Свобода

ЕВГЕНИЙ КАМИНСКИЙ

СВОБОДА

Роман

Памяти близнеца

Паковые льды отступали, и океанская вода уже кое-где захлестывала побережье материка.

Пытаясь не отстать от зимы, которая теперь будет пятиться к северу, а потом и вовсе попытается исчезнуть, раствориться в океане (увы, только когда воды накрывала шапка льдов, можно было охотиться на белуху, тюленя или кольчатую нерпу), медведь обходил территории других медведей стороной, больше не вглядываясь в открывавшиеся перед ним пространства в поисках чего-нибудь шевелящегося и, значит, съестного. Бесполезно: вокруг было пусто. Наступало самое голодное время — лето, пережить которое любому полярному медведю непросто. Порой издали ему кивала большая белая голова с черным носом какого-то сородича; тот словно спрашивал: не ко мне ли в гости, голубчик? И медведь вежливо останавливался, для того чтобы поднять свой черный нос в знак приветствия. Однако тут же следовал дальше, не приближаясь, но и не меняя своего маршрута. Так что в итоге ничья медвежья гордость не была ущемлена.

Не хватало еще им, медведям, ссориться в это трудное время! Все же не март месяц, когда тут по всему побережью дерутся из-за медведиц, у которых начинается это, и можно попытаться снова стать папашей; почувствовать себя прежним, молодым и бесшабашным, даже лихим, если, конечно, еще два-три претендента на отцовство, томящихся желанием, и мельче тебя, и неопытней, и поэтому в драке за этакое счастье, за эту самую медведиху, ты можешь кому-нибудь из них попортить шкуру. Но ведь можно и самому при этом нарваться на неприятности — получить серьезное увечье (это из-за прелестей какой-то там медведихи, которыми и пользуешься всего ничего?!). И неделями потом зализывай раны, слабея, покрываясь коростой, прячься за торосами от победителя, который ведь и добавить может, потому что время такое яростное — гон! Победитель, счастливчик, и медведиху получил, и не попортил собственной шкуры, а проигравшему, со своей испорченной, уже ни тюленя не взять, ни морского зайца. Уж больно те юркие в воде. И с моржом не сразиться! Морж вмиг почувствует твою слабину да и возьмет тебя на клыки…

Не успел медведь найти себе подходящую льдину, на которой мог бы дрейфовать к северу. Опоздал медведь. И теперь предчувствовал беду — слишком уж мало жира осталось у него под шкурой для того, чтобы самому догонять зиму.

А все те две касатки! Они выбили у медведя из-под лап почву, подрубили медведя под корень, подкосили, подрезали.

Тогда он еще и предположить не мог, что все так обернется. Шествовал не спеша к океанскому берегу, все больше распадками, огибая сопки, подъедал какую-то сочную растительность, баловался всякой съедобной мелочевкой, которая, впрочем, не прибавляла ему сил. Наконец перед ним открылся океан с белой полосой льдов на горизонте, догнать которые ему, конечно же, ничего не стоило. Медведь некоторое время отдыхал на берегу среди больших валунов, вырыв лапами в сырой гальке яму и погрузив в нее брюхо, охлаждался и собирался с силами. Здесь, на берегу, уже не так, как в тундре, доставало комарье и гнус, относимые в сторону крепким ветром. Здесь можно было и поваляться в охотку, и с наслаждением почесаться спиной о гальку. Поблизости, чуть выше прибрежных валунов, разместились крачки со своими гнездами, и едва медведь — из простого любопытства — начинал движение в их сторону, десятки птиц снимались с гнезд и летели к нему, отрывисто и гневно крича ему что-то прямо в уши, пуская в ход свои острые клювы, так что медведю приходилось ретироваться. Прибрежная вода кишела мелкой рыбешкой, но взять ее медведю было никак невозможно. Уж очень та была маленькой и скользкой, так что нечего было даже думать о том, чтобы побаловаться рыбкой.

Когда полоска льдов на горизонте стала совсем узкой, медведь, не упуская ее из виду, бодро вошел в воду и поплыл, надеясь скоро подобрать себе подходящую льдину, которая доставит его туда, где можно в холодке дожидаться поздней осени. Однако встречавшиеся по ходу льдины были не слишком хороши для того, чтобы медведь мог с комфортом разместиться на них. И медведь плыл дальше, плыл и выбирал. Нет, все было не то…

И тут на него напали касатки.

Две громадины с черными глянцевыми спинами, литыми каменными лбами и зубами поострее его собственных клыков. Напали, неожиданно атаковав из глубины, и здорово порезали медведя. Привыкший ощущать себя всегда и везде хозяином и господином, он и не предполагал, что кто-то еще, кроме него, может быть в этом мире хозяином и господином, но главное, обладать такой звериной силищей! После первого же удара медведь ощутил эту силу, понял, что ему конец, и лишь крутился в воде, пытаясь защитить брюхо от очередного удара. Касатки разгонялись и били его своими крутыми лбами, а он вдруг разом растерял всю свою прежнюю мощь. Как тряпичного, они выбрасывали его из воды, перебрасывали друг другу, как безделушку. Пока что они лишь игрались с ним, но вот-вот должны были прикончить его…

Однако заигрались касатки, неожиданно для себя вышвырнув медведя на льдину. И он, оглушенный, теряющий сознание, успел отползти от края льдины и забиться между вмерзшими в нее торосами. И сколько касатки потом не ярились, сколько не мутили воду вокруг льдины, не выныривали на нее, пытаясь разломать на куски и все же добыть медведя, ничего поделать не смогли — выдержал метровый лед. И медведь, хоть и много потерял тогда крови, выжил. Отлежался, подставляя рваное брюхо зарядам снежной бури, то и дело налетавшей на море.

Спасшая медведя льдина оказалась временным убежищем. Давая трещины, она с каждым днем все уменьшалась в размерах. Ничего не поделаешь, медведь снова должен был лезть в воду, чтобы плыть дальше.

Если бы не касатки и не его рваное брюхо, которое ныло и горело словно в огне, медведь был бы уже далеко-далеко — там, где сплошные поля спаянных, налезших друг на друга льдов, где всегда зима и нерпа то и дело лезет в лунку подышать, и, значит, есть возможность медведю поживиться свежатиной…

В последнее время медведь едва волочил лапы. От когда-то упруго набухавших под шкурой мускулов осталась дряблая плоть, и все ясней становилось медведю, что, как в прежние годы, завязав себя в узел и отлеживаясь во влажных ямах, где можно было экономить силы и подкожный жир, лето ему не пережить. Хотя, конечно, медведь пожил свое. Вот и медведиха ему уже не очень-то и нужна. А бывало…

В конце прошлой зимы медведь был еще молодец: протопал, протоптал да проплыл сотни километров в поисках мест для охоты на белуху и нерпу. Ежедневно купался, потом кувыркался или скатывался на брюхе с льдистых склонов, тормозя перед самой полыньей задними лапами и мягко плюхаясь в нее, валялся в снегу — чистил шкуру, чтобы, беленьким, бодрым, разом помолодевшим, часами сидеть у какой-нибудь лунки, которую продышала кольчатая нерпа. Чуя притаившуюся на глубине добычу, ждать, прикрыв нос лапой — ну сугроб и сугроб! — когда та вынырнет подышать. Та, конечно же, выныривала, вылупив свои влажные, любопытные до всего сущего глаза, и он одной затрещиной оглушал ее, и, подцепив когтем, выбрасывал на лед. Потом неторопливо наслаждался свежим жиром, сочной кожей. Остальное в нерпе его не очень интересовало. Хотя остальное можно было бы припрятать до худших времен. Но времена-то стояли отменные, самые что ни на есть лучшие времена, и медведю казалось, что так будет всегда. Сколько этой самой нерпы он уже наглушил и еще наглушит! Попадались ему тогда и морские зайцы, но те были так, на один зуб, только побаловаться…

Да, прошлой весной он основательно напитал себя тюленьим жиром. За километр-другой заприметив подходящую льдину (не слишком большую и тяжелую, но как раз ту, которую можно было бы неожиданно перевернуть, поднырнув под нее и ударив снизу головой в один из краев), на которой, разнежившись, колыхались жиром тюлени, он бесшумно плыл к ней, то и дело осторожно высовывая из воды морду, чтобы убедиться в том, что не замечен. Последние десятки метров он проплывал уже под водой, действуя задними лапами с расправленными меж пальцами плавательными перепонками не хуже рыбьего хвоста. Оказавшись под льдиной, он головой переворачивал ее и хватал какого-нибудь растерявшегося от неожиданности толстяка зубами за филейный бок. Дело было сделано, и дальше можно было пировать, ни о чем не думая, не тяготясь голодом и неуверенностью в собственном будущем. Тогда медведя везде сопровождали песцы — разодетая в белые меха свита жадных прихлебателей, завистливых нахлебников, визгливых недотрог. Ссорясь меж собой, они хорошенько подчищали за медведем, не оставляя ни одного волокна мяса на костях добычи.

Прошлой весной медведю и в голову не могло прийти соблазниться снулой рыбой или падалью. Да и не было у него такого опыта. Никогда прежде он не доходил до того, чтобы разорять птичьи гнезда на побережье и поедать яйца или птенцов. Всю свою жизнь, сколько себя помнил, он был удачливым медведем.

Даже в схватке с моржом!

Издыхающий морж, мелко бьющий ластами у тебя под пятой, — лучшие воспоминания медведя. Восхитительны были времена, когда медведь с подветренной стороны подкрадывался к колонии моржей, тянущейся вдоль кромки прибоя какого-нибудь острова, и за сотню метров до (поскольку прятать свой маневр уже не было никакой возможности) начинал стремительный забег безжалостного хищника. Моржи, огромные, неповоротливые, катающие под шкурой тугие воланы сладкого жира, на береговой гальке были сущие младенцы. Они лишь орали от ужаса что-то несусветное и, извиваясь, неуклюже ползли к линии прибоя. Ползли и… никак не могли доползти. Толкались, сбивались в кучу, перекатываясь друг через друга и неминуемо друг другу мешая. И медведь в мощном последнем прыжке бросался на крайнего, «дозорного» моржа — самого далекого от спасительной воды толстяка, заранее обреченного, но все равно судорожно пытающегося спастись на своих смешных ластах, не желающего поверить в то, что все это напрасно… Медведь бил лапой «дозорного» по голове. Тот, однако, не думал умирать и не собирался сдаваться. Морж не кольчатая нерпа и не какой-нибудь морской заяц. Морж — зверь мужественный и могучий. Он сбрасывал с себя медведя. Не имевший когтистых лап и уже смертельно раненный, он очень даже мог извернуться и всадить в медведя свои роковые клыки. Однако медведь, раззадоренный, разгоряченный, теперь заходил на моржа со спины и вновь бросался на него, и снова бил его лапой по голове, и наконец впивался клыками в горячую трепещущую плоть. А вокруг все ревело от ужаса, боли и гнева…

Но как давно это было! Сколько лет прошло с тех пор, как медведь убил своего последнего моржа и потом несколько дней пиршествовал? И всего тогда было у медведя в достатке: и сладкого жира, и сочной нежной шкуры, и теплого ливера, и мяса. Правда, то мясо он ел уже немного привередничая, без чавканья и бархатистого утробного урчания…

Нет, теперь просто следовать за льдами, не зная, где и когда тебе повезет с добычей, израненному медведю было едва ли возможно. С грязно-желтой шерстью на боках, жалкий, неухоженный, он еще несколько дней назад поменял свой маршрут и теперь направлялся к острову, где ему когда-то давным-давно повезло пережить голодное лето и дожить до осени — времени, когда спасительный лед вновь покрывает океан, а любопытная нерпа лезет в лунку подышать воздухом свободы.

Тогда медведь, вместе с семьей прибывший на этот остров в погоне за уходящей зимой, только-только расстался с матерью и сестрой. Вернее, однажды утром мать не позволила ему, уже полуторагодовалому, следовать за собой и увела сестру куда-то вглубь острова. И он, прежде не знавший печали, всегда имевший возможность напиться материнского молока, теперь же отправленный собственной матерью на вольные хлеба, еще толком не умеющий охотиться, растерянный, неуверенный в собственных силах, побрел куда глаза глядят в поисках хоть какой-то поживы, обходя территории неприветливых и даже опасных для него взрослых медведей. Хорошо еще по пути ему тогда подвернулась небольшая тюлениха, беспечно развалившаяся на льдине, скрасть которую ему ничего не стоило: шлепнул ее лапой по загривку — и готово. Однако для дециметрового слоя жира под шкурой тюленихи было, конечно же, мало. А без него как додержаться до осени, как пережить безнадежное лето?!

И вот однажды после короткого сна он, ничего толком не знающий о жизни, еще не сумевший за нее зацепиться, но уже отчаявшийся добыть себе хоть какое-то пропитание, почуял сладковато-приторный запах смерти, принесенный ему легким ветерком. Да, только чья-то смерть могла теперь сохранить ему жизнь. И он побрел на запах смерти, нанизывая на него, как на ниточку, все свое существо.

Это был мертвый кит, выброшенный морем на песчаную косу, — гора жира и мяса, стянутая черной атласной шкурой, кое-где лопнувшей и обнажившей среди белоснежных костей лиловые закрома плоти. Сразу несколько сердитых, изголодавшихся сородичей медведя поедали эту гору, стараясь, однако, не мешать друг другу.

Медведь вежливо сел на гальку неподалеку от кита, мучаясь от голода и желания, но не позволяя себе с оскорбительной для взрослых медведей поспешностью броситься на дармовое угощенье. Никто из жующих, однако, не проявлял к нему интереса или агрессии, даже не смотрел в его сторону. Кажется, никто из них не считал, что еще один рот тут будет лишним. И бочком-бочком медведь подобрался к киту, стараясь выглядеть скромным и незаметным. Для начала медведь обглодал кем-то не доеденный кусок и, не получив в ответ на это ни косого взгляда, ни грозного окрика, жадно припал к киту, сладострастно слился с разлагающейся тучной плотью. Когда же пришел в себя, понял, что находится внутри кита, в душных его закромах. Медведь был уже не в силах рвать кита зубами и глотать куски. Его ликующая утроба была набита под завязку и сама грозила вот-вот лопнуть от такого изобилия. Сородичи лениво чавкали где-то поблизости, вздыхали, ворчали, охали. Голод неминуемо отступал, а осень со спасительными льдами была уже на подходе к этим местам. Так что можно было, ни о чем не думая и даже не сходя с этого места, ждать осени, лениво и без всякого желания глодая мертвечину.

Возможно, море вовсе не из жалости бросило медведям своего кита. Кит просто надоел ему, оно устало хранить бездыханную тушу в себе, тяготясь мертвечиной. Однако жующие медведи не рассуждают. И в тот момент они были благодарны морю даже за мертвечину, находя в ней счастливое спасение. Конечно, свежатина с грустными влажными глазами нерпы была бы куда привлекательней, но… Тогда медведь за несколько дней до отказа набил себя питательным китовым жиром, растянув до барабанной тугости все потаенные уголки своей ненасытной утробы…

И теперь измученный медведь следовал на тот самый остров, надеясь найти там еще одного мертвого кита. В скромных медвежьих мозгах этот остров был накрепко связан с морем китового жира и сладкой китовой кожей. И медведь плыл к нему, изредка отдыхая на льдинах, и медведю казалось, что этому морю не будет конца. Но конец все же близился: вершины сопок уже искривляли прямую горизонта, медведь отчетливо видел их очертания…

В направлении директорского кабинета, где должна была состояться планерка, началось общее движение: битые в схватках с министерскими комиссиями, учеными советами и официальными оппонентами доктора наук, уже тронутые старческой побежалостью, но все еще породистые львы и зубры, выветренные, как скалистые горы, потрепанные эпохальным переустройством мира сейсмики, гравики, магнитчики, злектроразведчики, стратиграфы, литологи, тектонисты — все сплошь с неистребимым романтическим блеском в глазах, дама минералог да матерый палеонтолог, бог весть как сохранившийся в этом институте, давным-давно забросившем поиски птеродактилей, архиоптериксов и прочих полезных науке драконов, больше не интересных державе, нуждающейся лишь в живых деньгах и потому зарезавшей ассигнование поисков всех крылатых мертвецов. Отрасль теперь интересовали только огромные деньги и чтобы — сразу, а значит, нужны были нефть, газ… и экология. Только за газ и нефть платили, а под экологию давали, и это всегда можно было растащить по карманам.

—Говорят, прибыл Береза собственной персоной, — сообщил кто-то идущий впереди Щербина.

—Прилетел получать ярлык на княжение, — подтвердил это сообщение еще кто-то. — Только у нынешнего ведь не забалуешь.

—На чем-нибудь да сойдутся. Ведь наверняка с носом прилетел!

—Он все еще держит полевую базу в Поселке? Это ж сколько лет? Помню его совсем мальчишкой, веселый парень был, потом что-то нахимичил с меховщиной и его чуть не посадили…

Пока ученый люд собирался да рассаживался за длинным директорским столом, все вполголоса только и говорили что о Березе. За столько лет в институте Щербин ни разу с Березой не сталкивался, даже мельком не пересекался, хотя бывал на той самой базе, и неоднократно, правда, еще в прошлом веке. Но тогда там правил совсем другой персонаж — бывший беззаветный стрелок ВОХРы, человек без образования (класса четыре начальной школы у него все же были), плут, хитрован и удаленный (на несколько тысяч километров от института) член партийного бюро Николай Васильевич Конфеткин.

Николай Васильевич был просто рожден для этого места. Поскольку никакие рекомендации руководства и указания вышестоящего начальства, никакие ежегодные финансовые проверки, никакие реорганизации и перепланировки, одним словом, никакие обстоятельства непреодолимой для обыкновенного труженика силы не могли заставить Николая Васильевича покинуть свое насиженное, отвоеванное в боях с ревизионными комиссиями место хотя бы на минуту. Казалось, он и спал-то в полглаза и даже во сне не выпускал из своих мужицких ладоней мешки с меховщиной, бутыли с питьевым спиртом, ватные штаны, фуфайки, шерстяные кальсоны, пуховые спальные мешки, кирзовые сапоги, унты, палатки, клипер боты и еще кучу столь милых сердцу Конфеткина и необходимых полярнику вещей. Что уж тут говорить об индийском чае в коробках со слоном или о говяжьей тушенке в стеклянных банках? Одно время, правда, находились некие самоуверенные начальники, пытавшиеся переместить Конфеткина со склада материальных ценностей в будку вахтера и даже на хозяйственный двор, к метлам и лопатам, но всякий раз поднималась такая буря справедливого негодования от такой вопиющей несправедливости, раздавались такие прочувственные, гневные слова о собственном вкладе в дело освоения арктических просторов, что самоуверенные начальники тут же делали вид, что ничего такого не имели в виду, что это просто оговорка и что золотой, несравненный Николай Васильевич Конфеткин может оставаться на своем любимом месте — служить трудовому народу.

Все грозные окрики, приказы, предписания входили в Николая Васильевича как в вату и тут же теряли силу звука. Даже недальновидный приказ замдиректора всего лишь о временном переводе Конфеткина в охранники, еще не вступив в силу, тут же потерпел полный крах, нарвавшись на упорное сопротивление институтского партийного бюро.

«Сперва меня, потом тебя! Уж я-то знаю систему!» — телеграфировал тогда на материк бывший стрелок лагерной охраны, и партийцы из бюро, покрутив телеграмму Конфеткина в руках, дали решительный отпор инициативе руководства, заставив пристыженного замдиректора пойти на попятный…

Сейчас, вспомнив Конфеткина, всегда мрачноватый Щербин невольно заулыбался, что оказалось весьма неожиданно для сидевшего рядом старика Зайцева, давнишнего знакомца, а в последние годы и вовсе приятеля, с удивлением вскинувшего к седому бобрику свои еще черные брови.

Тогда новоиспеченный геофизик Щербин впервые прилетел на остров, и начальство обязалось его обмундировать: обеспечить пуховым спальником, шерстяными кальсонами, кгл, ватным костюмом, сапогами, включая кирзовые, меховыми шапкой и варежками, но главное, главное — выдать меховое пальто из овчины или даже дубленый полушубок.

И он постучался к Конфеткину в каптерку.

Конфеткин долго не открывал дверь, недовольно ворчал, гремел чем-то, потом все же открыл: «Что надо?» Щербин изложил. Конфеткин вздохнул и принялся пить чай из эмалированной кружки, громко прихлебывая. При этом он через губу поучал Щербина; усмехаясь, пугал полярными волками и медведями. Когда же узнал о новом меховом пальто, вытаращил глаза. Мозг каптенармуса отказывался смириться с необходимостью отдать какому-то наглецу новое меховое пальто — обшитую кирзой овчину или даже дубленый полушубок. На крайний случай, его мозг мог еще как-то оправдать утрату меховой куртки, этакого полуперденчика. Но ведь и полуперденчик был здесь какой-никакой, а валютой, и его с выгодой для себя можно было реализовать, конечно, предварительно списав как пришедший в негодность, и потому такому рачительному хозяйственнику было просто немыслимо «за так» отдать ее какой-то столичной штучке, сопляку, что и относить-то ее как следует не сумел бы, не говоря уже о выражении за такое благодеяние личной признательности удаленному члену партийного бюро.

Став вдруг красным, как вареный рак, Конфеткин на повышенных тонах принялся вещать о том, что нынешняя молодежь приходит на все готовое и хочет всего сразу, не то что в свое время они, беззаветные покорители Арктики. Что всяким там инженеришкам невдомек, каково живется простому труженику, лишенному в жизни и женщин, и водки, и цветного телевизора, в общем, всего самого необходимого, и который к тому же обязан снабжать и без того счастливых молодых людей меховыми куртками, право на которые, конечно же, имеет только беззаветный заполярный герой. Просто черт знает что такое эти теперешние нормы выдачи! Одним словом, прекрасно походишь в фуфайке, потому что нужного мехового пальто на складе нет, хотя оно, конечно, и числится. Но ничего удивительного в этом нет, молодой человек! Усушка, утруска и три процента на «не стандарт»! Потом перевозбуждившийся от собственных зажигательных речей Конфеткин стал предлагать Щербину забыть о меховщине, хлопнуть с ним за знакомство по стопке спирта, закусив малосольной рыбкой, и только для него, дяди Коли, подписать накладную с несуществующим меховым пальто. Он вдохновенно говорил ошалевшему от такого напора Щербину о том, что мог бы сейчас — имеет на это заслуженное право! — вписать ему в накладную еще и трактор или гусеничный тягач, но как человек благородный не делает этого, понимая, что за трактор с тягачом Щербина по голове не погладят. Щербин, очень хотевший и спирта, и малосольной рыбы, поскольку с утра съел только галету, однако наотрез отказывался подписать бумажку, в которой черным по белому зияло несуществующее меховое пальто. Обескураженный таким к себе отношением удаленный член партийного бюро чуть не плакал от обиды. Хотя, что обижаться?! Ведь Щербин, так и быть, согласился забрать со склада вместо полагающегося ему нового пухового спальника старый, густо пропитанный запахом самого Николая Васильевича.

И все же дядя Коля нашел способ не отдавать Щербину новое меховое пальто. Уже вечером, когда Щербин в сыром балке набивал свой рюкзак полученным у Конфеткина добром, смирившись с тем, что полетит на остров без меховщины, к нему в отсек заглянул Николай Васильевич и шепотом пригласил следовать за собой. И в самом сердце своих закромов, в еще одной, но уже тайной каптерке он со словами: «Отрываю от сердца!» — по-царски швырнул под ноги Щербину потертое меховое пальто. И не какое-то там, сшитое из кусочков овчины пальтишко, а цельное, с плотным, желтым по краям мехом и вытертой до белизны на локтях кирзой. Щербин примерил царский подарок — пальто, впитавшее в себя пыль десятилетий, было широким и теплым, как объятия полярника, — и подписал накладную на маленьком столике, куда из основной каптерки переехали тарелка с малосольной рыбой и бутылка спирта с двумя стаканами. Глядя на куски гольца, Щербин глупо улыбался, глотая слюну. Однако просиявший, как майский день, Конфеткин вдруг решительно встал между накрытым столом и Щербиным и животом выдавил последнего за дверь, для верности повернув ключ в дверной скважине на четыре оборота. И Щербин потащился к себе в балок дожевывать галеты. Но у самых дверей его все же настиг коварный каптенармус.

