1—13. После кончины отца Дашаратха, великий колесничный воин, внутренним сосредоточением обуздавший страсти, властвовал над Северной Косалой, ему покорной, стоя во главе подвижников и царей. Мощью равный Разверзшему гору, он правил народами, населявшими его родовые владения, равно и жителями своей столицы, укрепляясь в добродетели. И только о двоих из исполнивших свой долг говорили потом мудрецы как о своевременно дары изливающих — о Победителе Валы и о том владыке богатств, потомке жезлоносца Ману. И когда сын Аджи царствовал над землею, величием равный бессмертным и вкушающий душевный покой, она давала обильные урожаи, никакой мор не посещал страну, не говоря уже о вражеском вторжении. Земля, что цвела богатством при Рагху, завоевателе мира, а после него при Адже, теперь обрела властителя, не уступавшего им могуществом, и не могла не процветать, как прежде. В соблюдении справедливости владыка людей уподоблялся Яме, в щедрости дарений — Господину добродетельных, в суровости, с какой карал злодеев — Варуне, сиянием же — Солнцу, предшествуемому Зарею. И ни охотничьи забавы, ни страсть игрока, ни вино, отражающее в кубке луну, ни цветущая юность любимой не отвлекали его от забот о благосостоянии царства. Никогда не вымаливал он помощи у Индры, властвующего над ним, никогда не произнес он слова лжи даже в шутку и даже врагам не сказал ни одного оскорбительного слова. Вассальные цари от главы рода Рагху и милость видели, и сокрушение, ибо добросердечен был он к тем, кто не нарушал его велений, для непокорных же сердце его было из железа. На одной своей колеснице, напрягая тетиву лука, покорил он всю землю, окруженную океаном, войску же его, стремительно следующему за ним, со слонами и конями оставалось только возглашать его победу. Грозно ревущие моря стали его победными литаврами, когда на одной колеснице, снабженной щитом, с луком в руках он, богатством сравнявшийся с Куберой, завоевал мир. Сокрушитель твердынь укротил силу крыльев гор своим оружием со ста остриями, он же, лотосоликий, силу врагов подавил ливнями стрел, которые спускал с тетивы своего лука. Сотни царей склоняли головы к стопам непобедимого, и сияние бриллиантов на их венцах озаряло их, мешаясь с багряным блеском его ногтей, подобно тому как боги склоняются перед Свершившим сто жертвоприношений.

14—23. Он вернулся тогда с берегов великого океана в свою столицу, не уступающую великолепием Алаке, сжалившись над женами врагов, простоволосыми, отпустившими малых сыновей с советниками молить победителя о пощаде. Но хотя и возвысился он в кругу двенадцати царей до верховной власти, Огню и Соме равный сиянием, и рядом с белым его балдахином ничей другой уже не воздвигся, он оставался бдителен, достоинство свое блюдя в завоевании незавоеванного. Сняв венец на время обряда, он, чья длань собрала великие богатства во всех странах, чуждый невежеству, украсил берега Тамасы и Сарайю, воздвигнув на них жертвенные столбы из золота. Прошедший обряд посвящения, со шкурой черной антилопы и жезлом в руках, опоясанный из куши свитым шнуром, сдержанный в речах, с оленьим рогом он предстал в несравненном сиянии, которым одарил его овладевший его мощным станом Владыка Шива. Очистившись омовениями по завершении обрядов, обуздавший страсти, он достоин был войти в собрание богов и гордой главы ни перед кем не склонял, кроме Победителя Намучи, подателя дождей. Кроме него, потомка Солнечного рода, и Духорожденного, какому еще царю могла бы преданней служить Богиня Лотоса — кто более них был щедр к молящим? Великий колесничный воин, он стал соратником Магхавана в битвах, всегда впереди сражаясь, стрелы его оградили от угрозы божественных дев, и мощь его длани была ими воспета. И, мчась на колеснице в одиночку во главе воинства Индры с луком в руках, он, отважный, не однажды кровью божьих ненавистников окроплял пыль, поднятую в сражении, не давая ей скрыть своей завесой солнце. Как горные реки, устремляющиеся к океану, супруга обрели в нем, поражающем стрелами врагов, дочери владык Магадхи, Косалы и кекаев, и супруга они почитали, как бога. И с тремя прекраснейшими женами царь, гроза врагов, самому Индре был подобен, словно возжелал громовержец царствовать над смертными и воплотился на земле только с тремя богинями своими.

