Глава 1

Корабль шёл со свёрнутым парусом, на вёслах, потому что ветра не было, море было почти совершенно ровным, лишь еле заметные волны, скорее похожие на рябь, нарушали серебристую невозмутимость его глади. Корабль не плыл, а как бы скользил по ровной поверхности.

Это было большое, красивое судно, ладно сработанное из хорошей кедровой древесины, с высоким носом, выгнутым над волнами и завершённым широким резным венцом — символом полураскрытого лотоса. Над его бортами возвышались скамейки гребцов, и длинные пальмовые вёсла ровно и легко взмахивали, повинуясь чёрным мускулистым рукам.

Гребцы-нубийцы не прилагали больших усилий, преодолевая толчки лёгких волн. Египетский корабль был выстроен по новой конструкции и, наряду с возвышениями для гребцов, имел дощатый настил посередине и не один, а два помоста — традиционный широкий на корме и небольшой в носовой части. Над задним белел балдахин, расшитый золотом и увешанный по бокам гирляндами ароматических трав. На переднем, небольшом, дежурил один из мореходов: ему надлежало подать сигнал, как только покажется берег. Выше всего поднималась корма, где стоял рулевой, спокойно, почти равнодушно перемещая то чуть вправо, то чуть влево громадное весло. Ниже, на настиле, вдоль скамеек гребцов, сидели воины-египтяне, которым в пути нередко приходилось менять на вёслах уставших нубийцев, но сейчас они бездельничали, грызя финики и от нечего делать бросаясь друг в друга косточками.

Под балдахином, на кормовом помосте, находились трое, причём самой заметной среди них фигурой был огромный раб-нубиец в ярко-жёлтой набедренной повязке и таком же платке на курчавых волосах. Щиколотки его босых ног украшали толстые медные браслеты, и по пять-шесть таких же браслетов было на каждой руке великана, от плеча до запястья. Медное с бирюзой ожерелье и серьги, каждая размером с небольшую тарелку, дополняли это варварское великолепие. Нубиец стоял прямо и неподвижно, держа в обеих руках опахало со страусовыми перьями, которым он плавно взмахивал над спинкой высокого кресла, украшенного слоновой костью. Там сидел человек в богатой египетской одежде, с золотыми серьгами в ушах и небольшим золотым скарабеем на груди. Этого скарабея он время от времени вертел пальцами и слегка подкидывал на ладони, в то время как его глаза были неотрывно устремлены на берег, который всё яснее вырисовывался впереди. То был не кто иной, как начальник охраны фараона Сети. За прошедшие три года он мало изменился, только среди коротких густых волос появились белые искры.

Рядом с креслом стоял молодой человек лет двадцати пяти, помощник Сети Караф. На нём была только белая набедренная повязка, длинная, словно юбка, — она доходила ему до колен. Широкий пояс и сандалии из тонкой тиснёной кожи и золотое с эмалью ожерелье дополняли этот наряд, выдавая привычку юноши к некоторой роскоши.

Сигнал о том, что берег приближается, уже был подан, и теперь все трое с напряжением всматривались в изломанную тёмную линию, которая всё яснее и яснее прорисовывалась на горизонте.

— К полудню мы будем у берега, господин! — произнёс Караф, щурясь, потому что солнце поднималось выше и выше, море сверкало нестерпимо, и у людей начали слезиться глаза.

— Это я сам вижу, — с некоторым напряжением отозвался Сети. — Вопрос в том, тот ли это берег, что нам нужен, не сбились ли мы с пути?

— Нет! — твёрдо возразил молодой человек. — Я говорил с кормчим. Он уверен, что мы идём правильно, если только изначально не лжёт карта, а звёзды прошедшими ночами не поменяли своего положения на небе.

— Карта вполне может быть неточна, — покачал головой начальник охраны фараона. — Звёзды надёжнее, хотя в этих местах они и находятся вовсе не там, где мы привыкли. Но наш кормчий плавает здесь не впервые, понадеемся на него. А виден ли по-прежнему наш второй корабль? Спроси-ка дозорного, Караф!

— Зачем спрашивать дозорного, если и я отлично этот корабль вижу! — вдруг вмешался в разговор раб-нубиец — его густой и низкий голос услышали, казалось, все на судне. — Куда он денется, корабль этот, когда на море так спокойно? Во-о-он он темнеет на горизонте — раб вытянул руку, указывая направление, при этом продолжая другой рукой мерно раскачивать опахало. Мне с моего роста ещё виднее, чем дозорному с возвышения.

Сети усмехнулся, искоса глянув на великана и не меняя своего положения в кресле.

— Тебя послушать, Нума, так ты выше любой пальмы! Хорошо: видно, так видно.

— Приказать гребцам замедлить ход и подождать второй корабль? — спросил Караф.

— Ни в коем случае! — голос начальника охраны прозвучал резко. — Мы пристанем первыми и задолго до них...

Спустя час берег обозначился совсем ясно, и стали видны очертания громадной бухты, похожей на сильно согнутый лук, разделённой пополам длинной тёмной косой. Ещё немного, и бухта развернулась перед египетским судном во всю ширину. Если в море волны были хотя бы чуть-чуть заметны, то здесь, между пологим склоном и галечным пляжем южной оконечности, и скалистым мысом северной части бухты, вода походила на драгоценную восточную ткань — блестящая, серебристо-голубая, она сияла, точно расшитая солнечными искрами, и была так прозрачна, что даже на большой глубине сквозь неё просвечивало дно, заросшее таинственным лесом водорослей. Медузы, как перевёрнутые стеклянные чашки, качались меж этими зарослями и поверхностью, тоже похожей на стекло, но такое, какое не изготовить и самому великому стеклодуву — идеально гладкое и совершенно плоское.

Теперь стало видно, что разделяющая бухту надвое коса — не что иное, как искусственная насыпь, состоящая из крупных камней, связанных песчаным раствором и укреплённая вбитыми в дно мощными смолёными брёвнами. Было заметно, что недавно края насыпи подновили, заменив выпавшие камни новыми, очистив брёвна от ракушек и водорослей. В конце насыпи был устроен клинообразный каменный волнорез, а над ним поднималась на шестьдесят локтей узкая башня с верхней площадкой, укрытой навесом. Башня казалась новенькой: её стены краснели недавно обожжёнными кирпичами, а кровля навеса сверкала огнём — она была медная, и медь не успела потемнеть. В том, что это маяк, не могло быть сомнений.

Ближе к берегу, вдоль насыпи и у береговой черты, стояло не меньше двух десятков кораблей. Однако вблизи стало видно, что лишь пять из них снабжены парусами и вёслами — остальные же более или менее недостроены. Два корабельных остова, подобно рёбрам гигантских рыб, топорщились на берегу.

По насыпи и по берегу двигались человеческие фигуры. Не менее полутора сотен. Одетые большей частью в короткие туники или в набедренные повязки, эти люди были заняты работой — видно было, как они хлопочут возле недостроенных кораблей: кто подносил доски, кто набивал медные листы на носовые выступы, кто смолил борта, кто тащил вёдра с дымящейся смолой.

Впрочем, по мере того как египетский корабль приближался, некоторые отвлекались от работы и принимались рассматривать гостей, видимо, обсуждая, кто это плывёт к их берегу и чего ради... Однако ни особого волнения, ни тем более смятения заметно не было — многие занимались своим делом, лишь чаще обычного бросая взгляды на море.

— Пристаём? — крикнул кормчий египетского корабля.

— Да! — отозвался Сети. — Правь на маяк и во-он в то свободное пространство возле причала. Далеко вглубь бухты заходить не будем.

Когда до волнореза оставалось не более сотни локтей, Сети заметил на фоне кирпичной башни маяка фигуру человека, подошедшего сюда с берега и явно здесь распоряжавшегося. По его знаку двое людей побежали по насыпи к берегу, ещё двое или трое взобрались с недостроенных кораблей на волнорез и стали позади начальника. Сам он был одет не так просто, как остальные — в тёмный, до колен, хитон, подхваченный поясом, и сандалии с высокой шнуровкой. Он стоял, спокойно скрестив руки, и смотрел на приближающийся корабль.

— Мы плывём к вам с миром! — крикнул Сети на критском наречии, которое стал учить не так давно и знал плохо. Однако он был уверен, что его едва ли поймут, заговори он по-египетски или по-финикийски.

— Если с миром, то мы вам рады! — крикнул человек, делая ещё шаг вперёд, к самой кромке насыпи. — А к кому, к нам? Вы знаете, куда пристаёте?

— Если нас не обманули звёзды и карты наших мореходов, то это берега Троады, и наш корабль вошёл сейчас в Троянскую бухту, — ответил Сети. — Я не ошибаюсь?

— Не ошибаешься. Корабль у вас египетский. Вы из Египта?

— Да. Можно ли нам пристать?

Человек в хитоне пожал плечами.

— Смешно было бы сказать «нет»! Приставайте скорее, не то я уже устал орать во всю глотку.

Судно развернулось левым бортом к причалу, и гребцы с этого борта дружно подняли вёсла. Теперь египтяне оказались совсем близко от причала, и Сети смог рассмотреть как следует того, с кем говорил. Это был мужчина лет сорока пяти, коренастый, но не тяжёлый, на вид не могучий, но довольно крепкий и мускулистый, с необычайно интересным лицом: живое и подвижное, насмешливое, умное, оно казалось бы весёлым, не будь при этом глубокие тёмные глаза такими задумчивыми. Правильность этого лица портил длинный кривой шрам — он шёл сверху вниз, от конца правой брови, через правую щёку, почти до подбородка. Мужчина был гладко выбрит, а каштановые вьющиеся волосы острижены по плечи и подхвачены широкой полосой мягкой кожи.

— Ну, так кто же вы, и что нужно вам на этом берегу? — спросил он, когда борт корабля коснулся причала, и Сети со своим помощником и рабом-нубийцем ловко спрыгнули на насыпь.

— Меня зовут Сети, я начальник охраны фараона Рамзеса Третьего, великого повелителя Двух царств, — ответил царедворец учтиво. — Великий Дом освободил меня на время от моей обычной службы, чтобы я выполнил его поручение. Я назвал себя. Назовись и ты, троянец, и ответь, существует ли город Троя, недавно разрушенный войной, и смогу ли я говорить с царём Трои?

— Уф, сколько вопросов, да ещё с таким прескверным произношением! Прости, высокий человек, но пока что критское наречие у тебя не очень выходит, хуже говорят разве что финикийские купцы! — человек тут же улыбнулся, и улыбка сразу уничтожила напряжение, вызванное его словами. — Но, полагаю, я всё же понял тебя и постараюсь ответить. Во-первых, я не очень троянец, хотя теперь, пожалуй, могу так называться. Зовут меня Терсит, я — начальник строительства кораблей в Трое. Таким образом, я ответил и на второй твой вопрос: Троя существует, хотя не так давно здесь были одни обгорелые развалины. Видишь, даже причал восстановили и строим новые корабли. Но вот с царём ты поговорить пока что не сможешь, высокий человек: наш царь надолго уехал, оставив правителями своего младшего брата, могучего Деифоба и свою мать, великую царицу Гекубу. Доволен ли ты моими ответами?

— О да! — Сети тоже улыбнулся и махнул рукой гребцам и воинам, повелевая высаживаться на берег. — Я приветствую тебя, благородный Терсит.

Начальник строительства кораблей засмеялся:

— А вот благородным меня не зови, не то я покраснею. Я — простой человек и начальствую на строительстве, что называется, за неимением лучшего, поскольку кое-что в этом смыслю. Но всё же с чем ты приплыл к нам?

Последние слова Терсит произнёс с невольной тревогой, и в первый раз посмотрел прямо в глаза египтянину. Сети не отвёл взгляда.

— Я знаю, что ваш царь, великий Гектор, уехал несколько лет назад, — сказал он. — Но ты назвал имена, которые я хотел услышать. У меня вести от вашего царя.

— Ты не шутишь?! — воскликнул Терсит, и его только что спокойный голос зазвенел радостью. — Он жив?! Фу, да что я говорю, глупец этакий! Конечно, он жив, он не мог погибнуть, все у нас верили и все ждали... Хотя прошло столько времени... почти пять лёг! А... где он? Он возвращается? И... не один?

— Надеюсь, что да! — чуть заметно хмурясь, произнёс Сети. — Надеюсь, что возвращается, надеюсь, что не один. Очень надеюсь, потому что я друг вашего царя, Терсит. И друг его брата. Потому Гектор и попросил Великого Дома отправить сюда с поручением именно меня. Но подробнее я могу рассказать всё только его родным. У меня с собой письмо, которое написал Гектор. Мне велено передать его именно царице Гекубе или Деифобу, либо и ему, и ей.

— А этот корабль тоже ваш? — спросил Терсит, указывая глазами на второе египетское судно, в это время уже приближавшееся ко входу в бухту.

— Да, это наш корабль, — подтвердил царедворец. — Я проявил предосторожность, поплыл вперёд, а им приказал отстать. Мы ведь не знали наверняка, как здесь обстоят дела. Думаю, тем, кто плывёт на втором корабле, ваша царица будет особенно рада...

В это время на берегу показалась катившая со стороны равнины колесница, запряжённая парой лошадей. Ездок уверенно развернул её и направил прямо на насыпь, ширина которой вполне позволяла проехать и более громоздкой упряжке. Что до собравшихся на причале людей, глазевших вовсю на египетский корабль, то они поспешно расступились перед повозкой, и та остановилась, чуть ли не вплотную к маяку. Пыль, поднятая колёсами, осела, и стало видно, что колесницей правила женщина. Она ловко соскочила на землю и быстрым шагом подошла к начальнику строительства кораблей. Сети не очень этому удивился: он слышал, что в Трое женщины куда самостоятельнее, чем во многих других землях (впрочем, у знатных египтянок тоже было достаточно свободы, и египтянину такое положение дел не казалось странным), а потому царедворца и не удивило, что троянка разъезжает на колеснице одна. Но, взглянув на неё, он невольно замер: женщина была удивительно красива. Строгий тёмный хитон искусно драпировал её великолепную фигуру, но не мог скрыть совершенной формы плеч и девической чистоты кожи, вызолоченной загаром, как мрамор драгоценной статуи. Белое покрывало во время езды соскользнуло с головы, открывая стройную шею и гладкие, сколотые узлом на затылке волосы цвета светлого золота. Черты лица были идеальны, но по-настоящему прекрасной женщину делало не это. Её огромные, светлые, как чистый родник, глаза светились покоем, в них было то необычайное, совершенно особенное выражение, какое бывает только у очень счастливых женщин. И лишь спустя какое-то время Сети, поражённый этой красотой, понял, что женщине скорее всего не меньше тридцати пяти...

Терсит, сразу приметивший колесницу, повернулся и, когда наездница, подойдя, встала в трёх шагах от него, спросил, украдкой поглядывая на египтянина:

— Что такое, Елена? С чего ты вдруг приехала, да ещё одна? Что-то случилось? Надеюсь, не с детьми?

— Нет, нет, Терсит! — поспешно проговорила она. — Оба наших малыша набегались и снят. Но в город прибыл караван с кедровой древесиной, нужно отобрать, что везти сюда, для строительства кораблей, а что можно оставить и отдать мастеровым. Царица велела позвать тебя, и я сказала, что сама позову. У мужчин много работы. А я скучаю: ты ведь бываешь дома только рано утром и поздно вечером. А кто это к нам приехал?

— Послы от царя Двух царств... Я правильно называю вашу страну, Сети? Учти, он понимает наш язык и даже кое-как на нём говорит. Сети, это моя жена. Её зовут Елена.

— Елена Прекрасная! — воскликнул, не удержавшись, египтянин, даже не подозревая, что попал в цель и не понимая, почему женщина от этих слов не покраснела, а, напротив, слегка побледнела и смешалась.

Но Терсит улыбнулся и подмигнул:

— Именно так её и прозвали. И другой на моём месте не пропадал бы целый день на строительстве, имея такую жёнушку, но я, вероятно, дурак: я в ней совершенно уверен. Ну, Елена, не обижайся, я же шучу — за пять лет пора привыкнуть к моим дурачествам! Сети привёз нам вести. Знаешь, от кого?

— От Гектора и Ахилла! — вскрикнула Елена, проявляя ту необычайную, чисто женскую догадливость, которую нельзя объяснить ни умом, ни сообразительностью, но только особым чутьём подсознания. — Да?! О, Артемида-дева, это так?! — Так, так, угадала! — Терсит не скрывал счастливой улыбки. — И ты сейчас же поедешь назад, в город, чтобы сообщить обо всём царице, и чтобы за нашими гостями прислали хотя бы пяток колесниц (больше-то у нас пока не наберётся!), а остальным лошадей привели, что ли... не пешком же им тащиться через равнину!

 

Глава 2

Второй корабль подошёл к берегу меньше, чем через час. За это время гребцы и воины с первого корабля успели выгрузить на пристань несколько тюков льняной пряжи и десятка два бочек с редкими египетскими винами — подарки фараона.

— Другое судно нагружено более дорогими вещами, — пояснил Сети Терситу, который в это время сидел с ним в тени маяка, на сложенных у причала досках, и вместе со своим гостем угощался апельсинами. — Великий Дом послал вам в подарок железное и бронзовое оружие лучшей работы, сотню египетских луков — они очень ценятся... Однако смотри: из города мчится колесница. Пока что одна. А за ней кто? Какие-то всадники...

— Всадницы! — уточнил Терсит. — Это амазонки Улиссы, они тут несут охрану с тех самых пор как город начали восстанавливать. Ой, что это? Ба-а! Да ведь это же сама царица катит сюда!

Говоря это, он вскочил, рассыпав с подола своего хитона апельсиновую кожуру. Колесница в это время уже свернула на причал и неслась по нему, не сбавляя скорости. Конями правила, стоя во весь рост, женщина в тёмно-красном платье, её белое головное покрывало развевалось по ветру.

— Это царица Гекуба?! — ахнул Сети, в свою очередь, вставая. — Но Гектор говорил, что ей сейчас под шестьдесят... Не может быть!

— У нас всё не так, как может быть, но так уж вот получилось! — отозвался Терсит. — Царице пятьдесят восемь, что ли, только про неё этого не скажешь. А по натуре она почище амазонок...

Гекуба круто натянула поводья и соскочила с колесницы. Да, назвать её старухой ни у кого не повернулся бы язык, особенно сейчас. Её лицо, по-прежнему красивое, горело румянцем, глаза блестели, она дышала бурно и часто.

— Где? — крикнула она молодым звонким голосом. — Терсит, где эти люди?! Где письмо от моих сыновей?!

Сети выступил вперёд и низко склонился перед троянской царицей, испытывая в душе настоящее изумлённое восхищение.

— Я посол фараона Рамзеса Третьего, о великая правительница могучей Трои! И вот письмо, о котором я говорил.

Гекуба выхватила свиток из рук египтянина и развернула, даже не пытаясь унять дрожь в пальцах.

— Да! — прошептала она, и краска вдруг сошла с её лица. — Это рука Гектора... Он жив. Они живы! Мои мальчики!

Царица пыталась и не могла читать: слёзы хлынули из её глаз и текли, и текли, застилая всё. Тёмные строки на жёлтом папирусе расплывались, сливаясь в непонятный узор.

— Терсит, прочитай! Я ничего не вижу... — и она нетерпеливым движением протянула свиток спартанцу.

— Ну вот, на тебе... — смутился тот. — Да я читать едва-едва научился, моя великая госпожа! А если что-то пойму не так?

В это время второй египетский корабль коснулся причала. С его борта послышался звонкий голос:

— Царица! Царица Гекуба!

Женщина подняла глаза, ахнула, пошатнулась. На берег спрыгнула и кинулась к ней тонкая лёгкая девичья фигурка. Девушка была в короткой белой тунике, бронзовые волосы, заплетённые в косу, колотили её по спине. За нею соскочил с корабля и побежал вдогонку красивый загорелый мальчик, на вид лет шести, крепкий, стройный, с густым облаком чёрных вьющихся волос.

— Не может быть! — прошептала царица, протягивая к ним руки. — Не... может быть! Андромаха? Астианакс?!

— Нет, нет! — бегущая остановилась в десятке шагов и тоже протянула руки к царице. — Ты не узнаешь меня, да? Я не Андромаха... И это не Астианакс. Я — Авлона, помнишь, царица? А это — Патрокл — сын Ахилла и Пентесилеи. Ему четыре года.

— Здравствуй, бабушка! — сказал мальчик, догоняя юную амазонку и хватаясь за её руку. — Лона, да? Это и есть моя бабушка, царица Трои, папина мама?

— Мы шли через Чёрную землю, через горы и через земли позади этих гор почти два года. Но быстрее пройти нельзя. Фараон Рамзес это знал, потому что некоторым людом когда-то удавалось проделать такой путь. Немногим за все известные времена... Можно было примерно догадаться и о том, в каком месте мы выйдем к берегам Великой дуги, если только вообще выйдем. Но Сети и все наши друзья в Египте верили, что великие герои Гектор, Ахилл, царица Пентесилея не могут погибнуть. Они знали, что мы обязательно дойдём. И Рамзес послал свои корабли через Ворота Туманов, чтобы обогнуть Великую дугу и найти нас на побережье. Нам ведь нужно было построить свой корабль, чтобы на нём плыть домой. Корабли шли вдоль берегов, пока плывущие на них не заметили в одной из бухточек остов нашего корабля. Так нам и не пришлось его достроить! Сети, которого фараон послал искать нас, рассказал, для чего это понадобилось Великому Дому. Сети, да? Я правильно сказала: «Великий Дом»?

— Правильно, — кивнул египтянин.

— Продолжай, Авлона! — нетерпеливо воскликнула Гекуба. — Продолжай!

Они находились в одном из залов знаменитого дворца царя Приама. Его лишь совсем недавно вновь заселили — жилыми были пока что всего несколько комнат и залов центральной части. Сильно пострадавший от пожара, великолепный дворец восстанавливался довольно быстро, однако в городе хватало и других дел — строились и возрождались улицы ремесленников, отстраивались мастерские, а потому Гекуба приказала оставить на работах во дворце лишь два десятка каменщиков, нескольких плотников и резчиков. Все остальные трудились в верхнем городе, либо на восстановлении храмов.

— Гектор будет недоволен, если увидит, что мы восстановили его дом, а весь город по-старому в руинах! — говорила царица, неизменно подчёркивая, что, сколько бы ни прошло времени, в возвращении царя Трои нет и не может быть сомнений.

Зал был обставлен просто: новенькие кедровые кресла и скамьи, добротной, тонкой работы, украшенные резьбой, покрытые шкурами волков и пантер (амазонки Улиссы отвадили обнаглевшее зверье от города, объявив ему настоящую войну), пара высоких светильников, стол, также сработанный из кедра, высокий ларь, старый, видимо, чудом уцелевший некогда среди развалин, инкрустированный слоновой костью и перламутром, со стоявшей на нём алебастровой вазой, полной роз.

На столе красовались дичь, вино, мёд, лепёшки и вишни — они едва начали созревать.

Рассказ юной Авлоны слушали все, кто уцелел из семьи Приама, и все, кто в последние годы были к ней приближен. Сама Гекуба и могучий Деифоб, только что вернувшийся из верхнего города, где восстанавливали храм Гефеста. Деифобу исполнилось двадцать восемь лет, он вступал в пору расцвета, но оставался так же простодушен и на вид очень прост. Будучи соправителем Гекубы (так определил, уезжая, Гектор), молодой богатырь даже не помышлял когда-нибудь стать царём Трои — он искренне и безоглядно любил старших братьев и не желал ни слушать, ни думать об их гибели.

Троил, младший из Приамидов, напротив, очень сильно изменился. Дело было не в том, что в двадцать один год он выглядел уже почти зрелым мужчиной, утратив свою мальчишескую лёгкость. Исчезли куда-то его живая беспечность и непоседливость, его постоянно весёлое настроение. Он сидел возле окна с кубком не вина, а подслащённой мёдом воды и слушал Авлону, задумчиво наклонив голову. Коротко остриженные волосы и тёмно-синяя туника без украшений говорили сами за себя...

Бесстрашный Антенор, назначенный начальником городской стражи, недавно женился, сосватав дочку искусного ремесленника. О неравенстве такого брака (храбрый воин был всё же родственником царя!) прежде говорили бы многие, но сейчас стало не до того. К тому же выбор Антенора оказался совсем не случаен — скромная нежная Мирна давно была его возлюбленной. По воле судьбы в ночь падения Трои она вместе с родителями сумела спастись из горящего города и спустя месяц, скрываясь в небольшом пастушьем селении, родила Антенору первенца. Встретились они через год, и отважный воин без раздумий привёл в свой разорённый дом молодую жену и сына, позабыв все прежние увлечения и многие из своих любовных «подвигов».

Терситу Гекуба тоже приказала ехать во дворец и выслушать рассказ Авлоны. Глава корабельщиков жил теперь в полуразрушенном правом крыле дворца, где сам привёл в порядок три комнаты для себя, жены и двоих маленьких сыновей. Вместе с ним слушать рассказ юной путешественницы пришла и Елена. Она уселась на кожаные подушки возле ног мужа и опустила белокурую голову к нему на колени.

В зале было тихо: все слушали, стараясь ничем не прерывать рассказа, и только из-за окон, со стороны внутренней галереи, доносились звонкие детские голоса. На галерее играли маленькие троянцы — сын Антенора пятилетний Долой, который был в этой компании старшим, сыновья Терсита и Елены Кастор и Полидевк, названные так в честь знаменитых братьев прекрасной аргивянки, и моментально освоившийся среди них Патрокл. Авлона, не раздумывая, разрешила ему играть с другими малышами: за время их странствий Ахилл и Пентесилея приучили сына осторожно обращаться со своей недетской силой, он научился её соразмерять и не мог причинить вреда детям, даже если бы, расшалившись, они, затеяли драку.

— Мы очень удивились, завидев посланцев фараона, — продолжала говорить девочка. — Ведь Рамзес помог нам спастись из Египта, зная, что его коварный везир Панехси так или иначе нас погубит. То есть Ахилла и Гектора. Но оказалось, что за это время положение изменилось. Панехси пытался устроить заговор против Рамзеса и был убит. Да, Сети?

— Я оказался хитрее, чем он думал, — пожал плечами египтянин. — Повелитель доверяет мне свою безопасность, и я понял, что после того как мы оставили везира ни с чем, тот обязательно покусится на жизнь Великого Дома. Я сумел упредить Панехси. Но после того как мы избежали этой опасности, нас постигли куда более ужасные испытания, и вот тогда фараон принял решение найти Ахилла и Гектора.

— Зачем? — резко спросил Деифоб.

— И что это за испытания? — Гекуба поднялась со своего места и, уже не справляясь с собой, подошла к креслу египтянина. — Гектор в письме говорит о нашествии, но не объясняет, что это за нашествие...

— Лестригоны высадились в дельте Нила, — вместо Сети сказала Авлона.

— Безумный Тартар! — вскрикнул Антенор. — Лестригоны?! Откуда они взялись в тех краях?

— Они существуют? — ошеломлённо спросил Троил. — Я думал, ими только детей пугают...

— А кто они такие? — проговорила Елена, увидев, что лицо Терсита побледнело и напряглось. — Я тоже о них что-то слышала, но совсем не знаю, кто они.

— Никто по-настоящему этого не знает, — глухо сказал Сети. — Их называют народом из бездны.

— Фараон Рамзес рассказывал о них Гектору, — произнесла Авлона.

И вспыхнула, тут же поняв, что не должна была говорить этого. Тот разговор между Рамзесом и царём Трои был с глазу на глаз, но юная лазутчица амазонок, поняв, всем существом почувствовав, как важно и как страшно будет то, о чём они станут говорить, впервые в жизни поступила против всех правил. Она ПОДСЛУШАЛА их разговор! Нет, нет, Гектор не приказывал ей уйти, он просто не знал, что она стояла за порогом походного шатра фараона, когда они начали говорить, равно как не мог догадаться, что она поймёт их. Языку египтян Авлону обучал Ахилл в течение года, пока они жили в пещере за городом мёртвых, где укрылись от мстительного везира. Там, во время невольного безделья, герой решил заняться с Пентесилеей и её приёмной дочерью изучением местного наречия, на случай, если им ещё придётся иметь дело с египтянами и ради того, чтобы они могли читать свитки папируса с увлекательными преданиями, которые Сети дал им с собою для развлечения. Гектор видел их за этими занятиями, но не подозревал, что обе ученицы усвоили за короткое время так много... Да, Авлона понимала: нужно уйти и не слушать. Однако страх, едва ли не впервые охвативший всё её существо, страх перед неведомой, по реально осязаемой опасностью, заставил её нарушить заповедь амазонок — никогда не знать и не узнавать того, чего тебе не положено. Она тихо обошла шатёр и, не замеченная стражей, спряталась в зарослях акации.

Весь разговор царей вспомнился ей сейчас от слова до слова.

 

Глава 3

— Я мало знаю о лестригонах, — сказал задумчиво Гектор. — Когда Троада испытала их нашествие, моему прапрадеду было меньше, чем мне сейчас. Они не смогли одолеть стен Трои, но округу опустошили начисто. Пришли и ушли, посеяв смерть. Кто они такие, Рамзес?

— Народ из бездны, — прозвучал в ответ голос фараона. — Так зовут их. Они все громадного роста — самый низкорослый из них вровень со мной, а таких, как ты и твой брат, среди них найдутся десятки.

— И таких же сильных, как Ахилл? — спросил с сомнением троянец.

— Это вряд ли! — Рамзес усмехнулся. — Будь так, они уже уничтожили бы весь обитаемый мир... Но сейчас у них появился воин, возможно, не менее могучий. Однако об этом после. Слыхал ли ты о том, откуда взялся народ лестригонов, Гектор?

— Я же сказал тебе, Великий Дом: я о них почти ничего не знаю. Полит говорил, будто они происходят с каких-то островов Понта Эвксинского.

— Может быть, — сказал фараон. — Может быть. Но вот тут можно только гадать. Лестригоны давно не живут на родине. Они нигде не живут — они селятся на каком-то побережье или острове (чаще на острове) на двадцать-тридцать лет, опустошают окрестные земли и исчезают. Порой два-три столетия о них ничего не слышно в землях Ойкумены, но вот они вновь являются там, где их не ждут, и снова сеют смерть и страх. Иные говорят, что они отдыхают в Царстве тьмы, у своего покровителя.

— Это у кого же? — голос Гектора напрягся и возвысился. — Повелителя Царства мёртвых мы зовём Аидом. Наверняка не он покровитель лестригонов.

Фараон рассмеялся:

— Я имею жреческий сан, Гектор. Младший сан, но мне тоже открыто Тайное. И ты, и я, мы оба знаем, что мир управляется не многими духами, а одним... И что есть духи, и, возможно, главный, могучий и злобный дух, который противостоит этому одному. У лестригонов, действительно, есть своё божество, и я расскажу тебе предание об их происхождении, которое живёт среди них. Те немногие, кто выжил, попав к ним в плен, говорили об этом.

— Они что, так тесно общаются с пленными? — удивился троянец.

Фараон выразительно усмехнулся.

— Со своими псами они общаются больше, чем с пленниками. Но язык их достаточно прост, он словно слеплен из разных наречий народов моря, и прожившие у них в плену год обычно хорошо этот язык усваивали — чтобы не быть убитыми, им приходилось понимать, что им приказывают. А о своей истории лестригоны распевают песни, длинные и невероятно хвастливые — они гордятся своей связью с духом зла и тьмы.

— И как они с ним познакомились?

В тон Рамзесу Гектор произнёс эти слова насмешливо, но Авлона, хорошо его знавшая, была уверена, что глаза царя Трои были в этот момент серьёзны, а лицо напряжено.

— Они поют об этом так. На заре мира, когда Бог, его создавший, населил землю людьми, в Его войске, произошёл бунт. Часть духов, служивших Ему, восстала, и возглавил их один из главных духов, решивший, что он может стать сильнее Бога и захватить им созданное, потому что сам ничего создать не мог. Бог победил бунтарей и низверг их с неба, где они обитали, в глубокие бездны. Дух-предводитель упал в пропасть. На дне этой пропасти жило дикое племя, ушедшее туда, чтобы спастись от своих врагов, и потому, что они любили темноту больше света дня. Увидав свергнутого мятежника, эти люди приблизились к нему с поклонами, потому что их поразило его падение с высоты неба. Он спросил: «Будете служить мне?» И они хором ответили: «Будем!» Тогда лукавый демон сказал: «Отныне я сделаю вас самыми сильными людьми на земле! Вы станете могучи и непобедимы. Вас все будут бояться. Но взамен вы должны поклясться, что посвятите всю жизнь истреблению моих врагов». «А кто твои враги?» — спросили его дикари из пропасти. «Вес, кто мне не служат! — был ответ. — Все, кто живёт по воле Бога, низвергшего меня с небес! Рано или поздно люди должны соединиться с Ним, для того Он их и создал. Но вы будете убивать их, будете нести смерть во все уголки земли, вы будете сеять ужас среди народов и племён и этим служить мне, ибо те, что живут в страхе, не станут думать о Боге, а будут думать только о себе. Вы должны жить ради войны и убийства!» «Нам это нравится! — закричали люди бездны. — Мы хотим быть сильнее всех, хотим всем внушать ужас!» Тогда демон плюнул на землю, и из неё вылезли во множестве мерзкие грибы на тонких ножках, испускающие гнусный запах. «Ешьте их! — приказал злобный дух. — Ешьте их каждый день и из поколения в поколение. И вы не будете знать страха в бою!» Затем он дунул на дикарей — они все стали вдвое выше ростом, гораздо мощнее и кинулись пожирать поганые грибы, не замечая их вони. С тех нор, куда бы ни плыли лестригоны, где бы они ни жили, они привозят с собой и сеют споры этих самых грибов. Они говорят, что грибы вызывают невероятные видения и отнимают реальное сознание. Вкушающий их живёт будто за пределами земного. Страх им в самом деле неведом, или почти неведом. Они свято выполняют клятву, данную духу тьмы, сея ужас на земле, истребляя племена и народы повсюду. Везде строят капища демону, своему покровителю, везде приносят ему человеческие жертвы. Причём жертвуют не только пленных. Если у них вдруг рождается слабый и больной ребёнок, его тоже убивают. Убивают стареющих воинов, когда те становятся неспособны к битве. Демон требует всё новой и новой крови. Лестригоны преданы ему. Они зовут его Фсатан.

— Как? — переспросил Гектор, — Фсатан, говоришь? Слыхал я это имя. Оно упоминается в какой-то древнейшей летописи, где как раз рассказывается о бунте небесных духов против Бога и об их поражении. Так его там и именуют. Или очень похоже. Значит, лестригоны — просто дворовые псы демона? Я думал, их история загадочнее и интереснее.

Скрипнуло кресло, должно быть, царь Трои встал и своим обычным широким шагом прошёлся по шатру. Рамзес молчал, выжидая, пока троянец не задаст новых вопросов.

— А что нужно этим разбойникам в Египте? — наконец спросил Гектор. — Неужто они рассчитывают и его завоевать? Победить твою великую армию?

Прошло довольно много времени, прежде чем фараон ответил. И когда он заговорил, его голос прозвучал очень глухо.

— К сожалению, они могут победить, Гектор.

Троянец тоже несколько мгновений молчал.

— Вот как! — проговорил он. — В таком случае я ничего не понимаю. Лестригоны — малочисленный народ, ведь так?

— Во все времена их численность не превышала пяти-шести тысяч, — подтвердил Рамзес. — Будь их больше, они опустошили бы уже и самые великие государства.

— Но твоё государство — одно из самых великих! — воскликнул Гектор. — Два года назад, когда мы покидали Египет, его постоянно действующая армия насчитывала двадцать тысяч человек. У вас — отличное оружие, ваши воины прекрасно знают технику боя, полководцы искусны и опытны. Ну, пускай лестригоны — тоже искусные воины, пускай они наделены великанским ростом и огромной силой. Но ведь их не может быть более двух-трёх тысяч! Ты не сказал мне, сколько их приплыло...

— Полторы тысячи воинов, — ответил фараон, и его кресло тоже заскрипело, он встал, должно быть, подойдя ближе к Гектору, потому что после этого они заговорили тише.

— Полторы тысячи! — Гектор то ли поперхнулся, то ли засмеялся. — Но не хочешь же ты убедить меня, Великий Дом, что при таком соотношении сил эти слуги беса смогут выиграть битву и завоевать Египет?! Сокрушить ваши крепости, взять укрепления?! Я был бы сумасшедшим, если бы в это поверил!

Снова фараон ответил не сразу. Слышно было, что он ходит взад и вперёд по шатру.

— Ты помнишь наш с тобой самый первый разговор, Гектор? — спросил Рамзес. — Помнишь всё, что я рассказал тебе о нынешнем состоянии нашей армии и вообще о положении дел в Египте? Помнишь?

— Помню, ещё бы не помнить! Ты говорил об ослаблении государства из-за частых войн, о страшных жертвах прошлого ливийского восстания, когда вы потеряли двенадцать тысяч воинов, о том, что в народе может родиться недовольство, если придётся увеличивать армию и расходы на неё. Ты боялся смуты и мятежей. Но мы говорили об этом три года назад. Последний ливийский поход принёс тебе победу, затем ты сумел уничтожить своего главного врата, везира Панехси. Что теперь пугает тебя? Ведь для того, чтобы одолеть полторы тысячи разбойников, каких угодно могучих, тебе не придётся объявить дополнительный призыв. Даже если каждый лестригон стоит пяти египтян.

— А если десяти? — в голосе фараона послышался страх, который он пытался, но не мог скрыть. — Ты всё же не понимаешь, что это за твари! Они умеют только убивать, но этим искусством владеют с абсолютным совершенством. Сила их колоссальна, а главное — они не знают страха смерти.

— Таких людей не бывает, Рамзес! — сухо сказал Гектор.

— Во всяком случае, никто не видел проявлений их страха, — усмехнулся фараон. — И они могут если и не сокрушить мою армию, то нанести ей такой урон, от которого мы не оправимся и за пятьдесят лет! И это будет концом царства, ты должен понять, царь Трои! Или думаешь, что все наши враги разом не воспользуются слабостью Египта?

Вновь последовало мотание. Шаги Гектора послышались возле самой стены шатра, затем удалились и вновь приблизились.

— Разумно, — сказал он наконец. — И потому ты позвал нас с Ахиллом. Но ведь нужно было немалое время, чтобы послать корабли через Ворота туманов и привезти нас сюда. Ты что же, заранее знал о нашествии?

Рамзес глухо усмехнулся:

— Да, Гектор, я о нём знал. У меня уже давно были сведения, что лестригоны объявились на одном из островов Зелёного моря, уничтожили население этого острова, ограбили несколько финикийских кораблей. А несколько месяцев назад их царь Антифот прислал в Египет гонцов с письмом, которое я с трудом прочитал, ибо своей письменности у этих бродяг нет, а по-финикийски крокодил лучше напишет... Но тем не менее смысл был понятен: он обещал через полгода высадиться на берегах Египта! Я знал, что они исполнят угрозу... Они так делали много раз: заранее упреждали о своём нападении, чтобы навести ужас.

— Я понял, — сказал Гектор. — И ты хочешь, чтобы мы с братом вновь помогли тебе. Так?

— Так, — подтвердил Рамзес. — И не потому, что я спас вас от Панехси и хочу платы за это. Но если лестригоны сокрушат Египет, они устремятся на другую сторону моря, и Троада, ещё слабая после войны, не сможет оказать им сопротивления. Их надо разбить здесь.

Теперь усмехнулся Гектор, и его усмешка прозвучала грозно:

— Троада? Ну, пускай попробуют, если мы успеем туда вернуться... — Нет, Рамзес, не о Троаде ты думаешь, тебе не до неё. Но мы и вправду обязаны тебе жизнью. А значит, должны тебе помочь. Где они высадились, эти любимчики главного демона?

— В дельте Нила, западнее одной из наших гаваней, — ответил Рамзес. — Антифот прислал мне вызов на битву. В последние годы они со всеми так поступают. И Антифот всем предлагает одно и то же: выслать армию, числом равную его войску. И начать с поединка.

Гектор расхохотался:

— Ну, это уже слишком, Великий Дом! Ты что же, шутишь со мною? Какой ещё поединок?

— Поединок, на который он предлагает выставить сильнейшего. Сильнейшего выставит и он. Если его воин проиграет и будет убит, Антифот клянётся увести своё войско и никогда больше, покуда он царствует, не нападать на Египет. Если погибнет мой воин, я должен отступить и принять любые его условия. А это означает гибель Египта. Можно, конечно, сопротивляться, но это ничего не изменит. Насколько я знаю, поединок с его богатырём принимали уже не однажды. И неизбежно гибли.

Авлона не видела, что происходит в шатре, но по тону Гектора, когда он заговорит, поняла, что царь Трои сейчас стоит против своего собеседника и пристально смотрит ему в лицо.

— Кто этот воин? — глухо спросил троянец. — С кем Антифот предлагает сражаться сильнейшему из египтян?

— Это его племянник, — ответил фараон. — Сын его старшей сестры и... не хочу показаться тебе безумцем, верящим в нелепые сказки, но эта сказка имеет слишком много подтверждений. Словом, все лестригоны уверены, что этот воин родился от демона. Его зовут Каррик, и он чересчур мало похож на человека, чтобы можно было полностью не верить в эту легенду.

— Мало похож на человека? — воскликнул Гектор. — И что же в нём настолько отличается? У него растут рога, он умеет летать? Или, может, у него есть вторая голова про запас, на случай, если ему снесут первую?

— Не смейся, царь! Никто из видевших Каррика не смеялся... Мне о нём рассказали так: это великан, примерно на голову выше тебя, с торсом гигантским и мощным, с ногами, подобными столбам, и руками, которыми он легко вырывает из земли взрослую пальму. У него глаза жёлтые, как у леопарда, они горят в темноте, а зубы во рту остроконечные, тоже как у хищного зверя. При этом он в совершенстве владеет любым оружием, но и без оружия, одним ударом кулака, может убить быка, а не только человека. Допускаю, что часть этих впечатлений навеяна страхом, и что описание немного преувеличивает истину, однако от этого не легче. Каррик одержим желанием убивать, по сравнению с ним все остальные лестригоны — кроткие дети! Мне сказали, что когда разбойники ни с кем не воюют, он требует время от времени выставлять ему двух-трёх своих воинов для поединка и тут же их приканчивает.

— Ого! — Гектор рассмеялся. — Ну, так я понимаю Антифота — он скорее всего хотел бы, чтобы кто-нибудь справился с его племянничком: учитывая малочисленность лестригонов, этот ублюдок может их всех истребить... И, самое главное — рядом с таким полупомешанным убийцей царь едва ли может чувствовать себя в безопасности. Описание Каррика и вправду внушает трепет, хотя, сказать по чести, убить кулаком быка могу и я, если сильно разозлюсь! А что-нибудь ещё отличает это чудище от людей? Ну, кроме светящихся глаз (если это правда!), крокодильих зубов и роста? Что-нибудь, что бы явно подтверждало его родство с демоном?

Рамзес тихо выругался, но его брань не имела связи с разговором. Тут же стало ясно, что случилось: из-за полога шатра вылетела и шлёпнулась на землю раздавленная многоножка.

— Заползают среда бела дня! — зло произнёс фараон. — В этих влажных местах их полно... И кусаются не хуже скорпионов, только что их яд не так смертоносен. Нет, не смотри с такой тревогой, Гектор: она не успела меня укусить, а если бы и цапнула — в моей дорожной аптечке всегда есть набор противоядий. Ты спрашиваешь, чем он отличается... Хм! О нём говорят, что его нельзя убить, то есть что человек не может убить его, не улыбайся, я сам в это не очень верю.

— Я просто вспомнил ахейскую легенду о неуязвимости Ахилла! — воскликнул царь Трои.

— Я слыхал о ней. Но о Каррике говорят, что его может убить только человек, который побывал в Царстве мёртвых и вернулся оттуда. Так нагадали колдуны лестригонов.

— Вот оно что! Я так и думал, Великий Дом! Снова всё сходится на моём брате. Но почему Ахилл должен рисковать жизнью ради спасения твоего царства? Почему именно он?

— Потому, что, кроме него, ни у кого нет надежды убить Каррика, — спокойно ответил Рамзес. — Ты сам это знаешь. Но, между прочим, я ведь не знал наверняка, правда ли то, что мне о нём говорили: правда ли, что Ахилл был убит под Троей и его вернуло к жизни какое-то загадочное средство. Сейчас ты это подтвердил, Гектор. Не смотри так... Я же не прошу Ахилла соглашаться. И тебя не прошу — вы можете уехать, вас никто не станет удерживать. Свои долги ты мне уплатил, выиграв ливийский поход, а твой брат ничего мне не должен. Да, мне нужна помощь, но вы сами будете решать, оказать ли её мне.

Что-то резко скрипнуло, как будто троянец с размаху упал на свой стул. Послышался глухой смешок:

— Ты хитёр, фараон! Ты прекрасно понимаешь, что именно так можешь добиться своего. Именно рассчитывая на мой свободный выбор, на благородство, а не на зависимость.

— Само собою, — подтвердил Рамзес. — Само собою. Я знаю тебя, царь Трои, великий Гектор! И у меня есть ещё одно средство сделать твой выбор удачным для меня. Я знаю, где твои жена и сын.

Услыхав это, Авлона, при всей своей выдержке, едва не вскрикнула. У Гектора не было особенной причины сдерживаться, и он вскочил так резко, что его стул опрокинулся и отлетел в сторону.

— Гермес — хранитель тайны! Они живы?! Да?! Скажи!

— По крайней мере, были живы и здоровы год тому назад. Это мне известно наверняка.

Гектор застонал. Если фараон рассчитывал нанести ему удар, то рассчитал точно. Смятение обрушилось на троянца, как водопад, он не успел, да и не мог справиться с этим потрясением.

-— Великий Единственный Бог, благодарю тебя! — прошептал Гектор, и слышно было, с каким трудом он перевёл дыхание. — Я понимаю, Рамзес, что ты назовёшь мне место, где я смогу их найти, только после сражения...

— Это было бы низостью, недостойной моего высокого рода! — почти резко возразил фараон. — Тем, кому я верю, я плачу вперёд. Не так давно мне сообщили, что в Нубии появился какой-то человек. Судя по всему, он данаец, и непонятно, как он проник в Нубию, миновав Египет, и как исчез оттуда. Но так или иначе, он разузнавал там о тебе и, видимо, узнал многое. Так вот, он просил всех, с кем говорил, сообщить тебе, если ты где-либо объявишься, что твоя жена Андромаха и твой сын Астианакс живут в Эпире, и что никто не помешает тебе увезти их оттуда.

Когда Авлона умолкла, какое-то время молчали все. Только голоса детей и их смех всё так же доносились с внешней галереи. Гекуба заговорила первой, и всех поразил её голос: в нём не было слышно вообще никаких чувств, словно она запретила себе чувствовать, чтобы сохранить власть над собой.

— Значит, сейчас, сегодня уже всё кончилось? — спросила царица. — Поединок уже совершился? Гектор в письме написал: через три дня, а плыли вы не менее двадцати. Значит, так или иначе, Ахилл уже дрался с Карриком?

— Да, — сказала Авлона. — Он сразу согласился, едва узнал обо всём. Он сказал... я точно помню, как он сказал: «Надо избавлять мир от чудовищ, когда это в нашей власти!» Но и он, и Гектор были уверены, что поединком дело не кончится, что царь лестригонов обманет и при любом исходе нападёт. Об их коварстве знает вся Ойкумена. Фараон Рамзес думал так же. И Гектор назвал единственное их с Ахиллом условие — это чтобы фараон дал пару кораблей с сопровождением и приказал отвезти в Трою Патрокла. Гектор сказал, что не станет им рисковать — сын его брата должен вернуться домой. И мне приказал плыть с ним. Это всё было уже на берегах Зелёного моря, в Египте, в одной из их крепостей, ближайшей к тому месту, где лестригоны обещали высадиться. Как сообщил гонец, они высадились чуть не в тот день, когда Сети привёз нас в походный лагерь фараона. И вот Гектор, Ахилл и царица Пентесилея отправились туда, к месту битвы, оно находилось всего в одном дне пути от крепости, а мы с Патроклом... Мы...

Тут голос юной амазонки впервые дрогнул, она опустила глаза. Видно было, что дрожат и её пальцы.

— Я так просила... — с трудом закончила она, — я так просила их и мою царицу, чтобы мне разрешили остаться! Но они не позволили...

— Ещё бы они отправили малыша с одними египтянами! — воскликнул Деифоб и тут же в смущении покосился на Сети. — Я никого не хотел обидеть, но мальчик царского рода, и... Словом, я волнуюсь и несу какую-то чепуху! Просто Гектор, зная отвагу Авлоны, боялся за неё, вот и всё.

— Перестань, Деифоб! — прервала сына Гекуба. — Не мне и не тебе обсуждать, почему Гектор решил так, а не иначе. Он написал, что сразу после битвы они поплывут в Эпир за Андромахой, а потом, если всё будет хорошо, вернутся домой, вместе с ней и с мальчиком. Плыть до Эпира, если я ничего не путаю, чуть дольше, чем до Трои, а при попутных ветрах можно поспеть и скорее. Значит, они, быть может, уже там или скоро там будут.

— Ты так уверена, мама? Ты уверена, что там, в Египте, всё кончилось благополучно? — не выдержал Троил.

Гекуба резко обернулась к нему:

— Ты сомневаешься в том, что Ахилл победил этого демонова выродка? А я не сомневаюсь! Я ЗНАЮ, что они вернутся! Все слышали? Я это знаю!

Она хотела ещё что-то добавить, и тут её неколебимое мужество иссякло. Царица резко вскочила со своего кресла и, подобрав край платья, почти бегом выскочила из зала. Убежала и Авлона, но не с тем, чтобы догнать царицу — она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил её вдруг покрасневшие глаза.

В этой обстановке Сети, о котором троянцы, потрясённые рассказом юной амазонки, на время забыли, почувствовал себя неловко. Потихоньку, чтобы никто не обратил на него внимания, египтянин поднялся с места и вышел на галерею. К нему тут же, с разбега, подкатился один из малышей и, не сумев остановиться, врезался лбом в его ноги.

— Ой! Полидевк, ты что делаешь? Разве можно так себя вести?!

Молодая женщина в белом с розовой оторочкой хитоне настигла малыша, схватила под мышки и оторвала от колен гостя, которые тот, хохоча, обхватил. Потом подняла голову:

— Прости его, благородный чужеземец! Он ещё совсем мал. И гости у нас в Трое пока не бывают... Полидевку никто не рассказывал, как себя при них вести.

— Он меня ничуть не обидел! — рассмеялся египтянин.

В этот момент они оказались лицом к лицу с девушкой, и Сети почему-то испытал желание отвести глаза: ему редко приходилось видеть у взрослого человека такой простодушный, беззащитно открытый взгляд. Девушке казалось на вид лет двадцать. Круглое милое личико в россыпи золотых веснушек, пушистые волосы, собранные на темени в строгий узел и подхваченные шнуром, трогательные ямочки на щеках, когда она улыбнулась.

— Меня зовут Сети, — неожиданно для себя проговорил царедворец, слегка поклонившись. — А ты, как я понимаю, мать одного или двоих из этих чудесных озорников?

— Нет! — девушка продолжала улыбаться. — Просто я живу во дворце и за ними присматриваю. Мой дедушка служил жрецом в храме Аполлона, но два года назад он умер, я осталась одна. И добрая царица позвала меня жить здесь, с ними. Ну, а дети... Я всю жизнь люблю детей, и они меня тоже.

— Так тебя нужно поскорее выдать замуж.

Она рассмеялась:

— Нужно. Наверное, царица так и сделает. Только вот мужчин у нас в Трое сейчас мало. Я хочу сказать, неженатых! — румянец залил щёки девушки и погасил её смешные веснушки.

Сети отчего-то почувствовал себя глупо. Впервые за долгие-долгие годы он понял, что ему всерьёз нравится женщина, и не знал, как сказать ей об этом. «А нужно ли говорить? — тотчас мысленно осадил он себя. — Для чего мне это?»

И спросил вслух:

— Как твоё имя?

— Хрисеида. Дед рассказывал, что в детстве родители звали меня Ксентой, но они рано умерли, и все привыкли называть меня от имени дедушки — а его имя было Хрис. Мне и самой так нравится — Хрисеида. А в Египте у женщин красивые имена?

— У моей жены было красивое имя, — вновь отвода взгляд, сказал Сети. — Её звали Лассави. Но она умерла. И у дочери имя красивое — Атуни. Но твоё не хуже.

Час спустя Троил нашёл Авлону на внутренней городской стене, где она сидела, прислонившись спиной к одному из зубцов, и сосредоточенно протирала кусочком кожи лезвие своей секиры.

— Я тоже верю, что они победили, — сказал юноша, садясь рядом с амазонкой. — Конечно, тяжело, когда остаётся только ждать. Но мы ведь вас уже скоро пять лет ждём.

— Я ждать не буду, — покачала головой Авлона. — Я поплыву в Эпир и там отыщу их. А может, буду и раньше — всё-таки из Египта туда путь дальше. И едва ли они отправились сразу после битвы...

Она поймала удивлённый взгляд царевича и воскликнула:

— Да, да, не удивляйся! Попрошу Сети отвезти меня, а если он не согласится, доплыву на дельфинах. Хотя так далеко никто никогда не плавал. Но я доплыву. В этих морях много островов. Что так смотришь? Я с ума сошла, да? Может быть, и так...

— Мама даст корабль и гребцов, я думаю, — Троил улыбнулся. — Я бы и сам поехал с тобой... А что? И поеду.

Авлона подняла на него глаза.

— Отчего умерла Крита? — спросила она тихо.

— От родов, — ответил он, не спрашивая, откуда она знает. — Мы стали мужем и женой два года назад, и Кей сказал Крите, что после той раны — помнишь, полученной в бою с морскими разбойниками, ей опасно рожать. Сказал, что есть всякие средства, чтобы... чтобы детей не было — травы какие-то. Крита и слушать не захотела. Родила мне близнецов, двух мальчишек... Знаешь, какие они замечательные! Я тебе их сегодня же покажу. Они уже вставать научились и что-то говорят. Только ещё ничего не понятно.

— И как же ты уедешь от них куда-то? — удивилась Авлона.

— Я же не кормлю их грудью! — пожал плечами юноша. — Есть кому смотреть за ними. Послушай, ты стала такая большая! Почти взрослая, Авлона. И я тоже принял бы тебя за Андромаху, если бы не знал, что это ты.

Девушка улыбнулась. На её лице, только что строгом и серьёзном, вновь появилась озорная гримаска прежней Авлоны.

— Ну и хорошо! По крайней мере, сестричка сразу меня узнает. Ведь смотрит же она иногда в зеркало...

* * *

— Миш! Вы с Анютой что сейчас делаете?

— Спим, мать твою! Ты на часы иногда смотришь или как?

Ларионов для подтверждения своего негодования выпростал ногу из-под одеяла и большим пальцем надавил на кнопку торшера. Оранжевый свет конусом упал на журнальный столик с часами. — Половина пятого, Витюня. Ты что у нас, жаворонок?

Сандлер на другом конце провода тихо хмыкнул:

— Жаворонками бывают либо гении, либо дебилы. Я не то и не другое. Ты небось лёг часика в два, а я думал лечь как раз часиков в пять. Но дочитал, понимаешь ли, третью главу этих самых лестригонов и решил тебе позвонить. Вы с Энн когда собираетесь к мэтру?

— К мэтру? — Михаил всё никак не мог проснуться, и сандлеровский жаргон не сразу переводился на нормальный язык. — А-а-а, к Александру Георгиевичу... Наверное, уже когда мы с тобой вернёмся. Значит, через пару недель.

Виктор на миг задумался.

— Через пару недель... Видишь ли, я хочу поехать денька на три попозже. Тут переговоры намечаются с серьёзными людьми. Я ведь тебе говорил, что светит купить магазин.

— Говорил, — Миша покосился на лежавшую к нему спиной Аннушку и сразу понял, что она не спит (слух у неё собачий, и просыпается она от всякого шороха — просто мешать ему не хочет). — Говорил, о великий делец! На меня не рассчитывай. Ездить по всяким Анталиям и возить тюки турецкого барахла — куда ни шло, но серьёзные торговые операции, прости, не по мне.

— Понимаю. Ну, ты, надо думать, вообще скоро прославишься. Роман-то опубликуют. Я ведь тебе не из-за магазина звоню.

— А что?

— Да, понимаешь... Весь этот разговор о лестригонах... Вы же до этого места дочитали?

Миша засмеялся:

— Мы прочитали гораздо дальше.

— Ну, так вот. Получается, что там всё по Библии, что ли?

Ларионов слегка опешил.

— Вить! Спать надо больше и регулярнее. По какой ещё Библии? Ты что?

— Ну, как же! — смутить Сандлера было невозможно. — Там же тоже: злой дух взбунтовался против Бога, тот его низверг на землю. Разве не так? Я только не помню, есть ли там что-то про этих самых лестригонов...

— Где, в Библии? Нет, конечно. Лестригоны, как думали до сих пор, вообще мифический народ, действительно очень агрессивный, обитавший, якобы, где-то не севере. Они и вправду были мощные, громадные и очень воинственные.

— Помню! — в трубке заскрипело и что-то шлёпнулось. — Блин! Стулья стали делать... Майкл! Я вспомнил: они в «Одиссее» упоминаются. Им там Одиссей глаза выкалывал.

Михаил, не выдержал и прыснул, испуганно косясь на жену. — Всё перезабыл, коллега! Глаза Одиссей выкалывал циклопу. И не глаза, а один глаз. А лестригоны ему просто корабли топили — каменюгами забрасывали. Что до Библии, то я тоже подумал об этом. Получается — свидетельство. И имя демона... Фсатан.

— Точно! — подхватил Сандлер, — Сатана, то бишь. Так что, может, всё так и было?

— Как в романе? Профессор уверен, что описаны подлинные события.

Стул на том конце провода опять заскрипел.

— Да не только, как в романе... Как в Библии.

Миша снова засмеялся:

— А других доказательств тебе мало? Слушай, Витька, ну тебя в баню — я спать хочу! Давай созвонимся вечером, а я до того позвоню профессору. Может, махнём к нему.

Однако уснуть Ларионову уже не удалось. Он не стал выключать свет и какое-то время лежал, закинув руки за голову, вслушиваясь в мерное дыхание Ани. Кажется, она снова уснула.

Он протянул руку, взял со столика кипу белых листов и, отложив примерно половину, нашёл нужное место.

 

Глава 4

Войско лестригонов высадилось между двумя рукавами нижнего Нила, в том месте дельты, где рощи и возделанные поля далеко отступали от морской границы и где от пологого морского берега, обрамленного торчащими из воды редкими красноватыми скалами, на пять-шесть стадиев тянулся чуть заметно уходящий вверх склон. Земля здесь была сухая и рыхлая, поросшая хилой травой и кое-где низкими кустами. Небольшой ручей вытекал из ближайшей олеандровой рощицы и узкой лептой сбегал к морю, спеша что есть сил, покуда жадное египетское солнце не выпило его на открытом месте.

Двадцать шесть кораблей стояли, упёршись носами в берег, привязанные толстыми канатами к вбитым в землю столбам. Лестригоны не вытаскивали кораблей на сушу, и это казалось странным: им ещё никогда не приходилось поспешно спасаться бегством, и такая предосторожность выглядела излишней. Корабли имели внушительный вид: массивные, с бортами, заметно вогнутыми внутрь, так что шире всего они были в том месте, где выступали из воды. Их носы почти не приподнимались вверх, но киль впереди был острый, сделанный из прочного просмолённого дуба. В верхней части бортов темнели отверстия для весел, выточенных из тонких стволов молодых сосен, равно как сосновыми были и мачты — на каждом корабле по две: центральная, с одним большим квадратным парусом, и кормовая, с двумя маленькими треугольными. Благодаря им корабль стал достаточно подвижен: при хорошем ветре его можно было поворачивать только с помощью этих парусов, ибо рулевое весло при сильной волне слушалось куда хуже, ему мешали вес и громоздкость корабля.

Поставив свои суда в узкой губе залива, что вдавался в берег там, где его прорезал ручей, лестригоны раскинули лагерь не здесь же, возле кораблей, а левее, прямо вдоль выгнутой в море береговой дуги. Шатры, числом чуть больше ста, завоеватели установили двумя рядами. Из чего эти шатры сделаны, трудно было понять — они походили то ли на гигантских морских черепах, то ли на кургузые лодки, перевёрнутые вверх днищами. На самом деле это были... пересечённые крест-накрест китовые рёбра (по шесть для каждого шатра), на которые натянули чехлы из сшитых между собою шкур. У некоторых народов моря существует легенда, будто лестригоны умеют охотиться на китов, однако те немногое, кому посчастливилось выбраться живыми из их плена к рабства, слыхали подлинную историю этих костей. На одном из островов, где долгое время жило племя людей бездны, в большой бух гс было кладбище китов — никто не знает, отчего, но эти гигантские рыбы десятками, из года в год приплывали сюда умирать. Некоторые выбрасывались на берег, и их туши пожирали чайки и бакланы, другие гибли прямо в воде бухты, и пировать туда в такие дни сплывались сотни акул. Обглоданные кости китов торчали среди чёрных скал бухты, плавали в воде, и лестригоны, заготовив их великое множество, стали делать из них наконечники для копий и стрел, а потом научились использовать громадные изогнутые рёбра как основы для своих шатров. Шатров, которые можно очень быстро поставить и почти столь же быстро убрать. В таких шатрах могучие воины не могли стоять во весь рост, но в этом и не было нужды — во время боевых походов они там только спали, либо прятались от самых сильных ливней, всё же остальное время лестригоны проводили под открытым небом. Даже там, где они жили подолгу, по двадцать-тридцать лет, люди бездны не строили домов, а лишь сооружали навесы либо селились в пещерах. Захваченные ими города свирепые воины обычно разрушали до основания.

Завоеватели причалили к берегам Египта за одну луну до назначенного царём Антифотом дня поединка богатырей. А за двое суток до этого дня фараон Рамзес перенёс свои походные шатры от ближайшей из сторожевых крепостей к тому же самому береговому изгибу и раскинул их напротив стана лестригонов, оставив между ними и собой свободное пространство шириною в пятнадцать стадиев.

Великий Дом собирался отправить посла к Антифоту и предложить тому встречу, но царь лестригонов упредил его. Едва мачта с флагом фараона поднялась над его лагерем, от серой полосы лестригонского лагеря отделились несколько тёмных фигур и двинулись вперёд. Затем остановились, и в утренней тишине раздался трескучий голос барабана.

— Это большой барабан самого царя Антифота, — сообщил пожилой финикиец Дагон, который когда-то торговал с лестригонами, затем был захвачен ими вместе с кораблём и со всем товаром (такое «гостеприимство» люди бездны проявляли часто и со всеми), а через полгода выкуплен своей роднёй за огромное количество оружия и съестных припасов. — Этим барабаном он даст знать, что хотел бы говорить с египтянами. Это значит, что он сам вышел на переговоры.

— И значит, — заключил Рамзес, в это время преспокойно умывавшийся над серебряным тазом, — и значит, он хочет, чтобы я тоже сам к нему пошёл!

— Скорее всего, — кивнул Амен-Ка, возница фараона, стоявший возле него и следивший, как из серебряного кувшина, который держала молодая нубийка, падает в таз тонкая, играющая радугами струйка. — Он, конечно, именно этого и хочет, о Великий Дом. Но не много ли ему чести?

— Раз я принял его условия изначально, то придётся следовать им, — фараон взял из рук девушки полотенце, не спеша вытер шею, плечи и руки. — Зови мою охрану. И троянцев позови.

— Мы уже здесь, — раздался рядом голос Ахилла. — Ну, и грохочет этот их ба-ра-бан! Если отсюда так слышно, то рядом наверняка можно оглохнуть. Думаю, они используют этот приём и в бою, а, Дагон?

Финикиец улыбнулся:

— Да, они любят путать.

— Если ты, Рамзес, пойдёшь говорить с Антифотом, — сказал Гектор, — то разумно будет мне пойти с тобой: во-первых, так безопаснее, а во-вторых, я хотел бы посмотреть на лестригонов поближе.

— А я? — спросил Ахилл удивлённо. — Похоже, ты хочешь, чтобы я остался, так, брат?

Вместо Гектора, задумчиво смотревшего в сторону равнины, ответил Рамзес:

— Я уверен, что они не собираются показывать нам Каррика — его явно нет среди свиты Антифота. К чему же мы будем показывать своего бойца? Нет, Гектор прав — тебе не нужно идти с нами. У меня другой вопрос: издали плохо видно, но, по-моему, они идут в боевом облачении. Стоит ли нам надевать доспехи? Я совершенно уверен, что сейчас никакой битвы не будет: Антифот слишком дорожит задуманным зрелищем — поединком великанов, чтобы сорвать его.

— А если он вовсе не задумывает поединка, а собирается убить тебя, Великий Дом, чтобы лишить египтян властителя и военачальника? — предположил Ахилл. — А ты доверчиво выйдешь к нему без оружия и доспехов! Он же не знает тебя в лицо. Пошли вместо себя кого-то из своих военачальников.

Фараон покачал головой:

— Стыдно! Ты сам бы не сделал так, сын Приама, и Гектор бы так не сделал. И я не сказал, что пойду без оружия — оно будет у охраны. А я иду не биться, а говорить с ними.

Произнося эти слова, Рамзес с помощью рабыни надевал поверх лёгкой набедренной повязки широкую белую рубашку и пояс. Амен-Ка надел ему на шею золотое ожерелье с синей эмалью и чёрным скарабеем посередине.

— Что до поединка, — продолжал говорить фараон, поводя плечами под тяжёлым грузом сверкающего металла, — то я не сомневаюсь: он будет. Этого Антифот хочет сильнее всего — многие из побеждённых им народов отступали без сражения, такой ужас наводила чудовищная сила Каррика и лёгкость, с которой он убивал самых могучих воинов. Нет, нет, Амен-Ка, парика не надо — это не праздничное шествие. Я же не брею голову наголо, так что вполне могу надеть урей на собственные волосы и платок.

Гектор повернулся, чтобы идти к своему шатру.

— Что до меня, — бросил он через плечо, — то я доспехи всё же надену — мало ли что...

В прибрежной крепости, куда корабли Сети привезли не так давно троянского царя и его спутников, Гектору, Ахиллу и Пентесилее подарили новое воинское облачение, изготовленное египетскими мастерами точно по их росту и с удивительным мастерством копирующее троянские доспехи. Даже конская грива была укреплена в высоких гребнях шлемов, что очень насмешило Пентесилею: амазонки никогда не носили подобных украшений и не понимали, для чего это нужно.

Надевая мощный кованый нагрудник, выложенный внутри бычьей шкурой, Гектор улыбнулся — воспоминание о Трое, о войне взбудоражило его, будто хороший глоток старого крепкого вина. А ведь были и битвы во главе восставшего против египтян войска нубийцев, и ливийский поход с его отчаянными схватками, но всё это не вызывало в душе героя такой резкой и острой дрожи, как память о Троянской войне, пробуждённая прикосновением к телу доспехов, столь похожих на прежние. Даже шлем сверкал, как зеркало, украшенный червлёным луком и стрелой — символами Аполлона, бога-покровителя Трои и всех потомков царя Ила.

Барабаны лестригонов умолкли, когда между ними и египтянами осталось не более ста шагов. Люди бездны, всего семеро, стояли небольшим полукругом, плечо в плечо. Однако было вовсе не трудно определить с первого взгляда, кто их предводитель — над его шлемом торчали два кованых прямых рога, выкрашенных ярко-красной краской — казалось, будто они окровавлены. Это и был царь Антифот.

Рамзес со свитой не спеша подошли вплотную, спокойно разглядывая завоевателей.

Лестригоны, действительно, оказались высоки ростом — почти всё выше рослого фараона, а Антифот был вровень с Гектором и выглядел даже больше, благодаря своему рогатому шлему. Могучие торсы и мощные ноги, широченные плечи воинов, их осанка, выдававшая уверенность и силу, — всё это могло внушить страх уже при первом взгляде на пришельцев.

Доспехи лестригонов тоже производили нешуточное впечатление. Они состояли, прежде всего, из кованых панцирей — именно панцирей, потому что это сооружение нельзя было назвать нагрудником — то была толстая железная скорлупа, сделанная из двух половинок — передней и спинной, соединявшихся кожаными застёжками на боках и плечах. Панцирь закрывал грудь и спину до талии, ниже был пояс, толстый, усаженный крупными железными бляхами с толстыми шипами, а от пояса опускалась до колен кожаная юбка, широкая, вся обшитая полукруглыми железными пластинами. Такая же пластинчатая броня прикрывала и руки воинов. На ногах они носили не сандалии, а высокие краги, также обшитые шипастыми бляхами. Шлем, круглый, толстый, надевался поверх кожаной шапки, которая переходила в защищающий затылок и шею широкий нашлемник, покрытый той же железной чешуёй, что и юбка, и застегивающийся пряжкой под подбородком. Таким образом, тело лестригона оставалось почти целиком неуязвимо, во всяком случае, для пущенных издали стрел. Тут же приходило на ум, какова сила воина, способного оставаться подвижным и сражаться, таская на себе эту груду железа, весившего едва ли не столько же, сколько сам воин... И ко всему этому приходилось прибавить вес оружия: каждый из лестригонов держал в руке по здоровенному копью с широким наконечником, у пояса висел меч, способный напугать своими размерами, в ножнах из толстой свиной кожи, а рядом с мечом — булава, весившая, пожалуй, около двух талантов. Она была целиком железная — шар, размером с голову взрослого мужчины, усаженный треугольными шипами, и рукоять — толстый железный стержень длиной в два локтя. Кроме того, на правом боку у каждого болтались по две-три малые метательные булавы, раз в пять меньше большой. Ни у кого не оказалось щита, но Гектор сразу подумал, что воины скорее всего просто не взяли их с собой, желая получше показать всё остальное.

Доспехи лестригонов были без украшений, без насечек и золочения. У всех, за исключением царя: с его нагрудника смотрела странная морда, не то козла, не то сатира, оскалившая огромные волчьи зубы.

Египтяне и Гектор старались лучше разглядеть лица пришельцев, однако этому мешали надвинутые до переносиц шлемы и края кожаных шапок-подшлемников. Было видно только, что бороды у лестригонов довольно странные: чисто выбритый подбородок, но густая щетина на висках и вокруг лица (Гектору сразу вспомнились огромные обезьяны с собачьими мордами, у которых бороды выглядели примерно так же. Эти обезьяны доставили путешественникам немало неприятностей во время перехода через Чёрную землю).

— Привет царю Нила от царя великих, непобедимых лестригонов!

Голос Антифота оказался неожиданно глубоким и звучным: сочный, низкий, он был так выразителен, что в первый миг казалось, будто за спиною огромного и тяжёлого чудища говорит кто-то другой. Он говорил по-финикийски, сносно владея этим языком, лишь иногда путая окончания слов.

— Здравствуй, хвастун и царь хвастунов! — ответил Рамзес Третий, перебросившись с Гектором быстрым взглядом. — Моя страна называется не так, как ты её назвал, и если я, в свою очередь, ошибся с названием твоего народа, прошу на меня не обижаться. Я получил твоё послание, знаю, для чего ты здесь, и не спрашиваю, чего ты хочешь — мне это известно. Хочу лишь уточнить место, время и прочие мелочи. Слушаю тебя.

Антифот улыбнулся довольно странной улыбкой — его губы не изогнулись углами вверх, а как бы растянулись вширь, и верхняя губа приподнялась, открывая крепкие передние зубы, крупные и жёлтые.

— Я пришёл, чтобы взять твою страну, царь, — сказал он спокойно. — Я знаю, что она большая, и моим воинам трудно пройти её всю. Мы пройдём, сколько сможем. Ты выставишь послезавтра, на рассвете, своего воина против моего. С нашей стороны будет сын моей сестры, Каррик. Если твой воин убьёт его, я уведу отсюда мои корабли и всех моих людей и никогда, покуда жив я, и покуда будет жить тот, кто меня сменит, лестригоны не подойдут даже близко к вашим берегам. Я клянусь в том именем и властью нашего бога и покровителя — всесильного Фсатана!

С этими словами царь лестригонов прикоснулся ладонью к изображению зубастого козло-сатира на своём нагруднике.

— В-вот, он какой! — на своём языке прошептал Гектор. — Да и каким же ещё ему быть?

— Если же Каррик убьёт твоего воина, — продолжал говорить Антифот, — а так оно и будет, потому что иначе не может быть, тогда, царь Нила, решай сам — или сразу отвести свою армию и попробовать скрыться в глубине твоей страны, куда мы, быть может, не дойдём, или принять бой здесь. У меня полторы тысячи воинов, я надеюсь, ты соблюдаешь условия и привёл столько же. Мои воины разобьют твоих, и тогда мы всё равно возьмём твою страну. Вот и всё, и это я уже написал тебе в послании. Ты хочешь что-то добавить?

Рамзес, к чести его, не только не переменился в лице, слушая этот поток неслыханных для царского достоинства оскорблений, но даже чуть улыбнулся в свою очередь, показывая тем самым, что речи лестригона его веселят, а не гневят. Он скорее всего собирался сказать в ответ что-то шутливое, но промедлил, и его опередил Гектор.

— Кое-что хочу добавить я, — сказал царь Трои, тоже по-финикийски. — Во-первых, места для битвы трёх тысяч человек здесь недостаточно. Мы отойдём сегодня же ещё на пять стадиев. Пространство, таким образом, станет больше. Но мы перенесём только шатры, войска, наше и ваше, подойдут ближе. Когда поединок закончится, мы сможем поступить в зависимости от его исхода. Если ваш воин будет убит, мы понаблюдаем, как вы отплываете. Если погибнет наш боец, фараон сам решит — тут же вступать в сражение, и тогда оставленное за нами пространство станет достаточным для манёвров и, если нужно, для отступления, или отвести войска к шатрам: в этом случае, покуда вы готовитесь к походу, мы успеем снять шатры и уйти как можно дальше. Думаю, я всё сказал точно.

Антифот слушал внимательно и даже напряжённо. Его близко поставленные, очень тёмные глаза постепенно наливались каким-то странным огнём. Он впивался взглядом в лицо троянца, даже сделал к нему шаг, но всё это ничуть не смутило героя.

— Как твоё имя? — спросил лестригон, когда герой замолчал.

— Меня зовут Гектор.

Жёсткие губы царя завоевателей немного дёрнулись.

— О-о-о! — протянул он то ли изумлённо, то ли негодующе. — Тот самый?

— Я не знаю, про какого ты слышал, а значит, не знаю, тот я или не тот, — последовал ответ.

— Слышно было только про одного! — сказал Антифот и, сделав ещё один шаг, оказался совсем вплотную, почти на расстоянии вытянутой руки. — Так, значит, правду говорят, что ты не погиб в своей Трое. Ну, я рад! Значит, ты и будешь драться с сыном моей сестры, Карриком?

— Нет, — твёрдо произнёс Гектор. — С Карриком будет драться мой младший брат. Его имя Ахилл. Уж о нём-то ты наверняка слышал, раз слышал обо мне.

— Ещё бы! — голос Антифота выдал некоторое смущение. — Как не слыхать! Только с каких это пор он твой брат?

— С тех самых пор, как моя мать, царица Гекуба, родила его от моего отца, царя Трои Приама. Надеюсь, это противник, достойный твоего знаменитого племянника, великий царь великих лестригонов!

Гектор имел опыт в переговорах с варварами, и его голос был так невозмутим и настолько не выдал насмешки, что Антифот её не заметил. Его рот опять расширился в той же странной улыбке.

— Впервые сын моей сестры сможет гордиться именем того, кого он убьёт! — проговорил царь лестригонов. — Но почему вы, троянцы, или как вас там, сражаетесь на стороне нильцев?

— Мы сражаемся на стороне египтян, — сказал Гектор ровным голосом, — потому что понимаем, как важно уберечь Ойкумену от ваших дальнейших нашествий, Антифот. Это главное, остальное не имеет значения.

Лицо лестригона на миг, только на миг выразило ярость. Потом он глухо произнёс:

— Великий Фсатан говорил нашим предкам, что когда-нибудь люди станут объединяться против него и его слуг. И мы должны истребить их как можно больше, пока они не объединились слишком большим числом. Хорошо, Гектор! Раз противником Каррика будет сам Ахилл, я не вижу насмешки в приготовленном вам подарке. У вас ведь нет такого оружия, как у нас. Вы все умеете делать хорошо, кроме оружия. Тут нам нет равных. Бери.

С этими словами Антифот обернулся, и двое из его свиты что-то подняли с земли и подали ему, а он непринуждённым движением вложил этот предмет в руку Гектора. Царь Трои сжал толстую рукоять и понял, что ему понадобится вся его сила, чтобы не дать руке дрогнуть и спокойно опустить поданное ему оружие. То была гигантская булава, в два с половиной раза больше и куда тяжелее, чем те, которые висели на поясах лестригонов. Мелкие метательные палицы выглядели рядом с нею просто гвоздями... Это чудовище весило около пяти талантов.

— У Каррика будет такая же, — сказал Антифот. — Оружие должно быть равным. Кроме того, у него будет меч, чуть больше моего.

— Чудесно! — Гектор улыбнулся. — А я только собрался спросить тебя, каким будет оружие. — Спасибо за подарок.

Антифот продолжал смотреть ему в лицо, уже не видя ни фараона, ни своей свиты. То ли взгляд троянца заворожил его, то ли он сам пытался внушить ему трепет своим змеиным взором.

— Твой брат сильнее тебя? — спросил наконец лестригон.

— О да! Во много раз. Это пугает тебя? Или... — тут голос Гектора стал очень мягок, — или ты на это надеешься, царь?

Антифот чуть заметно усмехнулся.

— Хо! Ты шутишь. Это хорошо. Каррик тоже сильнее меня. Но посмотри...

Тут он неторопливо отцепил от своего пояса одну из метательных булав. Охрана фараона разом взялась за мечи, но лестригон даже не заметил этого. Одним резким и упругим движением он согнул почти пополам железную рукоять толщиною в два пальца и протянул искорёженное оружие Гектору.

— Вот. Тебе это нравится?

— Хм! — Гектор взял булаву и повертел её в руках. — Ну, а эту? — он указал глазами на большую боевую булаву Антифота. — Эту можешь?

Царь лестригонов расхохотался.

— Нет! А Каррик может.

— И Ахилл смог бы. Только у нас это не принято. Ломать оружие перед битвой — дурной знак. Запомни это, царь великих воинов. На, возьми.

Вложив в рывок всю свою силу, Гектор распрямил рукоять метательной булавы и протянул её Антифоту. Тот взял, взглянул, нахмурился.

— Тебе всё же понадобилось на это больше сил, чем мне на то, чтобы её согнуть.

Гектор кивнул:

— Конечно. Восстанавливать всегда тяжелее, чем разрушать, однако ты этого не знаешь, потому что всю жизнь только разрушал.

Фараон и его свита молча наблюдали за этим поединком и видели, что Антифот проиграл его. Рамзес спокойно торжествующе улыбался.

Заметив его улыбку, царь лестригонов помрачнел.

— Твой брат надеется убить Каррика, — сказал он глухо, по-прежнему обращаясь к одному только троянскому парю и будто не видя фараона. — Он надеется на это, ибо Каррику предсказано, что его убьёт лишь тот, кто умер и вернулся из Царства мёртвых... Ничего не выйдет! Ты, в свою очередь, не надеешься ли убить меня, Гектор?

Троянец пожал плечами.

— Кто знает, Антифот, кто знает!

— Мой повелитель, великий и всесильный Фсатан знает это! — крикнул лестригон, впервые обнаружив ярость. — У меня тоже сеть предсказание колдунов, и оно отнимает у тебя всякую надежду. Всего год назад мне сказали, что нет на свете мужчины, который смог бы убить меня!

Говоря это, он топнул ногой, и на плотной земле появилась вмятина, так тяжёл был гигант, закованный в железные доспехи. Гектор как-то странно взглянул на эту вмятину и вдруг рассмеялся:

— Значит, предсказаниям в отношении Каррика ты не веришь, царь, а в отношении себя предпочитаешь верить? Ну, будь по-твоему. Мы не станем спорить. Послезавтра на рассвете все увидят, так ли велик твой бог... О, Великий Дом, ты хочешь ещё спросить о чём-то?

— Ты обо всём спросил за меня! — твёрдо проговорил Рамзес, тоже улыбнувшись. — Мы уходим и относим лагерь назад, как было уговорено. А послезавтра всё решится. И уже на своём языке добавил: — Забирай эту жуткую палицу, Гектор, не то мои воины унесут её разве что втроём...

 

Глава 5

Вернувшись в лагерь, фараон и его спутники застали удивительное зрелище, которым любовались, столпившись крутом, человек триста египетских воинов. Ахилл и Пентесилея занимались боевыми упражнениями. Он — в одной набедренной повязке, она — в своей чёрной тунике, оба вместе они являли очень забавное сопоставление, ибо рядом с громадной фигурой мужа рослая амазонка выглядела маленькой и хрупкой. При этом оба работали настоящими боевыми мечами, что во время упражнений могут позволить себе только бойцы, владеющие оружием в совершенстве, иначе любое чуть неверное движение окажется смертельным для того или другого. Он и она двигались с одинаковым проворством, меняя позиции, сходясь и расходясь так молниеносно, что за ними едва можно было уследить, а движения их рук и мечей сливались в сплошное мелькание и сверкание. Лишь иногда раздавался лязг, лезвия сшибались, на долю мгновения замирали, соприкоснувшись, потом разлетались, как огненные птицы, и снова бешеная скорость схватки, почти настоящей, почти смертельной, лишала зрителей возможности видеть выпады и смену позиций сражающихся.

Они дрались уже почти час, но в движениях не было заметно усталости, только дыхание обоих участилось, сделалось слышнее.

Рамзес, перед которым воины сразу расступились, едва кто-то заметил его приближение, тоже некоторое время смотрел на эту удивительную битву.

— Даже без доспехов! — изумлённо сказал фараон подошедшему к нему Гектору. — При такой скорости боя они же изрежут друг друга!

— О, нет! — возразил Гектор, тоже любуясь братом и его женой. — Это — два лучших воина, каких я когда-либо видел. Оба могут мечом рассечь яйцо, не поранив птенца. Эй, Ахилл, Пентесилея, да остановитесь же!

— Стоп! — скомандовал Ахилл. — Закончили.

И оба разом замерли, вскинув мечи.

— Прости, Великий Дом, что мы тебя не сразу заметили, — сказал, улыбаясь, Приамид-младший. — В обычном бою я слежу за тем, что происходит вокруг, но учебный бой предполагает сосредоточенность только на противнике. Спасибо, жена! Ну, ты меня и загоняла...

— По-моему, ты продержался бы в два раза больше! — воскликнула амазонка, поправляя гребни, воткнутые в косу. — Это я уже почти надаю. Вечером будем работать в доспехах?

— Да. После захода солнца, при факелах. До поединка меньше двух суток. Гектор, будешь упражняться с нами вместе?

— Буду, — ответил старший брат. — А сейчас вы оба нужны нам. Надо всё обсудить. Ты ведь сейчас прикажешь переносить шатры, Рамзес? Пока воины относят их дальше от моря, мы могли бы позавтракать, если ты, конечно, пригласишь нас разделить с тобой завтрак.

Фараон пристально посмотрел на троянского царя и, оставив уже приготовленные слова возражения, хлопнул в ладоши. Подбежал Амен-Ка с охранниками, Рамзес отдал несколько приказаний. Затем, когда воины бросились их исполнять, сказал:

— Я понял со времён ливийского похода, что ты — великий полководец, Гектор, и тебе нужно доверять полностью. Но не хочу действовать, не понимая, что делаю, для чего приказываю. Мне не понятно, зачем нужно относить шатры — пространство и так очень широкое. Колесниц у нас немного, им будет где развернуться. Значит, место освобождается для чего-то другого. Что ты затеял?

-— Объясню во время завтрака, — сказал Гектор, почему-то хмурясь. — Думаю, ты был прав: драться с тысячей лестригонов — это всё равно, что драться с десятью тысячами. Что ж, посмотрим... Брат, это тебе подарок царя Антифота! Я его едва дотащил. Такая же штука будет у Каррика. И ещё меч, наверное, под стать этой штуке.

Ахилл взял из рук старшего брата громадную булаву, с видимым удовольствием осмотрел её, подкинул, поймал в воздухе, повертел вправо и влево.

— Отлично уравновешена. Если драться ею долго, рука начнёт уставать. Возможно, Каррик сильнее меня. Но не намного, не то палица была бы тяжелее. Ладно. Что там кричит Амен-Ка? Кажется, уже готов завтрак.

Шатёр фараона был снят вместе с другими, и воины натянули лёгкий навес среди росших поблизости смоковниц. Под навесом поставили стол, походные кресла. Темнокожая рабыня с помощью ещё двоих рабов умело расставила блюда, кубки, кувшины с водой и вином. Поскольку лагерь только что был перенесён от прибрежной крепости, повар Рамзеса не успел приготовить никаких изысканных блюд, но фараон не был придирчив в еде, особенно в условиях похода. На завтрак подали около дюжины голубей, подстреленных и зажаренных ещё накануне, испечённую в золе рыбу, сушёные сливы и ломтики лимона в чашках сладкого тростникового сока. Ячменные лепёшки были только что испечены — они слегка дымились.

— Прости, о Великий Дом! — воскликнул повар, простёршись перед повелителем на пыльной земле и поднимаясь на ноги. — Нет ни свежего мяса, ни молока, которое ты любишь пить по утрам. Поганые лестригоны, которые торчат тут уже пятнадцать дней, обещали не трогать египтян до твоего приезда, до поединка их хвалёного Каррика с нашим богатырём. Но успели отобрать у местных селян уже четыре стада коров и овец. И ведь всё пожрали! У их кораблей блеют в загоне всего десятка три овечек... Этих псов, как нам сказали, полторы тысячи воинов, а скота нагнали, как на большую армию! Если посчитать, выходит, что каждый из них за день жрёт чуть не по четверти коровы! А ещё, сколько муки отняли у землепашцев, да овощей, да плодов... Хоть они и громадины, но куда же это в них столько влезает?!

— Это уже сказки какие-то, Суфи! — сердито поморщился Рамзес. — Стада здесь по четыреста-пятьсот голов. На пятитысячную армию хватило бы того, что они, по твоим словам, увели. Придётся потом спросить с номарха, не удерживает ли он из царского сбора, ссылаясь при этом на обжорство лестригонов! И отвыкни наконец валяться на грязной земле перед тем, как прислуживать за столом. Мне приятнее есть пищу без песка в каждом блюде, даже если при этом я не получу всех причитающихся почестей.

С этими словами фараон принялся за еду. Троянцы тоже не стали терять время даром. Рабыня налила в кубки вина, у которого был замечательно тонкий запах.

— Это местное, — сказал Рамзес, с удовольствием выпивая второй кубок. — Прибрежные жители им очень гордятся. Хорошо, что лестригоны, судя по всему, равнодушны к вину — им хватает гнусных грибов демона. Ну, Гектор, говори наконец — что ты думаешь об этих людях, что означает твоя затея с перенесением лагеря? Прежде всего, раз ты думаешь о битве, то либо не веришь в победу Ахилла над Карриком, либо полагаешь, что в случае гибели Каррика Антифот не сдержит слова — не уплывёт отсюда. Ну? Первое или второе?

— А ты как думаешь, о Великий Дом? — чуть усмехнувшись, спросил царь Трои.

— Думаю, ты не веришь Антифоту.

— Не верю. С самого начала не верил. И ты думаешь так же, как я.

Гектор отпил вина из кубка, скользнул глазами по сновавшим мимо их навеса воинам, которые деловито переносили оружие и скарб на новое место, потом снова в упор взглянул на фараона.

— Сколько воинов ты привёл сюда, о Великий Дом? — спросил он тихо. — Неужто и вправду полторы тысячи, как требовал Антифот в своём письме?

Рамзес высокомерно улыбнулся:

— Не унижусь же я до обмана, тем более перед варваром! Конечно, со мной пришли полторы тысячи воинов. Лучших воинов, ты сам их видел, царь. Но, — тут губы фараона чуть покривились в усмешке, — половина гарнизона крепости южной дельты вышла следом за нами и стоит в одном переходе отсюда. Это ещё тысяча человек. Просто из предосторожности.

— А не мало? — спросил Ахилл, до того молча поглощавший еду и скромно пивший воду (вино он только попробовал — даже не допил свой кубок до конца), — не мало ли людей, Великий Дом? Лестригонов-то больше!

— Ты тоже заметил, да? — быстро спросил Гектор брата.

Ахилл кивнул.

— Утром, когда мы сюда приехали, я успел прогуляться к заливу.

— О чём вы? — почти резко спросил фараон. — Что за загадки? Если у меня две с половиной тысячи воинов, то как лестригонов может быть больше?

Приамид-младший ещё раз глотнул из своего кубка и посмотрел его на свет. В зеленоватом стекле красное вино казалось лиловым.

— Антифот говорит, что у него полторы тысячи бойцов, — негромко произнёс герой. — И ты веришь, о фараон?

— Верю, но не на слово! — ещё более жёстко, почти с раздражением воскликнул Рамзес. — Мои лазутчики тоже побывали там на рассвете. Лестригонов действительно ПОЛТОРЫ ТЫСЯЧИ!

— В том, что столько видели твои лазутчики, нет сомнений, — заметил Гектор. — Но ВСЕХ ли они видели?

Рамзес вздрогнул.

— Но там же негде спрятаться! — сказал он, почему-то почти шёпотом. — Скалы низкие, пещер и ущелий нет. А корабли лестригонов стоят пустые.

— Вот-вот! — проговорил Ахилл. — Они стоят ПУСТЫЕ. А кто-нибудь обратил внимание, КАК ГЛУБОКО они при этом сидят в воде?

Прошло немало времени, прежде чем до ошеломлённого фараона дошло, ЧТО означают эти слова троянского героя. Как ни смугла была кожа Рамзеса, пунцовая краска, хлынувшая на его лицо, поглотила даже эту густую смуглоту.

— Могучий Гор! — взревел фараон, вскакивая. — Но этого не может быть! Они не могли придумать такого!

— Так обычно и бывает, — заметил Гектор. — Стоит недооценить врага, как он выигрывает. Все считают лестригонов безмозглыми убийцами. Скорее всего так и есть. Но ПОЧЕМУ они такие? Потому что гнусный демон, обративший людей бездны в своих слуг, веками ломал их естество, убирая из него всё лишнее, всё, что мешает тупо убивать. А всё, что этому помогает, напротив — развивалось, стремясь к совершенству. Ведь таковы и звери. Вот крокодил...

Тут царь Трои с некоторой опаской тянул на фараона, вдруг вспомнив, что у египтян среди прочих богов-чудищ есть бог-крокодил Себек. Однако Рамзесу было вовсе не до показного почтения.

— Вот крокодил, — повторил Гектор. — Кажется, что он нелеп, очень странно скроен, и если сравнивать его с лошадью, например, то просто урод. Умным он тоже быть не может. Но есть ли среди существ, обитающих в реках и болотах, существо более совершенное, есть ли создание, лучше приспособленное для нападения и убийства в воде? Крокодил идеален, если рассматривать его как убийцу.

— Брат, тебе бы стать поэтом! — воскликнул Ахилл и, несмотря на всю серьёзность разговора, подавился смехом. — Вот сравнение так сравнение! Лестригоны и крокодилы!

— Будь я крокодилом, я бы обиделась, — заметила Пентесилея, до сих пор молча слушавшая мужчин.

— И как только я пять лет не замечал, что женат на крокодиле! — Ахилл поморщился. — Что-то нас понесло... Дошутимся!

Но Гектор словно не заметил этих слов. Он смотрел в горящие гневом, полные скрытого страха глаза фараона и продолжал:

— Лестригоны — совершенные убийцы. В их телах всё приспособлено для боя. В их сознании тоже нет ничего лишнего — страха, сострадания, жалости, возможно, любви... Нет представления о красоте, нет места для сомнений. Но зато всё занято искусством войны. Их изобретательность здесь огромна.

— Но для того, чтобы создать корабль с двойным дном, если только это действительно так, — Рамзес всё ещё с трудом верил в страшное открытие троянцев, — чтобы создать такой корабль, изобретательности мало. Тут нужны знания, немалое образование, нужно уметь делать расчёты!

— А паук, по-твоему, умеет делать расчёты? — парировал Гектор. — Однако его сеть при этом — великолепное сооружение. В горах Черной земли мы с Ахиллом едва не стали мухами для одного «паучка» и любовались совершенством его сети вблизи! Увеличенная в десятки раз паучья сеть представляет собой великолепное зрелище. Бр-р-р! Паук — тоже идеальный убийца... И потом, мы ведь знаем, что лестригоны используют труд пленных, рабов. Разве не мог создать такой корабль кто-то из пленников? Не сам корабль, а идею корабля? Сделать расчёты, в конце концов?.. Так или иначе, это было сделано! Вот поэтому «гости» и едят так много. Их просто в два раза больше, чем мы думали.

— Но они здесь уже четырнадцать дней! — снова высказал сомнение фараон, пытаясь успокоиться. — Нельзя же столько времени просидеть взаперти!

— А они и не сидели! — ответил за брата Ахилл. — Ночами они все могут быть на берегу. Кто спит в этих дурацких шатрах, кто снаружи. А днём, я думаю, те, которые в предыдущий день прятались в нижней части кораблей, остаются на свежем воздухе, а остальные скрываются. При их выносливости это не так трудно.

Повар фараона Суфи убрал со стола блюда и тарелки, сменил опустевший кувшин вина на полный.

— Значит, лестригонов может оказаться три тысячи, а то и больше... — глухо сказал Рамзес и, не дожидаясь ответа, спросил, в упор глянув на Гектора, понимая, что окончательное решение примет именно он: — Что ты посоветуешь сделать, царь?

— Тут уже нечего советовать, — спокойно ответил герой. — Остаётся победить или погибнуть. Или, — он чуть усмехнулся, — сегодняшней ночью позорно бежать, прикрываясь темнотой. Возможно, Антифот именно этим намерением объяснил моё желание отнести лагерь дальше. Он только и ждёт этого. Потому что тогда его уже ничто не удержит. Нет, Рамзес, совет может быть только один: сражаться. Другое дело, КАК.

— И как? — голос фараона дрогнул. — Я могу успеть за эти два дня послать гонца в крепость, из которой мы приехали, тогда воины гарнизона придут нам на помощь. Но их всего восемьсот человек. Это — маленькая прибрежная крепость.

— А что дымится позади нас, за мысом? — спросил Гектор. — Мы проплывали на корабле мимо каких-то сооружений.

Фараон пожал плечами:

— Там всего лишь складские постройки. Лён хранится, если не ошибаюсь. Пенька. А рядом сооружают торговые корабли, рыбачьи лодки — эти места знамениты рыбным промыслом, как, впрочем, и вся дельта. Поэтому там построены смоловарни. Но людей мало, и это просто мастеровые. Воинов там десятка два — склады охраняют. На берегу, в посёлках, живут рыбаки, четыре-пять сотен человек. Но эти умеют только складно грести и кидать сети, а меч многие в руках не держали, иных даже не призывали служить во время войн: их дело — снабжать города рыбой. Проку от них никакого.

— Всё одно к одному! — прошептал Гектор, и на его лице вдруг появилось какое-то страшное выражение. — Ну что же, они сами того хотят!

— В чём твой замысел? — спросил Рамзес, вновь поднимаясь из-за стола и растерянно подставляя руки под наклонённый рабыней кувшин с водой. — Ведь ты что-то задумал ещё во время разговора с Антифотом.

— Ну да... — голос Гектора звучал странно, и Ахиллу, знавшему его лучше всех, послышались в этом голосе смущение и растерянность. — Я понял, что нужно сделать, в то мгновение, когда Антифот топнул ногой.

— Объясни...

— О, нет, нет! — вдруг почти с испугом воскликнул герой. — Если можно, завтра. Лучше мне сейчас не говорить о задуманном и до поры даже не думать, не то я не решусь довести это до конца.

Он нахмурился, на несколько мгновений отвернулся, вертя в руке стеклянный кубок и не замечая, что остатки вина стекают на край его туники. Потом резко поднял голову и вновь взглянул на фараона.

— Сейчас же пошли в прибрежную крепость за воинами. Отправь людей нарубить длинных шестов — лучше всего стволы молодых пальм, не толще руки... Их нужно около тысячи. И три-четыре воза больших пальмовых листьев.

— Я, кажется, угадал твой замысел! — воскликнул Рамзес. — Ты насмотрелся в Чёрной земле на ловушки, которые дикари устраивают для буйволов и бегемотов. Уж не собираешься ли ты вырыть ямы, воткнуть в их дно колья, закрыть пальмовыми листьями и ждать, что лестригоны туда попадутся?

Гектор засмеялся:

— Я не так наивен. Даже если бы они в такие ямы попали, что проку? Их панцири прочнее шкуры бегемота. Нет, фараон, замысел другой. И кроме перечисленного нужно ещё кое-что. До заката я хочу знать, сколько уже отстроенных кораблей стоит у той верфи, мимо которой мы проплывали.

— До заката не успеть, — возразил совершенно озадаченный Рамзес. — Туда на колеснице полдня пути.

— На колеснице, но не верхом, — вмешалась вновь долго молчавшая Пентесилея. — Я успею, Гектор.

 

Глава 6

В тот день рассвет не спешил наступать. Будто беспечная богиня Эос заснула крепче обычного и запоздала открыть ворота солнцу.

Утренний сумрак, растворенный в едва угадываемом свете, уже сочившемся с востока, казался гуще ночной темноты. И когда пологий скат берега осветили сотни вспыхнувших один за другим костров, слабый проблеск зари на горизонте совсем поблек.

Костры, небольшие, похожие на мохнатых рыжих зверьков, покрыли весь берег. Они располагались сетью, на расстоянии в двадцать пять локтей один от другого, и горели так ярко, что вначале вся равнина стала видна, будто днём. Но вскоре от костерков, что зажгли в расставленных на земле глиняных горшках, повалил густой тёмный дым, и всё заволокло этим дымом. Ветра почти не было, его слабые дуновения лишь разносили серое облако всё шире, раздували его крылья до самого залива, куда уже не доходил свет, где во мгле, над тусклым блеском воды чернели низкие громады лестригонских кораблей.

Египетские воины заняли позиции на расстоянии четырёх стадиев от вражеских шатров, выстроившись тремя линиями, в виде раскрытого треугольника с сильно срезанной вершиной. Средняя линия состояла из трёх рядов — впереди боевые колесницы, за ними — лучники в лёгких доспехах, за лучниками — воины-шерданы, с мощными серповидными мечами, защищённые прочными щитами и латами. Крылья треугольника представляли собой каждый по два ряда тех же шерданов, но, в дополнение к мечам, у них были лёгкие метательные копья.

Лестригоны покинули свои шатры тоже затемно, однако костров не зажгли. В полутьме лишь тускло отсвечивали их доспехи, да мерцали наконечники копий. Завоеватели встали тремя плотными рядами, образовав полукруг. Едва построение закончилось, глухо зарокотали барабаны. Рокот всё нарастал, заполняя воздух гулкой дрожью. Сперва били три барабана, затем к ним присоединились ещё три. Их жуткий грохот разносился на много стадиев вокруг.

Оба войска стояли, не двигаясь, ожидая рассвета.

Наконец восток расплавился тонкой алой чертой, и она стала расти, окрашивая небо своей прозрачной кровью.

Барабаны вдруг умолкли.

— Пора, — сказал Гектор.

Ахилл кивнул, привычным движением надел шлем и застегнул ремешок.

Накануне вечером братья впервые за все последние дни заговорили о том, что мучило их обоих. Об известии, что передал троянскому царю фараон.

— Если это правда, — сказал Ахилл, — и Андромаха с Астианаксом в Эпире, — значит, их увёз туда Неоптолем...

— А кто же ещё! — Гектор старался говорить бесстрастно, но его голос выдал напряжение. — Скорее всего мои жена и сын стали его боевой добычей.

— Проклятие! — вырвалось у Ахилла.

Гектор положил ему руку на плечо:

— Не надо. Твой сын не знал и сейчас не знает, что мы с тобой братья. Возможно, ему не сказали и о том, что мы были близкими друзьями.

— Андромаха не могла этого не сказать! — воскликнул Приамид-младший с горечью. — Она не успела узнать, что я — сын Приама и Гекубы, но кто лучше неё знал о нашей дружбе?

Гектор усмехнулся:

— Разве мнение пленницы, рабыни кому-нибудь интересно?

Ахилл твёрдо взглянул в лицо брату:

— А если окажется, что Неоптолем... Что он её...

Он не договорил, умолк, но Гектор заговорил сам:

— Скорее всего, братец, так оно и окажется. Твоей вины в этом нет. А я лишь повторю уже сказанное: что бы ни случилось с Андромахой, она останется моей женой.

И совсем тихо добавил:

— Если, конечно, не полюбила другого.

— Будь покоен, Гектор, этого не случилось!

