Боканов и Ковалев вместе вышли на улицу заснувшего города. Укутанный снегом, в мягком свечении ночных фонарей, он по-особому уютен.
Ковалеву вспомнилось, как Галинка, когда он в юности провожал ее домой, сказала: «Снег хрустит, будто кролик капусту жует».
Нахлынула теплая волна грусти по ушедшей молодости.
…Сергей Павлович начал расспрашивать Ковалева о его семье, службе, рассказал о своей работе, об инспектировании училищ, о том, что думает по дороге домой, в Москву, завернуть в родной артполк.
— Чадам своим и врачевательнице передай поклон.
— Непременно…
— И Антонине Васильевне.
— Передам. А когда вы видели последний раз Суркова? — спросил Ковалев.
— Недавно был у меня. С Катариной и Иваном…
Отправив Боканова ночным поездом, Ковалев пошел в гостиницу для приезжих офицеров. «Все же нам здорово повезло, что именно Бокановы пестовали нас в детстве и юности», — думал он. К офицерам-фронтовикам — а в полку Ковалева их осталось три человека — Владимир Петрович относился особенно бережно. Это шло и от памяти об отце, и от преклонения перед всеми людьми, честно прошедшими суровое испытание.
В жарко натопленной комнате гостиницы накурено. Ярко горит под самым потолком лампочка без абажура, слепит глаза. На одной кровати лежит Авилкин, справа и слева от него, на своих кроватях, в нижних рубашках — Снопков и Каменюка. Щегольской китель Снопкова, с орденскими планками под целлулоидом, висит рядом на стуле.
Снопков то и дело выбивает трубку, а Каменюка тычет окурок в пепельницу, стоящую на голом животе Авилкина.
— Увы, — говорит Снопков, — я своей лысиной уже перегнал кое-кого из наших воспитателей. Шевелюра нам только снится…
— Ну, а дети у тебя хоть курчавые? — хитровато суживает зеленые глаза Авилкин и прочно устанавливает пепельницу на животе.
— Могу успокоить: оба парня курчавые.
— А ты не запамятовал, скромняга, — спрашивает Авилкина Артем Иванович, — как хулиганил на уроке преподавательницы русского языка Дворецкой?
— Я-а-а?! Не может быть! — протестуя, воскликнул Авилкин и приподнялся на локте, рукой придерживая пепельницу.
— Еще как может быть! На твоем счету было столько подобных невинных деяний…
Пожилая, с длинным красным лицом, Дворецкая, вечно неряшливо причесанная и небрежно одетая, появилась однажды в классе в узеньких белых погонах с одной маленькой звездочкой. Из-под платья зеленого габардина выглядывали кружева. Авилкин умудрился сунуть ей в карман записку: «Товарищ младший лейтенант, подбирите кружева».
Дворецкая прочитала записку и невозмутимо сказала:
— «Подберите» пишется через «е».
Сейчас, когда Каменюка напомнил эту историю, Авилкин расхохотался, при этом его большой живот долго подрагивал вместе с пепельницей.
— Был изрядным шалопаем, — согласился Авилкин. — Я еще лейтенантом в отпуск к бабушке приехал, так она собрала знакомых старушек, дедов. Один из них — Власыч — с недоумением спросил, глядя на меня: «Кто ж те люди, что из тебя, дуралея, человека сделали?»
— Хорошего? — невинненьким голосом поинтересовался Каменюка, прищурив левый глаз.
— Вполне, — без ложной скромности подтвердил Авилкин. — А ты, Артем, помнишь, как тебя ножом пырнули на танцплощадке?
Еще бы! Он ушел в самоволку через лаз дальнем углу забора и очутился в парке на танцплощадке. Заступился за девчонку, а бандюга ударил его ножом в бок, к счастью, неглубоко. Друзья Артема переправили его в училище тем же ходом. Когда Каменюка шел по двору, его остановил генерал Полуэктов.
— Как дела, суворовец Каменюка?
Артем выпрямился.
— Отлично, товарищ генерал!
— Ну-ну, — произнес Полуэктов, — так и продолжайте, — и отошел дальше.
