов.
Рассматривал, будто бы и просто так, чуть ли не из этнографического любопытства, что, впрочем, вполне можно было объяснить и гражданской его профессией. Был до войны гауптман Иванов учителем истории и большим краеведом. Интересовался древнерусской историей Крыма, дотатарской, так сказать. Княжеством Тмутарканским, Корсунью, Сурожем. Так что любопытство его было, в меру соответствия довоенным исследованиям, вполне невинным и праздным.
Но едва только гауптман в сопровождении двух бойцов в форме вермахта с русскими трехцветными угольниками на рукавах удалился, из-за глинобитного белёного забора вытянулась старческая худая и смуглая рука, и циновка с сурой шмыгнула вовнутрь. Не то чтобы хозяин не особенно верил в возможность дотатарской русской истории… Скорее ему новая «русская» не очень-то нравилась.
А может, смутило старика — чего это преподаватель немецкой разведшколы в Гурзуфе, школы специально для завербованных в лагерях военнопленных русских солдат, в этакую даль притащился на молитвенный татарский коврик полюбопытствовать?…
Центральному ШПД [2] от ИНО НКГБ.
Пояснительная записка
В июне 1941 года в структуре абвера был создан штаб «Валли» для непосредственного руководства разведывательной деятельностью на советско-германском фронте. В 1942-м для борьбы с партизанским движением и для создания антисоветского партизанского движения в советском тылу был создан Зондерштаб «Р». Во главе этой структуры встал белоэмигрант и бывший офицер Императорской Русской армии Б.А. Смысловский.
Крым и Севастополь относились к Разведывательно-резидентской области «А». Начальник соответственной разведшколы для подготовки диверсантской и политической резидентуры — майор «РОА» Г.Г. Бобров, ставший впоследствии заместителем начальника Вайгельсдорфской разведшколы.
Глава 3. Действующие лица и исполнители
Июнь 1942 года. Штаб Севастопольского оборонного района.
Разведотдел
— Особого толка, товарищ майор, от наблюдений подпольщиков, о которых намекал Зелимхан, не будет… — скептически дёрнул губой Новик и добавил, как будто из вежливости: — По-моему.
Тихомиров посмотрел на него несколько удивлённо.
— С чего взял?
— Так мы ж даже не знаем — может ли там кто карту читать, не то чтобы уже координаты для бомбардировки сообщить…
— Это верно… — нахмурился Тихомиров, отправляясь по привычке в поход вокруг стола — довольно быстрый, маршевый. — Мы вообще не знаем, кто они там такие и откуда взялись. — Он раздражённо пожал плечами. — Имеют ли связь с партизанами 2-го района?
— Так что нужен не только радист, но и толковый артиллеристский наводчик… — приободрённый ценностью своего замечания, быстро поворачивался вслед за ним Саша вокруг оси, скрипя хромовыми сапогами.
— Наводчик… — эхом повторил командир разведотдела и снова пожал плечами. — Так здесь, этого добра сейчас пруд пруди. Вон, 180 батарей вокруг города…
И зачем-то уставился на бетонный потолок бункера, за которым гулко, отдалённой майской грозой, грохотала беспрерывная канонада. Даже сыпалась то и дело с этого потолка нескончаемая известковая пыль. Хотя, казалось, что ещё тут могло сыпаться? За те долгие месяцы, пока рвёт и долбит Севастополь крупповская сталь, включая семитонные снаряды «доры», от одного воя которых кровь в жилах стынет?
— Наводчика подберём… — подошел к карте «Оборонного района» майор. — И самого лучшего… — проворчал он, вглядываясь в карту «СОРа», будто надеясь высмотреть того самого «наилучшего» прямо в зубчатых полукругах картографических батарей… — Подберём… — задумчиво повторил Тихомиров.
Севастополь. Штольни базы 3-го дивизиона ПЛ.
Расположение 2-й разведгруппы
— Что-то я не понял… — поднял глаза на невысокого, но коренастого парня старший лейтенант Новик. — Если восстановлен, то почему снова младший состав?
Взгляд, ответивший ему, был лишен всякого простодушия, будто бы типичного для «рязанской рожи», хоть и типически голубоглазой, да и волосы из-под засаленной по краям пилотки торчали клочьями рыжей соломы. Взгляд изучал нового командира со снисходительным любопытством. И обладатель взгляда неожиданно просипел простуженно ответ, поправив на шее самую натуральную зимнюю портянку. Явно не ношеную, где положено, но всё равно от копоти почернелую донельзя.
Старший сержант Каверзев Антон Александрович.
Особый отдел КЧФ.
Личное дело
Краснофлотец Каверзев A.A., 1918 г.р., член ВЛКСМ, уроженец с. Хитрово Рязанской губернии.
В 1938 году окончил сельскохозяйственное училище по специальности агроном. В том же году призван на действительную воинскую службу с зачислением в артиллеристскую школу. Окончил школу в звании младшего лейтенанта, командиром полковой миномётной батареи. В июле 1941 разжалован в рядовые по представлению особого отдела 313 стрелковой дивизии. В период обороны Одессы восстановлен в звании и ВЛКСМ как искупивший кровью. Имеет опыт ведения войсковой разведки (рекогносцировка) и подготовки соответственной агентуры из местного населения. В данный момент приписан к 13-й батарее СОР, командир гаубичного расчёта береговой обороны…
— Как восстановили, так и снова разжаловали… — сообщил присланный командиром отряда наводчик.
— Что ж ты? Такой беспокойный, что ли? — хмыкнул Саша. — Задиристый?
— Очень даже наоборот, — невинно просипело новое приобретение разведгруппы. — Обидчивый я очень.
— Понятно… — кивнул старлей, хоть и не особенно понятно было, кто бы мог обидеть этакого крепыша. А вот на кого он мог «обидеться», так что прямо до разжалования дошло — догадаться было несложно.
«Поди, такая „обида“ обходилась „обидчику“ недёшево, не одним зубом…» — подумал Новик, глядя на рабоче-крестьянские кулаки Антона.
Душевные подробности такого рода командир разведгруппы выяснять перед строем не стал, оставив на потом.
Он перешёл к следующему «новобранцу». Впрочем, скорее новоприбывшему, поскольку на порыжелой гимнастерке бойца поблескивал эмалью орден Красной Звезды. Хоть и не он остановил взгляд командира группы. А место, на котором Красная Звезда сияла манящим пламенем.
Это была плотная девическая грудь, натянувшая гимнастёрку скульптурным рельефом какой-нибудь античной Психеи.
— За что? — невольно сглотнув слюну, кивнул на орден старший лейтенант и наконец перевёл взгляд на лицо обладательницы рельефов.
О такой мордахе ничего и не скажешь, кроме как «миленькая». Поэтического воображения вроде как-то и не будит, ничего особенного, а смотреть приятно — улыбчивая, крепкие «жениховские» зубы никогда не закрываются полностью приподнятой верхней губой с персиковым пушком над линией скромной помады… Когда только мазнуть успевает?… Веснушек целый разворошенный муравейник по широковатым скулам, и по-младенчески наивно-мудрые глаза цвета спелой лещины.
«Ничего такого. Но, поди ж ты, из-за таких простушек-конторщиц и рубятся в деревнях топорами ребята из МТС», — отчего-то скользнуло в несколько расстроенных мыслях лейтенанта. Так, что он даже не сразу расслышал звонкий рапорт:
— За диверсионную деятельность в тылу врага, товарищ старший лейтенант!
— В каком тылу? — глуповато вырвалось у Саши.
— Виновата, товарищ старший лейтенант… — сияла девчушка, приложив ладошку к виску с каштановым колечком волос из-под лихо заломленной пилотки. — Не имею права доложить без особого распоряжения разведотдела армии!
«На тебе…» — опешил Новик, машинально отдавая честь, отчего расплылась в двусмысленных улыбках вся остальная разведгруппа.
— Понятно… — только и нашёл чего ответить, но спохватился. — А какой армии, я могу знать?
— 51-й Отдельной армии генерал-полковника Кузнецова!
— Так она же… — недоуменно наморщил лоб Саша, имея в виду, что в таком вот виде — «Отдельная Кузнецова» — 51-я давненько эвакуировалась на Тамань, ещё ко времени первого штурма. И в городе сейчас нет даже её арьергарда, если не считать дивизию НКВД, в которой воевал и сам Новик. Но генералу Кузнецову они не подчинялись, только прикрывали отступление…
— Так я же говорю… — простодушно развеяла его сомнения девушка всё с той же обезоруживающей улыбкой. — В тылу врага!
— Логично, — коротко кивнул Новик и подумал: «Кажется, Михалыч нашёл именно то, что нужно. Вот только где он это, чёрт возьми, нашёл?»
Сержант Привалова Анастасия Ивановна.
Особый отдел КЧФ.
Личное дело
Красноармеец Привалова А. И., 1922 г. р., член ВЛКСМ, уроженка Москвы.
Студентка МПИ, факультет романо-германской филологии. В 1941 году добровольцем призвана в Красную Армию. Окончила радиотехнические курсы центра диверсионной подготовки Московского ВО. По окончанию курсов прикомандирована к разведотделу 51-й Отдельной Армии. Неоднократно забрасывалась в тыл к немцам в качестве радиста особого парашютно-десантного разведотряда. За выполнение сложных заданий награждена орденом Красной Звезды. В период отступления 51-й армии из Крыма разведотряд оказался отрезанным и не был эвакуирован после выполнения ответственного задания. С ценными документами несколько бойцов отряда, в том числе сержант Привалова, сумели пробиться в Севастополь, где сержант Привалова поступила в распоряжение разведотдела штаба флота.
Имеет опыт ведения войсковой разведки и вербовки агентуры из местного населения…
— Значит, так… — подытожил смотр лейтенант. — Задание следующее…
Интерлюдия
…Грохочет орудиями главного калибра «Императрицы Марии» с 30-й и 35-й батарей осаждённый Севастополь, выбиваются из последних сил остатки Приморской армии, и рвут на груди тельняшки спешившиеся моряки, надолго закрепляя за собой прозвище «полосатых дьяволов».
Расходуя последние патроны, вгрызается в древнюю землю Керченского полуострова Крымский фронт, оттягивая на себя всё новые и новые фашистские части из-под Севастополя. Оттягивая момент, когда из чёрной тарелки репродуктора над кухонным столом, над станком, на стене кабинета и бревенчатой стенке блиндажа раздастся трагическое: «Сегодня, после многомесячной героической обороны, нашими войсками оставлен…» — и замрёт, оборвавшись, каждое сердце, и будто остановится в нём кровь…
Кровь войны — чёрная. Кровь войны — нефть.
Она оживляет её механический организм. Остановится ток её в стальных жилах и карбюраторах машин — и замрут без единого выстрела танки, зачахнет авиационный двигатель, снаряды не подвезут на позиции и умолкнут орудия, встанут эшелоны…
Сердце, безустанно качавшее чёрную кровь войны в организм «германского инженерного гения», билось в нефтяных скважинах Румынии; приводившее в движение «ярость благородную» Отечественной войны — на Кавказе.
Между ними — Крым. Пятачок на карте мира — пальцем накроешь. Но многократно, до подробностей высоты №… увеличенный, этот пятачок — и в кармане генерала вермахта, и в командирском планшете лейтенанта Красной Армии. И на столе президента, премьер-министра, короля или генерального секретаря.
Крым. Земля, созданная, кажется, для земного наслаждения райским блаженством, стала сущими вратами ада. Её рвут сапёрные лопатки, её пашут снарядные осколки, её бьют пули как советских, так и немецких солдат. И те, и другие поливают её одинаковой кровью, красной кровью — за чёрную…
С одной только, но существенной, разницей. «Наше дело — правое!»
Так что нарукавные нашивки, которые срочно шьют для солдат Манштейна на фабриках Фатерлянда: «За покорение Крыма» — это если не совсем зря, то ненадолго.
«Победа будет за нами!»
Но пока…
Глава 4. Мастер-палач
Гибралтар
Когда Гельмут разместился в откидном кресле боевой рубки, тишина воцарилась даже на «Потсдамской площади» — так, из-за постоянной беготни и грохота железных пайол, матросы называли кормовой отсек «U-73», соединявший центральный пост с камбузом, дизельным и электромоторным отсеками.
Сняв белую фуражку с золотистым распластанным орлом на чёрном околыше… — по неписаному закону, командир подводной лодки в походе всегда носил белую, парадную — капитан-лейтенант Розенфельд забросил горстью русые волосы со лба назад, зажмурился на пару секунд. Затем опустил, не глядя, ручки командирского перископа и приник к окулярам. Выбор предстоял не из простых. Гибралтар англичане охраняли, по выражению «папы Дёница»: «как собственную спальню».
Ещё он сказал…
Январь 1942 г., Берлин
… — На Средиземном море, мальчик мой, они чувствуют себя, как на заднем дворе своего родового имения. Носятся с мешками и свиньями под мышкой туда-сюда… — Вместо указки по атласной карте заметалась белая перчатка адмирала, зажатая в кулаке. Заметалась, отмечая эфиопское побережье, Мальту и Балканы, где уже «Natürlich» — на полном серьёзе — началась война между англосаксами и германской империей. Что ни говори, а колониальные владения в Африке и на Ближнем Востоке — это вам не абстрактные демократические ценности свободной Европы, это реальные марки и фунты стерлингов, тут ждать у моря погоды не приходится. — Надо и здесь отучить британцев считать Средиземное своим внутренним морем, как мы это сделали уже в Атлантике… — И контр-адмирал добавил, разведя большие пальцы сцепленных на животе рук: — Не без вашей помощи, мой мальчик.
«Мой мальчик», — едва ли не самый молодой капитан-лейтенант подводного флота рейха, но уже с «Испанским» и «Железным II степени» крестами в петлице, Гельмут Розенфельд учтиво подтянулся и коротко кивнул, бросив русую чёлку на глаза.
Это любимое «Mein Junge — мой мальчик» командующего подводным флотом — и впрямь чем-то похожего на лютеранского сельского падре с высоким лбом, невидными белёсыми бровями и ресницами, скудным рыжеватым зачёсом — и породило его прозвище «папа Дёниц». За глаза, конечно.
— Не говоря уже о том… — продолжил «папа», — что, как бы ни распинался наш многоуважаемый Log рейхсминистр, сколь-нибудь достаточно снабжать Роммеля люфтваффе не в состоянии.
Несмотря на довольно рискованное определение: «Log» (враль, болтун) в адрес ближайшего соратника фюрера, рейхсминистра Геринга, физиономия контр-адмирала по-прежнему сохраняла самое педантическое выражение, только невольно как-то адмирал побарабанил большими пальцами по животу в двубортном тёмно-синем кителе, вообразив себе, видимо, «жирного Германа» воочию.
— Однако, калитка на этот задний двор Британии только одна… — снова обернулся к синим полушариям за спиной Дениц. — И довольно тесная — Гибралтар. Сделать её открытой для наших судов или, по крайней мере, время от времени захлопывать перед носом Королевского флота — ваша задача, мой мальчик.
Гибралтар
И вот U-73 капитан-лейтенанта Розенфельда, флагман специального отряда подлодок серии VII В — лодок атлантических просторов и больших возможностей — лежит на стальном брюхе, затихнув в мглисто-зелёном подводном сумраке, как узкорылый хищник. Недвижный, но изготовившийся метнуться за нерасторопной дичью.
И дичи более чем предостаточно. Штурман и боцман машинистов на центральном посту, внизу, под вращающимся креслицем командира, переглядываются. Даже молоденький оберфенрих в должности офицера локации изумлённо и сердито уставился на капитана, замершего с закрытыми глазами и как-то бессильно повесившего руки на рукоятях перископа. Уж кто-кто, а фенрих — выпускник офицерского училища в ожидании присвоения офицерского звания — знает, слышит в кожаных наушниках: транспорты есть, проходят над их головами один за другим, тысячи тонн, победные реляции фюреру, очередные звания и, может даже, «железные кресты». И чуть задранная со дна щучья морда их лодки смотрит прямо в днища транспортов британского конвоя, глубоко просевшие в подводную мглу, словно вынюхивает четырьмя косыми прорезями торпедных аппаратов ту, единственную, но самую нужную, самую соблазнительную жертву… Самый главный приз на этой ярмарке смерти.
«Однако… Когда же? Когда капитан решится? Вот ещё 7000 брт исчезло из сектора обстрела. Donnerwetter!..»
Гельмут усмехнулся, словно услышал тщеславные мечты будущего «волка Атлантики». Когда-то, теперь, кажется, в бесконечно далёком 32-м, и он, молодой «фенрих цур зее», с такими же мыслями вглядывался с палубы лёгкого крейсера «Кенигсберг» в свинцовую морскую даль.
«Что ж, у этого малого куда больше шансов сделать быструю карьеру… очень быструю… — подумал Гельмут, массируя воспалённые глаза большим и указательным пальцами. — Средняя продолжительность жизни нынешних подлодок кригсмарине редко превышает 2–3 похода…»
— «Игл»? — произнес оберфенрих, акустик, чуть слышно шевельнув по-детски пухлыми губами, и поднял на капитана ищущий вопросительный взгляд.
«Однако кое-что для него можно сделать и прямо сейчас… — кивнул в ответ Гельмут и снова припал к резиновой маске окуляров. — Вот он…»
Авианосец «Игл» возвышался над эскортом кораблей охранения с надменностью индийского раджи в толпе слуг и евнухов. Не поймешь даже, для кого такой солидный эскорт — для конвоя, идущего на Мальту с войсковыми грузами, или для него самого? Неуклюжий, со снесённой как бы набок верхней палубой, угловатой рубкой, увенчанной радиомачтой и дымовыми трубами, сгруппированными на корме…
Гельмут повернул рукоять перископа и к глазам его резко приблизились бронелисты борта в серо-голубом камуфляже, гнутые тали спасательных шлюпов, подъёмник для гидросамолётов. Чуть выше, на открытой палубе, задрали усатые крысиные морды дюжина многоцелевых «Аэрокобр».
«Вот, герр фенрих, сынок, это и есть главная призовая цель. Без них, без американских самолётов на английской службе, все тонны военных грузов конвоя, считай, что уже на дне. С этим ребята из люфтваффе сами справятся. Им это сподручней и…»
— Всплываем с кормовых резервуаров… — негромко распорядился Гельмут. — Приготовиться к атаке. Номера один, три, два, четыре…
«Штабсбоцман машинирен» подскочил со своего кожаного креслица, сразу обеими руками завертел маховиками дистанционного управления, успевая при этом что-то отрывисто выкрикивать в медный раструб переговорного устройства, в машинное отделение: больше не было необходимости в маскировочном режиме «das Schweigen», молчания. Всё равно, менее чем через минуту…
U-73 поднялась, словно учуяв добычу. На баке лодки вскоре заплясали чешуйки солнечных отблесков. И когда до слюдяного потолка светящейся поверхности моря осталось не более легендарных семи футов, носовые отверстия торпедных аппаратов взорвались алмазным фейерверком пузырей, и серебристые нити потянулись в направлении невидимой цели…
Гельмут Розенфельд её видел. Он видел, как содрогнулась стальная громада авианосца, заклубился дымом и пламенем его правый борт, из бурых клубов полетели неразличимые потроха его внутренностей. И прежде чем на сторожевых кораблях начался «Allarm», или попросту паника, прежде чем, рыская противолодочным зигзагом, английские эсминцы заложили штурвалы в сторону атаки, U-73, вспоров на мгновение трубами перископов волны Средиземного моря, снова канула в зеленоватой подводной мгле. Как на край местами вздыбленной, местами проваленной лётной палубы поползли беспомощные «Аэрокобры» в синем камуфляже морской авиации, Гельмут уже не видел.
Но «папа Дёниц» по этому поводу высказался: «Командир лодки рисковал: конвой мог изменить курс, что лишило бы его шансов на успех. Но он правильно считал важнейшей задачей потопление авианосца, потому что германские и итальянские самолёты после выхода его из строя получили бы отличную возможность атаковать конвой, оставшийся без воздушного прикрытия. И этой цели командир подводной лодки добился. И это уже расчёт не рядового командира лодки, стремящегося выполнить атаку при первой возможности. Это адмиральский расчёт, хладнокровие и умение Мастера».
Апрель 1942 г., Берлин
— Поэтому именно вас, дорогой Гельмут, я и утверждаю командиром 30-й флотилии, — по обыкновению сцепив на груди пальцы и шевеля только большими, раздельно произнёс Карл Дёниц, словно диктуя приказ стенографистке. — Вас смущает, что после океанских «семёрок» вам придется командовать этими карликовыми старушками, II В?
— Нисколько, герр адмирал! — повернулся вслед за ним капитан-лейтенант, невольно показав высшую награду рейха, «Рыцарский крест», на белой рубашке в отворотах парадного, с погонами, кителя, следя за адмиралом с подобострастием.
Не более, чем предписанным субординацией. Хотя… Может, и было чему смутиться. Именно с них, малых, водоизмещением всего около 250 тонн, «U-Boot-Klasse II B», и начиналась его служба на подводном флоте. В первой, во всех отношениях, подводной флотилии возрождаемых после Версальского позора кригсмарине, флотилии № 1, которой командовал сам стоящий теперь перед ним Карл Дёниц — тогда капитан 2-го ранга, а теперь адмирал, главный теоретик и практик подводной войны Германии. И не только Германии… Когда же это было? В феврале 36-го, кажется? Ему, оберлейтенанту флота Розенфельду, «папа Дёниц» доверил его первую лодку U-2, и уже весной в водах Испании он заработал свой первый «Испанский без мечей» крест. Потом был Ла-Манш…
— Оперативной зоной новой флотилии… — отвлёк его от воспоминаний адмирал, — …станет Чёрное море, а противником, ни много ни мало — весь Черноморский флот русских.
— Чёрное море? — машинально переспросил Гельмут, вскинув глаза на карту над лысеющей головой Деница, где предполагаемая оперативная зона была замкнута в рыжих очертаниях берегов с обречённостью болота, если бы не узкая прорезь Босфора да коридорчик в тупик, в Азовское…
Практически внутреннее море СССР.
«Шайсе, снова продираться ползком по дну, как в Гибралтарский пролив… — нахмурился Гельмут. — Хорошо, хоть турки вряд ли проявят рвение…»
— Отстреливаться от турок вам не придётся, мой мальчик, — будто услышав его сомнения, усмехнулся адмирал, расхаживая по ту сторону обширного стола, заваленного картами, почти сплошь окрашенными синим разной интенсивности — так отмечались горизонты глубин.
— Боюсь, что попасть на театр боевых действий по суше, герр адмирал, совсем… — Гельмут, будто боясь сказануть что-то лишнее, прочистил горло. — Совсем новое для субмарин дело, герр…
— Поэтому вы и займетесь им незамедлительно, — поощрительно кивнул Дёниц и ткнул в капитана большими пальцами сцепленных рук. — И лично. Хорошо бы успеть до того, как Манштейн сорвёт лавры покорителя Севастополя. Так что, в ближайшую неделю вы ещё можете воспользоваться законным отпуском, но уже во вторник…
Киль. «Германские верфи». Апрель 1942 г.
— Габариты и веса ваших лодок, герр капитен-лейтенант, приводятся в соответствие с требованиями транспортировки.
Сухощавый инженер с наружностью «учёной воблы» в шинели с синими петлицами, но сукна цвета «фельдграу» — полевой формы вермахта — вызвав удивлённый скачок брови Гельмута, довольно ловко взобрался на ограждение мостового крана и, рискуя наступить на полы шинели, опасно накренился вниз, указующе размахивая перчаткой.
— Нельзя сказать, чтобы это было так уж и просто, герр капитен. До Ингольштадта колонна будет двигаться по автобану, но ведь перед этим у нас ещё и Кильский канал до Эльбы, да и потом Дунай, скажу я вам, тоже… — Морской инженер помахал чёрной перчаткой, словно изображая плеск окунька на нересте. — Всего 2400 км. Покуда доберёмся до места сборки, до румынского Галаца, забот всем нам хватит…
— Не сомневаюсь… — довольно мрачно пробормотал Гельмут, подойдя к ограждению и взглянул вниз, в железное ущелье сухого дока, далекое дно которого, несмотря на полдень, было затенено, но то и дело озарялось радужными огнями сварки и красными фейерверками искр.
Лодка U-18 старого знакомца Гельмута обер-лейтенанта Фляйге, стоявшая в стапелях, вид имела (Розенфельд поморщился) не то груды металлолома, не то, не дай бог, жертвы бомбёжки. Чёрные пятна копоти, дыры снятых бронелистов. А носовой отсек со вскрытой дифферентной цистерной вообще пугающе напоминал оголённый тлением рыбий череп…
«М-да… — хмыкнул Гельмут. — Вид отнюдь не морского хищника».
Обер-инженер истолковал мрачность его гримасы по-своему.
— Не беспокойтесь, герр капитен, — заметил он сухо. — Разорение только видимое. Демонтированное оборудование, от аккумуляторных батарей до рубки, самым педантичным образом каталогизировано и будет собираться работниками нашей верфи, откомандированными в Румынию. Никакой передачи «из рук в руки». Руки будут одни и те же! — Решительно сорвав кожаные перчатки, обер-инженер демонстративно предъявил свои холёные ладошки, едва ли знакомые с гаечным ключом.
Свежеиспечённый командир тридцатой флотилии, покосившись на них, недоверчиво покачал головой.
— Переезд, как известно, сродни пожару. Как вы думаете паковать такой… э… негабаритный багаж, герр?
— Шульц… — напомнил инженер, взглянув поверх круглых очков в золотой оправке. — Это моё личное изобретение, — заявил он с достоинством, будто исчерпывая тем самым все возможные сомнения капитана. — Обратите внимание туда… — инженер кивнул на другой берег дока, в серых и рыжеватых «геологических» слоях бетонной заливки, отражавших углубление дока со времён закладки прошлого века.
Там, под членистыми конечностями кранов в жёлто-чёрной чересполосице габаритных меток, лежало несколько больших армейских понтонов. Непривычной конструкции — сегментированных, как танковые гусеницы.
Гельмут через плечо вопросительно взглянул на инженера.
— Лодку запрокидываем набок, потом шестью специальными понтонами мы делаем вокруг неё как бы плавучий ящик… — продолжил тот. — И в таком виде буксируем по каналу, по рекам…
Зябко пряча бритый досиза подбородок в нашейный галстук, Гельмут посмотрел на новоиспеченного Леонардо да Винчи довольно скептически.
— А по дороге?
— Автомобильные платформы, тоже специальной конструкции, 18-осные, на два тягача каждый. И всю дорогу, также в прицепе, их будут сопровождать зенитные автоматы С-30. Кстати сказать, их собственные, палубные, в боевой готовности.
Гельмут непроизвольно вздохнул.
— Впрочем, это уже не моя компетенция, — отмахнулся обер-инженер. — Что я могу обещать вам, так это то, что транспортировка и сборка будут осуществлены достаточно быстро, и скоро ваши лодки выскочат у берегов Крыма и Кавказа, как чёрт из табакерки…
Глава 5. Хоть бы что-то хорошее…
Туапсе. 1942 г. Штаб КЧФ. Разведотдел
— Вот, посмотри. Из секретки только сейчас доставили, Ставка… — с малозаметным кавказским акцентом произнёс полковник Гурджава, кивнув через плечо на стол, заваленный картами и лоциями тактического масштаба.
— Что, можно прямо так и посмотреть, Давид Бероевич? — с сомнением переспросил командир 2-го разведотряда майор Тихомиров, подаваясь на стуле вперёд.
— А как ещё? — не оборачиваясь, раздражённо махнул тлеющим окурком «Казбека» Гурджава. — Можешь и не так, можешь с очками! — Однако, подумав секунду, быстрым шагом вернулся к дубовому массивному столу и выхватил документ с красной диагональю «особой секретности» уже из-под ладони майора: — Ладно. Сам растолкую…
Нащупав на угловатом бритом черепе пенсне, но забыв спустить их на горбинку переносицы, Давид Бероевич замычал, шевеля губами:
— М-м…. Вот! — Однако зачитывать вслух отчего-то не стал, бросил документ в ящик стола и, задвинув ящик ладонью, звякнул связкой ключей.
— В общем, сначала, как это, прелюдия…
Полковник подошёл к огромной карте черноморского бассейна в тяжёлом морёном багете — наследие дореволюционного страхового общества «Ллойд-Черномор» — в углу, вон, ещё государев орёл двуглавый.
Задумчиво покачнувшись пару раз с каблуков на носки скрипучих сапог, очертил серой пряжей табачного дыма абрис Севастопольской бухты.
— Как ты думаешь, почему наши флотские базы до сих пор не подвергались сколь-нибудь серьёзной атаке с моря? А? Флот ведь с самого начала обороны Севастополя, можно сказать, «сидит на бриделях» в Новороссийске и здесь, в Туапсе? Плавучие батареи. Бомбить их бомбят, минируют с воздуха, а корабли раз за разом прорываются в Севастополь. Без подвоза боеприпасов и людей, сам знаешь… Полноценной морской блокады Севастополя, откровенно говоря, нет до сих пор. Почему? — полковник снова покачнулся, скрипнув сапогами.
— Бог миловал? — с серьезной миной предположил майор, но тут же поправился: — Прошу прощения, товарищ полковник. Я хотел сказать, а кому, собственно, блокировать-то? Турки с Гитлером, понятное дело, в усы целуются, но пропустить немецкие корабли через Босфор побаиваются-таки. Держат нейтралитет. Ждут, понимаешь, собачьи дети, сдадим мы Крым или нет.
Гурджава неопределённо хмыкнул, то ли соглашаясь, то ли вспоминая некие высокие материи, которые майорам знать не положено.
— А с румын что взять?… — продолжил Тихомиров и пожал плечами. — Насколько я знаю, их Королевский флот — так, видимость одна, два крейсера времён «Очакова и покоренья Крыма». Семь эсминцев — немногим лишь моложе, и аж три торпедных катера — и все задействованы на охранении нефтяных транспортов, с тех пор как наши «Щуки» их в Констанце прищучили. Подводная лодка, правда, у них ещё была одна, «Делфинул», на что-то способная… Но её вроде как уже потопили… — Яков Михайлович иронически хмыкнул, огладив костяшкой пальца седые подстриженные усы. — Раза три уже. Так что, регулярные рапорты о якобы замеченных подводных лодках и даже атаках… — Тихомиров скептически поморщился и, мельком глянув на полковника, продолжил: — Боюсь, что это «у страха глаза велики».
— Согласен… — Гурджава энергично раздавил обугленный мундштук в пепельнице и тотчас же принялся выколачивать из коробки следующую папиросу. — Я тоже так думаю, хоть Октябрьский и доносит в ГКО, что немецких подлодок здесь десятка два, не меньше… Надо же на что-то списывать потери от собственных мин, которых накидали в 41-м больше, чем немцы сейчас… — он зло расплющил мундштук папиросы и продолжил уже с горской обстоятельностью и рассудительностью. — Но будь это так, нашей противолодочной обороне продыху б не было, чего-чего, а опыта «мальчикам Дёница» не занимать, вон, как в Атлантике орудуют. А так — наши эсминцы и «Малые охотники» заняты чем угодно: высадками десантов, разведкой побережья, дозорной службой на рейдах, и даже бомбят магнитные и акустические мины вместо тральщиков… — Давид Бероевич, вспомнив наконец о папиросе, сосредоточился на огоньке спички. — Только вот теперь, Яков Михайлович… — дунул он на спичку. — Теперь, кажется, придётся им оставить всё это на «тюлькин флот» и вернуться к своим прямым обязанностям согласно регламенту.
— Турки открыли Босфор, что ли? — нахмурился Тихомиров, скрестив на груди руки, словно на капитанском мостике.
— Турки тут ни при чём… — поморщился Гурджава. — Конвенции Монте они, хотят — не хотят, а придерживаются. Тут другое…
И, прикрыв глаза, будто припоминая дословно содержание документа, который только что предлагал посмотреть майору, воспроизвёл:
— По данным разведки, в марте этого года на альпийском курорте Гармиш-Патенкирхен состоялась встреча командующего кригсмарине гросс-адмирала Редера с адмиралом Рикарди, главой итальянских «Реджиа Марина». Редер обратился к итальянцам с просьбой помочь своими подводными кораблями в организации эффективной морской блокады осаждённого с суши Севастополя.
— Это ж каким образом? — недоумённо дёрнул бровью Тихомиров. — Сюда со Средиземного моря, да минуя турок?…
— Муссолини дал согласие и уже 2 мая шесть сверхмалых подводных лодок спущены на воду военно-морской базы Оси на Чёрном море — в румынской Констанце… — будто не услышав его, продолжил Гурджава.
— Сверхмалых… — соображая, повторил командир 2-го разведотряда. — Железнодорожный транспорт?
— Именно, — кивнул полковник. — И по Дунаю паромами.
— Второе мая… — обернулся Тихомиров на отрывной календарь, висевший в редком промежутке карт за шкафчиком маятниковых часов. — Недели две уже. И что, их видел тут кто?
— А вот на этом, Яков Михайлович, прелюдия заканчивается… — Гурджава отодвинул стул, усаживаясь. — И начинается постановка оперативной задачи.
— Слушаю… — майор, бросив адмиральскую позу, тоже подался со стулом вперед.
— Как ты понимаешь, для сверхмалых лодок, то есть с неизбежно ограниченным радиусом действия, главная база — Констанца — никак не подходит, далеко. Следовательно, они вынуждены будут перебазироваться или перебазировались уже на крымское побережье и сейчас где-то вблизи Севастополя. А вот где именно? Выяснить это можно только одним способом. Пойти и посмотреть, вернее, поплыть. Никакой возможности задействовать авиацию флота, чтобы выбросить диверсантов, сейчас нет. Готовится эвакуация…
— Всё-таки эвакуация… — мрачно забарабанил пальцами по столешнице Тихомиров, знавший о положении в осаждённом городе не понаслышке — сам только что вернулся из Севастопольского ада по вызову разведотдела. — Что ж, следовало ожидать…
— Вице-адмирал не в первый раз уже запрашивает об этом Ставку, — пожал плечами Гурджава. — И потом, флот, по сути, с той осени уже базируется здесь, на Кавказе, и главное…
— Обком крымский тоже уже здесь… — меланхолически продолжил за него майор. — И вообще, всё самое ценное…
— Вот что, Яков Михайлович… — Гурджава устало подпёр рельефный лоб ладонью и глянул из-под неё на Тихомирова, будто мучаясь мигренью. — Как я погляжу, так и не вытравился из тебя севастопольский матрос-«братишка»… анархист. Отправляйся-ка ты обратно, пока никому тут на мозоль не наступил, — полковник подтолкнул к Тихомирову листок с предписанием. — Со штабом оборонного района я свяжусь, чтобы в твоё распоряжение передали кого-нибудь из десантников разведотряда авиации флота. Они там ребята бравые, а прыгать им пока неоткуда, разве что с трубы фабричной… Если там есть ещё хоть одна целая…
Тихомиров не по-уставному кивнул.
— И вот что ещё… — Давид Бероевич потёр лоб ладонью. — Хорошо бы вам связаться с партизанами 2-го партизанского района, потому как вы приплыли-уплыли, а они могли бы понаблюдать за возможными местами дислокации подлодок и продолжительней, и основательней. И не только подлодок. Ещё и катера могут накатить на наши головы… Есть идеи на этот счёт?
