Вольф

Когда я был гораздо младше, я был, возможно, влюблён в Лоурель. Сколько себя помню, она была в моей жизни, но всё же я помню время, когда она всегда защищала меня, когда мы были лучшими друзьями и товарищами по играм, и я представлял её себе девочкой, сотканной из солнечных лучей и неба. Я мечтал о ней, вдыхал её запах и думал о ней только в превосходной степени – самая симпатичная, самая умная, самая лучшая.

Я не знаю, почему моё отношение к ней изменилось. Я не знаю, когда это произошло. Но Лоурель невозможно узнать, не меняя своего мнения о ней, потому что она стремительно превращается из одного человека в другого прямо у тебя на глазах.

Я знаком с ней достаточно долго и понимаю, что за привлекательной внешностью скрывается тьма и пороки. Она – бездонный бассейн, в котором опасно плавать. Ты никогда не узнаешь, что именно утянет тебя на дно.

Таким образом, Лоурель – единственная девушка, которую я любил, если, конечно, то детское чувство, которое я испытывал к ней, было любовью. Девушка, которую ты, как думал, знал, стала незнакомкой. Дело не в том, что в такой крохотной деревне как моя, все ровесники воспринимают друг друга как братьев и сестёр. В деревенскую школу приезжают дети из других мест, потому что она славится нестандартным подходом к образованию. Так что, здесь есть девушки из близлежащих городков, некоторые из которых обладают возможностями, о которых я могу только мечтать.

Что-то всё же не даёт мне ухаживать ни за одной из них. Даже когда они строят мне глазки, я коченею, внутри меня только ледяная сталь, которой неведомо то удовольствие, когда заигрываешь ты, и когда заигрывают с тобой.

Став старше, я чувствую, что что-то не так. Я знаю, что я, наверно, остался в стороне от чего-то невероятного, но это ни на что не влияет. Я всё ещё холоден к миру.

Лоурель говорит, что я держусь слишком далеко ото всех, я слишком возвышен и слишком зацикливаюсь на плохих вещах. Но я уверен, что втайне она рада тому, что я не влюблён ни в одну из городских девчонок. По тому, каким будничным тоном она упрекает меня в отчуждённости, я могу сказать, что её это совсем не беспокоит.

А вот новая соседка…

Николь.

Она всё ещё преследует меня во сне и наяву.

Я вижу во снах её тонкие руки и легкую поступь сквозь бурные заросли сорняков. Я просыпаюсь с её именем на губах, она заполняет всё расстояние между отдельными мыслями. Как мне вести себя на этой новой планете?

Иногда ранним утром я лежу без сна в новом домике на дереве, а возле моего уха жужжит комар. Я отмахиваюсь от него в третий раз и пристально смотрю сквозь окно в крыше на звёзды. Первый раз в жизни я не хочу быть один.

Я представляю, что чувствовал бы, если бы Николь лежала рядом, тёплая, её светло-коричневая кожа рядом с моей, и сквозь меня проходит ток. Я возбуждаюсь от одной этой мысли.

Я глубоко вдыхаю и выдыхаю, потому что так я одновременно и отдаляюсь и приближаюсь к этому ощущению.

Это желание.

Я испытывал его раньше, конечно. Миллион раз. Но не так. Я не был одержим гонкой за одной единственной девушкой, которая носит с собой пушку и умеет с ней обращаться, которая живёт непостижимой для меня жизнью и ничего не знает о моём странном мире.

Может быть, меня так привлекает в ней наша непохожесть.

Большинство людей обычно образуют пары с другими жителями деревни, потому что убеждаются в том, что люди извне просто их не понимают. Те духовные принципы, которым они следуют, не пускают посторонних в их повседневность. Но что говорить о нас, детях искателей истины? Мы вовсе не выбирали эту жизнь. И, всё же, нас объединяет что-то исключительное, потому что мы общаемся с такими же, как мы. Может быть, не только с ребятами из деревни, но точно с теми, кто понимает и кто вырос в этой культуре или придерживается её принципов.

Что бы подумала Николь о такой жизни? Что она думает обо мне?

Я осознаю в этой молчаливой темноте, что, на счастье или на беду, мне предстоит это узнать.

* * *

Хелен – самая давняя мамина подруга. Они вместе приехали в деревню, когда она только зарождалась, но, пока мама продолжала употреблять наркотики и алкоголь, Хелен одумалась, получила учёную степень и стала деревенским терапевтом. Она стала мне кем-то вроде мамы, по крайней мере, тогда я думал, что на маму можно положиться и она даст разумный совет.

Я не разговаривал с ней после приезда Анники, в основном, потому что я знаю, что она будет убеждать меня дать Аннике ещё один шанс и простить её ради своего же блага, а я весь этот бред слушать не хочу.

