С 1921 г., после публикации повестей «Партизаны» (1921), «Бронепоезд 14–69» (1922), «Цветные ветра» (1922), сборника рассказов «Седьмой берег» (1922), началась и стремительно росла слава молодого сибирского писателя Всеволода Иванова.

«Тов. Ленин! – пишет в апреле 1922 г. ответственный редактор первого советского „толстого“ литературно-художественного журнала „Красная новь“ А. К. Воронский, докладывая о работе по созданию новой литературы. – В противовес „старикам“, почти сплошь белогвардейцам и нытикам, я задался целью „вывести в свет“ группу молодых беллетристов наших и близких нам. Такая молодежь есть. Кое-каких результатов я уже добился. Дал Всеволода Иванова – это уже целое литературное событие, ибо он крупный талант и наш. <…> Все они из Красной Армии, из подлинных низов, с красноармейскими звездами. Твердо уверен, что через год-два эта зелень совсем окрепнет <…>. Против „стариков“ я организую молодежь. <…> Имейте в виду, что Всев. Иванов это первая бомба, разорвавшаяся уже среди Зайцевых и Замятиных».

Вс. Иванов занимает едва ли не главное место в статьях всесильного наркома Л. Д. Троцкого, в 1922 г. печатавшихся в «Правде» и объединенных им впоследствии в книгу «Литература и революция» (1923). Именно Троцкий впервые употребил применительно к молодым писателям петроградской группы «Серапионовы братья», куда входил и Вс. Иванов, термин «попутчик революции». «Они не охватывают революции в целом и им чужда ее коммунистическая цель. Они все более или менее склонны через голову рабочего глядеть с надеждой на мужика. Они не художники пролетарской революции, а ее художественные попутчики», – формулировал Троцкий, особо отмечая Вс. Иванова: «Всеволод Иванов – старший, наиболее заметный из серапионов, наиболее значительный и прочный».

Как одному из главных попутчиков, Вс. Иванову открыта дорога в центральные литературные журналы и издательства. Его произведения печатает «Красная новь». Он становится членом редколлегии издательства артели советских писателей «Круг», основанного в 1922 г.; председатель правления – А. К. Воронский.

Из далекого Сорренто А. М. Горький с восхищением напишет «серапио-ну» М. Л. Слонимскому 19 августа 1922 г.: «…излишне хвалить Иванова. Сила какая!» А год спустя, представляя европейскому читателю молодых русских писателей, Горький отметит в статье «Группа „Серапионовы братья“»: «Я слежу за духовным ростом „Серапионовых братьев“ с великими надеждами. Мы кажется, что эти молодые люди способны создать в России литературу, в которой не будет ни квиетизма, ни пассивного анархизма Льва Толстого, из нее исчезнет мрачное садистическое инквизиторство Достоевского и бескровная лирика Тургенева». «Объективизм истинного художника», «глубокое» знание писателем «психики русского примитивного человека» увидит Горький в произведениях своего недавнего ученика Вс. Иванова.

Много восторженных слов написали в начале 1920-х годов о Вс. Иванове советские критики: «Всеволод Иванов давно уже стоит в ряду лучших писателей Советской России»; «Крепкая, сочная рыже-огненная кисть у Всеволода Иванова»; «Все критики согласно отмечали большой, крепкий талант писателя, свежесть языка, красочность его образов…». «Новым Горьким», пришедшим «на смену усталому и смятому бурей Буревестнику» и сказавшим «о переживаемой революции настоящее, яркое художественное слово», назвал в 1922 г. Вс. Иванова известный критик В. Львов-Рогачевский.

Тогда же, в 1922–1923 гг., после публикации в литературном приложении к журналу «Накануне» рассказа Иванова «Дите» и издания в Берлине сборника рассказов «Седьмой берег», заметили молодого писателя и в русском зарубежье. Вл. Тукалевский, отметив, что среди «осколков потрясенной революцией русской литературы <…> более крепкими обещают быть те, которых называют „Серапионовы братья“», назвал автора рассказа «Полая Арапия» Вс. Иванова «подлинным художником». Позднее, уже в 1930-е годы, Н. Андреев вспоминал о впечатлении, произведенном в русском зарубежье ранними произведениями Иванова: «В свое время Всеволод Иванов предстал перед читателем и запомнился ему как автор „Партизан“, „Цветных ветров“, „Бронепоезда 14–69“, „Голубых песков“ и „Экзотических рассказов“. Его блестящая изощренность зрительных наблюдений, пафос драматических столкновений в сюжете; вечная психологическая встревоженность автора, непрерывная повествовательная подвижность, введение в рассказ – новое в то время – массового героя, приключенческое беспокойство тем гражданской войны и, наконец, скупая, но выразительная орнаментация действия – создали представление об авторе как умелом новеллисте, сильном, однако, в значительной мере, своеобразной экзотичностью и пестрой цветистостью своего материала».

То, что у критиков русского зарубежья вызывало сомнение, – чрезмерная увлеченность Иванова образностью, экзотичностью, «словесное баловство» (Г Адамович) в ущерб вниманию к душе человека, идеологами советской литературы ставилось попутчику революции чуть ли не в заслугу: «„Душевные переживания“, которые так сладостно обсасывал прежний писатель кануна революции (Андреев и др.), <…> описываются теперь так элементарно просто, порою даже грубо до примитива. Сравните „трагические моменты“ у Вс. Иванова с приемами некоторых из „стариков“. Какое огромное различие! В душных клетках психологизма читателя теперь долго не держат», – писал А. К. Воронский в статье «Из современных литературных настроений» и пророчествовал: «Они еще молоды, современные литераторы, и, конечно, не создали так называемой „большой литературы“, но к этому дело идет. Мы стоим накануне расцвета художественного слова в России».

Однако ожидаемый расцвет оказался не таким, каким представляли его в начале 1920-х годов кормчие советского литературного корабля. Творчество Вс. Иванова, на которого они возлагали такие большие надежды, и вовсе пошло по иному пути, сближаясь во многом с отвергнутыми эпохой «стариками».

Буквально через несколько лет заговорили о «черном периоде» творчества писателя и на книгу «Тайное тайных» (1926) обрушилась сокрушительная критика: «Вереница черных, висельных рассказов, в которых писатель восстал против революции»; «мания и бред», «провозглашение власти слепых страстей» – и т. д. и т. п. В 1927–1928 гг. книга и ее автор попадают в водоворот литературно-политических дискуссий, связанных с троцкистской оппозицией. «Тайное тайных» становится аргументом в литературной борьбе «напостовцев» против «воронщины» и «Перевала» против «напостовцев». Критика «плотоядно» (Вс. Иванов) ищет в «Тайное тайных» следы психологизма «стариков» – апологию бессознательного, фрейдизм, бергсонианство. С конца 1926 г. разворачивается антиесенинская кампания, в которой книге «Тайное тайных» отводится особое место. Вектор оценок творчества Иванова начинает сдвигаться «вправо»: сначала из «левого» попутчика он превращается в «правого», затем уже представляет «левое крыло мелкобуржуазной литературы», а совсем скоро и вовсе «нащупывает почву для сближения с буржуазией». Апофеозом развенчания надежды новой русской литературы становится статья об Иванове в «Литературной энциклопедии» 1930 г.: «Образ асоциального, порабощенного примитивными инстинктами человека стремительно заполняет все творчество Иванова, упрощаясь и обезличиваясь до пределов голой схемы. <…> Техника оскудевает до последней крайности. <…> Мотивы и образы сливаются почти целиком, исчерпываясь в огромном большинстве случаев бунтом и неизменной победой биологии, „подсознательного“, над нормами социального общежития, над директивами общественного сознания. <…> Творчество позднейшего Иванова чуждо социалистической революции». Приговор был произнесен.

«Относительно попутчика всегда возникает вопрос: до какой станции?» – так формулировал суть проблемы «попутничества» Л. Троцкий в 1923 г. В 1930 г. Всеволод Иванов не хотел быть в Советской России писателем, которого «столкнут с поезда». Он отправляет письмо И. В. Сталину: «…после знаменитой истории с Б. Пильняком у Советской общественности создалось к попутчикам некое настороженное внимание, и наряду с Евг. Замятиным и другими довольно часто упоминалось мое имя как упадочника и даже мистика. Заявления эти остаются на совести наших критиков, и вызваны они были книгой моей „Тайное тайных“ и некоторыми рассказами, от стиля которых я сам теперь отказался и мотивы коих были вытянуты к жизни из моих, чисто личных, плохих настроений. Теперь я и сам бы с удовольствием от них отказался, но что написано пером – да и вдобавок „вечным“, – того не вырубишь топором. Сейчас я побывал во многих местах России, съездил с писательской бригадой по Средней Азии – в самой отсталой Советской республике Туркмении – и сам я чувствую и другие говорят, что дух мой стал крепче. Но, – известная тень правого попутчика еще лежит на мне густо…». Иванов просит разрешить ему поездку за границу, к Горькому, дабы «посмотреть, как и чем живут европейские рабочие», и «написать роман о советских горняках – „Углекопы“» (роман не будет написан). За границу Иванова отпустили. Правда, в отречение от «Тайное тайных» не поверили. Именно с «Тайное тайных» начался длительный период непечатания новых произведений писателя. 22 мая 1939 г. Иванов записывал в дневнике: «…Фадеев передал мне слова хозяина: „Иванов себе на уме“. Для того, чтобы создалось такое впечатление, мало чтения книг моих, а много „сообщений“. <…> Весьма странное зрелище – быть чужим на своем собственном пиру».

Легко было исследователям в конце XX в. упрекать Иванова в том, что он не проявил должной стойкости, не боролся: «Можно было и не слушать критику, тем более что не вся она была единодушна. Можно было не смирять „избыток фантазии“, с которым советовал бороться М.Горький. <…> Но Вс. Иванов поступил радикальнее – он сделал шаг в сторону. <…> Поддавшись критике, писатель сломал себе хребет. Он перестал быть равным самому себе».

Как будто отвечая на подобные смелые «советы» потомков, Вс. Иванов впоследствии писал в неотправленном письме к исследователю Н. И. Яновскому: «Не надо судить о Галилее только на основе его слов, когда он отрекался от своего учения о том, что Земля – шар. Есть истины более достоверные, чем наши отречения». К таким «истинам» принадлежит главная книга Вс. Иванова «Тайное тайных», которая столь многое определила в судьбе писателя и до конца жизни считалась самим автором лучшим из всего им написанного.

1. Путь к книге

 

Так по-разному оценили творческий путь Вс. Иванова от «Партизанских повестей» (1921–1922) к «Тайному тайных» (1926) на родине, в Советской России, и в русской эмиграции.

Каким же в действительности был путь писателя?

Автобиографий Вс. Иванова существует немало, и они часто не похожи одна на другую. Как объяснял позже он сам, скучно было писать одно и то же. Так что и автобиографиями-то их можно назвать условно. Приведем начало одной из них, которая писалась практически одновременно с рассказами «Тайное тайных», в ноябре 1925 г., и никогда не публиковалась:

«Был фокусником, глотал шпаги и огонь; на ремонте железных дорог работал, в монастыре жил – и многое другое. Воспитывать себя мне приходилось самому. Плохо то, что у меня совершенно не было руководителей: я читал без разбору. <…> К моменту революции я политически был совершенно безграмотен: например, в марте 17-го я долго не мог выбрать, кто лучше – меньшевики или эсеры – и сразу записался в обе партии. Участие мое в революции было совершенно случайным, многое произошло от любопытства. Я наблюдал колчаковщину со дня ее зарождения на всем протяжении Сибири, от Кургана до Владивостока. Легенды о моей партизанской деятельности надо оставить: партизан я видел мало, много записывал рассказов о них среди крестьян (курсивом обозначен текст, зачеркнутый автором. – Е. П.). Был в Красной гвардии и за участие в обороне Омска против чехов – мне пришлось долго и упорно скрываться от белых. <…>

Благодаря его (Горького. – Е. П.) письму, в конце 20-го я смог выбраться в Питер. Здесь я не умер с голоду и не повесился тоже благодаря Горькому: было очень голодно, а мне скучно и не могу я заботиться о хлебе. Я ем мало и как придется, и воспитал себя на том, что забота о хлебе – ерунда. Петербург же был огромный, голодный. В феврале 21-го при „Доме Искусств“ в холодной комнате М. Слонимского организовались „Серапионовы братья“. Это была моя первая настоящая школа».

Среди «серапионов» «брат Алеут» – такое имя получил Иванов – проводит два года. В ноябре 1923 г. Всеволод Иванов, к этому времени уже известный писатель, переезжает из Петрограда в Москву: «Дни учения кончились. Пришло время, когда надо много писать, издавать, редактировать, жениться, заводить семью, квартиру, библиотеку, даже и архив», – не без самоиронии признавался Иванов в «Истории моих книг» (1957). Семья, впрочем, уже образовалась: в сентябре 1921 г. Иванов женился на Анне Павловне Весниной – писательнице, участнице Пролеткульта, как и он сам приехавшей из Сибири в Петроград в первые годы после революции; в том же году родилась дочь. До квартиры, библиотеки и архива было еще довольно далеко. Едет Иванов в Москву прежде всего заниматься литературой, и столица не без оснований представляется ему местом, где это делать проще и выгоднее: «…если петроградские молодые писатели ограничивались в основном тем, что читали свои произведения друг другу, обсуждали их и бегали по редакциям альманахов, пристраивая свои рассказы, московские обладали уже издательством „Круг“, альманахом при этом издательстве, и, кроме того, известный критик А. К. Воронский предлагал в их распоряжение новый и единственный пока в стране „толстый“ журнал „Красная новь“».

Сначала никакого постоянного дома у Вс. Иванова нет: он живет в общежитии газеты «Правда» в Брюсовом переулке, в комнате Л. Шмидта – секретаря журнала «Прожектор». (В этом же доме находилась квартира Г. Бениславской, где некоторое время жил С. Есенин.) Несколько раз он меняет место жительства, наконец, устраивается в одной из комнат издательства «Круг» (Маросейка, Б. Успенский пер., д. 5, кв. 36). Главной мебелью в этой комнате была большая классная доска, на которой Иванов писал рассказы. Лишь осенью 1925 г. хлопотами Анны Павловны семья получает квартиру на Тверском бульваре, 14.

Московская жизнь Вс. Иванова протекает в двух измерениях: внешняя – веселая, шумная и внутренняя – иная, черты ее запечатлелись в произведениях и письмах этого времени.

О том, как начиналась «внешняя», на виду у всех проходящая жизнь писателя, он впоследствии напишет в плане очередного варианта автобиографии: «Переезд в Москву. Первая дочь. Кабинет в домовой церкви. „Северосталь“ (незавершенный роман 1920-х годов. – Е. П.).

Знакомство с Есениным. На даче Зубалово. М. В. Фрунзе и наша беспутная жизнь».

Далее в набросках упоминаются: «Круг», люди нэпа; еда и питье (ресторан Федорова); похороны Ленина и костры; книжники: Д. Бедный и его анекдоты; чтение В. Князевым стихов; драка с А. Толстым; посещение с С. Есениным Малого театра и другие события. Документов об этом времени сохранилось немного, поэтому далеко не все записи сейчас можно прокомментировать.

У исследователей творчества Вс. Иванова сложилось представление, во многом основанное на позднейших мемуарах самого писателя, что он приехал в Петроград, а затем в Москву робким учеником, чувствовавшим себя младшим в «молодой, но уже великой Советской литературе» («История моих книг»), не понимающим происходящего вокруг. Редкие из дошедших документов, в частности неопубликованные письма Иванова в «Красную новь» и «Круг», рассказывают нечто иное. Так, достаточно дерзкое письмо от 19 августа 1923 г. в издательство «Круг» по поводу повести «Возвращение Будды» дает ясное представление о том, что Иванов приехал в Москву уже состоявшимся писателем, уверенным в себе, знающим, что его будут издавать и что ему будут платить: «Что значит – „будет принято“? Я и без вас знаю, что будет принято – или Вы намерены меня, как Буданцева, скажем, редактировать. Бросьте. <…> Нужен я Вам или нет? – иначе идите Вы ко всем чертям со своей вашей волынкой». К этому времени у Вс. Иванова уже сложились отношения с влиятельным А. К. Воронским, с которым он ведет переписку об издании своих произведений в Москве. Документы показывают, что действительная московская литературная жизнь, в гуще которой оказался в 1923–1925 гг. Вс. Иванов, далеко не всегда совпадала с тем, как она была представлена им позднее. Например, Иванов пишет: «Мы часто собирались у Воронского в его двойном номере гостиницы „Националь“, называвшейся тогда не то первым, не то вторым Домом Советов. Купив вскладчину бутылку красного вина, мы за этой бутылкой просиживали целый вечер, широко и трепетно разговаривая о литературе. Здесь читал Есенин свои стихи, Пильняк – „Голый год“, Бабель – „Конармию“, Леонов – „Барсуки“, Федин – „Сад“, Зощенко и Никитин – рассказы. Сюда приходили друзья Воронского, старые большевики и командармы – Фрунзе, Орджоникидзе, Эйдеман, Грязнов». Или рассказывает об одном из вечеров в издательстве «Круг», где А. А. Фадеев, Д. Бедный, В. В. Маяковский, Д. А. Фурманов, Б. А. Пильняк, А. Н. Толстой, Б. Л. Пастернак, А. И. Безыменский дружески обсуждают вопросы искусства и слушают стихи Есенина. Вряд ли реальные картины жизни московских литераторов были столь идилллическими. Сохранились записи Вс. Иванова, не вошедшие в неоднократно опубликованный текст: «Я мог испытывать восхищение перед всеми этими замечательными писателями, которых я видел, но надо было здраво смотреть на вещи. <…> Это, быть может, был из тех последних счастливых дней, когда на литературу можно было смотреть с восхищением.

Есть поговорка: „не один кулак бьет, а бьет и козырь“. Эти люди готовились бить и кулаком, и козырем. Кулак известно что такое, и особенно уж его описывать нет надобности, а козырем в их руках являлась та идейная якобы чистота, прямота, которая была свойственна только им, которой другие не хотели понимать и, следовательно, подлежали удару кулака. Эти блюстители принесли основательный вред литературе, но, повторяю, мы этого тогда никак не понимали». В том, что действительно не понимали, позволим усомниться. Подпись Иванова стоит под знаменитым документом 1920-х годов – письмом писателей-попутчиков в отдел печати ЦК РКП(б) от 9 мая 1924 г. Признавая, что «пути современной русской литературы, – а стало быть и наши, – связаны с путями Советской, пооктябрьской России», писатели заявляли: «Но мы протестуем против огульных нападок на нас. Тон таких журналов, как „На посту“, и их критика, выдаваемые притом ими за мнение РКП в целом, подходят к нашей литературной работе заведомо предвзято и неверно. Мы считаем нужным заявить, что такое отношение к литературе не достойно ни литературы, ни революции и деморализует писательские и читательские массы».

Приведем также ироническую реплику Вс. Иванова о происходящем в московской литературной среде полгода спустя из письма К. А. Федину от И января 1925 г.: «Собрались тут пролетарские писатели со всей России. Напостовцы нагнали на всех такого страху, что аж Луначарский потек с докладом. Пильняк, трепеща сердцем, отправился взглянуть – действительно ли так страшно.

А мне скучно, я сижу дома и играю с женой в подкидного дурака и убежден, что никаких пролетарских писателей нет и не будет.

Да и все в этом убеждены, а в дурака играют другими мастями».

Можно понять иронию писателя, если вспомнить, что нечто подобное – литературная и стоящая за ней политическая борьба – в его биографии уже было. И не раз.

В 1917–1919 гг. в Сибири он имел возможность наблюдать стремительную смену нескольких правительств: большевики – Временное Сибирское правительство – Директория – власть Верховного Главнокомандующего адмирала А. В. Колчака и вновь большевики. Рассказы и статьи Вс. Иванова, печатавшиеся тогда в разных газетах – советских, эсеровских, колчаковских, показывают, что молодой писатель достаточно скептически относился к политическим и, как следствие, литературным битвам, в гуще которых он оказывался.

Но если о сибирском периоде современники Иванова из Петрограда, Москвы, а тем более Берлина и Парижа, не знали, то другой факт из биографии писателя был достаточно хорошо известен и вряд ли давал основания для оценки начала его литературного пути как «радостного опьянения борьбой и движением революции». В феврале 1922 г. в «Известиях» публикуется статья С. Городецкого «Зелень под плесенью» о «Петербургском сборнике», где, наряду с произведениями других «серапионов», был напечатан рассказ Вс. Иванова «Лоскутное озеро». Отметив «зеленый, здоровый талант» «Се-рапионовых братьев», Городецкий обращал внимание на ведущуюся «старым Петербургом <…> идеологическую блокаду, выдерживаемую – уже не благополучно – братьями. <…> отражение ее уже заметно, например, на Всеволоде Иванове, который описывает, как „бабы плакали одинаково“ над убитыми и белыми, и красными, и изображает торжество религиозного суеверия в деревне, не показывая своего к нему отношения». Вс. Иванов и К. Федин в ответном письме «Новые писатели и старые публицисты», посланном ими в 1922 г. в «Правду» и «Известия» и ненапечатанном, не без сарказма спрашивали: «Не правда ли, было б куда художественнее, если б Всеволод Иванов описал, как жены белых отхватывали трепака вокруг убитых своих мужей, в то время как жены красных голосили над убитыми красноармейцами».

Маска ироничного наблюдателя, сохраняющего независимость от власть предержащих, характерна для писем Иванова 1922–1923 гг. двум его постоянным корреспондентам – A.M. Горькому и К. А. Федину. Но уже письма 1924 и особенно 1925 г. этим же адресатам показывают, как постепенно менялся взгляд молодого писателя и на смену иронии приходили тяжелые, невеселые раздумья. Вот еще в январе 1923 г. Иванов так комментирует свое пропавшее письмо к Горькому: «…я там восторженные разные штуки о молодежи писал <…>: рабфаки там и прочее. Ежели читали, особо не верьте, я и сам теперь многому из написанного не верю». И здесь же задает присокровенный вопрос: «Может, в эпоху широких замыслов надо человеку создавать маленькое?» Однако в целом все пока благополучно. Иванов собирается за границу. Рассказывает Горькому о своих приятелях – В. Б. Шкловском, Б. А. Пильняке. Именно они, а также И. Э. Бабель и Л. М. Леонов, составляют в начале московского периода его круг общения. С Пильняком он редактирует стихи и прозу, присылаемые в издательство «Круг», выступает на вечерах, путешествует. В марте 1924 г. писатели совершают поездку по южным городам России с лекциями, правда, очень скоро ее приходится прервать из-за бегства импрессарио. С Шкловским «делает», как это говорили тогда в среде формалистов, авантюрно-приключенческий роман «Иприт» (1924). Но уже в письмах Горькому конца 1924 г. появляются новые, тревожные ноты: «Живут людишки скудно, тесно и грязно. Я к человеческому горю привык, но такое ненужное горе даже и меня пугает» (4 декабря 1924 г. – С. 320); «В Москве совершенно работать нельзя. Телесно я совершенно здоров, но чувствую себя больным» (7 октября 1925 г. – С. 322); «Я все сбирался за границу, а Россия манит да манит, – возьму, глядишь, и уеду в какой-нибудь городишко. Жизнь теперь необычайно сложная, очень лживая и часто пустая» (30 ноября 1925 г. – С. 325). Он весьма жестко оценивает в 1925 г. «состряпанный» роман «Иприт»: «В эти месяцы, – пишет он Горькому 20 декабря 1925 г., – я убедился во многих простых истинах, <…> что – авантюрный роман сейчас России и русскому читателю – не нужен. <…> Жизнь, Алексей Максимович, у нас в России достаточно тяжела, авантюрный же роман <…> жизнь не украшает, не романизирует, что ли, а обессмысливает» (С. 327). Все чаще в письмах 1924–1925 гг. появляется имя человека, ставшего тогда, по признанию самого Иванова, самым близким, – Сергея Есенина.

Мемуарная литература, созданная после смерти поэта, представляла перед современниками и потомками самого Есенина и его ближайшее окружение в виде сумасбродов и буянов нэпманской Москвы: драки, пьянство, кутежи. Так, в воспоминаниях М. Ройзмана «Все, что помню о Есенине» можно прочитать о хулиганском походе в Малый театр С. Есенина и Вс. Иванова в апреле 1924 г. и учиненной ими там драке, за которую поэт был отведен в милицию, а Иванов его «вызволял» оттуда. В. Мануйлов вспоминал, как на квартире у жены Есенина Софьи Андреевны Толстой поэт рассказывал о своем детстве, Бабель передразнивал его, а Вс. Иванов дремал на диване после вчерашнего кутежа и затем заснул. И т. д., и т. п. Бесспорно, сама эпоха нэпа, да и молодость действующих лиц располагали к подобному веселому времяпрепровождению. Но бесспорно и то, что связывал С. Есенина и Вс. Иванова не только легкомысленный стиль жизни. Весной 1924 г. рождались планы совместной издательской работы: С. Есенин предполагал привлечь Вс. Иванова к сотрудничеству в задуманном им журнале «Вольнодумец». А в марте 1925 г., как вспоминали В. Наседкин и сам Вс. Иванов, возник замысел еще одного совместного издания – литературного альманаха «Поляне» (в опубликованных воспоминаниях Иванова – «Москвитяне»), в состав редакции которого должны были войти С. Есенин, Вс. Иванов, И. Касаткин, В. Наседкин. «По замыслу Есенина, – вспоминал Наседкин, – альманах должен стать вехой современной литературы с некоторой ориентацией на деревню». Понятно, почему Есенин видел в Иванове единомышленника и помощника в издательских делах: близким было понимание современной литературы и ее задач. В неоконченной статье «О писателях-„попутчиках“» (1924) Есенин писал об Иванове: «В рассказах его и повестях, помимо глубокой талантливости автора, на нас веет еще и географическая свежесть. Иванов дал Сибирь по другому рисунку, чем его предшественники Мамин-Сибиряк, Шишков и Гребенщиков, и совершенно как первый писатель показал нам необычайную дикую красоту Монголии. Язык его сжат и насыщен образами…». Иванов 7 октября 1925 г. писал A.M. Горькому: «.. мне кажется, что литература наша в ближайшие годы будет сугубо национальной, не только по языку, как это происходит теперь, но и по духу. Я – о России. Пролетарская литература будет литературой чиновного человека. Ибо ея цель – борьба с капитализмом, а какой же у нас капитализм» (С. 323).

Близким было и видение многих реалий современной жизни. «Мне скучно в Москве, а уехать удастся не раньше 15-го, безденежье… и даже не то – безлюдье. <…> Москва наполнена нищими, бездомными и презрением»,-писал Вс. Иванов К. Федину 2 июля 1924 г. О бездомных, главным образом бездомных детях, – одной из проблем Советской России 1920-х годов – расскажут в своих произведениях оба писателя: С. Есенин – в поэме «Русь бесприютная» (1924), Вс. Иванов – в повести «Бегствующий остров» (1925).

На фоне общего отсутствия Дома, в его традиционном для русской культуры значении, Дома-очага, человек естественно еще больше ценит семью, близких людей. В архиве Вс. Иванова хранятся письма матери из сибирского села Лебяжье. В бесхитростных строках, написанных братом матери Вс. Иванова (Ирина Семеновна была неграмотной), предстают страшные подробности жизни сибирской деревни 1925 г.: «Сообщаю, что я и мое семейство здорово, а о житье своем и не буду писать, а одно лишь скажу, что пролетариату ни коня и ни возу. Что делать и как жить дай совет. <…> У нас житье хорошее лишь тем людям, которые имели состояние при Николае, а пролетария (так в тексте. – Е. П.) погибает, а почему, потому что это Гражданская) война убила до конца пролетариат, а у богатого все же таки осталось, и в настоящее время, как уладилась жизнь, они в пять раз стали богаче, а мы беднее, решившись (так в тексте. – Е. П.) последней клячи, ни запрячь и не выехать, а пеший не посеешь и не заработаешь». С болью пишет Ирина Семеновна о своих внуках. Первая дочь Вс. Иванова, которую крестили еще в Петербурге в 1921 г., умерла в 1924 г., тогда же умерла и вторая дочь; сын Юлий, родившийся летом 1925 г., прожил всего несколько месяцев. О смерти детей Вс. Иванов скупо сообщал A.M. Горькому. Можно представить себе, какой непростой и печальной была атмосфера в доме писателя.

В доме Есенина спокойствие и уют были столь же непрочными, как и в ивановском. По воспоминаниям сестры С. Есенина, А. А. Есениной, Иванов в 1925 г. был частым гостем в их доме, на квартире Галины Бениславской. Позднее Иванов вспоминал: «Гонимый какой-то страстью он (Есенин. – Е. П.) ходил по знакомым из квартиры в квартиру всю ночь, читал стихи, пил, напивался, возвращался на рассвете, и в то же время сознание, как ни странно, не переставало работать. Много раз я был свидетелем, как он на краешке стола своим ровным почерком, точно вспоминая, без особой устали, точно давно известное, записывал свои стихи. Записав стихотворение, он читал его иногда два-три раза подряд, как бы сам удивляясь самому себе. Тут он любил рассуждать, особенно об издательской деятельности. <…> К концу завтрака этот великолепный разговор кончался. Есенину приносили еще бутылку красного вина, он не спеша выпивал ее, и передо мной снова возникал тот „черный человек“, который ночью так легко сливался с темнотою города».