— И не только идеи, товарищ полковник! — хмыкнул Тихомиров. — Люди тоже есть…
В Ставку Верховного командования от ИНО НКГБ.
Пояснительная записка
«В ответ на просьбу командующего кригсмарине гросс-адмирала Редера помочь своими подводными кораблями в организации эффективной морской блокады осажденного с суши Севастополя, адмирал итальянских „Реджиа Марина“ Рикарди распорядился транспортировать не только шесть сверхмалых подводных лодок „11-я флотилия СВ“ под командованием капитана 2-го ранга Альберто Торри, но и спецподразделение „марина коммандос“ „FLOTTIGLIA MAS“.
Для мобильной транспортировки на Черноморский театр военных действий (и на таковом) особая группа штурмовых и минных катеров была организована в специальную автоколонну. В штаты колонны вошли:
Командир колонны и водитель штурмовых средств капитан 3-го ранга граф Альдо Ленцо; капитан-лейтенанты Романо и Массарини и старшие лейтенанты Куджа и Пелити — водители штурмовых средств; 14 унтер-офицеров, из которых 8 водителей штурмовых средств и 29 младших специалистов и рядовых — всего 48 человек. Техника: 5 торпедных катеров (MTSM) на автотяге; 5 взрывающихся катеров (МТМ) на автотяге; 1 штабной автобус, оборудованный койками для всех водителей торпед; 1 автомашина со смонтированной на ней радиостанцией, служившая одновременно канцелярией колонны и складом мелких запасных частей; 1 легковая автомашина повышенной проходимости для командира; 1 связной мотоцикл; 3 трактора; 5 автотягачей „666“ и 5 специальных прицепов для перевозки катеров (MTSM); 2 прицепа для перевозки торпед; 1 автомастерская, оснащенная всем необходимым для ремонта автомашин, катеров и торпед; 1 автоцистерна емкостью 12 тыс. л; 3 автоприцепа-цистерны для перевозки жидкостей; 1 автоприцеп для перевозки боеприпасов: 1 автокран для подъёма катеров.
На вооружении колонны, кроме личного оружия, состояли две автоматические 20-мм зенитные пушки на автоприцепах»…
Глава 6. Знакомство нежданное…
Всё тот же июнь 1942 г.
Ночь пробиралась по кривым улочкам Гурзуфа, как битая собака, пугливо и неприметно для прохожих. Впрочем, каких прохожих? Листовки, белевшие в темноте даже сейчас, когда вроде и не к кому было обращаться, кричали с гортанным немецким акцентом: «erschissen — путет расстреляйт!»… — Только высунься во двор после того, как напольные часы в кабинете коменданта прогудят медным звоном 10 вечера.
Но вслед за этой, по-собачьи пуганой, битой ночью всё равно крались живые тени. Прижимаясь к подворотням купеческих домов, к слепым кариатидам дач мелкотравчатого дворянства, воротам обывательских дворов и сокращая путь через развалины, уже залеченные подорожником и лопухом. Крались гуськом, воровато, но словно оскалив зубы, в любую минуту готовые впиться в горло врагу…
Странное дело, но проводник этого невидимого постороннему глазу отряда беспечно шёл прямо посредине улочки, отбрасывая длинную тень на посеребрённой луной чешуе булыжной мостовой. Впрочем, даже попадись он на глаза, спрятанные в тени глубокой немецкой каски, вряд ли кто из патрульных стал бы срывать с плеча маузер: «Halt!» Согбенная в три погибели — более, чем того стоило — кряхтящая и причитающая что-то набожное, фигура в длинном, до пят, стёганом халате опасения не внушала нисколько. Самое большее, чего мог опасаться старый татарин — того, что постучится ему в нарочитый горб прикладом фельдполицай: «Дранг нах… хауз!»: что, мол, взять с этих бестолковых «союзников», которые, поди, и по-русски читать не умеют, не то что по-немецки?…
— Зелимхан, далеко ещё? — окликнула старика непроницаемая мгла, когда тот поравнялся с очередным заколоченным парадным, всё так же бормоча под нос то ли набожные аяты, то ли безбожные проклятья радикулиту и старости.
Зелим остановился, шумно высморкался в сторону, чтобы осмотреться, в тон своему непрерывному, как колотушка сторожа, бормотанию, отозвался:
— Пришли. Через один дом… — И побрёл дальше, шаркая растоптанными туфлями.
Через один дом старший лейтенант уткнулся в спину идущего во главе цепочки Кольки Царя и выглянул через его плечо.
Домишко просел между соседними, в восточном стиле, усадьбами, словно ящик чистильщика между торговыми киосками. Над дверью с почти приросшим к ней единственным окошком и впрямь белели пузатые буквы чёрной старинной вывески: «Керосин» времён, должно быть, НЭПа и «нашего ответа Чемберлену». Вот он, указанный Зелимханом ориентир…
Саша Новик слегка подтолкнул Кольку в спину, одетую во всё тот же пижонский «лапсердак».
Царь, сунув руки в карманы, отделился от спасительной тени. Иначе никак, улица Кизиловая тут выписывала очередной из своих немыслимых кренделей, так что «через дом» по одной стороне — получалось почти напротив. И с независимым видом, вихляющей походкой потомственного босяка, Романов направился к двери и слепому окошку, безжизненному, как глазница черепа.
Впрочем, после того как Колька не особенно деликатно погремел железным «ухом» висячего звонка, позвенел оконным стёклышком и крикнул в изрядную, с палец, щель между дверью и косяком:
— Баб Маша, отпустите керосину! Тетушка Фелиция затеяла самогон варить, очень просят!.. — Засаленную занавеску прожгло пятно свечного огонька.
Если первая фраза вполне могла быть и случайной, то вторая — никак. Её раздельно, чуть ли не по слогам, старый садовник надиктовал Новику около часа назад, когда они, вместе с бывалым Колькой, сидели у него в сторожке, а остальные члены группы оставались во дворе: кто пристроился за огромным винным чаном, кто — за горой садового хвороста.
Надиктовав эту бесхитростную фразу, Зелимхан с прямотой осла упёрся — не стал рассказывать, откуда ему известен этот подпольный «сим-сим».
«Это не моя тайна, Саши-джан. Хочешь верь, хочешь не верь… — всё, чего добился Новик от старика. — А ответить тебе должны будут»…
— Неужто жива ещё тетка? — раздалось из щели.
— Живее нас с вами… — хмыкнул Колька Царь, озираясь…
Лавка действительно до сих пор отпускала керосин, ставший ещё более насущным с тех пор, как вместе с советской властью исчез «Коммунхоз», а разом и «электросеть». Не то чтобы вовсе «электрика» потухла, но сосредоточилась она исключительно на обслуживании оккупантов. Ну и ещё тех немногих, это уж кому повезло быть на одной линии с оккупационными учреждениями или немецкими квартирантами. И, как бы ни косился командир здешней команды «фельдполицай» Дитрих Габе на этакую лавку: «всё для поджога», но гауляйтер распорядился не чинить препятствий частной торговле населения. Так что баба Маша продолжала благое дело…
Керосиновая леди
С этой «Großmutter Marija», «бабушкой Марией», оберлейтенант Габе и сам не прочь был «дедушкой» заделаться. Хоть ненадолго.
Даром, что на первый взгляд пришедшая зарегистрироваться в комендатуре Мария Казанцева и впрямь показалась эпической, или там хрестоматийной ведьмой. Появилась на пороге в рыжем шерстяном, несмотря на жару, платке, насупленном на самый нос, в каком-то немыслимом одеянии, которое иначе как хламидой и не назовёшь. Седая прядь выбивалась из-под платка на щеку, изуродованную лиловой бороздкой шрама. Да ещё керосином от неё несло преизрядно.
Оберлейтенант, который случайно оказался тогда у стола «трудовой занятости» в комендатуре, брезгливо поджал тонкие губы, сторонясь сутулой фигурки, и направился к двери. И — запнулся, уже взявшись за медную ручку, когда услышал за спиной спокойное грудное сопрано практически без акцента:
— Ich wollte den Arbeitsplatz des sterbenden Onkel einnehmen, Herr Offizier….
Вздернув выгоревшими бровями, Дитрих обернулся. На стуле перед секретарем сидела дама…
Donnerwetter! Вне всякого сомнения, дама — этакая трагическая «Юдифь» Франца фон Штука из Дрезденской галереи! И дама с равнодушной любезностью, с которой обращаются к слугам, говорила на прекрасном немецком непосредственно коменданту Лидвалю, игнорируя своего соотечественника, секретаря отдела «трудовой занятости»:
— Я хотела бы занять место своего недавно скончавшегося дядюшки в керосиновой лавке…
Теперь невообразимая бурая хламида дамы казалась не более чем изобретательностью портного, прислуживающего даме из обедневшего дворянского семейства. Вон, даже краешек кружевного воротника выглядывает из-под сброшенного на плечи платка. Седая прядка на щеке оказалась единственной, не нарочно ли выпущенной из классического тяжёлого узла русых волос, поднятых на затылке. Взгляд бездонных, как ночь, агатовых глаз хранил тайну этого хоффмановского превращения лучше всякого грифа «секретно». И даже шрам, от скулы к шее, стал клеймом некоей тайны происхождения. И, как ни странно, именно этот лиловатый шрам, придав продолговатому лицу печать нескончаемой, со сцепленными зубами, памятной боли, сделал возраст дамы совершенно неопределимым. Такую печать можно нести и в двадцать лет, и в тридцать, и в шестьдесят. Впрочем, присмотревшись к морщинкам в опущенных уголках большого рта, всё-таки…
«Не больше сорока, сорока пяти…» — решил для себя оберлейтенант Габе.
— Вы сказали, в керосиновой лавке?… — спустя добрую минуту переспросил комендант, не менее Дитриха ошарашенный.
Майор Густав Лидваль, который, разговорившись с Дитрихом, также случайно задержался здесь, ладонью смёл со стула русского чиновника и, усевшись напротив, поставил локти на стол и положил двойной подбородок на замок пальцев.
— Такой очаровательной и обаятельной фрау никак не годится сидеть в какой-то там вонючей керосиновой лавке! — наконец разродился он довольно неуклюжим комплиментом. — Даже ради светлой памяти вашего дядюшки примите мои соболезнования…
— Danke… — коротко кивнула таинственная незнакомка. — Благодарю вас, но у меня есть дети, которых едва ли насытит моё обаяние.
— Конечно, конечно… — развел руками майор, — фрау…?
— Мария Казанцева.
— Фрау Казанцефф… — склонил голову к плечу Густав Лидваль, не то припоминая, не то прислушиваясь. — Но, может быть, место переводчицы? С соответственным обеспечением… — очнулся он, видимо, не вспомнив ничего предосудительного. — Здесь или в любом другом учреждении германских властей? Я вижу, вы отлично владеете немецким…
— Я преподавала язык в школе, в Саратове, — поправила на груди бледные останки кружевной манишки «фрау Казанцефф». — Но оставила учительствовать ещё в 32-м по той же причине, но которой переехала в Крым и по которой едва ли смогу принять ваше любезное предложение, герр…?
— Лидваль. Майор Густав Лидваль… — слегка приподнял над стулом внушительный зад комендант.
— Видите ли, господин майор, я больна. Туберкулёз, или, как у нас говорят, чахотка…
Только теперь оберлейтенант Габе, невольно задержавшийся у дверей во всё продолжение разговора, обратил внимание, что румянец, особенно выделявший шрам женщины, и впрямь какой-то горячечный, резко контрастирующий с трагическими тенями под глазами, бледностью висков…
Густав тем временем, раздумчиво пожевав пухлыми губами, кивнул:
— В таком случае не будем говорить об этом ему… — небрежно махнул он рукой на русского чиновника. — Иначе мы вынуждены будем вам запретить торговлю. И жаль, очень жаль, что ваше знание языка «нового порядка» пропадёт втуне…
— Мне тоже, — вежливо ответила Казанцева.
И не солгала. Пришло время, и она действительно пожалела. Пожалела о том, что, не желая работать на оккупантов, прикрылась липовой «историей болезни», сфабрикованной знакомым главврачом туберкулезного санатория накануне его эвакуации, и не устроилась переводчицей в какое-нибудь из германских учреждений. Тогда Мария Казанцева, дочь штабс-капитана царской армии и воентехника 2-го ранга Красной армии Казанцева, сгинувшего в молохе 37-го года, наверняка смогла бы приносить больше пользы для советской… а главное, русской разведки: добывать больше сведений. Пожалела, когда бывший сослуживец отца, поспешно возвращённый из лагерей, бывший комкор Литвинов передал ей на словах через связного: «Надо постоять за Отчизну, Казанок…»
«Казанок-Казаночек» — так звал её только отец, так что незнакомцу, принёсшему эту весточку и пароли на случай возможного визита «своих», которым нужно будет помочь, можно было верить…
Тот, кто стучался сейчас в дребезжащее стекло оконца, был не из их числа, не из центра, поскольку этот пароль, с несуществующей тетушкой Фелицией, был как бы для «местного потребления», его Казанцева выдумала сама, припомнив довоенную соседку по саратовской коммуналке, лихо и скандально промышлявшую самогоноварением. Соседку, бывшую «классную даму» мариинского приюта для девиц обедневшего дворянства. Сейчас поминал давно покойную «благородную самогонщицу» человек совершенно незнакомый, ни голосом, ни фигурой, размытой по-летнему ярким лунным светом. Наверное, тот… или те, о ком её предупреждали…
Групповой портрет в интерьере
Кособокая дверь лавки скрипнула, как несмазанное тележное колесо, и Колька Царь увидел в полутьме, словно в погребе, озарённую жёлтым свечным светом прямую женскую фигуру безо всякого намека на старческую согбённость.
Звучно хмыкнув, Колька ступил через порог:
— Добрый вечер, хозяйка… — кивнул он, хоть и без того изрядно ссутулился ввиду близости дощатого потолка.
— Добрый… — коротко отозвалась женщина и, заглянув за плечо старшего матроса, никого там не обнаружила. — Где остальные? Пусть зайдут. Нечего на улице маячить, когда появится патруль — одному Богу…
Она не договорила. В проёме двери вдруг объявился Саша Новик со шмайсером, опущенным вниз дулом, но палец правой руки на спуске и магазин в ладони левой, — что не осталось незамеченным хозяйкой.
— Вообще-то, это мне вас опасаться надо… — бросила она через плечо, отступая в глубь лавки. — Мне вас никто не рекомендовал, а откуда вы пароль знаете…
— Честно говоря, этого я и сам вам сказать не могу, — оглядываясь в подвальной тесноте лавки, Саша вошёл внутрь. — Так что вынужден, как и вы, верить на слово.
— Ну… — пожала плечами «баба Маша», примащивая блюдце, заросшее свечным парафином, на ближайшей полке. — Можете и не верить. Дело ваше. Красноармейской книжки у меня не имеется, да и веры документам сейчас никакой…
— Это точно! — поддакнул Саша, шагнув за прилавок и отодвинув дулом автомата замызганную шторку справа от себя. — Так что мы тоже… как-то без мандата…
Где-то в глубине лавки шаркнула спичка по коробку и через минуту «баба Маша» вновь вышла к прилавку, уже озарённая золотистым маревом керосиновой «летучей мыши» в руке.
Саша замер, оставив в покое шторку, за которой, впрочем, ничего не обнаружилось, кроме обычного москательного хлама.
Колька Царь даже снял свою хулиганскую кепку с клапанами — уж больно смахивала на парадный портрет графини какой-нибудь, представшая вновь «баба Маша». Тёмные глубокие глаза, поджатые губы и вал русых волос, осевший на плечи — всё это на аристократическом полупрофиле, точно позирует странная «графиня» художнику.
— Пройдёмте, не будем привлекать внимания с улицы… — прикрыла она лампу широким рукавом с кружевной манжетой. — Это все?
Саша будто не сразу расслышал последний вопрос, вглядываясь в бледное лицо, отмеченное рваным зигзагом.
— Почти… — очнулся он наконец и, отступив назад, выглянул наружу.
Коротко свистнул. В лавку с проворностью летучих мышей проникли ещё несколько теней, материализовавшись в радистку Асю Привалову и её помощника с угловатым «сидором» рации за спиной, артиллериста старшего сержанта Каверзева, и ещё двух морпехов из состава разведотряда. Все — в гражданском. Но само по себе такое скопление публики мобилизационного возраста было, на посторонний взгляд, подозрительней некуда…
Косясь через плечо на хозяйку лавки — а та, вздёрнув тонкую бровь, с лёгким недоумением рассматривала конопатую Асю — Новик взглядом остановил последнего морпеха, старого знакомца Кулика.
Тот, понятливо кивнув, растворился в темноте подворотни напротив. Бережёного, как известно, Бог бережёт, невзирая на вероисповедание…
— Пойдёмте… — скрипнула задней дверцей, пригибаясь, хозяйка и исчезла в фиолетовой, как чернила, лунной тени двора.
Невзрачная с улицы лавчонка спустя несколько шагов по крытой террасе перерастала в довольно просторную, комнаты в три, квартиру.
«Графиня», как переименовал для себя «бабу Машу», менее всего на «бабу» похожую, Колька Царь, провела их тёмным коридором в большую из них, должно быть столовую. Посредине стоял круглый обеденный стол на гнутых ножках, за ним отблескивал рифлёными стеклами громоздкий буфет.
— Хотите чаю? — с равнодушным «церемониальным» гостеприимством предложила хозяйка и, не дождавшись запоздалого «Отчего бы и нет?» Новика, вышла на кухню.
Послышался частый стук поршня, и к золотистому свету керосиновой лампы добавилось бледное голубое зарево, свет огня керогаза из дверного проёма.
— Итак? — вернувшись и поставив вазу с яблоками на стол, спросила «графиня», точно приступая к экзаменам.
Подумав немного, Саша Новик встал:
— Командир 1-ой разведгруппы 2-го разведотряда штаба флота старший лейтенант Новик, — представился он и коротко кивнул, будучи «не по форме».
— Старший лейтенант НКВД? — неприязненно уточнил чей то голос из-за спины. — То есть не краснофлотский, а краснопёрый, прошу прощения… Товарищ старший лейтенант?
Голос Новику не понравился. Было в нем что-то развязное, с блатным душком, знакомым с курсантской поры, когда караульную службу курсанты школы НКВД несли в ведомственной тюрьме.
Саша внимательно посмотрел на хозяйку, словно надеясь увидеть в чёрных агатах зрачков, что ждёт его позади, за спиной.
— Допустим… — наконец проворчал Новик и, обернувшись, наткнулся взглядом на дуло ППШ в дырчатом кожухе, наведённое на него с ремня, переброшенного через плечо в чёрном бушлате.
— А ты кто таков, морячок? — хладнокровно поинтересовался у обладателя автомата старший лейтенант и демонстративно опустился на стул.
— Командир особой роты 7-й бригады морской пехоты лейтенант Войткевич, — ответил вместо автоматчика такой же, до тридцати, как и Новик, парень в армейской гимнастёрке с распахнутым воротом, в котором проглядывала чёрная, морских пехотинцев, тельняшка.
Говорил и до этого, судя по голосу, он.
Объединённый штаб партизанского командования. Батуми.
Запись со слов
Войткевич Яков Осипович (Иосифович?), 1915 г. рожд. (?), Одесса (?) Женат, жена София и дочь Валентина в эвакуации.
Призван Калининским военным комиссариатом г. Киева 21.06.1941 г. в звании лейтенанта. Ранее исполнял обязанности директора Ровенского пищекомбината. Уволен в связи с призывом. (?) Службу проходил в составе 156-й стрелковой дивизии, участвовал в боях. Награждён (?) орденом Красной Звезды.
Прим.: наградные документы утеряны.
Присвоено очередное звание старший лейтенант 15.08.1941 г., назначен командиром разведывательной роты 15.08.1941 г…
Глава 7. Вот с этим я пришёл…
Октябрь 1939 г. Ровно
— Где ты так по-немецки насобачился? — спросил у Войткевича новый, но, похоже, перспективный его ровенский товарищ Йося Остатнигрош, когда геррен оффициерен в штатском, в сопровождении двух товарищей офицеров, тоже в штатском, но с густопсовым чекистским духом, укатили за ворота пищекомбината.
— Внечувственно превзошёл, — каким-то извивистым книжным оборотом ответил Яша и хмыкнул: — А ты своего польского, понимаю так, от соседей набрался?
Новоназначенный — всего пятый день как — «красный директор» Яша Войткевич и его зав. производством, местный как минимум в пятом поколении, плотный, как сбитый, смуглый и чрезвычайно волосатый Иосиф Остатнигрош прошли по хоздвору комбината. Яков, прежде чем подняться на второй этаж, в контору, потрепал по загривку страхолюдного цепного пса Гавлица, который по ночам в одиночку успешно заменял полдюжины сторожей и подпускал к себе прежде только двух штатных кормильцев, — а вот теперь, с первой минуты знакомства, ещё и Войткевича.
По дороге Йося, подвижный, чуть ли не вопреки своей инвалидности и комплекции, жестами и мимикой изобразил нечто чрезвычайное и отвратительное, а словами усугубил:
— Я их, пшеков, терпеть ненавижу.
А затем, видимо, от полноты чувств, перешёл на идиш и вкратце описал, как с этими пшеками трудно было не только порядочному еврею, но и местным полищукам, не только сельским кугутам, но и вполне приличным горожанам, которых пшеки, даже прислуживая им, всё равно, кроме как за «быдло», и не считали.
— Но языка всё-таки ты набрался, — вставил Яша. — И говори, кстати, по-русски. Идиш понимаю, но не люблю. Да и с людьми как-то неудобно…
Украинский, даже в местном, ровенском варианте, Яков Войткевич тоже понимал, разве что за исключением немногих диалектизмов и полонизмов, и не только в силу замечательной способности к языкам: в родной его Одессе, на самом деле, украинский звучал чаще, чем идиш и не намного реже, чем русский. Понимал, но пока что не разговаривал и не особо свою понятливость афишировал.
… — А шо с людьми? — удивился Остатнигрош. — Они таки по-русски не очень петрят, здесь это не сильно так водилось. Хотя, когда при Александре и его сыночке — кстати, ты таки расскажи мне, почему его ваши, ну которые теперь наши, называют «кровавым» — здесь войско стояло, так всё панство и жупанство ещё и как расейской щебетало.
— Ты давай о чём-то одном, — порекомендовал Войткевич. — А то у меня от тебя голова кружится, всё с пятого на десятое скачешь.
— Ай, пан директор, вы бы про свою голову не сильно жаловались, я вот пятый день на вас смотрю и всё удивляюсь — или это у вас в Одессе что-то сильно большое сдохло, что такие люди косяками пошли, то ли все Войткевичи от природы такие, что даже промеж наших как на поглядку. И то сказать — даже Гавлиц этот, сукин сын, который пять лет меня знает, а сожрёт, как только дотянется — так он перед вами за просто так на брюхе ползает, а ведь он мандаты читать не обученный.
— Я так понимаю, — усмехнулся Яков, усаживаясь за директорский, в зелёном сукне, стол с рогатым телефонным аппаратом и бронзовой чернильницей в виде щенной борзой. — Остатнигроши пошли от корчмарей, которые клиентов до нитки, до последнего грошика уговаривали.
— Силком же не поили, — расплылся от удовольствия Йося. — А прозвище таки прицепилось. Так прапрадеда и записали, когда реестровые книги вводили. Родовая фамилия была как, не к ночи будь помянутым, у…
— И не поминай, — поспешно и неожиданно резко сказал Яков Осипович (откуда он её знал, Йосе сообщать было совсем ни к чему). — И вообще, давай по делу…
О причинах такой резкости в Ровно могли догадаться, кроме самого Якова ещё всего трое. Один — в обкоме и двое — в ГУ НКВД, те, кто по долгу службы весьма глубоко были посвящены в задание и детали биографии Войткевича, в известном смысле совсем не случайно назначенного «красным директором» в край, где только что была восстановлена историческая справедливость и сбылись вековые чаяния украинского народа на единство нации. Так, во всяком случае, говорили «красные» идеологи, а особое мнение здешних жовтоблакитных ещё только формировалось, точно так же, как только-только начинали собираться первые боевые группы под хоругвь местного вожака с гордым именем Тарас Бульба (на самом деле звали его Василий Боровец).
Всего двое во вновь сформированном Ровенском горуправлении НКВД знали, что родовая фамилия «красного директора» — вовсе не Войткевич и что задачи его в Ровно не ограничиваются руководством пищекомбинатом, владелец которого сбежал на свою историческую родину, в Великопольшу, почему-то полагая, что немецкий оккупационный режим окажется благоприятней, чем советский освободительный.
Под этой взятой Яшкой-шпанёнком у воспитателя-родственника фамилией он и в макаренковскую колонию попал, и срочную служил, и в институте учился, и даже в кандидаты в члены ВКП (б) вступил, хотя там биографии чуть ли не под микроскопом проверяли. Не было это фамилией матери, которая в разгар интервенции, равно как и многочисленных смен власти в Одессе, вдруг решила, что немец-управляющий Иозеф Карлович, который сманил её семь лет назад из правоверно-еврейского родительского гнезда, не лучший отец для Яши и всех, вероятно, последующих в будущем, детей. Не было это и фамилией отцовской. Правда, ничего такого, по большому счёту, предосудительного в смене фамилии, а также в отдалении от своих родителей, по мнению проверяющих, не было. Тем более что мать и новый её муж были всего-то врачами (и как позже выяснилось — хорошими; на отчима, полевого, затем госпитального хирурга, в войну вообще молились стройные батальоны спасённых раненых), а до параноидального гонения на врачей-убийц и безродных космополитов оставалась целая вечность. Ещё лучше обстояли дела с кровным отцом — тот ушёл в РККА на не последнюю должность, служил успешно, не попал, хоть и немец по крови, ни под ежовские, ни под бериевские чистки, и наконец в 1939 году оказался начфином срочно воссоздаваемого Владимир-Волынского укрепрайона…
…Обсуждать директору и зав. производством было что: от мелочей, текущего ремонта в коптильне, который надо произвести в ночную смену, чтобы не сорвать план, до вопросов с сырьём и закупки угля. Йося Остатнигрош по каким-то местным приметам прознал, что грядущая уже скоро зима с 39 на 40-й год будет холодной, а посему надо закупить угля побольше. Войткевич не спорил, спор был только насчёт того, где брать уголь — по старым, «пшепольським» связям у соседей-волынян, или по новым, советским, на Донбассе.
…Но слишком вдаваться в биографические подробности, даже при подаче заявления в самый передовой отряд рабочих и крестьян, Яше Войткевичу не порекомендовали. Специальные товарищи не порекомендовали, те самые, которые приняли в Одессе эстафету знакомства и работы с Войткевичем от особистов армейских, ещё с Забайкалья.
Очень как-то «глянулся» им Яков. И не только знанием немецкого языка, родного — почти до пяти лет Яшенька воспитывался в немецко-еврейской семье, где говорили чаще по-немецки, чем по-русски, но и особым складом личности. Было нечто такое в этом отчаянном, скором на язык и на затрещину парне, картёжнике, гуляке, чрезвычайно физически сильном атлете и снайпере, что привлекло внимание «краснопёрых». Внимание, которое наверняка обернулось бы лагерями или пулей в затылок, будь Яша постарше и в каком-то более солидном звании-положении. А вот для рядового бойца срочной службы РККА, затем — прилежного слушателя командирских курсов, обернулось это внимание кое-чем другим.
Впрочем, начиналось это не в самую расстрельную пору, а в тридцать пятом. Тогда среди особистов воинских частей, расквартированных в зоне близости с Маньчжурией, читай — Японией, хватало настоящих профессионалов, питомцев Берзина, с обострённым чутьём перспективы. И в Одесском ГУ НКВД, куда армейские особисты «передали» перспективного Войткевича, тогда ещё работали-дорабатывали последние годы все как один вскорости расстрелянные, при Ежове, — мастера. И «старики», которым хватило и чутья, и ловкости переживать до того времени все извивы политики и даже не слишком увлечься словом и делом Лёвы Бронштейна, и молодые, выкормыши Артузова, Серебрянского и прочей блестящей чекистской команды.
Войткевича завербовали, но как бы «втёмную». От него не требовали до поры до времени ничего, тем более — «стучать» на своих соучеников или, прости господи, партнёров по футбольной команде. Не особо бдили за «чистотой» его связей и моральным обликом, позволяя гулять и делать всё, что положено делать отвязному студенту-одесситу двадцати с небольшим лет. Чекисты справедливо полагали, что те, кто заинтересуется Войткевичем с «враждебными» целями, непременно постараются разузнать как можно больше о его прошлом; а раз так, то чем «хуже», с коммуно-моральной точки зрения, он себя ведёт, тем лучше для дела. Даже доносы на него, которые с конца 36-го посыпались от бдительно-перепуганных, а то и арестованных уже сограждан, пачками — отправляли в глубокий архив.
Потребовали от Якова только одно — впрочем, даже не столько потребовали, а порекомендовали — подать заявление в эту самую «ум, честь и совесть». С определённым, но самому Войткевичу ещё не названным прицелом.
Беспартийным или хотя бы не комсомольцам поручать серьёзные задания не полагалось.
…Чуть позже производственное совещание пришлось прервать. Точнее, изменить его формат. Пришло время органолептического контроля качества продукции первой смены. Ассортимент был достаточно разнообразным: шесть сортов колбасы, говяжий балык, ветчина, два сорта мягкого сыра, творог и полдюжины видов овощных консервов и компотов. Всё это полагалось попробовать по чуть-чуть, проанализировать, обсудить результаты с технологами и сделать соответствующие записи в цеховых журналах. Запивать полагалось пивом, тоже в порядке дегустации — оба маленьких городских пивзаводика, в отличие от большого Здолбуновского, входили в сферу управления пищекомбината — но Войткевич передоверил эту миссию Йосе. Не складывалось у Яши-одессита с пивом.
…О том, что надо на самом деле совершить для блага Родины и Партии, Войткевич узнал только в Ровно в конце первой недели после весьма неожиданного и престижного назначения. Как то вечером без предупреждения к нему в только что выделенную квартиру, ещё с чужой мебелью и чужими пруссаками, приехал начальник ОУ НКВД, так и не назвавшийся по имени, и начальник отдела, капитан госбезопасности Алексей Трофимович. С «ужимками и прыжками», с недомолвками и эвфемизмами специальные товарищи ему и объяснили, что молодому коммунисту надо не только и не столько держать глаза и уши открытыми в процессе внедрения социалистических методов хозяйствования в гнилую буржуазно-капиталистическую экономику, сколько зарекомендовать себя человеком свободных взглядов, которому ничто человеческое отнюдь не чуждо. А затем, по мере проявления интереса со стороны вражьей агентуры, которой здесь наверняка полным-полно развелось за время польской оккупации, поддаться на вербовку, проникнуть в разведывательную сеть врага, эту всю братию выявить и с помощью специальных товарищей истребить.
… — Ну что, пойдём в футбол гонять? — спросил наконец Яков.
— Нет, если я скажу: «Не ходите, Яков Осипович, на Замковый луг», — вы так, конечно, решите, это потому, что Йосиной ногой (и Остатнигрош постучал для убедительности по своему скрипучему протезу «з самого Краковья») черти давно уже в футбол гоняют. А я так скажу: не ходите, потому как пану директору без порток бегать не к лицу. Надо благородно играть в преферанс, и я давно хочу познакомить пана с Софочкой.
— Так я не понял, — вроде бы совсем серьёзно поинтересовался Войткевич. — В преферанс или к Софочке?
— Я на вас удивляюсь, Яков Осипович, — со скрипом поднялся с дивана, обитого «чёртовой кожей», Остатнигрош. — Враги преферанса — это шум, скатерть и жена. А в доме тихо, скатерть реквизировали для стола президиума, а Софочка только мечтает про ваши усы на её шейке и будет молча подавать на стол и кофе, и что там ещё положено…
…Первый осторожный вербовочный подход к Войткевичу состоялся именно в тот вечер, прямо за удачно (как, впрочем, почти всегда у Якова) складывающейся пулькой.
Нет, в поддавки против него никто не играл, но, по крайней мере, два мизера из пяти удачно сыгранных им были «ловленными». Во всяком случае, сам Войткевич, если бы так разложилась карта у противника, выстроил бы ему «паровозик» минимум на три взятки.
Йосю, игрока никудышного, на правах хозяина просторной двухкомнатной квартиры — третьей части апартаментов беглого поляка-адвоката на углу Калинина и «17-го сентября» (бывших улиц Рейтарской и Пилсудского), — в партию не взяли: и квартет без него складывался, и пожалели бедного еврея. Игра шла нешуточная и преферансных дел мастера за столом собрались преизрядные, а за вист поставили по гривеннику — для начала, то есть при скромной зарплате Остатнигроша неизбежный его проигрыш вылился бы в болезненную сумму. Софочка, неопределённо далёкая Йосина родственница, но определённо хорошенькая миниатюрная смуглянка, вела себя крайне прилично, чтобы не сказать церемонно, вот только смущённо краснела, встречаясь взглядом с Яковом (которого, кстати, Остатнигрош представил всем, кроме неё). Короче, мужскому разговору — а он, как известно, важнейшая составляющая вечернего преферанса — совершенно не мешала. Ни шума, ни скатерти тоже не было, кофе и микроскопические штрудели Софочкиного приготовления сделали бы честь любой венской кавьярне, и разговоры шли уважительные и весёлые. В том числе и о Вене, и о том, что теперь, в силу новых и, по большому счёту, естественных отношений между Союзом и рейхом, станет значительно проще обмениваться опытом, ездить друг к другу. А молодой пан директор, который, кстати, произвёл прекрасное впечатление на германских гостей, наверняка смог бы почерпнуть в рейхе производственные новинки, тем более что с языком у него проблем нет. И вообще, смог бы составить себе реальное представление о жизни новой Германии. А то ведь, увы, за прошлое десятилетие нагородили столько выдумок в советской, не говоря уже о польской, прессе…
Через три дня собрались у Роберта Шиманского, инженера местной энергослужбы, того самого, который расхваливал производственные успехи, злачные места и достопримечательности Вены. Йося Остатнигрош тоже был в числе приглашённых, но ему как признанному кулинару была поручена ответственная миссия приготовить карпа по-мадьярски, то есть с кучей лука, специй, выгибонов и церемоний, — так что на пару часов он был для общества, что называется, пропащим. Утешением служила ему расторопная и весьма эффектная блондинка Ирма, зачем-то, но, как оказалось, кстати, пришедшая в гости к тишайшей Маше Шиманской. И, конечно же, утешали совершенно искренние комплименты всех, когда они карпа отведали. Рыбка и впрямь получилась на славу, а поскольку предстоял выходной и не предвиделось ранней побудки, то закономерно хлопнула пара пробок.
И так, между картами, рюмками, исходящей паром и соком рыбой и лукавой переглядкой с Ирмой оказалось, что пан Роберт знает о происхождении Якоба Иозефовича куда как больше, чем его коллега Остатнигрош; «и вообще, геноссе, вы больше наш, чем (брезгливый кивок в сторону раскрасневшегося Йоси) их».