—Ну как? Мне идет? — Улыбающийся как ребенок, раскрасневшийся теперь уже от удовольствия, дядя Коля был в новом, достающим ему едва ли не до щиколоток меховом пальто с прямо-таки боярским воротником, том самом, полагавшемся Щербину. — В таком у вас там и по Невскому пройтиться можно!

Дядя Коля счастливо засмеялся и горячо, как родного, обнял Щербина. Про рыбу и спирт он, конечно, забыл, а Щербин постеснялся напомнить…

Вот и этот Береза был известным в институте персонажем, чуть ли не былинным. И если судить по интонации и ухмылкам, с которыми произносилась его фамилия, не каким-то там Ильей Муромцем, а подлинным Соловьем-разбойником, то есть сукиным сыном, но тем, который «наш сукин сын».

Тут же, за столом, на правах главного научного консультанта сидел бывший директор института, месяца два как покинувший свое кресло и порекомендовавший в министерстве вместо себя человека совсем не научного, не ученого, но хваткого и напористого, ловко оседлавшего наступившие времена и слившегося с ними в экстазе; человека, так сказать, встроенного в систему, имевшего во всех эшелонах власти если не своих людей и друзей, то как минимум людей и друзей своих задушевных товарищей. И потом, этот человек точно знал, сколько в какой кабинет министерства нужно занести, чтобы оставить у руководства о себе только светлую память. Этот нынешний, едва ли не двухметровый, черноволосый с каким-то цыганисто-отчаянным взглядом (не царственно-грузный, как к тому обязывало должностное положение генерального директора, но и не сухой как палка, что делало бы его тогда доступным до такой степени, что научные сотрудники, встретившись с ним в институтском коридоре, не ровен час стали бы рассказывать ему какие-нибудь скабрезные анекдоты, не испрашивая на то разрешения), имел привычку всегда улыбаться и, не смущаясь, льстить в глаза. При этом льстил он так медоточиво, что не полюбить его, не восхититься им или как минимум не посчитать его приятным человеком, а то и вовсе другом, было просто невозможно. В дни празднования Нового года или в первую апрельскую пятницу, когда в институте справляли профессиональный праздник, он заявлялся на работу в оранжевом пуловере, делавшем из него убежденного либерала, и с его лица тогда не сходила американистая белозубая улыбка. Зато накануне двадцать третьего февраля он едва ли не строевым шагом входил во вверенный ему рабочий кабинет во всем черном и непроницаемом, будто только что вступил в общество Михаила Архангела, и в глазах его брезжила кровавая заря. Такой широкий это был человек.

За год работы в институте, куда он после списания на берег в звании капитана первого ранга, в котором не кораблями командовал, а писал зажигательные речи для товарищей краснофлотцев и суровые послания командному составу от лица вице-адмирала, был принят юрисконсультом (это с двухмесячными-то юридическими курсами!), он как-то незаметно для всех вырос сначала до замдиректора по общим вопросам, чудовищно лицемеря и выдавая всякому встречному в глаза комплименты, от которых становилось сладко до тошноты, а вот теперь и до директора. К нему, тертому, скользкому, бывалому и лихому, было не подступиться. Он был непробиваем, непотопляем и ускользал от всякого серьезного разговора. Для выяснения отношений он был негоден, для критики — неуязвим. Но при этом каким-то образом ему удавалось вывернуть любого человека наизнанку — в институте поначалу он занимался сокращением штатов — и овладеть им. Некоторые обреченные на увольнение, выходя от него, благодарно плакали, говоря, что юрисконсульт — душевный человек, и в тот же день подавали заявление по собственному желанию. Умел он затянуть удавку на шее жертвы так, чтобы последняя недолго била копытами и была благодарна палачу за свое трогательное удушение.

Еще этот душевный душитель любил обескуражить и высечь вверенный ему контингент. Выстроив подчиненных ему ученых на институтском дворе, как на армейском плацу, он, не стесняясь присутствия институтских шоферов, грузчиков или работников кухни, с которыми здоровался обычно за руку, с ядовитой интонацией «песочил» научный состав: подмечал просчеты заведующих лабораториями, высмеивал промахи ведущих научных сотрудников, для которых всегда оставался только Юрием Юрьевичем и на приветствие которых только кривил губы (улыбался!), даже не кивнув в ответ. Это была особая форма воспитания вверенного ему контингента, этих расхлябанных, увлеченных наукой людей, которые должны были наконец понять, что они — всего лишь попутчики наступившей переходной к благоденствию «золотого миллиарда» эпохи спецы, в которых скоро отпадет надобность, потому что технологии, научные открытия и даже мозги, необходимые для функционирования отечества, скоро потекут сюда из Европы и Соединенных Штатов. Что существуют все они пока, скорей, вопреки всему и лишь благодаря долготерпению народных масс. И фамилия у этого типа была подходящая — Кат. Юрий Юрьевич Кат.

Вот и бывшего директора института этот Юрий Юрьевич в свое время окрутил и потом потихоньку удавил. И ведь правильно все просчитал: сил сопротивляться у старика тогда не было — ему предстояла серьезная хирургическая операция…

В пять минут одиннадцатого, когда все уже расселись вокруг стола для заседаний, дверь кабинета открылась, и, приятно во всех отношениях улыбаясь, на пороге возник новоиспеченный директор. Возник в своем всегдашнем элегантном полупоклоне, к которому привыкло его острожное, гибкое тело. Вслед за ним, нарочито деликатно ступая огромными ступнями в немыслимых желто-зеленых кроссовках чуть ли не пятидесятого размера, в кабинет протиснулся рыжеватый тип в новом, сшитом вьетнамцами где-то в подвалах Лиговского проспекта джинсовом костюме, с отчаянно-наглыми разбойничьими глазами, плотно сбитый и коренастый, как медведь, нелепо вставший на задние лапы, и при этом плутоватый, как кухонный котяра. Под мышкой детина держал внушительный и, кажется, весьма увесистый сверток, источавший щемящий душу аромат, вдруг поднявший в Щербине шквал воспоминаний двадцатипятилетней давности о долгом полете из Поселка в Москву всем полевым отрядом, об огромном бауле с малосольным омулем, о ящике питьевого спирта, приконченного за восемь часов перелета, о пьяных, пряных, готовых на все стюардессах, о панике в аэропорту Домодедово, где билетов до Ленинграда не было на неделю вперед, и всего о двух хвостах этого самого омуля, которых хватило, чтобы все же обнаружить в кассе для геологов восемнадцать билетов до Ленинграда под вой недовольных мамаш и командированных, уже которые сутки безуспешно пытавшихся вылететь из одной столицы в другую.

—А вот и Береза! — произнес кто-то из сидящих за столом.

—Собственной персоной, и с дарами, — вторили ему.

Береза, ощерившись, кивнул всем и сел на свободный стул — подальше от стола и поближе к двери, тяжело опустив свой сверток между коленями. Все еще продолжая улыбаться, Юрий Юрьевич посмотрел на Березу, и глаза его при этом увлажнились.

И началось: минут сорок Юрий Юрьевич пел Лазаря: сурово говорил о текущих делах и проблемах института, улыбаясь, пугал новыми сокращениями штата, вздыхая, сокрушался, что жить так дальше нельзя, поскольку бюджетные деньги уже не поступают на их расчетный счет — иссяк ручеек дармовых «научных» денег, а жить как-то надо, — так что всем приказ: искать заказы на стороне. А те, у кого сторонних заказов не будет, не нужны ни институту, ни нынешним временам вообще. Гнать таких взашей!

Щербин, выпятив челюсть и зафиксировав ее, по-рыбьи смотрел на Юрия Юрьевича, отключая слух. Все эти угрозы в первую очередь касались его самого и его отдела, в котором было традиционно много «чистой науки», и потому по-быстрому обслужить кого-то, изготовив что-нибудь замысловатое из железа и электроники, его отделу было невозможно. Новые времена избавлялись от чистой науки. Она, рассчитанная всегда на будущее, была им, желавшим всего и сразу, в тягость. Если в державе и приветствовалось еще что-то научное, то разве лишь то, что скорее походило на сказку: поиск жизни на Марсе, Юпитере или Венере, расшифровка космических радиосигналов из иных миров… В общем все, что можно прогнозировать, оценивать и расшифровывать день за днем, из года в год, из поколения в поколение, не рискуя при этом получить от надзорных органов постановление об аресте, а от карательных — пулю в затылок, и на что государственные чиновники с радостью выделяли бюджетные миллиарды, чтобы потом потихоньку распилить их и попрятать в офшорах. Такой весьма прибыльной наукой теперь заведовали вовсе не удачливые ученые с именем, а небольшие банкиры и оступившиеся политики. И если не они, то непременно их дядья, племянники и мужья их горячо любимых дочерей… Эти пришедшие в науку новые руководители ненавидели науку не за то, что не могли поиметь с нее быстрых денег, и не за то, что были не в силах постичь ее природу и глубину, но в первую очередь за то, что она, бесприданница и бессребреница, видела их, липовых, пустых, вороватых насквозь и этим внушала им животный страх, поскольку в любой момент могла раскусить их, расколоть, разложить на составляющие и предъявить это, ничтожное, миру…

Наконец Юрий Юрьевич перешел к персоналиям: заговорил об ответственности каждого институтского начальника перед своим коллективом, о том, что начальник должен в лепешку разбиться и костьми лечь, но обеспечить своим людям достойное существование. Сделав небольшую паузу, он вдруг сообщил, что первый шаг в этом направлении сделан, и сделан именно им, директором, так что теперь институт может получить выгодный контракт, который он сам, будучи в Москве (вот как надо работать!), и надыбал. Это неожиданное словечко, вполне понятное институтским старожилам, Юрий Юрьевич уже освоил и где надо и не надо с выгодой его эксплуатировал. Речь шла об утилизации бочек из-под ГСМ на ряде заполярных островов, оставленных там ржаветь предыдущей эпохой. Стоял вопрос оценки масштаба предстоящих работ и необходимых для этого трудовых ресурсов. И для этого нужен был толковый, ответственный, опытный человек, знающий и эти острова, и вообще Север, как свои пять пальцев. Этакая несгибаемая фигура, которой можно было бы довериться, которая ни за что не отступит и никогда не сломается под напором невзгод и трудностей, и от которой теперь зависит судьба многомиллионного контракта…

Произнося все это, Юрий Юрьевич подпускал в свою речь то рыдающие, то полные жара и огня нотки и, наслаждаясь собственным монологом, прикрывал глаза, словно не говорил, а пил марочное вино из бочки. Щербин собирался уже совсем выключить звук — к этой песне он давно привык, но Юрий Юрьевич неожиданно смолк и, развернувшись вместе со своим креслом к Щербину, упер в него свой немигающий взгляд.

Нет, Юрий Юрьевич вовсе не рассматривал сейчас Щербина, чтобы наконец разглядеть в нем глубинную причину явной к нему, пекущемуся о благе коллектива и государства, нелюбви. Он просто смотрел на Щербина, как смотрит сытый хищник в зоопарке. И кажется, желал, чтобы и все присутствующие в кабинете смотрели сейчас на Щербина так же, а Щербин чесался бы под этим взглядом, ерзал на стуле, крутил головой по сторонам, униженно улыбался, не понимая, что, собственно, от него хотят. Одним словом, Юрий Юрьевич хотел, чтобы Щербин сейчас заживо горел от стыда, так сказать, плавился в горниле общественного порицания.

И до Щербина вдруг дошло: Юрий Юрьевич желает, чтобы Щербин сам предложил свою кандидатуру на роль несгибаемой фигуры спасителя.

—Не поеду, — стараясь не ерзать и не чесаться, буркнул Щербин, — у меня докторская на выходе. Да и не ученое дело считать бочки. Для этого пригодней фигура бухгалтера.

—Совсем не этого мы от вас ждали! — Юрий Юрьевич мигом записал всех присутствующих в свою стаю. — Докторская на выходе… А деньги для отдела? Жить за чужой счет не позволю. Сначала бочки, потом докторская! — Он зловеще улыбнулся. — Или с вещами на выход.

Присутствующие сделали вид, что не услышали эти последние слова Юрия Юрьевича, и разглядывали обои на стенах или глядели за окно, где гастарбайтерша что-то без остановки вопила на своем тарабарском языке в телефон, не боясь получить от мента по морде.

—Тогда я на выход, — сказал, побледнев, Щербин и поднялся.

Юрий Юрьевич сверкнул глазами — не то весело, не то зловеще.

—Только не думайте, голубчик, что в каком-то другом институте вам удастся свить гнездо и вынести на защиту свою докторскую. Даже если вы улетите от нас на Луну! Оттуда, прежде чем взять вас на работу, позвонят мне, и я дам вам характеристику. Исчерпывающую! Поймите, голубчик, — он неожиданно перешел на примирительный, отчасти даже просительный тон, — ваши сотрудники сидят без зарплат, а вы отказываетесь от работы, которая может их накормить и которая, кстати, сохранит ваш отдел и всю эту вашу науку. Ну почему мы всегда должны только брать?! А когда же отдавать?! — И тут он изрек: — Нет между вами большей любви, как ежели кто-то положит живот свой за други своя!

Изрек и… прослезился.

Щербин ошалело смотрел на этого живоглота, который вдруг усовестил его: действительно, восемнадцать человек из его отдела к новому году могли остаться без работы и разбрестись по жизни в поисках пропитания, месяцами не находя ничего подходящего. И все потому, что он, видите ли, не может потерпеть умаление в статусе, не хочет подклонить свою выю под обстоятельства непреодолимой силы ради сохранения мира и согласия в семьях своих, хоть и подчиненных, но все же друзей-товарищей, с которыми он больше двадцати пяти лет в этом институте…

Юрий Юрьевич все так же смотрел на Щербина, но теперь в глазах у него стояли слезы. Присутствующие на этом моноспектакле уже не знали, куда деваться от стыда. Но Юрия Юрьевича это, кажется, не интересовало: он выжимал, вымучивал нужный ему финал. Щербин чувствовал, что это какая-то ловушка, дьявольская западня, хитро сплетенная интрига, понимал, что ему сейчас ни в коем случае нельзя слушать пение сладкоголосых сирен, но, заткнув уши, бежать, бежать, бежать из этого кабинета. Присутствующие уже смотрели на него не то что с неодобрением, но даже с какой-то злостью, полагая, что именно Щербин является причиной их теперешних мучений, а накативший в душу страх гнал Щербина за дверь. Но он не убежал — проклятая гордыня. Лишь улыбнулся прямо в цыганистые глаза Юрия Юрьевича и изрек, стараясь придать голосу издевательские нотки:

—Как я вас понимаю… голубчик. — Кто-то отчаянный при этом весело хохотнул (это был старик Зайцев), остальные ученые мужи со стоном выдохнули. — Против рожна не попрешь. Поеду класть живот свой за други своя.

—Вот и хорошо, голубчик. — Юрий Юрьевич все еще смотрел на Щербина с улыбкой. Но в этой улыбке уже не было ничего фиглярского, лишь холодное торжество победителя и предвкушение… потехи. — За одно проветрите мозги на природе…

Изо всех сил Щербин старался сохранять спокойствие, хотя только что произошло нечто непоправимое, свершилось что-то такое, от чего ему теперь не сбежать и ни за что не отказаться.

Все покидали директорский кабинет, стараясь не встречаться глазами с Щербиным. Юрий Юрьевич, поднявшись из своего кресла, смотрел в спины покидавших поле брани весело и безжалостно. Щербин выходил последним, и ему казалось, что еще немного — и его спина вспыхнет огнем.

Лететь нужно было уже завтра. Его авиабилетом занималась секретарша директора. Прежде всегда с Щербиным разговорчивая, она помалкивала: задав минимум вопросов, быстро склонила голову над какими-то бумагами. Кажется, все понимали, что именно только что произошло. Все, кроме него.

Чего же такого страшного он не понял?

Он плелся по коридору нога за ногу, словно из него выпустили пару литров дурной крови. Впереди, осторожно, словно не доверяя себе, скрипел половицами бывший директор. Тот самый человек, который более тридцати лет назад придумал этот институт и потом вложил в него свои нешуточные амбиции, тщеславие, физические силы, душу, здоровье, мечты. Его фигура, некогда великолепно прямая и сильная, теперь, сломанная болезнью, раздавленная железными обстоятельствами на крутом повороте судьбы, не могла не вызвать жалости.

У окна стоял Береза: держа перед глазами какую-то накладную, по-детски шевелил губами, вникая в смысл написанного. Увесистого пакета при нем уже не было. Бывший директор остановился напротив, вероятно, желая о чем-то расспросить Березу, но тот, оторвавшись от чтения накладной и бросив: «Не сейчас, дела!», стремительно покатился вниз по лестнице. Так что бывшему директору пришлось проглотить свой вопрос. Они с Березой знали друг друга около двадцати лет. Именно бывший директор когда-то назначил Березу, только отслужившего в стройбате, начальником заполярной базы вместо Конфеткина, с боем, но и с причитавшимися бывшему вохровцу и отдаленному члену партийного бюро почестями отправленному на заслуженный отдых. Говорят, Конфеткин рыдал от обиды: на базу как раз пришла новая партия меховщины… Сейчас же бывший директор наверняка собрался расспросить Березу о заполярных делах, а может, вспомнить что-то из былого, романтического, чуть ли не героического. Но Береза-то не собирался общаться с бывшим хозяином, (хотя бы потому, что тот — бывший), уже потратив запас льстивых слов и подобострастных взглядов на знакомство с новым хозяином, на уверение того в личной преданности. Потерявший власть и с нею утративший инструменты принуждения, а потому не могший теперь ни требовать от начальника базы, ни тем более распекать его, бывший директор был для начальника базы, предусмотрительно оставившего свой нос у нового хозяина, чем-то вроде привязчивой мухи.

Вплоть до самого окончания рабочего дня Щербин сомневался, правильно ли поступил, откликнувшись на предложение директора. Тревога не оставляла его. Сидел мрачный в своем кабинете, даже на обед не пошел. Его сотрудники тоже сидели по своим углам, вполголоса переговариваясь и вздыхая. Все уже знали о стычке заведующего с Юрием Юрьевичем на утренней планерке и старались не добавлять масла в огонь. Поступок Щербина они дружно одобряли — кто-то ведь должен был пострадать, и эта его жертва позволяла им хотя бы несколько месяцев не думать о том, что с ними будет в будущем, но подвигом его не считали.

Вечером в кабинет Щербина постучался старик Зайцев. С прожилковатым лицом выпивохи, как всегда ироничный, он извлек из кармана бутылку водки. Спасибо, хоть кто-то не забыл Щербина в этот день. Поставили на стол шахматы, расставили фигуры. Зайцев играл агрессивно, давил Щербина по всем фронтам, при этом опрокидывая рюмку за рюмкой, пока не запер Щербина в глухой обороне. Когда мат был неминуем, Щербин смахнул фигуры с доски.

—Ты что? — удивился Зайцев. — Ты не дал мне выиграть! Это подло!

Собрав шахматы, поговорили о том о сем, допили бутылку. Уходя, Зайцев качал головой, мол, не следовало соглашаться на эту авантюру и отправляться в изгнание. Подобная работа не заложена в проект, не запланирована, это чистая самодеятельность директора, и там, на месте, Щербин, не вписанный ни в какие проекты и планы, не сможет ничего требовать для себя: ни вертолет, ни вездеход, ни даже собачью упряжку. Так что придется ему там как-то выкручиваться, передвигаясь по острову на своих двоих.

—Ну и что теперь делать? — криво усмехнулся Щербин. — У меня уже и билет на руках. Теперь шаг вправо, шаг влево…

—Это точно, мы люди подневольные и каждый день только по клеточкам и ходим. Как в шахматах. Есть, конечно, ферзь с королем, найдется пара коней, пара слонов с парой ладей, но остальные-то все — пешки, которым — только вперед и только по прямой — черту в зубы. Вот каждая пешка из кожи вон и лезет, стремясь стать фигурой, думает, у фигуры больше свободы. Мол, свобода — это когда можно влево, можно вправо, можно даже назад. И не задумывается дура, выбившаяся в фигуры, что никакой свободы ей не будет, поскольку она обречена ходить по клеточкам, в соответствии с правилами игры, которую ей навязали. И мы с тобой по клеточкам ходим, и никуда нам с этой доски не деться. Ты отказываешься лететь на остров, а ведь все равно полетишь, потому что любой твой следующий ход только вперед — на остров, потому что так игра устроена, и ты в ней всегда пешка, даже если возомнил себя конем. Но ведь ты не пешка? Плевать тебе на эту партию, в которой тебя разыгрывают? Ведь плевать?

—Допустим. — Щербин улыбнулся: кажется, пьяный Зайцев совсем заболтался.

—А раз плевать, то и смахни эту партию с доски. У тебя это неплохо получается.

—Как? — Щербин все еще улыбался, Зайцев же был серьезен.

—Заболей! Да так, чтобы на скорой помощи в больницу увезли. Тогда он, — Зайцев имел в виду директора, — ничего с тобой сделать не сможет. Ты же понимаешь, он тебя усылает, как Давид Урию, чтобы чем-то твоим поживиться…

—У него ничего не выйдет. Я от своей Вирсавии ушел. Пусть забирает это сокровище. — Щербин усмехнулся. — Правда, отдел мой он угробить может, чтобы наши работы на стороне делать и откаты получать… А ход с больницей тоже ведь «по клеточкам», потому что это — уловка. А где уловка, там нет свободы…

Красный от выпитого, с командировкой, которую должен был подписать Юрий Юрьевич, и готовый уже на все, Щербин возник в приемной директора. Взглянув на него как на прокаженного (неужели для него все действительно обстояло так плохо?), секретарша довольно сухо заметила, что Юрий Юрьевич сейчас занят и просил никого к нему не впускать. Ядовито ухмыльнувшись, Щербин прошел мимо нее и толкнул директорскую дверь ногой.

За директорским столом, друг против друга, сидели двое: развалившись в кресле, Юрий Юрьевич, и Береза, на краешке стула, привалившись животом к столу, держа тяжелые кисти рук у себя на коленях, всем своим видом показывая, что в любой момент, по первому начальственному окрику готов сорваться с директорского стула, на котором — вот смотрите! — он даже и не сидит сейчас, а лишь касается своей пудовой задницей, и исчезнуть. На столе — полупустая бутылка виски и блюдо с крупными кусками рыбы. Щербин сразу опознал ее — океанский омуль, малосольный, что, вероятно, и был в увесистом пакете на утренней планерке. Такой тонкий, будоражащий железы аромат только у этой рыбы. Втянув его ноздрями, голодный человек мог сойти с ума, если бы ему немедленно не дали съесть хотя бы кусочек. Юрий Юрьевич, державший в руках меховую шкурку (ослепительно белый мех, наверняка принадлежал песцу), едва Щербин появился в кабинете, дернулся, собираясь смахнуть шкурку со стола к себе на колени, но тут же, о чем-то подумав, вернул руки на прежнее место и широко улыбнулся.

—А, вот и он, который, ну, в общем, живот свой за други своя. Выпьешь с нами? — Юрий Юрьевич перешел «на ты». Впервые за все время. «На ты» он с Щербиным не был даже тогда, когда был лишь скромным институтским юристом.

—Наливай, — в свою очередь перешел «на ты» Щербин, улыбаясь почти так же, как Юрий Юрьевич, мол, понимаю твою игру, чувствую западню, которую мне готовишь, но вот не боюсь, — хотя свой стакан я сегодня уже выпил.

И не дожидаясь приглашения, сел на стул рядом с Березой, не удостоив последнего даже мимолетным взглядом и протянув Юрию Юрьевичу свое командировочное удостоверение. Директор, доставая из ящика стола стакан для Щербина, потом подписывая командировку, качал головой, вздыхал, мол, что за человек этот Щербин? К нему со всей душой, а он хамит. И кому?! Добрейшему, справедливейшему, умнейшему, человечнейшему… Потом они втроем, чокнувшись за все хорошее, выпили. Правда, стакан Щербина все же не коснулся стакана Березы, как тот ни пытался настичь его своим, стремительным и вкрадчивым.

В пустом разговоре, продолжавшемся за столом, Щербин не участвовал: Береза говорил что-то о шубах из песца (не из какой-то там норки, выращенной в неволе!), говорил, что песцовые до самых лодыжек шубы особенно хорошо смотрятся на статных женщинах. Юрий Юрьевич же, медово улыбаясь Березе и слегка кокетничая, сообщал тому, что у него как раз имеются две такие женщины — жена и взрослая дочь, которые, если только наденут на себя такие шубы, непременно бросят его, Юрия Юрьевича, и немедленно найдут себе принцев. Поедая омуля, Щербин то и дело осушал свой стакан, а Береза все тянулся к нему своим, за дружбой, уверяя его, что теперь-то накормит кандидата в доктора царской рыбой на всю оставшуюся жизнь.

