Часть 2
Гнев Титанов
Никаких знаков и указателей на дороге Антон Рампо долго не видел. Он просто ехал и смотрел на лес слева и справа от дороги. Потом дорогу преградило стадо коров. С коровами был пастух, очень сухой, очень худой дед с палкой. Колоритный пастух Антону понравился. Рампо остановился, опустил стекло и спросил у деда подчеркнуто вежливо:
– Простите, пожалуйста, вы не подскажете, куда я еду?
– А сам как думаешь, сынок? – сказал дед прокуренным голосом с сильным армянским акцентом.
– Я не знаю, – честно ответил Антон. – Я просто еду. Куда глаза глядят.
– Молодец, – сказал дед. – Никуда не сворачивай.
Антон улыбнулся, пастух показался ему креативным. Потом он спросил деда тактично:
– Если дальше по этой дороге поеду, куда приеду?
– На каньоны, – ответил пастух коротко.
Антону это понравилось. От слова «каньоны» дохнуло суровым величием.
– Сначала приедешь на верхний каньон, – сказал дед. – Речка будет. Псоу.
– Так, – кивнул Антон. – Верхний каньон, речка. А потом?
– Потом еще двенадцать километров проедешь, – дед критически посмотрел на машину Антона, – если проедешь, будет третий каньон, вообще верхний. Никуда не сворачивай, не потеряешься.
Антону понравилось все. И названия каньонов: верхний, самый верхний и вообще верхний – красиво. И совет никуда не сворачивать. Антон подумал даже, что вот чего ему всю жизнь не хватало – прямого пути, вот так и надо жить – никуда не сворачивать. Тогда точно не потеряешься. Он тепло попрощался со стильным пастухом. Пастух повел своих коров дальше, по их общим делам. Антон посмотрел ему вслед и вдруг увидел, что пастух шел, не касаясь земли. Антон несколько раз сильно моргнул, как Игорь Беленький, чтобы отогнать обман зрения. Но отогнать не получилось. Тогда Антон списал галлюцинацию на горный воздух, богатый кислородом, видимо, слишком богатый для горожанина.
Рампо поехал дальше, вверх по дороге. Скоро достиг первого верхнего каньона. Здесь Антон вышел из машины и подошел к реке. Река была узкой и мелкой, течение – быстрым и нервным. Антон даже потрогал воду рукой осторожно – она была очень холодная. Он зачерпнул в ладони воды и сделал глоток. Вода была вкусной, студеной. Антон сделал еще несколько глотков.
Он вернулся в машину и опять ехал вверх и вверх. Вскоре достиг второго, самого верхнего каньона. Там он тоже пил воду, оказалось, холодная вода не только хорошо утоляла жажду, но и усиливала ее, хотелось пить холодную вкусную воду еще и еще.
Потом Антон доехал до третьего, вообще верхнего каньона. Дорога к нему была по-настоящему плохой. Ни одна легковая машина и никакой городской джип не проехал бы здесь… Но «Патриот» проехал, правда, иногда раздавался скрежет камней по днищу. Антон с усмешкой вспомнил свой московский «Пежо» и высокомерно подумал:
«Пежо» – это что за машина? «Патриот» – да. Бомба. Проходимость имеет, вообще».
Антон засмеялся, потому что мысль в его голове была явной цитатой из мыслей Эдо. Антон умел думать, как другие люди. Поэтому он и был концептологом.
На третьем каньоне, вообще верхнем, было очень красиво. Антон даже сделал несколько фотографий. Но фотографии красоту передавали плохо. Именно поэтому Антон относился к фотографам с некоторым пренебрежением и даже ссорился из-за этого пару раз со своим отцом, фотохудожником Ильей Рампо. Антон считал, что фотография может преувеличить, но не может передать красоту женщин или вот дикой природы. А отец Антона был убежден, что искусство фотографии, как любое искусство, призвано не передавать, а подчеркивать прекрасное. Антон же считал, что подчеркивать прекрасное – это идиотизм. Зачем подчеркивать прекрасное? Подчеркивать нужно ошибки. Из-за этого они с отцом ссорились.
На вообще верхнем каньоне река была по-прежнему мелкой, но каменистые берега ее вдруг стали высокими, очень высокими, с десятиэтажный дом. В одном месте они сходились близко, зажимая реку с двух сторон, в этом месте река образовала купель с прозрачной ледяной водой. Каньон выглядел не только вообще верхним, но и вообще призрачным, первобытным. Антон даже подумал, что вот так, наверное, мир выглядел в самом начале, в момент сотворения, когда еще ничего не было: ни человека, ни «ЛУКОЙЛа». Потом Антон осмелел. Снял рубашку, скинул туфли и носки и вошел в реку. Холодной водой омыл лицо, подмышки и затылок, пофыркал, потоптался с ноги на ногу. Ноги мерзли, но это было даже приятно, целый день ноги главы креативного штаба ходили по грандиозным спортивным объектам, устали и холодную воду восприняли как благодарные слуги, сразу перестали ныть и готовы теперь были идти, куда скажет хозяин. Потом Антон огляделся – кругом было тихо, ни души, тогда он еще сильней осмелел, разделся догола и с большого камня прыгнул в купель. Ощущение было ни с чем не сравнимо. Мозг и член – два наиболее важных органа современного человека – сразу стали как у воробья. А сердце, наоборот, стало как у льва – во всю грудь, а из горла сам собой вырвался крик:
– А! Аааааа!!!
Антон кричал как дикарь и был счастлив. Из купели выбежал, потому что вспомнил, что можно и простудиться с непривычки и заболеть, все хорошее надо дозировать, иначе хорошее станет плохим. Антон встал на большой серый камень и стоял на нем, голый и античный, как Давид, и улыбался. Эта мысль, что он как Давид, Антону очень понравилась. Все ему нравилось в этот момент. Так бывает.
В это мгновение раздался грохот, но не в небе, а как-то сразу везде. Антон подумал, что это гром, и сейчас пойдет ливень, и надо бежать к машине, пока не промокла одежда, потому что голым в гостиницу «Бомба» возвращаться неудобно, не так поймут Эдо и его сестры. Но это был не гром. Антон это понял через секунду, когда грохот повторился, усилился, и опять повторился, и больше не смолк. Все наполнилось гулом, низким, глубоким. Камень размером с джип, на котором стоял босыми ногами Антон, задрожал, как прибрежный голыш. Антон посмотрел вверх. Он увидел то, чего никогда не видел раньше, да и не мог видеть. В мозгу Антона промелькнули два слова – «гнев титанов». Больше слов не было. Рампо увидел, как сверху, с высоких скалистых берегов, медленно срываются камни, каждый размером с «Патриот», а вперемешку с камнями хотят сорваться, и через секунду сделают это, вырванные из земли какой-то адской силой деревья, каждое в обхват человеческих рук, а еще вместе с ними устремляется вниз живая и страшная масса земли, травы, воды, грязи, глины и всего остального, из чего состоит гнев титанов. Еще секунду поток висел на самом краю скалистого берега. Потом что-то сзади его подтолкнуло. Все наполнилось грохотом. Последнее, что увидел Антон, уже не глазами, а памятью, был сын Вася. Антон подумал, что завтра у Васи день рождения и что он пройдет хорошо и Вася будет орлом – его поднимут вверх, в небо, люди, которых нанял Антон. Но для Васи это все неважно: кто кого нанял, его мечта сбудется, Вася будет видеть мир с высоты, и будет бояться и улыбаться, и не будет знать, что его папы, Антона Рампо, в это время уже нет на свете. И это, наверное, неплохо, зачем портить сыну день рождения плохим известием, да и плохое ли это известие, что на свете стало одним креативным человеком меньше, мир не стал от этой потери ни лучше, ни хуже. Вася никогда не узнает, как умер отец, но зачем ему знать, что отец его был дурак – поехал в Сочи создавать положительный образ и попал под горячую руку титанов. Пусть лучше Вася будет думать, что отец погиб как герой, Лена что-нибудь придумает, у нее есть воображение. Пусть Вася будет счастлив. Он достоин счастья – он маленький.
Дальше не было чувств, и ничего больше Антон не видел. Он не видел, как поток деревьев и камней обрушился на то место, где он стоял, и заполнил собой третий, вообще верхний, каньон. Как вода в реке Псоу поднялась до высоты десятиэтажного дома. Как швырнула джип, когда до него добралась, и он кувыркнулся колесами вверх и стал похож на игрушечный, а потом тихо скрипнул, сплющился, как консервная банка, и исчез в кипящей грязи и глине. Такой характер был у горной реки, она так делала иногда каждый год, иногда раз в пять лет, иногда раз в десять. Летом или поздней весной в горах таяли и сходили вниз массы снега и льда, снег и лед – вот из чего состоял гнев титанов. Над головой Антона пролетело сломанное надвое, как зубочистка, толстое дерево, одна из ветвей зацепила его и утащила с собой. Антон исчез в потоке воды и камней.
Очнувшись, Антон увидел грустных людей. Так и подумал: «Грустные люди». Они сидели в тени старого дерева: мужчины и женщины, старики и дети. Их вещи были свалены в пыльную кучу у дерева. Люди молчали. Потом они встали и каждый, как будто прощаясь, прислонился коротко лбом к старому дереву. Потом грустные разобрали пыльную кучу и ушли. Антон смотрел им вслед.
Рампо взглянул на свою руку и увидел, что держится за что-то тонкое, но очень крепкое, но не смог вспомнить слово, которым оно, это тонкое, крепкое, называется. Было тихо. Звуков не было. Антон оглох, когда под водой сильно ударился головой, под водой стукнулся об ось раздавленного «Патриота».
Когда Антон открыл глаза, вокруг была вода, она бурлила и пенилась. Псоу рвала и метала. Но Антон не погиб, потому что крепко держался за что-то тонкое, очень крепкое, мокрое и, как ему показалось, живое.
Потом силы кончились, и Антон опять закрыл глаза. Он узнал, что не умер, через три дня.
Три дня ему не было страшно, не было света в конце тоннеля, не было никакого тоннеля. Ни КПП, ни таможни, ни вопросов, кто такой, какой багаж при себе. Было тихо и хорошо целых три дня.
Один из трех дней был днем рождения Васи. Это был первый день рождения сына, когда Антон не приехал и даже не позвонил. В этот день мечта Васи сбылась, он был счастлив, он был орлом, все прошло гладко, ребята, нанятые Антоном, четко отработали сценарий. Потом Лена привезла Васю домой, где сына ждал ее подарок. Бывшая жена Антона тоже была креативной и зарабатывала, в общем, неплохо, так что на разработки Антона к дню рождения сына всегда старалась ответить достойно. В этот раз ответом Лены на придуманный Антоном креатив про орла был тематический праздник «Герои Эллады». Лена тоже наняла event-агентство, другое, не то, что нанял Антон, но тоже хорошее. Ребята из агентства разыграли для Васи прямо в квартире ряд драматичных сцен из жизни Геракла, Тесея, Персея, Ахилла, а один из ребят был Гермесом в крылатых сандалиях. Лена, правда, потом сделала замечание исполнителю за неточность, ведь Гермес, строго говоря, был не героем, а богом, и, кроме того, следовало бы замазать на сандалиях слово «NIKE», но в целом Лена осталась довольна. Ребята отработали деньги, костюмы были красивые, сандалии с крылышками Васе понравились, и на неуместный в культурном контексте Античности агрессивный брендинг «Найка» он не обратил внимания. Потом еще был торт и сладкий стол, Вася задул свечки. В общем, все было на уровне.
А потом Вася заплакал. Просто так, без причины, ведь день рождения явно удался, мечта сбылась, был орлом, и герои Эллады понравились. У Лены долго не получалось ни успокоить Васю, ни понять, из-за чего он плачет, что болит. У Васи ничего не болело. Просто он хотел видеть папу, он привык, что папа всегда появлялся в этот день, и Вася не мог понять, почему нарушается правило. Лена поняла не сразу, а когда сумела установить доверительный диалог с Васей и узнала, почему он плачет, объяснила ему, что папа очень занят, он в командировке, по поручению дяди Путина – самого главного дяди страны. Вася сказал, что даже самый главный дядя страны не имел права забирать папу в его день рождения. Лена сказала, что папа и сам не хотел уезжать, но так бывает, взрослые иногда должны делать то, что совсем не хотят. Вася спросил: «а зачем?» Лена не могла ответить прямо, что «за деньги», и сказала:
– Потому что взрослые люди испытывают такое чувство, называется «чувство долга».
Вася ответил на это, что не хочет испытывать такое чувство, когда вырастет. Лена ничего не ответила, обняла Васю и прижала к себе, чтобы он не видел, что она плачет. Потом мальчик уснул в обнимку с медведем хэндмэйд, его подарили Васе бабушка с дедушкой – родители Антона Рампо, мать-богомолка и отец-фотохудожник. Так прошел восьмой день рождения Васи.
Антон в это время лежал. А люди стояли вокруг него. Смотрели и что-то друг другу говорили. Антон не слышал что. Он вообще ничего не слышал – он оглох. Антон просто смотрел на людей, которые стояли вокруг него и шевелили губами, как окуни. Потом люди-окуни стали улыбаться Антону. Антон улыбался в ответ. Он вел себя как младенец: улыбался всем, кто улыбается ему. Так прошел первый день Антона Рампо после гнева титанов.
Слух вернулся на следующий день рано утром. Когда Антон проснулся, он услышал птиц. Антон не знал, как они называются, но он мог слышать, как они цвиркали-чвиркали. Антон лежал, слушал птиц и улыбался.
Потом опять пришли люди: три деда, мальчик и девушка. Они сначала смотрели на Антона и обсуждали что-то между собой на языке, который Антон не мог понять. Антону было немного тревожно, он не знал, что люди хотят с ним сделать. Тогда Антон на всякий случай опять стал улыбаться. Люди стали поглядывать на него с тревогой.
Один дед, круглолицый, полноватый, солидный, с проницательным взглядом сицилийского дона, спросил Антона по-русски:
– Ты что улыбаешься? А? Ты что, дурачок?
Антон ничего не ответил.
Дед сказал, указав на себя:
– Карапет. Я – Карапет. А ты?
Антон молчал.
Тогда Карапет указал по очереди сначала на второго деда, высокого и широкого, очень крупного, похожего на гладко выбритого Кинг-Конга, и сказал:
– Нагапет! Он – Нагапет!
Потом указал на третьего деда, худосочного, маленького, с грустными глазами, похожего на огорченного гнома, и сказал:
– Гамлет! Он – Гамлет!
Ударение во всех трех именах: Карапет, Нагапет и Гамлет – было на последний слог.
Потом Карапет опять спросил Антона:
– Карапет, Нагапет, Гамлет. А ты кто? А?
Антон улыбнулся, кивнул, он понял, что так деды называют сами себя, что так их зовут. Но Карапету он ничего не ответил – он не знал, как его зовут.
Нагапет сказал тогда сердито Антону:
– Люди тебя спрашивают, ты молчишь. Ты что, не помнишь, ты кто? Ты что, никто? А? Говори!
Антон послушно сказал:
– Никто.
Это было первое слово, которое он сказал после того, как пришел в себя.
Антон быстро учился. Скоро он уже говорил простые слова. Потом он поел. Его покормили мальчик и девушка, пришедшие с дедами. Мальчику было лет семь. Он был чернявый, щуплый, с темными бровями и темно-карими, почти черными, глазами. Они придавали лицу суровое, взрослое выражение. Девушка была высокая, худая, черты лица – тонкие, длинные, руки тоже тонкие и длинные. На Антона девушка смотрела с сочувствием, как на больного. Она покормила его с ложечки чем-то вкусно пахнущим, но потом суровому мальчику не понравилось, как Антон смотрит на девушку, он отобрал у нее еду и сам стал кормить Антона. Антон огорчился, но все съел, потому что суровый мальчик так смотрел на него, что было понятно – съесть надо все.
Уходя от Антона, три деда сказали мальчику с девушкой, что хотят позвать Ларис. Ударение в этом имени они ставили, наоборот, на первый слог.
Ларис вскоре пришла. Она оказалась армянской бабушкой. Глаза у нее были веселые, зеленовато-желтые, как ягоды крыжовника на солнце, лицо – круглое, мягкое, а выражение лица почти всегда такое, как будто Ларис старается сдержаться, чтобы не засмеяться в голос. Волосы у бабушки были ярко-рыжие, вьющиеся и непослушные, с одной широкой, седой, белой прядью, нос длинный, с горбинкой и очерченными резко ноздрями, другому лицу такой нос придал бы вид грозный, но на лице Ларис этот грозный нос смотрелся как добродушный розыгрыш. Ларис была похожа на очень доброго волшебника, который, в целях конспирации, принял временно вид армянской бабушки, а потом решил, что в этом виде исполнять свои волшебные обязанности даже лучше, и так и остался старушкой по имени Ларис.
Карапет, Нагапет и Гамлет позвали Ларис, потому что она всю жизнь была медсестрой. Она помогала людям, а Антон в помощи явно нуждался. Армянская бабушка стала сиделкой позабывшего все Антона. На четвертый день Антон попробовал встать. Оказалось, что он может ходить, чему Ларис очень обрадовалась и сказала, что, значит, позвоночник и ноги не сломаны, и Антон молодец, и совсем не дурачок, потому что у него взгляд умный. Когда Антон стал ходить, сиделка ему была уже не нужна, а вот проводник был необходим. Потому что он не знал, куда ему идти, и не знал зачем. Он ничего не помнил и, несмотря на умный взгляд, ничего не понимал. Ларис стала его проводником.
Ларис рассказала Антону, что он чуть не погиб во время схода снегов на Аибге. Она знала, что так будет, что снега сойдут с гор, потому что видела вещие сны. Ей недавно приснилось, что она идет к колодцу с ведрами, подходит и видит: вода из колодца выплескивается. Ларис сразу сказала соседям, что снег с гор сойдет, и потому никто из них не ходил в эти дни в горы и не пострадал. Досталось только Антону.
Потом, когда сход снегов прошел, Сократ побежал посмотреть, что натворила река, и нашел на берегу Антона. Сурового мальчика, который кормил Антона с ложки, звали Сократ. В другое время Рампо, будучи человеком начитанным, удивился бы такому имени мальчика в горной деревне. Но он не удивился – он перестал быть начитанным, поскольку совершенно ничего не помнил. Еще Антон узнал, что тонкую девушку зовут Аэлита и она старшая сестра Сократа.
На четвертый день Антон со своим проводником Ларис первый раз вышел на улицу. И увидел, где провел три дня в беспамятстве, после того как был найден Сократом. Все это время Антон провел в «военном санатории», так назывался крошечный домик с черепичной крышей, в который его принесли, когда нашли. На военный санаторий он не был похож, трудно было предположить, какая армия может иметь такую крохотную здравницу. Это должна была быть или очень здоровая армия, в которой никто не болеет, или очень мирная, потому что военные действия сразу увеличивают количество койко-мест, а койко-место здесь было только одно. Ларис рассказала, что раньше, давно, до войны, она работала медсестрой в военном санатории, большом, настоящем военном санатории. А после войны она ушла из тех мест и стала жить здесь, делать уколы, ставить банки, в общем, помогать людям, потому что она медсестра. А люди построили маленький домик и стали называть его «военный санаторий», чтобы сделать Ларис приятно, чтобы она думала, что в ее жизни что-то осталось как было.
Антон не стал спрашивать, из каких мест ушла Ларис и что там была за война.
Потом рыжая бабушка повела Антона гулять. Ходить было нелегко, руки и ноги вроде бы слушались, но Антону принадлежали как будто не полностью, как будто были им у кого-то одолжены. Одежда тоже была, совершенно точно, чужой. На Рампо были коротенькие спортивные синие штаны, на ногах – военные ботинки, наоборот слишком большого размера, еще на нем была тельняшка, а поверх нее – старая «мастерка» с логотипом «Олимпиады-80». Ларис сказала, что нашли Антона голым, но он может не волноваться, потому что нашел его Сократ, а он и сам мужчина, так что он сделал все, чтобы избавить Антона от позора – в деревню его принесли, завернув в палатку, и никто Антона голым в деревне не видел. А уже в военном госпитале, перед тем как положить в постель, Антону одолжили одежду Карапет, Нагапет и Гамлет, они же его и одели, с уважением, и никто не смеялся над ним. Так сказала бабушка.
Антон ничего не понял, но поблагодарил Ларис.
Он ничего не понимал, но ощущал благодарность.
Потом бабушка повела Антона по тропинке на склон горы. Ларис ходила с палочкой, она прихрамывала, но прихрамывала очень быстро, Антон еле за ней поспевал.
С вершины холма Ларис показала Антону деревню, в которой она жила. Здесь теперь жил и Антон. Деревня была маленькой. Темно-серые или темно-красные крыши домов из старого шифера или из черепицы по форме были похожи на мужские шляпы времен Аль Капоне. У всех домов были веранды на южную сторону и навесы, под которыми стояли большие столы и длинные скамейки. От их вида Антону стало как-то спокойно на душе – было понятно, что тут живут люди, сидят за столами на длинных скамейках, значит, тут можно жить. Было раннее утро, и Антон видел, как дворы наполняются людьми. Люди высыпались из домов как муравьи и тут же рассаживались вокруг столов. Антон спросил Ларис:
– Что они делают?
Ларис сказала:
– Что люди утром делают? Кофе пьют.
Антон стал смотреть дальше. Он заметил, что мужчины за столами пьют кофе не спеша, а женщины, наоборот, суетятся, что-то обсуждают, спорят, складывают бутылки и пакеты в сумки, как будто собираются куда-то. Антон спросил:
– Сегодня что, праздник?
Ларис очень обрадовалась этому вопросу и сказала:
– Слава богу. Если понял, что праздник, значит, не совсем дурачок! Конечно, праздник, большой праздник. Пасха сегодня. Сейчас кофе попьют и на кладбище пойдут. Мы тоже пойдем как-нибудь, потихоньку. А как же.
Антон удивился. Он вспомнил. Он не помнил ничего про свою юность и отрочество. Не помнил также про зрелость, если считать то, что случилось после отрочества зрелостью. А вот детство он вдруг вспомнил. Конечно, не все. Все детство нельзя вспомнить, таково его свойство, от самых счастливых времен остаются только осколки, их хранят, как осколки от вазы, которая разбилась когда-то давно, жалко, красивая ваза была, синяя, кажется. Вот и все, что человек помнит обычно про детство: ваза была синяя, лето было длинное. Но сейчас Антон вспомнил еще кое-что. Вспомнил, как бабушка взяла его с собой в церковь на Пасху. Там было много свечек и много старушек, было красиво и страшно. А утром бабушка накрывала на стол, и в доме бабушки было светло и не страшно, было много гостей, все сидели за столом, пили вино, стукались цветными яйцами и смеялись. На кладбище никто не ходил.
Антон это вспомнил. И сказал:
– У меня была бабушка.
Ларис опять очень обрадовалась и сказала:
– Бабушку вспомнил! Значит, скоро поправишься. У вас не ходят, у русских, на Пасху на кладбище, а у нас ходят, а как же, они же ждут целый год, как не пойти.
– Кто ждет? – спросил Антон.
– Как кто? – удивилась Ларис. – Родственники наши! Пошли!
Антон пошел вслед за Ларис, она была его проводником, он послушно шел туда, куда шла она.
Ларис с палочкой спустилась с холма так же шустро, как поднялась.
Потом они зашли в ее дом – небольшой и тоже с верандой и навесом, как все армянские дома в деревне. Ларис сразу сделала кофе, она умела все делать очень быстро: хромать, делать кофе, Антону это нравилось. Такому человеку, который делает все так быстро и весело, хотелось во всем подражать. Ларис вынесла кофе во двор, весело прохромав с подносом вниз по лестнице. Они сели вдвоем под навесом у дома. Ларис сказала, посмотрев на штаны Антона:
– В таком виде, оф, стыдно, – на кладбище не можешь идти. Люди что скажут? Скажут: «Ты что, Ларис, штаны не могла найти человеку? В спортивных штанах на праздник пришел, как беженец. Оф, стыдно».
Ларис тут же убежала, хромая, по крутой лестнице вверх. Она была похожа на горную лань, старую, хромую и с палочкой, но которую все равно ни один хищник догнать не может – очень уж быстро она бегает. Когда стук ее палочки стих, Антон попробовал кофе из крошечной чашки. Он был очень горячий, и Рампо обжегся, во рту осталось немного кофейной гущи, горячей и горькой. Антону это понравилось, и он покатал ее во рту. Потом подул на кофе и отпил еще немного. Потом короткими глотками выпил всю жидкость из крошечной чашки и опять набрал горячей горькой гущи, покатал во рту, пожевал даже и только потом проглотил, было вкусно. Кофе был крепкий. Антон сразу стал очень бодрым, зачем-то вскочил со скамейки и прошелся пару раз по двору. Хотелось что-то делать, куда-то идти, что-то менять. Но менять что-то во дворе Ларис без ее разрешения Антон не решился и снова сел. Тогда ходить по двору и что-то менять вместо ног начали мысли.
Антон думал: «Зачем я здесь, что я здесь делаю, кто я такой?» Ни на один из этих вопросов он не мог найти ответа. От этого на душе было как-то неспокойно. В этот момент Антон вспомнил одну вещь, которая показалась ему очень важной. У него есть душа. Душа – это что-то внутри, и это «что-то» отзывается на все, что происходит снаружи. На душе бывает хорошо и плохо, спокойно и неспокойно. Например, когда смотришь, как по лестнице быстро хромает вверх Ларис, на душе спокойно и чувствуешь себя хорошо. А когда начинаешь думать, зачем я здесь и кто я такой, на душе становится тревожно и хочется, чтобы это прекратилось, хочется что-то сделать, чтобы на душе опять стало легко. Антон вскочил тогда со скамейки и опять прошелся по двору, пытаясь специально прихрамывать, как это делала Ларис, в надежде, что от этого на душе полегчает. Легче не стало, а, наоборот, Антон споткнулся и чуть не упал. На его счастье, в этот момент откуда-то сверху, с вершины крутой лестницы, опять послышался стук палочки, а потом раздался веселый голос хромой горной лани:
– Вот! Моего бедного Альберта, – Ларис делала в этом мужском имени ударение на первый слог. – Такой праздник сегодня. Надо в костюме. А как же…
Ларис держала в руке мужской костюм на плечиках: пиджак и брюки. Потом, шустро прохромав по лестнице вниз, она рассказала Антону про Альберта и про костюм:
– Мой бедный Альберт покойный этот костюм очень любил. В Сухуми купил, костюм был очень дорогой, но Альберту так сразу понравился, я даже не ругалась совсем почти, что такой дорогой. Альберту понравилось, что полосочка не белая, а синенькая. Он сказал – как у артиста, поэтому такой дорогой. Я что могла сделать? Я сказала: «Покупай. Тебе так идет». Мой бедный Альберт разбирался в костюмах.
Антон рассмотрел черный в тонкую синюю полоску костюм и похвалил:
– Очень красивый.
А Ларис сказала:
– Мой муж этот костюм только два раза надел. Один раз в магазине, когда мерил. А второй раз – когда я его попросила. Как-то раз весной я ему говорю: «Альберт, надень костюм». Он говорит: «Зачем?» Я говорю: «Надень, что тебе, жалко?» Он сначала ругался, что я глупая, праздника нет никакого, а без праздника костюмы кто надевает – только аферисты, оф, как он ругался. Но я так просила, и Альберт что будет делать – надел. Ой, как ему было хорошо. Я его к зеркалу нашему большому поставила, в доме у нас до войны зеркало было, я это зеркало очень любила, в нем я такая красивая была, не знаю почему. В общем, поставила Альберта у зеркала в этом костюме, и он согласился. «Да, – говорит, – красивый костюм, не зря такой дорогой. Ларис, прошу тебя, если умру, в нем меня похоронишь, обещай прямо тут». Я пообещала ему, если умрет, в этом костюме похороню его, если в рай будет очередь, в таком костюме его все пропустят вперед – смеялись мы. Мы с ним все время смеялись, он говорил: «Я на тебе знаешь почему женился? Потому что ты чувство юмора имеешь». Вот так. А неделю назад я сон видела… Как будто пришел ко мне мой бедный Альберт и говорит: «Ларис! Ты что делаешь?» Я отвечаю: «Как что? Пасха же, вот сажаю в огороде всего понемножку: кинзу, укроп, ну а как же». Альберт опять: «Ларис, ты хромаешь, зачем в огороде работаешь, разве тебе можно?» Я ему говорю: «Если в огороде работать не буду, нога все равно больная останется, так еще душа больная станет, разве можно ничего не сажать, когда Пасха?» Альберт согласился: «Ну сажай тогда, ладно». Ну, вот. Я как будто сажаю, а он рядом стоит. Потом вдруг кричит – у Альберта моего такой голос был громкий, все думали, он кричит, а у него просто голос такой, как у артиста, – кричит: «Ларис! Ты что делаешь!» Я говорю: «Альберт, ты что, память потерял? Я же сказала – сажаю». А он: «Это ты память потеряла. Ты обещала, что в гроб меня положишь в костюме в полосочку синюю, помнишь?» Я говорю: «Да, обещала». А у самой совочек из руки выпал, я же знаю, что Альберт дальше скажет. Он так и говорит: «Ларис, а ну ответь, ты сделала, что обещала? Ты меня в гроб в костюме в синюю полосочку положила?» Я говорю: «Нет, Альберт, прости меня…» Он вздыхает: «Ларис, я думал, я на тебя надеяться могу. Я что, не могу?» Ой, я тогда во сне так заплакала, говорю: «Ой, можешь, Альберт, можешь… Прости меня, я костюм этот в полосочку оставила, жалко было такой красивый костюм хоронить, память о тебе будет» – так подумала и тебя положила в сереньком, тоже хорошем… Альберт как закричит: «Я серый костюм не хотел! Почему за меня решаешь, в каком костюме меня хоронить?» Я плачу, вообще сильно: «Ой, что же теперь делать, Альберт, я же не могу тебя переодеть, ой, боже мой, куда мне пойти, что сделать?» А мой бедный муж говорит: «Ларис, отдай тогда мой костюм». Я спрашиваю: «Кому?» Он говорит: «Человеку, который все потерял. Мне тут уже ничего не надо, у меня тут все есть, а человеку пригодится».
На этом месте рассказа видно было, что Ларис хотела заплакать, но не стала этого делать, потому что была оптимистом. Она протянула костюм Антону и сказала:
– Вот. Альберт меня попросил, я тебя попрошу. Носи на здоровье. Человек паспорт потерял, так его все жалеют, а ты и паспорт потерял, и память потерял, даже не помнишь, кто ты такой, бедный человек. Немножко большой тебе будет в плечах, мой бедный Альберт такой широкий в плечах человек был!
Антон принял костюм, как принимал теперь все – с благодарностью. Тут же, в цокольном этаже дома Ларис, в гараже, состоялась примерка. Никаких машин в большом гараже не было, зато было много банок с закрутками и бутылей с чачей и вином. Ларис сказала, что ее муж очень любил соленья, вино и чачу, и делать сам любил, и пить тоже любил. А сейчас и закрутки, чачу и вино делает сама Ларис для детей и внуков, которые живут в Америке и уже семь лет обещают приехать на каникулы летом и не приезжают, но Ларис не сердится на них, потому что в Америке так: уедешь, приедешь, а твое место уже занято, поэтому из Америки никто не может уехать, боятся место потерять.
Костюм бедного Альберта оказался Антону не велик, а маловат – и в плечах, и по росту. Но Антон сказал Ларис:
– Да, большой. Но ничего. Зато очень красивый.
Старая лань посмотрела на Антона и опять хотела заплакать, но не стала.
Потом Ларис тоже красиво оделась. Ее праздничное платье было черным и длинным, до земли. В таком виде они вдвоем пошли в сторону кладбища: Антон в костюме бедного Альберта в полосочку, как у артиста, и Ларис в черном праздничном платье.
Утро в первых числах мая было прохладным. Солнце было розовым. Они шли с Ларис вверх по склону горы по узкой дороге, и все было розовым: дорога, и горы вдали, и лес, и небо над ними. Розовая дорога вела прямо к кладбищу, на склоне горы. Там хоронили своих покойников армяне – жители деревни, в которой Антон оказался. Деревня была маленькой, а кладбище – большим, оно занимало широкий солнечный южный склон горы.
Пока шли на гору, Антон вдруг вспомнил, как бабушка привела его на могилу деда. У бабушки был муж, покойный муж – дедушка. Антон его не помнил – он никогда не видел его живым. Видел только фотографию на могиле, когда его привела на кладбище бабушка. На фотографии был дед с усами. Усы – черные, красивые, и дед тоже красивый. Кладбище было маленьким, не армянским, а русским, очень зеленым, потому что не очень ухоженным, у могил росли березы, сирень, калина, черемуха и много других кустов без названия, зелени на кладбище было много, а могил мало, или так просто казалось, потому что многие могилы были не видны среди зарослей. Бабушка взяла с собой немного еды, бутылку водки и еще взяла садовый секатор, грабли и серп. Сначала она срезала серпом траву, которой много росло вокруг могилы дедушки. Потом взяла секатор и отрезала ветки березы, которая росла на могиле дедушки. Ветки отрезать было трудно, бабушка бранила секатор за то, что он плохо режет, потому что старый и тупой и принадлежал еще дедушке, и еще ругалась на березу, что она так разрослась, не получив на то ее разрешения, она посадила эту березу на могиле дедушки на сороковой день. Бабушка даже угрожала дереву срубить его, если оно и дальше будет так разрастаться. Береза бабушке не верила, потому что если у нее не хватает сил на ветки, то уж тем более не хватит сил на то, чтобы срубить толстый старый ствол.
Потом бабушка взяла грабли, убрала ими траву и ветки, сложила в кучу и куда-то унесла. Ее не было минут пять, и Антон сидел один на могиле дедушки и смотрел на его фотографию. Антон даже погладил его по усам, и ему показалось тогда, что дедушке это понравилось. А потом Антон поднял голову и смотрел на березу. Солнце светило сквозь листья, было хорошо и спокойно на душе. Он это вспомнил, что у него уже тогда была душа…
Кладбище, на котором оказался Антон вместе с Ларис, было совсем не похоже на русское. Армянское кладбище было очень ухоженным, даже слишком ухоженным. Зелени было мало: торчали только у некоторых могил долговязые свечи кипарисов, но они совсем не давали тени. Издали хорошо видны были черные мраморные плиты, а рядом под навесами большие столы и длинные скамейки. Русское кладбище, которое вспомнил Антон, было похоже на место упокоения мертвых, а кладбище армян – на место жительства живых. Это удивило Антона.
Они с Ларис подошли еще ближе. Антон стал рассматривать памятники: большие, иногда очень большие черные мраморные плиты. Русские люди такие памятники ставят только дирижерам. Армяне под большими черными плитами хоронили не дирижеров, а своих родственников. Антон спрашивал у Ларис, кто лежит под той плитой, кто под другой, Ларис сказала:
– Это Гагик, шофер. Это Сурен-Агоп, звали Сурен, а называли Агоп, ветеринар был, хороший. А этот вообще хороший человек был, Арут, всем помогал, а это с ним жена его бедная, Гоарик, такая добрая женщина была, продавец в магазине.
Представить людей, лежавших под плитами, Антон мог подробно, потому что все они были изображены на мраморе в полный рост, в натуральную величину, размер каменных плит это легко позволял. Все изображения были сделаны с фотографий, благодаря этому и натуральному размеру покойники выглядели как живые. При переносе на мрамор детали с фотографий бережно сохранялись. У многих мужчин в руках были пачки сигарет, названия которых были видны: в основном покойные курили «Парламент», а некоторые – «Ереван». Антон вдруг вспомнил, что где-то видел такие, но не смог вспомнить где. У многих умерших в руке были мобильные телефоны, четко были видны их модели и марки, а в телефоне одного мужчины можно было различить даже имя вызываемого абонента – «МАМА». Еще у многих мужчин на мраморе в руке были ключи от машин с брелоками, на которых можно было разглядеть марки машин. В некоторых случаях и сама машина стояла на заднем плане за спиной покойного. Иногда будущий усопший опирался одной рукой на капот или на дверь машины, а на одном надгробном изображении мужчина выглядывал из автомобиля, беспечно высунув руку с сигаретой из окна водительской двери. На ходу, на большой скорости, горячий воздушный поток приятно обжигал его руку, дело было летом, на что указывали и полностью открытое окно, и фасон рубашки покойного – она была светлая, с коротким рукавом. Мужчины, лежащие под плитами без движения, как и подобает покойникам, на мраморе были изображены, наоборот, на подъеме, в хорошем настроении, в движении.
Женщины на мраморных плитах выглядели совсем иначе – они излучали покой и уют. Женщины сидели или в роскошном кресле на веранде своего дома, или на красивом диване, или за щедро накрытым столом. Антон даже остановился перед одной из плит, с которой на него смотрела старенькая армянская бабушка. Она была миниатюрная, симпатичная. Сидела на террасе у своего дома на крошечном стульчике у изящного столика, на котором стояла ее любимая миниатюрная, как сама бабушка, чашечка кофе, а рядом – коробка шоколадных конфет. За ее спиной во дворе цвели цветы. А вдали, за домом бабушки, поднималось над горным хребтом солнце. Холодный черный мрамор как-то сумел все это передать: и запах горячего кофе, только что сваренного, и запах шоколада из коробки, только что открытой, и улыбку бабушки, как бы приглашающей составить ей компанию в этом обязательном утреннем ритуале, и запах цветов во дворе, и свет солнца, встающего над горами и над бабушкой.
Ларис подошла к плите, посмотрела на старушку на мраморе и сказала:
– Здравствуй, соседка Ашхенка. Что, кофе пьешь? Вкусный кофе ты делала, да… Оф, нога болит, ладно, ты кофе пей, а мы пойдем дальше.
И Ларис бодро захромала дальше. Антон не удивился, что Ларис поздоровалась с бабушкой. Он тоже вежливо сказал ей:
– Здравствуйте.
Старушка с кофе ничего не ответила – она была мраморная.
Еще чуть выше по склону Антон увидел плиты, на которых были изображены не просто люди, а целые истории с их участием. Ларис пояснила:
– Оф, ужас, не могу смотреть. Такие молодые. Зачем так гоняют.
На мощных мраморных плитах были реалистично, подробно, при помощи множества картинок показаны обстоятельства, при которых погибли те, кто лежал под плитами, – участники ДТП. Молодой парень допускал трагическую ошибку, вылетал на встречную для совершения обгона, при этом улыбался, потому что не видел, что за поворотом по встречной несется «КамАЗ» с щебнем. В других случаях красивый армянин средних лет изображался едущим на чисто вымытом «Мерседесе». На первой картинке ехал быстро, на второй был крупно показан спидометр: скорость 170, на третьей картинке мужчина ехал быстро и улыбался, не догадываясь, что ближайший поворот, показанный на четвертом кадре, слишком крутой. На пятой и шестой картинках чисто вымытый «Мерседес» на опасном повороте вылетал в пропасть, падал на дно ущелья, и видавшие виды гаишники, приехавшие на аварию, со снятыми фуражками и скорбными лицами смотрели в пропасть, в которой погиб такой человек – это уже на седьмой. «Комиксы» на некоторых других памятниках рассказывали о том, как мужчина становился жертвой неминуемого рока. Он ехал совершенно спокойно на своей «девятке», ничего не нарушал, не превышал, в повороты входил мягко и плавно, но не знал, что навстречу ему, по встречной, летит со скоростью 120 км в час на «Газели» с адыгейскими номерами другой мужчина, он очень спешил – он вез стройматериалы для дома брата жены. И обе жизни прервались, встретившись на повороте. На одной из плит был рассказан трагический случай: водитель на праворульном «японце» ехал спокойно, ничего не нарушая, а слепой душевнобольной дедушка переходил трассу, потому что родственники беспечно отпускали его без присмотра, и дедушка часто пытался перейти скоростной участок и аварийные ситуации создавал регулярно. И вот однажды человек ехал на праворульном «японце», который только что пригнал из Владивостока, и в этот самый момент дедушка опять вышел из-под контроля и отправился на трассу, и человеку ничего не оставалось делать, как уйти резко вправо, чтобы не убить дедушку. Он вылетел в пропасть. Благородный водитель предпочел спасти слепого дедушку ценой своей жизни. А тот даже не понял, что случилось: он был слеп и не в своем уме и так и остался стоять на трассе, пока родственники не пришли за ним. Вот такие истории были рассказаны на черных мраморных плитах.
Антон долго рассматривал эти комиксы на мраморе, пока его опять не позвала Ларис. Они вновь направились дальше и выше.
Жители горной деревни, в которой оказался Антон, праздновали Пасху не так, как остальной христианский мир. Христиане проводят ночь в церкви на длинной Всенощной службе, а утром садятся за стол и разговляются: пьют и едят. Армяне, как рассказала Антону Ларис, так не делают. Армяне тоже, конечно, христиане, но они не проводят ночь в церкви, они поступают по-своему. Утром в день Пасхи они идут в гости к своим усопшим. Они собираются семьями на могилах умерших родственников, пьют, едят и общаются с мертвыми, как с живыми. Даже самый тяжело больной армянин в этот день встанет и пойдет в гору на кладбище вместе со всеми, потому что мертвых нужно уважать. В этот день даже самый хворый приходит сюда и даже самый бедный накрывает стол. Как он это сделает – это уже его дело. Но он это сделает. Потому что он уважает тех, благодаря кому перебирает ногами, поднимаясь на гору или спускаясь с горы. Нужно всегда помнить, кто ты, откуда пришел, и хранить память о тех, кто жил до тебя, чтобы и тебя потом помнили. Так объяснила Ларис Антону.
Потом Ларис привела Антона к могиле бедного Альберта. Тут возвышалась не плита, а целая глыба мрамора. На ней был изображен покойный муж Ларис – Альберт Альбертович Кабикян. На других плитах Антон видел мужчин суровых, решительных, муж Ларис ни суровым, ни решительным не выглядел. Он был невысокий, нескладный, одно плечо выше другого, но было в нем что-то, что делало его ничем не хуже, а даже лучше суровых мужчин – его глаза смеялись. Антон подумал, что Ларис и Альберт очень подходили друг другу: Альберт и Ларис. Ларис была похожа на армянскую добрую фею, а Альберт – на волшебника, от которого дети ждут фокуса, а он забыл весь реквизит в предыдущем месте выступления. И вот теперь, когда дети ждут от него чуда, он на ходу решает, что можно сделать без реквизита на одном волшебстве, и идея у него уже есть! Поэтому глаза у него смеются. Муж у Ларис был не суровый, зато волшебный.
Как только на могиле Альберта появилась Ларис, тут же к ней присоединилось множество армян, незнакомых Антону. Ларис сразу попросила его не стесняться, все эти люди – ее родственники, так что все свои, и велела не пытаться этих «всех своих» запомнить и не пробовать разобраться, кто кем Ларис приходится, – она и сама не знает точно, кем они ей приходятся. Просто они родственники, их очень много, и это хорошо, тем более что так много их бывает нечасто, только в этот один день в году, на Пасху. Если бы их все время было так много, вот это был бы уже ужас, конечно. Так сказала Ларис. Родственники Ларис – все свои – с этим согласились. Все сели за широкий и длинный стол на могиле бедного Альберта.
Присутствие Антона рядом с Ларис несколько удивило армян, но они отнеслись к нему радушно. Все стали хвалить красивый костюм Антона, и ему поначалу было неловко, что он в костюме покойного мужа Ларис, но заодно хвалили и его самого за то, что пришел посидеть вместе со всеми, – и Антон вскоре освоился. Его посадили на мужскую скамейку. Так он на время застолья расстался со своим проводником Ларис.
Мужчины за столом сидели отдельно от женщин, на разных скамейках. Женщины не выглядели ущемленными в правах и были довольны таким положением вещей. В разговоре за столом они активно участвовали, только тостов не поднимали – это было привилегией мужчин. Но пили женщины лихо, наравне с мужчинами – много и часто. Женщины пили водку. Мужчины – водку и чачу. Старики и пожилые армяне – только чачу. Дети пили тоже – им по чуть-чуть наливали вина. Когда Антону налили чачи, Ларис, заметив это, сказала:
– Оф, может, не надо ему, может, ему лучше вино? А то он и так потерял память, бедный, не помнит ничего, кто он, что он? Чачи выпьет, что с ним будет?
За столом сидели три деда, уже знакомых Антону, – Карапет, Нагапет и Гамлет. Карапет посмотрел на Антона, своим приветливым взглядом сицилийского дона и изрек:
– Пусть пьет. Выпьет, сразу будет видно, кто он и что.
А Гамлет сказал:
– Правильно! Если пришел, пусть пьет, что он, не мужчина, что ли. А память. Что память? Я в прошлом году права потерял. А гаишников много стало, как котят, я их душу мотал. Два раза по пятьсот рублей дал за то, что без прав езжу, потом опять поймали, триста рублей дал, больше не было, потом опять поймали – арбуз отдал, домой детям вез, арбуз был бомба, двадцать килограмм. И что? Арбуз не мои дети, а гаишники съели. Вот это обидно. А память. Что память? Я бы сам с удовольствием забыл половину всего, что я помню. Пусть пьет человек.
Потом Карапет произнес короткий тост:
– За Альберта и за всех, кто ушел. Как за живых.
Все стали чокаться и пить. Выпил и Антон.
Пили за мертвых действительно как за живых: чокаясь много и часто. Антон пил чачу со всеми и много ел, как остальные мужчины. На столе было много всего: мяса, закруток, солений и много еще такого, названия чего Антон не знал и узнать даже не пытался – просто ел. Было очень вкусно. Карапет счел своим долгом предупредить Антона, что в чаче семьдесят пять градусов. Антон обещал это учитывать, хотя с сообщением Карапет уже опоздал.
Уже после трех рюмок чачи Антону стало хорошо. Все поплыло и стало еще красивей: горы вокруг, небо и люди. Антон слушал простые тосты, произносимые Карапетом. Пили за разных людей, просто называя их по именам, и Антон с радостью пил за них, хотя никогда их не знал. Отношение к умершим, заметил Антон, у всех собравшихся было простое и панибратское. О них говорили с юмором, охотно вспоминали, какие они были веселые и хорошие люди, как смешно и глупо они иногда поступали. Потом пили за всех, кто пришел, и за тех, кто не смог прийти в гости к умершим. Пили за Ларис, потом за детей и внуков Ларис, которые в Америке, чтобы они там у себя не забывали про нее. Дети Ларис уехали, как узнал Антон, сначала в Краснодар, оттуда в Красноярск, потом – в Москву, оттуда – в Америку, а сейчас собираются переехать в Австралию. Такое размашистое передвижение по карте мира было как-то связано с карьерой детей и внуков Ларис: они переезжали, как понял Антон, по мере того, как появлялись все более выгодные предложения по работе. Ларис очень переживала, потому что из-за переезда в Америку дети стали очень редко бывать у нее и не приезжали уже давно. Бабушка сетовала, что видит, как растут внуки, только по фотографиям и любимые дети уже давно не могут кушать то, что она готовит. А если они уедут в Австралию – будут навещать ее еще реже или совсем перестанут приезжать и не смогут попробовать ее закрутки, а в Австралии, наверное, армяне вообще готовят не так.
Потом пили за родителей. Про свою маму Ларис рассказала за столом, что она очень вкусно готовила, а ее ругала за то, что готовит не так, как надо. Все присутствующие тут же стали говорить, что, при всем уважении к маме Ларис, зря мама так говорила, потому что Ларис готовит так, как надо, и даже более того – лучше всех в деревне готовит «кушай и молчи». «Кушай и молчи» – так назывались многие, а если точнее, почти все блюда, которые готовила Ларис по очень старым рецептам своей мамы, а та их запомнила от своей мамы, а та – от своей. Рецепты, таким образом, бережно хранились и передавались из поколения в поколение, а вот названия блюд в процессе были утеряны. Такие блюда, очень древние и очень вкусные, но без названия, Ларис называла «кушай и молчи».
Еще Ларис говорила о том, как красиво мама пела ей одну песню, когда Ларис была маленькая. И Ларис все время хотела записать слова, но все никак не записывала – глупая была, молодая, – а потом мама умерла, и слов этой красивой песни не осталось. С тех пор Ларис тщетно пытается вспомнить слова этой песни. Уже двадцать пять лет хочет вспомнить, но не может. Но Ларис видит сны, в которых общается с разными людьми, и надеется, что, может быть, однажды к ней во сне придет мама и споет эту песню, и тогда Ларис проснется и сразу запишет слова. Поэтому Ларис уже пять лет всегда кладет рядом со своей постелью специально для этого купленную школьную тетрадку и ручку.
Антон не стал спрашивать ни про войну, ни где все они раньше жили, ни как звали маму Ларис. Что захочет человек – сам расскажет. Эту фразу Антон запомнил, когда лежал после гнева титанов и над его постелью склонялись сначала Гамлет, Нагапет и Карапет, а потом тонкая девушка, которая кормила его с ложки, и тот мальчик с суровыми бровями. Мальчик – Сократ – грубовато трогал Антона за плечо и спрашивал по-русски:
– Как тебя зовут, а? Ты кто, а? Ты откуда пришел, а?
А девушка – Аэлита – тогда сказала брату:
– Что ты пристал к человеку? Что захочет, человек сам расскажет.
Потом за столом на могиле бедного Альберта пили за отца Ларис. Ларис сказала, что отца ее звали Ардаваст, поэтому ее зовут Лариса Ардавастовна. Про отца она сказала:
– Он был строгий, такой строгий – о-оф!
Все присутствующие с этим единодушно согласились. Ларис рассказала, что когда он входил в дом, все его дети, а детей у него было одиннадцать, прятались кто куда мог, кто под стол, кто под стул, кто в сарай, кто на чердак, а Ларис пряталась под радио. У Ардаваста было его любимое радио, называлось «Беларусь» – хорошее, дорогое радио, какое стояло только в кабинетах начальников в советское время. Ардаваст выиграл этот аппарат в нарды у одного большого начальника, у которого были пятьдесят тысяч человек в подчинении и телефон для прямой связи с Москвой в кабинете, но в нарды он играл хуже Ардаваста, так что радио ему проиграл. Радио «Беларусь», когда Ларис была маленькая, стояло на тумбочке, на красивой красной китайской скатерти, свисающей почти до пола. Под ней-то и пряталась от отца маленькая Ларис. Ардаваст входил в дом и смотрел грозно: нет ли чего-то такого, из-за чего он может рассердиться. Нет ли детей, которые не делают ничего, а только ходят по дому? Вроде нет. Детей не видно. Тогда Ардаваст закуривал, а курил он папиросы «Казбек», никакие другие не признавал, и какие-то другие папиросы ему предлагать было очень опасно. Закуривал и слушал радио. Он не любил веселые песни. Он считал, что веселые песни поют только бездельники. Сам Ардаваст работал с десяти лет. Поэтому он любил только грустные песни. Найдет по радио грустную песню и слушает. Курит, слушает и думает. Про что думал, неизвестно. Кто мог его спросить, о чем он думает? Никто. Все боялись. А Ларис пряталась под радио и тоже слушала грустные песни вместе с отцом. Только он об этом не знал. Ларис нравилось слушать радио вместе с отцом, только она боялась закашлять от дыма папирос и всегда закрывала себе рот ладошкой, чтобы не закашлять.
А еще Ардаваст носил пулеметные ленты. Крест-накрест на груди. Не всегда, конечно, он был хоть и строгий, но не экстремист. Он надевал пулеметные ленты, когда хотел показать, что не шутит. Эти ленты были старые, и никто не знал, откуда они у Ардаваста, может, от его отца, который воевал, или еще откуда-то – мало ли откуда у человека могут быть пулеметные ленты. Ардаваст их прятал на чердаке, когда они были ему не нужны, а когда появлялась надобность доказать кому-то, что не шутит, – он лез на чердак, потом спускался с ними крест-накрест на груди, и плохо приходилось тому, с кем он не шутил. Нет, Ардаваст ни в кого не стрелял из пулемета, у него его и не было. Просто, если он не шутил, встречаться с ним было небезопасно. Он мог так посмотреть на человека, что тот терял сознание на сутки. Так рассказала Ларис.