Ноябрь 1939 г. Ровно
К великому большевистскому празднику 7 ноября, который впервые отмечался на «воссоединённых» землях, ещё похолодало и посыпал негустой, крупными хлопьями снег. Впрочем, к особенностям местной погоды Войткевич особо не присматривался: у всех служб области и всех партийцев хватало предпраздничных забот. Торжества проводились, что называется, по полной программе: тут тебе и военный парад (а на трибуне, средь почётных гостей — и германская делегация), и многолюдная демонстрация трудящихся, и митинг со всенародным утверждением приветственного послания ЦК и лично товарищу Сталину (конечно же, на особом коммун-языке, которого честно не понимали три четверти здешнего «народа»), и приём (названный партхозактивом), и концерт, и банкет.
А для всего этого требовалось — сами понимаете, что; а конкретно требовалось от директора пищекомбината перевыполнение мыслимых и немыслимых планов для обеспечения праздничных столов не столько собственно народа, сколько лучших его представителей. Ну и, конечно, беззаветных слуг то ли народа, то ли этих представителей — короче, специальных товарищей. Пришлось на целых две недели отложить в сторону самые драгоценные занятия: читать немецкие и польские, и русские дореволюционные книги, оставшиеся по наследству от предыдущего владельца квартиры, и слушать мощный «телефункен», который ловил всю Европу.
Когда пищекомбинат и лично товарищ Войткевич оказались положительно отмеченными, пусть и в том числе, но на высоком уровне, Яша заслуженно и совершенно добросовестно сорвался в недельный загул.
Что происходило во время этого загула, Яков помнил смутно. Какими-то яркими, но разрознёнными картинками, которые ещё к тому же имели тенденцию накладываться друг на друга. Накладывался, по-видимому, и сам Яша тоже, вот только объект под ним, счастливо повизгивая, всё время двоился — то миниатюрная смуглянка, то стройная блондинка — и обе они с некоторым удивлением, но разной эмоциональной окраской отмечали, что брит-мил а у него так и не состоялась. Были и какие-то разговоры с разными людьми и на разных языках, и в диапазоне от Ницше до нищих, от Оперы до оперов, от идолов до идеологов, от фареров до фюреров, от дел до тел — и так чуть ли не до янки и портянки. А ещё совершенно явственно, хотя без начала и без окончания, высвечивалась сцена с попыткой гоп-стопа со стороны какой-то местной шпаны, и сиё никак не относилось к фантазиям, поскольку ссаженные костомахи и «трофейный» браунинг в кармане кожанки Войткевича — сёчь надо было, дешёвки, на кого мазу тянете — были вполне реальны.
А раз так, то ни к фантазиям, ни к алкогольному бреду нельзя было причислить и серьёзный разговор, состоявшийся на излёте запоя. Разговор, начатый у невесть как оказавшегося собутыльником Роберта Шиманского, а продолженный — на чистом немецком — с Карлом Бреннером, почётным гостем, благополучно ускользнувшим от бдительности специальных товарищей.
Да что там фантазии! Яков не сомневался, что всё сказанное им и ему подробно фиксировалось и что самого его фотографировали. И в дружественном обществе штурмбанфюрера, хоть и пребывающего в штатском, Карла Йозефа Бреннера, фотографировали. Просто-таки в обнимку, потому как — вспоминал Яков — разговор тогда зашёл о Венской опере и вообще об опере, горячей любви обоих. И чуть ранее — фотографировали в ещё более дружественном обществе Ирмы, пребывающей не только без знаков различия, но и без всяких атрибутов мундира и того, что положено носить под ним. Превосходного качества — хоть из-под полы продавай любителям «клубнички» — фотографии показали ему вроде так ненавязчиво, а ещё — предъявили небольшую, но убийственную пачку стенограмм…
Так что геррен оффициерен не пришлось долго объяснять, чем это всё чревато для молодого большевика на ответственном посту, если тот вдруг не захочет понять глубинную близость своих и национал-социалистических идеалов и необходимость дальнейшего сотрудничества.
Войткевич понял.
Штурмбанфюрер, дирижируя тросточкой, сообщил ему агентурную кличку (Spiller, Игрок) и заставил вызубрить несколько рун, похожих на птичьи следы, и порядок их использования для связи и опознания.
…И правильно понял его, чуть позже, энкавэдэшный капитан, один из двух чекистов, которые в своё время напутствовали Якова Осиповича.
Только Йося Остатнигрош долго — ещё целый месяц — не хотел понимать, почему это пан директор не торопится жениться на Софочке, которая не только отдала Войткевичу всю девичью драгоценность, но и определённо намерена не далее чем грядущим летом продолжить его славный род.
Пришлось жениться, пока перемены в Софочкиной комплекции не стали слишком бросаться в глаза.
Декабрь 1939 — март 1940 гг. Ровно
Зима и в самом деле накатила холодная (хотя, конечно, не настолько, как на Карельском перешейке) и отменно снежная. Пищекомбинат, благодаря солидным запасам бурого волынского угля, от холода не страдал, трудности были только с транспортом: дороги едва успевали укатывать, и перебои с сырьём досаждали не раз. Выручали железнодорожники — до большой узловой станции в Здолбунове было всего-то пятнадцать вёрст, а Ковельская железная дорога проходила чуть ли не через всю область; и вдобавок бесперебойно работали узкоколейки до Сарн, Оржева и Костополя.
Софочка оказалась чистюлей, хозяйкой и вообще прекрасной женой, разве что излишне влюблённой и посему ревнивой. А ревновать было к чему и к кому. Пристрастился южанин Войткевич к лыжам. Точнее, к лыжным прогулкам в обществе белокурой Ирмы, оказавшейся (чего Софочка, естественно, не знала) основным его связником с разведывательной сетью. Номинально — с германской, но на самом деле, как достаточно быстро понял Войткевич, с многослойной.
Все «прогулки», совершаемые с ведома НКВД, безукоризненно легендировались и документировались непосредственно служебными мандатами и путёвками: пищекомбинату и в самом деле нужно было изыскивать новые возможности поставки сырья. И с кем только ни приходилось общаться!
Встречались им солидные, степенные, седоусые волыняки, в том числе завербованные ещё в австрийском плену в Империалистическую.
Заглядывали «командированные лыжники» в аккуратные и, как по шаблону, заполненные домашним кружевом дома слегка обрусевших чехов, которых в местечках оказалось не так уж мало. И среди этой малости — агенты чехословацкой разведки, плавно перешедшие под крыло CA. Немногочисленные, кстати, и только из разведки «политической», потому что весь персонал военной разведки со всей документацией 2-го отдела Генштаба и списками агентуры до оккупации успел перебраться в Лондон.
Были здесь и остатки польской агентуры. Но с этими разговаривать приходилось «втёмную», от имени польской разведки, на самом деле — частично уничтоженной, а частично ушедшей в эмиграцию и подполье.
Кстати, от поляков услышал Войткевич первые правдивые, а потому — особенно жуткие рассказы о том, что происходит там, за рекой, в германской зоне оккупации. Этого он не узнал ни от своих энкавэдэшных наставников, ни во время новогодней поездки по обмену опытом в Австрию и Германию, организованной «Комиссией по экономическому сотрудничеству» в развитие Московского договора. Поездки, насыщенной интересными показами оборудования (не только для пищевкусового производства), переговорами и визитами в оперу, где Яков неизменно встречался с истым, похлеще его самого, меломаном Карлом Бреннером. Поездки, во время которой его обласкали, подчёркнуто именуя «фольксдойче» и не слишком акцентируя расовый мезальянс и его происхождения, и брака. И весьма солидно «подогрели» материально, так что опись переданного и подаренного, составленная по возвращении Войткевичем (оперативная кличка Везунок) для НКВД, занимала целую страницу.
«Прогулки» эти — их собственно лыжная часть была невелика, добирались обычно или на комбинатской «эмке» с цепями на задних колёсах, или в пассажирском вагоне узкоколейки, а затем лишь вставали на лыжи — были не так уж безопасны не только с точки зрения семейного благополучия. Несколько раз им пришлось отстреливаться от небольших и кое-как вооруженных бандгрупп. То перекрывали дорогу, то пытались догнать в паре вёрст от очередного села. Но «лыжники» были настороже, да и оружие было у обоих: у Якова — положенное по должности, у Ирмы же, по бумагам числившейся его начснабом — нелегальное, но никто её не обыскивал. А стреляли они оба почти одинаково метко, так что достаточно было два-три раза гавкнуть нагану Войткевича и тявкнуть браунингу Ирмы, как со стонами и «прокльонами» разбойники или бульбаши ушивались, неизменно оставляя капли крови на снегу. Но к весне 40-го попытки нападения почти прекратились, несмотря на то что забирались «командированные лыжники» во всё более легендарно глухие места вроде крепкого села с говорящим названием «Вовковыя» посреди лишь к февралю подмёрзших болот, или небогатого села Выплясункова, во времена оны подаренного то ли Потоцким, то ли Чарторыйским обожаемой им балерине. Оттого и «Выплясунково» — выплясала, вытанцевала. Отстреливаться им ещё пришлось всего-то раза четыре, и лишь от волков настоящих, серых, на четырёх лапах и с толстыми хвостами.
С двуногими же всё обстояло иначе. Всю холодную снежную зиму на «освобождённой и воссоединённой» земле шла чистка, и к весне край замер, оцепенел.
Брали по доносам и внешним признакам, по национальности и образовательному принципу, по наветам и просто так, за компанию и для выполнения плана.
Брали зажиточных и умелых за то, что они умелые и зажиточные.
Брали тех, кто вдумчиво расспрашивал о преимуществах колхозного строя — за то, что слишком умные.
Брали тех, кто не понимал, почему надо отдавать своё кровное в общий котёл, из которого и похлебать не придётся — да ещё и благодарить за это. Их — за тупоумие.
Бывших харцеров — за харцерство, бывших пластунов — за пластунство.
Брали членов компартии Западной Украины, КПЗУ, чтоб не задирали нос, и кружковцев «Просвиты», чтоб не сомневались, что лучшие украинские писатели уже назначены Советской властью…
Некоторым полякам, правда, разрешали выехать без гроша за пазухой в оккупированную дружественным вермахтом Польшу, чехам и словакам — соответственно в протектораты Богемии и Моравии, а немногим всё осознавшим и ни в чём не замешанным, а порою и давшим подписку о сотрудничестве, евреям — в Палестину.
«Титульным» же украинцам, счастливчикам, которым не поставили свинцовую примочку в Корце, Костополе, Остроге или Дубно, предстоял долгий благостный путь на бескрайние сибирские просторы.
Встречали «командированные лыжники» конные и моторизованные («эмка» и тентованная полуторка с бойцами, звенящие цепями, и неизменно «воронок») команды энкавэдэшников.
Встречали пешие колонны и угрюмые вереницы саней и телег с будущими покорителями сибирской глубинки.
Видели и разорённые или сожжённые подворья и целые хутора.
И не слишком уже удивлялся Войткевич, что раз от разу всё труднее становилось логически объяснять селянам необходимость и преимущества сотрудничества с сов. структурой (то есть по основной своей работе), хотя речь шла о всего-навсего поставках сельхозпродукции — и всё легче оказывалось «расконсервировать» неважно чьего агента и получить все необходимые несоветской структуре сведения.
А то и завербовать…
Весна-лето 1940 г. Ровно
Весною нарисованные мелком на филёнке парадной двери руны «ос» и «ман», вызов от Ирмы, появлялись нечасто. Иначе говоря, загородные поездки стали происходить реже. Не только потому, что их так болезненно воспринимала трогательная в своей стыдливой неуклюжести Софочка, но главным образом потому, что агентурная сеть была в основном восстановлена, исследована и выявлена, а сам Войткевич, похоже, стал пользоваться безоговорочным доверием германских друзей. Во всяком случае, он, встречаясь и со связником, и с Шиманским, и, наконец, с самим герром Бреннером, вполне легально посещающим объекты ЗапВО, без особого напряжения уловил новые веяния в их разговорах и наставлениях.
Как раз к тому времени, когда представил в НКВД очередную схему расстановки вражьей агентуры, на этот раз в Дубно, и скромно поинтересовался, когда и в какой последовательности будут произведены аресты.
Ответ Алексея Трофимовича его не сильно порадовал.
И потому, что порекомендовал энкавэдэшник не совать нос в волеизъявление Партии — мол, когда надо будет, тебе, возможно, скажут, или сам увидишь. И потому, что почувствовал Яков досаду и напряжённость в ответе заметно осунувшегося куратора — будто не о самом важном деле контрразведки шла речь, а о чём-то не очень актуальном, несвоевременном; да и словно сомневался товарищ капитан в том, насколько можно доверять этому Войткевичу — и можно ли доверять вообще.
Но куда больше огорчила Войткевича последующая реплика, сказанная как бы в сердцах — и оттого, наверное, искренняя. Дословно запоминать её Войткевич не стал — к тому времени у него, бывшего беспризорника и одесского уркагана, прошедшего макаренковскую колонию и воинскую службу у чёрта на куличках, выработалось стойкое отвращение к мату. А смысл был такой, что вот время это — непонятно какое, всяких и всяческих внутренних врагов изничтожать не успеваем, да ещё и ждём, что со дня на день самих нас изничтожат.
Прозвенел звоночек у Якова Осиповича в голове.
Затих Войткевич на какое-то время, без особого напряжения поддерживая уже хорошо налаженную работу комбината; ко всему прочему больше прислушивался и приглядывался, но не проявлял рвения и не выказывал инициативы, и даже чрезмерной заинтересованности. Опять много читал и крутил вечерами «Телефункен»… А там и Софочка в срок и благополучно разродилась крепенькой девочкой с волосиками цвета ранней морковки. Из ниоткуда вдруг появились двое премудрых тётушек и принялись их всех учить, как нельзя с маленьким ребенком; Войткевич их, конечно, через неделю выставил и привёл необразованную, но добросовестную няньку из лемкивок. И теперь, к неописуемому счастью Софочки, гораздо чаще бывал дома, чем в командировках, или за ломберным столом, или на футболе. Приносил из кондитерского цеха всякие вкусности; бывало, что кормил жену с рук и вместе они слушали, как в детской гукает Валюша и поёт вперемежку лемкивские, словацкие и польские колыбельные няня Маша.
Затих Яков Осипович — и всё присматривался. Думал.
Как-то не сразу понял он, к чему это немцам такая разветвлённая разведсеть. Нет, кое-что было совершенно понятно. Например, по количеству, маршрутизации и, насколько удавалось узнать, составу грузов, идущих по Ковельской железной дороге через большой Здолбуновский узел, можно было составить сносное представление о масштабах, темпах и ходе строительства укреплений в приграничной зоне. Дополняли эти сведения данные с цементных заводов и базальтового карьера в Яновой Долине, лесокомбинатов и деревообделочных фабрик в Клевани, Сарнах и Костополе, сообщения от агентов в деревнях и поселках у шоссейных дорог, ну и прямые наблюдения. И дополнительные адреса, и всё возрастающие объёмы поставок продовольствия. Но в большинстве случаев агенты разведсетей давали не то что дублирующую, а буквально пяти-, а то и шестикратно повторённую информацию — и как правило, только лишь о том, что без особого труда можно было вычитать в областной газете с гордым названием «Червоный прапор». А то, что по сверхбдительности цензоров или же по нерасторопности корреспондентов не попадало на газетную полосу, неукоснительно сообщали двое агентов в областном статуправлении.
Потом, когда прохладный август начал плавно перетекать в тёплый сентябрь, понял. Им нужен был не один и не два агента на узловой станции, а больше, как можно больше. Для того чтобы в день X заставить станцию, пусть ненадолго, работать так, как надо абверу. И чтобы организовать диверсии — или же помешать взорвать пути и оборудование при отступлении РККА. И то же самое на всех коммунальных предприятиях: когда надо — отключить или включить; возможно — взорвать, а возможно — напротив, воспрепятствовать разрушению. Пусть послужат новым хозяевам. То же самое касалось и связи. Нет нужды рвать в десятках мест провода, если можно захватить узлы — и передавать только то, что нужно. И некоторые мосты надо взорвать, чтобы задержать выдвижение частей, чтобы войска сбились в кучу, в идеальный объект для штурмовки и бомбометания. А некоторые — сохранить, спасти от подрыва, чтобы танки беспрепятственно катили на восток…
Разведки смежных стран всегда работают друг против друга. Вот только стратегия и тактика этой работы сильно различаются в зависимости от политической составляющей, или — отношений между соседями.
Такой размах и такая направленность работы немцев могла означать только одно: они готовят нападение и уверены, что весьма скоро смогут оккупировать, по крайней мере, западные области Украины и, можно предположить, Белоруссии.
Зима 1941 г. Ровно
— Слушай, Войткевич, ты соображаешь, что несёшь?
Голос капитана госбезопасности был непривычным. Без жёсткости, без всегдашних высокомерия и самоуверенности посвящённого в некие тайны, недоступные простым смертным. И выглядел он паршиво: красные, воспалённые глаза, землистый оттенок лица, какая-то дряблость. Даже кисти рук с застарелыми ссадинами на косточках чуточку подрагивали.
— Алексей Трофимович, — сказал Войткевич как можно мягче. — Не обдумав всё как следует, я бы вас из Управления не вытащил.
— То, что вытащил — это правильно, — мрачно кивнул капитан и размял, не закуривая, папиросу. — В Управлении нашем и стены имеют уши. Не ровён час, услышал бы кто, как ты оспариваешь мудрые решения — и к стенке поставили бы прежде, чем в твоём спецзадании разобрались.
«Ты бы меня и поставил, — подумал Яков Осипович. — Упреждая, так сказать, возможную прослушку».
Но вслух сказал только:
— Ничего я не оспариваю. Если вам так больше нравится, думайте, что эти мудрые решения доведены до масс и до вас затем, чтобы не сорвать нашу подготовку к войне и не спугнуть противника. А всё, что надо, там, в Кремле, уже давно поняли. Вот только никакой мудрости не хватит им, чтобы понять, что в одной дальней-далёкой области назрел момент обезвредить вражью агентуру, а то вся подготовка пшиком пойдёт.
Для конспиративной встречи куратора с оказавшимся самым ценным агентом забираться далеко не требовалось. Встретились, по договорённости, на восточной окраине города, так называемом Грабнике, на старом христианском кладбище.
Листья на деревьях и кустах давно облетели, могилы присыпало пушистым снегом; видно было всё вокруг — от западных ворот, где прикорнула к стене пустой (обезлюделой чекистскими стараниями) часовенки директорская «эмка», до пролома в южной стене, за которым поблескивала синим округлым боком конфискованная у какого-то неблагонадёжного, ныне, наверное, покойника, «Татра-87». Никто не смог бы подойти незамеченным ближе чем на полторы сотни метров — а с такого расстояния не то что услышать, и разглядеть толком ничего нельзя. И всё же капитан сказал шёпотом, предварительно посмотрев по сторонам:
— Думаешь, я не докладывал?
— Думаю, что докладывали, — кивнул Войткевич. — И думаю, что услышали что-то не слишком приятное.
— Вот именно. И во второй раз выслушивать не собираюсь.
«Потому что второй раз может оказаться и последним», — мысленно сказал Яков за капитана госбезопасности.
— И не надо мне советовать подать рапорт наверх! — неожиданным фальцетом воскликнул Алексей Трофимович. — Потому что тогда меня точно шлёпнут. Ты не знаешь, что у нас творится…
— Догадываюсь, — как можно спокойнее сказал Яков. — Хотя бы по тому, что всё сотворённое здесь органами в последнее время — по большому счёту, во вред нашему делу.
Наверное, не стоило это говорить. У капитана даже рука дёрнулась — выхватить пистолет… Но сдержался Алексей Трофимович. И не потому, что знал: Яков Осипович тоже вооружён и реакцией обладает отменной.
— Это тебя наши закадычные враги так просветили? — не столько злым, сколько усталым голосом после паузы спросил капитан.
— Немчура-то? — хохотнул Яков. — Нет, они не теоретизируют. По крайней мере, в моём присутствии. А вот морды довольные-предовольные. И дома присматривают — где и кто апартаменты себе обустроит. Слышал краем уха, что здесь, в Ровно, даже резиденция гауляйтера Украины окажет честь расположиться.
— Слышал я тут, — вроде бы без особой связи с предыдущим, устало сказал капитан госбезопасности, — что наш Персек самому жаловался: подаём, мол, заявку на истребление двадцати тысяч врагов народа, а нам утверждают, только девять… Тысяч.
— Сочувствую, — после паузы отозвался Войткевич.
— Кому ты сочувствуешь, Везунок? — Спросил Алексей Трофимович, потому что реплика Войткевича могла относиться, по его разумению, минимум к трём направлениям.
Но Яков Осипович говорил о четвёртом.
— Нам сочувствую. Коммунистам.
— Эк хватил, — только и поёжился, будто ветром хлестнуло, Алексей Трофимович. — Месяц как в партию из кандидатов приняли, а уже на все высоты заглядываешь? Шею свернуть не боишься?
— Много набирается охочих до моей шеи, — невесело усмехнулся Войткевич. — И те, кто врагов множит, и сами эти враги, которые размножаются так, что и десятой доли не переловишь, и новые «друзья» закадычные, для которых «коммунистишен мит юден» — уже приговор. Вы мне скажите, Алексей Трофимович, реально — что делать будем?
— Когда, как ты думаешь, они начнут? — вопросом на вопрос ответил капитан.
— Думай, не думай, а по всему, что видел и слышал — скоро. Весной, наверное. Или в начале лета…
— Жаль…
— Не сам же придумал — наслушался уже от них. Да и видел много, когда по периферии мотался. И Бреннер проболтался… Не провокация — война будет.
— А ты в курсе, сколько мы силищи сюда нагоняем?
— Сила — это когда все драться и хотят, и могут. Вот с той стороны, помянёшь моё слово, так и получается. А у нас — не так… Очень уж многим сала за шкуру залили…
По лицу Алексея Трофимовича трудно было понять, удивлён ли он небывалой, не принятой в их кругу откровенностью или просто болезненно задет словами Войткевича.
— А немцы с австрияками, когда в Империалистическую здесь стояли, — продолжил Яков, — чисток не устраивали. Нормальные тогда оккупанты были, на идеях не свихнутые…
— Жаль, что не узнаю — прав ли ты.
Наверное, целую минуту оба молчали. Даже остановились на едва протоптанной дорожке между безымянных — снег припорошил надписи — могил.
Наконец Войткевич не выдержал, переспросил:
— Так что делать-то будем?
— О себе подумай, коммунистишен мит юден, — с непонятным ожесточением бросил Андрей Трофимович и, не прощаясь, крутнулся на каблуках и отправился к пролому.
Чуть позже побрёл к восточным воротам и Войткевич. Прошёл уже полпути и посмотрел направо.
Ни капитана. Ни его машины. Никого. Только ряды заметённых снегом могил.
20 июня 1941 г. Ровно
«Пора» — совершенно чётко прозвучало в сознании Якова. Будто неведомый, но категорически-требовательный голос раздался в предутренней тишине.
В комнате уже совсем светло — двадцатое июня, начинается летнее солнцестояние, самые длинные дни и самые короткие ночи.
Спит жена, свернувшись калачиком, спит дочка, прижав к щёчкам розовенькие кулачки.
Войткевич быстро и бесшумно собрался.
Верная лемкивка Маша, тем не менее, услышала и к тому времени, как свежевыбритый Яков выбрался из ванной, подала кофе и бутерброды.
«Пора» относилось не только ко времени сборов перед дальней — не один час езды — дорогой. Пора было закончить дело, помочь в котором определённо никто уже не мог, а вот помешать — сколько угодно. И оттягивать неизбежное было просто невозможно. И так этот невероятно тихий рассвет можно было считать подарком судьбы.
Уже два месяца прошло с того дня, когда, позвонив по служебному телефону в тот самый отдел Управления, Войткевич напоролся на чужой и неприятный голос. И разговаривающий с кавказским акцентом оперативник тут же принялся напористо выяснять, кто это звонит, по какому делу, с какого телефона и почему это только Алексей Трофимович может помочь, если дело государственной важности.
Означать это могло только одно: Алексей Трофимович арестован, арестован внезапно для него самого — хотя давно ожидал он ареста и, возможно, готовился к нему.
Если бы прошёл простой перевод по службе, хоть с повышением, хоть по горизонтали — он бы непременно оповестил Войткевича и «передал» бы его новому куратору. Или, в самом крайнем случае какой-то сверхсрочности и тайны, вызвал бы Якова второй осведомлённый, начальник Управления, и свёл бы с новым куратором.
Вскоре после того звонка (а Войткевич, мгновенно среагировав, не назвался, не «раскололся», не дал ни одной наводки и, поскольку звонил с уединённого телефона-автомата, имел все шансы остаться неузнанным) состоялся предпраздничный актив, на котором коммунистам-активистам представили нового начальника областного управления НКВД — ничего не сказав о судьбе предыдущего.
И в президиуме областного партхозактива, тоже без объяснения причин, отсутствовал второй секретарь обкома. Тот самый, который знал.
Едва ли не впервые за несколько лет Яков содрогнулся от ощущения зияющей холодной пустоты вокруг беззащитного тела. Пожалуй, впервые с того самого дня в Забайкалье, когда во время прочёсывания приграничной глухомани отвернул в сторону от общей цепи и оказался под прицелом нескольких винтовок хунхузов.
Такого ощущения не было ни разу во время стычек с бандитами или бульбашами, или мельниковцами — возможно, потому, что всегда было под рукой оружие. И рядом — сучка, белокурая бестия, но хладнокровная и бесстрашная сучка, к тому же отменный стрелок Ирма. И получалось, что реально силы были соизмеримы, даже если нападавших было вдвое или втрое больше.
Сейчас же оружие и взрывчатка были бесполезны: если станут брать — от Системы и от своих не отстреляться, а если пустить себе пулю в лоб, то страшно подумать, что произойдёт с женой и дочкой…
Но сразу же после актива, перед самым первомайским праздником, на комбинат наведались двое из Управления, в том числе и седоголовый начхоз, который не по должности, а по каким-то таинственным флюидам всегда чувствовал, в какую это сторону в их ведомстве подул ветер. Наведались, как обычно перед праздниками, за вкусненьким — и понял по разговору с ним Яков Осипович, что ничего ещё не выявлено, никакой его связи с недавно разоблачёнными врагами народа, пролезшими в чекистские ряды, не найдено.
Можно вздохнуть с облегчением?
Как бы не так! Теперь он оказывался чуть ли не ключевым звеном германской разведывательной сети, раскинутой на область, и ответственным за уже произошедшую передачу «закадычным друзьям» целого массива сведений. Любой серьёзный провал в разведсети мог привести, да что там «мог», непременно приводил бы к нему — и попробуй докажи тогда специальным товарищам, что ты в самом деле выполнял задание партии, а не соучаствовал в преступлениях разоблачённых шпиёнов и врагов народа!
Войткевич не знал — не мог себе представить при всём том сложившемся уже у него мнении о бериевском НКВД — что его личное дело лежит в глубине стопки папочек раздела «Резерв» и, по всему, должно выползти на свет божий нескоро. Папка же «Везунок» с грифом «Сов. секретно», в которой аккуратно подшиты все его (подписанные оперативным псевдонимом) донесения о германской разведывательной сети, остаётся пока что и не востребованной, и даже не прочитанной. Вот так — потому что никак не могут решиться вопросы с новыми назначениями и распределением обязанностей в Управлении.
Долго это продолжаться, конечно, не могло и не продолжалось — но по причинам, которые чекисты безосновательно считали не зависящими от них.
…Элементарный инстинкт самосохранения требовал обеспечить сохранность разведсети, обезопасить себя от провалов в ней. Простейший путь — предельно затаиться, прекратить даже сбор и передачу информации. Оказалось, что это вполне совпадало с пожеланиями руководства, переданными через Ирму.
Так прошло две недели; но за это время Войткевич окончательно понял, что до наступления германских войск остаются считанные дни. Открытым текстом об этом не говорила ни Ирма, ни второй резидент, Шиманский. Ирма только передала инструкции — ему лично и четырём старшим районных ячеек, с которыми контактировал Яков, и привет «с уверенностью в скорой встрече» от Карла Бреннера. Но при этом она была такая вся воодушевлённая, в таком приподнятом настроении, с таким превосходством говорила и «холуйском» сообщении ТАСС, и о мышиной возне энкавэдэшников, что заставила бы насторожиться и куда менее внимательного человека, чем Войткевич.
И Роберт Шиманский (или, как он теперь произносил, «Шемански») отказался начисто от воскресного преферанса — не до того, мол, будет — да ещё и начал расспрашивать, завершена ли ротация отделения милиции в Яновой Долине. Мол, если там уже все милиционеры наши, он подастся на недельку туда с семьёй.
И переданные Ирмой через Войткевича инструкции для агентов указывали окончательные сигналы и схемы оповещения, и конкретные диверсионные, оперативные или, наоборот, охранные действия, которые следовало предпринять.
Войткевич всё это переправил по назначению — потому что знал: инструкции дублируются и, задержи он их — пришлось бы отвечать перед СД ещё до «часа Ч». Вот только внёс в них небольшие дополнения, касающиеся первых действий по сигналам. Проверить аутентичность сообщений за оставшуюся неделю немцы уже не успевали — если Яков правильно вычислил «время Ч».
И вот девятнадцатого, возвращаясь поздно вечером с работы, Войткевич увидел на условленном месте, на столбике перед поворотом к своему дому, руну «ман» — извещение о том, что шифровка уже в тайнике.
Окно на лестничной площадке между первым и вторым этажом не отворялось, похоже, со времён пребывания города под Польшей. Копоть и нетронутая паутина. Но если правильно нажать на два гвоздя замусоренного подоконника, то приоткрывался маленький тайничок. В нём — папиросная гильза, а в гильзе — полупрозрачная бумажка.
Время «Ч»: 13.00 21 июня. К этому времени, знал Войткевич, надо прибавить двенадцать с половиной часов и действовать согласно инструкции.
20–22 июня. Ровно-Киев
Ирма, ещё полуодетая, не стала пенять ни за ранний час, ни за нарушение конспирации, когда Войткевич зашёл к ней домой. Только и сказала:
— Ах, Якоб, ты заехал не вовремя — мне надо сейчас отправляться в Костополь, нам не по пути.
— Удивляешь, партайгеноссе, — усмехнулся Войткевич. И продолжил на немецком, зная, что это всегда нравилось Ирме: — Тут такое начинается, а ты в глухомань забираешься.
— Потому и забираюсь, что начинается, — так же по-немецки ответила белокурая бестия. — Небесных гостей надо встретить.
— А на часок позже — никак? — невинно поинтересовался Войткевич и погладил рыжеватые усы.
— А ты успеешь? — спросила Ирма, приближаясь и раздувая ноздри. — У тебя ещё Здолбунов, Мизоч, Дубно…
— А ты мои секретные инструкции читаешь? — поинтересовался мимоходом Яков, увлекая белокурую бестию к кровати.
— Но мы же об этом никому не скажем, — согласилась Ирма, освобождаясь от блузки. — Есть вещи, о которых знают только двое…
Войткевич быстрыми, словно натренированными, движениями перехватил её кисти ремнём и примотал к спинке массивной кровати.
— Якоб, ты что, когда нам играться? — только и спросила Ирма; а в следующий момент, когда Яков сорвал шнур балдахина и резко затянул петлю на ногах белокурой бестии, поняла и зашипела: — Шайссе, да тебя наши на куски порвут!
— Есть вещи, о которых знают только двое, — очень серьёзно сказал Войткевич, проверяя надёжность пут. — До ваших далеко, а до Бога — близко. Так где небесных гостей встречаем?
— Зачем это тебе? — вдруг очень спокойно, чуть ли не равнодушно спросила Ирма и перестала дёргаться. — Ты же понимаешь, что всё уже решено.
— И что? — спросил Яков Осипович, невольно поддаваясь этому спокойствию. Даже нож, с помощью которого предполагалось разговорить белокурую бестию, чуть задержался в ножнах. — Лапки вверх и «Хайль Гитлер», и может, ещё помилуют?
— Тебя так точно помилуют, — всё так же спокойно и даже как будто лениво проговорила Ирма и чуть пошевелилась, похоже, что устраиваясь поудобнее. — А об этой выходке я никому не расскажу.
— Обрадовала, — хмыкнул Войткевич и обнажил финку. — Ваших милостей ждать не собираюсь. А если уверена, что всё так уж решено, — так скажи, что знаешь, не заставляй кожу портить. Я ведь не садист, меня это не заводит…
И вдруг перехватил Яков Осипович острый взгляд шпионки, направленный за его спину, на дверь во вторую комнату, и понял в неуловимое мгновение, что в него целятся.
Мышцы сработали быстрее, чем сознание. Одним слитным движением Войткевич наклонился влево и, не глядя, метнул финку в сторону двери.
Два звука почти слились воедино: негромкий выстрел и удар пули в плоть. А затем ещё несколько секунд раздавалось хрипение и судорожная возня у двери. Тишайшая Мари Шемански левой рукой дёргала рукоятку финки, до упора вошедшей в грудь, правой — силилась поднять «вальтер», и оседала, оседала на пол.
И опустилась. Руки обвисли, взгляд остекленел, и только маленькие ножки в лакированных туфельках ещё подёргивались и скребли по паркету.
Яков приложил ладонь к правому боку. Касательное ранение, всего-то царапина на коже.
— Так что? — спросил он, поворачиваясь к Ирме.
Но та при всём желании не могла ничего сказать. Не бог весть какая убойная сила у маленького «вальтера», но выпущенная с трёх метров пуля, предназначенная Войткевичу, попала белокурой бестии очень точно. Между ребёр и в самое сердце.
…Через пятнадцать минут Войткевич, с лёгкой наклейкой-пластырем под свежей рубашкой, вышел из квартиры, тщательно запер дверь и прошёл к «эмке», оставленной за квартал от дома.
Дальше он действовал как автомат. Здолбунов-Мизоч-Дубно-Клевань. Везде он, согласно инструкции — им самим усовершенствованной инструкции на «час Ч», — встречал руководителей групп и их заместителей, и вывозил к тайникам. И там — это уже не по немецкой инструкции, а по совести — расстреливал. Восемь патронов — восемь трупов. Четыре обезглавленные агентурные ячейки не сработают. Немного, но не так-то мало, если приплюсовать мёртвую парочку, изображающую в запертой комнате любовную трагедию (труп Ирмы Яков развязал и уложил так, чтобы сложилось впечатление, будто она метнула финку — и напоролась на пулю или же, наоборот, метнула, умирая). Большего сделать было нельзя. На помощь этой смены специальных товарищей рассчитывать не приходилось.
Затем возвратился в Ровно.
Заехал домой, приказал жене быстро собраться, взять только документы и самое-самое необходимое. Затем — на комбинат. Открыл своим ключом кабинет, выгреб из сейфа документы, печати и деньги — немалые деньги, предназначенные на закупки — и выписал себе и Йосе командировки в Киев. Всё запер; перед уходом, во дворе, потрепал по загривку Гавлица. Псина заскулил — почувствовал…
Заехал к Остатнигрошу, приказал быстро собраться, взять документы и — ни слова никому. Йося побледнел и кивнул — почувствовал…
Уже смеркалось, когда заехали домой и забрали Софочку с малышкой. Надо было выехать из города — и они выехали, и заночевали в лесу на полдороги до Острога.