Опорожненную бутылку сменяла полная, и все того же качества, и уже Юрий Юрьевич лез к Щербину целоваться, предлагал ему стать лучшими друзьями, просил включить его в коллектив авторов большой статьи, которую Щербин подготовил для солидного ваковского журнала и где излагал основные идеи своей докторской диссертации. В этом предложении Юрия Юрьевича не было ничего странного. Так поступали многие директора научных институтов, накладывая лапу на все проводимые в институте научные исследования, набирая вес в научном мире. Щербин только пожал плечами: если угодно, пожалуйста. От поцелуев Юрия Юрьевича он увернулся, но руку ему на прощанье пожал, не было сил сопротивляться напору человечнейшего из человеков.

Потом Щербин шел домой, стараясь держать равновесие. Но в трех минутах от дома его, тепленького, взяли: у этих патрульных был звериный нюх на наличность, которая сидела в нагрудном кармане Щербина все время, пока они проверяли документы. Немного поколебавшись — документы, конечно, были в порядке, но вызывающий, надменный взгляд клиента, его петушиная самоуверенность и, главное, степень его опьянения — убеждали их, мастеров полуночного дела, что деньги где-то тут. И они посадили его в машину и повезли в отделение.

Он ехал рядом с ментом и ликовал: оказалось, что ни злой гений Юрия Юрьевича, ни его собственные глупость и гордыня ничего не стоят в сравнении с силой судьбы. Теперь он никуда не летит, ведь его самолет завтра в семь утра, а раньше восьми из подобных заведений человеку хода нет. Если, конечно, человек переживет ночь.

Однако через три часа он был уже дома, злой на себя и судьбу. Выходило, что интриган Юрий Юрьевич всего лишь один из инструментов, с помощью которых вершится судьба Щербина, а кратковременное посещение милицейского обезьянника и внезапное счастливое освобождение оттуда — лишь способ впрыснуть в кровь адреналин, чтобы та не прокисла?!

Слегка протрезвев, он набрал номер дочери.

—Это медведь, — начал он, понизив голос и боясь, что дочь, разбуженная среди ночи, бросит трубку, выложил: — Завтра утром улетаю за Полярный круг, туда, где когда-то работал. Помнишь, я тебе рассказывал…

Она молчала, но, кажется, слушала его.

—Зачем позвонил? — наконец произнесла она. — Я же просила тебя не звонить, никогда… Даже ночью!

—Так получилось. Должен же я был… — Но дочь повесила трубку.

Он вспомнил, как она полгода назад провожала его, несущего чемодан и рюкзак, из дома до автобусной остановки — решительно, деловито, даже взяв под руку, настоятельно прося его больше в их доме (но это была и его квартира!) никогда не появляться. Говорила, что не простит ему это его предательство, что мама, конечно, сложный человек и жизнь с ней не сахар, но он когда-то сам выбрал ее (и жизнь с ней!) и, значит, должен отвечать за свой выбор — терпеть. Да, отвечать и терпеть ее истерики, ее вой и бесконечные упреки. Ведь ей и самой с матерью нелегко, но она вот не бросает ее и никогда не бросит… Последние годы находившаяся с матерью в мучительной конфронтации, запиравшаяся от нее в своей комнате на ключ, воевавшая с ней и бывшая во всех семейных конфликтах на стороне отца, едва только стало известно, что он покидает жену, дочь вдруг резко переменилась, встав на сторону потерпевшей. Он, конечно, предполагал подобный оборот, но к такому резкому готов не был. Уже стоя у окна в автобусе, увозящем его на съемную квартиру, и глядя на прямую спину стремительно удаляющейся дочери, он впал в черную меланхолию. Конечно, со временем, месяца через три-четыре, когда буря неминуемо должна была стихнуть, а эмоции вокруг неожиданного разворота семейной лодки поулечься у всех участников этой драмы, можно было бы поискать новый маршрут к счастью, но эти месяцы надо было еще как-то переболеть, перетерпеть…

Он лег спать, не поставив будильник, решив проверить судьбу: так ли он ей важен?

Снилось что-то сумбурное: за ним гнались какие-то сущности с пластилиновой плотью, которую он рвал на куски, когда те настигали его и намертво вцеплялись. Погони, погони. Он уже задыхался, не в силах протолкнуть воздух в окаменевшие легкие, когда его разбудил гром. Кто-то барабанил во входную дверь. Хватаясь за ненадежные спинки стульев, то и дело валясь грудью на стены, в одних трусах он выбрался в коридор и распахнул входную дверь, готовый продолжить битву с пластилиновыми чудовищами.

Перед ним стоял Береза.

—Рота, подъем! — воскликнул Береза, довольно бесцеремонно отодвинув Щербина и пройдя в комнату. — У нас пара минут. Внизу тачка. Вы что, забыли, что летите на остров, где я накормлю вас на всю жизнь омулем?

В аэропорт их везла директорская «Волга» со злым, невыспавшимся водителем директора института.

Он летел в Поселок вместе с Березой — это дошло до него только у стойки регистрации рейса. Береза был все в том же кургузом джинсовом костюме и отвратительно ярких кроссовках. Возможно, здесь, в большом городе, такая одежда и обувь служили ему камуфляжем, позволявшим ничем не отличаться от городских, и значит, сделаться незаметным, спрятаться от людского внимания и провернуть свои, наверняка не очень чистые, но жизненно необходимые дела.

И на земле, и в воздухе Береза не умолкал ни на секунду. Всё что-то докладывал Щербину, глядя на него подобострастно, будто тот был генерал-аншеф, а он — преданный адъютант. Всё о чем-то спрашивал Щербина и выслушивал его ответы с преувеличенным вниманием (Щербину даже подумалось: не издевается ли над ним Береза?), а сам был пьян, пьянее, чем даже вчера, в директорском кабинете. Но вот ведь умел бродяга держать себя в руках, не распространять вокруг запах перегара, не раскисать на глазах, расползаясь скользкой бессмысленной улыбкой.

В Москве, в аэропорту пересадки, Береза не смог усидеть на месте. Поерзал, покрутился, не зная, куда девать свои руки с широченными ухватистыми ладонями, потом, почему-то отпросившись у Щербина, словно тот и впрямь был в этой связке старшим, сорвался с места: «Я только туда и обратно», — и исчез минут на сорок. Заявился он к самой посадке в самолет, с малиновой рожей и плавающими в масле удовольствия зенками, ядовито дыша в сторону от Щербина. В одной руке у него была открытая бутылочка колы, в другой — стаканчик кофе для Щербина, хотя тот его об этой услуге и не просил. Щербин вернул обжигавший пальцы кофе Березе, и тот выпил его залпом, потом долго с удивлением крутил в руке бумажный стаканчик, всем видом показывая, что пил этакую штуку впервые. Приложившись к бутылке с колой, Береза неожиданно протянул ее Щербину:

—На, хлебни на дорожку нашего.

Похоже, в бутылке был коньяк. Береза держал бутылку перед носом Щербина так, словно не предлагал, а требовал немедленного исполнения. Щербин отвернулся от Березы и процедил сквозь зубы:

—Отвали, Береза.

Они опять летели, и сидеть в соседних креслах им предстояло еще часов восемь. Береза все бухтел, смеялся над какими-то глупостями, плутовато заглядывал в глаза Щербину. Тот односложно отвечал, стараясь не касаться взглядом угодливо-нагловатой, улыбающейся физиономии.

«Вот уж близнецы-братья», — думал Щербин, вспоминая всегдашнюю улыбку Юрия Юрьевича.

Потом Береза снял свои кроссовки, наградив сидевших с ним рядом пассажиров густым запахом перегоревшего пота, и, оскалившись, утробисто захрапел. И Щербину пришло в голову, что именно сейчас он прошел точку невозврата, до которой еще можно было как-то воспрепятствовать ходу событий и что-то изменить. Теперь изменить хоть что-то было нельзя. Вот и Береза почуял эту точку и наконец дал волю натуре: все, дальше можно было не кривляться, играя роль простачка.

Летное поле аэродрома в Поселке их встретило пронизывающим, почти ледяным ветром. Не оглядываясь, Береза сбежал по ступеням трапа на родную землю и тут же забыл о Щербине.

В памяти Щербина всплывал первый в жизни полноценный полевой сезон на островах соседнего архипелага. Тогда его на летном поле тоже встретил пронизывающий ветер. Его и Анжелу. В самолете они сидели рядом: он немного насмешливый, изящный в выражениях и предупредительный, и она, южная красавица с огромными доверчивыми глазами, маслеными, как консервированные маслины, летящая за Полярный круг к обожаемому мужу, военному летчику. Тот должен был встретить ее у трапа и отвезти в только что полученную летчиком квартиру. Так, по крайней мере, она утверждала. Красавица с тревогой смотрела в иллюминатор на проплывающие внизу заснеженные сопки, а он рассматривал красавицу, тихонько вздыхал и отчаянно завидовал военному летчику. Судя по всему, красавица понятия не имела, в какие природно-погодные условия направляется, и он осторожно готовил Анжелу к встрече с заполярными просторами, Ледовитым океаном, песцами, белыми медведями и полярным сиянием. Уроженка Краснодарского края, она, кажется, не верила в то, что где-то в июле может идти снег. С ней была только кожаная сумочка, набитая традиционными дамскими глупостями, и большой плюшевый медведь, белый с черным носом, которого она весь полет обнимала так, словно тот и был обожаемым военным летчиком. Оказавшись на трапе и испытав на себе яростные порывы ледяного ветра, Анжела прижалась к Щербину и, в панике, принялась искать глазами возле трапа своего военного летчика, которого там не оказалось. Всем своим видом она вопрошала: ведь это какая-то ошибка, мы ведь еще не прилетели туда, куда надо? Не могу же я поселиться среди этого ужаса?!

На летном поле уже не было ни души. Все военные, которые летели с ними в полупустом Ан-24, разбрелись по встречавшим их «уазикам», а Анжела все стояла возле двери самолета и не собиралась спускаться вниз. (Нет-нет, это ошибка! Нам лететь дальше — туда, где теперь солнце, море и горячий песок.) Стояла на самом верху, на самом ветру и горько плакала. Взяв у красавицы плюшевого медведя, он пытался ее успокоить. А та рыдала навзрыд, все ясней осознавая, что дальше самолет не полетит, потому что дальше и лететь-то некуда. Он гладил ее по плечу, и она прижималась к нему, словно теперь он стал ее военным летчиком.

Наконец к трапу подкатил УАЗ с местным геологическим начальником Грицуком — добродушным выпивохой, к нижней губе которого и днем и ночью была приклеена мокрая сигарета (он ее даже не курил, а сосал, как младенец соску), приехавший на аэродром для того, чтобы лично встретить Щербина. Это был ход опытного, дальновидного руководителя. После такого поступка начальника мало кто из молодых подчиненных мог отказать ему еще пару неделек, сверх плана, поработать на его очередную идею. Сбежав по трапу, Щербин объяснил Грицуку ситуацию с Анжелой, уже поглядывавшей на закрытую дверь самолета и, вероятно, полагавшей, что если тихонько постучать в дверь, товарищи летчики впустят ее, несчастную, обратно, и они полетят назад, туда, где летом солнце и море, а не снег с пронизывающим ветром, пусть даже там с ней уже не будет ее любимого военного летчика…

—Мы сейчас эту прекрасную женщину прямо к ее мужу и доставим! — принял решение Грицук.

Неожиданно резво он взлетел по трапу к Анжеле и принялся что-то мурлыкать ей на ушко. Потом, осторожно взяв ее под ручку, он, как больную, сопроводил ее на бетонные плиты летного поля и с обаятельной улыбкой, не отклеив при этом с нижней губы сигареты, принялся объяснять все еще всхлипывающей красавице, что ее военный летчик на боевом задании, что у него приказ, и как раз сейчас он стережет родное небо от происков врагов. Поэтому-то он и не встретил свою дорогую женушку… Анжела с благодарной улыбкой кивала. Конечно, Грицук врал. Даже если военный летчик и был сейчас в небе, он мог попросить кого-то из товарищей встретить жену. Любой бы поехал встречать такую Анжелу! Но летчик, вероятно, просто забыл, что сегодня к нему прилетает его жена, перепутал числа, а может, голова его еще разламывалась от выпитого вчера спирта, и он просто не знал, где он — на земле или в небе…

Они довезли уже улыбавшуюся, но все же еще всхлипывавшую Анжелу до общежития и сдали ее с рук на руки дежурному офицеру, который, схватив плюшевого медведя, тут же куда-то побежал, что-то отчаянно крича. А они поехали на базу. Последнее, что увидел Щербин: растерянно озирающуюся по сторонам Анжелу, вероятно, еще надеющуюся обнаружить среди мрачных сырых бараков веселенький кирпичный дом, где ей с ее военным летчиком выделили уютную квартиру…

Щербин тогда еще не знал, что этот симпатичный хитрец и прирожденный дипломат Грицук совсем недавно получил государственную премию за открытие важного для страны месторождения. Получил вопреки всем правилам и отлаженным во власти механизмам. Обычно премию за такие открытия, особенно на востоке страны, получали начальники геологических управлений, партийные секретари и, на худой конец, начальники экспедиций (даже не главные геологи — люди, которые, как правило, и руководили поисками и разведкой), но только не сами первооткрыватели. Механизм получения был прост: сначала выдвигались собственно первооткрыватели, и наверх подавался наградной лист с фамилиями людей, непосредственно участвовавших в открытии, в порядке значимости вклада каждого в общее дело. Потом утверждавший список начальник местного управления сверху решительно вписывал свою фамилию. А что тут удивительного? Ведь именно под его чутким руководством и, можно сказать, на его территории геологоразведчики нашли бесценные богатства. Потом список шел в местный обком. Дело-то было государственной важности, и участвовать в нем могли только самые-самые — то есть те, у кого партбилет в кармане. А поскольку только партии большевиков-коммунистов было под силу вырастить таких беззаветных героев-первооткрывателей, вверху списка появлялись еще две-три фамилии ответственных партийных работников. И так далее, до самой Москвы, до самого Кремля. А там этакий сухой старичок из ленинской гвардии, питающийся только постной рыбкой да овсяной кашей, разглядывая список из двадцати семи фамилий первооткрывателей, маленькой, но твердой рукой отсекает от списка его нижнюю часть, оставляя лишь первые семь фамилий, поскольку семь первооткрывателей — это еще куда ни шло, но двадцать семь — это уже курам на смех! Отсекал, оставляя за бортом славы не только истинных героев, но порой даже членов бюро обкома партии большевиков-коммунистов!

Как уж Грицук получил эту свою премию (в первоначальном списке, в том, где значились только непосредственно причастные к открытию геологи да геофизики, его фамилия стояла второй сверху), было тайной за семью печатями. Хотя поговаривали, что в данном случае отлаженная машина государственного премирования дала сбой, и сухонький старичок отрезал лишних людей не снизу, а сверху. Это могло произойти в минуту помрачения кремлевского старца. Или же кто-то из верхней части окончательного списка первооткрывателей, где уже не осталось почти никого из непосредственно причастных к открытию, мог быть известен старцу не с самой лучшей стороны. Или даже числился у него в списке идейных врагов. Потому-то, увидев фамилию негодяя, старичок, в состоянии аффекта, и отсек вместо нижней верхнюю часть списка.

Но мог подсуетиться и лично Грицук: так сказать, взять и вползти змеем в сердце кремлевскому старичку с помощью своего дальнего московского родственника, ветерана продразверстки. Наведя у последнего справки о кремлевском старичке, выведав его пристрастия и даже выучив его любимую песню «Броня крепка и танки быстры», Грицук с малосольной чавычей, с икрой в трехлитровой банке мог совершенно случайно забрести к своему московскому родичу на огонек как раз в тот момент, когда у родича сидел кремлевский старичок и соратники вспоминали седые времена продразверстки. Зайти, вывалить в вазу для фруктов красную икру из банки и задорно запеть: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!» И наверняка ведь дал (просто не мог не дать!) слабину сухонький старичок с влажными от умиления небесно-голубыми глазами. И ради такой прекрасной песни изменил хотя бы для одной государственной премии порядок вещей. Потому что первая любовь не ржавеет!

Все вдруг в Березе поменялось. Куда-то пропали и подобострастие, и глуповато-нагловатое веселье, и эти бесконечные заглядывания в лицо Щербину в ожидании, кажется, совершенно не интересовавшего его ответа на свой очередной нелепый вопрос. Теперь Щербин был уверен в том, что и задавал-то их Береза только для того, чтобы отвлечь Щербина от чего-то важного, выиграть у него время и переиграть его.

Что ж, это был уже совсем другой Береза. Даже не деловитый — деловой, знающий, что к чему в этой жизни, сознающий, для чего и зачем, уже не склонный шутить и фиглярствовать, немногословный и суровый, под стать этому краю, смотрящий холодно прямо в глаза: мол, что, уже штаны надо сушить? мол, это тебе не материк с благами да удобствами, мол, здесь, дешевый фраер, не живут, а выживают…

Щербин уже бывал свидетелем подобных метаморфоз в человеке, когда вдруг резко меняются обстоятельства времени и места, и возвращаются, казалось, канувшие в Лету времена, прежняя, давно-давно забытая жизнь, в которой царили иные законы и отношения между людьми. А вот не канули в Лету, не умерли! Они всегда были здесь, рядом, лишь лежали на дне и в подходящий (то есть самый неподходящий!) момент всплыли со дна и, предъявляя свои права, вновь утвердились в человеке. И человек, до потрохов известный тебе, вдруг изменился до неузнаваемости, сделался чужим, даже враждебным тебе, человеком из той жизни, о которой ты не имеешь ни малейшего представления.

Нечто подобное случилось с их курсом на военных сборах после окончания университета, когда всех их, уже тогда бывших лейтенантами, правда, не поставленных полковниками с военной кафедры об этом в известность, одели в солдатскую форму, и тем из них, кто до поступления в университет прошел службу в армии, повесили на погоны лычки. И те, что с лычками, вдруг помрачились умом. Распустив животы и ослабив под ними ремни, бывшие друзья-товарищи принялись покрикивать на тех, у которых не было лычек на погонах и у которых еще вчера они просили помощи в учебе или денег на столовку, с которыми выпивали в общаге, а потом куролесили между Петроградской и Выборгской сторонами, пьяные от молодости… И не только покрикивать, но и грозить наказаниями, нарядами вне очереди. Это превращение своих в доску ребят в хамоватых командиров, старших по званию и посему имеющих право ограничивать твою свободу и даже унижать, надо было пресечь на корню, поскольку оно грозило уничтожить слепленное пятью годами совместной учебы братство.

На очередную грубость сержанта кавказца, все пять лет учебы поддерживаемого однокурсниками и знаниями, и средствами и, возможно, только благодаря этой поддержке получившего диплом, Щербин ответил, не стесняясь в выражениях. Это был вызов. Кавказец растерянно посмотрел на сержантов — те были озадачены — и, не находя слов, сжал кулаки. Он был готов уже броситься на Щербина. Щербин с ухмылкой смотрел кавказцу в глаза, и ему хотелось драться в кровь с кавказцем, которого за время учебы он не очень-то и замечал, настолько тот был незаметен. Пожалуй, драка была теперь самым простым выходом из нарастающего противостояния бывших друзей-товарищей. Нужно было встряхнуть ситуацию, сломать уже начавшие неправильно срастаться кости переломанного системой вузовского братства. Кавказец стоял уже вплотную, но все не решался его ударить (в драке их шансы были равны). Стараясь выглядеть спокойным, Щербин заговорил о том, что все они тут еще три месяца, а потом разлетятся в разные стороны, но и за эти три месяца, живя по понятиям казармы и поклоняясь кирзовому сапогу, можно втоптать в грязь и прежнюю дружбу, и свою добрую репутацию. То, что с сержантами сейчас происходит, является обычным расчеловечиванием, то есть превращением человека в зверя, что простительно, может, восемнадцатилетнему, но уж никак не тридцатилетнему (именно столько было тогда кавказцу). Что нелепо, стыдно наблюдать за тем, как нормальный человек, попав в систему, вдруг делается ее приводным ремнем, и сначала теряет разум, потом честь, и потом вовсе теряет себя…

Пока он это говорил (они, курсанты, стояли рассыпавшимся строем возле столовой, мрачные, получившие первый серьезный опыт разлагающего воздействия системы), сержанты переминались с ноги на ногу, неприятно чувствуя некую правоту этих слов, а в еще недавно мутноватых глазах кавказца медленно загорался свет. Кажется, мозги у него вставали на место…

Драться тогда не пришлось. Правда, кавказец качнулся было вперед, но кто-то из сержантов схватил его за рукав, а после обеда подошел к Щербину.

—Ты не понимаешь? Система давит! Мы обязаны…

—Не обязаны, — отрезал Щербин, он был зол на сержантов. — Ты же человек, а не морская свинка.

Ночью в казарме сержанты что-то обсуждали, гудели, как майские жуки, даже ругались. Потом один из них тронул на плечо Щербина и поманил за собой. Вшестером с сержантами, в трусах и майках, они пили до утра чей-то самогон — к одному из сержантов приезжала накануне жена. Совместно решили сопротивляться въевшейся в кровь системе и до конца оставаться только коллегами, а не сержантами и подчиненными им солдатами. Один сержант вздыхал: «Теперь все шишки на нас посыплются». И как в воду глядел. Когда их курс взбунтовался и строем покинул воинскую часть, откуда их, испытывая почти физическое наслаждение, издевательски не отпускал домой к семьям даже по воскресеньям подполковник военной кафедры, тот сержант и взял на себя вину, поскольку был старшим сержантом, и единственный получил семь суток гауптвахты как возглавлявший колонну самовольно покинувших расположение части курсантов. Были потом разбирательства, угрозы отчислить из университета, допросы с предложением выдать зачинщиков и тем самым снять с себя все обвинения, но все выстояли, и перепуганные армейские начальники бунт замяли, боясь в отношении себя выводов вышестоящего начальства. Иезуит подполковник лег в больницу с гипертоническим кризом, и народ начали потихоньку распускать на выходные по домам…

У бетонного здания аэровокзала их ждал битый-перебитый УАЗ. Береза, все так же, не оборачиваясь на плетущегося следом Щербина, обнялся с водителем, стриженым, худым, как палка, беззубым парнем, и сам сел за руль.

Щербин стоял чуть поодаль и наблюдал за преобразившимся Березой. Тот, похоже, напрочь забыл о Щербине. Только запустив двигатель УАЗа, Береза наконец указал беззубому пальцем на Щербина и что-то буркнул. Беззубый открыл дверь автомобиля и недовольно крикнул:

—Че там встал? Садись, если не хочешь пехом на базу топать…

Пока ехали, Береза, повернувшись к беззубому, слушал его болтовню, нехотя улыбаясь и обращаясь к нему только по фамилии. По особой разбойничьей лексике, по велеречивости оборотов, с помощью которых выражалась, как правило, копеечная мысль, даже по манере смеяться по любому поводу, широко разевая беззубый рот и почти на фальцете — так, чтобы окружающим резало слух, — в общем, по всему, этот паренек по фамилии Любимов был недавно «откинувшимся» сидельцем, лихой лагерной шестеркой. Он все время подзаводил себя до истерического состояния и уже потом, трясясь как припадочный, излагал.

Щербин едва сдерживался, чтобы окриком не заткнуть беззубому рот. Но тут был другой мир, в котором если что-нибудь приживалось, то непременно становилось частью общего. Мир, понятия не имевший о том, другом, в котором еще десять часов назад жил Щербин.

Ехали по трассе — тряслись, подпрыгивали на кочках. Сидящие впереди Береза с Любимовым вели себя так, словно на заднем сиденье, где насупился Щербин, никого не было. Мимо плыли сырые от дождя и холода одноэтажные, редко двухэтажные строения, деревянные короба, скрывавшие трубопроводы, тянувшиеся поверх покрытого мхом и карликовой растительностью пространства. И нигде — ни души, словно Поселок еще не проснулся или уже вымер от тоски.

Береза притормозил возле какого-то барака, в несколько слоев обшитого рубероидом для того, чтобы ни ледяной ветер, ни порывы пурги не могли проникнуть в это пусть и временное, но стоящее здесь уже десятилетия жилище.

—Я скоро, сидеть в машине, — бросил Береза опять же скорей Любимову, нежели Щербину, даже не взглянув на последнего, словно его тут и не было, и исчез за тяжелой, обитой войлоком дверью.

