Николь

На девятый день рождения один друг подарил мне блокнот, и с того дня я бережно его храню. Ещё давным-давно я назвала его дневником. Он был фиолетового цвета с надписью «Мой дневник» на обложке и запирался на такой золотой замочек, к которому идеально подходил крошечный золотой ключик. Я любила этот подарок больше всех остальных, которые я когда-либо получала, в основном благодаря замку и ключу. Я прятала его в разных местах, чтобы никто не совал в него нос без спроса, и писала там каждую ночь, а когда заканчивались листы, мне приходилось тратить накопленные деньги на ещё один, и ещё один, и ещё.

Мне нравилось, что мне не надо было записывать, что говорит мне папа. Я могла писать всё, что захочу. Я могла думать обо всём, что захочу. Меня охватывало дразнящее чувство свободы.

Забавно, но, оглядываясь в прошлое, я понимаю теперь, что в замке я видела символ свободы. Именно он давал мне уверенность в мыслях и словах, которые я писала и которые никто не мог прочитать.

Которые папа не мог прочитать.

Во время первых попыток, я чувствовала себя неловко, не зная, что стоит записать, а что нет, сомневалась, заслуживают ли мои собственные мысли и чувства записей, но где-то в середине первого дневника, я нашла свой стиль. В четвёртом классе мы ездили с одноклассниками смотреть пьесу, посвящённую Хелен Келлер, и я помню, что её история меня так взволновала, что, когда я приехала домой, я пошла прямо в свою комнату и приклеила корешок театрального билета на следующую пустую страницу дневника. Потом я сделала то, что никогда раньше не делала. Я стала писать письмо Хелен Келлер.

Я написала, чему я научилась у неё, и это письмо не было последним. После этого письма я писала постоянно. Письма учителям, письма друзьям, письма президенту, родителям, сестре, бабушкам и дедушкам, которых я никогда не видела.

Обычные заметки я тоже делала, но письма давали мне ни с чем не сравнимое чувство. Благодаря им я чувствовала свои огромные возможности. В них я могла говорить что угодно и кому угодно, и все переживания, накопившиеся во мне, исчезали на страницах дневника. Потом я чувствовала себя лёгкой, словно пёрышко.

Так что пока я одна, погружённая в слишком глубокую тишину дома и растерянная после маминого письма, я беру в кабинете папы пустой блокнот в гладкой чёрной обложке и начинаю писать.

Но то, что происходит на этот раз, не похоже на то, что было раньше. Я понимаю это, потому что теперь я пишу письмо папе. Я хочу, чтобы он прочитал то, что я пишу, тогда, когда он сюда возвратится. В конце концов, чем он может мне ответить, если ему не по душе то, что я хочу сказать? Разве может он сделать что-то хуже, чем оставить нас одних в разваливающемся доме?

3 августа, 2002 

Когда ты вернешься, возможно, наступит конец.

Конец, как в апокалипсисе, или новый ледниковый период, или Второе пришествие, или…

* * *

Чем дольше не было родителей, тем больше я о них волновалась. Прошло две недели, а мы ни слова не получили от папы. Я начала представлять себе худшие варианты событий.

Того, что я не знаю о родителях, хватит несколько томов. Я открываю черный блокнот и записываю вопросы, которые приходят мне на ум:

Куда поехала мама?

Почему она уехала?

Почему она не взяла нас?

Почему она не сказала нам, что уезжает?

Почему она решила сбежать?

Как она познакомилась с папой?

Любила ли она его?

Почему папа ушёл в отставку?

Возможно, эти вопросы взаимосвязаны, но я не знаю, как именно. Я знаю только, что хочу найти ответы. Я начала обыскивать вещи родителей. Кроме банальных мест, вроде днища комода и задней стенки гардероба, ничего нет. Проверяя эти места, я не надеялась там что-то обнаружить. Я копала глубже, в нераспакованных коробках в гараже, хотя папа не из тех, кто хранит ненужные вещи. А у мамы где-то была коробочка с памятными мелочами. Я наткнулась на неё как-то много лет назад, но уже давно её не видела. Интересно, взяла ли она её с собой, когда уезжала. И всё же собирал ли её вещи папа, так куда бы он её положил, если совсем выбросил?

Я выхожу из гардероба родителей и натыкаюсь в дверном проёме на Иззи.

– Что ты делаешь? – спрашивает она.

– Кое-что ищу.

– Ты что-то вынюхиваешь, – она осматривает комнату, отмечая открытые гардероб и комод, которые мне не удалось закрыть полностью. – Я расскажу папе, когда он вернётся.

Я молчу. Если она заподозрит, что я хочу скрыть что-то от папы, она точно расскажет ему при первой же возможности. Вместо возражений я закрываю гардероб и расставляю всё в комнате по местам.

Заскучав, Иззи уходит, но из коридора до меня доносится её крик: «Держись подальше от моих вещей!»

Я думаю, что, если где-то и есть информация о папе, то, может быть, в комнате под лестницей, где папа устроил кабинет. Документы он прячет в картотеке, но я не знаю, где ключ. За стационарным компьютером, которым пользуется вся семья, он не работает, а свой ноутбук он, наверно, взял с собой, когда уезжал.