В Киев отправились утром, но довольно поздно. «Эмка» застряла, а Йося с его протезом даже на акселератор толком не мог нажать. Пришлось напрячься, в одиночку вытаскивая передок из колдобины. Ехали, с многочисленными остановками, почти весь день, хотя и всей-то дороги — четыре сотни вёрст. Даже заправляться не пришлось.
Но республиканский наркомат пищевой промышленности — как почти все наркоматы, приученные к сталинскому распорядку дня — ещё работал.
Войткевич здесь уже бывал не раз и не два, барышни-секретарши моментально расплывались в улыбках — и некоторые оргвопросы решались прямо в приемных; и там же удалось с давней уркаганской ловкостью скопировать с беззаботно оставленных бумаг нужные подписи. Чуть сложнее было в бухгалтерии и Первом отделе, куда Яков Осипович сдал, соответственно, всю до копеечки комбинатскую кассу и печати. Но выручала самоуверенная морда и бюрократическая система — закорючки на обходном листе были не аутентичные, но достаточно похожие. И вообще, сдавать — не получать, а какие там высшие соображения — пусть думают те, кто расписался сверху.
В 21.45 отправлялся поезд на Свердловск. Наглости проскочить в кабинет начальника вокзала, обаяния, двух батонов сырокопчёной колбасы и сувенирного флакона «Полесской», плюс, конечно, полная стоимость билетов, хватило на два места, купе в литерном вагоне.
Прощание с перепуганной и заплаканной Софочкой и спящей дочкой заняло не больше пяти минут — поезд уже отходил. С бледным и всё понимающим безногим Йосей, которому Войткевич доверил семью на всё грядущее лихолетье, уже ничего не обговаривали напоследок — не было необходимости. Переговорили в дороге.
«Эмка» так и стояла перед вокзалом.
Яков Осипович, осторожно выруливая и притормаживая у трамвайных путей, проехал полпути к военкомату, остановился у тёмного скверика и переоделся.
Ещё битый час просидел в машине, обдумывая и сосредотачиваясь. Затем подкатил поближе к бессонному военкомату, вышел, одёрнул гимнастерку, надел фуражку и уверенным шагом направился внутрь.
— Лейтенант Войткевич для получения назначения прибыл!
Глава 8. Всё та же ночь июня 1942 г.
Гурзуф, лавка Марии Казанцевой
Скривив насмешливую гримасу, лейтенант Войткевич выдернул из-под застигнутого врасплох Кольки Царя табурет и уселся напротив Саши:
— Ну… как лейтенант с лейтенантом пить я с тобой не буду… — выложил он на стол командирский куцый наган. — Потому как я строевой командир, а ты легавый. Тем не менее, прежде чем решить, что с вами делать, спешу представиться — Яков, для своих — Яша, но насколько вы свои — нам ещё предстоит выяснить. Так что для вас — Яков. Можно просто, Яков Осипович…
— Ну, и какое отношение вы имеете к партизанам? — спросил Новик, иронически покосившись на матросов, объявившихся, как черт из табакерки: кто из-под столовой скатерти с бахромой, кто из-под кровати в соседней комнате, а один так даже скрипнул дверцей платяного шкафа в полутёмной прихожей…
Ответа не последовало.
— Каким боком вы к партизанам? — переспросил Новик и выложил со своей стороны на стол табельный ТТ. — А?… Яков Осипович?
— Самым непосредственным… — не сразу и как-то лениво отозвался «строевой».
«Даже не обернулся на своих, — неохотно отметил Саша слаженное, будто отрепетированное, „явление пятёрки чёрных бушлатов“. — Шустрые какие, сто процентов разведчики»…
— На данный момент командую разведгруппой… — подтвердил его догадку «строевой», — …1-го отряда 1-го партизанского сектора…
— Майора Калугина, — закончил за него Саша.
— Допустим… — вальяжно откинулся на стуле Яков Осипович и заложил руки в карманы галифе. — Только ваша осведомлённость… коллега… — процедил он почти брезгливо. — Никак не развеет моих сомнений…
Лейтенант Войткевич принялся раскачиваться на жалобно скрипящих задних ножках стула, словно размышляя вслух в плетёном кресле-качалке где-нибудь на дачном припёке — лениво и не спеша:
— Можно ли вам доверять? Хотя бы в той степени, в которой вообще можно доверять важнейшим «органам» Родины-матери. Уж слишком, знаете ли… — поморщился Яков Осипович. — Слишком от них подванивает…
— Так тебе, может, нюхало починить? — громыхнул табуретом, грозно поднимаясь, Колька Царь, но не успел до конца распрямиться, как его тут же усадили с двух сторон тяжёлые ладони на плечах. — Чтобы не мешал дерьмо с ромашками… — сердито сбросил он с плеч руки морпехов, но, остановленный взглядом Новика, нарываться больше не стал. Только уставился в профиль «строевого» пристально и крайне недружелюбно.
Тот и ухом не повёл, продолжал, игнорируя жгучий взгляд преданного адъютанта старшего лейтенанта:
— …Слишком уж вы, чекисты, любите пользовать людей вслепую. У вас что ни слово — «легенда», что ни шаг — обманные манёвры. Вы ж что с чужими, что со своими, — всё втёмную. А я этого не люблю…
— Не любит он… — развёл Саша руками и, насмешливо щурясь, перегнулся через стол к «строевому». — А я, по-твоему, что должен? Каждому оборзевшему фраеру все карты скидывать?
— Где наблатыкался? — в свою очередь, подался навстречу ему «строевой» лейтенант со злобно суженными зрачками. — Когда на допросах немецких шпионов лепил из окруженцев?! — хлопнул он ладонью по вышитой скатерти.
— Хватит… — раздался вдруг высокий девичий голос, негромкий, но решительный. — Вы ещё померяйтесь, кто дальше писает…
Саша так и замер, упершись локтями в стол. Голос был пронзительно, до сердечной дрожи, знаком. Но…
— Надя?! — с учительской укоризной произнесла «графиня», водружая на подставку, закопченный медный чайник. — Un mauvais ton, Nadin, où cela convient? Принеси хлеб и масло.
«Надя, Надин…» — развеялось мгновенное наваждение в помутневшем взгляде Саши Новика. — «Не она…», но сердце, подскочив от внезапной радости, всё ещё частило, когда он наконец обернулся…
Тонкая фигурка в длинной плиссированной юбке и белой приталенной блузке уже растаяла в голубоватой полутьме кухни. Саша успел только заметить антрацитовый отлив волос, коротко стриженных, но упрямо взлохмаченных. В груди защемило, даже дышать стало трудно.
«Как у неё… — усмехнулся несбыточной своей фантазии Новик. — Если, конечно, постричь под нэпманшу 20-х годов»…
— Моя дочь, — проследив его взгляд, не то чтобы строго, но скорее с тревогой, пояснила «баб Маша». — Надежда Казанцева.
— Ага… — рассеянно кивнул Саша, с трудом оторвав взгляд от дверного проёма, где исчезла девушка.
— Эй?… — пощёлкал пальцами лейтенант Войткевич, окликая Новика, словно спящего. — Сверни баян. Разыгрался. Значит, так. Кто ты такой, я не знаю…
— Зато я знаю! — снова раздался тот же высокий голос, что одёрнул препиравшихся офицеров минуту назад. Девушка за спиной Новика снова объявилась на пороге кухни, с прижатыми к груди «кирпичом» ржаного хлеба и начатой пачкой немецкого «Schnitten Öl», бутербродного масла. — Он тот, кем назвался. Лейтенант НКВД Новик Александр Васильевич. Почти как Суворов. Однако сволочь вы, ваше благородие, не узнали…
Сердце снова ударило в Сашины рёбра.
— Настя?! — едва не опрокинув стул, развернулся он.
Счастливый немой смех и задушенные слёзы дрожали в тёмно-карих глазах девушки.
— Настька… — всё ещё не веря себе, Саша рванулся к ней, к Анастасии Пельшман, поймал смугловатое, круглое личико в ладони. — Ты как? Откуда здесь?
Глава 9. Городок наш ничего, населенье таково…
Октябрь 1941 г. Симферополь
Отец, начальник кадрового отдела Главупра НКВД Крымской АССР Аркадий Пельшман, заскочил домой, в ведомственную квартиру на углу Набережной и проспекта Кирова, буквально на минуту.
— Немцы прорвали Перекоп, уже в Евпатории… — сообщил он нервной скороговоркой, заталкивая в громоздкий фанерный чемодан запас тёплых подштанников. — Наркомат эвакуируется в Севастополь, приказ Каранадзе…
— А мы? — обессилено, словно вдруг отнялись ноги, опустилась на софу подле чемодана жена Ирина. — Что будет с нами, Аркадий?
Пельшман, зло швырнув подштанники в дерматиновую утробу чемодана, сел на подлокотник с другой стороны.
— Семьи старших офицеров, конечно, тоже эвакуируются… — пробормотал он невнятно и, словно борясь с затрудненным дыханием, рванул на горле крючок воротника с золотистыми ромбами старшего майора ГБ на малиновых петлицах. — Но… Ира, понимаешь… На Севастополь идёт 11-я армия Манштейна и 3-я румынская, а в городе — только морская пехота флота и разрознённые части, отступающие с Ишуньских позиций. Не более двадцати тысяч штыков. Ты понимаешь, что это значит?
Ирина попыталась поймать бегающий взгляд мужа, скользивший по часам на стене, по обязательному портрету Вождя, по яблокам, увеличенным линзой полного графина, по фотографиям над диваном: маленькая Настя на галечном пляже Ялты; Настя, обняв портфель в половину её роста; Настя с огромными школярскими бантиками; Настя с трехлинейкой «Осоавиахима», уже в институте…
— Что это значит, Аркадий?
Майор НКВД будто очнулся.
— Севастополь они возьмут сходу. А там база флота. Эвакуировать в первую очередь будут командный состав флота… — майор принялся вновь суетно застёгивать непослушный крючок на воротнике.
— И что? — повторила Ирина, холодея от безнадёжности, сквозящей в словах мужа.
— До нас просто никому не будет дела, мама… — ответила за отца Настя, которая, как оказалось, всё это время стояла, привалившись к косяку дверей гостиной с другой стороны, со стороны своей комнаты.
Она вынырнула из-за тяжелой портьеры и замерла, скрестив руки под по-девичьи высокой грудью.
— Но и здесь вам оставаться нельзя… — Аркадий Павлович, казалось, даже перевёл дух, «освобождённый» словами дочери от необходимости вынести окончательный приговор: «счастливой тыловой службы, вдали от фронтовых тягот и бедствий, от бестолковщины непрестанного бегства — не будет. Страшный сон, кошмар, продолжается». — Здесь каждая с… собака знает, кто ваш муж и отец, а немцы… — майор невольно прочистил горло. — Они не церемонятся с родственниками даже рядовых коммунистов, а уж чекистов… Так что…
— Так что мы едем с тобой… — твёрдо произнесла Настя, сведя густые брови, и без того едва не сросшиеся на переносице. — Если до нас никому не будет дела, то дело найдётся для нас…
Мать подняла на неё недоумённый взгляд. То ли не расслышала, что сказала дочь, оглушённая страшными новостями, то ли не поняла, в голове всё помутнело от страха:
— Какое дело?
— Мама может, как в Гражданскую, служить в госпитале. А я запишусь в истребительный батальон, если только в армию не возьмут, — выдерживая непреклонный тон, заявила Настя. — Там ведь обязательно сформируют какое-нибудь ополчение…
Пельшман сморщился, словно от зубной боли.
— А я, между прочим, «Ворошиловский стрелок», я лучше всех в институте… — опережая его возражения, почти капризно повысила голос девушка.
— Так! — хлопнул себя по коленям Аркадий Павлович, довольно неумело изображая решимость.
Которой, правду сказать, ему никогда не хватало в семейном «домострое» — «девки» его крутили грозным кадровиком, как хотели.
Он хлопнул себя по коленям, как, случалось, у себя в кабинете, когда ударом печати решал чью-нибудь судьбу, и подскочил с софы:
— Никаких героических ополчений с одной винтовкой на троих! Никаких истребительных батальонов на день боёв! — почти взвизгнул Аркадий Павлович, так что Ирина даже отпрянула в угол софы. — Это никому не нужно! Сгорите как спичка! Вас не заметят ни немцы, ни даже… наши… — Он подошёл к окну, отдёрнул прожжённую солнцем тюлевую занавеску и продолжил гораздо мягче, привычно сдав на попятную: — Девочки, вам лучше перебраться в Гурзуф, к твоей сестре, Ира, и затаиться, дождаться нашего контрнаступления… А оно будет скоро, очень скоро, непременно будет… — сомнамбулически бормотал майор Пельшман, неловко и непривычно закуривая у форточки.
Вообще-то, Аркадий Павлович курил в последний раз на задворках реального училища.
Но затаиться не получилось. Нет, Ирина Пельшман, в девичестве Фуллер, не ослушалась мужа, не настояла, по обыкновению, на своём — всё-таки деваться и впрямь было некуда. И своенравная Настя не решилась бросить мать одну в бедламе, мало похожем на эвакуацию, скорее на бегство. Симферополь оставляли без боя, но…
— Ничего, до драки дело дойдёт, ещё дойдёт… — цедила Настя сквозь зубы, помогая дворнику ведомственного дома грузить домашним скарбом телегу, где-то раздобытую верным Петровичем даже не за бешеные деньги.
«Как быстро, сволочи, разуверились в советских рублях!» — брезгливо сжала губы Настя, глядя, как дрожащими пальцами мать перебирает содержимое ящиков в туалетном столике, — серёжки с бриллиантами, золотой гарнитур, жемчуг. Сама-то Настя ко всем этим мещанским побрякушкам относилась…
Никак не относилась. Было что-то нафталиновое и смешное в «ярмарке тщеславия», которую устраивали между собой жены комсостава республиканского НКВД на каждом балу, то есть «торжественном заседании в честь…» И вот надо же… Архаическая, мёртвая мудрость вдруг ощерилась живой улыбкой какого-то знакомца из «Коммунхоза»: «Золото, оно при всяком Марксе, знаете ли, капитал!»
Телегу наняли за верную валюту всех катастроф и революций, за золото. Как будто и не советские люди, обязанные помогать друг другу в военное лихолетье, сплотившись плечом к плечу. Впрочем, чему удивляться? Неспроста же стольких врагов, даже среди своих, выкорчёвывали сослуживцы отца…
«Но ничего!.. Она ещё докажет… И этой „противной спекулянтской роже“ тоже докажет, что не зря выбивала 49 из 50 в чёрной рогатой мишени на городских соревнованиях „ГОСО“. Придёт час разобраться кто с кем, рассчитаться за всё. Ведь контрнаступление наших войск будет, обязательно будет, и очень скоро. Неотвратимое, беспощадное, победное. Отец знает, что говорит».
Но пока… Пока они вынуждены были бежать. Но сделать это до прихода немцев было немыслимо. Сначала по Ялтинской и Севастопольской дорогам отступали наши стрелковые и кавалеристские части. И, как бы Настю ни покоробила прозорливость матери: «Там у них столько раненых, что телегу мигом реквизируют…», — спорить она не стала, без толку. Потом, сразу же вслед за отступающими нашими войсками, покатили тупорылые грузовики с немцами, загрохотали танки и броневики. Румынские горные стрелки бесконечными обозами двинулись наперерез нашим, на Ангарский перевал…
И только в первых числах ноября, в промозглую, с моросью, ночь заскрипела, стронулась и их рассевшаяся от внушительного багажа телега. Всё тот же участливый, но не совсем бескорыстно дворник Петрович, повел флегматичного савраску под уздцы. Бородатый друг дворовых ребятишек, позволявший ещё малолетней Настёне подержаться за поливочный шланг, в советские рубли не верил. Только в золото.
«Но и то… — поморщилась девушка, уставившись исподлобья в широкую спину с прорехой в сером шинельном сукне…. — Как-то не так, чтобы совсем уж беззаветно. Не побрезговал Петрович в придачу полудюжиной рубашек, парой гражданских костюмов и зимним пальто отца… Как будто оно ему уже не понадобится… Пальто!» — вдруг запнулась Настя.
Как же она могла забыть?! Там, в опустевшем шкафу прихожей кроме прочего невостребованного тряпья осталось и её, школярски подстреленное, демисезонное пальтишко, которое Настя уже давным-давно не носила, но выкинуть всё как-то рука не поднималась. И во внутреннем его кармашке лежит, подальше от глаз матери, в которых и без того синий лёд испуга не тает с того самого дня…
Лежит список девчат из её института, ребят — товарищей по «Осоавиахиму», всех, кто не эвакуировался и не был призван в армию. И кто уговорился создать подпольную комсомольскую ячейку, как только её единогласно избранный председатель, Настя-Настёна, Анастасия Аркадиевна Пельшман, отправив мать к сестре, тайком проберётся назад, в Симферополь.
«Там даже название ячейки… — похолодела Настя. Название, которое придумала она сама во время „тайной вечери“ — организационного собрания в столовой Пельшманов, глянув на портрет в простенке балконных окон: „Булат! Отчего булат? Оттого, что булат — это самая крепкая сталь — Сталин! Конспирация, товарищи…“»
Хорошенькая конспирация… Настя растерянно оглянулась на сумрачную громаду дома, отступавшего с каждым шагом назад, в ночь. Она отчётливо припомнила, что под словом «Булат» аккуратно, словно в тетради по чистописанию, выведено: «Комсомольская подпольная ячейка имени Сталина».
«Господи! Это же расстрельный список! — ухватилась Настя за борт телеги, будто пытаясь остановить её и без того тяжёлый, меланхолический ход. — Если на квартирах „чекистского“ дома произведут обыск. А проведут обязательно…»
— Петрович, не ждите меня! Я сейчас догоню, я мигом! — вскрикнула Настя и метнулась назад, прежде чем грузный увалень Петрович, натянув поводья, успел окончательно обернуться.
— Ты что, угорелая?… — пробормотал он недовольно. — Забыла чего?… — И, уже вдогонку частому стуку каблучков, рассыпавшемуся в гулком колодце двора, крикнул: — Брось, девка! Не дури!
Очнулась и мать, сидевшая неподвижно, как католическое надгробие скорбящего ангела на внушительном бауле.
— Что там, Валентин Петрович? — рассеянно спросила она, ёжась от колючей водяной пыли. — Где Настя?
— Забыла чего-то, побёгла… — буркнул Петрович и совсем неслышно, в бороду, закончил: — Сама дура и примета дурная…
— Валентин Петрович… — позвала Ирина через пару минут несносно долгого ожидания, вынув изо рта истерзанный уголок носового платка. — Сходите за ней, голубчик, а? Не знаю, что они там выдумали с друзьями, но как бы не осталась. Бог знает, что у них за фантазии драться с немцами. Сходили бы вы, а?
В этом просительном её «а?» было столько материнского отчаяния, что Петрович, хоть и не питал никогда особой приязни к заносчивой «комиссарше», прочистив горло, бросил вожжи.
— Добре…
С мрачноватой вежливостью относившийся к родителям Насти, Петрович, напротив, искренне любил «угорелую», которая была не только источником извечных и известных его дворницких беспокойств, но и старчески-завистливого умиления. Хоть и сводил грозно брови, берясь за метлу, чтобы снять неугомонную Настёну с пожарной лестницы: «Ах вы, мать, аэронавты! Вот, я тебе сейчас устрою… полёт в сракосферу!..». Но не мог не любоваться непосредственностью, бесстрашием и упрямством юности, красившей всё в бескомпромиссные чёрный и белый тона: «Прав не имеете ругаться, Валентин Петрович!»
— Хотя вожжи стоило бы и взять… — проворчал бывший генеральский денщик, уже подходя к дубовым дверям парадного, брошенным девчонкой открытыми. — Чтобы поперчить под хвост, как след…
Он не договорил. Нервный вскрик: «Что вам надо?!» — остановил его на мраморных истёртых ступенях, отозвался вспугнутой и заметавшейся в каменных застенках двора птицей. Петрович не сразу, словно нехотя, обернулся. Он почему-то уже знал, что случилось…
Во внезапно опустевших и осиротевших комнатах…
Ещё вчера таких привычных и знакомых до каждой каракули на обоях детской, как до каждой чёрточки, морщинки родного лица, казалось, уже поселилось что-то чужое и враждебное. Та беда, что грозила семье с появлением на притихших улицах трескучих мотоциклов с седоками в чужой серой форме, в касках того же профиля, что и на чёрных мишенях в тире «Осоавиахима». Беда, грозившая с афишных тумб чужим угловатым шрифтом: «Расстрел!»… Вот, она уже здесь, уже пробралась в дом и вот-вот шагнёт из гулкой пустоты гостиной или зашуршит комками газет, брошенных после упаковки отцовой библиотеки в его кабинете…
Стараясь не оглядываться в зловещую полутьму брошенной квартиры, Настя распахнула дверцы шкафа в прихожей. И хоть в расширенных, как у кошки, зрачках тут же отразилась его задняя стенка… — «Пусто!»… — всё-таки пошарила рукой, будто не веря обманчивым сумеркам. И на несколько секунд замерла, упершись ладонями в колени.
«Так. Спокойно. Думаем. Куда мать могла переложить пальто? Переложить, чтобы бросить? Зачем? Или отдала? Это вряд ли. Сколько ей говорила отдать для Маруси… А может, какой-нибудь свой бесценный богемский хрусталь завернула? Скорее всего…»
Настя метнулась к окну эркера в глубине гостиной, разбросала в стороны тяжёлые портьеры и, выдернув из гнезда язычок шпингалета, с треском распахнула створки.
— Ма!.. — успела она бросить в тёмный двор звонкую ноту, прежде чем всё остальное смешалось в глухонемое мычание: потная, пахнущая не то дёгтем, не то скипидаром ладонь залепила ей рот.
Впрочем, крик и без того застрял в её горле, когда она увидела…
Чёрные зловещие тени в электрическом зареве уличного фонаря. Они мелькали и кружились вокруг брошенной телеги с их имуществом, точно вороньё над навозной кучей. Над воровато сутулыми спинами отчётливо виднелись контуры винтовочных стволов, хлопали по шинельным полам приклады. Мать её, по-прежнему сидя на бауле, как привязанная, беспомощно озиралась…
— Что вам надо?! Мы ведь заплатили… — сомнамбулически повторяла Ирина, не смея привстать с багажа. — Вы не можете. Ради бога, это старинный фарфор, осторожно…
Блюдо из Ревельской антикварной лавки разлетелось по мокрым булыжникам даже не со звоном, а с апокалипсическим грохотом в ушах Ирины. С отчаянием наблюдая, как бесцеремонно режут ножами багажные ремни и верёвки суетливые безликие фигуры в шинелях и гражданских пальто с белыми повязками на рукавах: «Polizei», она обращалась, по сути, только к одной из них, которую узнала. Которую не могла не узнать, хоть и не помнила ни имени его, ни фамилии, ни даже должности. Но именно в его потных ладонях оставила Ирина поздний цвет и украшение своей увядающей молодости — дворянский, золотой с изумрудами, гарнитур «сутгофф». И вот снова эта лоснящаяся жиром, отвратная физиономия скалилась перед ней в плотоядной улыбке, но в деловитой скороговорке его больше не слышалось и намёка на извинительный, униженный тон, дескать: «время такое, товарищ-мадам Пельшман, что поделаешь?»
— Так мы ж с тебя не твою жидовскую кровь пускаем… — торопливо, с поминутным придушенным смешком, пояснял безымянный как вша экс-чиновник из «Коммунхоза», вскрывая никелированные замки чемоданов плоским немецким штыком. — А свою, русскую, можно сказать, проливаем, которой ты с мужем своим, упырём чекистским, насосались как клопы…
— Может, всё-таки оттараним её в Юсуповские конюшни, к прочей жидовне? — видимо, не в первый раз переспросила его из-за плеча другая, вовсе уголовная, морда с небритой неандертальской челюстью. — Один хрен, немцы их не сегодня-завтра…
— Это тебе не барыга Ада Моисеевна с еврейской слободки, идиот! — яростно зашипел на него «коммунальщик». — Это жена гэбэшника высшего ранга. Они, может, с ней поговорить захотят, в заложники взять на предмет вербовки мужа… — Э… — махнул «коммунальщик» короткой ручонкой, глянув на тупоумное выражение лица уголовника. — Ты хочешь, чтобы она сдуру оберлейтенанту как представителю культурной нации поплакалась, что ты её до панталон раздел… без спросу господина обера?
— Ну… — сдаваясь, замычал «неандерталец».
— «Му-у…» — раздражённо передразнил его старший, оглянувшись на Ирину, окаменевшую не столько от услышанного, сколько от собственных догадок и, отступив к окорокам савраски, яростно зашептал: — Ну, вот и не мычи, не телись, кончай её прямо тут. Бросим с подводой, мало ли сейчас ворья с финками по подворотням шастает…
— А конягу? — удивился «уголовник», с сожалением похлопав по крепкому ещё, без намёка на «стиральную доску», красно-рыжему боку «савраски».
— Нечего жалеть, тут в одном чемодане на тройку таких гнедых, главное — всё это добро сейчас мимо патрулей пронести. Одного только не пойму… — озабоченно перебил сам себя «коммунальщик». — Неужели эта фифа сама подводой править надумала? Она ж коня только с жопы, с сиденья и видела. Поди, и не знает, куда ему овса напихать, чтобы копытами перебирал? Где Петрович, с которым мы уговаривались? Неужто сдрейфил старый?…
«Коммунальщик», скептически поджав толстую, как у сома, губу, оглянулся вокруг. Но во мраке двора, помертвелого от черноты нежилых окон, как будто никогда и не водилось тут живой души — не увидел никого.
— Не нравится мне это… — проворчал полицай. — Жаль, не спросил у Петровича, с какой они квартиры, не подумал. А вдруг там остался кто… Дома остался кто?! — рявкнул он уже в голос на Ирину.
Та крупно вздрогнула и на несколько секунд бессмысленно выкатила на него расширенные зрачки и наконец выдавила:
— Нет. Никого…
— А дочка, а Петрович где? Разве не он взялся вас везти? — раздражённо поторопил её полицай.
— А-а… Дочка… — Ирина рассеянно оглянулась на парадный подъезд дома, на «коммунальщика» и отрицательно покачала головой. — Я их вперёд отправила, без вещей… Чтоб не ограбили… — неожиданно добавила она с привкусом горькой иронии. — И не убили…
Произнеся последнюю фразу без всякого шекспировского пафоса: «to be, ore not to be», Ирина даже как-то выпрямилась, приосанилась на своём бауле, словно в привычном первом ряду партера клуба «им. XX-летия ГПУ». Будущее распахнулось перед дочерью квашевского старьевщика и светской львицей во всей своей драматической простоте, без всякой театральности, с которой смерть воображается в детстве и юности. Совсем просто — словно красный бархат кулис осыпался, траченный молью.
— Врёт, наверное, но и чёрт с ней… — отвёл взгляд от преисполненной достоинства фигурки полицай и, ухватив своего подручного за борт пальто, яростно зашипел в небритую физиономию: — Ну, чего ждёшь?!
— А сам не хочешь спробовать? — брезгливо сбросил тот с лацкана короткие потные пальцы, но послушно полез за голенище сапога, откуда выглядывала гнутая рукоятка «свинореза»…
Глава 10. Всё та же июньская ночь
Гурзуф. Керосиновая лавка Марии Казанцевой
— Так это что ж получается, дворник ваш полицаев навёл? — с хрипотцой переспросил Новик, прижав к груди голову Насти и ероша её волосы, так привычно — несмотря на неистребимый керосиновый дух — пахнущие августовским сеном.
Отпрянув на кулачках, Настя замотала головой так, что смоляные локоны рассыпались:
— Нет, что ты. Он меня практически спас. Я когда увидела полицаев, когда они маму… — Настя снова уткнулась в отворот безрукавки на груди Саши. — Когда он ножом…
— Не надо… — невольно зажмурился лейтенант, стиснув зубы. — Не надо, я понял…
— Я вскрикнула… — сглотнув горький комок, продолжила Настя. — Они заметили, старший послал двоих, а Валентин Петрович… — давясь невнятной скороговоркой, забормотала Настя. — Он меня через подвал дворами вывел, а потом сюда, а тут тети Риммы уже нет, её тоже немцы забрали, куда не знаю, но говорят, что под Симферополем их всех…
— Совсем не обязательно… — поспешил остановить девушку Новик, прежде чем голос её сорвался на всхлипывание. — Их и в Германию отправляют, работать.
— А потом меня Мария Васильевна, можно сказать, подобрала. Я в доме тети Риммы пряталась, долго, пошла на базар, что-нибудь на еду поменять, тетя Римма у нас библиофил… была, так я Петрарку, издание Беликова 1830 года, хотела на хлеб и яйца… — подняв влажные глаза, виновато улыбнулась Настя. — Представляешь, Петрарка… кому он сейчас нужен?
— Ну, разве что мне, — не поднимая головы, но так же с улыбкой вставила «баба Маша» из-за спины Новика, разливая круто, докрасна, заваренный чай в сервизные чашки.
— Мария Васильевна такая добрая, она меня пожалела…
— Да не я, — подняла спокойный, чуть ироничный, взгляд на Сашу так называемая «баба Маша», которую так назвать, он уже ни за что не решился бы. — Не я, Надя… То есть Настя, конечно… — поправилась она, вновь сосредоточившись на нехитрой чайной церемонии. — А те недалёкие базарные тетки, что не захотели библиографическую редкость менять на заурядные куриные яйца. Это они сказали мне, что в дом вашей тётушки собирается вселиться румынский офицер. Представления не имею, откуда это им стало известно… — пожала Мария плечами. — Но уже вечером дом вашей тетушки, действительно, был занят каким-то румынским полковником.
— Представляешь, что было бы, если бы Мария Васильевна меня не забрала к себе? — теснее, будто прячась от внезапно набежавшего холода, прижалась к груди Новика Настя.
— Через неделю ты бы приняла румынского полковника, как минимум, в пионеры… — криво усмехнулся Саша, гладя её непослушные чёрные вихры.
— Дурак! — боднула его в ключицу Настя. — Я б его убила…
— В любом случае ему не повезло… Спасибо вам! — будто спохватившись, поблагодарил Саша вдогонку Марию, расставлявшую чашки уже с другой стороны стола, перед насупленным Колькой Царём и его «конвоирами», усевшимися с обеих сторон.
— Так… — сумрачно посмотрел на зачарованную парочку исподлобья Яков Осипович. — Харе тут сопли разводить. А то я ещё расплачусь, чего доброго. Значит, решим так… — Он встал из-за стола и, развернувшись, не без интереса уставился на плотный бюст радистки Аси. — Рация, насколько я понимаю, у вас есть. И аккумуляторы полные… — сделал он двусмысленный вывод из этого осмотра.
— Ну, уж пополнее, чем у вас в отряде… — хмыкнула девушка.
— Как жрём, такие и аккумуляторы! — блеснул бесовскими искорками Яков Осипович.
— И я свои не марципанами наела, — огрызнулась Ася, но довольно легкомысленно, облизнув выступающий рядок «жениховских» зубов.
— Соблюдайте субординацию, сержант, — хмыкнул лейтенант-партизан, заметив краем глаза недовольное шевеление Кольки Царя. — Насколько я понимаю, полковник Гурджава в курсе вашей операции…
Лейтенант Новик, не глядя, кивнул через плечо, по-прежнему держа Настю в руках, словно там, в бесконечно далёком теперь, «до войны», у эстрадной раковины Ялтинской набережной, где играет духовой оркестр пароходства и пахнет дымком от павильона шашлычной. Пахнет морем, её духами, её волосами, в которые он так любил запустить пальцы. «Ну, что за обезьянья любовь!» — смеялась она заливисто…
— Так что мы сейчас свяжемся, правда… товарищ старший сержант? — оглянувшись на Асю, продолжал Яков Осипович, очевидно, раздражённый невниманием Новика к своей персоне. — И выясним, чего это ради героическому Краснознамённому флоту, разведштабу понадобилось привлекать вот это вот… Краснопёрое, да ещё чувствительное донельзя… — пренебрежительно мотнул он головой назад, в сторону Новика.
Верный Колька Царь вновь шевельнулся привстать с табурета и наверняка с достойной отповедью. Но его, также вновь, остановила широкая ладонь старшего матроса, очевидно, скучавшего, опершись подбородком на круглый магазин ППШ установленного между бёдер.
— Ты не кипишуй, браток, — примирительно сказал старший матрос. — Лейтенант у нас, как говорил Юрий Михайлович: «Рожден был хватом, слуга Царю…» и всё такое. Героический мужик. Но вот краснопёрых на дух не выносит, и есть у него для этого все основания.
— Это ж какие такие основания? — проворчал Колька, покосившись на солидного и, очевидно, уважаемого матроса, глядишь ещё, Императорского флота…
— Особистская любовь к окруженцам, — спокойно ответил тот.
— Ну, так драпать не надо было! — буркнул Колька.
— А он и не драпал, — в той же флегматической манере произнёс старый матрос. — Он ребят своих из окружения выводил через линию фронта, а их всех положили подчистую…
Колька Царь на минуту задумался, вопросительно вскинув бровь.
— Ну, как знаешь… — сдался наконец Колька. — Я с этим сухопутным столько раз в «полундру» ходил, что отдал бы ему свою тельняшку…
— Это хорошо, — одобрительно пригладил старорежимные боцманские усы матрос. — Значит, споются. Погрызутся… И споются.
…Юра Кулик, остававшийся всё это время, по гражданскому выражению, «на шухере», в очередной раз выглянул из подворотни, самую малость высунувшись за ржавую створку ворот, почему-то единственную. Оконце керосиновой лавки безжизненно чернело на фоне выбеленной лунным светом стены, словно прорубь на снегу, в которой вот уже час, как бесследно канула его разведгруппа. И на улице даже кошка не прошмыгнёт. Тихо…
«Что-то переговоры неприлично затягиваются… — зевнул в кулак Юра, присаживаясь на корточки. — Хотя, что там переговаривать? Могут помочь — пошли, займёмся. Нет — пошли куда подальше…»
Он, повозившись, вынул из кармана штанов кожаный кисет, куда предусмотрительно накрошил перед выходом пайковых «Красноармейских» — «конспирация, батенька, конспирация!», такая мятая пачка у каждого второго красного бойца найдётся. И буквально на мгновение сосредоточился на склеивании языком «козьей ножки». В следующий миг электрическим током дёрнуло корни волос ото лба, голова его резко запрокинулась и, словно в мимолётном утреннем полусне, Юра увидел лунный отблеск стали. Рвущую боль в горле он ни прочувствовать, ни осознать не успел — провалился в глухой, без видений и внутренних голосов, сон; в блаженное беспамятство после долгой изнуряющей усталости всех последних лет, начиная с детской голодухи 20-х…
Обершутц «Полевой жандармерии» — рослый детина с зелёным кружком старшего солдата на рукаве, с брезгливой деловитостью вытер лезвие тесака о рубашку на плече Юры и выжидающе обернулся на командира.
Зондерфюрер Габе кивнул и, не оборачиваясь, коротко махнул рукой в чёрной перчатке затаившейся позади зондеркоманде.
В гулкой пустоте подворотни зашуршала, едва слышно зазвенела амуниция солдат, едва не вприсядку, но с проворством тараканов-пруссаков, крадущихся вдоль стены. Но тем не менее Дитрих почти рефлекторно шикнул:
— Halten die Ruhe! (Тихо!)