Но она знает, что я её избегаю, так что, когда я вижу записку, просунутую под дверью спальни, на которой её рукой небрежно написано моё имя, сердце уходит в пятки.

Я поднимаю её и вскрываю конверт. Внутри лежит листок со словами: «Нам надо поговорить. 15:00, мой кабинет. С любовью, Хелен».

Я бросаю записку на прикроватную тумбочку и иду к выходу, придумывая отговорки. У меня дела. Мне надо работать в домике. Я хочу увидеть Николь.

Но уже 14:52. Все мои дела подождут полчаса. К тому же, чем дольше я откладываю встречу, тем …

Я иду через двор и рощу красных деревьев к зданию администрации. В нём в конце главного коридора находится кабинет Хелен, маленькая комната с огромными окнами, индийскими ковриками ручной работы и папоротниками в горшках.

Дверь слегка приоткрывается, так что я знаю, что сейчас она никого не принимает. Когда я стучу в дверь, она зовёт меня войти. В кабинете витает лёгкий запах ладана. Хелен сидит за столом, ручка зависла над тетрадью.

– Милый Вольф! Вот так сюрприз! – говорит она, поднимая на меня взгляд. Она обходит стол и обнимает меня.

Хелен всегда пахнет цитрусовыми. Она худая женщина с изящными формами, отточенными годами занятий йогой, сильная, но с нежными объятиями. Мне кажется, что она ко мне прилипла, но это потому что я так сильно перерос её за последнее время.

– Ты занята? – спрашиваю я.

– Конечно, нет. Я рада, что ты прочёл мою записку. Давно пора было поговорить.

Она жестом приглашает меня на диван напротив своего стола и притягивает кресло так, чтобы сидеть в полуметре от меня.

– Когда ты вернулась с Гаити?

– В воскресенье.

Несколько месяцев в году Хелен добровольно помогает в детском приюте в одном из беднейших регионов Гаити, а потом она возвращается в Штаты и остальную часть года убеждает богачей пожертвовать деньги приюту.

– Как путешествие?

– Затратно и прекрасно, как всегда. Ты должен поехать со мной в следующий раз.

– Может быть, поеду, – говорю я и откидываюсь на спинку дивана, погружаясь в тишину и спокойствие кабинета. - Меня заинтересовала странная записка, которую ты обронила возле моей двери.

– Я вчера целый день провела с Анникой, – говорит она вместо объяснения.

– Понятно. Она вернулась.

– И конечно, я тут же подумала о тебе. Как ты это воспринял?

Я пожимаю плечами. Что ей ответить, в самом деле? Если кто-то и знает о тяжести ситуации, то это Хелен.

– Ты много времени с ней провёл?

– Нет, – отвечаю я.

– Это она так решила?

– Я. Она пыталась восстановить отношения.

К горлу подкатил комок, и я пытаюсь глубоко дышать.

Я не хочу проходить курс терапии чувств к маме. Я мельком гляжу на дверь, рассчитывая, как трудно будет сбежать.

– Сближение с тобой – часть её лечения, – говорит Хелен.

– Надо внести изменения. Она должна вычеркнуть меня из своего списка.

– Не думаю, что она с этим согласится.

Я выглядываю в окно позади её стола, гляжу на австралийский папоротник размером с дерево, покачивающийся на ветру. Его явно посадили до повального увлечения местными растениями в деревне.

– Можно мне сказать, что я думаю?

Она смотрит на меня с полуулыбкой.

– Ты расскажешь, хочу я того или нет.

Она смеётся.

– Ты слишком хорошо меня знаешь.

Я пожимаю плечами.

– Я тебя слушаю.

– Я подозреваю, что ты не сможешь быть по-настоящему счастлив, пока не помиришься с Анникой.

Во рту застывает что-то похожее на смех.

– Помириться?

Она откидывается в кресле и изучающе на меня смотрит.

– Чем это должно быть, по-твоему?

– Не знаю.

– Подумай об этом.

– Я не хочу об этом думать.

– Ничего не получится, если ты будешь так сопротивляться, – говорит она своим лучшим успокаивающим голосом врача.

– Я не хочу проходить терапию.

– Прости, – извиняется Хелен. – Я должна была тебя спросить.

– Может быть. Но я знал, что отказался бы, если бы ты спросила.

Она улыбается.

– Ты такой же сообразительный, насколько красивый.

Мы сидим в тишине несколько долгих секунд.

– Я не верю ей, – наконец говорю я, слова безудержно вырываются из меня на этот раз.

– Чему именно?

– Тому, что она трезва. Всё ещё трезва.

Она кивает.

– Она должна снова заслужить твоё доверие.

«Сомневаюсь, что это возможно», – хочу сказать я, но молчу. Вместо этого я просто смотрю на свои ноги, покрытые коричневой пылью, в резиновых шлёпанцах. У меня мамины пальцы, квадратные, каждый чуть короче предыдущего. Это одна из тех вещей, в которых мы похожи.