Когда Ларис украл ее жених, Ардаваст надел пулеметные ленты. Это был тот самый «бедный Альберт». Нескладный волшебник, оказывается, в молодости был дерзким и украл Ларис. На Кавказе всегда было принято красть невесту, но все-таки в двадцатом веке, тем более в советское время, этот древний обычай был немного смягчен – невесту крали фактически с согласия родителей, так, чтобы и родители не волновались, и чтобы обычаи соблюдались. Но тогда еще дерзкий и не признающий компромиссов Бедный Альберт сделал все как раньше, как положено, – по-настоящему: взял и украл Ларис, не спросив согласия у ее отца. Но Ардаваст считал, что его дочка, то есть Ларис, – красавица. А красавица, логично рассуждал Ардаваст, должна достаться красавцу. Такому красавцу, чтобы на него смотреть было больно, а на них вдвоем, когда станут рядом Ларис и ее жених, чтобы вообще смотреть было невозможно. Альберт не казался отцу Ларис ослепительным красавцем. Ардаваст говорил, что на него смотреть не больно, а жалко. И слыша эти слова, Ларис плакала – ей Альберт казался как раз очень красивым. Одним словом, строгий отец не хотел отдавать Ларис за Альберта. Тогда жених решил украсть любимую. Позвал двоих верных друзей по автодорожному техникуму, они нашли машину, и не просто машину, а черную «Волгу» – чтобы ночью было не видно. За полночь приехали к дому Ларис, которая уже ждала их – план похищения был с ней согласован заранее. Днем раньше, когда Ларис отправилась в хлебный магазин, к ней подошел никем не узнанный Альберт в темном берете и темных очках – он был прирожденный шпион. И пока девушка щупала батон, делая вид, что проверяет, свежий ли хлеб – Ларис тоже была прирожденной шпионкой, – прошептал:
– В час ночи, завтра. Возле каштана.
Старый каштан рос рядом с домом невесты, он и стал местом встречи влюбленных заговорщиков. Следующей ночью Ларис тихо вышла из дома так, чтобы никто не слышал. Правда, слышала ее мама, но ничего не сказала. Ее младшие сестры слышали тоже, но и они ничего не сказали. Мать Ларис и младшие сестры тайно участвовали в заговоре – вообще-то в нем участвовали все в доме, кроме Ардаваста.
Ларис вышла к каштану, где ее ждал жених и его верные друзья. Альберт даже ночью был в темных очках. Его друзья – тоже. Никто бы не смог в ту ночь остановить таких людей – молодых и дерзких. Ларис украли – увезли на черной «Волге». А на следующий день уже всё: Ларис стала женой Альберта. В этом смысл обычая кражи невесты: если девушка одну ночь переночевала вне отчего дома, в доме мужчины, всё – она его жена, и родителям остается только признать этот факт с теми или иными оговорками. Условия обсуждаются с женихом, который на следующий день приезжает к родителям девушки уже в статусе мужа.
Но Ардаваст был не из тех, кто может стерпеть подобную дерзость. Потому что был дерзок и сам – и в молодости, и потом. Когда утром мама Ларис сообщила ему, что дочку украли, – сказала и убежала прятаться в сарай, потому что знала, что теперь будет, – Ардаваст полез на чердак, надел пулеметные ленты, сел на пороге дома, закурил и стал ждать. Он знал, что тот, кто украл его дочь, приедет сам. Мама Ларис сидела в сарае и боялась выйти, потому что муж поругал бы ее за то, что она не заметила кражи собственной дочери. И еще мог сказать, что она никуда не годится и он, Ардаваст, если бы знал, что так будет, лучше взял бы в жены другую женщину, может, не такую красивую, но которая не спала бы как курица. Младшие сестры Ларис тоже прятались, потому что мама им сказала: «Прячьтесь, если отцу попадетесь – не знаю, что будет». А брат Ларис был в это время в армии и поэтому не участвовал в этой опасной ситуации.
И вот наконец приехали на черной «Волге» Ларис и Альберт. Альберт вышел из машины, а Ларис, увидев отца в пулеметных лентах, похолодела от ужаса и осталась в машине.
На этом месте рассказа Ларис сделала паузу, и все выпили после красивого и простого тоста Карапета:
– За наших отцов. Они все делали правильно.
Все с этим согласились и выпили.
Потом Ларис рассказала, что было дальше. Альберт вышел из машины, очень красивый – уже без темных очков, но в белой рубашке, в пиджаке, с галстуком и в новых вообще черных туфлях. Альберт подошел к Ардавасту и сказал:
– Я украл вашу дочь! Альберт меня зовут.
Ардаваст ничего на это не сказал, а только взглянул на Альберта. Альберт, в свою очередь, взглянул на пулеметные ленты крест-накрест на груди Ардаваста и понял, что тот не шутит. Понял, но ничего не сказал.
Потом отец невесты встал. Ларис в черной «Волге» закрыла глаза, чтобы не видеть, что сейчас будет. А было вот что:
Ардаваст спросил Альберта:
– Молчишь?
Не торопясь с ответом, Альберт небрежно достал папиросу «Казбек» – до этого дня он вообще не курил, начал, когда ехал говорить с Ардавастом, – закурил и сказал:
– А что зря говорить.
Ардаваст посмотрел на Альберта и сказал:
– Что стоишь? Я в доме тоже курю – ты тоже можешь.
И они пошли в дом курить папиросы «Казбек» за мужским разговором.
С тех пор Ардаваст стал уважать Альберта, а Альберт Ардавастат всегда уважал. Так Ларис стала женой Альберта.
Когда Ларис завершила рассказ, Карапет опять произнес красивый краткий тост. Кавказские тосты, как отметил Антон, на самом деле короткие, длинные они только в кино.
Карапет сказал:
– За всех тех, кто научил нас, как надо жить. Как за живых!
Все чокнулись и выпили за мертвых, как за живых. Антон уже давно понял, что мертвых армяне никак не обделяют в правах по отношению к живым, разве что их увидеть нельзя, да и то, можно и увидеть – на мраморе в полный рост. Антон снова выпил со всеми.
Потом Гамлет, обильно закусывая, сказал со значением:
– Бункер буду делать.
Нагапет удивился:
– Что ты говоришь, Гамлет? Ты что, фюрер?
– Я не фюрер, я сварщик, – сказал Гамлет. – Эти люди из Москвы, чтобы сделать Олимпиаду, реки в горах хотят соединить вместе, сделать в горах еще одно море, а потом его заморозить. Чтобы был горный каток. Я их душу мотал, они это сделают, у них совести нет совсем, зато нефти много. Что хочешь можно сделать, когда у тебя нефти много. Посмотри на Дубаи по телевизору. Ничего у них не было, только три верблюда худых. А теперь три тысячи небоскребов имеют. Конечно, сделают каток в горах москвичи, у них нефть. А что будет, когда они так сделают, я вам скажу – я в школе по физике четверку имел. По всем предметам тройку, двойку имел, а по физике четверку. Отец мне сказал: «Учи физику, сынок, сварщик без физики – это не сварщик, а клоун чистый». Когда они сделают с природой то, что хотят, природа тоже сделает с ними что хочет – физика. Сила равняется масса умножить на что? На ускорение. Ветер начнется вообще сильный, космический. Ускорение будет иметь этот ветер. А масса у меня вот какая? Что я вешу – шестьдесят семь килограмм, это что, масса? Если бы я весил как слон, пять тонн, это уже по-другому, хотя все равно пять тонн – для этого ветра как пять грамм. Этот ветер, космический, все, что есть на земле, может сломать, как хурму: меня, тебя, кого хочешь может поднять и выбросить в космос, чтобы мы не косячили больше тут, на земле. Только деревья останутся – у них крепкие корни. А человек что? Массы нет никакой, совести нет, корней нет – всех людей унесет. Конец света – это что? Физика чистая. Бункер делать хочу.
Гамлет тут же достал из кармана и положил на стол пачку «Примы» и короткий огрызок простого карандаша. И тут же набросал на пачке чертеж. Пока он рисовал, все молчали и смотрели на него с уважением. Завершив набросок, Гамлет показал его всем присутствующим и сказал:
– Бункер. Пять на пять. Маленький, я не спорю. Крепкий зато, гарантию даю.
Мужчины за столом привстали и стали смотреть на рисунок, и Антон тоже. Чертеж был несложным для понимания: бункер представлял собой три квадрата, один внутри другого. Из самого внутреннего и самого маленького квадрата наружу, за пределы внешнего, самого большого, выходила круглая труба.
Нагапет спросил:
– Это что?
– Что? – переспросил Гамлет.
– Это что за труба? – Нагапет указал своим мощным указательным пальцем Кинг-Конга на трубу на чертеже.
Гамлет сказал:
– Вентиляция, что. Мы же вдыхаем воздух, а выдыхаем газ. Физика. И отопление, что? Без отопления как? Под землей холодно. Заглубить хочу бункер на три метра вниз. Минимум. Отопление сделаю. Дрова, слава богу, имею.
Карапет посмотрел на чертеж, подумал и сказал:
– Гамлет! Это что? У тебя вентиляция и от печки дым в одной трубе, что ли? Задохнемся.
Но у Гамлета был готов ответ на этот вопрос. Он сказал:
– Ты думаешь, я про это не думал? Внутри трубы перемычку приварю. На трубе флажок поставлю. Когда флажок к стенке повернут, значит, труба как вентиляция работает, топить не надо. Когда флажок от стенки повернут, значит, печка работает, вентиляция закрыта. Что, трудно запомнить?
Карапет согласился, что запомнить легко, и спросил Гамлета:
– Материалы посчитал?
Гамлет сказал:
– Два раза посчитал.
И тут же, на пачке «Примы», на другой стороне, набросал расчеты. Расчеты были просты. Гамлет просто сложил какие-то две суммы столбиком, при этом он повторял вслух:
– Три в уме. Два в уме. Один в уме.
Потом сказал:
– Три тысячи двести сорок две тонны надо будет. Ровно.
– Три тысячи двести сорок две тонны чего? – спросил Нагапет.
– Металла, – сказал Гамлет. – Бункер из гипсокартона кто делает? Металл, брат. Только металл.
– Нержавейка? – спросил Нагапет.
– Я тоже думал, нержавейка, сначала, – признал Гамлет. – Бункер же под землей. Под землей вода. Я думал – нержавейка. Но я же сварщик, я же сам потом мучиться буду, нержавейка варится плохо, я ее душу мотал.
– У нержавейки нет души, – заметил Карапет, наливая всем еще чачи.
– Ну, тогда я ее… молекулярную решетку мотал! – сказал Гамлет, ободренный видом пополненных стаканов. – Короче, я все решил. Металл буду использовать черный. После сварки покрашу, чтоб не ржавел, краска, слава богу, какая хочешь есть в магазине внизу «У Марины». Против коррозии есть, цвет какой хочешь. Бункер можно в зеленый. Чисто военный цвет. В глаза не бросается – маскировка. Против коррозии краска дорогая, конечно, зато один раз красишь, и потом голова не болит за коррозию.
– Грунтовку сначала положить надо, – сказал Нагапет.
– Проблем нет, грунтовку положу от души, – сказал Гамлет. – Тоже деньги, конечно, но лучше на грунтовку потратиться, не пожалеть, чем потом второй, третий раз красить. Леонардо да Винчи, чтоб ты знал, тоже грунтовку клал от души, перед тем как красил, поэтому Мона Лиза у него до сих пор улыбается. Она армянка была, говорят.
– А где три тысячи тонн металла возьмешь? – спросил Карапет.
– Хороший вопрос задаешь, – признал Гамлет. – Да, если в Адлере покупать, слишком дорого сядет. У брата моего племянники дерзкие – из Абхазии привезут, закажу, там после войны до сих пор по горам сколько хочешь металла, и танки, и пушки, один танк – вот тебе уже сорок тонн. Металл чистый. Броня.
– Броня плохо варится, – сказал Нагапет.
– Что делать, – вздохнул Гамлет. – Буду мучиться. Тихо-тихо сварю.
– А потом что? – в этот момент неожиданно спросил Антон.
Все посмотрели на него. Гамлет спросил:
– Когда потом?
– Ну потом, – сказал неуверенно Антон. – Когда-нибудь нужно же будет из бункера выйти?
– Ну, конечно, мой брат, – засмеялся Гамлет. – Что, мы будем вечно в бункере сидеть, как овцы, смотреть друг на друга? Проблем нет, выйдем потом, когда конец света пройдет, он же вечно не будет. Ничего вечно не может быть, правильно?
– Правильно, – согласился Антон. – И что мы, когда выйдем, будем делать?
– Что всегда делали! – сказал Гамлет удивленно. – Жить. Что мы еще делать умеем?
Гамлет достал папиросу из пачки «Примы» с расчетами бункера, закурил. Все опять выпили. Тост опять произнес Карапет:
– Ну, за родителей пили – выпьем за детей. Чтобы у них все было в жизни хорошо.
Все согласились и выпили. Антон тоже выпил и вспомнил, как его бабушка тоже пила водку из маленького стаканчика на могиле дедушки. Она не говорила тосты, потому что говорить их было некому – никого не было рядом, кроме Антона, который тогда был маленький и водку не пил. Скамейка возле могилы дедушки тоже была маленькая, и навеса над ней не было, и стола не было. Бабушка сама налила себе в маленький стаканчик водки из бутылки, которую принесла с собой, молча выпила, глянув на фотографию дедушки на памятнике. Вздохнула. Потом налила еще один стаканчик и вылила водку на могилу дедушки. Антон удивился и спросил бабушку, зачем она так сделала. Она ответила:
– Чтобы дедушке не было грустно. Он любил водочки иногда стаканчик. Твой дедушка был ветеран войны и труда, Антоша.
Антон вспомнил это и подумал, что бабушка, хоть и не говорила тостов и не пила за мертвых, как за живых, – тоже, скорее всего, считала дедушку живым, если думала, что ему может быть грустно без водки, а с водкой – веселее в этой маленькой могиле.
Из воспоминаний Антона вернул мальчик лет десяти, который сидел с ним рядом, за столом. Он спросил Антона:
– У тебя есть жена?
Антон честно ответил:
– Не помню.
Мальчик посмотрел на Антона с сочувствием и сказал:
– Не повезло, братуха. Даже не помнишь, есть жена или нет. А я рано жениться не хочу. Сначала дом сделаю, потом женюсь. Когда дом подниму, приведу жену в дом, скажу: «А ну пропылесось». Дом большой сделаю – десять на двенадцать, два этажа и массандра, – массандрой мальчик, как все местные, называл мансарду. – И подвал, и гараж большой, на две «Газели» сделаю. Скажу ей: «А ну пропылесось», и посмотрю. Если чисто пропылесосит – женюсь. Жена что должна уметь? Пылесосить, готовить и детей рожать. Так мой брат говорит. Он женился уже. В Армении живет. У него дом десять на десять. Я десять на двенадцать поставлю. Дом большой должен быть, чтобы было где жить без кипиша, когда дети родятся. Так или нет?
Антон кивнул и удивленно посмотрел на мальчика, у которого был такой продуманный план на жизнь. У Антона такого плана не было. Потом он подумал, что план на жизнь у него, может быть, раньше был, но он его забыл, как и все остальное. Антон бы удивился, если бы узнал, что и раньше, до гнева титанов, никакого плана на жизнь у него не было. Никогда не было.
В этот момент все из-за стола у могилы бедного Альберта встали, и Карапет сказал:
– Спасибо, Альберт. Пойдем дальше.
Все пошли дальше – от могилы к могиле, и Антон с ними. У каждого памятника все садились за стол, и Карапет произносил тосты. Пили, закусывали и шли к следующей могиле. Так дошли до места, где покоился Ардаваст – отец Ларис. Узнать его было легко – он был изображен на мраморе в натуральную величину, в полный рост, с пулеметными лентами крест-накрест на груди, с дымящейся папиросой «Казбек» в одной руке и стаканчиком, полным чачей, в другой. За спиной Ардаваста был виден двор, во дворе – щедро накрытый стол под виноградным шатром. У ног мужчины сидела могучая косматая собака, похожая на медведя.
Ларис сказала Антону, указав на собаку на мраморе:
– Отец ее сильно любил. Кавказская овчарка, звали Арго. У нее родословная была. По родословной ее звали Кавказ. Но Ардаваст сказал: «Какой дурак так собаку назвал? Я его маму…» Оф, так ругался, не могу повторять. Он говорил: «Собаки мало живут, когда умрет, что я должен буду сказать? Что Кавказ умер? Какой дурак для собаки такое имя придумал, я его если увижу, лучше пусть сам себя ударит, а у меня удар – сто килограммов на правой руке». У него такой удар был, наверное, не знаю, – все боялись проверить. И он назвал собаку Арго – нравилась ему эта песня по радио. «Арго-о, если сникнет парус, мы ударим веслами…» Грузины поют. Ардаваст грузин уважал сильно. А потом он… – Тут Ларис замолчала на время, видно было, что хотела заплакать, но передумала, потому что была оптимистом. – Потом Ардаваст, бедный, умер, и Арго тоже умер. Вот они рядом теперь, как живые – хорошо.
Антон спросил:
– Овчарка, что… С ним вместе здесь похоронена?
Ларис не удивилась этому вопросу Антона и сказала:
– Да, вместе с ним, только не здесь. Там они оба остались.
И Ларис указала куда-то неопределенно, в сторону Большого Кавказского хребта, который молчал вдали, за пеленой облаков. Так Антон узнал, что никакого Ардаваста в могиле нет, и овчарки Арго тоже, и не только их. Антон узнал, что во многих могилах на этом кладбище нет покойников, потому что они все остались там, далеко за горами, такими высокими, что Антону казалось, что за ними ничего уже не может быть. Но Ардаваст и разные другие люди были именно там. Но где там и почему они там остались, в тот день Рампо не узнал. И не стал спрашивать.
Потом Антон познакомился с автором монументальных надгробий. Его звали Жока. Монументалист был не похож на монументалиста. Он был добрым и застенчивым с виду парнем лет тридцати. Многочисленные похвалы за реалистичность и живость в создании образов родственников, которыми в этот день его осыпали на кладбище, Жока встречал со скромностью и только говорил, что сделал бы еще лучше, если бы аппарат для гравировки у него был получше. Ему тут же пообещали купить в подарок более качественный аппарат, но Жока сразу же отрекся от аппарата получше, сказав, что уже привык к своему. Жока Антону понравился. Раньше Рампо, вероятно, подумал бы, что так, как Жока, наверняка мог выглядеть и вести себя Микеланджело, но сейчас Антон не помнил, кто такой Микеланджело, и вообще ничего про мировое искусство, в котором раньше хорошо разбирался. Сейчас работы Жоки на памятниках были для Антона всем мировым искусством.
Жока, как оказалось, свободно чувствовал себя в разных жанрах и материалах. Оказалось, он еще пишет стихи, как и портреты – на мраморе. Стихи Жока писал простые. На одном из памятников, например, изображен был в полный рост улыбающийся, полный жизни, полноватый армянин, который в одной руке ловко удерживал охотничье ружье и связку подстреленных им перепелок, а в другой руке – налитый до краев бокал вина, протянутый как бы для того, чтобы чокнуться с родственниками, пришедшими к его могиле. Кроме ростового портрета с куропатками, ружьем и вином, на плите были стихи авторства Жоки:
Ушел ты очень тихо,
Ничего не успел нам сказать.
Без тебя теперь в доме тихо,
Тебя нам будет сильно не хватать.
Раньше такие стихи Антон Рампо, скорее всего, счел бы несовершенными. А сейчас подумал, что такой и должна быть настоящая поэзия – простой.
Кроме стихов, Жока гравировал еще надписи на памятниках – это были длинные списки родственников ушедшего в мир иной человека: «От сыновей, дочерей, братьев, сестер, племянников, внуков, правнуков» – и так далее. На одном памятнике, однако, было написано совсем коротко: «От души». Ларис пояснила Антону, что здесь похоронен один пожилой человек, у которого не было семьи, потому что он был очень старый, так что часть родственников он просто пережил, другая – погибла во время войны, ну а третья часть живет в Америке, и оттуда они не смогли приехать на похороны. На могиле этого человека армяне тоже выпили. Ларис рассказала Антону, что Карапет, когда хоронили этого бедного человека, попросил Жоку написать на надгробии: «Здесь лежит единственный на планете армянин без родственников», чтобы его родственникам, когда они все-таки приедут из Америки, стало стыдно за то, что они не приехали и что старика хоронили чужие люди, но Ларис сказала Карапету:
– Зачем на могиле у человека писать такой ужас, бедный человек чем виноват? И что ты говоришь, Каро, что значит – чужие? Мы же соседи, всегда с ним рядом были – мы не чужие.
Решили не писать на памятнике старика упреков его родственникам, но «от детей» писать тоже не стали, потому что это было бы неправдой, а писать неправду на памятнике тоже нехорошо. Тогда Жока предложил просто написать: «От души». Так и сделали. «Единственный на планете армянин без родственников» был изображен Жокой традиционно, в рост. Старичок был худенький, маленький, но при этом с горделивой осанкой орлана с герба США. Он стоял и смотрел, гордо и задумчиво, куда-то в сторону Кавказского хребта. Антону даже показалось, что он смотрит в сторону Америки, откуда должны были приехать на его похороны, но так и не приехали родственники. Но так Антону только показалось – Америка никак на памятнике изображена Жокой не была – она, как и вся остальная планета, была где-то там, за горами.
На одной из могил, под навесом, рядом со взрослыми, которые пили чачу, куча веселых армянских детей ела большой торт. На шоколадном торте белым кремом были написаны стихи. Их сочинил и нанес на торт все тот же Жока. Стихи были на армянском. Антону их перевела Ларис:
Пусть будет, дети, жизнь у вас –
Как этот торт.
Армянский шрифт был красивый, древний. Дети ели торт шумно, разрезав стихи на дольки.
В это время где-то рядом зазвучала музыка. Протяжный долгий звук пролетел над кладбищем и повис, растворяясь, среди высоких навесов и длинных столов, заполненных людьми. Звук повторился. Это был дудук. На кладбище появились музыканты. Их было трое. Один – он был старше всех, на вид ему было за семьдесят – играл на аккордеоне. Второй армянин, на вид лет пятидесяти, – на дудуке. Про пожилого музыканта Ларис сказала Антону, что он учился игре на аккордеоне с трех лет и поэтому играет так хорошо. Антон согласился – играл он действительно отлично, да и семьдесят лет практики к тому его явно обязывали. А про дудук Ларис сказала Антону, что сделан он из армянского абрикоса, поэтому так красиво звучит. А тот, кто на нем играет, учился у самого Дживана Гаспаряна, который, когда сам был мальчиком, играл на дудуке для Сталина, а потом – в фильме «Гладиатор», в тот самый момент, когда у бедного этого человека, гладиатора, и жену, и сына убили. У того самого Гаспаряна музыкант учился играть на дудуке, когда жил в Армении, и до сих пор постоянно звонит учителю три раза в год и по телефону играет ему на дудуке, чтобы дядя Дживан сказал, хорошо он играет или нет. Ларис вздохнула и сказала:
– Бедный Дживан Гаспарян, столько людей уже играть научил, все так далеко живут, кто в Америке, кто где, и все звонят ему, чтобы он сказал, хорошо они играют или нет, а он же не вечный, бедный человек, уже старый. Когда уйдет дядя Дживан – что тогда будут делать они все, кому будут звонить?
Играл ученик Гаспаряна хорошо – он учился не зря.
Третий музыкант, толстый и важный, как сначала показалось Антону, ничего не делал, ни на чем не играл. Он просто стоял рядом с важным видом. Раньше Антон бы подумал, что это, вероятно, продюсер коллектива. Но сейчас он такого слова – «продюсер» – не помнил. Поэтому решил, что этот третий ходит с теми двумя, потому что, может быть, ему нравится их слушать. Но этот третий, важный, как оказалось, не был слушателем – он пел. Он не зря был такой важный. Голос у него был красивый.
Ларис наклонилась к Антону и прошептала ему на ухо:
– Ни у кого не учился. Сам так поет хорошо.
Армяне долго ходили по могилам в то утро. Пили, ели, смеялись, вспоминали, Карапет говорил тосты, музыканты играли. Трауром на этих застольях и не пахло. Пахло вкусно – мясом и овощами, вином и чачей. Антону было хорошо. Он думал, что никогда ему не было так хорошо, как здесь, среди этих людей, хотя ему не с чем было сравнивать – он не помнил, как ему было раньше.
Потом Антон увидел Артуша – старого, очень худого пастуха, как будто высушенного на солнце. Он не ходил по могилам, он сидел в стороне и смотрел на коров. Вдали, за кладбищем, паслось стадо. Антон вспомнил, что уже видел его, Артуша. Вспомнил, как опустилось стекло и он, Антон, спросил этого деда:
«Простите, пожалуйста, вы не подскажете, куда я еду?»
Дед ответил Антону – голос у него был хриплый, прокуренный:
«А сам как думаешь, сынок?»
Антон сказал ему:
«Я не знаю. Еду куда глаза глядят».
А дед сказал:
«Будешь ехать все время вверх – не потеряешься».
Антон хотел еще что-нибудь вспомнить – что он делал, когда видел Артуша, и где его видел. Но не смог вспомнить ничего больше.
Ларис рассказала Антону, что Артуш – не простой пастух, а пастух из Эчмиадзина. Этим красивым, как восточный ковер, названием именовался, как узнал Антон, небольшой, но очень старый и важный для всех армян город в Армении, где находятся – тоже очень старые и важные для всех армян – монастырь и храм. И еще там сидит самый главный священник всех армян, который называется Католикос. Раньше, до войны, Артуш был пастухом в этом монастыре, и ему доверяли пасти коров, от которых делали такой мацони, что его пил сам Католикос, а одна из коров была с голубыми глазами. Там, в Эчмиадзине, Артуш был очень уважаемым человеком, имел машину – черную «Волгу» с белым рулем. Но потом все это он потерял. Там, где он жил, началась война. Бандиты пришли. Артуш видел, как бандиты убили его корову с голубыми глазами. Тогда он пережил первый инфаркт. Лег на землю и хотел умереть, но не смог. Потом он кое-как добрался сюда, на Аибгу, и стал пастухом. Но до сих пор очень сильно скучает по Эчмиадзину и совсем не может спать. Артуш не спит уже три года, всю ночь сидит и курит, три пачки сигарет за ночь; к нему из Краснодара приезжал один раз хороший профессор, сердечников лечит, он осмотрел Артуша и не смог понять, как тот столько не спит, так много курит, так скучает по Эчмиадзину и до сих пор живой. Так и не смог понять профессор, почему Артуш не умер. Расстроился, покушал и уехал в Краснодар.
По могилам в этот день Артуш не ходил, потому что здесь у него не было своих могил, все они остались далеко, в Армении. Он пас коров, ведь она должны пастись каждый день, даже в Пасху. Ларис тихо сказала Антону, на ухо, еще две вещи, которые об Артуше знают все, но громко об этом не говорят. Артуш, куда бы он ни смотрел, всегда перед собой видит старый храм в Эчмиадзине. Это первая вещь. А вторая – он летает.
– Как – летает? – спросил Антон.
Хоть Рампо и не помнил почти ничего про себя и про людей, он все равно удивился.
– Тихо-тихо летает, – ответила Ларис. – Над землей.
Артуш сидел в стороне, на большом сером камне, и курил папиросу, сжимая ее в сухих желтых пальцах. Он наблюдал за стадом. На лысоватой поляне паслись бурые пыльные коровы. Антон стал смотреть туда же. И вдруг стал видеть то, что видит Артуш. Над поляной, метрах в двух над землей, над коровами, в воздухе висел старый храм с одним широким, круглым, остроконечным темно-красным куполом и крестом наверху. Это был храм в Эчмиадзине.
Потом Антона увела хромая веселая Ларис. Она познакомила его со своими соседями. Сначала он познакомился с тетей Азган, подругой Ларис. Азганка – так называла ее Ларис – на вид была очень строгая и суровая женщина, но Ларис сказала Антону, чтобы он ее не боялся, потому что она очень добрая; у нее давно умер муж, и с тех пор женщина все научилась делать сама, что раньше делал он – и собирать виноград, и даже делать вино, и многие в деревне считают, что вино у нее получается не хуже, чем у покойного мужа, а он делал вино хорошо. Вторая подруга Ларис, тетя Серуш, была, напротив, очень радушного вида полноватая женщина, но Ларис шепнула Антону, чтобы он был с тетей Серуш вежливым, настолько вежливым, насколько это возможно, потому что у нее очень сложный характер и она умеет окислять золото, поэтому не носит его. Жители деревни даже научились использовать кислотность Серуш в сельскохозяйственных целях. Соседи часто просили ее походить по их огородам. Когда она это делала, медведки вылезали из земли и умирали, как уверяла Ларис, в страшных муках и даже якобы с криками. А дядя Эдик, Тесла, – как узнал Антон, был в деревне и такой человек – пошел еще дальше и использовал тетю Серуш как аккумулятор – он от нее заводил машину, просто попросив ее подержать клеммы в руках; правда, когда он первый раз это сделал – перепутал полярность: не разобрался с ходу, на какой руке у тети Серуш плюс, на какой – минус, и были такие искры, что дядя Эдик чуть не ослеп, а машина его едва не сгорела. Заряд у тети Серуш был сильный. Антон с уважением посмотрел на женщину – по ее добродушному виду трудно было предположить, что она может быть столь опасна и одновременно полезна.
Следующим человеком, с которым столкнулся Антон в тот день, был Сергей Пащян. Это был легендарный человек, хотя стать в армянской деревне легендарным на фоне таких паранормально одаренных людей, как тетя Серуш или пастух Артуш, было непросто. Сергей Пащян был невысоким пожилым армянином, он был похож на Бельмондо – широкой обаятельной улыбкой и крепкой фигурой бывшего боксера. Он был таксистом и еще охотником на медведей: охотился он, как никто другой. Сергей Пащян отличался большой храбростью и терпением, а два этих качества очень редко сочетаются в одном человеке. Он приходил в лес, разбрасывал вокруг толстого дерева конфеты, а сам садился за деревом с ружьем и фонариком и ждал. Ждать Сергей Пащян умел очень долго и совершенно не шевелясь. Ночью к дереву приходил медведь. На конфеты. Тогда Сергей Пащян выпрыгивал из-за дерева и ослеплял медведя фонариком. Ослепленный медведь с конфетой во рту впадал в растерянность на мгновение, и этого времени Пащяну хватало, чтобы выстрелить медведю прямо в сердце, один раз. Медведь умирал, таким образом, быстро, не успев испугаться – без мучений и даже, наоборот, с конфетой во рту. Пащян так убил девяносто медведей. Он продавал шкуры и еще медвежий жир и желчь и так зарабатывал себе на жизнь, а еще был таксистом.
Антон был впечатлен и захотел поговорить с охотником на медведей, но оказалось, что сделать это непросто. Несколько лет назад Сергей Пащян заболел раком горла, и врачи сказали, что он умрет. Сергей Пащян решил, что это наказание ему за то, что он убил столько медведей. Тогда Пащян пошел в лес и сел за деревом, как это делал всегда. Только в этот раз он не взял с собой ружья, а захватил только конфеты и фонарик. Когда пришел медведь и стал есть конфеты, Пащян выскочил из-за дерева с фонариком. Он хотел, чтобы медведь съел его вместо конфет или вместе с конфетами. Такое наказание за грехи казалось Пащяну справедливым, и, кроме того, смерть в пасти медведя должна была стать избавлением от долгой и мучительной борьбы с раком горла. Но медведю замена конфет на Сергея Пащяна не показалась адекватной, и он просто убежал, хотя у Пащяна не было ружья. Охотник очень разозлился и даже кричал медведю вслед, что он, медведь, сыкло и не мужик.
То ли потому, что кричал медведю вслед оскорбления слишком громко, то ли потому, что рак прогрессировал быстро, голосовые связки Пащяна через неделю сильно опухли. Ему сделали операцию, связки пришлось удалить. Пащян потерял голос и теперь мог разговаривать только через специальный аппарат, с которым он говорил как Гудвин – жутким голосом. Говорить так ему не нравилось, поэтому разговаривал он с тех пор редко и неохотно. Ларис рассказала Антону, что раньше, когда у него был голос, Сергей Пащян умел, по просьбе Ларис, выгонять из земли кротов, которые вредят растениям в огороде. Если тетя Серуш выгоняла медведок за счет кислотности, то Сергей Пащян выгонял кротов матом. Он наклонялся к выходам из нор, в которых жил крот, и кричал туда такие слова, которые Ларис отказалась повторить. Это заставляло кротов покидать свои норы навсегда и убегать в ужасе. Так Ларис спасала свой огород от вредителей. После потери голоса Пащян пытался один раз, по просьбе Ларис, матом закричать в нору крота через свой аппарат. Но оказалось, что Гудвина крот не боялся – он боялся охотника. Зверь из норы так и не вышел. Даже не выглянул. А с тех пор обнаглел и испортил в огороде у Ларис много перцев и помидоров.
Если Сергей Пащян был похож белозубой улыбкой на Бельмондо, то другой армянин, которого Ларис показала Антону, очень напоминал Челентано, внешне, только очень растерянного, как бы потерявшего сразу все – поклонников, гитару, харизму. Ларис рассказала Антону, что Челентано – его так все и называли – никак не может найти свой путь в жизни уже тридцать семь лет. Пробовал работать строителем – получалось, но не понравилось, хотел заниматься бизнесом – понравилось, но не получалось, пробовал стать ветеринаром – вообще не понравилось, пробовал работать криминальным авторитетом – совсем не получилось. Тогда Челентано стал просто ходить по разным местам, где люди что-то отмечают. Везде его принимают с радушием, ведь армяне накрывают столы не на пять человек, а на сто-пятьсот, в зависимости от случая, так что один стул, одна тарелка и один стакан всегда для человека найдутся. Челентано не просто сидит – он поднимает тосты на свадьбах и похоронах, и даже если не знает жениха, или невесту, или покойника – все равно говорит, что они – самые достойные люди, которых он видел в своей жизни. Вот этим, пока не определился с выбором пути, Челентано и занимается.
Ларис сказала:
– Бедный человек – он же не виноват, что не знает, как жить.
Челентано как раз в этот момент над одной из могил поднимал тост. Сначала он поднялся сам, потом посмотрел печально на армян у памятника и сказал:
– Дорогие братья и сестры. Я хочу выпить за… – он коротко глянул на надпись на мраморном надгробии авторства Жоки, – дядю Арама. Много говорить не буду. Зачем. Дядя Арам был самый достойный человек, которого я видел в своей жизни. А видел я много. За дядю Арама, как за живого.
Все поддержали тост. Челентано выпил и сел. Женщины с другого конца стола стали передавать в его сторону тарелки с хачапури, чтобы он хорошо покушал. Челентано благодарно кивал и хорошо кушал.
И наконец, Ларис привела Антона к мавзолею. Он увидел нечто грандиозное и поначалу даже не поверил своим глазам. На высоте метров пятнадцати над землей, на колоннах, выкрашенных в цвет золота и украшенных витиеватой резьбой и ковкой, покоился массивный, широкий остроконечный позолоченный купол мавзолея – можно было подумать, какого-нибудь Тимурида, сложившего голову при попытке завоевания этих гор в древности. Но на самом деле в мавзолее нашел свой покой не Тимурид, а сын директора ресторана. В центре мавзолея стояло его изваяние. Точнее, не стояло, а сидело в кресле – это был молодой человек в натуральную величину, он был в очках, высокий, худощавый. Из черного мрамора. Кресло, в котором он расположился, тоже было мраморное. На одном из подлокотников лежал пульт от телевизора с DVD. Пульт был тоже из черного мрамора. На другом подлокотнике стояла чашка кофе, на тарелке рядом – пепельница, на пепельнице – одна сигарета. Все – из черного мрамора, только сигарета – из белого.
Ларис рассказала Антону, что в последний день своей жизни любимый и единственный сын директора ресторана хотел посмотреть свой любимый фильм – «Крестный отец», первую часть. Но фильм идет долго, а сигарета оставалась одна. Можно было ее покурить и начать смотреть кино, а потом сходить в магазин. Но юноша не хотел прерывать просмотр любимой картины. Он не стал курить последнюю сигарету, так и оставил ее в пепельнице, а сам пошел за новой пачкой. Не посмотрел вправо, когда переходил дорогу. И его сбила насмерть машина. Все армяне соблюдают годичный траур по умершим. Мужчины в это время не бреются целый год и становятся бородатыми. Через год траур заканчивается, и можно бриться. Но директор ресторана так и остался в трауре, не стал бриться больше. Он построил мавзолей сыну на этом кладбище, потому что сын, когда был маленький, любил тут с отцом охотиться на перепелок. Раньше здесь, на этом склоне, не было деревни армян и не было кладбища. Деревня появилась, когда после войны приехали люди. А до этого тут был просто косогор. На нем росли кустики и трава, в которых осенью прятались перепелки, а летом росли опята. Женщины приходили летом собирать грибы, а мужчины осенью охотились на перепелок. Они мелкие, стрелять по ним нельзя – ничего не останется от такой птицы, если в нее попадешь. Перепелок ловили сачками для рыбалки. Шли по склону, и перепелки сами выпрыгивали из кустиков и попадали в сачки. Сыну нравилось ходить по склону с отцом. Поэтому тут отец его и похоронил и сделал ему мавзолей. Он грек, директор ресторана, и сын у него тоже был грек – так рассказала Ларис Антону.
А потом, после войны, на южном склоне выросли деревня и кладбище. Перепелок здесь не стало, и опят тоже. Вместо них стали расти надгробия. Их делал Жока.
Год назад к директору ресторана, греку, пришел священник, тоже грек, из старой церкви на соседней горе. Когда русский царь завоевал Кавказ и выгнал черкесов и убыхов, вместо них позвал греков, армян и молдаван и сказал им жить на Кавказе. И они стали жить. Греки построили на соседней горе церковь, каменную. Правда, тогда был уже не пятый, а девятнадцатый век, так что строили греки не так хорошо, как их предки, и поэтому недавно – когда двадцать первый век пошел – греческая церковь стала дрожать и трещины пошли по стенам. Бабушки, которые ходят в церковь и там плачут и поют, стали бояться, что церковь упадет им на голову, а выстроена она из больших камней: если такие упадут на голову – все. Священник, грек, сначала ругал бабушек за то, что они глупые как куры и что надо петь и молиться как следует, и тогда церковь не упадет. Бабушки священника любили – потому что он был не толстый, как в других церквях, а худой, сам много молился и почти ничего не ел. Они, хоть все равно очень боялись, стали петь и молиться усерднее, как священник сказал. Но церковь все равно иногда дрожала. А однажды с купола осыпалась фреска, из-под нее обнажились огромные желтые камни, и посыпалась пыль, и церковь вся стала гудеть. Когда бабушки посмотрели на грозные валуны над головой и услышали гул, они опять сильно испугались. Худой священник тогда купил доски и поставил подпорки под купол. Но бабушки все равно боялись и плакали, им было страшно и жалко священника, потому что он привез доски худенькие, как он сам – так сказала Ларис. Тогда худой священник поехал к главному в Сочи и попросил у него денег на рельсы – хотел поставить их вместо досок, чтоб могли удержать камни, чтобы те не упали на головы бабушек. Главный священник в Сочи был толстый и ездил на «Мерседесе» «с глазами» – так сказала Ларис. Он худому священнику отказал. Сказал, что рельсы стоят дорого. Откуда деньги такие? И еще сказал:
– А кому сейчас легко? Духом не падайте. Молитесь. Может, не упадет.
И уехал на «Мерседесе» «с глазами» освящать олимпийский объект.
Тогда худой священник вспомнил про грека, директора ресторана, который своему сыну поставил мавзолей Тимуридов. Пришел к нему и сказал:
– Помоги храму. Во имя Христа.
А директор ресторана сказал:
– Я свой храм уже сделал. На могиле у сына. Пускай Христу его отец делает.
И денег на рельсы тоже не дал. Только сказал официантам покормить гостя мясом. Но священник ест мало, а мясо вообще не ест уже много лет, поэтому такой худой. Он сказал директору ресторана: «Господь тебя храни». И ушел. Так и остались худенькие доски подпирать полутонные камни.
Пока Антон слушал Ларис, он успел разглядеть, что внутри мавзолея сидит не только мраморный сын, а еще один человек, с бородой. Он смотрел на мраморного юношу. Это был директор ресторана, настоящий, не мраморный. У греков не принято в Пасху собираться на могилах и пить. Но директор ресторана в этот день был здесь, на кладбище, потому что он каждое воскресенье приезжает сюда. Директор сидел и смотрел на мраморного сына. И тихо-тихо что-то рассказывал ему. Антон не мог расслышать что.
Потом Антон спросил Ларис:
– А там что?
И показал на другой, восточный склон горы, на котором видно было большое скопление народа вокруг серых каменных руин. Ларис сказала:
– Абхазы. У них же тоже сегодня большой праздник.
– Пасха? – спросил Антон.
– Не Пасха, но как Пасха, – уклончиво, как показалось Антону, ответила Ларис и добавила: – Сократ и Аэлита тоже там сейчас.
– Они абхазы? – спросил Антон.
– Не абхазы. Как абхазы… – снова уклончиво, как опять показалось Антону, ответила Ларис. – Они – Аублаа. Вся их фамилия.
Антон сказал, что хочет пойти посмотреть на большой праздник абхазов. Ларис не пошла и его отпускать не хотела, потому что боялась, что он уже пьяный от чачи. Антон тогда развел руки в стороны, а потом быстро свел указательные пальцы и точно попал кончиком одного пальца в другой. И сказал:
– Вот видите. Я не пьяный. Сами попробуйте.
Ларис попробовала три раза, и ни разу у нее не получилось. Она стала смеяться и сказала:
– Я что, сама пьяная, что ли, ой, Господи, прости меня в этот день.
Отпросившись у Ларис при помощи этого трюка, который выпал из его памяти, как мелкая монетка из кармана, Антон пошел по широкой тропе, устремлявшейся в сторону серых руин на восточном склоне горы. На самом деле он был пьяным, но по-хорошему. Было приятно и легко, как может быть человеку, который ничего не помнит и поэтому ни о чем не жалеет. Пока Антон шел вниз по склону горы, он опять увидел пастуха, Артуша. Тот тоже шел вниз, а коровы шли с ним, как друзья. Артуш шел, не касаясь земли. Просто плыл невысоко над землей – тихо-тихо летел, как Ларис и сказала. Артуш летел и смотрел поверх голов пыльных коров – туда, где вдали висел в воздухе храм Эчмиадзина.
Через полчаса Антон вышел на обширную поляну на восточном склоне. Абхазы толпились у серых руин. Они были похожи на армян только на первый взгляд, потому что одеты были тоже в основном в черное. Но вели себя они по-другому. Они не шутили и не смеялись. Они молчали и чего-то ждали. Антон хотел спросить у кого-то, что здесь происходит, но не знал у кого. Он прошел чуть вперед, ближе к руинам. И вдруг кто-то взял его за локоть. Антон обернулся. Это была Аэлита. Она сказала Антону:
– Сейчас будет говорить глава сельсовета. Раньше сначала говорил старый жрец, но сейчас молодой разрешил, чтобы сказал пару слов глава сельсовета – тот попросил, у него скоро выборы.
Антон кивнул, хотя ничего не понял.
В это время толпа пришла в движение, устремилась вперед. Вскоре впереди показался человек. Антон улыбнулся и сказал:
– На Михалкова похож.
И сам удивился – тому, что вспомнил Никиту Михалкова. Совсем, казалось бы, бесполезные вещи извлекала из темноты его память, пострадавшая от гнева титанов. Глава сельсовета действительно был похож на Михалкова, только очень скромного. На нем был не модный потрепанный пиджак, и, наоборот – совершенно новая, полчаса назад вынутая из упаковки и в спешке не выглаженная, сохранившая все линии сгибов белая рубашка. Еще у него были усы и печальные глаза, как у Михалкова; только усы были не такие роскошные и глаза более грустные, чем у мэтра кино. Он сказал:
– Дорогие братья, абхазы. Сегодня у вас большой праздник. Я пришел, чтобы вас поздравить и сказать. Местная администрация и я. Вот. Всегда. С большим уважением относились к обычаям, которым столько веков, что даже ученые не знают, сколько конкретно. Я что хочу сказать? Дорогие мои. Я хочу сказать спасибо! В первую очередь, конечно, жрецам семьи Аублаа. За то, что столько веков все это делают. Спасибо, дай Бог вам здоровья. Пользуясь случаем, хочу сказать спасибо всем, кто голосовал за меня, за мою, хочу сказать, кандидатуру на прошлых выборах. Я надеюсь, вы еще раз поддержите того, кто всегда вам поможет, чем сможет. Дай Бог вам здоровья. С праздником!
Произнеся эту короткую речь, глава сельсовета удалился. Видно было, что он немного волновался, речь скомкал – хозяйственником он был опытным, а оратором не очень: времена ораторов прошли давно, времена хозяйственников давно наступили. Но абхазы отнеслись снисходительно к его взволнованной речи. Поаплодировали даже немного.
Аэлита наклонилась к Антону и сказала:
– Он неплохой человек. Потому что у нас воровать нечего.
Антон спросил Аэлиту, указав на руины:
– Что это за место?
Девушка ему рассказала:
– Семь святилищ есть у нас. Все в горах, высоко. Это – самое старое. Ибрагим говорит, оно было, когда по земле ходили мамонты, и еще даже раньше, когда на земле только райские птицы жили, и еще муравьи, и мы еще. Мы всегда были, Ибрагим говорит. Ибрагим старый жрец был. Теперь внук его – Кучка, молодой жрец. А мы с Сократом – внуки Кучки. Мы жрецы, весь наш род, Аублаа. Сколько это святилище есть, столько наша семья есть. Сократ тоже жрец будет, когда старым станет. А я не могу, даже когда старая буду, потому что я женщина.
Антон спросил, глядя на молчаливых абхазов вокруг:
– А почему армяне там, на кладбище, смеются, пьют, поют. А тут все молчат?
– Потому что у армян сегодня Пасха. А у нас – День сотворения мира. Пока мира нет еще. А когда мира еще нет – кто будет смеяться, что будут пить, что будут петь? Ничего еще нет. Никого еще нет.
Антон кивнул. Хотя не понял ничего.
Аэлита сказала:
– Имей терпение. Потом, когда мир появится, тоже будут пить и петь. Подожди.
Антон стал ждать и молчать – как абхазы вокруг.
Вскоре перед толпой появился молодой жрец – Кучка. Антон очень удивился, почему Аэлита его так называла – молодой жрец: на вид Кучке было лет девяносто. Его поддерживал под локоть Сократ – брат Аэлиты. Но потом Кучка коротким уверенным жестом убрал свой локоть из рук Сократа, и тот отошел от него и встал за его спиной, у правой руки. Потом Кучка Аублаа сделал еще один резкий и властный жест, как будто призвав всех к тишине, хотя все и так стояли молча. Когда он сделал так рукой – все стали стоять, как показалось Антону, еще тише. Слышно было теперь только пение птиц, и даже, как шевелятся листья на деревьях вокруг руин. Тишина продолжалась с полминуты. Все стояли и смотрели на жреца, а он – куда-то сквозь людей. Потом жрец сказал:
– Я – Кучка Аублаа, из рода Аублаа. Я говорю – можно открыть.
Толпа сейчас же пришла в движение. Все стали пятиться назад. Абхазы широким кругом встали вокруг поляны. В центре круга теперь стоял Кучка. К нему подошел Сократ, у которого в руках была лопата. Сократ стал копать. Ему было семь лет, но копал он как мужчина, который всю жизнь только этим и занимался. Орудовал лопатой он не быстро и не медленно, не меняя темпа, спокойно, уверенно. Сократ копал, а Кучка и все остальные абхазы молчали и смотрели, как мальчик это делает. Теперь в тишине было слышно только, как вонзается в землю лопата через равные отрезки времени.
Сократ выкопал скоро довольно глубокую, в полметра глубиной, и широкую, диаметром в метр, яму. И отошел в сторону.
Тогда Кучка Аублаа поднял вверх руки и стал смотреть на небо.
Толпа медленно, очень осторожно, не толкаясь, стала сходиться вокруг ямы. Антон и Аэлита тоже пошли вперед вместе со всеми. Скоро Антон смог увидеть, что там.
Внутри ямы была видна широкая горловина большого кувшина. Аэлита сказала Антону, что это кувшин Мира. В нем двадцать ведер красного вина, которое своими руками сделал первый абхаз на земле. Каждый год в этот день этот кувшин открывают и берут из него немного вина, чтобы мир мог опять появиться и никуда не исчез. Потом кувшин опять на год закрывают. А когда в следующий раз открывают, в нем опять столько же вина, сколько было. Мир не меняется.
Кучка Аублаа взял из рук Сократа веточку иглицы.
Антон в эту секунду вдруг вспомнил, где он видел такие же тонкие ветки с колючими листьями, похожими на широкие иголки. Метлой, сделанной из таких веток, дворник подметал двор креативного штаба, и Антон тогда спросил у Эдо:
– Это что, понтийская иглица?! Она же занесена в Красную книгу!
Антон, готовясь к поездке, посмотрел фильм об уникальной природе Кавказа, где говорилось о всяких редких видах, которые еще есть шанс спасти, но кто именно будет спасать, показано не было.
– Занесена, да. Повезло! – печально подтвердил тогда Эдо. – Кто бы меня занес в Красную книгу, а? Растений много, а я один.
Антон еще хотел вспомнить, кто был этот Эдо и что за двор подметал дворник краснокнижной метлой. Но не смог.
В это время Кучка Аублаа правой рукой взялся за ручку на круглой глиняной крышке, закрывавшей горловину кувшина. Потянул крышку вверх с силой. Крышка была тяжелой, и жрец напряженно вздохнул, когда приподнял ее в воздух. Потом Кучка положил ее на землю рядом с кувшином и заглянул в него первым, а потом и все, кто стоял рядом, это сделали.
В кувшине было вино. Темно-красное, почти черное. Легкое волнение прошло по поверхности, когда Кучка снял крышку. Потом вино успокоилось, и в нем стало видно небо.
Вся толпа, как один человек, с облегчением вздохнула. Антон посмотрел на Аэлиту. Она кивнула ему молча и таинственно улыбнулась. И опять стала смотреть, что делает Кучка Аублаа, и Антон вместе с ней.
Жрец веточкой иглицы очень аккуратно убрал с поверхности вина мелкие травинки и частички земли, которые упали в вино, когда он открыл крышку. Потом веточку он отдал Сократу. А взамен принял у Сократа черпалку, сделанную из тыквы, ею Кучка набрал немного вина из кувшина. Выпрямился, сразу став как будто намного моложе. Закрыл глаза и сделал первый глоток из черпалки. Потом еще один. Выпил так все набранное вино. Открыл глаза, опрокинул черпалку в воздухе, с нее на землю упало несколько капель.
Потом Кучка сказал что-то по-абхазски, громко и радостно. Вся толпа пришла в движение. Все зашумели, засмеялись. От тишины сразу ничего не осталось. Аэлита тоже захохотала, толкнула в бок Антона весело и сказала:
– Мир есть! Теперь хорошо! Можешь теперь говорить, и кушать, и пить!
Абхазы вокруг повторяли слова, которые сказал Кучка. Они повторяли:
– Мир есть!
