— А вы раньше были журналистом?

Новенькая, отливающая черным лаком машинка "Ундервуд" чем‑то напоминала старый комп с монохромным монитором. На белой оштукатуренной стене висел лубочный плакатик: "Русские воздухоплаватели бросают зажигательные снаряды на Саппоро".

Как только до Виктора дошло, что записку придется корябать пером, похожим на ученическое, макая его поминутно в чернильницу, он тут же спросил, нельзя ли воспользоваться машинкой. Слишком большое количество клякс и неверный нажим руки, привыкшей к шариковым стержням, могли вызвать подозрение. В охранке это еще можно списать на волнение, но здесь…

Пишбарышни располагались в маленькой комнатке на первом этаже. Точнее, в данный момент здесь были две машинки и одна пишбарышня, худощавая шатенка с ямочками на щеках лет двадцати — двадцати пяти, в темно — синем платье с белым воротником, похожим на наброшенную на плечи узкую косынку. Она бойко шлепала по клавишам и разговаривала, не выпуская дамской папироски из уголка рта.

— Знаете, Клавдия Викторовна, постоянно работать не доводилось. Статьи — да, пришлось как‑то подрабатывать в "Губернском вестнике".

— Вы жили в губцентре?

— Ну… в общем, я посылал туда статьи, их печатали. Клавдия Викторовна, а вы не знаете, местную прессу фантастика интересует?

— Ну что же вы так официально? Зовите меня просто Клава. Меня вообще все зовут Клавочкой. Вы не курите?

"Клава. Потрясающее имя для машинистки."

— Нет, никогда.

— Я тоже только для вида. Чтобы кавалеры от работы не слишком отрывали. Кажется, она потухла… Я не затягиваюсь, просто теперь это уже что‑то вроде привычки. А вы печатаете бегло, не глядя, но невнимательно. Верно, не при штабе служили.

— Ну, это черновик, его все равно выправлять.

"Ага, попробуй тут не делать ошибок, если вместо "А" твердый знак. Орфографию сменили, раскладку оставили…"

— Я вам не мешаю своей болтовней? Здесь Лидия Михайловна работала, она вышла замуж и уехала в Кинешму, а нового человека на службу еще не приняли.

— Ничего, все нормально. Просто, если можно, вы лучше говорите, а я слушаю.

— Вот я хотела спросить, раз вы инженер, вы не только печатать можете, но и в устройстве разбираетесь?

— А что, надо починить?

— Нет, одна подруга просила разобраться, какие машинки лучше закупать. У нее муж имеет дело по торговой части, спрос на такие вещи растет, а опыта нет. Не поможете?

— Ну… посмотреть надо, каталоги изучить… Можно попробовать.

— Сегодня вечером не зайдете?

— К подруге? Нет, сегодня я занят. Завтра, если можно.

— Так я ей скажу. Зовут ее Глафира Матвеевна, я вам потом адрес ее черкну. А то она торопит, сделка какая‑то. А газеты у нас мало кто читает, хоть и грамотные. Вот радио появится, другое дело: там, говорят, как на граммофоне, музыка играет. Вот так сидишь, печатаешь, и музыку, чтоб настроение было.

— И мир представал в розовом цвете?

— Мир не может быть только черным или белым.

— Между черным и белым двести пятьдесят шесть оттенков серого.

Машинки дуэтом отбивали кейк — уок. Словно состязание двух пианистов, подумал Виктор.

Дзынь! — звякнула машинка.

Жжик! — перевод каретки (на машинках Ундервуда еще не было клавиши Enter — прим. Авт.)

Может, поднажать? — подумал Виктор. Нет, не надо, Клавочка еще ошибок наделает и уволят.

Дзынь! Жжик!

— Виктор Сергеевич, а как вы относитесь к футуристам?

— Мне стыдно признаться, но я латентный футурист.

— Ой, правда! Почитайте что нибудь!

"М — да, и зачем я это сказал."

— Понимаете, у меня любительские, так себе…

— Ну все‑таки. Интересно.

"Похоже, она теперь не отстанет. Придется импровизировать. Как у Андрея Некрасова — сидела птичка на лугу, подкралась к ней корова…"

— Ну, если вы согласны терпеть это…

— Согласна, согласна. Я слушаю.

— В когтях маршруток утомленных

Струят айфоны бледный свет,

И россыпь взглядов отрешенных

Мобильный грузит Интернет.

Пусть не зачеркнут, не забанен -

К чему букет извечных слов?

Я для тебя всего лишь спамер

В безмерном списке адресов.