Для сведения:
Feldpolizei, полевая жандармерия, отнюдь не была чем-то вроде инвалидной роты, осуществлявшей необременительный оккупационный режим в довольно широкой, до 500 км, прифронтовой полосе, наедая жирные шеи награбленными «курка-яйко» и запивая «млеко». Это было оперативное подразделение Geheimefeldpolizei, тайной полевой полиции, штат которой набирался из опытных сотрудников общеизвестного гестапо («гехайм штаатс полицай» — тайная государственная полиция) и Крипо («криминаль полицай» — криминальная полиция). Преимущество отдавалось последним, то есть оккупационный режим осуществлялся в основном вчерашними полицейскими чинами. Тем не менее участие гестаповцев, кстати сказать, совершенно минимальное и в единичных случаях, на высших должностях, ввело в общее употребление название «гестапо» за следственно-исполнительными органами оккупантов. Да и то «полицейские гонения» как-то не слишком звучит рядом со «зверствами гестапо». Фактически же гестапо никогда не действовала вне пределов рейха, и на оккупированных территориях — тем более. Так что «зверства гестапо» — определение хоть и уместное, но не совсем точное. Сомнительная пальма первенства в этом живодёрском деле принадлежит почти и исключительно армейской контрразведке, «отделам 1С» при штабах армий и соединений, которым, в свою очередь, тайная полевая полиция и подчинялась. Им же подчинялись и подвижные подразделения, абверкоманды «Управления военной разведки и контрразведки Верховного командования вермахта». Система донельзя путанная и, очевидно, свидетельствующая о неготовности рейха к масштабам оккупационной работы. Отсюда и разноголосица: одни вспоминают, как абвер травил партизан и подпольщиков, другие — как это вытворяла армейская контрразведка, третьи — айзанцгруппы СС и даже гестапо. Правы все, но наиболее системно оккупационный режим осуществляла именно Geheimefeldpolizei. Таким образом, легенда о «честных вояках вермахта», якобы только исполнявших свой долг на фронте и кормивших русских детишек шоколадом в противовес «изуверам СС, СД и гестапо», наполнявшим рвы трупами мирных жителей, не более чем легенда. Определяя численность уничтоженных немцами гражданских лиц и военнопленных в 10–11 млн человек (80 % из которых были уничтожены в первые полтора года войны), надо отметить, что общая численность айнзатцгрупп и команд СД на оккупированной территории СССР в июле-декабре 1941 г. не превышала 2 тыс. человек. Массовое применение войск СС на советско-германском фронте приходится на лето-осень 1943 г. (10 дивизий), когда эти дивизии не выходили из боёв. Совершенно очевидно, что этого количества было недостаточно даже для фронта, не говоря уже о карательных операциях в тылу. В тылу, под руководством «тайной полевой полиции», этим занимались 20 охранных дивизий вермахта и несколько сот национальных батальонов вспомогательной полиции из местных. Показательно в этом плане, что 50–60 % эсэсовцев, попадавших в плен на поле боя, оставались в живых и отправлялись затем в лагеря для военнопленных. В то время как солдаты и офицеры полевой полиции (жандармерии) расстреливались советскими солдатами прямо на месте. В результате немецкое военное командование пошло на беспрецедентный в военной истории шаг. С лета 1943 г. личному составу полевой полиции выдавалось два удостоверения личности: одно — настоящее, другое — фальшивое, вермахта.
Подавляющую часть офицерского состава тайной полевой полиции, Geheimefeldpolizei, составляли мобилизованные сотрудники полиции безопасности («SIPO»), криминальной («KRIPO») и общей полиции («шуцполицай») …
Июль 1942 г. Гурзуф. А на той стороне…
Штурмбанфюрер (поскольку в составе тайной полевой полиции бывшие сотрудники криминальной получали звания военных чиновников — «зондерфюрер») Дитрих-Диц Габе до войны был инспектором полиции Дрездена, небесталанным, но без перспектив карьерного роста. По крайней мере, пока шефом полиции оставался старик Крюге, по прозвищу «фельдфебель», с которым Габе умудрился повздорить, ещё будучи младшим инспектором. Тогда он оказался прав, ехидно заметив «фельдфебелю», что умильный кретин, любимец публики и оракул ипподрома «Кранкештуд» герр Мольтке вполне может оказаться и держателем «чёрного» тотализатора. Но проницательность эта стоила Габе должности, заслуженной по всем статьям должности старшего инспектора, вот уже на протяжении пяти лет. И если бы не война…
В тайной полевой полиции личные симпатии на уровне среднего командного состава мало что значили, поскольку высшие должности всё равно были наглухо забиты гестаповцами, а им важен был практический результат, а не количество расстрелянных «по подозрению», в целом и общем. Физиогномические таланты и следственный нюх Дитриха при гаком подходе оказались как нельзя кстати. Незнание языка и советских реалий, что изрядно путало бывших работников уголовного сыска, всю жизнь обретавшихся в среде хоть добропорядочных, хоть злоумышленных бюргеров — один чёрт, ничего общего с русскими не имевших ни в поведении, ни в мышлении — мало его смущало. Его «подозрения», основанные больше на наблюдениях, чем на следственных мероприятиях, как правило, оправдывались. Никакой актёрской игрой невозможно было скрыть саму актёрскую игру. И уже не нужен был красноречивый злобный взгляд, мельком брошенный исподлобья, настороженность в глазах при обыске или сдержанная внутренняя паника в момент случайного ареста по ходу облавы. Прежде всего — самому ему непонятным образом — Габе улавливал фальшь как самой убедительной конспиративной игры, так и невинной лжи смертельного испуга. А когда знаешь, что тебе врут, выяснить, о чём врут и почему — дело уже если не дедукции, то пыток. В сравнении с гражданской службой доступность подобных методов следствия здорово его облегчала, было б за что зацепиться. Но зацепиться следовало за что-то гораздо более реальное, чем, скажем, жидомасонский заговор, а то при виде пыточного инструментария мало кто не сознается в участии в таковом…
Фрау «Казанцефф» в этом смысле вызывала его самые искренние и недоумение, и уважение. Ни наигранного спокойствия, ни, тем более, страха не читалось в её лице. И всё-таки… Опытный наблюдатель, Габе вдруг сам почувствовал себя объектом наблюдения. Казалось, тогда, в комендатуре, он едва ли был замечен этой странной нечитаемой женщиной — лёгкий кивок, взгляд искоса, но не в лицо, а под ноги. И всё же…
«Ей есть что скрывать, — сделал вывод Дитрих, ни на чём особенно не основываясь. — И не только от нас, немцев, врагов…» Иначе как объяснить привычную, почти театральную лёгкость перевоплощения керосиновой «бабы Маши» в аристократку?
— Что скажете, Дитрих? Вы же у нас, говорят, провидец? — спросил комендант Лидваль, когда двери за «фрау Казанцефф» закрылись.
— Драматическая женщина… — ответил он тогда, и сам не слишком понимая, что, собственно, имеет в виду.
Но майор, кажется, его понял:
— Да, надо бы за ней присмотреть. Русские оставили весь архив отдела регистрации населения, я скажу, чтобы там её поискали. Она, я так понял, приезжая, а в Советах и в мирное время была странная манера обязательной регистрации прибывших-убывших. Так называемая Die Anmeldung — прописка…
Несмотря на то, что в результате поисков выяснилось: Мария Казанцева — дочь репрессированного красного командира уровня дивизионного штаба, — ощущение Габе, что Казанцева по ту сторону баррикад, не только не пропало, но, напротив, ещё усилилось. Особенно, когда по доносу соседей он узнал, что в доме Казанцевой укрылась дочь большого чекистского начальника, к тому же ещё и еврейка.
«Подобное тянется к подобному? — хмыкнул он, вполуха слушая говорливую тётку, прятавшую за обильной пазухой талоны на масло и эрзац-кофе. — Впрочем, на Украине укрывательство евреев — дело довольно редкое, чаще сдают своих вчерашних уважаемых врачей и любимых учительниц. А тут дочь майора НКВД, сам Бог велел…»
— Что посоветуете? Брать? — закрыл папку отдела регистрации Лидваль.
— Как раз таки не советую, — покачал головой гауптштурмфюрер. — А вот глаз не спускать…
Оказалось кстати. Именно на пресловутую керосиновую лавку, где хозяйничали теперь Казанцева и её вновь обретённая не то «дочь», не то «племянница», указал представитель армейской контрразведки — де, адрес этот упомянут в донесениях секретного агента абвера в разведштабе Черноморского флота как явочная квартира.
Последнее подтверждение связи Казанцевой с русской разведкой он получил буквально минут пятнадцать назад, когда…
Всё та же ночь. На этой стороне…
Сержант Ася, морщась, высвободила наушники из каштановой копёнки волос и вполоборота глянула на лейтенанта Якова Осиповича несколько даже насмешливо:
— А позывной разведштаба флота вы знаете? Как проверять собираетесь, что я именно с ним связалась, а не, скажем, с абвером?
Не спеша подлив в чашку крутой заварки из фарфорового чайничка, Яков Осипович кивнул одному из своих «чёрных бушлатов».
— Позвольте, коллега… — задорно оскалившись, потянул к себе наушники улыбчивый малый, стриженный как новобранец. — Я, с вашего позволения, приму депешу…
— Подождать надо, когда вот эта пипочка загорится… — фыркнула Ася, уступая кожаные наушники, — зелёненькая.
— Мадемуазель… — снисходительно протянул матрос. — Видели бы вы, сколько пипочек и каких разноцветных было у меня в радиорубке, чисто новогодняя ёлка. Я слушал, что она долбит… — это уже матрос обернулся к Войткевичу. — Их позывной не разобрал, незнакомый, а Намгаладзе — прочитал отчётливо.
— Ну, тогда пусть и принимает… — проворчал «строевой» лейтенант, отхлёбывая подстывший чай. — Чтобы одной рукой, одним почерком.
— Как прикажете… — с улыбкой вернул наушники матрос.
— Не боитесь выходить на связь в городе? — выпустив наконец из рук Настю и усадив её с довоенной… — а то, пожалуй, что и с дореволюционной… — галантностью за стол, поинтересовался у Якова Осиповича Новик.
— В городе нет радиопеленгаторов… — рассеянно отозвалась вместо него «баба Маша», отчего-то тревожно выглядывая за низкие, до пола, шторы распахнутого во двор окна. — Была машина, ушла неделю назад в горы с карателями…
Мария отпустила край шторы, но брови её оставались нахмуренными, и шрам на левой щеке выразительно побагровел. Яков Осипович прищурился поверх чашки, вглядываясь в озабоченное лицо «бабы Маши». Не осталось незамеченным её беспокойство и Новиком:
— Что-то не так, Мария Васильевна? — спросил он.
— Собака… — словно пытаясь что-то сообразить, отстранённо пробормотала Мария Васильевна, ткнув большим пальцем за плечо. — Тут во дворе живёт ничейная собака. Так, кормят всем двором, хотя проку с неё… Она никогда не лает. Ни на чужих во дворе, ни даже на кошек. А сейчас почему-то разворчалась…
Все невольно замерли, вслушиваясь, но в напряжённой тишине только шуршал помехами, словно ворохом старых газет, радиопередатчик, а в распахнутое по-летнему окно скорее можно было расслышать далёкий шум моря, чем ворчание ничейного дворового пса. Тем не менее Войткевич, не оборачиваясь, кивнул через плечо и один из морпехов бесшумно исчез за цветастой занавесью в коридор.
Сам лейтенант, не выпуская горячей чашки из рук, подошёл к окну.
— Вы, конечно, оставили кого-нибудь на часах? — спросил он вполголоса Новика.
Тот кивнул.
— Но на улице…
— Ага… — задумчиво облизнул нижнюю губу Яков Осипович. — А наш уже второй час под навесом и собака к нему привыкла. Значит, во дворе и впрямь кто-то есть… — хладнокровно подвёл он итог, отхлёбывая из чашки. — И этот кто-то не хочет привлекать к своей персоне излишнего внимания…
Вместо комментария к этому его замечанию выразительно лязгнул затвор ППШ в руках пожилого «боцмана».
А на той стороне…
Открытый комендантский «хорьх», похожий на тупорылую железную калошу, с визгом вывернув передние колеса, затормозил в десяти шагах перед керосиновой лавкой, едва не протаранив взметнувшегося из-под бампера обершуца с раскинутыми руками и немым криком: «Stehen!», «стоять».
— Donnerwetter! — перевёл дух водитель.
— Куда вы смотрите, Гюнтер! — ткнул его в спину майор Лидваль, хоть, по правде сказать, и сам только что разглядел серые крысиные тени, под самым носом прошмыгнувшие через булыжную мостовую.
Зондеркоманда штурмбанфюрера Габе гуськом пересекла Кизиловую и рассыпалась — кто, вскинув над головой автоматы, присел под оконцем и дверью лавки, кто метнулся в обход, в проходные дворы соседних домов. Сам штурмбанфюрер, отделившись от арьергарда команды, подбежал к автомобилю, согбённый с японской учтивостью, но злой донельзя.
— Какого дьявола, Густав! — яростно зашипел Дитрих. — Вы бы ещё на танке приехали поглазеть на секретную операцию, с башни лучше видно!
— Я, вообще-то, не нахожу это зрелище любопытным, — проворчал комендант и, кивнув за плечо, добавил не без язвительного удовольствия: — А вот ваш начальник, господин гауптштурмфюрер, пожелал присутствовать…
— Здравия желаю! — невольно распрямился Дитрих, только теперь обратив внимание на сумрачную фигуру на заднем сиденье, в надвинутой на нос фуражке с высокой тульей и армейском мундире «фельдграу».
Руки в чёрных перчатках незнакомец, с равнодушием театрального критика, сложил на набалдашнике трости, зажатой между колен.
— Хайль! — коротко козырнул незнакомец и потеснился на кожаном сиденье. — Присядьте, герр штурмбанфюрер, а вас, господин майор, если не затруднит…
— Нисколько, — фыркнул Лидваль и, толкнув локтем водителя, зазевавшегося на обоих «фюреров» с невинным любопытством кретина, закряхтел, выбираясь в низкую дверцу автомобиля. — Я так понимаю, туда нам прогуляться будет некстати? — уточнил он у Дитриха, кивнув в сторону, где растворилась в синих лунных сумерках зондеркоманда.
— Очень даже кстати… — поторопился ответить за Дитриха сумрачный гауптштурмфюрер. — Попридержите этих молодцов до распоряжения господина штурмбанфюрера.
— Да, конечно… — кисло поморщился майор и, раздражённо подтолкнув вперёд себя разиню водителя, грузным шагом направился в лунную тень домов.
— Карл-Йозеф Бреннер, абверкоманда 311 при контрразведке 11-й армии… — представился наконец незнакомец, когда грузный комендант, довольно бесталанно изображая шпионскую сноровку — будто бы крадучись, но при этом поминутно чертыхаясь на всю улицу — исчез наконец-таки в подворотне.
Дитрих всмотрелся в желчное, с бесстрастным взглядом серо-стальных глаз и резкими складками у рта лицо гауптштурмфюрера Бреннера и отметил, что никогда не встречал его в ни отделе «1С» штаба армии, ни в отделе «Geheimefeldpolizei». Впрочем, абвер? Их специальная команда при разведотделе всегда была как бы сама по себе и как бы сверху, с позиции надменного и загадочного наблюдателя, посвящённого в нечто, простым смертным неведомое. Популярности абверу это, конечно, не прибавляло, особенно в глазах простой полевой жандармерии, полагавшей, и небезосновательно, что, пока там разрабатывают сколь хитромудрые, столь и бесполезные операции по внедрению шпионов в русские клозеты, именно они, армейская разведка и «фельдполицай», осуществляют самую грязную, но эффективную работу по наведению порядка в тылу действующей армии.
— Отчего же комендант представил вас моим начальником? — невольно вырвалось у Габе. — Моя команда замыкается непосредственно на отдел «1С», армейскую контрразведку…
— Чёрт его знает, кто у нас на кого замыкается… — с неожиданной усталостью вздохнул гауптштурмфюрер. — Но замыкает, в конечном итоге, всё и всех абвер. СД, тайная полевая полиция — все толкаются задами, как свиньи у кормушки, и каждый себе на уме… Эта неразбериха только что едва не стоила нам провала довольно серьёзной операции.
— То есть? — насторожился Дитрих, усаживаясь на заднем сиденье «хорьха».
— Как вы дознались, что на этой явке сейчас проходит встреча партизан и диверсантов штаба советского флота? — ткнул гауптштурмфюрер набалдашником трости в сторону допотопной вывески: «Керосинь» с заметно проступающей дореформенной «ятью».
— Флота? — удивленно покосился на него Дитрих.
— Вот видите, даже не знаете, во что вляпались… — укоризненно покачал головой Карл-Йозеф. — Как этот адрес вообще попал в поле зрения тайной полевой полиции?
— Преподаватель вашей разведшколы от штаба «Валли» досмотрел, такой себе гауптман Иванов… — подумав, ответил Дитрих, решив не делиться собственными, не слишком обоснованными, с точки зрения гегельянца, подозрениями насчет Казанцевой… Хоть диалектический материализм в рейхе и здорово пошатнулся в сторону мистического «национального духа», но физиогномика… это уже, пожалуй, слишком. Тут и до хиромантии, Verzeihen Sie каламбур, рукой подать. — К тому же подтверждение связи хозяйки лавки, некоей Казанцевой, с партизанами пришло и от вашего агента в штабе русского флота… — заметил вдогонку Дитрих с плохо скрытым злорадством. — Как видите, подача со всех сторон абвера. Так что уж не знаю, что вы там сами с собой напутали, но…
— Но никто вас не поставил в известность… — бесцеремонно перебил его герр Бреннер, — …что упомянутый вами агент в данный момент находится там… — костяной набалдашник снова указал на белёсую в лунном сумраке вывеску, — …на квартире.
Дитрих проследил взглядом за набалдашником, смятенно потёр давно небритую щеку и обернулся на Карла-Йозефа:
— Он участник явки?
— Именно! — подтвердил тот, сердито устанавливая трость между колен. — И он должен уйти с партизанами. Они все должны уйти… — подумав, добавил гауптштурмфюрер.
И вдруг дёрнулся, словно наткнулся на оголённый провод.
— А вот это уже вряд ли… — подхватился с сиденья и Дитрих.
Откликаясь эхом в каменных закоулках, звеня в стёклах окон и в кованом ажуре балконов, улицей прокатился стрекот очереди из МР-40, и тотчас же, гулко и басовитее, откликнулся советский пистолет-пулемёт.
Бреннер вопросительно вскинул подбородком:
— Что это? Он что, так и не дотащил свой жирный зад до магазина?! — злобно процедил Карл-Йозеф, очевидно, имея в виду зад коменданта, и впрямь не рассчитанный на марш-броски далее, чем из гостиной в столовую.
Уже перекинув ногу за дверцу «хорьха», Дитрих обернулся.
— Кто из них, герр гауптштурмфюрер? Кто ваш агент, чтоб мы ненароком…
— Не могу, не имею права!.. — нетерпеливо замахал на него тростью герр Бреннер. — Пусть уходят все, только… — он запнулся, будто подыскивая слова.
— Что ещё?! — запнулся уже в двух шагах Габе, выдернув из кобуры парабеллум и оттянув рамку затвора.
— Надо, чтобы они не догадались! Ну, что мы их выпускаем…
— Отлично! — скрипнул зубами штурмбанфюрер. — Я должен дать им перебить несколько своих парней для правдоподобия. Ausgezeichnet!
И вновь на этой, нашей стороне…
Заставив невольно вздрогнуть Настю, сидевшую подле, рация вдруг ожила. Заскрипела тревожным мышиным писком, смигнув, как и обещала радистка, зелёным огоньком лампы. Ася подхватила наушники, сунула одну кожаную подушечку под каштановый локон, закрученный на ухе.
— Есть подтверждение полномочий старшего лейтенанта Новика… — раздался её голос в напряжённой тишине. — Разведштаб флота на связи. Дешифрую…
Деловито наслюнявив куцый огрызок химического карандаша, девушка пододвинула блокнот, чтобы записывать, но…
— М-м… — едва не поперхнувшись горячим чаем, отчаянно замычал у окна Войткевич. — Ничего не пиши, рыжая! — зашипел он на радистку почти немым шепотом.
— Это ещё почему? — вскинула на него детски-недоумённый взгляд Ася.
— Почему рыжая? — с наигранным удивлением вскинул бровью Яков Осипович.
— Почему не писать? — нетерпеливо и зло стукнула по столу карандашом Ася.
— А вот почему, мадмуазель… — с театральной учтивостью конферансье взялся Войткевич свободной рукой за складки портьеры и, резко рванув портьеру в сторону, выплеснул за подоконник, в чёрный провал, остатки горячего чая.
Кто-то, подавившись проклятием: «Donnerwetter!», шарахнулся из-под окна, словно дикий кабан в сухостое.
— Сахарку можно было бы и побольше… — хладнокровно перевёл Яков Осипович, отпрянув за откос окна. — Сеанс связи отменяется, не до этого… — вопросительно повернулся он к Новику. Всё-таки радистка была в его подчинении.
Пару секунд они выжидающе смотрели глаза в глаза.
— Передай… — тронув за плечо Асю, наконец распорядился Новик: — На связь выйдем в контрольное время… на случай засады… — выразительно посмотрел он на Войткевича и потянулся снять с гнутой спинки стула ремень шмайсера.
— Засады! — иронически хмыкнул тот. — А я так думал, что это вы блох занесли, мы пока что ни разу…
В следующую секунду и без того не слишком натуральная улыбка слетела и с его вызывающе безмятежного лица: с отчаянным стоном в коридоре распахнулась и ударила в стену входная дверь.
— Немцы! — крикнул, пятясь в коридор, матрос, посланный проверить часового. — Лёху сняли!
Белый пунктир очереди, вырвавшись из ППШ в его руках, унёсся в чернильную мглу двора, до дна которого не проникало и лунное зарево. Вторая очередь полоснула над головой Якова Осиповича, так, что он едва успел пригнуться — завернувшись в тяжёлую портьеру, как в саван, с подоконника рухнула громоздкая фигура. Вышитое крыло портьеры с бахромой, взметнувшись, запоздало прикрыло мятые гармошки кованых сапог. Перекатившись кубарем от окна, Войткевич оказался перед Сашей, который, забросив ещё дымящийся шмайсер за спину, волок Настю на кухню, бесцеремонно пригибая чуть ли не к самому полу, пока она, наконец, пискнув, не рухнула на четвереньки. Они поневоле запнулись и…
— Во дворе, в самом углу, канава!.. — схватил Сашу за локоть Войткевич, воспользовавшись этой паузой и перекрикивая грохот автомата над головой. Седоусый «боцман», оборвав цветастую занавеску, отделявшую от гостиной коридор и привалившись к косяку, палил в дверной проём, на улицу. — Она под забором ведёт в овраг! Вверх — к лесу, вниз — до моря!..
Яков Осипович, сидя, привалился к стене и выдернул из кобуры… Но не наган, а мятую пачку трофейных «Krebs der Lungen».
— Я знаю! — выбралась наконец Настя из-под мышки Новика. — От оврага до артельных баркасов рукой подать…
— Она проведёт! — кивнул Яков Осипович, заправляя в угол рта короткую сигаретку.
Саша кивнул тоже, будто бы соглашаясь, но тотчас же отрицательно замотал головой.
— Это что значит? — с насмешливым недоумением передразнил Яков Осипович эти его невразумительные движения головой.
— Это значит, она пойдёт с вами! — выкрикнул почти в лицо ему Саша. Теперь перестрелка зачастила сплошь, с прибавлением внушительного лая со двора «пилы Гитлера», ручного пулемёта MG-36, и глотку драть пришлось поневоле… — И Мария Васильевна тоже! Ложись!
К самым коленям Войткевича, гремя и подскакивая на половицах, подкатилась граната с длинной рукояткой. Яков Осипович подхватил её и раздраженно выбросил в окно, словно отмахнувшись от мухи.
— А вы?!
Сноп огненных искр и белый клуб дыма с грохотом взметнулись в оконном проёме, душераздирающий вопль на минуту заложил уши громче пулемётного стрёкота.
Настя, мгновенно побелев, прижалась к плечу Саши. Поморщился и Войткевич.
— А вы? — повторил он свой вопрос.
— Мы останемся прикрывать… — решительно заявил Новик, поднявшись на одно колено, но тут же и пригнувшись — со стены над головой полетели осколки фарфоровых блюд с росписью. Тем не менее на четвереньках ему показалось как-то не очень… особенно в присутствии Насти, и он вновь распрямился.
— Наша задача — обеспечить доставку наводчика и радистки в штаб партизанского района. Вот и будем обеспечивать… — хладнокровно пояснил Новик своё решение, — …доставку.
— Угу… — промычал Войткевич, закуривая. — Как хотите… Кто будет наводчик?! — крикнул он, не вставая.
— А наводчик, как ему на роду и написано… — перегнулась под стол суровая физиономия «боцмана» с отвисшими усами. — Наверху сидит, далеко глядит… — «боцман» ткнул заскорузлым пальцем в потолок. — На чердаке. А вы, Яша, долго ещё в этом бабьем блиндаже отсиживаться думаете?
— А вы без меня уже и роты фрицев положить не можете… — проворчал, поднимаясь на ноги, Войткевич и только теперь взял со стола свой наган, как оказалось, спрятанный под тряпочной клушей заварного чайничка. Так, чтобы под рукой был во всё время «выяснения Wer ist wer»… — Кстати, не знаю, что двигало этим парнем, — Войткевич закатил глаза к потолку, — сообразительность в смысле драпать или солдатская смекалка… — он рассеянно, будто на летней довоенной набережной, затянулся и ткнул в потолок сигареткой. — Но он прав. Как всё закончится, уходить вам будет лучше чердаками, они друг от дружки перегорожены в один кирпич на ребре, жопой развалять можно. Заодно лучку прихватите вязанку-другую, там замечательный крымский лук сушит одна безутешная вдовушка.
— Ты людей уводи, вдовий утешитель, — озабоченно пробормотал Новик, загораживая Настю в кухонном проходе. — Пока мы прикрываем…
— Так точно, ваш благородие… — сплюнул невидимую табачную крошку Яков Осипович. — Разрешите усердствовать?
И, заметив краем глаза чьё-то размытое отражение в зеленоватых стёклах буфета, он, не глядя, грохнул из нагана через плечо.
Расстёгнутая немецкая каска, кувыркнувшись, загремела на половицах, а её неудачливый обладатель, оторвав руки от оконных створок, канул во тьме.
— Только ты ж не попутай… — даже не обернувшись, затоптал окурок Войткевич. — …арьергард с заградительным отрядом.
— Если зря не попятитесь, не перепутаю… — бросил на него невидящий взгляд Новик.
Невидящий, потому как никто и ничто не отражалось в расширенных чёрных зрачках Саши, кроме карих зрачков подруги, не успевших ещё насытиться радостью приобретения, как уже тронутых влагой утраты…
— Товарищ старший лейтенант! — с чердачного люка в углу кухни с грохотом, не считая ступенек, осыпался наводчик Антон Каверзев. — Товарищ старший лейтенант… — он сгрёб разлапистой пятернёй ворох паутины с рыжей макушки. — Немцы-то как-то интересно себя ведут-то…
— Докладывай! — с трудом вырвался из древесной смолы карих зрачков Насти лейтенант Новик. — Чего высмотрел?
— Да немец как будто на попятную сдал… — поскрёб в загривке Каверзев и оттёр ладонь о штаны. — Вроде как ждут чего-то, а палят, будто так, для порядку, в божий свет как в копейку. Вон, все стены изрисовали, не целясь…
Лейтенанты переглянулись.
— Понятное дело… — пожал плечами Войткевич. — Живьём хотят…
— А со стороны яра так совсем ушли! — продолжил наводчик, сидя на нижней ступени дощатой лестницы и озабоченно выискивая что-то или кого-то за воротом крестьянской вышиванки. — Или у меня повылазило…
— Выпускают… — уверенно заявил Войткевич, зачем-то принимая из рук «боцмана» второй «машин-пистоль», поданный с привычностью денщика. — Будут ждать у леса, к лесу тут одна дорога, оврагом. А там нас можно будет взять, как котят в корзинке…
— И что будете делать? — напряжённо соображая, спросил Новик.
— Что? Прорываться… — буркнул «Яков Осипович», не отрываясь от снаряжения магазинами сразу двух шмайсеров.
— Как? — нахмурился Новик.
— Известно как, «дурой»… — насмешливо покосился на него Войткевич, передёрнув, один за другим, оба затвора. — Ждут в овраге? Добре, пойдём в овраг. Только не так, как нас там ждут, что будем красться, как крысы — канализацией, а с песнями и плясками…
— А вы? — спохватившись, глянул Новик через плечо Насти.
Мария Васильевна с отрешённостью кладбищенского надгробия сидела на табурете, уставившись на синее пламя примуса, будто ничего важнее сейчас и не было, кроме как — успеет ли вновь закипеть чайник, прежде чем мир взорвётся и канет в тартарары.
— Я? — очнулась женщина и виновато улыбнулась. — Не беспокойтесь обо мне. Я с ребятами, как уж повезёт… — она слабо пожала плечами и даже не вздрогнула, когда на плечи ей осыпались лохмотья дранки и белые хлопья извести. Пара шальных пуль пробороздила потолок.
— Повезёт, мне всегда везёт! — фыркнул Яков Осипович, перебирая пальцами на рукоятках автоматов. — Даже когда не везёт. Так, кто живой?… — развернулся он в гостиную. — В «полундру» товсь! «Боцман», за наводчика — головой, Глеб, за радистку — яйцами. И это… — вдруг запнулся Войткевич. — Слышь, старлей… — прочистив горло, позвал он Новика. — Мой тебе совет. Попробуй взять барышню с собой. Прорвётесь вы к морю или нет — это, конечно, вопрос… — он забросил оба автомата на плечи. — Но в горах пропадёт девка, это уже без вопросов. Не сейчас, так позже, с голодухи… — добавил он мрачновато и вышел в коридор.
Глава 11. Путь морпеха
22–25 июля 1941 г. Киев-Каменец
Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и он отправился дальше, простояв только положенные тридцать семь минут.
Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты, и больше, чем кому бы то ни было — но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.
Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считанные часы до получения тревожного оповещения царила вальяжная и сонная атмосфера, и лейтенанту Войткевичу пришлось чуть ли не покомандовать старшими по должности и по званию, чтобы они выполнили минимум требуемого. Отметили его прибытие 21 июня, пристроили «эмку» в служебном дворе (а утром она уже ой как понадобилась), выделили топчан в дежурке — мол, утром придет зам. военкома и даст указание о месте назначения. А пока можно отдохнуть…
Отдых, конечно, требовался, — с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, — но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад. Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…
Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале — железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считанные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.
…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона и похоронила под развалинами каземата в числе прочих и военного интенданта второго ранга Иосифа Карловича, сын его, лейтенант Войткевич, уже строил взвод наскоро экипированных призывников.
К одиннадцати Ю-87 выстроились в карусель от Мизоча до Здолбунова и были неожиданно для пилотов встречены хоть редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить, что попало в бомбовый прицел — и станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня. А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался воинский эшелон.
На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал ребят в контратаку возле Каменца. И даже представить не мог, что где-то на северо-западе жиденькую колонну легковушек и фургонов, выбиравшуюся из Ровно, застукает шестёрка «лаптёжников», не нашедших условленный сигнал для бомбёжки.
…Возвращаться с грузом бомб и нерастраченными лентами патронов героям люфтваффе не хотелось — а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты Ю-87 как на учениях «отработали» цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все описания действительных и сомнительных подвигов агента ИНО НКВД «Везунок», равно как и многочисленные доносы и рапорты об активности германской разведки…
А у Якова последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия.
В середине сентября — Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.
Вновь отступление — и контратака с Керченского полуострова во спасение осаждённого Севастополя. И на острие контратаки, даже чуть дальше, уже в ближнем тылу победоносных германских войск, оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.
Не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороны не вернётся…
Сентябрь 1941 г. Крым. В трёх километрах на север от деревни Топлы
Старший лейтенант Яков Войткевич, командир разведроты 156-й стрелковой дивизии, отнял окуляры полевого бинокля от воспалённых мучительной бессонницей глаз:
— Похоже, фрицы тут долбятся уже целый день…
— Паче стахановцы, — подтвердил старшина разведроты то, что видно было и невооруженным взглядом.
Поле перед ними, изрытое, будто вывернутое наизнанку до самых своих железных рёбер и внутренностей, бурых от засохшей крови, было усеяно трупами. В каменно-серых мундирах они и сами походили на чингисхановы курганы: «время собирать камни, время разбрасывать…»
Вязкий багровый дым катился клубами в свинцовом небе, курился пороховой вязью между станинами и задранными стволами полковых 75-мм орудий, уже ослепших без прислуги, разбросанной в медных россыпях гильз и грудах снарядных ящиков. Чадили резиной и маслом обгорелые остовы манштейновских «Т-четвертых». Буквально поминутно, словно горох из прорванного куля, сыпал с немецкой стороны тяжёлые пули MG, и с тошнотворным вытьём срывались мины…
— Это они для регламенту… — перевернувшись на спину, полез за пазуху подпаленного ватника старшина. Всё, что осталось у Войткевича от командного состава роты да и от самой роты. На монастырский погост, двух десятков душ с роты не наберётся… — Значит, кофей пьют. Сейчас не полезут… — старшина лизнул край газетного обрывка, сворачивая самокрутку.
— Нет… — убеждённо покачал головой Войткевич, протянув к старшине щепотку пальцев. — Видишь, высотка перепахана как бороной, плашмя… Пикировщики работали. Вот их, я так полагаю, и ждут. — Взяв щепоткой куцую самокрутку, он жадно затянулся. — Оно и к лучшему…
— Чего краше, — проворчал старшина, с сожалением следя, как стремительно тает окурок в обветренных губах старшего лейтенанта. — Нам-то что за радости?
— А то… — перехватив ревнивый взгляд старшины, Яков спохватился и вернул окурок. — Извини… А то… — продолжил он, снова берясь за бинокль. — Как начнут «лаптежники» тут пахать, фриц на высотку не полезет, побоится под своих же лечь. Вот тогда мы через немецкие окопы и сиганём к нашим.
— Сиганём… — сосредоточенно выпустив табачный дым через ноздри, повторил старшина и вздохнул: — Допрыгаемся этак. Мало что свои встретят без хлеба, одной солью, а немцы ещё вдогонку присолят, так и сверху «юнкерсы» пока разберутся: любить нас и как?…
— Не бухти, Карпыч… — рассеянно пробормотал старший лейтенант, выискивая просвет в чёрных оспинах стрелковых гнёзд. — Особо окапываться немцам нужды теперь не было, контратаки 51-й армии случались совсем редко. — Чем больше шухер на базаре, тем гуще у шпаны верхняк…
— Ты чего сказал-то сейчас? — с глухонемой гримасой обернулся на него старшина, потомственный питерский пролетарий.