Аэлита сразу стала веселая и очень разговорчивая. Поспешно и весело она рассказала Антону, что раньше, когда была советская власть, святилище не раз хотели разрушить, но так и не смогли, потому что тот, кто хотел разрушить, сам разрушался: или лошадь на него наступала, когда спал в поле, или камень на него сверху падал, когда гулял по лесу, хотя камни на деревьях не растут, – никто не мог разрушить святилище, потому что оно было всегда и кто они такие, чтобы его уничтожить. А однажды ночью, в 40-м году, так Ибрагим говорит, пришли комсомольцы, пять человек, и вырыли кувшин: вино хотели выпить, но не смогли, потому что оно сразу стало как уксус. Комсомольцы расстроились, вино вылили в землю, а кувшин разбили и осколки закопали тут, на поляне. А потом всех, кто это сделал, забрали на войну, и всех пятерых убили в первый же день. Позже, после войны, жрецы рода Аублаа решили откопать осколки кувшина и, откопав, увидели, что осколки срослись и кувшин опять на своем месте, а в нем вина как всегда – до самого края. Мир не меняется. Нельзя разбить мир. А дети тех комсомольцев потом приходили к старому жрецу, Ибрагиму, тогда еще он был главный, и просили прощения за своих отцов, и спрашивали, как можно вину искупить. А Ибрагим говорил, что никак сначала, и дети комсомольцев хотели повеситься; тогда жрец их простил, а одного из них даже вылечил от воспаления легких: дал ему выпить один глоток, когда кувшин в праздник открыли, тот выпил, и воспаление легких прошло, и вообще потом не болел ничем, ходил зимой в майке.
О жрецах рода Аублаа, своих предках, Аэлита рассказала Антону, что они не должны были иметь никакой пользы от того, что были жрецами. Им никто не платил ничего. Жрецами они были только один раз в году, в этот день, сотворения Мира, а в остальное время они были обычными людьми, их уважали весь год не за то, что они жрецы, а за то, что они хорошие люди: много работают, помогают соседям.
Пока Аэлита рассказывала это Антону, к Кучке направились два абхаза. Они несли ягненка. У одного из мужчин в руке был нож с ручкой, обмотанной кожей. У другого – веревка. Поклонившись коротко Кучке и не дойдя до него шагов десять, мужчины понесли ягненка к ближайшему дереву. Быстро привязали его за задние ноги к ветке дерева головой вниз. Ягненок не сопротивлялся. Он просто смотрел выпуклыми черными глазами. Потом абхазы поклонились, сначала Кучке, потом жертве. Тот, что был с ножом в руке, наклонился к голове ягненка и что-то ему на ухо сказал, Антон не мог расслышать что. Ягненок ничего не ответил. Он висел вниз головой и смотрел. Потом абхаз перерезал ему горло парой уверенных быстрых движений. Жертва не брыкалась и не издала ни звука, даже выражение глаз у нее не изменилось, когда поток крови хлынул из горла на землю. Кровь дымилась. Внизу натекла целая лужа. Двое абхазов в нее наступали, когда вскрывали ягненку грудь. Его выпотрошили, абхаз с ножом отдал нож второму мужчине, а сам двумя руками залез внутрь ягненка и достал печень и сердце. Их он поднес Кучке.
Печень и сердце были в крови, она капала на туфли абхаза. Кучка не принимал печень и сердце, пока с них сильно капало. Жрец ждал, когда уйдет вся кровь.
Второй абхаз в это время разделал жертву. Антон видел, что глаза у ягненка так и остались открытыми. Он ничего не понял и ни о чем не жалел.
Когда кровь перестала капать, Сократ забрал у Кучки черпалку из тыквы, а взамен дал ему ореховую, только что соструганную, рогатинку. На нее жрец нанизал печень и сердце жертвы. Взял эту рогатинку в левую руку. Правой он держал пучок свечек.
Аэлита наклонилась к Антону и тихо сказала:
– По одной свечке от мужчины в деревне. Я Сократу сказала, чтобы за тебя тоже одну зажгли.
Сократ деловито, по-мужски, чиркнул спичкой и зажег весь пучок свечек в правой руке Кучки.
Подняв вверх рогатинку с печенью и сердцем ягненка и пучок горящих свечек, Кучка стал говорить. Он говорил по-абхазски, Аэлита переводила Антону:
– Слава Богу, эта земля остается у нас, чтобы мы могли на ней жить и наш сад мог расти. Пусть так будет. Пусть другие народы на нас посмотрят и скажут: «Молодцы, абхазы. Хорошо живут на земле». Пусть так и будет.
Вся толпа повторила последние слова: «Пусть так и будет!»
Антон смотрел, как по одной руке Кучки стекла тонкая струйка крови, а на другой застыла полоска горячего воска.
Потом вдруг опять стало тихо. Все перестали шуметь и притихли. Аэлита шепнула Антону на ухо:
– Сейчас будет принимать на себя все горе.
Кучка опустил руки. Два абхаза, которые резали ягненка, приняли у него из рук рогатинку и пучок свечек. Сократ опять дал жрецу черпалку из тыквы. Кучка зачерпнул еще вина из кувшина, выпрямился и сказал:
– Вместе с этим вином пусть все ваше горе перейдет ко мне. Все болезни, все страдания, это я вам говорю. Оставьте этих людей в покое. Перейдите ко мне. Пусть эти люди не болеют, а когда будут умирать – пусть не мучаются. Принимаю на себя все горе. Принимаю на себя.
Все замерли, слушая Кучку. Он стоял с закрытыми глазами, без движения. Опять стало слышно, как шевелятся и шуршат листья на деревьях. Это длилось долгую минуту.
Потом Кучка открыл глаза и сказал намного тише, устало:
– А вы, люди, это я вам говорю. Простите меня, если я что-то не так сказал. А если осудите меня – ну что я буду делать… Я это приму…
После этого он выпил вино из черпалки в несколько шумных глотков. Отдал ее Сократу. Казалось, что он еще что-то хотел сказать. Но вместо этого вдруг дрогнул, ссутулился, опять став намного старше, и упал назад, на руки двоих абхазов. Мужчины бережно подхватили его, к ним тут же присоединилось еще несколько пар сильных рук – Кучку понесли куда-то в сторону деревни.
Аэлита сказала Антону:
– Месяц не сможет ходить. Все горе всех людей принял – болеть будет. А мы по глотку выпить должны. Чтобы жить хорошо этот год.
После того как унесли Кучку Аублаа, вся толпа опять зашумела и устремилась к кувшину. Всем хотелось сделать скорее глоток вина из кувшина, толкались даже, вежливо, правда. Зачерпывал из кувшина Сократ, будущий жрец. Делал он это с видом таким важным, как будто был не мальчиком семи лет, а мужчиной.
Аэлита подвела к кувшину и Антона. Сократ сначала посмотрел на него вопросительно, и сурово – на Аэлиту. Сестра сказала:
– Кучка сказал: «Пусть выпьет, он тоже мужчина».
Антон даже приосанился при этих словах, чтобы Сократ мог лучше рассмотреть в нем мужчину. Но тот все еще сомневался:
– Мужчина… Он же даже не помнит, кто он.
У Аэлиты был явно заготовлен ответ:
– Ибрагим тоже сказал: «Пусть пьет. Чтобы помнил, что нужно, а что не нужно – забыл».
При упоминании имени Ибрагима Сократ опять как-то стал мальчиком семи лет, перестал быть таким важным, зачерпнул немного вина и протянул Антону.
Он сделал первый глоток. Вино оказалось чуть горьким, вкусным, очень холодным. Антон вспомнил в этот момент, как пил воду из колодца в деревне у бабушки. Вода из железной кружки была вкусной и студеной, такой, что мерзли зубы. А внизу, в колодце, вода казалась черной, как вино в кувшине в день сотворения Мира. Сделав первый глоток, Антон закрыл глаза, как Кучка Аублаа, и выпил все вино из черпалки в несколько шумных глотков. И произнес про себя:
– Чтобы помнил то, что нужно. А что не нужно – забыл.
Вечером этого дня в деревне было застолье. Антона посадили есть – теперь уже абхазы. Он сидел за длинным столом, без сомнения, самым длинным в своей жизни, и смотрел в глаза ягненка. Прямо напротив него на блюде лежала уже приготовленная голова ягненка, закланного на поляне во время сотворения Мира. Остальные части тоже теперь стали жареным мясом, которое вкусно пахло и было украшено петрушкой и кинзой. Антон сидел и смотрел в глаза жертвы – выпуклые, черные. Ягненок по-прежнему ни о чем не жалел.
На вечернем застолье Антон еще выпил чачи и сильно опьянел. Он не помнил, как лег спать. Последнее, что осталось в его памяти, – как за столом начали петь. Запели сначала женщины, а потом подхватили и мужчины, очень красиво, Антон тоже хотел петь с ними всеми, но слов абхазской песни не знал.
На следующее утро Антона в «военном санатории» разбудила Ларис и спросила его:
– Я им говорила, что ты не привык, наверное, а они тебе наливали, а зачем ты говорил им, что ты пить еще будешь, что ты тоже мужчина? Не надо было! Как ты себя чувствуешь, бедный человек?
– Не знаю, – сказал Антон, прислушиваясь к своим чувствам.
Чувств не было никаких.
– На, сынок, выпей мацони, – сказала Ларис. – Хорошо будет.
И Ларис протянула Антону большую кружку, доверху наполненную густым белым напитком. Антон подчинился и стал пить. Мацони был сладким и очень холодным. Он выпил всю кружку. Похмелье прошло, не успев наступить, двери в ад закрылись не открывшись. Немного придя в себя, Антон сказал, что хочет пойти погулять. Ларис вывела его на улицу и отпустила, убедившись, что Антон ходит, а не падает.
Антон пошел один по деревне, по дороге, ведущей вверх по склону горы. Деревня в это утро показалась ему очень знакомой, как будто он прожил здесь много лет. Утром после Пасхи на кладбище армян было безлюдно. Антон удивился сначала, что столы под навесами у могил по-прежнему обильно накрыты. Хотел спросить, для кого, но спросить было не у кого. Потом на самом верху кладбища, у мавзолея сына директора ресторана, он увидел Карапета, Нагапета и Гамлета. Три деда сидели на скамейке и задумчиво смотрели на кладбище.
Антон подошел к ним, поздоровался и спросил:
– Столы накрыты… Это для кого?
– А сам как думаешь? – усмехнулся Гамлет.
Антон задумался и сказал:
– Для людей.
– Правильно, – сказал Гамлет, – я смотрю, с утра соображаешь шустро, молодчик.
– А для каких людей? – настаивал Антон, – Для… опоздавших, что ли?
– Да, – засмеялся Гамлет, – можно так сказать, мой брат. Для опоздавших по жизни.
– Для бичей, – пояснил для Антона приветливый «дон» Карапет. – На следующий день после Пасхи бичи приходят. Покушают, выпьют как люди хоть раз в году. Помянут родственников наших. У нас так считается, бичи когда поминают – это хорошо. Когда один бич поминает – это как три нормальных человека поминают. А есть такие, что вообще не дай бог – один к десяти, считается.
– А почему так считается? – удивился Антон.
– Потому что у них нет ничего, – сказал Карапет, – только руки, ноги и душа. Такой человек когда поминает – от души поминает.
– А вы зачем тут сидите? – спросил Антон.
– Смотрим, какие движения, – ответил Гамлет.
– А… какие могут быть движения? – улыбнулся Антон. – На кладбище?
– Разные движения могут быть! – ответил Гамлет. – Бичи есть бичи. Есть такие, что могут не только помянуть от души, один к десяти. Могут спиздить что хочешь.
– Слушай, что ты говоришь! – возмутился Карапет. – Что можно с могилы унести? Памятник? Его как унесешь? Он весит полтонны.
– А полторы тонны песка в прошлом году я оставил, когда памятник Арутику Гагринскому делали? – возмутился Гамлет. – И что? Спиздили полторы тонны песка. И лопаты две новые. Бичи есть бичи.
– Слушай, откуда знаешь, что бичи взяли? – спросил могучий Нагапет. – Ты что, видел?
– Если бы видел – убил – сказал Гамлет. – На месте бы поймал – через себя бы бросил один раз, и все. Смертельный бросок. Один прогиб, и ты погиб. Скажи сам, а кто еще мог? Не бичи? А кто? У кого бы рука поднялась полторы тонны песка с могилы чемпиона Гагр по борьбе украсть? Пацан чемпион по борьбе был, – пояснил Гамлет для Антона, – Арутик звали. Гагринский сам. Быстрый был, дерзкий. Карелин про него говорил: «Слава богу, что Арут только шестьдесят килограммов имеет, легкий вес, не дай бог, имел бы сто килограмм – я бы сам с ним не знаю как боролся бы. Тяжело». Карелин так говорил, когда приезжал в Гагры. Большое будущее у пацана было, – Гамлет печально вздохнул, – героин… А против героина приемов не знал пацан. Проиграл схватку. Двадцать семь лет было. Дочка осталась, жена. Жока на памятнике сделал его вообще четко. В момент броска сделал.
– В момент броска – кого? – осторожно спросил Антон.
– Что значит – кого? – удивился Гамлет. – Кого борец бросать может? Борца.
– Два человека, что ли, на памятнике? – удивился Антон.
– Два, а как по-другому бросок сделаешь, – подтвердил Гамлет. – Жока – красавчик. Передал драматизм поединка. Арутик скорость имел такую, быстро бросал, вообще. Карелин говорил: «Не дай бог такую скорость если бы Арутик имел и сто килограмм – кто бы к нему на татами выйти мог? Все бы боялись. Я бы вышел, да. Что дальше было бы – не знаю». Карелин так говорил, когда Арутика своими глазами в момент кульминации поединка видел, за первенство Гагр. Японец даже не понял, бедолага, как его бросили.
– Японец? – еще больше удивился Антон.
– Ну, – сказал Гамлет, – Жока в полете противника Арута сделал. На спине у него – красный круг. Япония. Арутик чемпионом стал так, легкий вес. Я своими глазами наблюдал поединок. Карелин со мной рядом стоял. Арутик японца так бросил, что у того глаза стали как фары на «мерсе», отвечаю. Жоке я рассказал по памяти, четко. Жока драматизм передал. Арутик доволен, я думаю, там, где он кайфует сейчас. Памятник – бомба.
– Бомба – памятник, – кивнул мощный Нагапет.
Антон постоял с ними рядом еще немного.
Как раз в этот момент появились те, для кого накрыты были столы. На кладбище утром стали стекаться бичи – алкаши. Бичи были русские. Их было сначала пятеро, все неопределенного возраста, между тридцатью и шестьюдесятью, мужчины, небритые. Потом бичей стало больше. При виде Карапета, Нагапета и Гамлета они заулыбались заискивающе, а один даже поклонился. Поклонившийся отличался от товарищей тем, что был выбрит. Почти идеально.
Гамлет сказал с усмешкой:
– Траур по жизни у пацанов. Надежда умирает последней, говорят. Эти похоронили надежду уже. Хотя один, смотри, нет, побрился, молодчик. Что-то есть еще. На что-то надеется. Человек.
Гамлет встал со скамейки и направился к бичу, не похоронившему надежду. Тот напрягся, остановился и даже сделал на всякий случай шаг назад. Но дед подошел к нему с добрыми намерениями. Снисходительно он достал из кармана и отдал бичу свою пачку сигарет. Потом вручил еще зажигалку. Потом полез в другой карман, достал кошелек и отдал бичу несколько купюр. Однако и этого Гамлету показалось мало. Он достал из кармана и подарил бичу свою расческу. Сильно растерявшись и расчувствовавшись, тот попытался поклониться Гамлету в ноги, но дед удержал его от этого и широким пригласительным жестом указал бичу и его товарищам на столы, накрытые под навесами у могил. Бедолаги направились к угощению. Глаза алкашей разбегались от этого рая наяву – море выпивки, горы еды. Бичи старались держаться достойно и за столы уселись, даже соблюдая видимость церемонии. Налили, правда, слишком быстро. Побритый бич встал, поднял граненый стаканчик с водкой. И громко сказал:
– Ну что. Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – зашумели остальные.
Стали пить и есть. С большим аппетитом. Побритый бич причесался даже расческой Гамлета и издали кивнул ему с благодарной улыбкой. Потом опять встал и поднял второй тост. Тост был простой:
– Ну что. Помянем тех, благодаря кому у нас такой праздник.
Широким жестом побритый указал на накрытый стол, а потом на панораму армянского кладбища. Бичи закивали даже более чем одобрительно. Выпили и опять стали есть.
Гамлет наблюдал эту сцену печально, что-то тихо говорил сам себе по-армянски – выражал сожаление, что у бичей все так сложилось, не так, как думалось в юности.
А Карапет сказал Гамлету:
– От души помянут зато…
– Да… Бичи есть бичи, – печально вздохнул Гамлет.
Нагапет кивнул, утвердительно, молча.
Антон пошел дальше по склону горы вверх. Дорога постепенно становилась уже и хуже. Антон иногда поднимал голову и смотрел, стала ли ближе вершина. Но Аибга не приближалась, и даже, наоборот, казалось, становилась только выше и дальше. На самой вершине – далеко, казалось, что в трех годах пути – лежал снег.
Когда, поднявшись на очередное плато, с двух сторон окруженное лесом, Антон сделал передышку, сердце его часто стучало. Теперь он стоял на километровой высоте над миром, в котором отсчет высоты ведется от уровня моря. Антон стоял, дышал и смотрел. На южном склоне он видел домики с навесами и верандами – деревня армян, – а выше кладбище, где памятники делает Жока и где в могиле Ардаваста нет Ардаваста. На восточном склоне видны были домики, тоже с навесами и верандами, только перед домиками были не бетонированные стоянки для машин, а зеленые лужайки – деревня абхазов, – а выше святилище, которое помнит мамонтов, и кувшин, который сам под землей наполняется. Все это теперь помнил Антон. На западном склоне, казалось, никто не жил. Там был лес. Антон решил пойти туда. Он там еще не был. И он пошел, свернув на тропу, уходившую в сторону леса.
Когда Антон вошел в лес на западном склоне горы, он вдруг вспомнил, как с бабушкой ходил в лес за грибами. Лес был русский, в нем были березы, и клены, и елки, не похожие на елку с новогодних открыток. Они были или очень маленькие, корявые, с редкими ветками, или очень большие, темные, страшные. Бабушка грибы искать любила. И хорошо разбиралась в них. Она объясняла Антону, как отличать съедобные от несъедобных по запаху. Антон вспомнил запах – влажный, удушливый, но почему-то приятный. Он знал, как пахнут грибы. Но не помнил, какие так пахнут – съедобные или нет.
Лес, по которому Антон шел теперь, был кавказский и на русский не был похож ничем, кроме того, что тоже был лесом. Русский был светлый и ровный. Кавказский был похож на полосу препятствий. В нем чередовались глубокие овраги с крутыми подъемами и склонами под сорок пять градусов, с которых, если упасть, можно скатиться прямо на кладбище. В темных, тенистых, очень влажных частях леса росли тисы и самшиты, которые носят гордое имя «реликты», потому что пережили динозавров и наверняка переживут всех остальных. В этих частях леса было холодно и неуютно и злобно кусались комары. Потом вдруг неожиданно, как будто желая удивить, темная часть леса кончалась, и откуда-то появлялся залитый солнцем склон, и становилось сразу жарко и светло, даже слишком, так что приходилось жмуриться на солнце. Здесь росли буки – прямые, высокие, со светло-серыми стволами – и невысокие хмурые дубы, и узловатые грабы, и – приветливей всех – каштаны и липы. Потом светлая полоса снова сменялась темным оврагом, в котором вместо весны была осень. Лес был незнакомым, чужим, но Антон его не боялся. Он даже присел возле одного из каштанов и долго сидел, прислонившись спиной к стволу, и смотрел вверх. Листья каштана подрагивали, как будто говорили о чем-то, но не с Антоном, а между собой. Антону стало даже немного обидно, что деревья его не берут в разговор. Потом он подумал, что все справедливо. Он никогда не говорил с деревьями – с чего деревья начнут разговаривать с ним?
Антон пошел дальше. Поднявшись выше, увидел, что на соседнем, северном, склоне горы тоже есть люди: там тоже была деревня, только совсем маленькая. Антон решил узнать, кто там живет. Упорно прошагав минут сорок, он приблизился настолько, что смог рассмотреть. Действительно, это была деревня. Дома были маленькие, с серыми шиферными крышами. Навесов возле дома не было, и столов тоже. Один из домиков как будто был сшит из кусков нескольких разных домов. Окна у него были разного размера и на разной высоте. Вокруг дома был не сад, а склад всякого ржавого хлама, заросший лианами. Антон подумал, что в этом доме живет, наверное, страшный человек. Осторожно подойдя ближе, вдруг увидел еще один дом. Он стоял совершенно отдельно, на самой окраине леса. Остов был из толстых ржавых труб, а сам дом был весь стеклянный. И стены, и крыша. Внутри дома росли деревья и горели десятки лампочек, как в оранжерее. Среди деревьев внутри дома была видна одна кровать, одно кресло и книжный шкаф с рядами толстых книг. Раньше Антон, вероятно, заключил бы, что стеклянный дом этот – жилище ботаника, при этом эксгибициониста и, наверное, еще чернокнижника. Но сейчас Антон всех этих слов не помнил – он их забыл. Он просто подумал, что в этих местах живут не армяне и не абхазы. Это точно.
Людей не было видно и слышно. Антон захотел вернуться обратно и повернул в задумчивости, из-за которой скоро натолкнулся на совершенно непроходимый участок, заросший лианами, очень колючими и прочными, знакомство с которыми сразу отбило у Антона желание быть первопроходцем этих мест. Он пытался обойти лианы, заблудился окончательно, даже испугался, что не выйдет теперь из леса. Но потом он нашел тропинку, по которой пришел, и вскоре уже брел по местам, которые узнавал, и успокоился, и снова шел в хорошем настроении.
Когда Антон вернулся в деревню, Ларис, оказывается, уже разволновалась. Она сказала ему, что плохо спала ночью, все время ей снилось, что уезжают в Австралию ее дети, и она просыпалась со стонами – оф, оф. Когда она задремала под утро, то вдруг увидела, что Антон как будто идет сквозь колючки, идет долго, всю жизнь идет, и заблудился, и никак не может выйти на светлое место, и уже понял, что заблудился, но не находит дорогу, бедный, потому что потерял память и не помнит, откуда пришел. Ларис верила снам, и вся деревня верила снам Ларис, потому что было много случаев, когда ее сны сбывались. Поэтому бабушка волновалась, что Антон заблудился в лесу.
Антон сказал Ларис, что и вправду заблудился, но потом вышел, нашел дорогу. Ларис сказала:
– Ну слава Богу, сынок, что ты заблудился, но вернулся домой. Значит, я не обманываю людей, когда говорю, что у меня сны не простые.
Потом Антон встретил Аэлиту. Она была ему рада. Девушка удивилась тому, что он гуляет по округе один, потом предложила:
– А хотите на шелкопрядов посмотреть?
– На кого? – удивился Антон.
Аэлита рассказала ему, что в деревне живет такой человек – Самвел. Он предприниматель. Сколько все его помнили, Самвел, или, как называла его Аэлита, Само, всегда что-то предпринимал. Все новое, что появляется в мире, в деревне впервые появляется у Самвела. У Само, как у всех армян, деловая жилка хорошо развита. Но держать на побережье гостиницу Само всегда казалось тупиковым путем – это и так все армяне делали. А Самвел стремился к чему-то новому, его интересовал завтрашний, а не вчерашний день. Само по характеру был пионером, новатором. Например, он первым и, впрочем, единственным в деревне стал использовать Интернет – поставил на крыше своего дома тарелку, которая, как сказала Аэлита, ловит сигнал. В сети Само нашел неисчерпаемый источник нового, которое он так любил. Оттуда же, из Интернета, он черпал и новые идеи, которые воплощал в жизнь. Сначала бизнесмен запускал проекты, несущие на себе отпечаток армянской традиции. Он купил на побережье землю – это было задолго до известия о больших переменах в Сочи, поэтому участок достался ему дешево. Там он построил гостиницу, куда первым делом провел Интернет, а потом уже и все остальное – канализацию и свет. В гостинице Само постарался все сделать передовым. Вместо устаревших кондёров поставил климат-контроль с интуитивным интерфейсом. Интуитивный интерфейс сел дорого. Вместо выключателей и рубильников установил систему «умный дом». В общем, влез в долги, но сделал все как в Европе. Сообщил о своем бизнесе друзьям и родственникам – деловые связи и свободное распространение информации по ним Само считал важными для бизнеса. У любого армянина очень много родственников, все армяне – родственники. У Самвела тоже было очень много родственников, они жили в Армении, Абхазии, России, Украине, Америке. Узнав о новой гостинице с Интернетом и климат-контролем, они устремились к Самвелу. Сначала приехали те, что жили в Армении, потом Россия и Украина прислали делегации, ну а дальше подтянулась уже и Америка. В итоге в гостинице Само в первый сезон жили только свои. Самвел, как сказала Аэлита, оказался добрый бизнесмен. Два этих качества предсказуемо вступили в конфликт. Брать деньги за проживание в гостинице с родни из Армении Само было стыдно, потому что они были бедные. «Русские» и «украинцы» были чуть побогаче, но Само раньше не видел их никогда, а начинать знакомство с родственниками с того, что просто обобрать их до нитки – номера у Само стоили дорого, ведь там было все как в Европе, – нет, так Само не мог, потому что был добрый. Ну а родственников из Америки, хоть и были они совсем не бедные, даже богатые, тоже пришлось поселять бесплатно – неудобно было: все остальные бесплатно живут, а они что, получается, не люди, не родственники? В итоге в первом сезоне Само не только не заработал денег, но и много потерял. Гостиницу вместе со всей передовой начинкой пришлось продать, чтобы отдать долги. Правда, родственники хорошо отдохнули и, уезжая, тоже позвали Само к себе, так что теперь он в любой момент мог поехать и бесплатно отдохнуть на обширной территории: от озера Севан до озера Онтарио.
Но отдыхать Само не стал. Он был энергичным. Он стал делать другой бизнес, потом третий, и еще, и еще. Он строил интернет-кафе для бизнесменов, чтобы они могли в нем пить кофе и решать свои вопросы, но бизнесмены в кафе не приходили, а приходили дети – играть в игры, а с детей деньги брать Само было стыдно, тем более за игры, потому что Само помнил свое детство – разве тогда мужчина мог взять деньги с детей за то, что они играют? Что бы все сказали про такого мужчину? Позор. В итоге кафе не оправдало вложений, пришлось его продать. Купивший его у Само армянин превратил интернет-кафе в кафе «Лаваш у Гагика» и на лавашах быстро «поднялся», как тесто. Потом Само купил четыре дельтаплана и нанял пилотов, молодых парней из Санкт-Петербурга, чтобы катать на аппаратах отдыхающих в сезон. И вначале дело шло хорошо, потому что затрат почти никаких не было – в топливе дельтапланы не нуждались, они летали на восходящих потоках воздуха, которые не получают зарплату, ну а питерским парням Само платил от души, из прибыли, и все были довольны. Но потом погода испортилась, подул сильный ветер, нельзя было летать, дельтапланы швыряло в воздухе, как осенние листья в грозу, и отдыхающие боялись и сильно кричали в полете, что хотят как можно скорей сесть на землю и получить обратно деньги за полет плюс доплату за пережитый страх смерти. Потом погода наладилась, и опять пошла прибыль. А затем от разницы температур у земли и в стратосфере получились такие сильные восходящие потоки, что в один день все четыре дельтаплана унесло в Абхазию вместе с отдыхающими, и Само пришлось долго искать их. Когда он их нашел, выяснилось, что один из нанятых Самвелом питерских парней на восходящих потоках привез в Абхазию сто таблеток экстази, которые взял с собой из Питера, чтобы продать при случае. Само пришлось доказывать абхазской стороне, что он, Самвел Менелян, работодатель дельтапланеристов, не дерзкий наркобарон, который при помощи авиации хотел наводнить наркотиками гостеприимную республику Абхазию. В итоге питерцев Само кое-как выкупил, а один дельтаплан пришлось подарить абхазскому наркоконтролю для Сухумского музея борьбы с наркотрафиком через республику Абхазию.
Потом Само выписал из Японии уникальный аттракцион – он только-только появился в продаже в мире. Это был автодром, в котором машинки ездили на магнитной подушке под музыку Майкла Джексона. Отдыхающие были в восторге, и сначала дело шло хорошо, и Само выписал из Японии еще и робота-кассира – он продавал билеты на этот аттракцион и попутно пел песни на японском языке и танцевал брейк-данс. Отдыхающие даже вставали в очередь, чтобы сфотографироваться с роботом-кассиром, чтобы потом, десять месяцев в году глядя на серое небо за окном в Петрозаводске, вспоминать лето. Но прошел сильный ливень, а навеса у японского аттракциона не было – Само про него не подумал. Вода попала на магнитный пол, протекла под ноги робота-кассира, а Само в это время был в Москве, в представительстве японской фирмы, договаривался насчет второго робота: хотел, чтобы японцы на заказ сделали аппарат, который бы пел по-армянски – это была бы бомба, такой робот сразу отбился бы – так думал Само. Когда он вернулся из Москвы, было уже поздно – магнитный пол перестал быть магнитным, машинки ездить по нему не могли. Первый робот уже не пел по-японски, а только хрипел и, вместо того чтобы танцевать брейк-данс, жалобно подергивал одной ногой: группа «синих» отдыхающих из Тюмени хотела с ним сфотографироваться, но узнала, что робот уже не может петь, и один из туристов так огорчился, что разбил роботу об голову бутылку вина. После этого робот стал инвалидом. Аттракцион так и не получилось починить, а по гарантии японская фирма отказалась его восстанавливать – налицо были признаки неправильной эксплуатации и даже, более того, признаки насилия. Робота, поющего по-армянски, японцы отказались делать для Само после всего, что случилось с певцом по-японски. В итоге Само опять отдавал долги.
Но духом он не пал и решил заняться производством натурального шелка. Он заказал из Китая яйца шелкопрядов, чтобы из них вырастить гусениц, а те уже будут производить шелк. Аэлита рассказала все это Антону, пока они шли смотреть шелкопрядов.
Антон удивился, когда девушка привела его туда, где он уже был. Так Антон узнал, что в стеклянном доме на окраине леса живет не ботаник-эксгибиционист-чернокнижник, а предприниматель Самвел.
Само встретил Аэлиту и Антона приветливо. На нем был белый халат. Работа с гусеницами требовала повышенной гигиены и, как скоро узнал Антон, не только этого. Само оказался видным армянином с широкой, грудью, как у танка Т-34, красивым иранским лицом и мощным носом, как у кондора. При этом у кондора, как известно, зоркие и довольно злобные глаза, а у Самвела глаза были добрые, грустные, с загнутыми вверх длинными ресницами. По глазам было понятно, почему предыдущие бизнесы у Само не пошли, – он был слишком добрым и имел слишком много совести в своем организме.
Антон с удивлением ходил по стеклянному дому, который Само с гордостью называл «инкубаторий». Об устройстве последнего Само подробно поведал Антону:
– Мой инкубаторий. Было время – шелк ценился дороже золота, а делали его только в Китае. Китайцы никому не говорили, что гусеницы шелк делают. Говорили, что сами вьют коконы. Никто понять не мог, не вариант было понять. Как такую нитку можно сделать, даже если ты китаец? Нитка шелка прочность имеет такую, что вот я вешу сто килограммов, может, больше, давно не взвешивался, прошлым летом взвешивался, весил сто, вот меня на двух нитках подвесить можно, и я буду висеть. Тебя вообще на одной нитке подвесить можно. Нитка миллиметр не имеет в сечении – меньше. Если шелковая нитка была бы как карандаш, она могла бы – в Интернете написано – остановить «Боинг-747» на полной скорости. 400 тонн летит 900 километров в час, а потом упирается в нитку, и все – лететь дальше не может – не вариант. Можешь такую прочность понять?
– Нет, – честно сказал Антон, – не могу.
Антон сразу понял, что Само любит свой новый бизнес и еще любит цифры. Далее Само сказал:
– Если какой-то китаец хотел рассказать секрет шелка, с ним знаешь что делали? Отрубали язык, а потом его самого рубили на части. Суши делали из пацана, короче. Секрет охраняли. А потом Марко Поло приехал в Китай. Решил украсть у китайцев секрет. Палку сделал: внутри пустая, бамбук. Ходит с палкой, китайцам говорит: «Вот, хромаю, ногу потянул на тренировке по ушу». А сам посадил в палку три гусеницы и так провез через китайскую таможню. Марко Поло ушлый тип был. Китайцы все обыскали, а про палку не подумали, лоханулись. Три гусеницы в Европу попали, и все. Марко Поло «поднялся» на гусеницах. Они знаешь какие? Они как собаки. От человека зависят. Привыкли, короче, что их кормят. Даже если голодные будут – никуда не уползут, так и будут сидеть. Привыкли к человеку. Кушают только тутовый лист. Поэтому называется «тутовый шелкопряд». Инкубаторий я построил на этом месте, чтобы внутри туты росли.
Три тутовых дерева – шелковица – росли прямо в стеклянном доме, вокруг них и построенном. Антон признал:
– Хорошо придумал. Да.
Потом Само рассказал Антону, при каких условиях лучше всего растет шелковица:
– Температуру надо поддерживать, влажность, это вот я привез из Москвы, а это из Америки выписал: это психрометр, это термограф, это гигрограф. Сели мне дорого. А что делать? Это вот паровые бани. Это сухой пар, это влажный. Это стерилизатор. Это контроллер влажности. Это измеритель светового потока. Шелкопрядам нужен свет – обеспечивает, короче, нормальное протекание окислительно-восстановительных процессов в теле шелкопряда. Но прямые лучи шелкопряды не любят. А без света вообще тоже не могут – настроение сразу теряют. А шелк делать без настроения не получится. Если погода плохая, тучи, темно – лампочки включаю, вот. Если жарко – затеняю. А что делать? Они такие, мои гусеницы.
Когда Само сказал это – «мои гусеницы», – глаза его, и так добрые, еще сильнее потеплели. Само любил своих гусениц.
Книжный шкаф в инкубатории, который когда-то видел Антон, заполнен был не книгами по черной магии, а книгами про Китай, Марко Поло и шелкопрядов. Само прочитал все книги, какие только смог отыскать, про своих любимых гусениц.
Потом Само подвел Антона к длинным стеллажам, заставленным контейнерами разных размеров, и пояснил:
– Тут из яиц получаются гусеницы.
Антон с уважением заглянул внутрь контейнеров, в которых лежали бесконечные ряды яиц. Само рассказал:
– Температуру автоматика держит. Возле каждого яйца – датчик. Из Кореи заказал. Дорого сели, а что делать? Я до этого по-другому хотел. Я прочитал: в 1910 году австриец один, ушлый тип, предложил метод выведения гусениц в постели. Человеческое тело тепло имеет. Можно с собой в постель брать яйца. Они от тебя нагреваются, ничего делать не надо, просто спишь с ними, короче. Я попробовал, – Само указал на диван, стоящий у стены инкубатория, – спал с ними неделю. Потом простудился. Температура поднялась у меня. А гусеницам нужна постоянная. Не могу рисковать. Хотя когда спал с ними, мне понравилось. Спокойно. Спишь, как ребенок. Сны видишь хорошие.
Само грустно улыбнулся и продолжил показ инкубатория. На следующих стеллажах в контейнерах были толстые гусеницы, они жевали листья тута – шелковицы. Вид у гусениц был безмятежный, ели они с аппетитом. Само с любовью смотрел на них, как бабушка смотрит на внуков, когда те хорошо кушают. Потом он пояснил Антону:
– Гусеница 4000 мышц имеет. В восемь раз больше, чем у тебя. И у меня тоже. Гусеница – акробат, вообще. Она так выгнуться может – ты так никогда не сможешь, я тоже. Держать их надо на расстоянии. Не близко, но и не далеко. Китайская пословица есть: гусеницы могут разговаривать между собой, но спорить не должны. Если тесно будет – толкаться начнут, настроение потеряют сразу. Далеко посадишь – тоже плохо, инстинкт стадный сильный имеют. Если гусеница видит, что других рядом нет, – волноваться начнет, что она тут одна, потерялась. Люди тоже так, да?
– Да, – подтвердил Антон задумчиво.
– Это столовая, – продолжил Само, – здесь гусеницы кушают. Мокрый лист давать им нельзя. Подсушить надо. Сухой тоже нельзя. Увлажнять надо. Не сухой и не мокрый должен быть. Кормлю их 12 раз в сутки, по графику.
Так Антон узнал, почему Само живет не в деревне армян, а в инкубатории в лесу, – чтобы кормить гусениц 12 раз в день, четко по графику. А самого Самвела кормит его жена и три его дочки: они по очереди приносят Само из деревни еду в инкубаторий, не так строго по времени, как кормит гусениц Само, просто раз в день. Семья почти не видела отца, который жил в инкубатории. Но женщины понимали, что гусеницам нужен уход, – такова особенность бизнеса. Само верил в свое дело, а семья верила в него.
Когда Самвел подвел Антона к следующему стеллажу, тот с удивлением увидел сотни гусениц, застывших в одной позе – с приподнятыми головами. Гусеницы не ели и не двигались, совершенно.
– Тихо, – шепотом сказал Само, – это у них называется сон. Спят. Во сне одну кожу сбрасывают, чтобы другая выросла, побольше. Хорошо кушают – хорошо растут. Не дай бог разбудить. Если разбудишь – испугается. Умрет.
На цыпочках Само прошел мимо спящих гусениц в линьке. Антон и Аэлита, тоже на цыпочках, потянулись за ним. Антон затаив дыхание смотрел на застывших, как будто заколдованных каким-то древним китайским заклятием, гусениц. А Аэлита прикрывала рукой рот, чтобы не захохотать. Ее спящие гусеницы почему-то смешили.
И наконец Само показал Антону контейнеры, в которых гусеницы занимались плетением шелковых коконов. Здесь хозяин инкубатория опять блеснул цифрами:
– Гусеница делает кокон 60 часов. Без перерыва. Крутит головой без отдыха 60 часов. Можешь так? Нет. Я тоже не могу. А они могут.
Антон с уважением посмотрел на гусениц, которые деловито и монотонно вращали головами, выкладывая клейкую шелковую нить восьмерками.
Завершив экскурсию по инкубаторию, Само рассказал Антону расчеты прибыльности любимого бизнеса. Прибыльность была поразительной.
– Длина нитки два километра, – сказал Само. – Одна гусеница – два километра нитки. Вот и считай. – Само считал в уме легко, как калькулятор. – Живет гусеница от 20 до 38 дней. За это время увеличивается в размерах в 30 раз. По весу – в 10 000 раз. Длина тела увеличивается за сутки в полтора раза. Вес – в 400 раз. Каждый час она поправляется в 18 раз. А теперь сам скажи. Бизнесмены, фермеры, которые занимаются свиньями, курами или коровами, – зачем они это делают? Есть такие свиньи, которые могут каждый час поправляться в 18 раз? Есть такие куры, которые увеличиваются по весу в 10 000 раз? А коровы, которые увеличиваются в размерах в 30 раз, есть такие коровы?
– Нет, наверное, – признал Антон.
Антону стало страшно представить корову, увеличившуюся в 30 раз, и еще страшнее – свинью, которая каждый час поправляется в 18 раз.
– Вот и считай, – повторил Само, – в Древнем Китае за шелк золотом платили. Сколько весил шелк, столько давали за него золота. Принес килограмм шелка – получил килограмм золота. Из 100 килограмм коконов получается 9 килограмм шелка. В Интернете написано: семья из четырех человек, если хорошо поработает, может сделать 500 килограмм шелка. Это 500 килограмм золота. А если не трогать коконы, из них вылупятся бабочки. А бабочка живет 12 дней, но может отложить 800 яиц, из них можешь получить еще 800 гусениц. Отходы я вообще не считал. Гусеницы сам видел как хавают. Какают тоже от души. Экскременты гусениц, в Интернете написано, с успехом заменяют селитру – фасовать, продавать можно, тоже прибыль. Ну как тебе бизнес?
– Хороший, – признал Антон.
А Аэлита опять прикрыла рот, чтобы не засмеяться – прибыльность продажи какашек гусениц ее смешила.
– Конечно, следить надо, чтоб не болели, – сказал еще Само. – У них болезнь есть. Мертвенность называется. Слабые становятся. Кушают плохо. Шелк не делают. Худеют. Ложатся и умирают. У меня так умерла первая партия, которую из Китая заказал. Я тогда… Сам тоже кушать не мог, спать не мог… Расстроился.
Глаза Самвела стали так печальны, что Антон с сочувствием похлопал его по плечу. И даже сказал зачем-то:
– Соболезную.
Само благодарно кивнул в ответ. И продолжил:
– Вот выращу эту партию даст бог. Половину коконов оставлю, чтобы бабочки вышли. Половину коконов размотаю. Это самый интересный момент вообще. В коконе два километра нитки. Чтобы разматывать, станок есть специальный у меня, в Интернете купил, сел дорого, а попробуй руками: в каждом коконе два километра. В Древнем Китае это делали девушки, только очень много девушек надо, а у меня три дочки всего. А знаешь, какой секрет есть? Станок размотать может автоматика, но конец нитки надо найти. Только человек может сам конец нитки найти.
– Да, – признал Антон, – только человек может сам…
– Только как гусениц убивать буду, не знаю, – сказал Само. – Гусениц надо потом убивать, чтобы коконы освободились, чтобы размотать их на шелк… Аппарат я купил, сухой пар. Паром их, горячим, сухим, убивают. Они, получается, для меня шелк делали, каждая шестьдесят часов головой крутила без перерыва. А я их за это…
Антон некоторое время вместе с Само печально смотрел на армию обреченных гусениц. Они с аппетитом ели тутовые листья, плели коконы, спали. И не знали, что все они обречены сплести свои два километра и умереть в струях горячего пара.
Само сказал:
– Стих есть. Японский. Один тип написал ушлый. «Бабочкой он не станет. Напрасно дрожит червяк на осеннем ветру…»
Самвел совсем, кажется, от всего этого расстроился. Но быстро взял себя в руки, вздохнул своей широкой, как у танка, грудью и сказал:
– Ну ничего. Концы ниток найду. Шелк продам. Долги отдам. Потом расширяться буду. Два гектара тута надо, чтобы 500 килограммов шелка иметь. Бизнес-план нужен, реклама… Ты в рекламе не шаришь, случайно?
– Нет, – сказал Антон.
Антон Рампо в тот момент действительно не помнил, что в рекламе он шарил, и даже, как считал глава «PRoпаганды» Миша Минке, шарил лучше других современников.
Антон и Аэлита уже хотели уходить, и Антон даже успел поблагодарить Само за экскурсию по инкубаторию, когда бизнесмен решил помыть один из контейнеров для гусениц. Во дворе у него был небольшой колодец. Он включил насос, потекла вода, Само подставил руки под воду и тут же отлетел в сторону и упал на землю. Аэлита и Антон перепугались.
Поднявшись, Само сказал:
– Вода! Током бьет!
И погладил себя по голове. Волосы у него стояли дыбом.
– Дядя Эдик! Опять экспериментирует! – сказал Само возмущенно.
И пошел куда-то. Аэлита стала смеяться и звать Антона пойти вместе с Само. Антон подчинился.
Само решительной походкой устремился к дому, сшитому из кусков разных домов, который уже видел Антон, когда гулял по лесу. Оказалось, что живет в этом доме не страшный человек, как подумал тогда Антон, а дядя Эдик по прозвищу Тесла.
Дядя Эдик был русским. На вид ему было лет семьдесят, был он худощавый, сутулый, с голубыми детскими глазами и беззащитной, как будто всегда виноватой, улыбкой. Он сразу стал извиняться перед Само за то, что того ударило током, при этом он сам чуть не погиб, потому что хотел взяться рукой за сетку-рабицу собственного забора. Хорошо, что Само успел обратить внимание дяди Эдика и остальных присутствующих, что забор изобретателя – розовато-красный. Не потому, что покрашен в такой цвет. А потому, что нагрелся – из-за того, что находится под напряжением. Под напряжением оказался и весь дом дяди Эдика, и водопровод, и даже колодец у Само.
По требованию пострадавшего Самвела Тесла немедленно прекратил эксперимент и отключил новый прибор, который испытывал. Прибор представлял собой четыре старых телевизора со снятыми крышками, скрепленных между собой и обмотанных тугими витками толстой медной проволоки. Прибор был подключен с одной стороны к розетке, видно, что неоднократно оплавленной. А с другой – был вкопан прямо в землю за домом дяди Эдика. По его замыслу, это было заземление, но наряду с ним, как охотно признал дядя Эдик, произошла передача мощного заряда в подземные водяные пласты. Свой новый прибор ученый назвал «Генератор неограниченных токов Теслы» в честь Николы Теслы. Дядя Эдик активно развивал научное наследие великого серба, поэтому в деревне его так и называли – Тесла.
Схему прибора дядя Эдик, по его утверждению, «взял у Теслы, но подверг ряду доработок, так что токи, вырабатываемые им, в будущем будут не ограничены ничем, кроме емкости передающей проводки».
Само потребовал, чтобы будущее это наступило как можно позже и чтобы пока доводка идей Теслы дядей Эдиком была приостановлена как минимум на время выкармливания гусениц Само, поскольку их может сильно огорчить даже малейший перепад температур или влажности, что уж говорить об ударе током, который широкогрудого Само отбросил на два метра назад, как воробья. Дядя Эдик согласился приостановить испытания, тем более что, как он сказал, «все равно, чтобы довести эксперимент до конца, мне надо купить еще одну штучку из ванадия, которая почему-то пропала из магазинов».
Дядя Эдик вообще человек оказался очень тихий, кроткий, безропотный. Он жил в доме, действительно сделанном из разных материалов. Кроме того, разными материалами был завален, плотно, от пола до потолка, и сам дом дяди Эдика. Когда Антон заглянул туда, он удивился. Трудно было поверить, что в пространстве, жестко ограниченном выступающими частями приборов и устройств, можно как-то жить. Но дядя Эдик жил. Кроме того, Антон заметил, что и на самом ученом кто-то живет. В его седых волосах цвело растение. Когда дядя Эдик заметил, что Антон смотрит на его голову, он опять заулыбался своей виноватой улыбкой и сказал:
– Человек и растение – родственники, по моей гипотезе. Мы ведь очень похожи. Я посадил у себя на голове плющ, пусть растет, я к нему уже привык, он ко мне тоже. Мне кажется, моя гипотеза подтвердится, обязательно подтвердится.
Действительно, на голове дяди Эдика рос плющ. Тонкие корни его и извилистый гибкий стволик с красивыми треугольными листиками были многократно и, как показалось Антону, мирно сплетены с седыми волосами изобретателя.
Потом дядя Эдик сказал, что может угостить всех чаем, за полторы секунды вскипятив ведро воды в порядке эксперимента на одном своем новом и очень любопытном приборе. Но Само напомнил ему, что еще как минимум 38 дней, до завершения жизненного цикла гусениц, любые эксперименты с теплом дяде Эдику запрещены. Тесла виновато рассмеялся своей забывчивости, а потом, по просьбе Аэлиты, показал Антону ряд других своих изобретений.
Первое представляло собой кормушку для собаки. Дело в том, что дядя Эдик часто уезжал в командировки, как он это называл. Он ездил к изобретателям, живущим в других городах, для обмена идеями или на радиозаводы для покупки разных штучек из ванадия и не только. А дома у него жила собака, дворняга. Ее нужно было кому-то кормить. У дяди Эдика была семья – жена и сын, но они в доме, битком набитом изобретениями, жить не могли и поэтому переехали в квартиру в Адлере. Кормить собаку, когда дядя Эдик уезжал в свои командировки, было некому. Он и сам в свой домик в горах, на Аибге, добирался непросто, на пентацикле – это был пятиколесный мотоцикл, созданный дядей Эдиком и обладавший высочайшей проходимостью. Пентацикл Антон смог тут же осмотреть, во дворе изобретателя. Представлял он собой яркий образчик постъядерной техники – то есть такой техники, которую будет применять человечество в период ядерной зимы. У пентацикла было пять колес – три ведущих колеса от «Жигулей» спереди и два усиленных колеса от «КамАЗа» сзади. За сиденьем водителя у пентацикла был мощный кузов, в который, по словам дяди Эдика, можно было положить тонну металла, если возникнет такая необходимость. Между тремя передними и двумя задними колесами находился пассажирский салон, который рассчитан был на одного человека – самого Теслу – и представлял собой очень старое сиденье от мотоцикла «Ява». Работал пентацикл на любом топливе – бензине, дизеле, газе, спирте и даже на водке – все это делало его, по словам создателя, незаменимым. Но члены семьи дяди Эдика пентацикл не водили и собаку кормить не могли. Для решения этой проблемы и была создана полностью автоматизированная кормушка, которую дядя Эдик назвал «Тесла-3» – это была третья модель, первые две были не столь удачны, как признал сам изобретатель. Дядя Эдик пояснил Антону:
– Все очень просто. Графит испаряется, вес уменьшается, равновесие нарушается, грузики опускаются, рычаги поднимаются, заслонка открывается, корм подается в кормушку. Точность графика кормления достигается нашим знанием скорости испарения графита, пары которого хотя и состоят из нескольких газообразных продуктов, полная скорость испарения легко определяется как сумма скоростей испарения отдельных компонентов, рассчитанных по кинетическому уравнению.
Кормушку дядя Эдик уже испытывал на своей собаке, и, по его словам, работала она как часы. Дядя Эдик даже собирался сделать еще одну такую кормушку для Ларис, потому что у нее тоже был пес. У Ларис, конечно, было много родственников, ведь она была армянкой, а все армяне – родственники, но собака ее была крупным и довольно нелюдимым кобелем породы алабай по кличке Том, и кормить Тома никто, кроме хозяйки, не мог – все боялись, что Том съест их при попытке подачи корма в кормушку. Правда, Ларис очень редко куда-то уезжала, но в последнее время стала думать, что, наверное, придется самой поехать в Австралию, если туда уедут дети, потому что сами дети оттуда вряд ли приедут. Этот план имел только одно слабое место, и Ларис расплакалась даже, когда поняла, что из-за Тома, которого некому кормить, если она уедет, она может никогда не увидеть своих внуков, а оставить Тома голодным тоже нельзя, потому что Том вряд ли останется голодным и съест кого-то из соседей. Ларис плакала, потому что ей было жалко всех – и соседей, и внуков, и Тома, и себя. На помощь пришел дядя Эдик. Он обещал Ларис обеспечить своевременное и безопасное кормление Тома, и установка «Тесла-3» в случае отъезда Ларис должна была решить эту задачу.