Братья резко обернулись. Они сидели возле своего шатра, перед костром, и не заметили, как неслышными шагами к ним подошла Пентесилея.

— Простите, я не подслушивала — просто услышала последние слова.

Женщина, наклонившись, подбросила в костёр пару веток, и огонь заплясал синими сполохами в её глазах.

— Ты напрасно думаешь, Гектор, — тихо сказала амазонка, — что женщина, если она слаба, не может постоять за себя. Твоя маленькая жена сильнее многих мужчин.

Гектор вспыхнул, то ли уязвлённый такой откровенностью, то ли смущённый собственным сомнением.

— Я говорил не о насилии! — воскликнул он почти с досадой. — Я подумал, что она сама могла...

— Не могла! — ещё жёстче прервала его Пентесилея. — Измена — это и есть слабость. Мне кажется, Андромаха сильнее.

Гектор в изумлении посмотрел на жену брата.

— Но... она считает меня мёртвым, Пентесилея! Она ВИДЕЛА мою гибель.

Амазонка усмехнулась:

— Она видела её уже во второй раз, Гектор. Поэтому скорее всего снова не поверила. Доброй вам ночи!

Ахилл проспал последние четыре предрассветных часа, расстелив овчину прямо на земле перед шатром. Гектор ушёл в шатёр и тоже лёг, но уснуть не смог. Герой спрашивал себя, из-за чего не спит: из-за страха за жизнь брата, которому предстоял страшный, возможно, смертельный поединок, или из-за того, что он, царь Трои, сын мудрого Приама, задумал и собирался осуществить?

Потом все эти мысли ушли. Великий воин и полководец вновь стал самим собою: единственное, что осталось в его сознании — чёткая и реальная картина предстоящего боя (а он твёрдо знал, что бой произойдёт при любом исходе поединка).

И вот они стоят друг перед другом: два войска, две силы, две воли. Два жребия лежат на весах богини судьбы.

 

Глава 7

Как только смолк грохот барабанов, от тёмных рядов лестригонов отделилась ещё более тёмная масса (всем показалось, что это не фигура, а именно масса, если не бесформенная, то нечёткая, словно слепившаяся из полусумрака рассвета, неестественная во всё более ярком зареве утра).

Каррик, а это был он, сделал пять или шесть шагов и встал, ожидая.

— Я пошёл, — сказал Ахилл, соскакивая с колесницы и вертикально втыкая в землю своё копьё — по условиям поединка использовать копья было нельзя. — Пускай «пелионский ясень» ждёт меня: возьму его, когда вернусь.

Гектор, стоявший на той же колеснице, молча пожал протянутую руку брата. Всё уже было сказано. На Пентесилею Ахилл бросил лишь один короткий взгляд и заметил, как непривычно низко надвинула она свой шлем — обычно амазонки перед битвой открывали лицо.

— Все боги Египта считают тебя победителем, великий Ахилл! — крикнул со своей колесницы фараон.

Герой не ответил.

Вблизи очертания фигуры Каррика определились. Он был противоестественно велик, почти на голову выше Ахилла, раза в полтора шире в плечах и в талии, с бёдрами, похожими на гранитные глыбы. Это позволяла видеть нижняя часть его доспеха, чуть более короткая, чем у других лестригонов. При этом Ахилл заметил, что от колена ноги лестригонского великана куда тоньше: даже массивные краги не делали их громоздкими.

«Ага! — подумал Ахилл. — А он отличный кулачный боец, раз у него такие прыгучие ноги... Надо помнить об этом».

На огромной, сильно наклонённой вперёд голове Каррика был такой же рогатый шлем, как у царя Антифота. С нагрудника смотрела та же козлиная морда демона. Лицо, полускрытое шлемом и заросшее до самых глаз коричневатой короткой бородой, показалось троянскому герою неподвижным, будто вырезанным из дерева. Только небольшие, глубоко, очень близко посаженные глаза, то ли бледно-зелёные, то ли бледно-жёлтые, ярко блестели, глядя живо и пристально. Каррик шёл, всё время подкидывая и ловя в воздухе свою чудовищную булаву, вертя ею в разные стороны, будто показывал, как ловко владеет оружием. Его щит висел на левом локте, чуть царапая краем землю, так он был велик.

Ахилл шагал, спокойно опустив руку с такой же булавой, так же повесив щит на локоть. Он уже оценил противника и видел, чего тот стоит. Более всего в пользу Каррика говорили его движения — плавные, почти по-кошачьи лёгкие, при всей неимоверной тяжести гигантского тела. Своим телом лестригонский богатырь владел идеально — это было в нём самое опасное.

Противники остановились шагах в тридцати друг от друга, на равном расстоянии от обеих армий, и ещё раз пристально, тщательно осмотрели один другого. В пронзительном взгляде Каррика Ахилл прочёл удовлетворение — он тоже оценил очевидную мощь троянца.

— Так ты и есть Ахилл? — спросил лестригон глухим и низким, почти хрипловатым голосом. Его финикийское произношение было ужасно, вероятно, куда хуже, чем у царя Антифота. — Ты и есть величайший из героев всех обитаемых земель?

— Я себя так не называл, — ответил троянец. — Моё имя — это моё имя, а прозвища меня не волнуют.

Лестригон усмехнулся — будто искры сверкнули в дебрях его бороды, и Ахилл подумал, что, кажется, зубы у него и впрямь остроконечные, как у волка.

— Я Каррик — сын Божьего врага, — сказал чудовищный воин глухо. — Я тот, кого не может убить человек. Тот, кто убьёт тебя, великий герой.

— Хорошо, что ты сам сказал, чей ты сын, — Ахилл улыбнулся в ответ на волчью усмешку лестригона. — Я давно утратил желание убивать, но сейчас чувствую, что хочу тебя убить, Каррик!

— Начинаем? — спросил тот, в очередной раз ловя свою булаву.

— Начали.

Ахилл рванулся вперёд со всей своей стремительностью, проверяя, какова реакция противника, и убедился, что она, вероятно, равна его реакции: Каррик встретил его занесённой булавой. Он успел бы ударить, если бы герой и впрямь собирался налететь на него. Но Ахилл в последний миг отскочил и заставил врага развернуться следом за собою. Противники оказались в двух шагах друг от друга, и первый удар, по силе равный падению горной лавины, скрестил их гигантские булавы. Два железных столба врезались один в другой, грохот огласил равнину. Затем столкнулись громадные щиты, и гром, подобный недавнему рокоту барабанов, заглушил все остальные звуки.

Каррик, используя преимущество роста, ударил не совсем прямо, а сверху, и Ахиллу понадобилась вся его сила, чтобы удержать свою булаву. Он даже перехватил её обеими руками, сдвинув щит набок, и, сделав над собою страшное усилие, сумел, оттолкнувшись, отделиться от лестригона. Но тот не потерял равновесия и вновь замахнулся. Ещё удар, снова грохот, искры и лязг. Оба богатыря рванулись в стороны друг от друга, понимая, что иначе булавы достанут цель, а для каждого из двоих удар другого означал верную гибель. Ахилл видел, что Каррик скорее всего сильнее его — не намного, но сильнее. Лестригон тоже почувствовал страшную силу противника и внезапно понял, что не может сразу смять и уничтожить его. Возможно, впервые грозный воин испытал что-то похожее на чувство смертельной опасности.

Дерущиеся понимали, что третье столкновение уничтожит их булавы — у обеих были уже расплющены шары и погнуты рукояти. Поэтому богатыри некоторое время кружили, делая обманные движения, на расстоянии четырёх шагов друг от друга, и каждый пристально следил за движениями противника. Оба снова убедились, что обладают одинаковой быстротой реакции, а значит, тому и другому трудно рассчитывать на внезапный выпад.

Но вот терпению лестригона пришёл конец — он прыгнул вперёд, и его оружие взмыло над шлемом врага. Каррик не сомневался, что Ахилл успеет уклониться, и не рассчитывал размозжить ему голову. Когда троянец выскользнул из-под удара, чудовищный воин резко изменил движение своей булавы, ударил сверху по отведённой булаве противника и этим ударом согнул её пополам. Но Ахилл, вновь перехватив своё оружие двумя руками, рывком распрямил его. Каррику не могло прийти в голову, что у троянца хватит на это сил, а потому он не ожидал встречного удара. Два огромных усаженных шипами шара сшиблись со страшным грохотом и расплющились в лепёшку.

Впервые дерущиеся нарушили молчание — у обоих вырвался яростный рёв, оба отшвырнули погнутые, искорёженные булавы и одновременно обнажили мечи. Меч Каррика был одной ширины с мечом троянца, но на два-три пальца длиннее. У лестригона имелось и ещё одно преимущество: он был выше ростом, а главное, обладал необычайно длинными руками и за счёт этого выигрывал расстояние при каждом выпаде.

Прежде чем вновь кинуться вперёд, Каррик выставил меч перед собою и завертел им вправо-влево, вверх-вниз, с такой скоростью, что светлое лезвие исчезло: казалось, будто рука чудовищного воина оканчивается крутящимся кругом, сверкающим, мечущим молнии. При этом Каррик вновь заревел, раскрыв рот то ли в оскале, то ли в ухмылке, и стали видны его зубы, действительно полузаострённые, ровные, крупные, очень белые.

Вновь Ахилл чуть отступил, оценивая силы — свои и врага. Его не устрашила игра лестригона с мечом — он сам умел так же вертеть оружием: этому искусству его обучил когда-то Хирон. Однако герой показывал такие приёмы лишь во время упражнений и никогда не применял в бою, ибо они сразу выдавали врагу его возможности. Ахилл выдвинул вперёд щит и стал медленно сближаться с противником. Он был уверен, что долго Каррик не сможет так вот крутить меч — как он ни могуч, но кисть всё равно устанет. Верно, думает, что у врага не выдержат нервы. Ну, ну, пускай думает...

Вновь заревев, лестригон рванулся вперёд. Щиты с грохотом сшиблись. Раз, другой. Мечи врезались в кованую медь, и через несколько мгновений оба щита, изрубленные, распались на части, будто цветочные лепестки.

Ахилл отпрянул, однако обезьянья рука Каррика, удлинённая мечом, достала его. Меч проткнул нагрудник и царапнул левый бок троянца. Герой ощутил горячую струю крови, сползавшую по бедру, и тут же, покуда меч врага скользил вдоль нижних пластин его доспеха, сделал стремительный выпад, изогнувшись дугой, и тоже достал Каррика. Конец меча вошёл в ногу чудовищного воина чуть выше колена, и Каррик мигом отскочил. Укол едва ли мог быть очень болезненным, но равнину огласил безумный рёв ярости — непобедимый воин впервые в жизни получил рану!

Снова великаны рванулись друг к другу, и на этот раз скрестили мечи. Лестригон попытался отбросить противника, швырнуть толчком на землю, но Ахилл, готовый к этому, собрал все силы и устоял. Однако, следя за правой рукой врага, яростно давившей на него, он едва не упустил из внимания его левую руку. Троянец опомнился в тот миг, когда длиннющие жилистые пальцы этой ручищи (кажется более длинной, чем правая) коснулись его шеи, нащупывая кадык. Успей Каррик сжать пальцы, поединок был бы окончен. Ахилл отшатнулся. Ему пришлось отдёрнуть и на миг опустить руку с мечом, и тотчас меч врага рубанул сверху вниз. Клинок троянца переломился.

Ахилл, в свою очередь, испустил бешеный вопль. В его руке оставался обрубок не длиннее ладони. Положение было самое отчаянное, но героя это, казалось, только вдохновило. Прыгнув вперёд, он замахнулся обломком, будто собирался вонзить его в оскаленное лицо лестригона. Каррик взмахнул мечом, однако лезвие, описав дугу, воткнулось в песок, в то место, где только что стоял троянец. В какую-то долю мгновения Ахилл успел сделать кувырок назад и вновь вскочил на ноги, уже в пяти-шести локтях от лестригона. Каррик изумлённо вскинул глаза, осмысляя этот невиданный приём, и тут же его оружие разлетелось на куски: Ахилл что есть силы ударил по нему одновременно ногой и обломком своего меча.

Каррик снова заревел. Его выводило из себя, что этот воин дерётся С НИМ на равных! Это видят все — и враги, и свои...

Оба богатыря бросили рукояти мечей. Вновь отступили друг от друга. На этот раз Каррик тоже дышал тяжело и неровно. Тот и другой были в крови — у Ахилла она стекала тонкой струйкой из-под нагрудника, змеясь по левому бедру и лодыжке, у Каррика — текла, огибая багровым кольцом мощное колено.

— Хорошо! — проговорил лестригон ещё более глухим голосом. — Ты умеешь владеть палицей, мечом. Это мне нравится. Но битва с оружием — это не битва богатырей. Покажи, чего ты стоишь на самом деле, величайший герой всех обитаемых земель! Покажи себя в кулачном бою! Ну! Долой железо!

С этими словами чудовищный воин рванул ремешок шлема у себя на подбородке, порвал его и, стащив шлем, кинул на землю. Затем взялся за застёжки нагрудника.

— Раздевайся! — крикнул он.

— Изволь!

Ахилл тоже стал снимать доспехи, не спуская глаз с врага, ожидая нападения в любой момент. Однако Каррик мечтал сейчас только об одном — сойтись с противником в последней битве, где главной будет сила, ибо ловкостью и быстротою движений они оказались равны.

И вот оба встали друг против друга нагие, как морские скалы. На Ахилле осталась лишь его кожаная набедренная повязка, на Каррике — пояс, сплетённый из змеиных шкур, с привешенными к нему амулетами.

«А вот теперь придётся поспешить!» — подумал Ахилл.

Он видел, что его рана, пускай и неопасная, кровоточит сильнее, чем рана лестригона, значит, у него в запасе меньше сил, меньше времени.

— Великий единственный Бог, помоги мне! — чуть слышно прошептал троянец.

Всё это время он слышал гул со стороны лестригонского стана — воины-завоеватели не могли уразуметь, как это чужой богатырь дерётся так долго с их страшным бойцом. Египтяне хранили молчание, с той стороны не долетало ни звука. Но теперь умолкли и лестригоны. Молчание сделалось мёртвым — все смотрели и ждали. Посреди равнины замерли два великана, оба грозные и страшные, оба готовые к последней битве. Нагое тело Каррика выглядело ещё тяжелее, ещё мощнее, чем в доспехах, совершенное, как тело носорога, созданного сокрушать и уничтожать. Рядом с его полубесформенной исполинской громадой лепное, словно отлитое из светлого золота тело троянца было особенно прекрасно. Стало ясно видно, КОМУ служат тот и другой...

Снова прокатился над равниной вой Каррика. Он тараном кинулся вперёд. Ахилл ушёл от удара, успев отскочить в сторону. Несколько мгновений они прыгали один против другого, раскачиваясь, делая обманные движения, не спуская друг с друга глаз. Каррик был на самом деле отличным кулачным бойцом, и длина рук всё так же была на его стороне вместе со слоновьей силой.

Ещё одно обманное движение, затем Ахилл сделал выпад, метнулся под правую руку противника, целя ему в бок, но тот обрушил на него резкий удар слева. Троянец успел уйти от прямого попадания в голову — кулак лестригона лишь скользнул по его правому плечу, но сила удара была ужасна. Герой услышал, как хрустнула ключица, ощутил боль, пронизавшую всю правую сторону тела до самой пятки. Что-то горячо и мучительно обожгло виски, глаза налились темнотой.

«Нет, это не конец! — подумал он. — Нет, только не поверить, что это конец!»

Он продолжал видеть, он видел, как тянутся к нему ручищи чудовища, чтобы сжать и раздавить, сокрушив кости, переломав хребет. Видел оскал волчьих зубов, радостное сверкание близко сидящих жёлтых глаз. Да, они были жёлтые, а не зелёные. Глаза зверя... Нет, чушь! Зверь не радуется, убивая. Это демон смотрит глазами человека-чудовища, демон, который ненавидит весь мир.

Ахилл резко, будто бы теряя равновесие, качнулся всем телом вперёд. Он падал на Каррика, нарочно приоткрыв рот, чтобы наполнившая его кровавая пена выступила на губах, чтобы ликующий враг это видел. Сам того не сознавая, троянец повторял свой же приём с пауком в пещере горных карликов, когда важно было только одно — заставить противника поверить в победу, которой не было...

Каррик оказался не умнее паука: оскалясь, он ждал с растопыренными пальцами, когда обмякшее тело коснётся их, чтобы растянуть миг торжества.

Пора!

За одну долю мгновения Ахилл весь собрался в комок. Сделав упор на правую ногу, он резко отбросил назад весь корпус и тут же разогнулся, как лук со внезапно лопнувшей тетивой, вложив всю свою силу и весь вес верхней части тела в стремительный удар левой руки — и ощутил, как кулак врезался в грудь врага, точно против сердца, почувствовал, как прогибаются и ломаются мощные рёбра, услышал глухой хрип, внезапно вырвавшийся из горла Каррика. Но герой помнил о живучести лестригона и, не веря в лёгкость победы, ударил второй раз, третий — в то же самое место. Он бил, пока его кулак, расколоченный вдребезги, не провалился, точно в яму, в пробитую грудь врага.

Нечеловеческий вопль рванулся, раскатился кругом, заставив дрогнуть землю. Каррик ревел, вскинув руки с торчащими в стороны длиннющими пальцами, сотрясаясь, корчась, будто пронзённый копьём слон. Из его рта вылетали красные брызги, разом налившиеся кровью глаза вылезли из орбит. Он качнулся туда-сюда, сделал какой-то кривой шаг, то ли вперёд, то ли в сторону, замахал руками, ловя ускользающий воздух, и наконец рухнул лицом вперёд, под ноги победителю.

 

Глава 8

Рёв Каррика ещё сотрясал воздух, когда от рядов египетского войска отделилась боевая колесница и во всю мощь лошадиной пары рванулась вперёд. За несколько мгновений она домчалась до места поединка. Как раз в тот миг, когда тело Каррика, конвульсивно содрогнувшись, застыло на песке, повозка круто развернулась и встала, загородив победителя от тёмной массы выстроившихся на расстоянии двух стадиев лестригонов.

— Скорее, Ахилл! — крикнула Пентесилея, натягивая вожжи. — Быстро в колесницу, пока они не опомнились!

Для героя её появление не было неожиданным — все они обо всём условились заранее. Гектор не сомневался: в случае победы его брата над Карриком, лестригоны тут же нападут и, конечно, первым попытаются убить троянского богатыря. Ахилл видел, что амазонка успела как раз вовремя: оцепенение, овладевшее толпой лестригонов при виде неожиданной гибели их воина, казалось бы, уже победившего, прошло почти сразу. Ударили барабаны, громовой голос, в котором легко было узнать голос Антифота, отдал какое-то короткое приказание. Тёмные ряды разом пришли в движение, не беспорядочное, а строго направленное: распрямив полукруг в идеально прямую линию, лестригоны двинулись вперёд.

Ликующий крик, взметнувшийся над строем египтян, тотчас умолк, в свою очередь, раздались команды военачальников.

Ахилл левой рукой подхватил с земли свои доспехи, кинул в повозку, потянулся к шлему, но шлем уже подцепила на кончик копья Пентесилея.

— Скорее! — повторила она.

Колесница, вновь развернувшись, сорвалась с места и помчалась прочь, за долю мгновения до того, как несколько копий, пущенных лестригонами, вонзились в песок там, где она только что стояла. Одно из них задело и оцарапало задний борт.

— Далеко кидают, — сквозь зубы произнесла амазонка. — Что с правой рукой, Ахилл?

— Ключица сломана, — ответил герой, силясь побороть накатывающую волной дурноту. — Но могло быть хуже...

Они домчались до египетской линии обороны, которая в это время тоже ожила и тоже перестраивалась с не меньшей быстротой, чем это сделали лестригоны: стоявшие впереди колесницы разворачивались таким образом, чтобы борта повозок и кони преградили дорогу врагам. Лошадей предстояло принести в жертву, но иного выхода не оставалось. Сидевшие в колесницах лучники взяли на прицел первую линию нападавших. Те двигались не бегом, но каким-то особым, очень стремительным шагом, с выставленными вперёд копьями и булавами в левой руке.

— Что с ним? — крикнул Гектор Пентесилее, увидав бледное, с окровавленным ртом лицо брата.

— Ничего страшного! — вместо жены ответил Ахилл и здоровой рукой вырвал из земли своё копьё. — Правая не работает, но драться можно и левой.

— Быстро за костры! — приказал амазонке Гектор, словно не обратив внимания на слова брата. — Помнишь, где можно проехать?

— Между красными кувшинами, — отозвалась женщина. — Я сейчас вернусь, Гектор.

— И я вернусь! — сказал Ахилл, хотя его уже не слышали.

Колесница пронеслась между расступившимися воинами — лучниками, затем шерданами, которые громкими криками и звоном щитов приветствовали победителя Каррика. Они знали, что сейчас начнётся бой, но всё равно не сдерживали ликования: многие, стоя позади колесниц, не видели поединка, им рассказали об увиденном колесничие и лучники. Шерданы торжествовали — легенда о непобедимости лестригонов была ниспровергнута!

В стелющемся по земле дыме множества маленьких костров трудно было различить глиняные сосуды, в которых эти костерки горели, однако два красных кувшина с белым узором выделялись отчётливо: они почти не дымили, и пламя над ними казалось зеленоватым, потому что в горящие щепы и ветки добавили медной стружки. Между кувшинами оставалось расстояние всего в четыре локтя, как раз чуть шире колесницы, но Пентесилея точно направила повозку в этот промежуток.

Повозка подлетела к шатрам, возле которых уже ждали несколько лекарей, старательно разложивших на чистых холстах лекарства и инструменты. Здесь же был привязан конь Пентесилеи, осёдланный, взнузданный, с привешенными к седлу луком и колчаном (секира амазонки висела, как обычно, у пояса, с нею она не расставалась).

— Битва начинается! — воскликнула молодая женщина, выпрыгнув из колесницы и обнимая мужа, который, не показывая слабости, соскочил на землю следом за нею. — Я поеду туда, Ахилл, а тебе нужна помощь.

— Нужна, — согласился герой. — Мне нужен пластырь на рану и кто-нибудь, кто помог бы надеть шлем и нагрудник. С поясом я сам справлюсь. Но ты поезжай, Пентесилея, поезжай! Я не задержусь.

— Ты уверен, что это разумно? — впервые за всё утро её глаза, только что полные лишь ярости и нетерпения, выразили что-то, похожее на страх. — Ты уверен?

— Я уверен, что неразумно меня об этом спрашивать, — сказал он, но не резко, а ласково, и поцеловал её. — Скорей, жена, скорей! Пока я не подоспею, дерись за меня!

Амазонка не сказала больше ни слова и прыгнула в седло, а герой повернулся к лекарям.

— Ну, проявляйте своё невиданное искусство, костоправы! Мне как можно скорее нужен лубок на правое плечо, нужно залепить эту вот дырку в боку и хорошо бы глоток одного из ваших снадобий, которые, говорят, сразу возвращают силы. Даю вам время, покуда я сосчитаю до пятидесяти. А потом быстро мои нагрудник, пояс, шлем! Да, и нашли бы мне колесничего.

— Я буду твоим колесничим, великий Ахилл! — послышался голос, показавшийся знакомым.

Герой обернулся. Перед ним стоял египетский воин в лёгком доспехе, вооружённый, однако, мощным серповидным мечом. Кроме того, у пояса воина висел свёрнутый бич возничего.

Лицо — молодое, обветренное, под надвинутым до бровей шлемом — выглядело усталым и суровым.

— Ты узнаешь меня?

— Яхмес! — ахнул Ахилл и сморщился: египетский лекарь в это время ощупывал его плечо, чтобы наложить пластины слоновой кости и повязку. — Как ты тут оказался? Почему я тебя не видел раньше?

— Я служил в прибрежной крепости, — ответил молодой человек. — Прошлым вечером нам приказали прибыть сюда, на помощь войску фараона. Рад, что ты снова победил. Но рана серьёзная. И перелом. Стоит ли тебе?..

Герой нахмурился, но не ответил, допивая терпкое питьё, поданное лекарем. Затем указал здоровой рукой на свой нагрудник:

— Помоги надеть, Яхмес. Я сам буду решать, что мне стоит и чего не стоит делать. Кажется, до сих пор моё участие в битвах не мешало тем, на чьей стороне я бился. Скорее! Там уже жарко. Вперёд!

В это самое время первая линия нападения лестригонов подошла вплотную к первой линии обороны египтян. Завоеватели двигались ровным, стремительным шагом, почти сомкнувшись плечами, подняв щиты до уровня лица, размеренно взмахивая перед собой палицами. Когда между ними и египетскими колесницами оставалось около сотни шагов, лучники Рамзеса выпустили целый дождь стрел. В большинстве своём они отлетели от крепких щитов лестригонов или застряли в щитках доспехов, но два или три десятка стрел достигли цели: вонзились в лоб, в глаз, в щёку тому или иному из нападавших, и стройная линия их движения нарушилась: семеро упали убитыми, восемь или девять пошатнулись, смешав строй, некоторые остановились.

Вновь последовала команда из задних рядов, и передние сомкнулись, топча убитых, и сделали стремительный рывок вперёд.

Лавиной накатили лестригоны на колесницы египтян, в это время уже пустые — лучники отступили, оставив свои повозки, и вскоре прекрасные сирийские кони бились в агонии: нападающие перерезали им горло кинжалами. Сами колесницы, мешавшие движению, были опрокинуты.

Повозки задержали движение лестригонов лишь на несколько мгновений, но за это время египетские лучники успели занять новую позицию, и новый поток стрел обрушился на передовую линию нападения, унеся ещё десяток жизней.

Лестригоны, казалось, не замечали этого. Они продолжали свой натиск. На расстоянии пятидесяти локтей от египтян нападающие одновременно метнули тяжёлые копья. Сомкнутые сплошной стеной щиты лучников не устояли — были пробиты, однако воины держали их на вытянутой руке, и наконечники их не достали: копья засели в толстых, подшитых несколькими слоями бычьей кожи щитах. Тем не менее некоторым перебило руки, и они, обливаясь кровью, уронили щиты. В это же мгновение из второй цени нападавших, через головы передовых бойцов, полетел дождь стрел. Тридцать или сорок египетских лучников упали.

Тёмная масса лестригонов вдруг резко ускорила движение — теперь они бежали, тяжко, как слоны, так же стремительно и неотвратимо. В считанные мгновения люди бездны одолели расстояние до новой линии обороны, но в это время лучники стремительно отступили. Прикрывая спины щитами, они пробежали около сотни локтей и скрылись за сверкающими доспехами стоявших строем шерданов. На них тоже посыпались стрелы, однако упали всего несколько человек: щиты шерданов в сравнении со щитами лучников были невелики, но доспехи куда прочнее. Подбежав ближе, лестригонские воины увидели ещё одну их защиту: между врытыми в землю шестами колебалась сплетённая из конского волоса тонкая, прочная сеть. Она только что лежала на земле, свёрнутая, но едва это место миновали лучники, как три десятка воинов потянули верёвки, и сеть, развернувшись, как парус, преградила дорогу бегущим. Засверкали мечи, рубя преграду. Лестригоны обладали превосходной реакцией, и лишь человек десять из них с разбега налетели на сеть. Впрочем, они не запутались, а лишь задержались на несколько мгновений, разрубая и разрывая её. Даже задние ряды не врезались в передние — беспорядка в строю нападавших не произошло. Тем не менее, уничтожая сеть, они опустили щиты, и туча выпущенных в них стрел на этот раз сразила не менее пятидесяти воинов: шерданы стреляли, целясь в глаза, в лоб, в шею, туда, где не было доспехов, стреляя с близкого расстояния, со свойственным бывшим морским разбойникам беспощадным хладнокровием.

Яростный рёв пронёсся над цепью лестригонов. Одолев преграду, они кинулись на египтян лавиной, испуская свой страшный боевой клич. Сзади загрохотали барабаны. Резкий голос Антифота снова отдал несколько приказаний. У многих воинов были вторые копья, и они на ходу метнули их, находясь уже не более чем в двадцати локтях от обороняющихся. Щиты шерданов не смогли их защитить — копья пробивали их, как листы пергамента. Иных спасли доспехи: прочное железо, встретив удар, прогибалось, но держалось — воины падали лишь от страшного толчка и тут же вскакивали. Всё же два десятка человек были убиты, многие ранены. Однако все, не исключая раненых, стояли неколебимо, грозно подняв серповидные мечи, готовые к столкновению.

Ещё миг — лавина накатит на строй, и начнётся бойня. Как вдруг... Короткий возглас командира шерданов, и весь строй, мгновенно развернувшись, обратился в бегство. Воины бежали, показав врагам спину, бежали стремглав, словно сметённые ужасом, объявшим их при виде слоновьего натиска завоевателей.

Лестригоны вновь завопили, на этот раз с торжеством. Враги не впервые бежали перед ними, они привыкли к этому, хотя в этот раз и не ожидали, что это произойдёт так скоро. Вслед шерданам полетело ещё десятков шесть-семь копий — несколько египетских воинов были убиты, получив позорные раны в спину. Они бежали сломя голову, не оглядываясь. Бежали между полыхающими в глиняных плошках костерками, всё ускоряя бег.

Лавина настигала их. Вот уже тяжёлые краги лестригонов стали сшибать и крошить пылающие плошки.

И тогда произошло нечто невиданное. В том месте, где только что беспрепятственно пробежали воины-шерданы, под их преследователями внезапно провалилась земля! Нет, не земля... там не было земли — египтяне миновали ров, вырытый ночью, прикрытый пальмовыми шестами и листьями и тщательно засыпанный землёй и песком. За ночь они пару раз прошли по настилу, проверяя, выдержат ли шесты их тяжесть. Прошли они здесь и на рассвете, чтобы занять свои позиции перед станом врага. Расчёт был точен: шесты легко выдерживали даже одетых в доспехи шерданов. Однако панцири лестригонов весили в четыре раза больше, и самый рослый воин-египтянин тоже был раза в два легче лестригона... Под воинами Антифота шесты сломались, как щепки. Могучие гиганты всей цепью посыпались в ров, шлёпаясь в заполнявшую его на треть жидкую смолу и, как мухи, увязая в жиже, в которую была добавлена рубленая пенька и стружка. Всё же они выбрались бы наверх, но вместе с ними в ров попадали и десятки горящих плошек. За несколько мгновений смола вспыхнула на всём протяжении рва, образовав чадящую огненную стену длиной в шесть стадиев.

Равнина огласилась уже не рёвом, а чудовищным воем. Огонь охватил упавших в ров лестригонов, воспламенилась засаленная кожа их доспехов, железная броня быстро накалилась. Дикие вопли, грохот и скрежет, метание в пламени и дыму корчащихся тел, предсмертный хрип из сотен глоток — будто бездна Тартара отверзлась и выпустила весь свой хаос на поверхность земли.

— Есть! — крикнул фараон Рамзес, стискивая кулаки, испытывая, кажется, ужас и восторг одновременно.

Они с Гектором, едва началось наступление лестригонов, откатили на своих колесницах назад, проехав между теми самыми красными кувшинами — в единственном месте, где рва не было и где возможно было пройти колеснице. Сейчас обе повозки стояли бок о бок, в четырёх стадиях от египетских шатров и всего в двух сотнях локтей от взметнувшейся к небу стены огня и дыма. Прямо перед ними остановили свой бег шерданы, чётко, по команде развернувшись, чтобы вновь занять оборону.

Гектор, бледный, точно известь, не отрываясь, смотрел, как поглощает врагов изобретённая им чудовищная ловушка. Он видел, что не менее шестисот-семисот воинов, бежавших единой цепью, рухнули в ров, что уже очень многие нашли в нём смерть. Выбраться удалось не более чем сотне объятых пламенем лестригонов. Многие, корчась, тут же упали на землю, те, кто мог двигаться, рыча, кидались на строй шерданов и погибали от пущенных в упор стрел.

— О, Великий Бог, если это возможно, прости меня! — еле слышно прошептал царь Трои. — У меня не было выбора.

— Что мы будем делать, если они отступят, царь? — крикнул, пытаясь перекрыть вой и скрежет, Рамзес. — Как мы сами перейдём этот ров?

— Они не отступят, — спокойно возразил Гектор. — Я умею видеть противника до битвы.

 

Глава 9

Царь Трои был прав. Смятение очень недолго царило среди войска Антифота, от которого осталось чуть более половины. В ров угодили воины первой шеренги и несколько десятков из второй, остальные отпрянули, но не повернули назад. Голос царя прогремел, заглушая вопли гибнущих, и уцелевшие почти мгновенно перестроились, образовав снова три, но куда более коротких линии. Впервые прозвучал сигнал, поданный не грохотим барабана. Четырежды, отрывисто и басовито, протрубил громадный рог.

— Это сигнал для тех, кто в кораблях, — спокойно сказал Гектор. — Антифот, конечно, берёг их для окончания битвы и для похода вглубь страны, но теперь они ему понадобились срочно. А что там наши корабли? Они должны были успеть.

— Они успели, — ответил Рамзес, морщась от гнусного запаха копоти и горелой человеческой плоти. — Ветер немного разнёс дым. Смотри!

Так как берег полого уходил вниз, то часть залива, во всяком случае, место, где стояли лестригонские суда, было видно с высоты колесниц.

Едва загремели барабаны захватчиков, подавая сигнал к началу битвы, из-за мыса, прикрывающего вход в узкий залив, выскользнуло около двадцати египетских кораблей. Они шли со свёрнутыми парусами, а у иных и не могло быть парусов, ибо ещё не было мачт: их не успели достроить. Но вёсла гребцов дружно толкали суда вперёд, и они стремительно летели по гладкой воде. Запятые наблюдением за поединком и за началом битвы, два десятка лестригонов, охранявших корабли, не успели заметить этого вторжения.

Одновременно, повинуясь не возгласу, а команде, отданной взмахом флага, все египетские суда развернулись, встав наискосок между судами лестригонов и противоположным берегом. Затем мощный толчок вёсел послал их вперёд. Новый взмах флага — и, когда до кораблей завоевателей оставалось около четверти стадия, на атакующих судах одновременно вспыхнуло пламя. Они занялись в считанные мгновения, и вот уже высокие огненные языки и тучи дыма рванулись к небу. Горючая смесь, подобная той, что была засыпана в ров-ловушку, разгоралась стремительно, огонь почти сразу охватил борта и мачты.

Гребцы-египтяне, само собой, не дожидались этого. Они подожгли горючую смесь и тотчас попрыгали в воду, где их подобрали плывшие следом лодки. Этим лодкам тоже надо было успеть отойти от громадных факелов, в которые превратились корабли — будь ветер в их сторону, могла случиться беда. Но направление ветра тоже было рассчитано заранее.

Меж тем пылающие суда, перед тем получившие сильный разгон, продолжали стремительное движение вперёд, и вот они почти одновременно врезались в чёрные громады чужих кораблей. Укреплённые в носовой части тараны — брёвна, обитые медью, с оглушительным треском пробили их борта.

От сильного толчка сорвались и покатились вниз штабеля брёвен, укреплённых на досках, положенных наклонно, от кормы к носу. Наклон обеспечивала сама конструкция судов — корма поднималась выше носа, а потому сделать в течение ночи это достаточно примитивное сооружение не составило труда.

Брёвна, заранее обильно политые древесным спиртом, тоже горели. Некоторые, правда, угодили в воду, но в большинстве своём они обрушились на лестригонские суда, на дощатые настилы, прикрывавшие нижнюю, потайную часть судна, в которой пряталась засадная армия Антифота. Дувший с залива ветер довершил дело: корабли захватчиков почти моментально охватил огонь.

Это произошло как раз в тот момент, когда прозвучал рог, приказывая сидящим в засаде воинам покинуть тайные укрытия и присоединиться к понёсшей невиданные потери основной армии. Однако запасное войско оказалось в положении, почти столь же отчаянном, что и те, кого погубила расставленная Гектором западня. В пробоины, полученные от ударов тарана, хлынула вода. Спрятанные под настилом воины поняли, что суда сейчас начнут тонуть, и бросились к люкам, чтобы выйти наружу. Люки были придавлены брёвнами, однако колоссальная сила лестригонов помогла им приподнять крышки, либо просто высадить доски настила. Но, выбравшись на настил, они сразу оказывались среди огня...

Засадная армия пострадала всё же меньше, чем те воины, которые ранее угодили в пылающий ров. Получая тяжёлые ожоги, многие всё-таки выбирались из-под горящих брёвен, иные сумели взобраться на борт почти невредимыми. Корабли оседали, заполняясь водой, и те, кто не смогли вылезти из тайников, должны были захлебнуться: промежуток между днищем и настилом был совсем невелик. Другие с криками ярости прыгали в воду — многим это было нужно ещё и для того, чтобы погасить начавшую тлеть кожу доспехов.

И вот тут случилось совсем уже страшное и необъяснимое. По крайней мере, лестригоны так и не поняли, что произошло. Запылала... сама вода залива! Рыжий дымный огонь охватил всю её поверхность, от берега почти до самого выхода в море — последние, удирающие на лодках рыбаки едва успели спастись от стремительно бегущей за ними огненной волны. Они, правда, знали, откуда этот огонь взялся, ибо, уплывая, сами вылили в воду смесь масла и древесного спирта.

Лестригоны не слыхали о таких зельях и не понимали, как может гореть вода. Поддавшись внутреннему, первобытному страху перед огнём, возникшим ниоткуда, они стремились скорее выскочить из него, подняться выше над водой, цепляясь за плавающие брёвна, тоже горящие, и за борта своих тонущих судов. Им было невдомёк, что спастись можно, как раз погрузившись целиком в воду, потому что горел лишь слой масла на самой поверхности.

До берега было близко — не больше шестидесяти локтей, но это расстояние преодолели не все. Кое-кто сообразил, что нужно прыгать в воду с кормы, где огня было меньше, и где волны с залива довольно быстро затушили «пожар воды». Зато там оказалось куда глубже, и тяжесть доспехов потащила воинов на дно.

Но несмотря ни на что слуги демона не поддались ужасу и смятению. Как и думал Гектор, они продолжали наступление.

Антифот, очевидно, видел если не всё, то почти всё, происшедшее с его засадной армией, и от этого впал в дикую ярость. Он никак не думал, что противник не только разгадает все его хитрости, но и устроит ему, одну за другой, две сокрушительные ловушки. Однако бешенство не помешало царю лестригонов действовать обдуманно. Он понимал, что после случившегося едва ли сможет совершить поход вглубь Египта, но понимал и другое: если сейчас он отступит и даст прижать себя к морю, ему и тому, что осталось от его войска, конец — корабли получили пробоины и тонули, одновременно пожираемые огнём. Полностью уцелели лишь два судна, а значит, в ближайшие часы и даже дни им отсюда не уплыть. Они сумеют закрепиться на берегу, однако Рамзес может подтянуть сюда несколько тысяч воинов. И тогда, вместе с невиданным великаном, убившим его непобедимого племянника, вместе с могучим троянским царём, египтяне добьют их, хотя и положат ради этого множество жизней. Значит, нужно было напасть, заставить египтян сражаться сейчас, уничтожить их, убить фараона. А после подумать, как убраться отсюда, чтобы затем вернуться.

Египтян защищал огненный ров, в котором оставались лишь узкие «ворота» — промежуток между красными кувшинами. Кроме того, проходимой, безусловно, была скалистая береговая полоса.

Подчиняясь приказу своего царя, лестригоны разделились и первая линия воинов, развернувшись, кинулась к берегу. Туда же, видимо, понимая, что там возможно пройти, устремились и воины с кораблей, которым удалось выбраться на берег.

— Нужно бросить туда шерданов! — крикнул Рамзес Гектору и уже взмахнул рукой, чтобы отдать приказание, однако Гектор остановил его:

— Неужели ты не видишь, что это — отвлекающий приём? Там — узкое пространство, большое число людей не пройдёт. Им только и надо, чтобы мы устроили свалку на этом клочке... Посылай лучников, пусть встретят их стрелами и на какое-то время задержат. Стоим здесь!

— Но они зайдут нам в спину! — воскликнул фараон.

— Не зайдут. Для этого их теперь мало. Стоим!

В это время основная масса лестригонов, вновь перестроившись и образовав острый треугольный клин, ринулась вперёд, прямо на мечущееся во рву пламя, в котором ещё корчились, погибая, их товарищи. Ров был шириною в десяток локтей — его невозможно было перескочить, однако некоторые из нападавших сделали это! Они прыгали, используя особый приём: разбежавшись перед прыжком, выбрасывали вперёд копьё и, резко воткнув его в землю на краю рва, отталкиваясь, перебрасывали себя через пламя. При тяжести их доспехов такие прыжки казались невероятными, однако огромная сила людей бездны позволяла им это сделать. Некоторые срывались и падали в огонь, но остальные не обращали на это внимания. Те, у кого не было копий, одолеваю ров, вскакивая на плечи и спины воинов, гибнущих в огне. Этим они добивали их, глубже вталкивая в горящую жижу. Одолев ров, лестригоны с новой яростью бросались вперёд, издавая при этом пронзительные вопли.

Эта выскакивающая из огня, ревущая, страшная масса могла бы напутать кого угодно. Но только не шерданов. Гектор за эти несколько дней хорошо узнал их командующего. Это был сорокалетний этруск по имени Антасса, в недалёком прошлом грозный морской разбойник. Рамзес рассказал троянцам, что тридцать пять лет назад лестригоны захватили и сожгли дотла небольшое этрусское поселение, из которого Антасса был родом, а его родителей убили на глазах ребёнка. Мальчика подобрали на берегу морские разбойники, он вырос на разбойничьем корабле и, став взрослым, дал клятву когда-нибудь поквитаться с убийцами. Сделавшись предводителем, Антасса упорно разыскивал во всех морях очередное пристанище лестригонов, попутно совершая набеги на прибрежные города и захватывая чужие корабли, покуда сам не оказался в плену у египтян. Он принял предложение стать воином-шерданом, однако мечту об отмщении не позабыл, и теперь испытывал жестокую радость от сознания, что наконец-то бьётся с лестригонами.

— Ну, вперёд! — воскликнул Гектор.

Голос царя Трои прозвучал почти весело. Пережив потрясение при виде заживо сгорающих по его воле врагов, он больше всего хотел теперь вступить в битву.

Шерданы ждали нападающих, выставив вперёд щиты, пряча за ними железные зигзаги мечей. Египетские лучники в это время обливали стрелами врагов, прорывающихся к месту схватки по береговой полосе, и постепенно отступали под их натиском.

Лестригоны, одолев ров, лишились копий (при прыжке копьё оставалось на той стороне рва), а потому напали на шерданов с мечами и булавами. Удар был грозным и страшным. Шерданы встретили натиск, и вот уже всё слилось в кровавом месиве. Мелькали в воздухе шипастые головы булав, сверкали и лязгали мечи. Предсмертные крики, стоны, хриплая брань на разных языках, — всё соединилось в сплошной гул.

Большинство шерданов, тщательно подготовленных к бою как Гектором, так и Антассой, запомнившим с раннего детства боевые приёмы лестригонов, старались не бить врагов в места, хорошо защищённые доспехами. Шерданы поднимали над головой щиты (которые в случае прямого удара их почти не защищали) и, пригнувшись, используя свой более низкий рост, наносили удары по ногам, рассекая сухожилия, либо наискосок вонзали свои серпы под кожаные юбки врагов, стараясь попасть в пах или в живот. Такие удары, будучи нанесены достаточно точно и сильно, нередко несли смерть.

Однако лестригоны дрались, несомненно, лучше, и то, что египтян стаю теперь на тысячу с лишним больше, не спасло бы их.

Но с ними по-прежнему были троянские герои.

Колесница Ахилла врезалась в гущу битвы, как это бывало всегда — внезапно и вовремя, как раз тогда, когда царь Антифот, одолев ров, вступил в бой и первыми же ударами сокрушил десяток воинов, прикрывавших колесницу фараона. Рамзес был в гуще боя, хотя перед тем Гектор просил его не рисковать и не вмешиваться в схватку самому. Но Великий Дом не мог смотреть со стороны, как дерутся и гибнут его воины. К тому же он был отважным и искусным бойцом и понимал, что его участие в битве воодушевит египтян. Фараон сражался в надёжных доспехах, а его колесницей, запряжённой чистокровными сирийскими жеребцами, правил опытный возница. Надёжна была и его охрана, если не считать отсутствия Сети, отправленного с поручением в Троаду. Рамзес ловко владел мечом и в первые мгновения сумел сразить троих врагов. Он метил в шею, между доспехом и нашлемником — такой удар, если его нанести точно, всегда оказывался смертельным. От нападений с разных сторон и от вражеских копий фараона прикрывали щиты воинов-египтян, бежавших рядом с колесницей. Вначале их было пятнадцать, но пятеро вскоре погибли. Внезапно перед колесницей, потрясая окровавленной булавой, возник Антифот и, одного за другим, уложил остальных охранников.

— Иди сюда, Рамзес, отродье лягушки! — орал лестригон, налетая на колесницу и хватаясь за поводья, чтобы не дата вознице развернуть повозку. — Ну, давай, это тебе не канавы рыть и заливать смолой! Ну!

Возница заслонил фараона от пущенной в него булавы и упал мёртвым, свесившись через борт колесницы. Рамзес уклонился от удара меча и сам ударил в ответ, но меч встретил надёжное железо щита. Следующий удар Антифота почти достал Великого Дома — ему удалось отпрянуть в последнее мгновение. А царь лестригонов с юношеской лёгкостью, будто не чувствуя тяжести своих доспехов, вскочил в колесницу и пинком ноги выбросил из неё труп возничего, освобождая место.

— Ну, великий фараон, сейчас я сделаю из тебя десяток маленьких фараончиков! — глухо произнёс Антифот, оскалившись (этот оскал трудно было назвать улыбкой). — Придётся делать из тебя не одну, а десять мумий!

Каким-то чудом Рамзес опять отразил удар, лезвие вражеского меча лишь скользнуло но его руке, оставив неглубокую рану, скорее царапину. Антифот вновь замахнулся и... выбитый из его руки меч упал за борг повозки, а сам он пошатнулся, так силён был удар. Между ним и Рамзесом вонзилось и задрожало гигантских размеров копьё, а в следующее мгновение подкатила ещё одна колесница.

— Не лезь не в свою повозку, Антифот! — крикнул Ахилл, нависая над царём лестригонов. — Тебе здесь не место!

Антифот зарычал и взмахнул мечом, видя, что в это мгновение троянский герой безоружен: его копьё ещё торчало из днища колесницы. Но Ахилл, упредив врага, ударил его кулаком в лицо. Лестригон помнил, как этот самый кулак раскрошил рёбра Каррика, и стремительно отшатнулся, однако удар достиг цели, и облачённый в тяжёлое железо великан вылетел из колесницы, как кот от хозяйского пинка. Тут же откуда-то вынырнул ещё один лестригон, размахивая окровавленной палицей, но этому повезло куда меньше: троянец уже держал копьё в руке и точным ударом пригвоздил врага к земле.

— Вот вам, собаки! — закричал Ахилл тем самым, наводящим ужас голосом, от которого так часто бежали самые смелые воины. — Что, не привыкли, чтоб вас били?! Привыкли бесчинствовать, как вам хочется?!

Ещё один взмах «пелионского ясеня», и двое подступавших к колеснице фараона лестригонов упали с разбитыми головами. Подбежал воин-египтянин, прыгнул в повозку и подхватил поводья, одновременно прикрывая Рамзеса своим щитом.

— Спасибо! — крикнул фараон Ахиллу. — Я рад, что ты в силах биться!

— Я тоже этому рад! — отозвался герой. — Но ты бы поберёг себя, Великий Дом!

— Скажи это своей жене! — невольно огрызнулся Рамзес. — Во-он она рубится в самой гуще схватки. А я не женщина!

Троянский герой усмехнулся и ничего не ответил. Сражение кипело вокруг них, и ему было не до споров с фараоном, которого он так вовремя успел защитить. Куда больше Ахиллу хотелось вновь найти Антифота, но двое лестригонов успели оттащить в сторону своего царя, от удара ахиллова кулака потерявшего сознание. Остальные лестригоны тоже отступили от колесницы троянца, пытаясь издали поразить его копьями. Он был без щита, потому что владел только левой рукой, в которой держал копьё — его прикрывал лишь большой щит Яхмеса.

— Ну, пожиратели поганок, сюда! — вновь закричал Ахилл. — Что-то я не вижу вашей хвалёной отваги! Ко мне, демоновы лизоблюды!

И, знаком приказав Яхмесу развернуть колесницу, герой ринулся за отступавшими под его натиском врагами.

 

Глава 10

Сражение происходило на нешироком пространстве между всё ещё пылающим рвом и раскинутым возле смоковниц лагерем египтян. Те из лестригонов, кому удалось спастись с горящих кораблей, пробились через строй египетских лучников, защищавших береговую полосу, оставив многих из них убитыми, и присоединились к своим товарищам, которые широким клином врубились в линию обороны шерданов. Теперь уже не было ни клина, ни стройных рядов оборонявшихся — всё смешалось, и в тучах поднятой пыли были видны лишь мелькающие руки с окровавленным оружием, оскаленные лица и тусклый блеск бронзы и железа.

Лестригоны дрались с отчаянным упорством, хотя устроенные Гектором ловушки вдвое уменьшили их число и подорвали силы: многие из уцелевших получили серьёзные ожоги. Одно сознание, что несокрушимый Каррик убит, и сами они понесли такие страшные потери, мешало людям бездны проявлять свою обычную дикую свирепость и отвагу. Но они всё же не помышляли отступать — бились упорно и злобно.

Впрочем, шерданы не уступали им в ярости. Старые счёты с завоевателями были не у одного этруска Антассы — кое-кому из бывших морских разбойников приходилось если не встречаться с лестригонами, то слышать об их кровавых похождениях, в сравнении с которыми их собственное прошлое казалось мирным и пристойным. К тому же шерданы искренне любили фараона, оказавшего им столько милостей.

Гектор направил свою колесницу в самый центр сражения, понимая, что лестригоны постараются прежде всего уничтожить именно командующего, и это соберёт вокруг него большое число врагов. Он дрался спокойно, сосредоточенно, как всегда. На колесницу накатила настоящая лавина воинов — вскоре оба коня, запряжённые в повозку, были убиты, а затем упал, уронив щит, тяжело раненный возница. Прикрытие исчезло, и то, что военачальник оставался на возвышении, из преимущества превратилось в опасность: он лишь чудом успел принять на щит зри или четыре молниеносно брошенных в него вражеских копья и порадовался, что у лестригонов почти не осталось луков — многие из них бросили громоздкие луки, перескакивая с помощью копий через пылающий ров.

Царь Трои соскочил с колесницы и могучим рывком опрокинул её, встав так, чтобы борта повозки защищали ему спину. Теперь он мог видеть всех, кто на него нападал, и хотя против него бились по крайней мере семь или восемь свирепых воинов, троянец спокойно отражал их нападения, вовремя и точно нанося ответные удары. Вот упал один из лестригонов, затем второй, но их место тут же занимали другие: Антифот приказал уничтожить Гектора любой ценой. И тем не менее командующий продолжал руководить боем.

Один из египетских воинов ловко вскарабкался на борт поверженной колесницы и, повесив себе на грудь и на спину два громадных полуовальных щита, которые скрыли его почти целиком, стал докладывать командующему обо всём происходящем: с колесницы он хорошо видел поле боя. Гектор отдавал приказы, а юноша во весь голос повторял их, поворачиваясь в ту сторону, где приказ должны были услышать. В конце концов, лестригонское копьё поразило смельчака в голову, и он упал под ноги троянскому герою.

Пентесилея сражалась так, как привыкла — верхом. Это был сумасшедший риск — если колесница хоть как-то защищала седока высокими бортами, то на коне амазонка была открыта с ног до головы. Сверкающие троянские доспехи, чёрная конская грива, развевающаяся над шлемом, блеск мелькающей в воздухе секиры — всё это бесило врагов. На левом краю площадки, где дралась амазонка, шла настоящая охота за нею. Чего ей и было нужно — она, как ураган, носилась взад-вперёд, неизвестно как прорываясь сквозь плотные ряды дерущихся, нанося сверху точные, беспощадные удары. Секира одолевала даже толстое железо лестригонских шлемов, и уже не один воин упал с рассечённой головой под ударами Пентесилеи. Вероятно, они не подозревали, что этот безумный всадник — женщина, потому что время от времени окликали её примерно так:

— Ты, жеребячий сын, куда удираешь?! Иди, я выбью дерьмо из-под твоей гривы!

— Эй, урод из погорелой Трои, скачи сюда! Я перегрызу глотку и тебе, и твоему жеребцу!

Она отвечала не словами, а ударами, всегда стремительными и смертоносными. Впервые после рождения Патрокла Пентесилея вновь испытала кровавое упоение боем.

Ахилл, придя на помощь Рамзесу, после того развернул свою колесницу и снова набросился на врагов. Он использовал привычный ему приём, который всегда применял, когда битва шла на небольшом пространстве: направил боевую повозку вокруг места сражения, захватывая его края и сокрушая на своём пути десятки лестригонов. Каждый удар «пелионского ясеня» уносил, по крайней мере, одну жизнь.

Снадобье египетских лекарей поддерживало силы героя, хотя боль в сломанном плече не исчезла и давала о себе знать, а драться левой рукой было труднее, чем правой. Но Ахилл, пришедший в ярость ещё во время поединка с Карриком, теперь дал волю этой ярости и не замечал ничего. Как всегда в бою, он сделался ужасен — его будто безумные, мечущие молнии глаза, гигантский рост, ещё увеличенный развевающейся над шлемом гривой, нечеловеческая сила, только что одержанная им победа над непобедимым убийцей — всё это внушило трепет даже не знавшим страха лестригонам. Вольно или невольно, они отступали перед неистовым напором его несущейся во всю мочь колесницы, сжимая пространство боя, и герой с каждым новым кровавым кругом, всё сужал и сужал кольцо.

Видимо, лестригоны понимали, что ещё несколько кругов ахилловой колесницы, и большая их часть погибнет. Они делали всё возможное, чтобы остановить героя — пытались бросать копья в его коней, но те, как заговорённые, уходили от бросков, иные из людей бездны кидались прямо под копыта, надеясь, что это задержит полёт колесницы, однако кони сминали самоубийц — повозка, подскакивая и кренясь, проносилась над ними.

Ещё круг, ещё. Копьё, пущенное в упор лестригоном, попало в грудь одному из коней. Тот захрипел, стал оседать, и Яхмес ударами меча обрубил упряжь и немного развернул повозку, огибая бьющееся в судорогах тело лошади. Второй конь, раздувая ноздри, понёсся ещё быстрее, будто не ощущая двойной тяжести влекомой им колесницы, которая несла возницу, гигантского воина и его гигантское копьё.

Антифот что-то прокричал издали своим громовым голосом, и, когда колесница Ахилла вошла в очередной поворот, сразу пятеро лестригонов, схватившись за руки, переплетя их, кинулись под копыта коню. Яхмес никак не мог развернуться, конь налетел на живой заслон и тотчас упал с перерезанным горлом. От резкого толчка повозка опрокинулась.

К несчастью, Ахилл упал на правую сторону, ударившись сломанным плечом. От пронзительной боли герой сразу потерял сознание. На какое-то мгновение его заслонило от врагов тело коня и упавшая колесница, но ещё миг — и сразу трое лестригонов кинулись к поверженному исполину, спеша прикончить cm, пока он не очнулся.

Большинство египтян в это время были далеко. Рядом с Ахиллом оказался только его возница. Яхмес успел соскочить с колесницы до её падения, поэтому не пострадал, однако великолепно понимал, что не одолеет троих громадных воинов.

— Очнись, Ахилл, очнись! Эти уроды рядом! — что есть силы крикнул Яхмес и, отважно встретив первого из нападавших, с размаху ударил мечом. Железный серп вошёл между нагрудником и поясом — воин, корчась, упал к ногам египтянина, но, падая, выбил из его руки меч: изогнутое лезвие застряло в теле.

Второй лестригон уже заносил палицу. Если бы Яхмес отскочил, удар, конечно, достался бы не ему: люди бездны больше всего на свете хотели убить Ахилла. Однако египтянину даже не пришло в голову спасать себя. Выкрикнув какое-то ругательство, он взмахнул единственным оставшимся в его распоряжении оружием — длинным бичом возницы. Но именно им он владел с поразительным искусством. Тонкий ремень, свистнув в воздухе, обвил рукоять булавы и в следующий миг вырвал её у воина, совершенно ошалевшего от такой наглости врага. Лестригон ещё не успел опомниться, когда новый удар бича рассёк ему лицо, и затем бич, продолжая движение, смазал по щеке третьего из нападавших.

Оба воина завопили от ярости и кинулись на юношу с поднятыми мечами. Однако в это мгновение Ахилл очнулся и тотчас оценил происходящее. Его копьё отлетело далеко в сторону — герой понял, что никак не успеет его схватить. Он привстал на одно колено, левой рукой достал всё ещё вращающееся колесо опрокинутой повозки и, рывком отодрав его от оси, швырнул в лестригонов. Этот необычный метательный диск размозжил голову одному из нападавших и, ударив другого в грудь, поверг на землю замертво.

Через несколько мгновений Ахилл уже держал в руке «пелионский ясень», и его удары прикончили ещё троих врагов, пытавшихся подоспеть на помощь к своим товарищам.

— Твоя привычка орудовать бичом оказалась полезна, Яхмес! — крикнул герой молодому египтянину. — Как бы там ни было, я обязан тебе жизнью!

— Я пытаюсь отдать долг! — воскликнул юноша.

Антифот в это время, увидав, что убить Ахилла не удалось, но он, по крайней мере, лишился колесницы, вновь закричал что-то своим воинам, и те, начав отступать под натиском египтян, обратились вдруг в бегство! Некоторые прорвались назад, к горящему рву, другие бросились к перешейку возле залива, уже оставленному египетскими воинами. Те, у кого оставались копья, тем же приёмом, используя копьё, перескакивали через ров.

Поняв, что лестригоны бегут, шерданы с воплями ярости ринулись за ними. Их примеру последовали и более осторожные египтяне — лучники и копейщики, воодушевлённые внезапным и поспешным бегством врагов. Правда, никто из них не рискнул сунуться в ров или через него прыгать — воины сворачивали вправо, чтобы пройти по кромке берега.

— Стоять! — что есть силы крикнул Гектор египтянам. — Всем стоять! Стоять, я сказал!

Едва атаковавшие его лестригоны отступили, царь Трои вскочил на опрокинутую колесницу. Только взбираясь на неё, он заметил торчащий из своей правой ноги выше колена обломок копья и с удивлением подумал, что даже не запомнил, в какой момент боя оно вонзилось.

— Стоять! Построиться в три шеренги вдоль рва! Никому не наступать вдоль берега! Мосты сюда! — громовым голосом командовал он.

Египтяне, получившие приказ фараона слушаться каждого слова Гектора, разом прекратили погоню.

— Они могут удрать, Гектор! — закричал со своей колесницы Рамзес. — У них два корабля целы. А если мы дадим им уйти, они соберут всё, что осталось от войска, и вернуться сюда, когда здесь не будет вас с Ахиллом! Если мы упустим Антифота, он как-нибудь, но отомстит! Верь мне!

Герой расхохотался. Огромный, весь залитый кровью, своей и чужой, он возвышался над усеянной трупами равниной, как некий дух войны, как сам страшный Арес, торжествующий среди смерти. Если бы не полученные им раны, к счастью, неопасные, он и вправду казался бы бессмертным и неуязвимым божеством.

— Я и сам знаю, что нельзя упускать лестригонов, Великий Дом! — ответил он на возглас фараона. — Но, будь покоен, они никуда не убегут. Они и не собираются убегать!

— Ты думаешь?

Фараон подкатил на своей колеснице к опрокинутой колеснице троянца и тревожно окинул взглядом поле битвы. Египтяне, выполняя приказ, поспешно строились. Человек пятьдесят бежали в сторону лагеря, чтобы принести мосты — заранее сколоченные из тех же пальмовых стволов щиты, которые царь Трои приказал приготовить на случай, если придётся одолевать горящий ров.

Гектор, морщась, вытащил из раны на ноге обломок копья и проговорил, не глядя на Рамзеса, напряжённо следя за, казалось бы, хаотическим отступлением врагов:

— Лестригонов, по моим подсчётам, осталось около пятисот или немного меньше. В любом случае им не уплыть на двух кораблях — Антифот это отлично знает. Кроме того, он видит и наше войско: у нас теперь чуть более тысячи воинов. С обеих сторон по две трети потерь, если не считать тех, кто попался в обе наши ловушки. Но ведь нас, благодаря этим ловушкам, в начале битвы было в два раза больше, а значит, подсчёты не в нашу пользу. Мы были готовы к этому. Но сейчас никак нельзя ошибиться. Антифот ждал, что египтяне кинутся за ним, что большая их часть побежит берегом, и, когда лестригоны резко развернутся и нападут, наши окажутся зажаты в узком пространстве береговой косы. Тогда численное преимущество перестанет работать на нас... Нет, такого подарка я ему не сделаю!

— Он это уже понял, — усмехнулся фараон. — Смотри-ка — они остановились.

— Ну да. Ещё пара сотен шагов, и они вбежали бы в море. Да и залив с их кораблями остался позади, так что понятно — о бегстве они не думали. Видишь, с какой быстротой они перестраиваются? Вот теперь и начнётся решающая схватка, и она будет страшнее предыдущей. Эй, воины — опустить мосты! Все на ту сторону! Подать мне колесницу!

Пальмовые щиты упали, перекрывая ров. Египтяне устремились по ним на прибрежную часть равнины.

— Врат, мне тоже нужна новая колесница! — произнёс Ахилл, подходя к Гектору.

— Уступи ему свою повозку, Рамзес! — обратился царь Трои к Великому Дому. — Тебе лучше теперь остаться здесь: там будет слишком опасно.

— В лагере найдётся лишняя колесница, — довольно резко произнёс фараон. — Я слушаюсь тебя во всём, царь — ты умело командуешь боем, однако мною ты не будешь командовать, это моя страна!

— Но ты ранен.

— Это царапина, а не рана. Ты ранен куда сильнее, о твоём брате я и не говорю, но вы оба в бою. Хватит слов: эти твари уже готовятся наступать. Вперёд, скорее! Воины, ещё одну колесницу сюда!

По тому же проходу между красными кувшинами, проходу, которым, отступая, воспользовались наиболее хладнокровные и наиболее наблюдательные лестригоны, все три колесницы вслед за египетскими воинами миновали ров.

— Я атакую по центру, Ахилл и Пентесилея занимают правый край, чтобы защитить перешеек, ты налево, Великий Дом, но только не опережай воинов! Антасса, прижимать их к морю, и теперь ни шагу назад!

Голос Гектора гремел, заглушая ожившие барабаны лестригонов, которые, впрочем, звучали теперь глуше и тише: большей частью барабанщики были убиты. Антифот тоже что-то кричал своим, и те спешили, чтобы напасть первыми, но на этот раз египтяне успели скорее — стремительная волна атаки хлынула на завоевателей прежде, чем они завершили построение.

Колесница Ахилла первой достигла вражеских рядов. Навстречу герою полетело десятка два копий — на другой стороне рва лестригоны подобрали своё брошенное во время первой переправы оружие. Часть копий Яхмес принял на щит, и они раскололи его на части, но у ног предусмотрительного возницы лежал другой, которым юноша поспешил прикрыть троянского богатыря. Остальные копья Ахилл отбил на лету ударами «пелионского ясеня». Он налетел на лестригонов с удвоенной яростью, быть может, потому, что чувствовал, как иссякают его силы: действие лекарства кончалось, боль в сломанном плече разливалась по всему телу, парализуя движения, тьма поднималась в глазах. Вероятно, удар при падении с колесницы тоже сделал своё дело. Герой понимал: долго ему не продержаться.

— Вправо! — крикнул Ахилл Яхмесу.

Он повторял тот же приём — вёл колесницу вдоль вражеского строя, нанося удар за ударом, срезая ряд за рядом. «Пелионский ясень» расшибал мощные шлемы, ломал вскинутые навстречу мечи, даже толстые булавы. Это неукротимое и стремительное движение смерти заставляло неустрашимых лестригонов отступать, шарахаться в сторону от колесницы, так страшен был новый натиск троянского богатыря.

— Разворачивай! — снова закричал Ахилл, когда колесница промчалась вдоль правого крыла вражеского строя, оставив на земле не менее двадцати убитых. — Разворачивай скорее!

Яхмес опоздал на какое-то мгновение, и повозка пролетела по открытому месту около сотни локтей, прежде чем повернуть на новый заход. И это сделало её уязвимой. Сразу несколько копий рванулись навстречу и убили одного из коней. Второй, раненый, осел на задние ноги, высоко вскинув передние, на миг прикрыв собой седока и возницу. Но только на миг...

Взревев от радости, Антифот, всё это время следивший за движением колесницы и ждавший, когда она повернёт, стремительно выскочил из-за спин своих воинов и, когда раненый конь опрокинулся, с расстояния в сорок шагов что есть силы метнул копьё.

Яхмес от толчка упал на колени и не успел поднять щит достаточно высоко. Впрочем, едва ли щит мог устоять против огромного копья, брошенного с невероятной силой и яростью. Копьё пробило нагрудник Ахилла и вонзилось в грудь с левой стороны. Герой не вскрикнул, только вздрогнул всем телом и упал навзничь, перелетев через борт колесницы.

В это мгновение лестригоны, казалось, уже проигравшие битву, подумали, что ещё могут победить.

 

Глава 11

Случившееся видели почти все. Антасса и его шерданы, как раз в это время вклинившиеся в первый вражеский ряд, фараон, находившийся на другом краю площадки, но наблюдавший за началом боя со своей колесницы, Гектор, чья боевая повозка достигла линии вражеской обороны, Пентесилея, которая в этот момент сражалась на береговом перешейке, локтях в двухстах от мужа.

Лестригоны оглушительно завопили в диком ликовании, им ответил отчаянный вопль египтян, и Антасса со своими воинами тотчас кинулся к колеснице Ахилла, чтобы прикрыть его. Они были уверены, что герой убит, но не желали отдавать и его тела.

Гектор закричал громче и страшнее всех и совершил, на первый взгляд, совершенно безумный поступок: он направил свою колесницу напролом, сквозь вражеские ряда, далеко вклинившись в них и дав себя окружить. Он оказался далеко от своих воинов, казалось, обрекая себя на гибель. На самом деле это не было безумием: как ни был потрясён царь Трои, он не утратил воли, равно как и не поверил, что Ахилл мёртв. Приамид-старший понимал, что сейчас важнее всего отвлечь от брата врагов, а сделать это можно было, только обратив их ярость на себя. От горя и гнева силы героя словно утроились — он рубил направо и налево, непостижимым образом уходя от множества ударов. Его новый возница — опытный немолодой египтянин, прикрыл щитом спину троянца, даже не пытаясь защищать его спереди — Гектора защищала сейчас собственная быстрота движений, его окровавленный громадный меч мелькал в воздухе, как огненное крыло, и порою казалось, что у него в руке десяток мечей.

— Вот вам, псы, ублюдки, тартаровы выродки! — кричал герой. — Вот вам, вот, вот и вот! Ни один из вас не уплывёт отсюда, вас сожрут грифы и шакалы! Вот вам, уроды! Вот! Вот! Подыхайте!

Пентесилея видела тот момент, когда копьё вонзилось в грудь её мужа и видела, что оно скорее всего попало в сердце. Если это так, то Ахилл упал мёртвым, хотя то, что падал он не лицом вниз, а затылком, всё же внушило амазонке какую-то надежду. Она поняла, что не поспеет к нему прежде, чем до него добегут лестригоны, однако шерданы успели раньше, а значит, если Ахилл жив, они могли на какое-то время его защитить.

Любая женщина на месте Пентесилеи поступила бы, не рассуждая — робкая обратилась в бегство (но такой не могло оказаться на поле битвы), отважная кинулась к мужу, даже рискуя сразу погибнуть.

Пентесилея была не обычная женщина и даже не обычная амазонка и поступила совершенно иначе. Развернув коня, она направила его прямо на отделившегося от вражеских рядов царя Антифота. Ей навстречу, занося свои копья, выскочили несколько воинов, но когда копья поразили её коня, амазонки уже не было в седле — она перелетела в прыжке через голову лошади и через головы напавших на неё лестригонов и, оказавшись теперь с Антифотом лицом к лицу, будто безумная, кинулась к нему. Впервые за всё время битвы амазонка закричала. Она кричала не обычным своим низким, почти мужским голосом — её крик, пронзительный, звонкий, вдруг выдал врагам, что это — женщина. Но ей того и было нужно — Пентесилея действовала совершенно осознанно, хотя египтянам, видевшим её прыжок и её атаку, в какой-то миг показалось, что она помешалась.

Вероятно, это же подумал Антифот. Он рассмеялся и, оскалившись, ждал амазонку, выставив вперёд меч. В нескольких шагах от него Пентесилея снова взвилась в воздух, занося над головой секиру. Она миновала лезвие меча, успев ногой толкнуть руку царя лестригонов и не дать вскинуть оружие выше. Но реакция Антифота была, пожалуй, не хуже: когда амазонка, как кошка, обрушилась ему на грудь, он левой рукой перехватил её руку с секирой. Ещё миг — и железные пальцы лестригона, сжавшись, как клещи, сломали бы запястье женщины, однако этого мига у Антифота не было. Трудно сказать, успел ли он увидеть, как взметнулась левая рука Пентесилеи, во время её бега и прыжка плотно прижатая к телу. Трудно сказать, заметил ли Антифот короткую белую молнию, сверкнувшую ему в глаза. Во всяком случае, его воинам, находившимся в нескольких шагах, показалось, что амазонка ударила их царя в лоб кулаком. И когда он, не вскрикнув, рухнул лицом вниз, их ошеломила лишь сила удара, сумевшего повергнуть на землю могучего воина. Истина открылась, когда кто-то, подбежав к Антифоту, повернул его: как раз под линией шлема, точно между бровей царя, торчала костяная рукоять боевого ножа амазонки. Лезвие целиком вопию в мозг и принесло мгновенную смерть.

Пентесилея не упала вместе с убитым — успела отскочить. И, прежде чем лестригоны могли что-либо сообразить, зарубила одного из них секирой. Трое других, поняв, что произошло с Антифотом, с воплями кинулись к амазонке, но один за другим упали под её ударами.

Видя, что смерть царя вызвала среди врагов если не смятение, то растерянность, и ряды их смешались, молодая женщина, врубившись в гущу боя, бросилась к колеснице Ахилла. Но его уже не было возле повозки — шерданы оттащили героя назад, подальше от сражения. Пентесилея увидела его в окружении десятка египетских воинов. Троянец лежал на спине — копьё всё так же вертикально торчало из его груди. Рядом, на коленях, склонившись к нему, стоял Яхмес. Лицо героя было серым от боли, но глаза открыты и хриплое дыхание срывалось с губ — он был жив.

— Ахилл, Ахилл! — крикнула Пентесилея, бросаясь к нему и тоже падая на колени. — Ахилл, я убила Антифота!

Он сделал над собою страшное усилие и улыбнулся.

— Этот всё говорил, что нет мужчины, который бы убил его... Вытащи копьё, Пентесилея.

— В сердце? — резко спросила она.

— Нет. Рядом. Мне повезло. Вытащи его, ну... У остальных не такая твёрдая рука, а у меня не хватит сил.

Она рассекла секирой нагрудник мужа, вынула из пояса и положила себе на колени полосу ткани. Затем, взявшись за древко, могучим рывком извлекла копьё из раны. Кровь, до того стекавшая густыми каплями, теперь хлынула струёй, но амазонка быстро зажала рану тканью. Потом, приподняв Ахилла, плотно обмотала его грудь и, сняв с себя пояс, закрепила повязку.

— Мы отнесём его в лагерь, и лекари обработают рану! — воскликнул Яхмес. Его губы дрожали, голос срывался, он готов был расплакаться.

— Где Гектор? — глухо спросил Ахилл, очнувшись после мгновенного обморока.

— Там, в центре битвы.

— Он в опасности, Пентесилея... Прошу, помоги ему...

Она сжала рукой его мокрую от пота и крови ладонь.

— Ты продержишься, Ахилл?

— Да, да... Попади оно в сердце, я был бы уже мёртв. Ну, родная моя, иди! Прошу тебя!

Амазонка поцеловала бледные губы мужа и, вскочив, крикнула египтянам:

— Берегите его!

Вскоре она уже была рядом с Гектаром, который отбивался от нескольких десятков наседающих на него врагов. Секира Пентесилеи сверкнула рядом с царём, свалив лестригона, который метил в героя копьём.

— Ахилл жив! — выдохнула амазонка. — Его рана не смертельна. Антифот убит.

— Хвала Великому и Единственному Богу! — прохрипел Гектор, не поворачивая окровавленного лица, лишь мельком глянув на неё. — Мы почти победили, Пентесилея. Надо выстоять!

— Мы добьём их! — амазонка снова ударила и ринулась за отступившим от неё раненым лестригоном. — Куда, отродье демона?! Струсил?! Они уже дрогнули! Лестригоны дрогнули! Держись, Гектор, слышишь!

Последние слова она прокричала во весь голос, и услышал их не только царь Трои.

Занятые битвой, они не обращали внимания ни на что, хроме поля боя. Между тем из-за мыса уже некоторое время назад показались два корабля. Они шли на вёслах, свернув паруса. Казалось, гребцы раздумывали, приставать ли им к берегу, на котором кипела страшная битва. Высокий человек в боевых доспехах, стоявший на носу одного из кораблей, из-под руки напряжённо всматривался, пытаясь понять, что происходит.

Некоторые из сражающихся краем глаза заметили эти корабли. Увидел их со своей колесницы и Рамзес. В недоумении он понял, что это чужие суда, явно не египетские и совершенно точно не финикийские — об этом говорила форма их носа и кормы, расположение мачт. Однако они были и не лестригонские — в чём фараон, впрочем, не сомневался.

«Похоже, это данайцы! — подумал Рамзес. — Что им может быть нужно, и как они смеют приставать в неположенном месте? А они вроде бы хотят пристать... Фу, какие глупости лезут в голову! Разве сейчас до этого!»

Между тем крик Пентесилеи, долетевший до идущих вдоль берега кораблей, решил дело. Высокий человек, очевидно, предводитель мореплавателей, обернулся к своим гребцам и закричал могучим голосом, так, чтобы услышали и на втором корабле:

— Я слышал имя Гектора! Он в сражении, и его враги — подлые лестригоны, от которых стонут все народы моря. За мной! Скорее!

В считанные мгновения оба корабля врезались носами в песок, и гребцы, моментально облачившись в доспехи и взяв оружие, превратились в воинов. Соскочив в воду, они кинулись к берегу, собираясь вступить в сражение. Приказ их начальника не оставлял сомнений, что они будут драться на стороне египтян, и что грозная слава могучих лестригонов не пугает их. Это были сильные, крепкие мужчины, вооружённые копьями и мечами, чей решительный вид говорил о немалой отваге.

Гектор увидел их, когда они пошли в наступление, и понял, что это пришла помощь, помощь, которая была сейчас так нужна. Только откуда взялись эти люди? Кто они?.. Пользуясь тем, что враги слегка отступили, в который раз пытаясь заставить его совершить ошибку — сойти с колесницы, герой повернулся и посмотрел на неожиданных союзников. И подумал, что сходит с ума: впереди, размахивая огромным мечом, бежал... Ахилл! Тот Ахилл, какого когда-то он видел под стенами осаждённой Трои — в тех самых доспехах, с львиными мордами на могучем нагруднике и на щите, в высоком, сверкающем шлеме со светлой гривой. Юный, стремительный, гневный и прекрасный, как всегда.

В следующее мгновение царь Трои понял свою ошибку: не было главного: того страшного взгляда из-под дуги шлема. Взгляда, который вызывал ужас у самых отважных, а менее храбрых валил мёртвыми, взгляда, в котором виднелась нечеловеческая, неодолимая и беспощадная сила Ахилла. Сила, с которой нельзя справиться... Взор воина был грозным, но он не убивал и не обращал в бегство. Этот человек походил на Ахилла, и на нём были его доспехи, те самые, что он видел под Троей, но это был не Ахилл.

Гектор не успел до конца понять, кого видит перед собой, у него не осталось на это времени. Он продолжал биться, биться из последних сил. Его снова ранили, на этот раз в бок — рана причиняла сильную боль, а главное не было возможности перевязать её и остановить обильное кровотечение. Шерданы пробились к своему командующему и дрались с ним рядом, однако их силы тоже были на пределе.

Вмешательство неведомых союзников оказалось своевременным. Сто двадцать могучих воинов, со свежими силами ринувшихся в бой и напавших на лестригонов со спины, смяли их ряды. Завоеватели дрогнули окончательно, часть их попыталась прорваться к заливу, чтобы добраться до двух уцелевших кораблей. Но Пентесилея с несколькими десятками воинов-шерданов не подпустили врагов к берегу.

Исход битвы был решён. Молодой военачальник в сверкающих доспехах бился с большим искусством, так умело, так ловко, словно делал это ежедневно. Каждый удар его меча нёс смерть, и вот уже ряды его воинов сомкнулись с рядами наступавших египтян. Остатки лестригонов были окружены. Они не сдавались, сопротивляясь, погибая один за другим, но им никто и не предлагал сдаться. Возможно, Гектор оставил бы в живых последних побеждённых, но на этот раз его великодушие и здравый смысл уступили ярости — он ещё не знал, выживет ли его брат после полученной страшной раны, а потому щадить врагов, совершивших столько подлостей, нарушивших все договоры, царь Трои не мог.

Ещё немного — и всё было кончено.

Когда грохот мечей и щитов, рёв сотен глоток, топот ног вдруг умолкли, Гектор огляделся и понял: это победа. Страшная победа: из трёхтысячного войска египтян в живых оставалось около семисот человек и среди них мало кто не был ранен.

Троянский царь посмотрел на солнце и с изумлением понял, что битва продолжалась чуть больше часа...

 

Глава 12

— Ты — величайший полководец Ойкумены! Только ты мог это сделать! Только ты!

Это было первое, что Гектор расслышал, когда ослабел звон в ушах и небо с землёй, странным образом кружившиеся вокруг него в сумасшедшей пляске, вновь заняли свои места. Он осознал, что стоит, прислонившись спиной к своей колеснице, у ног лежит измятый и пробитый в нескольких местах нагрудник (когда он успел снять его?), а возница-египтянин старательно заклеивает рану на боку военачальника второй подряд полосой медового пластыря, через которую снова упрямо проступает кровь.

— Ты спас Египет, спас моё царство! Дух великого Гора в твоей душе!

Рамзес соскочил со своей повозки, стремглав подлетевшей к повозке Гектора, схватил героя за плечи и встряхнул, будто мальчик, заливаясь смехом.

— Это не я спас твоё царство, — глухо проговорил Гектор. — Если уж так, то Ахилл это сделал. И твои воины не дрогнули. Да ещё ахейцы очень помогли. Если только они ахейцы...

— Кто? — не понял Рамзес.

— Вы зовёте их данайцами. Вон, как им рады твои люди!

В это время воины-шерданы с возгласами ликования обнимались с так неожиданно оказавшими им помощь мореплавателями. Многие бойцы Антассы, бывшие морские разбойники, происходили из народов моря — этруски, тавры, киликийцы, и здесь, в Египте, чувствовали родство с этими пришельцами из далёких земель. Гектор, сумев, наконец вслушаться в бессвязный хор голосов, понял, что приезжие говорят на языке, очень близком к критскому наречию, скорее всего на одном из его диалектов.

Царь Трои огляделся, ища глазами предводителя. И увидел, как тот, отдав своим людям несколько коротких приказаний, сам направился прямо к нему. Не доходя двадцати-двадцати пяти шагов, он остановился, вертикально воткнул в землю свой меч, который так и не успел вложить в ножны, затем, расстегнув ремешок шлема, снял его. Лицо, совсем юное, окружённое густым облаком тёмно-каштановых волос, было обветрено и покрыто густым загаром. Карие глаза смотрели прямо, спокойно. Юноша очень походил на Ахилла, но это уже не поразило Гектора. Он знал теперь, кого видит перед собой, и не удивился словам, которые молодой воин произнёс, оказавшись перед ним.

— Здравствуй, царь Гектор! — он говорил, может быть, чуть поспешно, но твёрдо. — Я Неоптолем, царь Эпира, сын великого Ахилла. Это я убил пять лет назад твоего отца, царя Приама.

Я знаю, — сказал Гектор, так же твёрдо отвечая на прямой взгляд юноши. И ничего не сказал больше.

— Это был самый страшный и самый отвратительный поступок за всю мою жизнь, — продолжал Неоптолем, переведя дыхание. — Он был совершён в затмении, но это меня не оправдывает. Этому никогда не будет искупления. Ты вправе желать моей смерти. Но сперва выслушай меня.

Гектор так же молча, со всё возрастающим изумлением смотрел на юношу, и тот, не прерываясь, заговорил дальше:

— В ту ночь, когда пала Троя, я захватил как боевую добычу твоих жену и сына. Я увёз их в Эпир Ещё в дороге мне хотелось овладеть Андромахой, однако я понял, что не хочу и не могу причинить ей зло... Я полюбил её, Гектор. Многие данайские цари грозили мне войной, но я решил на ней жениться и сделать Астианакса своим наследником. Она согласилась, поняв, что иначе её сын погибнет. В день сочетания, прямо в храме, у алтаря, спартанцы чуть не убили меня. Я выжил чудом. А выздоровев, понял, что не могу по-настоящему стать мужем Андромахи, потому что она не любит меня! Она продолжала любить тебя, хотя какое-то время верила в твою смерть. Я так и не прикоснулся к ней, клянусь в этом всеми богами, памятью моего отца, который был тебе другом — я узнал это уже после... после гибели Трои. Царица Микен Электра рассказала нам, что ты, возможно, жив, что принял участие в эфиопском восстании. И я поехал искать тебя и потратил год, чтобы найти.

— Зачем?! — воскликнул Гектор, уже не скрывая изумления.

— Затем, чтобы сказать: твоя жена ждёт тебя! Можешь поехать за нею в любое время. — Она чиста перед тобой — к ней не прикоснулся ни один другой мужчина.

Горячий комок вдруг встал у Гектора в горле. Снова стало звенеть в ушах, и герой удивился, что так твёрдо держится на ногах.

— Ты ненавидишь меня? — тихо спросил он.

— За что?! — теперь изумление было во взгляде и в голосе Неоптолема.

— За то, что я остался жив. Тогда, в Трое, и теперь здесь.

Юноша вдруг странно, беспомощно улыбнулся.

— Это была самая большая боль. Когда мне сказали, когда я понял, что не имею права... Но я и прежде не имел права, просто пытался себя обмануть! За этот год странствий я понял, что хочу тебя найти. И радуюсь, что нашёл. Потому что не могу видеть Андромаху несчастной!

На миг он опустил голову, потом опять посмотрел в глаза Гектору.

— Если хочешь, отомсти мне за смерть отца. Я не посмею поднять на тебя оружие.

Гектор вдруг рассмеялся и тут же закашлялся — во рту ещё было полно песка и крови. Он с трудом перевёл дыхание:

— Даже если бы мне пришла в голову эта безумная мысль — после того как ты помог нам в сражении, сохранив, по крайней мере, половину жизней всех этих воинов и, возможно, мою... После того как ты ещё раньше спас моих жену и сына — ведь ты спас их, это несомненно. Во всяком случае. Астианакса ахейцы точно убили бы! И даже если бы после этого мне пришло в голову тебе мстить, я бы всё равно не смог этого сделать. И царь Приам не обрадовался бы этому. Ты — мой племянник, ты — его родной внук, Неоптолем.

В первое мгновение юноша, казалось, не уловил смысла этих слов. Он пожал плечами, как человек, уверенный, что чего-то не понял, и смущённый своей непонятливостью. Но тут же до него дошло, что слова Гектора могли означать только то, что они действительно означали. Лицо Неоптолема мгновенно залила краска и тут же, как по волшебству, отхлынула.

— Как ты сказал? — спросил он тихо.

Гектор вспомнил, что было с Ахиллом, когда Нестор раскрыл правду о его рождении. Для Неоптолема это мгновение станет, пожалуй, пострашнее...

— Я понимаю, мои слова звучат невероятно, — твёрдо проговорил царь Трои, — но только это так. Твой отец не был сыном царя Пелся. Когда-то Пелей подобрал его колыбель, унесённую в море. Это было у берегов Троады. Царь Фтии объявил найдёныша своим сыном, и из-за этого великий Ахилл двенадцать лет воевал со своими братьями! Уже после гибели Трои открылась правда: твой отец — родной сын Приама и Гекубы, мой брат.

— Кто... — Неоптолем задохнулся, и его голос сорвался на хрип. — Кто такое сказал?!

— Нестор, друг Пелея. Он знал всю правду. А ещё раньше Парис, который был изначально повинен в войне и во всех наших бедах, умирая, признался, что он на самом деле не царевич, а самозванец. Не Париса, а Ахилла родила тридцать один год назад царица Гекуба. Как и было предсказано, он стал самым могучим, самым знаменитым и самым бесстрашным из её сыновей.

— Зевс-громовержец! Я не верю, я не могу... — в эти мгновения на Неоптолема страшно было смотреть. — Вижу, что ты не лжёшь, Гектор, но лучше бы ты лгал! Можешь поклясться?

— Клянусь памятью отца, жизнью моей матери, душами жены и сына! — спокойно произнёс Гектор. — Клянусь моим мечом, на котором ещё не высохла кровь врагов, и всей моей жизнью.

Когда Гектор произнёс слова клятвы, юноша пошатнулся.

— Если это так... если так, то я проклят навеки! Я не просто убил семидесятилетнего старика, я убил своего деда!

— Но ты же этого не знал, — напомнил Гектор.

— Да, не знал, но это ничего не исправляет! — пылко воскликнул Неоптолем, и тут же ахнул, поражённый новой мыслью: — А мой отец?! Ты говоришь, правда открылась уже после падения Трои. Значит, он умер, так и не узнав, кто он?!

Юноша проговорил это едва ли не с ещё большим отчаянием, и Гектор понял, с какой силой он любит Ахилла, которого никогда не видел и не знал. Решившись, царь Трои шагнул вперёд и опустил руку на плечо племянника.

— Неоптолем! Да... Твой отец умер, не узнав правды, но он не совсем умер, то есть не навсегда. Его оживило одно удивительное средство, которое знает народ амазонок. Именно он спас меня из-под развалин зала титанов в павшей Трое. Он совершил потом ещё много подвигов. И эту битву, по сути, тоже выиграл Ахилл!

— Он жив? — выдохнул юноша. — Он здесь?!

— Да. Но он получил в битве очень тяжёлые раны, и, возможно, его жизнь ещё в опасности. Сейчас я отведу тебя к нему.

— Не надо. Я уже здесь, и нет никакой опасности, Гектор.

Ахилл стоял немного позади колесницы Гектора, левой рукой опираясь на плечо Пентесилеи. Он был без доспехов, в окровавленной и грязной набедренной повязке. Правое плечо скрывал лубок, рука была подвязана к шее, наискосок через грудь тянулись ленты бинтов с проступающими на них пятнами крови. Лицо героя было желтее пергамента — лишь сила воли, да ещё снадобья египетских лекарей помогали ему держаться на ногах.

— В лагерь прибежал египтянин и сказал, что в битву вмешались воины-чужеземцы и что их вожак очень похож на меня, — тем же, негромким голосом проговорил Ахилл. — Я понял, кто это может быть, и пришёл. А вернее сказать, Пентесилея притащила меня на себе. Ну, здравствуй, Неоптолем!

На этот раз фараон, всё это время напряжённо следивший за разговором Гектора с юным ахейцем, и его воины, плотно их обступившие, поняли всё сказанное, хотя и не знали языка. У многих вырвались восторженные крики, а Рамзес поднял руки к небу, вознося благодарность богам.

Что до Неоптолема, то он сделал несколько неверных шагов к Ахиллу, ещё не до конца веря, что этот раненый богатырь, такой прекрасный и такой невероятно молодой, и вправду его великий отец. Потом юноша понял, что не бредит и не видит сон.

— Отец! — он протянул руки, но понял, что они задрожат, и тут же их опустил. — Отец, прости меня!

— Это ты меня прости, — ответил Ахилл. — Во всём, что с тобой случилось, виноват только я один. На мне куда больше крови и зла. Давай постараемся всё это искупить. Если сможем. Ну, подойди, обнимемся наконец, а? Только учти: справа у меня сломана ключица, а слева мою грудь проткнули копьём. Так что не слишком дави. Ты ведь страшно сильный, раз таскаешь мои доспехи...

Общий шум вокруг нарастал, египтяне и чужеземцы толпой обступали героев, кричали, приветствуя их. Громче всех вопили мирмидонцы, иные из которых видели Ахилла прежде и помнили его. Им было совершенно неважно, каким таким образом он умудрился воскреснуть, они были счастливы, что он жив. Герой махнул им левой рукой, которой тоже двигал с трудом, подавляя боль, улыбнулся, затем, не совладав с собою, что есть силы прижал к груди сына и понял, что земля уходит у него из-под ног.

— Держи меня! — шепнул он Пентесилее и улыбнулся брату, который, заметив, как он пошатнулся, рванулся к нему: — А тебе, Гектор, надо думать, как самому не упасть — ты выглядишь чуть лучше моего... Но всё же мы оба выглядим много лучше лестригонов.

* * *

— Итак, — торжественно проговорил Александр Георгиевич, совершив ритуальный круг с заварным чайником и поровну влив янтарную заварку в три чашки своих бывших студентов, — итак, я вчера полностью закончил переводить и, надеюсь, вы все, прочитав роман до конца, поможете мне своими советами. Кое-что нужно исправить, кое-что дополнить.

— Что тут ещё дополнять?! — изумилась Аня. — Тут и так столько событий, что голова идёт кругом!

— По мне, так это — не обижайтесь, Александр Георгиевич, даже интереснее самих греческих мифов, — признался Виктор. — Даже как-то и не вспоминаются прежние сюжеты. А то я вначале думал, что во второй книге будет что-то из «Одиссеи»...

Каверин посмотрел на Сандлера и улыбнулся:

— Ты был очень хорошим студентом, Витя. И главное, с чем у тебя всегда было хорошо, так это с интуицией. Помню, этим отличались твои ответы. И прочитать не прочитаешь, но сам поймёшь, почувствуешь, чем там должно кончиться, и как должны дальше развиваться события.

— Но тут-то я не угадал!

Профессор долил в чашки кипятку и уселся в своё кресло.

— Сегодня я хочу по старой памяти почитать вам вслух. И мы вместе посмотрим, что там угадалось, что нет... Одна из самых, на мой взгляд интересных частей романа ещё впереди. А коль скоро вы приехали с утра, то я, может, успею прочитать вам и две части...

 

Глава 1

Шторм усиливался. Ветер, будто исполнившись ненависти к волнам, налетал на них уже не порывами, но давил стеною, при бешеной скорости и силе обретшей почти ощутимую плотность. У волн теперь не оставалось времени, чтобы откатываться назад и затем вздыматься снова — они неслись, спасаясь от лавины ветра, также обратившись в лавину — в единое, гигантское, мчащееся всё вперёд и вперёд тело. Масса воды обрела железно-серый цвет, и белые вспышки пены, то и дело возникающие на высоченных гребнях, делали этот цвет ещё гуще, ещё мрачнее.

Казалось, ничто не сдержит эту массу в её движении. Но вечные соперники волн, скалы с обычным своим равнодушием ожидали их ударов. Каждый набег ревущей клокочущей оравы волн невидимо разрушал камень, вырывая его частицы, вытачивая в нём впадины и провалы, однако сотни и сотни лет нужны были морю, чтобы отнять у скал хотя бы пол-локтя пространства, и мириады волн рождались и умирали за это время, видя скалы прежними, всё такими же несокрушимыми, неподвижными, твёрдо и неколебимо встречающими их безумный и бесполезный натиск.

Берег был высок, и даже самые громадные морские валы, расшибаясь о красновато-жёлтую массу утёсов, не доставали жадными брызгами их вершины. А потому среди ребристых уступов этих вершин безбоязненно росли низкие кудрявые сосенки и цепкий шиповник, а во впадинах и щелях гнездились ласточки и голуби, уступая иные утёсы чайкам, которых здесь тоже было великое множество, и которые лишь при наступлении настоящей бури попрятались, чувствуя, что ветер вот-вот расшибёт их с лета о камни. До этого они носились над вздыбленными волнами, ловя на лету подхваченных пеной рыбок, и кричали, нарушая своими резкими криками монолитный рёв шторма. Когда они исчезли, к грохоту расшибающихся о скалы валов не добавлялось более никаких звуков, лишь изредка вопль морского орла прорывался сквозь него, точно крик утопающего, и снова море и скалы вели свой грозный спор вдвоём.

Среди верхних уступов одного из утёсов, в небольшой впадине, прислонившись спиной к покрытому тонкой пеленой мха камню, сидел человек. Крохотный костерок, разожжённый им на рассвете в небольшой ямке, давно догорел, и сейчас он аккуратно засыпал мелкими камешками и клочками мха тёмное пятно золы, в которую зарыл скорлупки голубиных яиц — он испёк в горячей золе около десятка этих яиц и уже съел их, лишь отчасти утолив голод. Нот уже третий день, кроме яиц, ему ничего не доставалось — буря бушевала давно и не было возможности спуститься к морю и наловить рыбы или хотя бы набрать ракушек.

Человек не боялся рёва моря — он хорошо знал, что туда, где он укрылся, волны не достанут. Не достанут здесь и люди, и это устраивало его ещё больше...

Если бы кто-то мог увидеть этого человека среди желтоватых скал и вцепившихся в их рёбра тощих сосен, то счёл бы его здешним, родившимся в этих диких местах — так дик был его вид.

То был мужчина лет сорока, высокий и поджарый — его природная гибкость стала ещё виднее благодаря сильной худобе и густому загару, покрывавшему тело сплошь, потому что он был почти нагим. Единственной его одеждой было подобие плаща, сделанного из двух козьих шкур и в жаркие дни спасавшего спину от ожогов. Сейчас этот плащ, превратившийся за пару лет в клочковатые лохмотья, висел на левом плече, подхваченный в талии сыромятным ремнём. При таком наряде довольно странно выглядели самые настоящие, когда-то прочные и даже красивые сандалии, от которых теперь оставались только сильно разбитые подошвы да остатки прежде высокой шнуровки — каждый ремешок был связан из обрывков и кусочков. На сыромятном поясе висели нож в самодельных ножнах и мешочек, в котором, судя по небольшим размерам, могло быть огниво.

Лицо человека, такое же чёрное от загара, было тоже худым, от природы тонким и немного резким, но достаточно правильным. Морщины, перерезавшие лоб, и жёсткие складки возле губ делали его старше, а нечёсаные и грязные, грубо подрезанные ножом волосы и борода, когда-то светло-каштановые, а теперь выгоревшие на солнце и серые от пыли, создавали бы ощущение безумия и одичания, если бы не спокойный, острый, полный воли и силы взгляд серых умных глаз.

Человек смотрел на море. Он не любовался стихией, хотя обычно любил это делать — ревущий шторм часто был в союзе с бурей, сокрушавшей его душу, хотя он ничем и не выдавал её. Однако сейчас его напряжённый взгляд был устремлён на два тёмных силуэта, мелькавших между волнами. То были корабли. Буря застала их в открытом море, но сила шторма была такова, что кормчим и гребцам не удавалось управлять движением, и волны неумолимо несли оба судна к скалам, которых из-за штормовой мглы мореплаватели могли издали и не заметить. Впрочем, они не сдавались, стараясь направить корабли вдоль прибоя, чтобы пройти мимо берега и снова оказаться в открытом море. Одному из кораблей это уже почти удалось — он шёл, сильно кренясь, то и дело взлетая на гребни водяных гор, но с каждым взлётом отвоёвывая небольшое расстояние. Второй тоже ютов был отдалиться от опасных утёсов, но на его пути была невысокая скалистая гряда, лишь чуть выступавшая из воды, и, возможно, кормчий не видел её — корабль шёл прямо на рифы.

Смотревший с утёсов человек понимал, что ничем и никак не поможет этим мореплавателям — они бы не увидели и не услышали его, вздумай он закричать или замахать им руками с вершины скалы. Его и в ясную погоду отсюда не заметили, когда год назад мимо этого берега прошёл и скрылся в голубом мареве чей-то корабль. Тогда он со всей возможной скоростью спустился со скал, рискуя сорваться и разбиться насмерть, он поплыл за этим кораблём и едва не утонул, потому что плыл до изнеможения и, поняв, что не угонится за судном, с огромным трудом вернулся к берегу. Он надеялся тогда, что его спасут...

От этих терпящих бедствие путешественников он не мог ждать спасения — они сами были на грани гибели. И он от всего сердца желал им спастись, хотя ему это ничем не помогло бы.

Вот новая волна толкнула ближний корабль прямо к косе рифов. С высоты утёса человек не мог слышать оглушительного треска — всё поглощал рёв моря, однако он увидел, как корабль подскочил, ударившись о камни, как упала его мачта и взлетели вверх резко поднятые гребцами вёсла. Пять или шесть человек посыпались за борт. Тотчас кормчий дал резкий поворот рулю, и корабль, как ни странно, не потерявший плавучести, отвернул от каменной гряды. Он ещё не тонул, и люди в нём ещё пытались спастись.

— Какое мужество! — прошептал наблюдатель, невольно стиснув кулаки и задерживая дыхание. — Как у них хватает духа ещё бороться?.. Ого! А что это делает второй?! Афина премудрая, да он с ума сошёл!

Второе судно, с которого явно видели беду, постигшую первый корабль, вместо того чтобы продолжать движение прочь от берега, поспешило на помощь! Точный поворот рулевого весла направил его прямо к накренившемуся, начавшему наполняться водой судну. Вот громадная волна воздела тот и другой корабли вверх, и невредимый подлетел борт о борт к раненому. Наблюдатель видел, как с повреждённого судна один за другим прыгнули на другое человек пятнадцать гребцов. Затем волны разъединили корабли, но упрямый спасатель вновь пошёл на сближение, хотя масса воды несла и несла их к утёсам.

— Вот что-то новое в человечьем мире! — вновь прошептал наблюдатель. — По крайней мере, что-то редкое и очень особенное... Ведь было ясно, что их не спасти. Да, а вот они их спасают... Ну! Неужели опять сумеет?

Ловкий кормчий сумел. Корабли снова сблизились почти вплотную, и ещё человек десять совершили отчаянный прыжок с борта на борт. Правда, на этот раз расстояние было больше, и двое упали в воду, но одного из них подхватили и вытащили гребцы с целого корабля.

Глухой и мощный гул, присоединившийся к вою бури, привлёк внимание человека на утёсах, и он, повернувшись в ту сторону, откуда этот гул шёл, тихо выругался. По бушующей массе моря, сметая пенные горбы волн, шла волна, возле которой эти страшные валы становились маленькими и безобидными. Она была высотой с могучее дерево либо с башню.

Наблюдатель не удивился этой волне. Во время бушевавших здесь прошлогодних штормов он дважды видел такие — должно быть, в этих местах они рождались не так редко. Как ни велика она, до вершин утёсов не достать и ей. Но что теперь будет с терпящими бедствие кораблями?

Гигантская волна, воя, как сотня бешеных быков, ударилась о скалы, взмыла пенными лохмами до середины их склонов, смешала всё в серой мокрой мгле. За нею обвалилась чёрная, подобная пропасти яма, затем вновь вздыбились украшенные пеной валы, но теперь они уже не казались такими грозными и страшными — чудовищный вал посрамил их величие.

Человек на утёсе всмотрелся в кипящую массу воды, пожалуй, и не надеясь увидеть корабли, просто желая убедиться, что их больше нет. Однако тут же увидел и тог, и другой. Вернее, останки одного из них, вздыбившиеся у подножия его скалы и постепенно сползавшие назад в море, и тёмную точку второго корабля, конечно, того, что не был повреждён. Он оказался уже страшно далеко, отброшенный волной-исполином на несколько стадиев, и ветер гнал его дальше и дальше. Даже если бы сумасшедший кормчий вздумал вновь повернуть в надежде помочь ещё кому-то, кто не успел перебраться с разбитого корабля на его судно, теперь это уже не удалось бы сделать.

— Сколько их оставалось на первом корабле? — пожав плечами, прошептал наблюдатель. — Десятка полтора-два... Ну... Будем считать, что им повезло — они, по крайней мере, утонули, а не выбрались на этот берег. Утонуть — вероятно, безопаснее. Однако удивительнее всего, что второй корабль устоял перед водяной горой, хотя был ещё и с лишним весом! Ну и кормчий у его руля!

Говоря так, он поднялся, не собираясь никуда идти, а лишь для того, чтобы размять затёкшие ноги и плечи и затем снова устроиться между выступами утёса, защищавшими его от ветра и сырости. Он видел, что шторм продлится, по крайней мере, до вечера, а значит, ему едва ли удастся отыскать ещё какой-нибудь нищи — все окрестные гнёзда, до которых можно было добраться, он разорил ещё в прошедший день. Искать другое пристанище в такую непогоду тоже казалось неразумным, и человек решил остаться на месте. В конце концов, можно пожевать молодые побега сосны, они мало утоляют голод, но придают сил.