24—47. И вот пришла опять Весна с воскресшими цветами, дабы почтить единого властителя людей, мужеством прославленного и несущего бремя славы Ямы, Куберы, Владыки вод и Владыки грома. Солнце, чей колесничий повернул коней на тропу к стране, где правит Податель богатств, покинуло гору Малайя, таянием инея просветленную на заре. Сначала расцвели цветы, потом выглянула свежая листва, жужжание пчел и пенье кокилы послышалось — в такой последовательности воплотившись, явилась в лесную страну весна. Множество цветов, раскрывшихся по миновании холодов на кимшуке, украсили ее, словно царапинки, нанесенные на теле ноготками захмелевшей и робость отринувшей возлюбленной. Солнце пока только немного смягчило холод, от которого стынут закушенные губки дев, и сбрасывают они с бедер пояса, но совсем его не прогнало. Колеблемые ветром, налетающим с горы Малайя, лианы мангового дерева, покрывшиеся бутонами, словно исполняют пантомиму, пленяющую души даже тех, кто отрешился навсегда от гнева и желаний. Как толпы просителей тянутся к царской казне, наполняемой мудрым ведением государственных дел ради помощи добродетельным, так пчелы и водяные птицы стремятся к озеру, расцветшему лилиями с наступлением весны. Не только весенние цветы ашоки влекут сердца, но и свежие листочки, которыми украшают ушки прелестные девы и которые воспламеняют страстью их возлюбленных. Над курабакой, листья которой словно нарисованы на теле весны влюбленным божеством, вьются жужжащие рои пчел, которых она щедро поит нектаром. Цветы распускаются, окропленные вином из уст дев, чьи лица прекрасны, как эти цветы, и дерево бакула осаждают длинными вереницами пчелы, алчущие меда. На лесных опушках, пестреющих яркими цветами и сладко благоухающих, уже слышится первое кукование кукушки, мерное и неторопливое, словно некое повествование, льющееся из уст красавицы-скромницы. В садах побеги лиан колеблются от ветра, словно руки, движущиеся в такт нежному пенью — пчелиному гулу, услаждающему слух, и белые цветы на них блещут, как улыбки. Женщинам дарит радость вино, друг любви, и еще грациозней от него их милые игры с мужьями, не мешающие страстным их ласкам. Бассейны при домах, покрывшиеся расцветшими лотосами, над которыми звучат, как во хмелю, трели водолюбивых птиц, прекрасны, словно расцветшие улыбками лица дев, играющих, бренча, распущенными поясами. Дева-ночь, чей лик бледнеет в сиянии взошедшего светила холодных лучей, укрощенная весною, тихо тает, словно утратившая в разлуке радость свиданий с любимым. Месяц прохладными лучами гонит усталость от любовных ласк и заставляет бога, несущего на знамени дельфина, острее точить свои цветочные стрелы, и яснее становится лунное сиянье с минованием холодов. В волосы дев вплетают нежные цветы, яркие, как огонь жертвоприношений, — для лесной страны весною они заменяют украшения из золота. И дерево тилака не красит ли собою этот край лесной, отмеченное роями взору приятных черных, как капли сурьмы, пчел, летящих на обилие цветов, как красит юную деву знак тилака на челе. Лоза жасмина, прелестная возлюбленная деревьев, радует взор своей смеющейся красой, а цветы ее смыкаются с листьями, как нижняя губка с верхней, распространяя медвяный запах, словно от вина, которым себя услаждает дева. Одежды алее зари, побеги ячменя, вплетенные над ушами, пение кокил — все это воинство Бога Любви идет на приступ сердец молодых гуляк, дабы отдать их в рабство красоте юных дев. Гроздья цветов тилаки, распустившихся и полных белой пыльцой, над которыми вьются роями пчелы, красотой подобны жемчужным сеткам на волосах прелестниц. И пыльца от цветов в саду, поднятая ветерком, привлекает рои медуниц, она —— как веющее в воздухе знамя вооруженного своим луком Бога Любви или прозрачное покрывало на лике лесной страны. На празднике весны молодые женщины радуются новым качелям и, мечтая обнять своих возлюбленных супругов, хватаются, словно бы ослабев, за поддерживающие канаты. «Оставьте, девы, ревнивые выходки, прекратите ссоры, пройдет и не вернется молодость, пора наслаждений» — словно слышится в куковании кукушек, голосом которых вещает Бог Любви, и девы возвращаются к своим развлечениям.