Следующим изобретением дяди Эдика, с которым познакомился Антон, был летательный аппарат. Правда, самого аппарата Антон не смог увидеть, потому что он улетел. Выяснилось, что в прошлом году дядя Эдик создал принципиально новый летательный аппарат. Он представлял собой, как объяснил дядя Эдик, фактически идеальный шар для одного человека. Аппарат мог преодолеть на двух литрах спирта расстояние от Адлера до Самарканда. Но при его испытаниях дядя Эдик допустил ошибку, залив вместо двух литров спирта два литра водки: спирта под рукой не оказалось, а испытания не хотелось откладывать. Проба проходила сначала успешно. Шар, сперва без дяди Эдика, в беспилотном режиме, должен был оторваться от стартовой площадки, проделать на высоте двух метров широкий круг по заданной траектории, сохраняя полную управляемость – а управлялся он пультом от телевизора. Фактически идеальный шар, названный дядей Эдиком ЛА (летательный аппарат) «Тесла-1», успешно проделал все это и продемонстрировал полную управляемость. Опыт наблюдали Само, Ларис и Аэлита – она подтвердила Антону, что так и было, шар пролетел один кружок и вернулся обратно. Затем дядя Эдик должен был сесть в шар и продолжить испытания уже в пилотируемом варианте. Дядя Эдик надел даже на голову шлем, белый, купленный им на хозяйственной барахолке у одного авиамеханика – шлем раньше принадлежал летчику, который испытывал самолеты «МиГ-29». Но в момент посадки дяди Эдика в шлеме в ЛА «Тесла-1» шар опять по неизвестным причинам перешел в беспилотный режим, поднялся на высоту два метра, проделал широкий круг по прежней траектории, потом расширил круг уже самостоятельно; в этот момент дядя Эдик из шара выпал, помял шлем и сломал два пальца на руке. Затем шар еще сильней расширил траекторию, набрал высоту и скорость и скрылся из виду, полностью потеряв управляемость. Дядя Эдик причиной потери управляемости считал водку в качестве топлива и очень жалел, что поторопился, но исправить уже ничего было нельзя. Куда улетел шар, не удалось выяснить. Дядя Эдик даже посылал запрос в Самарканд – именно туда конструктор предполагал осуществить полет, – но сведений о прибытии туда в беспилотном режиме ЛА «Тесла-1» не поступало.
И наконец дядя Эдик показал Антону то, что и Само с Аэлитой еще, как оказалось, не видели. За домом дяди Эдика имелся старый деревянный сарайчик, закрытый на висячий замок. Чтобы пройти туда, и дяде Эдику, и его гостям пришлось пробираться через настоящие баррикады: металлические прутья, кронштейны и механизмы переплетены были лианами ежевики и ветками старой хурмы. Дядя Эдик провел гостей через единственный, довольно узкий, лаз в баррикадах-джунглях и виновато сказал Аэлите с Антоном:
– Жена ругается, что все тащу сюда, на дачу, она продать дачу хочет, только кому она нужна, тут место такое, кто тут купит, а мне же все надо это, я же не просто так тащу, я для экспериментов, а она ругается. Сын приезжал один раз, с грузовиком и узбеками, когда меня не было, – вывезли все, выбросили, а я же понял куда – на свалку, я на свалке все нашел и потихоньку на пентацикле опять все привез. Жена говорит, опять приедут с узбеками, опять вывезут, подальше выбросят все, что тут у меня. А я опять потихоньку на пентацикле…
Когда дядя Эдик открыл замок – Антон, Аэлита и Само невольно отпрянули. Потому что в сарайчике стоял человек. Он был среднего роста мужчиной, среднего телосложения. Одет он был в костюм, явно принадлежавший дяде Эдику в 70-е годы XX века. Но необычным человека в сарайчике делали не широкие лацканы пиджака. Человек, то есть выглядывающие из костюма части тела – голова, лицо и руки – были из теста. А глаза были стеклянные – такие протезы носят люди, потерявшие глаз.
– Знакомьтесь, – сказал дядя Эдик потрясенным присутствующим. – Позавчера закончил его. Назвал Николай. В честь Теслы.
Аэлита спряталась за широкую спину Само и оттуда спросила дядю Эдика:
– Он что у вас, живой?
– Конечно живой! – весело подтвердил дядя Эдик. – Он же из теста. А тесто живое. Органов, конечно, внутренних нет никаких – я же не Бог. Весь из теста пока, в этой модели. А мозг… Вот с мозгом я дольше всего бился. Пока не понял. У Ларис курица умерла, когда к будке Тома подошла: Том гавкнул, курица умерла от разрыва сердца, а Ларис курицу, которая от инфаркта околела, жарить не могла, выбросить хотела. Я попросил – Ларис мне отдала тело. Я сварил холодец. Получился невкусный, зато проводимость импульсов – совершенно идентичная нашему мозгу. Внутри холодца – генератор импульсов. На батарейках. «Дюрасел» две. Генератор передает импульсы в холодец. То есть в мозг. Мозг сигнал обрабатывает и подает в конечности. Я бор-машинку разобрал, оттуда взял механизмы для конечностей. Руки, ноги – все работает. Чтобы мог говорить, я поставил речевой генератор, примитивный, конечно, из радиоточки сделал – слов мало пока.
– Он что у вас, может говорить?! – с ужасом спросила Аэлита из-за спины Само.
– Конечно. Он же живой, – сказал дядя Эдик.
Он подошел ближе к человеку из теста и сказал:
– Николай.
Тот сильно заскрипел и сделал шаг вперед. Аэлита взвизгнула за спиной Само. Он сам тоже невольно отошел на шаг.
– Как тебя зовут? – спросил дядя Эдик.
– Николай, – сказал автомат голосом диктора.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил дядя Эдик.
– Хорошо, – ответил голем.
– Кто ты, Николай? – спросил дядя Эдик.
– Я – Николай, – сказал человек из теста.
– Пока все, – сказал скромно дядя Эдик Антону и скомандовал: – Николай. Домой.
Автомат со скрипом развернулся и пошел обратно в сарай. Встал там, на то же место, где стоял, лицом к входу, потом протянул руку и закрыл за собой дверь.
– Николай! – требовательно сказал дядя Эдик. – Что надо сказать?
Николай снова приоткрыл дверь и сказал:
– До свидания, Эдуард Андреевич.
Потом снова закрыл дверь.
Дядя Эдик довольный посмотрел на Само, Антона и Аэлиту. Они были потрясены.
В это время на голову ученому, на листочек плюща в его волосах, вдруг села белая бабочка.
– Бабочка! – удивленно и радостно сказала Аэлита. – Значит, тепло уже будет! Лето скоро будет!
Дядя Эдик осторожно полез в карман, достал оттуда овальное старое зеркальце, посмотрел на бабочку и сказал:
– Бабочки часто мне на голову садятся. Думают, я растение. Это мою гипотезу подтверждает, мы родственники. Так, так… О, это очень редкий вид. Нам повезло ее увидеть. Гортензиа либертатис.
Антон с уважением кивнул. Бабочка была красивая.
Потом они расстались. Само заспешил обратно в инкубаторий – наступало время очередного кормления гусениц. Антон и Аэлита пошли обратно к деревне. По пути Аэлита рассказала Антону, что дядя Эдик названия бабочек придумывает, а таких, как та, которая села на голову дяде Эдику, здесь полно все лето, и Ларис с ними борется, потому что они рассаду едят. Антону все равно название, которое придумал Тесла для бабочки-вредительницы, понравилось, и он его постарался запомнить. В любом случае, это было первое и единственное название бабочки, которое он теперь помнил.
На обратном пути к деревне на одной из полян Антон увидел четыре фигуры в белых одеждах. Это были мужчина лет сорока, молодая женщина лет двадцати с небольшим и двое детей – мальчик лет семи и девочка – четырех. Они сидели на поляне в позе лотоса и смотрели на небо, но смотрели с закрытыми глазами. Антон сначала подумал, что это видение, но Аэлита сказала, что это правда, это русские люди – муж и жена с детьми. Они были соседями дяди Эдика. Взрослых звали Адель и Наденька. Они называли себя – это слово Аэлита не сразу смогла выговорить – дауншифтеры. Это такие люди, которые уехали из города, чтобы стать ближе к природе. Адель и Наденька исповедовали новую религию, они называли ее «дзен-ислам». Их детей звали так, что Аэлита тоже не сразу смогла выговорить, – мальчика звали Джагандж, а девочку – Дхалла. Раньше Адель и Наденька жили в Санкт-Петербурге и работали дизайнерами, а потом стали исповедовать дзен-ислам и стали дауншифтерами, и поселились тут, на Аибге, вдали от людей и цивилизации, которая зашла в тупик. Адель и Наденька нигде не работали, но от голода не умирали, потому что, во‑первых, мало ели, были аскетами, совсем не ели мясо и рыбу тоже, а ели только орешки и изюм. Во-вторых, они постоянно занимались духовными практиками, а эти практики притупляют чувство голода. Ну и, в‑третьих, они обменивались посылками с другими дауншифтерами, живущими в Индии. Адель и Наденька другим дауншифтерам посылали сушеную хурму, а из Индии получали дуриан и руку Будды. Дуриан – это фрукт, который пахнет луком, канализацией и тухлой рыбой на жаре. Индусы его почитают, потому что, если закрыть нос и победить отвращение, мякоть у него очень вкусная и полезная, Адель с Наденькой его часто едят, и даже Аэлите несколько раз предлагали, но она так и не смогла побороть себя. А второй фрукт – «рука Будды» – желтый, по виду похож на лимон, только как будто у лимона выросли пальцы. Есть его вообще невозможно, потому что кожура толстая, а мякоти нет, но кожуру можно жевать, Адель и Наденька постоянно ее жуют, потому что это умиротворяет и помогает найти точку покоя.
– Так и живут, – заключила Аэлита. – А детей Наденька рожает в воде. Мальчика родила в ванне, в Петербурге жили когда. А девочку уже здесь родила, осенью шторм был такой, она в море залезла голая и прямо в шторме рожала, и как не потеряла в шторме такую девочку маленькую! Наденька сказала, у девочки будет вообще энергетика сильная. Поэтому так и назвали ее – Дхалла. А сына назвали Джагандж, потому что Адель курит анашу и почитает Джа.
Антон некоторое время задумчиво смотрел на Аделя и Наденьку. Они на Антона не обращали внимания – были погружены в духовные практики.
Прошло несколько дней. Антон подружился с Самвелом и стал ему помогать с шелкопрядами. Шелкопряды оказались капризные как артисты: чуть что не так – они теряли настроение, отказывались делать шелк. Но постепенно Антон приноровился, у него стало получаться кормить гусениц, а Само даже сказал, что Антон гусеницам нравится. Он был горд этими своими заслугами. Однажды вечером, когда Антон сидел один в «военном санатории», к нему пришла Ларис и, как всегда, принесла ему еды. Шел дождь. Ларис была какая-то задумчивая. Антон спросил ее, почему она такая. Ларис сказала, что ночью ей опять снились места, где они жили до войны. Ларис сильно скучала по своему дому.
Раньше Ларис жила в Абхазии. Гора, на которой жил сейчас Антон, была пограничной. Часть горы теперь была территорией России, другая часть – территорией Абхазии, в советские времена – Грузии. Ларис рассказала Антону:
– Раньше дружба народов была. Как ее делали, из чего, не знаю. Как-то делали, и была. Потом темно стало как будто у людей в голове. Лето было тогда. Тепло, хорошо. И вдруг – что такое? Бах, бах. Я на улицу выбежала. Соседи наши тоже выбежали. Что такое, спрашиваю. Никто не знает. Потом опять – бах, бах. Что такое! Мой бедный Альберт говорит: «Ларис, иди домой, что ты выбежала на улицу, как курица. Учения идут». А потом один танк приехал. Грузинский. Приехал, взял и как выстрелил. Куда стрелял, зачем стрелял – не знаю. Попал прямо в хурму в саду нашего соседа, хурма вместе с корнями сразу вылетела из земли и в наш сад упала. Жалко, такая хорошая хурма была, сорт королек, крупная. Альберт тогда сразу понял, что это, как закричал: «Ларис, это не учения, это война, надо бежать в бомбоубежище!» А я ему говорю: «Альберт, оф, у нас же нет бомбоубежища, только подвал есть, но там у меня закрутки, места совсем мало». Ну что делать, побежали мы в подвал и там стали сидеть: закрутки как-нибудь подвинули в разные стороны и сели. Хорошо, наши дети в это время не дома были, в Москве были, оф, не дай бог, я так и сказала Альберту. А он говорит: «Ларис, а что еще хорошо? Ты не можешь сказать, а то мне так страшно?» Я сказала: «Еще хорошо, что мы уже старые, если нас убьют, мы пожили уже немножко, все у нас было, дом, дети, закрутки». А Альберт мой бедный говорит: «Да, хорошо, что мы пожили уже немножко, но я бы еще пожил немножко».
Антон не помнил ничего про эту войну грузин с абхазами, но не потому, что забыл все, когда попал под гнев титанов. А потому, что и забывать ему было нечего. Ничего он про эту войну и раньше не знал. Не было никакой необходимости знать. Война, считал всегда Антон Рампо, – это некрасиво и некреативно.
Ларис рассказала Антону историю про то, как война началась. Историю про милиционера Зураба и его пистолет. Был у них такой сосед. Звали его Зураб. Он был грузин, молодой. За два дня до войны была свадьба. Женились соседи, абхазы. Зураб пришел в тот день на свадьбу, как положено, в парадной форме. Зураб был милиционер, и его уважали не только за это и за то, что у него есть пистолет. Мало ли у кого есть пистолет, так что, уважать его сразу, что ли? Зураба уважали, потому что он был веселый и соседям всегда улыбался.
– А один раз он его потерял – пистолет, ой, боже мой! Хорошо, что я нашла, под скамейкой у себя возле ворот, – Ларис рассмеялась, когда это вспомнила. – Возвращался с другой свадьбы, был немножко уставший, поспал на скамейке, а пистолет положил под нее. Когда проснулся – домой пошел, а пистолет забыл. А я нашла, вытерла тряпочкой от пыли и ему принесла, а он уже переживал, что пистолет потерял, хотел писать заявление, чтобы его арестовали.
Так вот за два дня до войны Зураб пришел на свадьбу в парадной форме, взял с собой пистолет. Так принято на свадьбе в Абхазии – когда все хорошо выпьют и радуются – стреляют в воздух, чтобы все вокруг тоже порадовались. На той свадьбе Зураб был веселый и тоже стрелял в воздух из пистолета. Свадьба была хорошая. А через два дня началась война.
Когда война началась, что-то случилось с Зурабом. Сначала никто не понял, что происходит, когда начали стрелять. Все бегали, кричали: «Ай, уй». По небу вертолет летал, корову убили. Так помнила начало войны Ларис. Милиционер Зураб в тот день, когда началась война, ничего не делал, никуда не бегал. Он сидел в доме. И смотрел на свой пистолет. Соседи – среди них была Ларис – к нему прибежали, сказали: «Зураб, война! Что нам делать?» А Зураб сказал: «Да, я знаю». И посмотрел на свой пистолет опять.
Потом, когда приехал уже не один такой танк, как тот, который не умел стрелять и попал в хурму сорта королек, когда приехало уже много танков, Зураб вдруг вышел на улицу, стал махать руками и кричать по-грузински:
– Я вас ждал!
Потом он проехал с грузинами на башне танка. Ему очень понравилось.
Потом он взял свой пистолет. И пошел грабить соседей.
– Что случилось с Зурабиком? – сказала Ларис. – Оф, не знаю. Мы его называли «Зурабик». Мы же его до войны уважали. Заболел человек. Я медсестрой работала сорок лет. Людей лечила. Как воспаление легких вылечить, знала. Как ангину вылечить, знала. Как желтуху вылечить, знала. А как вылечить, когда так заболел человек, я же не знала…
Зураб забрал себе сначала все подарки со свадьбы абхазов, соседей, – с той свадьбы, на которой два дня назад танцевал, смеялся и в воздух стрелял. Забрал холодильник, пылесос и утюг. Отнес к себе домой. Потом посидел, подумал. Вернулся опять к соседям-абхазам. И забрал себе дом соседей. Потому что у них был очень большой дом и он ему всегда нравился. Соседи, конечно, не хотели отдавать дом сначала. Тогда Зураб вытащил пистолет и сказал жениху, с той свадьбы, на которой смеялся и танцевал два дня назад:
– А ну, встань там, возле ореха.
Жених встал возле ореха. Он не знал, что хочет Зураб. Они всегда дружили. Жених был абхаз. Зурабик навел на него пистолет и два раза выстрелил. Жених упал. Зураб его убил на месте. Невеста стала кричать, плакать. Зураб сказал, что и ее застрелит, если она теперь не будет с ним жить как жена. Она плакала, но умирать не хотела, и стала с ним жить как жена: два дня прожила, а потом повесилась. Жениха сначала, а потом и невесту соседи закопали во дворе у Ларис, в их дворе Зураб закапывать не разрешил – это теперь был его двор, и он не разрешил. Ларис копала яму у себя под хурмой, чтобы похоронить их. А Зураб написал на доме соседей одно слово по-грузински: «МОЕ». Чтобы все знали, что это его дом. Многие грузины так делали, когда, как он, забирали дома у соседей. Чтобы не спорить друг с другом, стали писать на домах «мое», чтобы все знали – этот дом уже кто-то забрал. Милиционер Зураб оказался жадный, забрал потом еще два дома и на них тоже так написал. Чтобы точно никто не мог войти в его дома, Зураб заминировал их.
У Зураба был дед, грузин, ему было девяносто два года. Он спрашивал Зураба:
– Один дом у тебя был, свой, крыша есть, зачем тебе еще три дома, зачем так много? Зачем тебе четыре крыши?
А Зураб сказал:
– Это что, много? У людей в Голливуде по сто домов.
Потом Зураб где-то нашел форму полковника милиции. И стал ее носить.
– Молодой такой, – засмеялась Ларис, вспомнила, – такой полковником разве может быть. Но мы говорили «господин полковник Зураб». Оф, он сердился, не дай бог, если мы так не говорили.
Потом однажды Зураб в дом изнасилований пришел. Антон не понял, что это такое, когда Ларис так сказала. Тогда Ларис, сильно смущаясь, рассказала, что был во время войны такой дом. Раньше в этом здании был Дом культуры. Туда, когда грузины пришли, они таскали женщин – молодых, а потом и всех без разбора – и старушек, и девочек совсем – и там их насиловали.
– Не люди, а обезьяны, – так Ларис сказала про тех, кто этим занимался, – мы их так и называли.
Обезьян было примерно пятьдесят человек. Женщин после всего, что с ними делали, или убивали, или они сами умирали. Из дома изнасилований всю ночь слышны были крики, женщины кричали, девочки кричали, старушки. А потом было слышно, как убивают их. Дом изнасилований абхазы сожгли, когда грузины ушли. Теперь на его месте опять Дом культуры.
Однажды обезьяны пригласили Зураба. В тот день учительницу привели, с дочкой. Она учила самого Зураба в первом классе, в доме Зураба виньетка была школьная, там эта учительница была, и было написано: «Учительница первая моя». Дочке было шестнадцать лет. Учительницу обезьяны насиловали и дочку ее тоже, пятьдесят обезьян, и Зураб с ними, а потом он учительницу застрелил, потому что она сильно кричала; дочку насиловали, пока она не умерла. После этого Зураб домой пришел и спать лег, пьяный был.
Когда Зураб утром проснулся, возле него сидел его дед, старый грузин. Соседи рассказали ему, что ночью сделал Зураб с обезьянами. Дед в руках держал пистолет и смотрел на спящего внука. Когда Зураб проснулся, он спросил деда:
– Зачем пистолет мой взял? Я разве разрешил?
А дед взял и застрелил Зураба.
Грузины хотели отомстить за смерть полковника, деда хотели убить за измену Грузии, пришли к нему, а он уже сам умер.
– Так сильно жалко его было, – сказала Ларис, – Хотел до ста лет дожить, не получилось.
Потом Ларис рассказала Антону про другого соседа, его звали Абесалом Джоджуа. Когда началась война, он своим соседям сказал:
– Вы – пришельцы!
– Какие мы пришельцы, – удивились они. – Мы же твои соседи, Абесалом, что с тобой?
– Вы пришельцы, – сказал Абесалом. – А у пришельцев своего государства не может быть. Вы должны или уходить, или умереть.
Были и другие, были такие грузины, много таких было, которые не заболели. Они соседей – абхазов, и армян, и русских – защищали, не давали грузинам их убивать, а их самих убивать грузины не могли – они же тоже грузины.
– Оф, как много народу спасли эти люди, дай им бог здоровья и счастья за это, – сказала Ларис. – Если бы не хорошие соседи, в сто раз больше людей бы убили.
А иногда бывало так: человек был поваром, а стал командиром. Ларис рассказала Антону историю про Абика. Он был очень смешной, поэтому все так и называли его: «Смешной Абик». Он был очень высокий, толстый, похожий на Винни-Пуха, только небритого и кавказской наружности. Смешной Абик никогда не ходил один – за ним всегда ходила целая стая собак и кошек. Они шли за ним, потому что Абик был повар и подкармливал их. Собаки и кошки за это его любили и всегда его сопровождали. Соседи Абика тоже любили, потому, что он был добрый и еще потому что Абик готовил самые вкусные в городе хачапури. Были женщины-повара, они тоже вкусно готовили, но так, как у него, ни у кого не получалось, потому что Абик разговаривал с каждой лодочкой хачапури; он ей говорил:
– Сейчас пойдешь, лодочка, в дальнее плавание!
И отправлял лодочку в плавание – в печь. Сам Абик говорил, что лодочки возвращаются из плавания такими вкусными, потому что он с ними разговаривает.
Дети смеялись над Абиком за то, что за ним всегда ходят собаки и кошки, он тоже смеялся над собой. Он был добрый. Фамилия Абика была Аба. Мама у него была грузинка, а отец – абхаз. Абику было тридцать, но он не умел знакомиться с девушками. Когда хотел познакомиться – страшно краснел и не мог говорить. С лодочками хачапури он умел разговаривать, а с девушками – нет.
Когда началась война, соседи сначала прятались, кто где мог. Ларис и бедный Альберт – в бомбоубежище с закрутками. Другие прятались в сараях. Больше всего боялись танков.
– Когда танк едет по улице, оф, дом дрожит, посуда дрожит и душа вся дрожит, – вспоминала Ларис.
Когда появились танки, Абик вышел и смотрел на них. Он не боялся, он еще не понял, что война. Ему было интересно смотреть на танки. Соседи ему кричали, чтобы прятался, а он не прятался – стоял и смотрел. Он видел, как милиционер Зураб машет танкам рукой и кричит:
– Победа! Победа! Возьмите меня!
Зураб кричал по-грузински. И его взяли грузины на башню танка.
Смешной Абик знал и по-абхазски, и по-грузински, и по-армянски, и по-русски, и как хочешь. Потому что он был повар.
Когда начались обстрелы, грабежи и убийства, люди стали уходить в лес. Абик помогал соседям. Он был очень сильный, и его попросили помочь тащить в лес запасы еды и одеяла. Он помогал. Так и сам попал в лес.
Потом к лесу пришли «обезьяны» – бандиты, которые насиловали женщин в Доме культуры. Они узнали, что в лесу прячутся женщины, и пришли за ними. Один мужчина, абхаз, не верил, что его и сына его убьют, они вышли навстречу обезьянам с белыми тряпками в руках, думали, грузины идут посмотреть, нет ли в лесу военных, а они же не военные. Когда отца и сына с белыми тряпками в руках поставили на колени и расстреляли, все в лесу поняли, что сейчас их убьют. Ларис попрощалась с соседками, своими подругами, Азганкой и Серуш – они тоже были в лесу. Пока Ларис прощалась с подругами, Смешной Абик вдруг встал и пошел. Никто не понял куда. Никто его не стал останавливать. Все думали, что скоро умрут.
Смешной Абик спрятался за деревом и стал ждать. Когда мимо проходил один из бандитов, из обезьян, он схватил его руками за шею и задушил сразу. Повар был очень сильный.
– В одной руке у него помещался арбуз, – так сказала Ларис.
Убив первого бандита, Смешной Абик взял его автомат и нож и пошел за другое дерево. Там убил ножом второго бандита. Абик был повар – он умел обращаться с ножом. Забрал второй автомат. Сел за деревом и стал смотреть, как автомат работает. Абик в армии не служил, потому что был слишком толстый. Но он быстро понял, как работает оружие. А другие бандиты в это время стали ходить по лесу по два, по три человека – искали женщин. Абик ходил за ними и убивал. Так убил еще восемь человек и собрал десять автоматов. В него стреляли, но не попали, хотя он был очень большой. Абик оказался героем. Он перестал быть смешным и стал страшным.
Остальные обезьяны, когда поняли, что не они убивают, а их убивают, испугались и убежали из леса. Решили, что в лесу военные. Хотя в лесу был только повар и женщины с детьми.
Потом Абик увел людей выше, в лес, в горы. Там они разбили лагерь и стали жить.
Через полгода те, кто пришел на танках, уже давали награду, много денег, за голову человека, который руководил отрядом в лесу. Этот отряд сжег много танков, и «обезьян» почти всех перебили именно люди Абика. Награду обещали, но никому так и не дали, потому что голову Абика ни одному из врагов так и не удалось раздобыть, хотя она постоянно дорожала. Его не убили, очень удачлив в бою был и даже ни разу не был ранен.
Когда кончилась война, Абик вернулся в свой дом. Первым делом он стер слово «МОЕ», написанное на заборе милиционером Зурабом. Он собирался снова стать поваром. Хотел опять быть Смешным Абиком. Но не успел.
Когда он входил в дом, он не знал, что Зураб его заминировал. Абик подорвался на мине. Он умер счастливым, потому что ничего не понял. Похоронили Абика у него во дворе. На похороны женщины приготовили хачапури – лодочки, но все говорили, что у Смешного Абика они были вкуснее.
Ларис тоже воевала в отряде Абика, она была медсестрой и поваром, потому что Абик теперь поваром быть не мог – он был командиром. Когда Ларис вместе со всеми убежала в лес, с собой она взяла только своего бедного Альберта, паспорт и свою любимую машинку для закруток. В лесу Ларис собирала грибы, ягоды и корешки и готовила из них свое фирменное блюдо – «Кушай и молчи». Получалось вкусно, и даже бывший повар, теперь командир Абик сказал, что после войны, даст бог, Ларис должна его научить так готовить из ничего.
В лесу с Ларис продолжали происходить удивительные события, которые сопровождали ее всегда и везде. До войны каждое утро все соседи собирались у Ларис на кофе, и не потому, что жить не могли без кофе, а потому, что все любили слушать рассказы Ларис. Однажды, например, Азганка, подруга Ларис, пожаловалась, что уже появились первые осы и скоро житья от них не станет. Азганка обычно все лето варит варенье, осы тоже варенье любят. Она испробовала уже, по ее словам, все возможные средства – липкую ленту и яды, но осы оказались страшно умные: на ленту загоняли мух, чтобы те забивали ее своими телами, и она переставала быть липкой, и яд тоже осы заставляли есть мух, а сами яд не ели, предпочитая варенье. Азганка в прошлом году даже попробовала взять полотенце и сбивать им ос в воздухе, но те шустро летали, так что ни по одной Азганка не попала, а вместо этого смахнула полотенцем и разбила очень красивую вазочку. Тогда Ларис рассказала Азганке свой рецепт борьбы с осами. Однажды Ларис выставила для ос чашку сладкого вина. Осы стали пить, опьянели и начали летать как попало, задом и боком, стали биться друг об друга в воздухе, ругаться между собой, жалить друг друга и так все подохли. Вот такой рецепт борьбы с осами. Азганка сказала, что обязательно попробует, и подробно расспросила Ларис, какое нужно вино.
А тетя Серуш, которая окисляла золото своим телом, рассказала, что в подвале у нее живет крыса. Кислотности тети Серуш крыса не боится, мышеловки обходит, яды не ест, зато молотит съестные припасы тети Серуш, а недавно стала учиться открывать закрутки – Серуш уже видела следы от зубов на одной крышке: открыть банку крыса пока не смогла, но уже поняла как. На это Ларис рассказала, что и у нее в подвале тоже давно живет большая крыса, но с ней Ларис установила добрые отношения. Два раза в день, утром и вечером, она выставляет в подвале на специальный маленький столик тарелку каши геркулес, залитой кипятком, и немножко сахара. У крысы это любимое блюдо. Счастливый грызун не трогает другие продукты Ларис, а только спокойно приходит два раза в день за свой маленький столик, хорошо кушает, а после еды ложится отдохнуть в дальнем конце подвала, где Ларис бросила старую телогрейку бедного Альберта. Так крыса живет размеренной жизнью. А когда приходят другие крысы или мыши, она их прогоняет и бьет, потому что из-за хорошего питания стала очень сильной, так что другие грызуны к Ларис заходить теперь просто боятся.
Еще Ларис гадала на кофейной гуще. Иногда к ней выстраивались очереди желающих узнать будущее. Прорицательницей Ларис была, вероятно, не очень правдивой, потому что всем обещала всегда только хорошее. Самым худшим прогнозом, который могла кому-то дать Ларис, было:
– Будешь не знать, что тебе делать, но потом поймешь и сделаешь все хорошо.
Когда позитивные прогнозы Ларис сбывались, соседи приходили к ней с конфетами – Ларис любила хорошие конфеты – и обсуждали, как хорошо, что Ларис видит будущее в гуще. А когда положительные прогнозы не сбывались, все равно к ней приходили и говорили:
– Не смогли мы сделать так, как вы сказали, тетя Ларис.
Всю жизнь Ларис работала медсестрой. Она умела делать уколы и ставить банки. Из-за этого к ней тоже приходили, когда болели, и Ларис считалась еще и целительницей. Если сосед к ней приходил с головной болью, Ларис вела его в свой сад и давала ему грушу и велела ему ее съесть и думать о хорошем, когда кушает. Сосед с больной головой так и поступал, и Ларис ему говорила, что все должно пройти. И голова проходила, и сосед рассказывал об этом всей улице. А если голова не проходила, сосед тогда говорил:
– Ларис мне сказала кушать грушу и думать о хорошем, а я, когда грушу ел, думал, что Робику я вторую неделю аппарат для чачи отдать не могу и Робик меня уже считает аферистом. Зачем я про это думал, вот теперь с головой дальше мучаюсь, а Робику все равно аппарат не нужен пока.
Во время войны, когда Ларис была медсестрой в отряде Абика, она однажды встретила в лесу медведя и гаркнула на него. У Ларис было и до войны это свойство. Она очень редко на кого-то сердилась, почти всегда смеялась – была оптимистом. Но если вдруг ее сердил, например, цыпленок, который пытается учиться летать и портит рассаду перцев своими грубыми посадками, или если алабай Том, была у него такая привычка, мощным басом, монотонно, через каждые три секунды, лает уже тридцать минут – Ларис могла издать гарк такой громкий, яростный и внезапный, что цыпленок в ужасе улетал на бреющем полете, а мощный алабай Том прятался в будке и потом полдня не показывался. Соседи говорили, что когда Ларис кричит – гнется хурма, как в бурю. Во время войны Ларис однажды пошла в лес за опятами. Была осень. Шли дожди, потом вышло солнце – и появились опята. Ларис любила эти грибы, иногда ей даже жалко было их жарить, до того они красивые. Ларис набрала опят и уже возвращалась в лагерь довольная, когда на нее вышел медведь. Ларис сказала медведю по-армянски:
– Извини, пожалуйста, мончес (по-армянски «сынок»), не могу грибы отдать тебе, без них как буду ужин готовить для людей? Найди себе что-нибудь другое как-нибудь, ты же медведь или что.
То ли медведь был в очень плохом настроении, то ли по-армянски не понимал, но он встал на задние лапы – захотел напугать Ларис. Медведь зря так сделал. Ларис так гаркнула на медведя, что он, по словам самой Ларис, «так расстроился. Убежал. Как потом жил, бедный, не знаю».
В лесу во время войны больше всего Ларис переживала, что захватчики найдут и съедят ее закрутки, которые она оставила в подвале, когда они с бедным Альбертом убежали в лес. Смешной Абик сначала не хотел брать Ларис в свой отряд медсестрой, сказал, что ей нельзя на войну – она уже бабушка. Но Ларис ответила, что она видела про себя в кофейной гуще, что доживет до 130 лет. Абику нечего было на это возразить, потому что Ларис считалась прорицательницей, и он взял ее в отряд медсестрой. Он даже пытался ее заставить носить бронежилет, но Ларис примерила его и сказала, что носить бронежилет не будет, потому что он слишком тяжелый и потому, что он ее полнит. А вот каску Ларис все-таки носить стала. Она нашла ее сама, когда из города сбежали миротворческие силы, иностранцы, которые в городе появились как раз перед войной. Ларис тогда удивлялась: почему, когда появляются миротворцы, начинается война? Каска была голубая и почти новая, она понравилась женщине. На ней было написано «ООН». С обратной стороны Ларис написала – «Лариса Кабикян», чтобы каска не потерялась.
Однажды во время боя пуля попала в шлем Ларис. Голубая каска спасла ей жизнь. Ларис перекрестилась и сказала:
– Бог, спасибо тебе, что спас мою жизнь.
В этом же бою через час еще одна пуля попала в каску Ларис. И опять не пробила ее. Ларис снова перекрестилась и сказала:
– Бог, спасибо тебе, что опять меня спас. Прошу тебя, никуда далеко не уходи.
С тех пор Ларис считала эту каску счастливой и всегда носила ее.
Однажды Ларис ночью перевозила раненых, женщин и детей. На большом грузовике их везли в госпиталь. Вдруг на ночной дороге появились фигуры с автоматами. Они остановили машину. Это были, как их тогда называли, «фашисты» – мародеры и убийцы непонятно какой национальности; ходили они в масках и воевали сами за себя, убивали всех, у кого можно что-то отнять. «Фашистов» было трое. Они были пьяные. Сначала они направили на машину автоматы, заглянули в кузов, увидели, что в ней нет вооруженных людей, а только раненые. Тогда «фашисты» расслабились и приказали всем женщинам выйти. Они хотели забрать женщин, потому что ничего больше ценного в машине не было. Пока «фашисты» обыскивали и облапывали первую женщину, которая вышла из кузова, Ларис вдруг выпрыгнула из машины, подскочила к ним сзади с пистолетом в руках и гаркнула:
– Убью, ложись, я смертница!
Трое «фашистов» ни к нападению смертницы, ни к гарку Ларис не были готовы. Они упали на землю. Ларис быстро забрала у них автоматы. Потом женщины связали бандитов поясками от халатов и шнурками. Все это время «смертница» Ларис держала «фашистов» под прицелом. Как раз в это время мимо ехал патруль абхазов. Патруль даже развязывать мужчин не стал. По ним выпустили магазин из «калашникова». Ларис не стала смотреть, как их убивают, отвернулась.
Потом, в машине, когда поехали дальше, Ларис сказала женщинам:
– Как хорошо, что «фашисты» не заметили, что пистолет у меня синенький.
Когда машину остановили, рядом с Ларис сидел маленький мальчик. Ларис тихо сказала ему тогда:
– Дай мне сюда.
И взяла его синий игрушечный пистолет. Угрожая игрушечным оружием, Ларис победила «фашистов» и спасла жизни женщин – их бы всех убили, после того как надругались.
Однажды Ларис попала в страшный бой. Две небольшие группки людей – в каждой было человек по тридцать, не больше, – но вооруженные всем, чем только можно, просто измолотили друг друга на узкой улице. Бой стих не потому, что кто-то победил. Просто убиты и изувечены оказались все до единого. Все, кто был еще жив, страшно кричали:
– Не стреляйте! Передышка! Передышка!
Ларис сначала вытащила, как могла, всех своих. Перевязала. Но раненные с другой стороны тоже страшно кричали. Тогда Ларис в своей голубой каске переползла на другую сторону поля боя и там перевязала и «тех, других» – раненых грузин. С этого дня «бабка в голубой каске», как стали ее называть, много раз переходила через линию фронта, и никто не стрелял в нее – все ее знали. Она участвовала в организации обмена телами убитых и пленными и даже в переговорах двух воюющих группировок.
Когда война вдруг прекратилась, так же внезапно, как началась, опять появились миротворческие силы. Они появлялись или до, или сразу после войны. Из черного джипа вышел элегантный иностранец в очках – он был главой миротворческой миссии – и стал спрашивать у окруживших его пыльных людей в камуфляже, где найти представителя местной власти. И тогда один дед иностранцу сказал, что местной власти пока вроде не видно, но можно поговорить с Ларис.
Иностранец спросил у деда:
– Ларис – это кто? Мэр?
Дед ответил:
– Не знаю, мэр, не мэр, у нее спросите.
Когда иностранца привели к Ларис и он увидел испуганную неожиданной встречей бабушку в голубой каске, в белом халате с красным крестом поверх домашнего халата в цветочек, в синих спортивных штанах и черных мужских военных ботинках, глава миротворческой миссии был удивлен.
– Он никогда раньше не видел такого «мэра»! – смеялась Ларис, когда это рассказывала. – Он вообще раньше, бедный, много такого не видел, что увидел у нас.
Голубая каска с двумя вмятинами от пуль и надписью «ООН» у Ларис, как оказалось, до сих пор есть.
– Очень хорошее ведрышко, – сказала Ларис Антону.
После войны Ларис приделала к каске удобную ручку, и теперь, когда приходит осень, собирает в нее урожай. Голубая каска ООН в хороший год теперь полна оранжевой спелой хурмы.
Больше всего Ларис горевала из-за соседей, которых она так любила и которых убили во время войны. Грузины убили Киракоса Тополяна, колхозника, старика, за то, что у него фамилия Тополян – как у члена правительства Абхазии.
– Он, бедный, кричал, что он колхозник, а не член правительства, – вспоминала Ларис, – а его все равно убили. Георгия Мартикяна тоже убили. Он был кофевар самый лучший. Как варил кофе этот человек! Никто так не варил. Его убили. А тело долго не отдавали. А у него был брат – епископ армянской церкви на Балканах, большой человек. Он сам попросил Шеварднадзе: «Скажи грузинам, пусть отдадут тело моего брата, кофевара Георгия». Шеварднадзе сказал грузинам. Тело отдали, без уха, с поломанными ногами. Ой, бедный человек, как он мучился перед тем, как умер. Такой кофе, как он, никто до сих пор не делает. А Володя Бигвава, абхаз, такой хороший был человек, добрый. Его застрелил Гаврош. Такой был мальчик. Не знаю, кто по национальности. Помогал гвардейцам, грузинам. Убивал всех, кого скажут. Пятнадцать лет ему было, а зверь – не человек. Гаврош повел Володю на пляж и застрелил. Там его и закопали, прямо на пляже. А потом через три дня бедного Володю опять гвардейцы выкопали для обмена. Поменяли его на своего убитого. Вот так намучился бедный Володя Бигвава. Что потом с этим Гаврошем было, не знаю. Может, убили его, а может, живет. Как он живет?!
А Беслана Тарба, он жил в Очамчире, абхаза, убили за то, что он сказал, что он абхаз. А Кумфу Авидзба, 75 лет ему было, били, кололи ножом, а он говорить не мог, бедный, он был глухонемой, он руками и глазами так умолял, чтобы его не трогали. А Бжания? Такой человек был, пенсионер, мудрец был, знаток абхазского фольклора, столько сказок знал, что хочешь знал: в дом к нему вошли, заставили старика выпить ядохимикаты, которыми он сад опрыскивал, бедный, умер, кто теперь такие сказки знает?! Артил Мелконян, бедный, 106 лет ему было, били, сломали руки и ноги, потом застрелили, 106 лет человек прожил, и так умер…
Так рассказала Ларис Антону. Никогда раньше Антон Рампо не знал этих людей, не слышал этих имен, не знал, как они жили, все эти люди, и как они умерли. Но ему, как и Ларис, было их очень жалко.
Ларис сказала:
– Золото, все из-за золота. Бандиты говорили: «Отдайте все золото, что имеете, тогда не убьем вас». В одном селе выкопали яму бульдозером, туда старух, малолетних детей бросили, а мужчин заставили засыпать их землей. Когда земли стало выше пояса, сказали: «Принесите деньги, золото, а то всех закопаем живыми». Всё село было там, оф, такой стоял крик, дети падали на колени, просили не закапывать их, дети из ушей сережки снимали, а сколько там золота, у детей в ушах? Все золото, что было в селе, все до последнего грамма забрали и тогда отпустили всех из ямы. Это же не люди. Это же дикари. В Сухуми приехали к театру на танке. Водку пили, стреляли по театру, по композиторам, на фасаде такие портреты хорошие были, эти композиторы сто лет назад жили, один из них Моцарт был, он, вообще, в чем виноват, он даже был не абхаз. Потом в театр зашли, нашли там бурки, в бурках на танках танцевали, кричали, пели. Дикие люди. А «Мхедриони» – эти вообще. Батальон такой был, по-грузински «мхедриони» значит «всадники». Раньше что всадники делали? Против врагов воевали, людей защищали, а эти «всадники» что делали? Людей убивали. У них униформа была: джинсы, пиджаки и очки темные, даже если дождь шел или зима, все равно в очках ходили, чтобы их не узнали потом, после войны, потому что они что хотели творили. В Сухуми выпустили сто обезьян из питомника, сказали: «Вот, эти павианы – абхазы, пусть бегают, пусть у них будет независимость». Эти павианы, бедные, больше людьми были, чем они. Что они творили, эти «всадники», не могу вспоминать…
Потом абхазы побеждать стали. И что начали делать, тоже, ой, Боже мой… В одном селе на столбах повесили пятьдесят грузин. В парке культуры и отдыха убили четыреста грузин. Главврача туберкулезной больницы, грузина, Шота Джгамадзе – такой хороший врач был – на глазах у родных расстреляли, а за что? За то, что людей лечил? В этом же театре, где Моцарта расстреляли, убили Теймураза Жвания, Гурама Геловани. Актеры были. А за что? За то, что грузины. А они не воевали. Бедные люди в театре играли как могли. В деревне Камани убили сванов. Монастырь там был. Монашек изнасиловали и зарезали, а священник там был – отец Андрий, такой хороший человек был, грузин, – его поставили на колени, спросили, кому принадлежит Абхазия. Он сказал: «Абхазия принадлежит Богу». Его убили…
Потом Антон узнал, почему в могиле Ардаваста, отца Ларис, нет Ардаваста. Отец Ларис, который ходил с пулеметными лентами крест-накрест, никогда ни в кого не стрелял. В войне он не участвовал. У Ардаваста была кавказская овчарка, Арго. Она лаяла на танки, когда грузины пришли, не со злости лаяла, просто тоже танков боялась, наверное. И ее застрелили из автомата.
Ардаваст сказал тогда:
– Абхазия называется «страна души». Где же душа у этих людей?
Он закопал собаку в саду. А через неделю умер. Перед смертью просил закопать его рядом с собакой. Что будешь делать? Последняя воля. Там и закопали его, рядом с собакой.
Вторую могилу Ардавасту сделали уже после войны. В деревне, где теперь Ларис живет, – чтобы было, куда приходить на Пасху. Так у Ардаваста стало две могилы. И обе – с собакой. Одна собака с ним рядом, в земле, в Абхазии. А другая на мраморе, на Аибге. Памятник Жока сделал, как всегда, – от души.
– Хорошо, что бурдюком не надо было душу Ардаваста ловить, – сказала еще Ларис.
Антон не понял, и Ларис ему объяснила. В Абхазии во время войны у моста через реку Гумисту много дней шли бои. Многие, кого убивали, падали в реку. Гумиста их уносила. А куда? В море. Куда еще может людей уносить река. А родственникам после войны куда приходить? Тогда родственники пришли к реке с бурдюками из желудков ягнят. Ими души погибших ловили. И бурдюки хоронили уже.
– Что еще хоронить? Только душу. Бедные люди, – сказала Ларис.
Во время войны из Абхазии все бежали в Россию. Это было самое близкое безопасное место, куда можно было бежать. На границе было столпотворение. Пожилые люди умирали, пока ждали, когда их пропустят. Некоторые добрались до пограничной Аибги. Там остались. Так здесь стали жить Ларис, Азганка, Серуш, Самвел, и другие. Абхазы, те, что жили от Грузии близко, боялись, снова будет война – тоже с мест снимались, жались ближе к России. Потом из Карабаха люди бежали, из Сумгаита, из Чечни, Артуш убежал вообще из Эчмиадзина. Так появилась деревня беженцев. В ней теперь жил Антон. Беженцы – это такие люди, которые хоть раз, а многие и не по разу, потеряли все, что в жизни имели, взяли с собой только паспорта и детей и пошли неизвестно куда.
– Кто-то потом возвращался, – сказала Ларис. – Абхазы вернулись, грузины даже, кто не воевал, конечно, вернулись в Абхазию, а как теперь жить будут? Опять будут соседи, грузины с абхазами? Я не могу. Как буду жить рядом с теми, кто убивал твою мать, или брата, или сестру? Как в парке культуры и отдыха теперь будешь гулять? Где людей убили и закопали? Какой там может быть культурный отдых, скажи? А в огороде своем, как там буду работать? Где сама под хурмой закопала жениха и невесту, как буду кушать эту хурму, что должна думать, когда буду смотреть на нее? А эти? Как живет этот Гаврош, если только его не убили? Были хорошие люди, потом стали дикие люди. Потом что, опять стали соседями? Нет, есть люди, живут, как будто забыли, пьют, курицы жарят. А я не могу. Почему люди такие? Если бы могла знать… Я была бы не медсестра, а министр иностранных дел уже! – Ларис рассмеялась. – Не знаю, сынок. В горах темнеет раньше. Наверное, из-за этого. А бедный Альберт мой не воевал и не погиб, слава богу. Он мне сказал: «Ларис, не могу убивать людей, не знаю, как спать потом буду, если человека своими руками убью». А я ему сказала: «Оф, Альберт, и не убивай, не воюй, я тебя очень прошу, из нашей семьи хватит, что уже я – герой войны». Ну, его все равно на войну отправить хотели, но потом война кончилась, слава богу, мы сюда пришли, стали тут жить. Дом построили новый, маленький сначала, еле-еле в нем Альберт и я помещались, потом побольше, потом верандочку сделали. А потом мы с Альбертом в один день поехали утром в магазин за картошкой, свеклой и еще кое-что я купить хотела, а это было утром, рано, магазин еще был закрыт, двадцать минут еще было, пока откроется, и мы в машине сидели с Альбертом, он газету читал, а я ничего не делала, просто думала, так я люблю подумать иногда про разные вещи, где что посадить, как лучше сделать, а потом магазин открыли, мы купили картошку, свеклу и еще кое-что и домой поехали. А дома Альберт мне говорит: «Ой, Ларис, что-то нога болит, и в глазах как будто что-то не то, темно. Кажется, я умираю». Я говорю ему: «Альберт, ты что, смеешься? Что ты говоришь?», а он сознание потерял. У него тромб был в ноге, оторвался. В сердце попал. Пока «Скорая» ехала, умер мой бедный Альберт. Столько родственников было, оф, не знали, куда посадить всех, тогда сын мой Абушка был здесь, не в Америке, он тогда сказал, что дом этот сломать надо, маленький дом. А я думаю: если бы я знала тогда, если бедный Альберт мог знать, что умрет через час, даже меньше, что бы мы делали? Разве сидели бы так двадцать минут, пока магазин не открылся? Наверное, нет. Но откуда ты знаешь, когда умрешь? Не знаешь. Так и сидели. Он газету читал. Я молчала, думала про рассаду. Почему Бог мне не сказал, чтоб я не молчала, чтобы спросила что-нибудь у Альберта, а теперь как спрошу? Оф, Господи, прости, что я так говорю…
Антон слушал Ларис и представлял, как сидят в машине она и Альберт. Он газету читает, а Ларис думает про рассаду и улыбается.
У Ларис после смерти бедного Альберта появилась белая прядь в рыжих волосах. Ларис прошла всю войну, такое видела, что не дай бог, и не поседела, а когда бедный Альберт умер, сразу стала седая. После Альберта осталась, конечно, не только белая прядь – остался дом, виноградник, алабай Том в будке и сын Альберт в Америке, и внуки. Ларис переживала, что внуки уедут в Австралию.
В этот же день, когда слушал рассказы Ларис о войне, Антон попал на ужин в семью Сократа и Аэлиты. Днем в «военный санаторий» зашла Аэлита, чтобы сказать, что скоро в дом к ним придет врач, который поможет Антону все вспомнить. Врача Аэлита очень хвалила, потому что когда Сократ был маленький – для Антона это странно звучало, ведь Сократ и сейчас не был большим, ему было семь лет – он на охоте вывихнул ногу и сильно хромал, и Аэлита боялась, что он так на всю жизнь и останется хромой. А врач пришел, посмотрел на ногу Сократа, покрутил немножко, дернул, и нога у Сократа прошла. Через три дня опять пошел на охоту.
Антон отправился с Аэлитой на встречу с врачом. По пути через деревню они столкнулись с Гамлетом, Нагапетом и Карапетом. Они ехали втроем на «уазике» с открытым кузовом и толстыми дугами, обмотанными синей изолентой. Гамлет весело спросил Антона, глянув на Аэлиту:
– Что за движения?
– Гуляем! – вместо Антона весело ответила Аэлита.
– Я смотрю, ты выздоровел? – засмеялся Гамлет и сказал Антону: – Смотри, аккуратно, не заболей обратно, у нее брат дзюдо занимается.
Гамлет, Нагапет и Карапет засмеялись.
Потом Карапет, указав на «уазик», за рулем которого сидел, сказал Антону, несколько даже хвастливо:
– Кабриолет!
– Да, – кивнул Антон, с удовлетворением осмотрев машину. – Вижу.
– Все навороты имеет, – сказал Карапет, которому все-таки хотелось более подробно похвастаться, – полный фарш. Чехлы – кожа. Руль – каштан. DVD, USB имеет, не знаю, мне зачем, но пусть будет. Крыша съемная. Зимой могу дуги снять, крышу поставить. Мосты военные. Амортизаторы военные. Вечный.
Антон кивнул, хотел как-то похвалить удачную покупку Карапета, и в этот момент откуда-то вдруг из его памяти выпрыгнуло это слово:
– Бомба! – сказал Антон про «уазик».
Карапет был польщен. А Гамлет сказал про Антона Аэлите:
– Молодчик. Переопылился пацан.
И засмеялся. Они поехали дальше.
Антон был немного смущен и подумал, что выглядит глупо, гуляя с Аэлитой по горской деревне в пиджаке покойного бедного Альберта. Но Аэлита сказала:
– Покушаете у нас. Вы же у нас дома не были.
Прошли по абхазской деревне, которая только отчасти была похожа на деревню армян. Дома были поменьше размером и редко в три этажа – чаще в два или вовсе в один, – и навесы, и веранды у дома были поменьше или совсем крохотные, и у дома не стоянка, а лужайка, а посредине нее одно дерево или два, и детские качели, подвешенные к ветке дерева. Получалось, что армяне больше заботятся о взрослых, а абхазы – о детях. Абхазов меньше, чем армян, занимал пафос быта. Заборы вокруг домов были ниже и кривее, лестницы, ведущие в дом, – короче и не такие аккуратные, многие – деревянные, и одна ступенька на лестнице – поломанная: во многих домах почему-то одна ступенька была поломана, и это явно никого не смущало, из тех, кто сто раз за день по ней ходит. Окна во многих домах были разные – два окна, например, старые, деревянные, а два – стеклопакеты. И стены разные, например, две стены дома недавно покрашены, а две другие – покрашены лет пятнадцать назад. Была во всех домах абхазов незавершенность и асимметрия – конечно, не такая, как в доме дяди Эдика, до него никто из абхазов не дотягивал. Но и чрезмерной аккуратности и домовитости армян у абхазов тоже не наблюдалось. Было как-то сразу понятно, что у абхазов до многих деталей пока не дошли руки и не дошли ноги, ну или просто абхазы понимают, как коротка эта жизнь и как жаль тратить ее на детали. Было понятно, почему долгожителей больше у абхазов, чем у армян, о чем Антон слышал от Ларис. Потому что дольше живет тот, кто тратит время на главное, пренебрегая суетой. Версия Аэлиты на этот счет была еще проще. Антон спросил Аэлиту, когда они шли по деревне:
– Как ты думаешь, почему абхазы живут так долго?
– Потому что им это нравится! – засмеялась Аэлита. – Знаешь, что больше всего любят абхазы? Любят в нарды играть. Любят чачу. Любят на внуков смотреть. Любят внуков ругать, что ничего не умеют. Любят деревья ругать, что мало урожая приносят. Любят гусениц ругать, что их отрава не берет. Любят собак ругать, что не лают, когда чужие приходят, а когда свои приходят – лают. Мамалыгу любят еще. Аджику любят… Поэтому долго живут.