А Каменюка, потеряв сознание, стал валиться. Друзья подхватили его, принесли в санчасть, умоляюще просили медсестру:
— Тетя Нюся, сделайте перевязку, только чтобы никто не знал…
— Спартанец, — добродушно пробурчал Авилкин, глядя смешливо на Артема Ивановича, — и джентльмен…
«Чего это Авилка заговорил о джентльменстве, — вскинул брови Каменюка, — уж не о Василисе ли пронюхал?»
В тринадцать лет Артем тайно влюбился в розовощекую, с льняными волосами помощницу библиотекаря Марии Семеновны — Василису. Чтобы увидеть ее из окна, полез вечером по водосточной трубе на третий этаж, но был перехвачен командиром первой роты подполковником Русановым. Об истинной причине этих цирковых упражнений никто, конечно, не знал, разве что сама Василиса догадывалась.
Каменюке очень хотелось зайти сегодня домой к Василисе Ивановне. Ей уже под пятьдесят, у нее давно своя семья. Но что-то остановило Артема. Может быть, боязнь разрушить святой образ Василисы детских лет?
В авиаучилище ему как-то пришлось пережить нелегкие минуты. При посадке заело шасси. Нависла катастрофа. И вот тогда, вдруг вспомнив Василису, он даже насвистывать стал что-то дерзкое. Дал каскад фигур… и шасси подчинилось.
Вероятно, Василисы где-то рядом с нами всю жизнь.
— Я как приехал сегодня сюда, — сказал Снопков, мечтательно глядя в потолок, — сразу побежал во двор посмотреть на тополь, что сажал четверть века назад. Красавец! Помнишь, Володя?
Ковалев молча кивнул головой.
— Да, время скачет, — вздохнул Авилкин, — казалось, давно ли майор Веденкин гонял меня, как куцего зайца, по хронологии, а Гаршев сердито опрашивал: «Чайку попить хотите?» И вот…
— Хороший был старик, — мягко произнес Артем Иванович, и глаза его приобрели задумчивое выражение, их изнутри словно бы озарило теплым светом. — Когда Семен Герасимович впервые вошел в класс в погонах младшего лейтенанта интендантской службы, мы его радостно приветствовали: «Здравия желаем, товарищ мла-а-а-а-адший лейтенант!» — «Почему так протяжно?» — поинтересовался он.
Артем Иванович произнес эту фразу немного в нос, голосом очень похожим на голос Гаршева.
«— Считаем вас достойным более высокого звания!» — «Кхе… Кхе… Не переоцениваете ли вы мои довольно скромные воинские достоинства?»— «Никак нет!» — хором ответили мы.
— Фу, ироды, живот продырявили! — Встав с койки, Авилкин в одних трусах подошел к корзине в углу комнаты, вытряхнул в нее окурки и пепел. — Тутукин наш, — сказал он, — вызывает во мне желание как-то его приласкать, что ли… опекать. Ей-богу, начну с того, что пришлю Владимиру Ивановичу роскошную оправу для очков. — Сев на койку, Авилкин спросил: — Можно похвастаться?
— Вали, — великодушно разрешил Каменюка.
— В прошлом месяце добыл для своей дивизии автомат-хлебозавод. Во время марша на колесах буханки выпекает, — зачастил Павел Анатольевич. — Представляете: солдатский привал, подъезжает эта хлебопекарня и с ходу раздает горячие, хрусткие буханочки — высший класс!.
— Слава начпроду! — провозгласил Каменюка.
— Слава! — поддержал Снопков.
— А куда это Геша закатился? — спросил Авилкин, поглядев на пустующую кровать в углу и небольшой изящный чемодан рядом с ней.
— Полковник… с рыжими не водится… — предположил Снопков.
— Нет, правда?
В эту минуту и вошел в комнату Пашков. От него веяло морозцем, табаком, одеколоном.
— Кепстеном запахло, — раздувая ноздри, поощрительно объявил Снопков.
— Заглянул к старшине Привалову, — словно оправдываясь, объяснил Геннадий Степана, — чудный дядька. Как он здорово на встрече сказал: «И я вас ковал!»