И бесполезно ждать ответа

На необдуманный вопрос.

Мы просто выдумали лето,

Ты — понарошку. Я — всерьез.

Клавочка задумчиво взглянула в потолок, продолжая печатать.

— Похоже на Эдуарда Фьюжен. А что такое маршрутка?

— Н — ну, как бы это объяснить… Маршрутка — это образ жизни, айфон — образ мыслей, спамер — это профессия, а лузер — это судьба.

— А, понятно! Символизм.

— Клава, а кто такой Эдуард Фьюжен?

— Он иногда пишет в "Брянские ведомости". Псевдоним, на самом деле его зовут Евлампий Бовинский. Заинтересовались картинкой?

"А картинка и в самом деле занятная. Не было в русско — японскую дирижаблей. Значит, что? Значит, война с японцами позже."

— Да вот… Давно ли отгремели последние залпы?

Клавочка состроила гримаску удивления.

— Не знаю… Для меня тринадцать лет — это больше полжизни. Вам это кажется странным?

— Вы просто выглядите моложе.

— Ай, бросьте… А дирижабли тогда еще паровые были.

— Ух ты! Настоящий стимпанк.

— А критик Ходасевич считает, что введение неологизмов не является признаком никакой новой школы.

— Значит, не будем вводить.

— Ну почему же… Просто не знаю… Просто это можно как‑то иначе выразить. Вот.

И она начала неспешно декламировать с глубоким придыханием — "О, бездна тайны! О, тайна бездны!"

— Северянин?

— Да, он. В нем какая‑то другая, красивая жизнь.

Стукнула форточка от сквозняка. Виктор поднялся и запер ее на крючок: за окном шальной ветер взвихривал рыжую, кисловатую пыль, сбивал картузы с людей и гнал по небу низкие, рваные, налитые водой облака. Где‑то неподалеку послышались ленивые раскаты грома. Первая капля упала на квадратик стекла чертежного формата А4, на которые окно поделил переплет, хранивший легкий запах льняного масла. Да, это все только первые дни все ново и интересно… хотя перенеси эту Клаву в наше время, и ей тоже скоро все приестся.

Перед концом смены Виктор снова прошелся по заводу — оценить обстановку, возможности, заглянул в паровозный. То, что он увидел внутри, немного успокоило: цех был высокий, почти как ЦТП-2, в котором он работал на практике, с большими вымытыми окнами. Где‑то под небесами, ползали, наполняя пространство гулким воем, тяжелые мостовые краны, и цепи, вместо стальных тросов, грохотали, подымая огромные, склепанные из толстых листов, узлы. Привычной череды сцепленных друг с другом машин, передвигающихся по внутрицеховому пути, как по конвейеру, от одного участка к другому, не было; рельсы к большим воротам пролегали поперек цеха, и на них стояла недостроенная "Эшка", без будки и трубы, синея окалиной заклепок. Рядом в боевой готовности разлеглась листовая рама, ожидая, когда на нее водрузят котел. Молочно — белые бочки электрических светильников висели между колонн, грохот заклепочных молотков уже не так бил по мозгам, перемежаясь с визгом и скрипом металла, от которого, как от будущей скульптуры, отсекали лишнее резцы, усиливавшие точные движения руки станочника.

"Уже получше. А конвейер бы надо сварганить."

И, вообще, подумал он, пока все складывается необычайно удачно. Под машину не попал. Из охранки выпустили. В полицию не замели. Нашел средства на жизнь. Спел песню. Обнаружил следы предыдущего попаданца. Предложил сталь Гадфильда. Выкрутился из стычки с хозяйским холуем. Появилась возможность потихоньку прогрессорствовать. В первую же ночь на свободе женщины тянут в кровать. Интересно, как долго это будет продолжаться? Как в картах, везет дуракам и пьяным, потому что нельзя угадать их логику. Когда человек втягивается в игру, он неминуемо начнет проигрывать.

Длинный, басовитый гудок повис над Бежицей — Виктор заметил, что он все же не совсем такой, как вновь ввели в восьмидесятые, чуть больше в нем хрипоты и усталости, и звучит он гораздо громче, пару не жалеют. А, может быть, ему так казалось.