Миновав дома абхазов, дошли до низеньких ворот, у которых Аэлита сказала:
– Мы тут живем. Заходите.
И, повозившись немного, открыла калитку, которая была заперта на гвоздик. Дом и двор удивили Антона тем, что все здесь было немного по-другому, чем у армян или абхазов. Двор был большим, больше, чем у абхазов, и даже больше, чем у армян. Весь двор занимала лужайка, не слишком ухоженная, и если бы не деревянный стол с двумя скамейками, она была бы похожа на солнечную поляну на окраине леса. Каких-то хозяйственных построек, кроме единственного маленького кривого сарайчика, не было видно. Дом в глубине этой поляны был даже меньше, чем у других абхазов, он был глинобитным, очень старым. Черепица на крыше выцвела от тысяч дождей, и на ней в одном месте, в тонком слое земли, застрявшей в стыках черепичных чешуй, росли пучки ярко-зеленой травы с желтыми, белыми и голубыми цветочками.
К дому вела лестница, она не была поломанная. Она была не из кирпичей или шлакоблоков, как у армян, и не из досок, как у абхазов. Лестница в доме Аэлиты была сложена из крупных прямоугольных камней, подогнанных друг к другу плотно и отшлифованных ногами, ходившими по каменным ступенькам за многие годы. Антон спросил:
– Сколько лет вы тут живете?
– Давно! – весело отозвалась Аэлита, переобуваясь на пороге.
Аэлита быстро прошмыгнула по отшлифованным камням в дом, Антон прошел за ней.
К этому времени Антон успел побывать в доме Ларис и в домах еще нескольких соседей-армян. В доме Аэлиты с Сократом все было совсем не так, как у них. Не было ковров, диванов, бархатных штор на окнах, не было телевизора и DVD – у Ларис, например, были – Ларис любила русские и индийские сериалы. Не было шкафа с хрустальной посудой и бутылками коньяка для гостей, не было фотографий живых и умерших родственников, которые в доме у Ларис составляли две отдельные экспозиции: живые стояли отдельно от мертвых, при этом фотографии мертвых выставлялись даже с большим почетом, в окружении ваз с цветами и батареи бутылок вина и коньяка. Всего этого в доме Аэлиты не было. Все было очень просто, даже бедно, но аккуратно, обстановку можно было назвать спартанской или даже походной. На кухне, однако, Антон, пройдя вслед за Аэлитой, все же обнаружил некоторое сходство с кухнями армян. Здесь стоял современный холодильник, правда, он не был усыпан магнитиками с видами Еревана, как у армян. На стенах и деревянных шкафах висели связки сморщенных тонких красных перцев и голубовато-белого крупного чеснока. На кухне Аэлита молниеносно накрыла стол, налив очень горячее и очень пахучее первое блюдо:
– Чхртма сделала. Я люблю чхртма. А вы?
– Не знаю, – смущенно сказал Антон. – Вкусно пахнет. А это из чего?
– Из всего, что было, – засмеялась Аэлита. – Ларис научила. Но я немножко по-другому сделала. По-нашему.
– По-абхазски? – улыбнулся Антон.
Аэлита кивнула, но ничего не ответила. Потом сказала:
– Артуш кюфту делает. Ларис тоже кюфту делает, по-армянски. Я делаю по-нашему, по-другому немножко. А Артуш вообще не так готовит. Как сметана получается у него, и такая вкусная, вообще. Артуш бозбаш эчмиадзинский сам делает. Он же сам эчмиадзинский. Никто так бозбаш не готовит. Даже Ларис не может, а он ей не говорит, как делает, а Ларис обижается, говорит: «Эчмиадзинцы всегда нос высоко держат, потому что католикос всех армян в Эчмиадзине живет».
Антон попытался попробовать первое блюдо, которое Аэлита назвала чхртма, но суп был очень горячий и очень острый, так что после первой же ложки Антону показалось, что во рту у него горит бензин.
Аэлита засмеялась, глядя на Антона, и сказала:
– Горячий, да? Я люблю горячий чтоб был. Сократ тоже любит.
Вторую тарелку Аэлита налила себе.
А потом налила третью тарелку. И сказала:
– Сократ говорит, вы не можете… А я думаю, может быть, сможете. Я вас Ибрагиму покажу.
– Кому? – спросил Антон, улыбнувшись.
Вместо ответа Аэлита скрылась в соседней комнате. А потом опять появилась.
Перед собой она катила старика. Сидел он в самодельной каталке, собранной из плетеного кресла и колес от велосипеда.
Вид у старика был такой, что Антону захотелось привстать, и он это сделал. На голове у сурового дедушки была черная, низкая и очень старая каракулевая папаха. Старик был древний, но глаза у него были живые, насмешливые. У него была белая борода, густая, длинная.
– Это Ибрагим, – сказала Аэлита.
Старик в самодельной коляске приподнял правую руку и царственным жестом указал на стул, на котором до этого сидел Антон.
– Садитесь, говорит, – сказала Аэлита.
Антон снова сел на стул. Аэлита придвинула Ибрагима к столу, поставила ближе к нему тарелку. Но Ибрагим некоторое время сидел и смотрел на Антона. Антон тоже не стал есть и смотрел на старика в ответ. Потом Ибрагим указал на себя сухим длинным пальцем и сказал:
– Ажы.
Потом этим же пальцем указал на Антона и сказал добродушно:
– Туа!
– Говорит, я старый. Ты молодой, – перевела Аэлита.
Антон кивнул и улыбнулся Ибрагиму вежливо.
Ибрагим взял ложку и с аппетитом съел несколько ложек раскаленного острого супа. Потом указал взглядом на тарелку Антона и сказал Антону более длинную фразу на языке, похожем на птичий. Аэлита засмеялась и перевела Антону:
– Говорит, делай, что старики говорят, а кушай, что молодые готовят.
Потом Ибрагим указал на Аэлиту и сказал:
– Туа!
– Я молодая, – весело перевела опять Аэлита.
Ибрагим кивнул и опять стал есть.
Антон тоже стал есть. Было горячо и остро, но он мужественно съел пару ложек, не подав виду, что во рту опять запылал бензин. Ибрагим поесть явно любил и ел с аппетитом. Аэлита посматривала с улыбкой на Антона. Потом сказала:
– Я вам скажу, Ибрагим разрешил вам сказать. Ибрагим – убых. Сократ тоже убых. Я тоже убыхская женщина, – Аэлита смущенно опустила глаза. – Ну, девушка.
– Вы, значит, не беженцы? – осторожно спросил Антон.
– Нет, – засмеялась Аэлита. – Мы местные. Самые местные. Мы тут жили всегда.
Антон вспомнил отшлифованные камни лестницы, ведущей в дом. И спросил:
– И… сколько лет вы тут живете?
– Ой, не знаю, тысячу, две, да, Ибрагим? – деловито обратилась к старику Аэлита по-русски.
Старик перестал есть, поднял глаза на Антона, потом указал на себя и сказал с гордостью:
– Пэх.
– Убых, – перевела Аэлита. – Пэх по-нашему значит «река», течет. А что еще может делать река! – Аэлита засмеялась. – Не будет же на месте сидеть, ждать, когда ее в море отнесут на руках! Мы убыхи, народ Аублаа, мы всегда жили здесь, с тех пор, как стал мир. Мы жрецы. Абхазы наши родственники. Мы с абхазами от двух родных братьев пошли. Вообще все люди от братьев пошли. Все люди родственники, от двенадцати братьев все люди родились, Ибрагим говорит.
Аэлита кивнула на старика.
Так Антон узнал, что не только все армяне, но и вообще все люди родственники. Так утверждал Ибрагим, а вид старика сразу почему-то заставил Антона ему верить.
Потом Аэлита убрала пустую тарелку Ибрагима – раскаленное первое блюдо он съел удивительно быстро, вместе с двумя большими кусками хлеба. Тут же Аэлита поставила Ибрагиму второе – мясо с зеленью. Ибрагим что-то требовательно сказал на птичьем языке. Аэлита сначала возразила, но Ибрагим так сердито, коротко что-то сказал, что Аэлита только что-то жалобно прощебетала в ответ. И выставила на стол бутылку чачи. И два стаканчика.
Чачу Ибрагим налил Антону и себе. Антон не отказался и даже обрадовался.
Аэлита, пока мужчины собрались выпить чачи, пошла кормить Кучку. Молодой жрец, дедушка Аэлиты и Сократа, Кучка Аублаа, после того как принял на себя все горе людей, месяц лежал, тяжело болел. Все это время его кормила Аэлита. Старым жрецом раньше был Ибрагим. Он перестал быть жрецом, когда после очередного принятия на себя всего горя мира у него отнялись ноги и он не смог встать. Ибрагим проводил обряды сотворения мира почти столько же лет, сколько было Кучке теперь. Кучке Аублаа было 93, и он считался молодым жрецом. Аэлита кормила его с ложечки.
В это время Антон с Ибрагимом выпили по маленькому стаканчику чачи. Девушка, покормив Кучку, вскоре вернулась. Немного осмелев от чачи, Антон стал расспрашивать Ибрагима и Аэлиту про убыхов. Они ему рассказали историю своего рода. Рассказ был длиннющий и сказочный. Первого убыха звали Ахун. Когда он родился – был большой, как гора. Родители его сказали: «Где возьмем люльку для такого сына, что будем делать?» А убыхи все были высокие и красивые, а в талии очень тонкие. И нога у них была маленькая. А осанка у них была как у Аякса. Аэлита сказала, что Аякс – это древний убыхский воин.
Говорили убыхи тихо, никогда не повышали голос, кричали только в бою с врагами, да и то редко, потому что воевать с ними все боялись. А вообще говорили они тихо, потому что были скромные. А самый храбрый был у них самый скромный, – так сказала Аэлита. – Кто самый храбрый – говорит тише всех.
Антону это понравилось. Он постарался это запомнить и несколько раз повторил про себя. Антон и раньше, когда был главой креативного штаба, старался запоминать то, что, по его мнению, было хорошо сказано. Только раньше, тогда, давно, он старался это сохранить, чтобы использовать как-нибудь для работы. А теперь он старался запомнить, чтобы пригодилось в жизни как-нибудь, хотя он не знал пока как.
Жили абхазы и убыхи всегда тут, в этих горах, одна семья рядом с другой – так весь род. Один род рядом с другим – так весь народ. Места в горах хватало, потому что горы большие. Друг с другом не воевали и друг друга старались не обижать. В одной семье все отвечали за каждого. Если обидишь одного из семьи – всех обидишь: кто захочет кого обижать? Никто никого. А если захочет – пожалеет, и в следующий раз никто не захочет.
Аэлита печально признала:
– Бывали люди, у которых в голове суп кипит. Такой мог что хочешь. Но если кого-то убьет – тогда сам умрет. Тогда он кровник был. Кровник долго не жил. Его все равно убивали. Сыновья того, кого он убил. Если сыновья еще маленькие были, мать их, когда растила, говорила им каждый день, что у них кровник есть, что они должны сделать, и они даже росли быстрее, чтобы сделать то, что должны. А если сыновья не могли – тогда внуки. А если внуки не могли – тогда правнуки. Все равно кто-то делал, что должен. Но исподтишка нельзя было. Если встречали кровника, ему говорили: «Будь готов умереть, как человек». А когда убивали, обязательно говорили за что. А мертвого кровника уважали. Если дождь или снег шел – тело буркой своей накрывали. А лошадь кровника привязывали к дереву, чтобы не убежала. Или тело привязывали к лошади, чтобы она домой отвезла. Потом на могилу шли родственника, за которого долг отдали. И там, на могиле, говорили: «Все, можешь спокойно отдыхать, я долг отдал за тебя». А один человек, Мышва звали, в кровниках имел медведя. Его отец по лесу ходил, медведя встретил, начал с ним бороться, но медведь сильный попался, Мышву убил. Тогда его сын искал этого медведя, но откуда знаешь, какой отца убил? Мышва тогда сто медведей убил, всех, кого нашел в тех местах, один из них точно кровник его был. Редко было, чтобы много людей убивали по кровной мести. Одного-двух убьют, и все, старики говорят: «Все, за стол садитесь, миритесь, глупые люди». Стариков слушались, садились, мирились. Дальше жили.
Ибрагим смотрел на Антона внимательно и строго. Потом он своей сухой рукой отбросил в сторону серое одеяло, которым были укрыты его ноги. Рядом с Ибрагимом в самодельном кресле Антон увидел саблю. Сабля была такая же старая, как сам Ибрагим: эмаль на черных ножнах облупилась, остались только островки, и пряжка на ножнах поблекла, серебряный восточный орнамент на рукояти сабли потемнел. Но когда Ибрагим, взяв одной рукой ножны, другой потянул за рукоять и коротко извлек саблю из ножен на свет – не всю, сантиметров на двадцать, – лезвие вынырнуло из ножен как новое, оно блестело свирепо. Полюбовавшись – сначала лезвием сабли, потом оцепенением на лице Антона, – Ибрагим с гордостью сказал:
– Ссэ!
– Сабля, – перевела Аэлита.
Хотя в переводе не было необходимости. Антону и так было понятно, что это сабля. Было также понятно, что Ибрагим умеет с ней обращаться. Аэлита сказала, что Ибрагим всегда с саблей, потому что он убых. Он так и живет с саблей. Поэтому так долго живет. Он спит с саблей, ест с саблей, думает с саблей. Каждый убых жил, спал, ел, женился, сражался и умирал с оружием. Все убыхи носили оружие. Если мужчину разоружали – он был уже не мужчина. Никто после этого его не считал за человека вообще. Жили убыхи без жалоб. Умирали без жалоб. Войны у убыхов случались редко. Никто не решался стать их врагами. Но иногда приходили откуда-то из-за гор безумцы, которые считали, что могут сразиться с убыхами. Тогда случалась война. О войне не думали как о большой беде. Во-первых, потому, что было заранее известно, кто победит. Во-вторых, все понимали, что победители принесут домой много добычи. Для мужчин это была возможность проявить себя. Они могли доказать женщинам, что они мужчины. Сражались убыхи так, что даже боги такой смелости не видели и просили их сражаться не так смело. Но они все равно сражались так храбро, как только могли.
Добычу от войны делили поровну между всеми, кто воевал. Если кто-то погибал, его семье отдавали двойную добычу. Если кого-то убивали в бою, его родне не говорили, что он погиб, – таких слов нельзя было говорить. Просто к дому убитого приходил один из тех, кто в бою был самым храбрым. Он становился возле дома погибшего и спрашивал громко:
– А вернулся домой такой-то?
Если родня это слышала, она все понимала. Это значило, что названный человек не вернется. Что он погиб как мужчина – на войне.
Тогда начинали плакать.
Тела тех, кто погиб, не оставляли на поле боя. Все делали, что можно, чтобы родственникам вернуть тело. Изрубленного на куски, но возвращали погибшего домой. Если надо, платили за тело врагам, чтобы те отдали останки. Телами убитых с врагами менялись, делали и так. После войны, когда возвращались домой, пели песни. После войны никто главным у убыхов не был. Все были равны. Свободу убыхи любили больше жизни. А для войны выбирался самый опытный воин, воевавший уже много раз и возвращавшийся живым и людей приводивший с хорошей добычей. Ему доверяли быть главным на войне, там все его слушались, как бога. А когда кончалась война, он опять становился таким, как все. Никто его не слушался вообще. После войны все убыхи были равны. Если надо было что-то решить, что-то важное, тогда на большой поляне собирались все имевшие право голоса мужчины. Старики были все, без них вообще ничего не решали. На поляне все садились в большой круг. Каждый, кто хотел говорить, – говорил. Высказывались по очереди, и каждого слушали. После того как выслушают всех, советовались, как лучше сделать. Потом один залезал на высокое дерево и оттуда кричал, что решили, – так, чтобы все слышали и никто не мог сказать потом, что он не слышал. С этого момента решение вступало в силу. Отменить или изменить это решение мог только такой же круг в следующий раз. Круг собирался редко. Вопросы, как и враги, убыхов обычно боялись и на горизонте появлялись нечасто.
Все это Антону рассказал Ибрагим на птичьем убыхском языке. Потом Ибрагим опять указал на себя с гордостью и сказал что-то, а Аэлита перевела:
– Его ппэ был хыэ три раза, – Аэлита засмеялась, глядя на Антона, который ничего не понял, и пояснила: – Отец Ибрагима три раза был на войне главным – был вождем.
Потом Ибрагим спросил и Аэлита перевела:
– Спрашивает, вашего отца как звали?
– Отца? Моего?.. – Антон помолчал, потом сказал: – Я не помню, как меня зовут, как я тут оказался.
Аэлита перевела Ибрагиму.
Ибрагим долго и печально смотрел на Антона. Потом что-то сказал по-убыхски, качая головой. Было похоже, что он ругался, но не зло. Скорее с сочувствием к Антону, которого постигло такое несчастье.
Потом старик поведал историю своего рода, рода Аублаа. Отец Ибрагима, который три раза был вождем на войне, был Папиж. Его отец, то есть дед Ибрагима, был Кукужв. Про него Аэлита сообщила Антону:
– Кукужв очень уважаемый человек был, его молнией убило, а это просто так не бывает. Очень его уважали.
Отец Кукужва, которого молнией убило, был Цику. А его отец был Хулеч. А его отец был Пшьелии. А Пшьелии свой род вел вообще от первого убыха, от Ахуна. Который родился большой, как гора, и создал родителям проблему с люлькой нужного размера. История рода убыхских жрецов Аублаа, история старика Ибрагима восходила к временам, когда по земле ходили только мамонты, абхазы и убыхи – эти три вида существ, по словам Ибрагима, какое-то время на земле существовали одновременно, но потом мамонты вымерли, а абхазы и убыхи остались, потому что они были и до мамонтов, остались и после.
В свою очередь, от Ибрагима происходили Сократ с Аэлитой. Они тоже были из рода Аублаа, пережившего мамонтов. Было это так. От Ибрагима родился сын Агур. От него родился Кучка. От молодого жреца Кучки родился Пшмафэцук. Не древнее божество инков, как можно было подумать, а отец Аэлиты с Сократом. Таким образом, и Сократ, и Аэлита тоже появились на свет от рода, пережившего мамонтов, пережившего всех.
Антон с Ибрагимом выпили еще по стаканчику чачи. Антон посмотрел на Аэлиту – красавицу, происходившую из рода жрецов. Перехватив взгляд, девушка смутилась. Антон по мере сил взял себя в руки и перестал смотреть на Аэлиту, как на Джоконду в музее. Но все равно во время рассказа Ибрагима на нее посматривал, пользуясь тем, что она для него переводит, и, следовательно, он может на нее смотреть как на переводчика.
Убыхи разговаривали с деревьями, и поэтому те приносили очень много урожая. А еще убыхи умели «женить» деревья между собой. Например, инжир становился мужчиной, а виноградная лоза – женщиной. Лозу пускали на дерево, и она поднималась вверх по кроне, туда, где много солнца, и там на дереве приносила много урожая, как женщина – много детей. А инжир, чтобы тоже показать, что он что-то может – он же мужчина, – приносил очень много плодов, так много, что нельзя было съесть, а только высушить, и даже высушить все нельзя было, ну тогда из того, что нельзя ни съесть, ни высушить, чачу делали. Так получалось, потому что и виноградной лозе на инжире хорошо, и инжиру хорошо, когда на нем лоза. Так рассказал Ибрагим.
А еще у убыхов были груши. У них свой сорт был – убыхская груша. Они сами этот сорт сделали. Каждый убых каждую весну, куда бы он ни шел – в лес или в соседний аул к родственникам, – с собой носил черенки этой груши. Если в лесу убых видел дикую грушу – останавливался и делал на нее прививку: надрезал саблей или кинжалом кору на ветке груши дикой, потом брал черенок, его тоже немного зачищал саблей или кинжалом, слюной немного мочил и туда, под кору дикой груши, втыкал, а потом это место глиной замазывал и все, уезжал. Если черенок приживался, дикая груша становилась убыхской грушей. Все убыхи так делали. Вокруг аулов убыхов целые леса такой груши были. Там такие урожаи груши были – целый год можно было только эту грушу есть и целый год эту грушу пить – из нее чачу делали тоже.
Потом была война. Убыхи ушли. Вместо них пришли те, кто груши только кушать любил, а сажать не любил, смотреть за садом не любил. А чтобы груши кушать, надо за деревьями следить, надо с ними разговаривать. А когда с деревьями никто не разговаривает, а только приходят у них урожай взять, они обижаются. Урожай дают меньше, и сами груши становятся меньше и не такие сладкие уже. А потом деревья перестают быть садом и становятся тем, чем были раньше, давно – лесом. Груши убыхов опять стали дикие. Но осталась одна настоящая старая убыхская груша. Она не обиделась и не стала дикой, потому что к ней приходили. Привил эту грушу на дикую убых Цику, прадед Ибрагима. Цику умел разговаривать с совами, и в ауле про него говорили, что он умеет сам быть совой, когда ему это надо. Цику разговаривал с совами, а еще с грушей, которую сам и привил, и она урожаи давала такие, что можно было аул засыпать грушами до середины. Потом за грушей ухаживал и разговаривал с ней убых Кукужв, которого громом убило, и за это все его уважали. Кукужв эту грушу любил, и она Кукужва любила, урожая много давала, он все скушать не мог, чачу делал, очень хорошая чача была.
Несмотря на протесты Аэлиты, Ибрагим с Антоном накатили еще по стаканчику чачи – за Кукужва. Ибрагим сказал, что чача Кукужва была вкуснее, но и эта тоже неплохая, потому что из той же груши. Дерево это до сих пор есть. После Кукужва за ней следил Папиж – отец Ибрагима. А когда Папиж и все убыхи ушли в Турцию, Ибрагим за грушей следил. Потом Агур следил. Потом Кучка. Потом следил Пшмафэцук. Теперь за грушей смотрит Сократ, потому что Кучка в гору уже не так быстро ходит, как раньше, а Ибрагим не ходит вообще.
Аэлита на этом месте рассказа Ибрагима сказала вдруг что-то по-птичьи Ибрагиму и объяснила Антону:
– Я Ибрагима попросила, чтобы он Сократу сказал вас с собой взять, на гору когда пойдет. К дереву.
Антон сказал:
– Спасибо.
Потом Аэлита попросила Ибрагима рассказать про убыхских женщин. Но Ибрагима можно было особо не просить об этом. Женщин он явно любил не меньше, чем поесть и выпить, и рассказывал о них с тем же жаром, с каким говорил о военных подвигах убыхов. Женщины у них были самые красивые на земле. У них глаза были как у оленей, а руки как крылья у птиц. Только убыхских женщин хотел получить в свой гарем турецкий султан, других он считал уродливыми и доверял им только мыть убыхским женщинам ноги. По ним турки вообще с ума сходили – любые деньги давали, чтобы их получить и увезти к себе в Турцию. Турки убыхам предлагали за девушку столько золота, сколько она сама весит, а убыхи смеялись над турками – все же знали, что убыхские девушки очень легкие, стройные, а турки очень хитрые. А один богатый турок сошел с ума от любви, все, что имел, продал, а ему не хотели продать девушку, которую он видел один раз всего секунду и сразу полюбил так, что помешался. Когда убыхи ему ее не продали, он бросился со скалы в реку. Перед тем как броситься, сказал: «Лучше я утону, чем буду знать, что есть такая красота на свете и она не моя. Как буду жить? Не смогу». И бросился со скалы, и утонул. Вот такие были девушки у убыхов – так рассказал Ибрагим. А Аэлита перевела, явно с удовольствием.
Антон сказал:
– Почему были? По-моему, до сих пор такие девушки есть.
Аэлита смутилась и опустила глаза. Хотя было видно, что ей приятно и что она для этого и попросила Ибрагима рассказать, какие девушки были у убыхов.
После этого настроение Ибрагима вдруг изменилось. Он посерел, погрустнел. И стал говорить тихо.
– Пришли русские, на кораблях, с пушками, – сказал Ибрагим, – решили себе забрать нашу землю. Зачем русским столько земли? Что им с ней делать? Скажи? – спросил Ибрагим Антона.
Аэлита перевела.
Антон молчал. Он не знал, что сказать.
Ибрагим продолжал: когда пришли русские, они сказали: «Мы теперь будем владеть этой землей. А вы нам должны подчиниться и делать, что мы вам скажем». Тогда собрались убыхи в круг, решали, что русским сказать. И решили. И сказали русским: «Ничьими рабами мы не были, неужели вашими будем? Мы подчиняться не будем».
Русские ответили:
– Придется. У нас пушки и корабли. А у вас что?
А убыхи сказали:
– Мы мужчины, мы убыхи. Мы скорее сбреем бороды и наденем женские шаровары, чем будем рабами у вас. Мы родились свободными, мы свободными умрем. Мы не станем вам ни на один волос повиноваться. Мы будем воевать с вами.
Русские угрожали:
– Очень зря вы так говорите. Мы русские, нас победить нельзя. Мы одну вещь можем делать хорошо – воевать. Мы всех всегда побеждали, мы и вас победим. У нас пушки, у вас что, кинжалы?
А убыхи ответили:
– Вы всех всегда побеждали, потому что не воевали пока с убыхами. Будет война теперь у нас с вами.
Русские сказали:
– Пожалуйста. Война так война.
Когда так друг другу сказали – убыхи с русскими, – пошли потом думать. Русские пошли думать, что теперь делать, и убыхи тоже пошли.
Народ Ибрагима опять собрался и стал говорить: «Как будем воевать с ними? У них пушки и корабли. А у нас кинжалы. Трудно будет. Да». Но потом сказали: «Ну а что делать? Если через горный перевал есть одна дорога, что делать? Надо идти по той дороге, что есть. Другой нет. Будем воевать, постараемся победить русских как-нибудь».
Началась война. Не только убыхи, другие народы тоже воевали с русскими в горах, среди черкесов убыхи считались самыми храбрыми, а черкесы и сами были не трусы. Но победить русских никто не мог, и другие народы понемножку сдавались. Только убыхи не сдавались. Их было мало, меньше, чем других народов. Но они в бою были львы, даже хуже. Воевали они дольше всех с русскими и сильнее всех, и русские больше всех их боялись и уважали.
Когда горцы воевали с русскими, убыхи всегда шли впереди всех. Первыми ударяли, первыми умирали. А если горцы отступали, они были позади всех. Уходили последними. Их больше всех убивали, потому что они никогда не сдавались живыми. Однажды русские большую лодку убыхов увидели – те по морю хотели к русским кораблям подойти ночью, чтобы поджечь их. Но русские не спали и увидели. Не дали к своим кораблям подплыть, стали из пушек стрелять. Потом спустили на воду свои лодки, много солдат отправили, чтобы убыхов поймать. Русские лодки окружили убыхов со всех сторон. Стреляли по ним. Потом дрались на саблях, много солдат друг друга порубили в куски. Пять убыхов осталось: у них сабли сломались уже и драться нечем было. Русские говорят из своих лодок:
– Эй, храбрые убыхи, сдавайтесь, все равно драться больше нечем.
А убыхи посоветовались, что делать, быстро, и все прыгнули в воду с лодки, и спрятались за ней – вроде утонули, а сами плавают, только лица над водой оставили, чтобы дышать. Русские сначала уплыть хотели, но потом решили посмотреть с другой стороны лодки, а там убыхи дышат, не утонули. Русские тогда говорят:
– Эй, храбрые убыхи, сдавайтесь уже, мы вас не убьем, будете самые почетные пленные, потому что мы таких храбрых людей не видели.
А те тогда в воде опять посоветовались. И все утонули. Чтобы не сдаваться.
А однажды убыхи, их было мало совсем, решили крепость русских взять. Крепость большая была, и ворота у нее были такие, что нельзя ни сломать, ни даже взорвать. Убыхи сели на лошадей и поскакали на крепость. А русские из крепости смотрят и не могут понять, зачем горцы прямо на крепость скачут. Ворота днем обычно открыты были. Убыхи на это надеялись – ворваться через открытые ворота. Но в этот день их закрыли. Убыхи не отменили наступления. Рубили ворота саблями, плечами ворота толкали. Сломать не могли. А русские в них стреляли из ружей, из пушек. Всех убили, только один убых молодой остался. Он ворота саблей рубил и плечом толкал, и ничего не боялся. Русские тогда стрелять перестали, солдаты сказали:
– Как убивать такого человека? Мы не можем. Он очень храбрый. Нам не по себе как-то, нехорошо на душе.
Тогда русский офицер убил его из пистолета. А сам тоже стал грустный и сказал:
– Как будем дальше тут воевать, не знаю, с таким народом, который саблей ворота хочет разрубить и крепость взять в одиночку?
Много лет дрались горцы с русскими. Сначала горцы русских побеждали и крепости сжигали. Русские крепости опять строили новые и аулы уничтожали, чтобы убыхам жить было негде, и леса тоже, чтобы прятаться было негде. А убыхи новые аулы строили, новые леса сажали. Сто лет война шла. Война была такая, что реку крови не могла переплыть лошадь.
Потом Ибрагим рассказал Антону про Искандера.
– Черкесы его друга могилу разрушить хотели. Крест опрокинули. Красный крест был. Большой. Черкесы опрокинули крест. Могилу сровнять конями хотели. Злые были. Их аулы сожгли. Их братьев убили. Искандер разрушить могилу друга не дал. Сказал, что под крестом лежит отважный человек и ашуг, то есть поэт, и что если кто-то задумает осквернить его могилу, то будет иметь дело с ним, Искандером, иметь дело очень недолго. Затем на могиле друга Искандером были отданы почести, по русскому обычаю, выстрелом в воздух из пистолета – горцы так не делали. Искандер крест поднял, сам поставил на прежнее место. Крест тяжелый был. Черкесы возразить не посмели.
– Я знаю этого человека, – вдруг сказал Антон. – Под крестом этим лежал Одоевский. Когда Одоевский умер от малярии, на его могиле поставили большой деревянный красный крест.
Когда-то в прошлой его жизни Антон любил читать книги. Сейчас он не помнил ни названий, ни авторов. Но он помнил людей. Людей из книг. Он помнил поэта Одоевского и Бестужева-Марлинского, байрониста и декабриста. Биография его была героической, что не удивительно для байрониста, и довольно длинной, что удивительно и для байрониста, и для декабриста. Русский офицер, пропавший во время десанта на мыс Адлер – как следовало из рассказа Ибрагима, – не погиб. Александр Бестужев-Марлинский перешел на сторону убыхов, которым сочувствовал. Под его командованием был отряд потом. Своего командира горцы называли Искандер. Летучий отряд Искандера появлялся из ниоткуда и исчезал в никуда. В нем было полсотни всадников, но они были лютые настолько, что могли обратить в бегство полтысячи русских.
Большой красный крест на могиле Одоевского потом все равно пропал, и могила пропала, и никто не помнит, где она была. Может, в следующий раз просто не оказался рядом тот, кто помнил, что Одоевский был ашуг и смелый человек, а может, просто пролегла поверх могилы дорога или построили на ее месте что-то полезное – школу или библиотеку. Последнее было бы не так уж и плохо и поэту самому, скорее всего, даже понравилось бы.
На Аибге, на этой самой горе, где теперь оказался Антон, казаки, когда русские взяли Кавказ, вырубали священные рощи и вырубали тех, кто их почитал. Казаки не знали, что скоро, через полвека, их самих тоже вырубят, но это будет потом. Однажды казаки пришли вырубать рощу, но на них налетел Искандер. Русские дрались с горцами насмерть. Казаков было больше, намного – их было две тысячи, а всадников Искандера – пятьдесят человек. Бой шел сутки, с утра до утра. Летучий отряд был весь перебит. Остался один Искандер. Потери казаков были тоже ужасными. На второе утро у большой груши на краю пропасти девять казаков окружили Искандера. Это были все, кто остался в живых после сечи. Патроны были все истрачены у Искандера и у казаков. Казаки собрали последние силы и бросились в шашки. Искандер дрался тоже с шашкой в одной руке и с кинжалом в другой. Все девять казаков остались лежать вокруг груши. Отбился Искандер, но и сам был так казаками изрублен, что больше не мог ходить. Он прилег у старой груши и лежал. Так и нашли его убыхи – мертвого, в окружении девяти убитых им казаков: он лежал, и сжимал шашку в руке, и улыбался – был доволен, что отбился.
С уважением к отваге всех, кто дрался и умер в священной роще, убыхи похоронили с почестями людей из летучего отряда Искандера, казаков тоже похоронили, с уважением к их воинской храбрости. Никто не остался в живых из казаков и не мог рассказать про священную рощу. Убыхи тоже решили молчать про нее, чтобы не выдать рощу врагам. А самого Искандера похоронили под старой грушей, за которой тогда смотрел отец Ибрагима, Папиж. Папиж иногда по ночам приходил тайком к груше и говорил с ней – потому что надо было говорить с ней, чтобы она знала, что остается священной.
Так Антон узнал, где похоронен декабрист Бестужев-Марлинский – Искандер. Антон вынужден был пообещать Ибрагиму, что никому не расскажет об этом и эта тайна умрет вместе с ним. Ибрагим сказал, что если Антон вздумает кому-то рассказать, тайна все равно умрет вместе с ним, просто гораздо раньше.
Потом наступил день, когда у русского царя получилось сделать так, чтобы пропал без вести не то что один декабрист, а целый народ – убыхи. Все решили не штыки и не шашки. Все решили деньги. Деньги не тупятся. Они лучше шашек. Посланники царя договорились с теми, кого уважали и слушали убыхи, – с главами старинных родов. За хорошие отступные убыхские аристократы согласились уйти сами и народ за собой увести. Силы были явно неравны, и аристократы первыми поняли это и первыми стали искать выход. Им предложено было целых три выхода. Первый – умереть вместе со своим народом – этот выход знатным убыхам не понравился сразу. Второй – уйти на Кубань, на равнину, но этот выход было трудно объяснить народу. Убыхи были горцами – это от слова «горы». Как горцы пойдут на равнину, что они будут там делать? И, наконец, был еще третий выход – можно уйти в Турцию. Хитрые турки звали убыхов. Туркам нужны были враги русских, потому что турки воевали с русскими, а такие воины, как убыхи, в войне всегда пригодились бы. Турки обещали теплый прием и лучшие земли на выбор. И знатные убыхи дрогнули.
– Богатые люди как подсолнухи, – сказал Ибрагим, – крутят головой, ищут, где теплее.
Старейшины убыхов, когда самые храбрые их сыновья уже были убиты, а родные аулы сожжены, подавив гордость, решили пойти к царю, Александру II. Они пришли к нему и сказали:
– Не будем больше воевать с тобой, ладно. Будем жить мирно. Только оставь нас на нашей земле, где мы жили тысячу лет, где у нас священные рощи.
Но царь смотрел мимо них. Ему нужна была земля. А не убыхи на своей земле. Он уже все решил.
– Правильно говорят старики, – сказал Ибрагим. – Кто не видит тебя, когда ты сидишь, – не увидит тебя и когда ты встанешь.
– Ваши рощи? – сказал насмешливо царь. – Нет. Вы пришли ко мне, потому что в войне проиграли. Так что я решу, что вам делать, где жить, и я уже решил. Турция. Дайте знать, как устроились.
Убыхи пробовали еще что-то делать. Англичанам не нравилось завоевание русскими Кавказа. Они обещали убыхам новейшего образца пулеметы, тогда только придуманные, каковые могли совершенно поменять ход военных событий, потому что давали преимущество против массированной армии русских. Но в последний момент англичане решили, что убыхи – не лучшее вложение денег, и пулеметы убыхи не получили.
Самые отчаянные горцы дали последний бой на Аибге. У них уже не было патронов. Они кидали сверху на врагов камни и бревна. Это сражение было последним в войне, которая длилась сто лет.
Убых из самого знатного рода, договорившись с царем, всех оставшихся братьев на кораблях в спешке вывез в Турцию. Звали его Хаджи Берзек Догомуко Керантух. Убыхи верили ему. Они считали, что он их спасает. На самом деле он их просто продал. Люди погрузились на корабли. Судна были турецкие. Чтобы стать пассажиром, надо было платить. Турки были жадные и потому на корабли сажали в десять, в двадцать раз больше человек, чем они могли вместить.
Еще по пути убыхи поняли, что совершили. Началось наказание. Были шторма, и много людей просто попадало за борт и утонуло, потому что корабли были набиты людьми, как селедкой. После штормов наступало безветрие и сильнейшая жара. На кораблях разразились оспа и тиф. Треть убыхов умерли еще в пути.
В Турцию они прибыли уже другим народом. Обломком народа. Каждая семья выбрала себе на берегах Турции по дереву. Они все еще по привычке жались к деревьям.
– Но чужие деревья не могли защитить, – сказал Ибрагим. – Когда было жарко, под ними было еще жарче, когда шел дождь, под деревом лило еще сильней. Деревья не любят тех, кто бросил своих.
Антон удивленно слушал Ибрагима. Он уже видел это – он видел людей, которых назвал тогда «грустные люди». У них с собой были вещи, сваленные в пыльную гору у дерева. Люди молчали. Они попрощались со своим священным деревом – старой грушей, под которой нашел свой покой Искандер. Прислонившись коротко, по очереди, лбом к ее стволу, они ушли. Антон это помнил. Это были убыхи.
Первые двенадцать тысяч убыхов, ступивших на землю Турции, умерли от голода и болезней. Умерших хоронили в ямах, как собак. Оставшиеся постепенно растворились в Турции. Народ убыхов перестал существовать.
В России осталось тринадцать семей убыхов. Их отправили в Костромскую губернию. Расчет человека, который это придумал, был прост. И полностью оправдал себя. Вскоре все тринадцать семей умерли. Не от голода, не от тифа и оспы. Они умерли от тоски – не смогли жить в Костроме.
Хаджи Берзек Догомуко Керантух не умер от тоски. Султан Турции позволил ему с семьей и прислугой поселиться на Родосе, в лучшей части острова, где ему, за заслуги в переселении своего народа, был дарован султаном дворец. Правда, имя свое он вскоре сменил на турецкое и перестал быть знатным убыхом – стал знатным турком.
Антон стал думать. За кого же? Во имя чего же воевали сто лет? Понятно, знатные убыхи воевали, чтобы остаться знатными. Так они стали знатными турками. Какая разница, кем знатным быть. А для чего умирали те убыхи, у которых не было ничего, кроме оружия? Они умирали ради прежней жизни, с персиками и грушами, со священными рощами. Но прежней жизни быть уже не могло. Получается, они умирали, потому что не хотели жить другой жизнью, не хотели жить трусами и беглецами. И они умерли. Самых храбрых и скромных убили. Остальные погибли под мстительными деревьями Турции от голода, тифа и оспы. Выжившие смешались с турками, забыли, кто они. Все погибло… Для чего же они умирали?
Антон так подумал. А Ибрагим посмотрел на него, засмеялся, налил еще по стаканчику чачи и сказал – Аэлита перевела:
– Для чего? Глупые вопросы задаешь. Волк умирает один раз, а овца – каждый день, когда солнце садится. Они как герои жили, как герои умерли. Когда Папиж, мой отец, уезжал со всеми, мне семь лет было. Как теперь Сократу. Отец уехал, а меня оставил. И дочку друга своего, из другого рода, оставил. Чтобы одна пара убыхов осталась тут. Сказал: «Никому не говорите, кто вы такие, а то убьют вас. Живите. И ждите. Мы придем. И за грушей следи, сынок» – так сказал. Я остался. За грушей следил. Вместе с Сашэ. Если сказали, придут – значит, придут.
Аэлита пояснила Антону, что Сашэ звали девочку из рода убыхов, которую оставили родители, когда уходили. Ибрагиму иногда, по старости, кажется, что Аэлита – это Сашэ. Он говорит, что они очень похожи. Сашэ умерла давно, от старости, девяносто три года жила. Они были дети еще, Ибрагим и Сашэ, когда остались одни на горе. Думали, что умрут, но выжили. Ибрагиму семь лет было. Сначала, конечно, было страшно ему – все-таки он маленький был. По вечерам сам себе рассказывал сказки, чтобы не бояться. Потом сам привык и Сашэ рассказывал сказки, чтобы ей не было страшно и чтобы язык не забыть. А потом выросли, женились они, и дети родились у них, и уже было кому сказки рассказывать. Главное, чтобы было кому…
А сам Ибрагим не может умереть, пока убыхи не вернутся, обещал им, что будет тут, на горе, ждать. Когда убыхи вернутся – тогда только умрет. Так говорит Ибрагим.
– Сколько же лет ему? – спросил Антон.
– Ой, много, – засмеялась Аэлита. – Сейчас спрошу.
Она спросила, и Ибрагим в ответ долго и сложно загибал-разгибал пальцы. Девушка, смеясь, считала.
– 161 год, – вскоре сообщила она Антону.
– Сколько? – не поверил Антон.
– 162 в августе будет, – подтвердила Аэлита. – У нас на горе, в лесу, камни есть. Могилы. Там и убыхи, и абхазы. На одной написано: «Здесь лежит Бурбай, хороший человек, дожил до 200 лет». А на другой – «Здесь лежит красавица Хурмэбике, прожила 245 лет». А у Ибрагима после 120 лет выросли новые зубы. Покажи, Ибрагим.
Он охотно показал Антону зубы. Они были и правда как новые. Антон растерялся и не знал, что сказать.
В это время Аэлита опять что-то говорила по-птичьи, по-убыхски, старику, а он ее слушал внимательно, посматривал на Антона и кивал печально головой. Потом что-то сказал в ответ и засмеялся. Аэлита тоже. А потом перевела:
– Он говорит, ничего, что ты все забыл. Главное, чтобы половинка зерна осталась у тебя, когда вспомнишь, кто ты.
Это оказалась убыхская сказка. Одна из тех, что Ибрагим рассказывал сам себе, маленький, чтобы не было страшно:
– Было такое. Встретились человек и муравей. Человек говорит: «Муравей! Зачем тебе такая большая голова?» Муравей отвечает: «Чтоб было куда прятать ум, глупые вопросы задаешь». Человек говорит: «А почему у тебя такая тонкая талия?» Муравей отвечает: «Потому что я ем, чтобы жить, а не живу, чтобы есть, глупые вопросы задаешь». «А сколько ты ешь?» – спросил человек. «Мало: на год мне хватит одного зерна, не то что тебе!» – сказал муравей и засмеялся. Человек обиделся, что муравей такой наглый. И посадил муравья в коробочку, положил ему туда одно зерно и сказал: «Посмотрю на тебя через год!» А через год открыл, а там муравей сидит, живой, и ползерна с ним рядом. Человек удивился и говорит: ты почему зерно не съел? А муравей говорит: «Я думал, дурак, который меня в коробочку посадил, может вспомнить обо мне через 2 года. Что тогда буду делать?»
Антон с Ибрагимом выпили еще по стаканчику чачи. Потом Ибрагим оттянул пальцами сухую кожу на своей руке, и сказал:
– Цвы.
– Кожа, – сказала Аэлита.
Ибрагим покачал головой и с пренебрежением повторил:
– Цвы.
– Кожа, – повторила девушка, еще явно сама не понимая, что он хочет сказать.
Потом Ибрагим указал пальцем на свою грудь и сказал:
– Апсэ.
– Душа, – сказала Аэлита.
– Апсэ! – с подъемом повторил старик.
Аэлита все еще не понимала, что он имеет в виду. Антон улыбался. Он понимал – или ему так казалось.
Потом Ибрагим опять указал на себя и сказал вопросительно:
– Дыгуышуы?
И отрицательно покачал головой.
– Мышонок? – прыснула смехом Аэлита. – Говорит, он не мышонок.
Потом старик опять указал на себя и снова спросил:
– Чыды?
И опять отрицательно покачал головой.
– Говорит, осел? Нет, не осел. Ибрагим, что ты говоришь, человека испугаешь, много чачи выпили вы, я же говорила.
Но он ее не слушал и не отводил глаз от Антона.
Потом опять, на этот раз с гордостью, положил сжатый кулак на свою грудь и сказал два раза:
– Тэт. Тэт!
– Человек! – перевела Аэлита. – Говорит, человек!
Потом Ибрагим раскрыл правую ладонь, положил ее на свою грудь и сказал негромко:
– Тытыщ!
– Говорит… – перевела растерянно Аэлита, – у человека… должен быть… Как сказать… По-русски, должен быть тытыщ… Человеческость?
– Человечность, – сказал Антон. – Я понимаю.
Ибрагим кивнул, когда Антон это сказал. Они улыбались друг другу. Они друг друга понимали. Аэлита смеялась и говорила, что они нашли общий язык из-за чачи.
Потом пришел Сократ. А с ним – врач. Тот самый, которого хвалила Аэлита. Врач был интеллигентный, в очках, и был в целом похож на Чехова, только если бы Чехов был армянином. Врач сказал, что ему надо осмотреть Антона, и попросил всех женщин выйти. Аэлита со смехом вышла. Врач с озабоченным лицом послушал дыхание Антона через фонендоскоп и сказал, что у Антона хорошее сердце. Потом заглянул Антону в рот и спросил:
– Почему гланды не удалили в детстве?
– Не помню, – сказал Антон.
Врач попросил Антона посмотреть влево и вправо и сурово смотрел ему в глаза.
Потом спросил:
– Что, ничего не помните?
– Почти ничего, – сказал Антон.
– А что помните? – спросил врач.
– Помню… Стихи.
– Какие стихи? – уточнил врач.
– Пушкина, – сказал Антон.
– «Я помню чудное мгновенье»? – сказал врач.
– Да, – сказал Антон.
– Хорошо, – сказал врач.
И велел Антону надеть рубашку. После этого разрешил Аэлите вернуться и спросил Сократа и Аэлиту:
– Вы его родственники?
– Нет, – сказал Сократ.
– А кто тогда?
– Мы вообще местные, – кратко рассказал всю историю убыхов Сократ. – А он… Когда снег сошел, он попал… Я его нашел. Сюда принесли его. Кто такой – не помнит. Ничего не помнит.
– Шок, – заключил врач сурово.
После этого он сказал Аэлите давать Антону чай с липой и каштаном. Пообещал, что расскажет про него кому надо в Сочи. Потом строго наказал не давать Антону чачу.
– Местные дают чачу больному при всех болезнях! – с осуждением пояснил врач. – А разве так можно? Если у человека шок – чача иногда поможет, иногда нет, откуда знаешь. Непредсказуемый эффект. Не дай бог. А мне что, отвечать потом?
Аэлита сказала, что чачу давать Антону не будут. Врач задумчиво посмотрел на стол, на котором все еще стояли рюмки, и ушел.
После этого Сократ сел за стол и стал есть. Аэлита налила ему полную тарелку горячего первого. Ел он молча, с аппетитом, как взрослый мужчина. Аэлита что-то сказала брату, он промолчал. Антон ничего не понял, но уловил, что Аэлита говорит про него. Девушка опять что-то сказала – теперь Антон уже знал, что по-убыхски. Сократ опять ничего не ответил. Она еще раз заговорила, даже кивнув на Антона. И тут мальчик вскипел и ответил ей резко по-русски:
– Что сможет? Посмотри на него! Он не помнит, кто он, зачем. Что он может? Смешные вещи не говори!
Аэлита вспыхнула, не нашлась сразу, что ответить. Ей явно было неудобно перед Антоном. Правда, Антон не обиделся – потому что не понимал, о чем идет речь. Через секунду Аэлита набрала воздуха и что-то приготовилась сказать Сократу. Он это уловил и выпрямился на стуле, – тоже заранее приготовился ответить.
Но в эту секунду вдруг заговорил Ибрагим. Старик говорил тихо, по-убыхски. Он сказал всего пару коротких фраз. Но так сурово, так коротко, что и Сократ, и Аэлита, оба побелели сначала, а потом мальчик даже встал, брякнув ложкой. Когда Ибрагим закончил, Сократ некоторое время стоял, опустив голову.
Потом сказал Антону:
– Извините меня. Дядя… извините, не знаю, как зовут. Я не хотел вас обидеть.
– Да ничего, – растерянно ответил Антон.
И удивленно посмотрел на Сократа.
Тот опять сел. Молча и быстро доел, не поднимая глаз.
Потом встал, кивнул с благодарностью Аэлите, не глядя и на нее. Она убрала тарелку. После слов Ибрагима они оба явно боялись говорить.
Потом наконец мальчик сказал Антону:
– Пойдемте. Я вам должен показать одну вещь.
Ибрагим, глянув на Антона на прощание, хмуро откатился сам из-за стола, вращая своими сухими сильными руками велосипедные колеса. Аэлита устремилась к нему и помогла ему перебраться в соседнюю комнату.
Антон пошел за Сократом, который уже стоял на улице, у дома, ожидая его. Они с мальчиком пошли. Антон не знал куда.
В гору шли долго. Сначала по той же дороге, по которой Антон уже ходил – той, что вела на кладбище, а потом к шелкопрядам Само и дому дяди Эдика. Но потом Сократ свернул в сторону с дороги и направился к лесу, через поляну, заросшую сухой прошлогодней и подрастающей новой, зеленой травой. Они пришли к лесу, уходящему наверх, к вершинам Аибги. Сократ уверенно пошел по узкой, едва различимой тропинке, уходившей в лес. Антон пошел за ним. Он здесь еще не ходил, да и не увидел бы эту дорожку.
Через полчаса и тропинка иссякла. Теперь Сократ шел по лесу, ориентируясь по невидимым для Антона приметам.
– Куда мы идем? – спросил через некоторое время Антон.
– Ибрагим сказал показать, – сказал Сократ. – Я покажу.
Антон не стал уточнять и дальше пошел за юным убыхом.
Они поднимались по лесу все выше, одолевая один склон за другим. Сердце у Антона билось часто, дыхания не хватало, но ему было стыдно показать Сократу, что он за ним не успевает, Антон старался глубже дышать. Подъем продолжался – они шли все время вверх, вверх. Сократ не оборачивался. Антон страшно устал и ждал, что когда-нибудь должен устать и мальчик – не железный же он.
Первую передышку Сократ сделал, когда у Антона уже кончалось мужество и он обдумывал, как попросить Сократа остановиться, и даже придумал, что предложить присесть можно под предлогом: «Хочу на природу посмотреть пять минут, тут красиво». Но говорить эти позорные слова Антону не пришлось.
Когда они вышли на небольшое плато между двумя отрезками поросшего лесом подъема, Сократ вытер пот со лба, рассмеялся и сказал:
– Тяжело по горам после асфальта, да?
– Да, тяжело, – признался Антон.
Сократ присел на глыбу песчаника, выдающуюся из глиняной складки горы. Антон сразу обратил внимание на непонятное сооружение прямо посредине поляны. Это была куча глыб, все примерно одинакового размера, большие, каждая с полтонны весом, не меньше. Все они были выложены в правильный круг, широкий, диаметром метров десять.
– Что это такое? – спросил Антон.
– Загон для коз. Ацаны сделали, – сказал Сократ.
– Кто сделал? – спросил Антон.
Сократ с видом ленивого гида пояснил:
– Народ тут жил раньше, Ибрагим говорит. Ацаны. Они маленькие были вообще сами. Карлики. А козы у них были большие. Вообще большие. Такие большие, что ацан, когда жарко было, мог отдыхать в тени от бороды одной козы. Такие козы были.
Антон сказал:
– Ацаны потом тоже, да?
– Что тоже? – спросил Сократ небрежно.
– Тоже ушли в Турцию, как… ваш народ? Мне Ибрагим рассказал.
Сократу не понравилось, что Антон знает про убыхов. Но он ничего не сказал. Авторитет деда заставил его промолчать. Антон мягко попросил мальчика:
– Ну расскажи, раз уже взял меня с собой. Спасибо, кстати, – я не сказал сразу. Спасибо, что взял.