— Я цитировал выступление товарища Молотова на пленуме в августе 39-го… — усмехнулся Войткевич, и на ещё большее недоумение старшины пояснил совсем уж непонятно: — Это когда мы с ними договор о ненападении сварганили…
— Да ну тебя!
— Es ist auch selb auch treu, то же и верно то же.
…С распластанными, надломленными кверху, крыльями «Юнкерс-87» напоминал соответствующего орла с тульи офицеров люфтваффе. Неубирающиеся шасси ещё более усиливали сходство. Будто выпустил стервятник когти и вот-вот вопьётся прямо тебе в душу, которую и без того выворачивает от его жуткого вытья. Впрочем, вой вскоре сменился рёвом с отчетливым моторным акцентом, когда «юнкерс» повернул и пошёл с креном на нос и показалось за угловатой кабиной пикировщика хвостовое оперение.
— Пошёл рыть… — сплюнул старшина табачную крошку с губы. — Ну, что? Подождём, пока они тут закоптят всё и отойдут на второй заход? А там, под дымовую завесу и…
— А вот и нет! — раздельно, почти по слогам, перебил его Войткевич. — Как вся эта хрень рванёт… — он поднял палец, обращая внимание старшины на свист, прирастающий к надрывному механическому реву. Режущий свист отделившихся бомб. — Так и мы рванём. В самый фейерверк… — И, заметив скептическую гримасу старшины, пояснил: — Со второго захода они уже разберутся, кто это на высотку идёт. Думаешь, с такой высоты… — он кивнул на тройку «юнкерсов», вынырнувших из клубов дыма, стелющегося почти над самой землей — …тебя, Карпыч, можно с Карлычем перепутать?
— Так посечёт же осколками…
— Осколок — дело случая, а вот пуля — умения… — философски изрёк Яша, щурясь на «юнкерс», стремительно разрастающийся в глазах. — Ты чего больше хочешь? Своё везение испытать или стрелковую подготовку немца?
— Я домой хочу, — недовольно буркнул Карпыч. — К Наталье под титьку.
— И я к ней под титьку хочу… — пожав плечами, лейтенант выдернул из-под старшины изрядно отощавший «сидор». — Где тут ракетница?
— Вообще-то, я жену свою имел в виду… — запоздало хмурясь, уточнил старшина.
— А я что, Гончарову, что ли? — фыркнул Яша, со стальным хрустом ломая ракетницу в казенной части. — Наталью Николаевну…
Старшина так и остался в хмуром недоумении.
— Пригодился всё-таки… — Войткевич загнал в патронник сигнальный патрон, помеченный зелёным пятачком на широком капсюле.
Зелёная ракета должна была в своё время обозначить место выхода разведбата из фашистского тыла. Кто ж знал тогда, что запланированная перед атакой 156-й дивизии разведка боем окажется рейдом в глубокий тыл противника. И не наши подоспели на завязанный разведчиками, как у них говорится: «бой за водокачку» — галочку в рекогносцировке: «тут лучше обойти», а стальные звери Манштейна. Так что и времени с тех пор ушло немало, и батальона убыло весьма — до роты, и то некомплектной, во главе с её же ротным Войткевичем, теперь оказавшимся старшим по званию.
Соответственно, никто их уже не ждал, не то чтобы здесь именно, но и вообще где-либо. Давно откричал севшим голосом радист в штабе дивизии: «Третий, третий! Ответьте шестому!» Умолк «шестой» уже к вечеру второго дня. И вот только теперь объявился, где не ждали и когда не ждали.
Что и неудивительно. В этом аду не то что разведбат в тылу врага, а и дивизию у себя на карте потерять — нехитрое дело. Так что зелёная ракета вряд ли была бы правильно понята там, на изрытой свинцом и сталью высотке, где наши. Рассчитывать на поддержку как-то не приходилось и даже…
«Как бы не приняли за сигнал немцев к атаке…» — поморщился в секундном замешательстве Войткевич.
С другой стороны, его парни, остатки разведбата, только этой зелёной звёздочки в чёрное небо и ждут сейчас, как сигнал к прорыву. «Другим способом всех разом не поднять…» — он почти с нетерпением обернулся.
Тень «юнкерса», словно крысиная стая, рябью, пронеслась в ржавом сухостое — с нашей стороны артиллерия била негусто, осталась травка-то… Наскочила тень, махнула чёрным платком по лицу лейтенанта. Он отчетливо, как в тире с рубежа 25, увидел на клёпанном облачно-сером брюхе чёрную мишень с белым крестом уголками. И выстрелил в неё почти рефлекторно, как выругался, не мечтая даже свалить железную тварь. И — вскочил на ноги:
— Батальон!..
И сразу, с первого слога «Ба-атальон» потянуло на нестройное сначала, неуверенное, — неужели наконец-то к своим! — но крепнущее с каждым шагом и с каждым мгновеньем: — Ура!
Сомнения, тем более страх, были нечастыми гостями лейтенанта Войткевича, как-то у него с этим не сложилось. Биография не располагала, что ли? Босяцкая Одесса, бандитская, мильтонские кабинеты, вполне претендующие на уважительное звание застенков, потом «педагогическая поэма» Макаренко, немало куплетов в которой были написаны пудовыми кулаками нескольких проповедников гуманизма из числа активистов… Не самые подходящие места для «смятенья дум» и нерешительности, для оглядки назад и страха. Но он пришёл. Когда во главе своего разведбата Яша оказался на той памятной высотке…
Чуть ли не впервые одиночке, привыкшему жить так и в той степени, чтобы выживать, усвоившему мудрость «своя рубаха ближе…» уже потому, что не раз та рубаха была исподтишка распорота финкой… — Яшке стало не по себе и не за себя. Ещё не выбила до конца строчка пулемётной ленты дымные стежки на мешковине земли, ещё не опала вздыбленная земля сырыми комьями и резали ещё воздух с тошнотворным свистом осколки — а они уже бежали, задыхаясь от тротиловой кислой гари и собственного «Ура!», раздиравшего глотки. Бежали, перепрыгивая через воронки, через скомканные, в багровых пятнах, трупы и через падающих под ноги товарищей, пригибаясь от невидимой смерти, нёсшейся отовсюду.
Смерть не только опережала их голубоватыми трассерами снарядов, сорвавшихся с пятнистых крыльев «юнкерсов», или коварно, с запозданием, накрывала достигшей земли бомбой. Немцы довольно скоро сообразили, что это за несколько гранат, наведших переполох в их линиях, походя разнесших полевую кухню и опрокинувших санитарный «передок Круппа». Наконец, что это за тени, перескочившие через голову и обратившиеся вполне узнаваемыми линялыми рыжими-гимнастерками впереди. Поняли, что всё это — не окружение и не мощный тыловой рейд, а, как уже сотни раз случалось на Восточном фронте, прорыв зажатой бог весть как давно и бог весть где советской части. И отнюдь не дивизия, как в июне-июле. Горстка. И вот уже через минуту замешательства в спины рыжих гимнастерок затявкали винтовки, треснули автоматы, завизжала-загрохотала «пила Гитлера»…
Но не это заставило лейтенанта Войткевича, нёсшегося очертя голову в чёрно-бурую завесу оседающей земли с матерным воплем, в котором если и угадывалось что-то про родину-мать, то вряд ли с большой буквы, вдруг будто споткнуться и замереть с обмершим на мгновение сердцем…
— Мать… — закончил он фразу, начатую ещё в немецком стрелковом гнезде и, опустив TT, по-комиссарски вскинутый над головой, оглянулся.
— Ты видал?! — прохрипел очутившийся подле старшина, озвучивая то, на что слов не хватило у Яши. — Тут же наших полно…
Их, действительно, было много, уж по крайней мере куда больше, чем остатков разведроты Войткевича.
Они поднимались из чёрных ям воронок и среди наваленных кровавой кучей, истерзанных трупов. Они вставали, отрывались от земли и, казалось, из самой земли, как гоголевские мертвецы. Такого же, как и земля, чёрно-рыжего цвета были их мокрые и обожжённые гимнастерки, такого же глинисто-серого цвета были их лица, на которых сначала растерянно, потом неуверенно, но с верой, с желанием верить, раскрывались рты… Подтягивая неуверенное и теперь даже неправильное какое-то: «Ура!»
Чего «Ура!»? Куда? Понятное там, в двухстах шагах позади, когда это «Ура!» закреплялось звонким ударом приклада по железной башке фашиста, так и не успевшего обернуться; когда оно подкалывалось к личному делу дойч зольдатен трехгранным штыком. Теперь это злобно-атакующее «Ура!» было как-то непонятно и не по делу, но явственно читалось в сведённых криком ртах; в безумстве и отчаянии глаз. С такими глазами бегут на вражеский окоп, а не к своим…
Яшка, привыкший и приученный жизнью читать по глазам, читал это явственно — и не понимал… Не понимал и старшина, может, и не разглядевший ещё этого злого отчаяния в глазах восставших мертвецов. Не разглядел восстания. И по факту, и по содержанию…
— Какого хрена они тут отлёживались? — прохрипел старшина, упав на колени и утерев лицо пилоткой. — До наших же рукой подать, а они тут под огнём друг под дружкой ховались. А?
Он вопросительно и тревожно взглянул на Войткевича, но ответ пришёл раньше, чем тот успел даже предположить.
С гребня высотки, с нашей стороны, легко узнаваемо — раздолбанной швейной машинкой — застучал «максим». Через миг к нему присоединился другой. Пыльное многоточие предупредительно пробежало впереди ботинок красноармейцев, сыпануло землёй в грязные обмотки, и почти тотчас же — к полному онемению старшины, — выбило кровавые брызги из гимнастёрок…
На секунду онемел и Войткевич, когда увидел, что и его бойцов, только что выбравшихся, вырвавшихся, выдравшихся из немецкого тыла, только что избежавших ежесекундной угрозы плена и самой смерти, только поверивших в окончание этого затянувшегося кошмара, — его бойцов так же опрокидывают, сбивают с ног, останавливают и ставят на колени в трагическом недоумении предательские очереди.
Руки солдат, освобождённые от винтовок и автоматов, — их уже совали за спину, чтобы освободить для объятий — охватывают головы, защитно выставляются вперёд, и даже снова, рефлекторно, тянутся к оружию…
«Ура!» атаки, прорыва, вот-вот готовое смениться бессвязными и бессмысленными, как счастливый плач, криками радости, в которых только: «Братцы! Братишки!» можно разобрать, сменилось: «Братцы?! Братишки?!..», но уже испуганно-удивлённым. И вскоре там, где прозрение наступило раньше, бессильно-злобным: «Суки!»
Чем всё закончилось, Войткевич увидеть не успел и не успел даже додумать. Очнулась батарея тяжёлых минометов, виденная им во втором эшелоне немцев, меньше чем в километре отсюда, от высоты. Заглушая расстрельный пороховой треск, взвыли над высоткой и, просыпавшись с задымлённого неба обильным стальным градом, засвистали крылатки…
— Ложись! — Яша кричал уже в этом проклятом закопченном небе, резко и внезапно подхватившем его с земли…
Начало мая 1942 г. Ак-Монайский перешеек
— Ты, Яков Осипович, теперь должен доказать, что мы тебя не зря не расстреляли.
Честно говоря, трудно было догадаться, всерьёз это говорит Ломанов, или такой вот у комполка юмор прорезался. От непреходящей усталости и дурных предчувствий, которые сгущались и сгущались над фронтом.
Во всяком случае, лейтенант (ломановской милостью хоть не старший, но всё же лейтенант — что заметно значительнее, чем разжалованный рядовой) Войткевич почёл за благо не пререкаться и ответил примерно с тою же интонацией:
— Доверие оправдаю. Как всегда.
— Мог бы и смолчать, — вздёрнул короткий нос комполка. — С учётом и в соответствии. Ладно, иди, принимай команду. Там десяток с хвостиком разжалованных — их поставишь комодами и первыми номерами: я вам два станкача даю и три ручника. А остальные — дюжина «политических» и урки, пробы ставить негде. Видел я их. Ну, да ты сам разберёшься, а сроку тебе — два дня и пойдёшь фрицев щупать.
И Войткевич отправился принимать команду.
Рота была наспех создана ещё за два месяца до знаменитого и, как некоторые считают, переломного приказа № 227 Верховного из разжалованных, но, вопреки Мехлисовской паранойе, не расстрелянных командиров. А ещё — из полутора десятков морпехов поневоле (с потопленных катеров) и из лагерников свежего призыва. Временно размещалась она в трёх блиндажах за второй линией траншей, на восточном склоне сопки.
Лагерников здесь было — всякой твари по паре, то есть по два десятка и «политических», и уголовников, пожелавших сменить лагерную пайку на фронтовую. Называлась она «особая рота» — название «штрафная» подобным формированиям начали присваивать позже.
Временно исполняли обязанности командиров взводов до прибытия комроты, Войткевича, два внешне контрастных бойца.
Один — Григорий Лоза. Он запнулся, начав по привычке выговаривать «капитан». Сглотнул и перешёл на положенное: «Боец особой роты». Невысокий, смуглый, жилистый мужичок, и неожиданно голубоглазый. Из терских казаков, как выяснилось. А за что разжаловали и за что попал в особую роту — так и не выяснилось, но о выборе своём Войткевич не пожалел. Второй — рослый, под два метра, широченный в плечах волыняк Мыкола с подходящей фамилией Здоровыло. Как раз из тех, которых не расстреляли ни в Ковельской, ни в Луцкой тюрьмах, а благополучно вывезли по этапу в Сибирь. Может быть, в своё время «эмка» красного директора и по совместительству контрразведчика Яши проезжала, звеня цепями, мимо их этапа…
Их обоих Войткевич, не раздумывая, так и оставил командирами взводов.
Заместителем своим он выбрал злющего, аж искры летели, старлея (бывшего) из танкистов, тяжко виновного перед невесть кем всего лишь за то, что чудом остался жив. Выскочил из «тридцатьчетверки», которая подорвалась на мине в том самом месте, где на его, Захарова, командирской карте никаких мин и в помине не предполагалось.
Войткевич его утешил, пообещал, что если вдруг выживут — то непременно найдут ту сапёрскую сволочь, которая «тарелки» натыкала, не обозначив на картах, и рыло ей показательно начистят.
Адъютантом при себе поставил Яша седоусого хмурого морпеха, бывшего боцмана, который послал не того, не так и не туда, да ещё и не вовремя и при свидетелях.
Трёх реплик на черноморском жаргоне хватило, чтоб глянулись они друг другу. И как-то сразу исчезло у Войткевича, когда Корней Ортугай встал в полушаге сзади, чувство голой спины, чувство, не оставлявшее с того самого злосчастного дня, когда приволокли его, контуженного после трагического прорыва, мимо медсанбата в Особый отдел.
Далее предстояло знакомство с бывшими «политическими» и со шпаной. Они занимали два просторных блиндажа с двухэтажными нарами.
С первыми всё было просто. Короткое знакомство, постановка задачи, подтверждение выбранного командира отделения, и всё. Со вторыми же общались сложнее.
Подмывало Якова Осиповича перейти с ними на феню, но сдержался лейтенант. Рассказал, конечно, представляясь, что урканил в Одессе и в макаренковской колонии чалился, но верно служил Родине и намерен в едином строю с ними бить фашистских нелюдей, пока ни одного на священной нашей земле не останется. И вкратце перечислил свой боевой путь, отмеченный орденом Красной Звезды, медалью «За отвагу» и нашивками за ранения. Ну и дальше, как положено. Вот только, выйдя из второго блиндажа, ни ордена, ни медали, ни командирской книжки, ни бумажника с партбилетом и фоткой годовалой Валюши, ни портсигара с хорошей трофейной зажигалкой Войткевич не обнаружил. И вроде бы никто так не притирался, ширму не ставил, не раскачивал мимоходом — а всё исчезло, даже то, что хранилось в застёгнутом кармане.
Войткевич переглянулся с боцманом; тот положил руку на диск ППШ, но Яков покачал головой.
«Вернут», — решил Войткевич.
И действительно вернули, на третий день, когда рота очень удачно, потеряв всего шестерых ранеными, возвратилась в свои траншеи, проведя разведку боем.
Хорошо проскакивали низинки, пристрелянные фрицами из новых пулемётных гнёзд или накрываемые неизвестными доселе миномётными батареями; извивались, как ужи, между камнями-валунами, которых добрый Бог щедро набросал и на ничейной земле, и между линиями немецкой обороны; вовремя подтаскивали (а затем утаскивали в свои окопы) станкачи, оба штатных «максима» и трофей — крупнокалиберный «шпандау», жаль что только с одним цинком. И отменно, с отборной смесью «ура», «полундра» и мата ударили в штыки и в считанные минуты положили до полувзвода немцев, беспочвенно полагавшихся на превосходство арийской расы.
Вот тогда всё и вернули. Когда раненых, с надеждой на восстановление звания, отправили в медсанбат. Среди них был и танкист Захаров. Дважды раненый, но навылет. Бледный от потери крови, но живой. И вроде уже не такой злой. Когда трофейное оружие сдали как не положенное им, особым фронтовикам. Провёл охрипшего и перепачканного чужой кровью Войткевича в командирский блиндаж седоусый боцман Корней. А там, на столике, сколоченном из снарядных ящиков — всё по шнурочку: и орден, и медаль, и документы, и портсигар, ещё и набитый «Казбеком», которого в довольствие не очень-то не давали, и фото Валюши, а в придачу офицерский вальтер с запасной обоймой.
Фотографию дочки, полученную по полевой почте взамен отправленного денежного аттестата, Войткевич даже поцеловал и тут же написал и отправил женщинам коротенькое письмо. Как чувствовал, что следующее уйдет очень даже не скоро.
…И так прошли две недели боёв, точнее, стычек местного значения.
Пару раз немцы вроде как начинали наступление, причём один раз на участке, смежном с ротою Войткевича, а другой — на правом фланге, ближе к Азовскому морю, в полосе 51-й армии. С приличной артподготовкой и длинными «каруселями» IO-87-x, выстроенными над артиллерийскими дотами. С танками, один из которых, T-III, ухитрился подбить бронебойщик из соседней, не особой роты, Немолодой дядя Григорий Хайневский (это даже в армейскую газету попало как свидетельство того, что в умелых руках и ПТР — грозное оружие).
При всём при том немцы, хотя вроде бы делали всё правильно и всё, как всегда, но не рвались так очертя голову, как на Перекопе или на Ишуни.
«Вроде как пуганули», — хмыкнул Гриша Лоза, когда всё затихло и начали сгущаться короткие майские сумерки.
— Прощупывают, гады, — не то подтвердил, не то возразил Войткевич.
— Ладно бы только не отвлекали, — покачал седеющей головой Ортугай.
— От чего? — тут же подхватился ещё не восстановленный в звании, но всё же капитан Лоза. — Мы здесь всю узость перешейка перекрыли, от моря до моря. Вон, какие доты стоят — «лаптёжники» сколько долбают, а всё похрен. А на десант у них, гадов, кишка тонка, пусть только сунутся!
— Перекоп вдвое уже был, и всякой инженерии там тоже хватало — а взяли, гады… — подал голос из полутьмы новый, назначенный вместо Захарова замкомроты — разжалованный майор Посохов.
— Так какое преимущество было у немцев! — Вскинулся Лоза.
— Техники у Манштейна было до чёрта, — согласился Войткевич. — Выбил все наши пушчонки, а потом танки его на пистолетный выстрел подходили и расковыривали каждую ячейку и каждую нору. А резервы наши отцы-командиры аж в Симферополе поставили, и пока они за сто вёрст подходили, так поздно становилось. И по дороге «мессеры» их располовинивали…
— Но теперь у них такое не пройдёт, — убеждённо сказал Григорий Лоза.
— Хорошо бы… — только и прошептал Корней Ортугай, умащиваясь поудобнее.
…А потом наступило восьмое мая. И по левому флангу, почти по самому берегу Феодосийского залива, там, где местность считалась непроходимой для танков из-за нагромождения скальных обломков, а потому и не особо укреплённой, прорвались немецкие танки. Сходу взяли Арма-Эли и разделились на два стальных потока. Один рванул к Керчи, а это всего-то восемьдесят километров, если напрямик, а второй — на север, к Арабатской стрелке и Азовскому морю. Меньше двадцати километров. Три советские армии, которые вгрызлись в каменистую степь, оказались в окружении.
И хотя это было, по большому счёту, ещё не окружение — танки только прорывались (и только за первый день артиллеристы, бронебойщики, да и просто бойцы со связками гранат подожгли полсотни крестоносных машин), не было сплошной линии, да и ситуация ещё не стала безнадёжной, Крымский фронт дрогнул. Произошло самое страшное из того, что могло произойти: поднялась паника.
За десятую долю того, что наделал и накомандовал начальник Военного совета фронта несчастным генералам и полковникам, подавленным его авторитетом и его особистами, как минимум — разжаловали, как правило — расстреливали. Почему Сталин пощадил Мехлиса — никто вразумительно так и не сказал доселе; но это уже другая история. А тогда фронт распался на армии, армии — на дивизии и бригады, те — на полки и батальоны, и так до рот, и всё это рвануло в разные стороны.
Большинство шло в контратаки, цеплялось за сопки и балки, насыпи и рвы.
Но прекрасно управляемые, обученные и умело взаимодействующие друг с другом немецкие танкисты, пехотинцы, артиллеристы и лётчики сноровисто делали как раз то, к чему были приспособлены наилучшим образом. Подавляли разрознённые очаги сопротивления. Проходили в щели, стыки, бреши, окружали и долбили из пушек, с земли и с воздуха, пока не умолкал последний ствол.
Меньшинство — бежало. Иногда вместе с техникой, иногда — просто пёхом. По голому, безлесому Керченскому полуострову, в длиннейшие световые дни и без авиационного и зенитного прикрытия. До Керчи добегали немногие.
Мысль о бегстве как-то даже не пришла Войткевичу в голову. Но уже к исходу страшного дня восьмого мая стало понятно, что на прежних позициях оставаться нельзя. И к тому времени, когда из штаба полка перестали поступать вразумительные приказы, а за спиной, на востоке, послышались не только пушечное уханье и взрывы бомб, но и характерный рёв немецких танковых моторов, созрело решение: прорываться с боем.
На запад. В Старокрымские леса, а дальше…
Дальше — как повезёт.
От Ак-Монайского перешейка на запад и юго-запад…
Вот так они и шли.
Трудно сказать, какие дни и ночи были самыми трудными. Первый прорыв? Может быть. Но высмотрели командиры, штатные и разжалованные, что немцы оставили на участке чуть севернее позиций их роты только боевое охранение. Чего, впрочем, и следовало ожидать — главные силы немцев не могли быть не брошены в прорыв на причерноморском фланге.
Высмотрели, распределили силы и северным смежникам, морпехам, подсказали, на чём сосредоточить огонь их ротных миномётов. И прорвались, вместе с морпехами, хотя после прорыва и первых арьергардных боёв осталось их всех вместе всего-то сотня. Но впереди была ночь и туман, тьма непроглядная; и среди оставшихся в живых — пятеро местных, которые знали, как и где начинаются лесистые горы.
Второй раз прорываться пришлось уже за Старым Крымом, у средневекового армянского монастыря Сурб-Хач. Здесь пришлось иметь дело не только с румынами, которые весьма скоро не проявили стремления складывать головы за своего Антонеску, но и с татарским отрядом самообороны. Эти были не великие мастера стрелять, но зато, гады, хорошо знали, как устраивать прочёсывания и засады в горном лесу.
Вломили, конечно, и гордым потомкам ромейской швали, и неблагодарным экс-подданным Крымской АССР, но и потеряли семерых. Пятеро погибли сразу, а двое умерли через пару часов на импровизированных носилках, потому что требовалась помощь большая, чем перевязка наскоро. Боеприпасов оставалось мало, трофеи почти ничего не дали: у всех убитых татар не было подсумков, а в магазинах, хоть отечественных карабинов, хоть маузеровских, оставалось всего по паре патронов; у румын патронов было чуть побольше, но зато калибр их карабинов системы «румынский манлихер» — совсем не подходящий. И брать их никто не захотел. Правда, дюжиной гранат всё же разжились.
Потом спустились в болгарское село где-то неподалёку от Дягутеля и там нормально поели, и даже более-менее выспались, а главное — уговорили проводить в расположение Судакского партизанского отряда. И там, в отряде, осталась половина из сорока бойцов особой роты, под командованием бесстрашного Гришки Лозы, и половина из трёх десятков морпехов.
Тридцать пять бойцов, почитай что взвод полного состава, вооружённый, правда, только лёгким стрелковым оружием плюс один «Дегтярёв» с двумя дисками, под командованием Войткевича направился дальше, вдоль побережья.
Но лёгкой жизни не получалось, да и хоть какая-то жизнь, скажем прямо, и не предвиделась. На хвост им сел татарский батальон самообороны и чуть ли не через день приходилось драться. Все без исключения стычки «самооборонцы» проигрывали, но во всех без исключения стычках не обходилось без потерь. И если поначалу Яков Осипович почти всерьёз надеялся, что им удастся прорваться к своим, в непокорённый Севастополь (далёкая канонада подтверждала его непокорённость; канонада же на востоке, за спиной, вскоре смолкла), то день ото дня, с каждой потерей, а то и с каждым расстрелянным диском, надежда таяла.
Только в трёх километрах на запад от Кучук-Ламбата, где и горы стали посерьёзнее, и лес погуще, удалось отстреляться и отбиться от татар.
Правда, ещё несколько раз спешно маскировались и, кажется, даже переговаривались шёпотом — как будто зловредная «рама» могла не только заметить, но и услышать. Но затем наступили сумерки, едва ли не первые за неделю сумерки, когда не ощущалось близкого дыхания преследователей. Войткевич вывел последнюю двадцатку своих бойцов к какому-то безымянному и на карте не обозначенному роднику, и там заночевали. А наутро, не пройдя и полверсты по оленьей тропе, были остановлены дозорной группой 1-го отряда 1-го сектора Южного партизанского соединения.
Вместе шли, петляли по горному лесу, часа три.
Потом, уже в отряде, их несколько часов кряду «прощупывали», но к исходу второго часа, впрочем, покормили. Пресными лепешками и земляничным чаем…
Особый отдел 51-й армии.
Личное дело
Лейтенант Войткевич Яков Иосифович. 1915 г.р. уроженец Одессы. Кандидат в члены ВКП(б) с 1938 г., член ВКП(б) с 1940 г.
Гражданская специальность инженер-технолог (окончил Одесский институт пищевой промышленности). Срочную службу 1937–39 гг. проходил 147-ой стрелковой дивизии Забайкальского ВО, уволен в запас в звании лейтенанта. 21.06.41 г. призван Калининским райвоенкомом Киевской военной комендатуры.
Направлен на укрепление офицерских кадров формируемой Отдельной 51-ой армии, командиром разведывательной роты 156-ой стрелковой дивизии. Участвовал в боях по обороне Одессы, Перекопа и на Ишуньских позициях, награждён орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Присвоено очередное звание «старший лейтенант». Разведрота под его командованием попала в окружение и была уничтожена, а командир контужен артиллерийскими газами. Разжалован. В звании «лейтенант» командовал особой ротой на Ак-Монайских позициях. С остатками роты прорвался в партизанский отряд Южного соединения…
Глава 12. Утро после той же ночи
Главная гряда…
Широкогрудый и словно пришибленный сзади к земле «немец», единственная овчарка зондеркоманды Дитриха Габе, мощными уверенными скачками преследовал группу Войткевича, уходящую в лес.
Блитц, «Молния», продолжал преследование, поддавшись охотничьему инстинкту убийцы. Несмотря на все попытки его личного собаковода разъяснить сукиному сыну, что, по непонятным и для него самого соображениям штурмбанфюрера, ловить, рвать и жрать партизан сейчас вовсе ни к чему. И даром, что изложил эти свои соображения фельдфебелю штурмбанфюрер Габе в точности в тех же выражениях, что и фельдфебель-собаковод Эстгард своему подопечному. Не помогло.
И теперь злобный Блитц с феерической лёгкостью собаки Баскервилей перелетал селевые буреломы, обычно образующие серо-рыжие каньоны в теснинах горных крымских рек. Завалы, в которых и сами партизаны, привычные уходить от собачьей погони по каменистым перекатам и мелководьям, едва продирались, матерно хрипя и осыпаясь вместе с грудами переплетённого хвороста и листвы.
Хрипел и Блитц, но только от частого дыхания и не издавал более ни звука согласно требованиям Эстгарда: «Вот поймаешь, грызнёшь в шею, прибьёшь рыжей грудью к земле — и тогда зови…»
Пока же, обернувшись, лейтенант Войткевич замечал, и то мельком, краем глаза, чёрно-рыжего лохматого вьюна в древесных завалах, рыжую молнию, взметнувшуюся над камнями переката…
— Не отвяжется, Яша… — привалившись к лишайному валуну, просипел старый «боцман».
И в самом деле, разжалованный боцман «Морского Охотника» МО-53, чем-то провинившийся при эвакуации наших войск с Керченского полуострова. Кажется, посоветовал какому-то подполковнику то ли к какой-то матери сходить со своим «тяжёлым» ранением, то ли вернуться к своим солдатам.
— Может, её того? — боцман Ортугай встряхнул, звякнул пряжкой своего ППШ. — Я задержусь…
— Не надо, — мотнул головой Яков и, сузив чёрные зрачки в сторону леса за спиной, пробормотал: — Я сам…
Когда они вскоре встретились в узкой теснине и сошлись глазами, Блитц — даже без команды — замер. Чёрные зрачки Войткевича расширились; расширились и рыжие зрачки зверя. Долго, не меньше минуты, не выпускал эти янтарные, ненавидящие и одновременно невидящие зрачки пса-палача Войткевич своим взглядом, пока леденящая кровь, прицельная сосредоточенность в рыжих собачьих глазах не сменилась сначала недоумением, а затем смущением. Пока не прекратился глухой угрожающий рык из оскаленной пасти — и опала вздыбленная на загривке шерсть.
И, наконец, совершенно сбитый с толку смятением чувств — незнакомых, не вписывающихся ни в животный опыт зверя, ни в опыт долгих дрессировок — Блитц вдруг впервые в своей недолгой, но пропитанной кровью собачьей жизни попытался отвести глаза от глаз жертвы.
Но не тут-то было. Человек не отпускал его глаз. Ни вправо, ни влево…
Покачиваясь на полусогнутых ногах и, как не выказывая при этом ни малейшего стремления бежать, так и не делая ни одного угрожающего движения, он словно привязал Блитца невидимым поводком.
Затем негромко скомандовал:
— Леген! — и выбросил вбок правую руку, а затем резко опустил её к бедру.
Блитц поспешно лёг.
— Цу мир! — приказал Яков и, едва дождавшись, пока покорённый «немец» подбежит, повернул к лесу.
Ещё через минуту лейтенант Войткевич догнал свою группу. Чёрная мощная спина овчарки жалась к его ноге, и взгляд нового хозяина пёс ловил с самой щенячьей ревностью.
— Уходим! — коротко бросил Войткевич, ничего не поясняя ни своей, шарахнувшейся по сторонам, разведгруппе, ни наводчику, старшему сержанту Каверзеву, впервые посмотревшему на него с уважением, ни побледневшей так, что проступили самые малозаметные веснушки, радистке Асе, ни Марии Васильевне, проследившей за удаляющейся спиной Якова Осиповича заинтригованно, с удивлением…
Причин для удивления у всех было бы гораздо больше, если б группа задержалась через полчаса чуть подольше, на уступе перед последним броском на яйлу. Но задержались там только Войткевич, Ортугай и, конечно, Блитц. Остановились проследить, оторвались ли все от погони.
Не зря задержались. Не прошло и десяти минут, как послышалась гортанная перекличка голосов, а затем в опасной близости замелькали фигурки в зеленоватых мундирах, заблестело оружие…
Немцам во главе с фельдфебелем Эстгардом оставалось подняться всего на каких-то два десятка метров по сухому руслу, чтобы увидеть на открытом тягуне перед устьем последнего кулуара всю разведгруппу и двух женщин. На тягуне, крутом подъёме, где спрятаться совершенно негде. Увидеть с расстояния, когда можно не только достать из карабинов, но и накрыть автоматным огнём.
Но такого удовольствия им не собирались доставлять командир и боцман. Чуть выждав, когда все шесть немцев окажутся как на ладони, они открыли огонь.
Двоих положили сразу, остальные же с ловкостью обстрелянных вояк укрылись за что ни попадя и огрызнулись огнём.
Правда, неприцельным. И укрытия у них оказались не слишком надёжными, так что через минуту ещё трое прекратили стрелять. Двое — скорее всего навсегда, а ещё один разразился длинной тирадой.
— Во, кроет, как пьяный бахур, — машинально бросил Войткевич и перекатился чуть в сторону, надеясь выделить фельдфебеля.
Но тот укрылся надёжнее всех: несколько валунов и покорёженных стволов образовали экзотического вида, но явно очень удобную и прочную стрелковую ячейку. Не спроста и гранатой достанешь — а с гранатами у разведчиков было совсем кисло. А ещё и мгновенно роли поменялись: едва лейтенант или боцман поднялись бы, как оказались бы на прицеле у фельдфебеля. И тогда Войткевич, ещё раз уставив страшный свой взгляд в рыжие собачьи глаза, скомандовал «Фас!» — и указал в сторону фельдфебеля.
Коротко рыкнув, пёс бросился по склону.
— Блитц! — воскликнул, поднимаясь над валуном, фельдфебель Эстгард.
Вот в этот момент — будто прознав заранее, что немец вскочит из-за укрытия — его и срезал короткой очередью Войткевич.
Больше ничего фельдфебель Эстгард выговорить не успел, только хрипел ещё с минуту и, позабыв об оружии, безнадёжно протягивал руки к замершей в недоумении собаке…
— Так тебя Блитц зовут, — сказал, подходя, Яков и положил руку на голову пса-убийцы. — А что, бегаешь ты хорошо. Не буду тебя перекрещивать.
Боцман тем временем с автоматом наизготовку приблизился к раненому немцу.
— Нихт шиссен! — попросил тот и поднял с трудом обе простреленные руки.
— Не стреляй, — приказал Войткевич.
Подошел чуть ближе и разразился парой быстрых гортанных фраз. Немец, кивая и всё повторяя «герр официер», ответил тремя такими же быстрыми фразами. И добавил ещё одну, умоляюще протягивая к Войткевичу простреленные руки.
— Ну, вот ещё, — бросил по-русски лейтенант. — Гансов я ещё не перевязывал. Сам справишься.
И приказал боцману:
— Подбери гранаты, магазины — и уходим.
…И побережье
— Уходим! — приблизительно двумя часами раньше, ещё в предрассветной туманной мгле, выкрикнул и лейтенант НКВД Новик, и полоснул длинной очередью, в полмагазина шмайсера, в сторону берега.
Довольно древний, если не времён Ноевых, то времён «Потемкина» точно, рыбацкий баркас прокашлялся ватными клубами дыма, смешавшимися с морским туманом. К счастью, паровой двигатель артельщики успели поменять на французский бензиновый, от битого «Ньюпора». Задрожал баркас дряхлым своим телом — и косо, неуклюже отвалился от дощатого причала.