Он откинулся на поросший тощим мхом камень и закрыл глаза. У него не выходили из головы корабли. Эти мореплаватели вели себя необычно. Словно страшный шторм, который обычных людей поверг бы в ужас и лишил воли, вообще их не напугал, словно они привыкли сражаться и не с такими опасностями, словно постоянно бывали на грани смерти... Что ж, встречаются бывалые мореходы, которые и вправду привыкают мериться силами со смертью. Но у таких не в привычке подходить вплотную к тонущему кораблю и спасать его гребцов. Они помнят: в море каждый спасается сам. А у этих всё было по-другому. Кто они такие?

— Впрочем, кто бы они ни были, — вновь заговорил он сам с собою, — я их больше не увижу. А жаль!

И, поняв, что ему больше не хочется смотреть на бушующее море, человек на утёсе закрыл глаза и задремал, не обращая внимания на рёв и грохот внизу.

 

Глава 2

— Какого сатира рогатого тебе понадобилось кидаться за борт? Что тебя смыло, я не поверю, и не пытайся меня в этом уверить!

— Да я и не пытаюсь. Если бы ты не стоял, как приклеенный, у руля, милый мой брат, а тоже прыгнул бы на второе судно, я бы остался с тобой.

— Но я не мог оставить руль! Тогда нам вообще не удалось бы сблизить корабли. Тут и моей силы едва хватило. Прыгнуть я просто не успел. А ты взял и кинулся меня спасать... Что, я сам бы не выплыл? Это было глупо, Ахилл!

Сказав так, Гектор с досадой швырнул в море половинки пустой раковины. Таких раковин шторм выбросил на прибрежные камни не один десяток, и братья, собрав их в кучку, выбирали наиболее съедобные и, вскрывая лезвием ножа, проглатывали их обитателей. Море выкинуло на берег и немало рыбы, но в том месте, где троянцы спустились к воде, успели похозяйничать чайки, они паслись тут целым стадом, а идти дальше по скользким валунам, облепленным ещё более скользкими водорослями, молодым людям пока не хотелось.

Несколько часов, до самого заката, они, помогая друг другу, боролись с волнами, не давая ни выбросить себя на острые скалы, ни утащить далеко в море. Когда стемнело и шторм ослабел, братья решились подплыть к одному из утёсов и при неверном свете звёзд сумели ухватиться за неровности камня и взобраться на осаждаемый волнами уступ, Здесь было достаточно места, чтобы лечь, и троянцы в полном изнеможении растянулись на жёстком и мокром ложе. У них не было сил говорить. Оба про себя молились за своих близких, за тех, кого гигантский вал, уничтоживший их повреждённое судно, унёс на втором корабле.

Отплывая двадцать дней назад из Египта на кораблях Неоптолема, герои решили разделиться. Гектор и Пентесилея поплыли на одном судне, Ахилл — на другом, вместе с юным царём Эпира. Амазонке очень не хотелось плыть отдельно от мужа, но она понимала, что отцу с сыном надо о многом поговорить, и даже самый близкий человек может при этой беседе оказаться лишним.

И вот этот страшный шторм, и скалистый берег, нежданно появившийся во мгле, и рифы, не замеченные кормчим. Рулевой поплатился за свою незоркость — его выбросило за борт вместе с четырьмя гребцами. Гектор сам встал к рулю и, заметив, что корабль Неоптолема бесстрашно идёт к ним на выручку, сумел преодолеть натиск волн и поставить повреждённое судно почти борт о борт с кораблём племянника. Они дважды смогли проделать это, и более двадцати пяти гребцов перескочили на целое судно и были спасены. Пентесилея прыгнула во время второго захода, сохраняя полное спокойствие.

Но когда Ахилл понял, что Гектор остался у руля обречённого корабля, и увидел, как вырастающая стеной гигантская волна накрывает этот корабль, вместе с тем поднимая и унося ввысь судно Неоптолема, у него вырвалось короткое проклятие, и он кинулся за борт, скользя по склону юры-чудовища вниз, устремляясь вслед за исчезающим в её чреве кораблём Гектора.

— Когда утихнет шторм, найдёшь этот берег! — успел он крикнуть Неоптолему. — Мы выберемся, не бойся! Береги мою жену!

Последние его слова скорее всею проглотил вой и рёв водяного исполина. Но, пролетая по скользящей и пенящейся, плотной, как масло, воде, Ахилл поймал вдруг себя на мысли, которая при всей отчаянности положения рассмешила его: «Бедный мой Неоптолем! Он только и делает, что бережёт чужих жён... Что за несправедливость?»

Гектор успел вылететь из вздыбленного корабля до того, как гигантский вал ударил его о скалы и размозжил в щепы. Герой только чудом сам не врезался в утёс — волна оттащила его в самый последний миг, затем снова швырнула навстречу ребристой стене, и он почувствовал, что, даже напрягая все силы, не справится, не сможет отгрести назад. Но толчок о скалу оказался несильным, опять вода милостиво рванулась назад и теперь с неистовой силой понесла Гектора прочь от берега, в море. Вот тут он и увидел рядом возникшего прямо из волны Ахилла, и тот, схватив его за пояс, крикнул:

— Вдвоём выгребем! P-раз, два, три-и-и!

Их согласные усилия оказались не напрасны. Они и вправду выгребли. Но теперь, утвердившись на плоском выступе утёса, смогли лишь выплюнуть набравшуюся в рот и в горло воду и бессильно вытянуться, прижавшись друг к другу. Кажется, они даже заснули.

А утром, когда рассвело и шторм совсем унялся, братья спустились по почти отвесному утёсу к морю и, ощутив жестокий голод, набросились на ракушки. К счастью, им не пришлось искать воду: как раз в этом месте с отвесного берега падал крохотный, брызжущий во все стороны стеклянными искрами водопадик. Он выточил лунку в одном из камней, и в ней бурлила и переливалась лужица, к которой молодые люди по очереди припали солёными воспалёнными губами.

— Могло быть хуже! — сказал Гектор после некоторого молчания, поняв, что выговаривать брату за его самоотверженный поступок бессмысленно, тем более что одному было бы и не выплыть — да, скорее всего так...

— Я уверен, что корабль Неоптолема спасся, — твёрдо сказал Ахилл. — И они с Пентесилеей сумеют отыскать эту землю и найти нас.

— Надеюсь, — кивнул Гектор. — Кормчий Неоптолема очень опытен. Но ты сказал «уверен», братец... Это именно уверенность, или снова проявляется твоё необычное чутьё? Ты чувствуешь, что они живы?

— Да, — голос Ахилла звучал твёрдо. — Да, чувствую.

— Тогда всё в порядке, — Гектор перевёл дыхание. — А скольких людей мы потеряли, как думаешь? И сколько сейчас на том корабле?

— Утонуло не меньше пятнадцати человек. Все, кто не смог перескочить на второй корабль. Едва ли кто-нибудь ещё сумел выгрести в этих волнах. На двух кораблях Неоптолема, когда он приплыл в Египет, было сто двадцать человек. Тридцать восемь погибли в битве с лестригонами. Когда мы отплывали, гребцов на каждом судне было по сорок. Да ещё кормчие. Сейчас у Неоптолема двадцать пять — двадцать шесть гребцов прибавилось. В любом случае корабль несёт не так уж много груза. Это не могло помешать ему бороться со штормом.

— Такие корабли и сотню человек несут спокойно, — заметил Гектор, вылавливая в кучке раковин крупную устрицу и с хрустом её раскрывая. — К тому же запасы воды и провизии у нас были уже невелики — какой там груз! Только вот сможет ли кормчий отыскать обратное направление? Буря унесла их неведомо как далеко...

Ахилл всмотрелся в подернутую клочковатыми сизыми облаками линию горизонта и усмехнулся:

— Звёзд с неба буря не сдула и не изменила очертания созвездий, Гектор! Опытный мореход найдёт дорогу в море так же легко, как мы по карте на земле. Ты же и сам умеешь определять морской путь. И даже я немного умею, хотя и позабыл морские уроки Хирона. Нет, нет, на этот раз мы не потеряемся и не разлучимся, поверь! Знать бы вот только, куда нас занесло! Что это — Большая земля, остров?

— Остров, — без раздумий ответил старший брат. — В этой части моря никакой Большой земли нет. Мы ведь в Зелёном море, до Эгейского ещё плыть и плыть. А острова здесь есть. И их немало.

Он проглотил ещё одну устрицу и подставил ладонь под рассыпчатую струйку водопадика, чтобы запить солоноватое угощение.

— Ты обратил внимание на привкус воды? — спросил он брата, сделав глоток и задержав на миг воду во рту.

— Нет, — покачал головой Ахилл. — Слишком хотелось пить. А ну-ка...

Он тоже глотнул и слегка поморщился:

— Сера!

— Вот именно, — усмехнулся Гектор. — Вода со вкусом серы. Странно.

— Я что-то когда-то слышал о таких источниках, — Ахилл нахмурился, пытаясь вспомнить. — Но что? Впрочем, разве это важно? Насколько я помню уроки моего учителя о разных веществах, сера ядовита только, когда горит. Эй, постой-ка? Что это плывёт?

Он вскочил и указал на нечто выпуклое, мелькающее в волнах прибоя возле камней.

— Похоже на большую рыбу. Может, её убило ударом о скалы? Надо выловить!

С этими словами Гектор обнажил меч и шагнул в воду, стараясь подцепить непонятный предмет. На обоих братьях были только туники, ремённые пояса и сандалии, а меч троянский царь привесил к поясу, едва началась буря — он понимал, что случиться может всё, и, если придётся покинуть корабль, надо иметь при себе оружие. Ахилл был без меча, а его копьё осталось на корабле Неоптолема, однако в последнее время герой, по примеру своей жены, носил на ремне сандалии нож, а на поясе — огниво. Так что братья легко могли добыть огонь — было бы только что жарить на нём.

Однако вместо рыбьей туши Гектор подтащил к берегу какой-то кожаный мешок со вставленной в один из уголков костяной трубкой, из которой торчала пробка.

— Ба! — расхохотался герой. — Да это ведь один из бурдюков с нашего корабля. А в нём — отличное фиванское вино, которое египтяне очень любят. Бурдюк на две трети пуст, потому и плавал.

— Мне куда больше нравится, что на одну треть он наполнен! — в голосе Ахилла послышалось нетерпение. — Раз уж у нас нет мяса на завтрак, и его не добыть, пока мы не взберёмся на эти утёсы, так подкрепим пока что наши силы вином. После этой мокрой ночи у меня до сих пор всё дрожит внутри. Я даже и разбавлять вино не стану.

— Египетские вина в этом и не нуждаются, — заметил Гектор, тоже с немалым удовольствием вытаскивая пробку из горла бурдюка. — Дай совестно портить благородный напиток серой!

Герой несколько раз глотнул, и на его лице расплылась довольная улыбка. Он передал бурдюк брату, и тот так же долго от него не отрывался. Вино согрело их и, действительно, вернуло силы. К тому же, выпив, можно сказать, почти на голодный желудок, они ощутили действие хмеля, которое оказалось благотворным — тревога и напряжение ослабели, настроение у обоих поднялось.

— Теперь остаётся узнать, обитаема ли эта земля, — заметил Гектор. — Если здесь есть люди, возможно, они нам помогут.

— Далеко от берега лучше не уходить, — возразил Ахилл. — Корабль может вернуться.

— Не раньше чем через сутки, а скорее через двое-трое суток, братец. Не забывай, сколько длилась буря. Она их далеко унесла. И в любом случае нам надо добыть себе пищу получше этих скользких тварей. Если здесь кто-нибудь живёт, попросим хотя бы пару лепёшек и молока.

— А если остров населён дикарями и они не жалуют чужеземцев? — усмехаясь, спросил младший брат.

Гектор хмыкнул:

— Ну... Тогда придётся их обучать гостеприимству. Если серьёзно, то я, конечно, ни с кем драться не хочу — надоело. Но если на нас нападут, думаю, мы с тобой не окажемся слабее дикарей? Само собою, если здесь живут не лестригоны.

— Да хоть бы и они! — пожал плечами Ахилл. — У нас уже есть опыт. Эй, брат, постой... Или мне показалось, или я уже точно знаю, что эта земля населена людьми. Посмотри-ка туда... Нет» туда, туда, на ту вершину!

Гектор вскинул голову и тоже заметил на самой вершине утёса, на высоте примерно в полторы сотни локтей, тёмную человеческую фигурку. Судя по тому, что её было видно целиком, человек бесстрашно стоял над самым обрывом и, кажется, даже наклонялся, вглядываясь. Рассмотреть его мешали большое расстояние и лучи солнца, поднявшегося уже высоко и светившего братьям почти в глаза.

— Нам его плохо видно, а он нас отлично видит и, судя по всему, сейчас как раз и рассматривает, — заметил Ахилл, не проявляя тревоги, лишь с некоторой досадой. — Мы перед ним, как мухи на тарелке! Интересно, он там действительно один или это разведчик, и сейчас покажется остальная компания?

— Возможно, — пожал плечами старший брат. — Но если они тут живут тихо и мирно, то появление двух здоровенных чужаков вполне может их насторожить. Эй, наверху!

Крикнув во всю силу голоса, Гектор замахал рукой тёмной фигурке. Та тотчас махнула в ответ обеими руками и, к изумлению братьев, скользнула вниз с обрыва!

— Аполлон-стреловержец, да он рехнулся! Или он умеет ползать по отвесной стене, будто гусеница?

— Там есть за что цепляться, — возразил Гектор. — Склон неровный. Но всё равно это невероятно опасно. И смотри-ка, лезет! Может, он обезьяна?

Пока они с невольным страхом следили за незнакомцем, тот одолел локтей тридцать головокружительного спуска и пропал из глаз — дальше в склоне была выбоина, круто уходящая вниз, и смельчак явно двинулся по этой, тоже небезопасной, тропе.

— Выбоина заканчивается как раз над тем уступом, с которого мы утром слезли, — заметил Гектор. — Его высота не меньше двадцати локтей. Мы спустились, помогая друг другу и используя наши пояса. А он что, думает спрыгнуть?

— Тогда он не обезьяна, а белка-летяга! — заметил Ахилл. — Я с такой высоты не стал бы прыгать и на мягкую землю.

— А может, он надеется, что мы будем его ловить? — воскликнул старший брат. — Нет уж, зря рассчитывает...

— Вот только этого от тебя и ждать, братец Гектор! — раздался сверху, с уступа, хорошо знакомый братьям голос. — Такой уж ты добрый!

Оба молодых человека разом вскрикнули, и оба подумали, что им померещилось, потому что этого просто не могло быть. Однако лицо, тут же появившееся над краем уступа, — молодое, прекрасное, покрытое золотым загаром, точёные плечи, упругая грудь под чёрной тканью туники с упавшим на простую ткань чёрным блеском полу распавшейся косы, — всё это могло принадлежать только...

— Пентесилея! — почти разом закричали троянцы.

— Как ты?.. — выдохнул Ахилл и умолк.

— Нет, нет! — она взмахнула рукой. — Ничего не случилось. Корабль Неоптолема не разбился. Просто я решила поплыть за тобой, Ахилл.

— Ты спятила! — закричал он, вспомнив ревущую бездну, из которой спаслись они с Гектором. — Мы едва выгребли вдвоём...

— Я ведь была уже далеко от берега, — невозмутимо сказала амазонка, заплетая конец косы и, кажется, не очень спеша спускаться. — И не стала к нему приближаться, пока волны не ослабели. Ты знаешь: амазонки умеют держаться на воде, почти не расходуя сил. И чем сильнее волна, тем это легче.

Гектор тихо выругался.

— Тебя могло унести куда-нибудь от берега! — воскликнул он.

— Не могло. Тучи разнесло быстро, а я запомнила расположение звёзд до начала шторма, и, когда стало возможно, поплыла в нужном направлении. И не так уж долго пришлось плыть. Не сердись, Ахилл, прошу тебя, — тут её голос просительно дрогнул. — Но мы ведь решили, что больше не будем расставаться... Ну что, ты не злишься? Можно мне спуститься?

Ахилл только горестно мотнул головой.

— Как будто имеет значение, злюсь я или нет? А как ты намерена спускаться?

— Очень просто. Лови!

И молодая женщина преспокойно прыгнула вниз с высоты двадцати с лишним локтей. Но расчёт был точен — реакция Ахилла не притупилась после ночных приключений, и он ловко поймал амазонку прямо на руки.

 

Глава 3

— Я выбралась на берег стадиев на пять западнее вас, — рассказывала Пентесилея, покуда они друг за другом поднимались по извилистой и крутой расщелине. — Но ещё когда нас несло на эти утёсы, я запомнила их форму, запомнила эту приметную группу камней, что торчит внизу. Я подумала, что вас должно вынести именно туда, а потому, поднявшись наверх, пошла вдоль кромки утёсов в этом направлении. И увидела вас сверху.

— Ты осматривалась там, наверху? — спросил Гектор, морщась, потому, что острый камешек как раз попал в его сандалию и больно впился в пятку — Что это, по-твоему? Остров?

— А что это ещё может быть? — удивилась амазонка. — Да, я осматривалась. На запад и на восток кругом море. С севера — горы, скалы, заросли кустов. Судя по всему, остров.

— И, судя по всему, людей на нём нет, — заметил Ахилл.

Пентесилея покачала головой, хотя он шёл впереди неё и не мог этого видеть.

— Люди здесь есть, это совершенно очевидно. Я видела тропы, которые протоптали не звери, видела ветви кустов, явно сломанные человеческой рукой. И дикие козы кинулись от меня прочь, едва учуяв — они знают, кто такой человек. А на небольшой поляне, по которой я прошла, должно быть, недавно паслось стадо — я видела овечий и собачий помёт.

— Если эти люди разводят овец, то они, но крайней мере, не совершенно дикие, — в раздумье произнёс Гектор.

Пентесилея ничего не ответила.

Подъём заканчивался, крутизна утёса сменилась более пологим откосом, и среди трещин камней появились пучки травы и хилые кустики.

Подумав, амазонка снова заговорила:

— У меня какое-то непонятное ощущение... Словно здесь не всё нормально.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Ахилл.

— Не знаю. Странно всё это выглядит. Та часть острова, куда я приплыла, не такая неприступная, как эти утёсы. Там есть неплохая бухта, она далеко вдаётся в берег, и гряда скал защищает её от штормов. Если здесь живут люди и они не дикари, то там должны бы стоять рыбачьи лодки, мог бы быть причал. Ну, положим, причал — уже признак высокого развития, положим, лодки могли убрать на время шторма. Но должны же быть какие-то колья, к которым их обычно привязывают, должно быть что-то, что в этой бухте говорило бы о присутствии людей. Ничего нет. И эти дикие козы, что так от меня шарахнулись... Да, животные пугаются, видя человека, но то был не испуг — то был ужас, смятение, словно я напала на них. У меня ощущение, что здесь обитает страх. Все кого-то боятся.

— Интересно, — задумчиво проговорил Гектор и ничего не добавил.

— Может здесь водится что-то вроде горных карликов? — предположил Ахилл.

— Они не могли бы заниматься скотоводством, — возразил его брат. — Они боятся света. Но самое странное, что и мне этот остров отчего-то кажется необычным. И я тоже не понимаю, почему.

Путешественники вышли на плато, которое продолжало полого подниматься в северную сторону, переходя затем в склон довольно высокой горы, заросшей кустами и жидким низкорослым сосняком. К востоку плато шло вниз, кусты постепенно становились гуще, но среди них ясно обозначилась неширокая тропа.

— Если бы её проложили звери, ветви опускались бы ниже, — сказал Гектор и отчего-то нахмурился. — Слонов тут уж точно нет, носорогов — тоже, а прочёс зверье меньше ростом. Здесь ходят люди. Ну что? Пойдём, узнаем, к кому мы заплыли в гости?

Ахилл ничего не возразил, но Пентесилея решительно выступила вперёд:

— Гектор, можешь обижаться, но я пойду первой. Я лучше различаю следы и скорее замечу ловушку.

После приключений в пещере горных карликов братьям нечего было возразить на это, и они молча уступили дорогу амазонке.

Однако тропа не принесла никаких неожиданностей. Кусты расступились, и путники вышли на широкую открытую площадку, справа ограниченную грядой жёлто-серых валунов, а слева — почти отвесным склоном, в котором темнело отверстие размером с высокую и широкую дверь.

— А вот и пещера! — прошептал Гектор.

— Да. И либо она искусственная, вырытая людьми, либо люди постарались её обустроить! — так же тихо отозвался Ахилл. — Прямо вход во дворец!

Действительно, отверстие более всею походило на дворцовые ворота. Его обрамляли высеченные из той же скалы витые колонны с нависающим над ними козырьком, тоже каменным, украшенным резьбой. Внутри, в полутьме, угадывались светлые, должно быть, деревянные, полуоткрытые створки. К этой своеобразной двери вели четыре каменные ступени, покрытые нежно-розовым, с оранжевым узором, ковром.

— Ничего не понимаю! — проговорил Гектор, на всякий случай оставаясь в тени нависающих над тропой кустов. — На этом диком острове какой-то восточный дворец... Резьба на козырьке напоминает персидскую вязь. Отсюда не различить, но мне кажется, там даже какие-то надписи. Точно всё это из сказки.

— Вот именно! — Пентесилея тоже стояла среди кустов и смотрела на загадочные двери с явной тревогой. — Надеюсь, в трусости меня никто не заподозрит, но мне это не нравится.

Ахилл тихо рассмеялся:

— Непонятное всегда настораживает. Так или иначе, нам придётся узнать, кто хозяин этого жилища.

В это время с противоположной стороны площадки из зарослей показались две женские фигуры. Обе женщины были в светло-жёлтых накидках, подхваченных поясами, и с такими же покрывалами на голове. Суда по очертаниям фигур и походке, они были молоды, но их лица мешали рассмотреть большие кувшины, которые они несли на плече, точно так же, как носили их троянские и ахейские девушки. Кувшины были изящной работы с ярким узором. Когда женщины подошли к ступеням, створки дверей как будто открылись шире, и навстречу идущим вынеслись прозрачные облака то ли лёгкого дыма, то ли тумана, и ветер донёс едва уловимый запах какого-то благовония. Женщины вошли одна за другой, а светлый туман продолжал невесомо клубиться над пожухлой травой и плоскими камнями площадки.

— Остаётся ждать появления ифрита или джинна, как их называют персы! — уже в совершенном недоумении воскликнул Гектор. — Кей обожает рассказывать истории про них и их волшебные чертоги. Ну, а если серьёзно, то и в самом деле нужно узнать, кто там живёт. Прятаться смешно и стыдно.

— Согласен, — Ахилл сделал шаг вперёд и поравнялся с братом. — Если позволишь, Гектор, я войду туда и попробую познакомиться с хозяином этой пещеры. Я без оружия (ножа, надеюсь, сразу не заметят), значит, будет понятно, что дурного не замышляю, и вместе с тем я вряд ли покажусь им человеком, на которого стоит нападать.

— А может, лучше пойти туда мне? — поспешно вмешалась Пентесилея. — Уж женщина точно не внушит им опасений.

— Женщина в короткой мужской тунике и боевых сандалиях! — покачал головой Гектор. — Нет, не стоит. Если здесь, непонятно откуда взявшись на острове посреди Зелёного моря, объявился какой-то персидский или парфянский царёк, то женщина, да ещё молодая и красивая, внушит ему только одну мысль... Само собою, ему придётся пожалеть о своих намерениях, но нужно ли это нам? Может, стоит пойти мне? Меч я могу оставить. Да, лучше всего, если пойду я!

Но Ахилл, сделав только один шаг, спокойно преградил дорогу брату:

— Гектор, вспомни, как ты каялся в своём безрассудстве, когда мы едва не погибли в проклятой пещере горных карликов! Ты тогда вспомнил, что тебе, царю Трои, не должно было вообще покидать её, тем более, когда она лежала в руинах и троянцы видели именно в тебе основу её возрождения. Сейчас, как бы там ни было, мы возвращаемся. Авлона, я знаю, сейчас уже в Трое, вместе с нашим маленьким Патроклом, и наша мать, братья, все жители города нас ждут. Можно ли тебе вновь рисковать, вновь идти в незнакомую пещеру? Ты же и сам знаешь, что нельзя!

Гектор, нахмурившись, опустил голову и несколько мгновений молчал.

— Почему мы все трое думаем, что там опасность? — наконец резко спросил он.

— Я не знаю, — Ахилл оглянулся через плечо на расползающийся по площадке туман. — Может, её там и нет. Но всё равно тебе идти туда не надо. Твои жена и сын ждут тебя. Забыл?

— Может, тогда все пойдём? — спросила Пентесилея и вдруг сама себя оборвала: — Да что за тупости! Что с нами делается? Какая-то дыра в горе пугает нас больше, чем войско лестригонов?!

Все трое в смущении перетянулись. Да, они не могли понять, что их тревожит, а возможно, действительно пугает... Непонятное несоответствие роскошной дворцовой двери в скалистой стене и пустынных окрестностей? Странные женские фигуры и загадочный ароматный туман, клубящийся возле входа в пещеру? Или это ощущение идёт из глубины души, из самых тайников подсознания, ибо они, все трое, пережили в жизни столько опасностей и столько смертей, что их души научились ощущать смерть издали? Что это такое? Не странно ли, что трое самых знаменитых воинов Ойкумены в нерешительности стоят у порога пещеры, внешне ничем не опасной?

— Так или иначе, — жёстко сказал Ахилл, — раз у всех нас есть сомнение, лучше быть осторожными. Итак, я туда войду и, если вы услышите шум драки, то сразу ко мне присоединитесь. Ну, а если я пойму, что всё спокойно, то позову вас войти.

— А если не позовёшь, и шума тоже не будет? — спросила Пентесилея.

Ахилл засмеялся:

— Тогда решает Гектор. Но такого не может быть. Меня без шума не возьмут. Сами знаете.

Гектор вздохнул и не без внутреннего усилия сдался.

— Ладно. Иди. Только осторожно. Что, если, к примеру, это пещера циклопа?

— Если верить легендам о размерах циклопов, то в такую дверь ему не пролезть, — пожал плечами Ахилл. — А если верить легендам об их силе, то... я с ним справлюсь!

И, не слушая больше никаких возражений, герой спокойно направился ко входу в пещеру.

Едва он шагнул на покрытые ковром ступени, как из дверей вновь заклубился тот же лёгкий дым, и в проёме показалась женская фигура в жёлтом. Женщина низко поклонилась, явно приглашая чужеземца войти.

— Или здешний хозяин удивительно доверчив, или это всё же ловушка! — прошептал Гектор. — Похоже, у брата даже не спрашивают, кто он такой!

— Мы отсюда всё равно не услышим! — ответила Пентесилея, с напряжением следя за каждым шагом мужа. — И потом, они могут говорить на языке, которого Ахилл не знает! Что тут спросишь?

Между тем герой, несколько мгновений постояв на пороге, прошёл в резные двери и исчез, будто растворившись в клубах дыма. Из дверного проёма донеслось что-то вроде тонких звуков струн, словно отзвуки незнакомой музыки. И стало совершенно тихо.

Гектор и Пентесилея переглянулись.

— Ни звука, — проговорила амазонка. — И он не зовёт нас. Что-то не так... Я пойду за ним!

— Нет, — покачал головой царь Трои. — Пожалуй, сделаем по-другому: пойду туда я, и, если так же исчезну, то ты не выдавай себя — затаись. Через несколько часов стемнеет, вот тогда постарайся проникнуть в пещеру незаметно.

— А не будет поздно?

— Не думаю. Я пойду.

Он вышел из тени кустов и двинулся к загадочному входу. И вот тут откуда-то сверху, с каменистого склона, мимо которого он шёл, послышался чей-то тихий голос:

— Стой, Гектор! Ни шагу дальше — или ты погибнешь!

Герой резко остановился, одновременно стремительно повернувшись в ту сторону, откуда его окликнули. Пентесилея, тоже всё слышавшая, в одно мгновение оказалась с ним рядом.

— Кто это? — Гектор едва удержался, чтобы не закричать во всю силу. — Кто меня зовёт?

— Я тебя зову. Я.

Кусты на склоне зашуршали и из них появился человек. Косматые волосы и борода, обрывки козьих шкур, скорее не скрывавшие, а подчёркивавшие его наготу, загорелая дочерна кожа, — всё, казалось, обличало в нём настоящего дикаря. Но говорил он на довольно чистом критском наречии и приблизился к чужеземцам со смелостью и уверенностью, вовсе не присущими обычно пугливым дикарям.

— Если войдёте в эту пещеру, вам конец! — повторил незнакомец, переводя дыхание после стремительного спуска со склона. — Похоже, что ты бессмертен, Гектор, коль скоро второй раз оказываешься жив после того, как никоим образом не мог выжить. Но даже в этом случае не рискуй!

— Откуда ты знаешь моё имя?! — выдохнул ошеломлённый троянец. — Кто ты такой?!

Незнакомец усмехнулся:

— Не узнаешь? Я, должно быть, изменился... А я сразу узнал и тебя, и прекрасную царицу амазонок, и даже Ахилла, хотя уж его-то увидеть живым не мог и думать. Только вот его я не успел остановить — не успел спуститься. А теперь надо его как-то выручить, раз он угодил в эту западню.

— Да кто ты, в конце концов, и почему мы должны тебе верить? — воскликнула Пентесилея.

— О, сатиры рогатые! — всмотревшись, Гектор вдруг вспомнил. — Или я сошёл с ума, или ты... Одиссей?!

— Да, у тебя хорошая память. Это я, — он заметил резкое движение Пентесилеи и предупреждающе поднял руку. — И давайте сейчас без лишних вопросов и всего остального. У нас найдётся много взаимных упрёков — но потом, потом... Если мы сейчас не поспешим, то ты снова потеряешь своего друга, Гектор. За мной, быстрее!

Троянец и амазонка переглянулись.

— Куда ты нас зовёшь? — спросил Гектор. — Ахилл вошёл в эти двери.

— А вам в них входить нельзя! — воскликнул итакийский базилевс и тут же понизил голос: — Послушайте, вы вправе мне не доверять, но ведь ты знаешь, Гектор, что я любил Ахилла! Эти двери ведут во дворец ведьмы, колдуньи Цирцеи, и этот дым — дурман, который лишает воли и разума. Но это проходит. Хуже будет, если ваш друг успеет выпить кубок её вина. Вот тогда... нет, стойте — говорю вам, в двери нельзя! Во дворец можно проникнуть сверху, минуя этот дым, хотя это очень опасно. Мы можем успеть. Скорее!

И Одиссей, поверившись, стал стремительно и ловко карабкаться по склону.

 

Глава 4

Подъём был круг. Ребристые камни, меж которых предательски осыпался крупный серый песок, кое-где поросли желтоватой травой, а из расщелин торчали, норовя вцепиться в ноги или поранить ладони, ветви колючих кустов. Изредка попадались сосенки, но хвататься за них нужно было с великой осторожностью — у иных корни держались слабо и ствол тут же наклонялся, грозя упасть. То и дело из-под ног шарахались мелкие рыжеватые крысы и бесшумно ускользали по камням ящерицы, а на плоских уступах, куда удобнее всего было бы поставить ногу, поблескивали тонкие кольца млеющих на солнце змей.

Тем не менее Одиссей поднимался по склону с необычайной уверенностью — он, определённо, не однажды и не дважды проделан этот путь. Гектор и амазонка не отставали от него, и он в этом не сомневался — за всё время пути он ни разу не обернулся, при этом продолжая говорить, быстро, иногда глотая слова, если приходилось переводить дыхание, но ясно и не путано:

— Мы будем наверху через четверть часа. А пока слушайте и, если можно, не перебивайте. Не знаю, слышали ли вы о Цирцее — легенд о ней ходит много... Этой твари не меньше ста лет, а выглядит она юной и прекрасной, потому что поддерживает свою молодость колдовством. Этот остров, как я понял, называется то ли Ээя, то ли Эея, на более звучное имя язык местных жителей не рассчитан. Здесь живёт малочисленное племя темнокожих дикарей. Они разводят коз, которых им кто-то когда-то завёз, а кроме них едят ещё друг друга — поедают своих же стариков и детей, если те рождаются слабыми, сжирают заболевших и раненых, словом, мясной пищи у них вдоволь. Цирцея захватила остров лет шестьдесят назад и сделала людоедов своими слугами, колдовством внушив им полную себе преданность. Раз или два в год шторма обычно прибивают сюда корабли — бывает, финикийские, иногда разбойничьи, и тогда колдунья развлекается. Входя в её дворец через клубы дурманного дыма, человек становится глуп и благодушен, доверчив, как дитя. Колдунья принимает странников, развлекает разговорами — а языков она знает уйму, и потом подносит кубки с вином. Выпив это вино, человек сразу теряет всю силу, а заодно и разум, становится подобен животному! Если Цирцея даёт ему понюхать корень какого-то растения, то у него вдруг пробуждается страсть к колдунье и бессилие на время пропадает. Но околдованный ни на что не способен, кроме любовных ласк, и ведьма тешит с ним свою бешеную плоть.

Я попал на остров Эея два с половиной года назад, со мной на корабле было сорок пять человек, мои спутники итакийцы. Цирцея отравила нас всех! Я один в последнее мгновение ощутил опасность и сумел выпить лишь четверть кубка, что она мне подала, а остальное умудрился незаметно вылить себе за ворот. И всё же стал подобен старой тряпке! Не могу описать, что это был за ужас, и не стану описывать... У меня сохранились искры разума, а все мои товарищи превратились в обычную скотину — я видел, как они паслись на склоне горы и ели траву! Один за другим они услаждали грязную страсть ведьмы, и потом их убивали и сжирали людоеды... Я оказался мил Цирцее — меня она поместила в отдельный чертог, даже велела кормить хлебом. Я сумел притвориться безумным, и меня почти не стерегли. Полгода, капля за каплей, ко мне возвращались силы. Ночами я, как маленький мальчик, проделывал упражнения, чтобы укрепить свои мышцы, чтобы вернуть крепость ногам. Это было тяжело. Только спустя месяц я научился твёрдо стоять на ногах. Но настал день, когда мне удалось плечом выдавить дверь моей темницы, сломать хребет одному из стражей и выбраться из дворца. Слуги ведьмы преследовали меня, и я на их глазах кинулся с обрыва в море, сумел заплыть за одну из скал и сидел в воде не меньше часа, чуть-чуть высовываясь, чтобы вздохнуть, и снова погружаясь. Они поверили, что я утонул. Но я был нагишом, без оружия, совершенно один. На берегу мне удалось найти огниво, его обронил ещё кто-то из моих несчастных спутников, а у стража, которого я убил, был при себе нож — я забрал его. И вот уже два года я живу на этом острове, скрываясь, как зверь от охотников, с одной надеждой — что сюда пристанет корабль, что я успею предупредить странников об опасности, и что они возьмут меня с собой. Я видел, как разбился вчера ваш корабль, видел, что второй, вероятно, спасся. Надеюсь, он вернётся за вами.

— Вернётся, — проговорил Гектор, потрясённый рассказом Одиссея. — Он вернётся. Это корабль Неоптолема, сына Ахилла.

— Вот как! — в голосе итакийца не было изумления, хотя это известие его удивило. — Тогда — да, вернётся.

— А что, если Ахилл уже выпил эту отраву?! — спросила Пентесилея, и голос её против воли задрожал.

— Обычно это бывает далеко не сразу, — возразил Одиссей. — Ей хочется ещё и разговоров, а после её вина умеют только мычать! Но теперь тихо — сейчас мы выйдем на тропу, что огибает верхнюю часть дворца-пещеры, и пройдём к окну. На тропе может быть стража.

Трона шла вдоль пологой вершины холма и была довольно узка. Чтобы караульным было удобнее по ней ходить, её вымостили плоскими плитами песчаника, из которого в основном состоял и склон. По этим плитам нужно было ступать особенно осторожно: шаги обутых в сандалии ног были хорошо слышны в полной тишине знойного послеполуденного безветрия.

Пентесилея шла последней, нарочно отстав шагов на десять от мужчин, чтобы внимательнее вслушиваться. Сама она ступала совершенно бесшумно — ни одна песчинка не скользнула из-под её ноги.

Одиссей прошёл по тропе около сотни шагов, остановился, вслушался и осторожно обогнул выступ, за которым трона тянулась ещё шагов на двести, почти совершенно прямо.

В это мгновение амазонка услышала позади едва слышное шуршание, которое не могло быть ни шелестом ползущей по камням змеи, ни невесомым топотом бегущей по склону крысы. Это песок скрипнул под ногой человека.

Пентесилея обернулась точно в то мгновение, когда из-за камня, откуда-то снизу, на тропу взбежал человек и замер. Это был рослый темнокожий воин в кожаном нагруднике с бронзовыми пластинами и высоком бронзовом шлеме. Он держал в руках лук, тетива была натянута, и остриё стрелы смотрело прямо в грудь амазонке.

Она улыбнулась, радуясь, что можно действовать, а не ждать.

Идущие впереди мужчины не успели обернуться, не успели ничего заметить. Всё произошло в несколько мгновений. Пентесилея, улыбаясь, с совершенно безмятежным лицом шагнула навстречу стражнику, вытягивая вперёд обе руки, словно показывая, что она безоружна. И в следующем шаге, крутым стремительным взмахом ноги ударила воина в живот. Он даже не охнул, только присел и согнулся, притянув к себе лук, и невольно отпустил тетиву. Стрела вонзилась в песок между плитами тропы. Воин попытался выпрямиться, но новый удар, сверху, в затылок, довершил дело. Хруст сломанных позвонков был единственным звуком, нарушившим тишину.

Гектор обернулся. Ветви кустов, окаймлявших тропу снизу, качались, смыкаясь, пропустив скатившееся тело.

— Что там, Пентесилея?

— Обошлось. У нас есть лук и колчан с двумя десятками стрел. Луки у них мощные и наконечники стрел железные. Верно, крадут у тех, кого заманивают в свою нору. Ещё далеко, Одиссей?

— Нет. Это здесь. Только тихо...

Итакиец стоял возле полукруглого отверстия, прижавшись к каменистой стене. Затем быстро шагнул вперёд и, пригибаясь, заглянул внутрь.

— Сюда. Вот! Всё, как всегда. Смотрите.

Они наклонились и тут же невольно затаили дыхание, так необычно было то, что они увидели.

Отверстие, с виду обыкновенный вход в горную пещеру, оказалось окном, из которого, с высоты примерно в пятьдесят-шестьдесят локтей, открывался огромный дворцовый зал. Окно располагалось под самым его сводом, сплошь затянутым дымчатой зеленоватой тканью, так что снизу, верно, казалось, будто над волшебным чертогом опрокинулось море... Вдоль стен зала поднимались причудливые колонны, кое-где обвитые ползучими растениями с крупными и яркими цветами. Пол был застелен коврами такой же яркой расцветки, как тот, что покрывал ступени у входа. Посреди стоял низкий стол с разбросанными вокруг него подушками, кожаными и матерчатыми, расшитыми тонким золотым узором, а на самом столе красовалось множество блюд и кувшинов. Сверху можно было разглядеть, что на блюдах темнеют тушки жареных голубей и ломтики козлятины, розовеет тушёная рыба, горками высятся золотистые лепёшки и поблескивают крупные грозди спелого винограда.

Вдоль стен чертога стояли высокие светильники, ярко полыхающие, нагому что не будь их, пещеру-дворец освещало бы только го самое окно, в которое сейчас смотрели Гектор, Пентесилея и Одиссей.

Между светильниками неподвижно, как бронзовые скульптуры, стояли десятка четыре темнокожих стражников, одетых так же, как тот, который пытался напасть на Пентесилею, и вооружённых не только луками, но и довольно длинными прямыми мечами. Девушки, тоже чёрные, одетые в светлые платья, прислуживали за столом — одна из них ритмично взмахивала опахалом, остальные пять или шесть подносили новые блюда с угощениями.

Однако всё это путешественники лишь мельком заметили и отметили про себя. Их взгляды соединились на двух фигурах, привольно раскинувшихся среди подушек. На хозяйке дворца-пещеры и её госте.

Женщина в пурпурной одежде, словно сотканной из вечерней зари, лёгкой и почти совершенно прозрачной, стояла на коленях, ласковым движением протягивая герою кисть винограда. Видны были лишь её точёная полуобнажённая спина и волны каштановых, отливающих золотом волос, переплетённых то ли белым шнуром, то ли нитями жемчуга.

Ахилл полулежал, опираясь на локоть, в самой небрежной и беспечной позе. Его лицо было обращено как раз в сторону смотревших, и Гектора поразила улыбка брата — совершенно детская, исполненная какой-то наивной радости. Вместе с тем в этой улыбке было нечто настолько ненастоящее, не свойственное Ахиллу, что она изменила даже само его лицо.

— Как будто не он! — прошептала амазонка, точно отвечая мыслям Гектора.

— Это действие дурмана! — тоже шёпотом ответил Одиссей. — Но колдовским вином она его ещё не поила: он ей что-то говорит и ещё сознает себя собой, хотя и плохо понимает, что делает.

Цирцея взяла со стола ещё одну виноградную гроздь и вновь подала гостю. Мелькнул её профиль, тонкий, как рельеф камеи, нежный, как у совсем юной девушки. Розовые пальцы оторвали большую виноградину и осторожно поднесли к губам героя, который ухватил маленький плод, невзначай коснувшись ртом и этих мраморных пальчиков.

— Откуда на этом проклятом острове виноград? — спросил Гектор, понимая, что задаёт дурацкий вопрос, и боясь признаться, что совершенно растерялся. — Земля сухая, ветры... Или это тоже колдовство?

— Виноград растёт во впадине на вершине центральной горы, — ответил Одиссей. — Там плодородная земля и ветер гуда не достаёт.

— Что будем делать? — спросила Пентесилея. — Не похоже, чтобы у нас было много времени.

Она рискнула сильнее наклониться, сунув в окно голову, и увидела, что под этим окном тянется узкий, без перил, карниз, а справа и слева от него идут вниз такие же узкие деревянные лесенки.

— Спускаемся и нападаем? — предложила амазонка. — Стражи не больше сорока человек, и мы успеем их перебить, пока не прибегут другие.

— Стой! — Одиссей схватил её за руку, — не всё так просто, не то я бы их тут уже и сам перебил, за два-то года... Во-первых, проклятая ведьма умеет колдовать, и мы не знаем, что за пакости есть у неё в запасе. А во-вторых — смотрите! Видите, под этой зелёной тряпкой — сеть?

Действительно, почти невидимая на фоне драпировки сводов, в воздухе качалась густая сеть, подвешенная так, что она накрывала половину зала, не доставая лишь той его части, где располагалась во главе стола Цирцея со своим гостем.

— Я давно её заметил! — той же скороговоркой пояснил итакиец. — В одно мгновение стража отцепит её от крючьев крепления, и она, как сачок, упадёт на любого, кто под ней окажется. Это — тоже ловушка, очевидно, на всякий случай. Мы вряд ли успеем пробежать под ней, даже если спустимся по лестнице так быстро, что стрелы стражников не достанут нас. И незаметно не проскользнёшь. Вот если бы чем-то их отвлечь... Тогда бы... Ах, сатиры рогатые! Сейчас будет поздно!

Он воскликнул это, увидав, как одна из служанок по сигналу хозяйки, подала ей небольшой серебряный кувшин с узким и длинным горлом, и как Цирцея, привстав, наполнила серебряную чашу и протянула её гостю. Её лица по-прежнему не было видно, но смотревшие были уверены, что она улыбается, сладко и ласково.

— Будь, что будет! — Гектор обнажил меч и рванулся вперёд, увидав, что его брат уже протягивает руку, чтобы взять страшный кубок.

— Тихо! — Пентесилея одним змеиным движением выскользнула на карниз и шепнула, не оборачиваясь: — Скройтесь, а когда начнётся шум и свалка, спускайтесь и нападайте!

В это время Ахилл взял кубок и поднял к своему лицу. Сознание героя окутывал какой-то странный сладкий туман, ни одна ясная мысль не мота проникнуть сквозь эту завесу. Где-то, на грани реальности, он, быть может, понимал, что происходит что-то не совсем правильное. В какой-то миг он задал себе вопрос: отчего не позвал войти в этот чертог брата и жену, раз вошёл с такой абсолютной уверенностью, что здесь нет и не может быть никакой опасности? Но что-то твердило изнутри: «Нельзя, нельзя! Нельзя вообще говорить о них!» И он о них промолчал, лишь назвав себя этой неведомой красавице и сказав, что его корабль разбила буря. Где-то далеко-далеко, там, где он ещё оставался прежним Ахиллом, дрожала и билась другая мысль: «Не то! Здесь что-то не то и не так...» И тут же её успокаиваю точно идущее извне: «Да что такого? Ну, если и не то... Ничего же не будет!..» Такое бывает в тяжком сне, кода знаешь, что необходимо проснуться, но понимаешь, что не проснёшься, и успокаиваешь и убаюкиваешь себя тенью мысли: во сне ведь не случится настоящей беды... Однако ему было при этом хорошо, так хорошо, как давно не бывало. Ему было так спокойно, будто всё было уже позади, а вернее, будто ничего и не начиналось.

— Отведай моего десятилетнего вина! — прожурчал голос красавицы, и её ласковая рука тронула его плечо, как крылышко бабочки, невесомо и осторожно. — Вся сладость и вся пьянящая сила винограда в этом вине!

— За твою красоту! — он ответил улыбкой на её улыбку и поднёс кубок к губам.

И в это мгновение, рванувшись откуда-то сверху, по залу просвистела стрела и пронзила кубок в руке героя, пройдя в двух пальцах от его лица. Вино хлынуло ему на тунику, на колени, он от неожиданности едва не выронил кубка, и в полумрак его сознания ворвалась первая чёткая мысль: «Опасность!»

В то же мгновение зал огласил дикий визг, и все увидели, как всклокоченная женская фигура пронеслась по верхнему карнизу, безумными прыжками скатилась по одной из лестниц и затем, продолжая неистово визжать, прыгнула на стол.

Стражники, служанки, все — даже сама колдунья — оцепенели, ничего не понимая.

Женщина в короткой чёрной тунике, окружённая змеями чёрных распущенных волос, сшибая и раскидывая украшающие стол яства, подлетела к Ахиллу и с торжествующим воплем вырвала из его руки пронзённый стрелой кубок.

— Это вместо твоего сердца, предатель! Изменник! — закричала она, потрясая кубком и топая ногами так, что брызги от раздавленных виноградин летели в стороны, как на настоящей давильне. — Так ты мне платишь за мою преданность, за мою любовь?! Бегаешь к шлюхам?! Надо было убить тебя!

— Пентесилея! — вскрикнул потрясённый герой и почувствовал, как туман, обволакивающий его сознание, разрывается, и реальность возвращается, прогоняя дурман. Оставаться в прежнем сладко-умилённом состоянии во время таких событий мог бы только умалишённый.

— Скотина! — вопила амазонка, прыгая со стола к нему на колени и без смущения запуская растопыренные пальцы в густую массу его волос. — Не насытился красотками?! Ишь нашёл гетерочку! Вся в розовом маслице, ручки как персики! А у меня пальцы стёрты тетивой и секирой, и кожа черна от загара... Из-за тебя, неблагодарный!!!

Весь этот поток воплей и упрёков она изрыгала с дико искажённым лицом, визжа и шипя, как огромная обезумевшая кошка. Цирцея, вначале, казалось, испуганная, при виде безумных ужимок незнакомки начала усмехаться, а стража уже откровенно покатывалась, глядя, как огромного и могучего богатыря треплет за волосы взбешённая женщина.

Когда Ахилл, немного опомнившись, оторвал руки жены от своих кудрей не без урона для них, Пентесилея с тем же визгом замахнулась и влепила ему пощёчину с такой силой, что его голова мотнулась назад.

Этот удар почти начисто разрушил действие колдовского дурмана, оказавшись самым неожиданным и самым сильным средством из всех, какие можно было применить. Впервые в жизни великий Ахилл получил пощёчину, и её нанесла ему женщина, его жена, на глазах нескольких десятков людей!

С рёвом раненого быка герой вскочил на ноги, отшвырнув амазонку, будто котёнка.

— Ты что?! — громовым голосом крикнул он. — Одурела?! Что с тобой?

Она перекатилась через голову, отлетела через стол почти до противоположной стены, но тут же, под отчаянный хохот стражников, вновь вскочила на стол и, бросившись к мужу, схватила его за плечи:

— Ни-ког-да не прощу-у-у! — взвыла она, но, приблизив лицо, с безумно горящими глазами к самому лицу Ахилла, еле слышно произнесла совершенно другим, очень ясным голосом:

— Ахилл, эта женщина — колдунья, вино отравлено, и всё это — ловушка. Надо спасаться отсюда!

Он онемел, поражённый ещё больше, даже не пытаясь вырваться из её рук, лишь расширенными глазами впившись в её ставшие вдруг совершенно ясными и спокойными синие глаза.

— Пентесилея!

— Вперёд! — прогремел позади голос Гектора, и в отчаянном страхе завизжала Цирцея:

— Хватайте их! Ко мне!

— Не дождёшься, ведьма! — железная рука амазонки стиснула горло колдуньи, и наконечник ножа холодно упёрся в ямку меж её ключиц. — Скажи хоть слово, возьмись за любой кувшин, за что угодно — и я выпущу из тебя дух!

В это время Гектор и Одиссей с двух сторон обрушились на стражу, успев проскочить под сетью прежде, чем та упала, и сеть накрыла пятерых или шестерых темнокожих воинов, даже не задев героев. Девушки-служанки, вереща, кинулись бежать, а воины попытались защищаться, но им было не одолеть могучих противников. Тем более что и Ахилл раздумывал недолго.

— Ты был в ловушке, брат! — кричал ему Гектор. — Тебя едва не отравили! Эта тварь погубила уже многих, кто попал в её лапы!

С яростным проклятием Ахилл схватил один из бронзовых подсвечников и могучим взмахом уложил двух ближайших стражников, затем взмахнул ещё и ещё раз.

И вскоре всё было кончено.

 

Глава 5

— Кто вы такие? Что вам нужно от меня?

В ярости и страхе колдунья говорила, очевидно, своим настоящим голосом, а не тем нежно-звонким голоском, каким приветствовала Ахилла, встретив в своём чертоге. В действительности голос у неё был резким, металлическим, совсем не молодым и не подходил к её лицу, которое, даже искажённое и вспотевшее, оставалось прекрасным. На вид волшебнице казалось не более двадцати лет, её кожа была нежна и светла, как лепесток лилии, а лицо, округлое, с тонкими и мелкими чертами, выглядело кротким и невинным. Её выдавал подбородок, немного крупный для такого нежного личика и достаточно волевой, и плаза, очень светлые, прозрачные, осенённые пушистыми ресницами, но будто прячущие в себе что-то тайное, будто постоянно скрывающие свой истинный взгляд.

— Ты не узнаешь меня, ведьма? — Одиссей подступил к ней, не опуская окровавленного меча, который он отобрал у одного из убитых им стражников. — Ты забыла, как два с половиной года назад заманила меня и моих спутников в эту пещеру и опоила отравой? Все мои товарищи погибли — их сожрали твои слуги-людоеды! Ты думала, что я утонул? Но меняно так просто извести, гнусная тварь!

— Я узнала тебя, Одиссей! — Цирцея старалась говорить спокойно, хотя плаза её метались, скользя по гневным лицам победителей и их оружию. — Да, ты оказался слишком хитёр и слишком живуч, чтобы пойти на обед моим слугам или рыбам в море! Но кого это ты сюда привёл? И с чего решил, что я собиралась отравить этого красивого великана? Я не всех убиваю!

Итакийский базилевс расхохотался.

— О да! Мои спутники тоже были живы какое-то время — живое мясо хранить удобнее, чем мёртвое, Цирцея! И я был жив, ты и меня сочла привлекательным и использовала, чтобы убить скорее всего последним... Ты обманула также сотни людей, тысячи, быть может. Твоё зелье делало их идиотами. Но мы на сей раз его не пили, почему же ты думаешь, что кто-нибудь из нас поверит тебе?

Колдунья постаралась улыбнуться, хотя ей явно было трудно это сделать — нож Пентесилеи всё так же упирался в её нежную шею.

— Этот остров в моей власти, — достаточно твёрдо проговорила Цирцея. — Если вы убьёте меня, то и сами здесь погибнете. Вы перебили мою стражу, но моих слуг ещё много за пределами дворца.

— Их на острове всего около трёх сотен, — сказал Одиссей. — Считал я их не раз и не два. И для нас четверых это — пустяки. Уж поверь.

— Верю. Но вам будут угрожать не только люди. Я помогу вам отсюда выбраться, если вы не тронете меня.

Гектор быстро посмотрел на Одиссея.

— Насколько можно ей верить? — спросил он.

— Ни на волос! — отозвался итакиец. — Она запугивает нас. Я проявил на этом острове два года, и меня не нашли и не убили, ничего со мной не случилось. Так что не стоит её слушать — я бы убил её на месте.

— Отважный воин! — сверкнув глазами, закричала колдунья. — Ну-ну, убей... Да, ты здесь выжил, но ты же не смог отсюда выбраться! И никто не покинет остров без моей помощи!

— Враньё! — сквозь зубы бросил Одиссей.

— Можете проверить! — голос колдуньи сорвался на визг, она видела, что Пентесилее очень хочется последовать совету Одиссея.

Ахилл, сознание которою окончательно прояснилось, только теперь до конца понял, какой опасности избежал. С одной стороны, он проклинал себя за беспечность, с которой вошёл в пещеру, уже ощутив странный запах прозрачного дыма, но не поверив своему безошибочному чувству опасности. Но, с другой стороны, он, даже одурманенный этим колдовским дымом, догадался не сказать волшебнице о том, что он на острове не один, и это, возможно, спасло его брата и жену. Равно как очень вовремя им на помощь явился Одиссей!

Между тем Гектор размышлял, не торопясь принимать решение. За последнее время он не раз и не два убеждался, как дорою может стоить любая ошибка. Он и прежде слыхал о колдунье Цирцее, от служивших при дворе ею отца персов знал о восточных школах магов и заклинателей, о страшных тайнах, которыми их учили владеть. Царь Трои понимал, что угрозы Цирцеи могут быть реальны, хотя, возможно, она лишь запугивала путешественников, пытаясь сохранить себе жизнь. А оставлять её в живых нельзя — она вновь будет заманивать мореплавателей в свою ловушку и вновь убивать их. Если верить легендам о ней, этой женщине и вправду лет сто с лишним... Кто знает, на сколько ещё колдовские снадобья и чародейство могут продлить её век? Взять с неё клятву? Вздор! Чем она может поклясться? Вряд ли для неё что-то действительно свято. Самому дать ей клятву и потом эту клятву нарушить? Нет, до этого он никогда не опускался и вряд ли сможет это сделать, если бы и захотел.

— Пентесилея, отпусти эту женщину, — спокойно сказал Гектор. — Мы стоим вокруг неё, и у неё вряд ли получится сбежать или что-нибудь против нас сделать. А ты скажи мне, Цирцея: неужто тебе и вправду кажется, что ты такая всемогущая? Ведь ты не богиня.

— Я не ниже богов! — воскликнула колдунья, гордо выпрямившись, едва рука амазонки разжалась на её горле и острый, как бритва, нож исчез в ножнах на ремне боевой сандалии. — Я научилась древним магическим заклинаниям, знаю тайный язык и тайные знаки, которые даруют власть над смертными. Великие подземные демоны и духи воздуха служат мне и исполняют мою волю!

— Это ты служишь им и исполняешь их волю! — проговорил Ахилл, слушавший волшебницу с отвращением. — Коварные и злобные духи умеют пробудить в нас, слабых и глупых, тщеславие и внушить, что мы могущественны. Они любят, когда мы любуемся собой и в этом самолюбовании забываем о добре и справедливости. Наверное, им ничего не стоит и убедить человека, будто они ему повинуются и выполняют его волю, хотя творя зло, он сам выполняет их волю. Они помогают нам тешить свои страстишки, и мы за это по их воле населяем мир смертью и страхом. Ведь демоны сами ничего не могут — чтобы зло обрело плоть, им нужны мы! И мы охотно творим мерзости, лишь бы только думать, будто мы лучше других и больше можем. Дураков они из нас делают, а мы этому радуемся!

— Кто научил тебя так думать? — быстро поворачиваясь к нему, спросила Цирцея. — Откуда ты всё это взял?

— Сам понял, — пожал плечами герой. — Правда, меня воспитал великий мудрец, который многое рассказал мне о Боге и о демонах, но потом вся моя жизнь стала для меня хорошим уроком. А ты живёшь, видимо, много дольше меня, но ничего не понимаешь. Людей я убил не меньше, чем ты, колдунья — это, увы, очевидно. И многие из этих смертей не к моей чести. Но я ни разу в жизни не убивал для своего удовольствия!

Волшебница рассмеялась.

— Меня радует власть. Радует, когда в моей власти оказываются сильные мужчины и я могу делать с ними всё, что захочу! Обычно мужчины владеют женщинами, а я сама владею ими!

— И что, они от тебя рожают? — спросила Пентесилея так спокойно и небрежно, что все трое мужчин подавились от смеха, хотя до того были совершенно серьёзны.

Глаза колдуньи налились злобой, из бледно-серых они вдруг стали по-кошачьи жёлтыми, и в красивом лице явилось внезапно нечто жуткое, совершенно нечеловеческое.

— Вы все можете сильно пожалеть! — прошипела красавица. — Я... Я не привыкла, чтобы меня судили!

— А я не привык, чтобы мне угрожали, — спокойно сказал Гектор. — Думаю, мы всё же покинем остров без твоего разрешения, Цирцея, потому как едва ли с тобой договоримся. Другое дело, что мне страшно не хотелось бы убивать женщину.

— Зато мне страшно хочется её убить! — вмешался Одиссей. — На моих глазах погибали мои спутники. Так что, если позволите...

Троянцы невольно взглянули на итакийского базилевса. И в это мгновение ловкие пальцы волшебницы раскрыли оправу крупного перстня на её левой руке и небольшая зеленоватая горошина, выкатившись из этой оправы, упала в стоявшую на столе чашу с водой. Раздалось пронзительное шипение, а из чаши тотчас повалил густой сизый дым, точно вода вдруг загорелась.

— Осторожнее! — крикнул Одиссей, шарахаясь в сторону, как от змеи. — Это может быть яд!

Трос путешественников отпрянули, и колдунья, стремительно проскочив между ними, как с трела, понеслась к выходу из зала.

— Ах ты, тварь!

Пентесилея, сорвавшись с места, первой бросилась в погоню, на ходу вновь обнажив нож.

— На выходе надо задержать дыхание! — предупредил Одиссей, бросаясь следом. — Там ещё курится дурман!

Однако Цирцея не выскочила, как они думали, из пещеры. Отбросив какой-то полог, казавшийся просто драпировкой стены, она устремилась в открывшийся за ним боковой проход.

— Факелы! — закричал Гектор.

Ахилл и Одиссей одновременно сорвали пылающие факелы со стены центрального коридора. В то же время Пентесилея первой проскочила в проход следом за колдуньей. Она понимала опасность и выждала несколько мгновений, пока свет факелов догнал её, чтобы видеть дорогу и заметить любую возможную ловушку. Пол бокового коридора был ровно выложен каменными плитами, стены и своды тоже каменные. Возможно, проход был естественным ответвлением горной пещеры, возможно, когда-то пробит руками людей. Так или иначе, он, сворачивая, шёл вглубь горы и постепенно всё круче уходил вверх.

— Если ведьма убежит из пещеры, нам её не поймать! — задыхаясь от стремительного бега, крикнул Одиссей. — Пещер и расщелин там, наверху, сколько угодно, и она их все знает! А тогда нам действительно нелегко будет отсюда выбраться: у этой твари в запасе сколько угодно гнусных ловушек!

Все понимали, что итакиец прав. Однако колдунья выиграла не менее двух сотен шагов, и догнать её было нелегко, она неслась, как безумная, высоко подобрав подол своего воздушного платья, уверенно прыгая по каменным плитам. Если бы Пентесилее, когда она изображала ревность, не пришлось бросить добытый на тропе лук, она живо положила бы конец этому бегству, но лука не было — амазонка не успела подобрать его. Правда, расстояние между беглянкой и преследователями всё равно быстро сокращалось, и они надеялись вот-вот настичь её.

Проход ещё круче пошёл вверх, стал расширяться, и в конце его замерцал дневной свет — коридор выходил на поверхность, вероятно, где-то на горном плато.

— Быстрее! — вновь закричал Одиссей.

И тут произошло то, чего нельзя было ни ожидать, ни предвидеть. Пентесилею отделял от колдуньи всего десяток шагов. Но внезапно, ступив на одну из плит, по которой Цирцея только что промчалась, амазонка ощутила, как камень уходит вниз... Если бы колдунья на бегу перескочила через эту плиту, Пентесилея сделала бы то же самое. Но Цирцея на неё наступила! То ли ловушка была рассчитана именно на второй толчок, то ли касаться плиты можно было лишь в одном каком-то месте, так или иначе, плита встала на ребро и затем перевернулась, заняв прежнее место, с такой стремительностью, что никто не успел бы сделать спасительного шага ни вперёд, ни назад... Быстрота реакции на этот раз не выручила царицу амазонок. На глазах своего мужа, бежавшего в двух шагах за нею, на глазах Гектора и Одиссея Пентесилея, не вскрикнув, провалилась в разверзшуюся под ней черноту и исчезла. Миг — и плита вновь была вровень с другими, гладкая и незыблемая.

— Пентесилея! — не закричал, а взвыл Ахилл, кидаясь на колени, отбрасывая факел и пытаясь просунуть пальцы в щели между плитами. — Нет, не может быть! Пентесилея!!!

Щели были слишком узкими, и хотя Гектор, подскочив к брату, тут же попытался всунуть в одну из щелей меч, обоим стало ясно, что плиту не повернуть: даже сумей они поддеть её мечом, лезвие просто сломалось бы — плита слишком тяжела...

— Бросьте! — завопил, подбегая, Одиссей. — Может, Пентесилея и жива, но спасти её можно, только если мы поймаем ведьму! Может быть, эту штуку возможно снова повернуть.

Гектор, не говоря ни слова, перепрыгнул ловушку и вновь кинулся следом за колдуньей, удиравшей теперь с торжествующим визгом и хохотом.

Ещё несколько скачков — и Цирцея выбежала в новую просторную пещеру, ярко освещённую, потому что она выходила широким отверстием на поверхность, и за этим отверстием сверкало солнечное небо. Посреди пещеры, будто провалившись сквозь её свод, возвышался огромный каменный валун, похожий на уснувшего быка.

Миновав проход, волшебница повернулась и дёрнула за какое-то кольцо в стене пещеры. И перед самым лицом Гектора, уже почти настигшего беглянку, со скрежетом рухнула толстая железная решётка. Герой едва успел отпрянуть, не то она мота расшибить ему голову. Бегущий позади Одиссей налетел на него, и оба с силой ударились о толстые прутья.

— Что, поймали?! — заверещала Цирцея, отбегая шагов на пятьдесят, оборачиваясь и скорчив гнусную гримасу. — Взяли меня, да?! Лягушки тупоголовые! Ваша красотка, думаю, уже подохла, и скоро вы будете с нею вместе! Ха! С кем вздумали тягаться! Со мной, Цирцеей! С великой Цирцеей! Ну, что?! Возьмите меня, если сможете! Тупые бараны! Вот я, вот! Что?! Не достать?!

В бессильной ярости Гектор и Одиссей искали глазами хотя бы пару камней, чтобы попытаться через прутья решётки метнуть их в колдунью, но камней не было, а решётка, в этом они убедились тотчас, оказалась невероятно прочна.

— Ну как, поняли, что я сильнее вас всех?! — продолжала вопить колдунья, прыгая, хохоча и гримасничая, будто обезьяна. — Вам отсюда не уплыть, так и знайте! Я вас не выпущу! Что смотрите?! Возьмите меня, ну!

Однако Цирцея напрасно решила, что она в безопасности. Дальнейшее произошло с той же стремительностью, как и роковой поворот плиты-ловушки. Ахилл, до того ещё пытавшийся, обрывая ногти, просунуть пальцы в щели меж плитами, вскочил с колен и, испустив нечеловеческий вопль, пятью прыжками достиг решётки. Гектор и Одиссей вжались в стену, заметив его безумные глаза и понимая, что он сейчас ничего не видит, кроме беснующейся в диком восторге Цирцеи. Ахилл не ударился, как можно было ожидать, о железную решётку — он с разбега ухватился обеими руками за её прутья и с тем же чудовищным криком рванул... Каменный свод содрогнулся, вниз дождём посыпались камни, и вырванная из гнёзд решётка с погнутыми прутьями оказалась в руках троянского богатыря.

Цирцея, мгновенно опомнившись, отпрянула, пытаясь скрыться за громадой камня-быка, но было поздно. Ахилл запустил решётку вслед колдунье, словно простой метательный диск. Раздался короткий отчаянный визг, и Цирцея забилась под искорёженным железом, раздавленная им, будто муха.

 

Глава 6

Подбежав к волшебнице, герои увидели, что она ещё жива, но скорее всего вот-вот испустит дух. Её ноги, бёдра и грудь были придавлены и кости, судя по всему, переломаны. Она с воем корчилась под тяжёлой решёткой, и на глазах остолбеневших людей с нею происходило превращение, настолько страшное и отвратительное, что даже закалённые множеством испытаний мужчины задрожали от ужаса. В считанные мгновения молодость и красота Цирцеи исчезли. Гладкая нежная кожа её лица, плеч и рук потемнела, увяла, сморщилась, стала сухой и жёлтой, покрытой буграми и морщинами, как кожа ящерицы. Глаза обрели мерзкий жёлтый цвет, поблекли и провалились в синеватые, окружённые складками ямы. Раскрытый в крике рот стал беззубым и тоже как будто провалился, волосы исчезли, обнажив лысый морщинистый череп. Красавица Цирцея стала похожа на мумии, которые братьям Приамидам доводилось видеть в Египте, только эта страшная мумия ещё жила, извиваясь под тяжестью железа, воя и выкрикивая какие-то несвязные проклятия.

Ахилл, нагнувшись, поднял искорёженную решётку и отшвырнул с такой силой, что она влетела обратно в тёмный подземный коридор.

— Говори, тварь, как поднять плиту?! — крикнул герой. — Как открыть подземелье, куда упала моя жена? Ну?!

— Ты его не откроешь! — прохрипела беззубым ртом колдунья. — Ты меня убил, проклятый, но и вы сдохнете... Все, все сдохнете здесь!

— Раньше нас сдохнешь ты, старуха! — голос Ахилла был так же страшен, как в тот миг, когда он испустил свой дикий вопль. — Но у тебя ещё есть полчаса жизни, и я сделаю так, что ты и в Тартаре будешь вечно помнить эти полчаса. Я выдерну твои ноги и руки, раздавлю каждый твой позвонок! Или говори, как попасть в подземелье, или, клянусь, я впервые в жизни буду убивать медленно! Говори!

— Туда можно попасть! — колдунья чуть привстала и левой рукой указала на громадный камень посреди пещеры. — Раз ты выломал решётку, то, возможно, сумеешь сделать и это... Вход в подземную пещеру под этим камнем. Подними его и, быть может, найдёшь свою жену... Или то, что от неё осталось!

Ахилл не стал медлить. Отчаяние утроило его силы, и он, бросившись к огромному валуну, ухватился за него в том месте, где был выступ, похожий на бычью голову.

— Гектор, Одиссей, помогите! — закричал он. — Камень подаётся! Помогите мне!

Действительно, от рывка неимоверной силы тёмный валун пришёл в движение, его край приподнялся, отрываясь от земли. И в тот же миг из образовавшейся щели с пронзительным шипением вырвались белые, плотные струи и устремились вверх. Ахиллу, продолжавшему в чудовищном напряжении толкать камень, вдруг показалось, что некая сила поднимает глыбу снизу, и сила эта не меньше его собственной.

— Стой! — отчаянно закричал Гектор, до которого вдруг дошло, что происходит, — Ахилл, стой! Это не вход в пещеру! Это...

Он не успел договорить. Свист и шипение, став оглушительными, оборвались звуком, подобным удару грома. Каменный валун вздыбился, будто спящий бык вскочил на ноги, затем отлетел в сторону. Столб горячего пара ударил в свод пещеры, а следом вверх рванулся фонтан камней. Пещеру наполнил запах серы.

Толчок вставшего на дыбы валуна отшвырнул Ахилла к стене, и это спасло ему жизнь — пар был раскалён, как в печи, камни, летевшие из открывшейся в полу пещеры дыры, тоже были горячее, чем раскалённые угли, и окажись герой на пути страшного фонтана, то был бы мгновенно убит. Удар оглушил Ахилла, он упал, и тотчас Гектор, рискуя попасть под раскалённые камни, подбежал к брату и подхватил его на руки. В это время волна горячего пара накрыла визжащую в злобном восторге Цирцею, и её вопли тут же умолкли.

— Огнедышащая гора! — выдохнул Гектор, вместе с Одиссеем вбегая обратно в коридор. — Проклятая ведьма хотела, чтобы мы все сварились живьём... Мне бы, ослу, сообразить сразу, что неспроста на такой каменистой земле растёт виноград!

— Пусти, брат! — опомнившись, Ахилл вырвался из железных рук Гектора — О боги, что я наделал!

— Скорее прочь отсюда! — воскликнул Одиссей, силясь перекричать невероятный грохот. — Чувствуете, как содрогается гора? Нас может в любое мгновение завалить!

— Бегите! — голос Ахилла вновь стал твёрдым. — А я попытаюсь всё же поднять плиту.

Итакиец покачал головой:

— Если там, внизу — огненное жерло горы, то твоя жена погибла, Ахилл...

— Она жива. Я знаю. И ведь из того отверстия не вырвался пар, значит, там, быть может, нет огня и серы.

— Давай попробуем, — Гектор взял брата за руку. — Я помогу тебе, хотя и не представляю, как повернуть проклятую плиту. Кстати, все плиты одинаковые. Мы её найдём?

— На неё упал мой факел, — ответил Ахилл.

— Вот сумасшедшие! — вырвалось у Одиссея.

Гектор посмотрел на него и пожал плечами:

— Тебя ведь никто не держит. Беги.

Итакиец усмехнулся, хотя ему вовсе не было весело.

— Да не потому вы сумасшедшие, Гектор. К чему вам поворачивать эту плиту? Её же ничем не поддеть! А ваг разбить её вы могли бы. И я бы помог. Это, наверное, известняк, а он не такой уж твёрдый.

— Разбить? — живо откликнулся Ахилл. — Но чем? Не кулаками же?

— Лбом легче! — не удержался итакиец. — А ещё легче прутом от этой решётки. Вон она валяется! Ты ведь сможешь выломать два-три прута, Ахилл?

— Ну и голова у тебя! — выдохнул Гектор, кидаясь к железной решётке.

Отверстое жерло продолжало изрыгать раскалённые пар и камни, и проход уже наполнялся жаром. Когда герои, вооружившись железными прутьями, добежали до плиты-ловушки, там тоже вились белые клубы, и серная вонь вызывала кашель и удушье. Не задерживаясь, все трое встали с двух сторон плиты и обрушили на неё удары железных таранов. Ахилл бил с такой силой, что уже после второго его удара плита треснула посередине, а следующий удар расколол её, и одна половина, разломившись на три части, провалилась вниз.

Все трое взглянули в пролом и ничего не увидели — должно быть, там была глубокая пропасть. Ахилл опустил вниз свой ещё не погасший факел, но осветил только уходящую бесконечно вниз каменную стену. Снизу, из невидимой бездны, тоже поднимался густой серный пар.

— Нет... — глухо произнёс Гектор. — Там не выжить! Всё кончено.

И тут из-под уцелевшей половины плиты, будто в каком-то страшном сне, протянулась рука. Мокрая от пота, с растопыренными пальцами, она замерла и рванулась вверх, вслепую хватая воздух.

— Пентесилея! — отчаянно вскрикнул Ахилл и, поймав руку, дёрнул.

Это действительно была его жена, но на неё страшно стало смотреть — лицо жёлто-белое, будто воск, губы посинели, глаза закатывались. Она хрипела, не в силах выговорить ни слова. Тело её, как тряпочное, повисло на руках героя.

— Невероятно! — прошептал Гектор. — Как она удержалась?!

Он встал на колени и тоже сунул внутрь пролома факел.

И сразу всё понял. Под уцелевшей частью плиты в стене колодца виднелись уходящие вниз железные скобы. Должно быть, когда-то они служили лестницей. За одну из этих скоб и успела ухватиться амазонка, но скорее всего держалась она уже из последних сил и последние мгновения — серный туман, исходивший со дна пропасти, отравил её, и когда плита-ловушка разломилась, молодая женщина была уже почти без сознания.

— Жрицы амазонок знают секрет временной остановки дыхания! — прошептал царь Трои. — Должно быть, цариц тоже учат этому, и только это её спасло. Любой из нас уже погиб бы в этом колодце. Однако проклятая гора дрожит всё сильнее. Нас и вправду может завалить в любой миг. Бежим скорее!

Ахилл понимал, что медлить нельзя. Он вскинул на плечо бесчувственное тело жены и вслед за братом и Одиссеем бросился по коридору назад, в горный чертог Цирцеи. По счастью, никаких новых ловушек на их пути не оказалось. Их преследовал по пятам лишь неистовый грохот вырвавшегося из плена пара и камней. Со свода пещеры-дворца, когда они туда вбежали, сыпались камни, в самом своде обозначилось несколько трещин, и эти трещины всё более увеличивались.

— Наружу, наружу, быстрее! — закричал Гектор.

Каменный козырёк, украшавший вход в пещеру, рухнул, когда бегущие были в начале тропы. Вслед за тем земля дрогнула так сильно, что все трое попадали ничком. И тотчас раздался такой чудовищный грохот, будто гора разломилась надвое. В ужасе герои обернулись и увидели, как над горным склоном поднимается невиданных размеров багрово-чёрное облако. Оно разрослось, обволокло половину плато, испуская удушающий запах, и затем из него вырвался и ударил в небо высокий столб огня. Град раскалённых камней и пепла дождём полетел на склон. Должно быть, свод пещеры разрушился, и огонь, камни, пепел не встречали на пути никакого препятствия.

— Прочь отсюда! Вниз! — голос Гектор сорвался на хрип. — Что вы стоите и смотрите? Если промедлим, сгорим! К морю, быстрее!

— Что это, Гектор? Что это такое? — Ахилл расширенными глазами смотрел на рвущееся вверх пламя. — Я выпустил демонов Тартара?!

— Почти так. Это извержение огненной горы. Твой учитель тебе не рассказывал про такие горы?

— Да. Рассказывал. Но мне и в голову не приходило, что это и в самом деле так страшно.

— Да уж, зрелище! — вырвалось у Одиссея. — Будь я один, я бы мог спятить от страха. И что теперь будет? Остров сгорит?

— Хотелось бы верить, что нет, — отозвался Гектор, но его голос прозвучал довольно мрачно. — Раз на склонах горы растёт виноград, значит, по ним когда-то текла лава и сделала землю жирной, значит, извержения здесь некогда бывали и остров уцелел. Но меня мучает одна довольно неприятная мысль, одно воспоминание... Надо добраться до безопасного места, и тогда я вам расскажу. Спускайтесь быстрее!

— Да где тут безопасное место? — на бегу проговорил Ахилл. — Камни летят, будто кто-то бьёт нам вслед из пращи, и земля ходит ходуном. Похоже на настоящее землетрясение! Я слыхал о таких...

Обмениваясь восклицаниями, герои стремительно бежали по тропе вниз, к морю. Гектор, лучше других представлявший всю меру опасности, но и знавший о природе этого явления гораздо больше остальных, понимал, что вода не даст им надёжной защиты, однако оставаться в горах было в любом случае опаснее.

— Сколько это будет продолжаться? — спросил Одиссей, когда очередной удар снизу едва не сшиб их с ног. — Когда эта треклятая гора уймётся? Может, принести жертвы Аиду и Гефесту?

При всей опасности положения Гектор рассмеялся.

— Это пламя не из Аидова царства, а из самых недр Тартара. Что до Гефеста, то в такой «кузнице» он бы долго не проработал. Нет, тут командуют духи пострашнее, и им наши жертвы не нужны. А продолжаться извержение может и несколько часов, и несколько дней. По расщелине спускаться не будем, это слишком опасно. Идём вдоль обрыва — ведь должен быть и другой спуск.

— В двух стадиях к северу отсюда, — ответил Одиссей. — Я тут все дорожки знаю. Идите за мной.

— Может, остановимся ненадолго? — спросил Ахилл, оглядываясь. — Я боюсь за Пентесилею. Она всё ещё без памяти. Надо сделать ей искусственное дыхание.

Гектор посмотрел на объятую пламенем вершину, нахмурился, однако кивнул:

— Пожалуй, можно. И мы заодно отдышимся. И если за это время покажется лава, определим, в каком направлении она движется и куда нам, стало быть, надо идти, чтобы она нас не достала.

 

Глава 7

К заходу солнца подземные толчки стали стихать. Чёрные облака над вершиной горы рассеялись, и стало видно, что она больше не изрыгает огня. Только столб дыма, уже не чёрного, а тускло-серого, продолжал исходить из жерла. Лава излилась, судя по всему, на западный склон горы — там задымился и загорелся кустарник. Но движение огненной массы было непродолжительным: как предположил Одиссей, она могла заполнить одну из глубоких расщелин с той стороны склона и затем иссякла.

Все четверо скитальцев сидели на камнях у самого берега, наблюдая за огнедышащей горой, что, впрочем, не мешало им говорить друг с другом. В конце концов, они все уже слишком много пережили и перенесли, чтобы даже такое невиданное потрясение и такое жуткое зрелище могли надолго лишить их хладнокровия.

Пентесилея рассказала о своём невероятном спасении в нескольких словах: её ещё и теперь мутило и при любой попытке встать на ноги шагало из стороны в сторону.

— Ощущение такое, будто я выпила полбочонка хлебного вина! — невесело пошутила амазонка. — Та пропасть, вероятно, очень глубока, но кто-то прежде спускался в неё, не то откуда бы там ступени? Когда я провалилась, то, совершенно не думая, раскинула руки и одной рукой задела скобу. Ну и, конечно, сжала пальцы, а потом ухватилась и второй рукой. Сразу поняла, что удушливый дым, идущий со дна пропасти, отравит меня, и задержала дыхание. Наши жрицы обучаются этому искусству, и лучшие из воительниц тоже овладевают им. Мы можем не дышать раза в четыре дольше, чем любой обычный человек. Но всё-таки я начала задыхаться и стала понемногу вдыхать отравленный воздух. И поняла, что вот-вот сорвусь — я уже теряла сознание, когда услышала, что Ахилл разбивает плиту.

— Мы все её разбивали, — сказал герой, невольно снова и снова проводя рукой по волосам жены, полулежавшей на его коленях.

— Все разбивали, но разбил ты! — Пентесилея чуть улыбнулась и сжала зубы, чтобы не выдавать тошноты и слабости. — Гектор, эта гора, кажется, унимается? Или нет?

Царь Трои покачал головой, отчего-то всё больше мрачнея, будто ему в голову приходили только дурные мысли.

— Пока что извержение стихает, — сказал он. — Однако это не даёт уверенности, что оно не возобновится ночью или утром, или через день.

— Да почему ты так тревожишься, брат? — удивлённо спросил Ахилл. — Хирон говорил мне, что извержения, бывало, уничтожали целые города, бывало, что от них погибали тысячи человек, застигнутые врасплох, но ведь так случается только, когда этот кошмар начинается внезапно. Мы же настороже, мы не дадим этой самой лаве до нас добраться — она движется быстро, но и мы не черепахи! И ведь в конце концов это прекратится.

Гектор вздохнул.

— В конце концов, братец, прекращается всё. Но во-первых, у огненной горы в запасе не только лава, но, как все вы видели, и горячий пепел, и камни. А ещё бывают жгучие тучи, которых я не видывал, но в описании извержений, составленном нашими учёными, читал, что эти тучи носятся быстрее скаковой лошади и накрывают огромное пространство. И внутри такой тучи не выжить никому.

— Да что ты так уж нас пугаешь! — вскричал Одиссей, в это время неспешно жевавший устрицу. — Я ничего не знаю об этих страшных горах, хотя когда-то от кого-то о них слыхал. Но, каковы бы они ни были, пока что мы спаслись. Давайте надеяться, что никаких туч на сей раз не будет, что через сутки-другие покажется корабль Неоптолема, что он не потонул в бурю. Словом, если мы живы до сих пор, то отчего бы нам не остаться живыми и впредь? Мне кажется, что после избавления от плена Цирцеи я уже ничего не боюсь!

Солнце неуклонно двигалось к горизонту. Довольно пологий склон, по которому спустились путники, вода в небольшой продолговатой бухте, скалы, обрамлявшие эту бухту — всё окрасилось лучами заката в угрюмый базовый цвет. Это было от того, что алый солнечный диск опускался в море сквозь тусклую пелену полупрозрачных серо-коричневых туч, и они гасили торжествующий блеск его лучей. С востока небо стало серо-синим, и в нём ещё мрачнее темнел дымный столб над вершиной горы.

Птиц не было слышно. Даже чайки улетели подальше в море, и их крики лишь изредка долетали до берега. Всё живое попряталось от землетрясения и огненной бури.

— Не могу больше есть этих слизняков! — воскликнул Ахилл, швыряя в море половинки устричной раковины. — Голод они утоляют лишь отчасти, и от них всё время хочется пить.

— На, глотни!

И Гектор протянул брату тот самый бурдюк с остатками вина, который утром они выловили в море. Отправляясь осматривать остров, царь Трои прицепил находку к поясу и успел позабыть о ней. Теперь, на берегу, он заметил болтающийся на боку мешок и, встряхнув его, обнаружил, что вина осталось ещё порядочно.

— Всем по глотку-другому не помешает! — заметил Ахилл, с удовольствием отпивая вино. — Если бы ещё раздобыть мяса или рыбы...

— Надо сходить на охоту! — проговорил Одиссей, задумчиво осматривая бухту. — Когда мы спускались, ведь не раз видели коз — они бегут с той стороны склона, от пожара спасаются. Схожу-ка я поохочусь, пока ещё светло!

Он поднялся, отряхивая мелкие камешки с обрывков своего козьего плаща.

— Не стоит идти одному, — остановил его Гектор. — Людоеды наверняка тоже все побежали на эту сторону острова. И потом, как ты собираешься охотиться, Одиссей? Лука-то нет.

Итакиец в досаде махнул рукой:

— Да уж, оружием мы не богаты. Я пару раз добывал коз, подшибая их камнем — использовал пояс, как пращу. Но тут повезти должно — надо, чтобы добыча оказалась близко. Лук можно было бы сделать вот из этого, да только тетиву не из чего изготовить.

Говоря так, Одиссей показал толстую ветку, ствол какого-то куста, который он подобрал по дороге вниз.

— Дай сюда, — Пентесилея встала и протянула руку. — У меня найдётся тетива. Не самая лучшая, но на два-три выстрела сгодится.

Взяв у базилевса мощную, почти прямую ветвь, амазонка ножом быстро вырезала бороздки с обоих концов палки, потом выдернула из своих волос гребни и костяные шпильки, распустила одну косу и аккуратно отрезала длинную тонкую прядь. Затем сделала на одном её конце петлю, прочно стянула в бороздке и своими ловкими пальцами стремительно скрутила прядку по всей длине. После чего преспокойно согнула твёрдую, как железо, ветку и закрепила волосяную нить на другом конце.

— Вот. Только надо будет найти ещё прямой отросток для стрелы.

— Уф! — вырвалось у Одиссея, изумлённого и необычайным способом изготовления тетивы, и ещё более — силой амазонки. — Я знал, что ты сильнее многих воинов, Пентесилея, но сейчас мне кажется, что ты, во всяком случае, не слабее меня!

— Мы с тобой не сражались, не знаю! — пожала плечами молодая женщина. — Возможно, сейчас ты просто ослабел от долгих испытаний. Правда, и я ещё не до конца пришла в себя. Ничего, это пройдёт. Может, мне пойти с ним на охоту, а, Гектор? Стреляю-то я уж точно не хуже любого из вас.

— С тебя на сегодня хватит! — почти резко бросил царь Трои. — Оставайся с мужем. Я пойду с Одиссеем. И далеко мы не уйдём. У меня нет никакого желания испытывать новые приключения! Брат, соберите пока веток и разожгите костёр. Если вдруг в эту ночь корабль Неоптолема приблизится к острову, с него должны увидеть огонь — мы как раз на той стороне, с которой корабль может появиться.

Когда они поднялись на край плато, солнце стояло над горизонтом уже совсем низко. Надо было спешить, но, как назло, никакой дичи не было видно. Гектор лезвием меча срезал тонкую, почти идеально прямую ветку с куста той же породы, из какой был сделан их лук — его тяжёлая, твёрдая древесина отлично подходила для стрелы.

— Ну? — спросил Одиссей, останавливаясь и оглядываясь. — Ты что-то хотел спросить у меня, или как?

— Ничего, — покачал головой Гектор. — Я пошёл с тобой действительно потому, что одному тут бродить опасно. Ты очень помог нам, Одиссей. Да что там! Если бы не ты, мы все могли погибнуть. Мой брат уж точно был на полшага от гибели... Так что вспоминать прошлое мы не будем. Хватит!

Итакиец усмехнулся:

— Вы с Ахиллом, похоже, всерьёз побратались. Слово «брат» у тебя звучит так, как если бы ты говорил действительно об одном из своих братьев.

Гектор хлопнул себя по лбу.

— Ха! Со всеми этими событиями мы забыли тебе сказать. Ахилл — и в самом деле мой брат. Самый настоящий.

И в нескольких словах он рассказал ошеломлённому базилевсу историю рождения Ахилла, а затем о том, когда и как им открылась правда.

— В жизни не слышал ничего более потрясающего! — воскликнул Одиссей, проводя рукой по лицу, будто проверяя, не во сне ли он всё это слышит. — Какое сплетение самых невероятных обстоятельств! Какой ужас!

— Ты о чём это? — спросил Гектор.

— О чём? Да о тех самых двенадцати годах, будь они прокляты! Как же Ахилл пережил это... Впрочем, — резко перебил он самого себя, — это трудно пережить и мне.

— Рад это слышать!

В голосе Гектора, против его воли, послышалось ожесточение, и он, поняв это, тут же добавил, уже мягче и спокойнее:

— Хорошо бы забыть, но, к сожалению, это невозможно... Смотри, Одиссей — козы!

Пара тёмных силуэтов промелькнула на фоне кустов в трёх десятках шагов от них, и базилевс выстрелил вслед животным, почти наугад, не успев прицелиться. Тем не менее он попал в одну из коз, и та, раненная в ногу, упала и покатилась по каменной осыпи.

— Быстрей! — воскликнул Гектор. — Надо её подобрать и возвращаться — ещё полчаса, и будет совсем темно.

Бегом, рискуя подвернуть ногу на грудах каменных осколков, оба бросились вниз по склону. Раненая коза, поднявшись, и ковыляя на трёх ногах, пыталась от них спастись, но троянец свалил её точным броском камня, попав прямо в голову.

Охотники подошли к затихшему животному и увидели нечто странное: коза лежала как раз посреди спуска, который походил на застывшую реку мелких и крупных камней. Очевидно, когда-то вся вершина холма обрушилась и покатилась вниз, заполняя обломками длинный, на удивление ровный жёлоб горного склона. И в середине этот каменный поток дымился! Сквозь обломки, как сквозь полуостывшие уголья костра, густыми струями тянулся дым. И тот же серный запах остро проникал в ноздри.

— Это ещё что? — в полной растерянности проговорил Одиссей. — Уж не вылезает ли и с этой стороны огонь проклятой горы?!

— Так оно и есть, — кивнул Гектор. — У огненных гор бывает и по пять, и по шесть отверстий. Видишь, на склонах жёлтые потеки? Это сера. А ниже видны струи застывшей лавы. Скорее всего здесь ещё недавно было жерло, но одно из извержений поколебало вершину, она рухнула и завалила отверстие. Возможно, давление снизу разворотило бы завал, но мой братец позаботился открыть горе другую дыру.

Говоря так, царь Трои тревожно осматривал ущелье и при этом уже явно всё сильнее хмурился.

— Ты скажешь наконец, что тебя так тревожит? — не выдержал Одиссей. — В жизни не поверю, чтоб ты испугался этого здоровенного кузнечного горна!

— Я не испугался, — покачал головой троянец. — Просто кое-что вспоминаю. Посмотри внимательно на склоны расщелины, Одиссей. Они тебе не кажутся странными?

— Кажутся, — согласился базилевс, — такое впечатление, что расщелина искусственная, что она пробита в склоне какими-то инструментами. Даже видны места сколов, где остались следы зазубрин — будто мощной киркой били. Но ведь остров был населён дикарями, а наша подружка Цирцея появилась на нём, ну... лет этак сто назад. Так кто же мог?..

— Я знаю... кажется, знаю, кто и когда! — прервал итакийца Гектор. — Я почти уверен, что понял, куда мы попали. И если я нрав, то нам и в самом деле грозит страшная опасность. Страшнейшая. И именно после того, как Ахилл своротил этот проклятый камень!

Лицо троянского царя, когда он говорил, стало так серьёзно и так тревожно, что сомневаться в его словах было невозможно. При всём своём хладнокровии Одиссей почувствовал, как у него замирает сердце.

— Да объясни же, в конце концов, в чём дело, чтоб тебя гарпии облили помоями! — воскликнул он. — Фу, прости, я знаю, что у вас, в Трое, такие грубости не приняты, а уж тем более в отношении царской особы, но ты своими загадками совершенно задурил мне башку!

— Я непременно всё объясню, — согласился Гектор, — но только всем сразу. Все должны знать, что случилось и что может случиться дальше. Давай побыстрее вернёмся, чтобы изжарить нашу добычу и за ужином всё обсудить.

С этими словами герой поднял тушу козы, вскинул на плечо и как можно проворнее стал спускаться к морю.

За это время солнце успело опуститься до самого горизонта, сумерки наползали стремительно и неуклонно, и особенно жутко в наступающем полумраке звучал глухой гул продолжавшей дымить огненной горы. Гул, заглушавший даже непрерывный рокот моря, окрашенного заходящим солнцем в цвет крови.

 

Глава 8

Пентесилея хотела подняться по склону, чтобы нарубить ещё веток и нанизать на них козье мясо, но Ахилл решительно запретил ей уходить от костра и бродить по холмам в темноте. Тогда амазонка со своей обычной изобретательностью применила другой способ. Войдя по колено в море, она набрала в воде плоских, отполированных прибоем камней и, вытащив их на сушу, побросала в костёр. Затем, как всегда быстро, освежевала тушу козы, отсекла самые сочные её части и нарезала мясо тонкими пластинами. После этого она взяла палку, которая перед тем послужила Одиссею стрелой, и выгребла раскалённые камни из огня, оставив их по краям костра. На них амазонка и разложила ещё дымящиеся свежей кровью мясные ломти, а когда от них потянуло ароматом жаркого, той же палочкой перевернула их, чтобы пропечь с другой стороны.

— Готово! — проговорила Пентесилея, поддевая мясо ножом и ломтик за ломтиком складывая на разложенной мехом вверх козьей шкуре.

— Лучше, чем в покоях у колдуньи! — воскликнул Ахилл, хватая кусок мяса, роняя, потому что тот был горяч, затем вновь подхватывая его и с упоением начиная жевать. — В чертоге Цирцеи я и не успел ничего съесть, но уверен, что наше угощение лучше.

— Повспоминай, повспоминай о Цирцее! — полушутя, но с довольно мрачной улыбкой воскликнула Пентесилея. — Ты так нежно смотрел на неё!

— Если бы ты видела, сестрица, во что эта красавица обратилась, когда Ахилл придавил её железной решёткой, то посмеялась бы над своей ревностью! — небрежно заметил Гектор, в свою очередь принимаясь за мясо и точно так же, как его брат, обжигая им пальцы. — О-о-о! Горячо, но ждать невозможно... Очень хочется есть!

Одиссей ел, не произнося ни слова. Он был голоден не менее, а возможно, и более, чем его спутники, однако у него не выходили из головы загадочные слова Гектора, и он хотел получить им объяснение. Но торопить троянского царя было бы и неучтиво и неумно, а потому базилевс делал вид, что поглощён сдой.

Всё это время огнедышащая гора продолжала глухо гудеть, и, хотя в темноте уже не было видно её окутанной дымом вершины, скитальцы не сомневались, что чудовище не успокоилось до конца.

Кусочек за кусочком Пентесилея укладывала мясо на раскалённые камни, и оно исчезало с той же быстротой, пока от козы, довольно крупной и упитанной, не остался лишь обчищенный скелет, голова да внутренности.

— А жертву богам мы принести забыли! — наконец нарушил молчание Одиссей, то ли укоризненно, то ли с едва заметной усмешкой.

Гектор развёл руками:

— В таком положении трудно решить, к кому из богов следует взывать, а на всех всё равно не хватило бы мяса. Надеюсь, боги это сами понимают и не будут обижены.

Путешественники допили остатки вина из заветного бурдюка, затем набрали в него воды из впадавшей в бухту речушки, чтобы запить последние куски козлятины.

— Ну, и когда же ты, царь, расскажешь нам то, о чём начал говорить на горном склоне, в той странной впадине? — наконец не выдержал Одиссей.

— Сейчас и расскажу, — в свете костра Гектор обвёл взглядом лица всех своих спутников и улыбнулся. — Думаю, каждый из вас готов уже к любым новым испытаниям... А об опасности лучше знать заранее, верно? Так вот, если моё предположение правильно, то остров, на котором мы находимся, может вот-вот исчезнуть.

— Как это — исчезнуть? — изумилась Пентесилея. — Из-за колдовства, что ли?

— О нет, не из-за колдовства! Я расскажу вам то, что знаю, и вы сами всё поймёте. Хотя, думаю, Ахилл может кое-что знать об этом.

— О чём, Гектор? — спросил младший брат. — Ты, как сфинкс, говоришь загадками.

Гектор посмотрел на него и неожиданно спросил:

— Твой великий учитель, который знает, наверное, почти всё на свете, конечно, рассказывал тебе о некоторых древних исчезнувших государствах?

— Да, — кивнул Ахилл. — Он рассказывал мне много старых преданий, я всех уже не помню.

— А он говорил тебе об Атлантисе?

Молодой человек встрепенулся:

— Атлантис? Великое морское государство на семи островах? Да, это сказание я помню.

Гектор покачал головой.

— Это не сказание. Атлантис существовал в действительности.

— И в действительности утонул? Взял и ушёл в воды моря? — спросил Ахилл и ощутил, как дрогнула лежавшая на его локте рука Пентесилеи.

— Что? — спросила она. — Как это — утонул? Такое бывает?

— Послушайте меня! — вновь, уже очень настойчиво, произнёс Гектор. — Дело в том, что я своими глазами видел записи, сделанные более полутора тысяч лет назад человеком, который был свидетелем последних дней этой земли. Эти восковые таблицы нашёл в нашей дворцовой библиотеке неутомимый Полит, для которого искать всевозможные старинные записи и свидетельства, карты, рисунки было интереснее всего остального. Да, Ахилл... если бы наш с тобой брат Полит не погиб двадцати пяти лет от роду, он стал бы одним из величайших учёных Троады и, наверное, всей Ойкумены. Он знал предание об Атлантисе и искал доказательства его реальности. Над ним смеялись, говорили, что Атлантис — одна из сказок, придуманных народами моря, но он был уверен: это не так.

По его мнению, сказки и предания обычно бывают у разных народов сходными, разнятся лишь описания тех, кто в этих сказках действует. Это происходит потому, что люди мечтают и выдумывают примерно одинаково. Но легенда об Атлантисе существует далеко не у всех народов — это во-первых, и во-вторых, она всегда звучит по-разному, очень по-разному, будто до разных краёв дошли противоречивые, совершенно отрывочные воспоминания о реальном событии. Так ведь и бывает — никогда даже два человека, только что видевших одно и то же событие, не опишут его совершенно одинаково. И Полит упорно искал среди бесчисленных свитков, папирусов, пергаментов, таблиц нашей библиотеки свидетельства о стране Атлантис. Я помню, как он обрадовался, найдя эти записи! Он прибежал к отцу, прямо в его покои, кричал, размахивал руками... Он говорил, что эта история многому может научить людей. Но у нас шла война, и никому дела не было до открытия Полита! Я один и взялся читать его находку. А теперь её нет — вся наша библиотека сгорела, Полит умер, и, выходит, я один знаю эту историю.

— Так расскажи её нам! — в волнении воскликнул Одиссей. — Ты что, тянешь время?

Гектор усмехнулся.

— Да, наверное. Потому что мне очень не хочется, чтобы моё предположение было верно. Ну так вот. В средней части Зелёного моря (я бы даже карту на память нарисовал, если бы было на чём!), скорее всего в той самой части, где мы сейчас находимся, располагались когда-то семь больших островов. В незапамятные времена их заселили люди. Предание, изложенное в рукописи, гласит, что предки жителей Атлантиса были в основном морские разбойники, нападавшие на прибрежные города Египта, на Персию и Киликию. Однажды могучие народы моря объединились, дали сильный отпор грабителям, и те укрылись на отдалённых ото всех побережий островах. Этих людей было много, они основали на благодатных землях поселения, стали возделывать землю и строить города. Очень скоро поселенцы обнаружили, что земли семи островов богаты медью и золотом, то есть металлами, которые более всего ценились во всех сколько-нибудь развитых государствах. Они стали добывать эти металлы, торговать ими, и вскоре острова начали процветать и города на них богатеть. Название «Атлантис», если верить рукописи, появилось около двух тысяч лет назад. На семи островах всегда правили двое или трое царей, и они очень часто не ладили между собой, но в конце концов договорились объединиться ради того, чтобы совместно добывать драгоценные металлы и как можно выгоднее их менять. Автор рукописи пишет, что этот народ мало интересовало искусство, он был жаден до знаний, но и знания хотел иметь лишь для того, чтобы они помогали ему обогащаться. В рукописи упоминается, что порою цари Атлантиса приглашали переехать в их царство знаменитых египетских или персидских учёных, чтобы те находили новые выгодные способы добычи металлов, а также изобретали различное хитроумное оружие, которое давало бы повелителям страны уверенность, что никто никогда не сумеет на них напасть и отнять их богатство, а значит, их могущество!

Месторождения металлов опустошались с такой быстротой, что вскоре золота и медной руды стало не хватать. Ведь Атлантис добывал их гораздо больше, чем было потребно для его собственных нужд.

На ту пору Атлантисом правил один царь — внешнее объединение страны наконец было достигнуто, однако царь очень сильно зависел от Совета избранников. Рукопись не даёт толком понять, кто они были и из кого избирались, но ясно, что они имели куда больше прав, чем, скажем, Ареопаг в Афинах. Видимо, это были самые богатые люди Атлантиса, потому что именно они более всех требовали от царя любым способом найти новые залежи дорогих металлов. Плохо помню имя последнего царя этой страны... Кажется, его звали Сам-Прат или что-то очень похожее. В начале своего правления он пытался высаживать свои войска на побережье Азии и завоёвывать чужие земли, если только в этих землях водились медь, золото либо серебро. Однако с войнами Атлантису не везло: его жители прожили много лет в мире и почти в безделье, они не умели воевать, к тому же, как признается автор рукописи, боги не дали им настоящей отваги — они уступали в смелости и выносливости привычным к битвам народам моря, и хотя у них было обычно могучее оружие, лучше, чем у всех остальных, им никогда не удавалось закрепиться на завоёванных землях.

В конце концов учёные Атлантиса подсказали царю и Совету избранников идею, которая может показаться безумием, однако они были уверены в её осуществлении. Они обнаружили, что металлы можно добывать... со дна моря! Не смотрите на меня так — я не только читал об этом в рукописи, но и знаю, что это и в самом деле возможно: учёные Троады тоже обсуждали лет сто назад способы такой добычи руды. Как я понимаю, нужно было устроить вертикальные шахты, которые начинались бы выстроенными на мелководье кирпичными колодцами. Из этих колодцев предстояло потом откачать воду и затем начать углублять их дно. Скорее всего жители Атлантиса, используя мастерство сотен специально подготовленных рабов, начали эту работу. И вот тут произошло непоправимое: одна из шахт, уйдя глубоко в подводную часть центрального из семи островов, подошла слишком близко к скрытому внутри острова огню! Летописец упомянул, что когда-то на этом острове существовала огненная гора и часто происходили извержения, потом гора как будто бы умерла, но на самом деле только уснула — огонь в ней продолжал жить, и вот он прорвался в шахту золотого рудника.

Гектор умолк и, поднявшись, принялся собирать по кромке берега сухие водоросли, которых здесь скопилось много и которые служили неплохим топливом да я костра, позволяя путешественникам не совершать опасных восхождений на склон холма, где росли редкие кусты. Троянский царь набрал сразу большущую охапку коричневых высушенных солнцем комьев и сунул в костёр. Пламя, начавшее было опадать, сразу высоко взметнулось, раскидывая в стороны яркие рыжие искры.