Последняя фраза Сократа заставила немного смягчиться. И он продолжил:
– Нет. Ацаны раньше умерли. Их Бог убил. Ацанов раньше много было, вообще как муравьев, Ибрагим говорит. Они маленькие были. На зайцах ездили по горам. Мацони из оленьего молока делали. Они оленей доили. Незаметно. Олениха с олененком рядом спит – а они крепко спят, Ибрагим говорит, – ацан к ним подходит незаметно, олениху подоит и уходит, а она даже не знает. От этого мацони ацаны сильные были, вообще. Когда мясо ацанам надо было, они на зубробизонов охотились. Тут раньше зубробизоны жили.
– Кто? – Антон был явно впечатлен этим словом.
– Зубробизоны! – подтвердил Сократ. – Вообще очень большие, сильные. Наполовину зубры, наполовину бизоны, вообще, опасные были, Ибрагим говорит. Каждый как джип весит и бегает лучше, чем джип, по горам. Злые. Человека если увидят – бросаются и насмерть убивают. А ацаны маленькие были. Зубробизоны их не видели. Они ямы копали: зверь туда упадет – ацаны сверху воду ему на голову льют, пока не утонет. Зубробизоны одно слабое место имели – плавать не могли, голова у них тяжелая, вообще, голова весит тонну. Так ацаны охотились грамотно. А мой отец – сам! – зубробизона убил!
– Как – убил? – Антон искренне удивился.
– Так. В лесу встретил. Последнего вообще, который на Кавказе жил. Отец мой идет по лесу, здесь рядом это было. Вдруг видит – деревья падают. Он думает: что такое. Вдруг видит – из леса зубробизон выходит. Это он деревья ломал, когда шел. Такой здоровый был. Отец мой вначале не знал, что делать. А у него с собой шашка была. Шашка самое страшное оружие. Убыхская шашка – самая страшная шашка вообще.
С этими словами Сократ достал сзади, из-за спины, кожаный короткий чехол. Из которого торчала рукоятка шашки. Мальчик потянул за нее и вынул из ножен короткий, сантиметров десять, обрубок шашки. И показал его с гордостью Антону и даже разрешил подержать.
Рукоятка была без защиты для руки, как у всех шашек, и была покрыта выцветшей белой эмалью и потемневшим серебром. На головке рукоятки – голова орла, из серебра: оно не потемнело, оно было до блеска отшлифовано руками всех, кто держал в руках эту шашку.
Сократ рассказал:
– Шашка знаешь почему самое страшное оружие? Потому что ее носят вот так, – Сократ показал, вернув обломок в ножны и приставив ножны к своему бедру, – лезвием вверх. Знаешь, зачем? Чтобы вот! – мальчик широким движением выхватил обломок, как если бы он был целой шашкой, и занес руку с обломком высоко, как для удара с плеча. – Из ножен – и сразу бить можно. Понял? А один удар шашкой – все, сразу смерть. После этого никто не жил. Ни один человек даже понять не мог, что случилось. Вот так. Когда зубробизон моего отца увидел, он головой ударил в землю, земля задрожала, и яма осталась большая. И на отца побежал. Убить его хотел. А отец вынул шашку. И закричал. Зубробизон растерялся. Не ожидал, вообще. Остановился, хотел «заднюю» включить. Не успел. Отец мой, вообще, рассердился. Побежал сам на него и шашкой ударил. А у зубробизона голова как камень. Можешь из ружья до вечера стрелять – не пробьешь. А мой отец так ударил шашкой – а убыхская шашка вообще камень режет. Мой отец так ударил его шашкой, голову зубробизону, вообще, разрубил. Зубробизон три шага задом прошел и в реку упал с горы, и все. Умер. А отец обрадовался сначала. А потом огорчился. Увидел, что шашку сломал зубробизону об голову. А обломок у зубробизона в голове остался, когда тот в реку упал. Утонула вместе с ним. Я кузнеца найти пока не могу, чтобы шашку опять сделать. Ее Ибрагима дед сделал, Кукужв, он был кузнец. У Кукужва в кузнице шаровая молния жила, Ибрагим говорит. Она ему железо плавила, когда было надо. Никуда не улетала, в кузнице жила у него, как собака. Он и умер от молнии. Самый лучший кузнец был, всем убыхам шашки делал и сабли, кинжалы делал тоже. Теперь никто так не кует.
Антон подержал еще немного в руке обрубок оружия и с уважением вернул Сократу.
Тот вставил его в ножны и убрал за спину. И сказал:
– Мой отец вообще такой человек был. Что хочешь мог сделать, не только зубробизона убить. Мог троих человек сразу через бедро бросить. А сам скромный был, как Цвиц.
– Как кто? – в очередной раз не понял Антон.
– Цвиц, – сказал Сократ важно. – Такой убых был. Сильный был тоже, как мой отец. Но скромный. Днем вообще никто не замечал его. Он сидел и палочки кинжалом строгал. Вообще как будто не при делах. Поэтому его так назвали. Цвиц значит «стружка». А ночью, когда все спят, он выходил и подвиги делал. Утром все просыпаются, а возле деревни зубробизон лежит убитый или вокруг деревни новый забор появился из камней, пять метров высотой. Всей деревне есть что кушать полгода и врагов можно не бояться – кто будет на такой забор прыгать. Все удивлялись: кто это сделал. А он сидел, строгал палочки. Скромный был.
– Молодец, – признал Антон и осторожно спросил: – А отец… твой и Аэлиты. Он сейчас где?
– Пшмафэцук моего отца звали. Погиб, – с гордостью сказал Сократ. – В бою с леопардом. Здесь раньше леопарды жили. Ушли вместе с убыхами. Но один остался. Вообще сильный был. Такой леопард, когда на задние лапы становился, три метра имел. Отец бы его убил. Но шашку не имел тогда уже. Дрался с ним руками. Убил леопарда, но и леопард его тоже. Последний на Кавказе был. Его шкура у нас в доме висит, можешь сам посмотреть.
Антон кивнул молча.
Сократ притих ненадолго, глядя на камни, которые назвал загоном для коз, а потом рассказал:
– Ацаны долго тут жили, коз имели, все имели. Сильные были. А потом, Ибрагим говорит, они нос высоко подняли. Думали, что уже не карлики, а большие. Стали говорить: кто такой Бог? Мы такого не знаем. Наверху небо, а внизу – мы, ацаны. Стали Бога раздражать, вообще. Говорили: «Что Бог может? Гром может делать? Мы тоже можем». Шкуру коровы сушили, натягивали и били по ней палкой – гром получался. А один ацан, – Сократ засмеялся, – вообще дерзкий был. Пукал, вообще, в котел с молоком. Громко получалось у него. Говорил: «Вот тоже гром делаю, что». Ну, Бог когда такой беспредел, вообще, увидел – рассердился. Это что такое?! Что эти ацаны думают про себя, что они кто?
Однажды ацаны проснулись, а у них дома повернулись. Были входом на юг, а стали на север. Ацаны думают: что такое? Не могут понять. Потом ветер поднялся. До этого у них не было ветра, всегда было лето, всегда было тихо. А тут такой ветер поднялся – ацаны ходить не могут, они же карлики, легкие сами. Только могут за землю держаться, чтобы не улететь. Кто плохо держался, того уносил ветер в горы далеко, и там он погибал. А самый главный ацан – у них был старик один, древний, как Ибрагим, триста лет ему было. Он всегда днем отдыхал в тени бороды козла. Вдруг видит он – борода у козла стала шевелиться от ветра. Он сразу сказал: «Все, ацаны, больше жить мы тут не сможем, мы рассердили Бога, теперь он нас погубит». Так и получилось. Холодно стало, наступила зима. Волосатый гигант появился. Страшный, вообще. Весь волосатый, Ибрагим говорит, что у него все время голова болела, поэтому очень злой был. Ацаны тогда Цвица позвали, говорят: «Сделай что-нибудь с этим волосатым». Цвиц сказал: «Хорошо». Днем он его загнал в озеро, по самую шею, пчел попросил помочь ему – пчелы помогли, потому что Цвиц им тоже помогал: он соты придумал, до этого пчелы не знали, как их делать. Пчелы волосатого в озеро загнали, а Цвиц ждал. Потом солнце зашло, пчелы домой ушли, холодно стало вообще, озеро замерзло, только голова у волосатого наверху осталась. Цвиц тогда спокойно по льду подошел и отрубил ему голову шашкой. Одним ударом, – Сократ изобразил один мощный удар шашкой и засмеялся. – Больше голова у волосатого не болела. Ацаны обрадовались сначала, думали, все, теперь нормально будут жить. Но Бог ничего не забыл. На следующий день послал на горы снег из хлопка. А потом молния ударила, хлопок загорелся. Все горы загорелись. Большой пожар был. Все ацаны сгорели, а тот, который пукал в молоко, упал в котел и там сварился. Вот так. Ибрагим говорит: «Если Бог сердится – это вообще. Не дай бог».
Антон молча выслушал рассказ Сократа.
Потом они пошли дальше, по пути сделали еще ряд коротких остановок. Сократ показал Антону дольмены – два домика, каждый из четырех громадных каменных плит, поставленных как стены и накрытых сверху пятой, еще более громадной, плитой. Антон не мог понять, как такое сооружение можно было построить в горах. Каждая плита, из которой состояли дольмены, весила много тонн. Но Сократ, к удивлению Антона, сказал, что это сделали карлики, ацаны. Это были их дома. Когда Бог еще на них не сердился, они были сильные, вообще, и могли впятером поднять такую плиту.
Вход в каждый из домиков был круглой дырой. Рядом лежала такая же круглая каменная пробка, которая одна весила столько, что Антон не смог ее не то что поднять, а даже просто сдвинуть с места. Сократ сказал, что каждый ацан всю жизнь жил в одном доме таком. Пока ацан жив был – дом всегда открытый был, потому что ацаны никого не боялись. А когда умирал, его в дом заносили, там оставляли, дырку закрывали за ним пробкой, и все.
– Когда рождается ацан – из дырки выходит. Когда умирает – обратно в дырку уходит. Ибрагим говорит, ацаны так говорили, – поделился Сократ.
Антон задумчиво спросил мальчика:
– А если пробки рядом лежат – это что значит? Ацаны, которые там жили, не умерли?
– Я же тебе сказал, – удивился Сократ. – Они сгорели. Бог рассердился. Когда Бог сердится – уже какие пробки?
Антон и Сократ прошли еще выше по лесистому склону горы. На следующем плато Антон вдруг услышал звук, тихий стук, как будто деревянные палочки ударяются друг об друга на весу.
Антон вспомнил этот звук. Деревянные палочки привез ему когда-то в подарок Миша Минке, директор «PRoпаганды», из Лаоса. Мишаня считал, что Антону нужно привезти из Лаоса деревянные палочки, потому что их мерное, негромкое постукивание – это креативно и стильно.
Антон поднял голову и посмотрел вверх. И увидел, что издает этот звук. Это были не палочки из Лаоса. Это были свертки, похожие на огромные сморщенные плоды. Они висели на деревьях, на высоте, немного покачивались и постукивали о ветки деревьев и друг об друга. Это были тела умерших. Убыхи из семьи Сократа и Аэлиты и абхазы из деревни так хоронили людей. Поэтому кладбище армян Антон уже видел, а кладбище абхазов – нет, и даже спросил Ларис об этом:
– А где кладбище абхазов?
А Ларис – которая явно знала, где оно, – только ответила смущенно:
– Оф, не могу сказать. У них – не как у нас.
Убыхи и абхазы после смерти заворачивают тела в бычьи шкуры и вешают высоко на деревьях. Они висят на ветру много лет, постепенно становясь сначала мумиями, потом, через сотню лет, сухими костями. Когда кости начинают греметь – их снимают с дерева и хоронят под деревом – совершенно высохшие, легкие, звонкие. Так были похоронены предки Сократа из убыхского рода Аублаа и предки многих абхазов, которых видел Антон во время дня сотворения Мира на поляне у руин святилища.
Одно из тел отличалось от других. Бычья шкура, в которую было завернуто тело, побелела, иссохла и стала почти прозрачной на просвет. В ней был виден снизу силуэт скелета в позе эмбриона, с поджатыми к груди ногами. Скелет в шкуре не висел, а лежал на плоту, закрепленном высоко на дереве. Плот был очень старый: деревянные чурки, из которых он был собран, посерели и рассохлись.
– А там кто? – спросил тихо Антон.
– Кукужв, – ответил Сократ тихо и с большим уважением. – Ибрагима дед. Кузнец был. У него шаровая молния в кузне жила, как собака. А однажды гроза была. Он из кузни вышел, на грозу хотел посмотреть. Он дождь любил вообще. И в него прямо молния ударила. Сразу сгорел, только кости остались. Это же не просто так. В простого человека молния не попадет. Таких под деревом не хоронят у нас, он вечно на дереве так лежать будет – триста лет, или сколько хочет. Чтобы мог на грозу смотреть, когда захочет. А шаровая молния, что у него жила, когда его убило, из кузни вылетела, три раза круг над домом Кукужва сделала и улетела. Она только с ним жила, ему помогала. Поэтому сейчас кузнеца найти не могу, чтобы шашку сделать.
Антон стоял, задрав голову вверх, и смотрел на тело кузнеца на плоту, высоко на дереве. Сократ сказал:
– Когда Кукужв умер – большой праздник был. Когда такой человек умирает – плакать нельзя, вообще нельзя. Радоваться надо, что такой человек вообще был.
– Да… Правильно, – зачем-то подтвердил вслух Антон.
Потом они снова пошли через лес. Антон теперь смотрел не вниз, под ноги, как в начале подъема, а вверх – на вершины деревьев. Воздушное кладбище убыхов и абхазов кончилось. Вершины деревьев были светлы от солнечных лучей и уже зеленели, в мае. Разглядывая деревья, Антон вдруг остановился, и даже схватил Сократа за локоть, и показал куда-то вверх. Мальчик посмотрел туда, куда показывал Антон. И улыбнулся.
На старом, толстом и извилистом каштане сидела сова. Ее можно было совсем не увидеть: кора каштана была сизовато-серой, и сова была такой же, сова была мастером по части маскировки, вот только два больших желтых глаза ее выдавали. Они смотрели на Антона и Сократа с тем выражением безграничного внимания и безграничной же компетентности, из-за которого люди считают сов мудрыми. Эта сова если и не была мудрой, то совершенно точно была специалистом в маскировке, вот только глаза закрыть для полного слияния с ландшафтом не подумала.
– Я его часто тут вижу, – сказал Сократ деловито – о сове в мужском роде. – Все время, когда хожу, – тут сидит втыкает, а вечером если придешь – по деревьям ходит, вычисляет что-то. Мы говорим, это Цику. Ибрагима прадед. Он жрец был, как все мы, Аублаа, он умел с людьми говорить хорошо, а еще с совами мог говорить. Ибрагим говорит, Цику сам мог быть совой, когда ему надо было. Это Цику, – глядя на сову и смеясь, с уверенностью заключил Сократ. – Сто процентов. Цику. Здравствуй. Это я, Сократ!
Мальчик помахал рукой сове. Сова посмотрела на Сократа, как на идиота, чем рассмешила его еще больше.
– Ты что, думаешь, человек может совой стать? – тоже смеясь, спросил Антон.
– Я так думаю, человек кем хочешь может стать. Может совой, может овцой, может вообще скотиной конченой. Все от человека зависит, – ответил Сократ деловито.
Простившись с совой с уважением, Антон и Сократ пошли дальше.
Потом Сократ показал Антону камень для подарков духам гор. Камень с таким громким названием оказался не гигантской глыбой, а небольшого размера аккуратной плоской плитой желтого песчаника, похожей на стол учителя в школьном классе. На плите-столе были аккуратно выложены самые разные острые металлические вещи: стрелы от лука – три явно самодельные, деревянные, с наконечниками из обломков перочинных ножей, а одна – мощная, с кованым наконечником. Пули от автомата Калашникова, несколько патронов от охотничьих ружей, несколько старых, ржавых от влаги ножей, одна подкова.
Сократ рассказал, что эти вещи оставляют те, кто хочет, чтобы духи Аибги не сердились.
– А из-за чего они могут сердиться? – спросил удивленно Антон.
– Много из-за чего, – печально ответил Сократ. – Духи гор – как Ибрагим… – у мальчика явно был большой горький опыт на этот счет, – что не так скажешь, что ни так сделаешь – сердиться начнет… Однажды два туриста сюда приехали. Мужчина и женщина. Русские. В деревне у армян ночевали, потом в гору утром пошли. Целый день шли, с утра до ночи. На вершину добрались. Палатку поставили. Ну и решили ночью сделать это самое, – Сократ усмехнулся с интонациями взрослого мужчины. – Артуш, пастух, им говорил – нельзя; они в гору шли, Артуш тоже, он им говорит – нельзя, а они смеялись…
Антон живо представил эту картину. Как в гору вверх идут двое, туристы, с рюкзаками, смеются и целуются. А вслед им сурово смотрит пастух Артуш, а потом идет дальше, с коровами – не идет, а летит, тихо-тихо, невысоко над землей.
– А ночью буря началась, – продолжил Сократ рассказ о русских туристах. – Вообще страшная буря. А они палатку в сторону Абхазии поставили, вид на море хотели, а кто так палатку у нас ставит? У нас самый сильный ветер – с Абхазии, «сухумец». Он тогда и был. «Сухумец» дерево сломать может когда хочет, крышу с дома сорвать может, а что палатка. Сорвало палатку вместе с ними. В ущелье упали. Через три дня их нашли. Голых. Ибрагим говорит – нельзя наверху там делать такое. Духи гор сердятся. Пьяный если там будешь ходить – тоже сердятся, громко кричать будешь – тоже сердятся, громко смеяться будешь – тоже, и плакать тоже нельзя.
– А что можно? – спросил Антон.
– Стоять можно. Смотреть можно. Вниз, откуда пришел, идти можно, – сказал Сократ.
Антон стал рыться по карманам. Сократ спросил у него:
– Что ищешь?
– Хочу тоже что-то положить, – сказал Антон. – Но у меня ничего нет такого.
Он нашел в кармане куртки покойного Альберта только коробок спичек, старый, помятый, внутри были две спички. Сократ находку Антона отверг.
– Не пойдет, – сказал он. – Промокнет, если на камень положишь. Хочешь что-то положить – еще ищи.
Антон еще порылся во всех карманах, нашел и вытащил слегка поржавевший, короткий и кривой, явно не раз выпрямленный и снова погнутый гвоздь. Сократ кивнул:
– Хорошая вещь, железо положить можно. Такое, что другой может взять, если ему надо, в горах. Только если что-то возьмешь – обязательно сначала положи, Ибрагим говорит. Иначе дух горы сердиться начнет.
Антон положил гвоздь на плиту, спросил Сократа:
– Что-то сказать надо?
– Ничего не надо, – сурово ответил мальчик. – Гора не девушка. И так все понимает. Можешь взять теперь, что тебе надо.
– Да мне вроде… – растерянно сказал Антон, глянув на пули от Калашникова, стрелы и подкову, – ничего не надо.
– Ну, пошли тогда, – сказал Сократ.
Они опять побрели дальше.
По дороге Антон спросил провожатого, снова начав разглядывать вершины деревьев, которые становились чуть ниже и реже по мере подъема к вершине:
– А у чего еще духи есть?
– Как у чего. Глупые вопросы задаешь, – ответил Сократ с интонациями Ибрагима. – Духи – это боги, они разные. Они перед главным богом за все отвечают. Если что-то не так – главному богу с кого спрашивать, с человека, что ли? С человека можно спросить только кто он такой, и то не каждый помнит.
– И у деревьев есть боги? – спросил Антон.
– Есть, – ответил Сократ. – А как же.
– Что, у каждого дерева свой, что ли?
– Нет. У тех, которые лесом растут – один бог на весь лес. Но если дерево отдельно растет или если дерево старое, вообще, старше, чем лес, тогда у него свой бог есть. Бог дождя еще есть. Бог скота, бог кузни есть, в каждой кузне – свой, у Кукужва в кузне очень сильный бог был, вообще, поэтому там шаровая молния жила у них. Боги поля есть – они еще боги покойников. Есть бог, которому мы в этом году поручены. На следующий год другой бог будет. Когда жрец кувшин открывает – новый мир становится, новый бог, которому мы в этом году поручены, приходит, а старый уходит, он усталый уже в этот момент, вообще намучился, Ибрагим говорит: он, когда уходит, говорит: «Слава богу, что меня отпустили». Бог урожая винограда есть, урожая хурмы, бог огорода есть, Ларис его все время просит, чтобы он ее перцы от слизняков берег, смешная женщина, разве можно такие вещи у бога просить. Бог лошадей есть, бог собак, пчел, бог занозы в ноге есть. Бог занозы в сердце тоже есть.
– Занозы в сердце? Это бог любви, что ли? – улыбнулся Антон.
– Ну да, – неохотно согласился Сократ и явно смутился.
– А у тебя есть заноза в сердце? – спросил Антон.
Сократ явно хотел сначала ответить «нет», но промолчал.
Антон ничего не спрашивал, помня правило: захочет человек – сам расскажет.
Сократ явно хотел рассказать. Но колебался и сначала сказал сурово:
– Старики говорят – в лесу не рассказывай тайну.
– Ну, – улыбнулся Антон, – это же старики не про всякую тайну говорят, наверное. Про золото только. Золото раньше прятали. Где спрятал – в лесу не рассказывай. Не соблазняй того, кому рассказываешь…
– Да, – удивленно посмотрел на Антона Сократ. – А ты… А вы откуда это все знаете?
– Можем на «ты», – сказал Антон. – Не знаю откуда. Знаю откуда-то.
Сократ некоторое время еще на ходу посматривал на Антона, все как будто прикидывая, насколько он надежный человек. Потом сказал:
– Ну она такая, вообще. Она меня не знает. Знает, но не видела. Только фотографию видела. Я ей фотографию послал, когда первое место взял в Адлере. По дзюдо, в категории до сорока килограммов. Абхазы тогда из Гагр приезжали. Звери, не люди. Но я взял первое место. Тренер, когда абхазов увидел – не верил. Говорит: «Это звери, а вы мешки, они вас порвут», а я говорю: «Тренер, у меня настрой». Вышел. Тяжело было, конечно. Потом интуицию включил, вообще сильно. На болевой поймал абхаза того, который со мной за первое место вышел. Он так расстроился. Плакал, вообще. Хороший пацан, я ему говорю: «Что ты плачешь, будь бойцом, не плачь, в следующий раз победишь» а он плачет, я ему говорю: «Братка, в руку больно, что ли?» Думал, может, руку сломал ему, не дай бог, я болевой вообще сильно ему сделал, а он терпел, не хотел по татами стучать – хороший пацан, – пока судья не начал кричать: «Хаджи мэ», испугался судья. Он плачет, говорит: «Нет, не больно. Обидно. Что болевой пропустил». Ну вот. Я послал фотографию: я с медалью за первое место, в категории до сорока килограммов.
– Правильно, – кивнул Антон. – И что она ответила?
– Ничего, – пожал плечами Сократ. – Она такая, вообще… Такая разве ответит. Она вообще гордая сильно.
– Свою фотографию послала? – спросил Антон.
– Нет, зачем! – сказал Сократ. – У меня ее фотографий много вообще, сколько хочешь есть.
Антон не стал его дальше расспрашивать.
Четыре долгих часа они шли к вершине. Иногда молчали, иногда Сократ рассказывал про богов, которые, как Антон узнал, были у всего, что только попадалось им на пути, – у пней и муравьев, живущих в пнях, у колючих лиан и у каждого мелкого шустрого ручья на горе.
Когда они вышли на вершину, Антон хотел что-то сказать, гордо и громко, но потом вспомнил, что дух горы такие манифестации не приветствует, и благоразумно промолчал.
Сократ тоже ничего не говорил некоторое время. Теперь они смотрели на мир с высоты трех километров. Мир был красивым. Вдали блестело море. На вершине было намного прохладней, чем внизу. Антон даже застегнул «олимпийку» покойного Альберта, в которой отправился на эту прогулку с Сократом. Сюда, на вершину, мальчик приходил часто, и все хорошо ему было знакомо здесь – невидимые тропинки в лесу, боги пней и совы. Но он смотреть с горы на мир тоже любил. Так они некоторое время молчали и смотрели – на соседние горы, на море вдали, на деревню внизу.
– Аибга знаешь что значит? – наконец негромко и доверительно сказал Сократ.
– Не знаю, – так же тихо ответил Антон.
– Бга значит «гора». Аи – «опасный народ».
– Опасный народ гор? – удивился Антон. – Это кто?
– Что значит кто? – удивился в ответ Сократ. – Кто в этих местах самый опасный всегда был? Убыхи. Мы.
Антон с уважением посмотрел на Сократа. Этот мальчишка на вершине Аибги должен был казаться еще меньше, должен был казаться карликом, как ацаны, которые отдыхали в тени бороды своих огромных коз. Но он не выглядел маленьким. Антону, наоборот, показалось, что Сократ даже больше, чем он сам.
– В горах вообще, – сказал в это время Сократ, – опасно, если не знаешь, кто что. В горах сразу видно, кто есть кто.
– Потому что темнеет раньше? – спросил Антон.
Сократ посмотрел на него с усмешкой и промолчал.
Антон посмотрел по сторонам и сказал:
– Красиво тут. Где людей нет.
Сократ кивнул:
– Где людей нет – да. Лучше. Горы, чтоб ты знал, вообще не для людей место. Ибрагим говорит.
– А для кого? – удивился Антон.
– Горы боги для себя оставляли, когда делали землю. Хотели, чтоб у них тоже было хоть одно место спокойное.
– Куда туристы не ходят? – засмеялся Антон. – Ну и что ты думаешь, что боги делают? В горах, если это их место?
– Ну что делают? – сказал Сократ. – Ночуют. Ибрагим говорит.
Антон ничего не сказал. Сказать было нечего.
Они пошли по хребту Аибги, который был не единственной вершиной, а целой цепью вершин, чуть выше и чуть ниже трех километров высотой. Так шли еще около часа. Антон был в полном восторге, и восторг этот был еще сильней оттого, что не выливался в слова.
Сократ по хребту Аибги, напротив, ходил с видом садовника, который вечно недоволен тем, что сорняки опять выросли. Посредине перехода он остановился и показал Антону две вещи. Сначала – небольшой холмик, заваленный маленькими камушками. Он был похож на могилу, только для очень небольшого существа, и Антон, желая показать Сократу, что внимательно его слушал и уже начал разбираться в местной истории, спросил:
– Могила карлика? Ацана?
– Нет, – засмеялся Сократ. – Я же тебе сказал. Они сгорели, ацаны. Какая могила. Это Ларис два года назад тут ходила, травки собирала. Она же травками лечит людей. Она и тебе травки давала, когда ты лежал вот такой, – Сократ комично показал Антона, который лежал после гнева титанов – с закатившимися глазами и лицом, выражающим страдание. – Ходила, травки искала и нашла. Наткнулась на ключ сначала. Старый такой, вообще, ключ. Потом немножко покопала совочком и нашла. Сундучок такой старый, вообще, маленький. Сначала обрадовалась, думала – клад. Потом стала думать – а вдруг бомба. Принесла сундучок и ключ Ибрагиму. Ибрагим посмотрел, сказал: «Ларис, ты где это нашла?» Ларис говорит: «Травки собирала, покопала совочком и нашла». Ибрагим отвечает: «Отойди туда, к стенке». Она отошла, открыть сундучок не получилось сразу – замок заржавел чуть-чуть, я тогда принес баллончик, очиститель ржавчины, от велосипеда моего. Побрызгали туда, Ибрагим сундук открыл, посмотрел, что там. Закрыл потом, сказал: «Там не бомба, там хуже. Ларис, кто тебе разрешал это домой ко мне приносить и вообще трогать?» Ларис побелела, спросила: «Ибрагим, боже мой, там что?» Ибрагим ответил: «Там тайна».
– Чего? – замер Антон.
– Как чего, – Сократ широко указал на горы вокруг. – Всего. Вокруг посмотри. Что видишь? Все.
– В смысле, тайна… мироздания, что ли? – спросил Антон удивленно.
– Да, по ходу так, – кивнул Сократ. – Ларис испугалась, говорит: «Оф, боже мой, не надо было трогать». Ибрагим сказал: «А кто тебя просил?» Ларис бегом отнесла обратно на место и закопала.
– Нашла тайну мироздания? И закопала ее обратно? – удивился Антон.
– А что еще делать с ней Ларис могла? В огороде сажать? Закопала, конечно, – удивился в ответ Сократ.
Антон с мальчиком прошли мимо могилки тайны мироздания. Антон посмотрел даже по сторонам, хотел найти цветы, чтобы положить на нее, но не нашел.
Пройдя еще немного, Антон увидел: прямо перед ним, на горе, вернее, из горы, из скалистого хребта Аибги, торчало два толстых ребра. Антон даже испугался немного и спросил:
– Это что? Динозавр?
– Ты сам динозавр! – улыбнулся Сократ. – Это корабль.
– Какой корабль? – удивился Антон.
– Какой. Большой. Сам смотри, – ответил Сократ.
Антон осторожно подошел поближе. Действительно, это были явно не кости животного, а ребра жесткости – корпуса большого корабля, засыпанного полностью каменными глыбами разного размера. Только два ребра торчали из земли. Они были деревянные, но от ветра и времени дерево стало похожим на камень, и по виду, и даже на ощупь.
Антон провел рукой по одному из ребер. Потом посмотрел в сторону моря. Море было очень далеко, вдали и внизу. Антон спросил:
– Но как он сюда попал?
– Как попал, глупые вопросы задаешь, – ответил Сократ высокомерно. – Приплыл, как мог попасть. Во время потопа тут море было. Люди, которые не утонули, сели на корабли, стали искать, где жить теперь можно. Армяне поплыли на Арарат, там жить решили. Осетины и грузины на Казбеке спасались. А мы и абхазы сюда, на Аибгу, пришли. Этот корабль убых построил один, Ной, Ибрагим говорит, он корабли вообще хорошо строил, инженер был, вообще.
– Ной? – спросил Антон. В голове Антона смутно промелькнули картинки из Библии с иллюстрациями Доре – ковчег Ноя. – Он что, был убых?
– Да, – ответил Сократ. – Ибрагим говорит. Убых, а кто еще.
Сократ хотел сразу идти дальше, но Антон еще постоял у каменных ребер корабля. На одном из них заметна была маленькая морская ракушка, окаменевшая, вросшая в дерево, сохранившая тот момент, когда оба они – и корабль, и ракушка – плыли.
Пройдя по извилистому хребту Аибги еще около часа, Антон и Сократ стали спускаться обратно, вниз, на юго-восточный склон. Спустившись по нему, через полчаса вышли к ручью – совсем небольшому, скорее ручейку: тонкая струйка воды вытекала из-под каменной глыбы. Здесь Сократ присел и стал пить воду, зачерпывая ладонью.
– Пей, – сказал мальчик Антону.
Тот тоже стал пить воду с рук.
Вода была очень холодной и вкусной. Антон вспомнил минуты перед гневом титанов – вспомнил не себя, а только свои руки, которые зачерпывают воду из реки и подносят ко рту, и этот вкус, когда пьешь, и тут же хочется еще и еще этой холодной вкусной воды.
– Я пил! – сказал Антон. – Тогда, когда… ты меня нашел.
– Я так и понял, – засмеялся Сократ. – Трезвый был бы – голый бы не купался, или что ты там делал. Конечно пил!
– Да нет, – сказал Антон. – Я пил эту воду.
– Ты внизу пил, – сказал попутчик поучительно, в очередной раз явно цитируя Ибрагима. – Внизу не такая вода. Там людей много. Ты здесь пей, наверху. Вода чище у истока.
Антон с удовольствием попил еще воду из самого истока реки Псоу, в которой он когда-то купался, голый и трезвый.
Они продолжили спуск по юго-восточному склону. Вниз идти было трудней, чем подниматься. Ноги у Антона быстро начали болеть, особенно колени, так что Антон даже один раз упал на бок и чуть не подвернул ногу.
– Под ноги смотри! – сказал Сократ. – Это не асфальт. Это горы.
Антон терпеливо сносил высокомерие своего семилетнего проводника и шел за ним, мучительно мечтая о передышке.
И наконец на первом плато на южном склоне долгожданную для Антона передышку Сократ сделал. И это оказался не просто перерыв. Это и было то, ради чего маленький убых, а с ним и Антон, поднимались на гору.
Посредине плато росло большое старое дерево. Это была древняя груша. О которой Сократ сказал кратко:
– Вот. Наша груша.
– Та самая? – спросил Антон. – Под которой Бестужев-Марлинский?
– Под ней много кто, – сказал мальчик. – Старая она, вообще. У нее корни знаешь какие?
– Какие? – спросил Антон.
– Глубокие, длинные. Они идут в разные стороны, далеко, вообще. Здесь наверху воды мало. Дождь идет часто, но вода не остается, вниз течет, реку делает. А груша воду любит, когда жарко, – вообще, любит, без воды груша не приносит хорошо. Поэтому корни вниз идут, к реке, к Псоу, туда, – Сократ указал вниз на склон горы. – Я когда тебя нашел, ты знаешь почему не утонул? Рукой за корень зацепился, нашей груши. Так что спасибо скажи ей.
– Спасибо, – растерянно сказал Антон.
Груша была старая, невысокая, но крона была очень широкой, в ее тени мог разместиться десяток человек. Антон присел на землю, прислонился спиной к дереву и стал смотреть на грушу снизу. Он вдруг вспомнил, как говорил с Вальком Матвеевым в комнате для мозговых штурмов. Как Валек сказал:
– Как пересадить дерево, не повреждая корней? Что-то не пойму как…
– Вместе с землей, – сказал ему Антон, уходя.
Антон разглядывал искривленные толстые ветви старой груши. Корни которой – прочные, живые – спасли его жизнь. Он смотрел и думал, что такое дерево нельзя было бы пересадить, не повреждая корней. Потому что для этого пересадить надо было бы вместе с горой.
Сократ сел с Антоном рядом, тоже прислонившись спиной к стволу груши, и сказал:
– Когда дождь идет, можешь тут сесть – вообще ни одна капля на тебя не попадет. Снег идет – тоже можешь сидеть. Убыхская груша. Самая лучшая вообще. Ни удобрения не знает, ничего – а груши дает знаешь сколько? Вся деревня столько не съест. И вкусные. Маленькие, но вкусные, вообще. Когда кушаешь – не сладкие, а когда доешь – сладкие.
– А зачем ты к ней ходишь? – спросил Антон.
– Как зачем? – удивился Сократ. – Ибрагим уже десять лет не ходит. Кучка наверх как-нибудь может, а вниз последние два года тяжело ему стало.
– И что ты делаешь, когда к ней приходишь? – спросил Антон.
– Ты что делаешь, когда к кому-то приходишь? Спрашиваешь, как дела. Чем помочь, новости рассказываешь, какие движения, рассказываешь, у тебя.
– И ты ей тоже рассказываешь? – спросил Антон, глядя на грушу.
– Да, а как же? – удивился Сократ.
– А меня ты зачем привел? – спросил Антон.
– Ибрагим сказал, я привел. Ибрагим говорит – ты поможешь, – ответил Сократ.
– Чем помогу? – удивился Антон.
– У него спроси, я что, знаю, – пожал плечами Сократ.
Они посидели некоторое время молча под грушей. Потом Сократ стал говорить по-убыхски. Говорил он деловито, минуты три. Антону показалось, что он даже несколько раз задавал вопросы, потому что интонация восходила вверх в конце предложений, потом Сократ делал паузы, как будто ожидая ответов. Груша ничего не отвечала, но мальчика это не смущало, вопросы его, видимо, носили риторический характер. Четко и кратко рассказав все, что хотел, Сократ повернулся к Антону и сказал:
– Можешь и ты рассказать ей. Что хочешь.
Антон улыбнулся Сократу и ответил виновато:
– А что я могу рассказать? Я ничего не помню почти.
– Ну что-то помнишь, говоришь. Помнишь, что воду пил из Псоу, внизу, как корова, – Сократ рассмеялся. – Может, еще что-то вспомнишь.
Антон подумал некоторое время. И сказал:
– Когда я был маленький, я жил в деревне у бабушки. Летом. Там была река. Я в реке купался. Было хорошо. Я сидел на берегу. Я мерз сначала. А потом тепло было. Кушать очень хотелось. А домой идти – не очень. Было хорошо. Потом стало не так хорошо, стало плохо. Я плохо помню. А теперь мне опять хорошо.
Антон помолчал немного и сказал:
– Спасибо, что я за тебя зацепился.
Сократ посмотрел на Антона с усмешкой и сообщил что-то груше по-убыхски. Антон сначала промолчал, но потом все-таки спросил:
– Что ты сказал?
– Сказал: что мог человек – рассказал, не сердись, – ответил Сократ. – Первый раз человек пришел к тебе, волновался, наверное, забыл, что сказать хотел.
Они встали и пошли дальше, вниз. Вскоре опять начался лес, и Сократ опять легко нашел в лесу невидимую для Антона тропинку. Проходя через одну из полян, Антон вдруг услышал за своей спиной хруст веток. Он оглянулся. И потерял дар речи.
Прямо за его спиной стоял и смотрел на него маленький и очень страшный человек. Ростом он был Антону от силы до пояса, но зато крепкий, волосатый весь, жуткий. Глаза у него были желтые и тоже жуткие, как показалось Антону. Встретившись с Антоном взглядом, маленький страшный человек раскрыл рот и закричал так, что у Рампо подогнулись колени. Тут же из зарослей выскочили еще два таких же страшилища. Антон попятился назад на ватных ногах и подумал, что попал в ад.
Но Сократ неожиданно бросился вперед, на ходу схватил сухую ветку с земли, замахнулся на них и закричал злобно и решительно. Три маленьких страшных человека в одну секунду развернулись, показав Антону красные зады, и в панике бросились наутек. С топотом они скрылись в кустарнике, откуда раздавались еще некоторое время их возмущенные, явно нецензурные крики.
Сократ хохотал от души, глядя на лицо своего спутника. Антон был белый весь, бледный. Сократ, смеясь, объяснил ему:
– Сухумские пацаны. Гамадрилы, короче. Когда война в Абхазии была – в Сухуми обезьяний питомник разбомбили, обезьяны – кто погиб, кто разбежался. Те, что не умерли, стали в лесу жить. Местные стали. По горам из Абхазии приходят, для них же границы нет. Ходят по лесу, вычисляют, где что пожрать можно: бригада у них, короче. А ты что подумал? Ацаны?
Сократ потешался над Антоном. Но вдруг лицо самого Сократа побелело и застыло. Он смотрел куда-то за спину Антона.
Антон, все еще улыбаясь, оглянулся. В двадцати метрах от них, на краю поляны, стояло существо, по сравнению с которым гамадрилы, которых минуту назад испугался Антон, показались ему райскими птицами. Это был огромный лохматый бык с черными рогами, между которыми могли бы свободно присесть Сократ с Антоном.
– Зубробизон! – тихо и страшно произнес Сократ.
Мальчику – Антон впервые такое видел – было страшно.
Чудовище вдруг ударило головой в землю – в точности так, как в рассказе Сократа про битву его отца с зубробизоном. От этого удара в стороны вылетели два куска земли, каждый размером с Сократа. Сделав так, зубробизон устремился вперед.
– Айдэ! – закричал Сократ Антону и сам бросился бежать.
Антон поспешил за ним.
Юный убых, хоть и был сильно напуган, выбрал единственно возможный путь к спасению. Он побежал сначала вниз, держась между крупных деревьев. Антон спешил за ним. Зубробизону пришлось двигаться по дуге, обходя деревья. Но и так он пробежал быстрее, чем Сократ и Антон по прямой. Зубробизон намеревался встретить их на выходе из чащи, и, без сомнений, в его планы входило что-то плохое. Антон бежал что есть силы, бежал не оглядываясь, да и оглядываться не было никакой необходимости. Зубробизон недолго был сзади. Его силуэт с топотом и хрустом поломанных веток сначала несся справа, и краем глаза Антон видел огромную тень, мелькающую между деревьев. Потом, еще прибавив, зубробизон вырвался вперед. И отрезал их от выхода из чащи, от спасения. Спасением для Антона теперь была спина Сократа, который бежал впереди. В эти секунды им владел ужас. Ни одной мысли в голове не осталось. Было только желание жить, жить и бежать за худой спиной Сократа, который в это время принял еще одно, спасительное для себя и Антона, решение. Он резко свернул левее и через чащу выбежал к краю очень пологого и глубокого оврага, уходящего вниз на сотни метров по горе и поросшего кривыми деревьями и колючими лианами. Идея прыгнуть в этот овраг, при секундном размышлении над ней, любому показалась бы самоубийством. Но Сократ не размышлял и секунды. С ходу он прыгнул. За ним, также без колебаний, полетел Антон.
Дальше картинки замелькали, как в калейдоскопе. Антон и Сократ просто покатились вниз, кувырком – по оврагу. Все мелькало в глазах. Вращались деревья, небо менялось местами с землей. Мыслей не было. Даже жить теперь не хотелось – ничего вообще не хотелось.
Зубробизон очень быстро разгадал план Сократа и одной яростной короткой пробежкой достиг края оврага. Но прыгать в овраг вслед за ними – это значило бы поломанные ноги, а они у него – по сравнению с телом, похожим на волосатый танк, – были тонкими и были явно дороги ему. Зубробизон только ударил еще один раз рогами в край оврага, отправив вниз, вслед за Сократом и Антоном, два больших кома земли.
Через полторы минуты кошмарного путешествия кубарем Антон и Сократ остановились, один за другим. Первым остановился мальчишка, схватившись рукой за корень дерева. То же самое вскоре сделал Антон. Затем к ним докатились два кома земли, но они полетели дальше по склону. Антон и Сократ посмотрели им вслед. И подумали одну мысль на двоих – путешествие по этому склону означало бы поломанные ноги, а скорее всего, и шеи – если бы Антон и Сократ его не прервали.
Сократ заулыбался, когда понял, что жив, и когда увидел, что и Антон не погиб. Часто дыша и смеясь, он сказал в адрес зубробизона:
– Я его душу мотал!
– Я тоже! – присоединился Антон.
– Зубробизон! – вскричал мальчик.
– Точно! – кивнул Рампо, тоже тяжело дыша. – Я видел!
– Я думал, мой отец последнего убил! – удивленно сообщил Сократ.
– Значит, предпоследнего! – заключил Антон, смеясь.
– Он бы нас! Если догнал… Вообще! – сказал Сократ.
– Вообще, – признал Антон.
– Испугался? – спросил мальчишка, смеясь.
– Да, – честно признался Антон.
– А я нет. Удивился просто! – похвастался маленький убых.
– Груша! – произнес Антон, только теперь обнаружив, за что держится рукой, и засмеялся. – Второй раз!
Они оба смеялись. Антон наклонился и ткнулся лбом в торчащий из земли корень, который спас его второй раз. Корни груши уходили вниз, к реке, то ныряя в глинистую каменистую почву, то снова показываясь из нее, там, где землю размывали потоки воды во время дождей. Антон и Сократ смеялись, и смотрели наверх, и кричали обидные слова в адрес зубробизона, который не смог сделать то, что сделали они, – прыгнуть в овраг, не думая ни секунды.
Потом Антон и Сократ осторожно пошли поперек оврага. Сократ с радостью обнаружил, что обрубок шашки не потерялся при падении, но головка рукоятки в виде орла рассадила Сократу спину сзади – ранение это, впрочем, мальчика не так огорчило, как огорчила бы потеря шашки. Еще у обоих – у Сократа и Антона – были сильно ободраны локти и колени. Но и это их обоих не огорчало. А Сократ даже сказал с важностью, в который раз цитируя Ибрагима:
– Кто сам упал – не должен плакать.
Они долго и в хорошем настроении шли вниз по горе. Удачное совместное бегство от зубробизона заставило Сократа смотреть на Антона чуть мягче. Сократ даже один раз назвал Антона «братка».
Когда они вышли из леса на очередное короткое плато, вдруг чей-то мужской голос крикнул им:
– Стой!
Сократ и Антон – вид у обоих после прыжка в овраг был растерзанный – обернулись. И увидели двух русских сержантов-пограничников.
– Здорово, Сократ! – сказал первый мужчина, который Сократа явно знал.
– Здорово, Серый! – ответил мальчик.
Пограничники за руку – с уважением – поздоровались с Сократом.
Второй спросил:
– Наверх ходил?
Сократ кивнул.
– А чего в таком виде, как будто за тобой душманы гнались? – с усмешкой спросил первый пограничник.
– Так. Немножко упал, – сказал Сократ.
– А этот что, – указав на Антона, спросил пограничник, – тоже упал?
Сократ кивнул.
– Нормально вы упали, – со смехом сказал русский, он говорил исключительно с Сократом. – А это кто вообще?
– Он у нас живет, – сказал Сократ, глядя на Антона.
Тот кивнул вежливо.
– А паспорт есть у него? – спросил пограничник.
– Серый, ну кто с паспортом в лес ходит? – сказал Сократ дружелюбно.
– Ну, смотря в какой лес, – сказал сержант с важностью. – Если лес на государственной границе Российской Федерации, это не лес. Это пограничная зона.
– Да все нормально, Серый. Есть у него паспорт, дома. Я отвечаю.
– Ну если ты отвечаешь, ладно, – с некоторым сомнением сказал пограничник и только сейчас первый раз обратился к Антону: – Ты кто сам будешь? Россиянин хоть?
– Ну да, – не очень уверенно ответил Антон.
– А ну, скажи еще что-нибудь, – сказал, смеясь, русский. – Что-то акцент у тебя какой-то… Хотя… На ваххабита не похож вроде. А ну скажи: «Я гражданин Российской Федерации такой-то».
– Я. Гражданин Российской Федерации. Такой-то, – сказал Антон.
– Какой – такой-то? Фамилию скажи! – засмеялся пограничник.
– Он память потерял, вообще. Турист. В потоп попал, на Псоу, когда снег сошел, – вмешался Сократ.
– А, ну понял, – кивнул пограничник. – Что, совсем потерял память? А паспорт тоже потерял?
– Паспорт есть, – нагло соврал Сократ. – Паспорт в руке держал, крепко. Врач сказал – пусть гуляет, может, память вернется на свежем воздухе. Скоро за ним люди приедут из Сочи, в больницу заберут.
– Ладно. Паспорт пусть с собой носит. Граница все-таки. Проверки, то-се.
– Проблем нет, Серый, – сказал Сократ.
Сократ пожал руки пограничникам, и они с Антоном пошли дальше. Те некоторое время придирчиво смотрели вслед Антону.
По пути мальчик рассказал Антону, что Аибга – гора пограничная, часть горы – российская территория, часть – Абхазия, раньше была Грузия. Хребет, по которому ходили Антон с Сократом, находится между ними, так что они фактически гуляли по государственной границе. Местных жителей военные знают и на их походы по горам смотрят сквозь пальцы, а те в благодарность приносят пограничникам грибы, ягоды, домашнее вино, чтобы им было не трудно и не обидно смотреть сквозь пальцы.
Правда, однажды имел место пограничный конфликт – от стада коров отбилась одна; отбилась она потому, что три дня стадо пас не Артуш – у него был второй инфаркт, – а молодой пастух, дальний родственник Артуша, из Армении. Корова отбилась от стада и пошла вверх по горе, потому что чем выше, тем трава вкуснее. Так корова Ларис дошла до государственной границы и ее перешла. Животное вскоре обнаружили в абхазской деревне, по ту сторону границы. Но буренка эта и раньше была склонна к нарушению сухопутных рубежей России в поисках травы повкусней, так что Ларис, так же как на своей каске ООН, написала на корове свое имя и даже телефон – на бумажке, которая была прикреплена к колокольчику коровы и предусмотрительно обернута Ларис в целлофан. В Абхазии жили армяне, а так как все армяне – родственники, они позвонили Ларис и сказали:
– Ларис, что такое – твоя корова у нас.
– Оф! Боже мой! – сказала Ларис. – Опять границу перешла…
Репатриация коровы была долгой и мучительной. Ларис пришлось давать устные и письменные объяснения пограничникам, российским и абхазским, приносить свои извинения и уверения в миролюбивых намерениях коровы. Только через три недели скотина была репатриирована, но женщина отметила с горечью, что корова сильно похудела и тоже явно подвергалась допросам.
У самой реки Псоу Антон и Сократ увидели рыбака. Рыбак Антона удивил – не только тем, что рыбачил в пограничной реке, а и тем, что он обернулся, посмотрел на путешественников, но не ответил на приветствие, когда Антон с ним поздоровался. Все местные, с кем Антон общался до этого, людьми были приветливыми, даже словоохотливыми. А этот рыбак не удостоил Антона даже ответом на приветствие. Сократ тоже всегда вежливо здоровался со всеми встречными, и его все приветствовали, потому что он всех знал и его все знали; но и Сократ тоже, как заметил Антон, не сказал рыбаку «здравствуйте», а только кивнул.
Потом мальчик объяснил Антону, в чем дело. Рыбак этот был осетин. Он воевал в Осетии, был сильно контужен, после чего стал немым и глухим, сохранить врачи смогли только зрение. Он жил на окраине деревни абхазов. В деревне его называли Немой-Глухой-Но-Не-Слепой. Так его называл и Сократ.
Еще он сказал, что Немой-Глухой-Но-Не-Слепой – хороший человек и, когда ловит много рыбы, всегда приносит Ибрагиму, потому что старик ее любит. А пограничники разрешают ему рыбачить в этой реке, потому что Немой-Глухой-Но-Не-Слепой на реке торчит целый день с весны до самой зимы и все видит, так что пограничники используют его как живую видеокамеру. Если он увидит что-то подозрительное, то может им сообщить, потому что у него есть телефон и он может писать SMS. Сократ сказал, что у Немого-Глухого-Но-Не-Слепого хорошая память и он, если один раз увидит человека незнакомого, сразу его запомнит. Он уже приметил Антона, но не посчитал его подозрительным, потому что Антон с Сократом.
Некоторое время Антон смотрел на спину рыбака, который больше не оборачивался, но уже запомнил его, Антона. Ему почему-то было даже приятно, что кто-то его уже знает тут, на Аибге.
Последней же удивительной вещью, которую увидел Антон в этот день, во время похода с Сократом на Аибгу, была скамейка. С первого взгляда в ней не было ничего удивительного. Обычная деревянная скамейка, старая, покрашенная зеленой краской, явно в прошлом году, с шиферным навесом над ней. Антон вдруг вспомнил очень похожую скамейку. На такой давно, когда был маленьким, он сидел с бабушкой, когда кончалось лето. В конце лета он уезжал от бабушки, она отвозила его обратно в город. Они всегда ждали автобуса на остановке. Бабушка сидела на скамейке, смотрела вдаль грустно, а рядом с ней были корзинки с ягодами – желтым крыжовником и поздней мелкой малиной, которые бабушка вместе с Антоном возвращала в город. Всегда было грустно на той остановке, когда он был маленьким. Потому что кончалось лето. Это место в долине Аибги было похоже чем-то на ту остановку, из детства. За скамейкой, в глубине навеса, имелся еще небольшой столик, тоже деревянный. На столике была стопка из трех жестяных глубоких тарелок, слегка помятых, вставленных одна в другую, а в верхней тарелке лежали три вилки, три ложки и один старый кухонный нож. А над столиком, в задней стене навеса, была табличка из черного мрамора, на табличке был портрет красивой девушки лет двадцати пяти и надпись. Написано было на русском. Антон прочитал:
«Эту скамейку поставили в 1985 году в мае мы, семья Барцыц, в память о трагически погибшей нашей сестре Н. Х. Барцыц».