Березы не было уже полчаса, и Щербин наливался тяжелым предчувствием, враждебно поглядывая на плоскую спину вертлявого водителя, слушавшего что-то в наушниках и не то икающего, не то смеющегося.

Наконец терпение Щербина лопнуло. Он вышел из УАЗа, с силой захлопнув дверь.

—Эй, куда? — с угрозой крикнул ему вдогонку Любимов. — Сказали же ждать в машине.

—Пасть закрой! — прорвало Щербина. — И сиди… ровно!

«Жопу» он все же исключил из своей рекомендации, полагая, что самолюбию беззубого Любимова эта конкретика будет болезненным напоминанием.

Любимов вытаращил глаза, потом, видимо оценив сказанное, недобро взглянул на Щербина, смотревшего на него в упор, и лениво закрыл дверь.

Щербин подошел к бараку с намерением наконец поставить зарвавшегося Березу на место и взялся за ручку двери, но дверь оказалась закрытой. Подергав ее немного, он ударил в нее кулаком. Та мягко и почти беззвучно откликнулась. Тогда он пнул ее ногой, но слои войлока поглотили всю силу его негодования, уже граничащего с яростью.

«Что этот проходимец себе позволяет?!»

Обойдя барак, заглядывая во все окна, он обнаружил одно, у входной двери, сквозь шторку которого пробивался свет электрической лампочки. Щербин принялся стучать связкой ключей в стекло настойчиво, бесцеремонно, грозя вот-вот разбить его. За стеклом началось какое-то движение, штора отодвинулась, и на Щербина с той стороны вперились чьи-то злые глаза. Щербин продолжал отчаянно стучать в стекло.

Дверь барака резко распахнулась: на пороге стоял Береза. Уже не ушлый пройдоха с хитрыми глазками, в кургузом джинсовом костюме и чудовищных кроссовках, а ушкуйник, в якутских унтах, в ватных штанах и бараньем полушубке с тяжелым мутоновым воротником, с блуждающей на губах хамоватой ухмылкой и, наверное, с топором за пазухой. Береза был у себя дома, и потому мог снять клоунский костюм.

—Береза, — едва сдерживаясь, начал Щербин, — если это издевательство продлится еще секунду, пеняйте на себя. Все свои силы, знания и талант я употреблю на то, чтобы вас здесь больше не было, чтобы вы навсегда потеряли эту вашу… синекуру. — Щербину хватило выдержки в конце фразы ядовито улыбнуться Березе.

Пару секунд оба молча противостояли. Щербину все было ясно: Береза пробовал его на зуб.

Потом, в мгновение ока ушкуйник вновь сделался хитрым котярой с масленым плутовским взором и бархатистыми манерами.

—О вас-то я и забыл! Совсем из головы вылетело! Заходите, заходите, тут у меня одно дельце было, но сейчас уже все, можно и выпить за приезд. А? — Он смотрел смеющимися глазами на Щербина, у которого желваки ходили на скулах. И в этом взгляде Березы уже не было ни вызова, ни угрозы, одна голая насмешка…

Вертолет должен был лететь на остров завтра, а сегодня Щербин получал у Березы валенки (полагавшиеся унты почему-то не нашлись на складе, и Береза сочувственно вздыхал), всяческую меховщину, без которой на острове даже в июне — караул…

Набив свой баул, Щербин принес его в выделенный ему вагончик и сунул под панцирную сетку кровати. Потом раскатал на ней сырой, пугающий отчаянной желтизной и дырами, прожженными сигаретами прежних насельников, матрас, натянул на подушку одну из своих маек в качестве наволочки и лег, не раздеваясь, в надежде побыстрей уснуть. Но сон ему, смертельно уставшему, не шел. Напротив, в голове крутились дикие, явно Щербину не принадлежащие, задержавшиеся там транзитом мысли, подпитываемые недобрыми предчувствиями, до кипения разогревая воображение. Щербин знал, что это — от переутомления, понимал, что без специальных средств ему в эту ночь не заснуть. Из снотворного была бутылка питьевого спирта, купленная у Березы за баснословные деньги. Упакованная в баул бутылка коньяку, захваченная из дома, была предназначена для встречи на острове с Черкесом. Надо же было чем-то порадовать тамошнего сидельца.

Разбавив граммов сто спирта в эмалированной кружке остывшим чаем, и на последних глотках уже давясь, Щербин выпил средство. Тут важно было заглушить в голове атомный реактор, не дать ему взорваться, не то завтра, когда нужно будет делать все правильно и быстро да еще потом перетерпеть перелет над океаном, у него не будет сил на это.

«Ми-восьмой» уже под завязку забили досками, катками для ГТТ, траками, запчастями, железными бочками с ГСМ, дубовыми бочками с неизвестным содержимым, а Береза все подносил и подносил, а они — вертолетчики и Щербин — все грузили и грузили. Немного поодаль сидел на корточках Любимов с сигаретой в зубах и с перевязанной рукой, указывая на нее, если к нему кто-то обращался с просьбой подсобить. Сидел и ухмылялся.

—Уже перевес! — кричал Березе техник-механик и растерянно смотрел на командира экипажа; тот сердито отмахивался от него, что-то в уме прикидывая.

—Не в первый раз с перегрузом лететь! Уж как-нибудь, а людям радость. Зачем добро бросать? Мы все же християне! — балагурил Береза, то и дело заговорщицки подмигивая Щербину. — На острове без этого груза контингенту кирдык!

—Но ведь у вас еще спецрейс заложен! — возмущался неугомонный техник-механик, и лицо его пылало праведным негодованием.

—А что на нем везти? Полупустым лететь — бесхозяйственность! — парировал Береза. — Нет, денежки счет любят, — при этом он посмотрел на командира так, словно между ними существовала какая-то неведомая другим членам экипажа договоренность; командир лишь хмыкнул и с досадой покачал головой.

Похоже, тут и впрямь была какая-то выгода и для Березы, и для командира вертушки, но лететь над океаном в перегруженной машине, рискуя жизнью, должны были все, кроме Березы. Потому-то последний и был отчаянно весел и, без конца балагуря, уже сам тащил, затаскивал, втискивал, не прося ничьей помощи.

—Даже не взлетим! — вопил техник-механик, судя по всему, новый член этого бывалого экипажа, уже довольно жалко улыбаясь.

—Да куда вы денетесь! — парировал потный от усилий Береза и втискивал под самый потолок очередную доску сороковку.

—А этого куда ж? — вопрошал техник-механик, указывая Березе на Щербина, исподлобья глядящего на Березу. — Это все же человек!

—А туда ж! — веселился Береза.

Наконец все, что привез Береза, втиснули в брюхо «восьмерки». Под самым потолком было еще немного места, но пробраться туда без посторонней помощи Щербин не смог бы. Береза о чем-то шушукался с командиром, уверяя его в чем-то, потом совал ему в руки что-то увесистое, упакованное в крафтовую бумагу, с медленно расплывавшимися на ней масляными пятнами…

Потом они взлетали, надрывая мотор, натужно рассекая слишком податливый и совсем неупругий воздух, и Щербину казалось, что вертолет никогда не взлетит…

Он и сейчас не понимал, как двигатель до сих пор не надорвался от такого напряга, как не рассыпался на части, и почему они все еще летят над океаном. Он смолчал там, на летном поле, и почему-то не отказался лететь! Теперь он рисковал, и риск граничил с безрассудством, но была во всем этом и какая-то предопределенность. Он размышлял о силе, которая влекла его на остров, и верил в нее уже как во что-то материальное. И еще: он не мог ей сопротивляться. Даже не сознавая этого, он уже давно подчинился ей. Он чувствовал, что его держат за шкирку, что сопротивление бесполезно, и ему остается лишь улыбаться, чтобы не выглядеть жалким и нелепым даже за миг до катастрофы. Но каковы вертолетчики! Ведь полетели же, значит, не все так уж страшно. И потом, похоже, у них, по крайней мере у командира, с Березой какие-то договоренности, какой-то совместный бизнес, и этот двойной перегруз им всем что-то сулит. Вот и дубовые бочки… Кажется, пустые, они были наверняка взяты под омуля, которого из года в год добывали и солили на острове все кому не лень. Возможно, одну из них, заполненную там, на острове, до краев рыбой, летчики оставят себе. Да и деньги, предназначенные для последнего спецрейса, надо было теперь как-то освоить, и для устранения этого вопиющего финансового нарушения у Березы с командиром вертолета, конечно же, имелся сто один способ.

Они летели над океаном — вертолетчики в своей кабине, а Щербин — вмятый животом в кубометры сосновых досок, спиной и затылком почти упираясь в дрожащий от вибрации потолок. Даже поменять позу он не мог — на это не осталось свободного пространства. Все, что ему осталось, — косить глазом на темно-синюю гладь моря с белыми островками льдин в иллюминатор, чудом открывшийся, когда при болтанке на взлете один из баулов с тряпьем, стоявший стоймя, медленно сполз куда-то вниз.

Примерно час назад балагур Береза вместе с вертолетчиками, за руки за ноги, как бревно, втиснули Щербина под самый потолок вертушки.

Но он-то, он? Зачем это все ему?! Последние два дня он двигался в заданном направлении, полагая, что движется из пункта А в пункт Б по своей воле, а не попался на чей-то хитроумный крючок и не бьется сейчас на нем, пытаясь сорваться… Он заставлял себя верить в то, что сделал свободный выбор, отправившись сюда, поскольку сам себе хозяин. Ведь были же обстоятельства, которые могли помешать ему, спутать карты, заставить изменить маршрут, которому он сейчас следовал почти неукоснительно!

Хотя бы те стражи порядка, которые задержали его после попойки в директорском кабинете буквально в нескольких шагах от дома и, не желая ничего слушать, втиснули его в воронок.

Ему тогда стало даже весело. Это, конечно, не внезапная госпитализация с перитонитом. Но все ж теперь он не летит на остров, причем не по своей воле, что, конечно, расстроит Юрия Юрьевича, его нового задушевного товарища, зато сам Щербин избежит назначенной ему участи. Пожалуй, через пару дней он подаст заявление по собственному желанию, если только прежде Юрий Юрьевич не попросит его на выход. И оказавшись свободным как птица, вплотную займется своей диссертацией, и уже через полгода — не больше (сколько бы ни пугал его Юрий Юрьевич своими длинными руками) — непременно защитится и станет еще более свободным, еще более независимым и одновременно еще более необходимым…

В отделении фельдшерица, обследовавшая его на предмет степени опьянения, доказывала что-то дежурному сержанту и его подручному ефрейтору — «калиточному», ведавшему в этом заведении «калитками» (камерами для подвыпивших граждан, хулиганов и прочей мелкой рыбешки). Она даже всхлипывала, пытаясь отстоять право Щербина самому дойти до дому, но злобные, только что пережившие тяжкое похмелье ефрейтор с сержантом, желавшие побыстрей накатить по новой, только раздували на скулах желваки — они уже видели деньги Щербина (увы, деньги от них можно было спрятать в заднем проходе, предварительно свернув купюры в трубочку, хотя эти представители правопорядка несомненно откопали бы их и там), довольно солидную сумму, и у них имелось несколько отработанных приемов освоить эти деньги, так что судьба Щербина, сколько бы ни плакала фельдшерица, на сегодняшнюю ночь была решена.

Раздетый до трусов, он сидел в одиночестве на койке в камере, где было восемь кроватей, и, глупо улыбаясь, смотрел на светящую синим светом лампочку под потолком, потому что смотреть в окно было невозможно — оно за решеткой было наглухо зашито жестью. К Щербину в камеру уже дважды врывались сержант с ефрейтором, с красными рожами, кажется, успевшие раздавить первые пол-литра за его счет и сейчас ждавшие от него негодования, неповиновения, укоризны или хотя бы взгляда, в котором читалось бы сожаление, чтобы наброситься на него и забить дубинками до беспамятства, затоптать. И уже утром с полным правом выставить ему в качестве «предъявы» сопротивление властям, неповиновение, бунт и еще что-нибудь этакое. Так, чтобы «клиент» был бы уже рад расстаться со своими деньгами, лишь бы только замять дело и разойтись миром со стражами правопорядка, а не хлебать позор унижения, давая показания следователю, не заглядывать с жалкой надеждой на ментовскую справедливость в бессовестные глаза. Мол, вы-то ведь честный человек, я это вижу, и вы, конечно, понимаете меня, законопослушного человечка… И при этом все время оправдываться, оправдываться, оправдываться, уже в самом деле чуя за собой какую-то страшную вину.

В последний раз «калиточный» с сержантом вошли к нему в камеру с явным намерением наконец решить дело. Бордово-красные пьяные физиономии, в руках у каждого была дубинка. Щербин испугался. Ситуация была для него понятной: эти двое собирались избить его, а он не имел права оказать им сопротивления. Потому что сопротивление им было незаконно, потому что оно истолковывалось тут как преступление, и за это пьяные стражи правопорядка имели право избить до полусмерти и даже убить его. Стараясь не смотреть на служителей закона, Щербин попятился к стене, и один из них, кажется, решился. Нужно было немедленно что-то предпринять, найти слова, которыми можно было их успокоить (может, улыбнуться и бодро сказать что-нибудь нейтральное), но любое слово, любой жест в их адрес сейчас подействовал бы на ситуацию как спусковой крючок. Все, что мог сейчас предпринять Щербин, стреляло ему в голову. И тут перед ним возник старик Зайцев со своим советом сломать игру.

Глядя в стену перед собой, подрагивающим голосом Щербин принялся читать наизусть то, чему когда-то учил свою маленькую дочь: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его…» И сержант с ефрейтором окаменели, встали как вкопанные, не зная, что им теперь делать, растерянно глядя друг на друга. Это было неслыханно, поскольку то, что произносил сейчас Щербин, не относилось к делу. Но именно это, неслыханное, гнало мурашки по их спинам, будто оба они, защищенные инструкцией, законом, формой, табельным оружием, вдруг попали куда-то туда, где вся их власть ничего не стоит, где известные им законы не действуют и где все уже не так…

Как по команде развернувшись, они вышли из камеры, лязгнув задвижкой. А Щербин все декламировал, прислушиваясь: его стражники там, за дверью, о чем-то глухо переговаривались: один, кажется, отговаривал другого от чего-то, но тот сопротивлялся, рвался исполнить задуманное. И все-таки оба они не знали, как им поступить со своей добычей. Потом их разговор стих: вероятно, они отправились выпить еще по одной, чтобы прийти к общему знаменателю…

Однако до расправы дело у них так и не дошло.

Когда влитый в кровь дежурного стража порядка алкоголь делает его могучим и крылатым, обнуляя в нем и страх, и разум, и последний стыд, в самый апогей «ментовского разгула» в отделение нагрянула проверка из главка. Вероятно, там, на городском правоохранительном верху, уже были сигналы о сержанте и его «калиточном». И в камеру к Щербину опять вошли, только теперь два офицера, и, извинившись (Щербин стоял перед ними в одних трусах, с глупой ухмылкой скрестив на груди руки, словно он тут был не жертвой, которую непременно растопчут, а натуральным палачом), попросили его одеваться. О своих деньгах он даже не успел заикнуться — офицер хмуро вернул ему портмоне, попросив пересчитать, все ли на месте. Тысячи или двух не хватало, но Щербин посчитал возвращение всего остального, а главное, это свое счастливое освобождение от неминуемых побоев и без того царским подарком судьбы и потому лишь неопределенно пожал плечами.

Пока одевался, наблюдал, как сержант с ефрейтором, потные от страха и непредвиденного унижения, отдуваясь и смахивая пот со лба, словно рубили лес или копали землю, писали что-то черным по белому, сидя плечом к плечу за письменным столом, а какой-то майор, прогуливаясь возле и держа руки за спиной, заглядывал в написанное ими и недобро ухмылялся. Здесь же бродили люди в штатском, вытаскивая из ящиков столов и шкафов папки с документами…

Тут что-то все же не сходилось. В этой уверенности Щербина в собственном свободном выборе было лукавство; он явно малодушничал, стыдясь посмотреть правде в глаза. Иначе ему бы пришлось признать, что он попался, вляпался в нехорошую, опасную для себя историю, что тот, кто поймал его на крючок, будет теперь водить его кругами по жизни, изводить его стечением обстоятельств и трагическими случайностями до тех пор, пока Щербин не обессилит, не опустит руки. И тогда его, уже безвольного, обмякшего, выдернут из плена собственных представлений о правде жизни и шмякнут о жесткое дно истинной правды.

Нет, это сама судьба, подхлестывая, покрикивая, подгоняя затрещинами да пинками, сперва гнала его известным только ей маршрутом, а потом, когда он угодил в водоворот, в воронку, потянула его на дно. Он летел вниз головой не по своей воле в какой-то узкой кишке, которая с каждым часом, с каждой минутой становилась все уже, все теснее. И у него уже не осталось выбора. Хотя еще сегодня утром он мог остановиться, сказать баста и начать обратный путь к себе, к прежней жизни, только из глупого упрямства оставленной им в кабинете Юрия Юрьевича.

Еще вчера все было возможно. Но теперь, застрявший под потолком натужно гудящей машины, он не имел возможности даже пошевелиться, чтобы размять затекшее тело. Путь, прежде казавшийся ему бесконечно широким, вдруг лишил его свободы выбора: Щербина несло куда-то туда, где от него уже ничего не зависело; он вдруг сделался рабом обстоятельств, лишенным не только права выбора, но даже собственного голоса в натужно гудящей машине, которая в любой момент могла рухнуть в океан.

Выбравшись из воды на заваленный валунами берег, медведь направился к памятному месту, на котором когда-то гнил кит. Брел, качаясь из стороны в сторону: рваное, еще не зажившее брюхо, болтающаяся на боках шкура со свалявшимся мехом. Только надежда добраться до мертвого кита и поддерживала его теперь.

Кита, однако, на прежнем месте не оказалось.

Только грязное пятно на берегу, кое-где припорошенное свежим снежком, уже тающим, да разбросанные всюду китовые кости, словно шпангоуты, выброшенной на берег шхуны, уже вросшие в тундру, добела обглоданные песцами и растрескавшиеся от времени. Что ж, здесь были только кости, в которых не осталось ни грамма жизни, ни капли вкуса, кости, которые больше походили на вечный мрамор. Бесполезные кости, которые уже не могли спасти ни одно живое существо.

Все, медведь, ложись и умирай. Ты больше не нужен, как тот кит на песчаной отмели. Не сопротивляйся судьбе, жди, когда соберутся вокруг тебя тявкающие от нетерпения песцы да полярные волки, чтобы наброситься на тебя и разнести на кусочки. И ничего в этом удивительного. В жизни всегда так было и будет. Сначала ты, потом тебя.

И обессилевший медведь растянулся среди китовых костей.

Наверняка песцы были уже где-то на подходе, тявкая друг на друга, заявляя на медведя исключительные права, хватая ноздрями запах гниющей медвежьей плоти. Медведь лежал, экономя внутри себя жизнь, и неизвестно чего ждал.

Погода стояла удивительно тихая. Солнце сутками, не прячась, ходило по кругу. Тучки, если и были в небе, вели себя тихо, неприметно.

Но вот вдоль берега потянуло морской свежестью, ветерок зашевелил на медведе свалявшуюся шерсть, и медведь поднял свой нос: тот самый, до дрожи знакомый, сладковатый запах тления!

Это был запах надежды. Именно так смертно и должна была пахнуть жизнь, чтобы медведь теперь не умер.

Поднявшись на неверные четыре лапы, он побрел на запах. Наверняка мертвый кит был за ближайшим каменным уступом. Только почему там? Почему море вздумало сменить хорошо известное всем медведям побережья место для выброса мертвечины? Или оно больше не желало заботиться о медведях, потому что они стали ему безразличны? Этого медведь понять не мог. Он бы и рад был сейчас прибавить ходу, но задние лапы его не слушались, и он их уже приволакивал…

Обогнув каменный уступ, медведь вышел… на помойку с пищевыми отходами. Поодаль на узкой песчаной косе чернел палаточный лагерь полярников — этаких двуногих, с которыми медведю лучше было не встречаться. Лагерь грязно дымил трубами буржуек, тарахтел моторами бензиновых агрегатов и дизелями гусеничных тягачей… Медведь и прежде встречал двуногих, имеющих обыкновение сбиваться в стаи, подобные волчьим, использовать для передвижения огромные гремящие махины и больно жалить тебя на расстоянии. И потому всегда спешил обойти их стороной, чувствуя, что главная опасность для него исходит именно от них. И сейчас стоило побыстрей убраться отсюда… Но ведь эти двуногие являлись частью острова, кормившего когда-то медведей мертвым китом. Такой же неотделимой частью, как тот мертвый кит. А медведь пришел на остров, чтобы тот, по старой памяти, прокормил до поздней осени. Значит, и двуногие могли, должны были в этом деле как-то участвовать…

Еще немного, и в голове медведя сложится что-то важное для понимания ситуации, надо только немного подождать где-нибудь в сторонке. Но голод в медведе давно пересилил разум, и медведь уже не мог быть осторожным и рассудительным.

Сейчас возле помойки не было никого, кроме него и, значит, никто не мог составить ему конкуренции. И все же, раскачиваясь на худых лапах, он не решался сделать первый шаг, чтобы найти что-нибудь съестное.

А оно здесь было. Им здесь пахло, и медведь его уже видел — оленья шкура и потроха, по-видимому, давным-давно вываленные здесь, посреди прочего, гниющего или же засохшего. Странным казалось только то, что ни волки, ни песцы здесь до сих пор не побывали, и значит, все это принадлежало теперь медведю.

И впервые за много дней медведь ел, ел, ел, ел, уткнув морду в сизое, лиловое, кое-где дающее гнилостный парок, и без разбору глотал, не думая о пользе, не вникая во вкус, лишь бы только набить утробу. Он боялся только одного: как бы все проглоченное не вывалилось из его рваного брюха наружу.

И он съел все, что здесь было.

Съел все, что здесь не было песком или галькой.

И ничего из него не вывалилось, хотя его брюхо и горело огнем и кое-где из него сочились гной и кровь. В изнеможении он растянулся посреди скользких помоев, ожидая, пока проглоченное начнет действовать, возвращая лапам способность двигаться, а сердцу — силу толкать в жилах кровь…

Неожиданно внизу поплыла узкая береговая полоса, и вертолет снизил скорость, выбирая место для посадки поближе к палаткам полевого лагеря.

Радостный от того, что не рухнул в океан и дотянул до острова, Щербин уже думал о том, сумеет ли вписаться в малознакомый коллектив. Правда, начальником тут был Черкес, которого Щербин давно знал. Кстати, впервые они встретились как раз на этом острове. Черкес был тогда студентом предпоследнего курса, а Щербин руководил его дипломной практикой. Приблизительно одного возраста, молодые, любящие крепкий чай на ночь, читавшие друг другу что-нибудь из запрещенного, они сдружились…

Вертолет плюхнулся в рыхлый песок прибрежной косы, и у него едва не отлетели лопасти. Однако по песку, кое-где накрытому снежной крупой, к ним почему-то никто не бежал…

Нет ничего радостней для людей, отрезанных от материка холодом и океаном, нежели прилетевший к ним, груженный под завязку, вертолет. Это и письма из дому, и посылки, и мясные консервы, и курево, и ящик спирта (а то и два, больше начальство не позволит, а то никакой работы уже не будет). И, кстати, — возможность улететь с вертолетом обратно на материк. К семье, к друзьям-товарищам, к любовницам, к гастрономам, театрам, ресторанам, стадионам, чтобы больше никогда, ни за какие деньги не возвращаться в этот забытый Богом край земли. Улететь, чтобы уже через неделю, натешившись с женой или любовницей, наевшись до отвала пельменей и сосисок, напившись кислого жигулевского пива, испытывать острый стыд за свое бегство с острова по какой-то надуманной причине в самый разгар полевого сезона. И вновь чувствовать растущую в сердце тягу к сопкам, распадкам, тундре, космическому безмолвию над головой и кристально прозрачному воздуху, в котором видно на десятки километров вперед, но главное — к простодушному братству чистых сердцем людей…

Вертолетчики курили возле своей машины, ждали народ из лагеря, который должен был заняться разгрузкой вертолета. Щербин глупо улыбался вершинам дальних сопок, припорошенным хилым утренним снежком, ручью, стучащему камешками под ногами, стае гусей, низко летящей к одному из ближних озер…

Кто-то бесцеремонно оттолкнул его: мимо по направлению к немногочисленным палаткам проследовал ухмыляющийся Любимов с баулом под мышкой и уже без повязки на руке. Щербин покачал головой: выходит, лихой паренек летел вместе с ним и, кажется, с удобствами — по крайней мере, где-то в кабине с летунами.

