Тогда была ночь. Я гладил ее руку, а крылья мои, уже полвека как, пылились в самом дальнем темном углу кладовки.

У меня не возникало, да и не могло возникнуть мысли вернуть их себе и взлететь еще раз. Зачем, если единственная возможная цель и смысл полета – уже здесь, рядом, стоит протянуть руку и прикоснуться к ее нежной коже.

Даже в тот день, когда она вдруг решила покинуть меня. Не потому, что разлюбила, просто думала, что мне не может нравиться ее стареющее тело. Глупая, ангелы любят не тело, а душу.

Даже в день, когда она ушла в первый раз. Ненадолго – долго быть без меня она так и не научилась, так же как и я без ее улыбки. Я знал, что она вернется, но чтобы так нескоро… Три долгих дня без нее – это и есть ад, а не то, что рассказывают земляне, считающие себя просвященными в этих вопросах.

В сорок первый час после, она тихо вошла в комнату и остановилась на пороге, виновато опустив ресницы. Мне даже не нужно было поворачивать голову – мой внутренний свет и смысл вернулись на пару секунд раньше, чем ее лаковая туфелька ступила на крыльцо подъезда.

Я не знаю, как могло такое случиться, что она меня смогла увидеть. Люди не могут видеть ангелов, так же как ангелы не могут видеть бога – закон мироздания и недостатки органов видения. Ей было пять. Она сильно заболела, плохо спала, я не отходил от ее кроватки ни на минуту и по мере возможности раскрашивал ее сны.

Часы в комнате ее родителей пробили полночь, нарушили ее забытье, она открыла глазки и прошептала:

– Ты такой красивый… – Погладила мою руку и спросила: – Я умру?

– Такие ангелочки не умирают, – ответил я и отвернулся, чтобы скрыть слезу.

И тогда она умиротворенно вздохнула, умостила свою кудрявую головку в мою ладонь и заснула. И больше не проснулась до утра – нет более сильного снотворного, чем слезы ангела. Помню, как гладил ее волосы и удивлялся их шелковой нежности. С той минуты она уже не засыпала, не уткнувшись носиком в линии на моей руке.

Она росла очень быстро. Слишком быстро. Некоторое время я даже был уверен, что еще чуть-чуть, и она больше не сможет видеть меня.

И перестанет любить. Но я страдал напрасно – в ее жизни не было других мужчин, хотя стоило ей захотеть, я бы покинул, освободил ее.

Но она не хотела. До самой последней минуты. До той ночи, когда ее желания в один миг перестали иметь значение.

Она не говорила мне, что больна. Но я знал об этом и тоже ей не говорил. Я знал даже о том, сколько ей осталось. Не представлял только где взять сил пережить ее уход.

То была первая ночь весны. Ветер сорвал с петель форточку и бросил к моим ногам охапку мокрого снега. Я с полчаса пытался починить ее. Не вышло – пришлось закрыть отверстие одеялом. Она очень мерзла той ночью. Я грел ее своим телом до самого рассвета. И рассказывал ей сказку об Оле-Лукойе. Она попросила меня, пока еще могла говорить. Ей нравилась мысль покинуть мир в финале этой сказки, в том самом месте, где Андерсен упоминает о вечном спутнике Лукойе, рассказывающем только одну сказку, ту, которая всегда последняя. Она даже улыбнулась, когда просила об этом. Только боялась недослушать до конца. Но у нее все получилось – она всегда была умницей. Я успел рассказать ей не одну сказку. Не две, и даже не три. Недосказал лишь пятую из них. Просто подумал вдруг: «А что если…»

Она спала, тяжело вздохнула, когда я осторожно высвободил свою ладонь и подложил под ее головку небольшую подушку.

Сложно было найти их под завалами старого хлама. В кладовой не зажигался свет. Лампочка перегорела еще несколько месяцев назад, а я просто забыл купить новую. Не до того было. Кое-как примостил мобильный телефон с включенной вспышкой на высокий ящик от напольного вентилятора, набитый старыми газетами. Худо-бедно он исполнил роль фонарика.

Мои крылья лежали аккурат между старым комодом и стеной. В другой момент я бы вряд ли нашел их, но не тогда – в минуту, когда на них только и была надежда.

Потом я пропел первую фразу колыбельной, ее любимой. Она почему-то всегда просыпалась, стоило мне начать петь эту песню. Проснулась и тогда. Говорить она не могла, только вопросительно смотрела полными боли васильковыми глазами.

– Я должен попробовать, – шепнул я. Ее губы разомкнулись, но вместо возражений я слышал только шелестящий свист. Она попыталась отрицательно помахать головкой, но у нее и это не получилось. В конце концов, она обессилила и смирилась.

Уже через минуту она стояла возле распахнутого окна. Но не улетала – медлила. Ее тело стало прозрачным и светящимся, молодым и невесомым – как мое когда-то. Мои крылья очень шли ей. Почему я их не отдал ей раньше, да хотя бы в начале болезни? Столько боли испытано зря.

– Зачем ты это сделал? – спросила она. Ее губы дрожали. – Ты же погибнешь. Без крыльев ты стал человеком.

Я вытер слезы на ее щеках и коснулся ее золотых волос:

– Ангелы не люди, глупенькая, они не умирают. Разве ты еще не поняла? Разве я хоть немного постарел за эти годы? Нет, видишь, тело мое сильно, волосы все того же золотистого цвета, у тебя сейчас тоже такие, нечего расстраиваться попусту, еще немного и мы снова будем вместе. Лети же!..

Она мне не поверила. И осталась рядом. До самого моего последнего вздоха. И еще вечность после…