Сократ рассказал Антону, что так принято у абхазов – строить такие остановки для отдыха и укрытия от дождя людей, которые ждут попутного транспорта или просто идут по этой дороге куда-то и хотят сделать короткую остановку, посидеть, перекусить, отдохнуть.
– Люди посидят, отдохнут, когда уйдут – скажут спасибо – кому? Тому человеку, за кого скамейку сделали. Его память почтут. Ему тоже будет хорошо, там, в другом мире.
Так рассказал Антону Сократ.
Антон смотрел еще некоторое время на красивую девушку, трагически погибшую и этим самым построившую тут эту скамейку. Они с Сократом посидели, передохнули, потом встали, и мальчик коротко поклонился в сторону мраморной таблички – поблагодарил. Антон тоже сказал:
– Спасибо.
Они пошли дальше. Антон улыбался. Ему было приятно думать, что его «спасибо» может сделать кому-то хорошо в другом мире.
Когда они вернулись к дому Аублаа, их встретила Аэлита и долго ругалась – и на Сократа, и на Антона – за их растерзанный вид. Сократ сказал ей, что в лесу они видели зубробизона и он их хотел убить, но Аэлита не верила и говорила, что, скорее всего, это опять убежала корова Ларис. Отмахнувшись от сестры с йодом, Сократ бросился к Ибрагиму и долго рассказывал ему историю своего героического противостояния зверю: бой Сократом был явно пересказан как закончившийся вничью. Ибрагим с интересом слушал и даже один раз посмотрел на Антона с улыбкой – тот в рассказе Сократа тоже присутствовал и, кажется, даже в похвальных тонах. Ибрагим мальчику поверил, кивнул одобрительно. Тот сиял и смотрел на Аэлиту высокомерно.
Потом Сократ, который теперь с Антоном держался на дружеской ноге, показал Антону свою комнату. Ему, как мужчине, в доме принадлежала хоть и небольшая, с одним маленьким окном, но своя комната. Обстановка в ней, как и во всем доме, была спартанской. Одну стенку комнаты занимала пятнистая шкура размером с хороший ковер.
– Вот! – сказал Сократ. – Я тебе говорил про леопарда. Мой отец убил его. Шкура смотри какая. Она еще без головы – потому что голову отец мой вообще пополам разрубил. И еще она высохла сильно. Когда шкура высыхает – в два раза меньше становится. Вообще здоровый леопард был. Зубробизона ты видел? В горах все звери большие.
Антон с уважением посмотрел на шкуру, у которой и правда не было головы. А Сократ с гордостью повесил на шкуру обрубок шашки в ножнах.
Антон успел заметить еще кое-что в комнате мальчика. Вторая стена вся была увешана, но не шкурами зверей, убитых отцом Сократа. А фотографиями, вырезанными из журналов. На всех фотографиях была одна и та же девушка, только в разных нарядах и макияжах. Антону показалось, что он где-то видел ее. Он ее действительно раньше видел – тоже на фотографиях или в кино. Это была Скарлетт Йохансон.
Вечером этого дня Антон ужинал у Сократа с Аэлитой. С Антоном опять говорил Ибрагим. Он рассказывал то, что он помнит. Антон с удовольствием его слушал, потому что сам не помнил ничего.
Ночью Антону не спалось. Все время он крутился с одного бока на другой. Когда он закрывал глаза – он видел все, что видел за день. Кричали «сухумские пацаны» – гамадрилы, бил рогами в землю зубробизон, тихо постукивали покойники в бычьих шкурах, подвешенные на деревьях, ловил рыбу Немой-Глухой-Но-Не-Слепой. Потом светило солнце сквозь ветви старой груши. Под грушей сидел смертельно раненный Бестужев-Марлинский. А вокруг лежали убитые казаки. Бестужев-Марлинский окровавленной рукой брал с земли одну маленькую грушу и ел. Он улыбался, потому что груша была сладкой.
Антон уснул, когда уже начало светать.
Утром он вышел из «военного санатория». Сначала Антон пошел утром на кофе к Ларис, где Ларис ему погадала на кофейной гуще. Прогноз Ларис был, как всегда, благоприятным. Она сказала Антону:
– Скоро хорошо у тебя будет. Ты не сразу поймешь, что у тебя хорошо, растеряешься сначала, скажешь – оф, что такое. Но потом скажешь – как хорошо! Пусть так и будет…
Попив кофе у Ларис и поблагодарив ее за свое хорошее будущее, Антон опять пошел гулять по деревне. Он жил на Аибге уже третью неделю, и многие жители успели к нему привыкнуть и здоровались с ним. Он тоже приветствовал их. Своего имени он не помнил, эту проблему надо было как-то решить, и это сделала Ларис – она называла Антона просто Сынок. Потом так же его стала называть и подруга ее, Азганка, а затем и остальные жители. Аэлита, правда, всегда смеялась, когда это слышала, – даже сама несколько раз Антона назвала Сынком и смеялась. А вот Сократ все это всеобщее усыновление Антона не одобрял, называть его так он не мог себе позволить, потому что был младше Антона, и поэтому, если ему надо было обратиться к Антону, он говорил: «Я извиняюсь, не знаю, как зовут».
В тот день Антон сначала прошел по дороге вверх к кладбищу, где на скамейке Карапет, Гамлет и Нагапет сидели, смотрели, чтобы не было лишних движений. Движений – ни лишних, ни вообще никаких, судя по печальным лицам троих дедов, – не было.
Потом Антон отправился на соседнюю гору, на которой находилась старая греческая церковь. Она оказалась большой и сложена была действительно, как рассказывала Ларис, – из камней, каждый, как холодильник. Состояние штукатурки было плачевным, видны были камни, пригнанные друг к другу неплотно. Было непонятно, как они держатся, особенно в куполе церкви – высоком, круглом, сложенном из плит рыже-серого песчаника. Было страшно представить, что будет, если хоть один из камней захочет покинуть свое место. В церкви священника не было – он был где-то в городе, в Адлере, как сказали Антону бабушки. Как во всех церквях, здесь обитали свои бабушки. Их было всего две. Одна была маленькая, очень старая, приветливая, с веселыми выцветшими голубыми глазами и бледным, белым лицом. А вторая была довольно суровая, восковая – она смотрела на Антона сначала очень хмуро, но потом немного оттаяла, когда Антон сказал, что ничего не помнит, – признав в нем убогого, восковая бабушка смягчилась. Они обе усердно молились, тихо, себе под нос шепча молитвы, а иногда становились на колени, что давалось им очень непросто, и приникали головами в платочках к каменным плитам пола. Все это произвело на Антона сильное впечатление. Потом начался гул. Он шел откуда-то из-под пола. Он начался тихо – земля осторожно загудела. Потом звук стал громче. Затем еще громче. Теперь Антону стало страшно. Гудели стены. Он испугался так, что хотел даже выбежать из церкви. Но звук вскоре стал чуть тише, а потом и вовсе прекратился. В следующий раз он начался через полчаса. За час такое было два раза. Иногда он слышался реже, всего один раз в день или два. Потом однажды с купола осыпалась фреска. Худой священник тогда купил доски и поставил подпорки. Подпорки и теперь стояли в церкви, выглядели они как спички, подпирающие небесный свод. На рельсы, которыми хотел подпереть камни священник, денег не было, оставались только бабушки. Которым священник сказал молиться как следует, чтобы храм не упал, и сам это делал, с утра до ночи, поэтому был худым.
Однажды в церковь пришли дауншифтеры – Адель и Наденька. Бабушек здесь в тот момент не было. А священник во дворе храма пилил дрова двуручной пилой. Заготавливал запасы на зиму. Это непростое дело – пилить двуручной пилой одному. А что еще делать? Когда священник увидел Аделя и Наденьку, он обрадовался – они молодые, а молодые прихожане – это хорошо. Дауншифтеры спросили его, можно ли им побыть в храме, и он их с радостью в церковь пустил и сказал:
– Конечно можно. Для чего же храм тогда.
И опять пошел пилить дрова. Когда через полчаса решил заглянуть в храм, посмотреть, как там молодые прихожане, – обнаружил их на полу. Адель и Наденька сидели в позе лотоса и покачивали головами – познавали дзен. Священник был шокирован и спросил их:
– Вы что делаете?!
– Плывем в розовой реке, – сказали Адель и Наденька.
– В чем плывете? – уточнил священник.
– В потоке чистой энергии, – пояснили они. – Мы, батюшка, дзен-ислам проповедуем с христианскими нотками, – сказали Адель и Наденька и улыбнулись, как кришнаиты. – Мы любые религии приемлем.
– А я – нет, – сказал священник.
И дзен-исламистов из храма вежливо попросил «на выход».
Антон долго смотрел на бабушек, подпирающих своды своими молитвами, и сутулыми спинами, и поклонами с тихими охами. Антон даже один раз вместе с ними встал на колени и тоже опустился головой к полу и коснулся его лбом. В нос дохнул запах сырого холодного камня.
Потом Антон встал. Бабушки не обернулись на него. Помощи от кого-то они явно не ждали.
После этого Антон пошел обратно. Он хотел пойти к старой груше на вершину Аибги. Но без Сократа пройти туда было невозможно, поэтому он просто дошел до леса на южном склоне горы, на которой жил теперь. Присел там, у каштана, и стал смотреть в небо. И думать.
Антон стал думать, что хорошо было бы все-таки вспомнить, кем он был, что делал, как жил. Потому что, получалось, он зря прожил жизнь, раз все забыл. Гнев титанов стер память. Он улавливал только обрывки. Бабушку, реку. Педали велосипеда, которые он крутит ногами в сандалиях. Все. Воспоминания были приятными, но их было слишком мало, чтобы решить, как он прожил жизнь. Предположить, что всю жизнь он только и делал, что ездил на велосипеде или купался в реке, тоже было нельзя – так мог делать только душевнобольной, а Антон – это признал даже врач, который приходил и прописал ему чай с каштаном и липой, – был вроде бы душевноздоровым. Потом Антон вдруг подумал – а что, если он сможет вспомнить, кто он и как жил, но окажется, что он – человек плохой и жил он ничтожно и жалко. Антон испугался и решил, что, может быть, даже хорошо, что он ничего не помнит, и не стоит пытаться. Потому что лучше ничего не знать, чем чтобы было стыдно.
Антон тогда еще немного посидел у каштана, просто глядя в небо. Там все быстро менялось. Южный ветер, сухумец, как пастух Артуш, гнал пятнистые серо-белые облака, как коров, куда-то в сторону вершины Аибги. Антон подумал, что тоже хотел бы, как Артуш, ходить над землей, и коров пасти тоже хотел бы. И подумал, что, по крайней мере, последнему надо научиться у Артуша.
Потом Антон пошел домой. Домом теперь он называл «военный санаторий», маленький дом со старой черепичной крышей, в котором поселила его Ларис. По пути Антон стал свидетелем беседы Сократа с почтальоном. Человека этого, маленького сердитого армянина, Антон уже видел и знал, что он – Агоп, разносит письма. В деревне Агопа уважали, потому что он раздавал почту, Ларис всегда его поила кофе. Но почтальон даже на кофе у Ларис оставался сердитым. Потому что у него часто ломался его «уазик». Машина у Агопа была старая и очень необычного цвета – перламутрово-золотистая. Цвет был редкий, для «уазика» – просто уникальный. Почтальон сам покрасил его: он любил свою машину и много времени, денег и души вкладывал в нее. Но «уазик» не отвечал взаимностью Агопу и постоянно ломался. Почтальон всегда обвинял в поломках кого угодно, только не сам автомобиль – обвинял мастеров автосервиса, ямы на дорогах, иногда даже свою работу, из-за которой ему много приходится ездить по плохим дорогам. Однажды обвинил Агоп в поломках даже армян, живущих на Аибге, – на воротах у них нет номеров домов, и поэтому Агопу приходится ездить взад-вперед, искать нужный дом, из-за этого ломается коробка передач. Агоп однажды мстительно заявил Ларис, что скоро приедет Путин и заставит всех армян сделать номера домов. Ларис на это сказала:
– Оф, так не скажи, Агоп, я тебя очень прошу.
В этот день сердитый Агоп возле своего неблагодарного золотистого «уазика» разговаривал с Сократом. Мальчик вручил Агопу конверт и что-то сказал. Почтальон его выслушал, конверт принял. Сократ ушел. Агоп хотел уехать, но машина не хотела заводиться. Как раз в это время мимо проходил Антон. Почтальон сказал Антону:
– Идеально сделал машину и вот к вам приехал, и опять воняет – сцепление воняет, и стартер не крутит. Ну что такое? Что вы делаете? Вы думаете, я буду еще к вам приезжать? Вы мне сцепление будете менять? Вы мне стартер будете чинить? Или я должен сам поменять, за свой счет опять? Я что, похож на миллионера?
Антон сказал:
– Не похож.
Агоп сказал:
– А знаешь, почему я не похож? Потому что я замучился уже машину чинить после того, как к вам сюда поднимусь. Вы пониже жить не могли?
Антон подумал и ответил:
– Наверху красиво.
Агоп посмотрел на Антона сурово и спросил:
– Что – красиво?
Антон указал на пейзаж вокруг и сказал:
– Все.
Агоп тоже сердито осмотрел пейзаж и сказал:
– Я не спорю. Но почему я должен стартер менять за свой счет?
Антон пожал плечами неопределенно, и Агоп заключил:
– Вот видишь. Ты мне стартер не купишь. Вот так. А получать письма хотите. И отправлять письма хотите. Слушай, а ты что, не помнишь, кто ты, Ларис сказала?
– Не помню, – признал Антон.
– Вот хорошо тебе. А я вот должен всех помнить. Кто живет, где живет. Ну ладно, тут я знаю всех. А в Америке – ну откуда я знаю всех? Сколько тут на горе народа живет, и сколько в Америке. И что мне делать с пацаном этим? Как я узнаю? А как скажу, что узнать не могу? Он скажет: «Что ты за почтальон, Агоп, если не можешь адрес узнать».
– Какой адрес? – улыбнулся удивленно Антон.
Тогда почтальон рассказал ему, что уже год Сократ отправляет в Америку письма для Скарлетт Йохансон. Сократ знает имя и даже страну получателя, но не знает адрес. Агоп имел неосторожность сказать мальчику, что проблем нет, конечно, письмо он отправит. Сказал – всё, «заднего давать» перед пацаном уже стыдно, а адрес узнать как? Поэтому Агоп вынужден принимать у Сократа письма и дальше и врать, что отправляет их. А что делать?
А на обратном пути, в пробке в Сочи, на Курортном проспекте, у Агопа сломался «уазик» – перегрелся двигатель в пробке. Чинить его пришлось почтальону за свой счет.
Тем временем автомобиль, издав несколько звуков, похожих на отход мокроты при бронхите, завелся, и Агоп уехал.
Антон смотрел ему вслед и думал про Сократа. Он думал, что мальчик представляет, наверное, как его письма читает Скарлетт Йохансон в Америке, а она их не видела даже. Это показалось Антону неправильным.
Днем Антона кормила обедом Ларис. Его, как сына полка, постоянно пытались покормить – не только Ларис, но и многие другие соседи, армяне. Антон даже поправился, потому что хорошо кушал, чем очень радовал Ларис. Во время обеда Антон рассказал ей, как они с Сократом ходили в лес, про зубробизона и про обрубок шашки, которой Пшмафэцук убил последнего леопарда на Кавказе. Ларис погрустнела. А потом, предварительно взяв с Антона слово, что он и дальше будет делать вид, что верит, что отец Сократа убил леопарда, рассказала ему правду. Про отца Сократа и Аэлиты и про их мать.
Мать Сократа и Аэлиты, Шуша, была очень красивая. Она погибла – утонула в реке, пошла в лес за черемшой и утонула во время схода снегов в реку, во время гнева титанов – такого же, в котором выжил Антон, зацепившись за корень убыхской груши. Шуше не повезло – опоры рядом не оказалось. Ее унесло потоком воды, снега, камней. Тела так и не нашли. Отец Сократа и Аэлиты, Пшмафэцук, много дней ходил по реке, с самого верха, от истока, до моря, куда впадает река, но тела Шуши так и не нашел. Потом, чтобы сделать могилу, он поймал ее душу бурдюком. Бурдюк этот похоронил под убыхской грушей. Пшмафэцук жену свою очень любил. После ее смерти он стал пить. Однажды он танцевал пьяный с гранатой. Оружия у людей было много после войны. У всех в огородах было что-то прикопано – на всякий случай, если снова будет война. Даже Ларис хотела спрятать в огороде автомат, но потом передумала – боялась, что забудет, где закопала, и не найдет. Отцу Сократа и Аэлиты подарили как-то по пьянке гранату. Он танцевал с ней, когда был выпившим, – выдергивал чеку и плясал, потом вставлял обратно. Много раз так делал, и ничего. А однажды пьяный Пшмафэцук танцевал, споткнулся и уронил ее. Граната взорвалась, ему оторвало ноги, и он умер, там же, на руках у пьяных друзей своих, которых чудом не убило. Так погиб Пшмафэцук, отец Сократа и Аэлиты. Сын стал говорить, что отец убил леопарда, потому что ему хотелось, чтобы отец так погиб. Карапет принес Ларис книгу, в которой была фотография зверя, и она по картинке связала шкуру – ковер, похожий на шкуру. У ковра не было головы, потому что связать ее Ларис не знала как. Она несколько раз попросила Антона, чтобы он, не дай бог, не сказал Сократу, что знает, как погиб его отец. А рассказала правду ему Ларис потому только, что побоялась, что Антон может узнать все от кого-то другого, например от Серуш, у которой во рту женятся змеи – и поэтому она не умеет держать язык за зубами, хотя вообще она неплохой человек. А узнав от Серуш, Антон проболтается Сократу и очень того огорчит. Антон пообещал, что не скажет.
Он однажды уже представлял, как умер отец Сократа. Видел яростный бой с леопардом и геройскую гибель. Теперь ему пришлось заменить эту картинку другой. И он подумал: как грустно, наверное, должно быть человеку, который танцует с гранатой.
Они помолчали с Ларис. Потом, снова став веселой, бабушка сказала:
– Оф, с леопардом этим так мучилась. Хорошо получился, четыре недели вязала.
Много вечеров подряд Антон потом проводил в доме Сократа и Аэлиты. Мальчик, бывало, рассказывал про подвиги отца – и про бой с леопардом тоже. Но Антон не подвел Ларис – не проболтался. По вечерам он любовался Аэлитой. Когда он смотрел на нее, все внутри замирало, как будто встал на скользкий камень на краю водопада и непонятно, что случится – то ли получится сделать шаг назад и остаться живым, то ли соскользнешь вперед, в водопад, и неизбежно погибнешь. Аэлита видела, как на нее смотрит Антон. Иногда она даже, специально, или так только казалось Антону, становилась в профиль к нему и замирала на секунду, чтобы он мог увидеть, какая тонкая и красивая у нее шея.
Старый Ибрагим тоже любил смотреть на Аэлиту, потому что ему казалось, что он видит Сашэ, с которой прожил много лет.
А вот Сократу быстро перестало нравиться, как Антон смотрит на его сестру. Несколько раз он по-убыхски, так, чтобы Антон не понял, делал Аэлите замечания. Девушка только усмехалась в ответ.
Однажды вечером Антон с Аэлитой вышли из дома вместе. Они гуляли около часа, она рассказывала ему убыхские байки, в которых один маленький герой побеждал много агрессивно настроенных гигантов, причем делал это без особого напряжения и даже иногда одновременно женился или просто дремал. Антона очень удивляла история – как один маленький герой это делает; он не мог понять, почему ничего подобного никогда не видел в жизни. Потом, правда, Антон решил, что, может, он и видел, но просто забыл. Так они гуляли с Аэлитой. Поднимаясь в гору, девушка слегка оступилась, Антон подставил руку, и таким образом рука ее оказалась в его ладони. В тот же момент откуда-то из колючих лиан выскочил Сократ и бросился на Антона. Тот ничего не успел понять. Мальчик молниеносно настиг его, взял захват и попытался бросить Антона через бедро. Но Антон был слишком тяжел для него, и бросок не получился – Сократ сам едва не упал. Антон хотел как-то успокоить маленького воина и прекратить схватку, но тот не дал ему такой возможности. Он тут же попробовал бросить противника подножкой и таки уронил, после чего попытался завладеть рукой Антона и закончить схватку болевым приемом на руку, который когда-то принес ему золото на кубке Адлера. Антон, пытаясь уйти от перелома руки, стал стряхивать Сократа, они покатились по земле. Аэлита сначала хотела было засмеяться, но это скоро перестало казаться смешным; Антон стряхнул Сократа – он был взрослей и сильней. Тогда мальчик бросился на шею Антона, взял ее в захват и попытался провести удушающий, не переставая при этом шипеть и изрыгать проклятия по-убыхски. Антон просто не знал, что делать. Тогда в схватку вмешалась Аэлита и с большим трудом оттащила брата.
Когда она это сделала, Сократ переключился на нее, но атаковал ее словесно, а не при помощи дзюдо. Он что-то крикнул сестре, сердито, даже зло. Она ему ответила. Сократ опять огрызнулся. И тут Антон увидел такую Аэлиту, которую никогда раньше не видел. Она рванулась вперед и сильно ударила Сократа кулаком в грудь. Мальчишка упал на спину, тут же вскочил и бросился на Аэлиту. Но сделать он ничего не смог, потому что, схватив его за шиворот, она швырнула его так, что Сократ отлетел на метр и упал на камни. Крича от боли и обиды, уже почти со слезами на глазах, он снова вскочил и снова бросился на Аэлиту, но при попытке подобраться к ней опять получил удар в грудь и снова упал. Потом девушка что-то зло стала говорить ему, а Сократ, вскочив, отвечал ей. Злость и обида душили его, ему было еще и больно, но он изо всех сил старался не заплакать и злобно ругался на Аэлиту. Она отвечала ему короткими суровыми фразами, каждая как приговор. Выслушав последний, Сократ что-то презрительно и коротко сказал сестре, она хотела еще раз ударить его, но он уже гордо удалялся, показав ей спину.
Когда мальчик ушел – наоборот, вдруг заплакала Аэлита и тоже ушла, вернее, убежала. Антон остался один, в полной растерянности. Он чувствовал себя как герой романа Бестужева-Марлинского.
Только на следующий день Антон узнал, что Сократ обозвал Аэлиту легкомысленной, за что и был побит сестрой, владеющей приемами женской убыхской борьбы, которым ее научил Ибрагим – чтобы она могла дать отпор любому мужчине, если нужно будет. Аэлита сказала Антону, что Сократ, вообще-то, был прав. Антон не должен был брать ее за руку, потому что не может взять ее в жены. Потому что сам не помнит, кто он. А выйти замуж за того, кто не помнит себя, Аэлита не может. Какой бы он ни был симпатичный. Последнее Антону понравилось. Ему показалось, что он Аэлите нравится. Но он тут же отогнал эти мысли от себя. Он подумал, что она права. Он не может взять в жены никого, потому что сам не понимает, кто он. Он, пожалуй, самый незавидный жених, какого только можно представить.
Сколько себя помнила, Аэлита помнила и слова Ибрагима:
– Будет человек, который забыл, как его зовут. В трудный час он поможет нам.
Ибрагим это пророчество слышал от Папижа. А тот от Кукужва. Пророчество уходило в глубь веков, населенных мамонтами.
Аэлита верила, что в тысячелетнем пророчестве имелся в виду он, человек, которого в деревне называли просто Сынок. Как никогда еще в его жизни, дни Антона Рампо теперь проходили одинаково. Утром он просыпался в «военном санатории» и шел на кофе к Ларис, где слушал рецепты борьбы с осами и положительные прогнозы на предстоящую жизнь. Потом шел гулять в горы. С Сократом. Мальчик вынужден был с Антоном помириться, потому что ему сказал три слова по-птичьи Ибрагим, после чего Сократ пришел к Антону с миротворческим предложением. С ним еще два раза они ходили на Аибгу. А потом Антон обнаружил, что хоть и не помнит, кто он, зато хорошо запоминает невидимые тропинки в лесах и горах – в голове было много свободного места. И он сам стал ходить на Аибгу, один. Первый раз было трудно, с раннего утра до поздней ночи он шел, очень устал, а на обратном пути все-таки немного заблудился и попал в колючие лианы. Во второй раз все прошло легче, а потом совсем просто. Антон ходил по горам до вечера, потому что, на то чтобы подняться, посидеть под старой грушей и спуститься уходил весь день. Там, на месте последнего сражения Бестужева-Марлинского, Антон даже один раз уснул. Ему снилось, что деревья взяли его в свой разговор: он слышал, как они говорят между собой. Один лист другому сказал, качнувшись и указав на Антона:
– Как они живут без корней?
И все листья на дереве задрожали – засмеялись над человеком. Но Антон не обиделся. Он был рад, что деревья взяли его в разговор, хотя бы для того, чтобы над ним посмеяться.
Возвращаться приходилось иногда уже в сумерках, в горах было страшновато иногда. Встречал Антон и «сухумских пацанов» – гамадрилов, но больше их не боялся и поступал как Сократ – хватал ветку с земли, кричал на них, и гамадрилы тогда убегали в панике, с матерными криками.
Однажды Сократ на тренировке по дзюдо, куда ездил несколько раз в неделю – секция была далеко, в городе, – получил растяжение на ноге и хромал неделю, и подняться на Аибгу не мог. Сократ не хотел, чтобы Антон его заменял, он собирался сам пойти к дереву. Но Ибрагим сказал, чтобы это сделал Антон. Так Антон один раз не просто навестил старую грушу, а пришел к ней от имени убыхов, как это делал Сократ. Антон был очень горд и выполнил поручение с большим рвением. По примеру Сократа, он рассказывал груше все последние новости в деревне, правда, по-русски – он рассудил, что груша хорошо понимает русский, раз общалась с Бестужевым-Марлинским.
Потом кончилась дождливая и ветреная, короткая весна и резко настало лето. Лето в горах приходило быстро. Вдруг становилось не тепло, а жарко. День теперь был длинным, ночь – душной, а небо – черным и в звездах. Небо в горах было ближе. Когда ночи стали тяжелыми, душными, Антон даже несколько раз оставался на Аибге на ночевку и научился залезать на грушу и спать на ней, как леопард. Спать так было трудно и очень жестко. Лежать на земле было бы намного мягче, но Антон хорошо запомнил зубробизона, и проснуться на его рогах не хотелось. Утром Антон слезал с груши, дремал еще час-другой под деревом, на земле. Потом шел вниз, домой, в деревню. Скоро Антона уже знали пограничники, они привыкли к нему и перестали спрашивать, кто он и есть ли у него паспорт. Немой-Глухой-Но-Не-Слепой тоже Антона знал. Иногда Антон помогал Само выращивать шелкопрядов, а один раз подсобил дяде Эдику в новом эксперименте, когда тому нужен был кто-то, кто будет держать вместе контакты в одной комнате, пока Тесла соединит клеммы в другой – очень важно это было сделать одновременно. Без Антона дядя Эдик сам пробовал проводить эксперимент – предельно быстро, как мог, бегал из одной заваленной радиодеталями комнаты в другую. Неизбежно – тем более что дядя Эдик не был кенийским бегуном – возникала существенная задержка, и она искажала результаты эксперимента. Благодаря Антону опыт прошел чисто, и изобретатель сказал своему ассистенту, что тот присутствует сейчас при заре новой физики, а возможно, даже при заре вообще какой-то новой науки. Антон был взволнован этим сообщением почти так же, как сам дядя Эдик. Присутствовать при заре новой науки было интересно и совсем не трудно – надо было просто держать контакты, которые немного нагревались и пощипывали Антона за пальцы.
Летом наступили перемены. Наступили так же резко, как лето. На Аибгу однажды утром приехала комиссия. Она была большой. В ней было двадцать мужчин. Все они были в костюмах и полноватые, с животами, всем было жарко, они потели и вытирали лбы и затылки платочками. У потеющих мужчин с собой была карта Аибги. Они стали ходить по холмам и что-то обсуждать и отмечать на карте.
Первым появление комиссии обнаружил пастух Артуш. Он сообщил Ларис. Она вышла к мужчинам и спросила, что они делают. Потеющие ей ответили:
– Работаем.
Остальные жители деревни тоже вышли вслед за Ларис. Ветер помогал местным подслушивать, что пришлые говорят, – он приносил слова. Слова были удивительные, казалось, они выпрыгивали из романов Айзека Азимова. Фантастику местные не очень любили, потому что успели насмотреться в жизни фантастики, разной.
Потеющие говорили:
– Здесь будет мега-аквапарк… суперкорты… гипер-парковки… слалом-гигант… слалом-супергигант…
Потом один из потеющих, указав на деревню армян, сказал:
– Это что? Медиадеревня. Да. Правильно.
Армяне посмотрели на свою деревню и удивились. Никто из них не знал, что живет в медиадеревне, как оказалось. Коротко посовещавшись, они решили спросить комиссию, что им, армянам, теперь делать, как себя вести в медиадеревне.
Потеющие сказали жителям, что тот, кто хоть раз что-то строил, согласится, что иногда все сломать и соорудить с нуля проще, чем сто раз переделывать. С этим армяне, древний народ строителей, согласились. Так что деревню планировалось снести. И построить другую, медиадеревню. Армяне тут же спросили: можно ли будет в медиадеревне сделать прописку для родственников из Армении? Потеющие пояснили, что нет, в медиадеревне нельзя будет сделать прописку, нельзя красть невесту, жарить мясо, нельзя жить. Поэтому она и медиадеревня. В ней можно проводить пресс-конференции, брифинги и все в таком роде. Все было уже решено. Армяне, абхазы и все, кто живет на этой горе, перестанут жить здесь и переедут на другую, любую другую гору, главный из потеющих так и сказал, гакая по-краснодарски:
– Благо, гор у нас в Большом Кавказском хребту хватает пока, слава богу.
Мужчины сказали, что всем дадут бесплатно хорошие участки, плюс новые дома, плюс еще деньги – компенсацию. Настроены потеющие были щедро. Главный из них сказал:
– У страны праздник громадный. Олимпиада – это не просто на лыжах проехали. Времени мало осталось, а сделать надо, как говорится. Я сам человек, так что по-человечески все понимаю. Но если надо – значит, надо. Готовьтесь к переезду, ребята. Чем смогу – помогу.
Антон, Сократ, Аэлита тоже слушали эту речь. Слушал ее даже Ибрагим, которого внук выкатил в теплое летнее утро в коляске на улицу. Выслушав речь главного потеющего, Ибрагим сказал одно слово:
– Чыды.
Антон знал уже это слово, оно означало «осел».
Когда главный потеющий договорил, Антон вдруг громко спросил:
– Зачем русским столько земли?
Главный потеющий краснодарец удивленно уставился на Антона. Потом сказал:
– Так, ну понятно. У кого еще есть вопросы?
Местные зашумели. У всех были вопросы. Ибрагим махнул рукой Сократу сердито, и мальчик покатил его к дому. Вместе с Ибрагимом ушли и Антон с Аэлитой.
Так начались большие перемены. С каждым днем они становились все масштабнее. Первой вынуждена была перемены заметить природа. Она удивленно смотрела, что делают на ее живописных склонах потеющие. Седые вершины Кавказа проснулись и, поправив снежные шапки на головах, тоже стали наблюдать. Не только на Аибге, но и на всех соседних горах появились «КамАЗы». Их было много, как монголо-татар. Двигались они, как монголо-татары, в облаке пыли, неотвратимо заполняя собой весь пейзаж. Туристические тропы, по которым веками бродили чудаки с палатками, бородами и гитарами, исчезали прямо на глазах. Петь про то, что «здорово, что все мы здесь сегодня собрались», чудакам становилось все труднее, потому что собираться теперь было негде. Вместо этих дорожек пролегли бобслейные маршруты. Трубопроводы античного диаметра решительно рассекали леса и ущелья. Горную реку Мзымта, которая когда-то, много миллионов лет назад, намыла мыс Адлер, потеющие решили взять в новые берега, изменить кое-где русло, а кое-где и вовсе заставить течь по тоннелям и трубам. Трудно сказать, что думала горная река Мзымта. Ее название, как и название самого города Сочи, никто из потеющих не понимал. «Мзымта» – убыхское слово. Вдруг оно означает «гордая»? Или «коварная»? Или «злопамятная»? Вдруг с ней не стоит так обращаться? Так думал Антон. Но комиссия так не рассуждала. И не боялась. В конце концов, это всего лишь река. Что она может? Ну, намыть мыс Адлер, да и то – миллионы лет назад, да и намыть могла бы мыс побольше. Горную реку потеющие не боялись. Потому что не были горцами, а были когда-то казаками, которые не легли под косой гражданской войны, но легли под колхозный строй, обабились потомки их и стали кубаноидами – как называл кубанцев владелец гостиницы «Бомба», Эдо.
Сначала подняли было шумок любители природы, эти несчастные люди. Вслед за комиссиями потеющих приезжали экологи. Они проверяли, не становится ли хуже природа от того, что бетонная пыль висит в воздухе. Экологи сказали: «Да нет! Ни черта ей не сделается. Восстановится как-нибудь. Отрастет. Она же – живая!» Трудно сказать, кто были эти экологи. Но они так решили.
Антон наблюдал за большими переменами, поднимаясь каждый день на вершины Аибги. Он садился под грушей, на могиле Искандера. И думал. Люди – дети природы. Почему у матери не получилось воспитать детей? Почему дети так не любят мать? Что случилось?
Трассу, проходившую внизу, у подножия горы, часто стали перекрывать, так что Сократ не мог попасть на дзюдо в Адлер и очень ругался. Перекрывали трассу потому, что проезжали кортежи. С дядей Эдиком в эти дни случились два происшествия. Первое было связано с болидом. Так совпало, что именно в эти дни Тесла на базе своего пентацикла создал болид – автотранспортное средство, способное, как говорил изобретатель, не только преодолеть лобовое сопротивление воздушного потока, но и заставить его силу работать на увеличение скорости болида.
– Верхнего предела скорости у моего болида нет, – сказал дядя Эдик. – Надо его испытать.
Испытания Тесла проводил ночью, на федеральной трассе на Красную поляну. Там были установлены камеры, фиксирующие номера машин, превышающих скорость. Но камеры были бессильны против болида дяди Эдика – он не имел верхнего предела скорости, и они фиксировали только пучок света, оставляемый фарами болида: он пролетал слишком быстро. Моменты, когда трассу перекрывали, дядя Эдик приноровился использовать для испытаний болида – большой участок трассы в такие моменты оказывался совершенно пустым, что было крайне удобно. Но однажды случилось непредусмотренное расчетами Теслы наложение маршрутов. Болид дяди Эдика едва не столкнулся лоб в лоб с кортежем Путина. Перед столкновением болид резко ушел в сторону. Все в кортеже Путина очень сильно напряглись. Вслед за болидом немедленно устремились джипы охраны, но они, как и камеры гаишников, не могли догнать пучок света, так что быстро отстали. Однако потом силовые структуры установили владельца машины. К дяде Эдику приехали джипы, и серьезные дядьки его забрали. Через день отпустили. Он рассказал соседям, что Путин на него не сердится и даже наоборот: болид ему очень понравился, и ему, и военному министру, который дяде Эдику предлагает продать устройство машины военным за хорошие деньги плюс дом в закрытом поселке физиков в Дубне. Дяде Эдику дали сутки подумать, поэтому и отпустили.
Своими глазами Антон видел, как сутки думал ученый. Предложение поселиться среди физиков, то есть среди себе подобных, было для дяди Эдика явно самой соблазнительной частью предложения, и он колебался.
А следующим утром Антон, Сократ и Аэлита наблюдали пожар. Дядя Эдик уничтожил болид и сжег все расчеты во дворе своего дома. В то утро дул сильный ветер, «сухумец», и от этого загорелся и дом ученого, так что соседям пришлось помогать тушить огонь. Пожар потушили. В процессе участвовал и Антон. Он видел дядю Эдика после пожара. Погорелец выглядел гордым. Антону он сказал, что сжег все расчеты по примеру Теслы. Никола Тесла тоже уничтожил свои изобретения, потому что боялся, что они могут погубить человечество. Антон сказал дяде Эдику, что Тесла гордился бы им. Тогда изобретатель заплакал. Его дом сгорел, но дома ему было не жалко, а болид все-таки было. Но он отказался от машины навсегда. Чтобы не погибло человечество, в руки которого опасно отдавать знание, отменяющее пределы скорости. Ларис и Аэлита дядю Эдика утешали. Ларис сказала:
– Оф, Андреич, не переживай! Еще пятьдесят таких сделаешь мотоциклов с коляской, ты такой молодец. И мне давилку для винограда, ту, что есть, почини, пожалуйста, я в розетку включила, а она зашумела, завоняла так страшно, я испугалась, выключила и накрыла ее на всякий случай курткой бедного Альберта, чтобы не был пожар; осень будет же, когда лето пройдет, виноград созреет, давилка нужна будет.
Переключив дядю Эдика на новые инженерные задачи, Ларис удалось его утешить. Но потом выяснилось, что во время пожара случилось еще одно происшествие. Николай – голем, названный так в честь великого серба – исчез.
Незадолго до этого Ларис по заказу дяди Эдика сделала очень хороший густой холодец, затем дядя Эдик пропускал через него сверхвысокие разряды, так что добился электрической активности, полностью аналогичной той, которая происходит в мозге человека, согласно трудам Натальи Бехтеревой. Холодец он поместил в черепную коробку Николая и с огромным удовлетворением обнаружил усложнение его поведения – голем начал говорить. До этого Николай тоже говорил, но отдельные фразы, простые ответы на простые вопросы. После пересадки ему нового мозга из холодца Ларис Николай стал рассуждать. Он сказал:
– Я хочу работать. Работа – это рост.
«Папа» очень обрадовался этому результату, обнял Николая и сказал ему, что это правда и что он, дядя Эдик, обязательно найдет для Николая работу на ниве какой-нибудь новой науки.
Как раз в это время произошло пересечение болида с кортежем Путина на трассе. На сутки про голема дядя Эдик забыл. Результатом усложнения поведения Николая явилось то, что он обокрал «отца» и сбежал. Замок на сарае, где дядя Эдик держал Николая, был сорван. «Игорь» проник в дом, оттуда украл все деньги, которые там были, – пятьсот рублей. Взял сухари и бутылку водки, которую дядя Эдик купил как топливо для экспериментов. Затем Николай сбежал. В огороде за домом имелись следы голема – он прошел по огороду, перелез через забор из кроватей – его дядя Эдик иногда использовал для экспериментов с неограниченной проводимостью. Покинув двор своего создателя, Николай ушел в неизвестном направлении, то есть в том же направлении, в котором ранее улетел шарообразный аппарат дяди Эдика, также не имевший пределов скорости, как и болид, и также названный в честь Теслы.
Николая «доктор Франкенштейн» искал, а Ларис даже звонила в Абхазию родственникам, которые в свое время помогли найти ее корову. Но и там найти Николая не удалось. Он исчез.
От больших перемен пострадали дауншифтеры – Адель и Наденька. На Аибгу когда-то они приехали в поисках полного уединения для духовных практик. Дом Аделя и Наденьки кубаноиды сносить не собирались, он их планам не мешал. Но прямо рядом с ним должен был вырасти стадион на семьдесят пять тысяч человек. Уединение, тем более полное, в таком месте могло стать затруднительным. Адель и Наденька решили уехать, поискать новое место для духовных практик. Дауншифтеры стали собирать вещички.
На соседней горе, где греческая церковь, худому священнику потеющие в белых рубашках сообщили, что его мольбы, а также мольбы двух бабушек наконец были услышаны наверху. Священник очень удивился, что эту новость ему суждено узнать от кубаноидов. Они сообщили, что вместо ремонта аварийно опасной церкви есть возможность на ее месте построить монастырь, двери которого будут гостеприимно распахнуты для туристов. Священник предположил, что, по идее, прежде всего двери монастыря должны быть распахнуты для монахов. Главный потеющий сказал, что сделает все возможное в этом направлении, сделал пометки в своем блокноте и спросил священника, какой монастырь, на его взгляд, лучше сделать в плане интереса для туристов и каким бы ему самому монастырем хотелось бы руководить – мужским или женским? Священник растерялся, а пока он пытался взять себя в руки, ему сообщили, что, вообще-то, мужской или женский монастырь – без разницы, расходы те же, а построят монастырь, если что, таджики и узбеки, известные быстротой строительства православных объектов. Священник и тут начал было упираться. Но главный кубаноид сказал:
– Храм Христа Спасителя в Москве строили турки, и что? Ничего же, стоит.
Худой священник гневно отверг предложение возглавить новый комфортабельный монастырь с высоким доходом от туризма, который вырастет вместо аварийно опасной церкви, приносящей жалкий доход от покупки свечек бабушками. Худого священника после этого куда-то вызывали – по его церковной линии на самый верх – и сказали там ему, что на все, в том числе на Олимпиаду, воля Божья и надо ее благодарно принимать. Но и там худой священник стал спорить и старую церковь пока отстоял – такую, как есть – аварийную, намоленную. Как дальше сложилась судьба худого священника, Антон не узнал, он его так ни разу и не увидел: житие и тихие подвиги его Антону были известны по рассказам Ларис, которая священника уважала и говорила:
– Оф, бедный человек, такой худой, только молится и не кушает, как живет?
С кладбищем армян возникла проблема. На его месте, по планам потеющих, должен был возникнуть слалом-гигант. По названию его было понятно, что размером он никак не меньше кладбища, и поэтому разместить на одном склоне горы одновременно два этих объекта никак не получалось. Что-то надо было делать. Комиссия разработала план переноса кладбища сначала на другой склон Аибги, а когда выяснилось, что и на другой склон нельзя – там должен был вырасти слалом-супергигант, – появилась мысль о перемещении кладбища на другую гору, благо их, гор, в Кавказском хребте достаточно много. Однако у армян идея перезахоронения предков на другой горе вызвала сомнения. Когда зазвучало опасное слово «осквернение» – кубаноиды стали искать способ успокоить людей и как-то убедить их в необходимости переноса кладбища. Прошло несколько встреч в верхах, между печальными армянами и потеющими краснодарцами, в ходе которых последние пытались представить перенос не как осквернение, а как почетный ритуал, и приводили примеры даже – в ход пошел Шаляпин, «переехавший» из кладбища Батиньоль в Париже в Москву, на Новодевичье. Но армяне никак не соотносили ни себя с Шаляпиным, ни свое кладбище с кладбищем Батиньоль в Париже.
Тогда потеющие взяли паузу и хорошо изучили вопрос. Вскоре после этого представительная делегация гакающих неожиданно явилась на кофе к Ларис. Ларис была приятно удивлена и растеряна – у нее не нашлось даже настолько большой турки и столько одинаковых чашек для такого количества гостей, так что пришлось нескольким краснодарцам пить кофе из разных чашек и ждать второй турки. За кофе главный кубаноид сказал:
– Лариса Ардавастовна, мы знаем, что вы видите сны и среди местного населения ваши сновидения пользуются, так сказать, уважением. Мы хотим от лица губернатора Краснодарского края попросить вас. Вы же могли бы сказать населению, ну, что видели сон какой-нибудь. Хороший.
– Оф, могла бы! – радостно согласилась Ларис, еще не понимая, куда клонит потеющий. – Почему хороший сон не рассказать людям, мне разве жалко?
– Ну вот, – заулыбался Ларис главный кубаноид. – Ну так расскажите, что видели сон, что ваши, так сказать, предки, армянские, к вам во сне обращаются, к армянам. С просьбой перенести их, ну, чтобы не мешать большому празднику спортивному. Вы ведь тоже, армяне, любите большие праздники, свадьбы у вас, вон, по дорогам летают с аварийкой, как на пожар, и ничего же, все молчат, все понимают – у людей праздник, свадьба в жизни только раз, может, два, а может, три, но это, как говорится, не для нас. Олимпиада тоже не каждый год проходит, когда еще в следующий раз. Тем более вы, армяне, на кладбище от дома на руках носите, а на руках на соседнюю гору как? Напрямик же нельзя, через лес, а в обход путь неблизкий. Транспорт берем на себя. Можно позвать из Армении Дживана Гаспаряна, чтобы вам играл на дудуке. С банкетом тоже решим вопрос, для повторных поминок. Поговорите со своими. Никто же не просит вас вообще уйти. Просто, ну, немного подвинуться, чтобы вас не было видно. Понимаете?
– Нет, – сказала Ларис и даже тоже вспотела, только не от жары, как кубаноид, а от волнения, от совести.
Потеющие намекнули Ларис, что страна не останется в долгу, когда Ларис тоже будет что-то надо – например, поехать к детям в Америку или Австралию, – страна поможет, оплатит билет на самолет у окна, например, в два конца или в один конец – это уж как Ларис решит. Ларис дрогнула.
На следующий день она позвала к себе всех соседей и сказала, что ей снился Альберт, с ним была большая компания – самые уважаемые покойники с кладбища армян, – и что будто бы:
– Бедный мой Альберт сказал: «Ларис, пусть вам, главное, будет хорошо. Мы хотели вам сказать, чтобы нас перенести. Но как-то нехорошо, оф. Как нас переносить? Мучения. Может, пусть нас не трогают, пусть поверх нас строят, пусть по нам ездят дети на лыжах, нам даже приятно. Только пусть Дживан Гаспарян из Еревана приедет, да, мы хотим».
Это было все, чего смогла добиться Ларис – от своих снов, а кубаноиды – от Ларис.
Армяне согласились оставить кладбище на месте, а сверху пусть строят слалом-гигант. Комиссия, узнав новость, подарила Ларис торт и грамоту от губернатора Краснодарского края за помощь в поиске эффективных решений и обещала, что страна вернет ей долг, когда придет время. Так Россия стала должна Ларис. Билеты в Австралию.
Когда стало понятно, что поиски Николая бесполезны и если Голем жив, он, может быть, сам вернется, дядя Эдик стал строить ковчег на вершине Аибги. Он сделал расчеты: по ним, изменение русла Мзымты вызовет подъем уровня моря, а это в конечном итоге приведет к всемирному потопу, так что дядя Эдик стал делать ковчег. Корабль, как он сказал Антону, не должен был иметь предела живучести, так как мог плавать и в надводном, и в подводном положении, а в случае крайней необходимости мог взлететь с воды вертикально. Антон поучаствовал в строительстве ковчега – по просьбе дяди Эдика он ходил по соседям и собирал старые ненужные аккумуляторы, из которых ученый решил сделать аккумулятор Теслы с неограниченным зарядом. Дядя Эдик утверждал, что во время потопа его ковчег сможет спасти все необходимые для продолжения жизни на планете виды – под ними подразумевались в основном соседи дяди Эдика.
Гамлет, Нагапет и Карапет заказали Жоке особенный памятник. Решили, что на месте кладбища будет слалом-гигант, но в стороне от трассы слалома решили поставить одну мемориальную плиту – как памятник кладбищу, которое было на этом месте. Для этого Жока ходил по кладбищу и фотографировал панораму, которую потом перенес на мраморную плиту. Было понятно, что армяне будут приезжать на Пасху на слалом-гигант. К этой плите. Оставалось только неясно, какой длины должен быть стол у мемориальной плиты, чтобы вместить всех армян.
Гамлет хотел сделать бункер, люди из Абхазии должны были поставить Гамлету металл, три тысячи тонн, но не поставили, продали его другому кому-то, то ли шейхам Кувейта, то ли сомалийским пиратам, в общем, людям, которые больше предложили, чем Гамлет. Один раз, как ценного сварщика, Гамлета даже наняли на строительство слалома-гиганта. Со стройки Гамлет пришел печальный и сказал:
– Как они варят, я их душу мотал, ничего у них держать долго не будет. Упадет на голову людям. А виноват кто будет? Я.
И больше на стройку слалома Гамлет не пошел – не хотел быть виноватым.
Потом Антон однажды увидел, как пастух Артуш уводит коров. Коров Артуш приучил только к самой свежей траве, а после больших перемен на Аибге прошло несколько дождей с цементной пылью, которая выпала на траву, коровы не были капризными и, в принципе, ели и ее, но мацони из такого молока пах цементом. Артуш не спал пять ночей, думал, что делать. И решил увести коров подальше в горы, на перевал, куда не смогут добраться кубаноиды, потому что там лавиноопасно; а если и туда они дойдут – Артуш продумал за пять бессонных ночей и такую возможность, – он уйдет с коровами туда, откуда пришел – в Армению, где Олимпиады точно не будет, потому что на нее нет денег. Антон видел, как последний раз Артуш сидел на камне, и смотрел на горы, и курил. А потом встал и повел коров вверх по склону Аибги, в сторону перевала. Коровы послушно пошли. Артуш шел за ними, летел невысоко над землей. Антон видел даже, как еще некоторое время в ста метрах от того места, где последний раз сидел на камне Артуш, в воздухе висел Эчмиадзинский храм. Так пастух и ушел, с коровами и храмом.
Сергей Пащян, охотник на медведей, решил тоже уйти с медведями, только не Пащян уводил медведей, как Артуш – коров, а наоборот, медведи сами уходили; и хоть охотника они не звали, он решил уйти с ними. Он еще месяц назад заметил, что зверь уходит с Аибги и с других, со всех соседних вершин, – уходит выше, в горы. Пащян понял – звери почувствовали, что жить здесь больше нельзя, и стали уходить. Сначала они уходили недалеко, потом выше в горы, а после, когда стало понятно, что и на самой вершине все равно достанут и заставят носить «Боско», – звери ушли вообще. Ушли туры и волки, ушли косули, белки даже ушли. Плюнули, так сказал Антону Пащян, и ушли – белки! Медведи до последнего оставались, но потом и они решили покинуть Аибгу, и Сергей пошел с ними – не для того, чтобы охотиться, а для того, чтобы узнать, куда они уходят, и если там будет хорошо – тоже остаться. Пащян выбору медведей заранее доверял. Он сказал Антону на прощание своим голосом Гудвина:
– Природа поняла, что Олимпиада будет, и ушла. Почему? Потому что я перед тем, как в медведя стрелять, всегда говорил: прости меня. Потому что я природу боюсь. А они не боятся. Убивают, а «прости меня» не говорят. Звери ушли, медведи уйдут, я что – останусь? С кем? С хоккеистами? Я не играю в хоккей, хотя я не трус, я таксист был всю жизнь. Я ухожу.
Попрощавшись с соседями, Охотник ушел, по дороге вверх, в сторону перевала, с рюкзаком на спине; ружья с собой он не взял, решил, что медведи не так поймут, если увидят оружие. Больше Антон не видел Сергея Пащяна.
Все теперь на горе были заняты сборами. В мирное время Антон наблюдал фактически эвакуацию. Само тоже решил уйти, потому что стало шумно. По ночам было слышно, как забивают сваи в русло Мзымты, чтобы поменять его – Мзымту насиловали сваями бешеные кубаноиды. Шумели монгольские орды «КамАЗов» – и днем, и по ночам. А шелкопряды не любят шум, особенно он опасен для гусениц, у которых период сна. Само решил уехать с гусеницами к родственникам в Абхазию, которые уже согласились принять его семью как беженцев от Олимпиады и гусениц Само тоже, тоже как беженцев. Для перевозки основной части гусениц бизнесмен построил просторный вагончик на колесах, который могла буксировать машина Самвела – «девятка». Внутри вагончика установлены были все приборы, которые имелись у Само – для поддержания влажности, температуры и прочих показателей, к которым шелкопряды привыкли за время жизни в стеклянном домике. Гораздо больше хлопот было с гусеницами в состоянии сна, их перевозить в вагончике было нельзя – даже малейшая тряска могла разбудить их, и они все погибли бы. Само много думал и решил перевезти спящих гусениц в люльке, в которой спали когда-то, когда были маленькие, дочери Само. Они отца любили и во всем ему всегда помогали, и теперь должны были на заднем сиденье «девятки» держать люльку на руках так, чтобы гусеницы не проснулись. Жена Само сидела на переднем сиденье, он сам – за рулем, сзади в прицепе тоже ехали гусеницы. Таким образом вся семья Само могла покинуть Аибгу. Правда, при этом совершенно не оставалось места для личных вещей. Но, с другой стороны, его семье во время войны уже приходилось бежать, взяв с собой только паспорта и детей, а тут получалось захватить и машину, и даже гусениц, так что семья Само смирилась. Прошедшие через войну знали, что такое смирение. В один из дней Антон видел, как Само и его семья погрузили в вагончик гусениц, потом на заднее сиденье сели дочери и бережно приняли из рук отца выцветшую розовую люльку со спящими гусеницами. Потом они попрощались сердечно со всеми соседями. И уехали. Уезжала «девятка» Само медленно – он вел осторожно, чтобы не разбудить гусениц. Перед тем как скрыться за горизонтом, машина помигала несколько раз «аварийкой». Само прощался с соседями: сигналить не мог, потому что разбудил бы гусениц.