Что ж, Береза заботился о своих кадрах.

Щербин вновь был на этом острове, где когда-то начинал… Правда, теперь не как геофизик, а как… счетовод. Так он определил свою миссию, и ему было заранее неловко глядеть в глаза здешним геологам и геофизикам — в основном мальчишкам из их института, только осваивавшим дело. Хотя какое дело было до него этим мальчишкам?! Многие из них даже не слышали о нем. Правда, был здесь человек, прекрасно знавший Щербина, — начальник полевой партии Черкес, проводивший на этом острове по шесть месяцев в году. Жена Черкеса — румяная женщина, охотно и без разбору берущая от жизни все, что та ей предлагала, — дома Черкеса не задерживала: снаряжала его шерстяными кальсонами, вязаными носками, набрюшником из собачьей шерсти против радикулита — и, дорогой, скатертью дорога! Черкес все знал о своей жене, но ничего не мог с этим знанием поделать. Не мешая ей радоваться, он мрачно отбывал за Полярный круг, и там уже страдал, время от времени погружаясь в глубокую депрессию.

«Если бы не ездил в поля, уже давно удавил бы эту суку», — признавался он собеседнику после стакана разведенного спирта…

Высадившись на острове в конце апреля с передовым отрядом, Черкес пил недели две горькую, скрипя зубами и глухо матерясь. Потом неделю мучительно выходил из запоя, и где-то в конце первого месяца пребывания на острове начинал новую жизнь, в которой уже не существовало энергичной женщины, умевшей, в отличие от своего мужа, радоваться каждому божьему дню, смахивая с праздничного стола в ладонь все до последней крошки.

Неспешно идя к лагерю, Щербин еще издалека определил палатку Черкеса — единственный в лагере КАПШ, в нижней части обшитый кусками толя, с густо дымящей в небо трубой буржуйки.

Никакого движения в лагере не наблюдалось, и это говорило лишь о том, что почти весь здешний люд разъехался по ближним и дальним выбросам. Бегущие в океан ручьи и береговая галька были еще кое-где покрыты ледяной коркой, да и лед пока что не отошел от берега, хотя шла уже первая декада июня.

Полевая партия Черкеса появлялась на острове весной, когда солнце почти не заходило и начинало потихоньку плавить снег. Прибывшие полевики, если, конечно, уже допили взятое с собой спиртное (есть и такие, что в мучительном запое рвут пуповину притяжения семьи и брака; их, как правило, не трогает разумное начальство: мол, пусть все допьют, и потом — куда им с острова деваться?! — сами выползут на свет божий с покаянием), днем пилили, забивали гвозди, натягивали на деревянные остовы брезент палаток, заготавливали дрова из плавника — одним словом, обустраивали поселок, в котором им жить до конца октября, а вечерами, раскалив докрасна буржуйки, тянули терпкий чай из эмалированных кружек, кусая разбухшие на раскаленном железе печи галеты. Если в коллективе имелись охотники (а тут все — и люди с охотничьими билетами, прихватившие из дома арсенал, и мелкие начальники, впервые получившие в служебное пользование карабин, — считают себя охотниками), то все это время они находились в состоянии аффекта. Глядя на то и дело пробегающих по тундре северных оленей или на стаю летящих к озеру гусей, они теряли покой: говорили невпопад, нервно смеялись, сверкали глазищами и, оглаживая свои ружья, ходили хвостом за трактористом или механиком-водителем ГТТ, подговаривали обоих сгонять в тундру за мясом, суля последним какие-то несусветные барыши. Получив добро от водителей, охотники начинали тиранить начальство — отпрашиваясь на денек-другой за добычей, чтобы уважить изголодавшийся народ — привести на кухню пару оленьих туш. Языки, конечно, пойдут начальству, печенку, естественно, возьмут охотники, остальное же добро — народу в котел и на сковороды. Начальство упрямилось, но не долго. Уж больно языки оленьи хороши…

Через месяц, к концу мая, морщины на лицах всех без исключения мужиков разглаживались, а из-под глаз исчезали зревшие всю зиму сливы. Бытовые пьяницы, записанные дамами из институтской бухгалтерии в безнадежные алкаши, наливались свежестью, улыбались, беззубые и ясноглазые, друг над другом подтрунивая. Только откровенным рассказам о себе за вечерним чаем пока не пришло время. Еще ноет внутри язва семейной жизни, еще гложет душу память о насмешливом взгляде жены, с легким сердцем выставляющей мужа за дверь в апреле и не ждущей его раньше октября, поскольку должна же она наконец пожить для себя, насладиться дарованной человеку свободой, регулярно получая для этого мужнину зарплату?! Да и как ей не жить знойным летом для себя, если мужа она видит только унылыми зимами, а с весны до поздней осени о нем ни слуха ни духа?! Разве не имеет она право пойти с кавалером на «Веселую вдову» и чтоб в перерыве — кофе с эклером или бутерброд с икрой? А вечером после спектакля — бокал шампанского и шальные глаза напротив, нетерпеливо поедающие всю тебя от макушки до кончиков пальцев? Да, она готова всю себя отдавать мужу. Но где тот муж?! Годик-два еще можно перетерпеть, помыкаться со своими тайными желаниями, ютясь в келье бабьего одиночества, но годы-то идут, и молодость выкипает, как забытый на плите чайник. Поплачет такая, покручинится, поворочается одиноко в супружеской постели, да и пойдет налево за новым счастьем, которое, конечно же, ей полагается в этой жизни, а не после, и отказываться от которого — преступление, если…

Если только не обременена она уходом, скажем, за двойней собственных малышей, сопливых, вечно орущих да болеющих, не дающих ни сна, ни покоя, но любимых, конечно же, бесконечно любимых. С ними, неугомонными, ненасытными, беззащитными в одной лодке тревоги, надежды, радости, и с отсутствием отца-мужа можно как-то примириться. С ними виртульный образ мужа-отца становится только светлей, и уже едва ли не обожествляется. Так что, когда он, совсем пропащий, затерянный где-то в якутской тайге, конечно, жданный, но и нежданный, потому что ждать его той, которая вся в заботах о близнецах, некогда, вдруг врывается в дом, пропахший костром и свободой, то приносит с собой нечаянную, но подлинную радость. Потому что посмотри, дорогой и любимый, как мы уже сами ножками ходим и говорим «папа», а не просто гукаем и пускаем слюной пузыри…

Но возможно ли женщине быть счастливой в браке с таким вот бродягой как-то по-другому, без сопливой двойни на руках? Возможно, если у нее та же специальность, что и у мужа, и, значит, есть законное право мотаться вместе с ним по полевым базам от Мурманска до Сахалина, живя в его палатке по полгода кряду так, чтобы только — он, она да царственная природа окрест. Так можно женщине и семью сохранить, и свой внутренний мир приумножить, не разоряясь на жизнь в удушливом мегаполисе, который только ищет, как бы тебя поглотить с потрохами… Правда, есть в этой спасительной для брака ситуации и трудности: баня раз в месяц в бочке из-под солярки, еда, вырытая из горячей золы костра или извлеченная лезвием ножа из консервной банки, на которой написано «килька в томате», стеганые ватные штаны и прожженная местами фуфайка вместо шелкового платья и туфелек на шпильках…

Бывают, правда, и такие походно-полевые жены, которые и в ватных штанах, и в фуфайке полгода в году — не ради мирной семейной жизни, а только для того, чтобы сделать головокружительную личную карьеру. Такие, закусив удила, пробиваются на самые первые позиции в этой все же мужской сфере деятельности. И у таких мужья, зачастую, мальчики, лет этак на десять помладше. Был ее студентом на практике, влюбился без памяти в грудастую руководительницу с нежным овалом лица, потерял и покой, и разум, а она, прикинув все варианты, дала своему пьющему мужу отставку и взяла в мужья этого студента, всегда для нее на все готового и со всем, ради нее, согласного. Дешево и сердито. И можно не отвлекаться на нервозатратную, скандально-унылую семейную жизнь, а заниматься исключительно карьерой, пользуясь горячей мужской лаской, когда у тебя в ней возникнет потребность, а не когда его припрет, и он поставит тебя в положение, которое обязывает.

И таскает такая жена своего супруга по партиям да экспедициям, но в Москву на защиту своей докторской диссертации не берет — нечего ему там делать, пусть сидит дома и ждет ее со щитом иль на щите. И потом, уже доктор наук, она прячет его от коллег, не берет с собой к ласковому морю на международные симпозиумы. Или же, наоборот, берет, чтобы там, у моря, в тепле да неге, получать все, что только ее душеньке угодно… Со временем молодой муж все же растворяется в тумане, и все о нем дружно забывают, словно никогда не было этого немногословного, с робкими глазами паренька рядом с этой великолепной, умной, красивой женщиной. Свое дело он сделал: сопроводил ее до Олимпа, где она останется теперь в мраморе на века…

Щербин нес Черкесу последние институтские новости и коньяк.

Возле КАПШа сидела огромная собака — аляскинский маламут. Пес смотрел на Щербина так, словно ждал здесь именно его. Щербин замедлил шаг, не зная, что у этой собаки на уме. Собака, почувствовав его неуверенность, вильнула хвостом, мол, не трону. Щербин остановился возле палатки, стараясь не глядеть на собаку. Та, как показалось Щербину, не сводила с него глаз. Потом, подойдя к нему, замершему, ткнулась носом в его бедро — не трусь, дядя! Внезапно откуда-то из тундры ветер принес не то человеческий крик, не то звериный рык. Собака вздрогнула и, опустив голову, потрусила прочь от палатки в тундру. Щербин облегченно вздохнул. Собак он боялся с детства.

Полог КАПШа был пристегнут, и с ним пришлось повозиться. Наконец Щербину удалось протиснуться в густое тепло командирской палатки. Но Черкеса на месте не оказалось: только раскладушка со спальником возле стола, пара раскладных стульев да раскаленная буржуйка. На столе — початая бутылка спирта, а под раскладушкой — еще несколько пустых. Сколько Щербин ни вглядывался в полумрак жилища, живой души разглядеть не смог. Он уже собирался покинуть логово Черкеса, когда его окликнули:

—Где тушенка, Щербин? — Это был голос Черкеса! — У нас тут жрать нечего, последнего оленя давно съели, а вертушка, насколько я знаю, загружена только катками для вездехода, досками да пустой бочкотарой… — В верхней части спальника неожиданно возникло бледное лицо начальника полевой партии, до глаз заросшее черной бородой и до бровей накрытое шапкой черных волос. Видимо, до того лежащий в спальнике на боку, он наконец повернул голову к гостю.

Мутноватые глаза Черкеса смотрели на гостя вполне безразлично, почти отрешенно, словно вся эта тирада, относящаяся к их общему делу, к самому Черкесу отношения не имела, словно сам он не нуждался в полноценном питании и вообще не собирался жить.

—Я-то здесь при чем? Командовал ваш Береза.

—Так ты не с проверкой? — Черкес воззрился на гостя с удивлением.

—С рекогносцировкой: считать бочки из-под ГСМ, что после военных остались. Поможешь по старой дружбе? Нужен вездеход, чтобы обследовать остров за пару-тройку месяцев.

—Разве ты вездеход с собой не привез? Не привез… Нет у меня ни тягача, ни горючки на такие глупости, даже по старой дружбе нет. У меня — плановые работы, утвержденное проектное задание и все такое прочее. И еще у меня люди, которым уже поперек горла гречка и порошковое пюре. Тушенка закончилась, баночные борщи тоже. Пантелей пока печет хлеб, но скоро и муки не останется. Так что ты со своими бочками как-нибудь без меня. Видал я твою рекогносцировку! — Закончив тираду, Черкес отвернулся, и снова у Щербина создалось впечатление, что на раскладушке никого нет — Черкес испарился.

Не говоря ни слова, Щербин развернулся, чтобы выйти из КАПШа.

—Ладно, Щербин, не сердись! — крикнул ему в спину Черкес. — Мы тут все на нервах: медведь на помойке объявился, кормится тем, что с кухни принесут. А на кухне уже ничего нет. Того и гляди сожрет кого-нибудь. Не веришь? Зря! Я своим предложил возле буровой теперь обосноваться, там шум медведя отпугивает. Но те пока думают. Хотели мы грохнуть медведя, связались с материком — а там говорят: нельзя. Этот сукин сын в Красной книге записан! Ну ладно, подождем, когда он кого-нибудь сожрет… Поедешь со мной на охоту? Кстати, там и поговорим о твоих делах. Хорошо, что зашел, конечно. Я оценил.

—Ты так целый день лежишь? — улыбнулся Щербин.

—Почему лежу? Руковожу! Хотя спина уже к шконке приросла. Даже нужду тут справляю, в ведро. А потом его — за полог палатки в яму. Когда входил, не вляпался?

—Нет вроде, — усмехнулся Щербин, услышав, как заскрипели пружины раскладушки, и что-то тяжелое, покачнувшись, утвердилось на войлочном полу КАПШа. — Со мной прилетел один… кадр.

—Любимов, что ли? Оформлен помбуром. Креатура Березы. А что?

—Похоже, из мест заключения.

—Удивил! У меня две трети таких, — усмехнулся Черкес. — И ничего, двадцать лет вместе, так сказать, из одного котла едим.

Тут Черкес, конечно, приврал. Не очень-то он уважал общую трапезу. Повар готовил для него отдельно, оправдываясь перед народом тем, что у начальника язва, и ему нужно особое диетическое питание. И оно у Черкеса было: запеченные куропатки, гусь по-пекински, жареная гусиная печенка, трубочки с заварным кремом и прочая необходимая больному диета…

—У твоей палатки меня встретила огромная собака.

—Это Борман. Псина местного охотника. Родственная душа… Найдешь палатку повара, у него там лишняя шконка имеется, как раз для тебя. Устраивайся…

В палатке повара отчаянно трещала раскаленная буржуйка. Сам повар гремел кастрюлями в шатровой палатке по соседству, где располагались кухня и столовая. Развернув на пустующей раскладушке спальник, Щербин вспомнил про бутылку коньяка для Черкеса, но подумал, что сейчас тому лучше не мешать приходить в себя, и лег спать. Но спать в адской жаре оказалось невозможным: Щербин лежал поверх спальника в одних трусах, вытирая со лба пот и отдуваясь в ожидании, когда дрова в печи прогорят и градус в этой сахаре немного снизится. Но когда спасение было близко, в палатку ввалился хозяин, чтобы подбросить дров.

Стали знакомиться. Повар Саша был искренне рад соседу, аж светился от радости, но это не помешало ему, между прочим, пока знакомились, затолкнуть в топку еще пару поленьев, так стремительно, что Щербин даже пикнуть не успел супротив.

Еще зимой работавший поваром в одном из питерских ресторанов — цыплята табака, лангеты, бифштексы, биточки, бефстроганов из говядины, люля-кебаб — Саша прибыл на остров впервые. И за романтикой, а не за деньгами, потому как в глубине души повар… являлся поэтом. Поначалу, по его собственным словам, он писал стихотворения о любви и верности для девиц легкого поведения: но и без стихотворений те позволяли повару тискать себя на скамейках в темных аллеях. Вскоре, однако, насытившись доступными девицами, повар решил писать для недоступных. Ну и для вечности тоже. Наговариваемые Сашей вирши про вечную любовь в аккуратные дамские уши, конечно, завораживали и, отчасти, возбуждали девиц, но не били их наповал. А повару хотелось, чтобы били, и он мучительно искал в себе эти убойные стихи и все никак не мог найти, страдая от несовершенства. Но однажды его осенило: для того чтобы писать убойные стихи, нет ничего действенней, нежели опасное путешествие в африканские джунгли или… за Полярный круг.

Высокий, сложенный как геркулес, голубоглазый парень с опытом работы на кухне большого ресторана, не требовавший ничего, кроме романтики, сразу понравился прижимистому, любящему вкусно поесть Черкесу, и тот оформил поэта поваром к себе в полевую партию.

Саше еще не было и тридцати, и это был работящий, доброжелательный молодой человек без вредных привычек, если, конечно, не считать оной — ежедневное стихосложение после нуля часов и порой до самого утра.

Свои рожденные за Полярным кругом стихотворения повар начисто переписывал на тетрадный лист и, вложив его в конверт с адресом одной из московских радиостанций, где после полуночи имели идиотскую привычку читать в микрофон вирши о любви всех, кому не лень писать, посылал письмо с очередным вертолетом на материк, надеясь однажды ночью услышать в эфире свои творения.

Появившийся в палатке сосед, да еще, кажется, ученый, оказался истосковавшемуся по слушателям повару очень кстати. Поздним вечером, после всех кухонных дел, Саша разбудил дремлющего поверх спальника Щербина и, без прелюдий выяснив его предпочтения в литературе вообще и в поэзии в частности (сам повар любил слепого поэта, но не Гомера, а Эдуарда Асадова и еще кое-что из советских поэтов, писавших о любви на скамейках, в парках и при луне), заявил, что намерен прочитать ему, первому, только что завершенную главу из своей поэмы о любви, предупредив Щербина, что поэма острая («Гораздо острее „Евгения Онегина“!»), потому что писать в нынешние времена так, как писали в девятнадцатом веке, нельзя, что теперь надо делать это емче, короче, конкретнее и, по возможности, не избегая эротизма.

Не дав Щербину и слова сказать, повар тут же принялся читать из тетради, все повышая градус звучания, распаляясь любовными переживаниями героев, читать, как и следует читать вирши о любви — с трагическими паузами и с завываниями. Речь в поэме шла о Степане и Татьяне, между которыми было чувство, некогда попранное изменой легкомысленной Татьяны. С первых же завываний повара Щербин понял, что попался как кур в ощип и теперь ему придется дослушать поэму до конца, изображая на физиономии благожелательную заинтересованность и мучительно страдая от осознания простой истины: изголодавшийся по слушателю поэт не выпустит его из своих лап до тех пор, пока не дочитает все до конца.

«Ожиданье, ожиданье. Ожиданью нет конца, — начал декламировать повар, — для счастливого свиданья нужно срочно молодца!»

Щербин вытаращил глаза, беспомощно озираясь по сторонам, словно рядом был еще кто-то, прятавшийся прежде под шконкой, кто мог бы сейчас вылезти из-под нее, весело хлопнуть Щербина по плечу и сказать, что все это — лишь розыгрыш, и что после этой прелюдии повар прочтет им стихи Блока, Пастернака и Арсения Тарковского. Но рядом с Щербиным сейчас не было никого, кроме проклятого поэта, на щеках которого уже алела заря вдохновения, а в глазах посверкивали звездочки безумия.

—«Стала Таня суетиться, — продолжал повар, наливаясь каким-то непонятным Щербину торжеством, — и метаться взад-вперед, не хотелось осрамиться, аж прошиб Танюшу пот. Где ты, Степа? Что ты долго тормозишь в пути себя? Таня скоро взвоет волком в ожидании тебя. Только где сейчас он, милый? Уж заката виден след. Ожидать нет больше силы, извелась судьба на нет…»

Дальше речь шла о том, как Таня, чувствуя нешуточное томление плоти, приходит к деду Егору и рассказывает ему о своей вновь вспыхнувшей любви к когда-то обманутому ею Степану. Мудрый дед Егор оставляет ее, сомлевшую от желания, у себя дома и бежит за Степаном. И вот сидят дед Егор и Степан уже в доме деда, а за ширмой спит полураздетая Таня, разметавшись на постели деда Егора.

—«И усевшись с дед Егором, и граненый взяв стакан, при нешумных разговорах стал чаи гонять Степан. — Ты не прав. Девчата милы, как, однако, мы подчас отворачиваем рыла, хоть те созданы для нас! — И костлявою рукою дед за ширму указал. У Степана страсть рекою разлилась. Он тут же встал. И за ширму шагом быстрым моментально сиганул. А за ширмой вид, как выстрел, прямо в сердце саданул. Небывалой красотою этот вид его сразил и желание утроил, и к себе приворожил. Он стоял завороженно, ощутив любви полет. От груди, чуть обнаженной, соблазнительностью прет. Степка Рудин, опьяненный от девичьей красоты, жадно жаждал утонченно на всю жизнь вобрать черты. Нетерпения гром грянул. Как отъявленный нахал, в губы пламенно Татьяну от души поцеловал. В тот же миг Степан услышал неудержный тихий вздох. Вдруг проснется. И он вышел, хоть шагать почти не мог. Так в глубоких размышленьях от Татьяны шел Степан, при сердечных впечатленьях, видя в выводах туман…»

И тут Щербин закричал.

Кричать он, конечно, не собирался. Крик сам вырвался из него, против воли и воспитания. Щербин чувствовал, что ему надо сейчас что-то сказать, как-то отшутиться, но приличных слов не находилось. Он понял, что закричал только потому, что это было лучше, чем вдруг гомерически захохотать, спасаясь от этого текста, вползавшего в него холодным гадом, и тем самым смертельно обидеть поэта. Так что закричать — было самым безболезненным для них обоих.

И чуткий повар, кажется, понял это. Понял хотя бы то, что с соседом что-то не так, и что причиной тому — его поэзия. Смущенно улыбаясь, Сашка закрыл тетрадь.

В палатке все еще было жарко как в парной. Щербин молча обливался потом и едва не плакал от жалости к себе. Повар деликатно молчал, глядя на раскаленную печь слегка затуманенным взором и стараясь не смотреть на слушателя, с физиономии которого никак не хотела сходить мученическая гримаса. Наконец повару стало ясно, что поэтический вечер завершен и что пока не стоит расспрашивать соседа о полученных впечатлениях.

Забравшись в спальник, уже через несколько секунд Саша захрапел, и с такими переливами, что Щербин понял: сна ему в эту ночь не видать. Оставалось ворочаться с боку на бок или тоскливо смотреть в потолок палатки. Брутальный храп повара был полной противоположностью его стихам о «пленительной глади реки», о «сестричках березках» и «о звездочке и птичке пуночке»… Натопленная буржуйка светила в ночи, как уличный фонарь, а за пологом палатки летали большие белые мухи.

Весь следующий день Щербин, избегавший встречи с поваром, провел в поисках нового жилья. Черкес к себе его не пустил: сказал, что не положено, нельзя и вообще это — ни в какие ворота. На самом деле он привык пить горькую в одиночку, чтобы никому тут не давать повода себя осуждать. Нет, в таком деликатном вопросе, как авторитет руководителя, Черкес не мог довериться даже старому приятелю.

Везде (еще две-три палатки), куда Щербин ни совался с дежурной просьбой приютить, ему отказывали, ссылаясь на отсутствие лишней жилплощади. Так что оставалось ему либо смиренно вернуться к повару, либо обосноваться на ночь в рваной рабочей палатке, где днем дробили и ситовали пробы. Эта палатка, на которую ночью никто не претендовал, была поставлена прямо на лед, буржуйки в ней не имелось. К тому же она не могла защитить даже от ветра, поскольку через ее дыры любой ветерок при желании мог прогуляться у нее внутри.

Повздыхав, Щербин отправился в рваную палатку со своим спальником, предпочтя хладную тишину жарким стихам и храпу поэта.

И опять он ворочался с боку на бок, пытаясь заснуть. Палатка трепыхалась, как птица, пытаясь взлететь: ветер врывался в нее через дыры вместе со снежными зарядами и носился как сумасшедший. Когда заряд приходился в Щербина, раскладушка под ним ехала по льду из одного края палатки в другой. Это несколько отвлекало Щербина от бессмыслицы, которая без остановки вращалась в его воспаленных мозгах. Пятки ног горели адским огнем, словно отдавали жар прошлой ночи, и Щербин то и дело вылезал из спальника, чтобы охладить их. Однако пятки еще горели, а тело уже не могло переносить холод, и Щербин, не успокоив должным образом нервы, окончания которых не давали покоя ногам, снова лез в спальник…

Эта ночь не собиралась кончаться, и он, кажется, заснул, поскольку вдруг оказался в плацкартном вагоне рядом с Березой (в этом вагоне почему-то не было внутренних переборок), и Береза, повернувшись к Щербину спиной, пытался спихнуть его своим литым задом с верхней полки. Щербин отчаянно сопротивлялся, кричал Березе сквозь пургу: «Отвали, Береза!», но тот все теснил Щербина. Хорошо еще вагонная полка, на которой он держался под напором железного зада начальника базы, качалась, словно люлька в матросском кубрике.