— Как-то они не слишком настаивают, а, товарищ лейтенант? — заметил Колька Царь, высунувшись из машинного люка. Он вытирал руки промасленной ветошью и вглядывался в берег, тонущий в слоистых вихрях тумана, уже расцвеченного солнечной позолотой и латунью. — Могли бы и с береговой батареи салют дать…
— Типун тебе, Николай Николаевич, — утёр со лба пот тыльной стороной ладони Новик и оставил ладонь у бровей, хоть особенной нужды в козырьке для глаз ещё и не было.
Немцы, действительно, мелькали по причалу серыми размытыми фигурками, уже мельчая, как неведомые головастые насекомые. Мелькали густо, но каких-то особенно радикальных мер по задержанию разведгруппы почему-то не предпринимали.
— Ты как, Настя?! — спохватился Новик, подскочив с палубы (бог с ними, с фашистами, это уже их заботы) и бросился к фанерной двери рубки, расчерченной многоточием обугленных дырочек.
— Нормально…
Скрипнули петли — и Настя с радостью спрятала усталое, раскрасневшееся лицо на его плече. Впрочем, тут же блеснули лукаво-счастливые искорки в антрацитовых зрачках:
— Жить стало лучше, жить стало веселей!
— Поживём ещё… — кивнул Саша, осторожно беря любимое лицо в ладони…
Глава 13. Кому дадено, с того и спрос
Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел
— Давид Бероевич?…
Не оборачиваясь, Гурджава почти рефлекторно скривился, словно хватанул неразбавленного спирта, как обычно, замаскированного в графине комиссара Курило. Но это не был голос начальника флотского политотдела. Пожалуй, хуже. Этот вкрадчивый, хоть и несколько скрипучий, голос принадлежал начальнику Особого отдела подполковнику НКВД Овчарову.
— Да, Георгий Валентинович?
— Зайдёмте ко мне, товарищ полковник… — походя прихватил Давида за локоть главный флотский особист.
Прихватил именно деликатно, как без товарищеской простоты, так и без субординационного пиетета.
— Надеюсь, не для дачи показаний? — мрачновато улыбнулся Гурджава.
— Но и не на партию в шахматы… — в тон ему, но без тени улыбки, ответил Овчаров, чтоб сразу почувствовалось, «кто в доме хозяин».
Никакой «козырной» особенности не проглядывалось в наружности подполковника, так что и «масть» не разберёшь. Не брил головы, как почти весь поголовно армейский генералитет или такие же рангом, но всё же пародийно полувоенные, партийные тузы. Не корчил панибрата, такого из себя «денщика в генералах», что нередко случалось видеть даже среди представителей Ставки. И даже не играл штатного Мефистофеля сообразно демонической своей должности. Чёрт знает, что такое. Не номенклатурный какой-то товарищ…
Зашёл в свой кабинет и, плюхнувшись на стул с дерматиновым седалищем, тут же, с кряхтением, стал стягивать сапоги, явно узкие в щиколотках, но опять-таки без всякого рисования «что дозволено Юпитеру». Извинился даже:
— Вы уж простите старика, ноги пухнут.
И без перехода, после этой вполне домашней сцены, словно обухом по голове:
— Как вы отнеслись к провалу вашей июньской вылазки в Гурзуф, Давид Бероевич?
К Гурджаве обернулось добродушное лицо председателя колхоза, мягко пеняющего агроному за просрочку посевной. Банно-красное лицо с высокой лобной лысиной и низкими — почти бакенбарды, — висками; одна щека смята подпёршим её кулаком.
Давид Бероевич невольно отпрянул к спинке стула. Поначалу слов не нашлось, но уже через секунду и искать не понадобилось, горский нрав взял гору:
— Что за хэрня?! — вдруг прорезался забытый юношеский акцент. — Какой провал?!
Громыхнув стулом, Гурджава подскочил со стула и зашагал в дальний конец огромного орехово-сумрачного кабинета, потом обратно. Вскипев, он то ли забылся, то ли наоборот, почувствовал себя как дома, будто в своём кабинете, и это не его приволокли в Особый отдел, а Особый отдел припёрся к нему и несёт чёрт знает что такое…
Вернувшись из дальнего сумрака, полковник, по обыкновению, навис над посетителем, странным образом оказавшимся в начальственном кресле.
— Это что вы называете провалом, товарищ подполковник? После того как разведгруппа доставила в партизанский отряд нашего артиллериста-наводчика и радистку, тяжёлая авиация фронта так отутюжила точно указанный… — подчеркнул ударом кулака по столу Гурджава, — …квадрат Ялтинской бухты, что итальянские подлодки, кто остался цел, уже наутро убрались в Констанцу. Так отутюжила, что даже на припортовой территории теперь скатерть! Без морщинки! — ладонь полковника ещё раз поставила точку в неоднозначности положения, да так, что подскочила бутылочно-зелёная чернильница-непроливайка.
Георгий Валентинович покосился на неё через кулак, подпирающий щеку, с опаской… Но та и впрямь не пролилась.
Конечно же, Овчаров знал об успехах, по крайней мере, видимых, операции. Операции под кодовым названием «Утюг» — поди гадай, фашист, новый вид бронетехники этот наш «утюг», крейсер или что другое. Собственно, отсюда и злоупотребление Гурджавой банно-прачечной терминологией…
Знал подполковник и о том, что до сих пор не было известно ни одного, на сто процентов подтверждённого, потопления субмарин противника. И только 2 июля, после той утюжки-бомбардировки, наш самолет-разведчик удостоверился: из шести субмарин осталось пять, и притом одну тащили на буксире, и все шли в надводном положении. Все! Значит — битые! Значит, к погружению неспособные, хотя бы уже потому, что разошлись от близости разрывов бронелисты обшивки. Успех? Безусловно…
Да только как-то равнодушно к нему отнеслось командование флота. Без шампанского. Хоть и не вовсе бездарные были итальянские подводники, чего греха таить, но и толку от их лодок, в смысле вреда, к счастью, пока что было с гулькин хвост.
Лишь 26 июня итальянские подводники добились первого своего успеха. Второй пришёл позже: в ночь на 28 августа 1943 года командир СВ-4 Армандо Сибилло южнее мыса Тарханкут одной торпедой уничтожил подводную лодку Щ-203 (капитан 3-го ранга В.И. Немчинов). Чуть позже недалеко от мыса Ай-Тодор итальянской СВ-2 была потоплена подводная лодка С-32.
Командир С-32 капитан 3-го ранга С.Н. Павленко считался опытным подводником, и ему было известно, что в районе Ялты базируются итальянские подводные лодки. Однако он, по-видимому, недооценил опасность и, вместо того, чтобы погрузиться, решил быстро пройти вдоль крымского побережья в надводном положении. Этой его роковой ошибкой и воспользовался Соррентино, которому для победы понадобилась всего одна торпеда.
На борту С-32 в этом походе находилось 40 тонн боеприпасов и 30 тонн бензина. Из 45 членов экипажа не спасся никто.
На этом фоне опытные немецкие подводники казались куда как более грозной силой. Репутация сама за себя говорила, хотя бы репутация капитана Розенфельда, о котором Овчаренко уже читал подробнейшее досье, так что…
— А у меня и нет претензий к работе ваших людей… — пожал Георгий Валентинович покатыми плечами. — Но, как вы сами заметили, речь у нас идёт только об итальянских субмаринах, Давид Бероевич. А ведь немецких там не было, — внезапно усохшим голосом уточнил особист. — Ни одной не было. Уже до налёта…
Не то чтобы начальник разведштаба флота Гурджава не знал этого факта. Знал и матерился по этому поводу долго, забористо и на обоих родных языках. Но посмотреть на этот факт так… пожалуй, и сейчас в голове не умещается. Хотя… чёрт возьми, следовало уместить. Сначала засада на Гурзуфской явке, потом исчезновение немецких подлодок накануне налёта… Но итальянцы остались? Союзников, значит, немцы подставили? Зачем? Чтобы прикрыть своего шпиона в отряде? Для правдоподобия? Мол, случайно вышло. Не выйди флотилия в рейд, тоже досталось бы…
«А стоила овчинка выделки? — заспорил сам с собой Гурджава. — За что тогда немцы рассчитались с нами 11-й итальянской флотилией»?
— И обрати внимание, Давид Бероевич… — словно услышав его мысли, продолжил подполковник Овчаров, будто мимоходом, нацепив круглые очки и перебирая без видимой цели бумаги. — Никакой операции силами своей 30-й флотилии немцы в те дни не проводили. А то, что в рейд вся флотилия ну уж никак выйти не могла, ты и сам понимаешь. Не бывает такого… — Овчаров глянул на полковника поверх тонкой золотой оправки. — Их, вообще, никто нигде не видел. Прости за неуместный каламбур, как в воду канули. И не только они, Давид, обращаю твоё внимание… — он сделал выразительную паузу. — В неизвестном направлении пропала автоколонна «MAC».
— «MAC»? — отодвинув стул, Гурджава снова сел и, сцепив между колен руки, уставился на Овчарова угрюмо.
Тот ответил понимающим и даже несколько сочувственным взглядом, всё так же, поверх очков.
— Чаю хочешь?
Давид Бероевич отрицательно покачал головой.
— Водки?
— Нет, не надо… Курить хочу… — буркнул полковник и, не дождавшись запоздалого «Конечно…», полез в нагрудный карман чёрного капитанского кителя. — Кто ведёт следствие? — спросил он, сосредоточенно глядя на огонёк спички у кончика папиросы.
— Майор Кравченко, — Овчаров повозился под крышкой стола, откуда тренькнул звонок или что-то в этом же, барском, роде. — Дельный следователь, не «портной», несмотря на фамилию, зря шить не будет… Чаю! — нетерпеливо махнул он рукой на адъютанта, сунувшегося было в двери. — Хочешь с ним, с Кравченко, поговорить? — не то спросил, не то предложил особист Гурджаве.
— Всё равно придётся… — рассеянно отозвался Давид Бероевич, думая о своём.
— Ну… — хмыкнул Овчаров и добавил с бесстыдным прямодушием палача: — Это только, если я его с поводка спущу…
«Вот именно, — глядя на особиста и не видя его в сером вихре табачного дыма, подумал полковник. — Сейчас начнёте мне душу мотать, ребят ломать… А ведь если и затесался в разведотдел или прямо в лес к партизанам немецкий агент, то дело это… Ну, не десятое, конечно, но и не первостепенное — третье, если быть арифметически точным… Потому как первое: куда это делись немецкие субмарины? Второе: а куда, на хрен, вообще нацелена эта „MAC“, которую адмирал боится, как чёрт ладана?»
Глава 14. Насчёт подраться — кто бы сомневался…
Мыс Фиолент. Форт «Горки». 9 июля 1942 г.
Жёлтые скалы, изъеденные методичным упорством прибоя, казались гигантскими ломтями сыра, громоздившимися над синей всхолмленной гладью моря, когда потомок паровых минных катеров — быстроходный МТМ — вспорол её пенным буруном.
Возможно, экономнее было бы пустить торпеду, но береговые укрепления форта от моря отделял порядочный пляж гальки и не исключено, что, выскочив на неё, взрыватель торпеды так и не нашёл бы препятствия. Поэтому вот этот модерновый брандер…
С той, материковой части мыса гремел бой, и вздымалась, как пылевая буря, завеса дыма и выколоченного взрывами грунта — немцы атаковали форт с яростью победителей, чья победа неполна и непризнанна, пока оставался хотя бы вот этот, мизерный очаг сопротивления. Ведь в Севастополе уже закончились и уличные бои, и длиннющая колонна пленных — от Инкермана до самых окраин Бахчисарая, до лагеря — уже прошла скорбным и кровавым путём.
И выгрузили с последнего из надводных кораблей, ушедших из Севастополя, лидера «Ташкент», истрёпанного бомбёжками на траверзе Новороссийска, эвакуированных.
И дотянули до кавказского берега последние два тральщика, перегруженных под завязку теми бойцами и командирами, которые прошли по двухсотметровой потерне 35-й батареи, выбрались из-под обломков пирса и вплавь добрались до судёнышек…
Чудовищный грохот сотряс скалы, мгновенно утонувшие в свинцово-серых клубах каменной пыли, громоздившихся друг на друга. Кое-где, словно в разрывах туч, рухнувших вдруг с проклятых небес на ещё более грешную землю, было видно, как освобождались входы в скальные галереи — мешки с песком и булыжные кладки обрушились горными осыпями. К ним и устремился десант «марина коммандос» 10-й флотилии противолодочных катеров «MAC»…
Маленький проворный граф учтивостью мог превзойти английского дворецкого, успехом у слабого пола пользовался таким, что Дон Жуан искусал бы себе локти, а дружеской обаятельностью напоминал провинциала д'Артаньяна. Как, впрочем, и вспыльчивостью, которая иногда принимала вид уничтожающе-презрительной надменности — граф поджимал губу, заставив встопорщиться щегольские усики мушкетёра, и так красноречиво умолкал, что заставил бы онеметь и Дуче. Большой любитель изысканных вин и комфорта, утонченный ценитель антиквариата…
Одним словом, граф Альдо Ленцо, капитан 3-го ранга «Реджиа Марина» в по мавритански пышной парадной форме мог бы ещё смотреться в офицерском салоне «королевской гвардии». Но в камуфлированных шортах, нелепой безрукавке с кармашками, набитыми всякой туристической и милитаристической чепухой, с ранцем на спине и в перекошенной на один глаз немецкой каске… Едва ли такой фотопортрет был бы уместен над камином в его родовом замке.
Однако Ленцо, казалось, чувствовал себя в своей тарелке, если не бутылке, конечно.
— Adelante! Вперед! — взмахнул он над головой коротким автоматом береттой с подобранным прикладом.
— Что за мальчишество? — опустив бинокль, недоуменно пожал плечами капитан-лейтенант Массарини, оставленный неугомонным командиром за старшего. — Не иначе, как граф впал в детство…
— Не припомню, чтобы он и выпадал из него, — улыбнулся в усы «а-ля Дали» водитель флагманского штурмового катера Пелити. — Отойти чуть мористее, сеньор капитан? А то под этими скалами не только мы в мёртвой зоне, но и русские…
— Отойти? — скептически поморщился Массарини и задрал голову на скалы, нависшие над его и ещё тремя быстроходными катерами MTSM — А, собственно, зачем? Сам-то форт наверху, тут только несколько выходов в скальные галереи, куда, собственно, и понесло графа, как чёрту в зубы. Что ж мы будем — им в спину стрелять? Подгонять? Как это у русских… El grupo de la barrera, заградительный отряд… — лейтенант опустил голову и, потирая затёкшую шею, проворчал: — Граф и сам найдёт себе приключений на задницу.
Словно подтверждая его слова, пороховой треск густой перестрелки, ещё более сгущённый пещерным эхо, перекрыл истошный вопль. Пятнисто-оливковая фигурка, конвульсивно дрыгая конечностями, вылетела из одной из искусственных пещер и, описав ниспадающую траекторию, подняла косой фонтан воды в прибрежной заводи.
— Паскело, Берти, человек за бортом! — крикнул через плечо капитан-лейтенант. — Араньи, приготовиться! А отойти и впрямь стоит… — негромко добавил он в дверцу рулевой рубки.
Над головой Массарини лязгнул затвор крупнокалиберного пулемёта…
— А неслабый переполох мы тут, кажется, устроили, сеньор капитан… — загнанно прохрипел сержант Рамино, с разгону рухнув на колени рядом с капитаном Ленцо, и, не глядя, дал очередь из беретты, вскинув её над головой. В белый свет, как в копейку.
Альдо скептически посмотрел на этот его маневр, но проворчал благосклонно:
— Что от нас и требовалось, так что…
Что, собственно, «так…», Рамино или не расслышал, или командир не успел досказать. Рой пуль, прилетевший в ответ на очередь его автомата, с визгом изрыл над его головой кладку рыжего известняка.
— Дьявол! — дёрнулся капитан и, утерев выбритый до сиза подбородок ладонью, обнаружил на ней кровь, высеченную каменной крошкой. — Я вполне согласен, что шрамы украшают мужчину, но только за исключением лица и задницы. У вас остались гранаты, сержант?
Рамино, энергично кивнув, сбросил с голых плеч лямки ранца и, отстегнув от клапана пару трофейных фугасных «лимонок», выложил их в нишу «бастиона», закопченную «летучей мышью»…
Нападения с моря защитники форта, судя по всему, не ожидали. Но подземные галереи, выходившие в сторону бухты, тем не менее, оказались сплошь и рядом перегорожены своеобразными «бастионами», довольно хаотической, видимо, сложенной наспех, кладки из камня-«дикаря». Кладки, живо напомнившей графу деревенские пейзажи родной Ломбардии — овечьи загоны, горские домишки пастухов. Так что уже через пару минут, после того как защитники передовых рубежей отступили, ошеломлённые и оглушённые внезапным появлением в тылу противника (большей частью, надо признать, оглушённые — гранат и дымовых шашек диверсанты «MAC» не жалели, усугубляя эффект, произведённый брандером), граф с неприятным удивлением обнаружил, что кавалеристская лихость атаки как-то угасла. Его бравые «commandos marine» плотно увязли под огнём с «бастионов», вмиг наполнившихся защитниками. Экономно-редким, но убийственно перекрёстным.
— Приготовьте гранаты, сержант, — распорядился Ленцо, загнав новый магазин в воронёное тело беретты и дёрнув на себя затвором. — Я их отвлеку, а вы постарайтесь бросить гранаты в одну и ту же точку, там, где уже осыпалось, La bene?
Граф, обычно задававший в среде офицеров тон учёного нигилизма, неожиданно коротко перекрестился католическим двуперстием и, перехватив понимающий взгляд сержанта, несколько смущенно проворчал:
— В окопах нет неверующих, Рамино, так что видела б меня сейчас моя мама…
— Порадовалась бы? — невнятно промычал сержант, срывая, крепкими по лошадиному, зубами чеку «лимонки».
— В данных обстоятельствах? — хмыкнул граф. — Едва ли…
Вздохнув, как перед нырком в неизведанную глубину, граф вскочил на поджарых ногах пружинисто, как каучуковый le payaso, повёл по сторонам грохочущим автоматом, окутываясь сизым дымом пороховой гари — и будто не видя, как закурилась в ответ известковая пыль, выбитая тяжёлым винтовочным калибром…
Следом подхватился и Рамино. Но не успел сержант полностью отмахнуть рукой, как резкий удар в плечо отбросил его назад, а граната едва ли пролетела с десяток шагов. Ленцо сбил с ног покачнувшегося сержанта и отволок его за обвальный слоистый валун, в последнюю из четырёх секунд, отведённых для покаяния.
— Упёрлись, как триста спартанцев, — просипел Ленцо, после того как эхо разрыва заглушила пулемётная очередь со стороны «бастиона». — Хотя я думаю, их тут гораздо меньше… — он привстал на одно колено, но тут же пригнулся — верхний край валуна с визгом иззубрили пули.
— В любом случае… — Рамино сплюнул с зубов скрипучую пыль ракушечника. — Их тут больше, чем нас…
На обезьяньи подвижной физиономии графа промелькнула целая гамма чувств. Амбиции, страх, стыд за страх, гнев за стыд… И даже жалость к старушке-графине Ленцо, которую, в общем-то, терпеть не мог со времени инициации…
— К чёрту! — заключил граф, облизнув пересохшие губы. — Мы и так оттянули на себя больше сил противника, чем весь полк немцев со стороны материка. Пусть дальше сами. Обопритесь на меня, Рамино…
Справка:
Почти две недели после сдачи Севастополя, до 12 июля 1942 года, продолжались бои на всём протяжении береговой линии от Камышовой бухты до Балаклавы. Моряки и солдаты укрывались в гротах и расщелинах камней под обрывами скалистого берега Гераклейского полуострова, и с наступлением темноты, часто — лишь с холодным оружием и даже камнями, — нападали на оккупантов. Наконец, немцы обратились к союзникам, румынам (они уже пригнали три сторожевых катера) и итальянцам, с просьбой подавить сопротивление с моря.
Просьбу выполнили.
Никого из пленных итальянцы не расстреляли. В отличие от румын и, само собой, немцев.
Форт «Горки». 10 июля. Поздний вечер
Взятый ценой немалых усилий и жертв внешний балаклавский форт немцам явно не приглянулся. То ли не понадобился и охранять тут нечего, то ли разрушен в щепу.
Командир разведгруппы лейтенант Александр Новик уже забросил ногу на бак шлюпа-«девятки», когда, обернувшись через плечо, чтобы убедиться — как пришли незамеченными, так и уходим — заметил необычный металлический отблеск на чёрной гальке прибрежной заводи.
Необычный только медной радугой в лунном свете — не похоже на сталь оружия, снарядный осколок, алюминий корпуса противогаза или что-либо в этом роде…
— А ну, погоди… — шепнул верному Романову лейтенант и, стараясь не плескать водой, вернулся на берег.
— Что там? — спросил Колька Царь, когда Новик снова оказался на носовой банке и весла разведчиков взрыли ночной штиль.
— Вот… — раскрыл ладонь Саша.
На ладони командира группы лежал медный знак в виде геральдического щита с гравировкой каравеллы на фоне скрещенных абордажных сабель.
Лента с надписью «commandos marine» обвивала киль каравеллы, словно штормовая волна…
Глава 15. Следы на воде
Туапсе. Штаб КЧФ. Разведотдел
— «Коммандос марине»… — прочитал Давид Бероевич, подняв очки на бритый шишковатый череп, и внимательно посмотрел на Новика. — Никуда, значит, они особенно не терялись…
Натолкнувшись на непонимающий взгляд лейтенанта, он махнул рукой:
— Забудь… — и продолжил задумчиво, будто бы сам с собой: — Тут из-за того, что немецкие подлодки из Ялтинской бухты слились как в унитаз, да эта флотилия итальянская чёрт знает куда… как раз перед бомбардировкой, такой сыр-бор разгорелся. Чуть ли не в измене подозревают…
— Кого? — удивленно вскинул бровью Новик.
— Всех, Саша, можно сказать, что всех, — приобнял его сзади за плечи командир 2-го разведотряда майор Тихомиров.
— А они вот, значит, где были… — повертел в пальцах медную бляху Гурджава. — Просто были на задании. Может, и немецкие субмарины где-то так же, а, Сергей Михайлович? — Хотя нет… — остановил он сам себя, прежде чем майор отозвался. — Подлодка — хищник-одиночка, косяками не ходит. Никак они не могли уйти в рейд все разом. А вот быстроходные катера…
— Это их тактика, — подтвердил Тихомиров. — Они так, стаей, внешний рейд патрулировали в последние дни.
— Вот что… — Давид Бероевич решительно бросил медную бляху в ящик стола и задвинул его. — Катера можно гонять из одной бухты в другую, но надолго не спрячешь, не подводные лодки… хотя тем тоже причалы нужны… — поморщился полковник с досадой. — Свяжитесь с группой Войткевича, пусть приложат все силы, чтобы найти базу катеров «MAC». Чувствую…
Видимо, чтобы окончательно оформить свои чувства, полковник тщательно размял мундштук «Казбека», закурил.
— Чувствую, 30-ю флотилию немцев мы за день-два не найдём. В конце концов, входы в их доки могут быть и где-то под водой… — полковник неопределенно помахал папиросой. — Как у нас в Балаклаве были…
— В Балаклаве их нет, — тотчас встрепенулся Тихомиров.
Всё-таки его агентура оставалась на Балаклавском судоремонтном заводе.
— Да верю, Михалыч, верю… — отмахнулся начальник разведотдела. — Не подпрыгивай. Я к тому веду, что надо на хвост этим «коммандос»… — зло процедил он, — …наступить. Во-первых, достали эти пиявки — дальше некуда, никогда не знаешь, где и чего от них ожидать. А во-вторых, всю эту болтовню об агентах абвера у нас за пазухой надо приглушить эффектным и эффективным успехом…
— Прямо, как к 7 ноября… — недовольно проворчал командир 2-го разведотряда. — Пятилетку досрочно…
— До ноября у нас времени нет, товарищ майор, — жёстко, сквозь папиросный мундштук, процедил Гурджава и добавил, смягчаясь: — Так Войткевичу и передайте.
1-й партизанский отряд 2-го сектора
— А вот это, пожалуй, то, что мы с вами ищем, Антон Саныч… — хрипловато пробормотал Войткевич, не отрываясь от окуляров своего трофейного «цейса».
Осеннее предвечернее море казалось кованным из тёмного серебра, только горизонт ещё жарко и бело догорал аврально чищеной корабельной латунью. Только Адалары, «Скалы-близнецы», вспарывали монотонную гладь красными спинными плавниками каких-то неведомых чудищ морских. Солнце, садясь за спиной разведчиков, будто напитало их кровью.
Артиллеристский наводчик Каверзев отнял от глаз отечественный полевой бинокль.
— Полагаете, у меня повылазило, Яков Осипович? — недовольно буркнул он. — Нет ни хрена в бухте…
Такое, шутливое, «по батюшке» обращение и «галантерейный» тон общения повелись между ними с тех нор, как представитель флотской разведки старший сержант Каверзев и штрафной лейтенант 7-й бригады морской пехоты вполне закономерно сошлись, ощущая некоторую свою чужеродность в отрядном окружении, что ли.
Им двоим — нет, конечно, не простым бойцам партизанского отряда майора Калугина, — что делить? Дно общего голодного котла скребли их засапожные ложки. Считанными гранатами и патронами делились — а черноморцы всегда пользовались у партизан заслуженным авторитетом. Да и с Калугиным, настоящим боевым офицером, взаимопонимание у них было, как говорится, с полуслова — война, она, как всё тот же общий котёл. Один на всех, со своей горькой кашей.
А вот как сам Калугин никак не мог найти общего языка с представителями крымского обкома, прикомандированными, на его голову, к штабу 2-го сектора «для укрепления и общего политического руководства», так и они…
Хотя, по правде сказать, черноморцы, по прямоте «полосатой души», этого «общего языка» и искать особенно не рвались. Охотнее занимались другим: то диверсионные, то разведывательные вылазки производили, то участвовали в перехвате спасительных «гондол» — скромной, чтобы не сказать скудной, помощи от «Большой земли» продовольствием и боеприпасами. Гранатами, патронами, медикаментами.
Каждая такая «гондола», сброшенная на парашюте, помогала, а то и попросту позволяла отряду жить и сражаться.
Но татары из окрестных сёл мгновенно оценили положительные стороны падающего с неба довольствия, и охота за «гондолами» превратилась у них в эдакое родовое занятие. Выставляли наблюдателей на все точки, откуда просматривались склоны и яйлы — и хорошо знали, сволочи, эти точки. Так что приходилось устраивать настоящую охоту на охотников, весьма прилично ориентирующихся в этой горнолесной местности, а иногда попросту отбивать «гондолы».
Расходуя драгоценные патроны, а то и теряя товарищей…
— Тут, конечно, глубина такая… аукать ох… охрипнешь… — продолжал Антон Каверзев.
Рязанская его блинная «ряшка» заметно осунулась за месяцы партизанской жизни.
— Но я и по берегу вижу, что бухта чистая, к постою боевых кораблей нисколько не приспособленная. Причалы, прошу пардону за выражение, «гулящие», тут только яхтам швартоваться да яликам с барышнями, да и никаких береговых коммуникаций на предмет регулярного снабжения к ним не ведет. Что, немцу от дороги до причалов бочки с бензином по козьим тропам катать прикажете? Опять-таки, прожекторные установки, прошу обратить внимание: сугубо для обслуживания береговой артиллерии. У них причал в мёртвой зоне остается, угол спуска не тот…
— Полноте поучать, Антон Саныч… — с усмешкой поскрёбся в куцей бородке Войткевич.
Эта рыжеватая бородка вкупе с тёплым немецким кепи сделали его совершенно похожим на шотландского шкипера прошлого века.
Впрочем, общим и самым выразительным приобретением в наружности морпехов по ходу партизанского быта стали глубокие тени под глазами и набрякшие складки век — печень устала, но отнюдь не от излишеств: организм жрал самоё себя за неимением подпитки извне. Голод едва ли не с первых дней стал главным врагом крымских партизан, а борьба с ним — едва ли не главной боевой задачей.
Сейчас, однако, перед «бомбардиром» и «корсаром» (так они величали друг друга по должности) стояла другая задача, гораздо более важная, поставленная не вечно ворчащим голодным брюхом, а самим разведштабом флота.
— Не вчера родились, с вашего позволения… — продолжал привычно подыгрывать Яков Осипович. — То, что причалы по сю сторону Гурзуфского мыса, столь вами критикуемые, с военной точки зрения — хрень полная, не удивляет меня ничуть. Я более удивляюсь вам, Антон Саныч. Ну, санаторные это причалы Гелек-Су, мать их так, так что это вам вздумалось тут подводный флот великой Германии удить?
— А кой чёрт тогда мы тут с вами пустое брюхо отлёживаем? — мрачно нахмурился Каверзев. — Я бы с большим удовольствием сейчас бычка черноморского половил с камешка, чем ваши подлодки.
— Не могу не разделить вашего мнения, — вздохнул лейтенант. — Я бы сейчас даже ежели б русалку поймал бы, то сожрал бы в сыром виде. Она, бедная, просилась бы, а я б рыдал и жрал…
Каверзев покосился на него с лёгким замешательством, поёжился.
— Во живодёрня-то…
— Ага! — легко согласился Войткевич. — Даже самому любопытно: это мне как браконьерство зачлось бы на том свете или как надругательство с особым цинизмом? Ладно, хорош трепаться. Пока вы там, по обыкновению, рекогносцировку объектов проводили, господин бомбардир, я за дорогой на Гелек-Су проследил…
— Неужто протащили? — хмыкнул старший сержант.
— Чего? Подводную лодку? Нет, конечно… — насупив на глаза суконный с подбивкой козырёк кепи, лейтенант перевернулся на спину, жмурясь от жидковатого осеннего солнышка и демонстрируя всем своим видом, что выискивать на берегу Артековского урочища больше нечего. — Подводных лодок, конечно, нет, — продолжил он резонёрски. — А вот морские офицеры есть. Видел штуки три в штабной «лоханке». И, прошу заметить, офицеры — не менее чем капитанского ранга, а не какие-нибудь там штурманы десантных ботов или «зибелей»…
Каверзев, с козьей разборчивостью, не спеша, выбрал прямо перед собой сухую былинку, выкусил её из сухостоя и принялся жевать, осмысливая услышанное.
— А откуда, с какой стороны, изволили наблюдать, Яков Осипович, супротивника? — спросил он наконец.
— Правильно спрашиваете! — одобрительно кивнул-мотнул козырьком кепи Войткевич. — Во-он, оттудова…
Он, поленившись перевернуться на живот, ткнул большим пальцем в сторону Аю-Дага и, упреждая недоумение собеседника, кивнул ещё раз.
— Правильно. Оттуда, откуда вроде бы неоткуда…
Антон поднял бинокль. В глаза его моментально бросились приближённые до мелких подробностей почти отвесные бурые склоны, изборождённые расщелинами, с красноватыми отвалами осыпей, неровно переходящие в узловатый голодный кустарник. А далее, выше — уже скрытые порыжевшими кронами леса.
— А что там?
— Барская усадьба, насколько я знаю… — перевернулся-таки, старчески кряхтя, лейтенант. — Фамилия ещё такая, для фрицев вполне подходящая… Графа Гартвиса, кажется.
Каверзев опустил бинокль ниже, и взгляд зарылся в листве величественных парковых вязов, где и впрямь виднелись местами старинные черепичные кровли. Судя по провалам и прорехам в них, в которых, словно ребра скелета, белели шпангоуты стропил — усадьба была заброшена. И давно, едва ли не со времени самих графьев.
Но Войткевич возразил, будто услышал:
— Мне говорили, что там перед войной были хозяйственные постройки лагеря «Верхнего». Вон его корпус, ещё ниже, в парке…
— Значит, оттуда и ехали? — сплюнув наконец жёлтую былинку, уточнил Каверзев.
Лейтенант согласно угукнул и со временем, почесав всё ещё непривычную ржавую бородку, добавил:
— Воистину говорили краснокожие красноармейцы-индейцы.
— Чего они вам говорили? — вяло поинтересовался Каверзев, снова приникнув к биноклю.
— Если долго сидеть у реки, то, рано или поздно, мимо проплывёт труп твоего врага…
— Ну, для трупов они слишком бодро выглядят.
— Что, опять едут? — подхватил бинокль и Войткевич.
Встрепенулся и третий их, не в пример молчаливый, собеседник. Тот самый немецкий овчар Блитц-Молния, которого Яков интуитивно и не без нотки чёрного юмора перекрестил в Блицкриг-Blitzkrieg, а если командовать — всё равно Блитц.
Правда, мысль о «молниеносном броске» пришла Войткевичу в голову, когда молодой овчар не столько по юношеской придури, сколько из соображений самых практических охотился за жирной крымской саранчой. С завидным для хозяина успехом — всё неплохой доппаек в отсутствие основного. И не только за саранчой, но и за дичью, а то и до кошар добирался, — так что серьёзно выручил нового хозяина и его соратников самой страшной голодной весной. В засадах же Блицкриг, принуждённый командой «лежать!», всегда изнывал, и поэтому на редкое зрелище уставился с любопытством уличного зеваки, то есть разинув пасть и вывалив язык. Хотя уж для кого-кого, а для него зрелище это было более чем привычным, но, к немалой радости нового хозяина, никакого ностальгического скулежа не вызывало. А могло бы… Вспомнить только парующие мослы в волосатой руке повара Берцоффа…
По пыльной кремнистой дороге тарахтел мотоцикл с коляской и беспечно зевающим пулемётчиком, и вслед за ним — открытый, как-то по-граждански белый, изящный «вандерер» с одним-единственным седоком кроме, конечно, водителя.
Лейтенант прищурился, приподнялся на локтях…
Немецкий офицер снял характерную капитанскую фуражку с золотым легионерским орлом на белом чехле, чтобы забросить под козырёк густую русую чёлку, лезшую на ветру в глаза. В стоячем воротнике его белого кителя поверх газового шарфа блеснул «железный крест».
— Вот, фрайер! — не выдержав, процедил Войткевич. — Как до девок едет… бодаться. Я б его самого…
— Ни в коем случае! — поспешил его упредить Антон и даже, на всякий случай, отодвинул от лейтенанта шмайсер. — Нам бы сначала лодки найти, а удовольствия потом.
— Да, знаю… — поморщился Яша и даже сунул могучие руки в подмышки, будто и сам боялся, что не выдержит и пустит их в дело…
Гельмут Розенфельд ехал не туда и не затем, куда мысленно послал его Яков Войткевич. Поскромнее. Заложить пулл в американку на бильярдном сукне санатория для офицеров вермахта «Гелек-Су».
Глава 16. «Flottiglia MAS», плавно уходящая…
Ялтинский порт. Июль 1942 г.
— Русофобия, сеньор капитан… — уголки губ Гельмута тронула редкая по нынешним временам улыбка. — Чем далее, тем более я склонен считать её психическим заболеванием, чем-то вроде массового помешательства…
— Скорее массовой истерии, герр Розенфельд, — покачал курчавой головой капитан 3-го ранга Ленцо. — Массовой истерии, весьма искусно вызываемой всякий раз, когда политики вынимают из шкафа скелет — точнее, чучело пропахшего нафталином «русского медведя». Этот пропагандистский жупел, изрядно полинявший от частого пользования, тем не менее срабатывает практически безотказно, когда им раздраконивают обывателя до панического страха за свои уютные обывательские ценности. — сеньор Альдо фыркнул в щёточку тонких щегольских усиков. — Впрочем, не менее сомнительные, чем гражданство великого Рима…
— Вообще-то, я говорил не о боязни перед русскими, а о закономерной ненависти к этой жестокой и дикой орде. А вы говорите с латинской цветистостью, но с социалистическим акцентом, — Гельмут, усмехнувшись, опёрся руками о палубные леера флагманского торпедоносца MTSM.