— Огонь должен быть хорошо виден с моря, — заметил Гектор, вновь усаживаясь на плоский камень и отхлёбывая воды из бурдюка.

— Ты что же, не собираешься продолжать свой рассказ? — спросил брата Ахилл, как и остальные, поражённый историей древней страны. — Я уже понимаю, конечно, что должно было произойти.

— А я нет! — воскликнула Пентесилея. — Допустим, огонь попал в шахту. Но шахта ведь проходила сквозь толщу воды! Вода должна была погасить пламя.

— Ты просто не работала в кузнице, — усмехнулся Ахилл.

— Не работала, но бывала не раз, — немного обиженно сказала амазонка. — Ну да, пар от соединения воды и огня должен был разнести шахту.

— Если вылить в раскалённый кузнечный горн бочку воды, горн может разлететься на куски! — проговорил Приамид-младший. — А при очень большом накале может развалиться и вся кузница, если проделать такую штуку. Как я понимаю, в жерле огненной горы жар куда выше, чем в кузнечном горне.

— Правильно понимаешь, — кивнул Гектор. — И произошло именно то, что ты подумал, брат: море, хлынувшее в огненные недра острова, превратилось в пар и чудовищное давление этого пара разорвало остров на куски!

— Зевс-громовержец! — прошептал поражённый Одиссей. — Никогда не слыхал ни о чём подобном. И что же, все жители погибли?

— Не все, но очень многие. Менее чем за час остров разрушился и погрузился в море. Из более, чем десяти тысяч населявших его атлантисов только около трёх тысяч успели добежать до кораблей и лодок и переплыть на соседние острова. Но и там они не оказались в безопасности: чудовищные волны, вроде той, что разбила недавно наш корабль, возникли на месте морского провала и прошли по архипелагу, неся разрушения и гибель. Правда, высокие горы и надёжные бухты отчасти защитили островное государство. Но его города сильно пострадали от начавшегося вслед за катастрофой землетрясения, которое продолжалось несколько дней и погубило многих. На остальных шести островах Атлантиса жили, если верить летописцу, ещё не менее восьмидесяти тысяч человек. И вскоре всем им стало ясно: их страна обречена на гибель! Ещё на трёх островах разом ожили огненные горы, должно быть, разбуженные страшным подводным землетрясением. Вдоль горных склонов открылись огромные трещины, при каждом подземном толчке они расширялись, и учёные Атлантиса вскоре заявили, что история центрального острова повторится: воды моря попадут в огненные недра и пар разрушит архипелаг; жители которого так высокомерно решились потревожить тайные глубины земли. Уцелеть мог лишь один из семи островов: он находился довольно далеко от остальных, и хотя также имел свою огненную гору, однако на нём не случилось ни одного землетрясения — до поры до времени таившиеся в его глубинах силы молчали.

Гектор перевёл дыхание, и, воспользовавшись паузой, Одиссей, до того слушавший молча, вдруг задал вопрос, который уже пришёл на ум и всем остальным:

— На этом самом острове мы и находимся — так, что ли?

Царь Трои кивнул и бросил в костёр ещё одну охапку сухих водорослей.

— Именно так, — сказал он глухо. — Именно так, если не лгала старая летопись и если я не ошибаюсь. Но одно очень жуткое совпадение подтверждает мою догадку.

— Какое совпадение? — тихо спросил Ахилл.

— Скала, — произнёс Гектор, и хотя костёр вспыхнул ярче, на его лбу, между бровями, удлинилась тёмная тень. — Скала, которая закрывала жерло огненной горы и которую ты, братец, сковырнул прочь...

 

Глава 9

Новый сильный грохот, донёсшийся со стороны гор, прервал слова царя. В тёмное небо взлетели сполохи огня, затем послышался удар, будто некое чудовище из Тартара снизу ударило землю, пытаясь вырваться из её глубин наружу, что-то глухо затрещало и зарокотало и берег содрогнулся, а со склонов струями хлынули камни. К счастью, ни один из этих каменных потоков не задел путешественников, повскакавших на ноги и в растерянности готовых кинуться в воду.

Столб огня поднялся выше, над вершиной горы разлилось густое кровавое зарево, и стало видно, что гора вновь изрыгает дым и сыплет в разные стороны камни. Тёмные облака растекались во все стороны, застилая небо.

— Что это, уж не та ли жгучая туча, про которую ты рассказывай, Гектор? — с тревогой спросил Ахилл.

— Нет! — твёрдо возразил царь. — Я читал, что после того как из жерла пошла лава, жгучих туч уже не бывает. По крайней мере, сразу не бывает. Однако как сильно трясёт!

Толчки продолжались ещё некоторое время, затем утихли. Но гора продолжала грохотать, а дым над нею всё сгущался и сгущался, став таким чёрным и плотным, что сквозь него уже не было видно огня.

— Придётся, наверное, убираться с этого острова, не дожидаясь корабля! — воскликнул Гектор. — Только знать бы, куда и на чём? Но я думаю, что, оставшись здесь, мы погибнем.

— Ты не закончил рассказа, — произнесла Пентесилея, вновь усаживаясь на камень, едва только берег перестал содрогаться. — До утра мы в любом случае никуда не денемся, значит, будем надеяться на то, что злобные духи этой горы подождут. Так что стало с атлантисами и почему скала, которую своротил Ахилл, что-то там доказывает?

Гектору явно уже ничего не хотелось рассказывать — его голова была занята лишь мыслями о возможном спасении со злосчастного острова. Однако молодой царь тут же взял себя в руки. Пентесилея была права — ночью они ничего предпринять не могли, и приходилось дожидаться рассвета.

— Многие из атлантисов бежали с архипелага на своих кораблях, — продолжил рассказ Гектор, также опускаясь на камень и даже устраиваясь на нём поудобнее, хотя ему казалось, что глыба под ним продолжает содрогаться — да скорее всего так оно и было. — Часть беглецов добралась до соседних земель, но очень многие погибли, потому что землетрясения продолжались непрерывно, и от этого в окрестных морских водах бушевали жестокие шторма. Царь Сам-Прат, его приближённые, часть воинов и самых именитых горожан по совету нескольких учёных решили перебраться на дальний остров. В летописи он называется Эрея.

— А этот Эея! — вскричал Одиссей. — Ну да, сходится!

— Сходится не только название острова, — заметил Гектор. — Слушайте дальше. Остров был мал для всех, кто ещё оставался в Атлантисе, и бежавшие перевезли только тех, кого сочли полезными: воинов, хороших ремесленников, наиболее сильных и выносливых рабов. Рабы у них были из Черной земли, в основном из одного дикого племени, с которым враждовали племена более сильные и охотно продавали богатым купцам Атлантиса пленных врагов. Итак, около двух тысяч человек высадились на острове, на котором жило уже около тысячи человек, земледельцев и виноградарей. Это был единственный из островов архипелага, где не построили городов — здесь прежде не жила знать. Для царя прямо в одной из горных пещер был устроен роскошный дворец — полагаю, мы с вами его видели.

Вскоре после переселения началось новое сильное землетрясение, которое ощущалось и на Эрее, а когда оно закончилось, на горизонте, где прежде виднелись очертания двух ближайших островов, не было ничего, кроме бесконечного моря... Царь Сам-Прат послал корабль, дабы узнать, что с остальными тремя островами. Они тоже исчезли! Исчезли за несколько часов, погрузившись в морскую пучину. Трудно сказать, смог ли кто-то спастись в последние часы.

— Но те, кто был на Эрес, ведь спаслись?

Пентесилея сидела, склонившись над костром, рассыпавшимся во время подземных толчков, и пыталась куском раковины сгрести тлеющие лепёшки водорослей и горячие головешки в одну кучу. Голос амазонки прозвучал глухо, потому что она говорила, не поднимая головы.

— Ведь Эрея тогда не потонула?

— Нет. На ней мы и находимся, так что пока она цела, — нервное напряжение было слишком долгим, и Гектор рассмеялся. — Целее некуда! Но ещё тогда, очень скоро после происшедшей катастрофы, один из учёных Антлантиса обнаружил, что Эрее угрожает та же страшная опасность. Во время длительных подземных толчков в одном из склонов горного кряжа, который нависал над морем с севера, образовалась очень глубокая трещина. В неё устремились морские воды и заполнили одну из глубоких подземных пещер. А эта пещера, как высчитал учёный, находилась почти под самым жерлом огненной горы. Он предсказал, что после ещё нескольких извержений трещины, по которым стекает лава, углубятся, и огненный поток однажды низольётся в ту самую пещеру. И так как заполнившая её вода соединяется с водами моря, произойдёт то же самое, что с первым из островов и скорее всего со всеми остальными. Смириться с этим атлантисы не хотели, и всё тот же учёный предложил выход: с помощью изобретённых им подъёмных механизмов втащить на вершину горы громадный кусок скалы, обтесав его перед этим по размерам и форме жерла, и закрыть страшное отверстие. Однако ещё раньше необходимо было пробить в противоположном склоне другое жерло, чтобы дать новый выход огню и лаве. Предстояло прорыть целую шахту, создать искусственное ущелье, по которому огненные потоки двигались бы в безопасном направлении.

— Мы с тобой видели эту шахту, когда спускались за убитой козой! — воскликнул Одиссей. — Ты ещё тогда заметил, что камни, осыпавшись, закрыли жерло, и потому оттуда идёт дым.

— Совершенно верно, — кивнул Гектор. — Словом, конец рассказа уже близок. Атлантисы, возможно, сумели бы жить и дальше на последнем из островов архипелага, однако через некоторое время чернокожие рабы, которых они привезли с собою очень много, взбунтовались против хозяев. Долгое время длились сражения, часть бунтовщиков воины Сам-Прата перебили, однако вскоре почти все они сами погибли. Были убиты также все жившие на острове земледельцы и мирные виноградари. Тогда царь, его уцелевшие воины и приближённые бежали с острова на нескольких кораблях. Летописец описывает сильнейший шторм, который застиг беглецов в пути, и рассказывает, что ему самому на одном из этих кораблей удалось достичь берегов Азии, а что сталось с остальными кораблями, в том числе с тем, на котором плыл его царь, он не знает.

Что до мятежных рабов, то они, надо думать, оставшись хозяевами острова, не смогли пользоваться привезёнными сюда орудиями и механизмами, ничего не сумели построить, не научились возделывать землю. Они одичали, став скорее всего ещё более дикими, чем были их предки из Черной земли. Даже название острова их неповоротливые языки не умели произносить, и вместо Эреи он стал для них Ээей. Явившись сюда, должно быть, лет сто назад, колдунья Цирцея своими чарами подчинила себе дикарей, и они стали служить ей, одновременно оставшись людоедами и разбойниками. Цирцея, я думаю, хорошо изучила остров и догадалась, для чего положен в верхней пещере огромный камень, а возможно, она от кого-то знала об истории Атлантиса. Потому-то, умирая, эта ведьма и решила напоследок погубить нас всех, использовав невероятную силу Ахилла, которую в тот момент утроили его отчаяние и гнев.

— И я, — растерянно произнёс Ахилл, — вынул затычку из огненного жерла и этим погубил весь остров! О, Гермес-обманщик, да я же полный идиот!!!

— В таком состоянии любой бы наделал глупостей! — пожал плечами Одиссей. — Только вот никто другой не сдвинул бы проклятый камень и на одну десятую волоса. Его и сорок человек бы не сдвинули. Да-а-а... Значит, получается, что мы с вами находимся на острове, который вот-вот разлетится на куски, как треснутая глиняная чашка?

— Если извержение не прекратится, то это может произойти в любой момент, — сказал Гектор. — Но мне бы всё же хотелось надеяться на лучшее.

— И нам тоже, — проговорила Пентесилея, вслушиваясь в непрерывный грохот. — Но... Гектор, а успеем ли мы убраться отсюда, если вдруг остров начнёт разваливаться? Эти самые атлантисы, как ты говоришь, успели спастись далеко не все, да и те, кому повезло, обязаны спасением своим кораблям. Разве вплавь мы сможем двигаться так же быстро, как на вёслах? Можете упрекать меня в трусости, но только я всей кожей ощущаю, что оставаться здесь — смерть!

Мужчины не знали, что возразить на это — было очевидно: амазонка права. И вместе с тем все понимали: покинуть Эрею можно, только кинувшись в море и отдавшись на его милость. Без корабля и даже лодки. С единственной надеждой на возвращение Неоптолема. Но если его корабль уцелел, то когда он сумеет вновь добраться сюда?

— Надо всё же дождаться рассвета, — сказал Ахилл после нескольких мгновений общего молчания. — Может быть, мы сумеем подняться на скалы, гуда, где растут сосны. Они невысокие и корявые, однако что-то вроде плота из них можно сделать. У нас нет верёвок, но сгодятся виноградные лозы и, в конце концов, лоскутья нашей одежды. Лучше уплыть отсюда нагишом, чем заживо сгореть или вместе с этим проклятым островом провалиться в Тартар!

Никто не возразил герою. Никто просто не успел ему возразить. Берег под ногами скитальцев вновь содрогнулся, и тут же раздался громовой удар такой чудовищной силы, что у людей явилось ощущение, будто раскалываются их головы. Камни под их ногами встали дыбом, и новый толчок подбросил всех четверых в воздух, точно горсть песка. Взлетая, люда увидели, как с северной стороны острова взметнулся к небу гигантский столб пара. Озарённый огнём, изрыгаемым горой, этот пар казался красным, будто фонтан крови. Новый чудовищный грохот смешался с шипением и свистом, не менее громкими и пронзительными, и горы, плато, вся видимая часть суши вдруг стала рушиться, оседая, расползаясь, теряя зримую форму.

— В воду! — крикнул Гектор, не понимая, упал он или вновь летит вверх, чувствуя только, что его лицо разбито в кровь, не слыша себя и понимая, что его никто не слышит. — В воду! Скорее!!!

Каким-то образом все четверо скитальцев, упав на камни, не потеряли сознания. Более того — они продолжали видеть друг друга и, хотя никто уже ничего не слышал — все четверо на некоторое время совершенно оглохли — однако все разом поняли, что должны сделать. Правда, казалось, уже ничто им не поможет: крушение происходило со смертельной быстротой. И тем не менее люди бросились в воду с содрогающихся скал и что есть силы поплыли прочь от острова.

На расстоянии около стадия от берега их догнала и подхватила огромная волна, которая им помогла — она стремительно понесла беглецов в открытое море. Потом их догнал новый вал, ещё выше и больше, потом ещё один и ещё один. В какой-то момент они оказались близко друг от друга и, преодолевая напор воды, постарались соединиться. Ахилл первым сумел схватить руку жены, затем гребень новой волны бросил их в глубокий провал, и Гектор в полном смысле упал на них сверху. Они вцепились друг в друга, теряя голову — не от страха, а от потрясения, которого, казалось, уже не могли выдержать их нервы. Одиссея все трое увидели в свете всё того же кровавого зарева и подумали, что он мёртв: волна вынесла на поверхность его неподвижное тело, безвольно перевернувшееся несколько раз и затем начавшее погружаться. Братья Приамиды успели с двух сторон подхватить тонущего и вместе с Пентесилеей заключили его в кольцо своих судорожно сплетённых рук. Гектор, к которому было обращено пожелтевшее лицо итакийца, заметил, как у того дёрнулись и покривились губы.

Они не пытались говорить друг с другом, потому что по-прежнему ничего не слышали, да и, даже имея слух, невозможно было бы что-то различить среди грома, треска, свиста и рёва.

Самая громадная волна, такая же, как та, что уничтожила их корабль, а возможно, ещё более чудовищная, подхватила их, и они полетели вместе с её увенчанным пеной гребнем прямо к рваным базовым тучам. С этой грандиозной вершины те, что оставались в сознании, посмотрели вниз, одновременно, почти неосознанно оглянувшись в ту сторону, где был остров. И с высоты увидали то, чего уже не могло принять их сознание: окутанная пламенем и паром вершина и окружающие её обломки скал вдруг разом рухнули в тёкшую бездну и провалились. На том месте, где находились останки острова, возникла чёрная воронка гигантского водоворота, но только на миг — вслед за этим из бездны вздулся водяной горб и вздыбился бешено вертящийся смерч. Зарево погасло, едва провалилась гора, однако сами облака ещё светились, будто горели.

А затем вершина волны-исполина ушла вниз, обращаясь в пропасть. И разом наступил полный, непроницаемый мрак.

 

Глава 10

— Что это? На чём это мы плаваем?

Гектор произнёс эти слова и понял, что снова может слышать. Его странный полуобморок (ибо он не полностью потерял сознание, но как бы не до конца воспринимал происходящее) продолжался несколько часов — очнувшись, он увидел, что наступил рассвет и шторм прекратился.

Морс было невиданно спокойным. В его спокойствии, в его ровном, мерном дыхании виделось что-то противоестественное после того хаоса, который царствовал ночью. Грохот, огонь, смерть, водяные хребты и бездны, и вдруг — ровное бирюзовое мерцание, лёгкая, прозрачная тишина.

И ровный горизонт со всех сторон — ничего, что напоминало бы об острове.

Четверо людей были посреди этого синего круга горизонта. Они плавали, удерживаясь на поверхности. Но что их держало? Гектор понял, что его грудь пересекает какой-то ремень (уже потом он разглядел: это — пояс его брата) и что этим ремнём он как бы пристегнут к плавающему вплотную предмету. Предмет, с первого взгляда, походил на небольшую тушу странного морского животного, почти совершенно круглого, без лап и плавников.

— Что за поплавок? — прохрипел царь Трои, пытаясь осмотреться и видя рядом мокрые плечи и лица своих спутников. — Слава Тебе, Великий Бог — этого не может быть, но мы все живы... Ахилл, что это за штука?

— А? — молодой человек повернул голову и сморщился. — Прости, Гектор, я ещё наполовину глухой. Это? Да это всего лишь бурдюк из-под вина, который мы с тобой нашли на берегу. Я совершенно бессознательно прицепил его к поясу за несколько мгновений до того, как всё началось, а когда шторм стал утихать, вспомнил о нём и надул его. Всех четверых он держит с трудом, поэтому почти весь под водой, но бурдюк большой, и это пока нас выручает.

— Тоже уроки Хирона? — спросил Гектор и выплюнул наполнявшую рот и горло горькую морскую воду.

— Нет, — Ахилл закашлялся. — Это я сам придумал. Лет десять назад, во время войны, нам надо было переправиться через Скамандр. Было сильное половодье, река вздулась и неслась, как бешеная, многие воины боялись её переплывать. А ещё оружие требовалось переправить. Ну, и мне пришло в голову... Я в детстве надувал и пускал по воде бараньи пузыри. Иногда цеплял к ним лодочки из коры и сажал в них лягушат. Вот и подумал, что надутые бурдюки выдержат и воинов в доспехах, и наши копья.

— Помню, помню! — подал голос Одиссей, высовываясь с другой стороны «поплавка». — Я ещё тогда подумал что сам не выдумал бы ничего лучше.

Лоб итакийца пересекала глубокая, всё ещё слабо кровоточившая ссадина. Он разбил голову во время последнего, самого страшного толчка землетрясения и утонул бы, потеряв сознание, если б не его спутники. Впрочем, сознание в ту ночь теряли все, и, вероятно, по несколько раз. Ахилл продержался дольше других и уже под утро, когда волны стали меньше и начало светать, сумел надуть «поплавок» и поясами, своим и своей жены, а также полосами от набедренных повязок привязал себя и других к этому крохотному плоту.

— Воды у нас, конечно же, нет? — спросил Гектор, пытаясь облизать потрескавшиеся тубы.

— Есть. Но очень мало. На, пей.

Пентесилея протянула царю свою кожаную флягу, которую накануне успела наполнить водой в устье впадавшей в бухту речки.

— А остальные пили?

— По паре глотков. Там хватит воды, чтобы напиться ещё раза два, — ответила амазонка. — Пей, не то опять потеряешь сознание, а это плохо: тело тяжелеет, поплавок тонет, и остальным приходится прилагать больше сил, чтобы удержаться.

Гектор глотнул два раза и, подавив отчаянное желание сделать третий глоток, вернул флягу женщине. Затем, запрокинув голову, поглядел на небо.

— Солнце уже высоко. Как-то странно сейчас говорить о времени, но тем не менее прошли сутки с небольшим с тех пор, как буря выбросила нас на берег Эреи. Остров не оказал нам должного гостеприимства, и мой великий брат стёр его с морской карты.

— Если он на ней был! — без обиды, с той же иронией в голосе отозвался Ахилл. — Во всяком случае, Атлантиса на ней не было. Хотя, по правде сказать, я не видел в жизни ни одной морской карты, только слыхал об их существовании. По крайней мере, я избавил мореходов от липшей работы: теперь им не придётся рисовать на своих картах остров Эрею.

— Ха! Кажется, ты окончательно стал философом, братец! — воскликнул Приамид-старший. — Но если без шуток, то надо признать, что мы сейчас в одном из самых прескверных положений. Хуже было разве что в пещере горных карликов. Давайте думать, что нам делать. Итак, много ли у нас надежды на то, что вскоре появится корабль Неоптолема?

Одиссей рассмеялся, но его смех прозвучал почти жалобно:

— И раньше-то мы лишь мечтали, чтобы корабль был цел, чтобы он быстро сумел вернуться в эти воды после шторма, надеялись, что кормчий легко найдёт остров. Теперь острова нет. Если они и запомнили направление по звёздам, которых в ночь шторма почти не было видно, то окажутся в самом нелепом положении: будут знать, что на горизонте должен быть берег, но не увидят его... Ну, а уж заметить нас, плавающих на этом пузыре, и вовсе немыслимо!

— Правильно, — согласился Гектор. — Эта надежда очень мала. Знаем ли мы вблизи какую-нибудь землю? Отвечу сам: не знаем. Во-первых, шторм унёс нас в сторону от пути, по которому мы плыли, и эта часть моря нам вообще неизвестна. Во-вторых, даже будь поблизости какой-нибудь остров, мы не сможем до него добраться. Наш поплавок — отличная штука, но он, к сожалению, не корабль! Воды у нас, самое большее, на сутки — ну ещё сутки можно продержаться.

— Нельзя, — спокойно возразила Пентесилея. — Уже этой ночью, самое большее, — на следующий день, мы должны погибнуть от холода.

— От холода? — удивился Одиссей. — И это говорит уроженка скифских степей, привычная к снегу и морозу? Да ведь вода тёплая!

— И это говорит бывалый путешественник! — отбила удар амазонка. — А разве сейчас тебя не трясёт озноб, а, Одиссей?

Итакиец вынужден был согласиться.

— Есть немного. Но ведь ночью был шторм. За день мы согреемся.

— Ничего подобного. Задень мы совсем замёрзнем. Вся беда в том, что даже очень тёплое море холоднее человеческого тела, а раз так, то оно отнимает у нас наше тепло, и мы постепенно замерзаем. Ахилл это однажды хорошо почувствовал, когда мы с ним плыли на дельфинах.

— Дельфины! — прервал жену Ахилл. — Как же мы о чих не подумали?! Раковина ведь при тебе, Пентесилея. Попробуй их позвать.

Из-за выпуклости поплавка герой не видел амазонки, но почувствовал, как та, по своему обыкновению, пожимает плечами.

— Думаешь, у меня не было этой мысли? Но во время землетрясения дельфины не подошли бы и близко к острову: они издали чувствуют любую катастрофу и никогда не станут рисковать. Сейчас уже можно было бы попробовать. Но только дельфины в этих морях дикие, не приручённые, не привыкшие носить на себе людей. На сигнал раковины они всё равно отзовутся, но заставить их нас куда-то везти будет почти невозможно. Во всяком случае, даже мне сложно справиться с дельфином-дикарём, а остальные просто не смогут ими управлять, это то же самое, что запрягать в повозку совершенно дикую лошадь, никогда не знавшую узды.

— И потом, куда бы мы на них поплыли? — воскликнул Гектор. — Мы же не знаем, в какой стороне ближайшая земля и куда направлять «морских коней». Фу, а ведь и в самом деле становится прохладно! Может, стоит по очереди отрываться от поплавка и плавать, прилагая усилия? Будет теплее.

— Резкие движения в воде могут привлечь акул, — заметила амазонка. — С одной-двумя мы легко справимся, а если их приплывёт целая стая? У меня есть мысль получше. Ну-ка, держите поплавок с трёх сторон и слегка двигайте ногами. Плывите как бы навстречу друг другу.

С этими словами молодая женщина оперлась руками о поплавок и, подтянувшись, встала на него коленями, как становилась на круп коня. При этом бурдюк почти целиком ушёл в воду, но оседлавшая его амазонка оказалась вся на поверхности, словно вынырнув из морской глубины.

— Вот! — она раскинула руки и рассмеялась. — Так я очень быстро высохну, и вскоре солнце меня согреет. Потом то же сделает один из вас, потом следующий, и так по очереди. В этом есть и ещё одна польза: мне лучше видно горизонт, и я скорее замечу корабль, и с корабля быстрее заметят меня.

— И ещё! — Ахилл тоже усмехнулся. — Теперь ты — парус!

— Что?

— Парус. Ветер сейчас слабый, но он всё же есть. И человеческое тело, подставленное этому ветру, становится парусом для нашего поплавка. Значит, мы, хотя бы немного, но плывём. Значит, у нас больше надежды приплыть к какому-то берегу либо оказаться на пути корабля, либо... Словом, лучше уж всё-таки плыть, чем торчать на месте!

С этим все согласились, и выдумка Пентесилеи в какой-то мере отвлекла скитальцев от тяжёлых мыслей и даже в конце концов развеселила их. Когда амазонка высохла и согрелась, она соскользнула с поплавка в воду, и на её место взобрался Одиссей. Однако он был больше и тяжелее женщины, к тому же не обладал такой невероятной ловкостью, и поплавок стал скользить под ним и выворачиваться, будто живой. Итакиец было утвердился на нём коленями, но потерял равновесие, бурдюк перевернулся, и Одиссей рухнул прямо на голову Ахиллу, от неожиданности выпустившему ремень поплавка и погрузившемуся с головой.

— Бегемот неуклюжий! — заорал он, выныривая и отчаянно отплёвываясь. — Ты что, верхом никогда не ездил?!

— Всю жизнь езжу на мокрых винных бурдюках! — разозлился Одиссей, вновь атакуя поплавок и так же успешно с него сваливаясь.

Гектор и Пентесилея, наблюдая за ним, против воли стали смеяться, в душе понимая, как нелеп их смех, но не имея сил подавить его. Когда в конце концов Одиссею удалось оседлать поплавок, тот так раскачался, что завертелся в разные стороны, и ахейский герой, дабы удержаться, отчаянно замахал руками, бранясь самыми крепкими словами. Тут уже расхохотался и Ахилл. Наконец, продолжая ругаться, сам Одиссей тоже разразился смехом. Они хохотали, как сумасшедшие, давясь попадавшей в рот солёной водой, ногами вздымая фонтаны брызг и чувствуя, что могут досмеяться до обморока.

Одиссея сменил на поплавке Гектор, и бурдюк почти потонул, потому что троянец был куда крупнее итакийца. Ему, однако, удалось не упасть и кое-как утвердиться на скользком пузыре, но при этом у него была самая нелепая поза и самое дикое выражение лица, а потому трое его спутников вновь захохотали, и тут уж Одиссей дал себе волю, придумывая всяческие язвительные шутки и сравнения, на что царь Трои и не подумал обижаться — ему хотелось одного: не свалиться с крутящегося под ним бурдюка!

Так продолжалось несколько часов, и в конце концов все четверо изрядно устали. Прилагая массу усилий, они, по крайней мере, не замёрзли, тем более что день был жаркий и вода быстро прогрелась после шторма. Наконец путешественники решили: нужно какое-то время передохнуть и, чтобы поддержать силы, выпили ещё по паре глотков воды из фляги амазонки. Всем четверым уже очень сильно хотелось есть, но никто об этом не заговаривал, понимая, что пищу взять неоткуда.

Ветер оставался очень слаб, и волны почти не выделялись на светло-зелёной, пропитанной солнцем поверхности моря. Небо было ярким и высоким, таким высоким, что казалось, будто оно притягивает и манит вверх. Люди хотели бы оторваться от поверхности воды и взлететь в тёплую солнечную высоту, но летать они не умели.

Прошло какое-то время, и путешественникам вновь пришлось начать упражнения с поплавком, чтобы предотвратить озноб и не дать телу остыть. Всем троим мужчинам по-прежнему было нелегко сохранять равновесие на крошечной поверхности почти целиком побуженного в воду бурдюка, однако теперь они почти не смеялись — силы у всех кончались, и по мере того как солнце опускалось к горизонту, предвещая наступление сумерек и ночи, скитальцам делалось всё тревожнее. Они отлично понимали, как трудно им будет пережить эту ночь и насколько вероятно, что следующий день окажется для них последним.

— Если мы дотянем до утра, — сказал Ахилл жене, — то ты всё же позови утром дельфинов. Ты ведь скорее всего сумеешь справиться с каким-нибудь из них и уплыть на нём. Есть ведь надежда, что он принесёт тебя к земле. Попробуй.

Она покачай головой:

— Мы решили больше не расставаться, Ахилл. И мы не расстанемся. Раз Тот, кому мы молимся, спасал нас столько раз в самых безнадёжных случаях, то Он может это сделать и сейчас. Ты молишься?

— Молюсь, — ответил герой. — Знаю, что и ты тоже. И Гектор. Ладно, пусть всё будет по Его воле.

— Не знаю, кому вы там молитесь, какому из богов, — вмешался Одиссей, — но, думаю, раз Он вам уже не однажды помогал, то и впрямь может помочь ещё разочек. По Его воле, так по Его воле!

— Как вовремя ты это сказал! — воскликнула Пентесилея, в это самое время сменившая Одиссея на кожаном поплавке. — Или я схожу с ума, или чудо, о котором мы просим, Бог нам уже послал... Все смотрите туда! Вон туда! Корабль! Корабль!!!

 

Глава 11

Все по очереди, на этот раз с невероятной ловкостью, взобрались на спасительный бурдюк, чтобы увидеть посланное им чудо. Да, ровный светлый квадратик в синем пространстве между морем и небом мог быть только парусом корабля.

— Он приближается! — воскликнул, всмотревшись, Гектор. — Он идёт в нашем направлении! Пентесилея, ты лучше всех держишься на этой штуке — поэтому наблюдателем будешь ты. Меняемся местами.

— А по-моему, это неразумно, брат, — возразила амазонка. — Ты в два с лишним раза больше меня, тебя будет виднее издали. Держись, сколько сможешь. Или пускай Ахилл тебя сменит — он такой же большой.

— Да они нас увидят не раньше, чем через полчаса, даже если идут и на парусе, и на вёслах! — заметил Ахилл. — Мы-то их ещё едва видим. Лучше подумаем, не стоит ли оставить поплавок и плыть им навстречу.

— Поплавок оставлять нельзя — нас на нём могут заметить куда скорее, чем просто наши торчащие из воды головы, — решительно сказал Гектор. — И потом, если сейчас отделиться от поплавка, то мы перестанем видеть корабль. Вам там, внизу, его видно?

— Нет! — за всех ответил Одиссей.

— Так куда же мы поплывём? В любом случае нужно выждать, пока корабль окажется ближе. И молиться, чтобы он не изменил направления.

На это никто ничего не ответил. Все трое думали о том же самом, и у всех в голове была одна и та же мысль, от которой перехватывало дыхание: «А что, если он свернёт?!»

Трудно сказать, сколько прошло времени, и корабль показался яснее. Тем, кто был не на поплавке, а в воде, стал виден его белый, упруго выгнутый парус, Гектор, смотревший с возвышения, различил тёмную черту корпуса, судя по всему, длинного, окаймлённого белыми искрами пены — это означало, что вёсла гребцов работают во всю силу.

— Может, и вправду теперь поплыть им навстречу? — произнёс царь Трои, с напряжением следивший за судном. — Если ещё какое-то время он сохранит направление, стоит попробовать.

— Парус! — хрипло вскрикнул в это время Ахилл. — Они разворачивают парус! Значит, собираются плыть в другую сторону!

— О, Артемида-дева, только не это! — вырвалось у Пентесилеи.

— Это проделки коварного Посейдона! — скрипнув зубами, сказал Одиссей. — За что-то он нас всех невзлюбил, чтоб у него за это все жертвенники попадали! Я кощунствую, да, но это уже слишком! Это уже сверх всякой меры, слышишь, ты, повелитель морских глубин, обидчивый гордец, которому всегда кажется, что его недостаточно почитают?! Что мы тебе сделали, мокрая твоя душа?! За что ты так упорно хочешь добить нас?! Или тебе мало смертей?! Во всех войнах не гибнет столько людей, сколько пожирает твоя ненасытная бездна!

Ни троянцы, ни амазонка не пытались остановить этот поток брани. В эти мгновения выдержка изменила не только Одиссею. Все четверо неотрывно смотрели в одну сторону.

Теперь стало ясно видно, что парус на судне принял другое положение, и оно направилось в сторону, так, что уже не могло пройти близко от четверых скитальцев, спасающихся на маленьком поплавке. И скорее всего их едва ли могли заметить и услышать.

— Надо плыть! — крикнул Ахилл. — Будь, что будет. Я попытаюсь догнать их, а вы пока держитесь за поплавок.

— Стой! — крикнула Пентесилея. — Плыть надо, но не так. Так не догонишь. Я уже дунула в раковину, и вон уже плывут «кони». Теперь только бы достать одного из них!

Путешественники, потрясённые новой опасностью, опасностью лишиться последней надежды, даже не заметили, что амазонка поднесла к губам свой «морской рог» и погрузила его в воду. Зов раковины был не слышен людям, но Пентесилея знала: дельфины слышат его за десятки стадиев. И едва не закричала от радости, когда заметила показавшиеся неподалёку знакомо изогнутые спинные плавники. Их было пять.

— Ближе они вряд ли подойдут, — сказала амазонка. — Держитесь. А я постараюсь добраться до корабля прежде, чем он удалится от нас.

Она поплыла навстречу дельфинам, не особенно быстро, словно и не собиралась приближаться вплотную. Важно было не испугать «морских коней». Пентесилея знала: в воде ей ни за что не догнать дельфина, если тот обратится в бегство. Надо было внушить им, что нет никакой опасности, чтобы они захотели подплыть к ней сами. Дельфины — страшно любопытные животные, на это их свойство и рассчитывала амазонка. Пока те приближались, она уже выбрала себе «коня» — того, что плыл впереди. Судя по очертаниям плавника, это был крупный дельфин-самец. С одной стороны, начав сопротивляться, такой зверь может оказаться опасен, может и выиграть схватку в воде, но вместе с тем плавает он быстрее остальных, скорее всего он и умнее других, а значит, раньше поймёт, чего от него хотят. Было и ещё одно соображение: если оседлать дельфина поменьше, то этот крупный самец, очевидно, вожак небольшой стаи, может напасть на всадницу, чтобы освободить своего товарища.

Как и думала Пентесилея, большой дельфин первым подплыл к ней почти вплотную. Он никогда не видел человека, и его маленькие глазки под здоровенным нависающим лбом выражали некоторое недоумение: что ещё за рыба появилась в этих местах? Она не казалась опасной, была не так уж велика, и зверь спокойно обошёл её сбоку, осмотрел и уже собирался отплыть, но тут «рыба» сделала какое-то странное движение, что-то длинное и тёмное, как щупальце головонога, взвилось над водой, и прежде чем дельфин успел осознать опасность, его толстую шею резко захлестнула ремённая петля. В следующее мгновение Пентесилея вскочила верхом на «морского коня», что есть силы стиснув коленями скользкую кожу.

Будто самый настоящий конь, дельфин взвился над водой, упал, перевернулся и заметался, стараясь сбросить всадницу. Казалось невероятным, что она сохраняет равновесие и удерживается на нём. Это было высшее искусство амазонки-наездницы, которым владеют не все они, и лишь очень немногие умеют покорить дикого дельфина. Обычно дельфинов сперва подманивают и приручают, кормят рыбой, приучают к близости человека, долго играют с ним в воде, после чего он уже спокойно позволяет амазонке сесть на свою спину или, накинув на его тело петлю, плыть, прицепившись к ней. Лишь некоторым удаётся одолеть неприручённого дельфина, оседлать и подчинить своей воле так же, как они делают на суше с лошадьми. Обычно царицу амазонок выбирают лишь из тех, кому по силам такой подвиг, хотя главными при выборе всегда остаются доблесть в битвах, находчивость и ум.

Почувствовав, что неведомое существо цепко держится на его спине, огромный дельфин резко ушёл в воду. Это было опасно — если он станет погружаться слишком быстро, кровь прихлынет к голове наездницы, и она может погибнуть. Кроме того, дельфин способен оставаться под водой куда дольше человека, и для Пентесилеи существовала вторая опасность — задохнуться. Но она действительно умела очень подолгу не дышать, а что до быстроты погружения, то это её не особенно пугало: дельфины — прекрасные пловцы, но не самые лучшие ныряльщики, они редко уходят в глубину по прямой, а погружаются с небольшой скоростью.

Надо сказать, вожак дельфиньей стаи и не стал уходить далеко в глубину, скорее всего он вовсе не догадывался о том, что его нежданный противник не умеет дышать под водой. Он пробкой вылетел наружу, вновь высоко подскочил, упал, перевернулся и хотел завертеться на месте, чтобы таким образом скинуть непрошеную всадницу. Но этого Пентесилея ему не позволила. Плотно стянув ремень на толстом загривке «морского коня», она перегнулась и сделала то, что делают со слишком упрямой лошадью: набросила на глаза животного кусок ткани. То была полоса её туники, которую молодая женщина заранее оторвала и намотала на руку, а теперь стремительно развернула и накинула так ловко, что тряпка закрыла оба глаза дельфина. Самым трудным было её закрепить — затянуть повязку можно было лишь на утином носу дельфина, но глаза находились куда дальше. Пришлось держать тряпицу согнутой рукой, а для этого почти лечь на спину «коня». Вздумай он теперь подпрыгнуть или нырнуть, всадница почти наверняка не смогла бы удержаться. Однако дельфин замер в воде, лишь мотая головой из стороны в сторону, затем резко дёрнулся и помчался вперёд, полагаясь теперь на быстроту бегства и, видимо, плохо понимая, что нельзя убежать от того, кто сидит на твоей спине. Впрочем, так же поступают олень или кабан, когда на них вскакивает пантера — они мчатся со страшным всадником на спине, пока не падают мёртвыми.

Благодаря ловкости Пентесилеи, с помощью ремённого поводка в последний момент развернувшей голову зверя в нужную сторону, дельфин помчался как раз к далёкому кораблю, пересекая направление его движения.

Повязка вскоре соскользнула с глаз «морского коня» — Пентесилея не могла удерживаться при такой большой скорости, оставаясь в согнутом положении. Однако «конь» продолжал мчаться по прямой — теперь он был одержим только страхом и желанием избавиться от своей ноши.

Корабль становился всё ближе. Амазонка уже различала его высокие стройные борта и отверстия для весел, видела, как эти вёсла взмахивают и вспенивают воду у бортов. То был ахейский корабль, и она понимала, что, скорее всего это корабль Неоптолема.

Судно, на парусах и вёслах, гало быстро, но всё же не с такой скоростью, с какой мчался обезумевший от ужаса дельфин.

Оставалось преодолеть ещё три-четыре стадия, когда вдруг «морской конь» — возможно, почувствовав, что всадница стала уставать, решил вновь сделать попытку вырваться. Он внезапно высоко подскочил из воды и на лету перевернулся. Пентесилея усидела во время прыжка, однако при ударе о воду немного съехала вбок, и, чтобы выровнять равновесие, ей пришлось резко вытянуть вперёд ноги. И в этот миг, извернувшись, дельфин ухватил её левую лодыжку своими острыми, как иглы, зубами. Боль была пронзительной и резкой. Пентесилея выпустила ремённую петлю, изогнулась, достала до рукояти ножа. Она любила дельфинов почти так же, как лошадей, и ей не хотелось убивать «морского коня», хотя сейчас тот мог убить её, а от неё слишком многое зависело. Удар ножом в основание верхнего плавника не был смертельным, однако зверь тотчас разжал челюсти. Ещё один укол в щёку ниже глаза заставил его отпрянуть, и он уже не думал о новом нападении.

Пентесилея посмотрела в сторону корабля. Тот был близко, очень близко. И, самое главное, её увидели оттуда! Скорее всего с корабля заметили выпрыгнувшего из воды огромного дельфина и разглядели фигуру всадницы на нём. Амазонка видела, как сгрудились у правого борта несколько человек, видела, что гребцы оставили вёсла и привстали со своих мест. Многие указывали на неё, издали долетали изумлённые возгласы.

— О боги, они, возможно, думают, что я — нереида или морская нимфа! — прошептала молодая женщина. — Если так, они побоятся приблизиться ко мне.

Женщина подняла руку, взмахнула ею над водой.

— Помогите! — крикнула она изо всех сил. — Помогите!

Впервые в жизни Пентесилея звала на помощь.

— Помогите! На корабле! Неоптолем!

Она плыла к тёмному силуэту корабля изо всех сил, из последних сил, ощущая, как немеет левая нога — зубы дельфина нанесли ей серьёзные раны.

— Неоптолем!!!

— Я здесь, Пентесилея! Здесь!

Вёсла гребцов ударили по воде, парус вновь развернулся, и корабль рванулся навстречу плывущей.

— Скорее, скорее! — кричал гребцам стоящий на носу человек, и теперь амазонка уже ясно различала его лицо, прекрасное лицо юноши, так похожего на её мужа.

— Он жив! — прохрипела женщина, подтянувшись на протянутом ей весле и уже на последнем дыхании переваливаясь через борт. — Ахилл жив, Неоптолем. И Гектор... Мы все. Туда плывите! Скорее...

Меньше чем через час корабль достиг поплавка, и всех троих подняли на борт.

* * *

— В этом романс соединилась половина всех исторических преданий! — задумчиво проговорил Михаил, когда профессор умолк и потянулся за давно остывшей чашкой. — Тут ещё и миф об Атлантиде!

— Историку стыдно так говорить, — заметил Каверин. — Атлантида — не миф, это признают теперь даже самые скептически настроенные учёные. Другое дело — где она была и от чего погибла.

— Так вот же рассказывается, от чего! — воскликнул Виктор. — Опять от цивилизации, блин...

Каверин покачал головой:

— Не стоит думать, что это обязательно ТА САМАЯ Атлантида. Гектор называет её именно так: «Атлантис»: но это может быть, во-первых совпадением. Во-вторых, одинаковые названия встречались в древнем мире нередко: вспомните египетские и троянские Фивы. И, в-третьих, легенда об Атлантиде может быть обобщённой — то есть рассказывать о нескольких произошедших в разное время трагедиях, как об одной. Не потяну я сегодня второй части — устал... Да и время позднее. Даю распечатку с собой, Снова два экземпляра. И приглашаю через месяц на обсуждение.

 

Глава 1

Ахилл проснулся от резкого толчка и от скрежета, который раздался как будто под самым его ухом. Толчок был так силён, что голова героя мотнулась куда-то в сторону, и он ткнулся затылком обо что-то твёрдое.

— Что это? Что? Опять землетрясение?

Он стремительно вскочил, мгновенно стряхивая сон, но не удержался на внезапно накренившейся поверхности и упал на одно колено.

Позади послышался негромкий смешок, герой обернулся и, уже до конца очнувшись, понял, что спал на сложенном парусе, в тени кормовою возвышения, на котором стоял сейчас ею сын Неоптолем, вытаскивая из гнезда рулевое весло. Вёсла гребцов, как молодой лес, вертикально торчали над бортами, а сами гребцы и все мирмидонские воины сгрудились в передней части корабля, только что глубоко врезавшегося носом в мягкий песчаный берег и от толчка накренившеюся на бок. Парус на мачте давно был свернут.

— Все на сушу! — крикнул, возвысив голос, Неоптолем. — Вытаскивайте корабль из воды — нам придётся чинить его и заново смолить днище! И не забудьте сразу выставить стражу.

И тут же, улыбнувшись, юноша спрыгнул с кормового настила.

— Доброе утро, отец!

— Доброе утро, Неоптолем. Ничего не понимаю... Куда это мы причалили?

— Кто его знает! На какой-то островок. Скорее всего он необитаем. У нас почти кончилась пресная вода, а о съестных припасах я и не говорю.

Как только юноша произнёс «съестные припасы», Ахилл ощутил мучительные судороги в желудке. Он вспомнил, как их с Гектором и Одиссеем вытащили из воды, и как он, выпив чашку воды, упал на жёсткую парусину и мгновенно провалился в сон. Тогда вечерело. Сейчас, суда по солнцу, утро.

-— Значит, за ночь мы доплыли до этого острова? — спросил герой сына.

Рядом с ним вновь послышался уже откровенный хохот, и он увидел Гектора, одетого в чистый светлый хитон и, суда по всему, готового вместе со всеми спуститься на незнакомый песчаный берег.

— Здравствуй, братец! — воскликнул он, продолжая смеяться.

— Здравствуй, Гектор! Что это тебя так развеселило?

— Прежде всего твои слова. Ты сказал: «доплыли за ночь»... И ещё мне очень весело от того, что ты всё же проснулся. Если честно, мы все немного испугались. Знаешь, сколько ты спал?

Ахилл в недоумении посмотрел на чисто выбритые щёки брата, затем тронул ладонью своё лицо. Щетина на его щеках была уж точно не двухдневная.

— Я... Я ничего не помню, Гектор. И ничего не понимаю.

— И не можешь помнить! — воскликнула, возникая из-за мачты, Пентесилея. — Ты же спал трое с половиной суток!

— Что, что?!

Должно быть, у Ахилла был совершенно ошарашенный вид, потому что рассмеялись уже все трое. Но при этом они явно испытывали облегчение.

— Мы пытались тебя будить, — сказала амазонка, — но это было бесполезно.

— И опасно! — добавил, ухмыляясь, Гектор. — Ты только что-то бурчал, а когда я попробовал потрясти тебя за плечо, отмахнулся, да так, что я едва не вылетел за борт... Я читал во всяких сказаниях, что бывает такой богатырский сон, что великие богатыри могут спать и по пять, и по шесть суток, но думал, это всё-таки преувеличение сказителей.

— И я решила — это из-за той дряни, которой мы все надышались в пещере Цирцеи, — вставши амазонка. — Ты ведь перед этим ещё и отравился дурманом, которым ведьма окуривала входящих в её дворец. Вот вместе и получилось такое снотворное. Только всё равно это было долго, и мы уж не знали как быть.

Ахилл снова провёл рукой по лицу, испытывая страшное смущение. Он представил себе, как напугал его близких такой долгий сон, как всё это дико выглядело, и ему стало не по себе. Краска разлилась по щекам героя, но выросшая за эти дни щетина отчасти скрыла её.

— Хорошо бы воды! — проговорил он, отводя глаза и поднимаясь на ноги. — А еда какая-нибудь есть?

— Охотники уже высаживаются на берег, — сказал Неоптолем. — Потерпи, вскоре будет свежая дичь.

— Вскоре?! — не сдержался герой. — Да я сейчас слопаю весло или кусок паруса. Дайте еды, или вам придётся меня похоронить на этом берегу!

— Подожди хотя бы, пока воины выволокут судно из воды! — засмеялся Гектор. — А для этого нам всем тоже лучше сойти с него. Мы не такие уж лёгкие.

Герои последними спрыгнули с носовой части корабля на рыхлый влажный песок. Мирмидонцы уже цепляли канаты к носовой части, чтобы, ухватившись за них, сдвинуть тяжёлый груз. Некоторые собирали и относили вглубь пляжа сброшенные с бортов тюки с оружием, пустые бочки для воды, корзины для снеди.

— С пробуждением тебя, Ахилл! — крикнул Одиссей, стоявший по колено в воде, со связкой дротиков на плече.

Его трудно было узнать: хитон до колен, коротко подстриженная борода, аккуратно расчёсанные вьющиеся волосы, — всё это делало его моложе лет на десять. От лохматого полунагого дикаря с острова Эрея не осталось и следа.

— По пятнадцать человек к бортам с двух сторон, двадцать человек, берись за канат! — командовал кормчий. — По-тя-ну-ли!

Однако корабль глубоко зарылся килем в песок, да и люди были измотаны долгим переходом и перенесёнными испытаниями, поэтому тяжёлое большое судно не поддавалось их усилиям.

— Тянем, тянем! Давайте дружнее и сильнее! — закричал Неоптолем, в свою очередь, берясь за канат.

Корабль дрогнул, стронулся с места и вновь увяз в песке.

— Да ну вас всех к лягушкам в болото! — взревел Ахилл. — Так у вас не скоро допросишься куска лепёшки! А ну, посторонитесь!

Герой оттолкнул двоих или троих воинов, ухватился обеими руками за выступающий носовой брус, крепче упёрся ногами и потянул изо всей силы. Упрямое судно резко дёрнулось и стремительно поползло вперёд. Мирмидонцы, тянувшие канат, почувствовали, что груз стал словно вдвое легче, те же, кто, стоя по пояс в воде, толкали корабль в борта, просто попадали, потеряв равновесие.

— О, Зевс-громовержец! — вырвалось у кормчего. — В жизни я такого не видывал!

— И это ты с голоду так ослабел? — воскликнул Одиссей. — А что будет, когда ты перекусишь?

— Стойте, достаточно! — закричал Неоптолем. — Корабль уже весь на суше, и уже никакой прилив его не достанет. — Отец, довольно, прошу тебя, или ты оторвёшь носовой брус! Эй, что у нас осталось из еды? Сюда её, скорее — не то мой отец совсем рассердится...

На корабле нашлись только несколько сухих лепёшек и вяленая рыба. Возвращаясь после страшного шторма за своим отцом, дядей и мачехой, Неоптолем рисковал остаться вообще безо всяких припасов, потому что они и так уже были на пределе, а юноша потратил лишние двое суток на этот путь, однако ему даже не пришло в голову отказаться от поисков. Его опытный кормчий привёл корабль точно к тому месту, где был остров Ээя, или Эрея, но острова они не нашли! Решив, что всё же отклонились от нужного направления, мореплаватели развернули корабль и стали двигаться по кругу, надеясь, вот-вот увидеть на горизонте очертания скалистого берега, с которым их недавно столкнула роковая буря. По счастливой случайности, а вернее всего, по воле Того, кто уже столько раз спасал троянских героев в самых безысходных случаях, корабль оказался вблизи бурдюка-поплавка. Правда, он чуть не ушёл в сторону, но отчаянный подвиг Пентесилеи привёл всё к благополучному исходу.

В последующие три дня попутный ветер непрерывно наполнял потрёпанный парус эпирского судна, и оно уверенно шло к Пелопонессу, до которого, судя по звёздам, оставалось дней пятнадцать пути. Однако корабль сильно пострадал в шторм и требовал починки, но главное — необходимо было немедленно пополнить запасы пресной воды и провизии.

Явившийся на пути судна небольшой, заросший невысоким лесом островок был новым даром судьбы.

С северной стороны высокие скалистые берега этого кусочка суши почти отвесно обрывались в море, и пристать там было невозможно, зато с юга островок, точно стражи, обступали утёсы, и из-за них большие волны во время штормов не добирались до берега — мощные ребристые камни резали их в клочья. К тому же и сам берег здесь изгибался внутрь удобной бухтой, и склон его был пологим, а вдоль воды тянулся очень широкий песчаный пляж. Правда, плыть к нему пришлось, минуя эти самые утёсы, и это было небезопасно, но для искусного кормчего провести судно при ровном ветре и почти спокойном море мимо скал было делом нетрудным. Он встал на носу, отдав рулевое весло Неоптолему, велел свернуть парус и грести не слишком быстро, и корабль, лавируя между каменными столбами, спокойно подошёл к берегу и с ходу зарылся носом в мягкий песок. При этом судно, конечно, встряхнуло, оно накренилось набок, и этот толчок прервал наконец богатырский сон Ахилла.

Привыкшие к нежданным испытаниям скитальцы готовы были встретить и здесь любую неведомую опасность, однако на сей раз их ожидания оказались напрасны — островок был безлюден, тих и не таил в себе ничего, что могло бы стать новым препятствием на их пути домой.

Корабль сильно пострадал во время шторма, на его починку и просмолку днища требовалось не менее двух дней, да и сами мореходы нуждались в отдыхе, а потому Гектор, посоветовавшись со своими спутниками, принял решение сделать остановку на три дня. Всем хотелось как можно скорее продолжить дорогу домой, но все понимали, что царь Трои прав: и корабли, и люди имеют свой предел прочности.

Кормчий Неоптолема — era звали Филиппом, и из сорока девяти лет жизни тридцать он провёл в плаваниях — уверенно сказал, что в ближайшие десять-двенадцать дней сильных штормов не будет Он слишком хорошо знал море, чтобы ошибаться в таких предсказаниях, а значит, время на отдых у скитальцев было.

На островке не оказалось крупных животных, зато здесь во множестве водились кролики, которых истребляли до сих пор только коршуны и совы, а на двух маленьких озёрах, спрятанных в чаще леса, гнездились утки и гуси. С северной стороны, на скалах также обитало немало птиц — чайки, бакланы, кайры, морские ласточки густо заселяли утёсы. Всё это обилие дичи позволило охотникам очень быстро пополнить запасы мяса. Неплохо ловилась и рыба, а на склонах гор удалось набрать несколько мешков лесных орехов. Пресную воду нашли сразу же: из леса, как раз с южной стороны, вытекала речка, бравшая своё начало в одном из лесных озёр. Вода в ней была очень чистая и, к радости Гектора, без малейшего привкуса серы...

Что до кормчего Филиппа, то он больше всего обрадовался, обнаружив на островке небольшую рощицу чёрных сосен, вполне пригодных для смоловарни. Запас смолы на корабле прежде имелся, однако две смоляные бочки во время памятного шторма пришлось сбросить за борт, вместе со всем лишним грузом, чтобы облегчить корабль, принявший на борт людей с разбитого судна.

Из пальмовых листьев и потрёпанного паруса, давно заменённого новым, соорудили несколько навесов. Ночевать в лесу Неоптолем, по совету Гектора, твёрдо запретил — как ни спокоен казался островок, в чаще вполне могли водиться ядовитые змеи и насекомые.

С починкой корабля, с заготовкой съестного путешественники справились за два дня и на третий день отдыхали, нежась в тени навесов и купаясь в тёплой, как молоко, воде бухты.

— Ты ведь согласен, что мы должны по пути в Эпир зайти на Итаку и отвезти домой Одиссея, да, брат? — спросил Гектор, вылезая в очередной раз из подбежавшей к борщу невесомой волны и ложась рядом с Ахиллом на горячий песок.

Ахилл лежал на животе и развлекался, играя с пойманным во время купания маленьким, меньше ладони, крабом. Он то отпускал крабика и наблюдал, как тот деловито и упрямо топает на своих членистых ножках к воде, то снова оттаскивал его назад, опрокидывал на спинку, потом переворачивал и выпускал вновь. Краб возмущался таким издевательством, широко раскрывая продолговатый рот и очень забавно пуская пузыри. При его выпученных, сильнее, чем у лягушки, глазах и воинственно поднятых клешнях, казалось, будто он и в самом деле бранится что есть силы.

— Одиссею мы обязаны жизнью, — проговорил Ахилл, выкапывая рукой ямку в песке, опуская гуда своего пленника и наблюдая, как тот из неё вылезает. — Конечно, мы должны довезти его до дому. Итака ведь на пути к Эпиру, да и нам, кстати, неплохо будет сделать ещё одну остановку. А почему ты спросил?

— Так ведь корабль не наш, — пожал плечами Гектор. — Он принадлежит Неоптолему, и только он вправе решать, куда этому кораблю плыть. Я не хочу, чтобы твой сын подумал, будто я пытаюсь командовать его людьми и его судном. Наверное, лучше будет, если ты спросишь сына, согласен ли он с нами. Ведь Одиссея он тоже любит.

— Конечно.

Ахилл вынул крабика из ямки и отпустил, дав наконец доковылять до воды. Краб окунулся и тотчас пропал. Герой улыбнулся, представив, какое облегчение должно было испытать это маленькое существо, освободившись из плена у неведомого ему гигантского чудовища.

— Ты простил Неоптолема? — спросил Ахилл, не глядя на брата, но чувствуя, что тот пристально на него смотрит. — Ты совсем его простил?

— Да, — ответил Гектор. — А ты?

— Я тоже. Иначе мне пришлось бы не прощать самого себя. Я спросил его, поедет ли он с нами в Трою. Он сказан что не сможет поехать туда.

— Ещё бы! — вырвалось у Гектора. — И я бы не смог... Слушай, Ахилл, долго ли ещё тени этой войны будут гоняться за нами, как злобные Эринии? Почему мы, так или иначе, живём мыслями о наших грехах, о том, что мы потеряли? А, брат?

— Потому, наверное, что боль живёт дольше радости, — отозвался Ахилл. — Радость сильнее боли, но боль долговечнее. Значит, решено: я скажу Неоптолему, что мы плывём на Итаку. Думаю, он и сам уже это решил.

Герой перевернулся на спину и закрыл глаза, окунувшись в солнечные лучи. Песок высыхал на его груди и бёдрах и бесшумно осыпался, вызывая ощущение лёгкой приятной щекотки.

— Пойдём, — сказал Гектор. — Солнце уже высоко. Лучше забраться в тень и поспать. Или ты за трое суток выспался намного вперёд?

— Нет, скорее вернул упущенное! — засмеялся Ахилл. — Последний день на суше перед новым морским походом жалко будет проспать, но пара часов сна не помешает.

 

Глава 2

Кормчий Филипп оказался прав: штормов больше не было. Сильный, но ровный попутный ветер гнал и гнал вперёд корабль Неоптолема, и уже через восемь дней после отплытия с мирного островка мореплаватели достигли юго-западной оконечности Пелопонесса, миновав остров Кифера, и поплыли вдоль извилистых берегов огромного полуострова к Коринфскому заливу, за которым среди нескольких крупных островов располагался остров Итака.

Это были судоходные воды, где ежедневно эпирский корабль встречался с двумя-тремя другими судами и даже с рыбачьими лодками, бесстрашно уходившими далеко от берега. Иногда с других кораблей плывущих окликали, спрашивая, кто они и куда направляются. В ответ всегда звучало одно и то же: «Царь Эпира Неоптолем возвращается в своё царство!» Путешественники не считали нужным сообщать всем прибрежным жителям, что на пути в Эпир собираются посетить остров Одиссея.

Сам итакийский базилевс давно уже узнал от Неоптолема, что на Итаке в последние несколько лет то и дело появляются знатные ахейцы с разных концов Пелопонесса и из прочих ахейских земель, одержимые надеждой убедить жену Одиссея, царицу Пенелопу, что муж её погиб и уже не вернётся, а потому она должна вновь выйти замуж. Итака была небогата и невелика, и могло показаться странным, что на это царство находится столько охотников, однако Одиссей отлично понимал, кто и почему зарится на его жену и его владения. После окончания Троянской войны многие воины, в основном родня известных царей и небогатые базилевсы, чьи уделы во время их отсутствия захватили соседи, остались ни с чем. Их доли троянской добычи были быстро растрачены и промотаны, их воины и рабы, не получая достойного содержания, роптали, а нередко занимались грабежом. Любой из таких царьков, потерявших царство, готов был, силой либо хитростью, прихватить себе какой угодно кусок земли, чтобы осесть на нём и стать вновь базилевсом, а не бродягой... Итака, пускай и небольшая, располагалась к тому же в самых судоходных местах, в её гавань нередко заходили и купеческие корабли, и рыбачьи суда, что давало неплохую возможность вести самостоятельную торговлю. В своё время отец Одиссея царь Лаэрт ввёл небольшую плату за право стоянки в его гавани — купцы отдавали малую часть товаров, рыбаки платили рыбой, и все были этим довольны. Итака, таким образом, оказалась скромным, но вместе с тем соблазнительным куском для искателей чужих уделов.

— Я высажусь на южной оконечности острова, вдали от гавани, — сказал Одиссей Ахиллу, когда на четвёртый день плавания вдоль берегов Пелопоннеса корабль приблизился к острову Закинфу, за которым открывался узкий вход в Коринфский залив, а дальше лежал большой остров Кефалления и рядом с ним — Итака. — Думается мне, что сразу появиться в городе и объявить, кто я такой, небезопасно. Лучше сперва не узнанным разведать, что творится в моём царстве.

— Ты сомневаешься в своей жене? — спросил Ахилл с обычной своей прямотой, зная, что в этом случае Одиссей не обидится на него.

Итакийский базилевс усмехнулся и качнул головой:

— Может быть, я глуп. Но в Пенелопе я почему-то не сомневаюсь. Да, я по-прежнему верю женщине, которую не видел семнадцать лет! Верю, что мой сын и наследник хотел бы узнать о моём возвращении, а не о моей гибели. Странно... Столько раз убеждаться, что верность чаще бывает в сказках, чем в жизни, и верить в неё!

— Почему в сказках? — искренне удивился Ахилл. — Я тоже слышал об изменах и подлостях, но в жизни чаще видел другое.

— А много ли ты вообще видел? — вновь усмехнулся Одиссей. — На войне был с тринадцати лет, двенадцать лет воевал, а потом пять лет, как и я, мотался по чужим землям. Что ты видел-то?

— Видел все эти пять лот, как мой брат Гектор ждёт встречи с женой, — спокойно проговорил молодой человек. — А теперь от Неоптолема знаю, что и Андромаха ждала его все эти годы, хотя должна была верить в его гибель. Так что верность — несказка, Одиссей. Но, наверное, ты прав. Лучше нам проявить осторожность и для начала разузнать, как обстоят дела на Итаке.

— Нам? — удивился Одиссей. — А вы-то при чём? Вы высадите меня на берег и поплывёте в Эпир.

Ахилл нахмурился.

— Звучит обидно. Хорошо, что ты сказал это мне, а не Гектору. Он считает, и я считаю, что коль скоро ты помог нам, мы тоже должны тебе помочь и, по крайней мере увериться, что привезли тебя не в ловушку. А я к тому же был вроде бы твоим другом целых двенадцать лет!

— Времена меняются, — пожал плечами Одиссей. — Времена меняются, люди тоже. А вот ты не меняешься, Ахилл! Поступайте как знаете.

Остров Кефалления показался из тумана утром следующего дня. Кораблю предстояло пройти вдоль его высоких скалистых берегов около двух сотен стадиев — Итака находилась северо-восточнее Кефаллении, ближе к полуострову. Ветер оставался попутным и, налегая на вёсла, можно было достичь Итаки уже ближайшей ночью или следующим утром. Однако кормчий Филипп приказал гребцам не спешить.

— Это плохие места, — объяснил он Неоптолему. — Во-первых, вдоль этих берегов полно подводных камней, которые даже я не все наперечёт помню. Продырявить днище тут ничего не стоит, а пристать, чтобы починить, считай, почти некуда — с этой стороны острова, ни то что ни одной гавани, а ни одной сносной бухты, куда можно войти кораблю вроде нашего. И второе: в этих местах любят шнырять морские разбойники. Конечно, у нас на судне шестьдесят сильных воинов, да ты, царь, да ещё твои отец с дядюшкой, которым, думается мне, ничего не стоит вдвоём перебить целую армию. Но связываться с разбойниками сейчас, когда мы плывём домой… Мне что-то не хочется!

После этих слов опытного морехода Неоптолем выставил наблюдателей с каждого борта и велел внимательно следить за каждым проплывающим мимо или идущим навстречу кораблём. Молодой царь неплохо знал отчаянные замашки морских грабителей и вовсе не желал, чтобы его судно протаранили или осыпали дождём стрел, он и так потерял, в общей сложности, больше половины воинов, с которыми год назад покинул Эпир.

Однако, против ожиданий, плавание вдоль неприступных и безлюдных берегов Кефаллении оказалось совершенно спокойным. Кораблей вообще не было видно, и только с десяток крупных рыбачьих лодок встретились мореплавателям.

К полудню следующего дня правее нескончаемых скал появилась на горизонте тёмная полоска ещё одного берега.

— Ну вот, Итака показалась! — объявил Филипп и передал рулевое весло одному из гребцов, чтобы перейти на нос и следить за приближением к острову.

Одиссей уже давно стоял на носу, ожидая появления Итаки, но ничем не выдавая того урагана чувств, который на него обрушился. Лицо базилевса казалось неподвижным, и только глаза, как обычно, его выдавали: в них стояли боль и слёзы, но этого никто не видел, ибо он отвернулся ото всех, по привычке опустив голову.

— Афина Паллада! — прошептал он так тихо, что и сам себя не услышал. — Мудрая и великая богиня, помоги мне не сойти с ума!

Спустя ещё два часа корабль подошёл к южной оконечности острова. В этой части Итака была пустынна — здесь селились только рыбаки, но они предпочитали бухточки и заливы, расположенные западнее. Склоны уступчатых невысоких холмов, спускавшиеся к пологому каменистому пляжу, тоже были каменистыми, заросшими редкой травой, кустарником да жидкими кущами небольших кипарисов. Земля здесь не считалась плодородной, и местные жители не выращивали на ней ни винограда, ни злаков, лишь весной используя эти склоны под овечьи пастбища.

— Здесь пристанем? — спросил Филипп Одиссея.

— Нет, обогнём вон тот мыс, — голос базилевса звучал ровно, и, глядя ему в затылок, никак нельзя было догадаться, что по его лицу бегут слёзы. — Там — удобная бухта, обычно довольно безлюдная и тихая. По крайней мере, такой она была семнадцать с небольшим лет назад.

Корабль развернулся и пошёл вдоль линии невысоких красноватых утёсов, за которыми открылся глубокий дугообразный изгиб берега. Бухту завершала длинная песчаная коса, к которой действительно оказалось удобно пристать. Возле этой косы стоял корабль, чуть меньших размеров, чем эпирское судно. Парус на нём был развернут, точно он только что причалил, либо вот-вот собирался отплыть. По берегу вблизи корабля сновали человеческие фигуры. И десятка два подозрительно неподвижных фигур лежали, чернея на светлом песке.

— Да уж, бухта тиха и безлюдна, как никогда! — воскликнул Гектор, уже давно стоявший рядом с кормчим и итакийцем. — Что же это они делают, а? У тех, которые бегают вокруг корабля, луки в руках. Да, точно луки! И, как мне кажется, они только сейчас стреляли.

— Они перебили тех, что лежат! — крикнула Пентесилея, взбираясь по мачте на перекладину паруса и с высоты озирая происходящее. — Вон-вон, один из лежащих привстал, и лучник тут же добил его стрелой! А другой проткнул ещё одного раненого мечом. Я вижу, как солнце блестит на бронзовых лезвиях.

— Ну вот, кажется, и морские разбойники объявились! — Неоптолем тихо выругался и застегнул на талии пояс с привешенным к нему мечом. — Быстрее, Филипп! Надо перехватить этих шакалов!

Кормчий взмахнул рукой, гребцы резко налегли на вёсла. Однако с берега успели заметить появление большого корабля, на котором явно было много людей. Убийцы засуетились и бегом кинулись к стоявшему у берега судну. Оно было на плаву, его удерживал лишь канат, намотанный на большой прибрежный камень. Через несколько мгновений узел был развязан, и разбойники (их было человек двадцать пять) живо перемахнули через борт и взялись за вёсла.

— Наперерез! — закричал Неоптолем. — Не выпускай их в море, Филипп!

— Не выйдет! — возразил кормчий. — Их судно легче и сидит очень неглубоко. А нам не пройти вдоль косы, там мелко. Я это вижу по цвету воды. Можно подойти на небольшой скорости, но они всё равно успеют проскочить. Если прикажешь, царь, можно легко догнать их на открытой воде.

— Для чего? — не удержался Гектор. — Что нам с них взять? И кто такие те, кого они перебили? Мы же ничего не знаем! Так стоит ли нам вмешиваться?

— Морских разбойников надо уничтожать везде, где они водятся! Или я не прав? — в негодовании юноша даже позабыл о некоторой робости, которую не мог побороть, когда говорил с Гектором. — Ведь и ты всегда боролся с ними, дядя!

В это время кормчий, наблюдавший за отплытием и беспорядочным бегством чужого корабля, рассмеялся:

— Может, это и разбойники, но только не морские. Они парус повернули неправильно, а уж гребут, кто во что горазд! Сдаётся мне, что это судно не их, а возможно, тех, на кого они напали. А может быть, всё случилось как раз наоборот. Я бы не стал ввязываться. Лучше высадимся. Может, там не все перебиты, или придёт ещё кто-нибудь. Вот и узнаем, что у них за драка.

— Надеть доспехи, воины! — скомандовал Неоптолем. — К берегу, Филипп.

Корабль с беглецами успел скрыться за береговой косой, когда эпирское судно осторожно приблизилось к пляжу и встало у того же причального камня. Человек двадцать воинов остались на его борту, остальные сошли на берег.

Вблизи им открылось настоящее побоище. Более двадцати тел лежало в лужах крови, медленно растекавшихся по мелкой прибрежной гальке. Некоторые из убитых успели взяться за оружие — в их руках блестели обнажённые мечи. Всё это были мужчины не старше тридцати лет, определённо ахейцы, одетые большей частью в простые короткие хитоны, некоторые в широких плащах, почти все в кожаных с медными пластинами нагрудниках.

-— Итакийцы они, как думаешь? — спросил Ахилл Одиссея, молча, с нахмуренными бровями, ходившего от одного тела к другому.

— Похоже, что да, — ответил тот, ещё сильнее хмурясь. — Покрой одежды, ткань плащей, оружие — всё вроде бы наше. Но что всё это значит, чтоб меня эмпусы высосали досуха?!

— Как это было, Пентесилея? — спросил между тем Гектор стоявшую с ним рядом амазонку. — Откуда на них напали? С корабля?

— Ты же сам видишь, что не с корабля! — ответила молодая женщина, внимательно рассматривая оружие одного из убитых. — Почти все убиты стрелами, с близкого расстояния, и почти все в грудь. В них стреляли во-он из-за тех камней на берегу. Некоторые упали, раненые, и их добили мечами или стрелами. Ну, это мы видели... Вероятно, их застали врасплох. И мне кажется, что эти люди сошли с того самого корабля, а их убийцы теперь уплыли на нём, завидев нас.

Гектор недоумённо развёл руками.

— Глупый и непонятный риск! Если это не их корабль и если, судя по лёгкости его движения, да и по его осадке в воде, он был пустой, не груженный товарами, то какого сатира рогатого разбойникам было уплывать на нём, а не скрыться на берегу?

— Не знаю, — задумчиво сказала амазонка. — Могу предположить, что им во что бы то ни стало нужно было увести отсюда этот корабль. Или на нём всё же находилось что-то ценное, что-то, что им жаль было бросить, но трудно было выгрузить и унести... Постой-ка, Гектор! А вот этот человек, кажется, жив!

Действительно, человек, лежавший дальше всех от воды, лицом вниз, вдруг шевельнулся и приподнял голову. Путешественники разглядели молодое, безбородое лицо, искажённое болью, расширенные тёмные глаза под упавшими на лоб каштановыми волосами. Правая рука юноши крепко сжимала меч. Увидав, что на него смотрят, он сделал невероятное усилие и попытался подняться, но тут же упал вновь. Стрела вертикально торчала из его спины на уровне лопаток.

— Лежи спокойно! — крикнул Гектор, делая шаг к раненому. — Мы поможем тебе.

Раненый вновь напряг все силы и на этот раз привстал, опираясь на левую руку, правой угрожающе приподымая меч.

— Не подходите! — прохрипел он. — Возможно, мне не жить, но первый из вас, кто ко мне приблизится, умрёт вместе со мной!

— Послушай, мы не враги! — воскликнул Ахилл. — Мы чужестранцы, мы только что пристали к этому берегу и не знаем, что здесь произошло. Но мы не хотим твоей смерти. Кто ты? Как твоё имя?

— Это почему я должен первым назвать вам себя, а не наоборот? — с трудом выговаривая слова, произнёс раненый. — А у себя дома, и вы на моей земле. Вам, а не мне надлежит назваться первыми.

Гектор усмехнулся.

— Нельзя не признать твоей правоты, так же, как нельзя не уважать твоё мужество, хотя оно может стоить тебе жизни, итакиец! Будь по-твоему. Моё имя Гектор, сын Приама, я — царь Трои. Довольно ли с тебя, или нам называться всем по очереди, покуда кровь будет уходить из твоей раны? Позволь подойти и тебе помочь.

По лицу раненого прошла судорога, но он справился с собой и ещё крепче опёрся на левую руку, всматриваясь в лица путешественников, будто пытаясь прочитать их мысли.

— Похоже, что ты говоришь правду! — выдохнул он наконец. — Трудно поверить, что царь Трои Гектор жив, но я уже не раз слышал, будто это так. Об этом ходят легенды... Ложь была бы проще и правдоподобнее. Что же, подходите, я верю вам. Моё имя Телемак, сын Одиссея, царя этого острова.

 

Глава 3

Одиссей не вскрикнул. Даже сейчас его воля оказалась сильнее чувств. Правда, побледнел он так сильно, что спаливший его лицо коричневый загар потускнел и стал серо-жёлтым. И в глазах, когда Ахилл бросил на него стремительный взгляд, появился ужас...

Гектор первым бросился к юноше, подхватил его и помог лечь — тот истратил последние силы и готов был потерять сознание.

— Кто это сделал? — спросил царь Трои, понимая, что Телемак может и не очнуться больше. — Кто стрелял в тебя? Скажи! — Я не успел их рассмотреть! — едва слышно произнёс юноша. — Но я знаю, кто это... Их... их послали те, что вторглись на наш остров, а в последние дни нагло и подло поселились в нашем доме... Те, что хотят жениться на моей матери и захватить Итаку... Женихи!

— Женихи! — вырвалось у Ахилла. — Но ведь никто не знает наверняка, что царь Одиссей умер!

— Им всё равно... — ответил Телемак. — Этому сброду изо всех ахейских земель. Они считают, что один из них станет мужем царицы и... царём! Но мой отец жив. Я отправился в путь, чтобы в этом убедиться.

Эти слова тяжело раненого юноши могли бы показаться бредом, но он говорил очень твёрдо, хотя голос его был при этом слаб и всё время прерывался.

— Куда ты плыл? — спросил Гектор, быстро переглянувшись с братом и избегая смотреть на Одиссея, который молча опустился на колени возле сына и положил ему под голову свёрнутый плащ. — Слышишь, Телемак, куда ты собирался ехать и отчего отплывал не из гавани, а из этой безлюдной бухты?

— Я отплыл из гавани, из... из города. Но когда мы шибали мыс и шли вдоль острова, на берегу этой бухты показался человек... Он махал нам руками и кричал, чтобы мы пристали. Это был наш раб Ефаний. Я его узнал. Он кричал, что его послала царица. Когда же мы пристали и высадились, в нас стали стрелять!

— Ефаний! — прошептал Одиссей. — Он служил ещё моему отцу. И предал!

Телемак не мог слышать этих слов. У него, видимо, темнело в глазах. Юноша приподнял голову, всматриваясь в лица окруживших его людей.

— Передайте моей матери... передайте, что меня заманили в ловушку... Может быть, и само это известие было ловушкой!

— Какое известие? Какое известие? Скажи! — воскликнул Гектор.

— Нам... Нам сообщили, что в Эпире появился человек, который называет себя Одиссеем, царём Итаки... Я плыл в Эпир, чтобы найти этого человека. Вот только я не помню отца. Когда он уехал воевать, мне было два года. Я... мне снится только его голос!

Юноша улыбнулся, вновь попытавшись привстать, но тут же его глаза закатились, и он потерял сознание.

— Телемак, Телемак, мой мальчик! — крикнул Одиссей, хватая юношу за плечи. — Нет, нет, не умирай! Я — твой отец! Слышишь?! Ты слышишь меня?!

— Не трогай его! — твёрдо проговорил Ахилл. — И он не слышит. Он без памяти.

— Он умирает? — голос Одиссея был хриплым и сухим.

— Пока нет.

В то время как Гектор задавал вопросы, а раненый пытался на них ответить, Ахилл тоже опустился возле него на колени, внимательно осмотрел древко стрелы и затем быстрым рывком разорвал прочный кожаный нагрудник. Он порвал его не сбоку, где были застёжки, а прямо на спине, так что линия разрыва прошла как раз через отверстие от стрелы. Затем таким же образом герой разорвал пропитанный кровью хитон и осмотрел рану.

— Ну, что с ним? — спросил Гектор брата. — Стрела же не в сердце? Нет?

— Видимо, сердца она не достала, — нахмурившись, ответил Ахилл. — Не достала чуть-чуть. Её надо вытащить.

— Тогда почему ты медлишь?

— Потому что наконечник может застрять под лопаткой, отделиться, и тогда я уже вряд ли что-то сделаю...

— Ахилл! — Одиссей схватил героя за руку и заглянул ему в лицо с выражением такого отчаяния и одновременно такой надежды, что тот испугался. — Ахилл, умоляю тебя!.. Умоляю тебя!

Слово «умоляю» итакийский базилевс произнёс, вероятно, впервые в жизни. Ахилл понимал это. Но ответить на эту мольбу он мог только действием.

— Аптечку! — крикнул он. — Быстрее!

Египетская походная аптечка, которую, к счастью, они захватили из лагеря Рамзеса, не потерялась во время шторма — герой был в этом уверен, потому что, очнувшись от своего трёхдневного сна, сам осмотрел и с помощью этой аптечки обработал раны на ноге Пентесилеи, оставленные зубами дельфина и довольно медленно заживавшие. В аптечке было и обеззараживающее средство, и кровоостанавливающая мазь, и бутылочка с очень крепким и густым вином, один глоток которого возвращал бодрость и силы.

— Аптечку!

Пентесилея с быстротой оленя кинулась к кораблю. Она не стала тратить времени, не стала обходить судно, чтобы подойти к одному из бортов, и с разбега перемахнула прямо через высокую носовую часть, а через несколько мгновений вновь спрыгнула на берег, прижимая к себе кожаный чехол, в котором лежала плоская сандаловая коробка.

Ахилл вытащил из коробки несколько стеклянных кувшинчиков размером с палец, свёрток с медовыми пластырями, мешочек с порошком истолчённых целебных трав.

— Воды, и побольше! — проговорил герой, уже ни на кого не глядя, сосредоточившись на чёрном древке, уродливо и нелепо торчащем меж лопаток Телемака.

Рывок. Герой дёрнул так резко и так быстро, что остальные не успели уследить за его движением. Они увидели лишь, как он нагнулся, плотно сжимая пальцами древко, и вот он выпрямился с окровавленной стрелой в руке.

— Наконечник на месте! — не скрывая облегчения, воскликнул Неоптолем.

Ахилл как-то странно усмехнулся, слегка потряс стрелой в воздухе, и плоский медный наконечник, бурый от крови, упал на его колени.

— Я чувствовал, что он должен отделиться, — глухо проговорил герой, избегая смотреть в лицо Одиссею. — Он вошёл в лопатку и плотно в ней засел. Важно было дёрнуть так быстро, чтобы он не успел соскочить. Ф-ф-у, как я испугался...

— Почти то же самое было, когда ты вынимал стрелу из меня, тоща, в Трое, помнишь? — улыбаясь и тоже не скрывая облегчения, воскликнул Гектор.

— Тогда было, с одной стороны, проще, — возразил Ахилл. — Тогда стрелу можно было протолкнуть до конца и срезать наконечник. А здесь её пришлось бы проталкивать прямо через сердце! Но, с другой стороны... с другой стороны, скажу правду: тогда мне было ещё страшнее! Тогда мне было так же страшно, как сейчас Одиссею.

Он отбросил стрелу и принялся промывать рану перед тем, как приложить к ней снадобья. Когда Ахилл накладывал пластырь, Телемак вздохнул и открыл глаза.

— Как легко стало! — произнёс юноша, и голос его прозвучал куда яснее и громче. — Вы вынули стрелу, да? А мне показалось... Мне показалось, будто я слышал голос отца!

— Тебе не показалось.

Юноша привстал, опираясь на руки, затем медленно обернулся. Казалось, он боится посмотреть на того, чей голос услыхал, находясь в беспамятстве, и счёл предсмертным наваждением. Но этот же голос прозвучал снова. Однако это мог быть обман слуха, и, в конце концов, мало ли похожих голосов? И потом, прошло семнадцать лёг! Что, если ему просто очень хочется поверить?

Телемак поднял голову и посмотрел в лицо Одиссею. Вернее, в его глаза. И сомнения пропали.

— Ты? — тихо проговорил юноша. — Ведь это ты, отец, да? Клянусь Гермесом, я так и думал... Я так и знал, что когда будет уже совсем плохо, вот тут ты и вернёшься!

 

Глава 4

Некоторое время спустя путешественники разожгли на берегу костры и предали огню тела убитых итакийцев, спутников Телемака. Можно было погрузить их на корабль и отвезти в город, однако приезжие, выслушав рассказ царевича обо всём, что происходило в последнее время на Итаке, решили не появляться там открыто. Многое из услышанного совпадало с тем, что уже раньше говорил Одиссею Неоптолем, но подробности этих событий вызвали у всех настоящее негодование.

— Вот уже более четырёх лет на Итаку приезжают ахейцы с разных концов Пелопоннеса и из других земель и сватаются к моей матери, — рассказывал Телемак. — Пенелопа всё ещё красива. Ты сам увидишь, отец, и порадуешься её красоте. Она отвергала и отвергает всех, кто домогается её руки, а они твердят ей, что раз ты не вернулся с войны, то тебя уже нет в живых... Это разные люди, в основном те, у кого ничего своего не осталось либо осталось слишком мало... Первым приехал четыре года назад Лейод, афинянин, за год проигравший в кости и промотавший всю свою военную добычу и к тому же перессорившийся со всеми своими родственниками. Он долго уговаривал маму, но она была непреклонна, и он уехал. Но потом вернулся, а с ним ещё Эвримах из Микен и Амфином, спартанец, оба они тоже разорились, вернувшись с войны, а Амфином, кроме того, чем-то обидел царя Менелая и предпочёл убраться подальше от него. Пенелопа и слышать не хотела о браке с кем бы го ни было — она была твёрдо уверена, что ты вернёшься, отец. А женихи всё приезжали и приезжали. Вот уже год, как они и вовсе поселились здесь. К ним присоединились теперь многие из местных, заявляя, что итакийцы имеют больше прав на свою царицу. Как будто кто-то вообще имеет право на мою мать, как на рабыню! Из здешних самый наглый — Алкиной.

— Это ещё кто? — прервал рассказ сына Одиссей. Отчего я его не знаю? Он что, даже не знатного происхождения?

— Очень даже знатного. Но ему сейчас всего двадцать шесть лет, вот ты и не помнить его. Зато должен помнить его отца, Эвпейта.

— Помню, — Одиссей нахмурился. — Но это всегда был почтенный и мудрый человек. Теперь он должен быть уже стар. И что же, его сын не в отца?

Телемак горько усмехнулся. Он полулежал на сложенном корабельном парусе и положенных поверх него плащах, держа в руке чашку воды с разведённым в ней лечебным египетским вином.

Над бухтой уже опускался вечер, небо темнело, но ало-золотая полоса заката горела ярче озарявших берег лохматых пятен огня. Путешественники расположились у самого конца песчаной косы, подальше от противоположной стороны бухты и от погребальных костров, с наветренной стороны, чтобы запах горящей человеческой плоти не долетал до них. Мирмидонские воины принесли с корабля копчёного кроличьего мяса и свежее мясо большой акулы, что попалась на крюк по пути на Итаку. Гребцы, поужинав, ставили в бухте сети, чтобы обеспечить завтрак, а троянцы, Одиссей и его сын устроились у своего костерка, возле самой воды.

— Спрашиваешь, отчего Алкиной не в отца? — повторил Телемак. — Да кто же может знать это? Эвпейт тоже был под Троей, и сын долго рос без него. Но ведь и у других было так же... Во всяком случае, все у нас уважают Эвпейта, и мало кто выносит Алкиноя. Он грубый, дерзкий и неучтивый. И среди всех женихов Пенелопы он — самый навязчивый. Он постоянно оскорбляет мать своими домогательствами, а когда она его укоряет в невежливости и нетерпении, грубит ей и заявляет, что они оказывают ей честь, предлагая стать женой одного из них!

— Даже так? — голос Одиссея дрогнул гневом, но он тут же овладел собой. — Так, значит, честь? Да, Телемак?

— Да, отец. Прежде приезжие женихи жили у здешних искателей маминой руки, и все вместе они разоряли окрестных селян, просто их обирали, потому что у приезжих при себе ещё рабы и воины, их надо кормить. А месяц назад, когда мама в очередной раз сказала, что будет ждать твоего возвращения, этот самый Алкиной заявил: «В таком случае, чтобы царице легче было сделать выбор, мы все, вместе с нашими воинами и рабами, поселимся в её доме и будем в нём есть и пить».

— Вот как! — вновь не удержался Одиссей.

— Да, отец! И отказать им, по законам гостеприимства, царица не может! Они живут в нашем дворце, в зале устраивают ежедневные пиршества. Они за этот месяц разорили нас и продолжают разорять! Но мама сказала, что не станет никого выбирать, пока не закончит своё покрывало.

— Какое покрывало? — спросил Ахилл, слушавший Телемака почти с таким же гневом, как и Одиссей.

— Мама заявила полгода назад, что во сне видела богиню Афину Палладу, и та велела ей выткать покрывало, на котором была бы вся её жизнь с Одиссеем, от первого дня, когда он её встретил в Спарте, потом сватовство, рождение сына, ну, моё рождение, его отъезд. А дальше — его путешествие по морю и подвиги во время войны, те, о которых маме рассказали вернувшиеся воины. И Пенелопа объявила, что, пока не выткет покрывало, ни о каком сватовстве не может быть и речи.

— Долгая работа, — заметила Пентесилея. — Скажу честно, я в ткачестве почти ничего не понимаю, но мне всё же кажется, что за полгода даже такую работу можно одолеть.

— И тем не менее, — улыбнулся юноша, — пока что она и половины не соткала. Она показывала начатое покрывало некоторым из женихов, и те сами убеждались, как медленно продвигается дело. Мама говорит, что нити почему-то часто рвутся.

Выражение лица Телемака не оставляло сомнений в том, что он знает тайну Пенелопы и не раскрывает её лишь из простой осторожности. Но Одиссей, не сомневавшийся в своих спутниках, такой осторожности не проявил.

— Нити рвутся, если их рвать! — воскликнул он. — А если женщина искусна и ловка, то она, я думаю, сумеет и распустить часть ткани так, чтобы на основе станка никаких следов не осталось. Ведь так, сын?

Улыбка Телемака стала ещё шире, глаза его блеснули.

— Я могу гордиться не только умом отца, но и умом моей матери! — воскликнул он. — А эти остолопы пока что не догадываются... Но терпение их на пределе, и они уже требуют, чтобы мама сделала выбор, не завершив покрывала. Пока что она грозит им гневом Афины, только это их и удерживает. А три дня назад пришло сообщение, что мой отец объявился в Эпире.

— Совсем интересно! — заметил Неоптолем. — Моё царство не так уж далеко отсюда, так что бы этому Одиссею, если бы он им был, не приплыть сюда, к себе домой, вместо того чтобы вдруг являться в Эпир?

— Ну, это можно объяснить как раз тем, что здесь бесчинствуют все эти женихи, — предположил Гектор. — И их присутствие небезопасно для царя Итаки. Хотя, зная тебя, Одиссей, я бы ни за что не подумал, что ты трусливо скроешься в чужом царстве, а не постараешься навести порядок в своём. Но, в любом случае, кем может быть этот самозванец?

Одиссей пожал плечами:

— Вы же отсюда, как я понимаю, отправляетесь в Эпир, ну вот вы и разберётесь с лже-Одисссем. А мне придётся разбираться с женихами моей жены, которые вселились в мой дом, оскорбляют царицу, а сегодня едва не убили моего сына! Они мне уже слишком много должны.

Гектор задумчиво посмотрел на пламя костерка, затем перевёл взгляд на Одиссея:

— Ты собираешься их всех перебить?

— А что мне остаётся делать? — спросил, в свою очередь, базилевс. — Кстати, сколько их всего, Телемак?

— Женихов сейчас во дворце пятьдесят четыре человека, — ответил юноша. — И с ними ещё почти четыре сотни их рабов и воинов.

Ахилл не удержался и присвистнул.

— Одиссей! Я не сомневаюсь в твоей отваге. Но... Ведь кроме себя самого ты можешь рассчитывать только на Телемака, а он сильно ранен и не скоро оправится. И потом, Телемак сказал, что многие из женихов — итакийцы, у них здесь родня. Как ты сможешь успокоить волнение и возможный бунт, если даже тебе удастся силой, либо хитростью их всех истребить? Нет, это — затея для безумца, а ты слишком разумный человек.

Итакиец встал. Пламя костра очертило его мощную фигуру, алым контуром обвело резкое, исхудавшее, но по-прежнему красивое лицо. Искры отразились двумя вспышками и погасли в его глазах.

— Да, Ахилл! Да, ты прав! — впервые голос базилевса сорвался и выдал бешенство. — Да, это только тебе под силу — убивать сразу сотни врагов и оставаться невредимым, а я этого не могу... Да, моё положение опасно, может быть, безнадёжно. И что ты мне посоветуешь, величайший из воинов? Пойти в свой собственный дом безоружным, низко поклониться этим скотам, дружелюбно их приветствовать и попросить ради всех богов отдать мне мою жену и моё царство?! Так?!

— Да что ты раскричался? — совершенно спокойно проговорил Ахилл. — Разве ты один? Разве мы с тобой не говорили об этом ещё на корабле? Я сказал, что мы окажем тебе помощь, если она понадобится, и я не отказываюсь от своих слов.

— Ля добавлю, — подхватил Гектор, — что хотел бы впредь видеть тебя союзником, Одиссей. Хоть Итака и мала, хоть она и далеко от Трои, но я не прочь заключить союз со всеми прибрежными государствами. Так надёжнее. А потому в моих интересах тебе помочь.

Базилевс усмехнулся немного смущённо.

— Н-н-да! Очень здорово будет, если я верну себе своё царство и свою жену чужими руками... И хорошая же у меня будет слава, если в окрестных землях прослышат, что со мной приехали троянцы и перебили моих соперников!

— А может, удастся их не перебить, а успокоить? — Гектор пожал плечами и вдруг рассмеялся. — Знаешь, и мне, и Ахиллу надоело всё время кого-то убивать. Не знаю, как тебе... Если ты будешь один, они вряд ли испугаются, и тогда битвы не миновать, а вместе мы можем убедить их оставить всю эту гнусную затею.

Одиссей задумался и некоторое время разгребал веткой тлеющие угли костра. Когда из-под тёмных головешек вновь взвились снопом искры, и на подброшенные в костёр сучья взобрались алые язычки пламени, стало видно, как переменилось за последние часы лицо итакийца — оно будто посветлело и потеплело. Встреча с сыном растопила многолетний лёд, в котором так долго стыла эта отважная душа.

— Я тоже не хотел бы устраивать бойню, — задумчиво проговорил Одиссей. — И буду откровенен: это не потому, что надоело, и не потому, что мне жаль их — они едва не убили Телемака, так что... Но ведь мне жить на этом острове и править им! И не в мою пользу будет этакое жертвоприношение в честь своего возвращения! Однако устроить всё нужно очень умно, чтобы всё было согласно всяческим законам и угодно богам, и понятно жителям острова, словом, чтобы мы со всех сторон были правы...

— Ну, так придумай, как это сделать! — воскликнул Ахилл. — Это ведь ты у нас хитроумный. Правда, иногда твоё хитроумство приводит к печальным событиям, как, скажем, с той клятвой...

Ну, когда женихи Елены клялись, что будут помогать тому, кого она выберет.

Одиссей невольно помрачнел.

— Ты бы мог вспомнить что-нибудь не такое мерзкое, Ахилл. За эту клятву я тоже заплатил недёшево. Стоп! Клятва... Да... Ахейцы любят клятвы, всякие условия... Если бы этих самых женишков поймать на чём-то подобном, на чём-то, что они не смогут нарушить, на условии, которое окажется невыполнимым. Словом, поставить их перед необходимостью либо отступиться от Пенелопы, либо себя обесчестить. Или...

Он замолчал, казалось, поражённый какой-то внезапной мыслью. Потом вдруг быстро взглянул на Пентесилею, сидевшую вплотную к Ахиллу и в это время перебиравшую у себя на коленях содержимое египетской аптечки: Ахилл собирался поменять повязку на ране Телемака и велел жене достать мазь от воспаления и медовый пластырь. С сосредоточенного лица амазонки базилевс перевёл взгляд на своего сына.

— Скажи-ка, Телемак, — спросил он, — а среди этих «героев», что так нагло заняли наш дом, много настоящих силачей? Ну, таких, чтобы, скажем, пальцами согнуть медный наконечник стрелы, чтобы взвалить на плечо бочку с парой медимнов вина и пронести её хотя бы десяток шагов?

Телемак покачал головой:

— Нет, отец. Некоторые из них, даже многие, действительно люди сильные и ловкие, в состязаниях они будут непоследними. Но чтобы гнуть наконечники или таскать такие бочки... Если ты собираешься вызывать их по очереди на поединок, то, мне кажется, ни один не устоит. Да что там, не устоит! И самого первого удара не выдержит. Только они на это не пойдут.

— Не сомневаюсь! — засмеялся Одиссей. — И не много ли чести... Слушай, сын, они ведь думают, что убили тебя, так?

— Наверное, так.

Глаза Одиссея грозно блеснули.

— Ну, так ты явишься во дворец и разочаруешь их! Только надо дождаться, чтобы зажила твоя рана. Дня три-четыре хотя бы.

Гектор, мне не хотелось бы вас здесь задерживать... Я знаю, как ты спешишь к жене, но...

Гектор нахмурился.

— Придётся нам с ней ещё подождать. Впрочем, мы можем поступить умнее. Неоптолем, что, если я попрошу тебя утром отплыть в Эпир? Во-первых узнать, что за самозванец появился там и выдаёт себя за Одиссея, а во-вторых... Нет, это во-первых! Чтобы она знала. И наш сын...

Бледность, разлившаяся по обветренному лицу Неоптолема, была единственным проявлением смятения. Голос его не дрогнул.

— Я с радостью выполню твою волю, дядя. Но оставлять вас с отцом, когда, быть может, предстоит битва, мне бы не хотелось.

— Надеюсь, битвы не будет, — возразил Гектор. — И потом, не позорь нас! Их же не более пятисот человек, и это не лестригоны. К тому же я прошу тебя уехать ещё по одной причине: ты царь соседнего с Итакой царства, и твоё появление вместе с Одиссеем могут понять как... словом, если дойдёт всё же до столкновения, то это могут истолковать неправильно. Поедешь?

— Хорошо, — справившись с собой, согласился Неоптолем. — Но корабль у нас один.

— У Одиссея, надеюсь, найдётся для нас судно и гребцы, — сказал царь Трои, улыбнувшись. — Да, Одиссей?

— О, хоть пять кораблей дам, если только верну их! — расхохотался Одиссей. — А теперь нужно придумать, где бы дня на три скрыться нам, то есть нам, оставшимся, чтобы никто на острове не подозревал, что мы здесь... Телемак, кузнец по имени Овмий всё так же живёт в четырёх стадиях от этой бухты?

Юноша кивнул.

— Это прекрасно! Сколь я помню, он верно служил ещё моему отцу. И, думаю, к нему нам пойти всего надёжнее и всего удобнее. Кстати, для нашего... для моего замысла понадобятся и надёжные доспехи, а они есть не у каждого из нас. Что же — туда и отправимся. И вскоре всё решится.

 

Глава 5

Пенелопу разбудило солнце. Десяток солнечных зайчиков проскользнул сквозь густую листву, запрыгал по лицу и векам спящей царицы, и она открыла глаза. Её кровать стояла словно посреди маленькой рощи — ароматные ветви чёрного тополя со всех сторон окружали ложе, обитое по бокам кожей и прочно вделанное в развилку мощного дерева. Оно, росшее когда-то из земляною пола небольшого дворца, теперь поднималось крепким стволом посреди квадратного промежутка, оставленного меж каменных плит, которыми этот пол покрыли. Тополь растёт быстро, и за двадцать с небольшим лет дерево поднялось к потолку, его пропустили, разобрав потолок, и оно оказалось на втором и последнем этаже дома, неся с собою всё вверх и вверх кровать, над которой вместо полога клубилась всё более пышная листва.

Одиссей сделал эту кровать для себя и своей юной жены, когда двадцать один год назад привёз её из Спарты на Итаку и своими руками, с помощью нескольких рабов, достроил и увеличил дом своего отца Лаэрта. Ему нравился тополь, росший прямо в спальном покое, и он не стал его рубить. Он лишь срезал несколько ветвей в широкой развилке и устроил в ней своё брачное ложе. Пенелопу это привело в восторг — её ничуть не смущала простота и, по сути, бедность мужнего дома, зато во всём, что она в этом доме видела и находила, чувствовалось воображение и живая изобретательность её молодого мужа. Ей нравилось думать, что и эта необычная кровать будет подниматься всё выше и выше, вместе с ветвями тополя, вместе с нею и с Одиссеем, вознося всё выше и выше их радость, их любовь.

И кровать поднималась, поднимаюсь неуклонно, но последние без малого восемнадцать лет Пенелопа спала на ней одна. Одиссея не было рядом, и шорох густых ароматных ветвей лишь дразнил её, напоминая о горячих объятиях посреди этой крохотной рощи, о могучем теле богатыря, который так нежно любил её, которого всеми силами души любила она. Его не было, и все, все кругом, все, кто жил в этом доме, все, кто сюда приходил, были уверены, что он умер и никогда не вернётся... Только три существа во всём доме верили ещё в возвращение Одиссея. Первым был Аргус, старый-престарый пёс, которого когда-то Пенелопа щенком привезла из Спарты. Он был прежде весёлый и озорной, и Одиссея, тоже весёлого и всегда к нему доброго, любил больше всех на свете. Когда царь Итаки уплыл на своём корабле к берегам Троады, Аргус затосковал и с тех пор каждое утро бегал из дворца в гавань, где часами бродил по причалу, ожидая возвращения хозяина. В последнее время ему стало тяжело ходить, он начал прихрамывать на одну лапу, но продолжал совершать свои походы, и все понимали, что верный пёс будет ждать хозяина, пока не издохнет... Вторым был чёрный тополь: ночами Пенелопе казалось, будто ветви дерева шепчут ей слова утешения, и что дух прекрасного дерева уверяет её в обязательном возвращении мужа, советует ждать и никого не слушать... Третьей была она сама, и она верила, возможно, сильнее и твёрже, чем старый Аргус. Её сердце ни разу не дрогнуло и не усомнилось — она ЗНАЛА, что Одиссей жив.

Впрочем, царица была уверена, что верит в возвращение царя и её сын Телемак. Он много раз говорил, что скорее всего ожидание уже бесполезно и надо смириться с неизбежным, но она видела: сын просто пытается подавить в своей душе отчаяние — не зная отца, по сути, и не видав его, юноша любил Одиссея всеми силами души. Кроме того, будучи воспитан матерью, чувствуя и понимая её состояние, он отлично знал, что для неё вера в возвращение Одиссея — смысл жизни, единственное, ради чего она дышала, думала, ходила по земле. Телемак вырос, Пенелопа исполнила свой долг матери, и теперь она жила лишь мыслью о встрече с мужем.

— Доброе утро, тополь! — проговорила женщина, садясь на постели и поднимая руки, чтобы коснуться тёмных, чуть шершавых листьев. — Что же ты не прячешь меня от солнца? Я бы ещё поспала!

Она шутила. Спать было уже некогда — давно настало утро и нужно было приниматься за домашнюю работу, которой с появлением в доме толпы незваных гостей стало куда больше...

Опираясь босыми ногами на толстые ветви развилки, царица спустилась со своего ложа.

За распахнутыми ставнями её окна открывался небольшой сад, где двое рабов, катая на тележке большую дубовую бочку, старательно поливали кусты шиповника и невысокие деревца слив, покрытые цветами и ещё мелкими, зелёными ягодами. Один черпал воду из бочки деревянным ковшом, другой осторожно рыхлил увлажнённую землю небольшими деревянными вилами.

По дорожке между сливами шла, раскачивая крутыми бёдрами, молодая рабыня по имени Меланто, неся на плече корзину, полную яиц. Как видно, она дочиста обобрала курятник и спешила угостить завтраком женихов своей госпожи... Наряд на ней был такой, будто она собиралась пойти на праздник, а не заняться ежедневной работой. Малиновый, с жёлтой отделкой хитон, едва прикрывавший колени, вместо пояса подвязанный половинкой жёлто-красного платка. Вторая половинка украшала чёрные вьющиеся волосы рабыни, подстриженные на уровне плеч.

Меланто любовничала с Алкиноем, самым упрямым и нахальным из женихов Пенелопы, по его желанию прислуживала всем прочим женихам, стараясь всячески им угодить, и не скрывала от царицы своей симпатии к тем, кого Пенелопа ненавидела и мечтала изгнать из дворца своего мужа. Она, вероятно, доносила Алкиною и его приятелям, о чём говорит царица с верными ей рабами, скорее всего пыталась подслушивать те разговоры, которые от неё скрывали, а потому Пенелопа запретила ей в последнее время входить в свои покои.