Потом все стихло: и метель, и Береза. Щербин слышал уже чьи-то возбужденные голоса, и кто-то, кажется, заглядывал через дыру в его палатку.

—Смотри, какой полярник, у него даже снег на пятках тает! — сказал этот кто-то.

—Значит, живой еще! — откликнулся другой.

Щербин лежал поверх спальника, укрыв его половиной плечи. Голые пятки уже не горели, и значит, можно было наконец влезть в спальник для последнего часового сладкого сна. Но у его палатки по какой-то причине толпился народ и кто-то уже стучал в натянутый полог пальцем: «К вам можно?»

Нужно было вставать.

—Подождите, я сейчас, — произнес Щербин и заскрипел пружинами раскладушки.

Публика тут же вежливо отпрянула от дыр палатки, терпеливо поджидая явление Щербина.

Когда он наконец вышел из палатки, как всегда хмурый, словно чем-то недовольный, один из трех мужиков, стоявших возле палатки, грузный, лет пятидесяти пяти, с усмешкой указал ему на яму в снежном сугробе рядом с бортом палатки и сказал, что белый медведь здесь пережидал ночью снежную бурю.

—Он же к тебе всю ночь прижимался. Неужели не почувствовал? — усмехался мужик, возбужденный подобным происшествием, но более, кажется, тем, что все закончилось без смертоубийства. — Пора кончать этого медведяґ! — Он сделал ударение на последнем слоге. — А то иной раз не знаешь, как в сортир сходить. Только намылился, а он, гад, уже поблизости сидит, караулит.

Подошел Черкес. Ему донесли о ночном происшествии, и он наконец отклеил спину от раскладушки.

—Да нужен ты ему, Пантелей! Ему наша помойка нужна. Это ж доходяга. К тому же подраненный. Смотри, сколько тут гноя. Дай ты ему спокойно подохнуть. И потом, если на материке узнают, что мы медведя завалили, — это наш последний сезон на острове. Одно дело олени и голец, на это они еще могут закрыть глаза, а за медведя не тебе, а мне — почему, мол, не пресек — могут и впаять. Расходитесь. Дайте туристу в себя прийти. Он здесь последний раз лет двадцать пять назад был, пусть вспоминает…

Каждый день по-над тундрой плыл гул тракторов, гусеничных тягачей и буровых установок, гнавший медведя с благословенной помойки прочь, за ближнюю сопку. Проводивший день во влажной яме где-нибудь на берегу или под ветром на большом валуне за сопкой и лишь к ночи воровато возвращавшийся на помойку, медведь уже не вспоминал о том, что он и доблестный охотник, и бесстрашный кровожадный хищник.

Теперь медведь был лишь побирушкой, тихой и смиренной. Но только так теперь он и мог выжить.

Ночью (можно было назвать это время суток и так, хотя солнце не собиралось прятаться за сопки), когда лагерь затихал, медведь приходил на помойку, днем прираставшую чем-нибудь съестным, и начинал свою тихую охоту. Жалкие объедки и позорная тухлятина, конечно, не прибавляли ему ни бодрости, ни жира под шкурой, но поддерживали вполне.

В последнее время к нему на помойку зачастил двуногий с котлом. Медведь поначалу насторожился — лишний рот стал бы для него досадной помехой. Но двуногий не собирался объедать медведя! Напротив, каждый раз помимо котла с помоями он приносил какую-нибудь вскрытую банку с мясом или с белым сладким жиром. Вглядываясь в медведя, сидевшего тихонько поодаль и не шевелившегося (чтобы только не спугнуть несуна!), двуногий что-то мурлыкал в его сторону. Эти мурлыканья были, конечно, излишни: принес баночку — и до свидания. К чему остальное?

Он отлично помнил эти банки с мясом и сладким белым жиром. Одним далеким летом его мать, не знающая, как ей поставить на лапы сразу двух медвежат, отощавшая, озлобленная, как-то разбила продовольственный склад полярников, и всю ночь пировала — давила банки и поедала их содержимое. И за одну ночь набрала столько жира под кожу, сколько потеряла за несколько предыдущих месяцев скитаний. Тогда и ему с сестрой, конечно, кое-что перепало. Так что медведь знал, как обращаться с банкой. Еще в ту ночь наловчился: сначала протыкал когтем крышку, потом сминал лапой банку, чтобы все содержимое вышло наружу, только слизывай…

Втянувшись в жизнь смиренного доходяги, стараясь никого их двуногих не пугать, медведь лежал где-нибудь на припеке и помалкивал. Конечно, двуногие знали о его существовании. Да и как им было о нем не знать, если в последнее время он даже не прятался от них за сопки, боясь, что это хлебное место займет какой-нибудь другой доходяга-медведь! Лежал на ближних подступах к помойке и караулил новые поступления. Да, скудные, но все же, все же…

Лишь когда сюда шел несун с ношей, медведь дипломатично отходил на сотню-другую метров к сопке. Знал: для него несут скромный ужин. Сидел вдали и не шевелился, и даже не смотрел на несуна.

С неделю назад на помойку к нему вдруг повадилась маленькая серенькая собачка, вероятно, квартировавшая в лагере. Ледащая, куцая, не больше песца, вся в нелепых завитушках, с дрожащими лапками и виляющим хвостиком. По всему было видно: собачке понравился медведь и своими размерами, и неторопливыми движениями, и ненапускным добродушием. И медведю с собачкой стало как-то веселее, хоть этого он старался ей и не показывать, делал вид, что не замечает собачку у себя под носом. Он бы мог, конечно, на радость собачке и покувыркаться, и немного почудить, однако иногда, утомленный ее жизнерадостным лаем, лишь садился на землю и укоризненно смотрел на нее. Та же вовсю жеманничала: то подбегала к медведю, задрав колечко хвоста, чтобы тут же с визгом отскочить, то незаметно подходила к нему сзади, уважительно обнюхивая вонючую медвежью шкуру. Медведь терпел эти ее штучки, и собачка наверняка уже считала этого деликатного зверя своим верным другом, поскольку не было дня, чтобы она, излучая сердечное расположение и искреннюю симпатию, ни прибегала на помойку…

Было уже лето, кое-где позеленевшая тундра, освободившись от снега, вовсю дышала, когда в один день взревели дизеля, наполнив кристально прозрачный воздух тундры горьким дымом, и большая часть палаточного лагеря на санях-волокушах двинулась куда-то в глубь острова. И вечером того дня встревоженный медведь так и не дождался двуногого с котлом и драгоценной банкой.

Ну, что один котел помоев плюс баночка с десертом для медведя? Практически ничего, но медведь загрустил. И не зря, потому что уже в последующие дни он ощутил на себе последствия такого поворота событий. Объедков вдруг не стало, помоев тоже не стало, ничего съестного не стало.

А стало быть, как медведю жить дальше?

Одно оставалось медведю — искать где-то в тундре продовольственный склад полярников, чтобы ночью, под вой ветра, грабануть его. Вот ведь и мама когда-то так сделала, чтобы спасти себя и детей…

Неделю, однако ж, медведь ждал на помойке несуна с котлом, растерянно объедая окрестные лишайники и мхи, от которых утробе никакого прока. И напрасно ждал: ни оленьего ливера, ни подгоревшей каши — ничего, кроме собачки с виляющим хвостиком.

Та и сейчас спешила к нему по песчаной косе.

Собачка… В ней не было ни жира, ни кожи — одни ужимки да прыжки, но она была каким-то образом связана с пропавшими вдруг пищевыми отбросами: не раз и не два она заявлялась сюда вместе с несуном, вываливавшим из котла дымящееся съестное.

И лапы сами понесли медведя навстречу гостье. Не на шутку взволнованный, он спешил так, словно судьба обглоданных оленьих мослов, сизого ливера и осклизлых оленьих шкур была в лапах этой несчастной собачки…

Собачка вдруг опомнилась: поджав хвостик, с визгом дала задний ход и припустила в сторону самой ближней к помойке палатки, стоящей от основного лагеря особняком. Из трубы над палаткой в небо тянулся дымок. Значит, в ней жили двуногие, и отбросы для медведя могли находиться именно там.

Со сдавленным визгом собачка закатилась под полог палатки, а медведь, опустив голову и раскачиваясь из стороны в сторону, принялся нервно ходить вокруг палатки, постепенно сжимая кольцо окружения. Он был голоден и раздражен бегством подружки. Медведя можно было понять: он не был готов к внезапному исчезновению помоев, обеспечивавших его пусть нищенское, но все же существование.

Долго ходить вокруг да около медведю не пришлось.

В палатке началось движение, раздались пронзительные крики, похожие на чаячьи, потом кто-то по-собачьи зарычал. Из-за полога то и дело на мгновенье высовывалась какая-нибудь звериная морда с вытаращенными глазами. Глянув на медведя, морда тут же исчезала, и в палатке поднимался рев, вой, визг.

Ох уж этот шум!

Он нервировал медведя, гнал его отсюда куда подальше — к безмолвию сопок, к мерному рокоту океана. Но сейчас, не выяснив участи пропавших помоев, медведь не мог удалиться.

Наверняка горы питательной требухи были где-то здесь. И несун в толстой черной шкуре, с блестящей на солнце красной мордой, давно должен был нести свой котел на помойку. Изнемогая от голода и любопытства, медведь попытался сунуть свой нос в шнуровку полога — из палатки тянуло сытным теплом! — но тут в палатке поднялся такой вой и лай, что медведь едва не пустился наутек. Конечно, он мог бы сейчас распороть когтем бок этой палатки, чтобы войти в нее с черного хода и завладеть горой припрятанных там объедков. Но этот шум, этот вой, этот визгливый лай…

Вдруг из-под полога палатки камнем вылетели сначала одна, потом другая и следом третья банки. О, чудесные банки!

Не обращая внимания на движение, которое началось у него за спиной, медведь принялся протыкать крышки, давить и жадно поглощать содержимое банок, надеясь хоть немного заглушить голод. В считанные секунды покончив с последней банкой, он обратил свой взор сначала к палатке (у нее был распорот бок), потом к тундре: несколько двуногих стремительно уходили в глубь острова и за ними едва поспевала куцая собачка…

Все получилось так, как ему предсказывали в тот, последний в Питере вечер: никто тут не собирался заниматься Щербиным. Да, ему нашлось место в палатке повара, уютное местечко с, возможно, лишней котлетой на обед. Но от повара Щербин малодушно бежал. Черкес, на которого так надеялся Щербин, отказывался вникать в его нужды и предоставлять ему транспорт и людей. Даже карабин выдать отказался — не было у него лишнего. Хочешь, броди по тундре, считай свои бочки, говорил он Щербину, за три месяца как раз обойдешь остров, а хочешь — живи тут, в полевом лагере, лови с Пантюхой рыбку да стреляй гусей, глядишь, городская дурь из тебя и выйдет. Одним словом, отдыхай. Потом составишь бумагу, нарисуешь на карте пару-тройку мест обитания бочкотары, наврешь что-нибудь насчет количества. Юрий Юрьевич ведь проверить тебя не сможет, да и не захочет. Нужны ему эти бочки! Юриям Юрьевичам нужны только рычаги и каналы, чтобы управлять финансовыми потоками. То, что он, посторонний в нашем деле человек, стал нашим директором, — веяние времени: живоглоты хлынули теперь и в науку, потому что в бензиновом и водочном бизнесе свободных мест не осталось. И наука теперь для них — что-то вроде неосвоенных финансовых территорий, здесь еще можно украсть и не попасться. Только надо придумать схему, реализовать ее и потом успеть сделать ноги в неизвестном направлении. К твоему возвращению его в институте, возможно, уже не будет: так что твоя бумага наверняка и не понадобится вовсе…

Нет, Щербин так не мог. Пусть поставленная перед ним задача и была похожа на чью-то игру, пусть даже напоминала издевку, но часть денег под ее выполнение он получил авансом в кассе, вот и билет ему купили. Значит, нужно было делать то, на что он дал согласие.

Не жировать же все лето тут в лагере на правах заморского гостя?!

Он сидел за столом в палатке Черкеса, не собираясь уходить до тех пор, пока не выбьет из Черкеса хоть что-то. Черкес с нескрываемым раздражением смотрел на Щербина: что ты ко мне пристал со своими глупостями? Но поскольку тот уходить не собирался и упорно стоял на своем, Черкес, картинно вздохнув, мол, как ты мне надоел, извлек из планшета карту и кивком головы пригласил Щербина сесть поближе.

—Мои люди тут за двадцать лет карту нарисовали. Теперь она моя собственная, секретная! — Черкес усмехнулся. — Вот бывшие военные объекты и склады. Твои бочки: здесь, здесь, здесь… — Черкес принялся тыкать пальцем в карту. — Эту карту тебе не дам, но можешь скопировать ее. У меня имеется лишний лист с топографией.

Карта оказалась настоящим чудом. На такую удачу Щербин не рассчитывал. На карте были к тому же обозначены старые охотничьи зимовья и лагеря полевых отрядов, разбросанные по всему острову.

—Разработаешь маршрут, будешь передвигаться от лагеря к лагерю, тут между ними самое большее тридцать километров. Так что счастливого путешествия, турист. Ходить будешь в одиночку, хоть это и не положено, но у меня нет людей. И карабин тебе не дам. Нету лишнего. А вот это бери, — Черкес вытащил из-под подушки наган, — вполне бесполезное оружие в тундре. Но для твоего спокойствия сойдет. Увидишь медведя — не беги, может, он тебя и не тронет. Побежишь — костей не соберешь. Веди себя потише, поскромней. Тундра любит незаметных…

—Ты еще поучи меня, куркуль! — усмехнулся Щербин, уже занятый перенесением карты Черкеса на лист с топографической основой.

В тундру на охоту Черкес и Щербин все же поехали. На гусеничном болотоходе Т-100 — личном тракторе начальника полевой партии. ГТТ партии находился в кратковременном ремонте. Да и в раскисшей тундре «болотник» Т-100 был проходимей ГТТ.

Поехали дня на два-три-четыре. У Черкеса пристреленный карабин, у Щербина — бесполезный наган. Думали не возвращаться до тех пор, пока не добудут северного оленя: отдельные особи еще то и дело попадали в поле зрения. Основное стадо ушло с острова по льду ранней весной.

Сначала Черкес запускал дизель Т-100 с помощью бензинового пускового двигателя с электростартером. Все же температура по утрам была минусовая, и запустить дизель было проблематично. Этот трактор был тонкой штучкой, и с пол-оборота его было не взять. Помаявшись около часа с запуском, поехали. Черкес посадил Щербина за рычаги, по пути обучая его нехитрым приемам вождения и объясняя все это тем, что сам он на охоте нужен с карабином в руках.

Иначе, какая это будет охота?!

Щербин даже не успел почувствовать себя трактористом: вечером первого же дня Черкес подстрелил оленя. Когда понял, что упавший как подкошенный после его выстрела бык даже не бьет копытами, раскраснелся, разволновался и сидел рядом с Щербиным как на иголках, пока они подъезжали к подстреленной добыче. Депрессия начальника полевой партии разом испарилась: не давая Щербину вмешиваться в дело («Ты поехал на охоту только в качестве водителя, так что работай кочергами!»), Черкес ловко разделал тушу, разделив мясо и ливер, а рогатую голову самца привязал веревками к крыше кабины. Так и возвращались: туша с ливером сзади на волокушах, рога на кабине.

—Видал, какие у меня рога? — усмехался Черкес, глядя на раскисшую тундру. — Дома с такими в дверь не войти…

Прибывших в лагерь Черкеса и Щербина встречал только повар.

Еще вчера вечером куковавшие в лагере геофизики, не надеясь на скорое возвращение Черкеса с добычей, отправились в палатке на санях-волокушах, прикрепленных к ГТТ, на дальний планшет.

Испекший очередные двенадцать буханок серого хлеба Пантелей караулил гусей в будке на берегу ближайшего озера, буровики сидели на своей буровой, а свободные канавщики были кто в тундре — на поисках мамонтовой кости, кто на реке — с промывочными лотками. Говорили, рассыпное олово моют, а поговаривали — золото. Щербин точно знал: есть тут золотишко, имеется. Вот и местные работяги, похоже, об этом знали: поэтому в свои выходные уходили в глубь острова — промывать все новые участки изрезавших поверхность острова речек и ручьев.

Принимавший парную убоину повар был счастлив: теперь он, мастер и художник, изготовлявший в ресторане кулинарные излишества по шестому разряду, мог в полной мере проявить свои таланты. Ближе к вечеру за столом в большой армейской палатке, служившей столовой, пировали. Сашка накрутил, навертел, нажарил, напарил. Не облагороженное мастерством повара мясо большими кусками дымилось в эмалированном тазу посреди стола. Любителям погрызть, обжигая пальцы, хрящик, а потом постучать костью о стол, добывая мозги, повар выдавал оленьи мослы. Изысканные блюда подавались каждому в тарелочке. Ради такого праздника мастер пошел на перерасход посуды.

За столом восседали трое: оживший, словно заново родившийся, добытчик Черкес, с виду флегматичный хлебопек Пантелей (по словам Черкеса, первоначально устроившийся сюда трактористом, но переквалифицировавшийся в хлебопека) да Щербин.

Наливаясь сознанием собственной значимости, Сашка подносил снаряды: котлеты по-киевски из гусятины, добытой Пантелеем на озере, Пантюхой, как его тут величали, отбивные из оленины, жареную печень, почки и прочий изысканный ливер…

Повар пыхтел, что-то мурлыкал себе под нос от такого счастья: наконец повернуться к изголодавшемуся человеку лицом и применить все свои кулинарные таланты.

Когда руки обедающих были уже по локоть в жиру, а лица приняли глуповатое выражение абсолютной сытости, полог палатки задрался, и на пороге возникли две огромные лайки, которые, поскуливая, стали тянуть свои черные носы к столу. Следом за ними в палатке появился мужик в тулупе, мохнатой собачьей шапке и с карабином за плечом — этакий двуногий зверюга, заросший рыжеватой щетиной до самых глаз, сверкающих из-под бровей недоброй решимостью. Мужик изрек что-то нечленораздельное, и собаки сели, нетерпеливо крутя хвостами и с надеждой глядя на своего хозяина.

Черкес удивленно вскинул брови, уставившись на гостя, как на экспонат зоологического музея, а Пантелей побледнел и вдруг заерзал своим широченным задом по скамье из стороны в сторону, чтобы вошедший, сколько ни пытался, не смог бы угнездиться рядом с хлебопеком. Наблюдавший за этой немой сценой и испытывающий неловкость Щербин невольно сдвинулся с края скамьи, освобождая место гостю, понял: это тот самый охотник, Коля-зверь, который живет на острове и о котором ему уже успел рассказать Черкес…

Обдав Щербина тяжелым, звериным духом, охотник тяжело опустился рядом с ним на скамью — как раз напротив хлебопека, с нескрываемой ненавистью смотревшего на гостя.

Сел и тут же, ни на кого не обращая внимания, с силой всадил штык-нож в стол. Потом вцепился узловатыми пальцами рук в протянутую поваром дымящуюся кость, а желтыми крепкими зубами впился в болтавшееся на ней дымящееся мясо. И зарычал, заклокотал, забурлил, пытаясь с набитым ртом что-то выразить присутствующим.

Черкес перевел взгляд на повара.

—Это я пригласил Колю, — тихо заговорил тот, просительно заглядывая в глаза Черкесу. — Неудобно не покормить соседа, правда?

—Пусть подхарчится, нам всем тут жить, — сказал, скорей себе, нежели повару, Черкес, с ножом и вилкой вновь приступая к своей котлете.

Охотник насыщался: урчал как хищник, клокотал как вулкан. У Пантелея же аппетит разом пропал. Откинувшись на спинку скамьи, с каким-то непонятным вызовом в глазах, словно готовый в любое мгновение схватиться за оружие (за вилку, что ли?), он наблюдал за охотником, поглощавшим невыносимо горячее мясо. Закончив с одним мослом, гость тут же вцепился в другой, с вежливым полупоклоном поднесенный поваром. Просто куски мяса гостя не интересовали. Этому человеку важней было что-то от чего-то отрывать и жадно глотать, не пережевывая, не чувствуя вкуса, обжигая губы, небо, гортань и наверняка не чувствуя при этом боли. Даже голодная собака, ловящая куски на лету и давящаяся этими кусками, ведет себя более человечно.

Что и говорить: за столом сидел чистый зверь, поскольку ни раскаленный жир, ни кипящий бульон не могли заставить его ослабить хватку, сбавить обороты. Он рвал зубами и глотал, рвал и глотал!

И еще: пока он насыщался, не замечал никого и ничего вокруг. И плевать ему было на то, что хлебопек смотрит на него в упор с нескрываемой ненавистью…

В обществе нескольких огромных маламутов Коля-зверь жил уже пятый год на острове безвыездно, по договору с охотничьей артелью, которой должен был поставлять шкурки песца по дешевке, получая за это провиант, боеприпасы и кое-какую деньгу. Поговаривали, что этой осенью охотник собирается вернуться на материк, осесть где-то на юге, чтобы заняться разведением какой-нибудь живности.

Откуда он здесь взялся? Наверняка когда-то прилетел с материка. Кем был Коля-зверь прежде, не знал тут никто. Можно было лишь предположить, что жил он здесь вовсе не из любви к Заполярью. Возможно, скрывался от кого-то или чего-то. Кто бы стал его здесь искать?! Даже правоохранительные органы не стали б: ведь на острове он и так был не то в заключении, не то на поселении. Жить здесь по своей воле не смог бы никто, особенно зимой, когда каждый день — ночь, а свет, если им можно считать все остальное, кроме тьмы кромешной, не ярче звездного. И так — несколько месяцев подряд. Так что волком завоешь, а то и встанешь на четыре кости и поползешь куда глаза глядят, пока не замерзнешь насмерть. Правда, если у тебя есть идея, цель, можно как-то дотянуть до первых лучей солнца…

И Коля-зверь тянул — всю зиму ставил ловушки на песца, потом проверял их, забирал добычу, сдирал с добычи шкурки — копил капитал. Возможно, в этих шкурках и была его идея. Ради них он и терпел свою собачью жизнь: выделывал кустарным способом шкурки, складывал их в мешки, прикидывая в уме будущие барыши. Накоплено уже было достаточно для того, чтобы осенью начать новую жизнь.

Бывает, бежит кто-то из города подальше, чтобы из рядового сотрудника, законопослушного гражданина снова стать человеком, почувствовать себя в мире, обрести себя, и дикая, не знающая человека природа вкупе с одиночеством, слой за слоем срывают с него защитные покровы цивилизации. И вот уже из-под шкуры гражданина, потребителя и избирателя, пробивается нечто живое, удивительное, ни на что тут не похожее, а именно — человек в своем первозданном виде, соответствующий замыслу Творца — Его образ и подобие…

Но случается и так, что из-под утончившегося хитинового панциря беглеца начинает пробиваться вонючая шерсть и немигающие глаза лютого зверя глядят на мир. Потому как и бежал-то он из мира для того, чтоб на природе, вдали от людских глаз, стать наконец самим собой — зверем.

Неделю примерно являлся Коля-зверь в столовую на обед. И всякий раз все повторялось: садясь за стол, он перво-наперво вгонял в дерево штык-нож, потом решительно придвигал к себе алюминиевую миску (именно миску, что была втрое объемней тарелки, подносил ему обычно повар) с дымящимися костями и начинал объедать на них мясо.

Обычно повар предлагал охотнику двойную, а то и тройную порцию своего варева и, отойдя ему за спину, на несколько секунд застывал, глядя на его затылок со свалявшимися жирными волосами, на его шевелящиеся в такт челюстям заостренные кверху уши с каким-то священным трепетом, наверняка подобным тому, с которым темные массы античных времен взирали на языческого идола. Идол мычал, колотил костью о стол, выбивая из нее мозг, и тут же его проглатывал. Он хрипел, рычал, икал и все время что-то изрекал. Но что именно — понять было невозможно. Черкес рассказал Щербину, что только месяца через полтора после того, как первые геофизики появлялись на острове, у них с охотником налаживалось общение: люди начинали понимать, что говорит Коля-зверь. Долгую полярную зиму общавшийся лишь с собаками на понятном им и себе языке, охотник вновь вспоминал человечью речь только к лету, а ближе к осени уже пробовал шутить: пытался рассказать какой-то бородатый анекдот, но при этом никогда не смеялся в том месте повествования, где надлежало, а лишь смотрел на слушающего холодным звериным взглядом, и тогда слушающий, от греха подальше, вежливо смеялся…

В столовой Щербин приглядывался не только к охотнику, который выдумал ему прозвище Наука и только так теперь приветствовал его, но и к повару Сашке. И постепенно у него создалось впечатление, что повар ведет себя с охотником предупредительно не столько потому, что боится чем-то ему не угодить, сколько потому, что… просто боится его. И подносит все новые порции, полагая, что лучше этому зверю есть, нежели говорить. Да и осовевший от сытости, с замаслившимися глазами, охотник не казался таким уж зверем.