До встречи в "Версале" оставалось время, и Виктор решил по пути домой заскочить в местный торг и взять на полученные бабки зонтик и галоши, которые в этой локации были так же важны, как броник на Кордоне в "Тени Чернобыля". Ничто не предвещало неожиданностей…

Началось с того, что Старый Базар здесь назывался Новым Базаром, а на вопрос, где же был Старый Базар, прохожие махали рукой куда‑то в сторону поймы. В сравнении с тем, что Виктор помнил по временам фачистов, Базарная площадь скукожилась, свернулась, будто кошка в коробке из‑под обуви, аккурат между продолжением Институтской и нынешней дорогой к Третьим проходным, там, где позднее воздвигнут большой бетонный памятник в честь революции. На здании бывшего отдела кадров БМЗ висела вывеска "Дом приезжих"; похоже, что здесь, в отличии от гостиницы на Вокзальной, останавливались заезжие торговцы.

Этот Новый Старый Базар напоминал Виктору один из нынешних мини — рынков, только с тесовыми, ностальгическими прилавками и навесами, свежими, еще не успевшими почернеть от осадков, сараями и какими‑то одноэтажными складами. Торговки, словно автоматические двери в гипермаркете, включались по приближению покупателя.

— А вот яичеков кому, яичеков! Свежаи, крупнаи яичеки! Кому яичеков!

— Капустка — хрустка! Сама б хрустела, дай с людями поделюся! Капустки берем, дешево!

— Бульба, бульба. Бульба буйная, бульбу купляйце. Што гарбузы гэтая бульба, чыстая. Гаспадар, купи бульбачки.

— Мил человек, не проходи мимо. Погляди, яки свистульки хороши. Детям — внукам забава. Даром отдам, не жалко.

— Лук выгоничскый, кращого немае. Солодкый лук, як яблучко налывне. Лычыте, выбырайте лука мого.

— Эй, погодь, погодь, спробуй медку‑то мово, спробуй!

Прилавки этого мини — базара дотягивались где‑то на две трети длины нынешнего Инженерного корпуса. За ними виднелось нечто вроде автостоянки, где вместо "тойот" и "хюндаев" в живописном беспорядке скучились куцые крестьянские телеги, столь же разнообразные, как иномарки у нынешних гипермаркетов; часть лошадей были выпряжены и лениво жевали привезенное сено. Похоже, что с возов торговать запрещалось по причине антисанитарии; впрочем, запах конюшни, с лихвой заменивший запах бензина, прекрасно долетал до торговых рядов.

"Вообще странно, что в восемнадцатом всякие экзотические вещи уже не так лезут в глаза, как в тридцать восьмом. С чего бы это? Привычка к попаданчеству? Как у человека, который вырвался из привычного круга своего городка и разъезжает по всему миру? Или оттого, что в тридцатых быт более разнообразен, чем в десятых, но не похож на то, к чему привыкло мое поколение? Или я просто привык в свое время к фильмам про революцию и доревоюцию? Так здесь непохоже. В третьей реальности советские пятилетки словно украсили дореволюционным ретро, здесь будто втиснули куски нэпа и индустриализации в царские времена. Переходный период. Революция идет, но тихо и незаметно. И куда она идет? К сталинскому СССР? Или вообще к тому, чего никто еще не может представить?"

В длинной одноэтажной деревянной лавке, где продавались вещи домашнего обихода, на видном месте красовалась грамота "Российского союза закона и порядка", из которой следовало, что хозяин заведения, некто Захар Федорович Белокодов, имеет перед этим союзом большие заслуги. Грамоту венчала свастика в лавровом венке.

"Белокодов? Тот самый фюрер из третьей реальности, а во второй — автор книги "Русский фашизм"? Стало быть, он тут живьем? Из лавочников? Или он только здесь из лавочников?"

Размышления Виктора быстро прервал сам хозяин, который явился на звонок колокольчика и отогнал мальчишку — продавца, который застыл за прилавком, разинув рот на невиданного гостя.

— Милости прошу Виктор Сергеевич! Чего пожелаете у нас приобрести? Торгуем с гарантией, завсегдатаям скидки.

Будущий лидер бежицких фачистов (а, может, здесь и не будущий) напоминал большого хомяка — если, конечно, предположить, что у хомяков бывают квадратные плечи — или провинциального братка из девяностых. Голова с прижатыми ушами походила на яйцо тупым концом вниз, шея, перераставшая в щеки, почти не выступала из расстегнутого воротника рубашки, а над прямой челкой красовалась залысина, с трудом прикрываемая остатками шевелюры. Широкая улыбка была, по — видимому дежурной, так как оставляла впечатление какой‑то слащавости, а глубоко посаженные глаза, казалось, таили в себе тень какой‑то обиды.

— Скажите, вот это у вас можно купить и почем? — Виктор подал краткий список, включавший и нарукавники, как элемент прозодежды человека умственного труда.