Пашков снял шинель, папаху, китель, надел домашние туфли. Оставшись в белоснежной рубашке, подсел к друзьям, на кровать Артема Ивановича.
— Принимаете? — маленькие уши его были еще розовы от мороза.
— А мы думали, ты в кругу избранных, — проблеял Авилкин.
— Ну и нахалы! — возмутился Пашков.
— Воистину так, — согласился Ковалев.
— А все же, братцы, слишком много наших стало гражданскими, — с горечью сказал Артем Иванович.
«Да, это правда», — подумал Ковалев.
После массовых демобилизаций волевые, образованные, сравнительно молодые люди вынужденно «перекантовывались», становились строителями, педагогами, переводчиками.
Один из офицеров запаса теперь прокладывал газопровод в Сибири, другой работал топографом в угольном институте, третий — начальником цеха, выпускающего транзисторы, четвертый — астрофизиком обсерватории.
Появились из суворовцев ученый в Дубне, декан факультета права в юридическом институте, добытчик тюменской нефти, финансист в Африке, директор крупного книжного издательства и даже министр.
Все они по характеру оставались суворовцами, как бы ни распорядилась ими жизнь.
Долго говорили о превратностях судеб.
— Есть «неудачники» не по своей вине, — сказал Каменюка. — Помните Васю Коробкина? Историю с ежом? Службу Василий нес безупречно, но она не пошла. Бывает и такое — «не пошла». Служил в дыре, жил с семьей в сырой квартире. Жена заболела, отправил в Ялту, а в ее отсутствие у него на руках умерла от дифтерита трехлетняя дочка. Нервное потрясение на время вывело Коробкина из строя. Он идет служить в военкомат, на капитанскую должность и «присыхает»… Так что, братцы, не одни розы да генералы Гурыбы, а и тернии… и трагедии… и судьбы, сложившиеся неудачно…
— Что-то, славное воинство, панихидный разговор у нас пошел, — вмешался Снопков. — Расскажу я вам лучше из другой оперы. Кто помнит Гречушкина?
— Пончиковая кабала? — спросил Артем Иванович, и глаза его весело заблестели, когда вспомнил мальчишку, отдавшего ему долг чести пончиками.
— Она самая… — Снопков скрестил руки на груди, словно обнял себя. — Так вот, после демобилизации стал Гречушкин агрономом, женился на председательнице колхоза. Женщина — во! — Павел Харитонович широко распахнул руки. — В три раза полнее Гречушкина. Герой Социалистического Труда. Умная, волевая, добрая. Он в ней души не чает. У них пятеро детей, и все девчонки. Гречушкин сокрушается: «Эх-хе-хе, оказывается, дамский мастер я…» Первоклассный агроном, скажу вам, писал я о нем очерк…
— Пути неисповедимы… — задумчиво произнес Каменюка. — А у тебя, Павел, — обратился он к Авилкину, — наследники есть?
— Двое, — ответил тот с заминкой.
— Нормально! — добро посмотрел Артем Иванович.
Неуверенный ответ Авилкина имел свое объяснение. На первых порах самостоятельной офицерской жизни Павлику Авилкину приходилось туговато.
С одиннадцати лет привык он в суворовском и тому, что кто-то всегда о нем должен заботиться, о его одежде, питании, всех видах довольствия и удовольствия. Попробуй старшина выдать ему ботинки, не подбитые сапожником, — ЧП! Обязаны!
Лейтенант Авилкин никак не мог разумно распределить свою зарплату, лихо расшвыривал деньги и частенько, не дотягивая до получки, влезал в долги. Уже будучи командиром роты, Авилкин поддался компании любителей выпивок и оказался на грани отчисления из армии, но вовремя взялся за ум и отошел от собутыльников.
Суворовское училище не подготовило его к семейной жизни, не научило, что в ней можно, а чего нельзя, что хорошо, а что плохо. Необходимость в таких знаниях словно бы не признавалась воспитателями — мол, сами до всего дойдут, жизнь научит. Долгое пребывание только в мужском окружении не могло не сказаться на суворовцах, а затем — курсантах, позже дало о себе знать.