Царице было что скрывать. На подставке, возле самого окна, возвышался ткацкий станок, на котором, до половины скрывая основу, пестрело покрывало. Над этим покрывалом она трудилась уже чуть не полгода, изо дня в день создавая прекрасные, будто живые картинки, изображая жизнь мужа, о которой знала только по рассказам. И из ночи в ночь почти вся дневная работа исчезала... Пенелопа говорила, что это ночные духи распускают нити... Не раз и не два присланные разгневанными женихами женщины, которым царица позволяла входить в свои покои, тщательно осматривали станок, но на безупречно натянутых нитях основы не было видно следов челнока, будто ткань действительно доходила лишь до того места, где заканчивалась сцена проводов Одиссея на войну. И клубки были ровные, аккуратные, точно новенькие. Да, сообщали посланные женихами рабыни и местные селянки, их добровольные наложницы, да, тут дело нечисто — человеку вряд ли удалось бы так идеально распустить готовую ткань, не потревожив основы.

Между тем сотканный рисунок распускала сама Пенелопа и верная старая рабыня, кормилица Одиссея, Эвриклея. Эта шестидесятипятилетняя старушка, с круглым и румяным, как яблоко, очень добродушным лицом, в юности была искуснейшей на всей Итаке ткачихой, которую по мастерству сравнивали с легендарной Арахной. К счастью, теперь об этом все забыли. Именно Эвриклея научила Пенелопу, как снимать нити со станка и скручивать в идеально ровные клубки, оставляя основу невозмутимо нетронутой. Они работали вдвоём, не зажигая светильника, вслепую, чтобы свет в окне царицы ни у кого не вызвал подозрений. Работали молча, зная что Меланто или кто-нибудь из других рабынь, принявших сторону женихов, обязательно подслушивает под дверью.

Пенелопа прекрасно понимала, что её игра вскоре выведет женихов из себя, что терпению их уже вот-вот придёт конец. Но пока ей ничего другого не оставалось. Она будет играть в ночных духов до тех пор, покуда ей это позволяют. А потом? Потом придётся решить, бежать ли из своего дворца и потерять всё, что ещё осталось, или... Умереть? Ей, прежде такой весёлой, так отчаянно любившей весь этот мир, думать о смерти? Но в любом случае она совершенно твёрдо знала, что будет жить или умрёт только женой Одиссея. Одиссея, и никого иного! Меланто подняла голову, встретила спокойный презрительный взгляд смотревшей из окна хозяйки и поклонилась неуместно низко, держа перед собой корзину с яйцами, будто нарочно показывая Пенелопе, что без её разрешения обчистила гнёзда несушек. Она явно ждала возмущённого вопроса, чтобы дерзко на него ответить. Но Пенелопа не доставила ей такого удовольствия. Она отвернулась от окна и, взяв со столика гребень и бронзовое зеркало, стала причёсываться. Выпрямившись после своего поклона, изменница-рабыня увидала в окне только густые струи пепельно-светлых, волнистых, лёгких, как утренний ветерок, волос. Волос, которым всегда завидовала, как, впрочем, многие из рабынь и вообще почти все женщины во дворце.

— Погоди-погоди! — прошипела рабыня, входя через задние двери в маленький внутренний двор, где под навесом был устроен очаг и стояли жаровни для приготовления еды, а в углу возвышалась хлебная печь (вторая была в доме, в зимней кухне, где готовили только в самую дурную погоду). Дворик был в левом крыле дворца, в стороне от царских покоев, а потому хлопотавшие там рабы и рабыни могли говорить громко, не боясь, что их отругают за поднятый шум. Две стряпухи, возившиеся у деревянных столов с овощами, и мясник, рубивший на колоде свиную тушу, громко шутили и смеялись, но при появлении Меланто смолкли. Они тоже не любили зловредную красотку, да и шутки, которые они перед её появлением отпускали, могли показаться обидными женихам царицы, с которыми Меланто была накоротке.

— Погоди-погоди! — продолжала бубнить рабыня, ни на кого не глядя и сердито водружая свою ношу на один из столов. — Погоди, прекраснокудрая царица! Вот вернётся твой ненаглядный сыночек и сообщит тебе, что не нашёл в Эпире никакого Одиссея, что всё это враньё и выдумки! Вот тебе и придётся поверить, что давным-давно твой муж сгинул, пропал, что нет его! Вот и обрежешь ты свои шикарные волосы и сожжёшь на алтаре! Погоди, погоди...

Почувствовав наступившую во дворе тишину, Меланто сердито оглянулась и, понимая, что с ней не особенно хотят разговаривать, бросила:

— Нажарьте яиц гостям! Им надоело с утра до вечера лопать свинину и баранину с тощими маслинами и луком!

— Что поделать! — спокойно проговорил мясник, смуглый, коренастый раб с мощными крепкими руками. — По нашим садам не бродят жирные цесарки, и коров на наших пастбищах мало. По крайней мере, царское стадо господа гости уже наполовину сожрали. А ещё погостят, так и овец со свиньями не останется. Будем надеяться, что всё же вернётся наш царь. У него как-то всегда всё находилось и всегда всё было. Он, может, придумает и угощение, достойное своих славных гостей, которым у него в доме так понравилось.

Тёмные глаза Меланто, толсто подведённые углём, злобно блеснули.

— Вот я расскажу про твои речи, Курий! Думаю, ты дождёшься плетей!

— Это от кого, Меланто, ну-ка скажи! — мясник резко отставил в сторону здоровенный рубак и, уперев руки в бока, подошёл к рабыне. — Кто здесь смеет наказывать рабов, кроме нашей госпожи-царицы? Да пускай хоть один из тех, кто сейчас собрался в зале, чтобы в очередной раз налопаться и напиться чужой еды и чужого вина, пускай хоть один попробует меня тронуть! Я сам им бока наломаю, поняла! Клянусь Зевсом, защитником домашнего очага, мы пока что на Итаке, а не в каких-нибудь диких землях, где вообще нет законов! Иди, иди, скажи своим любимым тётям, что раб Курий, который одним ударом разрубает половину свиной туши, будет рад, если кто-нибудь из них захочет с ним подраться. Рабы обязаны защищать имущество царя и царицы, а я — тоже их имущество и не позволю принести урон моим хозяевам. Так и передай!

Меланто не решилась ничего ответить. Она только пожала плечами и, резко развернувшись, ушла. Курий сплюнул ей вслед и снова взялся за свой рубак, а стряпухи отпустили вслед ушедшей пару-другую смачных бранных слов, правда, не особенно громко...

В это время Пенелопа одна, без помощи служанок, причесалась, обвив свои пепельные косы вокруг головы и украсив их ажурной диадемой из резной кости, со вставленными в неё тёмными агатами. Эти агаты были цветом точь-в-точь, как её глаза — карие, большие, глубокие, казавшиеся ещё темнее из-за того, что всегда прятались в густой тени полуопущенных, очень длинных и пушистых ресниц. Кроткий, как будто безмятежный, взгляд этих глаз вместе с нежной бархатистой кожей щёк и слегка вздёрнутым озорным носиком делали Пенелопу похожей на девочку — в свои тридцать семь лет она выглядела, по крайней мере, лет на десять моложе.

Умываясь над большим глиняным тазом, царица увидала в дрожащей глубине воды своё отражение и улыбнулась... если сейчас Одиссей вернётся, он, может быть, ещё узнает се. Все говорят, что она изменилась мало. Может быть, именно потому, что её жизнь остановилась, обратившись в бесконечное ожидание...

Донёсшиеся снизу громкие грубые голоса и выкрики разрушили её спокойствие. День начинался новой пирушкой незваных гостей в главном зале дворца, в том зале, где двадцать один год назад праздновали свадьбу, её и Одиссея. Теперь там что ни день наедались и напивались женихи со своими приятелями и слугами.

— Они уже не ждут до вечера! Рабы уже с утра потащили им бочонок вина! Как только властительный Зевс терпит эту бесстыжую свору?!

С этими словами в комнату царицы вошла старая Эвриклея, до того отсыпавшаяся в соседнем покое после их с Пенелопой ночных трудов. Шумный завтрак женихов разбудил верную рабыню.

— Да падёт на них проклятие! Да будут их дома разорены, как наш из-за их нашествия! Они не чтут богов и не уважают людских законов! Им бы свиней пасти на равнине, а не корчить их себя знатных и благородных людей... Они...

Слова рабыни прервал громкий крик, раздавшийся на лестнице, что вела снизу, из зала, в покои царицы:

— Пенелопа! Блистательная Пенелопа, покажись своим гостям! Мы хотим знать, как подвигается твоя великая работа? Как твоё покрывало?

Это был голос Алкиноя, и в нём звучала уже не просто насмешка, но и затаённая угроза.

— Ещё немного, — прошептала Пенелопа, — и они посмеют сюда войти. Как думаешь, Эвриклея, скоро ли они решатся?

— Думаю, скоро! — резко проговорила рабыня — Думаю, они бы давно это сделали, да ещё побаиваются, что об этом узнают жители города и всего острова. Чего будут стоить мужчины, если ворвутся в покои царицы? Но, поверь, моя голубка, ждать недолго — они от злости готовы на любую подлость!

— Пенелопа! — второй голос, мягкий и вкрадчивый, принадлежал афинянину Лейоду. — Покажись нам, своенравная царица! Сколько ещё это будет длиться? Мы не хотим садиться за стол, покуда не пожелаем тебе доброго утра и не узнаем наконец, что хотя бы на пол-локтя твоё покрывало увеличилось...

Они оба ожидали её на нижней площадке. И оба, по крайней мере, так ей показалось, были слегка навеселе. «Прежде они начитали нить хотя бы с обеда!» — подумала царица и поймала себя на том, что смотрит на обоих мужчин с почти откровенной ненавистью.

— Моё покрывало вновь уменьшилось почти на столько, на сколько удалось соткать за день! — произнесла она, пытаясь говорить с сожалением. — Вчера я снова приносила жертвы Афине Палладе и просила её помочь мне завершить работу, но великая богиня не внемлет моим просьбам. Должно быть, богам неугодно моё вторичное замужество. Или... или они не хотят его, зная, что муж мой жив.

Последние слова Пенелопа против воли произнесла резко и увидела на лицах женихов ярость.

— Он не может быть жив, царица! — злобно проговорил Алкиной. — И не боги, а ты сама — причина «вечно ткущегося» покрывала. Мы не такие ослы, чтобы поверить в твои сказки!

«Как удивительно, что такое красивое лицо может быть так безобразно!» — думала Пенелопа, спокойно глядя в глаза молодого человека.

Алкиной был и в самом деле красив. Высокий, мощно сложенный, с тонким смуглым лицом, он больше походил на южанина с Крита или из Микен, чем на итакийца. Он очень коротко подстригал свою иссиня-чёрную бороду, и она, точно наведённая кисточкой полоска, подчёркивала его резкие, но правильные черты. Лейод был совсем другой: среднего роста, немного тучный, безбородый, с полным холёным лицом, он казался неизменно добродушным, хотя, как часто думалось царице, был куда хитрее и коварнее Алкиноя.

— Верить или не верить воле богов — твоё дело, Алкиной! — твёрдо сказала Пенелопа, поправляя на плече серебряную застёжку. — И в любом случае я буду ждать возвращения моего сына из Эпира — я же должна знать, что за человек, появившийся там, называет себя Одиссеем...

Алкиной как-то странно усмехнулся, в его тёмных глазах, только что очень злых, царице вдруг померещилось веселье, но такое тёмное и нехорошее, что у неё ёкнуло сердце.

— Твой сын уплыл пять дней назад! — проговорил молодой итакиец с какой-то странной, почти торжествующей насмешкой. — До Эпира плыть при спокойной погоде — ну, самое большее, сутки с половиной! Ну, положим, сутки на то, чтобы разузнать, что там за Одиссей такой и кто он на самом деле. Сегодня, в крайнем случае, завтра твой сын должен вернуться, Пенелопа. А если он не вернётся...

— Почему? — голос женщины не задрожал, страх, внезапно ледяной иглой кольнувший её сердце, был только в расширившихся глазах. — Почему Телемак вдруг не вернётся? Что ты говоришь, Алкиной?

— Он только хочет сказать, — поспешно воскликнул Лейод, кинув на Алкиноя свирепый взгляд, — он хочет сказать, милостивая царица, что если Телемак задержится в пути, на добрую весть надежды не будет! Если бы он плыл с вестью радостной, то поспешил бы к тебе!

Удар гонга, гулкий и пронзительный, заставил вздрогнуть не только Пенелопу. Отчего-то гонг, повешенный у ворот дворца, гонг, который женихи слыхали не раз и не два, теперь показался им слишком громким и пронзительным.

— Что это? — резко спросил Алкиной. — Кто там так лупит в медяшку?

— Госпожа царица! Госпожа! — дверь, ведущая из нижней залы на лестницу, распахнулась, и в косых солнечных лучах, в тонком столбе играющей на солнце лёгкой пыли, появился раб Филотий.

— Твой сын вернулся, госпожа! — не скрывая радости крикнул он в ответ на тревожный вопрошающий взгляд Пенелопы. — Он уже у ворот.

— Что?! Что ты сказал?! — вырвалось у Алкиноя. — Это... Ты не ошибся, раб?

Филотий косо глянул на жениха и не удостоил его ответом.

— Телемак вернулся! — в восторге крикнула Пенелопа. — Скорее, скорее, Эвриклея, моё покрывало. Я сама встречу его!

И, набросив на голову тонкую, полупрозрачную ткань поданного рабыней платка, царица бегом кинулась через залу к воротам, уже не обращая внимания на Алкиноя и Лейода и, кажется, не замечая их внезапного испуга и изумления.

 

Глава 6

— Тише! Говори тише! Или те, кто не знал о нашем замысле, догадаются, и тогда мы пропали! Давай хотя бы отойдём от стола...

— Пошёл ты к земляным червякам, поганый трус! Кто знал, кто не знал... Какая теперь разница?! Ты, хитрейший из хитрых, можешь объяснить, что произошло? Ты уверял меня, что своими глазами видел, как он свалился со стрелой в сердце!

— По крайней мере, она вошла в спину как раз против сердца, если только оно у него на том же месте, что у всех людей... Я не знаю... Я не знаю, Алкиной, как можно было не умереть, получив такую рану...

— И ты не подошёл и не проверил?

— Да я же говорил тебе: как раз, когда мы вылезли из засады, появился этот неизвестный корабль и собрался причаливать! Как мы могли оставаться на берегу? А если эти мореплаватели заявились бы потом в город, пришли сюда и узнали меня или кого-то из моих воинов?

— Ты просто трусливая дрянь! Ты трусливее любой женщины, Лейод! И я-то, осёл, согласился тебе довериться... Надо было мне самому туда пойти!

— Ну да, ну да! И все во дворце говорили бы, что вот — только Телемак за порог, как и Алкиной исчез куда-то. Тебя виднее всех и слышнее всех, дружочек, все на тебя обращают внимание, а потому никак нельзя было отлучаться тебе, никак нельзя!

— Мне нельзя отлучаться, а ты взял и всё испортил! Как случилось, ну как случилось, что ты не смог исполнить свой собственный замысел? Почему царицын сыночек жив? Почему?!

Эту перебранку Алкиной и Лейод затеяли прямо за завтраком, что и вправду было небезопасно: среди собравшихся во дворце женихов Пенелопы о задуманном ими убийстве никто из женихов не знал, заговорщики им не доверяли, понимая, что при всём своём нахальстве почти все эти люди боятся гнева богов...

Центральный зал во дворце Одиссея был таким же, как почти во всех домах не слишком богатых ахейских базилевсов. Это была просто очень большая комната в средней части дома. Залом её делали разве что восемь деревянных столбов, на которые опирались широкие балки потолка, столбов, деливших просторное помещение на три нефа. Каменные стены были выбелены и по фризу украшены росписью, не геометрической, но причудливым цветочным плетением. В ранней юности Одиссей, побывав на Крите, увидел такой орнамент в одном из тамошних дворцов и потом, перестраивая свой дом, нарисовал узор по памяти и приказал рабам воспроизвести его. Кроме этой росписи, зал украшала лишь стоявшая в нише одной из стен статуя Афины, перед которой помещался небольшой домашний жертвенник. Здесь приносили только бескровные жертвы — плоды, масло, цветы. Большой алтарь богини находился в её храме, который был возведён Одиссеем неподалёку от дворца. Восемь бронзовых светильников, расположенных вдоль стен зала, вряд ли могли называться украшениями — они были самой простой, даже грубоватой работы, но хозяин ими дорожил: когда-то их выковал его отец, царь Лаэрт, упражняясь в кузнечном мастерстве.

Посреди зала стоял большой стол, к которому в последние дни пришлось приставить ещё один, немного меньших размеров: многочисленные гости-женихи за одним столом не умещались. Скамеек и лежанок тоже стояло здесь куда больше, чем прежде, кроме того, повсюду были разбросаны кожаные подушки и овечьи шкуры. Ненасытные гости, проводившие у стола большую часть дня, даже сдвинули два стоявших вдоль стен массивных сундука и подтащили их к столам. Не всем удавалось разлечься за трапезой, как им хотелось, и лучшие места всегда занимали те, кто был побогаче и понаглее, остальные трапезничали сидя либо устраивались на полу, на шкурах и подушках. Воины и рабы женихов ели во дворе, однако часто многие из них являлись к хозяйскому пиру, надеясь получить кубок вина и кусок мяса вместо хлеба, маслин и бобов.

И сейчас, за завтраком, в комнате полулежали или восседали не менее согни человек, хотя самих женихов во дворце жило пятьдесят четыре. Стол был обильно, но беспорядочно уставлен блюдами и мисками со снедью — жареной свининой, яйцами, свежеиспечённым хлебом, сухим виноградом и абрикосами, запечённой в золе очага рыбой, зеленью. Кувшины с вином стояли не только на столе, но и на полу — их было много. Прежде Одиссей и Пенелопа приучали слуг накрывать на стол красиво: все блюда и тарелки рабыни расставляли аккуратно, следили за тем, чтобы они не громоздились в беспорядке, но чтобы на них было приятно смотреть. Для женихов этого усердия никто не проявлял, да и невозможно было при таком количестве едоков приводить стол в порядок. Тарелок и мисок вообще не хватало на всех, и лишь Алкиной, Лейод и ещё несколько наиболее знатных и наиболее решительных «гостей» ставили перед собою тарелки и наполняли их кусками получше. Остальные ели с лепёшек или просто со стола, от чего дерево за несколько дней сделалось жирным и покрылось пятнами вина и масла.

Поздний завтрак женихов, как это бывало обычно, уже переходил в обед, когда над одной из дверей (в зале их было две, в обоих его концах) вдруг звонко ударил гонг.

— Это что же? не царица ли к нам? — воскликнул микенец Эвримах, отрываясь от медного кубка и широко улыбаясь. — Не иначе, как её сын привёз известие, что нет в Эпире никакого Одиссея! Думаю, так оно и есть!

— А кто скажет, отчего Телемак отправился в путь с двадцатью храбрецами, а вернулся, как говорят, один? — крикнул с другого конца стола Амфином, рослый белокурый красавец из Спарты. — Случилось что-то? Может, царица Андромаха не слишком ласково приняла сына Одиссея, а? Ха-ха-ха!

— Тихо ты, тихо! Всё же мы у них в доме! — зашипел сидевший рядом с Амфиномом Фемий, бедный странствующий певец, забредший в дом Одиссея лишь ради заработка.

Остался он потому, что женихи славно кормили бродягу за его песни, а ещё Фемий втайне надеялся в конце концов понравиться царице...

Амфином не успел ответить осторожному Фемию. Дверь, над которой висел гонг, распахнулась, и перед собравшимися появился Телемак. Он был одет непривычно торжественно: длинный, ниже колен хитон, красный, с серебряным шитьём, тёмно-серый плащ, переброшенный через левое плечо и сколотый серебряной застёжкой и (что уж совсем всех удивило) — витой серебряный с золотом венец на густых каштановых кудрях. Этот венец, венец царя Лаэрта, Одиссей надевал всего раз в жизни — в день своей свадьбы с Пенелопой.

Богатый наряд юноши так удивил женихов, что почти никто из них не обратил внимания на его бледные щёки и немного запавшие глаза.

— Здравствуйте, благородные гости моего дома! — воскликнул Телемак, не кланяясь, лишь чуть наклоняя голову. — Прошу вас, оторвитесь от трапезы: я должен сообщить вам важное известие.

Все сразу замолчали. Некоторые даже поставили обратно на стол кубки с вином и отложили мясо и лепёшки.

— Я вернулся из Эпира, — проговорил юноша, спокойно обводя глазами всех собравшихся. — И могу сказать всем вам: моего отца там нет.

Среди женихов взлетел было слабый шум, но царевич поднял руку, и все снова умолкли.

— Я только что говорил с моей матерью. Она согласилась со мною, что мы, очевидно, должны смириться с неизбежным. Скорее всего Одиссея нет в живых.

— А мальчишка не дурак! — довольно громко воскликнул Амфином.

— Это ты обо мне? — Телемак посмотрел в его сторону так спокойно и насмешливо, что наглый спартанец слегка смутился и отвёл глаза. — Да, Амфином, мне не в кого быть дураком. И я прекрасно понимаю, что раз мой отец не вернулся, то царица Пенелопа вправе вновь выйти замуж. Возможно, даже должна это сделать, чтобы укрепить царство и положить конец спорам из-за неё между вами, уважаемые и благородные гости!

Женихи вновь зашумели, на этот раз не скрывая радости. Телемак говорил так твёрдо и так невозмутимо, что заподозрить его в притворстве было невозможно. И только двое заговорщиков, пытавшихся разделаться с царевичем, слушали его в полном недоумении.

— Может, он испугался? — шепнул Алкиной Лейоду. — Испугался и понял, что придётся считаться с нами?

— Ох, что-то странно мне это всё! — отозвался Лейод, во все глаза смотревший на юношу и отчаянно пытавшийся понять, что же произошло после тога, как он со своими воинами сбежал из южной бухты на корабле Телемака, оставив того, как он думал, мёртвым, со стрелой в сердце...

— Дайте мне закончить! — возвысил голос Телемак, когда шум и возгласы усилились. — Я сказал всё это царице Пенелопе, и она ответила, что подчинится моей воле. Она должна выбрать себе в мужья одного из вас. Но всё же и я, и моя мать, мы оба хотели бы, чтобы выбор был достойным. Царица любила моего отца, и он был достоин её любви. И я хочу, чтобы тот, кто заменит его, был не хуже.

Женихи умолкли и слушали в напряжении. Они понимали, что им будет предложено какое-то условие. Но какое?

Телемак вновь обвёл зал пристальным взглядом и, улыбнувшись самой безмятежной улыбкой, продолжал:

— Больше всего мне хотелось бы, чтобы муж моей матери был так же умён, как мой отец. Но едва ли это возможно...

Несколько возмущённых восклицаний были не слишком громкими и уверенными, большинство женихов промолчали. А юноша перевёл дыхание и закончил:

— Но едва ли это возможно проверить, вот что я хотел сказать. А вы обиделись? Невозможно устроить состязания, чтобы проверить, кто умнее. Однако мой отец был ещё богатырём и великим воином. И сегодня вечером царица и я — мы предлагаем каждому из вас участвовать в состязании, чтобы доказать свою силу и ловкость.

— Да, да, состязание! Мы хотим состязания! — завопили со всех сторон.

Телемак вновь поднял руку, и вновь они замолчали.

— Сейчас я не стану открывать вам условия состязаний. Вы узнаете их через несколько часов. Но вначале хочу быть уверенным, что не произойдёт никаких неожиданностей.

— О чём ты, доблестный Телемак? — вкрадчиво спросил Аросий, самый старший из женихов, сорокашестилетний итакиец. — Каких неожиданностей ты опасаешься?

— Опасаюсь обиды на победителя, — спокойно пояснил Телемак. — Дело в том, что в нашем доме и в городе упорно говорят, будто вы все заранее между собой сговорились, кто именно должен стать мужем царицы Пенелопы.

— Что за вздор! — крикнул Алкиной. — Кто говорит такое?

— Говорят многие, — с той же невозмутимостью ответил царевич. — Я тоже не очень в это верю, но всё же не хотел бы участвовать в сговоре. Мы все должны быть уверены, что именно победитель состязания станет мужем моей матери. А для этого прошу вас всех дать клятву.

Женихи опять зашумели, и Лейод, до того молчавший, воскликнул:

— Мы готовы поклясться, что выполним любое твоё условие, благородный Телемак, если только ты действительно предлагаешь нам состязаться за руку царицы Пенелопы! В чём суть клятвы?

Телемак вновь улыбнулся:

— Сегодня вечером вам предстоит показать свою силу и меткость. И я хочу, чтобы все вы поклялись, что выжравший получит полное право взять в жёны царицу Пенелопу, и с того мгновения, как он выиграет, вы все от этого права откажетесь.

— Мы готовы дать такую клятву! — вскочил со своего места Амфином. — И пусть кто-нибудь попробует её не дать!

— А если не ты выиграешь? — насмешливо спросил спартанца Алкиной.

— Кто выиграет, тот и выиграет! — ответил за Амфинома кто-то из толпы женихов. — Мы все поклянёмся, и пускай боги решают, кому повезёт.

— Отлично, — кивнул Телемак. — Любой, кто будет в этом зале сегодня вечером, получит возможность принять участие в состязании, чтобы ни у кого не было обиды. И тот, кто выиграет, будет обязан жениться на царице.

— А если выигравший откажется? — воскликнул Аросий. — Тогда как раз мы и заподозрим сговор. Ну как те, кто богаче, подкупят тех, кто беднее?

— Нет, — твёрдо сказал юноша. — Такой возможности не будет. Вы сейчас дадите клятву, что признаете мужем царицы Пенелопы того, кто окажется победителем, и каждый из вас тут же от неё откажется.

— Ага! — Алкиной вдруг хлопнул себя по лбу. — Ага! Участие смогут принять все... И ты тоже, да, Телемак? И если ты выиграешь, то, уж конечно, на своей матери не женишься! не Эдип же тебе в пример! И тогда мы все останемся в дураках, а царица не выйдет ни за кого. Скажи-ка, что за испытание ты для нас задумал, а то как раз и окажется, что ты в лучшем положении, нежели мы все, потому как уже знаешь, что нам предстоит.

Телемак откровенно расхохотался. Засмеялись и многие из женихов, поскольку предположение Алкиноя и впрямь выглядело смешным.

— Амфином сказал, что я не дурак, — юноша с трудом подавил смех, чтобы вновь заговорить. — Я не дурак, да... Но неужто я вас счёл бы такими дураками? Конечно, я не стану сам участвовать в состязании за руку моей матери. А чтобы совсем успокоить тебя, достойный Алкиной, скажу, что мне уж точно не под силу победить: во-первых, я ещё не достиг полной мужской силы, а во-вторых... а во-вторых, несколько дней назад меня ужалила оса, ужалила в спину, и очень сильно... Бывает, что укусы ос действуют крайне неприятно. Я не в полной силе сейчас, так что моего соперничества вам не стоило бы опасаться, даже не будь это настолько нелепо...

Последние слова он произнёс таким тоном, что многие из женихов недоумённо переглянулись, а Лейод опустил глаза, избегая прямого взгляда царевича. Алкиной тоже умолк, проглотив приготовленные возражения.

— Мы дадим клятву и мы готовы состязаться, Телемак! — воскликнул Аросий. — Здесь есть жертвенник, вели привести овцу или барана, и мы тут же принесём жертву и поклянёмся соблюсти условия.

— На этом жертвеннике обычно сжигают только масло или плоды, — проговорил Телемак. — В пиршественном зале не пристало резать овец. Однако на этот раз я сделаю исключение. Овцу сейчас приведут. И будем вместе молить богов, чтобы они оказались благосклонны к нам и дали наконец закончить долгий спор.

— Постой, Телемак! — проговорил Лейод, воспользовавшись мгновением внезапно наступившей тишины. — Постой... А ты сам, ты, сын Одиссея и его наследник, разве ты не хочешь стать царём на Итаке? Так чего ради ты так охотно выдаёшь замуж свою мать?

Юноша спокойно посмотрел на афинянина и ответил:

— Мне ещё рано быть царём, Лейод. И я не уверен, что скоро смогу им стать. Главное для меня — счастье матери и мир на Итаке. Я надеюсь, что смогу обеспечить её счастье и этот мир. Вот и всё.

— Отлично! Даём клятву и состязаемся! — закричал Амфином. — И пускай царица и царство достанутся сильнейшему.

— Они и достанутся сильнейшему, — сказал Телемак и махнул рукой рабу, внёсшему в зал белого барашка. — Сюда, к жертвеннику! А теперь позови жреца из храма.

 

Глава 7

Пенелопа плакала редко. В самые тяжёлые дни её никто не видел плачущей — слёзы претили её жизнерадостному нраву. Из-за этого она многим казалась беспечной, и это не вязалось с её строгой, замкнутой жизнью в годы отсутствия Одиссея. Даже среди людей, близких к ней, иные думали, что она притворяется — либо напуская на себя суровость и блюдя такую твёрдую верность, возможно, уже погибшему мужу, либо напротив — так часто смеясь и радуясь.

Только Телемак, посвящённый во все тайны матери, да ещё её верная старая Эвриклея знали, что творится в душе царицы, знали, как она чистосердечна и в своём умении принимать жизнь светло и благодарно, и в своей неженской твёрдости, в своей упрямой вере, в своём неколебимом ожидании. Пенелопа жила этим ожиданием и в нём находила силы и радость. Её смех и светлая улыбка были так же искренни, как и её неприятие измены. Она оставалась самой собою.

Телемаку почти не приходилось видеть слёз матери. И теперь, когда она плакала, даже не плакала, а рыдала, уткнувшись лицом в подушки, юноша испытывал смятение, которое изо всех сил пытался подавить.

— Мама, прошу тебя... — он хотел говорить твёрдо, но его голос предательски дрогнул. — Мама, прошу тебя, не плачь! В зале уже зажгли светильники, все собрались, и нам нужно идти.

Она подняла голову и повернула к сыну мокрое от слёз лицо. Его вновь, в который уже раз, изумило, что она кажется такой молодой. Её время будто стояло на месте с тех пор, как корабль Одиссея исчез за горизонтом.

— Не знаю... не знаю, как с этим справиться! — воскликнула царица в отчаянии. — Я боюсь, Телемак! Я боюсь, что увижу его и вдруг пойму: это не он! Понимаешь?

— Это он, — твёрдо сказал царевич.

— Да откуда ты знаешь?! Тебе не было двух лет, когда он уехал. Ты не можешь его помнить!

— Я помню его голос. И разве только в этом дело? Я сразу понял, что это он. Мама, не сомневайся! К тому же с ним были Ахилл и Гектор, а они-то его хорошо знают.

— А откуда ты знаешь наверняка, что они — Ахилл и Гектор? — в волнении царица взмахнула руками. — Их ведь ты вообще никогда не видел. И они должны были погибнуть...

— И отец должен был, — голос Телемака был так спокоен, что поневоле его уверенность начала действовать на Пенелопу, и её смятение почти улеглось. — Мама, если бы ты их увидела, то поняла бы, что это те самые легендарные герои. Других таких нет в Ойкумене. Между прочим, они — родные братья. Великий Ахилл не ахеец, он тоже сын Приама и Гекубы. Ну, скажи мне, могли бы люди, желающие меня обмануть, такое выдумать? Они бы что-нибудь более убедительное сочинили. Вся их история похожа на сказку, но так всё и было. И они спасли моего отца. То сеть сперва он спас их, а потом... Послушай, нам нужно идти. Умойся, приведи себя в порядок и идём. Когда всё кончится, отец тебе сам всё расскажет.

Она покачала головой, бессознательно поправляя на затылке узел роскошных пепельных волос. Потом посмотрела на сына, и вместо смятения он увидел в её расширенных глазах страх.

— Когда всё кончится, — повторила она глухо. — А ты уверен, что это кончится хорошо? А если они убьют его? Ведь тебя они едва не убили!

Телемак улыбнулся и ласково, уже совсем твёрдо обнял царицу за плечи.

— Мама! Одиссей могуч, как прежде. И, даже если он не сильнее своих врагов, он умнее их в десятки раз. Но самое главное, что он не один. Надо только ничего не перепутать, не выдать себя, и тогда всё будет хорошо.

Пенелопа вскочила, бросив влажную от слёз подушку назад, на постель, кинулась к умывальному тазу и, нагнувшись, окунула в него лицо. Потом одёрнула на себе хитон, поправила гребни в голове и подхватила с постели покрывало.

— Я верю тебе, сын. О, боги, и когда же ты успел вырасти? Будто бы ещё вчера ты был мальчиком... Идём! Я верю тебе: это он. И я ничего не боюсь.

В зале было не менее полутора сотен человек. Кроме женихов тут находились некоторые из их воинов и наиболее приближённых рабов, кроме того, во дворец пришли десятка два родственников женихов-итакийцев. Всем хотелось знать, что за состязание ожидает искателей царицыной руки и кому из них повезёт. Одна из больших дверей зала была настежь открыта, и за нею толпились рабы и воины, которых не пригласили войти. Они стояли, образуя неширокий проход, чтобы могли пройти царица и царевич, и, пока их ждали, в зал пробрались несколько нищих, ещё с утра пришедших ко дворцу. Весть о состязании быстро облетела город, все ждали, что за состязанием может последовать свадебный пир, и нищие надеялись получить свой кусок со стола. К тому же все на Итаке знали, что Пенелопа жалует бедняков и никогда не прогонит их, не накормив.

Вслед за тремя-четырьмя известными в городе попрошайками сквозь толпу слуг протиснулись ещё двое. Это были явно пришлые бродяги — никто из рабов Пенелопы их не знал. Первым шёл, прихрамывая, среднего роста юноша с понуро опущенной головой. Кроме густого загара его лицо покрывал слой пыли и грязи, мешавший определить возраст. Скорее всего ему было лет восемнадцать-девятнадцать. Одет он был в некое подобие пеплоса, вернее сказать, просто в большой кусок самого грубого полотна с дырой посередине, в которую бродяга продел голову, подпоясав хламиду верёвкой. На голове у него торчал полотняный колпак, надвинутый до самых глаз. За ним, вцепившись в его плечо, тащился старик, примерно в таких же лохмотьях, только поверх хламиды, свисавшей до самого пола, он был завернут ещё и в плащ из драной овчины. Из-под овчинной шапки свисали жёсткие космы совершенно седых волос, а седая клочковатая борода скрывала лицо до самых глаз. Впрочем, глаз тоже никто не смог бы разглядеть — они были закрыты. Закрыты всегда: старик был слеп.

— А эти куда лезут? — завопил, заметив нищих, один из рабов царицы. — И их ещё корми с общего стола?! Выставить их отсюда в шею!

— Перестань, Мений! — одёрнул его Фелотий, вольноотпущенник Одиссея, служивший у Пенелопы домоправителем. — Или ты не знаешь, что госпожа приказала не гнать нищих с пиров и праздников? Делай лучше своё дело: в зале мало вина, возьми двоих рабов да ступай в погреб, нацеди пять-шесть кувшинов.

Однако Мений разозлился ещё больше и, не успев заслонить дорогу городским нищим, которые ловко его обошли, попытался оттолкнуть с порога слепца с его провожатым.

— Грязные бродяги! не хватало тут вони от ваших драных овчин! Вон!

Он схватил за плечо юношу-поводыря и с силой толкнул его. Но, к изумлению грубияна, юноша не только не отступил, но даже не пошатнулся и в ответ дал рабу такого пинка, что тот едва не грохнулся на спину.

— Тебе было сказано нас пропустить! — глухо проговорил поводырь. — Или ты не чтишь богов и не знаешь законов гостеприимства?

Мений задохнулся от злости, но тут поводырь поднял голову, и их взгляды встретились. У нищего были синие большие глаза, такие пронзительно-огненные, полные такой небывалой силы, что рабу стало страшно. Он поперхнулся, проглотив готовое сорваться ругательство, и поспешно втёрся спиной в толпу слуг, бормоча что-то о неучтивости молодёжи и о том, что вина в погребе не так уж и много, и не послать ли кого-нибудь в другой погреб, что на заднем дворе...

Между тем слуги царицы внесли в зал и установили в конце, перед той дверью, что была закрыта, высокий деревянный ларь, который к тому же водрузили на скамью, так что его крышка оказалась на высоте человеческого роста. И тут все увидели, что к этой крышке сверху прибито копьё, древко которого далеко выдаётся вперёд, и с него свисают нити толстой пряжи, а на них болтаются и позванивают тонкие серебряные браслеты. Их было девять, и они висели один перед другим, покачиваясь и тускло поблескивая.

Вновь ударил гонг, и под общий шум и возгласы в зал вошла Пенелопа. Позади неё, отстав на два шага, шёл Телемак, за ним рабыня Эвриклея и четверо рабов.

— Как же она хороша! — вырвалось у Амфинома, когда царица, придерживая узорчатый край своего покрывала, прошла мимо него. — Умом сознаешь, что ей под сорок, и уж какая там прелесть... А глазами так и ешь её, так и ешь! У-у-у, как я её хочу!

— А я хочу только стать царём! — прошептал себе в бороду жених по имени Эвримах. — Да будь она хоть коза козой, я возьму её ради красавицы но имени Итака. Что она там придумала, а? Она и её сыночек?

Быть в неведении женихам оставалось недолго. Пенелопа остановилась почти посреди зала, у самого края большого стола. Двое рабов поставили у её ног небольшую скамью и протянули руки, чтобы помочь на неё встать, но царица сама, легко, будто девочка, вскочила на возвышение. Оглядев зал, приветствовавший её криками, она подняла руку, и все тут же замолчали.

— Я рада видеть здесь всех вас, достойные жители Итаки! — воскликнула Пенелопа своим чистым и звучным голосом. — Я рада и вам, благородные гости из других ахейских земель. Я ценю ваше упорное ожидание и ваше стремление добиться женитьбы на мне. Моя работа, моё покрывало, не закончено, видно, это не угодно богам, однако мой сын и я, мы решили положить конец ожиданию и сомнениям. Сегодня вы дали клятву соблюдать условия назначенного вам состязания. А я добавлю, что если его никто вдруг не выиграет, то придётся назначить второе... Но в любом случае сегодня всё решится!

Произнеся эти слова, Пенелопа вновь обвела зал глазами и затем посмотрела на Телемака. Он увидел мелькнувшее в её глазах смятение и улыбнулся, чтобы поддержать решимость матери. Не взгляд спрашивал: «Он здесь?»

— Да, — сказал юноша, отвечая на этот немой вопрос, но для всех собравшихся подтверждая заявление царицы.

Пенелопа еле заметно побледнела, но в этом не было ничего странного: все понимали, как трудно далось ей решение.

Царица обернулась, кивнула рабам, и двое из них вышли, но почти сразу вернулись. Они несли, взяв за два конца, огромный лук, сработанный из мощной дубовой ветви, скорее даже из тонкого ствола молодого дуба. Лук был хорошо отполирован и украшен резьбой, медные крючья для тетивы на его концах вызолочены, но позолота от времени наполовину стёрлась. Тетива была закреплена на одном конце и свисала свободно.

— Этот лук, — проговорила в наступившей тишине Пенелопа, — этот лук мой муж, царь Итаки Одиссей, вырезал и согнул двадцать два года назад. Тогда ему было девятнадцать лет, как сейчас нашему сыну. Телемак, ты смог бы сейчас согнуть и натянуть лук твоего отца?

— Нет, мама! — твёрдо ответил царевич. — Боги не дали мне такой могучей силы. Я не согну этот лук.

— Ну вот, — улыбаясь, Пенелопа снова осмотрелась и увидела досаду и злость на многих лицах. — Я хочу, чтобы царство Одиссея досталось сильному и меткому человеку. Хочу, чтобы он был таким же богатырём, каким был Одиссей. Я предлагаю каждому из вас попробовать. И тот, кто сможет согнуть лук, надеть на него тетиву и натянуть его, а затем выстрелить так, чтобы стрела прошла через вон те девять браслетов, — тот и станет моим мужем и царём на Итаке.

Зал снова заколыхался от шума, и снова царица подняла руку.

— Повторяю, я разрешаю попробовать всем — всем, кто находится в этом зале. И если не победит ни один, тогда придётся назначить другое испытание, которое будет уже легче. Но только в этом случае. Итак, мои достойные гости, я жду. Кто первый?

Все разом замолчали. Женихи переглядывались, взглядами оценивая друг друга. Не все из них были воинами, но владеть оружием умел каждый, и все сразу поняли, ЧТО им предлагают сделать. Лук был для богатырской руки, и большинство женихов тут же решили, что не стоит и пытаться... Лишь человек двадцать из пятидесяти рискнули испытать судьбу.

— Пожалуй, я рискну! — проговорил Аросий, поднимаясь и выходя вперёд.

Он был не молод, однако в его фигуре и движениях ощущалась немалая сила, и все затаили дыхание, когда он взял в руки огромный и тяжёлый лук. Он поставил его вертикально, прижал ногой нижний крючок и что есть силы надавил сверху грудью, всем весом, при этом напрягая руки, которыми сжал верхнюю часть лука. Толстый дубовый ствол чуть-чуть подался, и жених попытался достать петлёй тетивы, которую держал в левой руке, до верхнего крючка. Напрасно! Петля не дотягивалась, и сколько ни старался Аросий, согнуть лук сильнее ему не удалось.

— Ну, я остаюсь без жены! — воскликнул он, махнув рукой и тыльной стороной ладони стирая со лба нот. — Пускай другие пробуют, если у кого сил много!

Следующим вызвался Амфион, но ему не удалось даже чуть-чуть согнуть могучее оружие. Эвримах не придумал ничего лучше, как стать ногами на середину лука и, изогнувшись, зажав в зубах петлю тетивы, руками с двух сторон попытался согнуть лук под собой. Зрелище было преуморительное, тем более что лук, разумеется, стал выскальзывать из-под ног жениха, и весь зал покатился от хохота. В какой-то момент Эвримаху показалось, что упрямый лук согнулся достаточно, и он перехватил тетиву левой рукой, но для этого лук пришлось выпустить, и все усилия жениха пропали даром. Он отчаянно выругался и, плюнув, оставил свои усилия.

— Ну, не хочешь попытаться? — спросил Алкиной Лейода.

— Мне его не согнуть! — отмахнулся тот. — Одна надежда, что его не согнёт никто, и тогда посмотрим, что будет за новое состязание. Ещё полтора десятка человек попытались бороться с одиссеевым луком, и всех постигла неудача. Алкиной пробовал одним из последних, и перед тем как сгибать лук, смазал его салом и разодел над огнём светильника. Ему казалось, что старое сухое дерево станет тогда более податливым. Молодой итакиец был очень силён, и ему удалось согнуть толстую дубовую ветвь, пожалуй, больше, чем всем остальным. Стиснув зубы, обливаясь потом, он всем телом наваливался сверху на лук, левой рукой притягивая к медному крючку тетиву. Она впилась в его пальцы, по ним стекала кровь, но молодой человек продолжал тянуть. Ещё усилие, ещё. Оставалось согнуть лук ещё на два-три пальца. Но этого Алкиною не удалось! Со стоном он выпустил мощное ложе, уронил лук себе под ноги и, испустив отчаянное ругательство, выпрямился.

— Ты устроила нам ловушку, царица! — крикнул он. — Но погоди же: тебе так и так придётся назначать новое состязание, а его кто-нибудь да выиграет!

— Возможно, Алкиной! — вместо Пенелопы отозвался Телемак, всё с той же улыбкой наблюдавший за усилиями женихов. — Но и это ещё не окончилось. Кто ещё хочет попробовать согнуть лук моего отца и выстрелить из него? Испытать судьбу разрешается всем, кто сейчас в этом зале.

— Царевич, а можно мне? — вдруг вызвался мясник Курий. — Что-то все эти хвалёные женихи слабоваты! Можно я попытаюсь?

Телемак испугался. Могучий раб был вполне способен справиться с луком, и тогда заговорщики мощи угодить в свою собственную ловушку... Юноша думал, как ответить дерзкому мяснику, но тут Пенелопа незаметно наступила ему на ногу и еле слышно шепнула:

— Пускай, пускай! Если он его и натянет, то всё равно не попадёт в кольца. Стрелять он не умеет.

Царевич перевёл дыхание.

— Не слишком учтиво с твоей стороны, Курий, свататься к своей хозяйке, но слово царицы неизменно. Пробуй.

Курий был очень силён, но не слишком ловок. Первым рывком он сумел согнуть лук почти так, как было нужно, но не смог перехватить тетиву, и толстое древко тут же вырвалось из его рук и вновь разогнулось. А со второй попытки ему уже не удалось надавить достаточно сильно. Тем не менее зал, поднявший было раба на смех, шумно его приветствовал. Огорчённым женихам было даже весело, что после их поражения к надменной царице сватается её собственный мясник.

— Ну! — воскликнула Пенелопа. — Я вижу, здесь нет никого, кто мог бы равняться силами с Одиссеем. А потому...

— Послушай, царица! Дай попробовать мне! — раздался в это время звучный молодой голос.

И, к изумлению всех, вперёд протиснулся и встал перед Пенелопой юноша-поводырь, пришедший во дворец со слепым стариком.

— Ты? — с удивлением проговорила женщина, взглядом невольно окидывая юношу и отмечая, что, несмотря на жалкий вид его лохмотьев и измазанное грязью лицо, он, безусловно, очень красив.

— Но ведь сказано было, что можно всем, — поводырь говорит, а его синие глаза лукаво улыбались царице. — Значит, и я могу... Да?

В зале послышался хохот.

— Пусть, пусть этот заморыш покажет свою богатырскую силу! — завопил кто-то из женихов. — Не иначе тут же и выиграет!

— Это наглость и свинство! — крикнул другой. — Как смеет какой-то грязный нищий тягаться с нами? Мало нам идиота-мясника, так ещё терпеть этого попрошайку?! Гнать его палками!

— Нет, — твёрдо произнесла Пенелопа. — На состязании все равны, я сама дала в этом слово. И уж если позволила рабу быть несколько мгновений моим женихом, то позволю и этому нищему. Возьми лук, юноша.

Поводырь, даже не удостоив взглядом шумевших от возмущения женихов, нагнулся, поднял громадный лук и очень ловко перехватил зубами тетиву. Затем взялся за два конца лука, глубоко вздохнул и... одним резким и стремительным рывком согнул его! При этом он сделал руками движение, как бы описывая полукруг; так что правая рука оказалась почти на уровне лица. Юноша разжал зубы, петля тетивы упала точно на медный крючок, и поводырь мизинцем правой руки подправил её так, что она плотно на нём затянулась.

Изумлённый зал разом умолк. Потрясение было таким сильным, что никто сразу не сумел даже ахнуть, даже вскрикнуть. И в наступившей на несколько мгновений полной, абсолютной тишине ясно прозвучал мелодичный звон тетивы. Стрела сорвалась, полетела и, пройдя через девять серебряных браслетов, вонзилась в деревянный ларь. Состязание было закончено!

 

Глава 8

— Ты победил, странник! Ты выиграл! — воскликнул среди общего молчания Телемак. — Мать, подойди и подай ему руку!

Пенелопа была потрясена едва ли не больше всех остальных. Она не знала до конца всех подробностей заговора. — Телемак опасался, как бы царица нечаянно не выдала себя неосторожным взглядом или словом, и рассказал ей далеко не всё, а потому она всё время думала, что выиграет состязание именно её муж, тайком проникший во дворец. Разумеется, он должен быть переодет, чтобы его не узнали, и Пенелопа была готова увидеть на нём самые жалкие лохмотья. Однако этот синеглазый юноша, который только что явил всем огромную силу, уж никак не мог быть Одиссеем...

— Я... — царица в смятении посмотрела на сына, и его твёрдый взгляд лишь добавил ей сомнений. — Телемак! Но...

— Мама, мы дали слово! — голос царевича был ровен и спокоен. — Мы обещали всем равные права в состязании. Этот странник должен на тебе жениться.

— Слава победителю! — крикнул кто-то из женихов.

Другой подхватил этот возглас, зал зашумел. Некоторые, не скрывая, хохотали, считая, что Пенелопа получила по заслугам за то, что так долго их морочила. Некоторые, сумев разглядеть поводыря как следует, напротив, решили, что царица будет довольна: в конце концов, она женщина, а силач-нищий так хорош собою, что, умывшись и нарядившись в богатые одежды, наверняка будет ей мил... Иные заметили и то, что, выходя на состязание, он уже больше не хромал.

Юноша опустил лук, с самым невозмутимым видом подошёл к Пенелопе и поклонился. Но когда она, невольно содрогнувшись, повинуясь взгляду сына, протянула руку, победитель лишь слегка её коснулся, но не взял в свою.

— Благодарю тебя, прекрасная царица! — воскликнул он. — И тебя, славный Телемак. Я радуюсь своей победе. Но мужем царицы Пенелопы стать не могу.

Эти слова прозвучали, будто раскат грома. Шум на мгновение стих, затем вновь взметнулся и, перекрывая возмущённый рокот, заорал Лейод:

— По условию он не может отказаться! Клятву он не давал, но это ничего не значит! Не принимаем никаких отговорок! Или он берёт в жёны Пенелопу, или нас тут всех морочат!..

— В чём дело, странник? — крикнул, заглушая шум, Телемак. — Ты не уважаешь наш дом и мою мать?! Ты не мог не знать условий состязания, их объявили всем. Выигравший должен стать мужем царицы, или все, кто хотел её руки, должны от неё отказаться. Но у тебя нет права на отказ.

— Есть, — спокойно произнёс поводырь, не обращая никакого внимания на вопли женихов. — Состязаться дали право всем без исключения. Но при этом не все могут жениться. Я не могу.

— Если у тебя уже есть жена, тебе придётся расторгнуть брак и заключить новый! — выкрикнул Амфином. — Или ты опозоришь царицу и нас всех!

— У меня нет жены и быть её не может, — теперь в голосе победителя явственно прозвучал смех. — Жениться может только мужчина. Кто-нибудь будет с этим спорить? Нет? Ну так вот вам доказательство того, что у меня не может быть жены!

Рваная хламида и полотняный колпак упали на пол и зал взревел от изумления. Рядом с царицей и Телемаком стояла стройная молодая женщина в короткой чёрной тунике и боевых сандалиях.

— Не может быть! — заорал потрясённый Алкиной, — не может быть!!! Женщина не могла согнуть этот проклятый лук и из него выстрелить!

— Я могу сделать это ещё раз, если у кого-нибудь есть сомнения! — воскликнула победительница. — Моё имя Пентесилея, я — амазонка, и пять лет назад была царицей в Темискире, а царицей избирают не самую слабую... Условия состязания никто не нарушал, просто теперь, согласно данной вами всеми клятве, Пенелопа может не выходить замуж.

— Нас обманули! — взвизгнул Лейод. — Это был заговор, чтобы оставить всех ни с чем! Телемак, ты ответишь за это! Слышишь?!

— Слышу, Лейод, но не боюсь твоих угроз, — возвышая голос, ответил царевич. — Ты умеешь только стрелять в спину. И отвечать теперь придётся тебе!

Ошарашенный жених побелел, как известь, и отшатнулся. Лякиной, стоявший с ним рядом, напротив, весь залился краской и, отталкивая других, рванулся вперёд.

— Лживый обманщик! — заорал он в лицо Телемаку. — Думаешь, это тебе так и сойдёт?!

— Кто тут угрожает в моём доме моему сыну?

Эти слова, прозвучавшие среди общего шума, разом заставили всех умолкнуть. Говоривший не кричал, но его голос был так силён и звучен, что все его услышали. И почти все тут же замерли от ужаса. Со своего места поднялся... нет, уже не слепой старик-нищий! Никто не успел увидеть среди общего смятения, как он скинул с себя лохмотья, как отцепил и сорвал вместе с овчинной шапкой бороду и седые космы, сделанные из козьего меха, как стёр платком пятна угольной пыли со своего лица. Вперёд вышел могучий и статный мужчина в боевых доспехах, с мечом у пояса. Его тонкое красивое лицо было гневно нахмурено.

— Кто тут говорит о лжи или об обмане? — воскликнул он резко. — Кто смеет грозить Телемаку? Ты, что ли, Алкиной? Или вам всем мало того, что вы год бесчинствовали у меня в доме и посягали на мою жену?! Сегодня вы дали клятву, что оставите её в покос, если тот, кто сумеет натянуть мой лук и из него выстрелить, не сможет стать мужем царицы. Лук смогла натянуть только женщина, вы все оказались слабее! И чего теперь хотите? Хотите, чтобы и я взял этот лук и доказал, что моя сила при мне? Извольте! Только я буду стрелять не в браслеты!

— Одиссей! — хрипло простонал Лейод. — Это же Одиссей! Мы погибли!

В это время Пентесилея, вновь подхватив лук, протянула его базилевсу вместе с несколькими стрелами. Тотчас в её руке сверкнула боевая секира.

— Одиссей! — крикнула Пенелопа, уже ничего и никого больше не видя. — Да, это он! Это мой муж!

— Эвриклея, уведи царицу! — приказал Телемак верной рабыне, в свою очередь, поднимая лежавший под столом, заранее припрятанный меч. — Здесь может быть битва, и Пенелопе не пристаю оставаться в этом зале.

Старая служанка схватила свою госпожу за руку и потянула к выходу, но Пенелопа оттолкнула её.

— Оставь! Там столько людей, что опаснее будет продираться сквозь толпу. Я отойду в сторону... О, великие боги! Это он!

— Постойте! — закричал в это время опомнившийся от изумления и страха Аросий. — А кто нам докажет, что это Одиссей? Царица? Но она же его не видела восемнадцать лет!

Базилевс рассмеялся. И его спокойный смех испугал женихов едва ли не больше, чем гневное выражение лица.

— Здесь есть некоторые воины, которые видели меня под Троей, — сказал Одиссей. — Они-то наверняка меня узнали. Да и ты, Аросий, меня узнал, не то сейчас не трясся бы, как овечий хвост! Но если все вы тут собираетесь упорствовать в своей наглости, вы, уже нарушившие законы и оскорбившие богов своим поведением в чужом доме, — что же, гнев Зевса обрушится на вас! Хотите, чтобы моё имя и мои права здесь подтвердил кто-то, в ком вы не сможете усомниться? Кого не сможете не узнать, если видели хотя бы раз? Ну, будь по-вашему... Только не умрите от страха!

При этих словах базилевса в дверях послышался шум, визг служанок, топот ног, и вдруг в зале разом погасли четыре из восьми больших светильников и стало полутемно. Сделано это было несколькими рабами, которым потушить светильники заранее приказал Телемак, но всем показалось, будто огонь был задут резким порывом ветра. И в проёме двери, заняв его едва ли не целиком, нарисовалась внезапно колоссальная фигура в сверкающих боевых доспехах. Светлая грива шлема касалась верхней перекладины дверного проёма, а невероятных размеров копьё было угрожающе наклонено вперёд. Лицо гиганта наполовину скрывал опущенный шлем, но все, кто сражался на Троянской войне, а таких в зале оказалось человек тридцать, и не видя лица, тотчас узнали вошедшего.

— Афина Паллада, защити нас и смилуйся! — взвыл чей-то голос. — Тень мертвеца пришла покарать наше нечестие!..

— Ахилл! Это Ахилл! Всё кончено! — взлетели и заметались, будто летучие мыши, потрясённые крики.

— Боги, сжальтесь! Всё кончено!

Ахилл вошёл в зал. Люди рассыпались перед ним, откатываясь назад и в стороны, сминая друг друга, пытаясь втереться в стены или протиснуться назад, к двери, внезапно резко захлопнувшейся. Кто-то рухнул без памяти, кто-то начал дико, истерически хохотать, кто-то упал на колени.

— Что ж вы так? — усмехаясь, спросил герой. — Только что были смелы — и вдруг так гнусно перетрусили! Я пришёл, чтобы подтвердить здесь, перед вами, что этот человек — мой друг Одиссей, ваш царь и хозяин в этом доме и на этом острове. Большинство из вас и так узнали его, но смели ещё высказывать сомнения. Может, вы ещё усомнитесь и в том, что я — Ахилл? А?

— Нет, нет, что ты! — прохрипел Амфином. — Мы все помним тебя и чтим, великий герой! не забирай нас с собой в царство теней! Верно, ты царствуешь там над мёртвыми.

— Царствую над мёртвыми? Это интересно! — воскликнул Ахилл. — Вот, пожалуйста, новая легенда, и уже не обо мне живом, а о моей тени... Бр-р!

— Спасайтесь! — закричал кто-то из женихов. — Надо бежать! Так просто тени из Аида не приходят, нам не жить!

Человек двадцать, находившихся ближе всего к противоположным дверям, бросились туда, хотя и эти двери были закрыты. Однако в это самое мгновение створки распахнулись от мощного толчка, и стоявший у дверей ларь рухнул, придавив одного из женихов. И тут уже в ужасе взвыл весь зал: в дверях появился точно такой же великан, в таких же доспехах и в таком же шлеме! Те же чёрные, как уголь, кудри падали из-под нашлемника на бронзовые наплечники, те же тонкие и прекрасные черты виднелись под выступом шлема. Только копьё было обычных размеров, но этого никто не заметил — поражённые ужасом люди были уверены, что призрак Ахилла раздвоился! Сходство братьев Приамидов, с годами ещё усилившееся, сработало великолепно.

— Одиссей, прости нас! — завопили сразу несколько голосов. — Мы виноваты перед тобой, но мы же не знали, что ты жив! Прости нас, царь, или мы все погибнем!

— Всё, хватит! — крикнул Одиссей. — Телемак, вели зажечь светильники. Это и вправду получилось страшно... Перестаньте вопить, любезные гости. Прежде всего, перед вами не тени мертвецов, а живые люди.

— Ну, мы и живые не безвредны! — усмехнулся Ахилл, снимая шлем, чтобы его лицо можно было лучше рассмотреть. — И мы здесь, чтобы помочь Одиссею, потому что мне он был другом, и ещё потому, что он нас спас. Моя жена уже назвала себя — её имя Пентесилея. Наверное, некоторые её вспомнили. Битву с амазонками трудно забыть. А моего брата вы узнаете?

— Ещё не легче! — простонал Эвримах, зубы которого так стучали, что было слышно на другом конце стола. — Или я совсем спятил, или... или это Гектор!

— А я знаю! Знаю! — вдруг вскрикнул Амфином. — Они же все тут тени! И Одиссей — тень из Аидова царства! И они сейчас всех нас уведут туда! Всех! Никто не спасётся!

— Будь мужчиной, Амфином! — укорил микенского жениха Одиссей. — Будь я тенью, у меня не было бы причин приходить сюда переодетым. И Ахилл с Гектором — вполне живые люди. Они пришли помочь мне, но не потому, что я сам не могу справиться с вами. Уж поверьте, у меня хватило бы и сил, и изобретательности, чтобы разделаться с теми, кто оскорбил мой дом и мою жену, кто едва не убил моего сына. Но я пришёл сюда не убивать.

В зале при этих словах снова стало тихо. Смятение, ужас, изумление, — всё это вместе парализовало толпу ещё недавно возбуждённых и раздражённых людей.

— Я хочу, — спокойно продолжал базилевс, — чтобы вы все выслушали историю моих скитаний. Это скоро не расскажешь, поэтому я не буду говорить подробно, а только самое главное. Вы должны услышать, что случилось со мной, для того чтобы понять. Понять, отчего мы сейчас не убиваем вас, а говорим с вами. Садитесь снова к столу и слушайте. А рабы покуда принесут ещё вина и фруктов.

 

Глава 9

— Я отплыл от берегов Троады вместе со всеми остальными ахейцами, — ровным голосом начал свой рассказ Одиссей. — Мы увозили с собой много рабов, много троянских сокровищ и были полны радости. Однако богам, наверное, пришлось не по душе наше коварство (как именно мы сумели взять неприступную Трою, думаю, все здесь знают!). Налетевший вскоре ураган потопил три моих корабля из пяти. Два других были унесены в незнакомые воды, и мы долго скитались, пытаясь найти нужное направление — на небе несколько дней подряд были сплошные тучи, ни звёздочки. В конце концов перед нами показались скалистые берега большого острова, и мы решили пристать там. И вскоре раскаялись. На этом острове как раз в то время поселились лестригоны, гроза всех народов моря. Совсем недавно их войско полностью истребили великие герои Троады Ахилл и Гектор, вместе с отважной царицей амазонок, которая вас так славно обманула, вместе с сыном Ахилла Неоптолемом и, в качестве небольшого дополнения — вместе с армией египетского фараона. А тогда, почти шесть лет назад, лестригоны ещё наводили ужас на все моря, и хорошо, что мы вовремя увидели отряд громадных воинов, двинувшийся к стоянке наших кораблей. Часть итакийцев не успели вскочить в свои суда и были убиты. Когда же мы отплыли, злобные чудовища стали кидать с высокого берега громадные камни, и один из кораблей получил пробоину и затонул. Второй тоже был повреждён, и через пару дней, с трудом дотащившись до небольшого пустынного островка, мы целый месяц чинили судно. Затем грянули шторма — ещё несколько месяцев пришлось выжидать, питаясь одной рыбой да ракушками. Хорошо ещё, что там оказалась вода!

Потом мы поплыли по звёздам, уже почти наугад — нас занесло в неведомую область Зелёного моря. Новый шторм разбил корабль о берега острова Огигии. Человек десять погибли, остальным удалось выбраться, но я, борясь с волнами, сломал руку. Мы нашли приют у царицы острова Калипсо, и, на мою голову, она в меня влюбилась! Ей тогда было где-то под пятьдесят, так что и не жди меня дома красавица-жена, я бы вряд ли польстился на эту добрую вдовицу, но у неё были на сей счёт иные мысли... Не буду вас всех утомлять, скажу лишь, что руку я лечил около трёх месяцев, а после ещё год убеждал прекрасную царицу дать нам продовольствия и воды для дороги домой. Как назло, несколько моих гребцов за это время женились на местных девушках и уже никуда плыть не хотели.

А после — снова шторма и снова потерянный путь — словно звёзды сговорились погубить нас! Во время одной из бурь мы видели то, о чём мало кто из мореплавателей может рассказать — почти никто не оставался в живых, увидав такое: громадный водоворот, возникнув прямо посреди моря, едва не поглотил корабль. Усилия гребцов были напрасны, и нас спасло только внезапное исчезновение воронки. Итакийцы были уверены, что это раскрывала свою пасть сама чудовищная Харибда.

О своём пребывании на острове Ээя рассказывать не буду, эту историю хорошо знают Гектор и Ахилл — они и спасли меня оттуда, хотя, вообще-то, и я их спас... Островом повелевала колдунья Цирцея, которая лишила разума и погубила всех моих спутников, а меня держала в плену, пока я не убежал. Долгое время я прятался от её слуг, и лишь появление отважных троянцев положило конец моему заточению на острове, да и сам остров Ахилл, не долго думая, утопил. Не смотрите так, это правда! И на этом, пожалуй, можно завершить мой рассказ, хотя если бы я рассказывал подробно, слушать пришлось бы куда дольше.

А теперь, любезные женихи моей неовдовевшей супруги, решайте, мог ли я вернуться раньше, чем вернулся?

Сказав это, Одиссей поднялся со скамьи и обвёл глазами зал.

— не мог, — воскликнул Аросий, во время рассказа протиснувшийся ближе и севший за стол напротив царя. — Ты и так совершил подвиг, оставшись в живых, Одиссей. И я вновь прошу у тебя прощения за дерзость и наглость, с которой мы все пытались украсть то, что принадлежит тебе! Но мы думали, что ты умер.

— Я знаю, — просто сказал базилевс. — Но только говори за себя, Аросий. Я не случайно захотел, чтобы все здесь меня выслушали. Всё, что мы пережили, я и эти люди, в отваге и мужестве которых вы и прежде не могли бы усомниться — всё нами пережитое, заставляет нас теперь думать и действовать не так, как прежде. Легче всего мне было бы сейчас разделаться со всеми вами и потом гордиться этой победой. Но разве я умею только убивать? Мне жить на этом острове, мне править им, и хорошо ли будет, если я отпраздную своё возвращение ручьями крови? Предлагаю всем вам ответить: вы признаете меня по-прежнему царём на Итаке?

— Да! Да! — раздались со всех сторон возбуждённые голоса.

— Ты больше не сможешь усомниться в нас, Одиссей! — воскликнул Эвримах. — Я уеду домой, в Микены, и всем расскажу и об удивительных твоих странствиях, и о твоём невероятном великодушии.

— Моё великодушие не беспредельно, — покачал головой базилевс. — Единственное, что я хочу знать, чтобы решить, кто здесь всё же должен быть наказан, это история нападения на Телемака. Кто убил наших слуг и пытался убить моего сына? Кто из вас?

В зале снова послышался шум, причём большинство женихов были искренне изумлены, и проницательный Одиссей сразу это заметил.

— Неужели кто-то мог такое сделать?! — возмущённо вскрикнул Аросий. — Кто-то напал на тебя, Телемак?

— Мы можем это подтвердить, — проговорил Гектор, тоже внимательно следивший за общей реакцией. — Если бы Ахилл не вытащил стрелу из спины царевича, или если бы эта стрела вошла чуть-чуть глубже, у Одиссея не было бы сына. И вряд ли ваш царь сможет простить вас, не узнав, кто совершил эту гнусность.

— Клянусь, что я об этом даже не слышал! — произнёс с жаром Эвримах. — Могу дать клятву у алтаря.

— Я тоже, — подхватил Аросий.

— И я! — закричал кто-то с другого конца стола.

— И я!

— И я!

— Все поклянётесь или как? — усмехаясь, спросил Одиссей.

— Я скажу, кто это задумал и кто это сделал! — вдруг завопил Лейод. — Я знаю, я слышал, как он отдавал приказания! Вот он! И он же стрелял в Телемака!

Дрожащей от возбуждения рукой афинянин указывал на Алкиноя.

Все ахнули, поражённые. И более всех, вероятно, был поражён сам Алкиной.

— Ах ты... Ах ты, шакалье отродье! — хрипло выдохнул он, вскакивая и бросаясь к Лейоду. — Я убью тебя, ублюдок!

У собравшихся в зале не было никакого оружия, но Алкиной и голыми руками мог бы придушить своего вероломного приятеля, однако Ахилл, вытянув руку, перехватил его за локоть и резко отбросил назад.

— Кому здесь быть убитым, не тебе решать! — спокойно сказал герой.

— То, что мы слышали — ложь? — спросил Одиссей, в упор глядя на Алкиноя.

— Нет! — лицо молодого человека залила пунцовая краска, глаза лихорадочно блестели. — Нет, я действительно согласился с тем, что твоего сына нужно убить, царь. Когда он собрался плыть в Эпир, Лейод, да, да, именно он, сказал мне, что удобнее всего нам будет, если царевич не вернётся на Итаку. Тогда никто уже не помешает нам овладеть царицей. Он и придумал, как осуществить убийство, он и подкупил раба, которого, когда всё было кончено, сам же убил. Рабу надлежало выбежать на берег и позвать Телемака, когда корабль будет проходить мимо бухты. Как я понимаю, так он и сделал.

— Враньё, враньё! Враньё! — завизжал Лейод. — Это всё его рук дело! Я просто его боялся и не мог ему противостоять! Это он хотел смерти Телемака! Он! Я ни в чём не виноват, царь!

— А ну, замолчи! — возвысил голос Одиссей, и афинянин сразу умолк. — Нелегко разобраться, кто из вас лжёт... А почему вы решились убить моего сына, зная, что я могу быть в Эпире, так близко от Итаки, и могу явиться и узнать о вашем преступлении? Ну, Алкиной?

— Мы... подумали, что если это даже действительно ты, — проговорил молодой итакиец, — то, вернувшись, ты едва ли легко докажешь, кто ты такой. А если за это время твоя жена выйдет замуж, то вступить в свои права тебе будет ещё труднее. А если говорить всё до конца...

— Да уж, говори до конца! — грозно нахмурившись, сказал Одиссей.

— А если говорить до конца, то Лейод намекнул мне, что гавань здесь одна и можно не дать тебе возможности появиться в городе. Но главным было не допустить твоей встречи с Телемаком. Поэтому Лейод отправился в бухту и напал на твоего сына. Воины там были и сто, и мои, но им мы даже не объяснили, на кого предстоит напасть и зачем. Догадываться они могли, однако их винить не в чём — они целиком зависят от нас.

— Этот, по крайней мере, не так мерзко труслив и более честен, — произнёс Гектор, выслушав слова Алкиноя. — Но это не доказывает, что он говорит чистую правду.

— Я, я знаю, как оно было на самом деле! — послышался вдруг звонкий женский голос. — Меня выслушайте!

Растолкав сгрудившихся в середине зала женихов и слуг, вперёд выбежала рабыня Меланто, растрёпанная, с бледным, как свежий холст, лицом. В её глазах стоял ужас, вероятно, она понимала, что идёт на верную смерть, но не остановилась и не заколебалась и, подбежав к Одиссею, кинулась ему в ноги.

— Царь, я всё знаю, я всё слышала, клянусь Афиной! Алкиной в тот день, когда чуть не убили Телемака, был во дворце, это все слуги смогут подтвердить, если ты их спросишь. Да, он тоже хотел его смерти, но только потому, что это Лейод его убедил! Я слышала их разговоры, я всё слышала! И это всё Лейод придумал, а теперь врёт и сваливает на другого!

— Она всё это выдумывает, потому что спала с Алкиноем! — заорал афинянин. — Она оговаривает меня!

— Я говорю правду и могу в этом поклясться! — по щекам Меланто потекли слёзы, но она ладонью смазала мокрые дорожки и, собрав всё своё мужество, продолжала: — Да, я была любовницей Алкиноя, да, я по его приказу следила за царицей... Но и все разговоры женихов я тоже слыхала, а уж что говорили между собой эти двое, знаю отлично! не Алкиной, а Лейод задумал убийство царевича! Он и был там, на берегу, а Алкиноя там не было. И Алкиной бы в спину стрелять не стал!

— Слушай, Меланто! — вмешалась вдруг Пенелопа, всё это время в совершенном потрясении хранившая молчание. — Если ты за мной следила, то ведь знала наверняка и про покрывало?

— Знала, конечно! — воскликнула девушка. — И видела в щёлочку, как ты, царица, вместе с Эвриклеей его аккуратно так распускала. Но я никому не выдала твоей тайны. Потому что, пока ты их обманывала, они оставались здесь. А если б ты вышла за одного из них — за кого, не важно, то остальные бы уехали. И Алкиной или стал бы твоим мужем, или ушёл бы из твоего дома в дом своего отца. Я стала бы ему уже не нужна. А я хотела, чтобы он был здесь дольше. Глупо...

Она улыбнулась сквозь слёзы, взглянув на молодого человека, снова провела рукой по мокрым щекам и продолжала:

— Но теперь мне всё равно. Я понимаю, что не имею прав на него. Только не убивай его, царь! Он виноват не больше всех прочих. А ты ведь не хочешь убивать всех! Я — рабыня, которая тебя предала. Меня и казни.

Алкиной смотрел на девушку, не говоря ни слова, в совершенном изумлении. С его точки зрения, самое лучшее для неё было бы — вовсе не попадаться на глаза Одиссею. Но она поступила по-иному, и сути её поступка Алкиной не мог понять.

— А ведь верно! — заметил Аросий. — Верно говорит рабыня: Алкиной-то был во дворце в день отъезда Телемака. Никуда не отлучался. А вот Лейод пропадал до утра.

— Неправда! Не я! Это не я!

В ужасе, выпучив глаза, Лейод снова вскочил и кинулся к выходу, но стоявшая ближе всех к дверям Пентесилея преградила ему дорогу. Афинянин, не имея никакого оружия, схватил со стола серебряный кувшин и попытался ударить амазонку. Та резко перехватила его руку. Послышался хруст вывихнутого сустава, пронзительный крик боли, и Лейод, скорчившись, упал к ногам женщины.

— Вот крыса! — сморщившись, воскликнула Пентесилея и брезгливо пнула его ногой. — Шею бы тебе свернуть, а не руку выворачивать.

— Это успеется, — Одиссей улыбнулся, благодарно кивнув амазонке. — Кажется, я всё понял. Но хочу просить совета. Я слышал, царь Гектор, что твой отец некогда записал свод законов для жителей Троады, и что законы эти необычайно справедливы и мудры. Среди них сеть, если я не ошибаюсь, перечисление наказаний за различные преступления. Скажи мне, какие проступки, по вашим законам, караются смертью?

Гектор пожал плечами.

— Их не так уж много. Мой отец был против жестокостей. Смертью у нас карается убийство, совершённое без веской причины, кража или порча имущества и ценностей, принадлежащих храму, поджог чужого жилища, если при этом погиб хотя бы один человек, насилие, совершенное над девушкой, если твёрдо доказано, что это действительно насилие. Ну... ещё мужеложество либо попытка склонить к нему юношу или мальчика. Но только при мне таких случаев не было — эта пакость пришла к нам когда-то с Востока, когда наш дед, царь Лаомедонт, наприглашал в Трою персидских учёных и мудрецов, а с ними понаехали их слуги и рабы. На востоке такое водится, а у нас нет — мы здоровый народ.

— На Итаке об этом скорее всего и не слыхали! — усмехнулся Одиссей. — Ясно. И я буду следовать мудрым законам царя Приама. Эти двое, как я понимаю, хотели и пытались убить Телемака, но вот он, живой, стоит возле меня. С другой стороны, погибли его воины, около двадцати человек. Те, кто убивал, как сказал Алкиной, мало виновны в этом — они не знали, кого и за что им приказали убить. К тому же хоть они и не рабы, но в самом деле зависят от тех, кто им приказал... Алкиной не мог быть в бухте, как доказала Меланто и подтвердил Аросий. Лейод там был, и очень возможно, что стрелял именно он.

— Нет, это не я! — проскулил Лейод.

Некоторые из женихов засмеялись: его трусость переходила уже все границы.

— Давай его сюда, Пентесилея! — воскликнул Одиссей. — Не то тебя стошнит от того, что приходится его трогать. Давай, вряд ли он опять побежит.

Амазонка подняла афинянина на ноги и сильным пинком препроводила на середину зала.

— Ну? — спросил Одиссей. — Как тебя прикончить, Лейод? Драться ведь ты не будешь? Не то, что со мной, даже с последним рабом.

— У меня рука сломана! — завопил пленник.

— Вывихнута, это раз. Второе — у тебя две руки. Но ты не воин, ты — жалкая каракатица, о которую противно марать руки. Эй, кто там позади него, посторонитесь: вдруг я за эти годы стал медлительнее и эта тварь успеет увернуться от стрелы! Не хотелось бы, чтоб она задела кого-то другого.

С этими словами базилевс подхватил свой могучий лук.

Но он не успел наложить стрелу. Отчаянно завизжав, Лейод схватил оказавшийся рядом светильник и, направив чашу, из которой во все стороны брызнуло горячее масло, на отступивших от него людей, ринулся к выходу, в этот момент свободному.

— Э, нет! Эта свинья от меня не удерёт!

Никто даже не успел заметить, в какое мгновение стоявший возле дальнего стола мясник Курий ухватил один из ножей, поданных для резки мяса, и шагнул наперерез беглецу. Нож был короткий, к тому же довольно тупой, однако в мошной руке Курия он стал достойным оружием. Лейод ещё раз коротко взвизгнул и рухнул на пол, лишь дважды дёрнув ногами.

Напряжение собравшихся в этот момент достигло уже такого предела, что некоторые в зале расхохотались. Другие, напротив — помрачнев, умолкли.

— Так! Уже легче, — проговорил Одиссей. — Спасибо, Курий. Рабы, посмотрите, не загорелись ли где-то циновки или подстилки на скамьях. Ну, а с тобой что мне делать, Алкиной?

— Если ты вернулся и впрямь таким же могучим и отважным, царь Одиссей, то докажи это и выйди со мной на поединок! — воскликнул молодой человек. — Убить безоружного легко, а ты одолей меня в честном бою. Я не натянул твоего лука, но и ты не сделал этого, перепоручив это дело женщине. И сейчас тебе стрелять не пришлось: мясник поспел раньше. Ну что же, докажи свою силу!

Впервые за всё время лицо Одиссея залила яркая краска гнева. Он встал, сверкая бронзой доспехов, спокойно вскинул лук, натянул тетиву до отказа, и стрела, пройдя сквозь большую серьгу в левом ухе Алкиноя, вонзилась в деревянную опору потолка. Её оперение осталось торчать из круглой серьга, которая при этом едва не оторвала юноше мочку. Кровь алыми брызгами запятнала его хитон.

— На два пальца правее, и она была бы в твоём горле, глупец! — в ярости крикнул царь. — Драться со мной хочешь? Ну, давай! На мечах или на кулаках? Или как? Сказать по чести, я не прочь сделать из одного наглеца два-три куска! Эй, принести ему доспехи и оружие!

— Не убивай его, царь! — в отчаянии крикнула Меланто, по-прежнему стоявшая на коленях перед базилевсом.

— Ещё кто кого убьёт! — запальчиво крикнул Алкиной, переломив древко стрелы, пригвоздившей его ухо к деревянному столбу. — Это мы ещё посмотрим!

— Он убьёт тебя, можешь не сомневаться, глупый мальчишка! — спокойно повернулся в его сторону Гектор. — Ты не был на войне, и оружие для тебя — игрушка. А воин, не бывший в битве, драться по-настоящему не умеет. К тому же я двенадцать лет видел Одиссея в сражениях и знаю, что он стоит пятерых таких, как ты, даже и имей ты опыт. Ты наделал здесь столько пакостей, что убить тебя Одиссей двадцать раз вправе. Считай себя уже мёртвым!

Алкиной вновь вспыхнул, но тут его взгляд встретился со взглядом Одиссея, и краска залила щёки знаменитого задиры.

Какое-то странное смущение овладело им. Возможно, это был стыд, хотя Алкиною никогда прежде не случалось его испытывать, и он не смог понять, что с ним происходит. Однако молодой человек опустил глаза и проговорил:

— Если даже так, то всё равно лучше умереть, защищаясь. Я не баран для жертвоприношений.

— Да никто и не приносит тебя в жертву, — уже своим обычным голосом сказал Одиссей. — Ты не покушался на Телемака, хотя и был участником заговора, поэтому, согласно законам царя Приама, я, возможно, и не прав, не надо доспехов, рабы — я поспешил. А теперь, Алкиной, прежде чем я решу, что с тобой делать, ответь: ты взял Меланто в любовницы для того, чтобы она следила за царицей и доносила тебе обо всём? Так?

— Нет, — найдя в себе силы, молодой человек рассмеялся. — Это уже потом я понял, что её можно для этого использовать. Вернее, Лейод мне подсказал, но он этого уже не подтвердит. Я любовничал с Меланто потому, что она мне нравится, царь! У неё жаркие объятия и хорошее, крепкое тело. А то, что она нам доносила... Про покрывало-то она не рассказала, так что, может, ты простишь её?

Базилевс вздохнул и повернулся к жене. Пенелопа во время этого разговора подошла к нему и стояла позади скамьи, на которую Одиссей вновь опустился, справившись со своей яростью.

— Пенелопа, ты гневаешься на Меланто? — спросил он.

— Совсем нет! — поспешно ответила царица. — То, что она была угодлива с этими людьми, умеряло их раздражение, и они вели себя в нашем доме всё же более пристойно, чем, я думаю, могли бы. А моей тайны она не выдала, не важно, по какой причине. Я на неё не сержусь.

— Отлично! — воскликнул Одиссей, и его серые глаза вдруг весело заблестели. — Итак, я прощу тебя, Алкиной, и не прогоню с острова, если ты возьмёшь эту девушку в жёны. Согласен?

Молодой человек растерялся.

— Я? Её? Да... Отчего бы и нет? Но она — рабыня.

— Это поправимо. Меланто, с сегодняшнего дня ты свободна. Я могу закрепить это письменно, но, думаю, мои слова слышали достаточно людей. Алкиной, я даю за ней два сундука холстов, четыре кувшина масла и пять быков. А кстати, Пенелопа, от нашего стада осталось ли что-нибудь, или любезные гости сожрали его без остатка? Если так, то последней части приданого дать не смогу.

— Половину твоего стада мы сохранили, царь! — вместо закатившейся смехом Пенелопы Одиссею ответил мясник Курий. — Пастухи отогнали коров и быков подальше, в рощи, чтобы эти ненасытные женишки не добрались до них.

Одиссей кивнул:

— Очень хорошо. Итак, пять быков. Не так уж богато, но я и не скрываю, что я не самый богатый царь. Ну, так что, Алкиной?

Молодой человек в смятении огляделся. Большинство женихов смотрели на него насмешливо, но на многих лицах было просто нескрываемое изумление. Такого завершения дела никто уж никак не предполагал, и Алкиной ощутил вдруг что-то вроде злорадства, поняв, что втайне почти все здесь ждали его смерти и разочарованы тем, что не дождались её. Зато Меланто, всё ещё стоявшая на коленях перед царём, закрыла лицо руками и глухо разрыдалась, содрогаясь всем телом.

Алкиной подошёл к ней и положил ей руку на плечо.

— Клянусь стрелами Аполлона, Меланто! Что-то мне не нравится, как ты себя ведёшь... Или ты не рада стать моей женой? Если так, то я от тебя откажусь, и царь убьёт меня или прогонит с Итаки, что ещё того хуже.

— О, нет, нет! — выдохнула девушка.

Молодой человек вновь посмотрел в лицо Одиссею.

— Я согласен, царь! И по только потому, что ты меня победил, хотя и поэтому тоже. Просто она, наверное, будет не самой плохой женой. Я благодарю тебя, Одиссей!

— Эвоэ! Слава великодушному и могучему царю Итаки, благородному Одиссею! Эвоэ!

Этот крик, прозвучавший из конца зала, подхватили десятки человек, и зал заколыхался, загудел восторженными воплями. Женихи, кажется, только теперь до конца поверили, что останутся живы, и с некоторыми началась настоящая истерика.

— Эвоэ! Слава Одиссею!

— Слава Ахиллу и Гектору! Эвоэ! Да славится мудрость и великодушие нашего отважного базилевса и его великих друзей!

— Отлично, отлично! — прошептал Гектор, перехватив выразительный взгляд младшего брата. — Похоже, всё удалось ещё лучше, чем мы задумывали. Послушай, Одиссей, теперь для того, чтобы они тебя полюбили окончательно, объяви о начале свадебного пира. На это ведь в твоём дворце ещё хватит снеди?

— Пожалуй... — взгляд Одиссея скользнул по смятенным лицам гостей и остановился на бледном лице Пенелопы. — Хватит, я думаю. А о какой свадьбе ты говоришь, Гектор? Ах, да! Послушайте, благородные гости! — тут он возвысил голос: — Поскольку вы сегодня так и так собирались здесь пировать, я приглашаю вас отпраздновать свадьбу Алкиноя и Меланто, ведь замуж её выдаю я! Эй, рабы, вина сюда и всего, что готовилось на ужин!

— Эвоэ!!! — уже во все полторы сотни глоток заревел зал.

— Но начнёте вы без меня! — перекрывая крики, воскликнул базилевс. — Мне нужно осмотреть мой дворец и немного отдохнуть. Мой сын и мои отважные друзья пока что заменят меня во главе стола. Пойдём, Пенелопа.

И он, уже ни на кого не глядя, положил руку на плечо жены.

 

Глава 10

Одиссей вернулся в зал спустя три или четыре часа, уже один, без доспехов, в простом белом хитоне. При этом выражение лица у него было удивительно умиротворённым, почти глупым.

— Хвала богам! — негромко проговорил Ахилл, когда базилевс под громкие приветствия пирующих уселся на своё место. — А я уж боялся, что дерево рухнет...

— А? — удивлённо повернулся к нему Одиссей. — Какое дерево?

— Да этот тополь, что растёт посреди зала и уходит кроной в потолок, — самым невинным голосом пояснил герой. — Всё время, пока тебя не было, он так сотрясался, что я подумал, не подпереть ли его чем-нибудь? И чего только ни бывает порой с деревьями!

— И в самом деле! — улыбнулся базилевс, тронув ствол тополя и улыбаясь ему, как старому другу. — Знаешь, Ахилл, мне кажется, изменилось всё в этом доме — всё, но не Пенелопа... Она прежняя. Кто-нибудь нальёт мне вина? Или всё уже выпили?

Выпито было ещё не всё. Телемак в отсутствие отца распорядился нацедить вина прошлогоднего изготовления, его подали неразбавленным, и многим оно успело как следует ударить в голову. К чести бывших женихов, в них теперь заговорила совесть, и они, вовсю прославляя великодушие Одиссея, решили хотя бы как-то возместить ему убытки, причинённые их долгим пребыванием во дворце. Аросий предложил на другой же день закупить у прибывших накануне финикийских купцов масла и дорогих тканей, чтобы поднести в дар царю, а из своих собственных подвалов пообещал прислать несколько бочек вина и кувшины с зерном. Другие женихи-итакийцы собирались сделать то же самое, хотя далеко не все были так же богаты, как Аросий.

...Уже на рассвете с улицы долетел шум многоголосой толпы, топот ног и испуганные возгласы рабов.

— Там около тысячи человек местных жителей, — сообщила Пентесилея, спустившись со второго этажа, из окон которого успела как следует рассмотреть шествие. — Они кричат, что Одиссей убил их родственников, и требуют отмщения.

Как выяснилось позднее, один из рабов Лейода, выбравшись из дворца и созвав около сорока человек воинов и других рабов, кинулся с ними к гавани, к своему кораблю, на ходу вопя, что Одиссей устроил дикое побоище, перебив всех женихов Пенелопы, что им с трудом удалось убежать, и теперь разъярённый царь грозит истребить и всю родню тех, кто вторгся в его дом и посмел свататься к его жене.

Афинский корабль беспрепятственно отплыл с Итаки, а среди жителей всколыхнулась волна ужаса и гнева. Слух о кровавом побоище разлетелся по городу со скоростью ветра, и родственники женихов, собрав слуг и друзей и захватив оружие, бросились ко дворцу.

— Надо унять их! — проговорил, поднимаясь с места, Гектор, который, как обычно, выпил очень немного и сохранил совершенно ясную голову. — Одиссей, поспеши! Если твои рабы и воины окажут сопротивление этой толпе, крови не миновать, и все наши усилия пропадут даром.

Одиссей сам это понимал и поступил, на первый взгляд, безрассудно: он просто-напросто подошёл к дверям дворца, за которыми уже гремели крики и брань, и распахнул их во всю ширину. Правда, Гектор, Ахилл и Телемак успели встать у него за спиной, показывая итакийцам, что в случае нападения на царя они получат отпор. Увидав две громадные фигуры, сверкающие доспехами, взбудораженные горожане остановились перед самым порогом, но не отступили. Впереди всех оказался красивый рослый мужчина, уже очень немолодой, седобородый, в длинной богатой одежде. Это был Эвпейт, отец Алкиноя.

— Одиссей! — закричал он, и в его голосе прозвучали одновременно ярость и отчаяние. — Одиссей, да не пощадят тебя боги за то, что ты сотворил! Ты вернулся не мудрым господином, а кровожадным мстителем. Не гневи и дальше богов — верни нам тела наших детей и близких и выходи к жителям острова, чтобы объяснить свой поступок! Если спрячешься в своём дворце, клянусь, мы всё равно войдём! Верни тела, дай нам их оплакать!

— Тела? — в лице, в голосе, в позе Одиссея, небрежно прислонившегося к косяку двери, было одно только недоумение. — Какие ещё тела? Эти, что ли? — царь мотнул головой назад. — Попробуйте забрать их, только, мне кажется, они пока что не хотят, чтобы их забирали. Вино-то ещё осталось!

Троянцы и Телемак расступились, и стоявшим впереди толпы итакийцам открылся коридор и за ним зал, где и вправду валялось уже немало тел вдребезги пьяных гостей царя. Однако многие ещё продолжали нить и, завидев пришедших, десятка два женихов завопили вразнобой:

— О-о-о! Сюда, сюда! Надо и вам узнать о щедрости нашего царя!

— Куда — сюда?! Их, кажется, много, а у нас и так осталось мало снеди и питья...

— Да полно, пускай войдут самые почтенные горожане и поздравят молодых... И царя с его возвращением!

— Ч... что это всё значит? — ошарашенно проговорил Эвпейт.

И тотчас увидел своего сына, поднявшегося из-за стола и решительно шагавшего к дверям. Правда, по дороге Алкиноя немного занесло в сторону, и он едва не сшиб почти догоревший светильник, однако сумел выровняться и даже довольно ловко поклониться отцу.

— Я... приветствую тебя, мой высокородный отец! — молодой человек тоже, на всякий случай, взялся за дверной косяк и выпрямился. — Мне очень стыдно перед тобой, что я сделал это в твоё отсутствие, но, надеюсь, ты мне простишь. Я женился, отец, и мы вот тут пируем. Вон, за столом, моя жена. Видишь? Э, стой, а где она?

— Я здесь! — воскликнула Меланто, подбегая к мужу и низко кланяясь его отцу.

Бывшую рабыню трудно было узнать. Ещё в самом начале свадебного пира она ненадолго ушла и переоделась — Пенелопа, действительно охотно её простившая, подарила девушке нежно-розовый с серебряным шитьём хитон из дорогой тонкой ткани, серебряный венец и серебряные серьги, и в таком наряде Меланто была необычайно хороша. Полупрозрачное розовое покрывало, соскользнувшее на плечи, очень шло к её чёрным глазам и волосам, а румянец, ярко заливший щёки, делал лицо молодой жены Алкиноя совсем юным.

Эвпейт, пытаясь опомниться и осознать происходящее, несколько мгновений переводил взгляд со своего изрядно пьяного, но, бесспорно, живого сына на почтительно склонившуюся Меланто. Затем поглядел на Одиссея, в глазах которого был всё тот же немного укоризненный вопрос: из-за чего шум-то?.. Позади Эвпейта смолкли выкрики, потом толпа опять загудела, но уже смущённо и растерянно, затем кто-то вдруг заорал:

— Где эти сатиры рогатые? Что они нам наплели?! Мы же едва не полезли с оружием в царский дворец!

— Что-что? — изумлённо воскликнул Одиссей. — В мой дворец — с оружием? Эй, любезные подданные, это, надеюсь, шутка? К тому же мои троянские гости тоже пили с нами, а они могли такую шутку неправильно понять, и тут уж и впрямь не обошлось бы без тел! Простите, но всех сюда позвать не могу — тесно! Ты, благородный Эвпейт, входи, конечно, и выбери сам пару десятков друзей, которых захочешь позвать на свадьбу сына. Увы, мы её уже почти отпраздновали. Моя вина, что я не подумал сразу за тобой послать, но ты должен понять меня: я только что вернулся после почти восемнадцатилетнего отсутствия, и мне трудно пока что вести себя нормально. А как тебе невеста, которую я сосватал Алкиною?

— Очень хороша! — вырвалось у старика, и он, вдруг прослезившись, бросился на шею базилевсу. — Ах, Одиссей! Прости меня, старого дурня! Да продлят боги твои лета, да славят твоё счастливое возвращение! Лукавая Ата помрачила мой разум... Как же мы ждали тебя, Одиссей!

Пир продолжился, но вскоре шум стал стихать, а приветственные возгласы, с которыми то и дело поднимались со своих мест гости, звучали всё более длинно и всё более путано. Сладкозвучный Фемий, певец, волею судьбы оказавшийся среди женихов Пенелопы, стоя на скамье, пел песню за песней, восхваляя великодушие царя Итаки, но и не забывая время от времени слезать с возвышения, чтобы опрокинуть в рот кубок вина и съесть ломтик жареной свинины или кусок лепёшки с мёдом. В конце концов, он начал сбиваться и повторять по два раза одну и ту же строфу, путать слова и кончил тем, что назвал Одиссея не сыном Лаэрта, а сыном Эрота, вызвав громовой хохот у всех, кто ещё был в состоянии что-либо соображать. Ахилл заметил, что это скорее всего старый тополь нашептал певцу о таком родстве царя, и собравшиеся захохотали ещё сильнее.

К полудню больше половины гостей разошлось, и остались лишь те, кто не в силах был подняться со своих мест. Рабы убирали со столов, мели и мыли пол, закиданный костями, крошками хлеба, давленым виноградом, залитый вином. Но на каменных плитах не было ни капли крови, хотя накануне вечером трудно было поверить, что всё может закончиться так мирно.

Эвпейт с сыном и невесткой тоже собрались уходить.

— Завтра же я пришлю тебе богатые подарки, Одиссей! — твердил старик. — Я не хочу, чтобы ты считал нас невежами... И в любом случае всегда, если тебе понадобиться поддержка! Поверь!

— Я верю, — царь улыбнулся с самым безмятежным видом. — Буду рад видеть тебя в своём доме, Эвпейт. И тебя, Алкиной, если тебе, конечно, не надоел этот дом... Ну, Меланто, желаю тебе быть хорошей и доброй женой!

— Я постараюсь! — заливаясь счастливым смехом, воскликнула девушка, низко склоняясь перед Одиссеем.

Алкиной тоже поклонился и уже пошёл было с отцом и женой к дверям, но вдруг остановился.

— Вот что! — повернулся он к базилевсу, и его лицо на мгновение выразило сомнение, но со свойственной ему резкостью молодой человек тут же его отбросил. — Я тоже тебе благодарен, Одиссей. И хочу, чтобы ты мне поверил. А поэтому отдаю тебе вот это. Может, это и не важно теперь, но... Словом, возьми.

С этими словами Алкиной вынул из складки своего широкого пояса и протянул базилевсу смятую трубку пергамента.

— Что это? — с недоумением спросил Одиссей.

— Вчера утром в гавани причалил финикийский корабль. От моих рабов я узнал, что купцы привезли какое-то послание для царицы Пенелопы, и решил его перехватить. Мне удалось выдать себя за воина дворцовой стражи, и мне отдали письмо. Оно из Эпира и, на мой взгляд, в нём ничего особого нет. Но это ты уж сам решай. И пускай боги будут к тебе благосклонны!

Одиссей проводил взглядом удаляющихся гостей и только после этого развернул пергамент. Прочитав написанное, он нахмурился и быстрым шагом вернулся в зал.

— Посмотри-ка! — произнёс он, протянув письмо Гектору.

— Это мне? — немного удивлённо спросил царь Трои.

— Нет, моей жене. Но это важнее прочитать тебе и Ахиллу.

Гектор взял пергамент и, едва взглянув на него, вскрикнул. Он узнал почерк Андромахи.

«Приветствую тебя, добрая и мудрая царица Пенелопа! — вслух, сразу охрипшим от напряжения голосом, прочитал Гектор. — Поскольку наши земли находятся рядом, я думаю, до тебя должен дойти слух о том, что здесь, в Эпире, объявился человек, называющий себя царём Итаки Одиссеем. Я знаю, что ты ждёшь своего пропавшего супруга и веришь в его возвращение, а потому, очень вероятно, захочешь кого-то прислать сюда, чтобы проверить известие. Мы с тобою не знакомы, и ты вольна не верить мне, но и у меня нет причин тебя обманывать. Поэтому предупреждаю тебя, чтобы уберечь от неосторожных шагов: это известие ложно. Тот, кто называет себя твоим мужем — самозванец. Я видела Одиссея всего пять лет назад и хорошо его помню. Этот человек — не Одиссей. Сейчас в Эпире — трудное время, и ехать сюда, возможно, даже не безопасно. Это всё, что я хотела тебе написать, Пенелопа. И мне остаётся только пожелать тебе терпения в твоём ожидании. Я знаю, что это такое, хотя жду и не так долго, как ты. Желаю тебе дождаться! Да вернут нам боги наших мужей! Андромаха, царица Эпира».

«Наших мужей! О ком она думала, когда это написала, обо мне или о Неоптолеме? — жгучая, как раскалённая игла, мысль пронзила сознание Гектора. — Кто в её сердце называется мужем?!»

И тут же он ужаснулся этой мысли, вернее, её эгоистичности. Андромаха написала, что в Эпире небезопасно. Ей и, вероятно, Астианаксу грозит опасность, неважно какая, но явно не пустая, не то она не писала бы об этом, а он — мужчина, её муж, готов сойти с ума от ревности?!

Взглянув на брата, Гектор увидел, как побелело его лицо.

— Если это привезли вчера утром, — прошептал Ахилл, — то... то... Ведь от Эпира сюда плыть, ну, самое большее сутки с половиной. Ну, положим, она написала это два, даже три дня назад. А Неоптолем пять дней, как туда отплыл! Будь он там, она бы уже знала, что ты жив, брат, и что жив Одиссей, да и не стала бы она писать этого письма! Нет, нет, Неоптолем не доплыл до Эпира! Или доплыл и... С ним что-то случилось!

— Это первое, что я подумал, — проговорил Одиссей. — Штормов и тумана нет, корабль никак не мог пройти мимо берегов Эпира. И затонуть не мог. Да, что-то не так.

— Если в Эпире происходит что-то скверное, и Неоптолем об этом узнал, он мог не показываться сразу в городе, как ты, Одиссей — предположил Гектор. — Хотя это вряд ли на него похоже. Надо ехать сегодня же и сейчас же! Одиссей, ты обещал нам корабль! Как скоро его могут подготовить к плаванию?

— Часа за три, — базилевс повернулся к дверям. — Собирайтесь, а я пойду и отдам распоряжения.

Спустя час царь Итаки вошёл в покой своей жены и застал её за ткацким станком.

— Хочу закончить покрывало, — сказала Пенелопа, оборачиваясь и улыбаясь своей солнечной улыбкой. — Теперь мне будет жаль так его оставлять. Тем более, что я теперь знаю историю твоих странствий.

— Ну да, — он тоже улыбнулся и обнял жену, став на колени рядом со скамейкой, на которой она сидела. — А ты знаешь, что наши гости сейчас уезжают?

— Да. Я знаю о письме. Мне рассказала Эвриклея, она как раз была там, в зале.

Одиссей коснулся губами мягкой щёки Пенелопы, ощутил, как напряглось её плечо, и поцеловал её.

— Понимаешь, Пенелопа... Гектору и Ахиллу я обязан жизнью. И...

Она резко повернулась и прижала палец к его губам.

— Можешь не говорить, я знаю. Я сразу поняла, когда узнала. И ты был бы не ты, если бы решил иначе! Но... Ведь до Эпира недалеко, и как только там всё разрешится, ты вернёшься? Да?

Теперь её голос задрожал, и в нём прозвучали слёзы.

— Прости меня! — воскликнул Одиссей, сжимая её с такой силой, что ей стало больно. — Прости, Пенелопа! Я знаю, чего тебе это будет стоить. Но теперь я действительно вернусь скоро. Клянусь тебе! А поехать с ними необходимо — там ведь может быть нужна не только сила, не только ум, не только смелость, но и хитрость тоже — даже скорее всего именно она и будет нужна, что-то мне подсказывает, что я прав. Они не бросили меня здесь и помогли, и я буду чувствовать себя мерзавцем, если не помогу им. Ведь так?

— Так.

Движением плеч Пенелопа заставила его разжать руки и встала. У неё чуть-чуть дрожали колени. Оступившись, она споткнулась о свою скамейку и сморщилась, ушибив ногу.

— Я пойду прикажу, чтобы рабы принесли тебе другой хитон, Одиссей. Этот ты весь испачкал вином.

И, уже не глядя на мужа, царица почти бегом кинулась из комнаты. На полотне её покрывала, там, где оно кончалось, пылала разрушенная Троя, и Одиссей поднимался на свой корабль. Соткать дальше Пенелопа не успела.

 

Глава 1

Вечерело. Длинные тени акаций и олеандров целиком накрыли широкую прогалину, и яркие бабочки, весь день плясавшие над ней игривые весенние танцы, почти сразу попрятались. Подали голос цикады, а из чащи, со стороны озера, донеслись трели лягушек. То был первый день, когда они так распелись, и это означало, что очень скоро на двух-трёх плёсах, заглубившихся в озёрные берега и заросших камышами, вода позеленеет от лягушачьей икры, а потом вскоре появятся смешные хвостатые головастики. Тогда можно будет ловить их кувшином и смотреть, как они забавно крутятся, натыкаясь на стенки, а то доставать одного или двух и рассматривать на ладошке. А иногда тайком приносить во дворец, чтобы под утро выпустить в драгоценную стеклянную чашу, в которой всегда стоят цветы. Эфра каждое утро меняет там воду. Очень смешно бывает, когда она, вдруг увидав в чаше головастиков, взвизгивает и поднимает крик:

— Ах, какой вредный мальчишка! Что опять за гадость ты сюда напустил?! Фу, это подлые лесные сатиры, не иначе учат тебя диким шуткам!

Впрочем, всё это было в прошлом году, а тогда он ещё был маленьким. Сейчас он большой, и, наверное, уже стыдно так глупо шалить. Да и у мамы слишком много забот и огорчений — не стоит причинять ей новых...