Я никогда не пил ничего крепче пива, никогда не прикасался к тяжёлым наркотикам, временами я курил травку, но мне никогда это не нравилось, и я завязал с этим несколько лет назад, пытаясь не стать похожим на маму.

– Я позвала себя сюда не для того, чтобы задавать неудобные вопросы, уверяю.

– Тогда зачем?

– Я просто хотела поговорить, по-дружески.

Когда она говорит это, она наклоняется вперёд, протягивает руку, кладёт её на моё предплечье и слегка сжимает, глазами показывая, что не шутит.

– Тогда, как друг, ты поймёшь, почему я не собираюсь присоединяться к фанатам Анники.

Она поджимает губы и выглядит так, будто собирается что-то сказать, но не произносит ни слова.

– Не волнуйся за меня, – говорю я.

– Могу я дать тебе совет?

– Конечно.

– Теперь, когда твоя мама вернулась, дай ей подняться или упасть без твоей помощи, хорошо? Просто будь готов принять изменения, но знай, что тебе не надо контролировать результат.

Тут она меня поймала. Я смотрю в её бледно-голубые глаза и знаю, что она видит мой страх – страх снова войти в жизнь мамы и застрять в этой яме с зыбучими песками.

– Ладно, – говорю я и встаю, собираясь уходить.

Мы обнимаемся, прощаемся, и я иду обратно по коридору во двор, где всё освещено ярким солнечным светом.

«Дай ей подняться или упасть самой», – думаю я.

Я могу.

Я могу сопротивляться тому, чтобы попробовать спасти её от самой себя.

По крайней мере, я надеюсь, что могу.

* * *

Эта девушка, возникшая в моей жизни внезапно, как сорняк, как загадочный незнакомый цветок – к счастью, отвлекает меня от мамы. Хотя я не хочу иметь ничего общего с этим миром, я также не могу сопротивляться её притяжению. У меня есть что-то вроде плана, в котором нет девушки Николь, которая охотится на животных в лесу, тем не менее, кажется, она чувствует себя в моей душе как дома.

И она заставляет меня задуматься о будущем. Завершение этапа «одиночества в домике на дереве по Торо», потом университет, потом что? Будет ли потом бегство? Будет ли у меня какой-то план? Остался всего год, и я чувствую силу, растущую в моём теле, желание заблудиться в мире, как можно дальше отсюда, сбежать от всего, что составляло мою жизнь раньше: от мамы, деревни, папы, друзей.

Уверен, в мире миллион вещей, которым я не могу научиться здесь, в крошечном мире деревни.

В этом я отличаюсь от своего идола Торо. Но всё же, его лесной дом не висел на краю пропасти, которая угрожает поглотить всю его жизнь.

Может быть, тяга к Николь возникла из-за её потусторонности, её непохожести на всё, что я когда-либо знал. Она с другой планеты, и поэтому, наверно, я приношу дары к её дому.

Символы мира и доброй воли от моей планеты для её родины.

Если я не протяну руку и не заговорю первым, она может уничтожить меня своей необычной красотой.

Я еду на велосипеде по грунтовой тропинке, взбираюсь на холм к старому фермерскому дому. Снаружи никого не видно. Ни машины, ни грузовика, которые приехали в первый день, всё ещё нигде нет, на мгновение я думаю, что мне надо было приехать позже. Но пока что, в девять утра, не так жарко. Позже дорога будет невыносимой. Так что, я прислоняю велосипед к стене сарая и иду по тропинке к дому.

То, что когда-то было мощёной дорогой, превратилось теперь в смесь сорняков и обломков красных кирпичей. Неподалёку, у подножья холма, я вижу индюка в окружении трёх индюшек, они идут к поляне, и я спрашиваю себя, станет ли один из них ужином у этой семьи.

Сначала я хочу броситься к ним и спугнуть, чтобы они убегали и спасались, но потом подумал, кто я такой, чтобы судить? Я знаю, что девушка, которая сама охотится за своим ужином, гораздо великодушнее той, которая идёт в магазин за индейкой, выращенной на фабрике.

Мне надо постоянно напоминать себе это из-за отвращения, вызванного видом оружия.

Я беру две тряпичные сумки с руля. В одной – букет цветов, только что собранных мной в саду Садханы, в другой – буханка розмаринового хлеба, испечённого Лоурель рано утром. Я сам себя убеждаю, что меня заставляет дарить подарки соседям необычность самого факта, что у меня теперь есть соседи. Но голос в глубине напоминает, что соседка привлекательна и не покидает мои мысли со дня приезда.

Принёс бы я эти примирительные подарки, если бы приехал только её отец или если бы приехала не она?

Ни в коем случае.