Далеко не гладко сложилась первоначальная семейная жизнь Авилкина. В военном городке лейтенант, на третий день после своего приезда, влюбился в разбитную продавщицу военторга — Диану с русалочьими глазами. Вероятно, имя ее все и определило…
Диана оказалась нерадивой матерью и гуленой. Вскоре они разошлись.
К счастью, года через два Авилкин встретил славную порядочную женщину — Раю, провизора. Она была на три года старше Павла. От первого мужа у нее остался восьмилетний сын Славка, ласковый мальчишка, сразу же и безоговорочно привязавшийся к отчиму, назвавший его отцом.
Когда обрел Авилкин счастье в семейной жизни, все устроилось у него и на службе и пошло как нельзя лучше.
Его товарищи знали, что в трудную минуту Авилкин всегда поддержит, что он не мелочен.
На серьезнейших учениях часть попала в затруднительное положение. Подполковник, казалось, сделал невозможное — в очень краткие сроки перебросил важные грузы и был даже награжден…
— Братцы, а Петлюру кто-нибудь встречал? — спросил Павел Харитонович, широко расставив ноги с полными икрами и упершись локтями в колени.
Старшину Найденова — грубияна и матерщинника — суворовцы окрестили «Петлюрой».
— Я встречал, — тихо сказал Авилкин.
…Павлику исполнилось двенадцать лет, когда Петлюра тяжко оскорбил его. Поблизости не было никого из офицеров, и Найденов, считая, что Авилкин ответил недостаточно почтительно, ударил его ладонью по лицу, прошипел:
— Будешь помнить, рыжая шпана!
И «рыжая шпана» запомнила. На всю жизнь. И дала себе клятву, как когда-то давал герой Дюма Эдмон Дантес, — отомстить!
Это в Авилкине сидело лет десять. Каждая несправедливость более сильного сливалась для него с обликом Найденова, оскорбившего беззащитного мальчишку, отобравшего ежа у Васи Коробкина.
И вот, уже капитаном, Авилкин встретил старшину во Владивостокском аэропорту. Стояла очередь. У офицерской кассы — небольшая, у сержантской — длинная. Авилкин узнал Найденова мгновенно. То же красное, мурластое лицо, нагловатый блеск золотого зуба. «Петлюра!» — внутренне ахнул Авилкин, но виду не подал, что они знакомы. Может быть, подойти и сказать: «Старшина, выйдем на минутку?» И там, в темноте…
Нет, Авилкин перестал бы уважать себя, потому что сейчас он сильнее.
— Давайте, старшина, возьму билет. Куда? — предложил Авилкин.
Найденов обрадовался:
— Вот спасибо, товарищ капитан, вот спасибо… Да, понимаете, мать при смерти…
Уже вручая билет Найденову, Авилкин сказал:
— Получайте от рыжей шпаны.
И ушел, провожаемый остолбенелым взглядом все понявшего старшины.
Артем Иванович, слушая этот рассказ Авилкина, думал: «Сложная штука жизнь. Не просто впустить в себя теперь нового человека, а вот то, что от детства, юности, легко в тебя входит. Ведь Авилкина я недолюбливал, а сейчас ощущение такое, что он близкий мне человек… Чувствую — стоящий человек… И если понадобится — поспешу на помощь…»
Он встал, подошел к форточке, широкой ладонью распахнул ее:
— Ну и начадили мы — не дай боже!
Морозный воздух ворвался в комнату, закружил клубы дыма. Город детства давно уснул. Лишь где-то натужно брала крутой подъем грузовая машина да в заводском поселке лаяла спросонья собака.
«Эх, жаль, батю не застал», — подумал Каменюка о Беседе. Они переписывались: сын Алексея Николаевича, Глеб, — чего только не придумает жизнь! — служил врачом в полку Артема Ивановича. Беседа недавно приезжал к ним в гарнизон…
Павел Харитонович достал «досье»:
— Пока не заснули, уточню ваши адреса и телефоны, внуки Суворова…