Капитану Ленцо показалось, что на германской физиономии появилась презрительная ухмылка «расового превосходства».
— Мы тоже социалисты, то есть национал-социалисты, но отнюдь не практикуем примитивно социалистическую риторику, — продолжил Розенфельд, вглядываясь в ночной Ялтинский берег. — Ни один европейский поход на восток на самом деле не мотивировался страхом перед могучим русским медведем. Это, как вы точно подметили, не более чем пропагандистский ход, а медведь… — Гельмут брезгливо махнул рукой, — …это для широкой публики.
— Это Мериме вы считаете широкой публикой? — не без некоторого ехидства уточнил низкорослый итальянский граф, намеренно глядя мимо прекрасно сложённого немецкого капитана.
— Мериме? — переспросил тот непонимающе. — Это который Проспер?
— «Однако непременно стоит научиться тонкостям русского языка, чтобы в 1855 году вас не побил кнутом какой-нибудь калмык…» — уверенно процитировал граф и добавил, будто бы безразлично, подтягивая неуместные летом нитяные перчатки: — А ведь это было сказано тогда, когда Европейская военная экспедиция вроде как взяла Севастополь и Россия почти проиграла Крымскую войну. Вот уж не знаю, прозорливость ли это или мнительность?
Гельмут посмотрел на маленького — всего по плечо ему — графа с нескрываемым любопытством. Вот уж не ожидал от этого, по-латински горделивого и хвастливого петушка, великосветская франтоватость которого проглядывалась даже в глубоком маскировочном мраке — белые перчатки и лацканы мундира, уголки обшлагов, медная эмблема «commandos marine» и серебряный череп кокарды с розой в зубах, и ещё множество эмалевых значков, непонятно что значащих и обозначающих. Вот уж не ожидал он подобного здравомыслия от этих смешных «Die Affen», гордящихся «72 гвоздями в калигах новых римских легионеров».
Впрочем, едва ли вся итальянская нация разделяла эту гордость Муссолини, хоть гвоздей в ботинках итальянских легионеров, и впрямь, было 72.
— Вспомните даже нашего корсиканского старину Наполеона… — невозмутимо продолжил граф Ленцо. — Император практически всея Европы отлично понимал, что он не может быть её совершенным владыкой, пока над ней нависает пресловутый медведь и в любой момент может намять ему бока из какого-то сентиментального мессианства.
— Из чувства братского долга перед королями-кузенами? — иронически повёл бровью Розенфельд.
— Да, без разницы! — отмахнулся граф. — Мессианство у русских в крови. Собственно, только поэтому мы и воюем вместе с вами.
— Вот как? — хмыкнул Розенфельд. — А я думал — из идеологического родства…
— Оно у нас, прямо скажем, не особенное… — без особых эмоций и даже как-то насмешливо выдал несомненную крамолу граф. — Просто мы отлично понимаем, что, если сегодня мы не загоним этого чёртового медведя в клетку, то завтра он припрётся в этой их… — сеньор Альдо Неопределённо повертел над тульей своей фуражки рукой, видимо, подыскивая слова, — …в будёновке, «capshpil», освобождать угнетённых братьев. Кстати, не в последнюю очередь и нас с вами, — уточнил он.
— Не спросив нашего желания обрести свободу на русский манер?
— Они вообще не понимают свободы… — брезгливо скривился граф. — Если помните, Наполеон в 12-м говорил, что он даст русским свободу от крепостного рабства и этот «колосс на глиняных ногах» рассыплется в прах. Так вот, они не поленились в 14-м прошвырнуться до Парижа, чтобы переспросить, что, собственно, он имел в виду. Такие тупые… — театрально развел руками граф Ленцо.
— «Колосс на глиняных ногах»… — задумчиво пробормотал Гельмут, сосредотачиваясь на чём-то своём. — Почти дословно пропагандистский демарш Геббельса. Освободим русских рабов от жидо-коммунистов и Сталина — и «колосс» рассыплется…
— Вот-вот… — кивнул граф, — только в 1814-м эти русские рабы, шатаясь на этих своих… — сеньор Альдо изобразил двумя пальцами. — На «глиняных ногах», добрели до столицы Франции, наваляв из «последних сил» и ей, и всем её союзникам. Так что боюсь… — повернулся он к Гельмуту, — …как бы с именем ненавистного им Сталина и «подламываясь в коленях», они не добрели до Бранденбургских ворот, а заодно и до Колизея…
— Я смотрю, вы не пышете оптимизмом по поводу нашего общего дела… — понизив голос, довольно холодно заметил Гельмут, тоже глядя как будто в другую сторону.
— Я уже объяснил вам, в чём состоит моё дело, — покосился Альдо через плечо. — Я был в Испании и теперь здесь, в России, во имя защиты своей родины.
— Ну, а мы в отличие от Наполеона… — процедил капитан Розенфельд. — Не пришли сюда освобождать русских рабов. Мы пришли делать их рабами! Так что…
Предупредительный жест Ленцо — поднятый палец — его остановил.
— Что? — раздраженно поинтересовался Розенфельд, так же как и граф, ухватившись за поручни и подавшись вперёд так, что пришлось одной рукой придержать походную белую фуражку.
Но не было видно ни зги, штурмовой катер будто висел в чёрном небытие. Да и не слышалось ничего, что могло бы внушать тревогу, — обычные звуки и запахи моря. Дальняя гряда ялтинских гор совершенно растворилась в канцелярских чернилах ночи, чернилах, которыми были прописаны положения военной светомаскировки. Чернилами, которыми был погружён во мрак и потерялся, как допотопная Атлантида, и сам город. Только кое-где, обжигая голубоватым заревом полосатые шлагбаумы порта и кирпичные стены его блокгаузов, плыли по невидимым улочкам, словно спускались с гор, призраки грузовиков и штабных «опелей» с узкими синими глазами будто прищуренных маскировочных фар.
Только вблизи MTSM можно было различить чёрный лоск неуклюжих бронированных катеров с низкой осадкой и синие пятна от притемнённых габаритных огней. Крупная морская рябь плескала в борта итальянских катеров, которыми, собственно, и командовал капитан 3-го ранга граф Ленцо, а на борту флагманского торпедоносца MTSM капитан Гельмут Розенфельд оказался почти случайно.
После сокрушительных бомбардировок русской авиации, немецких «U-Boot-Klasse II» тут никто не видал, а пять итальянских малых подводных лодок 11-й флотилии убрались в далёкую Констанцу, таща на буксире шестую, — зализывать раны на стапелях тамошнего судоремонтного. А что до немцев… Куда они делись — этого в точности не знал и сам Ленцо, да и не стал бы ни за что расспрашивать. Ещё не хватало увидеть на немецкой физиономии презрительную ухмылку «расового превосходства»…
Командир же 30-й флотилии кригсмарине капитан Гельмут Розенфельд, который знал о подготовке секретной базы для подлодок, согласился выпить с ним душистого итальянского вина по поводу бильярдного проигрыша в американку.
Проигрыша, произошедшего тут поблизости, в казино Гурзуфского санатория командного состава кригсмарине «Гелек-Су».
Проигрыша, как ни странно, самого графа, и проигрыша довольно крупного — что, впрочем, никак не отразилось на графском невозмутимом пропечённом личике гардемарина-переростка…
— Ничего не слышу, сеньор Альдо, — нехотя признался Розенфельд. — Что, собственно, привлекло ваше внимание?
— Оно и неудивительно, герр Розенфельд… — пристально щурясь в темноту, пробормотал сеньор. — Вы на своих, простите, жестянках едва ли имели дело с водолазными работами.
— Ну, уж… — возразил было капитан.
— Ну, уж с водолазами-диверсантами — точно не имели.
— Диверсантами? — недоверчиво переспросил Розенфельд. — Быть не может. Слишком далеко…
— Не скажите… — напряжённо прислушиваясь, прошептал Ленцо. — «Марина коммандос» — это публика особая. Во всех странах. И во всех странах у них свои секреты… — Он наконец будто бы чуточку расслабился, но добавил, хоть и негромко, но голосом, полным тревоги: — Не сомневаюсь, есть таковые и у русских…
К сведению…
«ЭПРОН» — Экспедиция подводных работ особого назначения, создана в 1923 году по распоряжению Ф.Э. Дзержинского.
РОН — Первая официальная боевая единица, которую по праву можно назвать подводной разведывательно-диверсионной, — была создана на базе ЭПРОНа согласно приказу № 72 от 11 августа 1941 года, за подписью заместителя Наркома ВМФ адмирала Исакова. Она получила название Роты особого назначения.
— Кстати, сеньор Ленцо, мы, кажется, изрядно отвлеклись от предмета моего визита… — с суховатой улыбкой в тонких губах напомнил Гельмут.
— Вы о вине? — с живостью отозвался граф. — Действительно, увлеклись разговором непростительно. Но что поделать — философские беседы, пожалуй, и есть вино стариков.
Корветтен-капитан хмыкнул:
— Стариков?
— На войне даже по положению о боевой выслуге — год за три… — развёл проворными обезьяньими ручонками граф. — А уж по жизни, думаю, так и все десять. Сколько вы уже воюете? Пора становиться Сократом…
Он сделал приглашающий жест в сторону кают-компании, из которой предусмотрительно была выселена вся свободная вахта катера.
Несмотря на вполне приличные размеры штурмового катера и наличие в нём капитанской каюты, провести там рандеву не представлялось возможным. Какое тут гостевание… Разве что собаку покормить в подобной тесноте. И то, пса не самой почётной родословной, чтобы не побрезговал посидеть под откидным столиком.
Кают-компания в этом смысле была поуютней. А то, что под иллюминаторами легкомысленного вида женщины налеплены с кондитерскими ляжками, так едва ли на немецких подводных лодках одиночество матросов в «сухом доке» скрашивают портреты Гитлера.
— Да у вас тут просто воспитанницы католической школы! — осмотревшись, подтвердил эту прозаическую мысль герр Розенфельд. — По сравнению с бумажными подружками моих ребят…
Граф Ленцо ухмыльнулся самым двусмысленным образом и, картинно отмахнувшись от вульгарных представительниц народного идеала (мол, таков уж у нас тут по ночам «vox populy», что поделаешь?), позвал вахтенного Карлито — расторопного малого гренадёрских статей, исполняющего обязанности стюарда, за неимением в штатном расписании даже кока.
— Карлито, малыш, выньте-ка из-за борта мою корзинку для пикника, думаю, вино уже достаточно остыло для дегустации. А если этикетки отклеились, так это ерунда — я с тринадцати лет знаю, что было в погребе моей матушки… — Продолжил он для капитана Розенфельда и, будто спохватившись, внушительно добавил своему стюарду: — И только не надо мне рассказывать, что всё содержимое корзинки сожрали пираньи, они тут не водятся.
Вахтенный отдал честь и, подобострастно пуча глаза, на полном серьёзе заметил:
— Про пираний не могу знать, сеньор капитан, но пьяного дельфина видели где-то с полчаса назад…
— Отправляйтесь, матрос! — не сумев скрыть улыбку, прикрикнул на него граф.
И провожатые — всё ближе…
В неверном красноватом зареве, размытом подводной мглой, картина, представшая перед пловцами, показалась мистически жуткой. Такое если вдруг приснится — проснёшься в холодном поту, если вообще проснёшься. Ни дать ни взять, переправившись через Стикс на подводной ладье Харона, они повстречали обитателей того, чуждого всему живому, берега. В подсвеченной фарватерным бакеном водной толще плотной и страшной толпой стояли мертвецы…
Покачиваясь в такт чёрным космам водорослей, синхронно зевая отпавшими челюстями, в развевающихся от подводной волны лохмотьях… И вглядываясь в глаза неожиданных визитёров пустыми глазницами черепов…
Картина не была для «роновцев» внезапной. О том, что их ждёт у первого причала Ялтинского порта, в самом начале фарватера, их уже предупредил Николай Романов, он же Колька Царь. Романова привлекли к участию в операции.
«Тут в 41-м немцы столько наших пленных постреляли… — рассказывал Колька, качая головой. — Прямо с причала сбрасывали. Сетевым грузилом связывали по нескольку человек и… Этот адский лес в любую погоду с причала виден…»
«Рота особого назначения», базировавшаяся в Ленинграде (и не где-нибудь, а на подводной лодке «Правда», пришвартованной к легендарному крейсеру «Аврора»), не имела полного представления об акватории Ялтинского порта. Тогда как Николай Романов тут уже кое-что искал, будучи «вброшенным» в водолазную рубаху, в медной манишке, в шлеме с тремя иллюминаторами и в галошах со свинцовой подошвой, по 12 кг каждая…
— Так вот что значит «резерв 7-го дивизиона 2-й бригады малых подводных лодок», специалист, — хмыкнул майор Тихомиров, командир 2-го разведотряда. — А чего ты раньше не говорил, что служил в ЭПРОНе? Хотя, ну да… — Покосился он на командира спецгруппы капитана Челядинова. — Вас же секретили пуще миномёта Тауберга…
Аркадий Челядинов, только что прибывший со своей группой на тяжёлом бомбардировщике через блокаду и две линии фронта, пожал плечами:
— А то…
Для высадки, вернее, погружения в непосредственной близости от Ялты, майор Тихомиров рекомендовал разведгруппу лейтенанта Новика.
— Если что — подгребём поближе, подсобим, — сказал Новик, садясь в буксирный шлюп после загрузки его взрывчаткой, минами, штатным оружием, модернизованным под условия подводного боя, и другим снаряжением, назначение которого Саша так и не определил.
…На этот раз 16-килограммовой медной «манишки» и шлема с иллюминаторами на Николае Романове не было. «Роновцы» пользовались только ГК-1 гидрокомбинезонами и легководолазными индивидуальными дыхательными аппаратами ВИА-2, — оборудование, чаще встречавшееся в шпионских фильмах, чем даже на подводных лодках. Настолько всё это напоминало хрестоматийный образ иностранного диверсанта, который — казалось по некоторым кинематографическим и литературным шедеврам предвоенных лет — и по Кремлю шлёпал в ластах, для составления очередного заговора то ли супротив, то ли по наущению членов ЦК…
В любом случае такое обмундирование было куда функциональнее, чем водолазный костюм с насосным шлангом.
По крайней мере, Колька без труда воспользовался загнутым и зазубренным водолазным ножом…
Глава 17. И мудрствуя лукаво…
Особый отдел (контрразведка) КЧФ.
Кабинет следователя Кравченко Т. И.
«И швец, и жнец, и на дуде игрец…» Трофим Иванович Кравченко воплощал подобную вариативность в том смысле, что мог выступить в любой ипостаси, подобающей званию майора НКВД. Есть такая установка — и следователь Кравченко выдаёт на-гора то, что называется «количеством». Хоть и понимает, что под сухой статистикой его усердий целый верещагинский «Апофеоз» черепов с предательской дырочкой в затылочной части — картина, в которую высохли с протоколов кровь выбитых признаний, слёзы недоумения, яд отчаянных оговоров. Но ежели разберёт Трофим Иванович сквозь какофонию тех же самых «разгонов и нагоняев», что нужно не «количество», а «качество», что нужны реальные, а не с мозгами выбитые, «заговоры и подполья», то нальются кровью бессонных ночей его усталые глаза, сядет от табачного дыма голос. И подследственных своих он станет угощать чаем с кусковым сахаром, если надо, а не одними только зуботычинами тяжёлого бурсацкого кулака, помнившего ещё следственные упражнения в контрразведке Петлюры, где Кравченко «боронив неньку-Украйну» от махновцев, белых генералов и… большевиков.
Откуда и рвение… Изрядное и даже результативное. По крайней мере, уже в предвоенные годы для выдачи количества «на-гора» его не ставили — таких «стахановцев» в НКВД было и без него «хоч грэблю гаты». Быстро сменяемых «стахановцев». И начальство, тоже обычно «быстросменяемое», всё же успевало разглядеть для дела полезность «хохла упёртого». В общем, умел следователь Кравченко и показательно «жопу рвать», но умел и работать. Как сейчас…
Трофим Иванович глубоко просел, почти утоп, в чёрной скрипучей коже дивана, сунув руки в карманы галифе и раскинув ноги в блестящих антрацитом хромовых сапогах. Между подошвами сапог, на буро-жёлтом шахматном поле паркета были разбросаны коричневые папки. Разбросаны, на первый взгляд, хаотически, будто выронил их, споткнувшись, Трофим Иванович — но на самом деле в совершенно определённом порядке. Неспроста же время от времени он аккуратно, тупым носком пододвигает одну папку к другой или, наоборот, кованым каблуком отпихивает…
Следователь пережевывал из угла в угол пересохших губ картонный мундштук папиросы, мычал что-то минорное, то и дело морща лоб целым «баяном» складок под густой смоляной «чуприной» — эх, какова она была, не обкорнанная ещё цивильным «полубоксом», вьющаяся из-под каракулевой, с синей кытыцей, шапки хорунжего!
Выкаченные, как у старой крысы, воспалённые глаза с синюшными от усталости веками перекатывались от одной россыпи папок к другой. По правую, значит… ногу, разведгруппа флота — командир старший лейтенант НКВД Новик. По левую — партизаны, принимающая, так сказать, сторона. Командир — морпех лейтенант Войткевич.
— Так, начнем, как водится, с этого… — поморщился Трофим Иванович, припоминая семинарский курс, — …бородатый такой, да не Энгельс, мать его тать!..
«Школа красных командиров», которую он окончил в 1922-м как малограмотный выдвиженец РККА, впечатала в память основателей едва ли прочнее, чем в своё время «Авраам роди Иакова…» в «Могилянке».
— Дарвина! — очнулся наконец Трофим Иванович, вспомнил. — Происхождение…
Происхождение главных фигурантов было гаже некуда. В том плане, что ничего, с точки зрения диктатуры пролетариата, предосудительного не наблюдалось.
Вот, к примеру, Новик A.B., 1919 г.р. Происхождение хуже, чем если бы его родители были «рабочий и колхозница» работы Мухиной. Водовоз и прачка! Злосчастнее могут быть только рабы египетские. Ну, вот почему бы вам не быть, товарищ Новик, внебрачным сыном Троцкого-Бронштейна от православной игуменьи, а? Да ещё изнасилованной пионерами из кружка «Безбожник», чтоб с молоком матери, так сказать, впитать ненависть к Советской власти… Тогда и искать никого не надо было бы, ставь сразу к стенке, не промахнёшься… Ан, нет… Кравченко брезгливо оттолкнул коричневую папку носком сапога. Пионер — всем пример, образцовый комсомолец, такой отличник боевой и политической, что только в школу комсостава НКВД. Аж тошно…
— Или вот, с другой стороны… — продолжил рассуждения Трофим Иванович. — Папочка куда потолще. Одесский полуеврейчик Яшка Войткевич, сын какого-то там управляющего, дозревшего до директора магазина «горкоопторга», затем призванного не куда-нибудь, а в РККА и в чине даже убедительном: военный интендант второго ранга. Да, так Яша мальчишкой беспризорничает… при живых-то родителях… и даже шкодит на Привозе со взрослыми блатными, он у них наводчик. Начало, что ж, неплохое: «мелкобуржуазная стихия», «уголовный элемент» — как же, даже представителя власти дерзнул вилкой пырнуть за то, что вознамерился доблестный сотрудник пролетарской милиции выставить Яшку с такою же малолетней оторвой-подружкой из кафе на Преображенской. Но далее… Легендарная «колония Макаренко» — кузница коммунистических кадров, как, впрочем, и бандитских, если уж без пропагандистских выкрутасов. Но, наш случай, как назло, самый что ни на есть пропагандистский. Прямо-таки «Флаги на башнях». Вместо совершенствования в мастерстве ширмача или скокаря мы, блин, книжки читаем и гоняем кожаный мяч, так что, в конце концов, после недолгой срочной в Забайкалье плюс командирские курсы вместо бандюги получаем из Яши отличного советского студента Одесского института пищевой промышленности и правого инсайда одноименной команды «Пищевик»…
— Не самая поганая, кстати, команда, — вздохнул Кравченко. — Кажется, даже с «Локомотивом» ленинградским бодались за первенство Союза… Да ещё и «Чёрных буйволов» изображала, кажись, во «Вратаре республики»… — Трофим Иванович поморщился. — Простые советские парни, мать их трах. По обоим Доска почета плачет. Войткевич — так даже в кандидатах побывал в эту нашу, в ум её и в честь, и в совесть…
Перегнувшись за круглый валик дивана, следователь выудил бутылку из одного из «полевых» сапог, спрятанных от стороннего глаза. Из тех сапог, что не по штабному паркету шаркать предназначены, а по булыжной мостовой, а то и «Эх, дороги, пыль да туман…». Так вот, выудил бутылку вина «Аргуни». Привычка прятать бутылки завелась у Кравченко с «ежовщины», когда «рыцарей революции» взахлёб на ржавость доспехов проверяли. В любой момент могли с обыском нагрянуть — и тогда бутылка «Столичной» в тумбочке вполне могла стать довеском к шпионажу в пользу Японии. Ну, а уж «Аргуни» сам Бог велел на виду не держать — покосится кто из начальства, поди, не плесни…
Занюхав добрый глоток рукавом с красной звёздочкой 1-го ранга, майор почувствовал некоторое облегчение.
На самом деле, куда как большее облегчение испытал бы в этот момент объект кравченковского пристального внимания, морпех-партизан Я.И. Войткевич, знай он, как всё обстоит на самом деле. Он к тому времени, конечно, сообразил, что немалая часть документов, живописующая канцелярским языком его прошлое, исчезла. Иначе полковые особисты, к которым он попал, ещё не отойдя как следует от контузии, не церемонились бы целую неделю, всего-навсего прохаживаясь то кулаками по морде, то сапогами по бокам. Вывели бы «прихвостня фашистского» к расстрельной команде, да ещё и по свежей могиле прогнали бы взвод-другой, чтоб и следа на земле не осталось.
Но насколько глубоко прокатилась военная судьба по документам, которые можно трактовать и так, и эдак, но лучше бы не трактовать вообще — не мог он знать. И на такое счастье, что все ровенские документы не только НКГБ, но и горкомовские сгорели ярким пламенем, мог только надеяться…
…К счастью, на пролетарском происхождении всё благолепие и заканчивается. Дальше Родина-мать, в лице майора Кравченко, начинает смотреть на своих сыновей косо и призывать к ответу за помятую не по делу материнскую титьку…
Вот, к примеру, Новик. Свидетельскими показаниями документирован факт грубейшего нарушения воинской дисциплины. При отступлении наших к Севастополю покинул боевые позиции. Вот только не в том направлении, куда добрые люди покидают. Не драпанул, а очень даже наоборот. Будучи комвзода заградительного отряда, снял своих пулемётчиков с позиций и повёл в атаку, увлекая за собой отступающих. Это вместо того, чтобы пострелять их, к чёртовой матери, и самому отступить, но уже с чувством выполненного долга… Ну, что сказать? Молодец. По уставу — не положено, по-человечески — понятно. Потому и положили показания под сукно… до времени. Войткевич…
Трофим Иванович снова булькнул из бутылки коньячного коричневого стекла.
Вот персонаж, достойный самого пристального внимания. И дело даже не в том, что не совсем понятно, где пропадал старший (тогда) лейтенант Войткевич, будучи «пропавшим без вести»? Более-менее подтверждается только то, что с несколькими бойцами своей разведроты он выходил из окружения. Да ещё и влился в ряды бойцов, отступающих с позиций… — Трофим Иванович покачал головой. — Да так неловко влился, что всех, кто мог подтвердить его показания, положили если не немцы, то, не в пример Новику, дисциплинированные заградители. Да и самого его… чем там?… — Кравченко, подняв глаза к потолку, прищурился, припоминая. — Диагноз такой интересный. Самого контузило снарядными газами. Это что ж, значит, он из снарядного разрыва вверх тормашками вылетел? И причём без единой царапины. Повезло… Хотя… Надо бы врачей расспросить — не может быть, чтобы такой кульбит на башке его никак не сказался. Тогда повезло вдвойне. А то, что Особый отдел из зубов выпустил, не шлёпнули на месте, без суда и следствия, в порядке, так сказать, профилактики — так это повезло и втройне. Ромбик сняли, роту дали…
Следователь прищурился на высокий сумеречный потолок.
— М-да… Интересно, кому это он в штабе 51-й так глянулся? А то для тех чудес, что на фронте сплошь и рядом — это опять-таки как-то слишком, с перебором… Что ж, так тебя, товарищ Войткевич, и назовём в разработке: «Фартовый»…
Трофим Иванович аккуратно подцепил носком сапога обложку папки и, перевернув её, прищурился на служебное фото бравого морпеха.
Кто так на документы снимается? В художественном салоне делал, что ли? Сбитая набекрень фуражка, выпяченная челюсть и пародийно суровый взгляд. Точно курсант-первогодок на открытке, посланной Машке в родную деревню: «Целую крепко, моя конфетка»…
Интуиция подсказывала майору Кравченко, что не менее, а то и более интересно, в рамках расследования прояснить другой вопрос, кроме того, что делал лейтенант Войткевич в те дни, когда его разведрота выпала из поля зрения Особого отдела соответствующего полка 51-й армии. Вопрос, прямой ответ на который был, по определению, невозможен. Сунься с этаким запросом в порядке субординации — и дай бог, если тебя добрые люди на полпути завернут, покрутивши у виска пальцем. А то ведь и недобрые товарищи на пороге кабинета нарисуются да и спросят эдак с расстановочкой: «А кто это партии под хвост заглядывает, любопытный такой?»
Интуиция старательно подсказывала майору Кравченко, что очень любопытно выяснить, как это вдруг вчерашний, ещё даже не дипломированный студент-пищевик первое назначение получил не от института, а от Одесского обкома партии. И не куда-нибудь технологом в Хацапетовку помидоры катать, а в немалый город Ровно. На только что освобождённую крайне Западную Украину. И сразу — директором пищефабрики.
«Скажете, ничего особенного?… — хмыкнул Трофим Иванович. — Очень даже чего… Такой зигзаг удачи за версту отдаёт командировкой ИНО НКГБ. Именно — иностранный отдел! Ведь на тех, не чищенных и не пуганных ещё землях иностранная резидентура в 39-м чувствовала себя не в переносном, а в буквальном смысле „как дома“. И молодой, готовый на всякие юношеские безобразия, „советский“ директор — на редкость удачная подсадная утка для вербовки. Карты, бабы, растрата… такое сыграть в двадцать четыре года — не надо быть ни Немировичем, ни Данченко. Но кто знает, кто знает… в чьи ворота стал играть правый инсайд»…
Глава 18. «Шардоне» из графских подвалов
Ялтинский порт
— Сеньор капитан… — лицо «малыша» Карлито, здоровенного и в миру бравого катерника, было обезображено крайней растерянностью. — Клянусь всеми святыми, это не я! Это не мы… — уточнил он на всякий случай, демонстрируя графу мокрую верёвку.
Верёвку, к которой ещё буквально полчаса назад он самолично примотал плетёную корзинку с узкогорлыми бутылками «Шардоне». Сеньор капитан хотел охладить их, безбожно нагревшихся в железной утробе тесной продуктовой камеры, за бортом, в море, как это часто делалось даже с мясом. Противолодочные и штурмовые катера не предназначались для длительных походов.
— Вы видите, она обрезана! То есть не оборвалась, я привязал надёжно, двойным булинем, а обрезана ножом… — потрясал Карлито злосчастной верёвкой.
Розенфельд саркастически поднял брови на лоб: «М-да уж… Дисциплина. Как говорится, оставляет желать…»
Сконфуженный Альдо Ленцо вырвал мокрый линь из рук вахтенного, и первым его желанием было вспомнить средневековые манеры и традиции графьев Ленцо и хорошенько перетянуть мокрым канатом нерадивого холопа. Но первый же взгляд на обрезанный конец заставил его лицо вытянуться в оторопи. Зубчатая спинка лезвия водолазного ножа поработала. Конечно, и у его ребят такие ножи имелись, но выдавались они только перед погружением…
Не говоря гостю ни слова, капитан Ленцо опрометью загремел по железным ступеням узкого трапа на верхнюю палубу. Там метнулся к косым леерам и, рискуя бултыхнуться во мрак ночного моря, перегнулся за борт.
На чёрной воде рябил голубыми блестками фонарь на конце причала — единственный, если ночью к причалу никто не швартовался; плясали тонкие красный и зелёный зигзаги бакенов в створе порта. Но лучше всего видны были золотистые блики от иллюминаторов самого катера. И в одном из таких пятен граф-капитан Ленцо вдруг отчетливо увидел восстающий, казалось, с самой преисподней моря чёрно-блестящий, как буй-мейдей, шар. Но достаточно маленький, чтобы понять, что это не буй, а голова в резиновом капюшоне водолазного костюма. Одна голова, две, три… А сколько их ещё в непроглядной тьме, между бортами других катеров?…
— Огонь! — неизвестно кому выкрикнул Ленцо, ведь крупнокалиберный пулемёт на первом боевом посту был даже зачехлён. Кто же ждал…
И всё же команду его выполнили. Но не моряки флотилии «MAC». Борт флагманского катера вдруг осветился, словно подожжённый гигантской сварочной вспышкой и загремел, как под ударом гири свайного копра. «Кумулятивная граната!» — успел подумать граф, прежде чем оказался в воздухе. Частую канонаду минных взрывов, гранатных хлопков и грохот железного лома, случившиеся затем, равно как беспорядочный фейерверк перестрелки, он уже и не видел, и не слышал…
Очнулся Ленцо в морской пучине. Порядочно наглотавшийся воды, с винными пробками внезапной глухоты в ушах. И только через несколько секунд, придя в себя и несколько раз кувыркнувшись через голову, стал различать подводное сотрясение взрывов где-то там, наверху. Но где теперь этот «верх»… справа, слева? Всё смешалось в удушливом головокружении, в котором отчётливо ощущалось только, как рвутся лёгкие, которые одновремённо и распирало, и стискивало.
Где ж этот проклятый «верх»?! Где воздух?!
«Чёрт возьми, под ногами, как ни странно…» — там, где вспыхивают один за другим красные сполохи.
Перевернувшись ещё раз через голову, капитан граф Ленцо рванул к поверхности — казалось, тягуче, невозможно медленно, но на самом деле стремительно, как пробка.
То, что предстало взору его на поверхности, граф Ленцо не смог забыть до конца своих дней. Его воинская слава и доблесть, предмет зависти не только сухопутных, но и коллег — морских офицеров (всё-таки «marina commandos» — это вам не тосковать вахтенным офицером даже на каком-нибудь линкоре-красавце) флотилия штурмовых катеров погибала, проваливалась в тартары… По крайней мере, на первый, слегка бессмысленный взгляд её командира, который только что вырвался из чёрного савана смерти.
Ночь ежесекундно рвалась от золотых вспышек, а кое-где непрестанно озарялась трепещущим пламенем копотных пожаров. Трассеры пуль рвали остатки мглы. Рвалось и скрежетало железо. С леденящим стоном агонии тёрлись друг о друга борта сорванных с мест катеров, и кладбищенскими крестами кренились их мачты. Грохотала зенитная артиллерия, бессмысленно полосуя ночное небо. Флотилия погибала. И смерть к ней пришла из моря, как положено, в общем-то. Из самой его бездны.
Флотилия чуть было не погибла, как выяснилось позже, когда…
Вынырнув из мглы, клубящейся за бортом шлюпа, Колька Царь одним махом бросил на днище плетёную корзину, в которой что-то характерно звякнуло.
— Вы у нас человек светский, товарищ старший лейтенант… — Колька сорвал с лица маску дыхательного аппарата. — Скажите, что это за вино? Или вообще уксус, или масло оливковое…
— Вино-вино, — хохотнул через минуту Новик, когда глянул на бутылку на просвет пожара, разгоравшегося в порту и, в три приёма сорвав зубами сургучную пробку, глотнул. — «Шардоне»! Что у нас тут, ещё и французы завелись?
Севастополь. В последний час…
И всё-таки это случилось.
«Отбиваем атаку за атакой. Все понимают — это последний рубеж. Но нас только горстка, а к концу дня в строю буквально единицы. До бригадного наблюдательного пункта возле кручи приближается цепь автоматчиков. Мы с комиссаром Ищенко на НП уже только вдвоём. Отстреливаясь, отходим — ничего другого не остаётся. Местность открытая и на нас с рёвом пикируют „юнкерсы“, строчат из пулемётов. Как ни странно, но это нас и спасает: автоматчики не решаются к нам приблизиться, боятся своих самолётов. И мы, перебегая от воронки к воронке, в конце концов отрываемся от врага…»Командир 7-й бригады морской пехоты генерал Е.И. Жидилов.
«Не обращая на нас ни малейшего внимания, артиллерист, стиснув зубы, делает своё дело. Он и заряжает орудие, и наводит, и стреляет.
— Где остальные?
— Все тут. Никто не ушёл! — отвечает матрос, не скрывая обиды. — Вот они!
Мне становится стыдно за поспешный вопрос. Артиллеристы все тут — мёртвые…
Не сказав друг другу ни слова, мы с генералом становимся рядом с краснофлотцем к орудию. Собрали последние семнадцать снарядов и бьём по Сапун-горе.
Зарядив орудие последним, матрос зачерпнул бескозыркой песок и высыпал в ствол.
— Уходите! — кричит нам.
И мы уходим — делать тут больше нечего…»
К утру 30 июня командующим СОР вице-адмиралом Ф.С. Октябрьским, который наконец-то получил «добро» от маршала Будённого, был отдан приказ об эвакуации города.
…«Пробоин так много, что заделать их невозможно. Выбило напором воды переборку во втором котельном отделении. Первое уже затоплено, и трое машинистов погибло, четвёртого, Александра Милова, вынесло к люку и его удалось спасти. Как они успели загасить котлы и выпустить пар — уму непостижимо, но если бы не успели, мы бы уже все были в воздухе.
В воздухе 86 „юнкерсов“, четвёртый час они засыпают нас бомбами, поливают из пушек и пулемётов. Зенитки бьют и бьют. Зенитки раскалены, вода нужна, чтобы поливать стволы, и от зенитных автоматов до борта встали женщины с вёдрами. Их, а ещё их детей, раненых бойцов на палубах более двух тысяч.
Капитан Ерошенко в парадном мундире с орденами на капитанском мостике. Голос хриплый, а команды на уклонение ясные и чёткие…
Вся надежда на помощь из Новороссийска…»
Лидер «Ташкент» был последним надводным кораблём Черноморского флота, прорвавшимся в осаждённый Севастополь. На борт его, помимо комсостава, женщин и детей, было погружено полотно панорамы «Оборона Севастополя 1854–1855 гг.»…
Мы ушли из Севастополя. Но и тогда победа врага была пирровой.
Мы вернулись. Не скоро, двадцать два месяца спустя — но с победой.