Перевалив через сопку, Щербин увидел палатки полевого лагеря, вытянувшиеся вдоль песчаной косы. Первый маршрут был позади: металлические бочки в самой ближней к лагерю точке на карте Черкеса были пересчитаны и занесены в блокнот.

Он был впечатлен всем увиденным здесь, на острове, не менее, чем когда-то, когда прибыл сюда впервые. Правда, теперь это восхищение, помноженное на удивление рядового горожанина, имело под собой хоть какое-то понимание того, как и когда здесь возник этой фантастический пейзаж. Почти лунный ландшафт острова, созданный Творцом еще в мезозое, выраженный то платообразными поверхностями с отдельными сопками (кое-где достигавшими высоты в несколько сот метров), то опустившимися равнинами, был сложен разнообразными по возрасту и литологии породами. Он увидел это в первые же часы маршрута: в этой арктической тундре преобладали палеозойские известняки и мезозойские сланцы с песчаниками, которые, как линию Маннергейма, то там то здесь, гремя огнем, сверкая блеском стали, рвали поднявшиеся из глубин земли гранитоиды. Арктические мороз и ветер, виновные в выветривании здешних горных пород, хозяйничали здесь тысячелетия, завершая акт творения, трудясь над причудливыми каменными фигурами и скоплениями остроугольных обломков коренных пород, снимая с них кожу, обнажая их нервы, предъявляя миру их потаенную суть…

Партию Черкеса, однако, интересовали на острове лишь четвертичные отложения — озерные да морские пески и глины, начиненные пластами ископаемых льдов, которые, по словам Черкеса, покрывали здесь четыре пятых территории. Там, в четвертичке, и таилось то, что искали люди Черкеса двадцать лет, но о чем говорить вслух им было запрещено. Конечно, это не касалось то и дело находимых здесь костей мамонтов и носорогов. Поговаривали, что Эдуард Васильевич Толь в девяностых годах девятнадцатого века нашел тут во льдах даже ольху, на которой сохранились листья. Так что у этого острова еще совсем недавно была другая, более «зеленая» история, но Щербину, взиравшему на эту каменную пустыню с дернинами мхов и лишайников, из которых торчал то желтый полярный мак, то хилая арктическая роза, в это как-то не верилось…

Пожалуй, ему стоило прибавить шагу, чтобы успеть получить на кухне хотя бы тарелку супа. Повар имел обыкновение сразу после обеда готовить «посылочку» для песцов и полудохлого белого медведя, и потому всякому опоздавшему даже на тарелку супа было трудно рассчитывать.

От косы навстречу ему шел кто-то в плащ-палатке и с ружьем на плече.

«Охотник? И на кого от тут собрался охотиться?»

Северные олени давным-давно ушли с побережья в глубь острова, подъедая мхи и лишайники, оставляя за собой пустыню голого плитняка.

Охотником неожиданно оказался… повар.

А ведь именно к нему спешил сейчас Щербин; повар как раз в это время должен был начищать до блеска свои котлы или же творить что-то изысканное, ресторанное, дабы за ужином сразить насельников полевого лагеря наповал.

Увидев Щербина, он остановился в нерешительности. Кажется, эта встреча была ему некстати.

—Сашка! — крикнул Щербин. — У тебя на кухне что-нибудь осталось?

—Для вас кое-что найдется, — ответил повар и пошел навстречу Щербину. Он был мрачнее тучи. — Правда, остатки обеда я отнес на помойку медведю. — Он говорил, стараясь не смотреть на Щербина.

—Ты сегодня как в воду опущенный, — обрадовался Щербин возможности наконец съесть что-нибудь горячее. — Кстати, в километре отсюда я видел на льдине с десяток гусей. Лодку можно взять у Черкеса.

—Я не за гусями, — тихо сказал повар, не глядя в лицо Щербину.

—За оленем? — усмехнулся Щербин.

—За Борманом. Коля мне его на шапку отдает. Лапа у него не то сломана, не то порвана. Коля привязал его возле своей избы и сказал, чтобы я, значит, Бормана грохнул, пока он ставит новые ловушки.

—А ты не хочешь? — Щербин нахмурился: он помнил эту огромную собаку с умными, спокойными глазами, когда-то встретившую его у палатки Черкеса.

—Никак не могу.

—Ну и не надо, раз никак, — сказав это, Щербин увидел, что лицо у повара стало совсем уж страдальческим. — Лучше гусей настреляй.

—Не могу! — сказал повар уже с отчаяньем в голосе, и Щербину стало понятно: Сашка боится ослушаться охотника, предложение пристрелить собаку он понял как приказ. Стокилограммовый культурист боялся. Еще как боялся.

Чего боялся? Что если не он собаку, то Коля-зверь его как собаку?

Что-то в этом было такое. А иначе с чего бы ему так трястись?!

И они вместе пошли к домику охотника.

Тут Щербину вдруг пришло в голову: в предложении охотника есть что-то роковое. Охотник предложил это неспроста. Да и не прост Коля-зверь. Похоже, есть у него биография. Не написанная на бланке или тетрадном листочке, а вписанная в чьи-то судьбы, биография, которую лучше не знать, а узнавши, постараться вырвать из памяти как отравленную пулю.

Щербин не сомневался в том, что убийство собаки будет инициацией, обрядом посвящения, после которого повар станет целиком Колиным, что повар идет убивать не собаку, а нечто в себе, что пока мешает Коле-зверю присвоить повара, что между охотником и поваром уже наверняка натянулись какие-то липкие паучьи нити; и это могут быть даже не дела, не слова, а так — полу-взгляд, намек, ощущение… «Плод больного воображения — больше ничего. Люди проще, чем ты думаешь, и лучше!» — наверняка сказал бы ему на это Зайцев. Но Зайцева рядом с Щербиным не было, и потому последний был волен верить в то, что именно так все и есть: повар попался в паутину Коли-зверя и не может дать задний ход, не может не убить собаку, и сразу вслед за этим не может не стать рабом охотника, его вещью, орудием…

Много еще чего он мог бы себе нафантазировать, если бы не увидел собаку. В яме возле избы. Когда они подошли, Борман поднял голову: взгляд пса был спокоен и холоден, словно он уже знал о своей участи и принимал ее как должное.

—Вот видите, — почему-то шепотом начал повар, — лапа у нее — в мясо, для упряжки она теперь не годится, а Коля не хочет ее кормить. Может, вы ее, а? — Он умоляюще глянул на Щербина и снял с плеча ружье.

Щербин перевел взгляд на собаку. Та, положив голову на здоровую лапу, смотрела перед собой; понимая, что именно сейчас должно произойти, не хотела мешать людям. Раздробленная будто ударом камня другая лапа пса еще сочилась кровью и, видимо, уже не слушалась его, не принадлежа ему.

Опустившись на колени возле ямы, Щербин заставил себя положить на голову Борману свою ладонь. Он опасался, что собака, предвидя свой исход, сейчас тяпнет его за руку (имеет полное право!). Но та лишь вздрогнула, словно ожидала от него совсем другого.

Щербин встал.

—Вы ее в лоб, ладно? — все так же шепотом, боясь, что собака его услышит и поймет, сказал Сашка, протягивая Щербину ружье. — А шкуру я потом сам как-нибудь обдеру…

Взяв в руку нож, Щербин прыгнул в яму к собаке и перерезал веревку, тянувшуюся от горла собаки к глубоко вбитому колышку. Потом потрепал собаку между ушей. Та, как показалось ему, с удивлением посмотрела на него.

—Отнесем Бормана в лагерь, — предложил он, с деланной улыбкой глядя на испуганного Сашку. — Не убивать же такого красавца! Будем лечить!

Подрагивая всем телом, Борман стоял на трех лапах возле Щербина, а Сашка причитал, доказывая, что не надо этого делать, что пса надо непременно пристрелить, что если Щербин не хочет стрелять, то он, Сашка, ладно уж, сам застрелит Бормана, потому что Коля-зверь, когда все откроется, будет иметь на Сашку зуб: мол, сам хотел новую шапку, а теперь отказывается. И так далее и тому подобное. И что теперь делать поэту, ведь его репутация оказалась под угрозой?!

Сказав, что повар может все валить на него, Щербин взялся за край плащ-палатки повара, на которую они положили пса.

Метров триста-четыреста они пронесли собаку на плащ-палатке, но потом повар вдруг взбунтовался: бросил свой край, вырвал из-под Бормана испачканную собачьей кровью плащ-палатку и сказал, что дальше не понесет собаку, что у него дела на кухне, и быстро, не оглядываясь, пошел в сторону лагеря.

Потом все же остановился и, обернувшись, с досадой в голосе крикнул:

—Надо было мне самому грохнуть Бормана!

И побежал.

Кажется, он всерьез сожалел о несостоявшейся собачьей шапке.

Щербин остался возле пса, неотрывно смотревшего на него: в глазах у собаки появилось еще что-то, кроме готовности умереть. Тащить Бормана волоком через кочки пару километров? Не выйдет. Да и то, что крикнул напоследок повар, звучало как-то странно. Щербину было гораздо приятнее верить в то, что он нафантазировал себе: в коварного охотника, задумавшего подчинить себе безвольного повара.

«Нет, повара зверюге не видать!» — подумал он и улыбнулся.

Подставив лицо солнечному свету, слушая тишину, Щербин совсем размечтался: кого же все-таки он сейчас спасал — несчастного пса или испуганного поэта? Да обоих! Но важнее всего, пожалуй, было то, что это именно он не позволял сейчас зверю выйти из Коли-зверя. Перед его мысленным взором возникло змеиное тело с собачьей головой и черными крыльями. Даже пьяные сержант с ефрейтором в отделении, готовые наброситься на него, показались ему сейчас чуть ли не родными людьми в сравнении с охотником. В самом деле: в Коле-звере обитало что-то нечеловеческое (это он почувствовал еще при первой встрече), что-то такое, что человеку, находящемуся рядом с охотником, нельзя вынести…

Идти собака отказывалась, а может, просто не могла. Она не скулила, просто раскачивалась на трех лапах и смотрела на человека. Ничего жалостливого, никакой мольбы или вопля. Лишь что-то вроде надежды на то, что она еще поживет.

Из-за сопок выскочил ГТТ. Тягач летел по руслу ручья, летом почти обмелевшего и лишь кое-где катавшего слабым теченьем блестящую на солнце гальку. Щербин еще только собирался поднять руку, а тягач уже резко повернул к нему и так же резко остановился метрах в пяти от. Из кабины выбрался Витаха — так этот механик-водитель величал себя, настаивая на том, чтобы все на острове так к нему обращались, словно его собственное имя Виктор не имело ни силы, ни значения, ни смысла на таких беспредельных просторах…

Подойдя к Щербину, он молча протянул ему руку и сел возле Бормана на корточки, тот тут же лег.

Пока механик исследовал лапу Бормана, Щербин, разъяснив ему ситуацию, спросил:

—Отвезешь собаку в лагерь? За мной коньяк, хороший, — и с надеждой смотрел на спину механика-водителя.

—Когда еще ваш коньяк увидишь, — лениво откликнулся тот.

—С собой у меня бутылка. Для Черкеса вез…

Откинув брезент, они погрузили пса в тягач. Однако водитель погнал тягач не к палаткам полевого лагеря, а в обратную сторону.

—Ты куда? — удивленно уставился на него Щербин.

—Нельзя в лагерь, — работал рычагами механик-водитель. — Если уж Коля решил убить Бормана, непременно его прикончит. Я его знаю, у него сказано — сделано. Настоящий мужик. Без всяких там… А Борман, выходит, чем-то провинился перед ним. Может, тяпнул его ненароком, может, еще что. Хотя пристрелить такого пса, конечно, — преступление! Есть у меня в тундре одно место, тайное, заветное. Туда отвезем. Только вы Коле обо мне ничего не говорите. У нас с ним нейтралитет… Есть хотите? Рядом мешок. Нащупали? Там пимикан. Я его как раз туда везу. Вась Вась попросил. Там много, так что берите, сколько надо…

«Пимиканом» (на индейский манер) тут называли вяленое оленье мясо, с легкой руки Вась Вася, бывалого от Мурманской области до Камчатки с задержкой на десятилетие на Памире геолога, битого и железным начальством, и грандиозными переменами, давно давшего роковые трещины в монолите некогда богатырского здоровья, но все еще безотказного, надежного.

Бывали времена, когда местный люд добывал оленя больше, чем требовалось для пропитания (хотя лишнего мяса тут никогда не бывало), и тогда умельцы варили из него тушенку впрок или делали пимикан.

Пимикан — продукт в многодневном маршруте незаменимый. Так уж повелось, что в рюкзаке у здешнего исследователя недр помимо геологического молотка, эмалированной кружки, нескольких кусков сахара, таблеток сухого спирта для приготовления кипятка и пары пачек индийского чая № 36 всегда имелся холщовый мешочек с пимиканом. Когда полярник налился свинцом усталости и сник, намаявшись карабкаться по сопкам да молотком отбивать от выходов коренных пород куски побольше (для большей представительности образца), когда пора бы уже и отразить на карте собственное видение геологической обстановки, тогда лезет он под язык ледника, сползающего со склона сопки, как под козырек летнего кафе, что может защитить и от дождя и от ветра, чтобы растопить в баночке фирн или снег и, нагрев воду до кипения, высыпать в нее пачку чая. Пока чифирь настаивается, исследователь жует пимикан. Может даже подремать, невзирая на солнце, которое сутками крутится над головой. Но как вздремнуть после чифиря?! Так что остается просто лежать и усваивать вяленое мясо, отдающее вкус не сразу, а только когда его разжуешь хорошенько, перемелешь во рту, и слюна вытянет из него этот самый вкус, разложит его на составляющие, сделает удобным для усвоения. Пимикан можно даже не глотать. Жуешь его в полудреме, а потом вдруг не обнаруживаешь у себя во рту, потому что весь он изошел на вкус и усвоился как сладкий мед…

Механик-водитель остановил тягач возле охотничьего зимовья — деревянного сруба, сложенного из плавника — бревен, некогда отмытых добела морскими водами и чем-то напоминающих гигантские бивни. Изба словно вросла в тундру, приткнувшись одной из своих стен к интрузии, миллионы лет назад раскаленным штыком прошедшей сквозь складчатость и застывшей почти вертикальной стеной, защищающей избу от северных ветров.

Это зимовье Щербин видел впервые: массивные венцы избы, маленькие окошки, добротная крыша, кое-где подбитая старыми оленьими шкурами, тяжелая дверь с железной задвижкой. Возле избы — что-то вроде навеса, под которым дрова, сплошь покрытые лишайником.

Собаку из тягача вынесли под навес. Та, кажется, понимала, что люди ее спасают, и пыталась хоть чем-то им помочь. По крайней мере порывалась встать на три лапы, чтобы идти самой, и лишь скулила, когда Щербин или Виктор невольно делали ей больно.

—До лагеря отсюда километров десять-двенадцать, — не поворачиваясь к Щербину, заговорил Виктор. — Если хотя бы раз в неделю доставлять сюда еду — собака выживет.

— Ничего об этом зимовье не слышал. Вот и на карте Черкеса его нет. — Щербин оглядывался по сторонам, пытаясь понять, где сейчас находится, и определить это место на карте.

—О нем никто тут, кроме меня, не знает. Я его случайно надыбал. Погнался за оленем — ну и вылетел прямо на него. Из тундры его не видать. Разве что с воздуха…

Потом Виктор принес из тягача аптечку.

—Попробую собрать Борману конечность, — сказал он, мягко кладя свою ладонь на раздробленную собачью лапу.

—А умеешь? — Щербину было больно смотреть, и он отвернулся.

—Я фельдшер, хотя и бывший. Значит, должен уметь, — продолжал бывший фельдшер, что-то делая с лапой повизгивающего пса. — Тут все люди с прошлым. Только никто его из кармана не вынимает, чтобы предъявить. Разве только Ваня-простота. Потому что у него-то, губошлепа, прошлого как раз и нет, — есть только воспаленное воображение да фантазии. Глупости, конечно, лезут в голову каждому тут, но у всех хватает ума их не высказывать вслух. Кроме, конечно, Ивана Савельевича…

На этом острове трудилась не только производственная партия Черкеса — геологи-поисковики с тягачами, тракторами и буровыми вышками, геофизики со своей аппаратурой, рабочие с ломами да лопатами, но и чистая (академическая!) наука. Километрах в пятнадцати от лагеря Черкеса у подножья сопки разбил свой лагерь Иван Савельевич, или Ваня-простота, величавший себя и четверых своих подчиненных «академиками». Этот пожилой ребенок двадцати девяти лет от роду и весом почти сто сорок килограммов, был довольно известной в северных широтах фигурой, занимавшейся геологическим картированием этих территорий. «Мы — люди науки, мы — белая кость и голубая кровь геологии!» — любил к месту и не к месту повторять Иван Савельевич.

Посланный (засланный!) сюда одним старейшим геологическим институтом, находившимся в тесном взаимодействии с другим геологическим институтом, как раз тем, которым теперь руководил Юрий Юрьевич Кат и который лет двадцать тому назад направил сюда партию Черкеса для поисков и разведки, Ваня-простота называл себя отцом геологии этого Арктического острова.

Осенью в актовом зале своего института, при стечении значительного количества кандидатов и докторов наук, во время очередной приемки полевых материалов Иван Савельевич, широко расставив ноги возле доски с приколотыми к ней картами и таблицами, любил ладонью свободной от указки руки прихлопнуть на карте какую-нибудь часть, а то и весь остров, о геологии которого он как раз рассуждал, и, усмехнувшись, ломающимся баском подростка заявить, что геология этого острова уже у него в руках.

Как правило, все его геологические построения, все его карты напоминали «битые тарелки» — калейдоскоп выходов на поверхность разнообразных горных пород (их Иван Савельевич наблюдал в естественных обнажениях или в шурфах), отделенных друг от друга прерывистыми линиями предполагаемых разломов, что говорило о полном отсутствии у автора этих построений пространственного воображения и дерзости мысли. В геокартировании Ваня-простота был как погонщик оленей в тундре: что вижу — то пою, и пока вряд ли понимал глубинную суть того, чем занимался.

Сидя на вершине какой-нибудь сопки посреди почти лунного пейзажа, откуда можно было если не увидеть, то хотя бы предположить движения горной коры десятки миллионов лет назад, Иван Савельевич терялся. И даже не пытался вникать в те процессы и силы, которые сначала все тут гнули, рвали и переворачивали, а потом, спустя еще несколько миллионов лет, протыкали это перевернутое, перемешанное насквозь горячей магмой, чтобы спутать Ивану Савельевичу все карты.

И он не думал, а собирал фактуру — образцы горных пород с обнажений (для этой цели у него вместо геологического молотка имелась небольшая кувалда: Иван Савельевич разъяснял интересующемуся коллеге, что молоток для него — баловство, что ему, такому большому человеку и ученому, нужно нечто большее). Когда подходящего обнажения для взятия образца в нужной точке не наблюдалось, он приказывал «академику», отправившемуся с ним в маршрут (студенту-геологу), бить шурф до выходов коренной породы. Пока студент «бил», Иван Савельевич курил трубку и посмеивался, глядя на взопревшего помощника: «Эй, академик, не филонь!» Рюкзак с образцами из очередного маршрута нес студент, лопату студента, так и быть, нес Иван Савельевич. Правда, последний вполне мог забыть ее где-нибудь на привале, и тогда несчастный студент, едва донесший до лагеря ноги и рюкзак с «каменюками», чертыхаясь, тащился на поиски своей лопаты.

Дома, в командирской палатке, Иван Савельевич разглядывал свои «каменюки» под бинокуляром (в минералогии он кое-что все же смыслил) и потом увлеченно строил свои «битые тарелки».

Формально он не врал, но по сути — вводил в заблуждение.

Его старшие товарищи, конечно же, это понимали, но для такого молодого человека и «битые тарелки» были, на их взгляд, неплохим результатом. Ведь пользуясь записями и описаниями из полевого журнала Вани-простоты, вдумчивый, знающий специалист мог построить уже нечто вразумительное и близкое к правде. От Ивана Савельевича вовсе не требовалась истина в последней инстанции: члены ученого совета были уверены в том, что со временем его «карта» будет уточнена более серьезными учеными.

За что Иван Савельевич любил свою профессию? За романтику странствий, за возможность почувствовать себя важным и даже главным, ну и за северные надбавки (приятно все же ошарашить встреченного на улице одноклассника — какого-нибудь рядового инженера, что у тебя зарплата как у начальника цеха). Но еще больше Ваня-простота любил свою профессию за возможность вращаться в обществе первооткрывателей и легендарных исследователей Заполярья. Ему нравились их неторопливые повадки, бархатистые манеры и дружественная снисходительность в общении с ним. Она вовсе не была обидной для него: напротив, льстила ему, грела его самолюбие. Ведь эти люди относились к нему так, как любящие старики относятся к своему любознательному внуку, несущему в дом то кем-то использованный презерватив, чтобы надуть его на Первое мая, то стеклянные бусы, чтобы отмыть их и подарить на Восьмое марта маме…

Кстати о маме. Где-то на третий год после прихода в легендарный институт Ваня-простота женился на женщине старше его на …дцать лет.

Лена была единственной дочерью члена-корреспондента и лауреата государственной премии. Женщина расчетливая, сдержанная в словах, молчаливая и болезненная, она по возможности не оставляла своего молодого супруга без присмотра. Именно в ее руках нелепый губошлеп с девичьей задницей, не могущий ни оценить обстановку, ни соразмерить цель с прилагаемыми к ее достижению усилиями, фантазер и романтик, так и не одолевший подростковый период и бывший в институте чуть ли не посмешищем (один из его коллег прицепил к нему обидное прозвище из детской прибаутки «Ваня, Ваня, простота! Купил лошадь без хвоста!», и все в институте тут же подхватили его), вдруг обрел ребро жесткости. Женив на себе Ваню (прежде никогда не прикасавшегося к женским прелестям и, как черт от ладана, бежавшего от любого интима), дочь члена-корреспондента повела его по жизни, сжимая потную, безвольную ладонь в своей сухой и жесткой и не отпуская его от себя дальше, чем на пять шагов.

Даже здесь на острове она с мрачным упорством и всегдашней озабоченностью на лице (а вы попробуйте воспитывать мальчишку в одиночку!) ходила в маршруты вместе с мужем. Ходила, даже когда не могла ходить, о чем говорили ее синие губы, серая кожа лица и черные подглазья. Словно боялась, что тот без ее пригляда непременно заблудится в трех сопках, затеряется среди распадков: покружит, покружит да и сядет посреди тундры в лужу, ревя как белуга от бессилия и страха.

О ней самой, кандидате наук, уже написавшей докторскую диссертацию, речи в науке теперь не шло: вся ее угрюмая, несокрушимая энергия была направлена на дело продвижения мужа в академики. Ведь ее отец в академики больше не рвался, и это виртуальное пока место академика они сообща с дочерью решили забронировать за Ваней-простотой.

Откуда Иван Савельевич пришел в геологию?

Взглянув на него, легче всего было предположить, что прямо с университетской скамьи, которой предшествовала школа, в которой его дразнили «жирягой», «жирдяем» и после уроков колотили все кому не лень. Однако сам Иван Савельевич отвергал такие предположения, настаивая на том, что между школой и университетом в его биографию вкралась служба в армии — об этом он заявлял в институтской курилке, и всегда — чуть понизив голос. Так что курящие товарищи уже знали, что срочную службу Ваня-простота проходил в ВДВ (потому как где еще служить такому великану и силачу, как не в десантных войсках?!), что у него сотни прыжков с парашютом и есть даже орден и медаль за какие-то подвиги в каких-то секретных операциях. Какие подвиги — тайна, поскольку он давал подписку о неразглашении, вот и свои награды он хранит дома в сейфе. Тут курящие, взирающие на румяное лицо рассказчика, на пух на его щеках и подбородке, неуверенно замещавшийся хилой бородкой, только ухмылялись. Тогда Иван Савельевич загадочно устремлял свой, окрашенный синевой романтизма, взор поверх голов слушавших его коллег: мол, верить или не верить мне — ваше дело…

Параллельно этим сказкам о подвигах в институте ходили злобные слухи о том, что Ваня-простота никогда не служил в армии по причине ожирения первой степени и банального плоскостопия. Но быть героем ВДВ Ивану Савельевичу хотелось так мучительно, так остро, что и на Седьмое ноября и на Первое мая он шел в колонне научных работников института в голубом берете десантника, поблескивая линзами безнадежно близорукого человека.