На мгновение я ощутила укол совести от своего шпионажа. Но, когда я подумала о том времени, что мы провели тут одни без телефона и других средств связи, чувство вины рассеялось.

Вряд ли у папы были важные документы на нашем общем компьютере, так что самое лучшее, что мне пришло в голову на данный момент – это попробовать открыть замок картотеки. Я слышу, как Иззи слушает музыку в своей комнате, поэтому я прокрадываюсь мимо её двери на кухню, быстро беру из ящика нужные инструменты и иду обратно в кабинет. Я запираю за собой дверь на замок, потому что не хочу, чтобы Иззи застала меня за взломом.

Сомневаюсь, что папа хранил бы что-то важное здесь. У него есть огнеупорный сейф, в котором он хранит вещи, вроде наших свидетельств о рождении, револьвера и кто его знает чего ещё. Он сказал мне, что револьвер нужен на крайний случай, только если всё остальное оружие украдут, он обещал, что даст мне код к замку, но так и не сказал.

Папина картотека – настоящий антиквариат, папа унаследовал её от своего отца. Она выстругана из массивного дуба, а замок, кажется, не так сложно открыть. Я открываю ящик с инструментами и достаю тот, который, скорее всего, подойдёт к скважине. Не подошёл. Я проверяю остальные инструменты, но все они слишком большие, так что я открываю ящик стола и роюсь в поисках скрепки.

Я разгибаю ее, чтобы конец вошел в скважину, и после нескольких попыток я ощущаю всплеск ликования – замок открылся.

Я выдвигаю три верхних ящика и пробегаю глазами по заголовкам карточек, все до одной тщательно выведенные папиным почерком и расположенные в алфавитном порядке. Я даже не знаю, что именно ищу. Верхний ящик начинается с «Авто», заканчивается карточкой «Имущество» и не содержит ничего многообещающего.

Наугад я вытаскиваю папку «Военное оборудование» и открываю. Внутри лежат несколько руководств по эксплуатации пистолетов, пара распечатанных статей из интернета о моделях ружей и все папины лицензии на оружие. Оружия у него много, но не всё зарегистрировано.

Я кладу папку обратно и закрываю ящик, потом открываю следующий, который начинается с заголовка «Информация по доходам» и заканчивается папкой «Отставка». Названия папок ассоциируются с занудными документами внутри, и я чувствую себя по-дурацки, воображая, что точно найду здесь что-то, что прольёт больше света на жизнь родителей. Я достаю наобум документы с названием «Домашнее хозяйство», потому что обложка на них потёртая, а ещё заголовок выбивается из алфавитного порядка.

Положив папку на колено, я открываю её. Сверху лежит чек от холодильника марки GE, ниже – статья о том, как чистить ковёр от камней. Я пролистываю страницы, все с подобным содержанием. Очень занимательно.

После того, как я кладу папку на место, я открываю нижний ящик и снова ищу заголовки, которые подтолкнули бы к чему-то полезному. Меня привлекла надпись «Паспорта», потому что я вообще-то не сомневалась, что папа хранит наши паспорта в несгораемом сейфе. Когда я открыла папку, прямо передо мной оказалась копия свидетельства родителей о регистрации брака. Я беру её и разглядываю вблизи. Тут есть их полные имена, даты рождения, они поженились в военном городе Форт Льюис, штат Вашингтон, который находится рядом с маминым колледжем.

Я делаю расчёты и впервые узнаю, в каком возрасте мама вышла замуж за папу. Ей было двадцать один, а ему – тридцать четыре. Тринадцать лет разницы?

Я пытаюсь представить, как я через пять лет выхожу замуж за тридцатичетырёхлетнего мужчину, и живот неприятно сводит.

На фотографии они молодожёны, стоят на фоне церкви, мама одета в простой белый сарафан, на папе – армейские джинсы. Они улыбаются, будто им от этого больно. Мама кажется такой юной, я могла бы дружить с ней сейчас.

Я никогда прежде не удивлялась разнице в возрасте родителей. Когда я была младше, меня не смущало то, что у папы седые волосы, а у мамы нет.

Я не сомневаюсь, что даже через миллиард лет папа не разрешил бы нам выйти замуж за того, кто намного старше нас, даже если нам уже будет по восемнадцать-девятнадцать лет. Он с ума сойдёт, это точно.

Тогда почему он женился на маме?

Я добавлю этот вопрос к остальным в блокноте.

Я достаю лист из-под свидетельства о браке, это мамино письмо к папе, написанное всё тем же аккуратным почерком синими чернилами на тонкой белой бумаге в линию.

Милый Джеймс,

я скучаю по тебе. Как у тебя дела в Боснии? Я знаю, что прошёл всего месяц с твоего распределения, но всё же не могу не сказать, что я как жена военного, отрезана от всего мира. Мне одиноко. Если бы я только знала, как мне будет одиноко, вряд ли я бы согласилась идти на танцы в офицерский клуб год назад, или согласилась бы потанцевать с тобой, или дала бы тебе потом свой номер телефона, или согласилась бы с тобой пообедать. Я не жалею о нашей встрече и том, что влюбилась в тебя, но лучше бы я поняла ещё тогда – как это тяжело.