Захар Федорович приблизил список к глазам. "Бухгалтерию, видать, сам ведет, оттого и близорукость…"

— Прошу прощения, Виктор Сергеевич… А вам кто стирает?

— В смысле, кто?

— Ну, у вас тут в списке полоскательница и мыло хозяйственное. Это для себя? Извините, если вопрос неуместный…

— Уместный. Я часто путешествую…

"Каждому второму объясняю, что часто путешествую. Шел, поскользнулся, упал… очнулся — другая реальность."

— А зачем?

— Что зачем?

— Так ведь тогда утюг бы был… то — есть, утюг тогда нужен. У вас плита есть?

— Плита?

— Предпочитаете угольным?.. Вы извините, я к тому, что на первый взгляд ткань на рубашке уж больно деликатная… у меня‑то глаз наметан. Осторожности требует. Не проще ли вам к прачке отнести? Они за стирку недорого берут и выгладят бережно, через тряпицу и не горячим.

— Ну, если бережно… А то, вы правы, ткань деликатная. Хлопок с примесью искусственного шелка.

— А — а… Давеча читал. Американский товар?

— От вас ничего не скроется. Уговорили. Таз и хозяйственное мыло не надо. Главное, в первую очередь зонтик и галоши…

Следующим открытием для Виктора оказались любезно предложенные Белокодовым шелковые подвязки для носков, которые носили ниже колена. В смысле, подвязки носили ниже колена, носки уж само собой.

"А в тридцать восьмом я такого не брал. Вот носки ихние брал, это точно. Еще тесноваты оказались, потому что не по номеру брал, а на вид, как эластик, а они плохо тянулись. Но не спадали. Ну да, не спадали, потому что тесные. Насчет размера надо учесть…"

— Что‑то еще хотели взять?

— Да вот, подсчитываю, сколько с этими штуками выйдет, а то я сегодня еще кое — куда хотел зайти прибарахлиться, смотрю, хватит ли наличности.

— А не извольте беспокоиться. Приличному человеку я всегда в долг отпущу… Да вы же у меня первый раз, так я и скидку сделаю, пять процентов с суммы.

— Заманчиво. Знаете, я еще похожу, посмотрю, если вы еще не закрываетесь, возьму у вас, — Виктор почувствовал, что в данном случае торг не просто уместен, а приличному человеку необходим, иначе сочтут за мота или транжиру.

— Зачем ходить, ноги бить? Десять процентов с суммы, дешевле такой товар никто не предложит. Или всучат с изъяном каким, негодный, знаете, какой народ бывает — иные видят приличного человека и обмануть норовят. А у меня сами посмотрите, какая выделка, — и он раскрыл и закрыл зонтик, — лично все смотрю и принимаю. Берите у меня, мы же всегда о цене сговоримся, что ж зря туфли стаптывать?

"Десять процентов. Как это оценивается в местном рейтинге? Мягкость характера, прижимистость, настроение… боже, сколько тут надо учитывать. Почему нет справочников для мигрантов — как правильно ходить в магазин?"

Виктор огляделся, как бы раздумывая; мир лавки окружил его каким‑то умиротворяющим обаянием. Пылинки тихо танцевали в струящихся из окон лучах вечернего солнца, что очертили теплые, отдававшие далеким детством пятна на недавно покрытом масляной краской полу. Из приоткрытой форточки снаружи долетал говор и ржание лошадей.

"Вот чего здесь не хватает. Динамика. Везде в реальностях в такой лавке музыка была. Даже в нашей иногда ставят приемник или CD — плейер… Какая ерунда."

— Ну что ж, дороговато, конечно, но бегать по магазинам, честно говоря, мне уже некогда. Ладно, деньги дело наживное, беру.

— Не пожалеете! Сами видите, какой товар. Я лучше себе в убыток сторгуюсь, чем… А погодите, я в пакет вам заверну, чтоб носить удобнее.

"М — да, обычный купчик. Культурный даже. Никакого стремления к лидерству. Может, здесь он таким и будет? Почему он стал местным вождем? Кризис власти, системы, ну и лично разорился наверное… А ведь не будь Версаля и жадности союзничков, может быть, и Гитлера бы не было. Нормальная буржуйская республика Германия, интеграционный центр европейского общего рынка. И десятки миллионов живы. Так кто же виноват в их гибели? Кто должен бы сидеть на скамье Нюрнбергского процесса вместе с нацистскими главарями? Не магнаты ли Антанты?"

С этими мыслями Виктор покинул лавку несостоявшегося вождя.