Ирония и бесшабашное веселье (или бесшабашное отчаяние) к концу 1925 г. все больше сменяются тоской. Особенно усилится она после смерти Есенина (декабрь), о которой ни одному из своих близких-корреспондентов, ни Горькому, ни Федину, Иванов ничего не напишет. Тоска и боль прорываются лишь в нескольких строках письма от 25 января 1926 г., адресованных К. Федину: «Никак не могу сесть за письменный стол. Запьянствовал и все не могу остановиться».

Внутреннее состояние Вс. Иванова почувствовали Л. Леонов и С. Буданцев, в то время также близкие, хотя и не в такой степени, как Есенин, ему люди. Л. Леонов вспоминал о прощании с Есениным в Москве: «Мы стояли у гроба вместе: Всеволод Иванов, я и Сергей Буданцев. Молча мы спрашивали друг у друга глазами: „Как же это?..“ Общительный Буданцев не выдержал, наклонился ко мне и шепнул: „Кто у нас следующий?“ И поискав глазами, украдкой кивнул на Всеволода. У Иванова была тогда большая слава, завидная жизнь: денежно и шумно жил он тогда на Москве». Предчувствие каких-то трагических перемен в судьбе Вс. Иванова отразилось в словах Буданцева, не удививших Леонова и запомнившихся. Несмотря на большую славу и завидную жизнь, именно он мог бы стать следующим.

Череда потрясений 1925 г. не могла не отразиться в творчестве писателя. В декабре 1925 г. он делился с A.M. Горьким замыслом нового романа «Казаки»: «Тема там, приблизительно, такова: казачья станица, разваленная войной, революцией – начинает подниматься… появляется то, что у нас сейчас в моде – „кулаки“ (тоже беднота, так ведь, слово одно); в семьях – от нервности, от неудовлетворения жизнью, и оттого, что жизнь-то обещана, да и надеялись – хорошая, а она отвратительна – в семьях развал, самый пустяковый блуд – этакие, черт знает, какие девки появились с алиментами, со стрижеными волосами. <…> Мне хочется показать мужицкую тоску по семье, по дому, по спокойному хозяйству, а на казаках мне это легче всего выявить, потому что они наиболее всех пострадали от войны и революции» (письмо от 20 декабря 1925 г. – С. 327–328). Роман не был закончен, но многие его темы и образы вошли в создававшиеся в это же время рассказы, которые и составили книгу «Тайное тайных». Приведенные строки письма дают возможность увидеть, как пристально всматривался Вс. Иванов в жизнь и проблемы послереволюционной России, и понять, почему на фоне «денежной и шумной» московской богемы он писал книгу, поразившую современников своим трагическим, «висельным», по выражению одного из критиков, пафосом и безысходностью.

2. Борьба за «новый быт» и «Тайное тайных»

 

В статьях 1923 г. «Странички из дневника» и «О кооперации» В. И. Ленин сформулировал главные задачи культурного строительства Советской России: «…раньше мы центр тяжести клали на политическую борьбу, революцию, завоевание власти. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную, организационную, „культурную“ работу». «Гигантская всемирно-историческая культурная задача» заключалась в том, чтобы «сделать население <…> цивилизованным, избавиться от той полуазиатской бескультурности, из которой мы не выбрались до сих пор».

Главным стратегом в осуществлении великой задачи перестройки «рабского прошлого России» стал Л. Д. Троцкий. Его книга «Вопросы быта. Эпоха „культурничества“ и ее задачи» (1923) определила направления «пересоздания личного и семейного быта» рабочего класса и особенно крестьянства «сверху донизу в духе коллективизма».

Едва ли не основным препятствием на пути «народных масс к социализму» оказалась традиционная русская семья. Принятый 9 февраля 1918 г. «Декрет о расторжении брака и о гражданском браке» был первым шагом на пути разрушения прежней семьи. В 1925 г. обсуждается новый проект закона о браке и семье, который, как предполагалось, должен быть построен «на полном признании свободных супружеских отношений, не стесненных условностями буржуазного строя». С осени 1925 г. в центральной печати развернулась дискуссия. О прежней семье писали так:

«Мы получили от старого строя позорнейшее законодательство по семейному и брачному праву. Мы получили законы о семье как о тюрьме, о тюремной клетке, в которую легко войти, но из которой трудно выбраться.

Мы получили законы о власти мужа и отца, о его правах, постановления о власти тюремщика перемежаются с лицемерными, ханжескими постановлениями о любви супругов, почтении родителей, добронравном образе жизни и воспитании детей в видах, угодных правительству. <…> Пролетарская революция немедленно ниспровергла эти законы и объявила беспощадную борьбу семейной эксплуатации. Еще в дыму революционных боев мы издали новые декреты о разводе, о браке, освобождающие супругов от невыносимых уз старого церковного брака».

С новыми представлениями о семье, сформировавшимися «в дыму революционных боев», могли ознакомиться в январе того же 1926 г. читатели одесского журнала «Шквал», где на странице 3 был опубликован рассказ Вс. Иванова «Про казачку Марфу» из книги «Тайное тайных», а на странице 5 печаталось письмо «сиротки Мани Волжанки» с такими комментариями: «Сердце сиротки расцвело красивой, здоровой, жалостливой любовью, встретив ответное чувство в пылком Ванином сердце <…>. Маня Волжанка смела и готова пренебречь всеми правилами, имеет настолько широкие взгляды, что высказывается даже против регистрации в загсе, лишь бы вырвать любимого для себя из рук некрасивой жены». Продолжая тему, Ал. Светлов дает свой комментарий к письму Мани: «А „законного брака“ у нас нет. И „байстрюки“, – что это такое. – Мы не понимаем. Это у попа – кто без креста – тот „незаконнорожденный“. А у нас каждый ребенок – гражданин. Каждая мать – в правах».

Чтобы осуществить «культурную революцию» и воспитать «нового человека», необходимо было разрушить и традиционные в русской семье отношения между детьми и родителями. Теперь культивировалось неуважение к «темному» поколению «отцов». В новой семье, по замыслу Троцкого, «стирать белье должна хорошая общественная прачечная. Кормить – хороший общественный ресторан. Обшивать – швейная мастерская» и т. п. Воспитываться дети должны «хорошими общественными педагогами», а не отсталыми родителями. Периодическая печать 1920-х годов оперативно откликалась на новые инициативы. В массовом популярном журнале «Безбожник» (выходил с 1923 г.) печатались вот такие милые стихи некоего Г. Градова, от лица нового советского ребенка передающие новые детские чувства к своим родителям: «Буду слушаться папу, / Если был он в партшколе, / Буду слушаться маму, / Если кончит рабфак».

Столь же радикальному пересмотру подверглось отношение к земле, к хозяйству. Испокон веку сохранявшаяся в русском крестьянстве любовь к земле как источнику жизни, одной из основных духовных опор человека объявлялась вредным мелкобуржуазным чувством собственника. «Крестьянский журнал», наряду со стихами («Соху древнюю забросить нам пора. / Без меж поле. Пахать будут трактора. / Уже тогда-то мы не будем так страдать: / Труд машинушка наш будет облегчать. / В одну семью мы машинушку возьмем, / Попа с богом никогда не позовем» – Ян. Горев), печатал и прозу, представлявшую новое отношение к земле. Характерен рассказ А. Пучкова «Зовы», где традиционный метасюжет возвращения сына на родину отцов представлен в современном советском ключе. Крестьянский сын, красноармеец Николай, «отвык <…> от стариков, отвык и от отцовской жизни с землей и хозяйством». «…Чего тебе там в степи делать. Работа да грязь!» – вспоминает он слова товарища, и с мечтами о городе и рабфаке радостно покидает ставшие скучными родные места, стремясь к «новому, неизведанному».

Однако едва ли не главной идеологической задачей нэпа оставалась борьба с церковью. В ход были брошены все средства – от репрессий по отношению к священнослужителям до научной пропаганды безбожия. В 1920-е годы огромными тиражами выходят массовые журналы «Безбожник», «Безбожник у станка», «Атеист», «Воинствующий безбожник», «Антирелигиозник», на страницах которых представлен весь спектр пропагандистского искусства: веселые рассказы, кощунственно трактующие Священную историю; загадки, ребусы, задачи, призванные разоблачать суеверия; предупреждения о возможности заражения сифилисом при прикладывании к кресту, иконам, мощам; рассуждения о причастии как одной из причин детской смертности. «Богослужения – инструмент массового убийства», «Микроб сифилиса – свидетель против Адама», «Зараза», «Из церкви – клуб» – эти заглавия статей «Безбожника» говорят сами за себя. Священники, странники – Божьи люди, монахи представлялись извергами, корыстолюбцами, врагами, а верующие – обманутой темной массой. Религиозные праздники заменялись новыми, вводилась новая обрядность: Красные Пасхи, Красные крестины (октябрины), Красное Рождество и Красные похороны.

Особую роль в борьбе с религией призвана была, по замыслу Троцкого, сыграть наука. Говоря о книге «Тайное тайных», уместно более подробно остановиться на одной из реалий 1920-х годов – пропаганде идей психоанализа З. Фрейда.

Критика фрейдизма развертывается лишь во 2-й половине 1920-х годов. В 1-й же половине – картина иная. На 1923–1925 гг. приходится наибольшее количество изданий и переизданий в Советской России работ З. Фрейда: «Лекции по введению в психоанализ» (1922, переиздание – 1923), «Методика и техника психоанализа» (1923), «Основные психологические теории в психоанализе» (1923), «Психоанализ и учение о характерах» (1923), «Психопатология обыденной жизни» (1923), «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» (1923), «Психология сна» (1924, переиздание – 1926), «Я и оно» (1924), «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1925), «Психология масс и анализ человеческого „я“» (1925), «Психоанализ детских неврозов» (1925).

Во вступительных статьях к работам австрийского ученого откровенно разъясняются причины столь большой их популярности у идеологов новой власти. «Заслуги психоанализа очень важны, и надо сделать лишь один шаг, чтобы подойти к религии как к социальному неврозу. <…> Но, к сожалению, именно этого шага Фрейд не делает <…>, ибо с точки зрения фрейдизма, несмотря на свое колоссальное сходство с неврозом, религия есть социальное явление, следовательно, нечто нормальное, здоровое и полезное», – говорится во вступительной статье М. А. Рейснера к книге Ф. Виттельса «Фрейд. Его личность, учение и школа». Далее автор пишет: «Только участники классовой борьбы пролетариата могут выковать из теории Фрейда новое оружие для борьбы с общественным неврозом религии, которая до сих пор являлась одним из крупных фактов классового угнетения».

Очевидно, что одной из главных причин столь усиленного «внедрения» в создание людей нового общества учения Фрейда и признания его важной роли в грядущей борьбе за новый мир была «атака на душу», на «веления совести, природу которых легко можно было выяснить с помощью психоанализа», – на все то, что составляло систему нравственных ценностей человека русской культуры. В ряду подмененных и трактуемых по Фрейду оказались базовые понятия русской жизни и культуры: вера – «общественный невроз», совесть, чувства вины и ответственности – «инстинкты невротиков», любовь, семья – «половое влечение», любовь к Родине – «сублимированная любовь мужчины к матери» и т. п. Все это, как «бессознательные начала» психики, подлежало переработке через начала сознательные – разум, вооруженный новой (не «пахотной»!) идеологией, и должно было отмереть уже в ближайшие годы.

Безусловно, как работы Фрейда, так и полемика вокруг идей австрийского ученого, его статьи, печатавшиеся в «Красной нови» были известны Вс. Иванову, находившемуся в то время отнюдь не на периферии литературной жизни. В архиве писателя сохранилась запись 1947 г.: «3. Фрейд в двадцатых-тридцатых годах потому пользовался колоссальной известностью, что хотел сказать „правду“ людских отношений, вскрывая „бессознательное“. Все тогда жаждали искренности, правды. Искали ее». Видимо, не случайно «правда» 3. Фрейда взята Вс. Ивановым в кавычки. Иванов, воспитанный в религиозной семье, знавший религиозные искания сибирских крестьян, не мог не понимать односторонности популярных в 1920-е годы «учений» в их стремлении раскрыть «тайное тайных» человека. Примечательно, что в письмах Иванова тех лет, воссоздающих атмосферу духовных поисков писателя, нет упоминаний о Фрейде и психоанализе.

По прогнозам идеологов «нового быта», уже ко 2-й половине 1920-х годов вместо «азиатчины» в России должна утвердиться «цивилизация».

На страницах центральных журналов подводились вполне оптимистические итоги кампании борьбы за «новый быт»: «Протест против церковного брака <…> все глубже и глубже проникает сейчас и в крестьянские отношения. Новая семья формируется там, где женщина освобождается все больше и больше от непосредственных обязанностей по питанию семьи и т. д. Здесь складывается такая семья, где мы имеем прежде всего двух товарищей, которые помогают друг другу делать большое общественное дело. <…> Мы имеем новый быт, который не нуждается ни в один из моментов своей жизни в каких-нибудь религиозных нормах». А. Б. Залкинд, популярный в 1920-е годы психолог, с воодушевлением сообщал о «неуклонно возрастающем» «колоссальном фонде нового нервно-психического здоровья»: «…ближайший исторический период будет характеризоваться неуклонным нарастанием этого вновь появившегося здорового нервно-психического фонда и постепенным рассасыванием болезненных издержек революции».

В реальности, однако, все складывалось далеко не так благополучно.

Наряду с выступлениями, приветствовавшими «новую бабью долю» (заглавие одной из статей в «Известиях»), среди которых громко звучал голос А. Коллонтай, обвинявшей в консерватизме «ратующих за крепкий и солидно обзаконенный брак» и предлагавшей заключать «брачно-хозяйственные договора для урегулирования имущественных отношений в деревне», высказывались трезвые соображения, основанные на реальных фактах судебного разбирательства: «…были предложены такие положения, которые совершенно не соответствуют настоящим условиям жизни, – <…> люди свободны, половая жизнь свободна, мы не вмешиваемся <…>. У нас получается, что суды завалены делами об этих самых „алиментах“, – так они, кажется, называются».

Больше всего в новом брачном законодательстве сомневалась деревня. Об этом рассказывает периодика конца 1925 – начала 1926 г., где в разных подборках приводятся высказывания крестьян о современном состоянии семьи и брака. «Крестьянское население еще крепко держится за брак религиозный, – сообщает в газету крестьянин А. Платов. – Новый проект закона – проект многобрачия и многоженства – в деревне считается беззаконием».

Не прививались в деревне и новые «красные» праздники. Вот характерный пример из Обзора политического состояния СССР за май 1926 г.: «В праздновании 1 Мая крестьяне массового участия не принимали. <…> Характерный случай имел место в деревне Новая Када Черкасской губернии, где к председателю первомайской комиссии явился крестьянин с требованием от группы односельчан перенести празднование 1 Мая со Страстной субботы на Пасху (2 мая), заявляя, что в противном случае крестьяне не пожалеют Нардома и сожгут его вместе с участниками праздника». Эти обзоры, как и другие опубликованные в последние десятилетия документы, передают реальное положение и настроение жителей Советской России. Приведем еще несколько заключений из обзоров.

Февраль 1925 г.: «В отчетном периоде выполнение последнего срока налога задевает весьма сильно маломощные хозяйства, составляющие 80–90 % всех недоимщиков. Это часто совершенно разоренная беднота, не имеющая даже хлеба».

Апрель 1925 г.: «Нарастание антисоветских тенденций определяется тем тяжелым экономическим положением, в котором очутилось крестьянство в связи с вздорожанием хлеба».

Декабрь 1925 г.: «…население терроризировано бандитами. По вечерам крестьяне боятся ходить по селу и отказываются от ночных дежурств в Сельсовете. Выступивший на собрании крестьянин Мокачев заявил: „Если власть не в силах привлечь к ответственности воров, то пусть разрешит нам их убивать“».

Май 1926 г.: «Усиливающееся в последнее время хулиганство начинает принимать в ряде районов Союза угрожающие размеры, особенно в некоторых губерниях, на Урале, в Поволжье и Сибири. Местами ни одна свадьба, ни один праздник не проходят без драки на почве пьянства, нередко кончающегося серьезными ранениями и даже убийствами».

Страницы отчетов представляют картину стремительного обнищания деревни, чему способствовал ряд обстоятельств: рост смертности, дороговизна, голод, полное отсутствие хлеба, безденежье, недоверие к городу, высокие налоги. Власть, за которую воевали, стремясь получить справедливую жизнь и, главное, – землю, оказалась ненародной, неправедной. В сводке за май 1925 г. приводится письмо крестьянина Пономаренко: «Трудом нашим только кто не хочет, тот не пользуется, а то можно сказать – все, кто хочет, тот и обжирается нашим кровавым потом и пользуется только потому, что наше крестьянство темнее ночи, обманутое и никак <…> не может увидеть ту правду(курсив мой. – Е. П.), которая должна уже появиться перед его глазами». Отсутствие Правды – едва ли не самой значимой ценности традиционной народной культуры, – Правды, которая в русском языке означала и истину, и справедливость, и праведность, приводило к недовольству, требованиям подлинной крестьянской власти, росту бандитизма. Отметим, что Сибирь – а именно в Сибири происходит действие практически всех рассказов «Тайное тайных» – в октябре 1925 г. была «объявлена неблагополучной по бандитизму на два месяца».

Реально кампания борьбы за «новый быт» обернулась ростом беспризорности, хулиганства (не случайно в 1926 г. принимается закон о борьбе с хулиганством с введением смертной казни за изнасилование), широким распространением венерических и психических болезней.

Время от времени, прерывая жизнеутверждающую риторику о триумфальном шествии новых идеалов, газеты и журналы сообщали об истинном положении в деревне. Так, в мае-июне 1925 г. журнал «Печать и революция» констатировал: «Вся крестьянская масса в целом за эти три года стремительных достижений Союза на фронтах хозяйственном, культурном, политическом стала чуть (курсив мой. – Е. П.) богаче. <…> Яд оскудения просачивается сквозь все поры деревенской жизни, как главная причина всех ее недугов». Сами крестьяне, однако, эту главную причину видели иначе. В юбилейном октябрьском номере газеты «Известия» среди оптимистических писем читаем письмо крестьянина А. И. Свистунова: «До революции отношение крестьян к власти и религии было чисто механическим, по традиции: не нами начато – не нами кончится. Революция, развенчав все кумиры (здесь и далее курсив мой. – Е. П.), заставила нас сознательно, критически проверить свое отношение к власти и религии и самим принять действенное участие в строительстве государства и выработке осмысленного взгляда на духовную жизнь человека. <…> Но наряду с этим она разнуздала сидящего в нас зверя с завистью, шкурничеством и утробничеством и подорвала устои нравственности, семьи и общинных начал жизни».

Отношение к происходящему в стране автора книги «Тайное тайных» отражено в письме Горькому от 25 сентября 1926 г.: «…люди исковерканы, все внутри их изломано, свершить преступление сейчас ничего не стоит – да вот, кстати, и в тюрьмах у нас перенаселение» (С. 331).

Бывают в жизни периоды, когда негодование и тоска, переполняющие душу, придают человеку, даже достаточно сдержанному, смелость отчаяния. Такими были для Вс. Иванова 1925–1926 гг. В дискуссии «О критике» 1926 г. писатель признавался: «А так, со стороны, мне кажется, нервность, вызванная революцией и войной, породили в россиянах обилие образов и необходимость их высказать». В художественной биографии Иванова эта необходимость привела к появлению книги «Тайное тайных».

3. История создания книги «Тайное тайных»

 

В семейном архиве сохранились страницы с описанием времени создания «Тайное тайных». Этот набросок сделан Вс. Ивановым в 1950-е годы: «Я жил тогда на Тверском в полуподвале. Воронский как-то пришел, не застал меня дома и решил подождать, узнав, что я обещал скоро вернуться. По столу была раскидана корректура новой книги „Тайное тайных“ – рассказы: „Жизнь Смокотинина“, „Полынья“, „Ночь“, „Поле“, „Плодородие“ и повесть „Бегствующий остров“. Воронский стал читать. Когда я вошел, он прерывисто вздохнув, умильно поглядел на меня и сказал:

– Книжка будет иметь большой успех. Даже, возможно, вызовет подражание, а критики тебе влепят так, что ты не скоро очнешься. Ну, чего ты скачешь? Чего ты хотел сказать названием „Тайное тайных“?

Я не очень-то поверил Воронскому, полагая, что „Тайное тайных“, как и прочие мои книги, пройдет с двумя-тремя рецензиями, где-то напечатают рисунок, изображающий мое круглое лицо с короткими баками, коротенькие ножки, – и я начну писать следующую книгу.

– Почему не продолжаешь линию „Экзотических рассказов“?

– Объясню.

– Да, да, пожалуйста.

– Я нигде ни одним словом не разъяснил названия книги „Седьмой берег“, равно как и „Экзотические рассказы“…

– Напрасно. Объяснишь название: уже меньше наказания, – сказал Воронский смеясь.

– Дело не в названии, дорогой мой, а в смысле книги. <…>…в юности я, Александр, был мастеровым. „Серапионовы братья“ привлекли меня своим стремлением достичь во что бы то ни стало предельного мастерства, виртуозности <…>. Но схематический сюжетный роман, переполненный приключениями, подобно романам Жюль Верна, Стивенсона или Уэллса, вряд ли типичен для русской литературы. <…> Да, мы учились у Дюма, но так же, а может быть, и больше, мы учились у Лескова; да, мы учились у Стивенсона, но еще больше у Чехова!

– Короче говоря, Всеволод, ты утверждаешь, что путь „Серапионов“, и твой в том числе, путь классической русской прозы?

– Да и как иначе? Простота – самая лучшая находка в искусстве. Воронский слушал, положив голову на руки, закрыв глаза. Затем он поднял веки и сказал, прямо глядя на меня:

– Сейчас я понял, почему ты сжег свои рукописи.

Потупясь, мотая головой, я прошелся по комнате. Я чувствовал себя очень неловко, мне было стыдно. Тоже, Гоголь! Месяца три-четыре тому назад, вскоре после литературного вечера в „Круге“, придя к заключению, что пишу чепуху, что писать надо по-другому, что иначе не выразишь жизни, я действительно сжег в печке рукописи и черновики объемистой повести „Фарфоровая избушка“, на две трети оконченный роман „Казаки“ и „Северо-Сталь“, роман о современном Ленинграде, главы из которого уже печатались в некоторых еженедельниках и в „Красной Нови“».

Описанный эпизод, скорее всего, имел место в конце ноября 1926 г. О сожженных рукописях Иванов рассказывал Горькому в письме от 22 января 1927 г. Прокомментируем последовательно отдельные фрагменты воспоминаний писателя. Упомянутые рассказы, составившие «Тайное тайных»: «Жизнь Смокотинина», «Полынья», «Ночь», «Поле», «Плодородие» и повесть «Бегствующий остров», а также рассказы «Яицкие притчи», «Смерть Сапеги», «Пустыня Тууб-Коя», до включения в состав книги были опубликованы Вс. Ивановым в течение 1925–1926 гг. и не один раз. Печатались рассказы в основном в журнале «Красная новь». Ни одна из этих публикаций не вызвала каких-либо серьезных возражений тогдашней критики. Лишь объединенные в книгу «Тайное тайных» рассказы оказались зарядом потрясающей силы. То, что общий замысел книги существовал и произведения не были включены в нее случайно – а именно так старались представить это некоторые критики 1920-х годов, противопоставляя рассказы о Гражданской войне («Яицкие притчи», «Смерть Сапеги» и др.) более поздним по времени написания «Ночи», «Плодородию» и др., – можно с уверенностью утверждать, анализируя отношение писателя к своим книгам. Так, в письме М. Л. Слонимскому он размышлял по поводу другой книги (письмо датируется приблизительно началом ноября 1926 г.): «Книжку рассказов – „Дыхание пустыни“ – я пошлю в понедельник. Не могу сегодня, потому что, во-первых, нет одного рассказа – он будет напечатан в „Ниве“ завтра, а раньше я его не могу у них взять, т. к. с „Нивой“ поссорился; во-вторых – дописываю крошечный 1/4 листа бухарский рассказик, без коего книжка как-то мне кажется пустой».

Документальных материалов к истории создания книги «Тайное тайных» сохранилось не так много. Переписка Вс. Иванова этих лет с серапионовым братом и другом К. Фединым дает некоторое представление о том, как складывался ее общий замысел.

Письмо К. Федину из Батума от 9 октября 1925 г.: «Ну, а что касается, писания, то – мы больше все рассказики-с, рассказики-с. И медленно же они идут, сукины дети, как американское признание».

Ему же 27 ноября 1925 г. из Москвы: «Москва такая же, как в прошлом году, – только прибавилось очередей за спиртом. Литераторы по-прежнему сплетничают и, завидуя бог весть кому, – жалуются, что нет литературы. Есенин по-прежнему пьет и разводится, а Пильняк становится степеннее и степеннее. <…> Я, например, не пью два месяца, пишу рассказы и думаю – о Вечности, смысле Жизни – и В ЧЕМ СЧАСТЬЕ!».

К. Федин – Вс. Иванову из Ленинграда 30 ноября 1925 г.: «До чего скучно! От скуки – страшная злоба. Со злобы задумался я до… альманаха „Серапионовы братья“. Говорю СЕРЬЕЗНО. Вот план: выпустить к 1-му февраля (ПЯТИЛЕТИЕ!) сборник с участием всех(покойного Лунца в том числе) серапионов; поэзия, проза, статьи <…>. Рассказы должны быть „вообще“, по возможности необычные (т. е. без Кремля, без социологии, без всех узаконенных и приятных ослам и львам аксессуаров), но очень хорошие. Довольно по одному листу на брата. Ты понимаешь, ЧТО будет?! ЧТО поднимется!! Ничему-де не научились и пр. Все это должно быть вполне невинно, без задору. Этого только и надо, чтобы сделать действительно хорошее, полезное для наших дней дело. Весь облик альманаха должен быть неожиданностью. Это будет форменный переворот! Посему – пиши, согласен ли, присылай рассказ, такой, который „никуда не подходит“, но тебе нравится. Если такого нет – напиши».

Ответ Вс. Иванова от 2 декабря 1925 г.: «Дорогой Костя, получил твое письмо, воодушевился! Очень рад. – Именно теперь, как никогда, необходимо выпустить такой сборник. Расплодилась такая непереносимая гнусь – как я слышал от одной казачки – Гнилой дух пошел от человека по земле.

Ну! Достал я свою тетрадь, где всякие проекты записаны, начал искать… Впереди, конечно, революция и прочие благородные масла. – И, нашел, – ну, знаешь – будет весело.

Работаю я теперь много. Правда, и заказов-то много, – но полагаю, что самое позднее – через двенедели оный рассказ будет готов. Думаю, втисну все – деревню без коммунистов, героев без партии – листа 1 1/2.

Как относятся к этому остальные серапионы, – в частности, Никитин и Каверин, – особенно последний – не боятся ли потерять честный красногазетный паспорт? Спроси их – от моего сомнения.

Посоветовал бы ты Кольке Никитину халтуру бросить. Я на этом обжегся, теперь года полтора-два исправлять надо. Оказывается литература-то – вещь настоящая… <…> К февралю у меня будет том рассказов. Новых, свежих, не вошедших ни в одну Универс(итетскую) библиотеку. Листов 15-ть. Но-о!..».

И еще о планируемом альманахе в письме от 14 декабря 1925 г.: «…я дал два рассказа размером 1 1/4 п. листа, объединенные одной „идеей“. Рассказы – настоящие, и такие, что один из них я дал, для пробы, в одну из редакций – так там от ужаса завыли. Мрак, безысходность – и еще многое: где тут их печатать. Я не хвастаюсь, но у меня действительно писательские мои настроения очень попортились, и веселость – прошлогодняя – отошла прочь».

Написанным в это время рассказам также посвящено письмо Вс. Иванова В. А. Регинину, в то время редактору «30 дней»: «На тот рассказ, что отдал я Воронскому, – не обижайтесь. В нем – психология, мир-р-овая проблема, убийства». Датировать письмо можно концом ноября 1925 г.: в следующем письме, отправленном 4 декабря 1925 г., он сообщает Регинину, что посылает ему другой рассказ.

Приведенные письма позволяют говорить о новом повороте в творчестве Иванова, который приходится на 1925 г. Меняется отношение к литературе в целом: это – «вещь настоящая»; рассказы, над которыми идет работа в упомянутый промежуток времени, – философские и в то же время непосредственно связаны с современностью; общий пафос рассказов – трагический; интересует автора – человеческая душа («психология»); стилистически произведения отличаются от тех, что писал Иванов раньше.

Трудно сказать, на каком этапе работы над книгой возникло заглавие «Тайное тайных», от которого так советовал отказаться А. К. Воронский. Первоначально Вс. Иванов озаглавил так напечатанный в «Красной газете» от 14 марта 1925 г. рассказ, впоследствии переименованный им в «Жизнь Смокотинина» и под этим названием включенный в книгу. Действительно, для 1920-х годов, когда под знаком утверждения идеи «нового человека» повсеместно шла борьба с религией и самим понятием «душа», заглавие книги было вызывающе дерзким. Об истоках заглавия известно немного. Сам автор в 1950-е годы комментировал его так: «Подобно книге „Седьмой берег“ я нигде ни одним словом не разъяснил название новой книги „Тайное тайных“. Это была ошибка. А, впрочем, разъясни я, вряд ли это помогло бы мне, перед рапповцами я находился в том состоянии, которое превосходно объяснено в одной басне Крылова: „Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать“. <…> Если бы мои герои умели говорить о себе правду вдобавок еще и по-газетному, все было бы, пожалуй, отлично, – хотя бы для меня самого.