Я стараюсь держаться и думать о школе, но произошло то, о чём ты должен знать. Я беременна, на восьмой неделе, если быть точной. Я регулярно принимала противозачаточные таблетки и не знаю, как такое произошло. Я хотела бы сказать тебе лично или хотя бы по телефону, но каждый раз, когда нам удаётся поговорить, я просто не могу выдавить из себя ни слова.

Я хочу, чтобы ты знал, что, хотя я понимаю твоё желание иметь детей – я к этому не готова, и я не знаю, когда буду готова и буду ли готова вообще. Я не могу завести ребёнка прямо сейчас, когда я только-только встала на ноги, стала работать учителем. Это первый год, когда я чувствую, что знаю, чем занимаюсь, и я радуюсь успехам учеников и своим собственным навыкам. Я не могу бросить всё это сейчас. Я просто не могу.

Писать это так же тяжело, как говорить вслух. Мне жаль, но я решила прервать беременность. Иногда я думаю, что я должна просто сделать это и не говорить тебе, и ты бы никогда не узнал об этом, но если что-то пойдёт не так, я хочу, чтобы ты знал причины моих поступков.

Я надеюсь, что ты простишь меня. Я знаю, что, когда мы говорили о детях, ты надеялся разубедить меня. Ты думал, что наша любовь друг к другу – разрушит мои сомнения. Я очень сильно тебя люблю, и я надеюсь, что ты достаточно сильно меня любишь, чтобы понять и принять мои чувства. Я верю в то, что ты поймешь и примешь это.

Навеки твоя,

Мали

Мама не хотела иметь детей? Я смотрю на дату вверху страницы, письмо написано за пять лет до моего рождения. Я была ошарашена.

У меня был бы старший брат или сестра. Меня вообще могло бы не быть. Может, мама изменила своё мнение насчёт детей, а, может, папа настоял и заставил её. Судя по письму, на маму всё же нелегко было надавить.

Кто-то затряс дверную ручку, потом постучал.

– Открывай! Что ты там делаешь? – говорит Иззи с другой стороны двери. Я закидываю бумаги обратно в картотеку, закрываю и иду к двери.

Прежде чем Иззи бы что-то сказала, я пулей проношусь мимо неё и выбегаю по лестнице, через двор прямо к лесу. Я бегу, пока не оказываюсь достаточно далеко, чтобы она не погналась за мной. Потом я сажусь на землю и плачу.

* * *

Мне не стоило разнюхивать что-то, если не смогу держать то, что я нашла в тайне. Я понимаю это только теперь, на день позже. Я не могу заснуть, лежу, пытаясь прогнать из своих мыслей маму, папу и их запутанную ситуацию.

Как только я слышу старую песню группы REM «Настал конец света, как мы его представляем» (прим.: англ. «It’s the End of the World as We Know It and I Feel Fine – Я в порядке»), слова оседают в моей голове и не покидают меня больше. Когда я была маленькой, я слышала эту песню по радио, которое любила слушать мама, когда мы ехали на машине, и я помню, как папа постоянно говорил, что мы должны быть готовы к концу света, каким мы его представляем, что только самый хитрый и подготовленный выживет. Я бы задумалась, почему эти парни поют о том, что с ними всё в порядке, когда наступает конец света, который они знают? Разве их это не пугает?

Теперь смысл песни, слова которой навсегда выжжены в моей памяти постоянными повторениями, раскрывается мне полностью. В мире – который я знаю – я никогда не смогла бы почувствовать себя в безопасности.

Лёжа в кровати, я слушаю, как скребутся на чердаке грызуны, и мне кажется, что потолок вот-вот рухнет на меня. Так жарко, что я мокрая от пота, а веер только дует горячим воздухом и не приносит прохлады, но этим вечером нельзя открывать окна, чтобы не дышать едким коричневым дымом лесных пожаров на соседних холмах.

В одном из углов падают кусочки потолка, крошки белой штукатурки, как капли из слабоватого душа, сыплются и образуют кучку на полу возле моей кровати. От этого сильнее всего мне хочется кричать, или разбить что-то, или поступить, как мама – убежать от всего этого.

Только я не могу убежать.

Я в западне со своевольной сестрой и не от кого ждать помощи. Я могла бы пересчитать по пальцам родственников, которых мы видели лично, людей, которых мы могли бы позвать, если бы были нормальной семьёй. Но мы не нормальная семья.

Я немного знакома с двоюродными братьями и сёстрами во Фресно, потому что они единственные поддерживают с нами связь. Мамина родня никогда не любила папу, поэтому мы держались на расстоянии. Возможно, они помогут, если я им позвоню, но в глубине души я знаю, что не готова принять отказ.

Я хочу доказать себе – если только не папе – что я могу справиться.

Но могу ли я справиться?

У меня нет выбора.