Астианакс шёл по прогалине вдоль зарослей, прислушиваясь к голосам цикад и лягушек, время от времени поглядывая на солнце: до дома ему было идти часа два, и он не хотел тревожить царицу Андромаху, придя затемно. Она вот уже в четвёртый раз скрепя сердце согласилась отпустить его на охоту одного, однако мальчик чувствовал: это ей дорого стоит. Но ведь сама же не раз ему говорила, что Гектор охотился один с восьми лет!

Астианаксу шёл девятый год. Он рос таким же сильным и крепким, как некогда его отец, как его обожаемый Неоптолем, о котором вот уже год с лишним они ничего не слыхали... Он выглядел подростком лет двенадцати и был достаточно развит, чтобы носить взрослый лук и стрелять из него. Да и уроки Пандиона сделали своё дело — мальчик стрелял метко, в последнее время научился поражать даже птиц на лету. Охота в этот день была для него удачной: царевич нёс через плечо связку крупных диких гусей, двух на груди и двух на спине, и втайне испытывал гордость от того, что ему нисколько не тяжело.

Миновав заросли, он пошёл по тропинке через виноградник. Лозы цвели, на некоторых уже виднелись пышные, как маленькие ёлочки, завязи. Мальчик трогал их пальцем, представляя, как месяца через три среди узорных листьев повиснут большие тяжёлые грозди, и как весело будет срывать их и откусывать переполненные сладким соком ягоды. Тут же ему вспомнилось, как он принёс раненому Неоптолему чашку с огромной виноградной гроздью. Тогда они помирились, чтобы затем подружиться так крепко, словно были ровесниками. Мама говорит, его отец с Ахиллом дружили так же... Где теперь Неоптолем? И отец? Они оба живы, он не допускал и мысли, что это не так. Ведь сколько ему говорили, что Гектор умер, но раз Неоптолем поехал искать его, то найдёт живого, и они оба вернутся. Иначе быть не может!

Астианакс поймал себя на том, что изо всех сил удерживает выползающие из глаз слёзы. Как это глупо! Думать, что всё будет хорошо, и почему-то плакать...

Многострунный звон цикад вдруг прервал пронзительный поросячий визг и затем не менее громкий крик женщины:

— Не смей, не смей, поганец! Не твоё!

В ответ раздалась бессвязная брань, женщина отчаянно вскрикнула и разрыдалась, и тут же прозвучал низкий мужской голос:

— Ты что, уже со старухами дерёшься, бесстыжий иноземец?! Мама, не трогай их, не то ведь и убьют! А вы, грабители поганые, что же делаете?! Последнее тащите! До лета далеко, чем же нам жить?

— Лягушек лови! — крикнул в ответ насмешливый голос, и раздался двойной задорный хохот.

Астианакс, не понимая, что происходит, но чувствуя, как резко и отчаянно заколотилось сердце, кинулся в направлении этих голосов, обогнул один ряд лоз, раздвинул сплетение следующего ряда и оказался против пары небольших хижин, окружённых невысокой каменной оградой. Как раз в это время из-за ограды вывалились двое мужчин, одетых то ли как воины, то ли как селяне: короткие, грубого полотна хитоны, плащи из овечьих шкур, сандалии с высокой шнуровкой, короткие мечи у пояса, кожаные с медными пластинами шлемы. Один из этих мужчин тащил под мышкой крупного годовалого поросёнка, а с плеча его свешивалась плетёная сумка, чем-то плотно набитая. Другой нёс, взвалив на плечо, бочонок на пол медимна. Оба весело хохотали. За ними выбежали ещё один мужчина, определённо местный селянин, в холщовой хламиде, босой, и немолодая женщина, которая на бегу продолжала плакать и выкрикивать бессвязные проклятия. Из-за изгороди доносился плач, тоже женский, и испуганные голоса детей. Крупная чёрно-белая собака вылетела с другой стороны изгороди и с лаем ринулась наперерез грабителям (Астианакс уже понял, что эти двое именно грабители), но один из них ударил пса ногой в боевой сандалии, и тот, визжа, покатился по земле.

— Будьте вы прокляты! — закричала, воздевая руки, старуха. — Пускай боги накажут вас, если нет на вас людской управы! Наш царь вернётся, вот погодите, вернётся!

— Ждите, ждите! — продолжая хохотать, отозвался грабитель с бочонком. — Да только дождётесь ли? Уплыл ваш царь и, видно, сгинул!

— Врёшь, собака! — крикнул Астианакс.

Движением плеча он сбросил свою ношу, почти мгновенно, как учил его Пандион, сорвал с плеча лук, наложил стрелу. Он был в двух десятках шагов от грабителей. Услыхав его возглас, те разом обернулись.

— Это ещё что? — немного растерянно проговорил грабитель с поросёнком. — Что за мальчишка? Эй, дитя, ты как смеешь так обращаться ко взрослым мужам?

— Не к мужам, а к ворам! — спокойно ответил мальчик. — Вы же грабите этих людей. А я не могу вам позволить. Я Астианакс, сын царицы Андромахи, наследник царя Неоптолема.

Эти слова смутили, казалось, и селян, и грабителей. Виноградарь переглянулся со своей матерью, то ли удивляясь, то ли сомневаясь. Старуха пожала плечами, а её сын произнёс, опуская голову:

— Спасибо за защиту, царевич! Только ты ведь тоже троянец, и эти люди — троянцы. Верно, ты знаешь о них. Так станешь ли ты выступать против них?

Астианакс не удивился. Он знал, о чём, вернее, о ком, говорит селянин.

— Я троянец, да, — сказал он спокойно. — И я — сын великого Гектора, которого троянцы любили больше всех. А он говорил, что никому никогда не позволит отнимать у людей то, что они посеяли и вырастили. И Неоптолем никогда этого не позволит. Он вернётся скоро, а пока его нет, здесь царица — моя мама! И я знаю, что она тоже не даст обижать пахарей и виноградарей! — мальчик повернулся к грабителям: — Если она узнает, что вы тут делаете, то вас накажет. Приказываю вам: верните хозяевам то, что отобрали.

Грабители, в свою очередь, переглянулись. Один из них, тот, что держал поросёнка, проговорил:

— А если не вернём, то как? Станешь стрелять в своих, а, сын Гектора?

— Стану! — воскликнул мальчик.

— А промахнуться не боишься? — мрачно спросил грабитель с бочонком.

— Да ты что?! — зашипел ему в спину первый. — Если тронем его, нам не жить...

— Раз я не промахиваюсь в летящих гусей, то в тебя попаду и подавно! — мальчик чувствовал, как его охватывает до того не знакомое бешенство и отчаянное, неведомое, передавшееся с кровью и молоком, желание боя. — Лучше не злите меня.

— А меня и подавно! — раздался за его спиной знакомый могучий голос. — Вы что, потеряли последний стыд, разбойничьи морды?!

— Пандион!

Астианакс круто обернулся и увидал в пяти шагах своего наставника. Мощная фигура воина, облачённого в медные доспехи, будто выросла из зарослей винограда, так бесшумно тот приблизился.

— Никогда не поворачивайся спиной к врагу, царевич! — тихо, укоризненно проговорил Пандион. — Раз лук натянут, значит, бой начат и неважно, что или кто за твоей спиной. А вы, бродяги, — тут он возвысил голос, — живо кладите на землю чужое добро и убирайтесь, покуда целы! И молите богов, чтобы царица не узнала ваших имён, не то она не простит вам таких похождений.

— Да они тут не одни такие! — возопила старуха, поняв, что дело принимает совсем другой оборот. — Их же целая орава! И как зима наступила, жизни не стало от них, хуже, чем от волков...

Грабители сникли. Они видели — рука могучего воина лежит на рукояти меча, и отлично понимали: этот богатырь один справится с ними двумя, даже без помощи селян и Астианакса.

— Нам тоже что-то есть надо! — угрюмо буркнул грабитель с бочонком.

— Для этого наша царица выделила вам землю и дала зёрна для посева, скот дала! — воскликнул Пандион. — Виноградная лоза растёт долго, это верно, но уж хлеб-то вы могли себе вырастить да свиней развести. А мясо можно менять на вино. Но вы землю пахать не захотели — всё вам выданное сожрали, а потом пошли разбойничать!

— Лето было неурожайное, ничего не росло! — подал голос другой грабитель.

При этих словах поросёнок вывернулся из его рук и с пронзительным визгом влетел во двор под задорные детские вопли.

Пандион усмехнулся, довольный поросячьей ловкостью, затем опять нахмурился и заговорил уже совсем резко:

— Да, лето было плохое, но наши-то селяне всё равно что-то вырастили! А вы крадёте у них плоды такого тяжёлого урожая и считаете, что у вас на это есть право! Разбойниками были, ими и остались. Я расскажу царице о ваших выходках. А сейчас живо кладите на землю всё, что утащили! Ну. Я жду. Сумку и бочонок на землю, и проваливайте!

Грабители вновь переглянулись и, не говоря ни слова, повиновались. Но, уже уходя, один из них крикнул через плечо:

— Видел бы великий Гектор, как его сын помогает притеснять троянцев!

— Был бы здесь мой отец, вы бы не ушли живыми! — в ярости крикнул Астианакс, едва удерживаясь, чтобы не спустить тетиву.

Старуха кинулась подбирать лепёшки, выброшенные грабителем из сумки, а её сын подошёл к мальчику и низко, почтительно поклонился.

— Спасибо тебе, царевич! Тебе и этому воину. Верно, всемогущий Зевс услыхал наши жалобы и привёл вас сюда... Эта банда промышляет по всем селениям. И мы, сказать по правде, думали, что раз они троянцы, то наша царица им это дозволяет.

— Да как ты мог такое думать?! — вскрикнул Астианакс, заливаясь краской.

Но Пандион ласково сжал его руку, прося замолчать.

— Царице и без этого нелегко, — проговорил воин, сурово глянув на виноградаря. — Но она справится с ними, будьте уверены! Да вы, в конце концов, и сами давайте отпор. Вон, мальчик восьмилетний едва не перебил их, как гусей, а вы тут только вопили да плакали. Пойдём, царевич! Подбирай свою добычу и пошли, не то скоро станет темнеть. О тебе будут тревожиться.

 

Глава 2

— Так ты шёл за мной следом, да? Ты всё время за мной наблюдал, пока я охотился? И те три раза ты тоже незаметно охранял меня? Да?

Они с Пандионом шагали через виноградник, к вершине холма. Длинные тени тополей делали склон, заросший молодой светлой травой, полосатым. Меж этих полос бродили козы, мерно шевеля губами и время от времени принимаясь шутя бодаться меж собой. Свежий корм настроил их на весёлый лад.

Увидав, что мальчик вот-вот разрыдается от обиды, воин с ласковой улыбкой погладил его по плечу.

— Ну что ты в самом деле! Ты же понимаешь: это твоя мама мне приказала. А уж я никак не мог её ослушаться. Её надо понять: вон как тут у нас сейчас неспокойно. Ну, перестань, перестань, царевич! Если расплачешься, то как раз и выйдет, что ты ещё маленький, а маленького нельзя отпускать одного.

— Ничего я не плачу! — мальчик ладонью смазал со щёк влажные дорожки. — Ладно... Раз мама так хочет, я не буду обижаться! А ты тихо ходишь, я даже шороха не слыхал, когда ты за мной шёл!

Пандион улыбнулся, поведя плечами под медными наплечниками.

— Это тоже искусство воина, Астианакс. Погоди, и ты этому научишься. Не тяжело тебе нести гусей? Может, отдашь мне?

— Нет, — покачал головой мальчик. — Это моя добыча, и я сам её донесу. Слушай, Пандион... — тут он запнулся, но продолжал: — Слушай, а почему эти люди... ну, эти троянцы... почему они грабят селян? И как они тут оказались?

Воин невесело усмехнулся. Он медлил, казалось, решая, стоит ли говорить с восьмилетним мальчиком о серьёзных вещах. Угадав его колебания, Астианакс остановился и, снизу засматривая в лицо великану, воскликнул:

— Пандион, расскажи мне, что случилось! Я же вижу, что и мама всё время грустная, и Феникс всё ходит хмурый, расстроенный! Из-за чего это? Из-за этих людей, да?

Пандион почесал шею под нашлемником, затем, махнув рукой, вовсе снял шлем и сунул его подмышку. Они с Астианаксом уже миновали виноградник и вышли на дорогу, ведущую к городу. Навстречу им протарахтела телега, запряжённая парой ослов — торговец вином возвращался домой с опустевшими кувшинами. Больше на дороге не было никого.

— Ладно, — вздохнул воин, — я тебе расскажу. Ты и вправду уже большой. Давай вот сядем на камень. Если хочешь, съедим немного сушёного винограда. Только обещай, что из-за этого не откажешься ужинать. Нет? Ну на, держи.

Он всыпал в ладонь мальчика горсть изюма, а другую горсть кинул себе в рот.

— Понимаешь, царевич... всё как-то одно к одному. Вот уже год и четыре месяца, как уехал Неоптолем. Он говорил, что за год управится. Мы все ждём, а от него ни слуху ни духу. Народ волнуется. Само собой, твоя мама хорошо правит, всем нравится, но не привыкли люди к тому, чтоб ими правила женщина, у нас так не положено. Понимаешь?

— Неоптолем сам приказал всем слушаться маму! — возразил мальчик.

— Ну да, — согласился Пандион. — И слушаются. Но думали-то, что это на год, а теперь не понятно, что вообще делать. А вдруг он не вернётся? Ты погоди, не прерывай меня. Я знаю — ты любишь его и веришь, что с ним всё хорошо... Я тоже верю. Но ждать-то сколько? Это первое. Второе — прошлая зима была очень суровая, снежная, тяжёлая, а летом случился сильный неурожай. Опять людям плохо. Царица, да хранят её бога, приказала выдать селянам все запасы зерна из дворцовых подвалов, и селяне выжили, но воины были этим недовольны: им-то выделяют зерно из царских запасов! Пришлось его докупать, и запасов у нас сейчас, считай, нет... Люди в городе волнуются — а ну как опять будет неурожай? Что тогда? Войной на кого-то идти? Это без царя-то? А тут ещё этот подарочек...

— Троянцы?

— Ну да, чтоб у них копыта повырастали! Не обижайся, это я не вообще о троянцах, а об этих бродягах только. В прошлом году на соседний город напали морские разбойники. Припыли на трёх кораблях, высадились, устроили резню и грабёж. Да не тут-то было! Царица живо про это узнала, послала отряд мирмидонцев, и мы их хорошо вразумили — корабли захватили, один сожгли, правда. Самих разбойников человек двадцать убили, а остальных взяли в плен. Быть бы им рабами в медных рудниках, да тут царице доложили, что они все из Трои. Когда пять лет назад Троя погибла, частью её жителей, оказывается, убежали не в горы, а добрались до какого-то прибрежного посёлка. А там как раз пристали три финикийских корабля. Ну, эти отчаянные головы поубивали финикийцев и корабли захватили. Решили: раз у них ничего не осталось, город сгорел, домов нет, то можно стать морскими разбойниками!

— Разве это хорошо? — опустив голову, прошептал мальчик.

— Да чего ж хорошего? Конечно, плохо. Но вот так уж вышло. Само собой, твоей маме стало их жаль. Она им выделила землю неподалёку отсюда и разрешила с троить дома да выращивать хлеб. Но хлеб-то как раз и не уродился! Получилось, что разбойники разбойниками и остались. А жители местные этим ужасно недовольны. Вообще недовольны тем, что грабителей простили и поселили на их земле. К тому же никто не знает, когда вернётся Неоптолем, если он вообще вернётся...

— Он жив! — твёрдо проговорил Астианакс, но голос у него немного дрогнул. — Дельфийский оракул ответил, что он жив! Мама ведь посылала в Дельфы людей.

— Это было больше трёх месяцев назад, царевич. За это время могло многое случиться. Кроме того, немало других бед. Болезнь какая-то вот уже месяц гуляет в городе. Люди маются животом, хотя едят многие один хлеб да маслины. Уже двенадцать человек умерли. Кое-кто говорит, что это Аполлон-стреловержец гневается на жителей Эпира за то, что...

Он осёкся, явно сердясь на себя. Но Астианакс, для своего возраста слишком умный и развитый, понял, чего не договорил его наставник:

— За то, что у вас царица — троянка, да?

Впервые в голосе мальчика явственно прозвучал гнев. В тёмных, глубоких глазах сверкнул такой грозный огонь, что могучий воин против воли отстранился.

«Так каков же был Гектор? — с тайным трепетом подумал он. — И был ли? Может, он вправду жив и вот-вот явится сюда?»

А вслух ответил как можно спокойнее:

— Что бы они там ни думали, что бы ни говорили, я-то служу ей и тебе, царевич. За что же ты сердишься?

Остальной путь до дворца они прошли молча.

Широкая дворцовая терраса была пуста, только между кустами жасмина, покрытого светлой листвой и едва набравшего почки, сновала стайка птиц, склёвывая с веток мелких гусениц. Лучи заходящего солнца, уже почти горизонтальные, окрашивали каменные плиты террасы в мягкий розовый цвет.

Поднявшись по лестнице, Астианакс ускорил шаги, но тут же резко остановился, услыхав донёсшийся из дворца возбуждённый голос матери:

— Я не отменю приказа! Доказательство моей правоты то, что со вчерашнего дня никто больше не заболел.

— Царица, это может быть простым совпадением, а твой приказ ожесточает людей, и без того уже ожесточённых! Сегодня нам удалось спровадить пять-шесть десятков недовольных, но завтра сюда может явиться целая толпа, и что тогда делать? Ты же не прикажешь нам стрелять в них?

Мужской голос принадлежал одному из мирмидонских воинов, в последнее время возглавившему дворцовую охрану, потому что Пандиону было приказано неотлучно быть при наследнике. Этого воина звали Лисипп, он был одним из тех воинов, кто сопровождал Неоптолема в его коротком походе к Трое.

Астианакс кинулся в комнаты, уже не видя, следует ли за ним Пандион.

Андромаха стояла в дверном проёме, ведущем на широкую лестничную площадку. Должно быть, она поднялась но лестнице и собиралась войти в верхние покои, когда воины окликнули её. Их было трое: Лисипп и ещё два молодых мирмидонца, все в доспехах, с оружием.

— Применять оружие против своих подданных! — воскликнула Андромаха. — Как ты мог подумать, Лисипп, что я отдам такой приказ?!

— Тогда прикажи открыть колодец в нижнем городе!

Воин произнёс это тихо, с каким-то злобным упорством.

Царица покачала головой. Лучи заходящего солнца, войдя в узкий оконный проем над лестницей, зажгли её волосы золотым огнём.

— Нельзя. Нельзя этого делать. Я знаю, что в нижнем городе нет других колодцев, и носить воду издалека неудобно. Знаю, что люди никак не связывают болезнь, уже поразившую многих, с водой, которую они пьют. Но это действительно может быть от воды! Что-то в неё попало, и она стала опасна. Такое бывает, я не раз слыхала это прежде от лекарей.

— Что могло попасть в неё, благородная царица?! — уже почти с насмешкой вскрикнул Лисипп. — Жаба?! Змея, у которой из пасти непрерывно течёт яд?! Болезни насылают боги, когда они чем-то недовольны.

— Это так, — голос царицы по-прежнему был твёрд. — Но стрелы Аполлона невидимы и могут попасть во что угодно, не обязательно прямо в человека. Я говорила с Махаоном — он тоже слыхал про такое — про то, что вода может стать причиной болезни. Вы в это не верите, но это правда! А потому нельзя снимать камни с крышки колодца. Утром я прикажу вырыть новый колодец в нижнем городе.

И, мгновение помолчав, возможно, неожиданно для себя, она добавила:

— Прикажу охранять его. И другие колодцы тоже.

Воины в недоумении переглянулись, потом Лисипп пожал плечами, гулко звякнув наплечниками:

— Да, госпожа! Но поймут ли люди-то? Третий день ждут! Как бы нам впрямь не пришлось наставить копья на толпу!

— До этого не дойдёт, — отрезала Андромаха. — Ступайте. Я выслушала вас и буду думать над тем, что вы сказали.

Воины вышли через террасу. Они прошли, не заметив Астианакса, стоявшего в полутёмной глубине сквозной комнаты, зато натолкнулись на Пандиона, тоже ставшего невольным свидетелем их разговора с царицей.

— Слышали? — прошептал Лисипп. — Верно, мы глупее женщины... А спеси-то, спеси-то троянской сколько! Не видал бы я её пять лет назад нагишом на нашем корабле, так ведь подумал бы — не богиня ли она с Олимпа!

Пандион, услыхавший всё от слова до слова, отреагировал с такой быстротой, что молодые воины не успели уследить за его движениями. Он вдруг, в одно мгновение, возник перед Лисиппом, и тот опомнился, лишь когда железные пальцы великана намертво сдавили его кадык.

— Ты что сказал, изменник?! — хрипло, медленно выговорил Пандион, притянув к себе воина настолько, что их бороды соприкоснулись. — Ты не решил ли изменить клятве, данной царю? Или ты тоже подумал, что наш царь не вернётся?! Так у нас есть наследник, а пока он не вырос, есть я, и я-то не предам Неоптолема! Ещё услышу хоть что-то, похожее на твои мерзкие слова, учти: меча марать не стану — просто разверну твою башку рожей к заду, чтобы другое научились думать прежде, чем говорить! Глупее женщины! Да ты глупее курицы или каракатицы, если не понимаешь, что разлад в войске хуже любой болезни и любой войны! Ты понял?!

С этими словами могучий воин отшвырнул от себя Лисиппа, как щенка. Тот хватал ртом воздух, не в силах ответить ни слова. Его товарищи тоже в смущении молчали, на всякий случай отойдя подальше от грозного великана.

 

Глава 3

Глуп или умён был Лисипп, но его опасения оправдались. На другой день, к полудню, через городские ворота ввалилась толпа человек в триста. С громкими криками люди подступили ко дворцу. Рыбаки и виноделы нижнего города, которым утром передали приказ рыть новый колодец, не подчинились. Они ринулись требовать отмены приказа, а заодно разрешения снять камни и крышку со злополучного колодца. Сказать по правде, им не так уж далеко было ходить за водой — два колодца находились в полутора стадиях, ниже по склону, среди виноградников, и селяне не мешали горожанам брать оттуда воду — весной её было вдоволь. Колодец, а также два источника имелись в верхнем городе (если только можно так громко назвать шесть-семь улиц, примыкавших к царскому дворцу, населённых воинами и ремесленниками). Но просить у кого-то поделиться водой «нижние» считали унизительным, а самое главное, приказ царицы казался им просто женской глупостью — они вполне разделяли недоумение воинов-мирмидонцев: ну как может болезнь возникнуть из-за воды?! К тому же не у каждой семьи нижнего города были рабы, а самим долбить твёрдую землю... Ну, уж нет! Дел с началом весны у всех прибавилось. Рыбаки чинили сети и лодки, подолгу пропадая на берег. Виноделы и колбасники (эти, в отличие от кузнецов, кожевников, гончаров, столяров, корабельщиков, тоже жили внизу, за городской стеной) днями дежурили в гавани, где по наступлении спокойной погоды стало приставать немало купеческих судов: они рассчитывали выгодно выменять оставшуюся с зимы снедь и вино на ткани, масло или зерно, которого у своих селян не осталось. А тут вдруг надо рыть какой-то колодец, когда он уже есть!

Андромаха вышла на террасу. В жестокий неурожайный год ей не раз приходилось принимать посланцев горожан и селян, убеждать, обещать, успокаивать, и хотя такой большой толпы недовольных у дворца до сих пор не собиралось, молодая царица без раздумий решилась сама говорить с жителями. Обычно они приветствовали её поклонами. Поклонились и на этот раз, однако при этом шум не смолк, как бывало прежде, а скорее усилился, возмущённые возгласы раздавались один за другим. Царица подняла руку и стояла так до тех пор, пока толпа не утихла. Потом заговорила. Она старалась говорить как можно твёрже и убедительнее, доказывая, что непонятная болезнь, поразившая нижний город, могла произойти из-за нечистой, чем-то заражённой воды. Самое удивительное: ей, кажется, поверили... Какой-то винодел даже припомнил рассказ своего деда о том, как в один сельский колодец попала дохлая собака, её не заметили, а потом от трупного яда заболели и умерли несколько человек.

— Но можно вычистить колодец, а не закрывать его! — тут же крикнул кто-то из толпы.

Она снова долго убеждала, что это и будет сделано, однако сейчас, весной, воды много, и откачать её всю нелегко, быстро этого не сделать. А пока нужно обязательно вырыть новый колодец и охранять его, и остальные колодцы тоже.

— Значит, ты думаешь, благородная царица, что воду кто-то травит? — спросил один из старых почтенных горожан. — Но в таком случае нужно искать злодея! Только не понятно, кому бы и зачем такое делать?

— Кому-кому? Да проклятым троянцам! — раздался из толпы звенящий ненавистью голос. — Поселили тут разбойников, вот они и пакостят нам, как могут, хотят, чтоб мы со своей земли ушли! Пока они здесь, покоя не будет!

— Тихо ты, тихо! — зашипел в ответ женский голос (среди толпы было несколько женщин). — С ума сошёл!

— Да пускай царица слышит! — ещё громче гаркнул смутьян, не решаясь, однако, выйти вперёд. — Она давно знает, что от её землячков дорогих уже житья никому нет! Выгнать их к сатирам рогатым, и тогда всё будет снова хорошо.

В это время снизу, со стороны гавани, донёсся какой-то шум. Словно множество голосов сплелись в нестройном, возбуждённом крике. И затем послышался топот сотен ног — ещё одна толпа, не меньше той, что собралась возле дворца, бежала, вливаясь в городские ворота. Явственно раздались отдельные вопли, полные смятения, потом женский визг, нестройные рыдания, чья-то отчаянная брань.

— Слышишь, госпожа? — тревожно произнёс стоявший рядом с Андромахой старый Феникс. — Что это? Что это может быть?

— Что-то случилось! — воскликнула молодая женщина, внезапно ощутив накативший волной глухой, беспричинный страх, с трудом подавляя его, не давая отразиться на лице — Сейчас они будут здесь, и тогда...

Тёмная масса людей появилась в узком просвете улицы и выкатилась на площадку перед дворцовой лестницей, смешиваясь с уже собравшимися там горожанами. Лица, искажённые гневом и отчаянием, беспорядочные движения, дикие вопли, — точно богиня безумия Ата, накрыла всю толпу своим мрачным покрывалом и всех превратила в одержимых.

Но почти тотчас причина этого раскрылась, и, услыхав первые же произнесённые кем-то из пришедших слова, те, кто собрался на площади раньше, тоже обезумели.

— Убит! Неоптолем убит!

Отчаянный рёв сотен людей слился воедино и заглушил короткий крик, вырвавшийся в это мгновение у Андромахи. Она пошатнулась. Феникс протянул руку, чтобы подхватить царицу, но у той ещё хватило воли отогнать обморок.

— Убили! Убили нашего царя! — выла толпа.

Андромаха поняла, что стража, стоявшая вдоль лестницы, поддаётся общему смятению и отчаянию — несколько мирмидонцев ринулись вниз, в толпу, с теми же сумасшедшими криками...

— Откуда эта весть? Кто принёс её?! — перекрывая рёв, гаркнул возникший из-за спины царицы Пандион. — Кто рассказал о гибели царя?

Толпа завопила нестройно и вразнобой, надвигаясь на нижние ступени лестницы. Кто-то что-то отвечал Пандиону, но различить связные слова в общем гуле было невозможно.

В это мгновение Андромаха вдруг овладела собой.

— Вас спросили, откуда пришло известие! — во всю силу дыхания крикнула она. — Кто-нибудь может связно ответить? Ну!

Из толпы выделился высокий старик (кажется, раз или два царица видела его прежде — он приходил во дворец с какими-то просьбами от городских кожевников):

— Только что пришёл корабль. На нём приплыл царь Итаки Одиссей, который вернулся после долгих странствий и плывёт на свой остров. Он сказал, что видел нашего царя мёртвым, да будет проклята эта весть!

Одиссей? Ясное сознание не изменяло Андромахе. Она начала догадываться: во всём этом что-то не так, не так, как должно быть... Одиссей? Но отчего он по пути на Итаку попал в Эпир? Разве Итака не ближе к Зелёному морю?

— Где Одиссей? — вновь напрягая голос, воскликнула царица. — Пускай его приведут сюда!

— Я здесь, милостивая царица! Я шёл к тебе, но толпа меня обогнала.

Раздвинув могучими руками первые ряды продолжавшей бесноваться толпы, вперёд вышел рослый мужчина в тёмном хитоне и плаще. Густые волосы, обильно пробитые сединой, рассыпались по его широким плечам, коротко остриженная борода была почти совсем белой. Он поднялся на несколько ступеней и поклонился.

— Я Одиссей, царь Итаки, госпожа. Пять лет после окончания войны я скитался по миру, потому что бури и шторма унесли мои корабли далеко от родных берегов. Все мои воины, все мои спутники погибли. В конце концов, финикийский корабль довёз меня до Эгейского моря, но я узнал, что на Итаке бесчинствуют мои враги. Они хотят вынудить царицу Пенелопу стать женой одного из них — хотят захватить Итаку. А потому я решил вначале высадиться здесь и просить у тебя приюта, чтобы лучше узнать, каковы силы врагов, и что мне делать дальше, не моя вина, что я привёз тебе печальную весть, царица!

— Откуда у тебя эта весть? — Андромаха с трудом узнавала свой голос — он дрожал, ломался и был сух, как у старухи. — Откуда ты узнал о смерти Неоптолема?

— Я видел её своими глазами, — сказал приезжий и опустил голову. — Это было в Египте, где на краткое время я нашёл приют.

— Как это произошло?

Приезжий молчал, казалось, испытывая нерешительность, и она почти взвизгнула:

— Ну!!!

— Его убил Гектор, твой прежний муж, царица. Прости, но ты сама...

Лестница террасы накренилась, стала как-то странно вращаться, затем вдруг встала дыбом. Андромаха поняла, что крепкие руки Пандиона держат её за локти.

— Ты лжёшь! — услыхала она свой странный голос и свой же совершенно безумный смех.

Ропот и гул толпы, всё ближе подступавшей к ней, уже едва доходил до ушей царицы. Она вскинула голову, впилась глазами в худое, серое от пыли лицо приезжего. Что-то было не так и в этом лице, что-то остановило взгляд и увело память прочь от происходящего. Но что это было, она не могла сейчас понять.

— Клянусь именами богов, я говорю правду! — его голос дрогнул. — И я не хотел бы говорить тебе этого, но я сам это видел. Гектор знал, иго царь Неоптолем убил его отца, и что ты стала женой Неоптолема.

— Боги, бога, какое несчастье! Зачем он поехал?! Зачем я, старый безумец, его не удержал?!

Тихий горестный вопль старого Феникса потонул в рёве толпы. Стоявшие впереди слышали слова Одиссея, и волна ярости, ещё более сильной, чем только что владевшее толпой отчаяние, захлестнула всех. Сразу несколько голосов выкрикнули проклятия. Царица почти не слышала их.

— А что Гектор? — резко спросила она, продолжая неотрывно смотреть в окружённые сетью морщинок глаза приезжего и пытаясь понять, что в них наводит её на мысль о каком-то нелепом обмане... Возможно, ничего такого не было, просто её сознание защищалось от неотступно наплывающего безумия.

— Я не видел его после того дня, — сказал приезжий глухо. — Я уплыл на том самом финикийском корабле в день, когда армия царя Египта Рамзеса готовилась к сражению с напавшими на их земли лестригонами. Гектор сражался на стороне фараона, а Неоптолем случайно, именно в то время, приплыл к берегам Египта. Впоследствии, на одном из островов Зелёного моря, от других финикийских купцов, я услыхал весть о том, что египтяне победили страшных и непобедимых лестригонов, но Гектор погиб в бою.

Перед глазами царицы вдруг оказалось небо, подернутое пеной облаков. Своего судорожного отчаянного крика она не услышала, все звуки поглотил оглушительный звон, наполнивший в это мгновение её голову.

— Вот видите! — из плотной густоты звона донёсся чей-то хриплый, каркающий голос. — Она оплакивает не нашего царя, а своего первого мужа, мужеубийцу... убийцу Неоптолема! Из-за неё он погиб!

— Он и уехал из-за неё! Она, эта троянская ведьма, околдовала его — послала на гибель!

В какое-то мгновение до Андромахи дошло, что Пандион, до сих пор державший её за плечи, оказался между нею и людьми, тёмной волной взметнувшимися на ступени террасы. В руке воина сверкал меч, солнце отражалось в нём искрами.

— Назад, я сказал! — взревел он. — Кто посмеет прикоснуться к царице, умрёт в то же мгновение! Стража, а вы что встали?! Ко мне!

Мирмидонцы подчинились Пандиону, но в их движениях не было обычной быстроты, а в лицах решимости. Они привыкли к мысли, что служат Андромахе, пока в Эпире нет царя. Но сейчас им сообщили о его смерти.

А толпа ревела и металась, всё выше накатываясь на ступени дворцовой лестницы. Пандион уже занёс меч, чтобы ударить. Рядом с Андромахой оказался приезжий, тот, что принёс страшную весть.

— Вставай, госпожа царица! Вставай! Надо уйти во дворец. Люди в отчаянии — это опасно!

Встать? Она только теперь поняла, что полулежит на каменных плитах, неловко опираясь на локоть. Совсем рядом царица увидала пыльный подол тёмного хитона странника, его ноги, обутые в истёртые сандалии. Вдруг словно яркая искра вспыхнула в её замутнённом ужасом сознании — не мысль, а вновь подобие мысли: не так! Что-то не так! Всё, что сейчас было сказано, теряет смысл, этому можно не верить, потому что...

«Я схожу с ума!» — подумала Андромаха почти равнодушно.

И тут же со страхом:

«Но если толпа в гневе убьёт меня, то что будет с Астианаксом?! Надо сказать Пандиону...»

Она не успела додумать до конца. Всё внезапно изменилось. Между нею и толпой, вернее, между толпой и стоящим с обнажённым мечом Пандионом, явилась высокая мужская фигура в длинном чёрном одеянии. Громовой голос покрыл рёв толпы:

— Назад, люди, стойте! Даже помыслить не смейте коснуться своей царицы, или проклятие Зевса падёт на ваши головы! Если царь мёртв, такова воля богов, а волей царя было назвать эту женщину своей женой и завещать ей власть над Эпиром! Горе вам уже за то, что посмели роптать! Молите богов, чтобы не обрушили за это на вас новых бедствий.

И толпа умолкла, в смятении отпрянула перед чёрной фигурой.

 

Глава 4

— Как бы то ни было, но ты появился вовремя, Гелен! А помогли в том твой дар пророчества, либо это было счастливое совпадение, сейчас не так уж важно. Ещё миг — и мне пришлось бы пролить кровь, а тогда...

Пандион не договорил, покачав головой и сурово нахмурясь.

— А тогда, — закончил вместо него старый Феникс, — гнев толпы мог только возрасти. Если б сейчас люди и утихли, то через какое-то время начался бы настоящий бунт. И так нельзя быть уверенными в том, что он не начнётся. Наследник мал, а мысль, что несколько лет подряд Эпиром будет править женщина, неизбежно толкнёт народ к недовольству. У нас это не принято. Вон, на Итаке что творится с тех нор, как пропал Одиссей, который сейчас так некстати появился у нас. А ведь когда он уехал, его отец Лаэрт был ещё полон сил и какое-то время он правил, потом только захворал, и всё свалилось на бедную Пенелопу. Даже Элсюра, полностью захватив власть в Микенах, якобы повинуется своему мужу, царю Пилату, а не окажись его, быть бы и там бунту!

— Наследник мал! — мрачно подхватил Пандион. — А мы сами с собою лукавим, Феникс: после того, что, будь оно проклято, приключилось, народ станет особенно зол именно из-за наследника. И прежде иные роптали, что власть в Эпире унаследует не родной внук Ахилла, а сын Гектора, его врага. Тверди им не тверди, что под конец войны Ахилл с Гектором сдружились и были, что твои братья, никогда до ахейцев это не дойдёт! А не дойдёт, потому что им это не по нраву! И теперь, когда им рассказали, что Гектор убил царя...

— Ты говоришь: «Им рассказали?» — быстро перебил Феникс. — Ты в этом сомневаешься?

Пандион усмехнулся:

— Нет. Просто не хочется верить в это, вот и всё! Что там было в твоём пророчестве, а, Гелен?

— Смерть царя была, увы! — отозвался прорицатель. — А вот кто убил его, Аполлон не открыл мне. Правда, я не думаю, чтобы Одиссею выгодно было придумать такую историю. Он ведь надеется на помощь царицы Андромахи, так с чего же ему рассказывать ей то, чему она уж никак не возрадуется? Я вообще удивляюсь, что при своей хитрости Одиссей не додумался скрыть происшедшее.

Этот разговор происходил в одном из покоев дворца, примерно через час после того, как страшное известие приезжего едва не вызвало событий, ещё более страшных. Появление прорицателя Гелена и его грозные слова усмирили толпу и заставили почти сразу разойтись. Феникс увёл с террасы Андромаху. Она ухитрилась не потерять сознания, но шла, опираясь на руку старою царедворца, безучастная и словно окаменевшая. Подбежавшая в коридоре Эфра подхватила свою госпожу под руку, но та вдруг отстранилась и указала рабыне на шедшего позади всех приезжего:

— Эфра, царь Итаки Одиссей — гость в моём доме. Найди ему покой, достойный его высокого положения, прикажи подать туда трапезу, потому что мы все уже ели утром. Сама омой ему ноги и подай новую одежду. Ты поняла?

— Да, — сказала рабыня, кланяясь. — А ты, госпожа?

— Мне нужно отдохнуть!

Увидав, что царица отсылает верную Эфру с приезжим и, кажется, хочет остаться одна, Пандион, переглянувшись с Фениксом, кинулся во внутренние покои и, к счастью, сразу нашёл Астианакса.

— Быстро иди к матери, царевич! — проговорил воин. — Ей очень нужно сейчас, чтобы ты был рядом. Ничего не спрашивай, беги скорее!

Феникс отвёл царицу в её комнаты и, дождавшись появления мальчика, сразу ушёл. Он хотел обсудить происшедшее с Пандионом и Геленом.

Это был тот самый Гелен, которого год с лишним назад привезла в Эпир царица Микен Электра. Тот самый, что, будучи сыном царя Приама от одной из наложниц, на четвёртый год Троянской войны принял сторону ахейцев, тот самый, кто когда-то, рискуя собой, спас Ахилла, упавшего в гуще боя со своей колесницы.

С согласия Неоптолема он поселился в Эпире, получил от царя дом, шестерых рабов, четырёх рабынь, несколько свиней и небольшой виноградник. Большего он не просил и остался всем доволен. После того случая с колесницей у него была серьёзно повреждена левая нога, и он немного прихрамывал, но во всём остальном это был человек ещё крепкий и здоровый. Он вскоре и в Эпире прославился своим даром прорицателя, прославился больше, чем в Трое, где его искусство всегда затмевал мрачный пророческий дар Кассандры.

Спокойный миролюбивый нрав, умение ладить если не со всеми, то почти со всеми, отсутствие надменности и нарочитой загадочности в поведении, которую чаще всего напускают на себя прорицатели, — всё это расположило к Гелену многих. Он вскоре стал помощником жреца в храме Посейдона, и, так как оракула в Эпире не было, к нему стали приходить, испрашивая предсказаний, а иной раз просто советуясь по всякому поводу. Он почти никогда не брал за это платы, разве что небольшую: то корзину плодов, то кувшин вина или масла, то кусок шерстяной ткани на новый плащ, либо просто всякие домашние мелочи вроде глиняных чашек или мисок.

Во дворце Гелен до поры до времени не появлялся — Андромаха его не звала. Однако, когда стало известно, что он точно предсказал роковой неурожай, и благодаря этому некоторые предусмотрительные селяне всё же сумели запасти какое-то количество зерна впрок, приближённые к царице жрецы и воины стали нередко обращаться к нему. В конце концов, его позвал к себе старый Феникс, обеспокоенный долгим отсутствием царя, бесчинствами троянских поселенцев, бывших морских разбойников, и растущим из-за всего этого недовольством жителей. Благодаря этому Андромаха тоже ближе узнала прежнего родственника и, хотя по-прежнему не питала к нему приязни, однако иной раз с ним беседовала. Умный и спокойный, он внушал ей спокойствие, в котором она нуждалась сейчас более всего.

Гелену минуло сорок восемь лёг, он был высок ростом, худощав и довольно статен. Его удлинённое, немного женственное лицо, рамкой обрисовывала короткая тёмная борода. Глаза, большие, карие, умные и грустные, смотрели из глубоких впадин, из-под длинных, но редких ресниц.

— Одиссею куда выгоднее было бы не рассказывать Андромахе о гибели Неоптолема, — закончил свою мысль прорицатель. — И уж тем более, ему лучше было не говорить ей, кто его убил!

— А о смерти Гектора и подавно выгоднее было молчать! — мрачно добавил Пандион. — Теперь даже мирмидонские воины только и станут говорить о том, что царица прежнего мужа оплакивает горше, чем нашего царя!

— Многое зависит теперь от самой царицы, — задумчиво проговорил Гелен. — Боги поведали мне, что она тоже в большой опасности.

— Но ты усмирил толпу! — воскликнул Феникс.

— Мы все понимаем: это не надолго!

Прорицатель встал со скамьи и подошёл к окну. За окном слышались лишь нестройные крики птиц и далёкое блеяние коз, выгнанных на пастбища. Впервые весеннее солнце не просто разогрело, но почти накалило воздух — он тёк, струился, дрожал перед глазами, полный запаха наливающихся трав и моря.

— Царь Неоптолем оставил Андромаху править на время своего отсутствия, — сказал Пандион. — И я буду защищать её, чего бы мне это ни стоило!

— Отсутствие Неоптолема, кажется, уже навсегда, — тихо качая головой, с трудом выговорил Феникс. — Как бы ни было жутко это сознавать, но нужно думать, что делать дальше.

— И что ты предлагаешь, Феникс?

Звонкий, спокойный голос Андромахи заставил вздрогнуть всех троих мужчин. Она стояла в дверном проёме, аккуратно расправляя на плече складки белого покрывала. Затем, обнаружив, что застёжка приколота криво, сморщилась, отколола её и стала прикалывать заново, казалось, озабоченная этой застёжкой куда больше, чем ответом своего придворного.

— Госпожа?

Феникс изумлённо смотрел на неё. "Помешалась?" — мелькнула в его голове испуганная мысль.

— Что мне делать, как вы посоветуете?

Теперь она обращалась ко всем троим.

— Выход, наверное, только один, госпожа, — после нескольких мгновений молчания отозвался Гелен. — Если только... если только царь действительно мёртв.

— Ты ведь вопрошал богов! — теперь голос Андромахи прозвучал резко. — Мне не говорили, но я знаю — Феникс тебя просил. И что?

Гелен опустил голову. Его губы вдруг непривычно задрожали, будто прорицатель изо всех сил пытался солгать.

— Он мёртв, царица!

Бледное, как воск, лицо Андромахи неожиданно вспыхнуло. И тут же побледнело ещё больше.

— Пусть так. Что же я должна сделать теперь?

Неожиданно, вместо Гелена, ей ответил Феникс:

— Царица, как ни страшно сейчас говорить об этом, но... Чтобы Эпир, подобно соседней Итаке, не оказался во власти смуты, ты должна найти себе мужа.

Андромаха повернулась к старику:

— Прямо сейчас, да? Но у меня нет доказательств смерти Неоптолема.

— Разве мало пророчества богов и свидетельства Одиссея?

Она опустила голову, но перед тем старик успел заметить, как странно, мрачно блеснули её глаза. Феникс невольно вспомнил о кинжале, который она спрятала под хитоном в день своей свадьбы с Неоптолемом. Свадьбы, которой она тогда не хотела...

— Ты тоже так думаешь, Пандион? — царица взглянула на великана-воина с затаённой надеждой.

И не ошиблась.

— Я думаю, что решать тебе, повелительница! — воскликнул Пандион. — А так сразу этого не решить!

— Согласна с тобой.

Она подошла к воину и почти шёпотом приказала:

— Ступай к Астианаксу. Постарайся от него не отходить. Он сейчас тревожит меня больше всего.

Потом, уже возвысив голос, царица произнесла:

— Гелен, я благодарна тебе за помощь и за мудрость твоих советов. Прошу тебя не уходить из дворца: мне ещё может понадобиться твой дар. А ты, Феникс, ступай за мною. Нужно сказать тебе несколько слов.

Она шла быстро — старик едва нагнал её. Тонкий край покрывала волочился по каменным плитам, и Феникс, нагнувшись, подхватил воздушную ткань.

— Наступишь и споткнёшься, госпожа.

Андромаха резко остановилась.

— Послушай, Феникс, ты веришь в это?

— Во что? — растерялся старый придворный.

— В смерть Неоптолема и... в то, что это... Гектор?

— Не знаю.

— Хорошо, — она вздохнула и осторожно обернулась, дабы убедиться, что ни Пандион, ни Гелен не шли за ними следом. — Хорошо, Фишке! Но как ты думаешь: если человек лжёт, называя своё имя, если называет себя не тем, кто он на самом деле, то не могут ли оказаться ложью и остальные его слова?

Феникс растерялся. Он уже слишком хорошо знал Андромаху, чтобы не заметить, как неожиданно быстро она пришла в себя после только что пережитого удара.

— Ты говоришь о свидетельстве Одиссея? — быстро спросил старик.

— Я говорю только о том, что он не Одиссей.

Старик остановился так резко, что едва не оступился на совершенно ровных плитах. Они с царицей шли в это время через лестничную площадку, в её комнаты, куда Фениксу, одному из немногих, был разрешён вход. Да, и у него с самого начала мелькала эта мысль: а что если приезжий не тот, кем он себя называет? Но некоторые из мирмидонцев, что были на войне, будто бы узнали его, об этом уже говорили в толпе. И Гелен прежде не раз и не два видел Одиссея. А самое главное: к чему бы такая ложь? Какой в ней смысл?

— Царица, ты... Ты уверена?

Она посмотрела на него снизу вверх своим особенным, глубоким, спокойным взглядом.

— Уверена. Как в том, что я — Андромаха, а ты — Феникс.

— Но ты ведь видела Одиссея только издали, на поле боя.

— Ничего подобного! Я видела его так же, как сейчас вижу тебя. Он был в Трое, на празднике Аполлона, с Ахиллом и Антилохом. И на стадионе сидел очень близко от нас с Гектором.

Старый придворный чувствовал всё большее изумление. Уже не от того, что обнаруживался такой невероятный, по его мнению, бессмысленный обман, но от того, как немыслимо твёрдо держалась, как спокойно и точно рассуждала эта женщина. «Почему бы ей и не царствовать? — мелькнула у него вдруг странная мысль. — Да не у каждого мужчины столько выдержки и разумения... А людям не докажешь!»

— Но прошло пять лет, госпожа! — осторожно возразил он. — Ты точно помнишь облик Одиссея?

— Помню. Этот... приезжий очень на него похож.

Феникс вздохнул:

— Ну, тогда... Что-то ты могла позабыть, что-то за эти годы могло в нём измениться.

— Могло, — с тем же почти холодным спокойствием сказала Андромаха. — Но есть приметы, которые не меняются. Цвет глаз у человека всегда один и тот же. У Одиссея глаза серые. А у этого человека они карие. И ещё... Эфра! Эфра, ты где?

Они вошли в покои царицы, и рабыня тотчас прибежала на её зов.

— Ты устроила нашего гостя? — спросила царица, опускаясь в кресло, застеленное светлой шкурой рыси, и указывая Фениксу на другое кресло.

— Я всё сделала, как ты велела, госпожа. Сейчас он, кажется, спит.

— А ноги ты ему омыла?

— Само собою.

Андромаха быстро взглянула на Феникса и задала рабыне ещё один вопрос:

— Видела, какой у него шрам на левой ноге?

Старуха покачала головой, с выражением недоумения:

— Никакого шрама у него на ноге нет, моя милая госпожа. Ни на левой, ни на правой.

Андромаха сердито пожала плечами:

— Эфра, ты ослепла! У Одиссея на левой ноге, от колена до самой щиколотки — глубокий, рваный шрам. Я его заметила там, на стадионе. А Эней ещё спросил базилевса, кто из наших воинов нанёс ему такую жестокую рану. На что Одиссей ответил... я даже слова запомнила: «Нет, Эней, никому из троянцев честь этого удара не принадлежит. Это — след от клыков кабана. Я получил рану много лет назад, во время своей самой неудачной охоты!» Так он сказал. Как ты могла не заметить шрама? Он так глубок, что в нём должны были застревать твои пальцы, когда ты омывала ноги гостя!

Рабыня обиделась:

— Ты что-то путаешь, госпожа, либо боги стёрли эту отметину с тела базилевса! Нет у него никакого шрама ни на одной из ног. По крайней мере, ниже колена.

— Нет, так нет, — пожала плечами Андромаха и задумчиво, уже почти не глядя на Феникса, проговорила: — Я очень близко увидела его ноги, когда упала, там, на террасе... И сразу не смогла понять, что меня так поразило.

Ошеломлённый старик несколько мгновений молчал. В это время рабыня, повинуясь знаку своей госпожи, поднесла ему чашу с водой, подслащённой тростниковым соком, и блюдо с сушёными смоквами. Почти не думая, он взял и надкусил один из плодов.

— Но... Зачем ему это может быть нужно? — выдохнул, наконец, Феникс.

Царица вновь пожала плечами.

— Наверное, он надеется, что Пенелопа не помнит цвета глаз Одиссея и забыла про шрам. Она восемнадцать лет не видела мужа, поэтому, кто знает? Другое дело, правду или ложь самозванец рассказал о Неоптолеме? И если это ложь, то что заставило его лгать?

Она помолчала, всё более мрачнея, и добавила совсем тихо:

— Или кто?

 

Глава 5

Астианакс почти не спал в эту ночь. Его комната была смежной с комнатой матери, и, как ни тихо она плакала, он это слышал... Ещё год назад мальчик тут же прибежал бы к ней, обнял, стал утешать. Или сам бы заплакал. А теперь вдруг понял: лучше, если мама будет думать, что он спит и ничего не слышит.

Под утро Астианакс уснул, даже увидел что-то во сне. Но вот Тарк ткнулся в плечо влажным кожаным носом, и мальчик резко открыл глаза, понимая, что сон прервался. Пёс лизнул его в щёку. Он редко ластился — его ласка обычно означала, что умный зверь чувствует напряжение или слабость хозяина и выказывает ему поддержку. Наверное, Тарк провёл ночь в комнате Андромахи, значит, она всё-таки была не одна!

Мимо постели мальчика осторожными шагами прошла царица. Она глянула через плечо, увидела приоткрытые глаза сына и улыбнулась — ни взгляд, ни улыбка не выдали её — казалось, она вовсе не плакала.

— Спи, спи, сыночек! Тарк, не буди его. Идём лучше со мной. Идём, погуляем!

Обиднее всего Астианаксу было тут же понять, что он, выходит, не до конца проснулся, не то бы вскочил и побежал за мамой. Но оцепенение короткого, странного сна оставило его лишь тогда, когда лёгкие шлепки её сандалий смолкли на ступенях лестницы.

Мальчик вскочил и бросился к дверям, на ходу надевая тунику. Потом бегом вернулся за своими сандалиями.

Ни на террасе, ни внизу, возле террасы, её не было, и Астианакс повернул назад — наверное, она вышла с другой стороны дворца. Внутреннего двора здесь не было — небольшая запасная дверь вела к расположенным на отлёте хозяйственным постройкам и кузнице. Однако раб Гилл, подметавший землю между кузницей и загоном для овец, сказал, что не видел царицы.

Астианакс вдруг сообразил: мама скорее всего и не выходила из дома, она просто прошла в какие-то покои на первом этаже.

В нижних комнатах дворца шла обычная утренняя работа: несколько рабынь сидели за пряжей и шитьём, воины чистили доспехи, собираясь менять ночные посты и совершать назначенные им обходы. Рабы тащили на кухню корзины с сушёными плодами, несли кур и вино. Человек двадцать мирмидонских воинов жили во дворце постоянно, и если с утра они обычно ели по паре лепёшек с горсточкой сыра, то обедали основательно. Царица приказала, чтобы им никогда ни в чём не отказывали. Казалось, со вчерашнего дня ничто не изменилось. Но нет! Мальчик несколько раз поймал на себе угрюмые взгляды мирмидонцев, а пройдя мимо двоих воинов, точивших копья, услышал брошенное ему вслед:

— А вот, смотри-ка, и наш царь! Так это мы захватили Трою, или троянцы захватили нас?

Астианакс ощутил какой-то противный холод в спине, но не обернулся. Страшно ему, пожалуй, не было, просто захотелось, чтобы рядом был Пандион.

И тут из-за какой-то двери долетел голос матери:

— Я подумаю над твоими словами, Гелен.

Астианакс остановился, понимая, что раз она не одна, то входить будет не очень хорошо. Лучше подождать в коридоре.

— Мало времени на раздумья, Андромаха, — ответил царице мягкий голос прорицателя. — С одной стороны, эти троянские поселенцы стали очень опасны и могут натворить, что угодно, особенно когда прознают, что царь не вернётся. С другой стороны — жители Эпира и, самое страшное, мирмидонские воины. Они любили в Неоптолеме память об Ахилле, и его убийства могут не простить. В любом случае, тебе придётся как можно скорее выйти замуж, не то погибнете и ты, и ребёнок.

— Я знаю, — сказала она. — Так уже было.

— Да. Но тогда было легче — Неоптолем был жив, не думай, я не бескорыстно делаю тебе это предложение, не только потому, что хочу помочь.

— Я знаю, — снова и так же спокойно проговорила Андромаха.

— Да, ты слишком умна, чтобы не знать. Меня уважают здесь, мне верят. Это первое. И второе — для поселенцев я тоже свой — всё-таки троянец. Но я не скрываю корысти — я люблю тебя.

И в третий раз прозвучало такое же ровное, почти равнодушное:

— Я знаю.

— Когда ты ответишь мне? — тихо спросил Гелен.

— Скоро. Завтра, вероятно. А сейчас лучше уйди. Когда Тарк на кого-то вот так смотрит и показывает клыки, это не сулит ничего хорошего.

— Да, — прорицатель усмехнулся, и стало слышно, как он встал со стула или со скамьи. — Сегодня твой пёс на меня сердит.

Пока они говорили, мальчик слушал, затаив дыхание. Смысл их разговора дошёл до него, когда Гелен уже покинул комнату и, не заметив царевича, прошёл мимо. И тут волна гнева охватила Астианакса. Как?! Мало того, что все поверили какому-то приезжему и решили, что его отец убил Неоптолема, так ещё этот чёрный человек хочет взять в жёны его маму!

В порыве ярости Астианакс кинулся следом за прорицателем, но споткнулся и едва не упал. Оказывается, слушая столь разозливший его разговор, мальчик успел надеть и зашнуровать только одну сандалию — ремешки второй, болтаясь, мешали идти. Он затянул их и бросился догонять Гелена. Странно — тот или не слышал, что за ним кто-то бежит, или был так занят своими мыслями, что не обратил внимания на звонкие шлепки сандалий позади.

Вот тёмная фигура идущего растаяла в светлом прямоугольнике запасной двери, и сразу за нею мелькнула тень — кто-то преградил дорогу Гелену.

— Ну что? Удалось?

— Не всё так сразу, — отозвался голос прорицателя. — Завтра всё разрешится, но об этом нам с тобой нужно поговорить. Только не здесь.

— Хорошо. Скажи, где.

— У озера. Я буду ждать тебя там через два часа.

Астианакс стоял, прижавшись к стене, слушая, как у него в груди резко и гулко стучит сердце. Мальчик не мог понять смысла происходящего, он понимал только, что этот загадочный разговор невидимого человека и прорицателя каким-то образом связан с Андромахой, Неоптолемом, с ним самим. Что они замышляют?

Астианакс задумался. Два часа. У озера он будет меньше, чем через час. Он-то доберётся туда быстро! Но чтобы подслушать, о чём они там станут говорить, лучше прийти раньше. Надо бы сказать кому-то... Маме? Нет, она тогда его не отпустит! Вот Пандион, тот другое дело. Пандион бы сам с ним пошёл. Только где он? Ушёл проверять посты. Придётся идти одному!

Царевич бегом поднялся на второй этаж, влетел в свою комнату, сорвал со стены лук, надел пояс и прицепил свой длинный, почти взрослый кинжал, подарок Неоптолема. Ещё недавно он болтался, доставая почти до колена, а сейчас впору.

В соседней комнате Эфра что-то напевала своим хрипловатым голосом, меняя воду в умывальном кувшине. Астианакс дождался, пока рабыня уйдёт, и, тихо-тихо ступая, вошёл. На небольшом столе возле окна, как обычно, лежали несколько пергаментов, пара тростниковых перьев, стояла круглая глиняная чернильница.

И тут Астианаксу пришла в голову мысль написать маме, куда и для чего он идёт. Ведь чужие в её покои не войдут. Феникс? Ну, ему мама доверяет.

Мальчик обмакнул тростниковое перо, но от волнения его рука задрожала и первые буквы разъехались и расползлись. Он отбросил запачканный пергамент, взял другой лист и, прикусив кончик языка, старательно вывел: «Мама, может случиться беда». Он задумался. Почему беда? Почему он так написал? Потому что так чувствует... Как объяснить? Не может же он всё подробно писать? Это очень долго! Он потряс пером, сгоняя лишние чернила, чтобы снова не испачкать лист, и написал дальше: «Мы в опасности». Мальчик нахмурился. А это и вовсе глупо. Зачем пугать маму? Зачеркнуть? Некогда! Писать ли, куда он пошёл? Нельзя! Что, если мама прочитает письмо раньше, чем он услышит разговор Гелена с незнакомцем? Нужно, чтобы она поняла: его, Астианакса, нет во дворце из-за важного дела... И мальчик старательно вывел: «Во дворце — врага. Они устроили заговор. Мне нужно пойти за ними».

Шаги Эфры зашуршали в коридоре. Мальчик поспешно встряхнул пергамент и осторожно положил так, чтобы тот был полуприкрыт чернильницей. Пусть не Эфра, а мама или Феникс его найдут. (Он не знал, умеет ли рабыня читать, но всё равно, нечего ей видеть это письмо!)

Уже выходя из покоев матери, он вспомнил, что оставил на скамье, возле стола, свои лук и колчан, однако не решился возвращаться: Эфра наверняка уже снова в покоях матери, да и сама Андромаха может вернуться. Лучше не рисковать.

Мальчик прошёл террасу. Огляделся. Кажется, никто не видел его. Теперь к озеру. И скорее!

 

Глава 6

— Ну, ты знаешь мои шины до конца. Но если хочешь от меня помощи, то и я должен знать всё: кто ты и чего хочешь. Прежде всего, как твоё настоящее имя?

Это были первые слова, которые Астианакс смог расслышать. Он думал, что заговорщики встретятся прямо здесь, возле озера, и спрятался в кустах, на самом берегу, надеясь, что потом сможет незаметно красться за Геленом и незнакомцем, если те пойдут вдоль берега. Однако они, вероятно, встретились на тропе, на подходе к озеру, потому что вышли из зелёного коридора обступающих тропу акаций уже вдвоём, и их разговор начался раньше, чем стал слышен маленькому лазутчику. Зато он сразу узнал этого самого незнакомца — то был не кто иной, как приезжий, назвавший себя Одиссеем и объявивший всем о гибели Гектора и Неоптолема.

Приезжий ничуть не удивился и не возмутился, услыхав вопрос Гелена, стало быть, Гелен знал об его обмане с самого начала.

— Моё имя мало что скажет тебе, — проговорил незнакомец и остановился, дойдя почти до самой воды озера, вернее, до самых кустов, в которых прятался мальчик. — Меня зовут Паламед — я сын Навплия, царя острова Эвбея. Ты должен знать об этом царстве — оно находится по другую сторону полуострова, на берегу Эгейского моря, как раз напротив берегов Троады.

— Знаю я об этом острове, — немного нетерпеливо перебил самозванца Гелен. — Знаю, что он раз в десять больше Итаки, даже, думается мне, больше Эпира, и это не бедная земля. Для чего же ты так рвёшься стать царём на Итаке?

Гелен встал напротив собеседника, и край его чёрного длинного хитона заслонил от Астианакса фигуру и лицо лже-Одиссея. Заговорщики были теперь так близко, что мальчик замер, боясь дышать. Ему даже казалось, что они могут услышать громкое, отчаянное биение его сердца.

Самозванец усмехнулся в ответ на слова Гелена:

— Во-первых, я не старший сын царя Навплия. Отец шесть лет как умер, и два моих старших брата, перессорившись, до сих пор делят царство между собой и, вероятно, будут его делить, покуда один не убьёт другого. Явись я на родину, любезные братья постараются погубить меня — им и прежде не давало покоя то, что я умнее и хитрее и что отец любит меня больше всех. Они думают, что я погиб, ну и пускай их думают! Однако дело не в этом, Гелен. Главное — мне нужно стать мужем Пенелопы.

Гелен расхохотался и, хохоча, так взмахнул рукой, что задел ветви куста, едва не достав ладонью лица Астианакса. Мальчик отпрянул, ветви хрустнули, но хохот прорицателя заглушил этот звук.

— Ого! — закричал Гелен. — Так, выходит, у наших с тобой поступков одна и та же причина! Ну, ты развеселил меня, дружище! Охо-хо! Я, стало быть, лгу напропалую и плету свою паучью сеть ради того, чтобы заполучить Андромаху, а заодно и Эпир, а ты присвоил себе чужое имя и метишь на чужое царство ради белокурой Пенелопы! Ха-ха-ха! Послушай, а ты хоть видел эту самую Пенелопу в последние годы? Она же почти старуха, у неё — взрослый сын! Андромаха, сам видел, свежа, как яблочко, ей двадцать пять лет, а на вид — не больше двадцати. Но женщина, которой уже чуть ли не сорок, стоит ли того, чтобы ради неё так рисковать? Ты ведь рискуешь не меньше, а больше моего! Я-то, по крайней мере, действительно Гелен и стать царём собираюсь законно, то сеть, женившись на царице, надеюсь, что и вправду вдовой... А ты? Не лучше ли, раз ты такой хитроумный, как о себе говоришь, извести обоих братцев на Эвбее и заполучить этот жирный кусок, который тогда будет твоим по праву? На что тебе маленькая Итака и её стареющая царица?

Он снова захохотал, а потому не услышал, как вновь хрустнули ветви куста. Взбешённый его словами об Андромахе, а ещё более мерзким тоном, которым эти слова были произнесены, Астианакс едва не выскочил из своего убежища.

Впрочем, Паламеда слова и грубый хохот Гелена, кажется, разозлили почти так же, как царевича. Он прервал собеседника так резко, заговорил с такой злобой в голосе, что Гелен невольно отступил от него на шаг и сразу перестал смеяться.

— Я без тебя знаю, что для меня лучше! И сам могу решить, стоит или не стоит риска то, чего я добиваюсь! Если ты передумал помогать мне после того, как я уже помог тебе, то так и скажи, или...

— Тихо, тихо, тихо! — Гелен мигом опомнился и, возвысив голос, заставил самозванца замолчать. — Я нисколько не передумал, даже не собирался передумать. Нечего злиться! Твоя помощь мне всё ещё нужна, она будет мне нужна ещё какое-то время, так что можешь во мне не сомневаться. Я лишь высказал удивление по поводу твоей приверженности итакийской царице.

— Ты говоришь, будто и сам затеял всё из-за любви! — чуть спокойнее произнёс Паламед.

— Да, говорю. Я не скрываю, что по уши влюблён в Андромаху. Я влюбился в неё в тот день, когда тринадцать лет назад побывал в Фивах. Уже почти пять лет шла война, но ахейцы пока что не штурмовали Фивы — им было выгоднее угонять с прилегающих к городу полей скот, обирать их виноградники и временами подступать к стенам города, требуя от царя Эстиона богатых даров, рабынь и вина. Стенам Фив далеко до стен Трои, а потому Эстион покорно всё отдавал, понимая, что Приам едва ли сможет ему помочь. Правда, пару раз Гектор нападал со своими отрядами на войско Агамемнона под стенами Фив и наносил им немалый урон — уж что-что, а воинское искусство никто не знал лучше, чем мой братец, чтоб ему потопшее было в Аидовом царстве! Во время одного из перемирий Приам отправил в Фивы небольшой караван с лекарствами, а также двух лекарей: ему доложили, что в городе умерли несколько человек от красной язвы. Я тоже поехал — хотелось выбраться за троянскую стену. И вот там-то, в Фивах, я и увидал царевну Андромаху... Ей тогда сравнялось двенадцать, она была ребёнком, но каким! Я сразу понял: это будет самая прелестная девушка в троадских землях! И описать не могу, какова была! Струи родника, облака цветущих вишен, ветер, пахнущий спелым виноградом, отражение зари в море — ничто не идёт в сравнение! Вернувшись в Трою, я спросил отца, могу ли посвататься к фиванской царевне. Но старый дурень, узнав, что ей двенадцать лет, только руками на меня замахал. Будто у него в гареме не было двенадцатилетних до того, как ему угораздило влюбиться в Гекубу, и он забросил гарем к сатирам на рога... А потом и вовсе сказал, мол, Эстион вряд ли захочет отдать дочь замуж в Трою: опасно! Вот тогда-то я понял, что ненавижу отца, что сильнее всего хочу проучить его за всё. И перешёл к ахейцам. А спустя ещё четыре года у Агамемнона явилась мысль наконец взять и разрушить Фивы. Скажу прямо: я немало укреплял Атрида в этой мысли... Ахейцы взяли город, почти всех мужчин перебили, захватили много женщин. Но Андромахе с её верной рабыней удалось убежать. Они сумели пробраться в осаждённую Трою. Ей было шестнадцать лет. А вскоре до меня дошло, что на ней женился Гектор! Он отнял её у меня, как отнял право на царскую власть, на любовь отца, на всё, что было моим!

У Гелена вырвалось короткое, выразительное ругательство, он сплюнул прямо в куст, но, к счастью, не попал в Астианакса, не то мальчик не усидел бы в засаде.

Теперь вдруг засмеялся Паламед:

— У нас, и правда, очень похожие истории! — проговорил он. — Только у меня куда больше причин ненавидеть Одиссея, чем у тебя ненавидеть Гектора. Видишь ли, я в юности часто бывал в Спарте и отчаянно влюбился в дочь дальнего родственника царя Тиндарея — в мою чудесную Пенелопу. Когда в Спарту съехались целой толпой цари и горой, чтобы сосватать дочь царя Елену Прекрасную, царь Итаки Одиссей увидал Пенелопу, предпочёл её Елене, тут же увёз и женился на ней! Я думал, сойду с ума! Самое смешное, что внешне мы с ним и в самом деле похожи, не то я бы не решился сейчас выдавать себя за него. Но на меня Пенелопа даже не смотрела, а в него влюбилась, едва увидев! Вот кто скажет: отчего такое бывает?

— Я не скажу, — пожал плечами Гелен. — Отчего Андромаха влюбилась в Гектора, мне понятно, в Трое от него сходили с ума едва ли не все девушки. Женщины всегда выбирают красавцев и героев, а он был и то, и другое. Да ну его! Ну, так что было дальше?

— А дальше, — вновь усмехнулся Паламед, — я только и думал три года подряд, как отомстить Одиссею. И случай представился. Этот хитрец сам придумал клятву, следуя которой, все, кто сватался к Елене, должны были всегда помогать её избраннику. Когда Елена сбежала с Парисом, бывшие женихи, хочешь не хочешь, собрались ехать под Трою — воевать. А сам-то Одиссей мечтал никуда не ехать — как же, жена-красавица, сын родился, а тут на тебе — отвечай за свою же выдумку. И когда несколько послов Атрида Агамемнона прибыли на Итаку звать царя в поход, он, видишь ли, притворился сумасшедшим! Запряг быков и давай пахать взад-вперёд одно и то же поле, будто бы не видя, что оно уже вспахано перепахано... Ему кричат: «Одиссей, Одиссей, очнись! Одиссей, мол, на войну ехать надо!», а он и ухом не ведёт! Ну, я-то понял, что он нас морочит. И, пока все пытались до него докричаться, побежал к нему в дом, покуда никто не видел, подхватил его сынишку — а тому и года не исполнилось, и, вернувшись на поле, положил младенца прямо в борозду, по которой царь вёл быков. Что тому было делать? Погубить своего первенца? Куда деваться — остановился!

— А ведь я помню, что было дальше! — воскликнул слушавший со вниманием Гелен. — Когда я перешёл на сторону ахейцев, среди них много говорили про это. Говорили, что Одиссей раскрыл измену Паламеда, и что Паламеда за это побили камнями. Это, выходит, тебя?

— Меня, меня! Ты не ошибся.

Гелен в это время немного отступил от куста, и Астианакс увидел в просветах ветвей, как исказилось лицо самозванца. На нём отразилась безумная ненависть.

— Да, Одиссей стал уверять ахейцев, будто я вступил в сговор с Приамом, что по наущению Приама убеждаю их всех оставить осаду Трои и плыть домой. Даже письмо подделал, от Приама ко мне, и сумел так ловко его «перехватить», что все поверили. А в довершение, когда итакиец стал меня обличать, то убедил ещё и шатёр мой обыскать! В шатре нашли мешок троянского золотишка. И как только не жаль было своё же золото отдавать, чтобы его «обличение» оказалось убедительным!

— То есть Одиссей тебя попросту оклеветал? — вздохнув с видимым сочувствием, проговорил прорицатель.

Несколько мгновений Паламед молчал, раздумывая, потом воскликнул:

— Самое во всём этом смешное, что то была, вообще-то, не клевета! Я действительно к тому времени вступил в сношения с Приамом и даже помог троянцам в одной их боевой вылазке, из-за которой ахейцы потеряли немало людей. Этим я хотел убедить Агамемнона снять осаду и уехать. Я понимал: торчать под Троей бессмысленно, а если вдруг удастся склонить упрямых Атридов заключить мир и убраться, то, во-первых, Приам и вправду мне немало заплатит, а во-вторых, в суматохе отъезда я могу разделаться как-нибудь с Одиссеем и, вернувшись на Итаку с богатыми дарами, возьму в жёны Пенелопу. В то время ещё был жив мой отец, я мог надеяться, что он в обход братьев сделает меня своим наследником, и тогда... А, да что там! Мы с Одиссеем оба ненавидели друг друга, оба мечтали друг друга погубить, но он оказался проворнее! Ахейцы поверили в мою измену, хотя Аякс Теламонид и Ахилл сомневались до самого конца, спорили с базилевсами. Но те, увидав золото, закричали: «Смерть! Смерть!» И начали кидать в меня камни. Когда я, весь в крови, упал, Ахилл наконец остановил их. Подойдя ко мне, он сказал, что я мёртв. Верно, я был и впрямь похож на покойника. Агамемнон стал кричать, что не позволит предать моё тело погребению. Как я потом узнал, Ахилл с Аяксом вечером прийти на берег, где я остался лежать, приготовив всё для погребального костра. Они решили не послушаться Атрида. Но меня там уже не было: я очнулся и, боясь, что меня добьют, побрёл в сторону Трои. Заметил рыбачью лодку — верно, она отвязалась и уплыла в море. Я сел в неё, нашёл на дне весло и принялся грести, толком не понимая, куда плыву и зачем. Впереди показался корабль. Это были морские разбойники. Я им рассказал о себе всю правду, потому что враль не имело смысла. Ну, они и предложили мне плыть с ними. Я не отказался! В конце концов, могли ведь и за борт выкинуть.

— Так ты стал разбойником? — задумчиво спросил Гелен.

— Ну да. Я надеялся, как-нибудь добраться до Эвбеи. Однако через два года наш корабль был потоплен египетским кораблём береговой охраны, почти все разбойники взяты в плен, я в их числе. Нам предложили стать воинами египетской армии, шерданами, и мы, само собою, не отказались — кому же хочется в соляные или медные рудники? Долгое время я честно служил фараону. Потом, ты знаешь, я говорил тебе: было сражение с лестригонами, египетской армией командовал Гектор, и когда битва уже заканчивалась, когда египтяне несли огромные потёрли, явился на своём корабле Неоптолем, поддержал нас, и... ну, я тебе всё это рассказывал.

— Рассказывал, — всё в той же странной задумчивости Гелен ломал веточки куста и обрывал листья. Астианакс стал отодвигаться назад, чтобы прорицатель случайно не зацепил его рукой. — Рассказывал, да... То есть Неоптолем появился не до битвы с лестригонами, а во время битвы. Он помог Гектору выиграть, и Гектор не собирался его убивать. Тем более что тот оказался его собственным племянником. Вот уж, кто бы мог подумать! Но ты действительно уверен, Паламед, что во время плавания Ахилл, и Гектор погибли?

— Я же тебе говорил! — почти с досадой воскликнул самозванец, — Я сам вызвался плыть с ними. Думал, домой наконец доберусь, хоть и знал от Неоптолема, что мой отец умер, между братьями — вражда, а меня там вовсе не ждут. Но я узнал и о том, что Одиссей не вернулся с войны! Думал — отчего не попытаться?.. Не усмехайся — тогда у меня ещё не было мысли выдавать себя за Одиссея, но желал я одного: Пенелопы! Я был на корабле Неоптолема, когда разразилась эта буря. Корабль Гектора на наших глазах вдребезги разбило о скалы, и Ахилл, а за ним и его сумасшедшая жена-амазонка кинулись в волны — на помощь Гектору, наверное, хотя какая там могла быть помощь? Наш корабль долго ещё мотало по волнам, а потом он черпанул бортом воду. Трое-четверо гребцов вылетели за борт. Я был среди них. К счастью, со мной вместе полетел бочонок из-под питьевой воды, почти пустой. На нём я и продержался до утра, когда шторм стал стихать, а после плавал на этом бочонке ещё несколько часов, пока меня совершенно случайно не заметили и не подобрали финикийцы. Их корабль шёл к тому самому неведомому острову, куда ночью нас вынесла буря, к острову, о который разбился один из наших кораблей. Финикийцы знали его: как-то они там чинили корабль. Правда, кормчий сказал, что об этом острове у мореплавателей идёт очень дурная слава — говорят, корабли, приставшие к нему, не возвращаются домой! Потому они решились туда плыть лишь от крайней нужды — у них почти иссякла вода. И что ты думаешь? По пути вновь начался шторм, да такой силы, что мы все были уверены в скорой гибели. Громадные, будто горы волны, вроде той, которая налетела позапрошлой ночью и погубила корабль Гектора, подбрасывали финикийское судно, как щенку. А вдали появилось какое-то ужасное зарево и высоченный столб дыма. Потом жуткий грохот будто расколол небо. Кормчий узнал на горизонте очертания острова, к которому плыл, но на глазах у всех нас этот остров окутался клубами дыма или пара, грохот стал просто чудовищным, и всё скрыла тьма. Наутро никакого острова уже не было! Кормчий уверен, что как нас ни мотало, он сумел потом восстановить нужное направление. Но остров пропал, ушёл на дно моря!

— Ничего себе! — вскричал Гелен. — Слыхал я сказки, которые любил вычитывать в нашей библиотеке мой братец Полит, о какой-то там утонувшей стране, но я никогда ни во что подобное не верил. И вот тебе! Значит, если предположить невероятное — предположить, что Гектор и Ахилл сумели выбраться на этот остров, то они ушли в пучину с ним вместе?

— А куда бы они делись? — переводя дыхание, проговорил Паламед, у которого страшное воспоминание вызвало невольное волнение. — Там вокруг на десятки стадиев нет и не было другой земли.

Гелен задумался. Он вполне верил рассказчику, но какая-то мысль неотвязно его мучила.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Но как я могу быть уверен, что Неоптолем тоже наверняка мёртв? Ты же выпал из корабля, когда корабль ещё боролся с волнами? А ну, как он сумел одолеть шторм?

Паламед пожат плечами:

— По моему, когда я выпал за борт, корабль уже тонул. Он был перегружен — на него ведь перескочили человек тридцать с корабля Гектора. Да и потрепало его очень сильно. Но, конечно, полной уверенности тут уже нет. Не могу поклясться тебе головой, что царь Эпира никогда не вернётся в Эпир. Так что и в твоей игре риска полно. А потому тебе решать, играть ли дальше.

 

Глава 7

Астианакс слушал, и у него путались мысли. За короткое время разговора он узнал так много неожиданного и ошеломляющего, что готов был совсем потерять голову. Его отец в Египте сражался со страшными лестригонами, и ему помог Неоптолем. Там же был Ахилл, который не умер, — ведь отец когда-то был уверен, что это именно так! И Неоптолем — племянник Гектора! Как такое может быть? Что же: его отец и Ахилл — братья?! Но Паламед сказал, что они оба погибли, что Неоптолем тоже скорее всего погиб... Да нет, вздор! это им, Гелену и Паламеду, так хочется, а такого не может быть! Если они столько раз уже не погибали, то спаслись и с того острова, который утонул! И корабль Неоптолема выдержал бурю. Они живы, они приедут, обязательно приедут...

Между тем заговорщики немного отошли от куста, они говорили теперь, прохаживаясь вдоль воды взад-вперёд, и временами их было хуже слышно, но маленький лазутчик угадывал почти все слова, которых не различал. Больше всего он боялся, чтобы эти двое не пошли дальше по берегу — пространство было открытое, красться за ними незаметно он не сможет.

— Играть ли мне дальше? — повторил вопрос Гелен. — Да, Паламед, я буду играть! Я уже начал, а не в моих правилах что-то бросать, не закончив.

— Ну, а если Неоптолем всё же вернётся?

В голосе Паламеда слышалась усмешка.

— Если он вернётся? Ну что ж... Что касается Андромахи, то выгоднее было бы рассказать всё наоборот — что это Неоптолем убил Гектора. В этом случае она бы возненавидела Неоптолема. А доказать, что это не так... Попробуй докажи! Однако я выбрал то, что лучше подействует на жителей Эпира, и не ошибся — они в отчаянии, они в ярости от того, что их царь пал от руки ненавистного троянца. И мне сейчас важно как можно скорее стать мужем Андромахи. Если царь вернётся, то в самом крайнем случае виноват во лжи будет Одиссей, то есть ты, а тебя здесь уже не будет. Тогда нам с Неоптолемом придётся решать, кому быть царём и мужем Андромахи.

— И ты вряд ли одержишь верх, — сказал Паламед.

Прорицатель покачал головой. Его лицо было в этот момент обращено к Астианаксу, и мальчика поразило страшное, хищное выражение, которое вдруг появилось на этом всегда таком спокойном и ласковом лице.

— Я благородно уступлю! — сказал Гелен и рассмеялся в ответ на недоумённый взгляд ахейца. — Я откажусь от прав на царицу и царство, если царь вернётся. Я даже соберусь уехать отсюда... Но перед моим отъездом с царём приключится беда. Или он случайно чем-то отравится, или лошади понесут и вдребезги разобьют его колесницу. Ты сам знаешь, сколько бывает случайностей!

— Да, ты тоже умеешь рисковать! — помолчав, задумчиво проговорил Паламед. — А тебе не жаль будет убить человека, который дал тебе здесь приют и не сделал ничего плохого?

— Жаль. Мне очень жаль его, Паламед, поэтому я очень надеюсь, что он не вернётся и мне не придётся этого делать.

Самозванец расхохотался.

— Чудесно! Но... — он резко оборвал смех и нахмурился. — Но мне важно знать вот что: ребёнок тебе не мешает?

— Какой ребёнок? — недоумённо спросил Гелен.

— Астианакс. Ты ненавидел Гектора, значит, ненавидишь и его сына. Но имей в виду, я сорву твои планы, если ты не дашь клятву, что не собираешься убить мальчика. Какие бы счёты мы с тобой ни сводили, восьмилетний ребёнок здесь ни при чём!

Лицо Гелена оставалось таким же жёстким к злым, но на губах появилась улыбка:

— Зря ты лукавишь, Паламед. Ты ведь отлично знаешь, что я уже не раз и не два нарушал клятвы, а значит, могу тебе поклясться, а потом нарушу любую клятву. Ты просто успокаиваешь таким образом свою совесть. Мол, ты лучше, чем я. Может быть, лучше... Хотя, по сути, мы — одно и то же. Мы оба предали своих, оба пытаемся стать мужьями чужих жён. А что до мальчишки... Тут ты можешь никаких клятв не требовать — я его пальцем не трону. Потому что взять Андромаху можно только, пока он жив. Пока она за него боится, пока надеется обеспечить ему какое-то будущее, она будет смиряться с обстоятельствами, переступать через свои желания, будет жертвовать. Если его не будет, её уже ничем не сломишь, её хрупкий облик — одна видимость, на деле она твёрже кремня. Ты доволен?

— Вполне. Раз тебе выгоднее, чтобы мальчик был жив, то я спокоен. А теперь ответь: когда я получу корабль, чтобы отправиться на Итаку?

— Как только я женюсь, — Гелен улыбнулся. — Надеюсь, это произойдёт уже завтра. Сегодня ещё кое-что должно случиться, и это кое-что поможет царице быстрее принять решение.

Паламед вздохнул:

— Ты хитрее нас с Одиссеем, вместе взятых, Гелен! Словно весь Тартар, со всеми его тварями сидит в твоей голове. Что ты там ещё задумал? Опять отравишь колодец или...

— Стоп, стоп! — взмахнул рукой прорицатель. — Я не говорил тебе, что отравил колодец, поэтому свои догадки оставь при себе. А о том, какую ещё хитрость я задумал, ты скоро узнаешь. Потерпи.

— И ещё вопрос, — Паламед вновь подошёл к кусту и остановился прямо над ним. — Ты сказал, что, возможно, поедешь со мной на Итаку, чтобы подтвердить перед Пенелопой и всей сворой её женихов, будто я — её муж. Не откажешься ехать?

Гелен пожал плечами:

— От молодой жены уезжать обидно. Но, думаю, поеду. Если ты станешь царём на Итаке, у меня будет хотя бы один надёжный союзник. Но если здесь всё пройдёт не так гладко, как хотелось бы, ехать будет небезопасно. Впрочем, я думаю...

Последней фразы Гелен не успел докончить.

Всё время, что Астианакс подслушивал беседу заговорщиков, вокруг него, среди ветвей куста, вился целый рой мошкары. Иногда мошки больно кусали мальчика, и он терпел их укусы, не выдавая себя ни одним движением. Но тут одна мошка, вертясь у самого его лица, то ли втянутая его дыханием, то ли по собственной неосторожности, влетела прямо в ноздрю маленькому лазутчику! Это было так неожиданно, что мальчик даже не успел вспомнить советы Пандиона, как можно удержать чихание. Он и подумать об этом не успел — чихнул так громко, что весь мошкариный рой вылетел из куста, пёстрым облачком взвившись над зелёной завесой.

Заговорщики, стоявшие как раз над самым кустом, от неожиданности отпрянули и одновременно схватились за оружие.

— Что это?! — завопил лже-Одиссей, — Кусты чихать не умеют! Это твои соглядатаи, Гелен, или кто-то следит и за мной, и за тобой?!

— Это уж точно не мои соглядатаи! — Гелен резким движением обнажил свой короткий меч и замахнулся. — А ну, выходи, кто бы ты ни был, или я изрублю этот проклятый куст в крошево!

— Стой-ка! — Паламед ухватил его за локоть. — Да ведь куст совсем низкий. Неужто там может поместиться взрослый человек да спрятаться так, чтобы его было совсем не видно?

Астианакс в первые мгновения испытал одно-единственное желание — выскочить из куста и что было силы кинуться бежать. Но это мгновение ужаса прошло, и он увидел, что заговорщики стоят как раз между ним и кратчайшей дорогой к тропе, а обогнуть их будет нелегко: они скорее всего успеют его перехватить. К тому же мысль о бегстве показалась ему позорной — он, сын великого Гектора, кинется, как заяц, улепётывать от этих подлых предателей?! Он помнил рассказы матери о том, как его отец, когда тому было восемь лет, сражался на равных с двумя-тремя опытными воинами. Правда, это были учебные бои, но ведь в учебном бою противники дерутся почти по-настоящему, только не убивают друг друга.

Как змея, он проскользнул под гибкими ветвями и появился перед ошеломлёнными заговорщиками, правда, по другую сторону куста. Может быть, подсознательно сработала самозащита, а может быть, с той стороны просто было легче пролезть, но, так или иначе, куст оказался между юным лазутчиком и его врагами.

— Я прятался, чтобы узнать ваши мерзкие замыслы! — крикнул мальчик, обнажив кинжал. — И я узнал достаточно, чтобы рассказать царице, кто вы такие на самом деле! Ничего у вас теперь не выйдет!

— Ну вот, Паламед, вот и тот, о ком ты так тревожился... — проговорил Гелен. — Вот теперь мне скорее всего на самом деле придётся его убить, хотя пока что нужно его взять живого: в моей игре он — слишком важная кость.

У Паламеда вырвалось короткое выразительное ругательство, и он тоже вытащил из ножен оружие.

— Попробуйте взять меня! — воскликнул Астианакс. — Посмотрим, как у вас получится! Хоть одну гадкую душу я отправлю к Аиду на суд! У вас души грязные, как жабы из лужи, и Харон будет плеваться, когда такие увидит! Нападайте, ну!

— Полегче, щенок! — рявкнул Гелен. — Или ты решил, что могуч, как твой отец? Так это вряд ли. Ты послабее будешь. Может, и не намного, но с двоими взрослыми воинами не сладишь. Бросай свой кинжальчик и иди-ка сюда, пока ещё можно решить дело по-доброму. Если ты нас слушал, то знаешь: я хочу только добра твоей матери и не желаю смерти тебе.

— Ты хочешь украсть то, что не твоё, поганый лжец! — голос мальчика зазвенел от ярости. — Мама никогда не выйдет за тебя, а Неоптолем скоро вернётся, и Гектор вернётся, и Ахилл тоже! Тогда от вас даже потрохов не останется! Уроды!

В бешенстве Гелен ринулся в обход куста и замахнулся, кажется, позабыв, что сын Гектора нужен ему живым. Но земля у воды была скользкая, прорицатель слегка оступился, и ученик Пандиона, лучшего воина Эпира, моментально этим воспользовался. Отразив направленный в него удар меча, он сделал стремительный выпад. Кинжал был слишком короток, чтобы достать грудь Гелена — достал только руку с мечом, но лезвие вошло глубоко.

У Гелена вырвался короткий крик боли.

— Теперь я тебя точно убью, выродок! — прохрипел он, перекладывая меч из правой руки в левую — правая была проткнута почти насквозь.

В это время с тропы, ведущей к озеру, послышались голоса:

— Гелен, Гелен, ты здесь? — кричал кто-то из-под зелёной завесы.

Почти сразу в проёме показались двое мужчин, судя по всему, горожане.

— Что случилось? — крикнул прорицатель, оборачиваясь, но продолжая краем глаза следить за каждым движением мальчика, неожиданно оказавшегося таким опасным противником.

— Троянские поселенцы захватили посёлок на севере, у пролива между Эпиром и Керкирой, взяли береговые укрепления и перебили стражу на них! Местные жители вооружаются, собираясь сражаться с ними. Царице доложили, и она с от рядом мирмидонцев поехала туда.

— Чего и следовало ожидать! — проговорил Гелен, поглядывая то на замершего в боевой позиции Астианакса, то с некоторой тревогой на своё предплечье и бегущую по нему струйку крови. — Ясно было, что она поедет их мирить... Ха-ха!

— Это и есть твой план? — усмехаясь, спросил Паламед.

— Да, это он и есть. Надеюсь, ни троянцы, ни разгневанные мирмидонцы не убьют царицу. Это в мои планы совсем уж не входит. Но междоусобица начнётся знатная... И теперь я один могу её усмирить. Понял, что я говорю, Гекторов выродок? Последний раз: бросай кинжал и сдавайся. Тогда я ограничусь тем, что отстегаю тебя ремнём и надеру уши. Ну!!!

— Будь ты проклят при жизни и после смерти! — закричал мальчик и, забыв осторожность, сам кинулся на прорицателя.

Но на помощь Гелену уже бежали те двое, что явились с сообщением — это были, конечно, его люди. Паламед тоже поднял свой меч. Мальчик понимал, что не справится со всеми, об этом и думать было нечего. Но сдаться! Им?!

— А ну-ка, прочь от царевича, собаки! Прочь, я сказал!

Астианакс не удержался — завопил от восторга. Между ним и его врагами выросла, будто взявшись ниоткуда, громадная фигура Пандиона.

Пандион, как обычно, не размышлял и не медлил. Его меч взлетел, опустился длинной сверкающей дугой, и один из горожан упал на землю с рассечённой головой. Второй с воплями отпрянул.

— Стой, Пандион, стой! — закричал прорицатель. — Ты же ничего не знаешь! Мальчик подслушал наш разговор, но ничего не понял и ранил меня кинжалом. Он ведь ещё ребёнок!

— Я всё понял, Пандион! — Астианакс уже стоял рядом с мирмидонцем, потрясая окровавленным кинжалом. — Они все наврали! И про отца, и про Неоптолема. И этот вот... он не Одиссей никакой! Они всё-всё врут!

— Ах, вот оно как! — воин нахмурился. — Вот оно как, значит... И, раз так, случайно ли именно сейчас эти приблудные троянцы напали на наш посёлок?

— Это он всё подстроил! Неслучайно! Неслучайно!— кричал мальчик, указывая на Гелена. — Он хочет заставить маму жениться! То есть... ну... Чтобы он и она...

В путаных словах Астианакса трудно было сразу разобраться, но Пандион, кажется, отлично понял, что к чему.

— Оружие на землю! — крикнул он заговорщикам и их сообщнику. — Я не буду повторять два раза.

Горожанин, кажется, готов был подчиниться приказу: грозный воин привёл его в ужас. Гелен раздумывал, не теряя хладнокровия. Что до Паламеда, тот был определённо не трус и не собирался сдаваться. Возможно, он бы первым кинулся на Пандиона, но тут со стороны тропы вновь послышались голоса, и в проёме показались и высыпали на берег человек пять, одетых в лёгкие доспехи и вооружённых луками. Это были не воины дворцовой охраны, не мирмидонцы. Пандион узнал в них лучников из тех, что с недавнего времени по приказу царицы охраняли гавань — приказ был отдан после неудачного нападения на Эпир троянских морских разбойников. Эти охранники всё время не ладили с мирмидонской стражей, считали, что у мирмидонцев больше прав, что их куда лучше кормят, что им куда больше позволяют. Должно быть, Гелен хорошо всё это знал и воспользовался их недовольством, переманив некоторых на свою сторону.

— Стреляйте: — закричал прорицатель, едва увидав бегущих. — В мальчишку и в воина! Или они нас погубят!

Несколько мгновений лучники всё же колебались. Из пятерых выстрелили только трое: как ни враждовали они с мирмидонцами, но Пандиона знали и хоть немного, но уважали, а стрелять в наследника... Ну да, им не нравилась власть троянки, да, они были в гневе, узнав о гибели царя от руки Гектора, но всё же...

Промедление дало возможность воину заслонить собою мальчика.

Одна из стрел, пущенных с сорока шагов, отскочила от нагрудника Пандиона, вторая застряла в наплечнике, третья попала ему в шею.

— Беги, Астианакс! — крикнул Пандион, закашлялся, но сумел перевести дыхание. — Скорей! Вон в ту сторону: там между деревьями — звериная тропа. Если помедлишь, они захватят тебя или убьют и всё будет кончено, ты слышишь?! Тогда твоя мама пропала... Беги!

— Но ты?

— Я справлюсь с ними! А если придётся тебя защищать, мне только будет труднее! Беги же!

С этими словами мирмидонец бросился навстречу лучникам, успевшим вытащить из колчанов новые стрелы.

К счастью, Астианакс подчинился приказу своего наставника — повернулся и что есть силы побежал туда, куда указал ему воин. Он бежал, слыша шум драки за спиной и почти не сомневаясь, что отважный Пандион сейчас перебьёт всех врагов.

Мальчик обернулся, уже проскользнув под низко свесившимися над тропой лианами. И увидел...

Один из лучников, сражённый мечом Пандиона, упал, не вскрикнув, двое отступили, готовые обратиться в бегство, но ещё двое вновь выстрелили, на этот раз с двух шагов. Первая стрела вошла сбоку, меж медных пластин нагрудника, вторая попала воину в плечо. Обе раны были не смертельны, смертельной была та, первая, и Пандион хорошо это знал. Он успел оглянуться, ища глазами Астианакса и надеясь, что того уже не видно. Да, мальчик успел скрыться. Как хорошо!

Астианакс не поверил, когда Пандион упал. Он подумал, что тот оступился и сейчас вскочит, как делал, когда они упражнялись, и воин притворялся, будто сражён его мечом. Но Пандион не вставал. И упал он очень странно — лицом вниз, как никогда прежде не падал. Мальчик вспомнил его слова: «Если видишь, что враг упал вниз лицом, то скорее всего он мёртв. Но всё равно проверь, прежде чем подойти вплотную и вложить оружие в ножны!»

— Пандион!!! — отчаянно закричал Астианакс, выскакивая из-за ветвей. — Пандион! Нет, не надо!!!

— Хватайте мальчишку! Хватайте! — закричал Гелен. — А ещё лучше — застрелите его поскорее!

— Лучше возьми его живым, Гелен! — произнёс, подходя вплотную к прорицателю, один из лучников, самый старший, с которым троянец давно и прочно ладил. — Кое-что изменилось, и тебе надо бы иметь сейчас запасную кость в игре.

— Что стоите?! — рявкнул Гелен на своих людей, пытаясь краем рукава зажать сильно кровоточившую рану на руке. — Ловите щенка! Он не должен добраться до царицы! Живым его притащите, слышите!

И обернулся к лучнику:

— Что такое, Датой? Что там ещё изменилось?

Лучник подошёл совсем вплотную к прорицателю и прошептал:

— Неоптолем возвращается. Я видел с маяка его парус. Тот самый, на котором выткан трезубец Посейдона. Таких вряд ли много. Это он. Сейчас ветер мешает кормчему править прямо к берегу, он будет ждать конца прилива. Но часа через четыре корабль пристанет.

Тут Гелену изменила выдержка. Он изрыгнул водопад самой грязной брани, швырнул на землю меч и бешено затопал ногами. Потом, с трудом овладев собой, заорал:

— Хватайте же щенка, ну!!! И дайте мне что-нибудь перевязать рану!

Лучники кинулись к стоявшему в оцепенении Астианаксу. Ни они, ни тем более находившийся в сотне шагов мальчик не слышали рокового сообщения Дагона.

Астианакс опомнился. В его горле встал раскалённый комок, он задыхался, но слова Пандиона: «Беги, или твоя мама пропала!» заставили его очнуться. И царевич побежал, побежал в лес, спотыкаясь, царапая руки о ветви, захлёбываясь слезами, всё дальше и дальше, прочь от озера.

 

Глава 1

Прилив, в этот день необычайно высокий, начал отступать. Филипп, хорошо знавший коварные скалы, словно караулившие корабли у входа в узкий залив, пристально всматривался, ожидая, когда макушки покрытых водорослями камней выступят над поверхностью. Опытный кормчий мог бы и по памяти провести корабль меж этих скал, но рисковать не хотел — судно было сильно потрёпано бурями и хотя шло без груза, всё же несло довольно большую тяжесть: двадцать пять воинов-гребцов с погибшего корабля, все с боевыми доспехами, с оружием, — вес немаленький. К тому же, едва они отплыли от Итаки, в днище обнаружилась течь: как ни старательно конопатили и смолили судно во время последней остановки, на безлюдном островке, починка оказалась не до конца надёжной — одна из досок треснула. Пришлось причаливать к первому встретившемуся на пути рифу, который, к счастью, имел с одной стороны пологий спуск и плоский пляж, и там вновь возиться со смолой — сжечь пять-шесть опустевших бочек и снова конопатить днище и тщательно заделывать брешь. Это задержало их почти на двое суток, и Неоптолем пришёл в ярость. Эпир был так близко, а им приходится ждать!

А теперь ещё и прилив мешал мореходам, уже видевшим совсем рядом родной берег.

— Если на маяке кто-нибудь дежурит, то нас уже заметили! — сказал один из гребцов, указывая на мощный силуэт каменной башни у входа в бухту. Солнце нас освещает, значит, на таком расстоянии можно уже и парус рассмотреть. То-то сейчас радости будет в городе! А хочется домой!

«А мне хочется или нет?» — вдруг спросил себя Неоптолем, и острая боль, которую он все эти дни так упорно не замечал, будто и не ощущая, настигла его и поразила прямо в сердце.

— Посмотрите-ка, что за лодка плывёт прямо к нам? — раздался рядом с царём возглас гребца. — Не рыбачья вроде... Гребец в ней один. Изо всех сил загребает. И вон, на корме ещё человек сидит. Рукой нам машет!

— Что им надо-то? — спросил другой гребец, привставая на скамье и всматриваясь.

— Похоже, им надо, чтобы мы раздавили килем их скорлупку! — сердито воскликнул Филипп, меняя положение весла. — Они что, не соображают: если хотите пристать к кораблю, заходите по борту, нечего лезть под киль!

С кормы приподнялся одетый в чёрное человек, тот, что так отчаянно махал рукой, привлекая к себе внимание:

— Это корабль царя Неоптолема? Царь на корабле?

— Я на корабле! — отозвался юноша, разом очнувшись от своих мыслей и поднимаясь на нос, чтобы его было лучше видно. — Я возвращаюсь домой. Кто вы и чего ради так спешите, что не можете подождать, пока корабль причалит в гавани?

Человек в чёрном вновь отчаянно взмахнул левой рукой. Правая безжизненно висела вдоль тела, будто чужая.

— Не плыви к гавани, царь! — крикнул он. — Во имя Зевса и Афины, дарующей нам мудрость, не плыви туда, или ты погубишь себя и всех нас!

— Что, что? — Неоптолем нагнулся и всматривался, но солнце светило ему в глаза, мешая узнать кричавшего. — Что случилось? Кто ты такой и отчего грозишь мне гибелью? Меня не так легко напугать!

— Не я тебе угрожаю, великий царь, но подлые и бесчестные воры, которые воспользовались твоим отсутствием. Ты не узнаешь меня? Я — Гелен, друг твоего отца, помощник жреца... Дай мне пристать к кораблю, и я всё расскажу тебе!

Юноша почувствовал, как его сердце забилось не в груди, а где-то в горле.

— Что с царицей?! — закричал он. — Что с царицей и наследником?! Говори! Ну!!!

Лодка была уже почти у самого борта корабля, и теперь царь видел стоящего на корме судёнышка человека в чёрном, видел бледное, покрытое потом лицо. Правая рука троянца была обмотана куском холста, покрытого большими багровыми пятнами.

— Царица Андромаха жива и наследник тоже, хвала богам! — воскликнул прорицатель. — Но выслушай меня, Неоптолем, умоляю, или случатся великие беды... Только ты сейчас можешь помочь и исправить всё, что случилось. Вели, чтобы нас подняли на корабль, а после прикажи кормчему развернуться и идти вдоль берега. В гавани вас ждут убийцы!

Тут же в памяти юноши явился берег недавно оставленной Итаки и безжизненные тела спутников Телемака. Их тоже ждали убийцы. Что же это такое? Или все ахейские земли переполнены подлыми разбойниками?

Повинуясь знаку царя, несколько гребцов кинули вниз верёвочные петли и на них подняли Гелена с его спутником. Ещё один гребец спрыгнул в лодку и привязал к её носу верёвку, укреплённую на борту, чтобы судёнышко не уплыло прочь.

— Ну? — Неоптолем подступил к человеку в чёрном, едва сдерживая волнение. — Что случилось? Ты ранен? Кто это сделал?

Гелен, казалось, теряя последние силы, опустился на скамью и с трудом перевёл дыхание.

— Около года назад, когда прошло ещё не так много времени со дня твоего отъезда, мой царь, на один из городов побережья напали морские разбойники. Три больших корабля пристали к берегу, и на них было полторы сотни головорезов. Городок маленький, они бы там всех перебили, но наша царица, едва прискакал гонец, послала отряд мирмидонцев, и разбойники были разбиты. Большая их часть сдалась в плен. Оказалось, что они родом из Трои, что будто бы стали разбойничать, когда Троя сгорела и они остались ни с чем. Скорее всего, то была ложь: наверное, это беглые рабы, что бежали из троянских рудников на севере, когда началась война, и уплыли на захваченных финикийских судах. Царю Приаму было не до того, чтобы их преследовать.

— О чём ты говоришь? — в нетерпении крикнул Неоптолем. — Какое мне дело до этих беглых рабов? Говори о том, что произошло здесь!

— Прикажи кормчему идти вдоль берега, — вновь проговорил Гелен. — Я рассказываю подробно, чтобы ты лучше понял.

— Филипп, правь вдоль берега, на север! — не оборачиваясь к кормчему, бросил Неоптолем. — Ну, дальше, Гелен, дальше!