Герои „Тайного тайных“ страдали от бессловесности, – и поэтому их посчитали врагами. Наше время не любит тайн и не без основания относится ко всем тайнам подозрительно».

В самой книге выражение «тайное тайных» не будет употреблено ни разу.

Вяч. Вс. Иванов, сын писателя, высказал предположение, что «заглавие книги заимствовано с небольшим изменением языковой формы, у Иванова осовремененной, из переведенной с древнееврейского древнерусской мистической книги „Тайная тайных“ (что означает „самое тайное“, как „святая святых“ – самое святое)». Относительно этого восходящего к арабскому оригиналу VIII–IX вв. древнего памятника, получившего широкое распространение в средневековой Европе и известного там под названием «Secretum Secretorum», долгое время велись научные споры, очередной этап которых пришелся как раз на 1920-е годы. Первоначальный текст представлял собой собрание наставлений по разным вопросам – от политики до алхимии, которые якобы были преподаны Аристотелем его ученику Александру Македонскому. В Древней Руси с конца XV или начала XVI в. был известен перевод, сделанный, по мнению исследователей, с древнееврейского списка книги ХН-ХШ вв. и включавший в себя некоторые части, отсутствовавшие в оригинале. Большинство ученых считают, что именно «Тайная тайных» называется в Стоглаве «Аристотелевыми вратами» и упоминается в числе еретических книг (вопрос 17-й, 22-й).

Однако среди ученых неоднократно высказывались сомнения по поводу отождествления «Тайная тайных» и «отреченной книги» «Аристотелевы врата», основанные на том, что в книге «ничего запретного не было, т. к. это произведение представляет собой своего рода Домострой в соединении с лечебной книгой». В 1920-е годы исследователь и публикатор книги М. Н. Сперанский, после того как он обнаружил другой древний текст – «Врата Аристотеля премудрого», предположил, что речь идет о двух разных книгах: одной, чисто гадательной, которая и была внесена в список «отреченных книг», и другой, именно «Тайная тайных», которую он определяет как «своего рода „Царственный Домострой“».

Неизвестно, что читал Вс. Иванов – исследование М. Сперанского или саму книгу. Возможно, внимание писателя привлекло ее заглавие как отвечающее замыслу его собственной книги. Но если предположить, что читал, то его могли заинтересовать как политические советы, которые давал (или якобы давал) мудрый Аристотель своему ученику Александру, так и его нравственно-философские аксиомы. Так, среди наставлений Аристотеля имелись следующие: «Лучше царствуй над ними (народами. – Е. П.), делая им добро, так как согласная с законом доброта укрепит царство, а жестокость повредит этому. <…>…не обойтись ни одному царю без двух вещей: из них первая – кротость душевная». Если вспомнить высказывание мужика Каллистрата в споре с комиссаром Никитиным (повесть «Цветные ветра», 1922) о жалости и жестокости: «…не надо кровопролития-то <…>. Любовь надо для люду. Без любви не проживут», то можно понять, чем привлекла писателя древняя книга. Приведем также фрагмент текста 4-й главы книги VIII–IX вв., явно перекликающийся с книгой «Тайное тайных», написанной в XX в.: «Александр, знай, что прежде всего другого сотворил Бог сущность духовную и совершеннейшую, и основательнейшую и создал в соответствии с ней всю природу и назвал ее умом. А из этой сущности он создал самовластную подданную ее, называемую душой. <…> И если постигнет гибель душу, то погибнет разум и плоть».

Как бы ни трактовали «Тайное тайных» Вс. Иванова его защитники и обвинители, они не могли не признать, что в эпоху социальной борьбы и утверждения классовых ценностей писатель заговорил о тайнах человеческой души. И заговорил в то время, когда в цене была «атака на душу» (определение А. Залкинда). В 1926 г. в журнале «Безбожник» утверждалось: «…как принять понятие о бессмертной душе – частице духа божьего, если мы знаем, что наши душевные проявления неразрывно связаны с веществом мозга, и самую душу можно расписать по клеточкам, как географическую карту». Образ души, расписанной как географическая карта, стал своего рода проектом нового человека. В рассказе Вс. Иванова «Глиняная шуба» (1921) от лица дьякона Полугодье прозвучит упрек в адрес продкомиссара: «…у вас и душа-то разграфленная». А. П. Платонов в повести «Сокровенный человек» (1927) скажет о том же самом: «…нигде человеку конца не найдешь и масштабной карты его души составить нельзя».

Возвращаясь к воспоминаниям Иванова, отметим также, что и стиль книги «Тайное тайных» показался А. К. Воронскому, хорошо знавшему творчество писателя, непривычно новым. На вопрос, почему он не продолжает линию «Экзотических рассказов», писатель ответил, что его будущий путь – это отход от серапионовского увлечения острым сюжетом и занимательностью и обращение к простоте русской прозы.

На простоту и одновременно сложность художественной манеры Вс. Иванова в «Тайное тайных» критики обратили внимание сразу. А. З. Лежнев писал в марте 1927 г.: «Он (Иванов. – Е. П.) отбрасывает удивительную свою декоративную и орнаментальную пышность, свое изощренное и чрезмерное богатство красок и оттенков. Его фраза становится проста и обнаженна. Он рассказывает простыми словами о простых вещах. <…> Несмотря на свою видимую ясность, новые вещи Всев. Иванова не сразу раскрываются читателю. Под видимой жизнью сюжета течет в них другая, подземная и неслышная жизнь. Внешние факты жизни героев, события не так уж важны. Важна именно подсюжетная тайная жизнь, те неоформленные и сильные движения, чувства, страсти, которые наполовину только осознаются людьми. И Всев. Иванов часто не договаривает, старается дать понять о том, что происходит в его героях, намеком. Он боится нарушить правду этих сильных, но смутных чувств чрезмерной договоренностью».

Кажущаяся простота художественной манеры Вс. Иванова в «Тайное тайных» была возвращением к языку классической русской литературы. Показательно самоироничное признание Иванова в письме к Федину от 11 января 1925 г.: «По-прежнему на улицах продают апельсины и полное собрание сочинений Гоголя за полтинник. Я купил, начал читать – и охнул. Вот пишет! Старички-то, а? Даже смешно, до чего я дурак». Но во многом эта простота стала и возвращением к себе прежнему – к манере письма и тематике ранних сибирских рассказов, о которых он и писал A.M. Горькому 20 декабря 1925 г.: «Я честно возвращаюсь к первым своим вещам…» (С. 327).

«Первые вещи» – это рассказы о мужиках, написанные Вс. Ивановым в Сибири в 1915–1920 гг., а также в первые петроградские годы – 1921–1922. Уже тогда умел писатель говорить «простыми словами о простых вещах» (Лежнев): тяге к земле ставшего рабочим деревенского мужика («Вертельщик Семен», 1916), горе матери, проводившей на войну сына («Мать», между 1916 и 1919), и о многом другом. Практически все эти произведения рассказывали о жизни сибирской деревни в переломные и трагические моменты истории – во время мировой войны («В зареве пожара», 1916; «Мать»; «Купоросный Федот», 1919); революции и гражданской войны («Жаровня архангела Гавриила», 1921; «Лоскутное озеро», 1921); голода 1920–1921 гг. («Полая Ара-пия», 1921). Стоит отметить что «возвращение» к себе прежнему касалось не только художественной манеры, но являлось прежде всего возвращением к тому очень непростому видению человека, «тайного тайных» его души, которое было свойственно этим произведениям.

Об Иванове начала 1920-х годов не раз писали, что в его творчестве «нет человека». Одна из статей 1924 г. так и называлась «Писатель без человека». Процитировав повесть «Партизаны» – «У каждого человека есть внутри свой соловей», критик резюмировал: «Свой соловей – это знали и Достоевский, и Л. Толстой. <…> Не знает, не чувствует этого только один: Всеволод Иванов. Что такое для него человек? Тень, коряжина, пыль, ничто – об этом постоянно напоминает нам писатель».

Отсутствие «человека» в творчестве Вс. Иванова 1-й половины 1920-х годов отмечал и ведущий критик русского зарубежья Г. Адамович в статье «Три прозаика». Но он же после появления «Тайного тайных» возражал самому себе: «Мне Всеволод Иванов казался до сих пор этнографическим бытописателем, „фольклористом“ – довольно способным, но вялым и не особенно умным. Казалось, у него нет никакого понимания человека. Опишет монгольские унылые степи, поход какой-нибудь или бунт, вообще „массовые сцены“ – неплохо, <…> как только дело дойдет до людей и их отдельных существований – конец, тупик и беспомощность. Но, по-видимому, Всеволод Иванов только удерживал себя, или он очень медленно рос, – как знать? Книга „Тайное тайных“ более всего „человечна“, какой-то очень тонкой, застенчивой, неназойливой человечностью». На самом деле Вс. Иванов не столько «удерживал себя», сколько на время – в «серапионовский» период и в 1923–1924 гг. – «уходил от себя». Ранние рассказы писателя – тому подтверждение.

Писать Вс. Иванов начинает в 1915 г. в сибирском городе Кургане, где он работает наборщиком. Свои произведения посылает в газеты Кургана и Петропавловска. Впоследствии, уже переехав в Омск, он собирает вырезки из газет с рассказами и стихами в две небольшие самодельные книги: «Зеленое пламя. Рассказы и сказки. 1916–1917» (Курган-Омск); «Рассказы» (Омск, 1919); тогда же печатается книга «Рогульки» (Омск, 1919). Главные темы, прозвучавшие в ранних работах молодого сибирского писателя, «вернутся» в его творчество спустя десятилетие и станут ключевыми в книге «Тайное тайных». Раскрестьяниванию деревни посвящен рассказ «Вертельщик Семен»; о материнской правде размышляет автор в рассказах «В зареве пожара», «Мать»; поисками «древлей» истинной веры, праведной земли, сокровенного Слова озабочены герои рассказов «Рао» (1916), «Сон Ермака» (1917), «На горе Иык» (1917), «Анделушкино счастье» (1919). Ранние рассказы неотделимы от исканий тогдашней сибирской литературы (творчества А. С. Сорокина, А. Е. Новоселова, К. К. Худякова, К. Н. Урманова и других писателей), но в них уже ясно звучит оригинальный голос Вс. Иванова, для которого каждый его герой, чаще всего крестьянин – тоскующая, ищущая правды и веры одинокая человеческая душа. Таков Федот, возмечтавший, что «полетит человек» («Купоросный Федот»); старый казак Антон, страдающий от жестокосердия отрекшегося от него родного сына («Дед Антон», 1917); ставший плотогонщиком мужик Семен Беспалых, стремящийся облегчить последние минуты жизни умирающему товарищу, китайцу, и чувствующий смущенной душой присутствие чужого, китайского Бога («Клуа-Лао», 1919); деревенский юродивый, прозванный Анделушкой, ищущий древнюю священную книгу, которая поможет «весь мир к добру переделать» («Анделушкино счастье»). Передавая внутреннее состояние своих тоскующих героев, молодой Иванов точен и немногословен: «.. будто какие-то мутные зовы слышала его душа» («Клуа-Лао»); «И будто что вынули из груди Федота. Едкий и незнакомо больной осадок на сердце пускали слова»; «Коли болит голова, надо не кричать… А коли болит душа» («Купоросный Федот»).

Так в своих первых произведениях Вс. Иванов открыл для себя и своего читателя «тайное тайных» человеческой души, возвращение к которому и произошло менее чем через десять лет. За это время Россия пережила две революции, гражданскую войну, голод, разрушение самих основ национальной жизни. Вместе со своей страной все это пережил и писатель.

Позже Вс. Иванов так описывал произошедший с ним перелом середины 1920-х годов: «Одновременно с романом „Голубые пески“ я написал несколько книг рассказов „Пустыня Тууб-Коя“, „Дыхание пустыни“. Это были преимущественно рассказы о гражданской войне. В книгах чувствовался некий мрачный колорит, словно человек рассказывал хрипловатым голосом, еще не придя в себя после грозного пути. Между тем, земля и улицы пахли хлебом, люди были сыты, работали с удовольствием. В сущности говоря, радоваться бы да радоваться. Почему же нужно писать непременно мрачные рассказы? Этот вопрос задавали мне и критики, – в вежливой форме еще, – и начал задавать я сам себе. Я не задавался прямой задачей писать мрачное и темное, но путь к этим приятным сравнительно дням, которые мы переживаем, был так труден. И нужно рассказать по возможности все об этом трудном пути, чтобы последующие поколения понимали и ценили эту трудность. Все забывается, особенно человек хочет поскорее забыть страдания и горечь <…>. Думая таким образом, я подходил к созданию одной из своих книг „Тайное тайных“, которую я считаю главнейшим трудом в области рассказа».

Издательский договор № 7737 на книгу «Тайное тайных» был составлен 28 января 1926 г.: «Всеволод Вячеславович Иванов представил Госиздату исключительное право на издание и переиздание своей книги „Тайное тайных“». Объем книги – 10 п.л., тираж – 4 тыс. экземпляров. А в самом конце декабря 1926 г. книга была напечатана.

4. Всеволод Иванов и спор о мужике в литературе первых десятилетий XX в.

«Это очень „мужицкая“ книга, „черноземная“ – как говорят в России, – с восточным азиатским привкусом. Но от „чернозема“ и Азии она поднимается к такому прояснению и такой суровой простоте, что ее поймет как свое читатель самый городской, цивилизованный и „западный“. Даже самый рафинированный и брезгливый эстет поймет, лишь бы только он был человеком».

Определяя место книги Вс. Иванова в литературном контексте эпохи, нельзя уйти от так называемого «вопроса о мужике», едва ли не главного в публицистике и литературе 1910-1920-х годов. В большей части рассказов «Тайное тайных» действие разворачивается в деревне, а их герои – крестьяне или бывшие крестьяне, ставшие красноармейцами и комиссарами.

Критика тех лет выделяла два главных направления в литературе о деревне. Первое – от чеховских «Мужиков» и бунинской «Деревни». Продолжателем этого направления называли A.M. Горького, подчеркивающего прежде всего «идиотизм деревенской жизни» – невежество, дикость, косность, зверство. Второе – восходящее к произведениям Н. Златовратского и Л. Толстого, отличалось поэтическим изображением деревенского уклада. Это направление Л. Троцкий определил как «советское народничество» и «новое славянофильство». В книге 1923 г. «Литература и революция» Троцкий, характеризуя писателей-попутчиков, отмечал характерные черты «советского народничества». «Мужиковствующие интеллигенты, – писал идеолог новой власти, имея в виду Б. Пильняка, Вс. Иванова, С. Есенина, Н. Клюева, – сплошь загибают в сторону примитивного, тараканом отдающего национализма». Определения Троцкого были приняты и в советской критике тех лет.

Произведения Вс. Иванова 1921–1922 гг. («Партизаны», «Цветные ветра» и др.) рассматривались как пограничное явление между двумя названными направлениями в изображении деревни. Як. Браун подчеркивал в 1923 г.: «Нет в его бытописании деревни ни златовратского подслащивания, ни бунинского проклятия, ни горьковского презрения – только зоркая, беспощадная звериная любовь», – и ставил имя Вс. Иванова в один ряд с «новокрестьянскими» писателями: «Самый стиль его – крепкий, многоцветный, имажинистский стиль, так же, как и стиль Чапыгина, Есенина, Клюева – чисто мужичий стиль». Противопоставлял Иванова Горькому и автор широко обсуждаемой в 1920-е годы статьи «Новый Горький» В. Л. Львов-Рогачевский. По его мнению, «вопрос о мужике далеко не ясен в современной литературе»: то, что «писал Горький о мужике, что пишут лучшие из пролетарских беллетристов о суевериях, о мелкобуржуазной сущности, о жадности мужиков, съедающих город, все это далеко не исчерпывает тему о мужике». Вс. Иванов, считал критик, показывает крестьянина «таким, каков он сложился исторически в определенных формах крестьянского труда и каким он рисуется ему в момент революционной борьбы, когда мужик прет против японца, киргиза, Колчака, против всякого, кто грозит его пашне». А. К. Воронский также отмечал в 1922 г. свойственное Иванову «единственно справедливое, верное отношение к мужику», имеющее истоки в том, что «Ивановы сами плоть от плоти этого мужицкого мира». Указав на общее с Чеховым, Буниным и Горьким, Воронский увидел у Иванова свою «собственную расценку мужиков»: «Каким-то особым теплом, человечностью и мягким ласкающим светом сумел писатель облить корявые, звериные мужичьи фигуры».

Крестьянская книга «Тайное тайных», материал для которой также дала деревня, заставила критиков пересмотреть свои прежние оценки ивановских мужиков. «Перевальцы» (А. З. Лежнев, Д. А. Горбов, СИ. Пакентрейгер, тот же А. Воронский) отметили как положительный момент переход Иванова от изображения крестьян к «человеку вообще», к тем трагическим противоречиям, которые свойственны всем людям вне зависимости от их социального положения. Напостовцы разделились во мнениях. Одни (Я. Григорьев, Ж. Эльсберг) заговорили в целом о кризисе «старых» попутчиков (Б. Пильняка, К. Федина, Л. Сейфуллиной и др., в том числе и Вс. Иванова), которые «с изменением исторической ситуации в стране отошли от крестьянской стихии в революции», от «славянофильства и народничества», и в «эпоху мирного строительства социализма» ушли в «интеллигентский пессимизм», «литературный сенсуализм» и т. п. Деревенская тема в их произведениях была «временным и чисто внешним обстоятельством». Эльсберг писал о «Тайное тайных»: «Крестьянский быт для Вс. Иванова <…> второстепенный повод для конструкции своих сложных психологических новелл».

Другие критики поспешили вернуть «Тайное тайных» Вс. Иванова, а также «Трансвааль» (1927) К. Федина, «Необыкновенные рассказы о мужиках» (1928) Л. Леонова, «Приключение» (отрывок из романа «Чевенгур», 1928) А. Платонова, в русло горьковской традиции: «…это реакционные уголки деревни, забитая, кулацкая и мещанская деревня, еще ждущая культурного воздействия революции, – темная, инертная сила страны, путы на ее великом революционном движении вперед…».

Хронологически критика «Тайное тайных» совпала с антиесенинской критической кампанией, развернувшейся в печати после публикации 12 января 1927 г. «Злых заметок» Н. И. Бухарина. В духе бухаринского осуждения «есенинщины» и «худших сторон национального характера», которые воплощали собой, по мнению партийного идеолога, С. Есенин и его поэзия, оценивалась и книга Вс. Иванова. Если до «Тайное тайных», в начале 1926 г., А. Воронский, выделяя «две струи внутри „мужиковствующих“», относил Вс. Иванова к писателям, которые «содружествуют Октябрю», «не ищут в седовласой патриархальности разрешения проклятых вопросов современности», и противопоставлял его Н. Клюеву, С. Клычкову, С. Есенину, то после появления книги, в 1928–1929 гг., имя Иванова уже упоминалось им и другими критиками вместе с названными новокрестьянскими писателями. В. Полонский писал: «Вс. Иванову, как и Есенину, пришлось иметь дело с „железным гостем“. Всей крестьянской литературе наших дней приходится либо вступать с ним в союз не на словах, а на деле, значит „сломать себя“, перестроить свой мир; либо вступать с ним в конфликт, как вступил Есенин, как находится с ним в конфликте С. Клычков. <…> Из столкновения мягкого крестьянского мироощущения с железным мировоззрением господствующей силы рождаются извилины, колебания и срывы, которыми богато творчество Вс. Иванова». Последствия такого конфликта В. Полонский увидел в появлении в «Тайное тайных» нового героя – мужика, не уверенного в себе, охваченного тоской и тревогой, безуспешно ищущего правду, – словом, «человека, который погибает».

Таким образом, суждения критиков 2-й половины 1920-х годов по поводу «мужиковствования» в «Тайное тайных» полярно разошлись. Для одних Вс. Иванов оставался продолжателем традиции А. Чехова, И. Бунина и М. Горького, писателем, близким К. Федину и Л. Леонову. Для других рассказы Иванова отражали конфликт уходящего старого мира и наступающего «железного гостя», свойственный творчеству С. Есенина и С. Клычкова, при очевидной симпатии к этому старому. Наконец, по мнению третьих, деревня в 1926 г. была для Вс. Иванова лишь случайным фоном для психологических исследований «человека вообще».

Как это часто бывает в подобных случаях, истина, видимо, находилась где-то между крайностями. С каждым из упомянутых направлений в изображении деревни и названных писателей, предшественников и современников, у Вс. Иванова в «Тайное тайных» велся свой непростой диалог.

Начнем с чеховского направления. Вс. Иванов часто вспоминал, как в 1917–1919 гг. в Омске он переписывал страницы прозы А. П. Чехова, учась литературному мастерству. Возможно, были среди переписанных чеховских страниц и картины крестного хода, где участвуют те самые мужики, которые еще накануне страшно пили и дрались, а тут «вдруг поняли, что между землей и небом не пусто» («Мужики»). Или страницы, рассказывающие о потерявшей ребенка Липе, которая говорит ночью с мужиками о своем горе, о душе человека и о России («В овраге»). Своеобразным эпиграфом к «Тайное тайных» могли бы послужить строки из «Мужиков»: «Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в их жизни нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдание». А это суждение героя рассказа «Новая дача»: «Народ у нас хороший, смирный… народ ничего <…>. И душа есть, и совесть есть, да языка в нем нет», – возможно, дает ключ к феномену молчания не только в творчестве Вс. Иванова.

Среди своих учителей в литературе Вс. Иванов называл также И. А. Бунина. Рассказы из «Тайное тайных» и деревенскую прозу Бунина начали сопоставлять с момента выхода книги Вс. Иванова. Сам A.M. Горький в письме молодому писателю поставил мастерство Иванова едва ли не выше бунинского. На связь творчества двух писателей указывала прижизненная критика самых разных направлений. О «влияниях» прозы Бунина, «заметных не только в литье словесного орнамента, но и в тематике», – пишет «перевалец» Ник. Смирнов, сравнивая рассказы «Жизнь Смокотинина» и «Ночь» с бунинскими «Я все молчу» и «Преступлением». На бунинскую «Деревню» указывает один из ведущих пролетарских критиков Г. Е. Горбачев: «…вряд ли кто после „Деревни“ Бунина изображал деревню прежде всего (а через нее и весь человеческий быт) в таких пессимистических тонах, как Иванов. Хищно-собственническая, животная, грубая, жестокая, слепая даже в своих лучших порывах – такова деревня Вс. Иванова». Справедливо отмечая внутреннюю связь между прозой Вс. Иванова и И. Бунина, критики не захотели увидеть едва ли не главную тему, роднившую двух писателей, – тему душин арода. Вслед за Буниным передавал автор «Тайное тайных» внутреннее ощущение человеком поколебленности всех основ привычной жизни, какой-то катастрофической необратимости гибельного пути России. Соприкасалась эта тема и с вопросами национальной психологии, и с религиозно-философским вопросом о богооставленности человека. Практически на всех персонажах Бунина лежит печать предчувствия того времени, когда «…потрясется земля, небо, / Все камушки распадутся, / Престолы Господни нарушатся, / Солнце с месяцем примеркнет, / И пропустить Господь огненную реку!» («Я все молчу», 1913). Эти строки, исполненные мрачного ожидания Страшного суда над людьми, которые «…жили-были / Своей вольной волей, / В церкви не бывали, / Заутреню просыпали», завершают рассказ. Критика не случайно увидела связь между героями рассказов «Я все молчу» и «Жизнь Смокотинина». В обоих рассказах сыновья-наследники, отрекаясь от своих отцов, вступают на путь гибели. В бунинском Шаше и в ивановском Тимофее странно сочетаются беспричинная тоска и буйное веселье, страшное разрушительное начало, жаждущее драки, насилия, убийства, и поколебленная вера, принимающая у Шаши уродливую форму юродства и скоморошества, а у Тимофея проявляющаяся в желании прийти с покаянием к отцу. Как и бунинский герой из рассказа «Я все молчу», несмотря на свое исступленное актерство, знает, что «придет время», так и ивановские Тимофей, Афонька («Ночь»), Мартын («Плодородие»), Сапега («Смерть Сапеги») и другие герои «Тайное тайных» смутно ощущают свою греховность. Так, Афонька, ожидая наказания за убийство старухи, кланяется судье «низко, как отцу не кланялся во всю жизнь»; Мартын после насилия над Еленой принимает мирской суд как справедливое возмездие; Сапега предчувствует суд, на котором «товарищам» не сможет ничего объяснить, и т. д.

Не менее сложной выглядит привычная для советского литературоведения параллель Иванов – Горький.

Как известно из биографии Вс. Иванова, Горький напечатал ранние рассказы молодого сибирского писателя, помог переехать в Петроград и, по сути, ввел его в литературу. На протяжении всего периода общения двух писателей, вплоть до смерти Горького, Иванов оставался его верным и надежным помощником в литературных и общественных делах, был частым гостем в доме и вообще дорогим для Горького человеком. По свидетельству К. Федина, «к кому другому, <…> а ко Всеволоду чувство Горького было не менее отцовского». Однако стоит отметить, что в разные периоды общения Горького и Иванова их отношения были различными и подчас весьма непростыми.

В октябре 1921 г. Горький уезжает за границу, в период создания «Тайное тайных» между учителем и учеником идет интенсивная переписка, в которой так или иначе затрагивается тема деревни. В письме от 20 декабря 1925 г. Иванов делится с Горьким замыслом показать в романе «Казаки» «мужицкую тоску по семье, по дому, по спокойному хозяйству» (С. 328). Вместе с письмом посылает ему рассказ «Плодородие» о раскольничьей деревне на Алтае, герои которого, мужики, написаны словно бы в подтверждение главной идеи нового романа. В письме от 7 октября 1925 г. звучит нескрываемая тревога за С. Есенина – в то время близкого Вс. Иванову человека. Примечательно, что, отвечая на вопросы и мысли Иванова, не связанные с деревней, Горький внимателен и подробен, но ивановские замыслы и произведения о мужиках никак им не комментируются. Между тем современникам было хорошо известно отношение A.M. Горького к деревне, к «мужикопоклонникам и деревнелюбам» (слова Горького из письма к Н. И. Бухарину от 13 июня 1925 г.). Возникает закономерный вопрос: почему Горький не спорит с Ивановым о деревне? Недоумение Горького по поводу «идеализации» Ивановым крестьянства встречается только в письме от 8 ноября 1927 г.: «Очень удивлен Вашими словами: „мучительно тяжело понять и поверить, что русский мужик не христианин, не кроткий богов слуга, а мечтательный бандит“. Не ожидал, что Вы можете так думать и что для Вас приемлема литературная идеализация народниками крестьянства». Неужели действительно не ожидал? В таком случае, может быть, прав К. Федин, который вспоминал об одной из первых встреч Иванова с Горьким в 1921 г. и невероятных, жутких рассказах Иванова о Гражданской войне в Сибири: «Но главное – какую убедительную опору находят горьковские представления о российском человеке в рассказах этого подлинного свидетеля гражданской войны! Все подтверждается: страшен человек…». Но если Горький находил в рассказах Иванова лишь подтверждение своего видения русской деревни, то почему не откликнулся, как, например, на роман Л. Леонова «Барсуки» (письмо от 8 сентября 1925 г.). А если не находил, почему не захотел «немножко поспорить»? Ведь спорил же в это время с К. Фединым и именно об отношении к крестьянской культуре, утверждая, что «все мои симпатии на стороне „понукающих“ и мне органически враждебно постоянное противодействие мужика неотразимым требованиям истории». Или все дело в том, что Иванов, в отличие от Федина, в диалог не вступал и свою точку зрения не отстаивал, а просто в следующий раз писал совершенно о другом?

Так или иначе, ни «Тайное тайных», ни замысел «Казаков» никак не будут откомментированы Горьким. Назовет и похвалит он два рассказа: «На покой» (1926), сюжетная коллизия которого – мотив «снохачества» – близка рассказу самого Горького «Птичий грех» (1915) из цикла «По Руси», и «Блаженный Ананий» (1927), в котором встречаются мотивы «Отшельника» (1922). При этом похвала относится к сфере литературного мастерства. Проблематики и героев ивановских рассказов Горький не касается вовсе, как бы их не замечает.

Тем не менее в произведениях писателей этих лет – «Тайное тайных» и горьковских «Рассказах 1922–1924 гг.», «Заметках из дневника» (1924) – наблюдаются явные переклички. Несмотря на отчетливо выявившуюся в письмах внутреннюю полемичность мировоззренческих концепций писателей, как это ни парадоксально, именно в первой половине 1920-х годов наиболее ярко обозначился в их творчестве общий контекст идей, героев, образов.

В центре рассказов Вс. Иванова этого периода – «тайное тайных» человеческой души, глубинные пласты человеческой психики. В статье «Призвание писателя и русская литература нашего времени» (1923) об этой задаче литературы пишет и Горький: «…цель эта – показать миру, что человек и в пороках, и в добродетелях его неизмеримо сложнее, чем он кажется нам. Художник знает, что в человеке несоединимо спутано множество противоречивых начал».

