До поступления в лётное училище Герасим жил с мамой в Санкт-Петербурге в многоквартирном девятиэтажном доме. Он не застал ни Перестройки, ни развала Великой страны и ощущал жизнь таковой, каковой она была на момент проявления сознания, просто принимая устройство бытия во внезапно возникшем мире, точно так, как ребёнок учится играть на компьютере, принимая кем-то придуманные правила игры, совершенно не задумываясь ни почему они такие, ни почему он так смиренно следует им.

Наверное, каждый человек хоть раз пытался вспомнить, с какого момента он осознаёт свою жизнь. Сравнивая свои воспоминания с рассказами мамы, Герасим обнаружил, что помнит события, имевшие место, когда он был годовалым ребёнком. Однако вскоре стало заметно, что природа наградила его не только хорошей памятью, но и качеством, присущим той категории людей, для которых любая игра непременно становится чуточку менее интересна, нежели мысль о том, как она устроена, название которому — любопытство. Может быть поэтому, одиночество, часто заполнявшее его детство из-за постоянного отсутствия матери дома, занятой заработками в тяжёлое время внезапно рухнувшей социальной защищённости и зарождающегося по законам волчьих стай и одиноких волков капитализма, когда никому нет дела до того, выживешь ты или нет, не было ему в тягость.

В силу этих обстоятельств он рано стал самостоятельным, всегда умел найти, чем ему заняться, занятия придумывал себе всегда сам и всегда интересные. Друзья его любили именно за такую способность, и в компании с ним всегда было интересно. Это не значит, что он никогда не скучал. Конечно скучал, но он научился получать удовольствие и от одиночества тоже.

Немалую роль в его воспитании сыграл Григорий Яковлевич — сосед, живущий в квартире рядом, на одной с ними лестничной площадке их старой многоэтажки, которого Герасим называл дядя Гриша. Человеком тот был образованным, преданно любящим точные науки, но главным качеством, которое привлекало в нём парнишку была возведённая в степень абсолюта честность. Как и многие просто порядочные люди, сожалеющие о попрании обществом норм социалистической морали, умеющие честно трудиться, но не способные опуститься до низменных, исключающих понятие совесть методов расталкивания себе подобных в борьбе за место под капиталистическим солнцем, Григорий Яковлевич тоже много работал и редко бывал дома, но даже нечастые встречи имели силу колоссального воздействия на сознание Герасима, отчасти благодаря которому сформировались и его взгляд на жизнь, и основные жизненные принципы — ведь для живущего без отца мальчугана, это был практически единственный мужской авторитет. Например, однажды Григорий Яковлевич сказал ему такие слова:

— Гера, ты понимаешь, математика — это самая прекрасная наука, которую создал человек. Она не только красивая, но и самая честная наука на Земле! В ней можно ошибиться, но нельзя соврать, и тот кто её полюбил и следует ей, сам становится честным. А честность и порядочность — это самые главные человеческие качества, которые хотелось бы видеть в людях. Но в нашей жизни это, к сожалению, не так, и честность людей часто воспринимают как слабоумие. Достоевский так и назвал своё произведение — «Идиот», и поражает оно всех именно этим противоречием.

А ещё Герасим научился ждать. Все воспоминания в прожитой жизни так или иначе были связаны с ожиданием, и размышления о секундах, минутах, часах и ВРЕМЕНИ как таковом появились раньше, чем тривиальная мысль о том, зачем я живу — ведь когда мама уходила по делам, то говорила — «я приду, когда маленькая стрелка будет на этой цифре»; после чего, как только за мамой закрывалась дверь, Герасим бежал на кухню, подставлял табуретку, брал стоящий на холодильнике будильник, ставил его на стол, садился прямо перед ним и подолгу так сидел, разглядывая циферблат и пристально всматриваясь в напрочь застывшую короткую толстую чёрную стрелку часов, тщетно пытаясь уловить её движение; и может быть потому, первая «игрушка», ставшая жертвой на пути познания мира, которую он с молчаливым усердием, влекомый непреодолимым желанием узнать, как ОНО (ВРЕМЯ) выглядит, разобрал, были мамины наручные часы, а память его до сих пор хранит яркие детские воспоминания и об их внешнем виде, и о маленьких, волшебных шестерёнках, крутящихся в блеске ювелирной красоты конструкции загадочного механизма, обнаруженного внутри.