48—49. В обществе ветреных дев вдоволь вкусив радостей праздника весны, царь, подобный Сокрушителю Мадху и Смущающему души, возжелал предаться веселью охоты. Охота же учит искусству метко поражать движущиеся цели, узнавать признаки ярости и страха в поведении зверей, закаляет тело в борьбе с усталостью, — и потому с разрешения своих советников царь отправился на охоту.

50—52. В охотничьем наряде, годном для скитания по лесу, с луком на могучих плечах властелин, подобный солнцу меж людьми, пылью, поднявшейся от конских копыт, словно пологом, покрыл небеса. С венком из лесных цветов, вплетенным в волоса, в одежде цвета листвы дерев, с серьгами в ушах, трясущимися от скачков его коня, мчался он по оленьим тропам. На пути его девы леса, воплотившиеся во вьющихся лианах, мечущие взоры пчелиными роями, взирали на прекрасноокого царя, справедливым правлением осчастливившего народ Косалы.

53—54. Тогда он углубился в лес, в который вошли перед ним его охотники с силками и сворами собак, а лес был очищен от разбойников и от опасности лесного пожара, проложены были дороги для коней, в нем были многочисленные озерца со свежей водой и изобиловали олени, птицы и гайалы. И тот лучший из мужей натянул лук, звон тетивы которого ввергал в неистовство львов, подобно тому как месяц бхадрапада воздевает на небе лук тридцати — радугу — с золотою тетивою-молнией.

55—56. Стадо, возглавляемое великолепным черным оленем, появилось перед ним — бег ланей замедлялся то и дело из-за детенышей-сосунков, рты их были полны травою куша. Преследуемые царем на быстром коне, лани рассыпались по равнине, бросая на охотника, уже вытащившего стрелу из колчана, испуганные взоры, и темные глаза их, влажные от слез, подобны были лепесткам синего лотоса, развеянным ветром по лесу.

57—58. Искусный лучник, равный самому Хари, он увидел вдруг, как олень загородил собой подругу, в которую нацелил он стрелу; сам любящий, царь был тронут состраданием и опустил уже натянутый было до уха лук. Он хотел пустить стрелы в других ланей, но ослабела твердая рука его, натянувшая тетиву, ибо напомнили ему их трепетные взоры, исполненные страха, томные очи его возлюбленных.