Основной замысел «Тайное тайных» – изображение трагического перелома национального сознания русского человека периода войн и революций. Вопросами национального характера «болеет» и Горький в 1-й половине 1920-х годов. В августе 1923 г. он пишет Р. Роллану, комментируя замысел рассказа «Карамора»: «Мучает меня эта загадка – человеческая русская душа. За четыре года революции она так страшно и широко развернулась, так ярко вспыхнула. Что же – сгорит и останется только пепел – или?».

Тема богоставленности человека становится едва ли не центральной в литературе XX в. Сравним звучание ее в рассказах A.M. Горького и Вс. Иванова.

У Горького: «Ночью сяду на койке. Суну руки в колени и думаю: „Как же так, господин Бог? Стало быть, Вам все равно, как я живу. Ведь вот собираюсь я человека убить, подобного мне, и очень просто могу убить. Как же это?“ Молчит господин Бог» («Заметки из дневника»).

«Выдал я его и ждал, что теперь в душе моей что-то взвоет. Ничего не взвыло. <…> Говорят, есть в глазу какой-то „хрусталик“, и от него именно зависит правильное зрение. В душу человека тоже надо бы вложить такой хрусталик. А его – нет. Нет его, вот в чем суть дела» («Карамора»).

У Вс. Иванова: «Господи! Может, и твой глаз спален. Не видишь!.. Где они, очи твои, Господи! <…> Молчит господь, онемел… Непонятно глух» («Лога»).

«Мартын в Бога не верил, и ему казалось, что все верующие притворяются, но сейчас он обидчиво сказал: – Видно, и Бог-то тоже спит. У одного меня, што ли, сердце ныть обязано» («Плодородие»).

Сопоставимыми в произведениях учителя и ученика оказываются мотивы «сокровенного слова» (Горький – «Отшельник», Иванов – «Полынья»), мирского и Божьего суда (Горький – «Карамора», «Заметки из дневника», Иванов – «Ночь», «Жизнь Смокотинина», «Смерть Сапеги», «Плодородие»).

Критики-современники, вне зависимости от того, хвалили или порицали они писателей, четко уловили близкое направление их художественных поисков. В произведениях М. Горького 1920-х годов А. К. Воронский увидел «фантазии писателя о непрочности мира», «восприятие природы как ненадежного и коварного хаоса», «неосмысленной стихии», где «прочным и надежным является только человек». В том же 1926 г. критик писал о новых произведениях Вс. Иванова: «Между творческим началом человека и косной, огромной, космической, неорганизованной, слепой стихией жизни есть глубокое неизжитое противоречие. <…> Всеволод Иванов ощутил, нащупал, осязал это противоречие». Почти в одних и тех же негативных выражениях оценивали рассказы Горького и Иванова критики журнала «На литературном посту». О Горьком: «В явно безумных, патологически-ненормальных Горький видит только странности здорового человека. <…> Галерея человеческих фигур развертывается непрерывно, все фатальнее и уродливее и превращается в непостижимый, душный кошмар бредовых галлюцинаций». Об Иванове: писатель «погружен в омут бессознательных и кроваво-грязных страстей. <…> мания и бред, возведенные в категорию необходимости, – вот подпочва творчества Вс. Иванова».

Все это ни в коем случае не означает, что решали писатели «больные» вопросы одинаково – скорее, наоборот. Но ведь ставили оба.

Книга Горького «Рассказы 1922–1924 гг.» вышла в Берлине в 1924 г., до этого рассказы «Отшельник», «Карамора» и другие публиковались в берлинском журнале «Беседа». О том, что Иванов эти рассказы читал, свидетельствует его письмо к Горькому от 4 декабря 1924 г.: «Я и Пильняк работаем сейчас в „Круге“ редактируем. И вот у нас к Вам просьба: если б нам издать в „Круге“ книгу последних Ваших рассказов? Может быть, сообщите условия и как и где собрать оную книжку» (С. 320). Что касается «Заметок из дневника», то большая часть их в течение 1923–1924 гг. печаталась в журналах «Красная новь», «Прожектор», а также в «Русском современнике» и «Беседе» и тоже вряд ли могла быть неизвестна Вс. Иванову. При этом в письмах Иванова, в отличие, скажем, от других серапионов, нет никаких суждений на тему «нового» Горького. Возникает вопрос: если читал, почему не откликнулся? Смеем думать, что отсутствие прямых суждений ученика как раз и связано с его ответами на общие философские вопросы, которые отнюдь не вписываются в горьковское направление. Разность обозначилась уже в самом начале общения двух писателей.

Отклик на программную для Горького «Песнь о Соколе» мы находим в раннем рассказе Вс. Иванова «Шантрапа» (1917). Очевиден иронический контекст аллюзии. Нищие странствующие артисты бредут по пыльной дороге, ведут на веревке осла с поклажей. Осел вырывается и убегает. Венчает описание следующее заключение: «Паспорта, гришь, с лошаком убежали! Ну, когда поймаешь, тоды и ползи, шантрапа!

Они останавливаются среди улицы. Саянный с тоской говорит: – И что же, куда теперь? „Безумству храбрых…“ Черт бы тебя драл». Молодому Иванову откровенно чужда мысль Горького о гордом Человеке, а если некоторые герои ранних рассказов, легенд и сказок писателя и показаны великими, то проявляется это величие в жертвенном отречении, раскаянии и смирении («Рао», «Нио», «Сон Ермака», «Сын человеческий» и др.). Ранние поиски Иванова помогают по-новому прочитать его письмо Горькому 1916 г.: «Вы знаете, где вырабатываются воля и любовь к жизни – мне кажется, любовь к жизни и смысл ее можно понять через страдания. Разве есть другие пути». Верный себе Горький отвечает: «Знайте, что всем нам, знающим жизнь, кроме человека верить не во что». В спор Иванов не вступает, но, судя по всему, принятия главная горьковская идея у него не находит. Истинную веру и он, и его персонажи будут искать всегда и везде: в раскольничьих скитах, у шаманов, на пашне, но отнюдь не в «гордом» человеке, иногда приходя к печальным экзистенциональным выводам. «Человек – пыль» – это заключение мужика Селезнева из повести «Партизаны» (1921) Вс. Иванов дословно повторит в письме к А. Н. Толстому 1922 г.: «В социализм я не верю, в науку тоже, в Бога тоже, а человек – человек пыль».

И все же именно книга «Тайное тайных» показала, что Иванов по-своему, не как Горький, верил в человека, верил, что в сокровенных глубинах его души, искореженной трагическими переломами эпохи, все же живет и вера в Божье слово, которое вспоминается в момент близкой смерти Богдану из рассказа «Полынья» и не является, как у Горького в рассказе «Отшельник», «цветистым словом», прикрывающим «грязную преступную ложь». Верит горьковский ученик и в покаяние после преступления – вновь вспомним отношение к суду Афоньки, Мартына и других персонажей «Тайного тайных». И в Божью правду – «хрусталик», сохранившийся в душе человека.

Сложность внутреннего мира ивановских мужиков – героев «Тайное тайных» немало удивляла критиков. «Наблюдения над героями произведений Вс. Иванова приводят к выводу, что мистические таинственные одежды совсем не к лицу среднему человеку, которого писатель любит изображать», – утверждал Г. Якубовский. С неменьшим недоумением критик Ж. Эльсберг отмечал, что для «некультурности деревни» необычна «точность психологических ассоциаций Иванова, <…> она требует если не умственной, то эмоциональной, и притом очень высокой культуры».

Сам, вероятно, того не подозревая, критик назвал одну из важных отличительных черт, определивших особое место книги «Тайное тайных» в «спорах о мужике» первого советского десятилетия. Отмечая влияние «Тайного тайных» на книгу рассказов о деревне другого попутчика Л. М. Леонова «Необыкновенные рассказы о мужиках» (1928), критики указывали на одно существенное различие: «По основному настроению рассказы эти очень близко подходят к „Тайному тайных“, отличаясь вместе с тем меньшей психологической углубленностью, большим и очень ярким показом внешних ситуаций, действий, положений».

Л. Леонова и Вс. Иванова в эти годы связывали дружеские отношения. В 1925 г. оба писателя близко общались с С. Есениным, а в январе 1926 г. вместе стояли у его гроба. В период написания Ивановым книги «Тайное тайных» Леонов работал над романом «Вор», публикация которого началась практически одновременно с выходом «Тайного тайных» (Красная новь. 1927. № 1–7). Оба писателя опять-таки в это время переписывались с Горьким. Оба в 1927 г., судя по письмам к Горькому, решали непростой вопрос о выборе своего пути в литературе. Декабрем 1927 г. датируется письмо Леонова: «Работать надо, делать вещи, пирамиды, мосты <…>. России пора перестать страдать и ныть, а нужно жить, дышать и работать много и четко. И это неспроста, что история выставила на арену людей грубых, трезвых, сильных, разбивших вдрызг вековую нашу дребедень (я говорю об мятущейся от века русской душе) <…>. Мучительно, страшно, но как необходимо нам такое вот исцеление от „мечты напрасной“ <…> и прозрение для того, чтоб увидеть мир реальный, жесткий, земной…». У Иванова: «Волею истории мы развиваемся позднее, чем наши учителя и наши отцы, ибо то, что нам суждено выучить и понять, превышает знания, понятия – и даже чувства – наших отцов – во много раз. <…> мучительно тяжело понять и поверить, что русский мужик не христианин, не кроткий Богов воин, а мечтательный бандит» (письмо А. М. Горькому от 28 октября 1927 г.-С. 340).

Но в 1925–1926 гг., когда писались «Тайное тайных» и «Вор», для обоих писателей «мятущаяся русская душа» оставалась предметом пристального художественного внимания.

В романе «Вор» имеются поразительные переклички с «Тайное тайных». Практически совпадают эпизоды в поезде, когда Митя Векшин («Вор») и Афонька («Ночь») пугаются робкого и осторожного прикосновения незнакомой старухи. Митя, в отличие от Афоньки, понимает, что «это мысль его сидит рядом и издевается», но и для героя Иванова все дальнейшее, что происходит между ним и странницей, сродни бреду или галлюцинации.

Авторское заключение о герое романа: «Он не имел силы ни просить, ни требовать, – он только звал на помощь теми последними словами, которые лежат у всякого про последний случай на тайном донышке души», – перекликается с обращением Богдана из рассказа Вс. Иванова «Полынья»: «Идти вперед по уброду было до обиды страшно…<…> „Господи!“ – прокричал он…»

Ряд совпадений можно продолжить.

Характерно, что после публикации первых частей романа «Вор» напостовский критик В. В. Ермилов противопоставил роман Леонова и «Тайное тайных»: «…нет никаких тайн в мире, кроме человека, и нет никакого смысла в мире без человека, ибо этот мир заново творит сам человек.

Так подходит к миру Леонов, и в этом существенное и ценное его отличие не только от Пильняка, но и от ряда других крупнейших писателей-попутчиков. Вс. Иванов, например, в своей последней книжке „Тайное тайных“ называет две части, на которые разделяется для него мир: благостная, спокойно-мудрая природа – и беспокойный, пачкающий ее мерзкими своими проявлениями, запутанный, жестокий, завязший в своих липких испражнениях человечишка».

Дождись критик публикации последней части романа «Вор», он смог бы прочитать леоновское опровержение его умозаключений: «Деревья, трава, луна… все это сытое, довольное. Ни в чем нет мучения. Мучится от неустроенности только один человек». Дочитавший роман до конца напостовец Ж. Эльсберг проведет в 1929 г. параллель между «Тайное тайных» и «Вором», указав на «уход от народнических настроений» обоих авторов и необязательность для них «крестьянского фона». «Разве напряженный интерес к сложнейшим ассоциативным сцеплениям, происходящим в человеческом сознании, разве утонченно-сенсуалистическое <…> восприятие мира не может быть скорее связано с психо-идеологией ушедшего в самоанализ индивидуалиста-интеллигента, чем крестьянина, занятого тяжелым физическим трудом», – напишет критик о «Тайное тайных» и в этом же ключе выскажется о леоновском герое: «Сам Митька <…> больше всего напоминает, несмотря на свое „рабоче-крестьянское“ происхождение, мятущегося городского интеллигента».

То, что Эльсберг отказал «темным» крестьянам в сложности чувств и ассоциаций, допустив, что «смятенная душа» может быть только у интеллигента, не удивительно для 1920-х годов. Удивительно, насколько, несмотря ни на что, оказались точны критики в своем понимании истоков этой смятенной души. Тот же Ермилов писал: «На войне „преклонился разум“ не одного Агейки (персонаж романа „Вор“. – Е. П.), а сотен тысяч Агеек, Петров, Васильев, Иванов. <…> И если в отношении социальной психики война явилась огромным революционизирующим фактором, то в отношении индивидуальнойпсихики тех сотен тысяч людей, которые были оторваны от привычных условий жизни, война не могла не явиться причиной самых разнообразных и причудливых изменений и отклонений. Она опустошила многих и многих».

Тема опустошенной души и мотив духовной пустыни – ведущие в «Тайное тайных». В рассказе «Пустыня Тууб-Коя» есть внесюжетный фрагмент, специально отделенный Ивановым знаком звездочка (*) от основного описания событий и в некотором смысле представляющий прямое авторское слово: «Мы все не доходим. Было другое лето в Петербурге, где нет гор и где море за ровными скалами, построенными людьми. Все же и там дует ветер пустыни, свивает наши полы и сушит, без того сухие, губы. Птица у меня на родине, в Лебяжье, выводила из камышей к чистой воде желтых птенцов. Я не видал их. Об этом напомнили мне книги. Петербургские тропы ровные и прямые, а я все-таки недалеко ушел со своей тоской». Пустыня, в которой человек напрасно ищет свой путь, – лейтмотив в творчестве Вс. Иванова этих лет. Рассказ «Садовник эмира Бухарского» (1924) завершался тем, как уходит из дома и от сада, в котором трудился всю жизнь, Кара Дмитриев, покидая сына, ставшего деятельным членом партии и чужим родному отцу. Финал рассказа звучит вопросом в пустоту: «Какие и чьи солдаты будут пить вино с этих полей? Повезут ли они оружие, или на порогах своих домов будут избивать отцов или будут без ответа призывать их? Или опьяненные вином создадут новые дворцы и призовут сюда новых садовников? <…> Пустота и пустыня в сердце земли – в вине и в человеке». Сборник рассказов Вс. Иванова, вышедший практически одновременно с «Тайное тайных», имел символическое название – «Дыхание пустыни», и первый же рассказ «Шестнадцатое наслаждение эмира» представлял героя – «великого инструктора и странника» Ершова, на пути в никуда: «Опять горестно и одиноко запахли разлагающиеся отбросы, и Ершов тронул своего коня и сказал грустно: „Ну, что же, качай дальше, браток“». Зоркая критика образ пустыни связывала с содержанием обеих книг Иванова. В 1927 г. Н. Смирнов писал: «Художественная сила рассказов (не всегда равномерная) только резче отделяет их внутреннюю мрачность и скорбь. Конечно, мрачная их глубина – не беспросветна: в них можно отыскать и ощутить теплую и грустную боль за человека, прошедшего раскаленно-кровавый путь жесточайших войн, – но, все-таки, общее впечатление от книг талантливого писателя – впечатление духоты, напряженной безысходности и неразрешенности загадок человеческого бытия на земле <…>. Перед художником нашего времени, особенно перед художником крупным, стоит великая задача – соединение „вечных“, непреходящих тем с современностью, с ее благотворным дыханием, – отнюдь не „дыханием пустыни“, – с ее необъятными творческими силами, которыми движет величайшая энергия и жизнерадостность».

Глубинный поиск Иванова и направление его преодоления горьковского канона выявляются и при сопоставлении «Тайное тайных» с книгой о деревне К. Федина «Трансвааль» (1927). В 1927 г. один из ведущих деятелей РАПП Л. Авербах, говоря «о росте новобуржуазной литературы», причислил к ней произведения М. Булгакова, К. Федина и Вс. Иванова. «Трансвааль» и «Пастух» К. Федина «обязывают нас со всей серьезностью поставить вопрос о тех путях, по которым идет сейчас этот талантливый и значительный писатель», – сигнализировал критик. «Со всей резкостью и категоричностью» Авербах утверждал, что Вс. Иванов «отходит от революции»: «Иванов „Тайного тайных“ и „Дыхания пустыни“ – не Вс. Иванов „Партизанов“ и „Бронепоезда“». В заключение статьи констатировалось: «…мимо подобных недостатков мы, как организация, проходить не можем».

Не один Авербах в 1927 г. ставил рядом книги двух «серапионовых братьев» – «Трансвааль» и «Тайное тайных», создававшиеся практически в одно время: 1924 – начало 1926 г. О реакционности, пессимизме, физиологизме, упадничестве писателей написали «Правда» и «Комсомольская правда», «На литературном посту», «Молодая гвардия» и др. Истребительная критика не утихнет ни в 1928, ни в 1929 г. 14 декабря 1928 г. Федин записывал в дневнике: «В частности обо мне: Керженцев в газете „Читатель и писатель“ как о „правой опасности“; некто Исбах в фельетоне „Лицо классового врага“ в „Комсомольской правде“ <…>. Вместе со мной во врагах ходят Всеволод, Сергеев-Ценский, Леонов, Пильняк…».

С деревней К. Федин, как и Вс. Иванов, связан с первых лет творчества. В 1919 г., когда Иванов в Сибири работает над рассказами о мужиках-правдоискателях, Федин в письме к сестре, перечисляя города Европы, по которым он «ездит мысленно», роняет знаменательную фразу: «И мне чудится, что без деревни мне не обойтись. Ты знаешь ведь мою страсть к экспериментам – хочу поучиться и у мужика». В первые петроградские «серапионовские» годы оба писателя получают имя «народников». Едкое замечание И. Г. Эренбурга 1922 г. о «неблагополучии по части милого мужичка» у некоторых серапионов относится именно к ним. Однако русская деревня – отнюдь не серапионовская тема, и, наверное, не случайно в биографии двух братьев появляется человек и писатель, для которого серапионы, особенно младшие – Каверин и Лунц, «чужие», – И. С. Соколов-Микитов. «Вот – люблю тебя и Иванова <…>, стариков. Вы оба искренние», – писал Федину Соколов-Микитов в октябре 1922 г. В его письмах обозначено и принципиальное несовпадение с серапионовскими «учителями» – Горьким, Замятиным, Ремизовым: «Отчего они так сильны в описании отрицательного? А ведь Каратаев – Россия, Россия. Россия – в тысячу раз больше, чем горьковские Челкаши <…>. Душа моя тянется к другой России – к добру! к Пушкинскому» 160 . Обоих писателей Соколов-Микитов зовет к себе в гости, в деревню Кочаны: «Это не пильняковская Россия. Это русская (деревенская) Россия» (письмо Федину от 3 ноября 1922 г.). С августа по октябрь 1923 г. Федин гостит у друга впервые, затем не раз приезжает вновь. Можно с уверенностью сказать, что его деревенские рассказы середины 1920-х годов берут свое начало именно здесь.

Иванов, несмотря на приглашения: «Зимой я ожидаю тебя и Федина в наши Дорогобужские болота. Постараюсь угостить волчьей облавой и первачом» (письмо от 8 декабря 1926 г.), к Соколову-Микитову так и не собрался. Корни его деревни – в родной Сибири.

Помимо биографических, личных источников деревенских рассказов писателей, существовали внешние, общественные. Имя пастуха Прокопа, ставшего героем рассказа Федина «Мужики», впервые появится в письме Соколова-Микитова от 23 декабря 1922 г.: «Ты или меня не понял, или наврал я. Я знаю лишь наше всегдашнее русское, что было и будет: Алексей и Петр.<…> Когда станет „их“ царство – „нас“ упразднят за бесполезность <…> – будет сыто и безбольно, не станет горячей жажды. „Жизнь – организованная борьба“ (употребляешь ты их слово) – пулемет, газ, государство, революции, Америка <…>? Или Венера Милосская? И как сличить: культура и цивилизация? <…> С нами живет наш деревенский пастух Прокоп, с великою легкостью могущий отдать прохожему побирушке свою последнюю корку. Я, может быть, путаю, но для себя надо решить твердо: Прокоп ли, англичанин ли? Горьковский „цыпленок“ (помнишь, рассказывал Анненков) или мужичий „бздех“?».

Слова «культура» и «цивилизация» в письме не случайны. Весной 1922 г. в центральной печати разворачивается бурное обсуждение книги русских философов «Освальд Шпенглер и „Закат Европы“». Ф. А. Степун, С. Л. Франк, H.A. Бердяев, Я. М. Букшпан в составивших книгу статьях рассматривали «центральную мысль книги Шпенглера» (Бердяев) – вопрос о цивилизации и культуре. Цитируя утверждения Шпенглера о том, что «культура религиозна, а цивилизация – безрелигиозна», что «культура национальна, а цивилизация – интернациональна», что «цивилизация есть мировой город» и др., Бердяев пишет: «Нас, русских, нельзя поразить этими мыслями. Мы давно уже знаем различие между культурой и цивилизацией». Книгу Шпенглера 1917 г. религиозные философы комментируют в 1921 г., оценивая происходящее в Советской России: «Цивилизация через империализм и через социализм, должна разлиться по поверхности всей земли», которой угрожает, по Бердяеву, «цивилизованное варварство среди машин, а не среди лесов и полей». Причем, по мнению философа, цивилизация «мирового города начинает двигаться скорее <…> через социализм», и уповать остается лишь на появление в России «нового типа культуры».

Мысли философов в 1922 г. были прочитаны как контрреволюционные. Журнал «Красная новь» так откомментировал слова «сущность России есть обетование грядущей культуры»: «Но что за России – это вреднейшие эстетически воспринятые мраки Достоевского, русская экзотика, тяжелый, с трудом изживаемый груз азиатчины, повисший нам на плечи». В конце сентября «философский пароход» увозит антисоветскую интеллигенцию. А уже 5 октября в газете «Правда» в статье о «мужиковствующих» писателях Л. Д. Троцкий выразится однозначно: «Революция означает окончательный разрыв народа с азиатчиной, <…> со Святой Русью, <…> приобщение всего народа к цивилизации».

Несмотря на то, что и Ленин, и особенно Троцкий в 1921–1923 гг. постоянно употребляли слово «культура», речь, конечно, шла именно о «цивилизации». «Гигантская всемирно-историческая культурная задача», по Ленину, заключалась в том, чтобы «сделать население <…> цивилизованным, избавиться от той полуазиатской бескультурности, из которой мы не выбрались до сих пор». В условиях Советской России оппозиция Шпенглера неожиданно получила иное звучание: «цивилизация» и «культура» стали выступать как синонимы, которым противопоставлялась «азиатчина», т. е. традиционный уклад русской жизни.

В конце 1922 – начале 1923 г. в диалог с русскими религиозными философами и новой властью, культурой и цивилизацией включаются писатели. Свое слово скажут о проблеме Вс. Иванов в повести «Возвращение Будды» (1922), А. Платонов в статье «Симфония сознания» (1923), А. Толстой в повести «Рукопись, найденная под кроватью» (1923).

В 1925 г. Федин и Иванов переписываются с Горьким и делятся с ним своими замыслами о деревне. Хотя Федин и пишет Горькому: «…вы какой-то стороной суждений ваших о крестьянине очень правы», – он при этом отстаивает свою мысль: «Мне кажется, что будущая-то культура обопрется именно на крестьянина, и никак не на его „понукальщиков“. <…> Пресловутая крестьянская „темнота“, „косность“ и пр. – жалкие слова.<…>… дело-то тут кое в чем другом: мужики-то для нас – заграница, и понукание наше – простое незнание грамоты, непонимание основ культуры». По его мнению, надо лишь «дать возможность и время свободно развиться этой культуре». Ответом Федина на категоричное утверждение Горького: «Нет ли здесь ошибки у вас? Ведь „понукающие“ несут в жизнь именно живую, новую истину, и поэтому именно они являются творцами культуры. Именно – они, так всегда было, и будет» (письмо от 17 сентября 1925 г.), – станет книга «Трансвааль», где его понимание народной крестьянской культуры откровенно противоречит горьковскому.

Песня «Хороша наша деревня – Кочаны!» поставлена эпиграфом к рассказу «Мужики». Плясунья и песенница Проска «нарубает скороговорку девичьей песни». Через песню описывается подготовка к свадьбе и свадебный обряд: «Изба кружилась в вихре песен, топота и свиста, в вихре красных, голубых, малиновых повязок и лент, в блеске стеклянных бус, серебра кокошников, в пламени кумача» (С. 62) Восхищение автора вызывают танцы Аксюши и Тани («Тишина»), Христа («Утро в Вяжном»). Народный поэтический космос представляет описание гуляния в Вяжном: «Белая береста стволов и белые девичьи платки кучились в изумруде зелени, точно облака в небе, так что не было конца земле и начала небу» (С. 175).

Этой поэтичной народной культуре противостоит культура, принесенная городом. О своеобразном видении Фединым современной деревни газета «Правда» напечатала возмущенную статью критика-марксиста В. М. Фриче: «Что же увидел автор книги „Города и годы“ в современной деревне? <…> появление нового типа – мужика, побывавшего в городе, красноармейца, вернувшегося в деревню. Мы привыкли думать, что он <…> является в деревне проводником советских начинаний». У Федина не так. Это «насадители новой культуры, однако культуры только в смысле новых плясок, новых половых отношений и в конце концов хулиганской психологии». Близкое фединскому противопоставление деревни и города критики обнаружили и в книге Иванова «Тайное тайных».

Зловещий образ «понукальщика» представлен Фединым в повести «Трансвааль». Слово «культура» не сходит у Сваакера с языка: «…я иностранец, я понимаю культур, долг культурный человек» (С. 111), «Мы культурный люди, мы обязаны править руль событий» (С. 112). «Этот молоточек я начинал весь мой маленький культурный дело, мой Трансвааль!» (С. 143) и т. п. Показательно, что Сваакер не умеет петь: романс «Над озером тихая ш-шайка летит…», исполненный им на «Культурном, музыкальном и вокальном вечере для трудящихся граждан-крестьян» (119–120), вызывает у мужиков хохот и насмешки.

В основе сюжета повести лежал реальный факт – история некоего Юлиуса Саарека, создавшего в деревне Павлиново предприятие «Трансвааль-жернов». Федин узнал о Саареке в 1923 г., в свой первый приезд на Смоленщину. Сама действительность подарила писателю материал для масштабного обобщения. В описание личности и деятельности реально существовавшего человека Федин внес существенные дополнения. Из статей, печатавшихся в периодике 1928 г., известно, например, что Саарек был «голубоглазый, коренастый, с бритым умным лицом». В портрете фединского героя поражает прежде всего искусственность, сделанность: вставной стеклянный глаз и вставные челюсти. Не случайно «картавый, лысый, необычный человек» (С. 97) кажется мужикам «выдуманным, а не настоящим» (С. 102). Реальный Саарек построил мельницу, провел радио, организовал телеграф, почту, дал деньги на постройку нового здания исполкома, новой школы. Федин придает действиями своего героя масштабность «пришествия» (С. 102): «Вильям Сваакер, съездив <…> в город, привез оттуда с собой революцию» (С. 103). Именно он разъясняет мужикам вопрос о власти: «Вот – ты! Ты боронишь, косишь, пахаешь? Вот ты – власть! <…> Ты – кузнец? <…> Ты – власть! <…> Мой рука мозольна – я власть, да!» (С. 104), о войне и земле: «… новый власть одной рукой будет кончать война, другой рука будет разделять наша матушка-кормилица земля» (С. 106), о национальной политике. Он отрицает Бога и планирует электрификацию всей страны: «Культур!.. Сваарек будет делать электричество в каждой деревне» (С. 143).

Далеко не случайно у критиков по поводу героя Федина возникали серьезные сомнения. Лишь некоторые определили Сваакера как «сельского кулака». В статьях наиболее проницательных критиков деятельность Сваакера была понята более адекватно: «Жуткая фигура Сваакера расширена автором до символических размеров нового варяга, пришедшего покорить Россию», – писал Ф. Жиц, назвавший повесть Федина «одним из самых „пессимистических“ художественных документов за время революции».

В 1925 г. Федин, как и Иванов, уловил страшную угрозу живой народной культуре, идущую от «понукальщиков», угрозу расчеловечивания национальной жизни. Об этом же он напишет 10 февраля 1925 г. М. Зощенко в письме, посвященном повести «Страшная ночь», герой которой с ужасом предчувствует изобретение «электрического треугольника»: «Мне кажется, что никто не сумел до сих пор так потрясающе зло и так грустно сказать об ужасе нашего времени, как ты в своем Борисе Ивановиче Котофееве. Конечно, нам ничего не осталось, как только бежать на колокольню и бить в набат».

Отдельная и самостоятельная тема – внутренняя связь книги «Тайное тайных» с творчеством новокрестьянских писателей, прежде всего – С. А. Есенина.

В уже цитированном нами плане автобиографии Иванов записал: «Памятник Пушкину. Легенда о Есенине. Здесь „Тайное тайных“» (ЛА). Откомментировать эту запись можно по-разному, но несомненно одно: в сознании самого писателя книга «Тайное тайных» соединялась с именем и судьбой («легенда») С. Есенина.