Да, ждать приходилось часто, и уж что-что, а ждать он научился. В детстве, когда время тянется намного медленнее, чем у взрослых, поначалу это было особенно трудно — ждать дома одному того желанного момента, когда же мама придёт с работы, преодолевая при этом совсем простой и казалось бы естественный, но такой сильный и безжалостный для маленького ребёнка, запоминающийся на всю жизнь детский страх одиночества, постоянно отгоняя от себя мысль — «а вдруг она не придёт?», отчего страх только усиливался, и в крохотную, нежную, ещё совсем безгрешную и чрезвычайно ранимую душу трёхлетнего ребёнка вваливалась беспредельная тоска, неминуемо сопровождаемая горьким вкусом неудержимых детских слёз, наворачивающихся на глаза и заставляющих видимые предметы удивительным образом менять размеры, дрожать и искажаться, а потом от моргания легко скатывающихся по щекам, приводя в норму картинку мира, что сразу привлекло внимание и отвлекало от грустных мыслей, а пытаясь воспроизвести странное явление, оказывалось, что слёз-то больше нет, и быстро возникло понимание того, что коротать ожидание гораздо легче, если иметь интересное занятие. (Хотя,.. как всё-таки мало нужно детям для счастья — всего лишь чтобы мама была рядом.)

Учиться ждать он продолжил, когда пошёл в детский садик. Правда теперь ожидание наступало хоть и ежедневно, но только в конце дня, и он тут был уже не один — все дети ждали своих родителей, когда они придут за ними. Слёз уже не бывало, и только страх иногда подкрадывался, если время шло, детей забирали, оставшихся становилось всё меньше, а мама задерживалась. И он был совершенно счастлив, если вдруг мама забирала его первым, а ещё радостнее было, когда из детсада его забирали неожиданно, не дожидаясь конца рабочего дня.

В школе он уже ждал конца урока нелюбимого учителя, ждал начала любимых уроков — особенно физики, геометрии, физкультуры, и конечно, как и все дети, ждал выходных и каникул. Но главное ожидание было связано с желанием поскорее стать взрослым и самостоятельным.

Так, постепенно, причины ожиданий менялись, и наступило время, когда из детских тягостных они стали превращаться в продуманные и намеренно спланированные.

После поступления в лётное училище таким плановым и волнительным ожиданием были тест и тренировки в условиях невесомости, переносимость которой для курсантов группы подготовки к космическим полётам, а вернее, для их молодых организмов, стала ещё одним экзаменом с предельно чётко выраженным критерием профнепригодности. Оказалось, что отсутствие ощущения веса собственного тела — это серьёзная нагрузка на вестибулярный аппарат человека, и не каждый способен её переносить. Ни прыжки на батуте, какими бы высокими они ни были, ни прыжки с парашютом, какими бы затяжными они ни планировались, ни погружения с аквалангом под воду, как бы ни балансировалась подбором плотности гидрокостюма выталкивающая сила, не способны сгенерировать даже намёка на образ ощущений, возникающих при невесомости. Но это состояние было настолько необычным и коварным, что без тренировок и чёткой фиксации в мозгу образа о том, какие это ощущения и как они воспринимаются организмом, было просто не обойтись.