— А дальше царица пожалела этих подлых бродяг и велела выделить им землю и дома неподалёку от Эпиры. Но эти уроды, вместо того чтобы растить хлеб и разводить скот, принялись грабить местных жителей и пьянствовать! Кое-кого из местной молодёжи они совратили и подбили на то же самое! Тебя всё не было, и они обнаглели... Несколько дней назад захватили и разграбили один из посёлков, возле пролива между Эпиром и Керкирой. Царица туз же послала туда почти всех воинов — мирмидонцев. Но это, как оказалось, была уловкой — разбойников там оказалось человек двадцать, не больше. Как только уехали воины, не меньше сотни головорезов напали на город. Огражу в гавани и возле дворца они перебили, там было очень немного людей, к тому же часть рабов перешла на их сторону — рабы-то троянцы! Я пытался образумить этих негодяев, ведь я всё же их земляк, но они обезумели от вина, украденного из подвалов дворца. Меня ранили в руку, и я с трудом спасся. Царица и наследник успели подняться в башню дворца. Они запёрлись там, однако у них очень мало пищи и воды... Мне удалось подкрасться к башне с востока и подать знак царице. Она бросила мне в окно вот это. Прости, всё письмо запачкано кровью! Нет, нет, не бойся, это — моя кровь, царица невредима. Пока...

Прорицатель вытащил из складки своего пояса и подал царю смятый кусок пергамента. Тот, действительно, был весь в крови, однако несколько неровных строк на нём можно было разобрать. Неоптолему не доводилось видеть почерка Андромахи — она при нём никогда ничего не писала, но у него и не возникло сомнения в том, что это её письмо.

Он расправил пергамент на ладони и прочитал:

— «Сибил, предводитель разбойников, требует, чтобы я стала его женой, а он — царём Эпира. Иначе они убьют моего сына. У меня сутки на раздумье. Вдали, на горизонте, показался парус. Если это Неоптолем, предупреди его, Гелен. Сейчас Сибил послал в гавань больше сотни человек, чтобы устроить засаду и убить царя и его людей, когда они пристанут к берегу. На их стороне не только рабы, но и часть воинов — у них луки. Сибил пообещал, что, если Неоптолем попытается захватить дворец, нас с Астианаксом тут же убьют. Главное — спаси царя! Андромаха».

— Зевс-громовержец! — воскликнул Неоптолем. — Какие-то две-три, ну, четыре, быть может, сотни негодяев захватили город, в котором четыре тысячи жителей, и угрожают убить царицу и наследника, а меня собираются подкараулить в гавани и подстрелить, будто гуся! В это же поверить невозможно!

По тотчас его намять вновь услужливо вернула кровавое зрелище: раненого Телемака, убитых воинов на берегу острова Итака. Там бесчинство сотворили даже не морские разбойники, а незваные гости царского дворца!

— А где Пандион?! — голос Неоптолема гневно дрогнул. — Я приказал ему никогда не оставлять царицу и Астианакса! Он что, тоже уехал из города с отрядом мирмидонцев?!

— Пандион убит! — Гелен закашлялся и с трудом отдышался. — Только благодаря ему Андромахе с мальчиком удалось скрыться в башне. Но разбойников было много, а он один. Я видел, как он погиб.

Горестный возглас вырвался не только у царя, но и у многих его воинов — почти все они знали и любили могучего великана.

— Куда же мы плывём?! — в ярости крикнул кто-то. — Надо захватить гавань и взять дворец!

— Правильно! Плевать, что нас меньше! Мы воины, а они — лягушки из болота!

— Поворачивай назад, Филипп!

Но Неоптолем поднял руку, и возбуждённые возгласы сникли.

— Если мы нападём, эти взбесившиеся негодяи убьют царицу и мальчика. Поэтому сначала нужно их освободить. Мы высадимся за пределами бухты и постараемся напасть внезапно. У нас мало времени.

— Послушай, царь! — подал голос кормчий, всё это время невозмутимо исполнявший приказы Неоптолема. — Времени у нас мало, это верно, поэтому надо подумать, как бы предупредить Гектора и твоего отца. Мы ведь на сутки задержались из-за починки судна, а они, может статься, поплыли следом за нами на другой же день. Как бы им не угодить в засаду!

— Во-первых, Гектор собирался задержаться не на день, а на три-четыре, а во-вторых, нужно спешить в любом случае. У нас всего сутки.

Неоптолем порывисто обернулся к кормчему, чтобы ответить, а потому не заметил, как исказилось лицо Гелена, когда Филипп говорил. На один только миг на этом лице появился такой страх, что и самый наивный человек тут же обо всём догадался бы. Но в этот момент никто не смотрел на прорицателя, а в следующее мгновение он уже овладел собой.

— Что я слышу? — воскликнул он. — Ты всё-таки нашёл Гектора, мой царь? Он жив?! И... твой отец тоже?

Юноша кивнул:

— Да. И через пару дней, я уверен, они будут здесь, а тогда уж мы одолеем любую армию, а не только кучку наглого сброда — неважно, троянцы они, финикийцы или хоть эфиопы! Но царице даны сутки, и мы должны успеть.

Ещё несколько мгновений Гелен боролся с собой. То, что он сейчас услышал, меняло все его планы и, казалось бы, делало невозможным всё, что он задумал.

Паламед, а именно он был гребцом в лодке прорицателя, пользуясь тем, что всё внимание было обращено на Неоптолема, склонился к уху своего спутника и прошептал:

— Пора исчезать! Ты сам понимаешь: мы проиграли. С Ахиллом и Гектором нечего и думать справиться. Они не только в сто раз сильнее нас, они ничуть не глупее. К тому же не так молоды и доверчивы, как Неоптолем...

Возможно, не прояви лже-Одиссей этой робости, Гачен сам решил бы бежать. Здравый смысл подсказывал, что так и нужно сделать. Но чужой страх вызвал в душе троянца бешенство, и он принял самое дерзкое, возможно, самое отчаянное в своей жизни решение.

— Замолчи! — одними губами проговорил прорицатель, не поворачивая головы к Паламеду. — Теперь уже поздно. Поздно бежать. Придётся играть до конца!

И, поднявшись со скамьи, подошёл к Неоптолему:

— Царь! Прикажи причалить и высадиться подальше, за мысом. Разбойники ни в коем случае не должны узнать, что ты в Эпире, или царице и мальчику не жить. Но я знаю, как незаметно проникнуть во дворец, мне открыл эту тайну жрец Посейдона, которому я помогаю в храме. Правда, я поклялся именами богов, что никому не скажу, но выхода теперь нет! Нужно увести оттуда Андромаху и Астианакса, а тогда уже можно напасть и истребить проклятых разбойников всех до единого!

— Ты говоришь о подземном ходе, который прорыт к башне дворца? — живо воскликнул царь. — Я слышал легенду о нём, но не верил в неё.

— Тише, тише! — здоровой рукой Гелен схватил юношу за локоть. — Я давал клятву. И чем меньше людей сейчас узнают об этом, тем лучше. Я покажу проход, но послать со мною ты должен одного-двух воинов, которым доверяешь, как самому себе.

— Я сам пойду с тобой! — сказал Неоптолем.

И повернулся к кормчему:

— Филипп! Идём за мыс и отходим на пятнадцать-шестнадцать стадиев от бухты. Ты знаешь берег — выбери незаметное и безопасное место. Там я скажу, что делать дальше.

Гелен перевёл дыхание. Он был совершенно уверен, что Неоптолем решит идти с ним сам, но пока тот не сказал этого, тайный страх мучил обманщика: прояви царь осторожность, весь замысел рухнул бы, как прогнившая стена.

— Почему? — вдруг спросил Неоптолем. — Почему ты рискуешь собой ради царицы, Гелен?

Молодой царь стоял на носу корабля, опираясь руками на борт, и говорил, не поворачивая головы — он знал, что троянец стоит с ним рядом.

— Я знаю, что ты любил моего отца и спас ему жизнь, так говорят, по крайней мере. Но сейчас ты уже второй раз готов отдать свою жизнь ради жены Гектора, которого, как я понимаю, ты ненавидел! Ты ведь понимаешь, что раз Гектор жив, то Андромаха — его жена, а не моя. И зачем же ты?..

— А зачем ты отправился искать Гектора и нашёл его? — дерзко воскликнул Гелен. — Ради чего, вернее, ради кого ты совершил безумный поступок, которого никто не понимает и никто никогда не поймёт? Никто, кроме меня, царь. Я тоже люблю Андромаху! Я любил её много-много лет, я полюбил её раньше, чем она стала женой Гектора. Она не знает этого и не узнает никогда. Если ты захочешь хоть немного отблагодарить меня за помощь, то не скажешь ей этого. Я знаю: у меня нет надежды. У тебя надежда была, поэтому ты поступил ещё нелепее меня. И всё же мы с тобой поступаем одинаково!

— Да, — глухо проговорил Неоптолем, казалось, даже не удивлённый признанием троянца. — Да, теперь я понимаю.

И, резко повернувшись, пошёл на корму, отдать новые приказания Филиппу.

 

Глава 2

Корабль причалил пятнадцатью стадиями севернее Эпиры, в небольшом заливе, среди поднимавшихся из воды ребристых, изъеденных ветром скал. Только мореходное искусство Филиппа позволило большому тяжёлому судну безнаказанно пройти между этими скалами. На то и был расчёт: едва ли кто-то стал бы искать корабль в этом заливе, летом здесь причаливали только рыбачьи лодки, а сейчас, весной, в пору частых штормовых ветров, рыбаки тоже избегали сюда заходить — сильный шторм мог выкинуть на берег лёгкие судёнышки, либо разбить их о камни.

— Скоро начнёт смеркаться, — проговорил Гелен, когда они с царём спустились с корабля на узкий галечный пляж, где воины уже принялись раскладывать и разводить костры, чтобы приготовить ужин. — Под покровом темноты мы проберёмся в подземный ход незамеченными.

— Где этот ход? — спросил юноша, переводя взгляд с крутого скалистого обрыва берега на покрытое потом, бледное лицо троянца. — Откуда он идёт?

— Он идёт из храма Посейдона прямо ко дворцу. Храм охраняют и не впустят туда чужих после захода солнца. А если открыться и сказать, кто ты, о твоём возвращении сразу узнают разбойники: я точно знаю, что среди охранников храма есть те, кто спутался с ними. Но меня впустят в любом случае, а тебя я проведу, сказав, что ты — чужестранец, которому нужно немедленно принести жертву. Это подозрений не вызовет.

— В таком случае лучше не брать никого третьего, — заметил Неоптолем. — Ведь если мы пройдём через подземный ход прямо в башню, то этим же путём и выведем Андромаху с мальчиком. Сражаться не придётся.

— Скорее всего нет, — кивнул Гелен, внутренне изумляясь тому, как юноша сам идёт в расставленные им сети. — Разве что в башне наткнёмся на двоих-троих разбойников. Я не уверен, на нижнюю или на верхнюю площадку башенной лестницы выводит проход. По нему уже лет сто никто не ходил.

Неоптолем пожал плечами:

— Ну, с двумя-тремя я справлюсь без шума. А ты как? Умеешь драться левой рукой?

— Не умел бы, так и не ушёл бы оттуда живой! — ответил троянец. — Послушай, царь, нам надо укрепить свои силы едой: я больше суток ничего не ел, мой товарищ, что, рискуя жизнью, помог мне добраться до рыбачьей лодки и доплыть до твоего корабля, тоже надаёт с ног. И тебе, чтобы быть готовым к возможной схватке, надо поесть. Час у нас в запасе, так что поторопи своих людей с приготовлением ужина.

Неоптолем не мог и не хотел думать о еде, все его мысли занимала Андромаха и опасность, угрожавшая ей. Но юноша сумел подавить смятение. В то время как Гелен и Паламед (само собою, не назвавшийся царю Одиссеем) поглощали разогретую над костром копчёную баранину и сваренные в масле бобы, царь едва отщипнул от ячменной лепёшки и выпил чашку воды, не притронувшись к вину, привезённому с Итаки. Он почему-то не стал рассказывать Гелену и его спутнику о том, где и из-за чего задержались в пути Ахилл и Гектор, а сам Гелен об этом не спросил, не желая вызывать подозрений излишним любопытством. Возможно, если бы Неоптолем назвал имя Одиссея и сказал, что царь Итаки жив, у Паламеда разом пропала бы охота помогать Гелену. Впрочем, он не мог выдать троянца: его участие во всём уже совершенном было слишком велико.

— Я надену фригийский колпак и плащ, — сказал молодой царь, когда Гелен, вытирая руки широким листом лопуха, встал и отошёл от костра. — В полутьме меня едва ли узнают. Плащ прикроет и меч — не то охрана не позволит входить в храм с оружием.

Храм Посейдона находился за пределами городских стен, он был очень древний и стоял здесь, ещё когда Эпира была не городом, а лишь большим прибрежным посёлком. Святилище выстроили критские мореходы, спасшиеся на этом берегу во время сильнейшего шторма и в благодарность за спасение решившие возвести здесь алтарь бога морей. Местные жители охотно им помогли. За несколько месяцев, покуда критяне чинили свой корабль и отдыхали от долгого плавания, над крутым берегом вырос высокий каменный храм. Когда же в этом месте возникла оживлённая гавань, где нередко совершали свой торг купцы и останавливались все проходящие мимо этих берегов корабли, мореходы стали жертвовать святилищу щедрые дары, и храм разбогател. Теперь его украшала прекрасная мраморная статуя великого бога, внутри, вокруг алтаря, стояли серебряные светильники, сам алтарь был отделан мрамором и яшмой.

Как и предполагал Гелен, они с Неоптолемом вошли в храм свободно. Двое стражников сразу узнали помощника жреца и без труда поверили его выдумке о чужестранце, которому срочно понадобилось принести жертвы. В доказательство пришедшие показали кувшин с дорогим маслом и мешочек зерна.

— Мы пройдём к малому алтарю в глубине храма, — пояснил Гелен. — Приезжий хочет помолиться подольше и в тишине.

— А ты небось поворожишь, чтобы предсказать ему будущее!.. — усмехнулся один из караульных. — Что же, пускай великий бог морей примет вашу жертву благосклонно. Только, если дело важное, лучше было бы пожертвовать ягнёнка или козлёнка.

— Я всё же не зря вопрошаю богов и знаю, когда и какая жертва им угодна! — спокойно возразил Гелен и жестом поманил за собою Неоптолема в тёмный боковой проход между высокой стеной и длинным рядом ребристых колонн.

В глубине прохода было совершенно темно — строй колонн перешёл в такую же глухую стену, и сюда не добирался ни свет факелов, зажжённых возле входа, ни рыжие блики светильников, слабо полыхавших возле главного алтаря, в центре храма.

В этой темноте Гелен шёл уверенно, будто видел не хуже кошки. Его шаги гулко отдавались под высокими сводами, и только они помогали Неоптолему правильно выбирать направление.

— Сюда! — прошептал прорицатель, безошибочно находя и сжимая руку царя. — Сверни, не то наткнёшься на алтарный камень. Так, теперь проход поворачивает. Ещё немного... А теперь стой!

— А стража не заподозрит неладного, если на алтаре не зажжётся огонь? — тем же шёпотом спросил юноша.

— Они не уйдут от входа, а оттуда ничего не видно. А если и подумают что-то не то, то уже не догонят нас. Сейчас я зажгу факел, но лучше сперва открыть дверь.

— Какую дверь? — не понял Неоптолем.

— Да ту, перед которой мы стоим.

Юноша услышал скрип ключа в замочной скважине и впервые испытал удивление: если подземный ход, в который они идут, такой древний, им давно никто не пользовался, то отчего ключ так легко поворачивается в замке? И откуда вообще у Гелена ключ, сели он не ходил прежде по этому проходу, а просто слышал о нём от жреца?

Но он слишком волновался, слишком спешил на помощь к тем, кто был ему дороже всего остального мира, и потому не задумался всерьёз над этим обстоятельством.

По его лицу скользнула волна тёплого, спёртого воздуха, запах влажного камня и земли — запах подземелья. Впереди расцвёл оранжевый бутон огня, высветилась уходящая вниз каменная лестница и часть стены, сложенной из того же известняка, из которого был построен храм — когда-то светлого, но ныне покрытого тёмными потёками, а кое-где — пятнами плесени. Однако со сводов, должно быть, очень низких, вода не текла, истёртые от времени ступени каменной лестницы казались сухими.

— Ещё немного — и лестница кончится! — уже не понижая голоса, сказал Гелен. — Я вижу, где она кончается. Теперь нам нужно пройти около сорока стадиев по подземному ходу. Дальше будет проход в башню.

— А этот ход нигде не разветвляется? — спросил Неоптолем, по-прежнему невольно говоря вполголоса, хотя и понимал, что их уже никто не может услышать. — Мы не пойдём вдруг совсем не в ту сторону?

— Тут нет никаких разветвлений! — твёрдо возразил Гелен. — Но есть места, где нужно идти осторожно: кое-где плиты подточила вода, под ними могут быть ямы, и можно поломать ноги. Ну ничего, мы заметим неровности пола и в крайнем случае поупражняемся в прыжках.

Они шли ещё некоторое время молча, осторожно ступая по каменным плитам. Проход постепенно, всё заметнее, стал сворачивать вправо, и в какой-то момент, когда факел качнулся в руке Гелена и свет метнулся из стороны в сторону, Неоптолем заметил, что стены немного расширились, отступая друг от друга уже не на три-четыре локтя, а локтей на шесть. И, самое странное, проход вновь пошёл вниз, хотя если он вёл ко дворцу, стоящему на возвышенности, ему давно бы следовало подниматься. Или он завершается очень крутой лестницей, или...

Но Неоптолем не успел спросить Гелена об этом новом странном обстоятельстве. Троянец круто остановился и, посветив факелом, указал вперёд:

— Смотри, царь! Вот как раз и яма впереди. К счастью, совсем неширокая. Я перескочу и отойду, чтобы тебе на меня не наткнуться. Ну, давай за мной!

Рыжее пятно факела метнулось вперёд, свет скользнул по горбатому своду, затем, как показалось на миг Неоптолему, высветил что-то похожее на толстые прутья решётки, которая находилась где-то впереди, в глубине прохода.

«Это ещё что?» — успел подумать юноша, лёгким прыжком перелетая через тёмное отверстие.

В следующий миг, в тот миг, когда правая нога юноши коснулась пола, раздался громкий скрежещущий звук, точно железо резко и остро скользнуло по железу. Ногу Неоптолема, а затем всё тело и всё сознание, и всё существо пронзила внезапная чудовищная боль. Сперва удар, одновременно с ним глухой хруст сломанной кости, и уже будто издали, из затмившего сознание безумия, юноша услышал свой короткий, страшный крик.

Потом наступил обморок, скорее всего краткий — боль была слишком сильна, чтобы подарить спасительное беспамятство надолго. Открыв глаза, юноша увидел каменный пол прямо возле своего лица и скорее догадался, чем почувствовал, что лежит, согнувшись дутой, в самой неловкой позе, своим неестественно скрюченным телом огибая какой-то торчащий из пола предмет. Его правая нога, коленом прижатая к животу, торчала меж двух железных дуг — верхушки этого самого предмета, намертво её сжавшего. Толстые шины, хищные зубы железной пасти, глубоко впивались в щиколотку, и тонкие ручейки крови, вытекая из-под них, змеясь по тёмным плитам, подбирались уже к самому лицу юноши.

«Капкан!» — вместе с безумной, непрекращающейся болью, от которой всё тело сотрясали жестокие судороги, вошла в сознание столь же безумная мысль.

Он слыхал и прежде о капканах, которые бывают во всяких потайных ходах, но ахейцы нечасто прибегали к таким приспособлениям для защиты своих сокровищ — капканы ставили в лесу, на волков и пантер. Мысль о такой ловушке в подземном проходе даже не могла прийти в голову Неоптолему. Впрочем, почему же — мота, если бы... Если бы не уверенность Гелена!

Ещё не осознавая до конца непоправимости происшедшего, силясь только справиться с мучительными судорогами, юноша приподнял голову и огляделся, до крови закусывая губу, чтобы вновь не закричать.

Гелен был рядом — он стоял в глубине прохода, возле той самой железной решётки, что мелькнула в свете факела, когда Неоптолем прыгал. Лицо троянца было спокойным, и не просто спокойным — в нём читалось ясное облегчение и удовлетворение.

Несколько мгновений Неоптолем смотрел на прорицателя. Он не проронил ни слова, уже почти до конца понимая, ЧТО всё это означает, но ещё пытаясь надеяться на чудо, на то, что сейчас этот человек, которому он так отчаянно поверил, кинется ему на помощь... Неоптолем ясно видел мощь ловушки, видел он и то, что его нога сломана, передавлена толстыми дугами. Но если Гелен не знал об этом капкане, то он... Нет, даже и думать об этом глупо — на лице троянца появилась лёгкая улыбка: он явно понимал, какая надежда тлеет в душе пойманного им в ловушку царя!

Глухо рыча, опираясь на руки, Неоптолем привстал и сел, согнув левую ногу и ощущая, что боль перемещается из правой ноги в спину и в голову, становясь ещё мучительнее, а раздавленная, распухающая на глазах правая нога с каждым мгновением всё больше теряет чувствительность.

— Для чего ты это сделал? — вытолкнул он из горла непослушные слова, переставая узнавать свой голос — в нём была только боль и ярость.

— Ты — мужественный человек, приятно смотреть! — воскликнул Гелен, не погасив своей страшной улыбки. — Я же понимаю, как это больно. Но у меня не было выбора, ты уж прости меня, царь! Боюсь, ты останешься хромым на всю жизнь, ну, и придётся потерпеть некоторое время...

— Что тебе нужно? — юноша говорил, прикидывая, сумеет ли метнуть меч в троянца так, чтобы наверняка попасть в грудь или в голову. — Чего ты от меня хочешь?

Гелен внимательно посмотрел на сжавшиеся в кулаки пальцы царя, на торчащую вертикально рукоять его меча и отошёл шага на три вглубь прохода, став почти вплотную к решётке.

— Я тебе всё объясню, Неоптолем. Только убить меня не пытайся. Я понимаю, что ты готов умереть в этих тисках, лишь бы отомстить мне. Но ведь тогда и Андромаха может погибнуть — вдруг твои отец с Гектором опоздают? Видишь ли, всё и впрямь почти так, как я тебе рассказал. Но дело в том, что моя цель — стать мужем Андромахи и царём здесь, в Эпире. То есть наконец взять то, что у меня много лет назад отняли, вот и всё. С тобой я бы без труда справился, но тут вдруг открылось, что сюда плывут два великих героя, которые мне уж никак не по зубам. А останавливаться было поздно. И я решил воспользоваться этим проходом в сокровищницу храма.

— Так этот проход не ведёт во дворец?! — прохрипел Неоптолем.

— Нет, конечно. Вот за этой решёткой — помещение, в котором уже лет двести жрецы Посейдона прячут богатства, которые считают главным достоянием храма — тут и богатые жертвы, и, как я слышал, золото и драгоценности, когда-то отбитые у морских разбойников, пожалованные храму за то, что молитвы жрецов помогли мореходам одолеть врагов. Ты — царь, а, верно, даже не слыхал об этой сокровищнице — жрецы не любят, чтобы кто-то знал про их тайники. Ключ я, признаюсь, стащил — жрец этого не знает, он мне слишком верит, старый дуралей! А капкан был среди этих самых сокровищ. У вас таких не делают — это либо египетская, либо персидская вещица. Из него и медведь не вырвется, а разжать его зубы из людей смог бы разве что твой богоравный отец! Я намертво вделал его в пол, прибив железными скобами, да ещё цепью приковал к стене, так что ты из него не уйдёшь. Но, как и любую железяку, его можно распилить! Я это сделаю, как только мои условия будут выполнены. И произойдёт это, едва только корабль Гектора причалит в здешней гавани.

Неоптолем сделал над собой невероятное усилие и попытался рассмеяться, хотя гримаса, исказившая при этом его лицо, никак не сошла бы за улыбку.

— Ты что, уж ползучий, думаешь, будто два великих героя примут твои условия, даже если от них будет зависеть моя жизнь? — выдохнул юноша.

— Примут, само собою. Я слишком хорошо знаю моего братца Гектора. Он ни разу в жизни не нарушал данного слова и, уверен, никогда его не нарушит. Ахилл, как я понимаю, такой же. И ему, безусловно, дорога твоя жизнь. Уж всяко дороже жены брата и Эпирского царства, к которому он не имеет никакого отношения! Ну, а Гектору, конечно, всего дороже Астианакс. Так вот, представь: маленький сын царя Трои и ты, сын Ахилла, вы оба в моих руках, и жизнь ваша не потянет, если я захочу, даже на медную пластинку! Я ставлю условие Гектору: он соглашается отдать мне в жёны Андромаху, которая и так уже ему изменила, став твоей женой и царицей, а значит, не может быть дорога по-прежнему... Я женюсь на ней, становлюсь царём Эпира и вечным, верным союзником Трои — ещё бы нет! А взамен Гектор забирает своего сыночка, целого и невредимого, а Ахилл забирает тебя, немножко не совсем целого, но вполне живого! Если Гектор и начнёт колебаться, то уж Ахилл потребует от него решить всё это поскорее — он ведь узнает, в каком положении его первенец, как быстро он может погибнуть, если они не примут мои условия. И вот — они клянутся, я возвращаю им сыновей, а Андромаха идёт со мной к алтарю! Это всё было бы безумием, если бы, ещё раз повторяю, я не знал Гектора и его идиотской верности слову.

— Они не поверят тебе! — Неоптолем наконец смог усмехнуться по-настоящему, поняв вдруг, что сломанная нога совершенно отнялась, а вся остальная боль, боль во всём теле — только отражение той боли, что была в этой ноге. — Они тебе не поверят, Гелен. Не поверят, что я и Астианакс в твоей власти. Скорее всего правильно не поверят... Подземный ход не ведёт в башню дворца, царица и её сын не запирались в этой башне, им никто не угрожает, и я не попадал в твою ловушку!

По лицу Гелена скользнула тень, тень злобного, негодующего вопроса: он плохо понимал, как может человек так твёрдо держаться, испытывая такие муки — это не умещалось в выстроенную им систему.

— Что до Астианакса, то с ним может быть и хуже... — медленно проговорил троянец, продолжая зорко следить за рукоятью меча Неоптолема. — Я боюсь, мои разбойники, мои морские разбойники — ты ведь понимаешь, что они со мной в сговоре — верно? Так вот, я боюсь, что они могли и убить мальчишку! Это сокрушило бы все мои планы — мне пришлось бы тогда похитить Андромаху и бежать. Но, надеюсь, он жив. Конечно, жив. Он уже умеет писать, и любящий отец вскоре получит от него письмо, в котором мальчик искренне попросит спасти его от разъярённых бунтовщиков. Его и его маму — о ней-то он уж точно подумает! Ну, а Ахилл получит письмо от тебя, царь!

— От меня?! И ты на это рассчитываешь?! — в ярости Неоптолем рванулся из сжавших его тисков и тут же, потеряв сознание, упал навзничь на каменные плиты.

Когда он очнулся, факел пылал почти над его головой, вставленный в железное кольцо на стене. А Гелен стоял уже не у решётки, а по другую сторону капкана, в тёмной, сужающейся части коридора.

— Я только на это и надеялся, Неоптолем! — воскликнул троянец и медленно шагнул вглубь густой сырой темноты. — Я не смог бы пройти назад, к выходу, не потеряй ты сознание — ты бы, пожалуй, меня прикончил! Конечно, сейчас ты не напишешь письма — гордость не позволит. Но и твой отец будет здесь только через сутки, а то и через двое. За это время боль сделает своё дело — боль, жажда, страх. Да и здравый смысл, наконец... Твоё пленение может стать причиной гибели Андромахи, а если уж далеко зайдёт, то, как знать — и твоего отца... Я ведь и его могу завлечь в какую-нибудь ловушку, хотя и понимаю, что его даже такой капкан вряд ли остановит! Ты задумаешься и поймёшь, что написать письмо придётся. Тогда мы обо всём договоримся с моим братцем Гектором и с Ахиллом, и каждый, понимаешь, каждый из нас наконец получит то, на что имеет право!

И, уже исчезая в расплывающейся глубине коридора, прорицатель добавил:

— Я тебе оставляю факел — часа три он будет гореть. Не так грустно при свете, как в темноте. Постарайся поразмышлять спокойно. Думаю, ты и сам поймёшь, что я предлагаю разумное решение. Часов через пять рассветёт и я приду за ответом. Надеюсь, ты уже смягчишься, мой царь!

 

Глава 3

— Следующий за этим свиток сильно повреждён, — проговорил профессор, откладывая перевод и заново раскуривая погасшую трубку. — Кстати, это единственный свиток из последней части повести, который имеет повреждения. Скорее всего он каким-то образом попал в воду. Внутри текст сохранился неплохо, по крайней мере, те слова, что не прочитываются, можно угадать. Но начало совершенно смыто.

— Вот так пряники! — возмутился Виктор. — Это в таком-то месте! Да я бы руки оторвал за такое обращение с раритетами! Ну и козлы же эти турки!

— Да турки-то при чём, Витюн? — прервал приятеля Михаил. — Свиткам три с лишним тысячи лет. Откуда мы знаем, к кому и когда они попадали и кто именно утопил эту часть текста? И что, Александр Георгиевич, начала совсем не прочитать?

— Только отдельные слова, — Каверин показал лист, на котором были разбросаны десятка три слов. — Прочитать и перевести невозможно, но по этим отдельным словам и по смыслу продолжения можно догадаться, что происходит в этой главе, если принимать моё деление на главы. Как я понял, в городе и во дворце узнают о гибели Пандиона, и это вызывает бунт среди мирмидонской стражи. Одновременно Андромаха узнает, что исчез её сын. Тут, если только я понял правильно, появляется Гелен, говорит, что троянские поселенцы захватили мальчика и требуют в обмен на его жизнь, чтобы Андромаха стала женой одного из них. Не знаю, точен ли я здесь — возможно, уважаемый прорицатель сразу выдвигает свою кандидатуру, объясняя это тем, что такой вариант устроит и троянцев, ибо он тоже троянец, и жителей Эпира, ибо они ему доверяют, и вообще хотят царя, а не царицу. По одной оставшейся фразе можно догадаться, что Андромаха скорее всего поняла игру Гелена. Эта фраза звучит так: «Ты ждал этих обстоятельств, или ты их создал, Гелен?» Думаю, это слова царицы, она слишком умна, чтобы не понять что к чему.

— А Астианакс-то где? — спросила Аня. — Они его действительно поймали?

— А вот с этим не спеши! — Каверин старательно раскурил трубку, в то время как молодые люди рассматривали лист с выписанными словами, пытаясь составить свою версию происходящего. — О нём мы в своё время всё узнаем. Из начала свитка можно заключить, что Гелен каким-то образом использовал бестолковое письмо, которое маленький лазутчик оставил для своей матери и которое, очень возможно, нашёл наш прорицатель. Не знаю, дописал ли он что-то к написанному Астианаксом либо подделал его каракули, но мне показалось, что он пытался с помощью письма убедить царицу, будто сын умоляет её о помощи. И она, судя по всему, очень хорошо понимала, насколько серьёзно положение, как велика опасность. То, что ей предлагал Гелен, было отвратительным, но выходом.

Сандлер присвистнул.

— Честное слово! Гелен этот выпадает из галереи образов. Ну, в самом деле — такие античные богатыри, такие красивые ребята, и тут такая скотина! Прямо современный тип какой-то вклинился!

— Да он не один там, — возразил Миша. — Парис лучше, что ли?

— С одной стороны, верно, не лучше. Но он хотя бы из мифа...

— Так и Гелен из мифа, ещё как из мифа! Только известен куда меньше Париса! — махнул рукой Ларионов. — Про эти его козни там нет ничего, но о том, как он предал Трою, якобы зная заранее, что троянцы потерпят поражение, миф повествует совершенно определённо. И именно он, согласно мифу, становится последним мужем Андромахи, после того как погибает Неоптолем.

— Об этом и я что-то читал! — нетерпеливо воскликнул Виктор. — Но теперь-то мы знаем, что всё это было не так, верно? И Неоптолем не погиб, по крайней мере, не погиб тогда... ну, в храме, у алтаря, когда женился на Андромахе, да и Гектор живёхонек. И вообще, логика древних греков эпохи Гомера вполне понятна: не осталось женщине иного выхода, как выйти за предателя и подонка, ну что же — воля богов, значит! Но, как я понимаю, в эпоху, когда писалась наша повесть, женщины думали ещё немного иначе?

Каверин, не удержавшись, расхохотался:

— О-ой, Витя, Витя, не стоило тебе бросать институт, честное слово! Ну ничего уже не помнишь, а рассуждаешь абсолютно верно. Да, в Крито-Микенскую эпоху, я уверен, и воспитание, и мировоззрение женщины были куда шире, чем в последующие несколько веков. И это — не отголоски матриархата, а следствие общего высокого уровня развития общества. Да и мужчины были куда образованнее и свободнее. Вместе с тем до такого маразма, как эмансипации всякие и феминизмы, дело у них не дошло, потому они и заложили, так сказать, фундамент для будущего прихода православия на их землю. Я говорю, конечно, не о диких по сути ахейских племенах — но Андромаха и не имеет к ним отношения.

— Александр Георгиевич, — вмешался Михаил, едва Каверин умолк, затянувшись трубкой, — всё это понятно, и с Геленом, и с поздней трактовкой его образа. Вы нам об этом рассказывали — нивелирование нравственных позиций, и так далее... А что в конце свитка?

— А в конце, — усмехнулся Каверин, — обрывок разговора Андромахи с Фениксом и со слухами. Сперва мне показалось, что, оторванный от начала, он ничего собой не представляет, и его можно опустить, заменив пересказом, но последующие события повести доказали мне, что этот кусочек очень даже нужен. Виктор, будь любезен, не мелькай перед лампой. Лучше сядь.

— Будешь тут сидеть, когда такие мерзости творятся! — взмахнул руками Сандлер. — Хрен знает что!

— Так в любом случае всё уже кончилось три тысячи лет назад, и беготнёй взад вперёд ничего не изменишь! — Каверин пыхнул трубкой и взял со стола остальные листы. — Итак, начинается остаток смытой главы со слов Феникса:

* * *

— ...эти троянские разбойники веда не ограничились грабежом в городке — воины мне сообщили, что бродяги угнали половину овечьего стада, которое паслось на одном из склонов холма, выше городка. А вторая половина овец с перепугу разбежалась. Основные промыслы там — сыроварение и прядение шерсти, так что люди просто в отчаянии. Да у них ещё и пастух — человек опасный. Прискакавший из городка воин сообщил совсем неприятную весть — говорит, этот самый пастух рассвирепел от такого бесчинства и, взяв посох, отправился сюда, в Эпиру. Хочет жаловаться тебе, царица!

— Что за чушь! — вырвалось у Андромахи. — Чем может быть опасен пастух? И он ведь идёт жаловаться, а не убивать меня, или я не так поняла?

— Ты так поняла, а я сказал, как мне передали, но вся беда в том, что этот пастух может прийти с жалобой, а потом устроить драку. О нём ходят самые дурные слухи. Это Полифем — громадный одноглазый детина невероятной силищи, которого боится вся округа. Он был пьян в тот день, когда троянцы устроили разбой со стадом, но и то троих из них, говорят, искалечил. А теперь вот и дог сюда, и я бы не стал пускать его во дворец...

— О бога, мне сейчас только и дел, что до этого Полифема! — не выдержав, закричала царица. — Со мной он драться не будет, а захочет убить, пускай убивает! Это лучше, чем идти за Гелена!

Андромаха понимала, что совершенно напрасно говорит всё это Фениксу, тот ничем не может ей помочь. В глубине души она даже испытывала удивление, видя, что старик до сих пор проявляет к ней сочувствие и выказывает преданность. Он должен был считать её виновницей смерти Неоптолема: ведь преданный царедворец, наверное, верил в эту смерть! А она? Андромаха вдруг спросила себя, не начинает ли тоже верить? Иначе разве могло бы сейчас всё это происходить? Бунт стражи, готовой убить её, если она не выйдет замуж и не перестанет быть царицей Эпира, чудовищная наглость бывших морских разбойников, захвативших её сына и угрожающих его смертью... Все угрожают ей, все! И Гелен, такой преданный, такой спокойный, готовый усмирить общее недовольство, вызволить Астианакса, готовый на всё, если только она скажет ему «да». А она скажет, он в этом уверен, потому что у неё больше нет выбора! Выбор был, пока Астианакс оставался рядом, пока его жизни ничто не грозило, и пока возле него был Пандион. Теперь Пандион мёртв, а её сын...

Она не позволила себе думать дальше, она боялась, что следующая мысль сведёт её с ума.

— Отстань от меня, поганец! Убери свои гнусные руки, или я тебе расцарапаю твою наглую морду! Посмей только не пустить меня к моей госпоже!

— Не пущу, пока не покажешь, что у тебя в корзине!

— Я тебе сейчас её надену на твою башку! Прочь!

Андромаха быстро вышла из своего покоя и вовремя успела удержать Эфру, не то рабыня и впрямь обрушила бы на голову стражнику корзину, полную мотков пряжи.

— Видали! — кричала женщина, в ярости наступая на воина. — Они ещё меня тут проверять будут, что я несу! Уроды, даром что троянцы! Ишь, мирмидонцы, видите ли, ушли, не хотят нас охранять, и Гелен поставил этих разбойников на стражу, будто он уже царь, а они тут уже хозяева! Ни войти, ни выйти без их разрешения! Пусть вернут нашего царевича, пока боги их не покарали, всех до единого! Чтоб они язвами покрылись, чтоб у них ногти повылезали, языки пораспухали, чтоб они...

— Хватит! — воскликнула царица и так посмотрела на рабыню, что та сразу замолчала. — Ты и сама знаешь, Эфра: мы сейчас должны подчиниться этим людям, из-за Астианакса должны. Ты, по крайней мере, ходишь, куда хочешь, а я не могу выйти из дворца — Гелен говорит, если разбойники заподозрят меня в намерении бежать, то убьют моею сына. Как будто я куда-то убегу без него!

— Убежишь, не убежишь, а шла бы ты в свои покои, царица! — заметил воин, мрачный тяжеловесный и коренастый детина в некоем подобии троянских доспехов. — В городе — беспорядки, так что спокойнее будет, если ты не станешь бродить одна даже по дворцу.

Говоря это, он самым наглым образом двинулся на Андромаху, побуждая её отступить к дверям. Но тут из-за спины царицы бесшумно выступил Тарк и, как призрак, вырос между хозяйкой и стражником. Его верхняя губа угрожающе приподнялась, открывая громадные клыки. Обычно вслед за этим выразительным оскалом следовало короткое грозное рычание, но на этот раз его не потребовалось — стражника точно отбросило шагов на пять, прямо к лестнице.

— Я же защищаю тебя, госпожа! — в испуге пробормотал троянец. — Убери ты это тартарово чудище!

— Не смей оскорблять моего пса! — спокойно сказала Андромаха, опуская руку на голову собаки и по привычке ласково погружая пальцы в густой золотистый мех. — Идём, Тарк, идём, не трогай его. Пошли, Эфра!

— Понял, наглый скот?! — крикнула через плечо рабыня. — Сунешься к госпоже, Тарк тебя пополам перекусит!

Уже входя в свои комнаты, Андромаха вдруг остановилась и пристально посмотрела в поднятую к ней большую умную морду Тарка, в его глубоко сидящие волчьи глаза.

— А ведь ты бы мог найти Астианакса, Тарк, да? — шёпотом спросила она пса.

Тот вильнул большим пушистым хвостом и открыл пасть в своей особой собачьей «улыбке». Да, он готов был исполнить любой приказ хозяйки и он наверняка мог по следу найти Астианакса. Но можно ли надеяться, что пёс один сможет отнять мальчика у разбойников? И куда они потом денутся? Нет, дать ему приказ — значит послать его на смерть и, вероятно, обречь на смерть сына. Видимо, выход всё же только один. Только один!

В то время как во дворце и в городе происходили все эти события, к берегам Эпира почти одновременно, с разницей в два-три часа, пристали два судна.

Одно — новенький красивый корабль, судя по оснастке и парусам, не ахейский, зашёл утром прямо в гавань. Его гребцы, говорившие на критском наречии, объяснили страже, что плывут из Фракии, что у них были товары — дорогие поделочные камни и посуда, и они все успешно выменяли на редкие масла с Крита, хорошее бронзовое оружие и ткани. А сюда заплыли, лишь желая очистить дно корабля от раковин и сменить паруса, да заодно пополнить запасы воды и хлеба перед дорогой назад. К мрачному сообщению стражи о гибели их царя и волнениях в Эпире приезжие отнеслись с равнодушным сочувствием: у них не было ни повода, ни желания как-то вмешиваться в чужие междоусобицы. Однако они не поспешили с отплытием, считая, что их всё это не коснётся. Наоборот — предложили пришедшим на причал пекарям и колбасникам кое-что из своих товаров в обмен на их снедь, и, покуда шёл торг и обсуждение новостей, на берег очень незаметно сошли и потихоньку замешались в редкую толпу зевак двое: юноша лет двадцати с небольшим, в простом широком плаще и фригийской шапочке, и совсем молоденькая девушка, закутанная в тёмное покрывало. Никто не обратил на них особого внимания, а если бы кто-то вгляделся попристальнее, то смог бы заметить, что под плащом юноши, поверх тёмно-синего хитона, надеты кожаный с медными пластинами нагрудник, пояс и меч, и (что куда более странно!) такое же снаряжение прячется под скромным покрывалом девушки, только вместо меча к её поясу приторочена боевая секира. Но приезжие вовсе не желали, чтобы их разглядывали, и исчезли с пристани так незаметно, что, вероятно, за этим не уследили и их спутники с корабля.

Уже когда они покинули берег и пошли вверх по склону, в направлении города, девушка сказала своему спутнику:

— Может, тебе бы и не следовало идти со мной. Тут творится что-то скверное, и рисковать твоей жизнью...

Юноша недоумённо посмотрел на неё.

— И это говоришь ты! Смешно даже слушать! Другое дело, что это был умный совет: не говорить сразу, кто мы такие и откуда.

— Терсит, видно, не даёт глупых советов! — кивнула девушка и понизила голос: — Слушай, давай говорить тише, не то выговор у нас о-очень не местный...

Второй корабль, пришедший к берегам Эпира немного позже, подошёл было к его гавани, однако затем поменял направление, проследовал вдоль берега и вскоре зашёл в тот самый залив, в пятнадцати стадиях от бухты, ещё накануне причалил корабль Неоптолема. Его кормчий не был так опытен, как Филипп, и побоялся вести судно меж зубастых рифов, а потому решил пристать прямо у входа в залив. И вот тут те, кто плыл на этом судне — а плыло на нём, не считая тридцати гребцов, всего четверо, увидели в глубине бухты корабль.

— Смотрите! Это наш! — крикнул стоявший на носу человек и замахал рукой людям на берегу: — Хвала богам, он нашёлся! Эй, мирмидонцы! Эй! Вы что это делаете здесь, а не в гавани?

— А вы? — ответили им вопросом на вопрос.

— Где царь? Неоптолем где? — крикнул Ахилл: это он стоял на носу корабля.

— Мы ждём его со вчерашнего вечера! — последовал ответ кормчего Филиппа.

 

Глава 4

Факел трещал и чадил, оставляя на и без того тёмной стене чёрные языки копоти. Вероятно, в хранилище храмовых богатств откуда-то проникал свежий воздух, и его слабое движение под сводами подземного коридора колебало пламя.

Неоптолем смотрел на огонь, стараясь успокоить дыхание и заставить себя сидеть, не шевелясь. Только так можно было притупить всё нарастающую, одуряющую боль и собраться с мыслями. Первый порыв бешеной ярости, охватившей всё его существо, прошёл, и на него всё сильнее, всё тупее наваливалось отчаяние. Он уже понял до конца, как нечеловечески глупо повёл себя, поддавшись страху за царицу и от этого утратив разум. Но не стыд мучил его сейчас сильнее всего. Самое страшное было теперь в том, что его ошибка казалась непоправимой! Отдав себя в руки обманщика, попав в его ловушку, базилевс погубил не только себя. Теперь из-за его ошибки Андромаха тоже оказалась во власти Гелена, а его отцу и Гектору придётся выполнять условие этого негодяя! Ведь, судя по всему, Гелен не лгал в отношении Астианакса — мальчика они тоже захватили, значит, и у Андромахи, и у Гектора, и у Ахилла просто не будет выбора... Вот если бы он, Неоптолем, повёл себя умнее и осторожнее, если бы разгадал подвох, если бы понял вовремя, что ему расставляют сети, он мог бы сам захватить Гелена, и тогда торг был бы иной. Но теперь он, именно он станет причиной несчастья Андромахи, позора троянского царя, своего дяди, которому придётся принять унизительные условия Гелена, и, возможно... возможно, гибели отца! Ведь проклятый прорицатель больше всех боится, конечно же, Ахилла. Ахилл, с его порывистым нравом, может захотеть рассчитаться с обманщиком, даже вначале приняв его условия: а значит, Гелену удобнее всего и ему устроить ловушку — постараться его погубить, свалив гибель героя на троянских разбойников. Конечно, никакого письма отцу и Гектору Неоптолем писать не будет, этого из него не вытянуть никакими муками, но разве Гелен, в крайнем случае, не обойдётся без письма? Чтобы убедить Ахилла в бедственном положении сына, он может использовать чьё-нибудь свидетельство. Может... может даже Андромаху привести в это подземелье, и тогда... тогда письмо напишет она! Напишет, чтобы спасти царя Эпира и погубить себя!

Подумав об этом, Неоптолем зарычал от бешенства и, забыв обо всём, рванулся из тисков. У него вырвался пронзительный крик — юноша опрокинулся на бок, извиваясь в судорогах. Раздавленная капканом нога давно потеряла чувствительность, но волна жгучей боли поднялась выше, к позвоночнику, затем ударила в сердце.

«Конец!» — подумал он, и ясно-ясно услышал вдруг слабый голос своего умирающего деда, царя Приама: «Бедный мальчик! Ты не доживёшь до старости!»

Через какое-то время он вновь пришёл в себя, и ему стало стыдно. Мало того, что он так позорно угодил в ловушку, так ещё и скис почти сразу. И он — сын величайшего героя Ойкумены? Хорош!

Неоптолем вспомнил рассказ Гектора о том, как тот почти так же, по той же причине, боясь за жизнь брата, дал себя обмануть коварному царю Нубии и оказался в каменном мешке египетской темницы. Да, любовь к близким делает безумцем даже самого мудрого человека. Однако Гектор ведь выдержал муки заточения! Он продержался не одни сутки, хотя был ранен, измучен жаждой и голодом, закован в тяжёлые цепи... И его тогда тоже сводила с ума мысль о своём легковерии и глупой оплошности. Но он, по крайней мере, не мог стать причиной гибели своих родных.

Юноша вновь привстал и сел, сжимая зубы, чтобы снова не закричать. В тусклом свете факела он внимательно осмотрел канкан. Нет, само собой, раскрыть его невозможно — Гелен всё продумал. Тем не менее Неоптолем ухватился за железные скобы обеими руками и, напрягая все силы, рванул. Это стоило ему нового обморока, более глубокого, чем предыдущий. Очнувшись, он глянул на факел. Ещё час или чуть больше огонь будет гореть. Что можно сделать за это время? Что-то сделать нужно, нужно выбраться отсюда и успеть предупредить их, отца и Гектора. И тогда вместе они сумеют помочь Андромахе и спасти мальчика.

Неоптолем понимал, что покинуть подземелье возможно, только освободившись из капкана. Разжать его не удастся. А раз так, тогда...

Он отогнал волну страха, на миг затопившего сознание. Раз это нужно сделать, он это сделает. Но сначала следует подумать, как уходить. Гелен наверняка запер дверь, что ведёт в подземный ход. На всякий случай — ведь Неоптолему всё равно не уйти. Однако едва ли прорицатель поставил там стражу. Значит, придётся просто сломать дверь. И это легче, чем то, что необходимо сделать в первую очередь.

Базилевс оторвал полосу от хитона, тщательно скрутил её в жгут и изо всей силы перетянул ногу ниже колена. Потом вытащил меч из ножен, твёрже сжал рукоять. Позади — стена, она помешает замахнуться. Но передвинуться он не мог.

— Ты, Бог, который создал небо и землю, который спас моего отца, спас Гектора, который всё может... Если Ты действительно есть, то Ты поможешь мне! — прошептал юноша и, сильно взмахнув мечом, опустил его на свою опухшую ногу, над железной скобой капкана.

Удар, тупой хруст рассечённой кости, струйки горячей, как огонь, крови, брызнувшей во все стороны, и в лицо... И никакой боли. Просто огненная бездна, упавшая откуда-то сверху и разом погасившая сознание.

Неоптолем очнулся и почувствовал, что его затылок упирается во что-то твёрдое, а голова неудобно повёрнута набок. Тела он сначала не ощутил, будто его не было.

Он попытался поднять веки, но они не хотели подниматься, словно бы чем-то склеенные. Почти сразу царь вспомнил, что в глаза попала кровь. Но раз она успела засохнуть, значит, его обморок был очень долгим.

Веки наконец размежились, и Неоптолем в изумлении увидел над собой бесконечную высоту утреннего неба. Солнце, вероятно, ещё только взошло, однако его лучи уже ощутимо согревали.

— Что это значит? — вслух произнёс юноша.

Его голос был едва слышен, в горле хрипело, и от усилия, которое понадобилось, чтобы заговорить, тело вновь свела судорога. Но теперь он понял, что может двигаться. Рывком поднял голову, привстал, огляделся.

Он лежал на ступенях пологой лестницы. От неё вниз уходил такой же пологий склон, заросший травой, ниже начинались тёмные миртовые кусты. Скрежеща зубами, напрягая всё тело, юноша привстал повыше и увидел своё почти нагое тело — обрывки разорванного хитона едва прикрывали бёдра, видимо, удержавшись на поясе, плаща не было и в помине. Правая нога, стянутая жгутом, была неестественно вывернута коленом в сторону, и от её окончания, от того места, где должна заканчиваться щиколотка и где был теперь тёмный клубок слипшихся тряпок, по светлым ступеням ползли тонкие струйки крови. Над ними вились, сверкая на солнце, крохотные мушки.

«Какое слабое кровотечение! — со странным удовлетворением подумал базилевс. — Казалось, оно будет куда сильнее... Или во мне уже так мало осталось крови? Чушь! Тогда бы я и не очнулся. Но где это я лежу?»

Он запрокинул голову настолько, насколько позволяла затёкшая шея, понимая, что повернуться будет очень трудно, и увидел над собой, высоко в небе, вскинутую мраморную руку, сжимающую позолоченный трезубец.

«Статуя Посейдона над входом в храм! Так я что, сумел из него выйти?!»

Эта мысль не успела ясно оформиться. Юноша услышал испуганный возглас, и над ним с разных сторон склонились два бородатых лица. Память, ставшая почему-то острее, подсказала, что это те самые жрецы, которым вечером Гелен рассказывал свою сказку о чужеземце, желающем непременно и срочно принести жертвы у малого алтаря.

— Всемогущий Посейдон! — вскричал один из них. — Что всё это значит?! Послушай, человек, если ты слышишь и понимаешь, ответь, во имя светлого Олимпа, кто ты? Что с тобой произошло?!

— Вы не узнаете меня? — хрипло спросил юноша, стараясь выше привстать и поняв наконец, что его правая рука по-прежнему крепко стискивает рукоять покрытого засохшей кровью меча.

Второй жрец, уже пожилой, седой мужчина, всмотрелся и вдруг отшатнулся:

— Коварная Ата! Или я лишился рассудка, или... О, бога, да ведь это же наш царь!!!

— Да, это я, — Неоптолем пытался говорить твёрдо. — Вы должны мне помочь.

— Но... — второй жрец, казалось, не мог прийти в себя. — Но нам сказали, что ты умер!

К своему изумлению, царь рассмеялся, правда, вместе со смехом у него вырвался судорожный, клокочущий кашель.

— Конечно, вам это сказали... А как же иначе? Но послушайте — если бы я явился сюда из царства теней, то уж, наверное, с обеими ногами!

Старший из жрецов наклонился к лежащему:

— Кто это сделал, мой царь?! Кто это сделал с тобой?

— Гелен. Он поймал меня в капкан, как кролика. Сознаюсь в этом и клянусь, что не умру, пока не возьму взамен моей ноги его поганую голову! Похоже, вы не заодно с ним и ничего не знали. Если так, то...

Юноша не успел договорить. Зазвенела тетива, и старший жрец рухнул на грудь раненому, не успев даже вскрикнуть. Вторая стрела угодила в плечо младшему жрецу, и тот, завопив от ужаса, спотыкаясь, ринулся в храм. Его догнали ещё две стрелы, но одна прошла через край развевающегося пеплоса, вторая лишь царапнула ногу бегущего.

Неизвестно откуда взяв силы, Неоптолем сбросил с себя деревенеющее тело. Он видел, что старый жрец убит, но и будь он жив, молодой царь никак не мог бы помочь ему. Из зарослей миртовых кустов высыпали семь человек в лёгких доспехах, с луками и мечами.

— Гелен был прав! — воскликнул один из них. — Ахиллов сынок оказался способен на это. Как зверюга, отгрыз себе лапу и вылез на волю! Если о нём узнают ахейцы, всё пропало... Что будем делать, Сибил? Сразу его подстрелим или попробуем скрутить? Гелену отчего-то очень нужна его проклятая жизнь, а по мне, так безопаснее его прикончить.

Стоявший впереди высокий смуглый бородач, видимо, предводитель нападавших, тот самый, чья стрела насмерть поразила старшего жреца Посейдона, наложил новую стрелу и усмехнулся:

— Раз он нужен Гелену, лучше бы его всё же поймать. Но для начала перебить ему стрелами хотя бы правую руку. Драться с ним, даже и с безногим, меня отчего-то не тянет.

— А ты попробуй! — Неоптолем привстал на левое колено, опираясь на левую руку, правой поднимая меч. — Неужели тебе не лестно будет меня одолеть, а, морской разбойник?

Сибил мрачно скривился. Ему явно не хотелось слишком уж очевидно обнаруживать свою трусость перед шестью другими разбойниками, но подходить вплотную к раненому богатырю хотелось ещё меньше.

— Мне, троянцу, противно и драться с тобой, ахейский хвастун! — сквозь зубы бросил он.

— Неужели? — Неоптолем понимал, что единственная его надежда — протянуть время. Быть может, раненый жрец, о котором разбойники ненадолго забыли, сумеет как-то выбраться из храма и дать знать мирмидонским воинам о том, что царь их жив. Быть может, появится кто-нибудь из горожан. Надо было не позволить разбойникам утащить его отсюда как можно дольше. — Так уж и противно? Ну, так могу тебя утешить: я тоже троянец. Я куда больше троянец, чем ты, вор и убийца, сбежавший с троянских рудников. Я — внук царя Приама, племянник Гектора, троянского царя.

— У него бред начался, что ли? — в некоторой растерянности произнёс один из лучников. — Надо его и впрямь пристрелить, не то в своём безумии он будет слишком опасен.

— В руку цельтесь, в руку с мечом! — воскликнул Сибил, вновь натягивая тетиву. — Чей он там внук, потом разберёмся!

Тетива зазвенела, и... Сибил, не успевший даже прицелиться, упал лицом вниз. Его стрела, сорвавшись с натянутого лука, вонзилась в землю, а та, что поразила разбойника, трепетала в мускулистой шее, пройда её насквозь. Остальные шестеро, ошеломлённые, схватились, кто за лук, кто за меч, но вторая стрела уложила ещё одного из них, попав в глаз, третий упал с пронзённым горлом. В ужасе они даже не успели заметить, что стрелы не настоящие: они были наспех вырезаны из стеблей тростника, без наконечников, без оперения. И смертоносны оказались лишь от того, что выстрелы были сделаны с очень близкого расстояния.

Наверное, разбойников ещё больше поразил бы вид лука, из которого стреляли: толстой ветки с натянутой на неё кручёной волосяной тетивой, бронзово-рыжей, сработанной из очень-очень тонких волос. После третьего выстрела половина волокон в ней порвалась, тетива уже ни на что не годилась, да и стрел у нападавшего не осталось. Но разбойники ничего этого не знали и не поняли, они в страхе озирались, ища, откуда их убивают. Им было уже не до Неоптолема.

— Кто это?! Кто? Покажись! — в ужасе завопил один, вертясь вокруг себя, будто собака, которой привязали к хвосту погремушку. — Не прячься, паршивец!

— Я не прячусь. Я здесь!

И тут разбойники завопили, точно их обварили кипятком. Из кустов, с другой стороны площадки, появилась и стремительно взлетела по ступеням храма, встав возле искалеченного базилевса, тонкая, на вид хрупкая девушка. Она была в короткой тёмной тунике, сандалиях с высокой шнуровкой, в лёгком кожаном нагруднике с медными пластинами. Девушка подняла руку, и острое изогнутое лезвие секиры ярко сверкнуло на солнце.

— У первого, кто попробует натянуть тетиву, эта штука будет торчать во лбу! — спокойно проговорила воительница. — Ну, кто из вас самый быстрый? Неужели опять боитесь? Вас четверо, а нас только двое. Всё равно, вам некуда деваться от гнева Посейдона: вы убили его жреца, на пороге его храма!

— Клянусь всеми молниями Зевса! — завопил один из уцелевших. — Это же она, эта проклятая баба, из-за которой всё и завязалось! Но ей же было не выйти из дворца! Она — колдунья!

И разбойник, ошалев от ужаса, вскинул лук, но угроза тут же исполнилась: секира, свистнув, рассекла ему голову, и он упал. А девушка, у которой осталось теперь лишь одно оружие — небольшой нож, стремительно кинулась на троих уцелевших разбойников. Неоптолем, оценив всё случившееся куда быстрее и куда трезвее своих врагов, отлично понимал, что не сможет придти на помощь своей спасительнице: если он и не потеряет сознания, попробовав встать на ноги, то отделявшие его от разбойников двадцать-двадцать пять шагов быстро всё равно не одолеет. И он сделал то единственное, что сейчас мог сделать: метнул свой меч в ближайшего разбойника и облегчённо перевёл дыхание — тот был убит пановал, бронзовое лезвие пробило нагрудник и вошло в грудь, будто в мягкую тину.

Оставшиеся двое не дожидались нападения амазонки — с криками ужаса они вломились в миртовые кусты и помчались прочь, разрывая о ветви одежду, раздирая кожу, боясь даже обернуться.

— Ты — настоящий сын героя! Он будет гордиться тобой! Как хорошо, что мне пришло в голову смастерить себе лук, там, у реки... Как ты, царь? Почему ты так на меня смотришь?

Говоря это, девушка-воительница вновь взбежала по ступеням храма и, опустившись на колени, склонилась к упавшему. Солнце, всходившее всё выше и выше, зажгло огнём бронзовые волосы.

— Андромаха! — выдохнул Неоптолем, понимая, что этого не может быть, думая, что сходит с ума. — Андромаха!

У него потемнело в глазах, и он, в ужасе от того, что сейчас лишится сознания и ничего не успеет сказать, наугад поймал её руку:

— Я... нашёл его! Я нашёл Гектора. Завтра или послезавтра он будет здесь. И мой отец... Они помогут тебе. А Гелен — обманщик и убийца. Это он меня... Сумей их найти... предупредить... Слышишь, Андромаха!

— Я не Андромаха.

Юноша и так это понимал. Андромаха не умела стрелять из лука, метать секиру, не носила боевые сандалии и доспехи. Но сознание Неоптолема гасло, он уже не мог ясно думать.

И не почувствовал, как снова падает на светлые ступени лестницы.

 

Глава 5

— Ты что, притащила его на руках?!

— Мне не поднять его на руки, я же не Пентесилея. На спине. И, боюсь, пару раз задела ногу. Видишь, он не приходит в себя. Рана прижжена, но плохо, наверное, он сам прижигал. Факелом. Там его оставлять было нельзя — этот урод, которого он назвал Геленом, может прислать за ним ещё десяток-другой разбойников. Они называли себя троянцами. И по выговору — троянцы. Ты был в городе? Разузнал, что здесь творится?

— Здесь творятся ложь и разбой. Мирмидонцы взбунтовались, думая, что царь Неоптолем убит! Дворец охраняют, судя по всему, эти же самые разбойники. Это и вправду троянцы, но на жителей Трои мало походят, скорее на рабов из варварских племён. В городе говорят: они — бывшие морские бродяги. Царице Андромахе не дают выйти из дворца. Что будем делать, Авлона? Вряд ли мы вдвоём их одолеем, а мирмидонские воины могут нам не поверить... Не поверить, что их царь жив, что Гектор — брат его отца. На нашем корабле всего двадцать человек гребцов да кормчий, и они все не лучшие воины — их набрали из рыбаков и корабельщиков. И всё же мы должны попытаться.

Авлона покачала головой:

— В первую очередь нужно позаботиться о Неоптолеме. Он привёз весть от Гектора и Ахилла, он нашёл их. И сказал, что они через день-два будут здесь.

— Да?! О, Афина Паллада! Что же ты молчала?!

— Прости. Но я едва дышу. Помоги мне обработать рану. Жгут пришлось снять, не то он потерял бы всё, что осталось от ноги. Но теперь рана снова кровоточит. Разведи огонь, Троил.

Юная амазонка и троянский царевич встретились у неширокой реки, возле которой не так давно разошлись. Покинув гавань, Троил направился в город, а Авлона решила зайти в ближайший храм, потому что при всей своей неопытности в житейских делах давно успела заметить: добрые горожане ходят в храмы не только (и, возможно, не столько) приносить жертвы богам, сколько судачить о последних новостях. К тому же храм Посейдона находился на возвышенности — оттуда можно было обозреть берег и горизонт, а у Авлоны всё время теплилась надежда, что Гектор и Ахилл должны вот-вот явиться сюда.

— Значит, они победили лестригонов? — воскликнул Троил, вынимая из сумки свёрнутые полосы чистого холста и горшочки с кровоостанавливающей мазью и противовоспалительным бальзамом, данными им в дорогу лекарем Кеем.

Они расположились среди зарослей граната, совсем недалеко от дороги, но на этом пологом склоне часто устраивались на ночь пастухи и охотники (об этом говорило обилие старых костровищ). Дымок, возникший над кустами, вряд ли мог вызвать подозрение у кого-то из местных жителей.

Небольшой костерок уже разгорелся, и Авлона положила на уголья меч Неоптолема, ожидая, пока широкое лезвие нальётся багровым жаром.

— Конечно, они победили, разве они могли не победить? — ответила амазонка. — Интересно, когда они встретили Неоптолема?

— Тогда и встретили, — едва слышно проговорил базилевс, чуть приоткрыв глаза. — Мои корабли подошли к берегам Египта, когда шло сражение. И я успел им помочь.

Он говорил с большим трудом — ему всё время казалось, будто язык во рту распух и почти не двигается. Юноша помолчал несколько мгновений, потом перевёл взгляд на пламя костра.

— Хочешь прижечь? — спросил он то ли девушку, то ли Троила. — А не поздно?

— Нет, — помотала головой амазонка. — Не поздно. Только ты не вовремя очнулся.

— Я вытерплю... — он попробовал улыбнуться. — И я знаю, кто ты и почему так похожа на Андромаху. Ты — её сестра. Авлона, так? Мне отец рассказал о тебе. Ему ты тоже спасла жизнь.

— Скорее он мне, — девушка наклонилась, поворачивая меч в огне, чтобы лучше прокалить лезвие. — Значит, ты уже знаешь, что твой отец и Гектор — родные братья?

— Знаю. Знаю, что я убил своего деда, и всё, что сейчас со мной происходит, это мне за него.

Девушка нахмурилась, вытаскивая меч из огня и протирая раскалённое лезвие куском холстины.

— Разве тебе решать, что, кому и за какой грех причитается? Я вот верю, что всё решает Бог. Тот, который один. Я видела, как Он повернул смерч, потому что Ахилл Его попросил, и ещё послал нам источник в скалах, чтобы спасти твоего отца, и много, чего ещё. И Он всегда прощает тех, что жалеют о зле, которое совершили... Ну, терпи, прижигаю.

— Постой! — Неоптолем отвёл в сторону руку девушки. — Повремени, Авлона. Я ведь от этого снова потеряю сознание и, возможно, надолго. А я должен вам всё рассказать. Всё, что произошло, чтобы вы знали, как действовать. Ты назвала имя: Троил. Этот молодой воин — тоже брат Гектора?

Царевич кивнул.

— Младший брат. И твой дядя, хотя разница между нами, кажется, всего три года. Я приплыл с Авлоной из Трои, чтобы встретить братьев. Ты, наверное, хотел рассказать, где они задержались — так, Неоптолем?

— Так. Положи меч назад в огонь, Авлона. И, если можно, дайте мне воды.

Собравшись с силами, Неоптолем коротко рассказал обо всём, что приключилось с ними после отплытия из Египта, подробнее задержавшись на истории Одиссея и Телемака. Он рассказал, как Телемак собрался плыть в Эпир, узнав, что там будто бы появился его отец, как на него напали из засады Лейод и его воины. Рассказал, как Ахиллу удалось извлечь стрелу из опасной раны и спасти сына Одиссея, и как затем троянские герои приняли решение остаться на три-четыре дня, чтобы помочь итакийскому базилевсу вернуть своё царство, не устраивая резни, а его, Неоптолема, Гектор попросил плыть к берегам Эпира немедленно. Базилевс упомянул и о том, что его собственный корабль задержался на небольшом островке из-за течи днища и, значит, если царь Трои и его брат отплыли с Итаки тогда, когда собирались это сделать, то их можно ожидать в Эпире уже в этот день либо назавтра. В том, что троянским героям удалось так или иначе справиться с женихами Пенелопы и они благополучно уехали, у юноши не было сомнений. Так же подробно Неоптолем пересказал все речи Гелена и все его замыслы.

— Едва ли мой отец и дядя попадутся в такую дурацкую западню, в какую по собственной глупости угодил я, — закончил он, — но кто знает, что ещё может изобрести этот ублюдок? Нужно во что бы то ни стало их предупредить, едва они приедут, нужно опередить Гелена! Вы ведь сможете, правда? И все вместе вы ведь поможете Андромахе и Астианаксу?

В слабеющем голосе раненого звучала такая горячая, отчаянная надежда, что даже Троил, испытывавший к племяннику самые противоречивые чувства, улыбнулся и ободряюще кивнул ему:

— Теперь, когда мы всё знаем, мы, конечно, их предупредим. Мы знаем даже больше. Я слышал в городе разговоры о том, что царя Неоптолема убил Гектор, и что сообщил эту весть... знаете, кто? Одиссей, царь Итаки! Значит, у Гелена есть сообщник — такой же лжец, как он!

— Это не самое главное! — воскликнула Авлона. — Главное го, что мы знаем, чего хочет Гелен, и как он собирается добиться этого. Ну, Неоптолем, теперь я прижгу рану. Готов?

— Конечно, — он посмотрел снизу вверх в озарённое солнцем, смугло-золотое личико юной амазонки, и на его серых от боли губах появилась ласковая улыбка: — У тебя такая твёрдая рука, что и больно не будет, наверное. Давай! Не бойся.

— А кто боится? — Авлона ответила улыбкой на улыбку и в мгновение ока прижала налитое огнём лезвие к кровоточащему срезу.

Неоптолем не закричал. Только изогнулся громадной дугой и, резко распрямившись, застыл, вытянувшись на траве.

— Ты не добила его? — не без трепета спросил Троил.

Авлона приложила руку к груди базилевса и вся напряглась.

Потом глубоко вздохнула:

— У-у-ф! Всё в порядке. А ведь от таких испытаний всякое может быть... Нет, он крепкий. Дай мне холсты, я его перевяжу. А ты даже побледнел!

Царевич усмехнулся.

— Вспомнил запах горящей плоти. Там, в Трое, этот запах был гораздо сильнее, ты ведь тоже помнишь, сестрица. Но я и в самом деле не хотел, чтобы сын моего брата погиб. Хотя, — тут его голос стал тише и суше, — хотя я всё ещё помню его с мечом, посреди убитых троянцев.

Авлона обернулась через плечо, продолжая обматывать смоченный снадобьем холст вокруг обрубка ноги. Её глаза странно блеснули и погасли.

— А я помню Ахилла в колеснице, с окровавленным копьём, и сотни убитых амазонок. И не помню, чтобы мне кто-нибудь в мире был дороже, чем он! Кроме ещё Пентесилеи. Что ж, братец, будем множить зло или победим его, как это сделали Ахилл и Гектор?

Троил вспыхнул и отвернулся.

— Я слабее моих братьев. Но я справлюсь с этим. Послушай, что нам теперь делать? Мы не можем оставить Неоптолема, но ведь кто-то обязательно должен дежурить в гавани — корабль с Итаки может быть там уже сегодня.

Авлона нахмурилась. Затянув потуже повязку, она осторожно сняла со своих колен ногу раненого и задумчиво провела ладонью по своей ту нике, будто пытаясь стереть с неё пятна крови. Потом посмотрела на солнце.

— Сейчас примерно час после полудня. Да, возможно, они уже здесь.

— Я ведь только что из города, — возразил Троил. — Если б в гавань вошёл корабль, об этом сразу бы стало известно. Вспомни, как орали на берегу, когда мы причаливали! Сюда не так часто заходят большие суда. Нет, сейчас моих братьев здесь нет.

Девушка снова посмотрела на солнце и приложила руку к земле.

— Тихо. Я опасаюсь, что разбойники по приказу Гелена станут искать Неоптолема. Видишь ли, Троил, я — разведчица, и я привыкла просчитывать возможный ход событий. Корабля нет в гавани, но он может быть уже здесь.

— Каким образом?! — рассердился молодой человек. — Что ты говоришь загадками? Я что, такой дурак и не пойму, если ты объяснишь?

— Да вовсе нет! — впервые за всё время разговора Авлона рассмеялась, хотя напряжение и тревога на её лице не исчезли. — Просто я сама не до конца поняла. Видишь ли, в Эпире не так много кораблей. Сейчас весна, и купеческие суда ушли в плавание, пользуясь хорошей погодой. Гавань почти пуста. У причала я насчитала шесть больших рыбачьих лодок, семь маленьких, один небольшой корабль, который, вероятно, собираются вытащить на берег и смолить: к его носовому брусу привязали верёвки. Наш корабль тоже невелик и но виду отличается от ахейских. Если бы у причала был корабль Неоптолема, его было бы видно издалека, во всяком случае, с судна, которое проходит на расстоянии в четыре-пять стадиев. И вот представь, Троил: Гектор и Ахилл приближаются к берегам Эпира. Они имеют основания подозревать, что здесь не всё ладно — им известно о появлении самозванца, который зачем-то выдаст себя за Одиссея. Возможно, в этом нет угрозы, но возможно, она есть. И вот они подплывают к гавани, куда за трое суток до того должен был причалить корабль Неоптолема. Они не знают, что его задержала починка днища, но в любом случае он должен быть здесь. И они видят, что корабля нет. Во-первых, что они думают? Как объясняют его отсутствие?

Троил пожал плечами.

— Ну... Я не знаю.

— Что бы подумал ты?

— Наверное, заподозрил бы неладное. Штормов не было, задержаться на целых три дня корабль едва ли мог, значит, с ним что-то случилось здесь. Не с кораблём, а с теми, кто на нём шёл.

— Правильно! — глаза Авлоны блеснули. — И что бы ты сделал, поняв это?

— Высадился бы на берег и постарался поскорее узнать, что с царём.

Юная амазонка кивнула.

— Да. Ты так бы и поступил. Но Гектор так не поступит, не поступит по многим причинам. Во-первых, он плывёт с Итаки, где власть едва не захватил какой-то сброд женихов Пенелопы. Он понимает, что нечто подобное в отсутствие Неоптолема могло приключиться и в Эпире, а значит — царь здесь может быть уже другой, и он может оказать троянцам враждебный приём, тем более, если уже сделал какое-то зло Неоптолему. Во-вторых, если здесь кто-то захватил власть, то приезжим не дадут правдивых ответов на их вопросы. Конечно, Гектор и Ахилл не испугаются и тысячи вооружённых воинов, они смело примут бой, но ведь в руках неведомых врагов могут быть Андромаха с Астианаксом, сам Неоптолем.

— Да ведь так и есть! — воскликнул царевич. — Неоптолему удалось вырваться такой вот ценой, а твоя сестра и мальчик действительно в руках Гелена.

Авлона нахмурилась ещё сильнее.

— Вот видишь. Если это понимаю я, то поймёт и Гектор. А раз так, он прикажет кормчему найти удобное место на берегу, какую-то бухту, залив и пристать, не привлекая внимания. А потом они, как и мы, попробуют всё разузнать. Правда, твои братья не знают того, что нам рассказал Неоптолем, и им труднее будет во всём разобраться. Наше дело — найти место, где пристанет, либо уже пристал их корабль. Беда в том, что ни ты, ни я не знаем берегов Эпира.

— Зато их знаю я. Мест, где можно пристать, вблизи Эпиры очень немного. Думаю, найти их будет легко.

Голос Неоптолема был тих и слаб, но говорил он отчётливо, перед каждой фразой старательно облизывая сухие, горячие губы. Едва он очнулся, по его лицу струйками потёк пот.

— Выпей воды! — Авлона приподняла голову юноши и поднесла к его губам свою флягу. — Вот. Тебе как? Лучше?

— Да, мне лучше, но дело сейчас не во мне. В пятнадцати стадиях на восток от гавани есть скалистая бухта. Это — ближайшее место, где не только может пристать самый крупный корабль, но где его можно скрыть. Если Одиссей отправил моих отца и дядю с опытным кормчим, то наверняка тот войдёт именно в эту бухту или попытается в неё войти, если вначале будет мешать прилив. А подплыв к бухте, они неизбежно увидят там мой корабль, его легко узнать — по мачте, по форме кормы. Филипп расскажет о появлении Гелена. Но больше он ничего не знает: я, идиот этакий, никому не сказал, куда собираюсь идти с Геленом. Вам нужно пойти к бухте. Сейчас отлив, если они приплывут сегодня, то... Идите туда, слышите! Я могу остаться один.

— Ещё что ты придумаешь? — возмутился Троил. — Нет уж, с тобой останется Авлона, а я пойду к этой самой бухте.

— Нет! — твёрдо возразила амазонка. — Как раз ты останешься, а пойду я. Не обижайся, но я лучше умею находить дорогу, скорее успею спрятаться, если встречу кого-то подозрительного, а главное: в случае, если сюда всё же явится погоня, ты легко унесёшь Неоптолема, а я его далеко не утащу. Согласись, что я права!

Троил помрачнел, но вынужден был признать правоту лазутчицы.

Неоптолем в нескольких словах объяснил Авлоне, как быстрее дойти берегом до спуска к бухте.

— Ну, я пошла! — она наклонилась к раненому. — Держись.

— Не бойся за меня! — он снова улыбнулся. — И я не буду за тебя бояться: я видел, чего ты стоишь.

 

Глава 6

Двое разбойников, сбежавших от Авлоны, не вернулись в город. Они предпочли скрыться в лесу, ибо свято поверили, будто видели Андромаху, превратившуюся силой колдовства в грозную амазонку, а потому решили, что появляться в городе для них теперь смерти подобно.

Трупы их предводителя Сибила и ещё четверых бывших морских бродяг обнаружили только к полудню, и только к полудню Гелен узнал об исчезновении своего пленника: обнаружив выбитую дверь потайного хода и спустившись туда, он нашёл в створках капкана лишь окровавленный обрубок ноги.

Самодельные стрелы, которыми были убиты трое разбойников, позволили прорицателю догадаться, что беглецу помогли исчезнуть. Однако Гелен приписал этот подвиг местным селянам — у воинов, решил он, таких стрел быть не могло. Троянец утешал себя тем, что без помощи хорошего лекаря Неоптолем никак не сможет выжить: к утру воспаление обязательно его убьёт, ну не к утру, так к вечеру, и он едва ли сможет дать о себе знать Андромахе. Но вот его отец и Гектор... Как быть, если они действительно вскоре появятся? У прорицателя оставалось всё меньше и меньше запасных костей в его страшной игре. И всё же он не остановился.

— Сибил будет ждать до вечера, — сказал он Андромахе, впервые дерзнув войти в её покои, как если бы он уже имел на это право. — Им нужно быть уверенными, что ты выходишь замуж, царица, и выходишь за троянца... Прости, но я осмелился сказать разбойникам, что ты собираешься выйти за меня. По крайней мере, убедился, что их это устраивает.

Андромаха слушала эту, казалось бы, сбивчивую речь спокойно. То было то самое отрешённое спокойствие, которое появлялось в ней вместо отчаяния и сбивало с толку многих, кто знал её недостаточно хорошо. Даже Гелену, при всей его наблюдательности, стало не по себе: он вдруг подумал, что царица читает его мысли.

— Они вернут Астианакса во дворец, едва народу будет объявлено имя нового царя, — произнёс прорицатель как можно твёрже.

Молодая женщина кивнула.

— Понимаю, — её голос прозвучал ровно, почти глухо. — Но я ни с кем не войду в храм, и никого не назову моим мужем и царём Эпира, пока не увижу Астианакса живым и невредимым. Ты понял, Гелен? Это ты передашь Сибилу, если только всё и вправду зависит от Сибила.

Тут она быстро посмотрела на троянца и так же быстро опустила глаза.

Он не дрогнул.

— Жизнь твоего сына зависит от тебя! — уже почти резко воскликнул он. — В Эпире должен быть царь, и он будет. Что мне передать разбойникам? Ты пойдёшь в храм со мной или с Сибилом, или с кем-то из них? Чьей женой ты будешь, Андромаха?

Этот разговор они вели в комнате, отделявшей спальню царицы от лестницы дворца. В комнате находились ещё два человека: старый Феникс и верная Эфра, слушавшая прорицателя с нескрываемым бешенством. Оба молчали, не решаясь вмешаться.

На последний вопрос прорицателя Андромаха не спешила отвечать, и пока она медлила, с лестницы, из-за закрытых дверей, вдруг донёсся шум. Кто-то отчаянно кричал внизу, на первом этаже, кто-то бранился, что-то упало, прокатилось по каменным плитам, будто пустая бочка, потом раздался женский визг и вновь гам и брань.

— Что это там? — Андромаха резко обернулась, и дверь распахнулась ей навстречу.

— Царица! — воин-охранник, всё из тех же разбойников, от волнения нарушил запрет и переступил порог, оказавшись в комнате. — Там... Тут... Тут этот бешеный пастух ворвался во дворец! Полифем этот, что пришёл с северных холмов. Всю стражу разогнал и требует, чтоб его пустили... пустили к тебе, царица!

— Наглец! — ахнул Феникс, для которого это совсем уже безумное происшествие оказалось последней каплей. — Грязный наглец! Гнать его отсюда! Гнать!

— Да его не выгонишь! — воин в испуге глянул через плечо. — Он и стадо быков разгонит.

В это время Гелен, шагнув к дверям, выглянул на лестницу и увидел, что внизу столпилось около десятка охранников. Они пытались го ли вытолкать, то ли просто остановить ворвавшегося во дворец человека, однако один за другом отлетали в стороны, а тот, с кем они так тщетно пытались справиться, будто не замечая их усилий, решительно поднимался по лестнице. Воины вопили, ругались, но сам возмутитель порядка орал громче их всех, и его хриплый голос перекрывал весь прочий шум.

— Лягушки болотные, пиявки поганые, ящерицы безмозглые! — ревел он. — Как вы смеете не пускать меня к нашей милостивой царице! У меня скот угнали, и мне же не дают пожаловаться! Да я вас к моим овцам под курдюки затолкаю! Я — Полифем, пастух, я — свободный житель Эпира и могу прийти к царице!

Смутьян легко одолел один из маршей лестницы, и до дверей покоя ему оставалось совсем немного, поэтому Гелен живо отпрянул и, захлопнув дверь, с силой задвинул засов.

— Вот скотина! — то ли со смехом, то ли с яростью вскрикнул прорицатель. — Ко всему, только его тут не хватало!

Среди этого шума из внутреннего покоя светлой тенью выскользнул и молчаливо лёг у ног сидящей в кресле царицы её верный пёс. Казалось, он понимал, что настала пора защитить Андромаху. Верхняя губа Тарка, как обычно в таких случаях, угрожающе приподнялась, открывая клыки. Он не рычал, но его молчание, как и его страшный оскал, говорили сами за себя.

— Я хочу видеть царицу Андромаху! — раздалось уже на верхней площадке.

И дальше произошло то, чего никто даже предположить не мог: удар, нанесённый скорее всего ногой, обутой в грубую крестьянскую сандалию, заставил мощную дубовую дверь распахнуться настежь Нет, она не треснула и не сорвалась с петель: но засов, толстый бронзовый брус, толщиной в два пальца, согнулся и вылетел из скобы. Должно быть, пастух ударил как раз против засова и с такой быстротой, что вся сила его слоновьего пинка пришлась на задвижку.

Эфра завизжала, шарахнулась прочь. И было, от чего! В дверном проёме, казалось, заполняя era целиком, вырос не человек, а некое тартарово чудище. Знаменитый пастух Полифем был гигантского роста, и громадный горб, сгибавший пополам его спину, торчавший выше выставленной вперёд головы, почти касался верха дверного косяка. Колоссальную фигуру, будто густая шерсть, покрывало какое-то невероятное одеяние, то ли плащ, то ли псилос из овечьих шкур, лохмотьями свисавших с плеч, болтавшихся на уровне мощных колен. Эти шкуры в талии, если только то была талия, подхватывала толстая верёвка, и на ней, как побрякушки, качались огромный нож в деревянных ножнах, сумка размером с небольшой мешок, пастуший рог, срезанный, должно быть, то ли с Критского быка, то ли с Минотавра. Посох, который пастух, войдя, сильно наклонил, не то он не прошёл бы в дверь, был и вовсе здоровенным древесным стволом, обвитым, будто таре менады, жгутами плюща, и украшенным на конце замысловатой корягой. Голову Полифема покрывал обычный пастушеский колпак из той же овчины, надвинутый до самых глаз, вернее, до глаза, потому что глаз был у пастуха один, поперёк второго шла полоса тёмной кожи, а тот единственный, который смотрел, сверкал, точно у волка, из-под свисающей со лба овечьей шерсти. Внизу лицо Полифема скрывала борода, тоже похожая на косматую овчину. Видна была лишь полоска густого загара и оскаленный в улыбке, неожиданно белозубый рот.

— Привет тебе, великая и славная царица Андромаха! — прогремел великан, кланяясь, насколько мог поклониться горбун. — Я — твой подданный и прошу меня выслушать!

— Да как ты смеешь, невежа?! — вскрикнул охранник, тот, что успел войти в комнату и предупредить о явлении смутьяна. — Да ты...

— Пошёл с дороги! — взревел пастух.

Не замечая нацеленного ему в грудь меча, он левой рукой (в правой был посох) легко подхватил рослого и мощного воина за край кожаного нагрудника и, слегка развернувшись, просто-напросто вышвырнул его за дверь. Воин с отчаянным воплем полетел в пролёт лестницы, а гнавшиеся за Полифемом другие охранники, вопя ещё громче, кинулись вниз, уже ничуть не желая связываться с чудовищем.

— Милостивая царица, я хочу говорить только с тобой! — рявкнул Полифем, и в голосе его, низком и хриплом, прозвучало бешенство. — Вели всем уйти, чтоб я их тоже не отправил считать ступени! Ну!

— Уйдите все! — спокойно произнесла Андромаха в мгновенно наступившей тишине. — Гелен, Феникс, оставьте мои покои. Эфра, ступай в спальню.

— Я не оставлю тебя, царица! — дрогнувшим голосом произнёс старый царедворец. — Это же... Это же безумец!

Громадный пастух глянул на него своим единственным глазом и вдруг тихо усмехнулся.

— Ты что, почтенный старец, думаешь, будто сможешь защитить царицу ОТ МЕНЯ? А? И неужто думаешь, что я причиню ей вред? Да весь Эпир говорит, какая она добрая! Но я хочу, чтоб мне дали ей одной всё обсказать.

Он шагнул вперёд, наполняя комнату душным запахом грязной овчины. И в тот же миг громадный золотистый пёс, лежавший у ног царицы, сорвался с места.

— Назад, Тарк! Назад! — закричала Андромаха.

Но Тарк впервые не подчинился приказу. Двумя прыжками он пересёк комнату и прыгнул на грудь пастуха. Однако то было не нападение! Пёс присел на задние лапы, взвизгнув, как щенок, подскочил, норовя лизнуть бородатую физиономию, при этом его пушистый хвост отчаянно мотался из стороны в сторону.

— Боги! — прошептал Феникс. — Да он ещё и колдун!

— Ничего я не колдун! — отозвался Полифем, у которого был, как видно, отличный слух. — А вот животина всякая меня, и точно, любит. Ей, животине, плевать, что я горбатый да одноглазый.

И, положив руку на голову пса, пастух произнёс еле слышно, так, что слова его различила только Эфра, стоявшая ближе всех:

— Всё, Тарк! Тихо. Быстро назад, к Андромахе!

Пёс вновь осел на задние лапы, тихо завизжал и медленно, пятясь задом, отполз к креслу царицы, продолжая вилять хвостом.

— Всем выйти, я сказала! — уже резко проговорила Андромаха, делая страшные усилия, чтобы не показать охватившего её возбуждения. — Я хочу выслушать этого человека, как он просит, один на один. Если Тарк ему доверяет, значит, он не причинит мне вреда. Феникс, Гелен, ступайте!

Прорицатель почувствовал, что нужно уступить. Тем не менее раз уж он собирался стать царём в Эпире, нельзя было так явно показывать слабость и, тем более, трусость.

— Если ты пришёл жаловаться, пастух, — проговорил он, — то жалуйся и мне тоже. Возможно, вскоре мне придётся наводить здесь порядок.

Полифем круто, всем телом повернулся к Гелену, и взгляд его единственного глаза заставил прорицателя отшатнуться. В этом взгляде была такая беспредельная ярость и вместе с тем такая нечеловеческая сила, что троянец вдруг ощутил головокружение и понял: это от страха. «Такой взгляд может убить!» — подумал он.

— Иди прочь! — выдохнул ему в лицо Полифем. — Или я тебе ноги оторву!

Ужас помешал Гелену ясно осмыслить эти слова. В хладнокровном состоянии он обязательно сообразил бы, отчего прозвучала именно такая угроза, но сейчас был не в состоянии соображать. Не сказав больше ни слова, он выскочил за дверь. Феникс, поймав успокаивающий взгляд Андромахи, последовал за ним.

— А я никуда не пойду! — крикнула Эфра. — Я только слабая старая женщина, глупая рабыня. Чем я мешаю тебе, страшилище? Я не оставлю мою милую хозяйку, понял?

— Понял! — проговорил совсем другим, ровным и чистым голосом громадный пастух. — Ну и оставайся.

С этими словами он затворил дверь, а затем, сжав двумя пальцами согнутый брус засова, выпрямил его, будто тот был сделан из хлебного мякиша, и задвинул в скобу.

Поняв, что никто, кроме Эфры и Тарка, уже не видит их, Андромаха вскочила на ноги. Всё её напускное спокойствие будто сдуло ветром. Она шаталась, дрожа, прижав руки к груди.

— Боги! — женщина едва не захлебнулась слезами. — Нет, это невозможно!.. Я не хочу, я не хочу сходить с ума! Это... Это...

— Это я! — произнёс стоявший в дверях великан.

Рывок — толстая верёвка, служившая поясом, лопнула, и весь его дикарский наряд свалился с плеч, вместе с громадным уродливым горбом. Он выпрямился, срывая лохматую шапку и бороду, действительно, сделанную из той же овчины и искусно подвязанную к подбородку. Чёрные волнистые волосы упали на его нагие плечи — он остался в одной набедренной повязке.

— Здравствуй, Андромаха!

— Здравствуй, Ахилл, — прошептала она, не узнавая своего голоса. — Я узнала тебя. И Тарк узнал. Ахилл, ты знаешь о моём муже? Где Гектор?

— В трёх десятках стадиев отсюда, — ответил он, опуская на пол своё копьё, превращённое с помощью плюща и коряги в посох пастуха. — В бухте, что за мысом. Мы пошли на обман, чтобы сперва найти мальчика. И мы найдём его.

— А... Неоптолем? — уже едва слышно произнесла женщина. — Он?..

— Он там же, — внезапно мрачнея и опуская глаза, ответил герой. — Он сильно ранен, но об этом потом, Андромаха. Я пришёл не один.

 

Глава 7

Спустя самое большее полчаса свирепый Полифем вышел из покоев царицы. Он казался довольным, во всяком случае, его единственный глаз блестел и щурился, а рот был оскален в улыбке.

— Мудрая царица обещала, что вернёт наше стадо! — рявкнул он, обращаясь к сгрудившимся внизу лестницы рабам и охранникам, на сей раз не решившимся даже близко к нему подступиться. — А я знал и всем говорил, что царица Андромаха женщина добрая и справедливая! Подумаешь, троянка! Не всё же они подлецы!

— Ты полегче, верзила, мы тут тоже троянцы... — осмелился подать голос один из бывших морских разбойников, на всякий случай отступая за колонну.

— Лягушки вы болотные, ворье поганое, а не троянцы! — не замедляя шага, ответил Полифем и стремительно вышел из дворца.

Более всего охрану изумило то, что следом за ним выскочил и побежал рядом громадный пёс царицы, который прежде ни за что не пошёл бы с чужим человеком. Было совершенно очевидно, что Тарк не гонится за пастухом, а именно сопровождает его, и что громила не вызывает у ахиллова пса ни малейшей враждебности.

— Ну, он точно умеет колдовать! — прошептал кто-то, провожая глазами бесформенную фигуру горбуна.

Гелен всё это время делал вид, что оставил комнаты Андромахи по доброй воле, не желая ссоры со сварливым селянином. Прорицатель не стал унижаться, ожидая у двери, пока его впустят назад, и прошёлся по дворцу, заодно решив отыскать Паламеда, которого не видел с утра. Однако ахейца не было, и слуги сказали, что тоже его не видели.

— Сбежал, что ли? — прошипел себе под нос троянец. — Ну-ну, у него давно ум помутился от страха. Может, теперь он мне и ни к чему? Меньше хлопот. До вечера в любом случае всё решится. Или почти всё!

Когда ему сообщили, что Полифем убрался, прихватив с собой Тарка, Гелен поспешил в покои царицы. То, что гигантский пёс послушно ушёл с одноглазым пастухом, конечно, изумило прорицателя, однако вместе с тем известие было приятное: Тарк казался ему едва ли не опаснее Пандиона, которого удалось уничтожить, и теперь, когда рядом с Андромахой нет ни того, ни другого, она должна чувствовать себя совершенно беззащитной.

На миг Гелену стало жаль женщину, с которой он вёл такую лживую и безжалостную игру. Он всё равно любил её, любил тупо и отчаянно, отлично сознавая, что никогда не получит взаимности, но надеясь получить покорность, единственное, что могло стать ему вознаграждением. Трезво оценивая все последние события, он всё больше понимал безвыходность положения, в которое сам себя поставил. Бегство и вероятная смерть Неоптолема отняли у него главное оружие против самого страшного из будущих врагов — Ахилла, что до остального... Остальное было не лучше, и Гелен сознавал: скорое появление в Эпире троянских героев станет его концом. Может быть, даже всего вероятнее, им придётся принять его условия, отдать ему Андромаху, но они ни за что его не простят и, в конце концов, всё равно уничтожат. Можно, конечно, прихватить все, какие есть во дворце, богатства — их не так и много, и уехать вместе с молодой женой. Но куда? Ойкумена велика, но он нигде и никому не нужен. Потом, он хотел ведь не только Андромаху — он хотел власти, хотел быть царём в Эпире. А разве теперь это возможно?

Мысль, что можно попробовать разделаться с Гектором и Ахиллом, мелькнула и исчезла — у Гелена было достаточно ума, чтобы посмеяться над такой мыслью.

В любом случае прорицатель понимал, что и сворачивать уже некуда. Сейчас ему даже не исчезнуть незаметно, как исчез Паламед, за ним наверняка следят троянские поселенцы, его охрана и сообщники, которым он так много наобещал. Хорошо ещё, что они не знают о скором приезде троянского царя и его брата. Вот было бы шуму!

При всех этих вполне разумных мыслях Гелена не покидала какая-то безумная и озорная надежда: а что, если он всё же вырвется из замкнутого круга? В любом случае этой ночью он будет обладать Андромахой, а всё остальное... А остальное пускай решится потом!

С этой мыслью он вошёл в покои царицы и натолкнулся на Эфру, решительно преградившую ему дорогу.

— Ты дал царице время до вечера, вот и оставь её в покое — сейчас ещё и полдень не наступил! — завопила рабыня. — У госпожи голова разболелась от ругани этого сумасшедшего пастуха, да ещё и пёс убежал за ним.

Гелен был не особенно расположен слушать Эфру, однако, заглянув в комнату, понял, что лучше, и правда, не докучать Андромахе, по крайней мере, какое-то время. Царица сидела в кресле, опустив голову, беспомощно сложив руки на коленях. Тонкое светло-серое покрывало, спадая на плечи, полузатеняло её лицо, и оно казалось от того особенно сумрачным.

— Я не стану тревожить тебя, госпожа! — с порога произнёс прорицатель, не пытаясь сдвинуть с места Эфру, но просто делая шаг в сторону, чтобы лучше видеть Андромаху. — Я приду к тебе перед закатом, как мы и решили.

— Я буду тебя ждать, Гелен!

Голос её прозвучал как-то необычайно глухо, она никогда прежде так не говорила. И, когда царица вскинула голову и посмотрела на него из-под нависающего на лоб покрывала, он вдруг подумал, что и лицо у неё какое-то другое. Оно будто стало резче, острее и вместе с тем показалось совершенно юным, почти детским.

«Такой она и была, когда я её увидел! — подумал он, пытаясь прогнать пронзившую сердце острую непрошеную боль. — Нет-нет, я же увидел её совсем маленькой. А такой она выходила за Гектора! Да-да! Только не было этой резкости и твёрдости. Как глупо шутит память...»

Память Гелена и впрямь шутила с ним в этот день скверные шутки, не то он не удивлялся бы переменам в лице Андромахи — он просто понял бы, что это совсем не её лицо!

 

Глава 8

Астианакс не заметил, как заснул. Сон словно вполз в его сознание, осторожно вытеснив реальные ощущения. Только что он видел в просвете чёрных ветвей небо, густо-синее, как траурный плащ, а в этой синеве — серебряное блюдо луны, яркой и торжественной. Богиня Селена справляла праздник полнолуния. Лунный круг вдруг стал расширяться, наплывать на мальчика, словно накрывая его собою. Он не слепил, но ласкал глаза, заставляя их закрываться. Сквозь его сияние проступили очертания гор, каких-то странных гор, синих и гладких, будто их вырезали из камня и отполировали. Мальчик понял, что они приближаются, и ему ужасно захотелось полететь им навстречу. Он не сомневался, что сможет это сделать. Надо только разжать сведённые судорогой руки. Они не хотели разжиматься, к тому же ладони приклеились к толстым ветвям. Что же это такое? Ах да, смола... Постепенно ему удалось оторвать одну ладонь, затем вторую. Сейчас он протянет руки вперёд, весь вытянется и полетит! Только надо распрямить тело, которое тоже одеревенело и стало ужасно тяжёлым. Но он всё равно полетит! Горы остановились вблизи и манят, и манят — они очень красивы, теперь видно, что по синим, сверкающим склонам стекают сверкающие ручьи, с уступов сливаются водопады. Он только один раз в жизни видел водопад — они с Неоптолемом ездили верхом в горы и заехали далеко. Это было, когда Неоптолем оправился от ран. Он обещал показать Астианаксу водопад и показал. Ах, как красиво! Скорей, скорей полететь туда, полетать над горами, а потом опуститься и окунуться в такой водопад. Неоптолем говорил, что нырять в водопады опасно — можно разбиться. Но если умеешь летать, то и не разобьёшься, ведь так?

Кто-то сердито застрекотал над самым ухом. Мальчик вздрогнул и открыл глаза. Большая пушистая белка сидела на ветке возле самого его лица и отчаянно ругалась, возмущённая тем, что ночь кончилась, а он всё ещё здесь. Она ещё вчера возмущалась. Но если бы не эта белка, он бы пропал. И сейчас — не разбуди она его, он мог вот-вот свалился!

Мальчик понял, что не сидит, а почти лежит на жёстких пружинистых ветвях. Его руки разжались, и он не упал только потому, что, во-первых, привалился боком к сплетению тонких веток, а во-вторых, его держит хитон, на спине тоже плотно приставший к вязкой кедровой смоле.

На этом кедре он провёл весь вчерашний день и всю ночь.

Астианакс бежал от своих преследователей долго, очень долго. Не хватало дыхания, стало больно в груди, но он бежал. Четверо разбойников гнались за ним по пятам, всё время пытаясь окружить, но у них не получалось. В конце концов он понял, что вот-вот упадёт. И бежать стало труднее: склон пошёл вверх, начинались горы. Но тут на пути попался этот кедр — высокий, с мощной кроной. Лазать по деревьям Астианакс умел хорошо — Пандион научил его и этому. Мальчик стал быстро карабкаться наверх. Внизу ствол был слишком толстый — не обхватишь руками, но выручили лианы, оплетавшие кедр почти до середины. А дальше ствол сделался тоньше, и вскоре начались ветки — тут уже царевичу было совсем не трудно лезть. Один из разбойников пополз за ним следом. Он лез ловко и чуть не догнал беглеца уже среди ветвей кроны, но Астианакс сверху вниз ударил кинжалом, попав прямо в оскаленное злобой лицо. Отчаянный крик, треск ветвей... Разбойник не долетел до земли, успел зацепиться за те же лианы и, изрыгая ругань, воя от боли, спустился к своим товарищам.

Больше никто из них не отважился лезть на вершину кедра. Астианакс устроился чуть не на самой макушке, где ветви были не слишком толстые — они могли просто не выдержать взрослых мужчин. Да и получить удар кинжалом никому не хотелось. Некоторое время они кричали ему, угрожали, требуя, чтобы он спустился, клялись, что ничего плохого не сделают, ещё что-то обещали. Потом им надоело. Но уйти они не могли, у них был приказ во что бы то ни стало поймать его и привести к Гелену, а Гелена они, как видно, очень боялись. Они остались ждать внизу, у корней кедра.

Сперва сидели на земле и играли в кости, потом один из них пошёл в лес и принёс убитого фазана. Тогда разбойники разложили костёр и снова стали кричать Астианаксу, чтобы он спускался.

— Есть ведь хочешь, а? — орали они. — Ведь хочешь же! Слезай! Не обидим, поделимся мясом. Нечего тебе бояться — Гелен женится на твоей мамочке, а ты будешь их сыночек.

— Мой отец великий Гектор, сын царя Трои! — крикнул мальчик. — И никакой Гелен не будет маминым мужем и моим отцом!

Он плюнул вниз, но ни в кого не попал. Они хохотали, уплетали жареного фазана, запивали водой из ручья и снова звали его спуститься.

Астианакс в самом деле страшно хотел есть. Он не позавтракал утром, поспешив к озеру, чтобы подслушать разговор Гелена и Паламеда, и теперь у него от голода стало тянуть в животе, а через некоторое время начала покруживаться голова. Если бы ещё запах жареной птицы не доходил до кроны кедра... Пахло ужасно вкусно, и мальчику захотелось зажать себе нос, но он понимал, что это не поможет. Однако вскоре ещё сильнее захотелось нить. Если бы пошёл дождь! Прошлой ночью дождь был, совсем несильный, но и такого хватило бы, чтобы промочить его хитон, а из промокшей ткани очень удобно высасывать воду — это тоже уроки Пандиона. Пандион! Астианакс никогда, никогда не простит себе его гибели... А может, он жив? Как бы узнать? И где бы взять хоть глоточек воды? Небо чистое, как новенький холст.

Тогда и появилась белка. Она долго прыгала вокруг мальчика по ветвям, трещала, то садясь столбиком, прижав к белой грудке когтистые лапки, то становилась на все четыре, вздёрнув толстый задик, выгнув дугой свой замечательный хвост. Ей явно хотелось, чтобы мальчик оставил в покое её кедр и куда-нибудь ушёл. Но он не двинулся с места, лишь иногда поворачиваясь и меняя положение тела среди веток, чтобы руки, ноги и спина не слишком затекали. Белка поняла: от него не отделаться и занялась своим обычным делом — едой. Она отыскала большую шишку, отгрызла от ветки, взяла в лапки и принялась вылущивать крупные коричневые орешки, продолжая время от времени поглядывать в сторону Астианакса и гневно стрекотать.

Орехи! Как же он мог позабыть, что на кедрах растут замечательные шишки с орехами? Правда, в это время года зрелых шишек немного, но вот же белка нашла! Осмотрев ветви вокруг себя и немного ниже, он сразу нашёл две подходящие шишки и быстро дополз до них. Шишки уже начали раскрываться, растопыривая толстые чешуйки. А меж этих чешуек оказалась вода! Вчерашней ночью дождь наполнил крошечные чашечки, и так как шатёр ветвей укрывал шишки густой тенью, вода не успела испариться. Астианакс высосал обе шишки и, понадёжней усевшись в развилке ветвей, принялся выковыривать и есть орешки. Они были очень вкусны — наполняли рот густым лесным ароматом. Если бы ещё сидеть на ветках было поудобнее...