С творчеством поэта Вс. Иванов познакомился задолго до личной встречи в Москве в 1923 г. В среде сибирских литераторов, с которыми Иванов общался в 1916–1919 гг., были поэты, близкие Есенину и по тематике – крестьянская Русь, и по образной системе, во многом опирающейся на фольклорные традиции. Один из них – земляк Есенина Иван Ерошин. Он оказался в Сибири в 1918 г. и исходил пешком весь Алтай в поисках «Нового Китежа». Близок Иванову был и Александр Оленич-Гнененко, автор поэмы «Калики перехожие» (1916): «Шли калики перехожие / От двора и до двора/ Золотые и похожие / Половели вечера… / Пали щедро росы синие / На душистую гречу. / Кто-то теплил в Божьей скинии / Воску ярого свечу…». Одна из центральных в крестьянской поэзии оппозиций – противостояние железной цивилизации и Матери-Земли – раскрывается в поэме в диалоге Богородицы со странниками. «По лесам, где ели скошены / Бродит суте-мень да мга. / Смрадным углем запорошены / Почернелые луга. / Благодатную, цветущую, / Пожалейте Землю-Мать», – обращается к людям Матерь Божия. Темы земли, крестьянского труда были ведущими в творчестве еще одного сибирского поэта, К. Худякова, близкого друга Вс. Иванова по совместной работе в 1916–1917 годы в типографии г. Кургана. Ему Иванов подарил книгу С. Есенина «Радуница» с надписью «Кондратию Худякову для поминовения Вс. Иванова. 21.11.1917 г.» Добавим к перечисленным фактам литературной жизни, что вопрос: «Кому земля достанется?» – был предметом широкого обсуждения в той общественно-политической ситуации, в которой оказались в 1917-1920-е годы сибирские литераторы. Из автобиографии Иванова известно, что он в 1917 г. вступил в партию эсеров, членом этой партии был Худяков, бывший секретарем редакции эсеровской газеты «Земля и труд», где печатался сам и публиковал рассказы Иванова. В 1918–1919 гг. лозунг «Великой Крестьянской Демократии» выдвигался правительством адмирала Колчака в противовес «всеобщему по-равнению» большевиков. Какими бы ни были политические воззрения молодого Вс. Иванова, вопросы о судьбе деревни при меняющихся властях и политиках являлись для него достаточно значимыми. Свидетельство тому – произведения этих лет, где крестьянская тема одна из ведущих: «Вертельщик Семен», «В зареве пожара», «Мать», «Купоросный Федот» и др.

Переезд в Петербург в 1921 г. и общение с «серапионовыми братьями» на какое-то время существенно меняют литературные пристрастия Вс. Иванова в сторону, можно сказать, большей «литературности». В 1920 г. умирает от тифа К. Худяков, прерывается переписка с Сибирью и, соответственно, ненадолго отходит в сторону «есенинская» лирическая тональность произведений Иванова. Переезд в Москву в 1923 г. стал для писателя во многом возвращением к главным темам сибирского периода, а общение с С. Есениным и другими новокрестьянами дало возможность по-новому прочитать уже знакомые Иванову темы. В наибольшей степени это возвращение отразилось в «Тайное тайных».

С художественным миром Есенина связано в «Тайное тайных» многое: сюжетные мотивы, характеры, типы героев и т. п. Так, сюжетная линия рассказа Иванова «Плодородие» – обман мужиками городских властей, – возможно, восходит к одному из эпизодов поэмы Есенина «Страна негодяев» (1922–1923), где Рассветов во время спора в поезде, восхищаясь богатствами Сибири, в частности золотоносными жилами, рассказывает, как в Америке, на Клондайкских золотых приисках, несколько мошенников, купив немного золотого песка, расстреляли его из ружей в горах и представили как открытую ими золотоносную жилу. Заключительная сцена рассказа «Жизнь Смокотинина» содержит почти прямые переклички со знаменитыми строками Есенина: «Чтоб за все за грехи мои тяжкие, / За неверие в благодать / Положили меня в русской рубашке / Под иконами умирать» («Мне осталась одна забава…», 1923). Есенинская лирическая маета, с «отчаянным хулиганством», отказом от веры отцов и тоской без нее – эти и другие настроения присущи героям рассказов «Тайное тайных». Слова Номаха из поэмы «Страна негодяев»: «Я потерял равновесие…/ и знаю сам – / Конечно, меня подвесят / Когда-нибудь к небесам…» – мог бы, наверное, повторить любой из них.

С Есениным и шире – с новокрестьянской поэзией – связана и одна из ключевых тем книги «Тайное тайных» – тема матери. Один из первых рецензентов «Тайное тайных» писал, что в «Яицких притчах» и «Бегствующем острове» Иванов решился на «интересную и героическую постановку» темы матери. Природу «героизма» критик не уточнял и ограничился просто констатацией. «Художник подошел к хаосу не затем, чтобы его оправдать, а чтобы его преодолеть, как преодолевает мрак в своей душе необыкновенная казачка Марфа („Яицкие притчи“), идущая солдатом в красные ряды, вопреки казни пятерых сыновей для спасения шестого, – отметил еще один критик, С. Пакентрейгер, рассмотревший тему матери у Иванова в горьковском ключе. – Эта притча, несмотря на грустный конец (шестой сын оказался недостоин подвига матери), дышит, как море, освежающими ветрами революции, переродившими не только мать-казачку, но и того безымянного сказочника, от имени которого Иванов и передает легенду революции». Однако тема взаимоотношений матери и сына решена Ивановым в «Тайное тайных» скорее полемично по отношению к его учителю Горькому, для которого «правда» была связана с детьми и дорогой, выбранной ими. В этом смысле тяжелым раздумьям Иванова гораздо более близки поэмы и стихи С. Есенина и Н. Клюева, проза А. Платонова и М. Шолохова, которые «в 20-е годы <…> внесут в развитие вечной для литературы темы „отцов и детей“ и „блудного сына“ как центральный ее эстетический и этический центр образ матери».

Истоки этой темы в творчестве Вс. Иванова обнаруживаются в его ранних произведениях. Показателен рассказ Иванова «Мать», выявленный нами в фонде Антона Сорокина (ГИАОО). Приведем фрагмент из этого неизвестного текста – диалог повествователя и матери, проводившей сына на войну:

«Я попробовал утешить ее:

– Ничего не сделаешь, бабушка, – так нужно.

– Знаю нужно, а жалко. Умной парень-то, башкавитой. <…> Там, грит, не война идет, а грабиловка. Всех от мала до велика обдирают…

– А ребята что?

– Ребята не верют. Народ нынче безверный идет – ничему не верит. Спаситель придет, и не поверит.

– Почему же так?

– А не знаю. Людей должно много убили, верность в человека-то потеряли. Убил – и нету. Легко убить-то, ну значит и в слова не верют, потому из человека эти слова.

– Пожалуй… Старушка помолчала.

– Не верют. В людей не верют, в Бога не верют – не знаю, как жить будем…».

Образ матери, с горечью видящей неверный путь, на который вступили дети, оформляет своеобразный цикл «материнских» мотивов и сюжетов лирики С. Есенина, начиная от знаменитого «Письма матери» (1924); стихотворений и целой поэмы Н. Клюева («Песнь о Великой Матери», 1932). Совсем не в горьковском ключе написан диалог матери и сына в романе Л. Леонова «Вор»: «…Митька стал рассказывать матери, как это случилось. Склонив голову в черной косынке, она слушала Митьку, и губы ее шевелились. Митька даже различил слова: вас Бог накажет!..».

В «Тайное тайных» голос матери, глубже других чувствующей гибельность того пути, на который вступили дети, начинает звучать с рассказа «Ночь», где Марья Егоровна, обращаясь к сыну, нарушившему традиционные основы крестьянской жизни, «громко и внятно, будто на целый мир», произносит: «О, Господи, жисть-то как переклубилась! И ты туда же!» В «Яицких притчах» материнскую правду высказывают две героини. Молитва матери включена Ивановым в притчу «Про двух аргамаков»: «Я поплачу, поплачу, свечку перед образом зажгу: „Утиши, Господи, их сердца“, – молю». «Яицкие притчи» имеют общий финал, созданный Вс. Ивановым в традиции народного плача – причитания: «Сердце-то у меня с того времени будто полынью обросло… Все-то времечко на нем горечь, все-то времечко на нем слеза не высыхает…». В финальных строках рассказа появляется образ плачущего месяца. Вспомним у Есенина: «Как прежде ходя на пригорок, / Костыль свой сжимая в руке, / Ты смотришь на лунный опорок, / Плывущий по сонной реке» («Заря окликает другую…»).

Говоря о есенинском контексте «Яицких притчей», следует назвать также поэму Есенина «Пугачев» (1922). Рассказы Иванова и по месту действия – Урал (Яик), и по упомянутым историческим событиям («наши степи уральские – еройские степи. Разин тут и Пугач гуляли…» – «Про казачку Марфу»), и по соотнесенности времен («…пришла намеднись воля. <…> по городу ходят, на манер пугачевского бунта, солдаты» – «Про двух аргамаков») непосредственно связаны с поэмой Есенина о Пугачеве, имя которого для автора ассоциировалось с послереволюционной эпохой. Разор в деревне, и в целом в России, осмыслялся в поэме в библейских символах: «И теперь по всем окраинам / Стонет Русь от цепких лапищ. / Воском жалоб сердце Каина / К состраданию не окапишь». К библейской истории Каина и Авеля восходит история братьев Егора и Митыпи из притчи Вс. Иванова «Про двух аргамаков».

На новокрестьянский поэтический космос идеологически и стилистически ориентирован рассказ «Поле», которым Вс. Иванов откликается на идущий в 1920-е годы «спор о мужике». Рассказ также возвращает нас к философско-историческим размышлениям молодого Иванова: «…погибнет народ сибирский, не сделав великое. Нужно нежно отнестись к земле, ибо это мать ваша; но вы не сыны ее и не может быть она матерью вам, потому что вы люди волки, люди пасынки земли..» – пророчествует один из героев рассказа «Сон Ермака». Каллистрат Ефимович из «партизанской» повести «Цветные ветра» «скучает по вере», ищет ее у христиан, у магометан, у большевиков, в лесном скиту и находит – на пашне. Частью могучей Земли предстает в лирических отступлениях повести человек: «Земля мычит, течет слюна, жует снега Земля. Дышит в сердце человека запахами вечными, нерукотворными.

Осилишь ли человек?

Не осилишь!

Плечи, как взбороненная земля. Грудь, как стога свежие. Голос в лугах теряется». На земле и находит человек истинную веру. Финальный эпизод повести символичен: Каллистрат Ефимович на поле, за плугом, развязывает мешок, достает ковригу: «Из мешка густо пахнуло на Павла хлебом».

Земля, поле, трава в «Цветных ветрах» Иванова, как и ветра, теплые, цветные, радостные: «на земле тепло», «обнимите дожди поля – и радуйтесь», «Вот горсть земли моей – цветет!» и т. п. Такими же предстают они в рассказе «Поле»: «Солнце стояло в теплом красном круге – смотрело, как ровно и грузно падают в землю большие желтые зерна», «пашня походила на зеленую коломенскую скатерть».

Для критиков 1920-х годов была очевидна близость поэтики и миропонимания Вс. Иванова и С. Есенина. А. Воронский писал в 1924 г.: «У Есенина есть немало поэтических последователей, подражателей. Достаточно сказать, что проза Всеволода Иванова очень сродни „неизреченной животности“ и образности Есенина». Как и в ранних стихах С. Есенина, в ивановском «Поле», если воспользоваться словами критика, «деревенский уклад и деревенский быт взяты <…> исключительно с идиллической стороны. <…> В поле „вяжут девки косицы до пят“, <…> сохнет рожь, не всходят овсы: нужен молебен. Все тихо грезит, все издревле отстоялось, прочно осело. <…> От этой неподвижности хаты, овины, поле, речки, люди, животные кажутся погруженными в полусон, в полуявь». Описание посева в рассказе «Поле»: «Когда расцвела черемуха, начали сеять…» – отчасти перекликается со строками Есенина: «Сыплет черемуха снегом, / Зелень в цвету и росе. / В поле, склоняясь к побегам, / Ходят грачи в полосе». Отзвуки «стальной конницы» слышны в рассказе Иванова, как и в лирике Есенина: «черные обгорелые лесины» по краям поля, напоминающие «стаканы с кирпичным чаем», возвращают читателя к поезду, где Милехин пил чай с товарищем, и к другому поезду, в котором тоже пили чай, а Милехин, возвращаясь в деревню, прятался два дня под лавкой. «Идиллический» мир в конце рассказа разрушен: возвращение героя домой в «святое время» не состоялось – его арестовывают как дезертира.

Несмотря на отсутствие «висельных» мотивов, сцен убийства и насилия, рассказ «Поле» вызвал у критики столь же злобное негодование, как и книга в целом. Уничижительные сентенции Ермилова о «завязшем в своих липких испражнениях человечишке» относятся именно к мирному «Полю».

Возмущение критиков понятно: уже опубликованы «Злые заметки» Н. Бухарина, где осуждена «есенинщина»; праведный гнев «бодрых людей, в гуще жизни идущих храбрых строителей» обрушился на «внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни». Строки Н. Клюева «Маета – змея одолела / Без сохи, без милого дела» (поэма «Деревня», 1927) в это время расценивались как проявление «темного биологического инстинкта». Что касается работы крестьянина в поле, то о ней предлагалось, видимо, писать примерно так: «Хорошо в лучах на сенокосе, / Если ветер по полю разносит / Крепкий запах кулеша и хлеба… / Мы неделю на поемах жили, / И тюремной клеткой были / Нам земля и голубое небо».

«Греза мужика о земле» – так сформулировал сам Вс. Иванов основную мысль рассказов «Полая Арапия» (1921) и «Дите» (1921) – определила еще одну важную тему книги «Тайное тайных» – тему праведной обетованной земли, так же, как и у новокрестьянских поэтов, представленную в традициях народного утопического идеала.

Первые послереволюционные годы в литературе вообще отмечены возвращением к жанру утопии: «Инония» С. А. Есенина, «Белая Индия» Н. А. Клюева, «Ладомир» В. Хлебникова, «Голубые города» А. Н. Толстого, «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» А. Чаянова и др. Стремясь увидеть в революции воплощение крестьянских ожиданий, традиционно выраженных в русской народной культуре символическими образами сокровенного Китеж-града, Индийской земли, Беловодья, новокрестьяне широко использовали их в своем творчестве, «…в революции они усилились видеть прежде всего начало осуществления чаяний, запечатленных в образах „Китеж-града“, „мужицкого рая“», – отмечает С. Г. Семенова. Однако буквально через несколько лет эти образы предстанут в творчестве новокрестьянских писателей в трагическом свете – как знак обманутых надежд. Так, Есенин в «Песни о великом походе» (1924) сопоставляет представление о мужицком рае: «За один удел / Бьется эта рать. / Чтоб владеть землей / Да весь век пахать. / Чтоб шумела рожь / И овес звенел. / Чтобы каждый калачи / С пирогами ел», – с реальностью: «Опустели огороды, / Хаты брошены. / Заливные луга / Не покошены. / И примят овес, / И прибита рожь. / Где ж теперь, мужик, / Ты приют найдешь»?. В 1928 г. Н. Клюев в поэме «Погорельщина» создает реквием стольному граду Лидде на «славном Индийском поморий»: «Где ты, город-розан, – / Волжская береза, / Лебединый крик / И, ордой иссечен, / Осиянно вечен / Материнский лик?».

Тема обетованной земли не раз звучала в ранних произведениях Вс. Иванова. Первое упоминание мы находим в рассказе «На горе Иык» (1917): «Голубые кони бросили шамана и не слушаются его, и дух, благословлявший их, ушел от белого хребта гор Абакана, ушел от отдыха в тени березы с червонными листьями. <…> Ничего не осталось, ничего нет – сглодало железо ваших ружей нашу свободу, а духи скрылись. Помню, <…> приходили тут ваши люди, да со значками, разорвали землю и кровь выпили… <…> Кровь побежала, земляная кровь – отняли у нас землю – хотят пустить огненные телеги… <…> Все наши ушли туда <…> к людским коробам, – деньги утащили их». К русским народно-утопическим легендам у Иванова восходит описание «золотого века», решение тем земли – духовной опоры, утраченной народом; власти «железной» цивилизации, противопоставленной природному, естественному бытию среди «берез с червонными листьями», и другие.

О сокровенном Граде, о богатом Индийском царстве, о благословенных островах грезят герои ивановских рассказов 1920–1922 гг. (сборник «Седьмой берег», 1922). В рассказе «Полая Арапия», написанном Ивановым после поездки летом 1921 г. в голодные Поволжские губернии, звучат слова деревенской пророчицы: «… за Сыр-Дарьей открылась земля такая – полая Арапия. Дожди там, как посеешь – так три недели подряд. И всех пускают бесплатно, иди только. Земель много <…>. Идите все, кто дойдет песками, через сарту, оттедова по индейским горам. На тридцать семь лет отверзлись врата. Кто первой поспеет, тому близкоземлю вырежут. Трава там медовая, пчелиная». С мечты уйти «за Китай и Индию в синие непознаваемые страны» начинается рассказ «Дите». В душе мужика Кузьмы из рассказа «Жаровня архангела Гавриила» живет «одна только мысль о чудесном городе Верном», именно она определяет путь героя: «Иду в город Верный, который под водой плывет». Отметим характерную черту ивановских утопических исканий: через традиционные народные идеалы проверяется в рассказах писателя утверждающийся в России новый идеал – «Коммуния». «Над Кузьмой ухмылялись – верит, пущай верит, большевицких неизвестных вер человек» – «Жаровня архангела Гавриила». В рассказах Иванова 1920–1922 гг. мечты о новой утопии сопровождаются тревожными вопросами и сомнением. «Не имеет права человек свет перестраивать без объяснения своей жизни. <…> И веровать в вас нечего, веровать в Бога надо… а у вас и душа-то разграфленная. Никакой цены такой душе нету! У нас в России таких правителей не было», – обращается дьякон Полугодье к упродкомиссару (рассказ «Глиняная шуба») и получает недвусмысленный ответ: «Я ведь правитель самодельный и человек жестокий».

Народная утопическая легенда является философско-историческим ме-татекстом повести «Бегствующий остров», завершающей книгу «Тайное тайных». У образа воссозданной Ивановым раскольничьей обители Белый Остров не один источник. Прежде всего это легенда о Беловодье, происхождение которой напрямую связано со старообрядцами. Вс. Иванов хорошо знал быт и веру раскольников. В автобиографической статье «О себе как об искусстве» (1923) он вспоминал спор о вере во время Гражданской войны в Сибири с одним «широкобородым», как кедр, красным командиром: «И пошел у нас тут спор о вере – старожил оказался, кержак-раскольник. Веру я мужицкую знаю крепко <…>. Пили всю ночь, ширококостная баба пекла блины, и спорили мы о треперстном кресте».

Рассказывая о Белом Острове, писатель акцентирует его реальность. Так, бегуны, принимавшие активное участие в создании легенды о Беловодье, «по-крестьянски жаждали царства Божьего на земле» и «„грядущему Граду“ придавали вполне реальное практическое выражение». Об этом свидетельствуют также известные в истории многочисленные побеги крестьян в Беловодье. Беловодье было «земным царством», с идеальным строем общественных отношений; без светской, но с праведной духовной властью, без попов, осуждаемых в народе за стяжательство, без «татьбы и тяжбы». Несмотря на изобилие земных благ, оно не было царством веселья и безделья. Жизнь в Беловодье проходила в молитвах и служении.

В соответствии с народной легендой и создавал свой Белый Остров Вс. Иванов. В 1685 г., спасаясь от преследований царских властей, некий «юный мудрец» Семен Выпорков возглавляет бегство раскольников на Белый Остров, располагающийся у Иванова между крепостями Тюменью и Тобольском. Живут раскольники на горе Благодати в пещерах, схимниками-пустынниками, или в кельях, на полянах. Возглавляет общину кроткая старица Александра-киновиарх. Упоминание в повести Вс. Иванова «поморского мудреца Денисова» придает описываемым событиям еще больше связи с реальностью.

С нескрываемым интересом всматривался писатель в созданную им на основе реальных народных упований утопическую модель. Уже семь лет как в России, на совершенно иных основаниях, строилась иная социальная утопия, черты которой также отражены в повести. Так, в главах XIII–XIV описан послереволюционный Тобольск: «Улицы-то широкие, как елани, дома сплошь кирпичные, гладкие, а среди них народишко спешит, подпрыгивает <…> город-то каких-нибудь пять верст, а спешки у людей на тысячу»; «По лику – Русь, а по одеже – чисто черти <…>. А девки стриженые, юбки в насмешку над верой колоколом сшиты»; «Двери в Совете табачищем пропахли. Стоят в каждую комнату люди в затылок. Ругаются, плюются, вонь от них».

Противопоставление двух утопий, двух вер в повести Вс. Иванова очевидно. Сложность в том, что далеко не однозначна авторская позиция, прояснить ее помогает мотивный анализ повести и литературная традиция, которой следовал Вс. Иванов.

Мотив «блудного пира» вводится автором не только в характеристику тобольского совета, но и в описание жизни Белого Острова: рассказ об опившихся пустынниках в доме постельной дряпки-Авдовки (гл. 12). Правда, по отношению к старцам автор более снисходителен, чем к «чертям» и «голору-ким девкам» из Тобольска. Согрешившие пустынники «всем миром встали посреди улицы на колени <…> три дня молились. От такой молитвы показалось им, что образа просветлели, улыбнулся им кроткий лик Христа, – все мы, дескать, люди, все человеки». Но, тем не менее, и для читателя, и для писателя очевидно, что жизнь в пустыни далеко не так благочестива, как в легендарном Беловодье. При этом под сомнение ставится даже не столько «праведность» земли, сколько праведность людей, стремящихся к ней и не умеющих жить по ее законам.

Авторскую позицию проясняет и сопоставление «Бегствующего острова» с известными Вс. Иванову повестями сибирских крестьянских писателей – «Белым скитом» (1914) А. П. Чапыгина и «Беловодьем» (1917) А. Е. Новоселова. От них повесть Иванова отличает прежде всего то, что у названных авторов Беловодье предстает как мечта о «божьем береге», но не как реальное, земное царство. И «Белый скит», и «Беловодье» заканчиваются на том этапе страннического пути героев, когда звенят невидимые колокола и среди вод открывается тихая обитель.

Однако есть важные точки соприкосновения у повести Иванова и произведений его предшественников. Чапыгин вводит мотив смертного греха героя – пролитой крови (Афонька Крень убивает брата). Тот же мотив появляется в кульминационной сцене повести Иванова «Бегствующий остров», где встреча защитников старой и новой веры – старообрядцев и комиссара Запуса, – начавшись с непонимания, завершается смертью раскольника Гавриила. И герой Чапыгина, Афонька Крень, ищущий Бога, но в то же время сомневающийся в нем, близок утратившим веру героям книги Иванова «Тайное тайных». В отличие от этих персонажей Панфил, главный герой повести Новоселова «Беловодье», верен отцовскому завету и древлему благочестию до конца: ему единственному, не отступившему от своего пути, открывается озеро с островами, скитами и храмами. С этой повестью у Вс. Иванова иные точки соприкосновения. И он, и Новоселов противопоставляют живую жизнь, с любовью и материнством, аскетическому служению истинной вере. У Новоселова любящие друг друга Иван и Акулина отказываются идти в Беловодье, хотят вернуться в мир: жить «по-людски» в деревне, ладить хозяйство, растить детей. В повести Вс. Иванова в мир бежит с Белого Острова дочь старицы Александры Саша, чтобы рожать «румяных детей», которых не бывает в скитах. Да и сама Александра-киновиарх с испугом и болью отмечает, что «лица (у раскольников. – Е. П.)строгие, будто у мертвецов, щеки провалились, и будто бороды-то чужие».

Очевидно, что слова «старая» и «новая» вера имеют у Вс. Иванова, как и других его современников (Н. Клюева, С. Клычкова, А. Платонова, Л. Леонова, А. Толстого и др.), символический смысл и связаны не только с расколом XVII в., но главным образом с наблюдаемым ими в XX в. «расколом» традиционной русской жизни. Но если, скажем, для Н. Клюева грядущая судьба его единоверцев однозначно безысходна, «индустриальные небеса» новой Советской России, под которыми «нет ни святых, ни злодеев», столь же однозначно неприемлемы и им противопоставлены «Матерь-Русь» и «Китеж родной» как поруганные, но все же незыблемые ценности, то у Вс. Иванова, судя по всему, позиция иная. Новая вера и новая, замешенная на крови утопия были для него сомнительными с самого начала. Однако принимать за «золотой век» «Избяную Русь» и ратовать за создание на прежних основах крестьянской утопии он тоже не готов, хотя 1924-1925-е гг. – это время, когда писатель больше чем когда-либо искал основания для такого возвращения и возрождения национальных традиций правды, справедливости и праведности. Искал, но, видимо, не находил – ни в самой реальности… ни в самом себе.

Отраженный в книге «Тайное тайных» утопический идеал русского народа вновь возвращает нас к «спорам о мужике» 1920-х годов. Вопреки представлению о русском крестьянине как о темном, невежественном мелком собственнике, движимом стихийными биологическими инстинктами, обращение Вс. Иванова к утопическим легендам, в которых выразились народные представления о Правде – истине, справедливости, праведности и безгрешности, стало одним из направлений раскрытия таинственной и глубокой народной души.

Наконец, назовем еще один важный мотив книги «Тайное тайных», сближающий ее с произведениями новокрестьянских писателей, – мотив сокровенного слова.

К слову, «как к средоточию, сходятся все тончайшие нити родной старины, все великое и святое, все, чем крепится нравственная жизнь народа», писал выдающийся русский филолог Ф. И. Буслаев. Люди, пришедшие к власти в России после революции, это хорошо понимали. Поставленная грандиозная задача – оторвать «нового человека» от прошлого – определила и сущность процессов, происходящих в советской языковой культуре. «Языковые переживания» (выражение A.M. Селищева) 1920-х годов отразились в дискуссиях о русском языке первого советского десятилетия. «…В этих новых словах нет ощущения так называемой внутренней формы, – писал последователь А. А. Потебни филолог и критик А. Г. Горнфельд о языковой ситуации в современной России. – Наши слова обозначают нечто потому, что нечто значат; иногда их этимология <…> нам ясна, иногда темна; но мы знаем, что она есть, что слово имеет корень, из которого выросло. У ЦИКа же нет корня».

К вопросу утрат в языке и в сознании человека не раз обращался А. Се-лищев: «Характерной особенностью социально-языковой жизни последних лет является быстрота и интенсивность распространения различных языковых черт, исходящих от авторитетных коммунистических и советских деятелей. Но вместе с этим распространением происходит неизменно ослабление и утрата их эмоциональной значимости». Частое использование форм превосходной степени («широчайшие массы, самым решительным образом, колоссальнейший сдвиг, ценой величайшей и величайшей экономии, самые гнусные и фантастические инсинуации»), эпитетов со значением колоссальности («спекуляция достигла неслыханных размеров, чудовищный вздор, титаническая воля» и т. п.), призванное подчеркнуть масштаб эпохи и происходящих перемен, приводит к обратному результату: слова утрачивают образность, эмоциональную силу, становятся пустыми речевыми штампами.

Отношение к новым словам передано во многих произведениях 1920-х годов: «В мозгу по букве вылезло и кривой лестницей вытянулось иностранное слово (они за последнее время вязались к нему) а-с-с-е-н-и-за-то-р. Срубов даже усмехнулся. Ассенизатор революции»; «„Промысел – это, брат, надлежащее мероприятие“, – ответил Шариков не своей речью. – „И этот, должно, на курсах обтесался, – подумал Пухов. – Не своим умом живет: скоро все на свете организовывать начнет – беда!“» «Старая гнусавая шарманка / Этот мир идейных дел и слов».

Хранителями народного русского слова в литературе 1920-х годов оставались новокрестьянские писатели. Еще в 1918 г. в статьях «Отчее слово» и «Ключи Марии» С. Есенин отмечал, что «современное поколение писателей уже не имеет представления о „тайне <…> образов“, хранителем которой, пусть „расточительным и неряшливым“, была „полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня“». О «тайном слове» в середине 1920-х годов напоминал новым читателям С. Клычков в романе «Чертухинский балакирь» (1926): «Покорил, де, Спиридон страшного зверя, больше тайным словом и звериным псалмом из книги „Златые уста“. В этой самой книге на каждый случай жизни и на всякого зверя, и гада, и на лихого человека, и на всякую какая ни на есть лихота и болесть – было свое утешение и оговор! Вот оно слово какую силу имеет… От слова весь мир пошел».