Для имитации невесомости использовался специально оборудованный, с усиленными фюзеляжем и крылом транспортный самолёт Ил-76МДК. Грузовой отсек «Илюши» — так с любовью его называли лётчики, нежно похлопывая по обтекателю радара, словно по дружелюбно выставленному, ищущему ласки у своего хозяина подбородку огромной морды преданного могучего зверя — представлял собой спортивный зал с мягкими матерчатыми матами на полу, с множеством широких тесёмочек, за которые можно легко зацепиться руками и даже ногами, а стенками и потолком обитыми мягким материалом, позволяющим избежать травм. Одновременно тренироваться могла группа в несколько человек, но это было настолько серьёзно, что у каждого рядом был свой инструктор. Сначала самолёт взмывал вверх, обеспечивая всем устойчивую перегрузку в 2g, переносить которую рекомендовалось лёжа на матах — ведь сила тяжести при этом тупо увеличивалась в два раза. Да и не было задачи устоять на ногах, удерживая свой удвоенный вес, задача была научиться вести себя в условиях его отсутствия.

Представим себе ситуацию, что достигнув высоты в 6 тысяч метров над землёй, самолёт не планирует, а устремляется вниз, словно с невидимой горки, имитируя свободное падение и лишая веса всех и вся находящегося на борту сего могучего транспортника, которое пусть продолжается всего 30 секунд! Ускорение свободного падения на Земле примерно равно 9,8 метрам в секунду в квадрате. Это означает, что вертикальная составляющая скорости свободно падающего самолёта каждую секунду будет увеличиваться на 9,8 метра в секунду и через 30 секунд достигнет величины аж в 294 метра в секунду! Чтобы выйти из пикирования при такой скорости приближения к земле самолёту, берущему при полной заправке 92 тонны только одного керосина, потребовались бы не только пилоты особого мастерства и отваги, но и весьма храбрые пассажиры — ведь высота на которой окажется «Илюша» за эти 30 секунд свободного падения уменьшится с 6 тысяч, до 1590 метров! И она ещё какое-то время будет продолжать падать. Мало того, при выходе из пике на такой скорости приближения к земле и на такой высоте, перегрузка будет уже далеко не 2g. Поэтому применялась небольшая хитрость, которая позволяла снизить риск тренировок до минимума возможного. Дело в том, что добиться состояния невесомости можно ещё до того момента, как самолёт достигнет верхней точки условной горки! Если у разгоняющегося и устремлённого в высоту самолёта резко убрать тягу ускоряющих его двигателей, то он не сразу начнёт падать, а по инерции ещё продолжит своё движение вверх, но именно в этот момент — момент прекращения оказания сопротивления силе притяжения Земли, и наступит состояние невесомости! Самолёт словно сам подбросит себя вверх! И самый эффективный вариант — это разбить 30 секунд отсутствия силы тяжести на две равные части. Где первые 15 секунд — это замедляющееся в вертикальном направлении движение вверх с полной остановкой в верхней точке, и только вторые 15 секунд — движение вниз. А 15 секунд падения, это вовсе не 30! За это время и скорость приближения к земле будет в два раза меньше (всего 147 м/с) и потеря высоты не будет такой катастрофической и составит лишь один километр с хвостиком в 102 с половиной метра.

Что же касается вкушающих невесомость, чтобы не рухнуть с высоты выходящего из даже такого пологого пике «спортзала» на пол и не получить травм, самое главное было успеть подлететь к полу, ухватиться за тесёмки и прижаться к матам всем телом, в том числе и головой, и приготовиться к перегрузкам — благо цвет матов, устилавших пол этого, практически квадратного в поперечном сечении помещения, отличался от цвета обивки стен и потолка, что здорово помогало ориентироваться — ведь в условиях невесомости такие понятия как верх и низ вестибулярным аппаратом не улавливаются, совершенно условны и отличить пол от потолка не так-то просто. Тридцать секунд невесомости — это кажется совсем немного, но каждое из этих трёх десятков мгновений даёт колоссальный опыт в приобретении высокоассоциативных и многоплановых мыслительных образов и весьма ценных навыков поведения в этом удивительном состоянии, а для пытливого ума Герасима это давало и пищу для размышлений.