А Ларис в эти дни в огороде нашла томагавк. Напуганная пророчествами дяди Эдика о потопе, Ларис, хоть и сама была пророком, обеспокоилась, что если с ней что-то случится при потопе, дети и внуки могут так и не узнать рецепт «Кушай и молчи». Ларис тогда записала все рецепты разборчивым почерком и закатала их в банки, чтобы не испортились от влаги и времени. Так они могли пролежать, по расчетам Ларис, в земле очень долго, чтобы потомки могли их найти и прочитать и сказать Ларис «спасибо». Когда она закапывала банки, спрятать их решила поглубже и яму выкопала приличную. В яме она нашла топорик. Ларис его показала дяде Эдику, он сказал, что это томагавк и что его сделали индейцы.
– Оф, боже мой! Абхазы, что ли? – удивилась Ларис.
– Нет, – сказал дядя Эдик. – Судя по выбитому орнаменту, это индейцы Сиксики, Черноногие. Да.
– Оф! – сказала Ларис. – Как они попали в мой огород?
Ларис по совету дяди Эдика закопала томагавк обратно, как в свое время поступила и с тайной мироздания. Таким образом для будущих поколений Ларис не только сохранила тайну мироздания, но и создала новую – им предстояло понять, почему в одном захоронении находятся рецепты армянской кухни и томагавк индейцев Сиксики.
Примерно в это же время с Ларис случилось еще одно событие. Когда она ходила по огороду и думала, как при переезде забрать с собой всю рассаду, она напевала себе под нос песню, чтобы не нервничать. И вдруг Ларис поняла, что поет она ту самую песню, которую пела ей мама, когда Ларис была маленькая. Ее Ларис много лет никак не могла вспомнить, а тут вдруг вспомнила, сразу всю. Она очень обрадовалась и, бросив рассаду, тут же пошла по подругам: им она тоже ее пела – на случай, если Ларис снова забудет, запомнить песню должны были подруги Азганка и Серуш; Ларис решила, что так будет надежнее даже, чем записать карандашом в школьной тетрадке слова, потому что тетрадка может потеряться, а Азганка и Серуш – не могут. Песня, как оказалась, была про то, что однажды Богу надоела ворона и он хотел отослать ее куда-то подальше; тогда он сказал вороне, чтобы та принесла ему самое красивое существо, которое есть на свете. Бог думал, что вороны долго не будет, потому что ей придется лететь далеко, туда, где летают райские птицы или еще кто-то в этом роде. Но ворона вернулась почти сразу же и принесла Богу своего вороненка. Весь день Ларис пела подругам эту песню. Только вечером она опять вспомнила про рассаду и расстроилась – так и не придумала, как забрать с собой ее всю.
Антон не мог понять, почему они так делают. Почему так быстро сдаются. Почему они вообще сдаются. Почему не цепляются за свою землю так же крепко, как зацепился он за корень старой груши и поэтому не погиб? Когда он говорил это соседям – они молчали в ответ.
Антон спрашивал соседей:
– Вы же говорили – весь аул глупым не бывает. Почему же все хотите убежать? Это же глупо.
Армяне говорили:
– А что делать, Сынок? И вообще, «весь аул глупым не бывает» – это абхазская поговорка. А мы армяне.
– У вас что получается? – гневно возражал Антон. – Нет родины?
– У нас родина – Армения, – печально отвечали армяне.
Возразить на это ему было нечего.
Дауншифтеры Адель и Наденька вообще сказали Антону, что их родина – Тибет.
Абхазы были упрямее армян. Они ни в какую не соглашались ни переносить, ни закатывать под слалом-супергигант свое древнее святилище и кувшин с вином, с помощью которого каждый год Мир создается заново. Пришлось потеющим, во‑первых, пообещать святилище не только сохранить на территории спорта, но и обнести красивой оградой художественной ковки и сделать достопримечательностью абхазской истории для туристов, достопримечательностью платной, так что святилище обеспечит всем абхазам безбедное существование, что, в общем-то, и призвано сделать святилище. Плюс всем абхазам обещаны были новые дома, каждой семье – один новый дом, десять на двенадцать, с мансардой и кафе на цокольном этаже, и дома эти абхазы смогут использовать как частные гостиницы для туристов, что, опять же, обеспечит безбедное существование. Все эти доводы в сумме подействовали. Абхазы пришли к Кучке Аублаа.
После того как при сотворении Мира принял на себя все болезни, молодой жрец Кучка месяц лежал. Но за три дня до того, как к Кучке пришли абхазы, к нему приходил Ибрагим – Сократ привозил его в коляске. Ибрагим сказал Кучке:
– Придут к тебе, скажут: «Может, уступим?» Скажи «да». Пусть уступят. Так будет лучше. А потом опять будет как было. Святилище было и будет.
Ибрагим видел будущее. Так сказала Антону Аэлита однажды. На три дня вперед он точно видел. Через три дня абхазы пришли к молодому жрецу Кучке и сказали, что им предлагают дома и много чего еще, только чтобы они не мешали празднику спорта. И Кучка сказал:
– Уступите. Так будет лучше.
Была только одна семья, которая уходить или уезжать никуда не собиралась. Семья Аублаа. Ибрагим сказал:
– Скоро не будет этого дома. Но ничего. Лестница останется.
Сократ и Аэлита очень расстроились, когда Ибрагим так сказал. А Кучка даже не поверил Ибрагиму и ответил:
– Я все время в доме лежу. Захотят сносить дом – пусть сначала снесут меня.
Ибрагим сказал:
– Хорошо. А я наверх поднимусь. Захотят грушу спилить – пусть сначала спилят меня.
Ибрагим попросил Антона, Сократа и Аэлиту перенести его на руках к груше. Перенос Ибрагима на руках оказался задачей ненамного более легкой, чем перенос армянского кладбища. Он занял два дня. Несли Ибрагима Сократ с Антоном короткими переходами с передышками. Ибрагим только на вид казался сухим, а был тяжелым, как камень, и был к тому же с саблей, при полном параде. К концу второго дня Ибрагима посадили под грушей, а Сократ с Антоном легли под священным деревом и долго лежали без сил, без движения, как Бестужев-Марлинский, нашедший здесь покой.
В последующие дни руками Сократа и Антона над Ибрагимом сооружен был навес на случай дождя. Антон предлагал даже для Ибрагима сделать домик на дереве – для защиты от зубробизона, но Ибрагим над этой идеей посмеялся, сказал, что он не дрозд, чтобы жить на дереве, и что зубробизона он не боится, потому что у него сабля есть.
Так Ибрагим стал жить под деревом. Сократ теперь большую часть дня проводил рядом с ним. Антон – тоже. Аэлита им троим снизу, из дома, приносила еду.
Сократу предстоящая осада и кровопролитная битва с врагами явно казалась хорошим способом снискать славу. Он ходил важный.
Войско осаждающих не появилось, зато вместо него вскоре появились тучи на небе и начались июньские дожди. Они были даже длительней и беспросветней майских. Дожди шли стеной с утра до утра без передышек, без перерывов. Все это время Ибрагим сидел под навесом – вернуть его обратно в дом было просто невозможно. С ним сидели Сократ и Антон. Аэлита приходила каждый день, мокрая до нитки. Дождь шел неделю, прекращаясь только под утро на час или два, и Антон уже стал думать, что сбывается прогноз дяди Эдика – всемирный потоп второго созыва.
На восьмой день выглянуло солнце. К полудню стало даже жарко. Палатку удалось наконец высушить, натянув на ветках груши. Потом Ибрагим сказал Сократу и Антону, чтобы пошли в лес и собрали опят – вечером Аэлита пожарит. Ибрагим грибы любил – он вообще покушать любил. Вечером должна была прийти Аэлита, принести чачу – лекарство от простуды. На пятый день дождей кашлять начал Антон. Но старик, договорившись об этом с Антоном, тоже стал хрипеть, а потом симулировать кашель начал, уже по общей их просьбе, и Сократ. Таким образом, чтобы уберечь от повальной простуды мужчин, Аэлита согласилась принести наверх чачи. Антон, памятуя рассказы Сократа, уточнил у Ибрагима, не будет ли на них сердиться дух Аибги за распитие спиртных напитков в горах. Ибрагим ответил, а Сократ его слова перевел Антону так:
– Дух видит, кто пьет, чтобы веселиться, а кто пьет, чтобы не грустить.
Антон за эти дни не просто промок и промерз, а многократно, раз сто, промок и промерз. Лето в горах – внизу, в деревне, и в горах – наверху, на высоте трех километров, – это были два разных времени года. Утром и днем наверху было так же тепло, как внизу, даже жарче, если солнце светило. Но когда шел дождь – тут было в сто раз тоскливей и неуютней, а ночью – в сто раз холодней и страшней. По ночам разжигали костер. Но дрова, чуть подсушенные рядом с костром, быстро кончались, а новые сухие дрова взять было негде – вокруг был потоп. Так что теперь глоток обжигающей, градусов семьдесят, чачи с горячей, хоть сто градусов пусть будет, закуской был для Антона заветной мечтой. Только теперь он понял, почему те, кто живет в горах, едят очень горячую пищу. Тот, кто промерзал и промокал хоть раз вот так, пять дней подряд, тот может есть и пить хоть жидкую сталь.
Антон и Сократ спустились вниз по горе и зашли в лес, где, по сведениям Сократа, в большом количестве появлялись опята, когда после дождей выходит из-за туч солнце. И действительно, скоро нашли целое море опят. Росли они в кавказском лесу не так, как в русском. Они вырастали прямо на деревьях, усыпая собой стволы, от земли на высоту второго и третьего этажа жилого дома, где собрать их было уже невозможно, или можно было, только если ты – бортник. Но и тех, до которых можно было дотянуться, было столько, что невозможно было собрать все. Поэтому Сократ собирал только самые красивые опята – с длинными плотными ножками и хорошенькими коричневыми шляпками. Антон тоже собирал. Они успели обойти всего одно дерево – только на нем опята можно было собирать до вечера; но Сократ брал только самые лучшие, поэтому, собрав десятка три отборных опят, он направился к следующему дереву. И Антон вместе с ним. Когда они обошли первое дерево и пошли ко второму, они остановились.
Потому что прямо на них смотрел зубробизон. Он стоял у дальнего дерева – толстой старой липы с расколотым надвое стволом. В расколе были россыпи опят. Зубробизон тоже выбирал самые лучшие – откусывал только шляпки опят и ел их. Жевать он перестал, когда увидел Антона и Сократа. Дальше зубробизон долго не думал. Он ударил рогами в старую липу. Удар был такой, что с липы градом посыпались куски коры, листья, сухие ветки и опята. Потом зубробизон уронил голову, выставил вперед рога и не помчался, а пошел к Сократу и Антону. Торопиться ему было некуда.
Мужчины тоже долго думать не стали. Они побежали. Зубробизон замотал громадной лобастой головой с таким выражением, что, мол, бегать ему не хочется, а хотелось бы убить их спокойно, но если надо бегать, то он будет, ладно. И побежал. Лес взорвался звуками – ломались с хрустом ветки, гулко дрожала под зверем земля.
Антон и Сократ опять бежали рядом. Мальчик на ходу прикидывал возможный путь к спасению. Но не находил. С одной стороны был молодой, легко преодолимый для зубробизона лес. С другой стороны, в ста шагах, был край склона Аибги, нависающего над пропастью, внизу шумела пограничная Псоу. Антон крикнул Сократу:
– Шашку!
Сократ не понял сразу, выкрикнул удивленно:
– Зачем?
А Антон закричал так, что мальчик перестал задавать вопросы:
– Шашку!
Сократ на ходу, едва не упав, достал и отдал Антону обрубок оружия. Он ему поверил.
Потом Антон крикнул Сократу:
– Уходи! – указав в сторону леса.
Сократ подчинился и тут же свернул. Но убегать далеко он не стал – отбежав, он остановился и стал смотреть, что будет дальше.
Антон добежал до края обрыва и остановился. Потом оглянулся. На него летели полторы тонны ярости: зубробизон, лохматый танк на тонких ногах, бежал на Антона, не разбирая дороги. Уже не было никакого смысла бояться. Убегать было некуда. Антон выхватил обрубок шашки и закричал. Антон закричал так, что зубробизон на ходу даже чуть вскинул голову – решил еще раз проверить, а правильно ли он сделал, что надумал убить такого врага. Но даже если бы он понял, что поторопился, – сделать уже ничего было нельзя. Он был слишком близко и бежал слишком быстро, и весил слишком много. Физика, которую так любил Гамлет, предопределила все. Антон в эту секунду сделал еще три шага – прямо к краю обрыва. Потом развернулся. И занес для удара руку с обрубком шашки.
Еще через пару секунд Антон всадил обрубок шашки в голову зубробизона. А еще через секунду – мир перевернулся. Небо стало не сверху, а сбоку. Зубробизон на ходу поднял Антона на рога, чтобы скинуть его в пропасть. Антон схватился изо всех сил, крепко, как кроманьонец, одной рукой за рукоятку обрубка, который воткнул зубробизону в лоб, а другой – за рог. Зверь в ярости вскинул голову, чтобы стряхнуть Антона. И только теперь понял, что случилось. Он уже был на краю обрыва и не стоял – он только останавливался. Ему хватило бы метра, чтобы остановиться. Но ни метра, ни даже половины не было. Это был край. И зубробизон с Антоном на рогах вылетел в обрыв.
Потом было тихо. Антон в полете смотрел в глаз зубробизона. Глаз был круглый, черный, выпуклый. В нем отражалось все – небо и лес, камни и скалы, которые они пролетали вдвоем – зубробизон и Антон. Человек хотел что-то сказать зверю, но не мог. Зверь тоже имел, что сказать Антону, но тоже молчал. Оба они погибали и сейчас это знали.
Они упали с высоты двадцатиэтажного дома в реку, как раз в том месте, где Псоу делала резкий поворот и была быстрой и яростной, как атака зубробизона. Момент встречи с водой Антон не заметил и не осознал. Был удар, и он сразу потерял сознание.
Глаза Антон открыл оттого, что в нос попала вода и он страшно закашлял. Он был жив. Он лежал на голове зубробизона. Над водой была видна только его голова – полторы тонны ярости были скрыты. Вода пенилась розовым. Рукой Антон по-прежнему насмерть держался за рукоятку шашки, воткнутой в лоб зубробизона. Из места, в которое он попал, вытекала струйка крови. Она окрасить горную реку в розовый цвет не могла. Основная рана была под водой. Зубробизон упал на большой треугольный валун, который вскрыл его грудную клетку и вошел внутрь ее. Но зверь еще с полминуты был жив. Он редко и тяжело вдыхал воздух вместе с брызгами воды: с протяжным стоном вдыхал, а выдыхал – тихо, выдох не было слышно из-за шума воды. На Антона по-прежнему смотрел круглый глаз.
Потом зубробизон вдохнул очень глубоко и один раз шумно и грустно выдохнул, как будто пожаловался. Больше он не дышал. Он умер.
Антон еще какое-то время лежал на голове зверя. Он хотел разжать руку, но не мог. Рука его не слушалась, она сжимала рукоятку убыхской шашки.
Сократ спускался к реке, кое-как, бегом, а местами и кубарем – он был весь расцарапан, штаны изорваны на коленях, локти разбиты. Когда Сократ увидел Антона, тот сидел на берегу реки. Над водой по-прежнему была видна голова бизона. Вода вокруг него уже не была розовой. Быстрая Псоу уже вымыла из бизона всю кровь.
Сократ несколько секунд, утирая грязными руками слезы, смотрел на голову бизона. Потом мальчик бросился к Антону и обнял его. Он плакал и не мог ничего с собой поделать. Антон спрашивал его, почему он плачет – ведь они оба живы, а зубробизон – нет. А Сократ говорил, что он очень испугался, потому что думал, что Антон погиб, и ему было жалко Антона. И хоть он и не верил тому, что говорил Ибрагим, не верил, что Антон – тот, кто им поможет, и Аэлите тем более не верил, когда она тоже так говорила; но все-таки он привык к Антону, и ему было его жалко. Еще он рассказал Антону, что он знает, что леопарда его отец, Пшмафэцук, не убивал и зубробизона тоже – шашку он сломал по пьянке, когда на спор хотел разрубить ею арматуру. А шкура леопарда – ковер, который сделала Ларис, а отец погиб, потому что взорвался, когда танцевал пьяный с гранатой – Сократ знал правду, ему рассказали все пацаны на дзюдо – не со зла рассказали, они думали, что Сократ знает. Но ему все равно было приятно говорить, и он всем говорил, что отец его убил леопарда. А Антон сказал, что погибнуть вот так, танцуя с гранатой, тоже не каждый может и чтобы Сократ не плакал, все уже хорошо, они живы, а зубробизон – нет.
Когда вечером Аэлита жарила опята, Сократ не менее десяти раз подряд рассказал ей, как Антон убил зубробизона обрубком шашки. Идея убить зубробизона таким способом принадлежала Сократу, конечно, а Сынок уже все технично исполнил. Аэлита сначала не верила, и Сократ заставил Аэлиту пойти на край обрыва и посмотреть вниз. Девушка увидела зубробизона, который так и лежал в реке, – и от испуга спряталась даже за спину Антона.
Потом Сократ хотел вынуть из головы зубробизона обрубок шашки, но не смог, и Антон тоже пробовал это сделать, и у него тоже не получилось.
– От души, – так определил Сократ тип удара, которым Антон поразил зверя.
Только вечером, на торжественном ужине с чачей и опятами, выяснилась полная цена победы для героя. У Антона была сломана правая нога – он перестал мочь наступать на пятку. Правая рука, которой Антон ударил «от души», была вывихнута в запястье, два пальца на правой кисти были сломаны. Потом Антону стало больно вдыхать – были сломаны ребра. Весь бок был отбит – правый, которым он ударился вместе с зубробизоном о воду и камни. Антон бы погиб, но основной удар на себя приняла туша зубробизона, ставшая для героя чем-то вроде подушки. К ночи все тело Антона болело: ныла, кажется, каждая мышца и каждая кость. От чачи боль проходила, и становилось снова на какое-то время хорошо жить, но ненадолго. Антон не мог спать всю ночь от боли, хотел стонать, но стеснялся Ибрагима и Сократа, которые ночевали с ним рядом, под навесом, у груши.
Но худшее последствие падения Антона в холодную Псоу выяснилось только на следующий день, когда Антон показался доктору. Сократ спускался с Антоном вниз – не только чтобы показать Антона врачу, но и еще с одной целью. Он обзвонил и вызвал на место битвы всех пацанов с дзюдо, включая тренера. Всем им Сократ продемонстрировал зубробизона, который так и лежал в реке. Все были впечатлены. Потом мальчик заставил всех по очереди сплавать к нему и попробовать вытащить обрубок шашки из черепа зубробизона. Все пацаны пробовали, но не смогли. Потом стал пробовать тренер – могучий армянин с ушами, похожими на вареники. У него тоже сначала не получалось, но опозориться в глазах пацанов никак не мог, поэтому достал со дна круглый камень, постучал им по обрубку шашки, расшатал его и только потом двумя руками выдернул его с криком:
– Душу мотал!
Потом Сократ позвал пограничников. Они тоже были впечатлены. Они подогнали к берегу Псоу два военных «уазика» с лебедками и, зацепив тушу крюками, только через полчаса усилий и мата вытащили ее на берег. На фоне убитого зверя потом целый час все фотографировались – пацаны с дзюдо, тренер и пограничники с автоматами и голыми торсами. На всех фотографиях центральное место занимал, логично, Сократ с обрубком шашки в руке – центральнее было только место зубробизона.
Потом в дом Аэлиты и Сократа пришел врач. Первым делом он извинился, что про Сынка – человека, потерявшего память, – он не смог рассказать никому – было много больных и еще помогал брату с пристройкой к дому столовой для отдыхающих. За это Аэлита хотела врача осудить, но не стала, потому что тот, когда послушал дыхание Антона, сам укорил девушку, что его так поздно позвали, стал мрачными и сказал:
– Ногу сломал, руку сломал, ребра сломал. Но это ерунда вообще. Ребра я три раза ломал, я по молодости дерзкий был. А вот как он дышит… Не нравится мне. Градусник есть?
Градусника в доме Сократа и Аэлиты не было. Но и без градусника легко было понять, что у Антона была температура под сорок и держалась она уже долго. Немедленно была позвана Ларис – она всю жизнь была медсестрой. Между врачом и Ларис состоялся краткий консилиум на армянском языке. Ларис в ходе консилиума несколько раз закрывала рукой рот, чтобы не сказать диагноз, и Аэлита уже начала паниковать и спрашивала медсестру:
– Тетя Ларис, что? Что?
Но та не отвечала. Врач предложил везти Антона в больницу, но потом сам же сказал, что вряд ли получится, трасса внизу перекрыта – опять Путин приехал. По решению консилиума Антон был перемещен в «военный санаторий». Сделали это Ларис и врач, при этом оба надели марлевые маски, которые врач изготовил из бинтов. Аэлите тоже запретили приближаться к больному без маски.
Только в «военном санатории», когда уложили Антона под два одеяла – его бил озноб, – Аэлите сказала Ларис: у Антона была малярия.
Через три часа после помещения Антона в «военный санаторий» – теперь он играл роль изолятора – у Антона начался приступ. Озноб усилился, дважды Антона рвало опятами.
Врач, оставив наказ обильно поить Антона чаем с каштаном и липой, умчался вниз, чтобы узнать, можно ли проехать по трассе к больнице в Адлер. Врач очень торопился. Только много позже Ларис и Аэлита узнали, что он очень торопился, чтобы спасти Антона, поэтому сам перевернулся на своем «уазике» на крутом повороте перед самой трассой, сломал два ребра и попал в больницу с сотрясением мозга. Рассказать об Антоне всем, кому надо, он поэтому в тот день опять не смог.
К вечеру Антону стало еще хуже. Начались судороги в ногах, от которых Антон складывался вдвое, как перочинный нож, и кричал от боли. Температура не спадала, мозг поплыл. Антон разговаривал со своей бабушкой, покойной.
Приходили по очереди все соседи, но Ларис к «военному санаторию» никого близко не подпускала, она установила карантин, для предотвращения возможной эпидемии.
Аэлита сначала плакала, боялась, что Сынок умрет. А потом не пошла, а побежала – наверх, к Ибрагиму.
Ларис осталась с Антоном. Пока никто не видел, Ларис тоже плакала, когда смотрела на Сынка. Ему становилось все хуже. Он был бледен и тих, он проваливался. Антон проваливался и летел куда-то.
Там, в пустоте, показался сначала берег реки Псоу. На берегу лежал зубробизон с обрубком шашки в голове. Он был жив, но тяжело дышал и смотрел на Антона круглым глазом. Смотрел с укором.
Потом появился вдруг Миша Минке. Он сказал:
– Охотишься на зубробизонов? Это стильно. А работа, Антон? Почему ты не работаешь? Почему ты не создаешь положительный образ? Кто его будет создавать, я? Нет, я не могу. Я провожу все время с Путиным. Я нужен ему. Я его правая рука. Ты должен создать положительный образ. А ты чем занимаешься?
– Я работаю! Я работаю! – кричал Антон в ответ.
Но Миша не верил Антону. Он посмотрел на коллегу с укором и сказал:
– Я скажу Путину, что ты не справился. Надо заблокировать твою карту. У тебя был такой шанс, такой бонус!
– Я работаю! – кричал Антон. – Не надо блокировать! Не надо!
Потом вдруг появился Путин. Он был грустен. Он смотрел на Антона. Потом сказал:
– Я умею читать мысли. Потому что я работал в КГБ. Ты думаешь: как обидно умереть от малярии в двадцать первом веке, как Бестужев-Марлинский в девятнадцатом? Да, обидно. Тебя похоронят под слаломом, и никто не будет помнить о тебе. Кто ты был? Никто. Пустота. Я умею видеть пустоту в людях, меня научили этому в КГБ. Ты всю жизнь заполнял пустоту. Заполняешь ее удовольствиями, но от этого не выздоравливаешь, а только сильнее заболеваешь, заметил? Удовольствия. Все дело в них. Мы приматы, Антон. А приматы – рабы удовольствий. Ты был рабом. Теперь ты умрешь.
Антон хотел что-то сказать Путину, но не смог – Путин исчез.
Вместо него появилась долговязая ведьма Светик в белом халате, с огурцами на продажу, она сказала Антону:
– Сказано в Экклезиасте: «Каждому воздастся по заслугам его». Какие у тебя заслуги, Антон?
Антон ответил:
– Я не знаю.
Потом вдруг выросла гора – вершина Тибета. На вершине сидели Адель и Наденька с детьми, в позе лотоса. Склон вершины Тибета зашевелил каменными кручами, как губами, и гора отчетливо произнесла, по-краснодарски гакая:
– Гандон ты, Антон.
Антон что-то кричал горе в ответ. Но гору скрыли налетевшие тучи.
Потом Антон лежал под убыхской грушей и смотрел в небо. В небе плыли тучи. За тучами по небу шел Артуш.
Потом вдруг появилась бескрайняя зеленая лужайка, рассеченная длинными, уходящими за горизонт рядами одинаковых белых квадратов надгробий. Могил было очень много, все они были маленькие и аккуратные, как на американском кладбище военных. Потом появился Само. Он сказал:
– Мои шелкопряды. Я не успел объехать яму на дороге. Шелкопряды проснулись. А я же говорил тебе, помнишь. Их нельзя будить. Мои шелкопряды. Погибли. Они лежат здесь.
– Сочувствую, – сказал Антон.
А Само скорбно опустил голову.
Потом появился сын Антона, Василий. Он смотрел на отца. Сначала молчал. А потом произнес:
– Папа, если ты сейчас умрешь, что я буду помнить про тебя? Что ты мне подарил велосипед ночью? Думаешь, я не понял, что ты забыл про мой день рождения?
– Нет! – закричал Антон сыну в бреду. – Нет, Васенька! Я не забыл!
Антон что-то кричал Василию, но на его месте уже стояла старая груша на высоком склоне Аибги.
Аэлита прибежала, когда Антон уже умирал, и Ларис, не стесняясь Аэлиты, плакала и говорила:
– Оф, беда, кажется! Ничего не могу сделать! Я же не врач! Я медсестра! Простите меня! Сынок, Аэлита! Куда мне пойти, что сделать!
Ларис была в отчаянии.
Девушка Ларис не слушала. Она очень быстро спускалась с Аибги, чтобы успеть. С ней был Сократ. Она делала все быстро – все, что сказал делать Ибрагим. Она нашла кучу старых газет. Смяв их, швырнула их прямо на дощатый пол «военного санатория». Потом нашла две картонные коробки из-под обуви, старые, порвала их на куски и тоже кинула на пол, на газеты. Сократ, ничего не говоря, стал помогать ей. Он притащил несколько щепок от печки-буржуйки, стоявшей в дальнем углу «санатория». Щепки Сократ бросил на обрывки газет и картона. Аэлита полила костер чачей. Сократ чиркнул спичкой и отскочил в сторону. На полу вспыхнул огонь. Ларис испуганно крикнула:
– Аэлита! Что ты делаешь! Будет пожар!
Ничего не отвечая ей, Аэлита нашла грязную чашку. Потом сказала Сократу коротко и сердито:
– Ссэ!
Сократ протянул ей обрубок шашки.
Аэлита обнажила запястье и два раза чиркнула обрубком по запястью. В чашку потекла кровь. Ларис, потеряв дар речи, смотрела то на руку Аэлиты, из которой уже тонкой струйкой текла кровь в чашку, то на пол, где разгорался костер. Когда в чашке уже было достаточно крови, Аэлита устремилась к костру и поставила в него чашку. Через полминуты голыми руками выхватила закопченную чашку из костра. Бросилась к Антону. Опять крикнула Сократу:
– Ссэ!
Сократ снова дал ей обрубок шашки. Им Аэлита разжала зубы Антона. И вылила ему горячую кровь в рот.
Сократ оттащил сестру назад. Ларис, охая и ахая, металась, ища, чем можно замотать рану Аэлиты. Потом с криком:
– Я твою маму! – Ларис оторвала от занавески на окне «военного санатория» кусок и им перевязала руку девушки.
Потом Ларис потушила пожар, чтобы не загорелся «военный санаторий», который как медицинское учреждение ей был дорог.
Пришел в себя Антон только утром. Он не умер. Окончательно выздоровел он через неделю в больнице – его отвез в больницу почтальон Агоп на своем золотистом, как жук-бронзовка, «уазике». Антон еще долго не мог дышать без боли и ходил с костылем, но он не умер.
Он вспомнил. Сначала он вспомнил историю про муравья, потом – кто он, а потом с радостью обнаружил, что у него осталась половина зернышка, к тому самому моменту, когда он поймет, кто он. Он вспомнил про своего сына Василия.
Антон все вспомнил. И сказал Аэлите:
– Это вышло случайно. Меня зовут не Сынок. Меня зовут Антон Ильич Рампо. Я глава креативного штаба.
Аэлита сначала посмотрела на него тревожно и даже положила руку на его лоб. Температуры у Антона не было.
Тогда Аэлита подумала, что он шутит, и улыбнулась даже.
Но Антон не улыбался.
Девушка смотрела на Антона. Потом встала с кровати. И просто ушла.
Антон остался один. Он стал думать, что он не так сказал и почему она так ушла. Он стал волноваться и захотел встать. Он поднялся, но тут же сел снова на кровать. Голова кружилась. Он очень ослаб. Он посидел немного и снова попытался встать.
В это время дверь в палату открылась. Туда шумно вошли трое: глава агентства «PRoпаганда» Миша Минке, вице-президент агентства – наполовину француженка, наполовину узбечка – Изабель и аналитик Марат Бельман. Последний радостно закричал:
– Антош! Дружище! Как ты?
Изабель поцеловала Антона в щеку.
Миша Минке, он был возбужден и встревожен, сказал:
– Антон! Где ты был? Представляешь, мне говорят: «А не может быть так, что он сбежал вместе с бюджетом на создание положительного образа?» А я говорю: «Да вы что говорите такое, это кристальной честности человек, мой друг, и потом – с таким бюджетом не сбежишь». А сам думаю – а вдруг!
Бельман засмеялся.
– Да нет, все в порядке, – сказал Антон.
– Что ты делаешь в больнице? – с тревогой спросил Миша Минке. – У тебя все хорошо, ты в силах закончить проект? Нужны идеи. Есть идеи?
– Идеи? – Антон смотрел на Мишу, как будто не понимая, о чем он.
– Ну да, идеи, – удивился Миша. – Ты помнишь, кто ты?
– Да, я помню, кто я, – сказал Антон. – Герой умирает один раз, а трус – каждый день. Такая идея.
Миша вытаращился на Антона. Паузу заполнил Бельман. Он похлопал Антона по плечу, ласково, и спросил:
– Антош, что ты задумал? Почему в такой тайне? Мы, между прочим, в команде. Скажи, что ты делаешь, может, мы разовьем. Мне понравилась эта тема, Валек рассказал, Матвеев, ты сказал: «Как перенести дерево, не повреждая корней? Вместе с землей, аха-ха!» Что ты задумал, а? Просто же так ты в горах не сидел бы все это время? Что за концепция? Мне-то ты можешь, а? Нет? Молодец! Я бы на твоем месте тоже никому, аха-ха!
Бельман смеялся от души и обнимал Антона.
Потом Миша Минке вручил Антону эксклюзивный спортивный костюм «Боско», для членов олимпийской сборной России. За заслуги Антону тоже можно было его носить. У Миши тоже такой был, но носить его он решил чуть позже, когда Олимпиада начнется, потому что Миша был интеллигентным субтильным евреем и не носил спортивных костюмов в обычном своем состоянии.
Антон, к удивлению присутствующих, тут же присел на кровать и сказал, что хочет переодеться из пижамы в спортивный костюм. Изабель засмеялась и сказала, что не будет смотреть на это интимное зрелище. Антон переоделся. И некоторое время смотрел на себя в круглое зеркало в палате. Миша сказал Антону, что он выглядит стильно даже в спортивном костюме и что он похож на нашего спортсмена, который, несмотря на тяжелые травмы, взял золото.
Антон сказал, что хочет прямо сейчас уйти из больницы. И попросил отвезти его на Аибгу. Миша не стал спорить, Антона из больницы забрали.
По пути он сказал, что ему нужна его карточка. Оказалось, она после его пропажи была заблокирована. А теперь, после его подтвержденного возвращения в строй – восстановлена. Миша Минке торжественно передал новую карточку Антону и, подмигнув ему, сказал тихо:
– Концепция, которую ты придумал, по-моему, недорогая. Герой умирает один раз. Мне нравится. Уже думал, как бонус потратишь?
Антона отвезли на Аибгу с полной помпой. Его вез целый кортеж: два черных представительских «мерса» с мигалками, один микроавтобус, а впереди и сзади кортежа – по две машины полиции, тоже с мигалками. Кортеж летел по совершенно пустой дороге – она была перекрыта. Несколько раз Антон видел колонны обычных машин, отсеченных полицией и ожидавших окончания проезда.
На место, благодаря таким почестям, добрались быстро. К деревням на Аибге вела плохая дорога, и Антон попросил Мишу остановить в самом ее начале. Антон сказал, что дальше пойдет сам. Миша спросил Антона, сколько еще ему нужно времени, чтобы закончить работу по созданию положительного образа.
Антон сказал:
– Не много. Вот-вот.
Миша был очень рад это услышать.
Потом Антон сказал Изабель, что у него есть одна просьба. Они отошли в сторону. Миша Минке вернулся в машину и оттуда смотрел на пару с подозрением. Он явно подозревал, что Изабель вербует Антона для своего будущего агентства.
На самом деле в тот момент Антон попросил Изабель – и она согласилась – через своих друзей, куршевельских мокриц, найти адрес Скарлетт Йохансон.
Потом Антон простился с девушкой. И пошел, опираясь на костыль, вверх в гору. Изабель некоторое время смотрела ему вслед. Потом вдруг пошла за ним. Быстро догнала его, остановила, взяла за руки и спросила:
– Не бойся, я никому не скажу. Ты не вернешься, да?
Антон молчал. Изабель улыбалась, глядя Антону в глаза. Потом сказала:
– Я бы тоже так хотела. Но я не могу. Удачи тебе.
Изабель обняла Антона и пошла обратно к машинам кортежа.
Он удивленно смотрел ей вслед. Потом пошел в гору.
Он шел долго – идти было трудно и больно, – но он шел и думал про остров. Он вспомнил про остров и дом в колониальном стиле, которые хотел купить. Потом Антон захотел бороться за армян и абхазов – но оказалось, что бороться не за кого, люди из деревень либо ушли, либо подвинулись, так что их перестало быть видно. Пока Антон выздоравливал – все изменилось. За это короткое время все изменилось на склонах Аибги быстрее, чем за последнюю тысячу лет. Это было удивительно, но это было так.
На прежнем месте Антон нашел только несколько домов. И один из них – дом Сократа с Аэлитой. Мальчик Антону был рад. Он рассказал, что к ним приезжали уже несколько раз делегации, предлагали немного подвинуться, предлагали взамен этого, старого – новый дом в два этажа на соседней горе, потом в три этажа – на любой горе, потом в три этажа с мансардой. Но молодой жрец Кучка отказался от предложений. За несколько дней до этого они говорили с Ибрагимом. Старик сказал молодому жрецу:
– За этот дом не держись. Но и не бери у этих людей ничего за него. Дом пусть разрушат. Ступеньки останутся.
Так Кучка и сделал. Власти пытались как-то выкурить из дома жреца, принявшего на себя все болезни, но способа найти не смогли с ходу. Тогда потеющие взяли тайм-аут – решили подумать, что можно еще предложить.
Ибрагим по-прежнему нес вахту на горе, рядом с грушей. Сократ и его сестра по очереди носили еду наверх.
Аэлита, когда увидела Антона, растерялась. Она не верила, что он вернется. Она не хотела показать, что рада. Но у нее все падало из рук, так что скрыть настоящих чувств она не смогла. Антон пришел к Ибрагиму наверх, и там Аэлита увидела его. Они сидели с Ибрагимом вместе целый час под грушей. Антон хотел обсудить с Ибрагимом свой план, и, как показалось Антону, они его обсудили, только молча, не тревожа воздух словами.
Антону было легко теперь. Тому, кто все решил, всегда бывает легко.
Изабель нашла адрес Йохансон, потом Антон встретился с почтальоном, Агопом. Тот был грустным. Раньше он ругался, что вынужден постоянно ездить по плохой дороге на Аибгу, отвозить людям почту. Теперь отвозить почту было некому, и его похожий на бронзовку золотистый «уазик» ездил по хорошей дороге и совсем не ломался. Но почтальон от этого не стал веселее – он стал намного мрачнее.
У него Антон забрал все письма Сократа в Америку. Потом перевел их и отправил DHL. Ответ пришел быстро. Антон перевел Сократу ответ мисс Йохансон. Письмо было взволнованным:
«Я получила твою фотографию. Ты очень симпатичный. Мне нравится, что ты убых, это волнующий факт, и я сейчас очень напряжена. Я близка с «Greenpeace», помогала сохранить многие исчезающие виды, для меня это важно и близко. Я хочу ребенка от горного князя, или как правильно называется твой титул. Позвони мне, я уточню свой график, и договоримся о встрече. С любовью, твоя Скарлетт».
Далее в ответе актрисы был ее телефон.
Ответ Сократ выслушал молча и мрачно. Потом сказал:
– Зачем ведет себя так. Я думал, она не такая.
Сократ порвал ответ мисс Йохансон и в тот же день сжег все ее фотографии. Больше никогда он ей не писал.
Потом Антон встречался с Путиным. Встречу устроил Миша Минке. Антону пришлось сказать Мише, что созданные им идеи он может рассказать только Путину, лично, с глазу на глаз. Миша все же настоял, что на встрече с глазу на глаз будет присутствовать еще одна пара глаз – его, директора «PRoпаганды». Антон согласился.
На встрече Антон сказал Путину:
– Представьте. Они жили на Кавказе тысячу лет. У них были сады. Груши, персики. У них было 84 согласных звука в языке. В русском языке – 36. Представьте. Гоголь, Пушкин, Чехов. И 36… А у них 84. Считается – мертвый язык. Но он же не мертвый, если на нем кто-то говорит. Ибрагим говорит, и Сократ, и Аэлита, и я знаю уже много слов. У них есть груша. Есть корни. Можно держаться за корни. Иначе нет смысла в медалях. Понимаете?
Президент слушал Антона внимательно. Он был грустным.
Потом Путин посмотрел на часы на своей руке и сказал:
– Спасибо. Вам. Будем работать.
И ушел.
Миша Минке остался растерян. Он не понял концепцию Антона, но что еще хуже – он не понял, понял ли Путин концепцию Антона. Миша очень обиделся на друга, потому что считал, что если бы идею они обсудили заранее, ее можно было бы совершенно иначе подать президенту.
С этого момента у Антона осталось очень мало времени, и он это понимал. Его карточку Миша мог опять заблокировать, это желание Рампо заметил в глазах коллеги, когда Путин ушел. Поэтому он действовал быстро. Тот, кто знает, что делать, обычно не медлит. Антон встретился со строителями. Не с руководителями, а со строителями – то есть людьми, которые сооружают все своими руками. Антон хорошо понимал свою страну, ведь он был концептологом – он придумывал то, чему верили люди. Он знал людей. Сумму, которая была у Антона на карточке и предназначалась для создания положительного образа Олимпиады – миллион долларов за вычетом восьмидесяти долларов – стоимости отправки через DHL пачки писем Сократа мисс Йохансон, – Антон сначала обналичил через владельца ресторана на Красной поляне – того, который построил мавзолей сыну. Частью суммы пришлось, конечно, пожертвовать – зато деньги Антон получил кэшем в спортивной сумке через четыре часа после обращения с проблемой. Возможности у директора ресторана были и правда большие.
Потом Антон сделал чертеж в стиле Гамлета, накидал на скорую руку, правда, не на пачке «Примы», а в школьной тетрадке, которую одолжил у Сократа. Чертеж представлял собой дерево, с кроной и корнями; обозначено дерево было схематично, ведь Рампо не был художником. К дереву снизу направлялась с одной стороны горнолыжная трасса, а с другой – скоростная автомобильная. Но перед самим деревом обе трассы сворачивали и объезжали дерево.
Строители обеих трасс, с которыми встречался Антон, признали проблему не очень дешевой. К чему он был готов. У него был кэш в спортивной сумке. Деньги разлетелись стремительно. После встреч со строителями в спортивной сумке осталось триста двадцать долларов, как в казне беднейшей африканской страны. Их Антон потратил тоже быстро – его приятель художник Конст по его личному заказу за триста долларов и за одну ночь сделал символ Олимпиады. Две дороги вели к дереву на горе, потом дерево объезжали и уходили за горизонт. Гора была белой, горнолыжная трасса – синей, а автомобильная – красной. В центре было дерево. Его художник сделал зеленым.
Антон отправил этот символ в креативный штаб, которым до гнева титанов руководил. Но символ был воспринят как призывающий, во‑первых, к превышению бюджета Олимпиады, на тот момент и так превышенного. На это Антон мог, правда, возразить, что превышение бюджета – по крайней мере, это, отдельно взятое – он уже закрыл из собственных средств фактически, но не стал возражать, так как его соглашения со строителями были джентльменскими и он не мог предавать их огласке; и, кроме того, строители свое слово сдержали, они вообще сдерживали свои обещания, когда те подкреплялись «делами» из спортивной сумки Антона.
Во-вторых, креативный штаб Олимпиады смутил цвет дерева. Дерево было зеленым. Что могло быть понято как намек на исламизацию Кавказа, что, в свою очередь, может стать базой для его отделения от России и, как следствие, гарантом нестабильности в регионе.
По двум этим критериям – намек на превышение бюджета и на нестабильность в регионе – символ не был принят как неформатный. Но Антон не был огорчен. Две трассы, горнолыжная и автомобильная, объехали дерево. Груша осталась не на эмблеме, а на горе, на Аибге. Старую грушу спасли Ибрагим с саблей и Антон с кэшем.
Остров нельзя было купить на двадцать долларов, которые остались у Антона на карточке после всех выплат. Ему было грустно думать, что он мог купить остров и жить там красиво. Но чем-то всегда надо жертвовать. Ради новой мечты нужно жертвовать старой.
Миша Минке действительно через некоторое время решил заблокировать карточку Антона, но обнаружил, что заблокировать может только двадцать долларов. Видимо, Миша очень разозлился, когда это увидел, потому что и эти деньги он арестовал. Затем он вызвал Антона на встречу, на которой потребовал вернуть миллион долларов за вычетом двадцати заблокированных. Антон честно сказал Мише, что у него нет этих денег, потому что он их вложил.
Миша спросил:
– Во что?
– В дерево, – сказал Антон.
Миша стал кричать, зачем Антон так сделал, не посоветовавшись с Мишей, потому что у Миши есть бизнес-чутье, а у Антона – нет, зато есть талант, за это Миша его до сих пор и терпит; и что если бы Антон, не имея чутья, спросил Мишу, имеющего чутье, тот бы ему сказал, что вкладывать деньги в дерево – провальный бизнес; многие Мишины знакомые тоже пробовали вкладывать деньги в аутентику, навезли из Азии и Африки и ритуальные столбы, и тумбы для тотемов, но такие вещи годами не продаются, при том что стоят дорого, потому что даже в Москве мало пока чудаков, а большинство – мудаков, которые покупают не шкафы для тотемов, а кровати с балдахинами, и не ритуальные столбы, а кресла для сауны, так что нужно срочно вытаскивать все деньги, которые Антон еще не успел вложить в аутентику, и вкладывать в Олимпиаду, пока не поздно.
Антон сказал:
– Поздно.
Тогда Миша попытался было обвинить Антона в хищении олимпийского бюджета в особо крупном размере. Антону ничего не оставалось, как цинично напомнить Мише, что это он, Минке, доверил другу такую сумму, точнее, это он убедил Путина доверить Антону такую сумму. Так что на скамью подсудимых придется садиться им рядом. Миша хватал ртом воздух, как лещ в рыбацкой лодке, когда Антон это сказал. Антону было жалко смотреть на коллегу. Миша выглядел маленьким, лысым, несчастным и одиноким евреем, который пытается создать положительный образ праздника спорта, а с ним вместе создавать его никто не хочет. Он, Антон Рампо, бросил Мишу при первой же удобной возможности. Конечно, и Изабель его бросит, и еще уведет с собой лучшую половину агентства, и Конст тоже уйдет, потому что Изабель ему пообещает финансирование его экспериментов с жидким силиконовым компом, который можно носить с собой в бутылке. И даже Валек Матвеев бросит его, если соскочит с наркотиков, а если нет – то вот разве что Валек и останется, потому что никто другой не станет терпеть креативщика-наркомана.
Миша больше не требовал возврата денег. С двери личного кабинета Антона в агентстве «PRoпаганда» в Москве по личному указанию Миши в тот же день сняли табличку «Genius. Push». И больше такой таблички в агентстве Миши никогда и ни у кого не было.
Греческую церковь не стали сносить и монастырь для туристов на ее месте решили не строить – выделенных средств из бюджета в какой-то момент стало мало, а монастырь малобюджетный туристам мог не понравиться, так что строить новую православную твердь таджики не стали. Так русское воровство спасло греческую церковь.
Голем Николай, созданный дядей Эдиком, в середине лета нашелся. Он стал олимпийским чиновником и помощником губернатора Краснодарского края. Дядя Эдик говорил, что Ларис сделала очень хороший холодец и, вероятно, мозг Николая работает отлично. Про помощника губернатора, правда, говорили, что он сильно душится – он делал это, чтобы сбить запах дрожжей, он ведь был из теста, и ему все время казалось, что от него пахнет чесноком и морковью – потому что Ларис положила их в холодец. Подчиненные чиновника уважали, некоторые даже боялись. Дядя Эдик пытался увидеться с големом, но не попал на прием.
Всемирный потоп не случился. Правда, осенью и зимой на Имеретинской бухте были сильные штормы. Антон узнал, что во время одного из них был смыт с пирса и пропал без вести – утонул в штормящем море – вместе с жилым вагончиком, в котором его застал шторм, начальник охраны автобазы. Он любил Юрия Антонова и когда-то читал Антону свои стихи:
«Вот море, ему миллион лет, а мне сорок девять.
Вот одна волна…»
А что дальше – он не мог придумать, и Антон посоветовал ему ничего не придумывать, а поставить в этом месте точку.
Бывший глава креативного штаба вспомнил, что обещал мужику-поэту придумать про него сказку с хорошим концом. И придумал. В сказке поэт не утонул. Он попал в подводное царство, где все поют за столом песни Юрия Антонова. Подводное царство душевное, потому что в нем нет мобильных устройств, на которые русские люди променяли свою душу.
Ларис получила от властей новый дом на соседней горе взамен снесенного старого. Дом был большим, от известного бельгийского дизайнера-женщины. Помещение было оснащено системой «умный дом». В системе этой Ларис, правда, так и не смогла разобраться и попросила дядю Эдика ее отключить, что он и сделал и с разрешения Ларис даже разобрал эту систему и унес к себе для экспериментов.
Дети Ларис недавно звонили, обещали приехать из Америки и отвезти Ларис туда, где она жила до войны – в страну души, по которой она скучает. Голубая каска ООН по-прежнему поздней осенью полна оранжевой спелой хурмы. Ее Ларис собирает, а потом привязывает на нитки и сушит на ветру: сушеная хурма сохраняется долго, чтобы ее могли попробовать дети и внуки, когда приедут из города ангелов и повезут Ларис в страну души.
Известный бельгийский дизайнер-женщина, которая проектировала «умный дом» для Ларис, в Сочи построила ряд авангардных проектов. А еще она стала новым мужем бывшей жены Антона – тоже дизайнера и тоже женщины – Лены. Хоть и с большим запозданием, бывшая жена Антона, Лена, открыла в себе свою истинную природу. Цветаеву она всегда любила, но не понимала, что это значит, и только когда познакомилась со своей коллегой, дизайнером из Бельгии, смогла принять себя – когда вместе они однажды ночью пили виски и слушали монгольский бубен, двойной CD. Бывшая жена Антона, Лена, теперь тоже жила в Бельгии, со своим мужем Мэри. В Бельгии жил и Василий, сын Лены и Антона. Но часть времени он проводил у отца – Лена общению сына с отцом никогда не препятствовала.
Василий приезжал иногда к отцу на Аибгу, где Антон теперь жил. Прежний дом Сократа и Аэлиты все же снесли, когда однажды брата и сестры дома не было – они были наверху, у груши, у Ибрагима, а Кучка оставил свой пост – первый раз вышел из дома после того, как у него прошли все болезни. Утром он сам встал на ноги. Вышел из дома и пошел подышать воздухом августа. А когда вернулся – дом уже снесли. За домом следили потеющие, и его сразу разрушили, как только из него вышел молодой жрец. Но тот не огорчился и не удивился – он знал это от Ибрагима, что так будет, а откуда знал это Ибрагим – понять никому не дано. Дом снесли, но на его месте построить никакой спортивный объект не смогли – земля вокруг дома ползла. Так что скоро опять пришлось семье Сократа и Аэлиты строить, точнее, пристраивать дом к старым ступенькам, которые под слоем пыли и обломками стен остались невредимы: они были из камня, и когда пыль с камней сдули, ступеньки все так же блестели от ног, пробежавших по ним за множество лет.
Наверху, у груши, Антон и Сократ тоже построили балаганчик – маленький домик, – чтобы можно было наверху ночевать даже зимой, если будет нужно. Аэлита, правда, говорила сначала, что это нехорошо – строить балаганчик на могилах людей, ведь под грушей похоронены Аублаа – мать Аэлиты, вернее, ее душа в бурдюке, и отец, погибший в схватке с леопардом, и Бестужев-Марлинский, и многие убыхи и казаки. Но Ибрагим сказал, что им всем будет приятно, что на них сверху люди ночуют.
Когда Вася приезжает на Аибгу к отцу, Сократ иногда его учит дзюдо, говорит ему «братка» и смеется над ним, когда Василий боится пить воду из реки, потому что она не в бутылке.
На горе, правда, двоечники построили слалом-гигант и супергигант, они очень большие, но местным не мешают. Местных мало осталось: старая груша, Аэлита, Сократ, Кучка, Ибрагим, но мало – это много, если у тебя есть цель и крепкие корни.
Хватает воды, хватает земли, не хватает корней. Вода чище у истока, а кто сам упал – не должен плакать. Если катишься вниз – хватайся за корни, может, так не погибнешь. Нельзя всех судить, потому что нельзя понять, кто они такие – аборигены или бродяги, убийцы или садовники, ленивцы или мудрецы, и почему они так поступают со своим домом и своим садом. Нельзя понять, поэтому я чувствую растерянность. И умиление. И надеюсь, что два этих чувства мне в конце концов помогут.