Мотив сокровенного тайного слова появляется уже в ранних рассказах Вс. Иванова. В рассказе «Рао» (1916) дух гор обращается к мудрецу Рао, потрясенному страданиями людей и мечтающему помочь им: «Я поведаю тебе тайное слово, которое заставит людей вечно помнить заветы любви <…>. Оно сольет души людей воедино <…>. Придет человек – он будет способен сказать слово, – он передаст людям его в письмах, – так, что они никогда не забудут его, ибо слово это вечно». Герой другого раннего рассказа «Сын человеческий» (1917) входит в горящий город, где обезумевшие люди мечутся и плачут: «Я им сказал спокойно, совсем спокойно среди криков и воплей. И они услышали тихое слово, ведь мгновения спокойствия только и можно почувствовать во время урагана». Герой становится пророком в городе, и люди слушают его слова как «музыку тайны». Однако проходит время, и слова теряют свою значимость: люди «слушали и через минуту забывали». В конце рассказа проливший кровь, сам охваченный злобой, пророк утрачивает свой дар: «Я не могу петь свет, потому что сам стал тьмой».

В 1921–1923 гг. среди «серапионовых братьев» Вс. Иванов занимал устойчивую позицию лидера так называемой восточной группы (Н. Никитин, К. Федин, М. Зощенко), ориентированной не на фабулу, динамическую интригу, а именно на слово – народную речь, с ее оригинальностью, своеобразием звучания, интонации. Критики увидели в этом школу A. M. Ремизова и Е. И. Замятина, но очевидно, что дело было не только в конкретном литературном влиянии, а в том реальном знании русской жизни, которым обладали серапионы-«народники». Поиск истинного Слова организует сюжет рассказа «Вахада, ксара, гуятуи» (1921) и отражен в заглавии, которое сам Вс. Иванов комментировал следующим образом: «чародейные песницы шабаша ведьм (записано в Чиликтинской долине)». Герой рассказа мужик Трофим Михалыч сетует, что это «не те слова, <…> не те. Где бы мне те слова найти?.. Владычица?.. А?». Грамотная деревенская девушка Авдокея, вступившая в «ичейку», не может подобрать слов для протокола заседания, и нужные слова ей подсказывает мать, обращаясь к древнерусскому плачу-причитанию: «Мужиков-то хоронить некому; над силушкой-то уходящей поплакать сил не найдешь…». По мнению «темной, неграмотной старухи», истинные слова призваны передать «горе человеческое», слова же руководителя «ичейки» вызывают у крестьянина Трофима (и автора) большие сомнения: «Заворожил он всех словами… а я-то… обожду. А ты не отрекайся, будет Христом-богом просить, от родни не отрекайся. Держись. Не бери греха, греха не бери. Как же… Ага?.. Ты немного подожди, я найду слова… Как же…».

Поиск сокровенного Слова простым мало- или необразованным человеком – а именно таков герой Вс. Иванова 1920-х годов – характеризуется безошибочным чутьем на слова истинные и ложные, причем ложные слова практически всегда связаны с революционными переменами в жизни. Так, один из героев «Бронепоезда 14–69» заявляет: «А интерна-ционал-то? <…> Я ведь знаю – там ничего нету, за таким словом никогда доброго не найдешь. Слово должно быть простое, скажем – пашня…».

Огромное значение придает Вс. Иванов песням, пословицам, сказкам, запечатлевшим духовную жизнь народа. Народную словесность писатель знал хорошо, но в его творчестве редко можно встретить прямые заимствования. Так, «Самокладки киргизские» (1920) и «Алтайские сказки» (1918) при всей близости к фольклору все же представляли собой стилизации. В период работы над книгой «Тайное тайных» писатель обращался к народному творчеству. В письме Федину от 9 октября 1925 г. Иванов сетует: «Такая моя мрачная жизнь – бумаги нету. Последнюю сейчас потратил, написав 40 пословиц». Возможно, написал для «Тайное тайных».

Иванов нередко ставит рядом устойчивые в фольклоре темы и мотивы, определяющие опорные вехи народной жизни: любовь, разлука, тоска, смерть, судьба и др. – и реалии новой жизни: пролитая в сражениях кровь, революция, законы, аэроплан, практически всегда поданные автором с отрицательной коннотацией. Вот лишь некоторые примеры ивановских пословиц: «Вода мутнеет от крови только в песнях» («Пустыня Тууб-Коя»); «Законы нонче что редька, – всякий за хвост держит» («Ночь») и др. Старая сказка о воронятах противопоставлена новой – об аэроплане в «Яицких притчах». Эта же оппозиция появляется в «Бегствующем острове»: «Ты бы <…> хоть… про кота бессмертного рассказал. Про ту революцию – все страшно да скучно, будто болесть…». В тексте повести есть и заговор: «.. будете вы ровнять снег, чтоб не было ни следов, ни колей, ни памяти людей, не было ни дороги, ни троп, один снеговой сугроб! Замкните ворота таежные. Спустите засовы болотные, – и заклятье положу я на ту дорогу». К концу книги «Тайное тайных» усиливаются песенные мотивы: «песенная любовь»; «шелковый платок песенного синего цвета»; «Вода мутнеет от крови только в песнях» («Пустыня Тууб-Коя»); «Как от Камы-реки…», «Горе-то материнское в песнях все перепето, а лучше песни как расскажешь» («Бегствующий остров»).

Фольклористы отмечали основную эмоциональную тональность народных песен: «Они (песни. – Е. П.)заново передумывают, под какой-либо напев, житейское коротание человека, живой человеческой личности, переживающей особенности своего положения, и упорно останавливают на них все внимание. И так как мало веселого дает жизнь вообще, и так как нет основания для торжества, то грустно звучит это раздумье о своей доле, и плачет песня горьким причитанием», – писал Е. В. Аничков. Невеселы были и размышления Вс. Иванова над человеческой судьбой, отсюда, возможно, и пронзительная, тоскливая интонация книги, имеющая истоки в народной словесности.

На фоне фольклорной образности пустыми и лживыми выглядят в «Тайное тайных» слова революционной эпохи. «Не могу такое слово на морозе говорить, не русское слово», – рассуждает по поводу слова «пролетариат» комиссар Запус («Бегствующий остров»). Практически все герои «Тайное тайных» – люди переходного времени – утратили дар истинного Слова. И лишь в рассказе «Полынья» намечается автором путь восстановления духовной вертикали: Богдан вспоминает сокровенное Слово, обращенное к Богу.

* * *

Какое же место занимала книга Вс. Иванова «Тайное тайных» в литературных «спорах о мужике», являвшихся по сути спорами об истории и культуре России, ее дальнейшем пути и судьбе.

Более всего, кажется, писателю было чуждо поверхностно-снисходительное отношение к деревне и крестьянской жизни, которое утверждалось повсеместно в Советской России: «Что у них? От хлева и до хаты / Скучен путь: горшки да кувшины. / Ну а мы с тобой теперь богаты / Всем богатствам молодой страны».

Столь же чуждым было представление о крестьянине как о биологическом существе, обуреваемом инстинктами и понятом по Фрейду. Избежал автор «Тайное тайных» и других крайностей, выявившихся в подходах к вопросу о мужике в литературе 1920-х годов: крестьянин в его рассказах не был ни пробуждающимся к новой жизни безбожным борцом за социалистический идеал, ни невежественным и тупым мелким собственником.

Вс. Иванов не только «веру мужицкую», но и жизнь, и душу народную знал «крепко». Потому и прозвучало его Слово о русском мужике – и шире, о русской жизни – так своеобразно и значимо, сделав книгу «Тайное тайных» событием в литературе 1920-х годов. Сложность и многообразие народной жизни и духовной культуры – традиции, вера, поэтическая словесность, идеалы и сомнения – все это нашло отражение в рассказах «Тайное тайных». Но в отличие от наиболее близких Иванову новокрестьянских писателей, эта народная жизнь предстала в книге в состоянии глубокого духовного кризиса. Не случайно такое важное место в «Тайное тайных» занимают сквозные темы бездорожья, пустыни, утраты, Слова. В этой духовной пустыне тоскует, мается, безумствует и ищет свой путь герой Вс. Иванова – человек с «мутным сердцем». В эпоху войн, революций и нового строительства под угрозой тотального уничтожения оказалась сама народная душа, которая все еще хочет верить в Бога и любить человека. Но как Мартын из рассказа «Плодородие», так и другие обуреваемые тоской и отчаянием герои книги «Тайное тайных», в образах которых запечатлел Вс. Иванов реальность 1920-х годов, – оказались «без креста» – заплутавшими, сбившимися с пути и утратившими истинную дорогу.

Такой ответ дал Всеволод Иванов на один из центральных вопросов времени.

Как же прочитали этот ответ современники?

5. Литературная борьба вокруг книги «Тайное тайных»

 

Литературная борьба 2-й половины 1920-х годов в самых общих чертах определяется современными исследователями следующим образом: «Литература этой эпохи „полярна“, представляет собой борьбу полюсов, и полюса эти обозначаются все ярче и ярче в полемике РАПП с „Перевалом“. С одной стороны, крайний рационализм, ультраклассовость, понимание искусства как орудия политической борьбы; с другой – отстаивание общечеловеческих ценностей в противовес классовым». Среди произведений, ставших для идейных противников аргументами в споре, одно из центральных мест принадлежало книге Вс. Иванова «Тайное тайных». Итоговая победа «рационалистов» над «интуитивистами» оказалась, по мнению одного из авторитетных исследователей этого периода, Г. А. Белой, «губительной» и для литературы в целом («надолго была прервана традиция психологизма, давшего „Тайное тайных“»), и для творческой судьбы Иванова («недоверие к силе и мощи художественного образа» обернулось «рассудочностью и декларативностью», «сместилось представление художника о себе самом»). Поддавшись рапповской критике, обвинявшей писателя во фрейдизме, солипсизме, мистицизме и т. п., Иванов, как отмечали Г. А. Белая и другие авторы работ о нем, не услышал голоса А. К. Воронского и его единомышленников, чьи «статьи о писателе до сих пор остаются лучшими в критической литературе».

Реально, однако, все было далеко не так однозначно. Книга «Тайное тайных» оказалась в начале 1927 г. в центре не одной, а сразу нескольких дискуссий: о «живом человеке», о фрейдизме – сознательном и бессознательном в человеческой психике, о путях развития искусства. А поскольку литературная борьба разворачивалась на фоне ожесточенной внутрипартийной борьбы 1925–1927 гг., то зачастую те или иные критические оценки были вызваны к жизни отнюдь не эстетическими вопросами.

Первая критическая статья, напечатанная А. К. Воронским в газете «Ленинградская правда» 5 декабря 1926 г. (т. е. фактически еще до выхода книги), во многом определила контекст интерпретации «Тайное тайных». «Тайное тайных» Воронский называет «показательным для всей литературы „симптомом“». «Наши художники неслучайно, конечно, подходят вплотную к „вечным“, к „проклятым“ вопросам: о жизни и смерти, о судьбе человека, о месте его в космосе, – заметил критик. – Весь вопрос в том, чтобы сочетать это личное с общественным, <…> с широким потоком окружающей современности». Трактовка книги во многом дается в духе популярных идей 3. Фрейда, другое дело, что автор статьи о «Тайное тайных», вкладывает в свою оценку более широкий смысл: «Всеволод Иванов рассказывает о господстве, о неограниченной власти над человеком первоначальной жизненной стихии. Земля, пашня, хлеб, работа, инстинкт размножения и продолжения рода, женщина, ребенок, тоска по любимой <…> это и есть тайное тайных. Герои писателя действуют „бездумно“, „бессознательно“, „понуждаются к тому могучим инстинктом“». Помимо высокой оценки мастерства Иванова, Воронский указывал и на нежелательный для писателя литературный контекст: «…будет худо, если он пойдет по пути, где роковым образом оступались даже такие гении, как Гоголь и Достоевский, и такие поэты, как Есенин».

Рецензии на «Тайное тайных», опубликованные в январе-марте 1927 г., в целом ничего нового не содержат. Отмечаются изображение «человека во всей сложности его душевных переживаний» (Н. Белинький), «исключительное мастерство», «четкая и энергичная фраза, задушевность тона» (М. Рудерман); «простота, выразительность и тонкость» (А. Лежнев) и т. п. Указывая на опасность увлечения писателя стихийным, физиологическим в человеке, критики тем не менее выражали уверенность, что не это определит дальнейший «рост большого писателя» (Лежнев). В целом «Тайное тайных» оценивается не только как «симптоматическое явление, но и как подарок литературе».

Реакция «рационалистов» последовала довольно скоро и коренным образом изменила общий тон оценок книги. В № 4 за 1927 г. журнала «На литературном посту» напечатана статья А. Зонина «На перепутье», критический пафос которой в целом направлен против Воронского и его идей. «Тайное тайных» в ней лишь аргумент, но аргумент весомый. Возражая Воронскому, Зонин вовсе не желает видеть в Иванове «пример художника, философски разрешающего художественные проблемы». Наоборот, он усматривает в «Тайное тайных» «примитивно биологическое отношение к жизни, сплетенное с фатализмом, и довольно отчетливое осуждение всего нового». Напостовский критик, кстати, гораздо более верно улавливает именно социальный аспект книги, ее связь с реальными историческими и духовными переменами в России. Так, проанализировав развитие в книге мотива пустыни и бездорожья, Зонин справедливо указывает на крестьянские корни авторской позиции: «Всеволод Иванов не верит в путь города, т. е. в путь пролетариата». Ведущие борьбу с Воронским с 1923 г., напостовцы в 1926–1927 гг. получили новое политическое оружие – обвинение в «литературном троцкизме» – и стремились оторвать от Воронского ведущих попутчиков. Не скрывал этого и Зонин. Достаточно резкая по отношению к Воронскому его статья обнажает тенденцию, которая проявится во всех статьях напостовцев о Вс. Иванове вплоть до 1929 г., – стремление перетянуть писателя на свою сторону. «Мы хотели бы, чтобы один из крупнейших представителей современной литературы пришел к нам».

На протяжении всего 1927 г. споры о книге Иванова не утихают. По мнению перевальцев, главными достоинствами рассказов писателя являются «изображение глубинных страстей, которые общи человеку в различных социальных и бытовых ситуациях и мало меняются с течением времени», «чувство философского восприятия жизни» и т. п. В свою очередь пролетарские критики оценивают действия героев Иванова как совершенные «в порыве патологического наваждения», «в силу похоти», «бессознательные и бессмысленные», а рассказы – как «неясные и туманные», представляющие «мир реальных призраков с искаженными лицами и безумными глазами».

В ходе полемики к группе рассказов «Тайное тайных» добавляются рассказы из книги «Дыхание пустыни». Писатель собирал ее осенью 1926 г., когда книга «Тайное тайных» уже печаталась. В марте 1927 г. она публикуется в издательстве «Прибой» в Ленинграде, а в июне того же года в Москве выходит 2-е издание «Тайное тайных». Несмотря на то что книга «Дыхание пустыни» будет оценена как менее цельная («…нет такого тематического единства, каким отличается „Тайное тайных“, скорее остается впечатление случайных вещей»), критики отметят «общее впечатление от книг талантливого писателя – впечатление духоты, напряженной безысходности и неразрешенное™ загадок человеческого бытия на земле».

При всех видимых расхождениях все критики в оценках рассказов Вс. Иванова оперируют категориями «сознательного» и «бессознательного», или «подсознательного». Эти категории, в основном понятые по Фрейду, стали опорными в литературной критике с середины 1920-х годов, когда применительно к советской литературе был поставлен вопрос о «живом человеке» – изображении внутреннего мира нового человека. В его решении с самого начала противостояли друг другу две группы – так называемые рационалисты, пролетарские критики, объединившиеся вокруг журнала «На литературном посту», и «интуитивисты» – критики группы «Перевал» во главе с А. К. Воронским. Несмотря на утверждение Воронского, что «фрейдизм, как система взглядов с марксистским искусствоведением не совместим», высказанное им в программной статье «Фрейдизм и искусство», напостовцы видели в нем чуть ли не апологета фрейдизма. Тем более, что в той же статье содержалось и следующее положение: «…категория „бессознательного“, или учение о „динамическом подсознательном“, не целиком, а частью, принадлежит к плодотворным гипотезам в области индивидуальной психологии». Другое дело, что Воронский предлагал смотреть на эти категории гораздо шире, нежели австрийский ученый. На протяжении 1924–1925 гг. возглавляемый Воронским журнал «Красная новь» публикует статьи, в которых учение Фрейда комментируется достаточно подробно и сопровождается следующими оценками: «В основе своей, как мы видим, этот вклад (Фрейда в науку. – Е. П.)глубоко родственен марксизму»; «теорию Фрейда <…> следует признать весьма плодотворной» и т. п. На страницах «Красной нови» прозвучало и суждение одного из ведущих литературных марксистов В. М. Фриче, предлагавшего посмотреть на фрейдистский психоанализ и «биологизм» героев Иванова с позиций социологического метода: «Если автор „Тайного тайных“ Вс. Иванов рисует человека <…> одержимым бессознанием и совершающим под его властью странные иррациональные поступки, то он совершенно прав, так поступая, ибо его человек стоит близко к природе (крестьянин), одержим природою и в нем „биология“, эта сознанием не организованная часть психики, естественно играет доминирующую роль.

Психика этого в значительной степени асоциального, не прошедшего через горнила коллективизации и индустрии, еще близкого к природе <…> человека – по преимуществу „биологична“…».

Авторы журнала «На литературном посту» выступают категорически против «апологии бессознательного»: «…что собой представляет последний этап творчества Вс. Иванова?.. Досужие критики, даже в марксистских мундирах, говорят вот что: „Писатель, видите ли, добрался до вековечных проблем человека – смерть, любовь вообще, писатель забрался на вершины трагического“. А на самом деле, вы имеете расслабленно декадентскую попытку реставрации этакого „космического“ человека. <…> Но ведь в космосе царит какая-то закономерность! Не то у Вс. Иванова: освободившись от назойливой шумихи текущего дня, писатель берет человека, действующего не по мотивам, а по патологическим капризам», – утверждал И. Гроссман-Рощин. Позднее, уже в 1928 г., один из ведущих теоретиков концепции «живого человека» критик В. В. Ермилов, предлагая истинное решение вопроса о соотношении сознательного и бессознательного, противопоставлял друг другу писателей по классовому принципу: «…пролетарских писателей вопросы, связанные с подсознанием, интересуют совсем по-другому, чем интересовали они классиков и чем интересуют сейчас тех писателей из интеллигентско-попутнической среды, которые далеки от материалистического мировоззрения. <…> пролетарских писателей подсознательное интересует прежде всего как объект преодоления, как нечто, что нужно заставить повиноваться и служить сознательной воле пролетариата, разумно направленной на переустройство человеческого общества». Среди писателей, правильно понявших проблему «живого человека», Ермилов называет С. А. Семенова («Наталья Тарпова») и Вл. М. Бахметьева («Преступление Мартына»), а в качестве примера «иррационалиста» – Вс. Иванова, для которого «„подсознательное“ является именно такой „последней ссылкой“, дальше и глубже которой просто некуда идти».

Примерно до 2-й половины 1927 г. в печати обсуждается в основном «Тайное тайных». Опубликованные в ходе дискуссии о книге рассказы «Бог Матвей», «Счастье епископа Валентина» и другие поднимают вторую критическую волну вокруг писателя. Начинается переоценка всего творчества Иванова с позиции «Тайное тайных». Теперь в ранних, еще недавно называвшихся революционными произведениях критики выискивают истоки его ошибочных взглядов. Так, по мнению Ж. Эльсберга, передача «навязчивых ассоциаций человека», «ощущений, его терроризирующих и произвольно им играющих», являлась стержневым художественным приемом Иванова на протяжении всех 1920-х годов и следы ее видны уже в «Цветных ветрах» и «Голубых песках». Художественный метод Иванова критиком определялся в целом как «метод литературного сенсуализма».

«Тайное тайных» используется как аргумент и в полемике пролетарских критиков с «психологизмом» попутчиков. Я. Григорьев, выявляя реакционные тенденции в творчестве «старых попутчиков» и объединяя в одну группу «Корни японского солнца» и «Расплеснутое время» Б. Пильняка, «Тайное тайных» и «Дыхание пустыни» Вс. Иванова, «Трансвааль» К. Федина, «Встречу» и «Каин-кабак» Л. Сейфуллиной, подчеркивает, что новые произведения попутчиков уже не определяют направления современной литературы. Путь «старопопутнической литературы» от «бытовой передачи партизанщины к литературному сенсуализму, к произвольному миру ощущений» – это ложный путь к «опаснейшему интеллигентскому социальному нейтрализму и <…> пессимизму».

Подвел итоги 1927 г. глава РАПП Л. Авербах. В очередной раз полемизируя с Воронским и другими перевальцами и резко критикуя Вс. Иванова за «физиологизм», «власть роковой силы» и т. п., критик не возражал, что творчество писателя – показатель определенной тенденции в литературе, но при этом утверждал: «…мы всячески оспариваем закономерность этой тенденции. <…> Это закономерность отхода определенных общественных кругов от революции. Отрицая право на эту закономерность, мы боремся против того пути, на который вступил сейчас Всеволод Иванов».

После публикации в январе-феврале 1928 г. новых произведений Вс. Иванова: повести «Гибель Железной», рассказов «Особняк» и «Подвиг Алексея Чемоданова» – критика обретает новое дыхание и новые аргументы. Лейтмотивом критических статей о «Гибели Железной» и «Подвиге Алексея Чемоданова» стала мысль об угрозе распространения «новой манеры» писателя на тему гражданской войны. Повесть «Гибель Железной» вызвала к жизни еще одну линию обвинений – в плагиате.

Повесть «Особняк» в какой-то мере облегчила задачу враждебной писателю критике. Если применительно к книге «Тайное тайных» возникала необходимость, с одной стороны, определить ее место в спорах о мужике, о «живом человеке», о фрейдизме, а с другой – приходилось-таки признать блестящее мастерство писателя, то с «Особняком» все было гораздо проще. Повесть была названа исключительно слабой в художественном отношении, тем яснее прочитывалось ее классово вредное содержание. Наиболее резкая оценка принадлежит поэту-комсомольцу А. И. Безыменскому, одному из яростных оппонентов новокрестьянских писателей: «Сигнализация ли это? Возможно. Но только сигнализация нашему классовому врагу. Ибо ни суть, ни детали, ни перспектива в повести не оставляет никаких сомнений в ее классовой направленности. <…> После книги Иванова „Тайное тайных“ нам это яснее ясного» 264 .

В 1928 г. защищать Иванова уже мало кто брался. Вступается опубликовавший повесть «Журнал для всех», беспокоясь, впрочем, за судьбу не столько писателя, сколько журнала. Но, повторяем, с повестью «Особняк» все обстояло гораздо легче, чем с «Тайное тайных», и Д. Пажитнов даже высказал радость, что в «Особняке» «намечается явный отход писателя от власти „судьбы“ и „рока“, от „тайн“ подсознательной стихии – к стихии действительности».

Впрочем, реплика «Журнала для всех» оказалась единственной. Начинается очередной пересмотр всего творчества Вс. Иванова – уже с чисто классовых позиций. «Партизаны», «Цветные ветра», «Голубые пески» критика теперь рассматривает как моменты эволюции писателя к нынешнему творческому этапу, носящему «буржуазный характер»: «…Буржуазия гораздо более доступна восприятию Всеволода Иванова <…>, он оправдал и благословил наступающего на революцию буржуа».

В конце 1928 г., выступая на I Всесоюзном съезде пролетарских писателей, А. А. Фадеев подводит итог спорам о «живом человеке» и определяет две главные линии в области литературы и критики: «…обе эти линии исходят из <…> противопоставления сознательного – бессознательному, интуиции-разуму». Иванов назван Фадеевым «наиболее ярким и последовательным представителем первой, так сказать, „иррационалистической“ линии в современной советской литературе… <…> Вся его книга „Тайное тайных“ построена на таком иррациональном подходе к человеку, иррационалистическом объяснении мотивов его поведения». Подобное же «сползание на рельсы иррационализма» Фадеев видит в творчестве Б. Пильняка, Л. Леонова, а в качестве теоретиков, «освящающих» эти методы, называет перевальских критиков (А. Воронского, А. Лежнева, Д. Горбова), поэтизировавших, в частности, «худшие стороны есенинской поэзии, прозы С. Клычкова, азиатчину, стихийность» и т. п.

Предполагаемой ответной реплики «Перевала» в защиту писателя не было, да и не могло быть. В 1929 г. «перевальцы» уже не считали Иванова выразителем своей эстетической платформы. Как, впрочем, и Есенина, Пильняка и Леонова. Споря с М. Гельфандом по поводу его статьи о Вс. Иванове, Лежнев попутно дает следующую оценку творчеству писателя: «…кратко формулирую свой взгляд на социальную природу творчества Всев. Иванова. <…>…я разделяю мнение о мелкобуржуазном характере его творчества и о неправильной эволюции его вправо, – о чем я уже, впрочем, писал до Гельфанда». В духе «напостовцев» высказывается и Д. Горбов: Всеволод Иванов «грешит <…> чрезмерным выпячиванием подсознательного, которое явно перехлестывает в его образах через голову сознательного, доводя существование действующих лиц его рассказов до уровня сумеречного и даже аффективно-сумбурного полубреда». Вместо увиденного в 1927 г. человека, с его «радостями и горестями» (выражение А. Лежнева), Горбов обнаруживает у Иванова нечто прямо противоположное – его половину: «В „Наталье Тарповой“ или „Преступлении Мартына“ высшей ценностью объявлена сознательная половина человека. Всеволод Иванов предпочитает другую. Пусть так. Но в обоих случаях речь идет всего лишь о полчеловеке, а не о цельной личности». Интересно, что «человека вообще» не хватает перевальцам в это время и в лирике Есенина, «…не всякого человека любил Есенин, – пишет Лежнев, – а только представителя определенного класса или группы (крестьянства и городской богемы. – Е. П.) <…> Да, я боюсь, что человека-то Есенин не особенно любил».

Между тем травля Иванова «напостовцами» продолжалась. В 1929 г. Эльсберг напрямую рифмует «интеллигентское равнодушие» писателя с политическими обвинениями: оно «срастается с теми „потенциально-шахтинскими слоями и механическими гражданами“, которые могут стать в подходящий момент удобным оружием для нового буржуа и контрреволюционера». Критика возмущена тем, что Иванов «морально разлагает своего читателя. Он заряжает его упадочностью, неверием, пассивностью, он упорно ведет его в сторону от революционной действительности». Наконец, В. Полонский, недавний союзник «Перевала», также открещивается от писателя. В начале 1929 г. в статье «Очерки современной литературы» критик утверждает, что Вс. Иванов является «рупором реакционного социального слоя», «поэтом разлагающегося мещанства».

Таким образом, к концу 1929 г. не раздается ни одного голоса в защиту писателя. Вс. Иванов оказывается в полном одиночестве.

Попытаемся понять некоторые причины, приведшие к подобной ситуации. Напостовская критика в целом последовательна. Изменившаяся позиция критиков группы «Перевал» требует объяснения.

В конце 1927 г. А. К. Воронский был отстранен от поста главного редактора журнала «Красная новь». Вс. Иванов остался в составе обновленной редакции. Это вызвало вполне определенную реакцию Воронского, о чем Иванов рассказывает А. М. Горькому (письмо от 28 октября 1927 г.): «На углу Камергерского <…> встретил я Воронского <…>. Я наилюбезнейше улыбнулся, снял шляпу, остановился было… Воронский кивнул чрезвычайно небрежно и величественно прошел мимо. Оказывается, здороваться не хочет.

И все это потому, что я согласился сотрудничать в „Красной Нови“ в новом ея редакционном составе, и потому, что не объяснил причин моего согласия ему. Согласился я работать в „Красной Нови“ потому, что считаю все литературные споры сейчас – напостовщина и прочее – споры мелкие, кружковые <…> и споры эти никак не влияют на развитие русской литературы, ибо литература идет своим необычайно трудным и, я бы сказал, подготовительным путем. <…> И отход Воронского от „Кр(асной) Нови“ произошел не оттого, что он не напостовец или напостовец, а оттого, что он связан с оппозицией» (С. 339–340). После осуждения троцкистской оппозиции в декабре 1927 г. многие ее активные участники были исключены из партии, впоследствии арестованы и сосланы. В их число Воронский тогда не вошел. Решение о его исключении из РКП(б) было принято в 1928 г., а 10 января 1929 г. он был арестован и сослан в Липецк.

Почти 30 лет спустя Вс. Иванов напишет в «Истории моих книг» о Во-ронском: «…понимание совершившегося исторического процесса оказалось у нас на определенном этапе различным». Позиция «перевальцев», таким образом, имела вполне понятные политические причины. Однако дело было не только в них. Очевидно, прозвучало нечто в самом творчестве Вс. Иванова 1925–1927 гг., чего не заметили (или не захотели заметить) критики «Перевала», когда они в 1927 г. давали хвалебные отзывы на книгу «Тайное тайных» и видели в ней реализацию многих своих теоретических установок. Во многом это касалось самого понятия «тайное тайных», в которое писатель и критики вкладывали разный смысл. Для «перевальцев» это была «косная, огромная, космическая, неорганизованная слепая стихия жизни» (выражение А. Воронского), для Иванова – душа народа. Внимание Вс. Иванова к реальным проблемам и изменениям русской жизни и русской души в кризисную, переломную эпоху оказалось чуждо как «интуитивистам», так и «рационалистам». Отталкивал их и есенинский контекст книги, на который указал уже в первой статье А. К. Воронский. И хотя сам писатель по разным причинам уже отходил от прежних, крестьянских тем и мотивов, с особой силой и трагической остротой прозвучавших в «Тайное тайных», дальнейшее развитие его творчества не пошло ни по перевальскому пути «моцартианства», ни по рапповской «столбовой дороге пролетарской литературы».