Посыпавшиеся вниз скорлупки обозлили карауливших мальчика разбойников. Они поняли, что тот нашёл себе пищу.

— Ладно, без воды ты всё равно недолго протянешь! — заорал один из них.

— А здесь и вода есть! — отозвался Астианакс. — В шишках вода есть! Вот! А вы, поганые жабы, дуйтесь от злости! Уроды, ворьё, разбойничьи морды! Неоптолем вас на куски поразрубает!

Они разразились руганью.

— Подстрелить мальчишку, и всё тут! — предложил один. — Не век же нам тут сидеть? Гелену скажем, что он сам свалился.

— А дырку от стрелы куда ты денешь? — возразил другой. — Да ладно, шишек сейчас немного, и воды в них могло набраться чуть-чуть. К вечеру он всё равно слезет. Хоть и Гекторов щенок, но мал ещё — долго не вытянет.

Они ошиблись. Шишек и в самом деле удалось найти всего шесть — сколько мальчик ни ползал по ветвям, больше готовых, созревших орехов не было. И что самое неприятное: вода оказалась только в двух шишках из шести — четыре висели на солнце и высохли. Можно было спуститься ниже и поискать шишки на нижних ярусах ветвей, но мальчик чувствовал, что руки и ноги у него устали, начали неметь, тело тяжелело, отказываясь служить. Он боялся потерять равновесие при спуске.

Вскоре его снова стали мучить голод и жажда, но слабость была так велика, что все ощущения притупились. Опустился вечер, за ним вскоре упала ночь. Мальчик знал, что нельзя спать, и не спал сколько мог, а потом взошла лупа, в ней возникли эти синие горы, и он едва к ним не полетел. Но появилась белка и разбудила его. Молодец, белка!

Сквозь лохматые ветви кедра лились солнечные лучи. Солнце было уже высоко, подбираясь к полудню.

— Сколько же я спал? — прошептал Астианакс и понял, что горло у него сухое-пресухое, а в висках будто стучат какие-то крохотные молоточки.

«Умираю я, что ли? — испуганно подумал мальчик. — Да нет же! Феникс говорил, что без воды человек может прожить три дня, а без еды вообще иногда очень долго. А сколько можно прожить без воды и без еды, сидя на дереве?»

Покрутив головой вправо-влево, заставив затёкшую шею двигаться, он посмотрел вниз. Сквозь сплетения ветвей, далеко-далеко виднелась поросшая мхом земля, пятно костра. И... Больше ничего! Значит, разбойникам надоело его караулить или они и в самом деле испугались гнева Неоптолема и решили уйти? Так или иначе, но их там больше нет. А значит... Значит, можно спуститься и бежать во дворец! Уж туда-то он сумеет пройти незаметно.

За время сна, судя по всему, не такого краткого, раз успел наступить день, тело мальчика немного отдохнуло, и хотя ноги затекли от неудобного положения ещё сильнее, двигаться стало легче. Он с трудом отодрал прилипший на спине хитон от шершавой коры, затем медленно и осторожно стал спускаться, перебираясь с ветки на ветку. Вот уже и нижняя развилка. Здесь надо прижаться к стволу и соскользнуть по нему до густого сплетения лиан. А там уже вообще просто.

Из кустов, окружавших залитую солнцем прогалину, с треском вылетела большая чёрная птица. Гаркнув испуганно и сердито, унеслась прочь. Что её напугало? Пандион говорил: «Если птица вдруг вылетит из зарослей, приглядись к ним: звери ходят осторожно, они редко вспугивают птиц, десять против трёх, что там человек». Мальчик всмотрелся в колеблемые слабым ветром ветви — вроде бы никого. Но вот там что-то хрустнуло, и что-то блеснуло, как искра на уже угасшем костре. Что это? Наконечник копья! В нём отразилось солнце. Тот, в чьих руках было копьё, сделал неосторожный шаг вперёд, и Астианакс увидел голое плечо и жёлтую полосу пеплоса. В жёлтом пеплосе был один из его преследователей. Никуда они не ушли! Просто, пока было темно, спрятались в кустах, надеясь, что он, не увидев их утром, слезет с дерева и попадёт к ним в руки.

Астианакс заплакал. Слёзы потекли по его щекам, закапали с подбородка, и он укусил себя за палец, чтобы не разреветься в голос. Снова карабкаться наверх было невыносимо трудно, он даже подумал, что уже не сможет это сделать, и только отчаянная злость помогла ему найти силы.

В кустах раздался вопль ярости, вырвавшийся разом у всех четверых. Послышались проклятия, и разбойники выскочили из засады. Громче всех вопил тот, чьё лицо было наискось перевязано обрывком ткани.

— Скотина, ах ты, скотина хитрая! Паршивец! — ревел разбойник. — А ну слезай, или мы тебя придушим!

— Слезай! — орали и остальные.

— Хвост собачий вам в глотки! — ответил мальчик, припомнив слышанное от какого-то воина ругательство. — Живого вы меня не возьмёте, поняли?

— С меня довольно! — крикнул раненый разбойник. — Этот паршивец и в самом деле нас тут уморит. Предлагаю подстрелить его. Ничего этот Гелен нам не сделает.

— А на что нам в самом деле Гелен? — отозвался другой, — Может, пока мы торчим тут и вчетвером караулим одного маленького ублюдка, уже вернулся Неоптолем и разобрался с этим Геленом. А может, Гелен его прикончил, выдумав какую-то очередную хитрость, и всё уже само собою решилось. Может, Гелен сбежал. Да всё может быть — мы тут сутки отдыхаем! На обед был фазан, на ужин — один кролик на всех, что нам — подыхать?! Вы как хотите, а я стреляю!

Он сорвал с плеча лук, раненый последовал его примеру. Двое других колебались, но не стали удерживать своих товарищей.

Астианакс успел отпрянуть от пущенной в него стрелы и скрыться за стволом кедра. Стрела задрожала, воткнувшись в толстую ветку. Вторая свистнула рядом с его щекой — стрелявший обошёл дерево и прицелился точнее. Правда, стрелять снизу вверх было неудобно, но и стрелки оказались неплохими. Теперь всё кончено — они убьют его!

— В последний раз, гадёныш: ты слезаешь?! — заорал один из тех, кто ещё не решился пустить в ход лук. — Слезай, или мы отправим тебя к твоему папаше! То-то обрадуется!

— Мой отец жив! — крикнул в ответ мальчик и почувствовал, что к нему вдруг возвратилось мужество. — Мой отец жив, а вы все подохнете!

На этот раз выстрелили трое, и только чудом ни одна стрела не попала в Астианакса. Снова зазвенела тетива, как вдруг, вскрикнув, упал один из разбойников. Тот, что натянул лук последним и тщательно целился в тёмную фигурку, видневшуюся меж ветвей кедра. Остальные, ничего не понимая, обернулись. Человек, который выстрелил из зарослей, так точно уложив их товарища, и не думал прятаться. Лук в его руках вновь был натянут, и он вышел на освещённое солнцем пространство.

— Во имя Зевса, защитника слабых, приказываю вам остановиться! — крикнул он. — Или вы обезумели, что решили убить ребёнка?! Я не дам вам этого сделать!

— Да кто ты и откуда взялся? — растерянно воскликнул кто-то из троих оставшихся.

— Этот тот приезжий, Одиссей, что ли? — отозвался другой. — Я его узнал. Эй, какого сатира рогатого ты подстрелил одного из наших? Ты мало убил троянцев?

— Троянских рабов в рудниках Приама я не убивал! — усмехнулся Паламед, ибо это действительно был он. — А в сражениях из вас никто не участвовал, я-то знаю. Гелен приказал вам взять мальчика живым, не так ли? А вы решили его убить.

— Его не стащить с дерева! — огрызнулся раненый разбойник. — И нам плевать на твоего Гелена. Меня этот щенок едва не зарезал, когда я его пытался достать, и нам больше неохота пробовать! Так что придётся его прикончить.

— И тебя заодно! — воскликнул другой. — Ты донесёшь Гелену. А так, может, мы знать не знаем, где мальчишка. Убежал от нас, и всё. Мы за ним гонялись-гонялись, не поймали. Заночевали в лесу, днём вернулись. Правдоподобно? Вполне! Не поверит? Пошёл к медузам! Так что стреляй, если хочешь. Нас трое, ты один. Два выстрела за нами. А не то поклянись, что подтвердишь наши слова. Лишних трупов нам тоже не надо, а нашего товарища мы тебе, так и быть, простим.

Третий разбойник мрачно покачал головой.

— Я бы ему не доверялся. Обманет.

— И правильно.

Паламед произнёс это, широко улыбнувшись, и в то же мгновение выстрелил. Раненый разбойник, успевший уже натянуть свою тетиву, вскрикнул и упал — стрела вошла ему в сердце. Его товарищ, у которого лук тоже был натянут, пустил стрелу в Паламеда и... промахнулся: она лишь чиркнула по плечу ахейца. Тот выхватил меч и кинулся на двоих разбойников так стремительно, что они поняли: им не успеть наложить стрелы и прицелиться. Волей-неволей пришлось, в свою очередь, обнажать мечи.

Драка была недолгой. Разбойники отлично владели оружием, но и ахеец, долгие годы проведший в сражениях, служивший к тому же в отряде шерданов, где даже при отсутствии битв были обязательны ежедневные боевые упражнения, орудовал мечом ничуть не хуже, кроме того, он был старше и хладнокровнее. Понимая, что драться одному против двоих в любом случае смертельно опасно, он отступил к могучему стволу кедра, прикрыв таким образом спину, и спокойно отбивал атаки разбойников, зорко следа за их движениями. Когда один из них, сделав неверный выпад, неосторожно повернулся к нему боком, Паламед мигом этим воспользовался и резко ударил, вонзив меч наискосок, между медных пластин нагрудника. Разбойник упал, не охнув. Однако его товарищ оказался достаточно отважным и стремительным. В те краткие мгновения, когда ахеец вытаскивал меч из оседающего на землю тела, его противник тоже нанёс удар. Паламед успел отшатнуться, и меч не раскроил ему голову, а лишь оставил глубокую рану на лбу, но ахеец был оглушён и, зашатавшись, стал оседать на землю с залитым кровью лицом. Загоготав, разбойник вновь замахнулся.

— Эй, лягушачий сын! Обернись, если не хочешь, чтобы я заколол тебя сзади!

Во время драки Астианакс, воспользовавшись тем, что всё происходило по другую сторону дерева, на котором он спасался, быстро одолел последние двенадцать-тринадцать локтей спуска и, подбежав к телу одного из убитых разбойников, завладел его мелом. Мальчик так и не понял, отчего заговорщик, сообщник ненавистного Гелена, вдруг стал его спасать, но увидав, как тот бесстрашно дерётся один против двоих, почувствовал, что должен вмешаться.

Услыхав его окрик, разбойник отпрянул и обернулся. Он рассмеялся бы, увидев мальчика с мечом в руке, однако ему тотчас вспомнилась окровавленная рука Гелена.

— Ах ты, змеёныш! — завопил он.

Их мечи скрестились, брызнули искры. Астианакс стал в позу, так, как учил его Пандион, и чётко отразил два первых удара. Но он был слишком слаб после проведённой на дереве ночи и вряд ли мог продержаться долго, тем более что его противником оказался самый могучий и наверняка самый опытный из преследователей. Мальчик медленно отступал, продолжая следить за каждым движением врага и чувствуя, как нога начинают дрожать, а в висках снова стучит и бьётся кровь. Паламед лежал меж корней кедра без движения, едва ли он мог прийти на помощь, значит, надо было драться до конца.

— Что, ручка-то задрожала, ублюдок? — ехидно воскликнул разбойник. — Может, из тебя и вырос бы Гектор, дерёшься ты славно, но вырасти я тебе не дам, понял?

— Пока нет! — дерзко ответил мальчик, с яростью выбросив вперёд меч.

Он промахнулся, и в следующее мгновение меч врага рубанул бы его сверху. Но у разбойника не оставалось в запасе этого мгновения. Чьё-то тяжёлое тело ударило его сзади, обрушившись на спину и на плечи, раздался короткий рык, и мощные челюсти со страшными зубами сомкнулись на шее. Короткий вопль тотчас перешёл в хрип, а в следующий миг всё было кончено. Гигантский пёс, разжав зубы, прыгнул к замершему в оцепенении Астианаксу и, мотая своим пушистым хвостом, ласково лизнул его руку.

— Тарк! — прошептал мальчик, роняя меч и протягивая руки, которые так дрожали, что ему не сразу удалось обнять мощную шею собаки. — Тарк, милый!

Затем царевич увидел, как из зарослей, откуда выскочил пёс, совершенно бесшумно (до сих пор он был уверен, что так умеет ходить только Пандион) появилась громадная мужская фигура. А за ней... Нет, это ему, наверное, кажется, наверное, опять луна, и опять он видит сон. Какая луна? Сейчас полдень, и он видит то, что есть на самом деле.

— Ма-а-ама!!!

Она бежала к нему, спотыкаясь, задыхаясь от рыданий. Он тоже заревел, изо всех сил, как не ревел уже года три, захлёбываясь, всхлипывая. Хотел бежать ей навстречу, но разом одеревеневшие ноги подогнулись, и мальчик упал лицом в траву, рыдая, хохоча и задыхаясь от плача и от смеха.

 

Глава 9

— Пастух Полифем существует в реальности, — рассказывал Ахилл, старательно промывая рану на лбу Паламеда и прикладывая к ней клочки мха перед тем, как наложить повязку. — Он действительно одноглазый, хромой, могучий, как бык, и свирепый, как десяток кабанов. У него угнали половину стада, эти вот троянские разбойники и угнали, а он в тот день был пьян и сумел только намять кости троим или четверым. А протрезвев, решил пойти в Эпиру и пожаловаться царице. Да вся беда в том, что в небольшом посёлке на берегу моря опять напился. Тут вот мы его и нашли. Я и Одиссей. Настоящий Одиссей, с которым мы собирались разузнать у местных жителей, что случилось, что за самозванец объявился здесь и называет себя царём Итаки, и, наконец, где царь Неоптолем, который вчера утром уже должен был быть здесь, при всех возможных задержках. Тут-то мы и услыхали, как Полифем рассказывает, куда и зачем он идёт. Чуть раньше нас отыскала Авлона — она сообщила о том, что произошло с Неоптолемом и что угрожает тебе. Они с Тройном приехали сюда сами, на троянском корабле. Но девочка сумела первой найти Неоптолема и выручить его из беды, хотя го, что с ним случилось, исправить теперь трудно. Мы понимали: надо как-то незаметно проникнуть в город и во дворец, чтобы прежде времени не насторожить Гелена. У меня явилась мысль воспользоваться этим самым пастухом Полифемом. Мы хотели честно с ним договориться, но он был в дурном настроении и полез со мной в драку. А я этого не люблю. Думаю, он до сих пор отдыхает после этой драки. Я вынес его за виноградник, снял овечьи шкуры, и тут-то, глядя на его горб, Одиссей воскликнул: «Вот! Вот как можно унести из дворца Андромаху, и никто ничего не заметит!» Верно, он вспомнил Троянского коня... Горб мы сплели из ивовых прутьев, в виде большой корзины, которую привесили к моей спине и скрыли под шкурами. Тогда-то мне и пришла в голову мысль подменить тебя, сестричка, маленькой Авлоной: в этом случае никто сразу не поймёт, что ты покинула дворец. А Тарка я увёл, разумеется, для того чтобы он по следам нашёл моего пропавшего племянника, что он и сделал. Да, Астианакс, ты ведь ещё не знаешь: твой отец — мой родной брат.

— Вот здорово! — воскликнул мальчик, не столько поражённый, сколько восхищенный этим сообщением (из подслушанного им разговора Гелена и Паламеда он и так это почти понял). — Значит, и Неоптолем мой брат, да?

— Ну да, двоюродный брат, — Ахилл слегка нахмурился, но тут же ласково подмигнул мальчику. — Ты его любишь, да?

— Да! И я знал, я знал, что он жив! И что отец, и что ты, Ахилл, тоже.

Герой туго затянул повязку на лбу ахейца, опустил его на мягкий мох и затем ласково притянул к себе сидевшего рядом мальчика.

— Наверное, мы все и живы потому, что ты так хотел этого и твоя мама. Вы молились за нас, поэтому мы выжили. Ну, ты как, а, Паламед?

Раненый шире открыл прищуренные глаза.

— Великолепно! Никак не думал увидеть тебя живым.

— Я тебя тоже. Но так уж получилось.

— Похоже, ты меня не убьёшь? — немного удивлённо спросил Паламед.

— По-твоему, я столько возился, перевязывая тебе голову, чтобы удобнее было расшибить её кулаком? — без улыбки спросил Ахилл. — Я знаю, сколько ты тут напакостил, знаю, что именно ты помог заманить в ловушку Неоптолема, и этого я тебе никогда не прощу. Но не мне с тобой разбираться. К тому же ты спас жизнь моему племяннику, и он говорит, что ты с самого начала требовал от Гелена, чтобы мальчику ничто не угрожало.

— Это правда, — кивнул Астианакс.

— У меня было только одно безумное желание, — усмехнулся раненый. — Мальчик слышал. Он слышал весь наш разговор с Геленом. Но всё это бред. Одиссей, как я понял, жив, и все мои надежды — полная глупость.

— Если ты о Пенелопе, то у тебя не было бы надежды, и будь Одиссей мёртв, — спокойно заметил герой. — А теперь, если можешь, вставай. У меня нет желания тащить тебя до наших кораблей на себе. А вот ты, племянник, полезай ко мне на плечи — после суток с лишним, проведённых на этом кедре, думаю, тебе неплохо отдохнуть. И не спорь.

Мальчик и не думал спорить. На широких плечах богатыря ему сразу стало так хорошо и спокойно, что он очень скоро заснул, опустив голову на затылок Ахилла, утонув лицом в его мягких волнистых волосах. Андромаха некоторое время ниш рядом, но вскоре Ахилл понял, что она вот-вот станет отставать, и подхватил её на левую руку, как когда-то, пять лет назад, когда он бегом домчал её до подножия гор, чтобы жена Гектора успела предупредить жителей троянского посёлка о походе ахейцев и о необходимости засыпать подземный ход. Андромаха только улыбнулась, и тоже склонилась к его плечу.

Паламед шёл следом, искоса поглядывая на Тарка, бежавшего позади всех и смотревшего на ахейца без злобы, но с настороженностью, не оставлявшей сомнений в приказе, который дал псу его хозяин. Впрочем, Паламед и не собирался бежать, в любом случае он знал, что догнать его быстроногому Ахиллу ничего не стоит — и без Тарка справится.

Три часа спустя, когда солнце уже сильно перевалило за полдень, они оказались над кромкой берега, круга уходившего к заливу, где стояли два корабля — Неоптолема и Одиссея.

На узкой полоске галечного пляжа, окаймлявшего высокие утёсы, были разведены несколько костров, в котлах бурлила вода — варилось мясо, гребцы с обоих кораблей либо несли караул, либо занимались ловлей рыбы, либо купались и отдыхали.

Встав над самым краем берега, Ахилл высоко поднял обе руки и трижды развёл их в стороны. За берегом снизу наблюдали — тотчас все, кто сидел вокруг костров, повскакали на ноги, а трое воинов бегом кинулись к самому высокому утёсу и стали карабкаться на него. Один из них тащил зажжённый факел.

— Там, на утёсе, мы заранее сложили большой костёр и покрыли кучей водорослей, — пояснил герой, спуская на землю женщину и мальчика, сонно протиравшего глаза. — Сейчас костёр зажгут, и столб дыма подаст сигнал Авлоне. Она должна была после полудня подняться наверх, на башню, либо послать кого-нибудь — Эфру, Феникса, кого-то надёжного, чтобы ей вовремя сообщили. Теперь Авлона будет знать, что мы нашли тебя, Астианакс, и она может уходить.

— А если ей не дадут? — в тревоге спросила Андромаха.

— Тогда её дело — дождаться нас, а уж это она сумеет. До ночи мы возьмём Эпиру. Это ведь просто. Только бы обошлось без лишних смертей!

По крутой тропе они спускались довольно быстро. Как и прежде, последним был Тарк, не сводивший глаз с Паламеда. Что до ахейца, то во время спуска у него явилась малодушная мысль нарочно оступиться и рухнуть с высоты в сотню локтей на жёсткую гальку. Это сразу освободило бы его. Но ахеец тут же подумал, что в случайность падения никто не поверит, а показать такую трусость... Нет уж, лучше ещё раз взглянуть в глаза Одиссею.

Они одолели две трети спуска, и уже стало возможно без труда разглядеть людей на берегу. Андромаха, шедшая сразу за Ахиллом и Астианаксом, ясно увидела среди стоявших полукругом воинов огромную фигуру в чёрном хитоне, с волной чёрных волос, растрёпанных ветром. Она видела его ещё с самого верха, но старалась не смотреть, боясь, что ошибается, что это — обман зрения, что всё это вообще сон и сейчас исчезнет. У неё кружилась голова, она цеплялась за камни, царапая руки, чувствуя, что может упасть. Ахилл, угадав её состояние, обернулся и предложил:

— Тебя спустить, а?

— Нет, нет! Я сама... Пропустите, пропустите меня!

Она соскользнула по краю тропы, чудом не оступившись и, как сумасшедшая, рванулась вниз, одолев последнюю часть спуска за несколько мгновений, увлекая за собой дождь мелких камешков и песка, скользя, спотыкаясь, но продолжая этот безумный бег. Ахилл только ахнул, не успев её удержать, однако, поняв, что она, невредимая, уже почти внизу, перевёл дыхание и подхватил под мышки мальчика, готового ринуться следом за матерью.

Гектор, который тоже увидел её ещё на кромке обрыва, сделал несколько шагов навстречу, испытав запоздалый ужас от её головокружительного спуска. И тут у великого героя позорно задрожали колени — он лишь страшным усилием заставил себя устоять на ногах.

— Андромаха! — крикнул он хриплым чужим голосом.

— Гектор!

Она протянула руки, уже почти добежала до него, прежняя, юная, с тем же вихрем колдовских бронзовых волос, вся, будто горящая в лучах полуденного солнца. В трёх шагах круто остановилась, пошатнулась и упала у его ног, коснувшись лбом его сандалий.

— Андромаха!!!

Поражённый и испуганный, он нагнулся, подхватил и поднял её к своему лицу.

— Что с тобой? Что?

— Здравствуй, Гектор! — выдохнула она. — Прости меня!

— Великий Бог, за что?! Это я... я хотел просить прощения. Я потерял вас, не сумел защитить, не находил так долго. За что мне прощать тебя, жена?

— Я была женой другого.

— Не была, — его голос стал прежним, но ломался и дрожал. — Я всё знаю. Неоптолем рассказал мне.

— Да хватит же вам целоваться! Отец, ты меня не узнал, что ли?

Возмущённый голос Астианакса, успевшего спуститься и подойти вплотную к обнявшимся родителям, вернул их в действительность. Гектор выпустил жену, обернулся и подхватил кинувшегося ему на шею сына.

— Вот это да! Это как же ты так рос, что такой вырос?! Ахилл, ты точно нашёл того самого мальчика, а не другого?

— Того, того! — успокоил брата герой. — Другие мальчики не высидят сутки с лишним на верхушке кедра, чтобы не сдаваться врагам, не смогут после этого ещё и взяться за меч, и вообще другие мальчики на нас с тобой так не похожи, разве нет?

 

Глава 10

Наблюдая за всем этим, Паламед, спустившийся с тропы последним, устало опустился прямо на жёсткую гальку, трогая рукой повязку на голове. За время пути она успела с левой стороны пропитаться кровью. Однако кровь стала подсыхать и больше не проступала. Почти исчезло и головокружение. Ахеец с интересом осматривал берег и корабли, а Тарк, верный приказу, усевшись в двух шагах от пленного, тянул носом воздух и чуть-чуть косил янтарным глазом на ближайший дымившийся над костром чан.

Крепкая рука легла сзади на плечо ахейца, он вздрогнул и обернулся.

— Ну, здравствуй, Паламед!

Этот голос заставил пленника вздрогнуть. Как ни готовил он себя к встрече со своим заклятым врагом, её внезапность застигла его врасплох.

Обернувшись, он снизу вверх взглянул на стоявшего рядом человека и с трудом узнал его. Нет, за те восемь с лишним лет, что они не виделись, Одиссей изменился мало. Вернее, изменилось не его лицо, но что-то другое, какая-то глубокая суть, которая почти не меняет черты лица, но заставляет видеть его по-иному.

— Здравствуй, Одиссей. Хоть я и не рад тому, что ты здравствуешь.

— Догадываюсь.

Одиссей опустился на землю рядом с Паламедом, и Тарк, приподняв верхнюю губу, чуть слышно рыкнул.

— Я его не украду, пёс! — примирительно сказал базилевс, на всякий случай отодвигаясь чуть дальше. — А тебе, Паламед, хочу сказать совсем немного, так что уж потерпи. Я догадался, вернее, почти догадался, что это ты решил выдать себя за меня. Не удивляйся. Во-первых, мы походим друг на друга внешне, я это и прежде замечал, во-вторых, ты тогда исчез с берега, явно не смытый волнами, как думали некоторые, и я всегда знал, что ты жив, и не сомневался, что захочешь мне отомстить. А в-третьих, я ведь отлично знал, что ты любишь Пенелопу.

— Чтоб тебя муравьи сожрали! — вскрикнул пленник, сразу утратив всё своё хладнокровие. — Какое твоё дело, собака?! И как ты мог догадаться об этом? Как?!

Он резко дёрнулся, порываясь вскочить, но предупреждающий, уже громкий рык Тарка заставил его вновь рухнуть на гальку. Он видел перекушенную шею троянского разбойника, который перед тем его едва не убил, и знал, что Тарку ничего не стоит сделать это и с его шеей.

— За собаку я бы заставил тебя ответить, — спокойно проговорил Одиссей. — Но ты ранен, это во-первых, во-вторых, Тарк вот тоже собака, и я не могу презирать его. Он за всю свою собачью жизнь не совершил и одной сотой тех подлостей, в которых мы с тобой можем упрекнуть себя. Что до Пенелопы, то тут догадаться было нетрудно. Я ещё в Спарте понял, что перешёл тебе дорогу, но ведь она сама меня выбрала! И вот теперь в Эпире появляется вдруг человек, который выдаёт себя за меня. Почему в Эпире? Да ясно, почему. Ты решил помочь Гелену захватить власть здесь, а он небось обещал тебе помочь одолеть женихов, которые осаждали на Итаке мою жену. Уж не знаю, надеялся ли ты и её убедить, что ты — это я, в конце концов, после восемнадцати лет отсутствия даже такое возможно, но затея была, в общем, не такая уж глупая. Однако, вот видишь, я жив.

— Да, — сухо бросил Паламед и отвернулся. — Повезло опять тебе.

— Если только это можно назвать везением! — воскликнул Одиссей. — Впрочем, что гневить богов? Да, мне повезло. И тебе, потому что и ты, и я уже должны быть мертвы не по одному разу. Слушай, Паламед, я знаю, что виноват перед тобой.

— Да-а? — не выдержав, пленник усмехнулся. — А я думал, ты считал себя правым. Разве ты не самый умный, не самый находчивый?

— Я виноват перед тобой, как и перед другими, в том, что придумал эту страшную клятву, — продолжал, не слушая его, Одиссей. — Виноват в том, что потом струсил, а сам перед собой оправдывался, тем, что у меня родился сын. Я виноват и в том, что девять лет мучился желанием тебе отомстить за твою выдумку с Телемаком, за моё разоблачение.

— И ты отомстил! — выдохнул Паламед, вновь едва удерживаясь, чтобы не вскочить и не кинуться на базилевса. — Что тебе ещё нужно? Теперь я потерял последнее! Скорее всего меня убьют. Гектор не простит мне помощи Гелену.

— Гектор? Гектор простил мне Троянского коня и падение Трои! Гектор вообще не такой, как мы. И ты спас его сына. Так что, думаю, никто тебе ничего не сделает, Паламед. А я заговорил с тобой потому, что думал — ты тоже изменился.

Голос Одиссея при этих словах показался пленнику таким странным, что он против воли посмотрел ему в лицо. И увидел в спокойных серых глазах искры слёз. Это было так невероятно, что Паламед вновь привстал со своего места. На этот раз Тарк не дёрнулся и не зарычал.

— Изменился? В чём я должен был измениться, Одиссей?

— Я думал, ты тоже, хотя бы немного, научился прощать.

— А тебе что, нужно моё прощение?

— Да. И твоё тоже. Впрочем, я о нём не прошу, — тут голос базилевса стал прежним, спокойным и чуть насмешливым. — Я в последнее время предпочитаю то, что дают добровольно.

— Одиссей! — послышался в это время голос Гектора. — Мы выступаем — терять времени больше нельзя, скоро вечер. Ты с нами?

— А зачем бы я приплыл сюда с Итаки? — воскликнул базилевс, быстро вскакивая на ноги. — Уж не ради беседы с моим давним врагом! Иду.

И он, как ни в чём не бывало, кивнул Паламеду.

— Мне пора. С твоим приятелем Геленом у меня не получится такой мирной беседы.

Итакиец отряхнул с подола мелкую гальку, на ходу надел шлем, который во всё время разговора вертел в руках, и пошёл к ожидавшим его троянцам.

— Стой! — неожиданно для себя крикнул ему Паламед.

Не останавливаясь, базилевс обернулся.

— Уже некогда, Паламед. Я всё тебе сказал.

— Я не всё сказал тебе! Послушай...

Пленник рванулся следом, но его тотчас остановил глухой рык гигантского пса.

— Одиссей, да постой ты! — закричал Паламед. — Постой, или этот зверь меня загрызёт! Ты же этого не хочешь?

Базилевс сделал несколько шагов назад.

— Слушаю.

— Не думаю, чтобы мы могли простить друга друга, — выдохнул раненый. — Но раз уж так... Не мучай себя воспоминаниями о подложном письме, которое ты мне подбросил, и о том мешке золота. Я действительно был в сговоре с Приамом. Спроси Гектора, наверное, он знает это. Астианакс слышал, как я рассказывал об этом Гелену. Ну? Легче тебе стало?

— Не знаю... — в некотором смущении признался Одиссей. — Сам-то я от этого лучше не становлюсь — что сделал тогда, то и сделал. Но я благодарен тебе. Прощай!

Он быстро пошёл к своему кораблю, чтобы надеть доспехи и взять оружие, пока воины-мирмидонцы строились, собираясь выступить в недолгий поход. Их было пятьдесят человек. Кроме них, с Ахиллом и Гектором отправились только Одиссей и Пентесилея. Троилу, рвавшемуся пойти вместе со старшими братьями, Гектор приказал остаться.

— Мы ещё поговорим о твоём легкомыслии! — пригрозил он, когда юноша хотел с ним заспорить. — Ты не имел права вообще уезжать из Трои. Авлона могла взять кого-нибудь другого. А ты, как видно, позабыл, что двое из четверых сыновей Приама и так уже далеко от дома, и никак нельзя было оставлять там одного Деифоба. Тебе нужны подвиги, а Трое нужен преемственный царский род. Так что жди здесь, охраняй наследника и царицу, а мы уж как-нибудь справимся с парой сотен разбойников. Филипп! (это относилось уже к старшему кормчему). Следи за берегом. Если вдруг на нём появимся не мы, а чужие воины, не ждать их приближения! Сталкивайте корабли в воду и отплывайте. Думаю, такого не случится, но осторожность не помешает.

— Хорошо, что ты вспомнил об осторожности, царь! — воскликнул кормчий. — И осторожность подсказывает мне, что отмывать в ближайшие часы от этого берега нельзя ни в коем случае. Это будет опаснее любой битвы.

Заметив недоумевающий взгляд Гектора, Филипп указал на тёмную линию горизонта.

— Видишь? Вот эти клубящиеся облака и впереди них будто перья? Ураган идёт, царь, и я благодарю богов за то, что мы в этой узкой, защищённой со всех сторон бухте. Ветер со стороны берега тоже усиливается — если два эти шквала столкнутся, может быть что угодно, даже смерч! На твоём месте я бы сейчас в поход не отправлялся — вас может смести с берега в море.

— Только не пугай! — воскликнул Гектор, нахмурившись. — Я знаю, что ураган очень опасен, но задерживаться мы не можем. Позаботься о кораблях.

Ещё пятнадцати мирмидонцам и двадцати гребцам с корабля Одиссея велено было остаться. Объяснив воинам цель похода, Гектор вновь подошёл к Андромахе и спросил:

— Хочешь видеть Неоптолема?

— Да, — без раздумья ответила она.

— Ну, конечно! — он улыбнулся. — Иди, побудь с ним. Он сделал всё, что смог, теперь мы должны сделать всё, что сможем, чтобы ему было легче.

— Я тоже хочу к Неоптолему! — закричал Астианакс.

Гектор улыбнулся:

— Пойдём. Но если он уснул, лучше его не будить.

Неоптолем, однако, не спал. Андромаха и Астианакс нашли его на одном из кораблей, куда гребцы со всей осторожностью перенесли раненого царя. Здесь было прохладнее, и юношу устроили под навесом, сделанным из запасного паруса, на ложе, сооружённом из пустых мешков, овечьих шкур и ещё нескольких кусков парусины. Ахилл напоил сына болеутоляющим питьём из египетской аптечки, и какое-то время молодой человек дремал, убаюканный шорохом волн и мерным поскрипыванием мачты. Но крики воинов, приветствовавших возвращение Ахилла с царицей и наследником, вывели его из дремоты.

— Как ты? — спросил Гектор, перепрыгивая через высокий борт и подходя к раненому.

— Лучше, — он попытался привстать, но ему удалось только приподнять голову. — Дядя, послушай... Мне нужно идти с вами. Жители Эпира должны увидеть царя, и тогда волнения успокоятся.

— И как ты пойдёшь? — царь Трои развёл руками. — Мы можем, конечно, тебя донести, но тебе это может дорого стоить, во-первых, а во-вторых, это не слишком величественное появление царя перед своим народом после года отсутствия. День-два, и ты оправишься, а тогда уже всё встанет на свои места. Ну, а пока жителям Эпира хватит появления твоего отца — его ведь многие помнят. Не беспокойся, Неоптолем. Успокой лучше моего сына, своего друга. А то он рвётся с нами в поход.

— Неоптолем, здравствуй! — мальчик кинулся к раненому и обнял его.

— Здравствуй, Неоптолем! — сказала Андромаха, тоже подходя к постели. — Вот ты и вернулся.

Она сумела не только не заплакать, но даже улыбнуться без напряжения, и он понял, какое мужество ей для этого понадобилось.

— Здравствуй, Андромаха! — царь собрал все силы и привстал на локте. — Я сдержал своё слово.

— Неоптолем! Я так ждал тебя! — воскликнул Астианакс. — Тебя ранили, да? Этот проклятый Гелен и его подлые слуги? Ну, отец с Ахиллом им теперь покажут! А знаешь, знаешь: я ведь проткнул Гелену руку кинжалом! Как следует проткнул! А куда ты ранен? Я тебе не делаю больно?

— Нет, царевич! — Неоптолем прижал к себе мальчика и тут же ласково отстранил, любуясь им. — Ого, как ты вырос! А ранили меня в ногу. То есть это я сам себя ранил. Потом покажу, не сейчас.

— Ну, мы отправляемся! — сказал Гектор, проведя рукой по волосам Андромахи и потрепав плечо сына. — Побудьте с Неоптолемом, хорошо?

И, перемахнув через борт, соскочил на берег.

 

Глава 11

Ураган, как и предсказывал опытный кормчий, налетел спустя два часа и застал воинов на подходе к городу. Сила ветра была действительно бешеная, поэтому Гектор приказал всем лечь на землю и переждать. Прикрываясь сверху щитами, мирмидонцы заметили, что ветер не имеет определённого направления: он нёсся вихрящимися кругами, и если вначале мощный шквал летел со стороны моря, то потом он как будто завертелся на месте, воя и свистя, а затем, развернувшись, помчался назад, увлекая с собой тучи вырванной с корнем травы, ветви, кусты и даже отдельные небольшие деревца.

— Это не так страшно, как смерч в египетской пустыне, но зрелище всё равно жуткое! — крикнул Ахилл, приподнимая голову. — Нас он, пожалуй, не унесёт, но кого помельче — легко... Впервые вижу, чтобы ветер в течение такого короткого времени мог сменить направление.

— Я о таком слышал, но вижу тоже впервые! — отозвался Гектор. — У дворца, в который мы идём, прочные стены?

— Не шути так, брат! Дворец-то выдержит. Только вот из-за этой бури мы тратим время.

Однако ураган бушевал недолго. Бешеный ветер сник и утих почти так же внезапно, как налетел. Поднявшись, воины уже почти бегом направились к городу. Несколько человек местных жителей, попавшихся им по дороге, поспешно сторонились, хотя привычное вооружение и доспехи мирмидонцев их не пугали — просто люди явно не желали вмешиваться в происходящее. Ахилл остановил пожилого виноградаря, тащившего охапку жердей, которыми собирался подпереть примятые ураганом лозы.

— Что слышно в городе, старик? — спросил молодой человек, сменив своё критское произношение на более жёсткий местный выговор.

— Да ничего, — селянин смотрел на него с некоторым недоумением. — А что там может быть? Там дома каменные, их ветру не свалить. У меня вот хижина вся покосилась от этой бури!

— А кроме бури, ничего не происходило? Битвы не было?

— Не-е-ет... Слушай, базилевс, а отчего это ты так похож на нашего покойного царя?

Ахилл усмехнулся, но при этом его глаза так мрачно блеснули, что виноградарь попятился.

— Он не покойный, а совершенно живой и вскоре вернётся. Так всем и передай. А похож не я на него, а он на меня.

Возле дворца их встретили трое или четверо рабов, услыхавших топот ног и бряцание оружия. У всех были испуганные, растерянные лица.

— Где царица? — спросила Пентесилея, быстрым взглядом окидывая террасу и башню и убеждаясь, что ни там, ни там не прячутся лучники. — С ней ничего не случилось?

Один из рабов в ответ замотал головой и с самым глупым видом указал наверх. Не на стены или башню, а прямо в небо.

— Где стража? — спросил между тем Гектор. — Где эти разбойники, что захватили дворец?

— Нету, нету! — вскричал второй раб. — Никого нету!

— Ничего не понимаю... — Ахилл переглянулся с братом. — Сдуло их отсюда, что ли?

— Почти так, — послышался с террасы глуховатый старческий голос. — Почти что сдуло. Сбежали все, как крысы сбежали! Сперва попытались убить госпожу, но когда им не удалось, удрали все до единого. Гелен обронил, что у них где-то были наготове корабли, хотя я не представляю, откуда они их взяли: у нас все суда наперечёт. А вы кто такие? Я вижу с вами воинов, которые уплыли с нашим царём больше года назад.

Почтенный старец безо всякого страха спускался к толпе вооружённых людей, опираясь на посох и спокойно, хотя и с удивлением оглядывая пришельцев.

— Ты не узнаешь меня, Феникс? — выступил вперёд Ахилл. — Совсем не узнаешь?

Старик всмотрелся, отшатнулся, едва не оступившись на лестнице. Потом взмахнул руками и качнулся, выронив посох, который со стуком скатился по ступеням.

— Эгидодержавный Зевс! Нет, нет, я сошёл с ума! Этого не может быть! Боги, не отнимайте мой слабый разум! Ахилл?!

— Это я, Феникс, это не моя тень! Я живой!

Он подхватил учителя под руки. Тот сжал его запястья, провёл ладонью по плечу:

— Ты... Это ты. Второго такого не было и не будет! Неужели боги возвратили тебя из Царства мёртвых, чтобы ты отомстил за своего сына?

— Да, почти так. Но если я буду мстить, то за живого, а не за мёртвого. Неоптолем жив. А теперь: где Авлона?

Это имя не удивило Феникса, он определённо знал о подмене царицы её сестрой. Но ответ старика ошеломил всех.

— Она улетела, — сказал он и поёжился, глянув вверх, как перед тем смотрел раб.

— Что значит, улетела? — воскликнула Пентесилея. — На ком? Ни одной птице её уже не поднять!

Старик хотел ответить, хотел, как обычно, толково рассказать обо всём произошедшем, но он был слишком потрясён невероятным появлением Ахилла, чтобы спокойно заговорить ещё об одном событии, которое потрясло его почти так же сильно. И вместо слов у него вырвались лишь несвязные восклицания. Но ему тотчас пришла на помощь Эфра. Рабыня уже давно выскочила на террасу и, в отличие от Феникса, казалось, сохраняла спокойствие. Она сразу узнала Гектора, а Ахилла видела раньше, когда он сутки назад явился во дворец в обличье пастуха Полифема и, сбросив свой наряд, открылся ей и Андромахе. Знала Эфра и о том, что оба брата живы, что жив и царь Неоптолем, поэтому появление мирмидонского отряда во главе с грозными предводителями не изумило её.

— Я всё расскажу вам, я!

Верная рабыня до земли склонилась перед троянским царём и заговорила, хотя и немного сбивчиво, но всё же вразумительно:

— Госпожа Авлона (я-то знала, что госпожу царицу подменили, но, клянусь Артемидой-девой, никому не рассказывала!) Так вот, госпожа Авлона говорила с Геленом два раза — один раз, когда он к ней зашёл сразу после ухода Ахилла, тогда я его близко к ней не подпустила, он ничего и не понял! А в другой раз госпожа сама к нему вышла, что-то сказала ему, уж не знаю, что, но, видно, Гелен сообразил. И испугался, слов нет! Побелел аж весь, глядит на госпожу, будто на змею! А Авлона ещё смеётся и говорит: «Так что, Гелен, ты по-прежнему хочешь, чтобы я пошла за тебя замуж?» Тут он и завопил: «Ты не Андромаха! Я же вижу!» А она ему: «Ну да. Об этом давно бы и дурак догадался. Так же, как дурак бы догадался на моём месте, что Астианакс не в твоих руках! Не умеешь сражаться, умей хотя бы проигрывать». Так вот и сказала! Ну, он повернулся и прочь из дворца. А потом уж я слышу, как он созывает своих разбойников, да не только их, а всех, кто был поблизости, горожан, и кричит: «Верные слуги царицы Андромахи! Жители Эпира! Слушайте: вашу царицу убили! Та, что выдаст себя за неё, не царица, а колдунья, принявшая её облик! Нужно её убить, пока не настала ночь, не то она всех нас погубит! это — ламия, что по ночам пьёт кровь у спящих!» И много ещё, каких глупостей нагородил — я чуть не лопнула от злости, аж хотела побежать глаза его поганые выцарапать, чтоб не врал так! Да госпожа Авлона меня не пустила. Говорит: «Видишь, здесь в это верят!» Ну, вообще-то, многие и у нас в Трое верят во всякую нечисть. Да может, какие ламии где и водятся, но чтоб так вот сестру госпожи обозвать ламией!.. И тут народ ка-а-ак рванётся во дворец! Все точно ополоумели: как же — только что им говорят, что царь убит, а тут и царицу подменили! Госпожа велела мне и Фениксу уйти во внутренние покои и ни за что оттуда не выходить, а сама у всех на глазах (нарочно, чтоб видели!), из окна на крышу, а оттуда, по стене башни, на самый верх! Внутри-то башни эти негодяи дежурили с утра, и было их немало. И тут вот я вспомнила, что госпожа с утра ещё зачем-то велела мне подняться на башню и оставить наверху несколько простыней с её постели и пять шестов из тех, какими мы лозы возле стен подпираем. Я ещё думала — зачем это? Мы с Фениксом на террасу выскочили, смотрим — на нас никто уж и внимания не обращает, а эти все негодяи-разбойники орут, стрелы вверх пускают — да, хвала богам, не попали — госпожа лезла быстро! А жители города, что собрались тут, их человек триста было, тоже орут: «Ведьма! Ламия! держите! Царица Андромаха никогда не взобралась бы по стене!» Авлона, голубушка наша, скрылась на крыше, и я думаю — сейчас эти, из башни, вышибут люк и тоже туда взберутся! Что тогда? А ветер уже всё сильнее... И тут мы увидали, как госпожа появилась на самом-самом краешке, там, наверху. Стоит в одной тунике, руки раскинула, а к рукам прицеплен шест, а на том шесте, квадратом таким, ещё четыре шеста привязаны, и между ними — простыни, она их две вместе сшила, либо просто сцепила чем-то, времени-то почти не было! Ветер дует, с ног сшибает, а она там, наверху. Постояла чуть-чуть, да как прыгнет! И полетела!

— Не может быть! — вырвалось у Ахилла. — Как это полетела?! На шестах и паре простыней?!

— Именно. Именно так! — воскликнул Феникс, покуда рабыня отирала заливший лицо пот и переводила дыхание. — Ветер стал уже просто бешеный. Он подхватил её и понёс, как лоскуток. Прямо к морю! Это было меньше часа назад. Вы чуть-чуть опоздали...

— Она могла полететь, — глухо проговорил Гектор, взглядом оценивая расстояние от земли до верха башни. — Некоторые из наших учёных предлагали такой способ перемещения: на раме с натянутой на неё тканью, с использованием силы ветра. Но это очень опасно. И я не представляю, откуда Авлона узнала об этом изобретении.

— Наверняка сама придумала, — заметила Пентесилея. — Авлона всегда очень любила летать и всегда только и думала, что о путешествиях по воздуху. Когда была маленькая, очень огорчалась, думая, что вырастет и орлы уже не смогут её поднимать.

Ахилл покачал головой:

— Она могла погибнуть... При такой силе ветра её могло или унести прямо в море, или расшибить о скалы. Что мы теперь будем делать, Гектор? Искать Гелена и его разбойников?

Царь Трои отпустил сухое резкое ругательство — Ахилл едва ли не впервые услыхал, чтобы его брат так ругался.

— Подождут! — бросил затем Гектор. — В море ещё бушует шторм, и если они осмелились отчалить, то нам будет с ними только меньше хлопот. А искать мы станем Авлону. Брат, прикажи поло вине воинов остаться здесь для охраны дворца. Остальные пойдут с нами назад, к бухте. Нужно будет осмотреть берег и сверху, и внизу, по береговой полосе. Если девушку сбросило в море, она могла выплыть. Эфра, Феникс, вы уверены, что её несло к морю, а не в обратную сторону? Ветер менялся несколько раз.

— В то время как она прыгнула с башни, тучи неслись в сторону моря, — сказал старик. — Её подхватило и понесло, точно бабочку! Вот горе-то! Неужто бедная девочка разбилась?

— Не отчаивайся, мой добрый Феникс! — Ахилл нагнулся, поднял посох, который перед тем уронил его учитель, и ласково вложил в его дрожащую руку. — Мы все, кого ты здесь видишь, мертвы уже не по одному разу. И если Гектор с Одиссеем умирали не до конца, то я и моя жена были мертвы по-настоящему. Да, я же не сказал тебе, что я женился! Просто не успел. Это моя жена Пентесилея, царица амазонок. И приёмная мать Авлоны, которая тоже вместе с нами не раз бывала на самом-самом краешке, но оставалась жива. Я знаю, что она жива и сейчас.

— Знаешь? — с надеждой глянула на мужа амазонка. — А как знаешь? Просто так думаешь, или это снова проявляется твоя... способность чувствовать на расстоянии?

— Я не раз и не два говорил, что не знаю, как это происходит. Но сейчас это именно то самое ощущение. Авлона жива.

 

Глава 12

Понаблюдав за стремительным движением облаков, кормчий Филипп решительно махнул рукой оставшимся на берегу гребцам и воинам:

— Оставьте-ка свою трапезу! Буря идёт очень сильная, такой я, пожалуй, не ждал. А корабли у нас вытащены на берег наполовину, наш, эпирский, и вовсе только носом въехал на гальку. Ветер будет и с той стороны, и с этой, я видывал такие мечущиеся ураганы. Смерч может возникнуть, а это уж будет сквернее некуда! Если корабли снесёт в море, от них только щепки останутся. Надо вытолкать их на берег целиком и обложить для верности камнями. С мачт убрать паруса. Да, да, совсем убрать, свёрнутые, они всё равно парусят, и мачты могут сломаться. Давайте-ка за дело — пусть у меня вырастет рыбий хвост, если через полчаса буря не начнётся... А может, и скорее. Да, и костры погасите. Они далеко от кораблей, но ветер иной раз несёт огонь и дальше.

Взобравшись на борт корабля, на котором находились Неоптолем, Андромаха и Астианакс, кормчий почтительно, но твёрдо проговорил:

— Царь, нам придётся затаскивать корабль глубже на берег. Прости, если мы причиним тебе неудобство. А госпожу царицу и наследника я прошу сойти — нас мало, а корабль тяжёл. Не гневайтесь.

— Никто и не гневается, — Неоптолем привстал на локте и мысленно оценил высоту корабельного борта. — И отчего ты, Филипп, просишь сойти только царицу и Астианакса? Я тоже сойду.

— Пожалуй, лучше нам тебя вынести, — возразил кормчий. — Эй, воины, сюда!

— Да при чём здесь воины! — уже резко оборвал юноша. — Сам справлюсь. После этого зелья, которым меня напоил отец, я и боли-то не чувствую. Астианакс, ну-ка, дай мне хитон. Вот так. Только последи, чтобы мама не очень испугалась, когда увидит, что со мной произошло.

С этими словами Неоптолем ухватился одной рукой за свесившийся с мачты канат, подтянулся на нём, добрался до борта и затем, опершись на борт обеими руками, ловко перебросил через него своё тело и под дружный приветственный вопль столпившихся вокруг гребцов спрыгнул вниз, сумев встать на здоровую ногу. Правда, его тут же замутило от приступа боли и слабости, однако он ухитрился никому этого не показать.

— Ну? Что вы так смотрите? Найдёт мне кто-нибудь палку, или самому поискать? Хорошо бы с развилкой, чтобы опереться плечом. Мне пришлось долго лежать, и я с удовольствием пройдусь, пока обещанная Филиппом буря ещё не началась.

— А лучше сразу отойти поближе к берегу, — посоветовал кормчий. — Вон к тому монолитному выступу. Судя по всему, ни лавины, ни потоки с гор ни разу не спускались по этой глыбе, значит, в случае чего она нас защитит. И едва ли сама обрушится, если только не будет землетрясения. Там к тому же торчит несколько скал поменьше, и среди них ветер будет не так страшен. Эй, гребцы, живее, живее! Всё лишнее из кораблей вон и за дело!

Астианакс, действительно, сильно возмужал за прошедший год и за те несколько дней испытаний, которые ему пришлось пережить. Неоптолем боялся, что мальчик ахнет и разрыдается, увидев его увечье, но царевич не дрогнул. Если слёзы и появились в его глазах, он не дал им вылиться.

— Вот палка, возьми!

И он протянул Неоптолему шест с развилкой, на котором только что крепился чан для приготовления обеда. Как ни крепко его вбили в мелкую гальку, мальчик сумел расшатать и выдернуть палку.

— А другой рукой можешь опереться на моё плечо, — сказал он, подходя к Неоптолему. — Я выдержу, не думай!

Андромаха, глядя на них, улыбнулась. Её поразило, как в сыновьях Ахилла и Гектора с новой силой проявилась удивительная, могучая дружба, связавшая меж собой двух братьев задолго до того, как они узнали о своём родстве, ещё тогда, когда им приходилось быть врагами. Неоптолем и Астианакс теперь любили друг друга так же чисто и самоотверженно, и не приходилось сомневаться, что с годами эта дружба станет только прочнее. Даже если они расстанутся.

«А ведь они расстанутся! — с невольной тоской подумала молодая женщина. — Мы уедем с Гектором в Трою, а Неоптолем... Как сумеет он жить со своей бедой, со своим одиночеством? Но ведь и поехать с нами он ни за что не согласится! Великий и всемогущий Бог! Как-нибудь, ну хоть как-нибудь, помоги ему! Прошу Тебя!»

— Идите скорей к берегу! — крикнула она сыну и Неоптолему. — Филипп прав: вон, облака уже клубятся над самой кромкой, и ветер становится всё сильнее А я послежу, чтобы всё самое нужное тоже перенесли подальше от кораблей: не хотелось бы, чтоб пропала аптечка или что-нибудь ещё. Эй, Паламед! — она махнула рукой пленнику, сидевшему на том же месте, под охраной Тарка. — Иди тоже к берегу. Тарк, к берегу! Буря идёт!

— Скрывайтесь под выступом скалы! — напутствовал Филипп. — Ветер сейчас с моря, но он переменится, чтоб у меня жабры появились, если не переменится! И тогда сюда вниз полетят всякие неприятные подарки: сучья, камни, может, целые деревья.

Неоптолем шёл, опираясь на сучковатую палку, и удивлялся тому, что идти таким образом вроде бы и не очень трудно. На плечо Астианакса юноша старался не давить, и мальчик обиделся:

— Ты думаешь, я такой же слабый, как был год с лишним назад? Я стал куда сильнее, правда!

Молодой царь улыбнулся.

— Вижу. Но ведь я же не смогу всю жизнь на тебе висеть. Всё равно должен научиться сам.

Но вскоре поддержка Астианакса очень пригодилась юноше. Ветер, дувший им в спину, стал вдруг так силён, что раненого пошатнуло, и он упал бы, если бы мальчик что есть силы не сдавил его локоть и не подставил ему уже не плечо, а всю спину. Последние шагов двадцать он почти пронёс друга на себе, и ветер едва не ударил их о каменную стену берега.

— Вот это ураган! — Неоптолем не сел, а рухнул на камень под скалистым выступом. — Филипп был нрав. Эй, гребцы, заканчивайте с кораблями! Если их унесёт в море, мы выстроим другие, а если вас расшибёт о камни, будет куда хуже! Андромаха, слышишь? Сюда, скорее!

Волны ворвались в узкую, казалось бы, хорошо защищённую от любого шторма бухту, и хотя их сила была всё же невелика, пенные гребни взлетели выше бортов выволоченных на берег кораблей, с шумом рухнули на них, хлестнули внутрь.

— Правильно ты оттуда ушёл! — заметил Астианакс. — Там теперь всё равно мокро, Я помогу маме, да?

Андромаха, шатаясь под натиском ветра, тащила к скалам сумку с аптечкой и бинтами, которой путешественники очень дорожили, и мальчик поспешил ей на помощь. Но ещё раньше подоспел Троил, вместе с гребцами вытаскивавший корабли на сушу. Покуда люди добирались до скал, ветер внезапно и резко переменился: теперь он дул с берега и был так же силён.

— Вот так разгулялся нынче Борей! — завопил Филипп, растирая колено, которым ударился о камень. — Ну, кораблики, благодарите мою мудрость, не то вас уже тащило бы вон из бухты. А ведь здесь, среди скал, ветер куда слабее, чем там, наверху. Лишь бы наших воинов не свалило и не смело этим ураганом!

— Это кого сметёт? — крикнул Неоптолем. — Это моих отца с дядей сметёт, что ли? Думай, что говоришь!

— Их вряд ли! — отозвался Филипп. — Я бы на месте ветра поостерёгся! А других? Эй, смотрите-ка! Какая странная птица! Похоже, она зацепилась за сосны! Смотрите: повисла над самым обрывом!

Люди, скрывавшиеся меж скал, подняли головы и посмотрели на кромку берега в том направлении, куда указывал кормчий. Правда, эту самую кромку видели не все: опасаясь, что летящие с берега трава, сор, листья могут попасть им в глаза, многие не высовывались из-под нависающей над берегом скалы. Однако любопытный Астианакс, не утерпев, выскочил из убежища.

— Никогда таких птиц не видел! — вскричал он. — Больше на летучую мышь похоже. И... Ой! Смотрите! У неё же нога, как у человека!

Теперь уже почти все вылезли из-под скалы и увидели, что птица, пронёсшаяся над кромкой берега и как-то странно зацепившаяся за изогнутую над обрывом сосну, действительно не похожа ни на одну из птиц. Она была белая, крылья её имели как бы квадратную форму и просвечивали, будто были совсем тонкие. Одно крыло порвалось, из него торчала сосновая ветка. А в середине этих невероятных крыльев угадывалась тёмная человеческая фигурка, и ясно видны были две ноги, которыми «птица» пыталась достать ствол сосны, чтобы за него уцепиться.

— Да это ведь человек! — вскричал один из гребцов. — Человек, который летел на крыльях! Боги великие! Не иначе, как гарпия... А что, если она на нас нападёт?! И с нами ни Ахилла, ни Гектора, ни Одиссея... А наш царь ранен.

— Впервые слышу, чтобы у гарпий были тряпочные крылья! — воскликнул Неоптолем.

Никто не заметил, как он, опираясь на свой костыль, подошёл к остальным. Молодой царь стоял, не обращая внимания ни на бешеный ветер, ни на летевшие сверху ветви и траву.

— Что вы — ослепли и не видите, что это полотно, натянутое на какие-то палки? Как эта штука смогла поднять и утащить человека, непонятно, но при таком ветре всё может быть. А человека-то надо спасать, или он упадёт!

В это самое время ветка сосны, на которой повисли тряпочные крылья, обломилась, и летун обрушился вниз, успев, однако, выдернуть руки из ремённых петель на поперечной перекладине квадратной рамы. Пролетев локтей десять, он схватился за ствол другой, более тонкой сосенки. Та угрожающе закачалась, и смотревшим снизу стало ясно, что её корни долго не выдержат — отважному летуну предстоит всё равно упасть, правда, с высоты не в сорок, а примерно в тридцать локтей. При этом он, казалось, не был напуган и спокойно продолжал свои попытки найти опору ногами. Но обрыв в этом месте был, как назло, совершенно ровный.

— Авлона! Это же моя Авлона! — в ужасе закричала царица. — Это она!

— Андромаха, не бойся, я спущусь! — долетел с высоты голос девушки.

Но было ясно, что ей не спуститься. Корни сосенки дрогнули, ствол накренился ещё ниже.

— Спасите! — крикнула Андромаха. — Спасите мою сестру!

— Паруса! — громовым голосом, в этот миг очень похожим на голос своего отца, воскликнул Неоптолем. — Сюда паруса, скорее! И натянуть их всем вместе!

Почти все сразу поняли замысел молодого царя и кинулись исполнять приказ. Однако снятые с мачт паруса лежали свёрнутые, придавленные камнями, вблизи кораблей — никто не подумал, спасаясь от урагана, захватить их с собой. А времени уже не оставалось. Сосенка снова дрогнула, корни захрустели... Последним усилием девушка попыталась уцепиться руками за шершавый склон, но камень крошился под её пальцами, сдирая с них кожу.

— Авлона! Прыгай! Сюда! Ну!!!

Упав на колено изуродованной ноги, другой крепко упираясь в землю, Неоптолем запрокинул голову и раскинул руки.

— Прыгай! Я поймаю!

В то мгновение, когда корни маленькой сосны с треском вырвались из камней, юная амазонка обеими ногами оттолкнулась от стены обрыва, перевернулась в воздухе, камнем полетела вниз, затем снова перевернулась, смягчая падение, и упала прямо в подставленные руки Неоптолема.

Юноша, не удержавшись, вскрикнул, опрокинулся на спину, но, прежде чем потерять сознание, успел выдохнуть:

— Какая же ты лёгкая... Я думал, будет больнее!

 

Глава 13

Гелен хотел убить Авлону уже не рассчитывая, что это ему поможет. Наоборот — если бы он хоть на что-то ещё рассчитывал, он бы пальцем её не тронул. Но рассчитывать было уже не на что — если стало ясно, что Астианакс не в его руках, если Андромахе удалось бежать, если Гектор с Ахиллом уже здесь (а они здесь, и даже если Неоптолем до них не добрался, поймут, кто устроил ему ловушку!), — если всё это так, то ему конец, конец в любом случае, он не спасётся.

В одной из неглубоких прибрежных бухт, расположенной неподалёку от той, где пристал корабль Неоптолема, среди рыбачьих судёнышек действительно стояли три небольших корабля — ещё зимою он тайком велел их выстроить, думая не о бегстве, а о возможной необходимости отправить куда-либо людей, не оповещая об этом Андромаху. Он думал, что, возможно, придётся перехватить Неоптолема до его возвращения в Эпир, если счастливая случайность пошлёт ему весть, каким путём царь возвращается, о том, что, может быть, понадобится заручиться помощью кого-либо из ахейских царей, недовольных воцарением в Эпире троянки. (Впрочем, ему доносили, что окрестные цари совсем не расположены ссориться с Неоптолемом, да и с Андромахой тоже — после того как с нею помирился Менелай, и эта мысль была отброшена.) Так или иначе, корабли у него были, но у него не было и не могло теперь быть надёжных гребцов. Морские разбойники, которым он наобещал так много, не простят ему полного краха. Ведь они надеялись, что Гелен станет царём, а они — его войском и приближёнными, что будут богаты. А теперь, вместо этого, они теряют всё, что им так милостиво даровала Андромаха, более того, вероятная гибель Неоптолема и их участие в устроенной ему ловушке делает их врагами Ахилла, а в том, что Ахилл уничтожит их всех до единого, бродяги не сомневались. И если у них остаётся возможность сбежать на трёх судёнышках, которые едва ли выдержат хотя бы один сильный шторм и которые, при необходимости, быстроходный корабль Гектора легко догонит, если даже у них остаётся такая крошечная возможность, то они едва ли возьмут с собой его, Гелена...

Поэтому убийство Авлоны было абсолютно бесполезно для него. Он просто хотел уничтожить хоть кого-то из тех, кто разрушил все его планы, развеял в прах его мечты. Но не получилось и это.

Когда миновал ураган, так неожиданно унёсший с вершины дворцовой башни Авлону, все какое-то время оставались в полной растерянности и смятении. Затем прибежал мальчишка и, размахивая руками, сообщил, что со стороны моря идёт отряд воинов в доспехах, и впереди них — два большущих великана, страшных и грозных... Тогда обнаружилось, что половина стражи дворца, то есть половина бродяг, называвшихся стражей, давно сбежали и, очевидно, были уже на полпути к кораблям. Остальные тоже разом обратились в бегство, к счастью для Гелена (если сейчас хотя бы что-то было для него к счастью), совершенно о нём позабыв! В эти мгновения самозванец не знал, от чего ему всего горше — от того, что он вот-вот погибнет, тупо и позорно, или от того, что эти люди, которых он на короткое время так возвысил, даже не одарили его ненавистью. Он просто перестал для них существовать.

Мысль подняться на башню, откуда улетела Авлона, и броситься с неё вниз, промелькнула и пропала. Следом явились иные мысли: утопиться, пронзить себя кинжалом, отравиться. У него были припрятаны остатки яда, которым он недавно отравил злополучный колодец, чтобы вызвать в городе недовольство. Но он отметал эти мысли одну за другой. Нет, надо признаться самому себе: он больше не хочет жить, но он по-прежнему очень боится смерти.

Что ж, остаётся либо ждать, когда его убьют, избавив от необходимости сделать это самому либо всё же попытаться каким-то образом исчезнуть, скрыться, спастись... В первом случае всё кончится быстро — Гелен хорошо знал Гектора и не сомневался, что никакая ненависть не заставит того приговорить кого бы то ни было к долгой и мучительной казни. Во втором случае придётся жить в вечном страхе. Ведь найти его могут в любой момент. Хотя... Кто знает?

Он рассуждал так, а сам между тем спускался окольными тронами вниз, к морю. В душе он уже решил, что сделает, хотя ещё не думал об этом. В море шторм. Значит, на берегу сейчас пустынно. Он спустится и незаметно укроется среди камней, там, в бухте, откуда уже вот-вот отчалят корабли его бывших приспешников. Они все не поместятся в мелкие судёнышки, будет драка и резня. На берегу останется много тел. И Гектор с Ахиллом уверятся, что разбойники частью друг друга перебили, частью сбежали. И будут думать, будто он сбежал с ними. Правда, Гектор с его умом поймёт: обманщика с собой могут и не взять. Тогда пускай думает, что его утопили или убили раньше. После шторма можно будет набрать раковин и подкрепиться, никуда не высовываясь.

Проходя мимо обносившей чей-то виноградник изгороди, он как бы невзначай снял с одного из шестов объёмистую тыквенную бутыль. В неё надо набрать воды из источника — по дороге он их встретит два. Вода будет, пища тоже. Дня два, а потом... Потом он возьмёт одну из рыбачьих лодок и двинется вдоль берега. Куда? Да по дороге можно придумать, равно, как и сочинить историю, которую он потом расскажет в какой-нибудь из прибрежных стран. За те годы, что он здесь живёт, его критское наречие почти исчезло, он говорит почти так же, как настоящие ахейцы, и выдаст себя за кого угодно. А там уж... В конце концов, можно где-нибудь снова стать прорицателем, на них спрос в любом краю.

«И это я?! — спросил он себя с невольным ужасом. — Я, который мечтал об Андромахе, о царстве?! Я, который хотел разом отплатить за все годы бесплодных мечтаний и надежд?! Это я, потерявший всё, бегу с позором, чтобы затаиться в щёлке, высидеть, а потом ускользнуть и вновь где-то кому-то лгать, забыв обо всех великих планах, о любви?! Это я?!»

«Да, это ты! — словно бы ответил кто-то вместо него, но внутри него. — И ты именно такой. Ты великий в своих мыслях, но твоё величие заканчивается на мысли о смерти. И раз уж это так, беги, спасайся — умереть достойно ты не сумеешь. Ты всё равно покажешь, что тебе страшно!»

Он нашёл родник, наполнил бутыль, старательно обвязал её горлышко концом своего пояса и получше укрепил. Он шёл нескорым, спокойным шагом, кутаясь в плащ. Этот плащ Гелен накинул тоже, повинуясь не сознанию, а подсознанию. Его обычную чёрную длинную одежду здесь знают, а в таких плащах ходят почти все горожане. И погода как раз прохладная после урагана...

В бухточке, где прежде стояли его корабли, были теперь только рыбачьи лодки. Они лежали на берегу кверху днищами, их всегда так оставляли, чтобы внезапный сильный шторм не утащил лёгкие судёнышки в море. Трёх кораблей не было, но по некоторым признакам Гелен понял: по крайней мере, не все они ушли далеко в море. У выхода из бухты, там, где прибой всё ещё ревел, и белая пена взлетала в рост человека, громоздились обломки кормы, и чуть дальше застряла в камнях сломанная мачта с обрывками паруса. На берегу, меж камней, чайки и бакланы суетились возле каких-то тёмных пятен, резко вскрикивая, вступая в драку из-за добычи, то разлетаясь, то вновь собираясь к ней.

Гелен не стал подходить и смотреть, он знал, что это тела его бывших стражников — или тех, кого убили, чтобы не брать с собой в плаванье, или тех, кто оказался на разбившемся корабле. Тел всего несколько — остальные наверняка утащил шторм. Скольким удалось уплыть? Сколько уже лежат на дне, неподалёку отсюда? Какое ему дело? Всё, что было связано с этими людьми, можно позабыть. Нужно позабыть. Это прошлое.

Набрав выброшенных на берег раковин (как хорошо, что чайкам не до них — вон, сколько добычи!), Гелен разбил десятка два устриц и проглотил, запивая водой из бутыли. Потом опомнился: воды не так много, не идти же за ней назад. А впрочем, отчего не идти? Ночью его никто не заметит. Однако ночью он и сам может не найти родника.

Солнце опустилось в густо-кровавые облака. Шторм почти совсем утих, но сделалось ещё прохладнее. Гелен с досадой подумал: а ведь можно было взять и два плаща, кто бы заметил, что на одиноком путнике болтается лишний плащ? Да он по дороге никого и не встретил — он же шёл тронами, по которым редко кто ходит.

Беглец съел ещё несколько устриц, набрал подсохших за день водорослей, соорудил жиденькую подстилку и лёг, забившись меж двух высоких валунов, недалеко от воды. Мелькнула мысль, что можно забраться под одну из лодок — там и теплее, и ветер не достанет. Но испугался: а если утром придёт хозяин и перевернёт лодку? Знает он его в лицо или нет, всё равно, нельзя, чтобы его здесь видели. Меж камней его никто не заметит, никто и не полезет сюда.

Он уснул незаметно для себя и долго-долго во сне плыл куда-то по тёмной, озарённой лишь минувшим кровавым закатом воде, теряя силы, чувствуя, что руки и нош немеют, лихорадочно пытаясь нащупать ногой дно и понимая: дна нет, и берега нет вблизи. Потом что-то ткнуло его в бок, и он, с трудом повернув онемевшую шею, увидел рядом, в воде, тупое рыло и оскаленный рот акулы. В боку, слева, возникла острая, резкая боль.

Беглец вскрикнул и проснулся. Рассвет давно поднялся над подёрнувшимся туманом морем. Было очень холодно — тело точно окаменело от холода, но хоть и каменное, всё равно болело.

Некоторое время Гелен растирал себе руки и ноги, возвращая им чувствительность, но боль не проходила.

Он дотянулся до бутыли и обнаружил, что во сне, вероятно, открывал её и плохо заткнул пробку — остатки воды вылились. Надо идти к роднику, но как идти, когда так больно? Боль с левой стороны груди сделалась нестерпимой, он пытался и не мог вздохнуть, воздух не проходил через горло. Хриплый крик, крик смертельного страха вырвался у него против воли, он отчаянным усилием попытался подняться, сделал несколько шагов и тут же с новым криком упал на спину, ударился затылком о камень и потерял сознание.

Он открыл глаза и почти ничего не увидел. В глазах стоял густой кровавый туман.

— Я не знаю, что с ним, — говорил совсем рядом низкий мужской голос. — Сердце бьётся, но очень неровно. Так бывает, если в сердце рана, но на нём ран нет. Вообще ни одной.

Голос был знаком, и память подсказала, что это голос Ахилла. Но отчего он говорит так спокойно? И неужели говорит о нём?

— А ты хорошо смотрел, брат? Хотя не заметить рану в сердце едва ли возможно.

Туман рассеялся, и Гелен увидел прямо над собой лицо Гектора. Как он мало изменился!

— Ничего не понимаю, — проговорил Гектор, выпрямляясь и обводя глазами стоящих вокруг людей. — Где его нашли?

— Да в соседней бухточке, где разбились разбойничьи корабли, — ответил за всех Троил (его Гелен не узнал бы, если бы не сходство со старшими братьями). — Только вчера днём его там не было, поселяне убрали все тела. Вечером прибоем принесло ещё несколько трупов, за ними пришли и тогда обнаружили его. Но он не из моря выплыл, на нём даже одежда сухая... Зачем ты приказал его сюда тащить, брат? Можно было прямо там и утопить.

Гектор бросил на юношу взгляд, от которого тот вспыхнул до самой шеи.

— Это сын нашего отца, — спокойно сказал царь Трои. — И без суда он не умрёт. А пока он без памяти, какой может быть суд?

— Я уже не без памяти, — хрипло проговорил Гелен, удивляясь слабости своего голоса, и тому, что он, тем не менее, не дрогнул. — Кажется, всё прошло. Так что, суди, брат. Чем быстрее, тем лучше.

Он нашёл в себе силы даже приподняться и сесть. На лицах обступивших его мужчин не было гнева, и это было самое жуткое. Они смотрели на него с каким-то недоумением, будто не понимая, что он за существо и почему так похож на человека...

— В любом случае, — с тем же спокойствием ответил Гектор, — я тебя судить не могу. Пока мы находимся на земле Эпира, судить любого из нас может только один человек — царь Неоптолем. Что скажешь, племянник?

Гелен рывком поднялся на ноги и, пошатнувшись, обернулся. Неоптолем полулежал на сложенной парусине, опираясь спиной о камень. Его ноги были прикрыты плащом, скрывавшим увечье юноши. Ахилл сидел рядом с сыном на перевёрнутом щите, в своей привычной позе — обнимая руками колени. Время от времени он бросал на Неоптолема короткие тревожные взгляды, будто опасаясь, что тому вновь станет плохо.

— Так что скажешь, Неоптолем? — повторил свой вопрос Гектор.

Его и без того нахмуренные брови совсем сдвинулись, едва не соприкоснувшись.

— Этот человек совершил свои преступления на земле Эпира, и больше всего по его вине пострадал ты, царь Эпира. Поэтому право суда целиком за тобою.

— Понимаю, — ответил юноша. — Но ты не прав, дядя. Больше всего пострадал не я. По вине Гелена убиты двое жителей Эпира: воин Пандион и один из жрецов храма Посейдона, имя которого я сегодня же узнаю. Кроме того, как мне рассказала Андромаха, в городе был отравлен колодец и умерли несколько горожан. Чья это работа, доказать теперь нелегко, но догадаться нетрудно. Поэтому я не вправе считать себя пострадавшим более других. Что до суда, то всё же Гелен троянец и, быть может, справедливее будет судить тебе. А я не могу произнести приговор над Геленом: на мне и так кровь моего деда. С меня довольно!

— Благородно! — невесело усмехнулся Гектор. — На мне пока что крови моих родных нет, так, значит, мне и проливать её, в свою очередь. Ну-ка скажи мне, Гелен, только скажи откровенно... можешь же ты быть откровенным хоть иногда: для чего ты прятался там, в соседней бухте? Снова что-то замышлял?

— Это едва ли, — заметил Неоптолем с сомнением. — У него даже оружия не было. И вид был такой, точно он и впрямь собирается умирать. Он же рухнул, как мешок! И если бы Авлона не взгромоздила его на плечи и не понесла, то, думаю, и сейчас бы там валялся.

— Ничего я не замышлял, — сказал Гелен, пытаясь посмотреть в лицо Гектору, но всё время проскальзывая взглядом мимо. — Я всего лишь собирался взять одну из рыбачьих лодок и уплыть. А там — куда приплыл бы! Я даже не успел ничего взять во дворце — пришлось бежать, сломя голову. Так что тебе, братец Гектор, придётся либо учитывать то, что уже сделано, либо продолжать играть в своё благородство.

Гнев лишь на мгновение осветил лицо царя Трои яркой вспышкой, и тут же он вновь взял себя в руки.

— Правду говорят, что все трусы, когда их окончательно загоняют в угол, проявляют героическую наглость! — воскликнул он. — Да, Гелен, да, я буду играть в благородство, которое ты всегда так ненавидел. Я тебя отпускаю. Катись ко всем каракатицам и слизнякам, плыви в море как можно дальше, чтоб только никогда никакой ветер не прибивал тебя ни к берегам Трои, ни к берегам Эпира! Пускай нигде тебе не будет покоя и везде снится то, что ты здесь сделал. Я не верю, что бывают люди, которые никогда не ведают мук совести. Убирайся вон! Наши воины проводят тебя до лодки, дадут бочонок воды, мешок сухарей, лук, стрелы и нож. И на большее не рассчитывай.

— А ты не думаешь, что совершаешь ошибку, Гектор? — спросил всё это время молчавший Ахилл. — Сейчас он выглядит отжатой тряпкой, а что, если оправится? Ненавидеть тебя он будет, покуда дышит.

Приамид-старший резко повернулся к брату.

— Возможно, ты прав! Что же, ты между нами третий, кто имеет право его судить: Неоптолем — твой сын. Возьмёшь это на себя?

Несколько мгновений на лице Ахилла читалась отчаянная борьба. Потом он мотнул головой и отвернулся.

— В отношении меня пророчество уже сбылось. В нём было сказано, что я пролью кровь одного из моих братьев. Одного. И хватит. Великий Бог и так слишком милосерден ко мне. Вон, лягушачье отродье!

Гелен понял, что на самом деле может уйти, и испытал одновременно два самых противоположных чувства — огромное, неимоверное облегчение и тупое отчаяние! Он был в отчаянии от того, что самый ненавистный ему на земле человек даже теперь, даже после всего происшедшего, не проявил слабости.

Несколько шагов вдоль берега Гелен сделал довольно легко, потом его ноги подкосились. Та же боль, только в сто раз более сильная, пронзила грудь, и если бы он уже не испытал её утром, то решил бы, что кто-то невидимый вонзил в него широкое лезвие меча. Гелен охнул, замычал, пытаясь вытолкнуть из груди эту боль, потом взмахнул руками и рухнул лицом вниз на мелкую прибрежную гальку.

— Он мёртв! — проговорил Ахилл, наклоняясь и тут же выпрямляясь. — Теперь я знаю, что это такое. У него лопнуло сердце.

— Наш суд был не нужен, — произнёс Гектор задумчиво. — В таких случаях судит Тот, кто куда мудрее нас.

 

Глава 14

— Зачем ты меня сюда затащил? У меня уже вся туника мокрая.

— Я тебя не тащил. Ты сама со мной пошла. А мне просто было важно понять, дойду я или нет. По камням, по воде. Дошёл. Значит, смогу научиться ходить. Дядя говорит, мастера в Трое умеют делать искусственное продолжение ноги. Такое, что и не заметно ничего. Правда, хромота остаётся, но костыль не нужен, палки достаточно. Замечательно, да? Он обещал прислать мне такого мастера. Если кто-то из этих мастеров остался в живых.

— Так не поедешь с нами в Трою? Хотя бы на время?

— Нет. Не смотри так. Я не боюсь. Но не могу. Не смогу никогда. И потом, меня здесь не было больше года, и тут такое творилось... Я должен остаться.

Неоптолем и Авлона сидели на мокрых от прибоя камнях, в десятке локтей об берега.

Утро было прозрачным и ласковым. Небо только что растворило в хрустальной голубизне алую кровь рассвета, и далёкий горизонт сделался неясным, в кружевной пене лёгких облаков. Чайки поднялись высоко, не видя добычи вблизи берега. Их крики уносились ещё выше, и с берега издали им вторил свист проснувшихся в береговых норках ласточек.

— Послушай, — вновь заговорила девушка. — Я тебя даже не поблагодарила. Ты меня, пожалуй что, спас. Была ещё самая крошечная возможность удержаться на утёсе, но скорее всего я бы упала и покалечилась. И уже когда прыгнула, вспомнила о твоей ране, о том, что тебе будет очень больно. Прости. Я веда и голос твой не сразу узнала — думала, это Ахилл.

— Он-то поймал бы тебя, как пушинку! — тихо рассмеялся Неоптолем. — Слушай, Авлона, не думай об этом — я рад, что так получилось. Ведь ты тоже меня спасла. И мне очень не хотелось бы, чтобы ты всё время мне напоминала о том, что я безногий.

— Я ни разу тебе об этом не напомнила. И вообще об этом не думаю.

— Зачем же пошла со мной вдоль берега? Может, боялась, что я свалюсь?

Она сердито, по-кошачьи фыркнула.

— Боялась бы, так бы и сказала. У амазонок не принято врать. Нет, мне просто хотелось с тобой пойти.

— Я что, нравлюсь тебе?

«Круто забирает!» — подумала Авлона, впрочем, не удивившись его решительности, и ответила не менее решительно:

— Да.

— Что, правда?

— Я же говорю, мы не врём. Ну... Стараемся не врать.

Юноша поплескал рукой по воде, пошевелил свой костыль и спросил очень спокойно:

— А ты пойдёшь за меня замуж?

Она не помедлила.

— Пойду. Пойду, Неоптолем. Хотя знаю, что ты любишь мою сестру и будешь любить её всю жизнь.

— Да. Но и ты любишь моего отца. Что, не так?

Вот тут она вдруг смешалась.

— Я об этом никогда не думала. Может быть, даже и так. Но это ничего не значит, понимаешь? Пентесилею я люблю ничуть не меньше, и хочу, чтобы она была самой счастливой. Это правда. Поэтому у меня нет и не может быть боли от того, что твой отец её любит. А ты мне очень нравишься. Мне в первый раз так нравится мужчина.

— Ты тоже мне нравишься, Авлона! Только не думай, будто я хочу самому себе доказать, что и без ноги могу взять в жёны даже самую лучшую девушку.

— Я так не думаю. И не считаю себя самой лучшей девушкой. Сестра действительно прекрасна. А я...

— А вот в этом позволь разбираться нам, мужчинам! Но ты, кажется, сказала, что пойдёшь за меня замуж?

— Сказала. И пойду. Только тебе придётся поехать в Темискиру и выиграть брачные состязания. Амазонку иначе не отдадут замуж.

— Ой! А как я их выиграю без ноги? Бег, например?

— В одном из видов состязаний я могу тебя заменить — правила это допускают. А может, заменить кто-то из твоей родни. Пускай Ахилл побежит, за ним и на лошади никто не угонится. А если серьёзно, может быть, Пентесилея попросит у Совета разрешения и сама будет состязаться. Это разрешают только родной или приёмной матери.

— Нет. Я сам. Сам выиграю. Всё, кроме бега. Ну что ты отодвигаешься? Никогда не целовалась?

— Никогда. А ты как думал?

Поцелуй ошеломил Авлону. Она никогда в жизни не думала, что это жаркое объятие губ губами может пролить жар вглубь тела и в глубину души. Девушка чуть не задохнулась, испытывая чувство, близкое к страху, и одновременно с ним — восторг, почти упоение. Это первое в её жизни властное прикосновение мужчины застигло юную амазонку врасплох, и будь Неоптолем более искушённым и более дерзким, поцелуй мог продлиться, мог вызвать у обоих порыв, с которым ни он, ни она уже не сумели бы справиться. Юноша опомнился и отшатнулся первым.

— Отодвинься! — вдруг попросил он.

— Почему? Только что ты этого не хотел.

— А теперь хочу Тебе понравилось?

— Очень! Но ведь это же не всё?

Наивность и простодушие девушки заставили Неоптолема расхохотаться. С таким неведением он сталкивался в первый раз.

— Всё будет тогда, когда я выиграю состязания и на тебе женюсь. Думаешь, Пентесилея не рассказала мне про ваши обычаи и про эту вашу Чашу, в которой ожил мой отец? Я не хочу, чтобы тебе тоже пришлось в ней плавать.

Теперь расхохоталась Авлона:

— У-У-У, ты вот о чём! Я, правда, не знала, что это такое, но теперь догадалась. А когда это происходит... ну, бывает ещё лучше поцелуя?

— Узнаешь.

Теперь они сидели на расстоянии нескольких локтей друг от друга, старательно разглядывая туманную лилию горизонта, будто пытались что-то на ней прочитать.

— Когда возвращаются Ахилл и Пентесилея? — наконец тихо спросила Авлона.

— Они уехали семь дней назад, — ответил юноша. — Отец говорил, что до пещеры Хирона верхом вдоль берега отсюда дней пять. Там они вряд ли будут долго — отцу просто нужно ещё раз увидеть учителя. В последний раз, наверное. Значит, ещё дня три-четыре, и они вернутся.

Авлона вздохнула:

— Ужасно будет, если старик уже умер!

Отец говорил, что не верит в это. Ты ведь знаешь, он это иногда чувствует. В любом случае скоро он будет здесь. И будет очень зол, что я уже не просто встаю, но ещё и брожу по всему берегу. Уезжая, он грозил, что привяжет меня к кровати.

Девушка снова рассмеялась:

— Он просто пропустил то время, когда та был маленьким!

Воздух над водой стал будто бы гуще и дрожал, всё более согреваемый солнцем. Чайки спустились ниже и с криками носились взад-вперёд, то и дело ныряя за добычей. Рыбёшки, которых они выхватывали из зеленоватых, подернутых пеной волн, огоньками сверкали на солнце.

— Меня ждут в городе, — уже другим тоном, совершенно спокойно сказал Неоптолем. — А я немного устал. Приведи лошадей сюда, Авлона.

И, спохватившись, добавил:

— Это не приказ, это просьба. Ты ведь мне ещё не жена.

Авлона наклонилась, тубами коснулась его солёной от брызг щёки и встала:

— Пентесилея как-то сказала мне, что женой становишься именно в тот момент, когда понимаешь, что самое прекрасное — это когда мужчина тебе приказывает, и для тебя самое радостное — исполнить его приказ. Сейчас приведу.

 

Глава 15

...Всё было прежнее. Нагромождения гигантских глыб, широкий проход меж ними, ступени титанической лестницы, словно нарочно сложенной из плоских камней. Затем — ровное плато, с одного края срезанное пропастью, с двух сторон зажатое скалами, с четвёртой завершённое каменной, ровной стеной и водопадом. Но всё это почему-то стало меньше: и лестница, и громоздкие, поросшие мхом валуны. Даже стена водопада сделалась как будто ниже.

— Что это значит? — прошептал Ахилл, оглядываясь, вновь пытаясь узнать это тысячу раз знакомое место.

— Ты удивляешься, что всё стало таким маленьким? — спросила Пентесилея.

Амазонка поднялась на плато вслед за мужем и встала рядом, так же, как он, оглядываясь во все стороны. Но она видела всё это впервые.

Герой удивлённо посмотрел на неё. Неужели научилась читать его мысли? До сих пор это умел только Гектор.

— Нет, — теперь она ответила уже на его взгляд. — То есть на этот раз нет. Иногда я действительно знаю, о чём ты думаешь. А сейчас всё проще. Ты шёл вверх по этим каменным плитам, поднимая ноги выше, чем это было нужно — значит, ожидал более высоких ступеней. И вокруг посмотрел так, точно твой взгляд спотыкается о препятствия, точно стены, скалы, водопад ближе, чем были прежде. Но так и должно быть! Сколько тебе было, когда ты отсюда уехал?

— Тринадцать. Но ростом я уже был со взрослого. Конечно, с тех пор ещё здорово вырос, но ведь не в два раза... Семнадцать лет прошло.

Ахилл вновь оглядел плато, скалы, водопад, и его лицо омрачилось.

— Ты боишься туда идти? — вновь угадала Пентесилея. — Боишься, что твоего учителя там больше нет?

— Боюсь. Он и тогда был уже очень стар.

Амазонка покачала головой:

— Во всяком случае, кто-то ходит каждый день по этому плато. На нём много следов Авлона рассказала бы о них больше, но и я вижу, что ходит человек немолодой, временами опираясь на посох. Какой ещё старик мог сюда забраться? Пойдём.

Уверенность жены рассеяла опасения героя, и он решительно зашагал к водопаду. Пространство между стеной воды и отверстием пещеры тоже показалось ему уже, чем прежде, однако в высокий каменный коридор он вошёл, как входил раньше, не пригибаясь. Коридор расширился, и вот он, тысячу раз знакомый серый полусумрак пещеры отшельника.

Ахиллу вдруг подумалось, что время повернуло вспять: он увидел знакомую фигуру старика Хирона, как обычно, как всегда, сидевшего на невысокой скамье, возле сложенного из каменных плит очага. Те же белые, как мел, волосы и борода, тот же бронзовый рисунок обрамленного белизною лица, те же сухие тёмные руки, опущенные меж колен. Только спина мудреца была согнута сильнее, чем прежде.

Сидящий поднял голову:

— Ну, здравствуй, Ахилл!

— Учитель! — герой кинулся к нему, протянув руки, едва не захлебнувшись радостью. — Учитель, дорогой мой! О, какое счастье — ты жив!

— Я тебя ждал, — проговорил старик, с незнакомым усилием отталкиваясь от скамьи и вставая. — Вот ты и вернулся.

Теперь он был ниже своего ученика почти на голову, и дело было не только в том, что Ахилл за эти годы сильно вырос. Однако объятия крепких жилистых рук Хирона оказались крепки почти по-старому.

— Как ты рассмотрел меня в темноте прохода? — воскликнул молодой человек — Я всё же изменился за семнадцать лет.

— Ты очень мало изменился, мальчик. И я не рассматривал — я узнал твои шага. А глаза у меня теперь хуже, что поделаешь. Кто это с тобой?

Он посмотрел через плечо Ахилла на стоявшую в стороне женщину, и его улыбка стала немного лукавой:

— Вот так красавица!

— Это — моя жена, учитель. Её зовут Пентесилея.

— Амазонка? Вижу, что амазонка. Очень хороша. Она похожа на царицу Ипполиту, не знавшую в битвах поражений.

Пентесилея взглянула на старика с изумлением:

— Здравствуй, мудрый Хирон! Ахилл столько рассказывал о тебе, что я просто мечтала удостоиться этой встречи. Но неужели ты видел великую царицу амазонок Ипполиту? Она погибла сто с лишним лет назад!

— А мне много больше ста! — голубые глаза отшельника смотрели непривычно пристально, и Ахилл понял, что он и вправду видит гораздо хуже прежнего. — Мне теперь лет сто тридцать пять, а то и сто сорок, я уж не очень и помню. И хорошо, что вы пришли теперь. Наверное, вскоре я покину эту пещеру. Не надо так смотреть, мальчик! Неужели ты не понимаешь, что я не бессмертен, а живу и так уже слишком долго. Но я очень хотел тебя дождаться. Очаг разгорелся, я вчера зарезал козлёнка, и мы сейчас испечём в золе мясо. А вы, покуда готовится еда, принесите с лежанки волчьих шкур и садитесь поближе ко мне. Я хочу послушать, что с вами произошло за эти годы. У меня сейчас здесь никто постоянно не живёт, но из ближайшего селения приходит один юноша. Он узнал, что я был твоим учителем, Ахилл, и ему захотелось тоже стать моим учеником. Твоя слава превосходит славу всех героев Ойкумены, и легенд о тебе сложили столько, сколько разве о походе за золотым руном.

— В таком случае тебе наверняка говорили о том, что я умер! — смеясь, заметил герой.

— Говорили. Лисипп, мой новый ученик, очень красиво описывал твою гибель, раз шесть, и каждый раз по-разному. Ему приходилось слышать много историй об этом. Но я всегда был уверен, что ты жив. И вижу — ты не только жив, но и счастлив.

— Да, учитель!

Герой опустился на пушистый волчий мех, взял из рук старика медный прут, поворошил уголья в очаге, и сноп золотых искр взвился к каменному своду.

— Да, я счастлив. Я совершил очень много зла и заслуженно перенёс очень много испытаний. Но Бог, о котором ты мне говорил, в которого я от всей души верую, был ко мне милосерден. Я обрёл свою настоящую родину и вскоре возвращаюсь туда, я нашёл мою мать, у меня есть братья, сеть жена, о которой я мечтал всю жизнь, у нас растёт сын. Только моего друга Патрокла унесла эта проклятая война.

Потом они долго, до глубокой ночи, сидели втроём на покрытых мехом лежанках, ели мясо с лепёшками и сухим виноградом, пили вино, которое путники привезли с собою. И старик слушал долгую-долгую историю их скитаний, подвигов, ошибок, разлук и встреч. Из верхней пещеры прибежала весёлая рыжая собака, внучка Руты, которую хорошо помнил Ахилл, и, размахивая хвостом, запрыгала вокруг незнакомых людей, сразу почувствовав к ним доверие.

— Отвязалась! — воскликнул старик, поглаживая густую лохматую шерсть. — Ах ты, непоседа! А кому я поручил стеречь козочек? А если они разбредутся? И темно уже... А?

— Хорошо, что мы оставили Тарка внизу — охранять коней! — засмеялся Ахилл. — Он бы не устоял перед такой красавицей.

Герой почти закончил свой рассказ и заговорил о самых последних событиях, происшедших недавно в Эпире. Пентесилея, хотя и знала всё не хуже мужа, слушала почти с тем же вниманием, что и его старый учитель.

Когда рассказчик умолк, на какое-то время стало тихо. Только потрескивал жарче разгоревшийся очаг, да повизгивала рыжая Лима, возясь с большой костью, ещё горячей, но от того тем более вкусной.

В пещере стемнело — лишь рыжий круг, обрисованный огнём очага, выделялся в густом сумраке. Высокие своды стали невидимы, и под ними послышались шорохи и попискивание — это просыпались летучие мыши.

— Вам пора, — Хирон глянул на одно из верхних отверстий пещеры — оно было совсем чёрным, и в его черноте начали проступать звёзды. — Если вы оставили коней там, внизу, под охраной одной лишь собаки, то лучше не рисковать. Да и ехать до ближайшего селения верхом не меньше часа, а скоро ночь.

— Не беспокойся, учитель, — Ахилл на всякий случай вслушался и спокойно откинулся на лежанке. — Тарк не подпустит к лошадям и целую стаю волков. Это не простая собака. А мы, если позволишь, переночуем у тебя, а утром отправимся назад, в Эпир. Ехать-то дней пять, не меньше, при том, что мы будем делать лишь самые короткие остановки. Мой брат Гектор ждёт нас, чтобы тотчас отплыть к берегам Трои.

Старик улыбнулся, и его голубые глаза, за эти годы ставшие ещё светлее, тоже заулыбались.

— Я буду только рад, если вы останетесь. Собственно говоря, я на это надеялся. Но у меня всего две лежанки, наши с тобой, Ахилл. Значит, кто-то ляжет на пол.

— Я! — тотчас заявила Пентесилея. — И не на пол, а на землю. Я возьму пару этих волчьих шкур и пойду ночевать туда, вниз. Тарк — отличный сторож, но лошадям всё же спокойнее, когда рядом человек. А вам двоим, мне кажется, будет о чём ещё поговорить.

— Больше всего меня тревожило, — задумчиво произнёс старый отшельник, провожая глазами амазонку, — больше всего меня тревожило, когда я думал о тебе, мой мальчик, вовсе не то, что тебе очень трудно будет остаться в живых в этом мире. Меня тревожило, что тебе, такому чистому и такому пылкому, едва ли удастся найти женщину, которая станет твоей. Ты один из немногих мужчин, кому нужно то, чего у обычных женщин просто нет: способность тебя понять. Ты прав — великий и единственный Бог, наверное, любит тебя.

— Учитель! — Ахилл говорил, не поворачиваясь, аккуратно расстилая пушистый мех на лежанке. — Послушай, я знаю, ты привык жить один, но... Раз ты чувствуешь, что твоя жизнь близится к концу, может, лучше будет встретить последний час среди людей? Почему тебе не поехать со мной в Трою, к моим родным? Если ты хочешь уединения, то поверь, мы сможем тебе устроить всё так, как ты пожелаешь — хоть ту же пещеру, но вблизи города. А мы будем приходить к тебе, только когда ты того захочешь.

Герой не видел старика, но почему-то понял: слушая его, тот качает головой и улыбается.

— Я знал, что ты меня позовёшь. Но ведь и ты знаешь, что я откажусь!

Ахилл обернулся.

— Знаю. Но почему?

— Мальчик! Я ушёл от людей пятьдесят с лишним лет назад и дал себе слово, что не вернусь. Потому что так надо моей душе.

— Не понимаю...

— Я расскажу тебе, Ахилл, расскажу, — старик вновь улыбнулся. — Ты так похож на меня! Был похож. Ты шёл той же дорогой, что и я когда-то. Тебе было так же много дано. Ты так же рано стал знаменит и так же рано во всём усомнился. Но ты всё-таки успел вовремя понять, как опасно верить только себе. А я когда-то не успел! Я сделал слишком много зла, слишком много добра, слишком много того, что даёт на земле славу. И всё не мог остановиться. Я верил в своё могущество. Потом потерял всё — близких, друзей, любовь к жизни. К счастью, я не поступил самонадеянно и глупо, как поступают почти все разочаровавшиеся. Я себя не убил. Но отказался от своего имени, от всего, что связывало меня с прежней жизнью, и стал странником. Обошёл всю Ойкумену, побывал и в таких краях, о которых сейчас никто ничего не знает. Странствовал, учился, познавал. Потом понял, что должен совсем исчезнуть, чтобы не только меня забыли в этом мире, но и я смог его забыть, не получилось! Время не помогает забыть, просто даёт возможность лучше понять прошлое. Знаниями и мудростью, что я накопил за сорок лет странствий, я поделился, пожалуй, только с тобой. У меня и до тебя были ученики, но они приходили за другим... Ты один захотел узнать о тайнах добра и зла, о силе и слабости, о Боге. Поэтому я верил, что ты уцелеешь в этом страшном мире.

Отшельник смотрел на Ахилла с такой нежностью, какой тот никогда прежде не видел, и это испугало героя. Он хотел прервать речь учителя, но Хирон не дал ему заговорить.

— Постой, мальчик, прежде ты был учтив и не перебивал меня. Сейчас ты хочешь, чтобы я снова жил рядом с людьми, не стоит. Мне легче будет остаться здесь. А юный Лисипп, надеюсь, позаботится о моём погребении.

Молодой человек пристально вгляделся в тёмное от вечного загара, обточенное всеми ветрами земли лицо учителя.

— Хирон, послушай! — голос героя против воли дрогнул. — Я не сделаю ничего, чего бы ты не захотел. Но раз ты так мне доверяешь, доверься мне до конца. Скажи мне, кто ты? Я никому не открою.

Отшельник усмехнулся.

— Можешь открыть. Я действительно скоро умру. А чтобы у тебя не возникло сомнений, пойдём, я кое-что покажу тебе.

Тяжело навалившись на посох, он поднялся с лежанки, взял один из лежавших в углу факелов и, сунув смолистую головку в очаг, зажёг его.

Они прошли вглубь основного коридора, к дальней пещере, но, не дойдя до неё, свернули и двинулись по боковому коридору. Ахилл помнил, что в конце его есть ещё один, небольшой грот. Становилось всё холоднее, со сводов канала вода, летучие мыши, испуганные светом факела, метались под потолком прохода, иногда чиркая крыльями по плечам и лицам идущих.

— Вот.

Гротом боковой коридор завершался, дальше пути не было. У каменной стены лежал, вдавившись в неё, громадных размеров камень. Когда-то, рассматривая глыбу, Ахилл подумал, что она не из этой пещеры: по цвету она отличалась от стен. Скорее это был один из валунов с верхнего плато. Но кто бы сумел притащить его сюда?

— Да, — засмеялся Хирон, — этот камешек не отсюда. Это я его принёс, когда поселился в пещере и захотел спрятать кое-какие свои сокровища. Я бы, может, и прежде их тебе показал, да вот беда: мне уже лет сорок не сдвинуть камень с места — силы не те. И ты семнадцать лет назад его не своротил бы. А вот теперь, прошу тебя, отодвинь его.

Ахилл осмотрел камень, оценивая его вес, вздохнул и, обхватив обеими руками холодную глыбу, дёрнул вверх и в сторону. Камень откатился с шумом и грохотом, открывая глубокое тёмное пространство — ещё один грот.

— Ну и сила была у тебя, учитель! — воскликнул молодой человек. — Я бы, может, и не дотащил этот камешек от самого плато. Выходит, ты был ещё сильнее меня!

— Не знаю, — усмехнулся Хирон. — Вряд ли. Скорее всего был таким же. А теперь я посвечу факелом, а ты вынь оттуда всё, что там припрятано.

Углубление оказалось не таким уж просторным — просто большая выемка в скале. На полу этой выемки лежали толстые циновки, а на них... Одну за другой Ахилл вытащил из ниши громадных размеров палицу, кованую, мощную, такую же тяжёлую, как памятная ему булава лестригона Каррика, затем львиную шкуру, тоже необычайно большую — лев, что носил её, был, должно быть, ростом с хорошего быка, затем огромный лук и колчан всего с несколькими стрелами.

— Осторожней! — предупредил Хирон. — Стрелы отравлены, и я уверен: яд опасен до сих пор. Он извлечён из пасти самой ядовитой твари, что водилась в ахейских землях. Правда, у неё были не две головы, как все болтали, а одна, но эта змеища и с одной головой отправила в царство Аида больше людей, чем все другие змеи, вместе взятые. Я рассказывал тебе о ней. Помнишь?

— Лернейская гидра! — вскрикнул Ахилл. — О, великий Бог! И эта палица... И львиная шкура! И лук, которого никто не натянет!

— Ты натянешь, — спокойно сказал старик. — А я уже не натяну. Поэтому возьми его, если хочешь. Стрелы лучше сжечь: яд — скверная штука. Подло им пользоваться — ты в этом убедился. И шкуру возьми. Когда-то я носил её вместо плаща. Это был страшный лев, до сих пор не пойму, как он такой вырос и с чего был так свиреп. Он ухитрился выбить у меня из рук копьё и разгрыз, будто соломинку. Пришлось полагаться только на силу рук. Я задушил его.

— Ты... — герой задохнулся, потрясённый вдруг открывшейся ему правдой. — Твоё имя...

— Я был величайшим героем Ойкумены, — голос отшельника обрёл на миг небывалую силу, но тотчас погас, вновь став мягким и ровным. — При жизни обо мне сложили больше легенд, чем об иных богах. Но не менее половины из них — красивые сказки. А главное — всё это ничего не стоит.

— Геракл! Великий Геракл! — воскликнул Ахилл. — И я жил с тобой рядом пять лет и не знал...

— И хорошо, что не знал, — рука отшельника твёрдо сжала плечо троянца. — Геракл умер. Давно. Девяносто лет назад. Да и Хирон, считай, уже мёртв. Если уж меня прозвали кентавром и стали в это верить! А теперь идём-ка в нашу тёплую, натопленную пещеру, да и ляжем спать. Вам с Пентесилеей завтра в дорогу, а мне хочется ещё проводить вас туда, вниз. Думаю, мы видимся в последний раз, мой мальчик.

Но они не спали эту ночь. Говорили и говорили до рассвета. А утром простились. Навсегда. Год спустя до Ахилла дошла весть о смерти Хирона. А ещё через два года он вновь побывал в пещере своего детства и отыскал могилу — небольшой курган, сложенный из неотёсанных плит. Герой поднял на вершину этого кургана тот самый громадный камень, что когда-то закрывал потайной грот, и выбил на нём оба великих имени, которые при жизни носил его учитель.