59—67. Затем царь устремился в погоню за стадом диких кабанов, выбравшимся перед тем из холодной грязи болота. Путь их был усеян полупрожеванными клочками травы, обозначившими длинную вереницу их влажных следов. Когда же, догнав их, он поражал их из лука, наклонившись с коня, кабаны, ощетинившись, тщились напасть на него, еще не сознающие, что пригвождены к деревьям его стрелами. Царь поразил потом стрелою в глаз дикого буйвола, яростно устремившегося на него, — пронизав тело животного и свалив его, стрела сама упала на землю с опереньем, оставшимся чистым от крови. Носорогов он разил острыми стрелами большей частью в голову, облегчая им бремя рога, который срезал; подавляя злонамеренных, царь не позволял врагам своим слишком возноситься, но жизнь их укоротить не стремился. Тигры бросались на него из своих логовищ, но бесстрашный охотник, чья рука обрела упражнением необычайную ловкость, вмиг обращал их словно в колчаны для своих стрел, которыми заполнял их пасти, так что они уподоблялись сучьям дерева асана, сломленным бурей. Охотясь на львов, залегших в зарослях, царь звоном тетивы, грозным, как громовые раскаты, вызывал их ярость, движимый, поистине, ревностью к их титулу царя зверей, который они заслужили своей отвагой. И убивая этих безжалостных врагов слоновьего племени, нанизавших жемчуга на свои скрюченные когти, тот потомок Солнечного рода мыслил, что отдает тем долг слонам, ему помогавшим в битвах. А повстречав где-то яков, он пускал коня скакать вокруг, осыпая их стрелами бхалла, но удовлетворялся тем, что срезал их белые пышные хвосты, их царские султаны. Но не направил он стрелу на павлина, хотя тот прыгал близ его коня с роскошным своим опереньем, —— когда он его увидел, вспомнились ему волосы любимой царицы с вплетенными в них пестрыми цветами, с узлом, распустившимся от любовной ласки.

68—69. Напоенный влагой росы лесной ветерок, разглаживающий молодые листочки, поцелуями осушал его лицо, покрытое каплями пота от усталости. Словно дева-обольстительница, увлекла охота властителя народа, заставляя его забывать о других царских делах; возложив бремя правления на советников своих, отдался он этой страсти, которая от того все более возрастала.

70—72. Без спутников провел где-то царь ночь, озаряемую лишь свечением волшебных трав, на ложе из мягкой листвы и цветов. Пробудившись на заре от шума, поднятого стадом слонов, хлопанье ушей которых подобно было оглушительному барабанному бою, он внимал некоторое время сладкозвучному щебетанию птиц, заменивших ему придворных певцов. Потом он пустился в лесу по оленьему следу, который не заметили его спутники, и конь его был в мыле от изнеможения, когда след привел его к берегу реки Тамаса, где жили отшельники.

73. С берега доносилось приятное журчание воды, какое производится наполнением кувшина, — он же принял его за голос слона и пустил стрелу из лука на звук.

74—75. Так нарушил Дашаратха непреложный для царя запрет — даже ученые люди, когда они ослеплены страстью, вступают на путь греха. Тотчас услышал он крик: «Ах, отец!» — и, бросившись, встревоженный, на голос в тростники, увидел там юного отшельника, пронзенного его стрелою, и рядом кувшин, и горесть овладела царем — словно стрелою, она его самого поразила в сердце.

76—77. Сойдя с коня, царь славного рода спросил лежащего на своем кувшине юношу о его роде, и тот прерывающимся голосом поведал ему, что он — сын отшельника, не принадлежащего к дваждырожденным. По просьбе его царь, не извлекая стрелы, отнес раненого к престарелым родителям его. Он рассказал им, утратившим зрение, как набрел он на их единственного сына, когда тот был скрыт тростниками, и по неведению совершил недоброе.

78—79. Горько оплакивая сына, супруги повелели его убийце извлечь стрелу из его груди, после чего жизнь покинула тело. Тогда старик, собрав в ладони пролитые слезы, силою их проклял владыку земли. «Да примешь ты, как я, смерть на склоне лет от горя о собственном сыне!» — на эти слова, которые произнес он, как извергает яд змей, прежде попранный ногою, властитель Косалы, перед тем согрешивший, отвечал так:

80—82. «Для меня, еще не глядевшего в милое, лотосу подобное лицо сына, даже проклятие из уст твоих, о святой, благословенно. Огонь углей, хотя и жжет почву, способствует прорастанию семени в ней». И когда владыка земли вопросил мудреца: «Что может сделать для тебя грешник, заслуживший принять смерть от твоей руки?» — тот попросил приготовить костер, на котором он бы последовал с супругой за сыном. Царь, к которому присоединились к тому времени его спутники, исполнил его желание, а затем возвратился в столицу с тяжелой душою, омраченной совершенным грехом, обремененный проклятием, предвещающим гибель, которое затаилось в его сердце, как огонь кончины мира в глубинах океана.