6. После «Тайное тайных»

 

Переосмысление Вс. Ивановым ключевых тем и мотивов «Тайное тайных» началось в книге «Дыхание пустыни». Высокая эсхатологическая интонация «Тайное тайных» подверглась ироническому переосмыслению в «восточных» рассказах и «Последнем выступлении факира Бен-Али Бея». Слова «тайное тайных», ни разу не упомянутые в самой книге «Тайное тайных», появились в «Дыхание пустыни» в совершенно ином, явно сниженном контексте. «– Где твои тайны тайных – и для чего ты тело безболезненно колешь? Куда ты направляешься, стерва?…» – «вопит» один из героев «Последнего выступления факира Бен-Али Бея». Получилось: нет никаких тайн ни в жизни, ни в душе человека!

По-иному представлена и тема возвращения в отчий дом. В рассказах 2-й части книги «Дыхание пустыни» она по-прежнему решается в трагическом ключе. Герой рассказа «Петел» Егор Иванович, в душе которого «словно открывалась жгучая пустота, – он поехал к отцу в деревню», и персонажи других рассказов: Мургенёв («Зверье»), Евсей («Старик») и Ермолай Григорьевич («На покой») – по-есенински возвращаются на родину. Но ожидает их там либо пепелище («Зверье»), либо все те же тоска и отчуждение от родных мест («На покой»). Никто не обретает утраченного Дома. Сама идея Дома-очага профанируется в завершающем книгу рассказе «Мудрый Омар», герой которого хоть и приходит в дом, но путь его описывается Вс. Ивановым теперь следующим образом: «Но по дороге он увидал магазин, душа его заиграла, и он поступил как все властители – он купил жене духи, бывшие Брокар, секретарям толстые чулки из туркестанской шерсти (для зимы); он купил всем трем (женам. – Е. П.)по розовой шляпе с фиолетовыми цветами и желтыми лентами; он купил им трусики и на троих (ибо ему не хватало денег) пару лаковых туфель, а на остальное вина и копченой колбасы».

Финал рассказа «Мудрый Омар» прямо отсылает к рассказу «Особняк». Дом русской культуры превращается в «особняк»: сначала в него вселяется бывший торговец кренделями Ефим Сидорович Чижов и покупает старинную мебель у князя, «удрученного революцией», затем дом превращается в тюрьму для великого князя. После расстрела князя жильцом становится комиссар Петров, который обзаводится женой и машиной, веселится и пьет водку, а уже после ареста комиссара – вновь Ефим Сидорович, с семьей, драгоценной мебелью и малиновым вареньем. Особняк, поменявший столько жильцов, выходит на городскую Соборную площадь, при этом нигде в рассказе не упомянуто, что на ней стоит Собор.

Кроме рассказа «Особняк», в 1927–1928 гг. печатались и другие рассказы, так или иначе продолжающие темы «Тайного тайных». Так, «Счастье епископа Валентина», «Блаженный Ананий» и «Бог Матвей» объединяет общая тема «смерти Бога», по-разному представленная в каждом из трех рассказов. В «Счастье епископа Валентина» за основу взят реальный факт создания обновленческой «живой церкви», при этом автором упомянута символическая тропинка к Собору, по которой «можно было понять оскудение и пустоту веры», а настроение главного героя, епископа Валентина, передано в финале повествования словами: «Какая пустыня, какое одиночество!..». В центре рассказа «Блаженный Ананий» – святой, бунтующий против Бога и безблагодатно умирающий в своем скиту. Наконец, в рассказе «Бог Матвей» комиссар Денисюк убивает мужика, называющего себя Богом, сам погибает «как герой», и на его могиле вместо православного креста вкапывают пропеллер подстреленного самолета белых.

Рассказ «Комендант» (1927) – другие заглавия: «Мелитка», «Счастье» – вновь возвращает в центр повествования тему дома. Сумасшедший дом – единственное место в послереволюционной реальности, где обретает покой и уважение деревенская девушка Мелитка, так и не сумевшая «управлять государством» – быть комендантом в важном учреждении, где служат «бумажные души».

В 1927–1928 гг. Вс. Иванов вновь обращается к теме Гражданской войны. Помимо упомянутых рассказов «Зверье» и «Бог Матвей», к произведениям этой тематики относятся рассказ «Подвиг Алексея Чемоданова», повесть «Гибель Железной» и пьеса «Блокада». Каждое из них критика 1920-х годов тесно связала с «углом зрения» «Тайное тайных», понимая под этим «гибель, рок, бессмыслицу, отсутствие перспектив». Не без оснований В. Полонский назвал героев этих произведений «загримированными персонажами „Тайного тайных“».

Продолжая в конце 1920-х годов многие темы «Тайного тайных», Вс. Иванов представляет их в уже в ином ключе. Какие-то, как тема Дома, подвергаются ироническому переосмыслению; другие – тема земли, например, почти уходят из поля зрения писателя; третьи – тема богоотступничества человека и дыхания пустыни – акцентируются. Эти последние главным образом и определяют 1927–1929 гг. в творческой биографии Иванова.

Путь писателя после 1930 г., который тогдашняя критика назвала «новым поворотом Всеволода Иванова», по сути был уходом от «Тайного тайных». Были на этом пути свои победы и свои поражения. Кое-кто из критиков после появления «Путешествия в страну, которой еще нет» (1930) и «Повестей бригадира Синицына» (1930) поспешил определить его как путь «приближения к идеологии пролетариата». Из произведений, написанных Ивановым после 1929 г., опубликованы при его жизни будут очень немногие, большая часть романов, повестей, пьес, рассказов так и останется в архиве.

К названию «Тайное тайных» Иванов сделает попытку вернуться в самом конце своего пути, в 1963 г., собрав в книгу с заглавием «Тайное тайных» не публиковавшийся при жизни незаконченный роман «Сокровища Александра Македонского» (1940–1963), роман «Эдесская святыня» (1946) о поисках веры, пьесу «Двенадцать молодцев из табакерки» (1935), напечатанную, но никогда не ставившуюся, и некоторые рассказы «фантастического цикла». Этот замысел не осуществится.

 

История текста рассказов книги Всеволода Иванова «Тайное тайных» может быть лишь отчасти восстановлена по предшествовавшим книге публикациям отдельных рассказов в периодической печати 1920-х годов. Неизвестно, когда именно возникла у писателя мысль объединить рассказы в книгу, как неизвестны точные даты написания произведений, составивших «Тайное тайных». К сожалению, автографы рассказов не сохранились. Об их судьбе можно высказать несколько предположений. Либо – что наименее вероятно – Иванов сжег их в ноябре 1926 г. вместе с незаконченным романом «Казаки» и другими текстами. Либо, разосланные писателем по редакциям газет и журналов в 1925–1926 гг., они хранились там, а впоследствии были утрачены. Так, в фонде «Красной газеты» (Государственный архив общественно-политических документов. СПб.), где был напечатан первый рассказ книги «Тайное тайных», сохранились материалы только 1930-х годов. Можно предположить, что автографы и другие материалы книги остались на квартире Вс. Иванова на Тверском бульваре, 14, где он в 1925–1928 гг. жил вместе со своей женой А. П. Ивановой-Весниной (до брака с Т. В. Кашириной). Анна Павловна прожила там вплоть до окончания войны. Естественно, что в 1930-1940-е годы с рукописями могло произойти все что угодно. В семье дочери, Марии Всеволодовны, ничего из рукописного наследия Вс. Иванова не осталось. Известно также, что Анна Павловна ничего не сдавала в государственные архивы.

Так или иначе, ни рукописей, ни каких-либо других авторизованных источников произведений, составивших «Тайное тайных», нет, поэтому датировать рассказы можно лишь приблизительно – по первым публикациям. Самым ранним являлся, видимо, рассказ «Пустыня Тууб-Коя». Первая публикация состоялась в № 4 альманаха «Круг» за 1925 г. То есть рассказ мог быть написан в конце 1924 г. или начале 1925 г. Далее, исходя из факта первой публикации, следовал рассказ «Поле». Он был напечатан в № 19 за 1925 г. двухнедельного журнала «Шквал» (Одесса). Номер вышел в октябре 1925 г. В январе 1926 г. печатаются «Яицкие притчи» (Н. мир. № 1) и «Плодородие» (Кр. Н. № 1). «Жизнь Смокотинина» публикуется в «Красной газете» в марте 1926 г. и практически одновременно в журнале «Красная новь» (№ 3), «Полынья» – в журнале «Красная новь» в мае 1926 г. Тогда же, в мае 1926 г., в журнале «Молодая гвардия» напечатан первый фрагмент из повести «Бегствующий остров». Целиком повесть опубликована в литературно-художественном альманахе «Пролетарий» (Харьков, 1926). Летом 1926 г. печатаются еще два рассказа: «Ночь» – в июньском номере журнала «Красная новь» (№ 6) и «Смерть Сапеги» – в июле, журнал «Красная нива» (№ 14).

Из хроники публикаций не следует, разумеется, что именно в таком порядке рассказы писались. С уверенностью можно сказать только одно: все произведения, составившие «Тайное тайных», были созданы в конце 1924 г. – 1-й половине 1926 г. Если 28 января 1926 г. Вс. Иванов, подписывая договор с Госиздатом, уже представлял себе объем книги – 10 п.л., то можно предположить, что к этому моменту все рассказы уже были закончены. История текста книги рассказов «Тайное тайных» включает два этапа: первый – работа писателя над отобранными им рассказами, печатавшимися в периодике 1925–1926 гг., с целью объединения их общим замыслом книги; второй – изменения текста в изданиях 1929–1963 гг.

1. От рассказов к книге

 

Художественное воплощение авторского замысла осуществлялось как в процессе написания отдельных рассказов, так и, на более позднем этапе, при объединении их в книгу и, соответственно, при внесении в них определенной – содержательной и стилистической – правки.

Девять новелл книги «Тайное тайных» расположены автором в последовательности, имеющей глубокую внутреннюю мотивировку. Важную роль играет в книге категория времени.

В начале первого рассказа «Жизнь Смокотинина» имеются два указания на время: «после долгих войн» и «топоры за революцию иступились – голов много порубили ими; (…) осины им (мужикам. – Е. П.) теперь, разучившись, не отличить от сосны…». Можно предположить, что это 1921 г. – начало нэпа. Тема революции с первых строк книги заявляется как трагическая, но наступившее «стоящее время» связано с надеждами: строиться, работать, жить.

Во втором рассказе, «Полынья», время рассчитывается автором по православному календарю: упомянуты конец масленой, прощеное воскресенье. При этом именно в прощеное воскресенье герой впервые кладет за голенище нож – «резаться» с другом.

Действие в рассказе «Ночь» происходит примерно тогда же, когда в «Жизни Смокотинина», но приметы времени даны гораздо четче. Если в «Жизни Смокотинина» деревня, в сущности, живет по прежним законам (тайная милостыня, похороны по православному обряду), то в рассказе «Ночь» уже точно обозначены два мира: свадебный поезд едет сначала в совет, затем в церковь. Более явственно начинает звучать и тема войны: причина смерти Филиппа, по мнению мужиков, «порча от войны, (…) на войне у всех солдат снарядами сердца отбиты».

Следующий рассказ «Поле» вводит в книгу время Гражданской войны: мирный труд крестьян в «святое время», когда, по крестьянскому календарю, надо сеять, противостоит «напряженному моменту борьбы с врагом».

«Плодородие» содержит два указания на время: первое – по православному крестьянскому календарю («на Флора и Лавра закончилась уборка»), а упоминание о Ленине «в склепе» отсылает к моменту захоронения тела В. И. Ленина во временном деревянном мавзолее – январь 1924 г.

С рассказом «Смерть Сапеги» входит в книгу еще один временной пласт – предреволюционное время (жизнь Аники в имении у помещика). Центральное событие рассказа совершается в конкретный исторический промежуток: от момента Октябрьского переворота до декабря 1918 г. (упомянуто восстание при Куломзине против Колчака). Есть в тексте и указание на некое будущее время – «через несколько лет», связанное с темой материнства, детей. В этом рассказе маркировано отношение новых людей – красноармейцев и комиссаров – к прошлому: «…я всех этих притчей о прошлом-то и не люблю»; «Плевать мне на всех предков вплоть до седьмого колена»; «Если помирать, так помирать – приложившись к кресту не по-отцовски». При включении рассказа в «Тайное тайных» автор внес в текст правку, усиливающую звучание темы отцов и детей: «Папаша-то мой похвастаться любил. Говорил же вон твой папаша, что отец-то его – туркестанский генерал-губернатор» (здесь и далее в аналогичных примерах при необходимости полужирным шрифтом обозначается текст, отсутствовавший в первых публикациях).

С «Яицкими притчами» в «Тайное тайных» вводится еще одно время – историческое, представленное как «геройское»: упоминаются «герой Радко Дмитриев», имя которого связано с Первой мировой войной, и «наши-то степи уральские – еройские степи. Разин тут и Пугач гуляли, Маринка, жена Гришки жила, тут Цапаев с атаманом Толстовым сражался и в Яике потонул».

Новелла «Пустыня Тууб-Коя» вновь соединяет революционную эпоху и православный календарь: комиссару вспоминается Пасха – «куличная ночь».

Наконец, заключительная повесть «Бегствующий остров» построена так, что в ней противоречиво сочетаются историческое время – 1685 г., когда введены законы против раскольников; неопределенное фольклорное – сказочное время (история Галкина обозначена в тексте как сказка); в рассказе о Запусе упомянуто, что «распоряжение вождя Ильича об нэпе еще не произошло», т. е. события совершаются вроде бы до 1921 г., при этом сам Запус утверждает, что «в России скоро десятилетие советской крестьянской власти», т. е., следовательно, 1926–1927 гг. Временной алогизм усиливается указанием еще на одно событие: в конце повести сообщается, что раскольник Пономарев «помер потом под Кронштадтом» – видимо, во время восстания в Кронштадте в марте 1921 г. В целом современность охарактеризована в повести как «великое да расстрельное время».

Последовательность расположения рассказов, с нарастающим гулом времени, дает понимание замысла книги. Вс. Иванов, с одной стороны, показывает читателю «расплеснутое время» (заглавие книги Б. Пильняка, 1927) современной жизни, а с другой – постепенно, по ходу книги, восстанавливает историческое время в его сложности и многослойности, включает революцию и Гражданскую войну в ряд других переломных событий национальной истории: царствование Лжедмитрия I, восстания Разина и Пугачева, Петровская эпоха и раскол церкви.

Порядок расположения рассказов в «Тайное тайных» по-своему проясняет ключевые ее темы. Одна из важнейших – это тема утраты пути и евангельский мотив блудного сына, тесно связанные друг с другом.

В той или иной степени всех героев «Тайное тайных», можно назвать блудными детьми XX века. Герой рассказа «Жизнь Смокотинина» Тимофей, сын подрядчика, охваченный непонятной тоской, покидает отцовский дом, становится извозчиком, попадает в тюрьму, пьет, крадет коней, соглашается на убийство… «Жизнь казалась легкой, невсамделишной, все думалось: надо прийти к отцу, поклониться в ноги и сказать, а что сказать – он и сам еще не знал». Лишь после смерти возвращается он в отцовский дом: «И вот Тимофей последний раз лежал дома, под образами, в горнице». Из родительского дома в тюрьму отправляется за убийство странницы Афонька («Ночь»). Уходит из дома в горы Мартын, и там, в горах, в финале рассказа его убивают жители родного села («Плодородие»). Давно покинули родительский дом красноармеец Сапега и рассказчик и умирать собираются, «приложившись к кресту не по-отцовски» («Смерть Сапеги»). И т. д.

На углубление темы утраченного пути ориентирована правка, вносимая в тексты рассказов книги. Так, в конец 1-й главы рассказа «Плодородие» после фразы: «Облепиха путалась в коленях, громадная паутина с жирным пауком посередине села ему на лицо», – указывающей на блуждания Мартына в горах в поисках реальной дороги, добавлен почти экзистенциальный текст, отсутствовавший в «Красной нови»: «Жизнь свою, казалось ему, знал он, знал все свои нужды, знал все, что ему нужно делать… и все ж долго бежал в гору, пока по крыльцам за ошкур штанов густо не потек липкий и словно связывающий ноги пот».

Характерна правка, внесенная в рассказ «Ночь» при включении его в книгу. В варианте «Красной нови» слово матери, лучше других чувствующей глубинную неправду жизни, которая организуется на новых духовных основах, звучало камерно, как реплика к происходящему: «О, восподи… жисть-то как переклубилась» (здесь и далее курсивом обозначен текст первых публикаций рассказов, сокращенный или измененный при включении их в «Тайное тайных»). В книге просторечное слово заменяется на литературное, и реплика превращается в Слово матери, звучащее громко, «будто на весь мир»: «О, господи, жисть-то как переклубилась. И ты туда же».

Финал «Тайное тайных» кажется неожиданным для книги «висельных рассказов» (определение критика К. Рыжикова). На заключительных страницах повести «Бегствующий остров» появляется символический для русской культуры образ Дома-очага – нового дома, который, возможно, создадут комиссар Запус и раскольничья девушка Саша. В этот дом приходит мать девушки – кроткая старица Александра – и заводит речь о детях. Включая повесть в «Тайное тайных», Вс. Иванов внес изменения в финал. В первой публикации повесть завершалась словами: «Старуху я отлично понимаю, а все остальное – ерунда и мокрятина. Дети!..».В тексте «Тайное тайных» слово «дети» снято автором, и новому финалу книги придан характер размышления над вечными вопросами: «Мука-то не оттуда начинается, мука начинается с другого… Поживешь, поездишь, посвистит тебе ветер в уши, ну, глядишь, и поймешь».

Объединяя общим замыслом разные рассказы, Вс. Иванов в некоторых случаях подвергает изменению их заглавия. Открывающий книгу рассказ «Жизнь Смокотинина» в первых публикациях печатался под названиями: «Тайное тайных» (Красная газета. 1926. 14 марта); «Жизнь Тимофея Смокотинина, сына подрядчика» (Кр. Н. 1926. № 3); «Щепа» (Пламя. 1926. № 5). Рассказ «Поле» в первой публикации (журнал «Шквал». 1925. № 19) имел заглавие «Посев», а «Смерть Сапеги» – «Жизнь Аники Сапеги» (Красная нива. 1926. № 14). В итоге первое заглавие открывающего книгу рассказа было перенесено на всю книгу как определяющее ее замысел. «Жизнь Аники Сапеги» Иванов меняет в книге на «Смерть Сапеги», возможно, чтобы избежать повтора и вывести на первый план вторую из важнейших составляющих бытия человека.

Авторская работа над заглавиями характеризуется тем же стремлением к глубине и простоте, которые свойственны книге в целом, и в этом смысле также является «возвращением» Иванова к простоте первых вещей. Сравним заглавия рассказов 1916–1920 гг.: «Анделушкино счастье», «Мать», «Сын человеческий», «Ненависть» и др. – и периода «экзотических рассказов» 1921–1923 гг.: «Вахада, ксара гуятуи», «Берег желтых рыб», «Шо-Гу-анг-Го, амулет великого города», «История Чжень-Люня, искателя корня шень-жень». Лишенные цветистой метафоричности, сдержанные и краткие заглавия книги «Тайное тайных» воскрешали в сознании читателя вечные категории: «жизнь», «смерть», «счастье» («Счастье епископа Валентина», «Счастье» – один из вариантов заглавия рассказа «Комендант» – оба этих рассказа написаны в манере «Тайное тайных») и др.

Изменения коснулись и экспозиционных структур рассказов. В «Тайное тайных» рассказы «Полынья» и «Ночь» начинаются с ритмических зачинов, напоминающих пословицы: «Жизнь, как слово – слаще и горче всего» («Полынья») и «Любовь да тоска на крови стоят» («Ночь»). В рассказе «Ночь» зачин появится только в книге «Тайное тайных», в первой публикации он отсутствовал. Оба зачина фольклорного типа, однако реальных аналогов им нет, более того, в русском фольклоре слова «жизнь» и «слово», «любовь» и «тоска» нигде не соединяются внутри одной пословицы.

В свете темы фольклорной образности в «Тайное тайных» обратим внимание и на работу писателя над языком и стилем. Практически во всех рассказах при включении их в книгу наблюдается единое направление авторской правки: нейтральным словам и конструкциям литературного языка придается свойственная народной словесности поэтичность и образность. Сравним:

Первые публикации

стружки, рассыпавшиеся медовым запахом по всем сеням («Жизнь Смокотинина»)

клюв селезня, словно уцелевший лепесток («Полынья»)

он (снег. – Е. П.) скользит поверху, отыскивая нору, куда бы мог скрыться от разъяренного ветра, от бесконечных однообразных полей («Полынья»)

шли недолгие, но хрушкие дожди («Поле») они поднимались в густое синее небо («Плодородие»)

Судить и стрелять их без пощады («Яицкие притчи»)

«Тайное тайных»

рассыпавшиеся по всем сеням медовые запахом стружки

клюв селезня, подобный уцелевшему осеннему лепестку

он скользит поверху, отыскивая нору, куда бы мог скрыться от разъяренного ветра, от бесконечных однообразных полей и, уходя, не верит, что можно скрыться

падали недолгие, но хрушкие дожди они подымались в густое синее небо высотою в пять наивеликих сосен

Судить – истреблять их без пощады

Одновременно идет замена диалектизмов и просторечий в газетных и журнальных публикациях на слова литературного языка в основном тексте книги. Вот лишь несколько примеров: вместо «по-обидному» – «обидно» («Ночь»); вместо «не вылазя» – «не вылезая» («Поле»); «охота на горно-сталя» – «охота на горностая», «шибко пойдет в сети» – «хорошо пойдет в сети», «мастак по плотам» – «мастер по плотам», «морукует он» – «думает он», «разе» – «разве» («Плодородие»); «какой ни на есть набсекомой» – «какой ни на есть насекомой» («Яицкие притчи») и т. п.

К финалу книги возрастает количество слов новой революционной эпохи, особенно это чувствуется в «Пустыне Тууб-Коя» и «Бегствующем острове». В последнем рассказе смешение стилей – к названным выше добавляется еще уголовная речь – производит впечатление некой языковой вакханалии. Вот характерный пример из текста: «Зыряне все в барнаульских длиннеющих тулупах, красными кумачовыми опоясками перетянуты, шапки с плисовым верхом.

– Эх, вы щетки-гребенки, граждане, что ж вы налогу не вносите?! Знаете – идет борьба не на живот, а на смерть на всех фронтах за социальное отечество… а с вас надо старабачить каких-нибудь пять тысяч белок. За такие дела-то… да со мной „не картавь“, я по „херам“ говорить могу.

И понес он, завяжи горе веревочкой…» («Бегствующий остров»).

Раскрывая «тайное тайных» человеческой души, Вс. Иванов много внимания уделяет проработке характеров персонажей. Работа идет в двух направлениях. С одной стороны, писатель снимает фразы и целые фрагменты текста, убирая физиологизм, натурализм, однозначность характеристик, конкретность, с другой, – расширяет текст, нюансирует тонкость и невнятность для самих героев их чувств и мыслей. Типы превращаются в характеры. Так, из рассказа «Жизнь Смокотинина» изымается «бытовой» текст: «Он хотел было сказать ей (Катерине): „возьми, пошутил, мол“, но ему стало жаль удалого поступка – как он быстро и умело залез ей в кофту, как успел хватить (охватить) половину твердой и прохладной груди. Да если б и сказал возьми, что бы ему делать с другими бабами в подобных случаях».

В рассказе «Плодородие» сокращаются воспоминания Мартына о детстве: «И еще мельком, как этот ствол, мелькнувший под ладонью, вспомнилось ему, как обидно обманули его в детстве: отец дал медный новый грош, и сказал: золотой, иди купи, Мартын, на это пуд пряников. Приказчику в лавке было жарко и скучно и долго – до трех слез – издевался он над мальчонкой!».

В отличие от физиологически-бытовой конкретности сокращенных фрагментов, слова и фразы, добавленные на разных этапах работы (если журнальных публикаций было несколько, изменения в текст вносились автором и после первой, но чаще – перед включением рассказа в книгу), наполнены сложным психологическим и эмоциональным содержанием.

«Полынья»: «Он присел на столбик, скрутил папиросу, и, когда между колен в полушубке зажигал спичку, ветер дернул, вырвал кисет, обидно помахал им в воздухе и швырнул его к полынье, в снега. Богдану стало так тяжело, что он даже не обрадовался тому – на таком сильном ветру, закуривая папиросу, не испортил ни одной спички». Усилено ощущение героем враждебности внешнего мира. В том же рассказе фраза: «Да и полынья не была радостной», – в «Тайное тайных» обретает эпический объем содержания: «Да и полынья не казалась радостной, будто речушка вынесла в ней всю злобу, накопленную в долгие годы».

В рассказе «Ночь» при включении в «Тайное тайных» появляется портрет героя: «…приехал и Афонька – младший сын, конопатый, с растерянной походкой, в синем новом картузе и толстых пуховых перчатках». Отметим и другие характерные изменения, внесенные в текст после 1-й публикации. Было: «Афонька прокричал…» – в «Тайное тайных» стало «Афонька с веселой тоской крикнул…»; к словам: «И он спросил…» – добавлена авторская характеристика: «И снова зависть и непонятное томление охватили его, и он спросил»; к словам «все утешал мать, да и за отцом нужно было следить» добавлена авторская ремарка: «И самого умучали непонятные мысли».

Раскрывая диалектику души своих героев, автор добавляет текст, указывающий на сложность их эмоциональной жизни, стихийность чувств, неподвластность их разумной воле человека.

Для художественного утверждения тайных мыслей и чувств героев Иванов использовал язык, названный критиком А. Лежневым «стилем намеков и недоговоренности». Вот лишь некоторые типичные примеры авторской правки:

Первые публикации

Видя ее, стоявшую неподвижно со щепами… даже какое-то умиление почувствовал Тимофей («Жизнь Смокотинина») – …креста-то на тебе нету, – строго сказал ему Митрий Савин.

– И не будет! – закричал Мартын. – Всю деревню переверну, легче без креста («Плодородие»)

– Пали! Считаю до двух. Кто убьет – тому баба («Пустыня Тууб-Коя»)

«Тайное тайных»

Ее, стоявшую неподвижно со щепами… даже какое-то умиление почувствовал Тимофей

– …креста-то на тебе нету, – строго сказал ему Митрий Савин.

– И не будет! – закричал Мартын. – Всю деревню переверну, легче. Мне ради такого дела…никого не жалко! У меня душа горит! Я на все согласен …

– Пали! Считаю до двух. Кто убьет – тому

Как мы видим, фраза при сокращении начинает напоминать вершину айсберга, основная часть которого скрыта под водой. В 1-м и 3-м примерах речь идет о тоске по женщине. Тимофей («Жизнь Смокотинина») испытывает непривычное для него умиление не столько «видя», столько чувствуя рядом Катерину. Комиссар из «Пустыни Тууб-Коя», втайне мечтающий о «песенной любви», не произносит вслух слово «баба». В первой публикации рассказа «Плодородие» реплика героя «легче без креста» напрямую отсылала к поэме «Двенадцать» А. Блока («Эх-эх, без креста!»). Двенадцать красноармейцев идут «без имени святого», они «ко всему готовы, ничего не жаль!». Поведение ивановского Мартына, испытываемое им смутное чувство тоски и жалости в начале рассказа говорит о том, что живы в его душе и жалость, и вера в Бога. Он не произносит: «Легче без креста», – и в тексте «Тайное тайных» остается одно слово «легче».

Вопрос о жалости – «контрреволюционной добродетели» 1920-х годов, как определит ее помещик Манюкин из романа Л. Леонова «Вор» (1927), не раз возникнет перед внутренним взором героев «Тайное тайных». «А не зажалеешь?» – совершенно «некстати» вдруг спрашивает Тимофей («Жизнь Смокотинина»). «С точки зрения человеческой целесообразности любовь вызывает жалость к себе», – утверждает комиссар из «Пустыни Тууб-Коя». Далее в первых публикациях рассказа шел текст: «…и я выходит против», – снятый автором, возможно, опять-таки потому, что чувство жалости, несмотря на пропаганду классового подхода к человеку, не исчезло из памяти крестьянина, ставшего комиссаром отряда.

В текст некоторых рассказов при включении их в книгу Иванов добавляет мотив жалости.

Первые публикации

Когда Афонька, рассматривая его, наклонился, человечек сказал что-то («Ночь»)

Крутая шея и затылок с жирной складкой пониже уха словно перетирали одежду его икр («Плодородие»)

«Тайное тайных»

Когда Афонька, рассматривая его, наклонился, человечек сказал что-то. Афонька не разобрал – что, но понял, какую-то тоскливую жалобу

Крутая шея и затылок с жирной складкой, склонившиеся к его ногам, словно взывали о жалости, а о какой и к кому, он и думать не мог

Усложняя тайную внутреннюю жизнь своих героев – простых мужиков, Иванов ставит их перед вечными, проклятыми вопросами человеческого бытия, на которые искали ответы герои классической русской литературы – интеллигенты Толстого и Достоевского. Может быть, формулировки ивановских мужиков, не умеющих словами выразить свою внутреннюю тревогу и тоску, были слишком просты, но несли они все те же вечные вопросы русской литературы.