Принцип суперпозиции[2] и теория относительности, о которых не раз рассказывал Герасиму Григорий Яковлевич, проявлялись в таких тренировках в самом удивительном виде. Тело находится в состоянии покоя или движется прямолинейно и без ускорения, если на него не действуют какие-либо силы, либо действие этих сил уравновешено.[3] Именно это состояние испытывали тела людей и предметы, которые находились в спортзале свободно падающего самолёта все тридцать секунд, но только относительно его стен, потолка и пола! Ведь на самом деле они падали вместе с самолётом! А скорость их падения нарастала с каждой секундой. Но этого они не видели — ведь в помещении не было даже иллюминаторов, а потому не ощущали ни приближения земли, ни скорости с которой она приближалась. Они просто висели в пространстве между стенами, потолком и полом, совершенно позабыв о том, что снаружи всё по-другому.

Если человека поднимали и оставляли между полом и потолком, он просто висел в воздухе и никуда не двигался. Мало того, он не мог никуда двигаться, потому что не мог ни от чего оттолкнуться — у него не было точки опоры. Он мог дёргать руками и ногами, пытаться плыть, но оставался на месте — ведь воздух не вода, и даже в более плотных слоях атмосферы нужен пропеллер с большой тягой, чтобы отталкиваться от воздуха. В общем, в таких поучительных примерах тренируемые барахтались в воздухе как цыплята, бесполезно дёргая руками и ногами.

Если эти беспомощные переставали дёргаться, то наблюдая за висящими в воздухе, со стопроцентной уверенностью можно было сказать, что их тела находятся в состоянии покоя, а если их оттолкнуть, то их движение к потолку или к соседней стене становилось безукоризненно прямолинейным и равномерным. В этом и проявлялась теория относительности, ведь относительно земли и самолёт, и они, находящиеся в нём, приближались к её поверхности всё быстрее и быстрее, и движение это было отнюдь не прямолинейным и уж совсем не равномерным, а с ускорением, создаваемым притяжением планеты и совершенно не уравновешенным никакими другими силами. Уравновешивалось оно только подъёмной силой крыла, когда самолёт выходил из пике, прекратив падение, и движение относительно поверхности земли становилось горизонтальным. Однако ненадолго, так как пилоты «Илюши» снова устремляли его вверх на «горку», с ускорением в два g, чтобы снова и снова продемонстрировать теорию относительности и принцип суперпозиции посетителям этого удивительного спортзала…

Особое внимание в условиях невесомости уделялось приобретению навыков перемещения предметов, сопоставимых по массе с массой человека либо превышающих её. Вися в воздухе и не имея опоры, практически бесполезно было пытаться переместить массивный предмет, так как желая его притянуть к себе, вместо этого ты сам притягивался к нему, а при попытке его оттолкнуть — тоже, лишь сам отталкивался от него, и чем больше была масса предмета, тем бесполезней было это занятие.

Но если у тебя есть точка опоры (например, ухватившись за массивную гирю и имея при этом возможность упереться ногами в пол, ну или в потолок — неважно, в невесомости это уже не имеет значения, от этого будет зависеть лишь то, куда ты её будешь двигать), то ты можешь придать движение предмету массой даже в тонну. Да что там в тонну?! В десять,.. в сто тонн!! И при этом совершенно не обязательно надрываться. Если есть точка опоры, можно переместить груз абсолютно любой массы. Просто времени на то, чтобы, например, гиря в 1000 килограмм начала заметно двигаться, ну, скажем, со скоростью 1 метр в секунду, при приложении силы, равной той, которую мы прикладываем на Земле, когда поднимаем гирю в 20 кг, нужно будет тянуть её на себя в течении аж пяти секунд.[4] Соответственно, гиря в 10 тонн достигнет этой скорости через 50 секунд. Но при этом, для того, чтобы остановить её движение, потребуется приложить такую же силу в течении того же времени, но в противоположном направлении. А для этого, в качестве опоры придётся использовать уже не пол, а потолок. Иначе гиря в 1000 килограмм продолжит своё движение до тех пор, пока не продемонстрирует закон сохранения импульса, а то и того хуже — первый закон термодинамики[5] , разрушая всё, что встретится на её пути. В общем, если на Земле приподнять очень тяжёлый предмет не удастся, то в невесомости никакие, даже крохотные усилия не пропадают даром, и для работы в условиях отсутствия веса приобретение этих навыков крайне важно.