Так, в рассказе «Ночь» деревенский парень Афонька убивает старуху. Сколько возмущенных слов произнесли критики, сравнивая героя Вс. Иванова, который убивает «просто так», с Раскольниковым из романа Достоевского, которому «понадобилась целая теория, чтобы оправдать убийство процентщицы». Между тем есть и у Афоньки не менее сложные внутренние мотивировки. Описывая старуху: «большие добрые глаза», «ласковый взгляд», «Афонские истории рассказывает», – Вс. Иванов отсылает читателя к исконно русской традиции – странничества человека по земле в молитвенном покаянии и служении Богу, – традиции, всячески разрушаемой в безбожные 1920-е годы. (Характерным примером может послужить герой рассказа Н. Алексиевского «Божий человек», который, поведав о святых местах, лезет в постель к деревенской девке и крадет новую кофту.) В сознании Афоньки, живущего в мире поколебленных ценностей, где председатель Совета готов перекричать любого попа (или в изменившейся реальности?), странница предстает злобной, похотливой ведьмой, вызывающей желание столкнуть ее с поезда. Услышав же от матери рассказ старухи о кондукторе – «ласковой душе», который «чаем напоил и полтинничек на дорогу дал», Афонька задает вопрос, отсутствовавший в журнальной публикации и появившейся только в «Тайное тайных»: «Ласковая, говоришь, душа?». Афонька знает (или думает), что старуха лжет, и нет, значит, в мире никакой «ласковой души», и после этого открытия одного из законов новой жизни, ему, как пишет автор, сразу становится веселей, «и мир словно полегчал, словно оперился».

Серьезная работа велась Ивановым над начальными строками и финалами рассказов. Первый рассказ книги «Жизнь Смокотинина» в варианте «Красной нови» открывался следующим текстом: «Журавли блуждают в небе осенью, журавли теряют путь – выйдешь вечером, на землю ложится иней, тоска идет с неба – где же человеку с его земным сердцем знать все пути, если летящая к небу птица и та тоскует». Повторенное дважды слово «путь», данное в контексте «утерянный путь», несмотря на его очевидную важность для автора, уходит из начала книги: текст был снят. Начало становится предельно конкретным и связанным с эпохой: «Когда впервые после долгих войн…»

Последние строки рассказа «Жизнь Смокотинина» менялись несколько раз.

«Красная газета»: «Она (Катерина. – Е. П.) туго, чтобы не слезал с плеч, затянула платок узлом на груди – склонилась ко гробу.

Никто теперь не помешал бы ей набрать щепок».

«Пламя»: «Она туго, чтобы не слезал с плеч, затянула платок узлом на груди – склонилась ко гробу.

И никто теперь не помешал ей набрать щеп».

«Тайное тайных»: «Она туго, чтобы не скользил с плеч, затянула платок узлом на груди – склонилась к полу.

И никто теперь не помешал бы ей набрать щеп».

Похороны Тимофея происходят в послереволюционной России в соответствии с христианским обрядом. Заменяя слова «склонилась ко гробу» на «склонилась к полу», Вс. Иванов придает финалу двойственность: Катерина, в соответствии с традицией, отдает земной поклон, прощая Тимофея, и/или наклоняется к полу, чтобы вновь взять щепку. Напомним, что рассказ начинался с нарушения Тимофеем старинного обычая, по которому плотники могут давать щепы кому захотят. После смерти Тимофея никто не мешает Катерине – значит, обычай сохраняется. Так заканчивался первый рассказ книги.

В работе над финалом рассказа «Полынья» акцентировалась еще одна сквозная тема книги – тема сокровенного Слова. Сравним:

«Красная новь»: «Не от слов же быть мне такому храброму».

«Шквал»: «Не со слов же быть мне такому храброму».

«Тайное тайных»: «Не со слова же быть мне такому храброму».

В окончательном варианте заключительная фраза перекликается с зачином: «Жизнь, как слово – слаще и горче всего», – и позволяет рассматривать «Полынью» как рассказ о тайном Слове, вспомнившемся герою и повлиявшем на его перерождение.

С самого начала повествования о Богдане автор роняет, что тот не умеет найти нужного душевного слова: «…часто надо бы сказать заказчику ласковое слово, а у него получалась брань». Первые слова, обращенные к селезню, тоже брань: «Замучаю, курва». Однако в страшный момент близости смерти со дна души Богдана всплывают другие слова: «Богдан остановился. „Господи!“ – прокричал он приказывающе». И далее: «И стало ему до слез обидно на Степку, пригнавшего Богдана на такую обидную смерть к срубу. „Господи!“ – опять прокричал он». Эта первая часть молитвы, обращение к Богу-«имя, идущее от человека к Богу», – писал о. Павел Флоренский: «Это – зов. Обращаясь – именуя, – мы актом воли открываем свою уединенность Именуемому, утверждаем себя как бытие вторичное, усматриваем перед собою высшее себя (…) Зов – это значит мое признание, что не я один существую и что не я – последнее основание всего бытия». Может быть, именно потому, что вспоминает Богдан истинное Слово, и происходит его перерождение: огромная злость сменяется кипящим теплом, небывалая доброта овладевает им. Открытый в своей неоднозначности финал рассказа указывает на возможность восстановления связи с Небом – вертикали – в душе человека.

Исправления текста рассказов на пути их включения в «Тайное тайных» проясняли главные темы и мотивы книги, способствовали углублению характеров и созданию того «стиля ясной простоты», к которому стремился Вс. Иванов.

2. История подготовки и изданий рассказов книги «Тайное тайных»

 

После разгромной критики 1927–1929 гг. книга «Тайное тайных» была разрушена и больше никогда при жизни писателя не переиздавалась. Отдельные рассказы книги в иной последовательности включались в собрания сочинений Вс. Иванова и различные сборники, добавлялись к текстам других произведений, а некоторые практически исчезли из круга переиздаваемых или приобрели совершенно иное, подчас противоположное первоначальному звучание.

Рассматривая принципы издания рассказов из книги «Тайное тайных», важно разделить цензурно-редакционные изменения, внесенные в текст, и те, что вызваны реализацией собственно авторских установок писателя.

Проведенная сверка прижизненных изданий позволяет говорить, что в 1928–1929 гг. Вс. Иванов сам вносит изменения в текст книги. Подготовка к печати 3-го тома собрания сочинений, куда войдут шесть рассказов «Тайное тайных», видимо, происходит до начала 1928 г., т. е. до публикации рассказов «Особняк» (Журнал для всех. 1928. № 1) и «Подвиг Алексея Чемоданова» (Кр. Н. 1928. № 2), которые окончательно утвердят тогдашнюю критику в буржуазном, враждебном революции характере творчества писателя (эти рассказы не войдут в его первое Собрание сочинений 1928–1931 гг.). Формируя состав 3-его тома, Вс. Иванов включает в него произведения из двух книг – «Тайное тайных» и «Дыхание пустыни», а также некоторые рассказы, печатавшиеся в периодике («Комендант», «Счастье епископа Валентина» и др.), объединяя их общим заглавием – «Счастье епископа Валентина». Этот рассказ – единственный, где появляется сочетание слов «тайное тайных»: «И как тяжело жить, если счастье человека состоит в том, что ты не смеешь судить мир, не имеешь силы убежать от мира и должен подчиняться тайному тайных земли, малую каплю которого знают мужики». Приведенный фрагмент текста отсутствует в первых публикациях рассказа и вводится именно при включении его в 3-й том Собрания сочинений. Рассказы этого тома в основном посвящены деревне середины 1920-х годов. Возможно, в замысел автора входило посредством такого раскрытия смысла понятия «тайное тайных» прояснить одну из главных мыслей уничтоженной книги, противопоставив ее трактовкам, которые давали в печати как рапповцы, так и перевальцы. Приведенный пример дает основания утверждать, что в 1928 г. Иванов логику своего творчества видел в дальнейшем раскрытии того понимания мира и человека и тех идеалов и ценностей, к которым пришел в «Тайное тайных». В реальности, однако, все сложилось иначе.

К 1929 г. обличительный пафос статей об Иванове достигает своего апогея. Итог этой антиивановской кампании представлен в «Литературной энциклопедии» (1930), где творчество писателя названо «чуждым социалистической революции».

С этого момента начинается «новый поворот Всеволода Иванова» (название статьи 3. Малютина 1931 г.), когда писатель, с одной стороны, сам признает рассказы «Тайное тайных» ошибочными, вызванными «сугубо личными настроениями», с другой – последовательно настаивает на включении ошибочных рассказов в издания своих произведений, соглашаясь на различного рода исправления.

Если проанализировать частотность публикаций рассказов из книги «Тайное тайных» в период с 1930 по 1963 г., то можно увидеть, что одни («Жизнь Смокотинина», «Полынья»), естественно с исправлениями, включались в издания разных лет, другие, наиболее крамольные, практически не публиковались. К последним относятся «Поле» – переиздан при жизни писателя один раз в 1934 г. в сборнике с характерным названием «Дикие люди»; «Ночь» – одно переиздание в двухтомнике 1938 г. и «Смерть Сапеги» – переиздан только в 1963 г. Что касается двух последних рассказов книги, то здесь причины запрета крылись, скорее всего, в их так называемой «фрейдистской направленности», о которой много писали в 1920-е годы. С рассказом «Поле» ситуация была иная. Он продолжал в творчестве Иванова линию, идущую от ранних рассказов о земле как источнике жизни человека и народа, повести «Цветные ветра» (1922) и далее к никогда не публиковавшимся произведениям 1940-х годов: роману «Проспект Ильича» (1942), пьесе «Запевало» (1944; впервые: НВИ. С. 397–411), продолжавшим ту же тематику. Образовалась странная ситуация. Зоркая прижизненная критика всегда называла Вс. Иванова среди новокрестьянских писателей. В начале XXI в. в силу разных причин, в числе которых назовем и отсутствие переизданий рассказа «Поле», об авторе «Цветных ветров» и «Тайное тайных» напишут так: «Запах хлеба, исконно опоэтизированный фольклорной культурой, исполнен для Всеволода Иванова угрозой революционному состоянию мира».

Дальнейшие издания рассказов книги «Тайное тайных» все больше уводили читателей и исследователей от ее проблематики. Произвольной стала последовательность расположения текстов. Архитектоника «Тайное тайных», как уже отмечалось, исполнена высокой и трагической логики. Ни в одном из последующих прижизненных и посмертных изданий авторская логика не сохранялась: рассказы включались в разные тома (Избранное, 1937–1938 гг.), или разные разделы (издание 1963 г.). Изменение последовательности расположения рассказов книги привело к тому, что перестали прочитываться ее главные сокровенные темы.

Со 2-й половины 1930-х годов в работу над рассказами включились редакторы. Редакционная правка шла в нескольких направлениях: стилистическом – унификации подверглась изумительная метафоричность Иванова; условно говоря, «этическом» – снимались эпизоды, носящие, по мнению редакторов, излишне натуралистический характер, и идеологическом.

Редакторское вмешательство в текст отдельных рассказов можно увидеть уже в некоторых журнальных публикациях 2-й половины 1920-х годов. В качестве примера приведем три публикации отрывков из повести «Бегствующий остров». В журнале «Молодая гвардия» (1926. № 5), где печатаются главы 8-13 повести (без 10), в начало 11-й главы после слов: «Ведь будто в тюрьме сидит человек, Запус-то», – добавлено: «Случаем попал на Белоостров, а обратно пути ему неведомы, и показываться на Белоострове смысла нет: повесят его раскольники как еретика и безбожника; знает он уже, что дикие у них нравы». Изменено отношение Запуса к «бабе» и революции. Из фразы: «Васька было к голбчику, к бабе», – «баба» исчезла. Вместо текста о героях: «Трусость-то, он понимал, какая была (это вы не верьте, что будто есть такие герои – не трусили: из сказок таких выудили), а вот непонятно ему, почему не может девку лапать, пока та губами не поведет так просто – все поймешь. За девку готов сгореть, за девку… Э, да что тут описывать!» – напечатано: «Без пользы он тут прохлаждается, революцию пропускает, а тут еще девка ходит – не поймешь ее», а после слов о Саше: «И уйдет», – добавлено: «Ну какая это жизнь и где тут революция? – одна ирония». Редакторами снимаются слова Запуса о венчании: «Может, поведешь ты, мой друг, нас к трем Соснам, обвенчаешь»', авторские фразы о чувствах Запуса: «И будто река в сердце к Запусу хлынула», о теплом отношении к раскольнику: вместо «и даже Мирошку погладить захотелось» – напечатано: «и даже Мирошке погладить захотелось» (судя по контексту, руку Саши).

Практически одновременно с «Молодой гвардией» 12-я и 13-я главы повести печатаются в журнале «Шквал», под заглавием: «Раскольники в городе». Изменения текста этих глав в двух журнальных вариантах одинаковые. Начало 12-й главы отличает не свойственная Иванову ирония по отношению к старице Александре: «…в моленьи ей первое место, и в раю, надо думать рядом с Марией Египетской место уже уготовано». Снята фраза: «…мужа, святого старца, от спасения души уговаривала». Были и анекдотические исправления: вместо «нагой Авдошки, валяющейся на кровати», появилась «нога Авдошки», которая «била по кровати». Обе рассмотренные публикации заканчивались эпизодом, где мать Александра проклинает играющих детей (конец 13-й главы), что полностью искажало общий смысл произведения. В публикации 4-й главы в «Красной панораме», под заглавием «Галкин рассказывает», уже отмеченная тенденция сохраняется: создается отношение к раскольникам как к невежественным и жестоким людям. Ни о какой святости у них не может быть и речи, а потому исчезает рассказ о схимнике Платоне: «Молился Платон в пещерах неустанно. Большим почетом пользовался, ходили многие за советами, – сам он двадцатый год в поляны не спускался. В день съедал сухарь, малую чашку воды выпивал» и т. п. Сличение журнальных публикаций и текста повести в книге позволяет увидеть, что общий характер правки, вносимой в текст, соотносился с тем представлением о религиозной жизни человека вообще, и о старообрядчестве в частности, которое утверждалось в обществе в 1920-е годы. Примерами могут послужить статьи, очерки и рассказы, которые печатались в 1926–1927 гг. в популярном журнале «Безбожник», представляющие старообрядцев виновниками расстрела иваново-вознесенских ткачей в 1905 г., «бедовыми людьми», которые славились «поножовщиной» и после молитв «стенка на стенку шли» и т. п. В этом же рассказе и в очерке «В лесах и на болотах» (Безбожник. 1927. № 18), заимствовавших заглавие знаменитого романа П. Мельникова (А. Печерского) «В лесах», читателя пугали либо зверскими нравами раскольников: например, рассказ старика Власа о том, как многих женщин, приходивших из деревни рожать в леса, «погубили» староверы, а одну, скончавшуюся в родах, «на дорогу (…) бросили и ребеночка рядом с ней»; либо тяжелой судьбой женщин из скитов: «Еще печальнее, бледнее, беспросветнее, в вечном недоедании, изнурении постом и молитвой и в возне с горшками и печкой проходит жизнь женщины-староверки».

В 1930-е годы редакторское вмешательство в текст приобретает гораздо более масштабный характер. Откровенно идеологическими причинами было вызвано изъятие в издании 1937 г. из текста рассказа «Плодородие» истории, которую рассказывает мужик Турукай, комический двойник главного героя. По своей роли в произведении – переосмыслении через язык народной смеховой культуры «серьезных» идеологических категорий жизни 1920-х годов – этот персонаж, брехун и враль, предтеча знаменитого шолоховского деда Щукаря. Сокращается следующий замечательный фрагмент: «.. мне тот же скопец говорил: Ленина-то, говорят, в склепе-то нет, заместо его какой-то солдат лежит, а сам Ленин сейчас по России ходит, надежных людей выбирает, чтоб всему миру войну объявить. Тыщу, грит, начальников набирает, а набрал только пятьсот. Ведь, очень просто, может и в наше село зайти, скажет: а почто Турукаю не быть у меня главкамандующим, если он у меня в партии. Надевай на Турукая ордена и давай ему коня арапской породы, а…» История Турукая пародийна по отношению к многочисленным «народным сказам о Ленине», появившимся после смерти вождя. Безусловно, в конце 1930-х годов она не могла быть напечатана.

Тотальным искажение текста рассказов Вс. Иванова становится в 1950-е годы. Именно в изданиях этих лет варварски правился язык писателя. Вот несколько примеров унификации языка: печаталось «каверза» вместо «заполошная события», «неужто и впрямь» вместо «взаболь», «шли покачиваясь» вместо «зыбались чреслами» («Плодородие»), ресницы «доходили до бровей» вместо «хватали до бровей», «улыбнулась легко» вместо «улыбнулась тягостно-легко», «партизан в кафтане» вместо «кафтоносец» («Пустыня Тууб-Коя») и т. п. По стилистическим и идеологическим соображениям убирались части фраз и целиком фразы: «груди у нее не вместились бы в крынку, она сонно, медленно качалась» («Плодородие»), «В такое-то великое да расстрельное время», «Игумны, матушка, все сбежали, а то и пристрелены», «Все топи и болота мелиорирую, леса повырублю, больше широва, тем склешивее» («Бегствующий остров»). В последней фразе опущены слова, придающие ироническую окраску эпохальным проектам продкомиссара. И т. п. На фоне борьбы с ивановской метафоричностью откровенной издевкой выглядит на полях текста: «ослы, как известно, были задраны волками за отсутствием стадности и наблюдений», – редакторская пометка: «Оставить – стилизация речи».

Из всех рассказов книги «Тайное тайных» больше всего переиздавалась одна из «Яицких притчей», «Про двух аргамаков», – семь раз. Однако цена этих переизданий оказалась слишком велика. Для издания 1952 г. рассказ был выправлен так, что абсолютно утрачивался его истинный смысл – трагедия братоубийственной гражданской войны.

Читаем в «Тайное тайных»: «Чрез всех казаков проскакал Егор к брату. „Эх, грит, Митьша, прощай“. И вдарил его шашкой в самые глаза. Потом-то? Напугались казаки такого злодейства, сдались».

А вот исправленный вариант 1952 г.: «Чрез всех казаков проскакал Егор к брату. „Эх, грит, Митьша, прощай, изменник. Стыдно мне за тебя и за все семейство наше казацкое! Помирай от моей руки“. И вдарил его шашкой в самые глаза. Потом-то? Ну, напугались генеральские казаки. Уж коли брат своего брата не пожалел, значит за Егором правда. А с правдой как воевать? Она победит».

Этот исправленный текст вошел во все дальнейшие прижизненные и посмертные издания, включая и последнее собрание сочинений Иванова, где он сопровождается следующим комментарием: «При включении в книгу „Повести, рассказы, воспоминания“. М., 1952 – рассказ подвергся стилистической правке». Помимо исправления «злодейства» на «правду» в оценке убийства братом брата, к так называемой «стилистической правке» можно отнести следующее: из реплики Митыни в споре братьев исключена фраза: «В церквах, грит, не позволю конюшни доспевать»; сокращению подвергся народный взгляд на новую власть: «Мы толды бальшовиков-то не знали, все больше с молоканами путали: тоже ведь веру свою из Ермании привезли».

В 1958 г. началась подготовка второго Собрания сочинений Всеволода Иванова. Итогом мучительной работы писателя с редакторами стало то, что 3-й том, включающий рассказы книги «Тайное тайных», был рассыпан. Защищая дорогую для себя книгу, Иванов пишет 3 сентября 1958 г. письмо Генеральному секретарю ЦК КПСС Н. С. Хрущеву, в котором, ссылаясь на авторитет A.M. Горького, настаивает на публикации многострадальных произведений: «Основанием для решения Трегубова (в то время заведующий отделом современной художественной литературы Гослитиздата. – Е. П.), приведшего к рассыпке 3-го тома, послужила рецензия В. Друзина, редактора „Литературной газеты“, которому этот том был послан на рецензию, – уже после подписания к печати. Рецензент был выбран с умыслом, т. к. широко известно, что Друзин не может мне простить того, что я решительно выступал во время моей работы в редколлегии „Литер(атурной) газеты“ против беспринципности и бездарности Друзина. „Рецензия“ Друзина, в которой одним росчерком пера из уже набранного тома вычеркивается большая часть входящих в него произведений, не нуждается в комментариях.

Считаю нужным сказать, что о тех именно рассказах, с которыми расправился В. Друзин, М. Горький писал в 1926 г., что он в них видит „настоящее мастерство“ (прилагаю копию письма, само письмо хранится в архиве Института мировой литературы). Упомянутый Горьким рассказ „На покой“ не включен в „Собрание сочинений“ наряду с другими произведениями, о которых я говорил выше. К „последним рассказам“, о которых пишет Горький, относятся рассказы: „Плодородие“, „Жизнь Смокотинина“, „Полынья“, „Счастье епископа Валентина“, которые ошельмованы в рецензии Друзина».

Рецензия В. Друзина, в 1926 г. одного из одиозных критиков С. Есенина, действительно носила уничтожительный характер: «…некоторые рассказы и повести Вс. Иванова выглядят как полностью неприемлемые в наши дни и по форме, и по содержанию». Далее последовательно разъяснялось, почему тот или иной рассказ «не следует печатать». «Повесть „Плодородие“ (…) утверждает незыблемость извечных законов бытия – попытки отдельных бунтарей изменить жизнь бессмысленны и никчемны. Плодородие земли возможно лишь при старых, устоявшихся формах жизни». «Сумбурен и пессимистичен рассказ „Полынья“». «Рассказ „Жизнь Смокотинина“ изображает человека как безвольную игрушку слепых страстей». И т. п.

Сохранившиеся в фонде издательства «Художественная литература» РГАЛИ материалы представляют драматическую историю борьбы Вс. Иванова за рассказы «Тайное тайных», завершавшуюся поражением автора. На машинописях рассказов «Тайное тайных» видны следы двух правок: предварительной, «щадящей» и окончательной, исказившей произведения до неузнаваемости. Так, из текста рассказа «Пустыня Тууб-Коя» изымаются строки со страшными подробностями Гражданской войны: «По челку утонула в груди человека конская нога»; «Серые шинели слились в один матерно мечущийся растрепанный ворох…». Но этого редактору показалось мало, и вместо слов: «Тут надо про смерть» – вписывается: «Тут надо про борьбу». Изменяется и сюжетная коллизия рассказа. В книге «Тайное тайных» комиссары Омехин и Палейка, разыгрывая, кому достанется пленница, сестра белогвардейского офицера, стреляли в мышь. В редакторском варианте Омехин благородно отказывается стрелять, демонстрируя революционную стойкость, а затем убивает недостойного комиссара Палейку. Из текста исчез также один из ключевых его фрагментов о ветре пустыни, и т. д., и т. п.

Надо сказать, что этот рассказ, как и «Жизнь Смокотинина», уже изымался в 1946 г. из проекта издания «Избранные сочинения Вс. Иванова». Тогда в «Заключении об „Избранном“» от 19 октября 1946 г. старший редактор отдела современной русской литературы А. Воинов писал: «В этих рассказах поступки всех героев подчинены безудержной, болезненной плотской страсти. (…) Появление пленницы в отряде сделало его совершенно небоеспособным, превратило его в отряд животных, истекающих похотью. В „Жизни Смокотинина“ та же одуряющая болезненная тяга к женщине. Темные силы живут в людях и приводят их к гибели, к маразму». Оценки редакторов 1940-х годов, как видим, не уступали злобным вердиктам критиков 1920-х годов. Рассказы из «Тайного тайных» тогда так и не были включены в состав «Избранных сочинений Вс. Иванова». В 1958 г. это все же произошло, но какой ценой!

Еще более радикальной правке подвергся рассказ «Плодородие», в новой редакции превратившийся в повествование о напряженной борьбе партийца Мартына со злобными кулаками-староверами. Предлагая издательству «Художественная литература» рассказ, не публиковавшийся 20 лет, Вс. Иванов предварительно вносит в него исправления. В РГАЛИ (Ф. 613. Оп. 8. Ед. хр. 574. Л. 476–512) хранится текст «Плодородия», который представляет собой разрозненные страницы из 3-го тома СС-1, наклеенные на листы большого формата, с вложенными в них машинописными страницами, содержащими ряд авторских исправлений. Снято посвящение Ф. Богомильскому. В рассказе Турукая о девке (3 гл.) опущена часть фразы: «Ногами машет, вертит, дрыгат, в конец-то…в дождь ударило…»', в этой же главе сокращено: «Кое где (…) истошно охали, и тогда сразу тяжелел живот у Мартына». Вместо: «…но времена дикие: если не партия, сожжет еще, а потом такие законы отыщет, погорельцев же судить и будут» – напечатано: «…но времена такие пришли: тут ему и партия, голытьбе только и лафа, такие законы отыщет, еще и судить тебя будут». В 6-й главе сокращен разговор Мартына с мужиками о партии («Тюменец замахал руками ~ и мордой в канаву не летит») и заменен словами «Мартын визгливо закричал: – Какой ты указчик. Сам в партию не хошь и нам не указывай». Однако сатирическое описание поездки в город во 2-й части 6-й главы (после *) в этом варианте еще сохранялось целиком, лишь в конец главы было добавлено: «Потом выяснилось, что сто рублей-то дали старики не подрядчикам, а мошенникам. Те задание получили и по службе взрывать были обязаны». Количество напившихся инженеров в 7-й главе сократилось с трех человек до двух. Помимо указанных исправлений и сокращений, наиболее существенным моментом правки стала переделка Ивановым в 8-й главе любовного сюжета на политический: вместо сцены насилия над Еленой введены фразы: «-А будешь, будешь слушать, когда тебе говорят… – кричал Мартын. – Я тебе про хорошее. В город тебе надо. К настоящему делу тебе надо. Эка краля! Господи… Мужик-то у тебя последняя…» И т. п. Последующий текст сцены избиения сокращен. Вместо абзаца: «Мартын заревел ~ рев еще не прекращался» – напечатано: «Мартын пытался объяснить, что ни в чем не виноват – и бабу не тронул и для общества старался. Но никто ничего не слышал и не понимал, били Мартына не только богатеи, но и науськанные ими, ослепленные, озверевшие мужики, били сначала кулаками, затем подхватили и, подкидывая в воздух, бросали спиной на гальки». Однако и этих исправлений оказалось недостаточно для переиздания.

В результате в СС-2 вошел вторично переработанный текст, созданный уже после того, как отчаявшийся писатель обратился с письмом к Н. С. Хрущеву. Основная задача редакторов состояла в том, чтобы окончательно сделать из Мартына и Турукая достойных партийцев, мужиков-староверов превратить в озверевших кулаков, а трагический финал по возможности сделать оптимистическим. В 6-й главе к репликам Мартына: «Говорят вам, – в город надо ехать. В Совете помощи просить», – после слов одного из мужиков, что надо предложить городской власти золото, добавлено следующее возражение героя: «– Эк тебя. Ты все по старинке меряешь! Ан теперь советская власть!»; а репликам других мужиков даны яркие оценочные характеристики: «ехидничал Скороходов», «опять поддакнул ему Любашкин», «опять заорал Скороходов» и т. п. Эпизод поездки мужиков в город (6 гл.) в новой редакции подвергся практически полному сокращению, начиная от сцены приготовления к поездке: «Пиджаки надели погрязней, долго разучивали, как вначале нужно хвалить советскую власть, как благодарить за благодеяния, за агрономов, за школы, за свободу религий…» Но добавлено было, что «Тюменец успел с одним из инженеров снюхаться – золото ему сунул». Этот-то недостойный инженер как раз и «устроил пьянку» и «собрал девок», а не трое, как в «Тайное тайных». Вместо сцены помощи односельчан семье Мартына, который в «Тайное тайных» «так на поле и не заглядывал», герой трудится сам, размышляя при этом: «„Как объединить мужиков победнее и батраков, когда они все еще побаиваются богатеев? Не миновать в волость идти – там-то ячейка есть и знакомец умный есть – посоветует, как приступиться“, – думал Мартын, нарубая сухостойных дров для сушки в овине». Облагородили редакторы и Турукая: из мужика «никчемного», «пустого» он превратился в мужика «веселого нрава», стал мыслить нужными классовыми категориями; добавлено: «Богатеи-то о своем брюхе только и думают, на обчество им наплевать». Исчезают из текста характеристики: «Турукай был каждый день пьян» и «Турукай блевал, нехорошо ругаясь…». Елена в новой редакции рассказа превращается в женщину, стоящую на пороге пробуждения к новому. Финал рассказа в итоге приобрел следующий вид: «Мартына не стало, может быть именно поэтому слова его о городе, о настоящем деле зазвучали в ней с необычайной силой и не пускали домой в долину» То, что Елена идет не домой, а «вверх к приискам», очевидно, символически передавало ее готовность к новой жизни.

Приведенные примеры различных изданий текстов рассказов «Тайное тайных» показывают, как на протяжении многих лет делалось все, чтобы стереть память об ошибочной, позорной книге писателя. Изменялись и сокращались как отдельные части текстов – слова, фразы, целые эпизоды, так и целиком тексты; с целью разрушить структуру книги, менялся порядок их расположения, наконец, некоторые рассказы целиком исключались из изданий.

И надо сказать, что цель была достигнута. Книга как целое на многие десятилетия перестала существовать.