Сегодня, когда Герасим уже жил в Звёздном городке, тоже без преувеличения можно сказать, что ожидание является неотъемлемой частью его жизни, и частью важной, отнюдь не пустой, из которой он приспособился извлекать пользу и даже получать удовольствие. Если дело касалось договорённости о какой-либо встрече, он практически никогда не опаздывал, потому что, как правило, приезжал задолго до назначенного времени, а когда купил автомобиль, это стало почти ритуалом, приятным не только по Фрейду. Он воспринимал салон своего автомобиля уютным личным пространством, отделяющим его от окружающей среды, находясь в котором обязательно блокировал все дверные замки, а поднятые, плотно загнанные в пазы о́кна и закрытый люк заметно изолировали его от шумов и жизненной суеты, существующих по ту сторону незатейливого комфорта. В этом маленьком, но уютном пространстве под рукой у него было всё необходимое для непродолжительной автономии — от записной книжки, до скальпеля, лежавшего в бардачке на всякий случай, а запах салона давно и быстро стал родным до такой степени, что найти свой автомобиль с закрытыми глазами, полагаясь лишь на чувство обоняния, вдыхая воздух салона, не составило бы труда.

Вот и сегодня на встречу он приехал за полчаса до назначенного времени. Он припарковался, заглушил двигатель, откинул голову на подголовник и закрыл глаза, наслаждаясь одиночеством и тишиной. Ему нравилось это состояние бытия, он мог отдохнуть, спокойно обдумать положение вещей перед любой предстоящей встречей, прокрутить в голове возможные линии поведения, принять последние решения или просто, закрыв глаза, помечтать. Ему никто не мешал.

На самом деле, было не важно, что это — салон его припаркованного автомобиля или кабина одноместного истребителя, застывшего на рулёжке — в любом из этих случаев он чувствовал себя уверенно и комфортно. Орбитальная станция не давала таких ощущений, так как полностью и постоянно контролировалась с Земли, и всегда это был хоть минимум и два человека, но всё же экипаж. А вот то что ему предстояло испытать в ближайшем будущем, включало в себя ощущения и того и другого.

Герасим сидел с закрытыми глазами и думал о своих близких — о маме, о своей жене и о дяде Грише, в какой-то степени заменившему ему отца. Будучи курсантом лётного училища, приезжая домой в свой очередной каникулярный отпуск, Герасим обязательно заходил к нему. Григорий Яковлевич, как всегда, угощал его кефиром в прикуску с чёрным хлебом. Психологи, наверное, легко объяснят, почему для Герасима эти два простых продукта казались самыми вкусными именно в этой квартире.

Сегодня он приехал к дяде Грише, который пригласил его в гости, посидеть, поболтать и попрощаться, может быть навсегда… Но нет, об этом думать не хотелось, и поначалу он пытался переключиться на мысли несерьёзные и ему, порывшись в памяти, даже удалось припомнить историю вызывающую улыбку. Ему нравилось его имя, оно прекрасно сочеталось с зычной фамилией его семьи — Громовы, но он вспомнил и снова подумал о том, что должно твориться в головах у родителей с фамилией Бариновы, чтобы выбрать своему сыну такое же имя, как у него, Герасим — оказывается есть и такие.

Однако как он не отмахивался от воспоминаний, лезущих в душу, они-таки нахлынули и завладели его мыслями — ведь это всё же был родной двор, в котором прошло его детство. С момента поступления в лётное училище время отсчитало много лет, насыщенных разными событиями, и радостными, и печальными, все они выстроились в одну длинную цепочку, словно видеозарисовки отчёта о прожитой жизни перед шагом, ради которого всё случалось — шагом в неизвестность.