Если Иван Савельевич ложился в больницу, а болел он главным образом по части переедания (если только не дай бог какой-нибудь свинкой или коклюшем), то из его рассказов потом непременно следовало, что лечился он от своей смертельной болезни в секретной (для самых-самых!) клинике. Или же в Кремлевской больнице — такая была о нем государственная забота.

«Как же ты туда попал, Ваня, со своим перитонитом, ведь могли и не довезти?» — спрашивал его какой-нибудь злой шутник в институтской курилке, предвкушая очередную потеху.

«На истребителе. Армия еще помнит своего рядового солдата», — глазом не моргнув, находился Ваня-простота и начинал взахлеб развивать историю героической болезни. И оказывалось, что вся страна, все ведомства и министерства во главе с их руководителями боролись за Ванину жизнь. Когда же Иван Савельевич после миновавшего наконец кризиса открывал глаза, справа и слева от него лежали академики, директора, генералы и министры, которые, пока Иван Савельевич шел на поправку, консультировались у него: спрашивали, как им действовать на своих местах и постах, и вообще как им жить дальше. «Я как-то с одним парнишкой, академиком, рубал яичницу, так он меня спрашивает: Иван Савельевич…» — захлебывался от восторга Ваня-простота, кажется, верящий в то, что именно так все и было. А народ вокруг уже держался за животы, чтобы прежде времени не расхохотаться и тем самым не испортить себе праздник…

Но почему тогда из сезона в сезон этот пожилой ребенок, этот фантазер чуть ли не полгода морозил сопли на каком-нибудь заполярном островке под холодным неприветливым небом, среди каменного безмолвия?

Если уж всю правду, то за Полярным кругом Ваня-простота… скрывался от жизни.

В городе, в проклятом человеческом муравейнике, он порой и не знал, куда от нее деться. По выходным, если была глубокая осень или зима, Иван Савельевич сидел дома за письменным столом и делал какие-то мудреные записи с цифрами в столбик и знаками вопроса на полях, говоря близким, что двигает науку и не желает бездельничать в парковых аллеях или в музейных залах, что надо дело делать, дело… На самом же деле он боялся признаться себе в том, что опасается выйти на улицу и во что-нибудь вляпаться.

Ранней весной или осенью он обычно отсиживался на даче тестя — грозного члена-корреспондента за высоким забором вместе с женой. Угнездившись после плотного завтрака с кружкой чая на ступеньке крыльца, подслеповато улыбался солнышку, прислушивался к полету шмеля и, если через дырку в заборе на участок приходила соседская собака за чем-нибудь вкусным, излагал ей свою новую теорию, отменявшую все предыдущие представления о строении земли, теорию, которую, конечно, все светила науки пока принимают в штыки, но в конце концов непременно оценят и преклонят перед Иваном Савельевичем свои каменные выи. «Ты же знаешь этих наших старперов!» — жаловался он собаке, и та виляла хвостом, надеясь на косточку или кусок колбасы. Иван Савельевич же, распаляя воображение, постепенно входил в раж, клеймя своих оппонентов, и собака, беспомощно поглядев по сторонам, уходила прочь. Как побитая, поджав хвост. Но Иван Савельевич уже не мог остановиться и изливал наболевшее шмелю, севшему рядом с ним на ступеньку крыльца, чтобы поковыряться в раздавленной вишне…

Только жена Ивана Савельевича могла вернуть его к действительности, вывести из транса, привести в чувство.

Она выходила из дома и, скажем, просила его помочь ей выкопать картофель. Некоторое время Иван Савельевич озадаченно смотрел на жену, хлопал своими ясными глазами, но потом все же шел в сарай и возвращался оттуда с огромной совковой лопатой и немного растерянной улыбкой, за которую, как поговаривали в институте, дочь члена-корреспондента и полюбила этого пожилого ребенка…

Кстати, случилось это в институтском актовом зале во время празднования Нового года, куда Ваня-простота заявился в колпаке звездочета и накладной бороде. Выпив бокал шампанского, он тут же понес несусветную чушь о своих затяжных прыжках с парашютом в тыл потенциальному противнику (какому такому потенциальному?!) и о беспрерывных подвигах там, в глубоком тылу. В своих рассказах, захлебываясь от восторга, он путал эпохи, события и времена года, но на это почти никто не обращал внимания. Главным был даже не полет фантазии самозабвенного вруна, главным было то, что врун, кажется, искренне верил в свое вранье: только что сочинил, и уже поверил всем сердцем, всем существом. Мигом собравшийся вокруг рассказчика народ рассаживался по стульям и держался за спинки, чтобы не упасть от хохота на пол. Дочь члена-корреспондента поначалу хохотала вместе со всеми — она недавно перешла в этот институт из другого в результате какой-то личной драмы и уже успела заприметить в институтском коридоре нелепую фигуру этого пожилого ребенка, — но потом в ней что-то щелкнуло, и она увидела себя матерью этого великовозрастного младенца, повязывающей на его толстой шее вязаный шарф. Когда все уже, держась за животы, были готовы попадать со стульев, дочь члена-корреспондента, все для себя решив, шагнула к пожилому ребенку, взяла его за руку и, сопровождаемая удивленными взглядами публики, собравшейся повеселиться, повела к себе домой, откуда пожилой ребенок как порядочный человек не смог уйти на следующее утро. Дочь члена-корреспондента все правильно рассчитала: Ваня-простота был, пожалуй, единственным для нее, уже разбившей вдребезги девичьи грезы и набившей себе дюжину шишек, вариантом получить сразу и мужа и сына, так сказать — два в одном. Ваня-простота не сопротивлялся. В ту предновогоднюю ночь он был пьян от такого к себе внимания, и дочь члена-корреспондента, конечно же, была в его глазах прекрасной принцессой, поскольку сравнить ее с еще какой-нибудь принцессой у Вани-простоты не было возможности: он впервые был с женщиной…

Взглянув на лопату в руках супруга и трагически вздохнув, дочь члена-корреспондента просила его принести штыковую лопату, копать которой легче (она прекрасно понимала, что эту, совковую, ее Иван Савельевич — только так она его теперь называла и на работе и дома — взял потому, что та больше штыковой, а он, Иван Савельевич, — настоящий мужчина, силач и герой, который не ищет легких путей). Однако Иван Савельевич, победоносно улыбнувшись, набрасывался на грядку с этой, совковой, и вонзал ее в сырую землю по самый черенок. Потом, красный от напряжения, пытался отвалить тяжелый ком в сторону, но черенок лопаты с треском отламывался, и довольный собой Иван Савельевич, мол, смотри, жена, какой я неловкий, но это все от моей нечеловеческой силы, шел осматривать сломанный черенок на ступеньку крыльца, где еще пускала в небо парок его чашка с чаем. Тогда Лена сама приносила из сарая штыковую лопату и до обеда выкапывала картофель, полагая, что так даже лучше, потому что никакая картошка не стоит душевного равновесия ее Ивана Савельевича.

Кстати, и дрова она рубила сама, хотя муж каждый раз порывался вырвать из ее рук топор, чтобы показать ей «как это делается». Ласково глянув Ивану Савельевичу в глаза, дочь члена-корреспондента говорила ему, что очень любит рубить дрова, что пряниками ее не корми, дай только порубить всласть. Она почему-то была уверена в том, что доверь такое важное дело Ивану Савельевичу, и он непременно отрубит себе ногу или руку. Это ей даже снилось, особенно когда за окном всю ночь выл ветер. «Ничего-ничего, — говорила себе дочь члена-корреспондента, — потихоньку можно и самой дров на зиму наколоть, надо только приноровиться…»

И все же Ивану Савельевичу приходилось выходить порой в город из дома. Ничего не поделаешь — дела!

Оказавшись на улице, Иван Савельевич тут же припускал от нее (от жизни). Бежал, путаясь в полах тяжелого драпового пальто, тяжело гремя подметками по асфальту, а она, улюлюкая, хватала его то за хлястик, то за шиворот, чтобы посмеяться над ним и даже сделать ему больно. Эта, городская, жизнь глумилась над Иваном Савельевичем, по-видимому, найдя в нем крайнего — самого нелепого, самого безответного, самого беззащитного. Везде, в гастрономе, в универмаге, в сберкассе, в аптеке, в уличном туалете, в кинотеатре, в зале ожидания и даже в Божьем храме с ним случалось неприятное, невероятное. Из любой ситуации он непременно выходил потерпевшим и виноватым одновременно, и, куда бы ни шел, обязательно попадал в историю.

Вот, например: зима, мороз и предновогоднее перевозбуждение в массах. Иван Савельевич, спешащий в родной институт, влезает на ступеньку троллейбуса; пыхтит, отдувается, такой румяный, сановитый, в ондатровом треухе, в обшитом кирзой меховом пальто, с огромным портфелем, полным дерзких предположений и хитроумных соображений. Но двери никак не могут закрыться, поскольку в дверях застрял такой большой ученый, а мрачная толпа в троллейбусе, хоть и состоит сплошь из маленьких людей, спешащих кто на ветхозаветный завод, кто в занюханную контору, велика и не пробиваема.

Троллейбус уже тронулся, и водитель хрипит по спикеру, чтобы там, сзади, сукины дети не держали двери, а не то он никуда не поедет, хотя уже едет (а куда ему деваться?), и Иван Савельевич, конечно, и рад бы втиснуться в салон, войти в черное море тоски и нарастающего раздражения, но — увы — жидкость несжимаема вне зависимости от давления, так что Иван Савельевич только кряхтит да пыжится. А тут, на малом ходу, на ступеньку рядом с ним влезает еще кто-то, неказистый с виду, отчетливо пахнущий тяжелым ручным трудом. Ивану Савельевичу и прежде было нехорошо, тесно, потому что пахнущий чем-то простым и железным пассажир грубо напирает на него сбоку, пытаясь втиснуться в салон. «Не путайся под ногами!» — ревет Иван Савельевич, пытаясь вытолкнуть наглеца из троллейбуса. Завязывается короткая потасовка, пока без рукоприкладства. Троллейбус останавливается, и из задней двери на припорошенный бенгальским снежком тротуар тяжело вываливаются двое: Голиаф с портфелем и Давид в промасленной телогрейке. Голиаф надвигается на Давида, грозя раздавить его в своем праведном гневе (все же Иван Савельевич уже ехал в стесненных обстоятельствах, а человек с рабочей косточкой втерся и еще больше стеснил), размахивается по-девчоночьи и бьет соперника в скулу, распушив свои усы и бороду да еще выкатив за стекляшками разъяренные бельма. Но Давид и не думает спасаться бегством при виде такой глыбы, пышущей яростью. Словно и не было удара грозного великана, он идет на него, чуть пригнувшись и сжав кулаки, и в Голиафе мигом иссякает керосин агрессии, он начинает пятиться все с теми же, вытаращенными, глазами (только теперь — от растерянности), в ужасе ожидая ответного удара. Не говоря ни слова, соперник тыкает его кулаком в подбородок снизу вверх, и Иван Савельевич опрокидывается на спину, как жук, поджимая к животу конечности, прикидываясь мертвым. Хорошо еще Давид достался Голиафу незлобный: он лишь разок пинает Ивана Савельевича скороходовским сапогом в рыхлый зад и, плюнув с досады себе под ноги, бежит догонять отчаянно буксующий на гололеде троллейбус, задняя дверь которого до сих пор открыта…

В силу этих скорбных обстоятельств и трагических недоразумений до своего института Ваня-простота частенько добирался в обход, в надежде обмануть насмешницу жизнь, пустить ее, преследовательницу, по ложному следу. Вот она, позолотив листву в парках, натянув первый ледок на лужи и выгнав красноносых баб в белых халатах продавать пирожки с ливером, ждет его на остановке троллейбуса десятого маршрута со сценарием очередной оскорбительной мерзости. Тут же и исполнитель главной роли: тяжко пахнущий вчерашним праздником, с лиловыми подглазьями на тухлой физиономии, развалился на скамейке, с недопитой бутылкой «Агдама» за пазухой, икает, весь такой опасный, как пушка, заряжённый угрозами и площадной бранью. Сидит, готовый разрядиться в кого-нибудь, и только ищет подходящую для этого фигуру: такую, в которую не промахнешься. Однако Иван Савельевич еще издали замечает этого разбойника на скамье и решительно сворачивает в соседний переулок — к автобусной остановке, чтобы добраться до пункта назначения в автобусе первого маршрута, пусть в объезд и минут на пятнадцать дольше, но зато неуязвимым для несчастного случая, неприметным для трагического стечения обстоятельств…

Одно время в их орденоносном институте, надумавшем заняться помимо Арктики с Антарктикой еще и Мировым океаном, ввели морскую форму. Эту самую форму для ученых придумали в министерстве, вероятно для того, чтобы побаловать своих, министерских, чем-нибудь этаким. Дело в том, что часть сотрудников министерства, которая занималась этим орденоносным институтом и его проблематикой, теперь сама должна была облачиться в кителя с погонами гражданского флота да еще получить по фуражке с крабом. Но как вам такой расклад: завлаб или старший научный сотрудник должны были носить погоны… капитана океанского судна, а просто научный сотрудник получал погоны старпома. Но это еще что! Теперь погоны капитана дальнего плаванья получал и начальник отдела пробоподготовки (скромный человек в пыльном берете и синем халате из институтского подвала, отвечавший там за дробление и истирание проб горных пород и руд и выходивший на свет Божий разве что в туалет или в столовую, никогда в глаза не видевший не то что океанского шторма, но даже не знавший, что такое рында), и начальник планового отдела — дама, умевшая в жизни разве что достойно пронести мимо вас свой бюст да поджать губы, когда вы приносили ей документы на подпись, и главный бухгалтер с короткой левой ногой, и вообще черт знает кто. Одним словом — разнузданная безответственность и попрание моральных норм. Так что можно себе представить, право на какие кителяґ с погонами и фуражки с крабами получали теперь министерские труженики, сплошь пахнущие французским одеколоном и не нюхавшие ни штормов, ни тайфунов, ни даже судовых тараканов в тарелке с борщом…

В этот эпохальный для института момент Иван Савельевич был всего лишь научным сотрудником. И значит, имел право на старпомовские погоны и фуражку с невыразительным крабом, увы, без вожделенного золота по козырьку. Однако ж, ходить по Невскому проспекту этаким красавцем старпомом, свысока поглядывая на горожан, иметь возможность с какой-нибудь красивой женщиной (в отсутствие жены Иван Савельевич, случалось, грезил любовными подвигами) прорваться в ресторан «Астория» под вечер, когда туда уже никого из простых смертных не пускают (мест нет!), а моряка в таком-то кителе просто не могут не впустить — это дорогого стоит! Но если уж в «Асторию» и с красивой женщиной, то лучше, конечно, капитаном дальнего плаванья, а не старпомом.

Здороваясь в институтских коридорах с коллегами, на плечах у которых были капитанские погоны, Иван Савельевич страдал от зависти. Ну да, старшие научные, заведующие лабораториями, начальники отделов… Но он-то чем хуже? Он, покоритель арктических просторов!

Но мучился завистью он не долго: решение пришло само собой. Оно ему приснилось в ночь с пятницы на субботу, и выходные Иван Савельевич просидел за письменным столом с иголкой и нитками: отпарывал, пришивал, а в понедельник явился в институт полным генералом. Такие погоны, которые были теперь у Ивана Савельевича — с одной широкой полосой, носило лишь институтское начальство. Правда, полоса эта была не так широка, как у директора института, но зато вполне сравнима с той, что носили на погонах его заместители. Когда кто-то с капитанскими погонами на плечах заострял свой подозрительный взгляд на новых Ваниных погонах, Иван Савельевич не без мальчишеской задиристости заявлял, что там все те же, положенные ему, две полоски, просто они настолько близки друг к другу, что издали кажутся одной. Прибавить «генеральской» он не решался. И при этом смеялся как ребенок, получивший и билет на елку, и лису на воротник…

Когда Ваня-простота первый раз прилетел за Полярный круг начальником маленького полевого отрядика (прибыл он, правда, недели через две после того, как там обосновались его подчиненные: мудрый Ванин начальник, острожный старик, искавший всю войну для страны полезные ископаемые под дулом винтовки, решил попридержать Ванечку на материке, пока его подчиненные не выпьют на острове все взятое с собой спиртное, не передерутся и потом не просохнут, став годными для выполнения своих профессиональных обязанностей; боялся этот мудрый начальник насмерть испугать нежного Ивана Савельевича непробудным пьянством и зверским мордобоем, убить в горячем юноше здоровый романтизм, отбить у него навсегда тягу к поискам и разведке полезных ископаемых), он уже на второй день завопил: «Караул!»

Дело в том, что в тот год по Заполярью бродили нешуточные белые медведи и стаи голодных полярных волков, и Ивану Савельевичу казалось, что на каждом шагу хищники подстерегают именно его, а в обитом металлом балке, оставшемся от военных, который не взял бы приступом никакой медведь и куда Ваня сразу по прилету напросился жить, хотя и должен был поселиться отдельно от своих подчиненных в привезенной с собой палатке, не было туалета. В туалет, «давить пасту», как тут выражались, ходили чуть ли не за километр в тундру, где была устроена «отхожая палатка».

И вот нужно было идти туда, затравленно озираясь по сторонам, каждую секунду ожидая нападения хищника, и наконец, придя, услышать из-за полога чье-то вежливое покашливание. И значит: иди теперь назад не солоно хлебавши или же уходи еще дальше, за ближайшую сопку. А там, за сопкой, ты уже один, без товарищей, и у медведя с волком ты как на ладони. И, сев на корточки со спущенными штанами, можешь, сколько хочешь, крутиться, высматривая зверя. Зверь, если ему надо, возьмет тебя и без штанов. И бедный Иван Савельевич весь тот полевой сезон ходил «по большому делу» с карабином в руках и сидел на точке, вращаясь на триста шестьдесят градусов. Сдаваться медведю на милость он не собирался.

В маршрутах его в тот сезон сопровождал рабочий с лопатой, которому Иван Савельевич отдал свой карабин, хотя тот имел право только на лопату, с помощью которой «бил» небольшие шурфы или копал канавы в целях геологического картирования. На материке этот рабочий был заядлым охотником и сюда прибыл с мечтой подстрелить если не полярного медведя, то волка. Для Ивана Савельевича он стал нежданным спасением, щедрым подарком судьбы…

Пока, испытывая нечеловеческие лишения, Иван Савельевич притирался к Заполярью, считая дни и даже часы, которые ему еще осталось провести на краю света, наводненном безжалостными хищниками, его подчиненные весело и со вкусом тянули срок: бездельничали, картежничали, охотились, рыбачили, ну и копали или долбили, где им укажут, варили что-то на ужин (завтракали и обедали здесь хлебом с тушенкой) и еще, конечно же, бражничали — время от времени ставили на три недели двадцатилитровую бутыль бражки на рисе и изюме. Все взятое с собой крепкое и крепленое было с быстротой молнии выпито еще в начале сезона, и теперь их окрепшие на свежем воздухе организмы требовали продолжения банкета.

Иван Савельевич не пил… почти не пил спиртного. По крайней мере не имел такого губительного пристрастия. Более того: боялся пить, поскольку не знал, что потом от себя ожидать. Но его подчиненные, люди бывалые, смотревшие на странности своего молодого начальника добродушно и сквозь пальцы, уверяли его в том, что одна кружка браги делу не помеха, а повеселить сердце ох как может. И как-то на День молодежи Иван Савельевич хлопнул кружку горьковатой, но легкой в общении браги.

Хлопнул и распустил хвост — завел шарманку о своем легендарном прошлом в войсках ВДВ, о кремлевской больнице, о министрах, о скрытых от общественности академиках и директорах подземных заводов, ждущих от Вани ответов на свои трудноразрешимые вопросы, в общем, понес околесицу, излагая бесконечный список своих достижений в науке, технике и народном хозяйстве. Между делом он хлопнул еще одну кружку, потом еще одну, уже размахивая от возбуждения руками и забрызгивая собеседников кипучей слюной…

Ночью в балке все проснулись от медвежьего рева, хватаясь кто за карабин, кто за топор. Медведь ревел в Ванином спальнике, увеличившемся чуть ли не вдвое, и там, где должна была быть Ванина голова, по деревянному настилу неистово били Ванины ноги в кирзовых сапогах. Словно тихой сапой влезший в Ванин мешок медведь, как удав, проглотил половину Вани-простоты (весь бы Иван Савельевич в медведе не поместился) и теперь воет от наслаждения.

Взирающим на Ванины сапоги мутным мужикам понадобилась все же пара минут, чтобы понять, в чем дело, и начать действовать. Сначала, взяв Ивана Савельевича за ноги, они попытались вырвать его из медвежьей пасти. Но медведь не собирался никому уступать свою добычу. Тогда один из мужиков взял в руки нож и вогнал его в спальный мешок в том месте, где коварный медведь сопротивлялся превосходящим силам противника. Раздался хруст разрезаемого спальника, и медведь тут же ослабил мертвую хватку и застонал, как изнуренная любовью женщина, глубоко и жадно задышав. В конце концов, через прореху в спальном мешке мужикам удалось извлечь полуживого Ивана Савельевича (к счастью, хитроумный медведь, прокравшийся в Ванин спальник за добычей, оказался гиперболой спящего разума). В тот злосчастный праздничный вечер несчастный Иван Савельевич пил брагу до тех пор, пока мог ворочать языком. Все остальные, как насосавшиеся крови клопы, давно отвалились от стола и спали: кто — сидя, с бессмысленной улыбкой на бессмысленном лице, кто — ничком на полу, а Иван Савельевич все излагал им свои научные воззрения, все сыпал терминами и фактами, представляя несокрушимые доказательства собственной правоты. Наконец его язык отказался с ним сотрудничать, и, в последний раз с надеждой взглянув на спящих соратников, Иван Савельевич пошел домой. Вернее, по-пластунски полез к себе в спальник. А когда залез, уснул. Сначала все было, вроде, как всегда: снились только хорошие сны, в которых Иван Савельевич наставлял, исправлял, поучал, распекал каких-то академиков, директоров и министров… Но потом пошли кошмары: Иван Савельевич почувствовал вдруг нехватку кислорода и принялся его искать. Кислорода оставалось все меньше, и нигде в своих ночных скитаниях бедный Иван Савельевич не мог его найти: он ходил налево — там было душно, и медведь хватал его за горло, ходил направо — там было еще удушливей, и медведь, прикинувшись василеостровским хулиганом с троллейбусной остановки, бил его кулаком в грудь. Тогда Иван Савельевич в своей последней надежде бежал прямо — но и там, все тот же медведь хватал его за шиворот с намереньем живьем закатать в бочку с цементом… Иван Савельевич крутился, изворачивался, однако уже нигде не было ни глотка кислорода. И тогда он заревел сущим медведем. Спасибо сообразительному мужику с ножом, вырезавшему почти задохнувшегося Ивана Савельевича из верблюжьего спальника и вкладыша, в котором он за полночи несколько раз перекрутился, так что шансов вывернуться из ситуации без посторонней помощи у него не осталось.

Иван Савельевич потом неделю болел, извергая из недр организма последствия алкогольного отравления, охал, ахал, пил чай, бегал в отхожую палатку, порой даже оставив в балке карабин и, значит, подвергая себя смертельной опасности. Тогда любимая наука на целую неделю осталась без его пригляда и словно осиротела…

И все же на островах за Полярным кругом Иван Савельевич чувствовал себя человеком. Здесь у него было настоящее оружие, здесь к нему обращались пусть и с легкой усмешкой, но всегда по имени-отчеству. И главное: тут он сам принимал решения. Вынужден был принимать, обязан. Болотистая в распадках тундра, осыпающиеся под ногами крутые склоны сопок, изнуряющие многокилометровые маршруты лепили из пугливого младенца осторожного подростка. До мужчины, мужика, Ивану Савельевичу было еще ох как далеко. Ведь тут, в распадках за сопками, его все еще караулили хищные звери и повсюду преследовали тучи прожорливого гнуса, от которого не спасал даже накомарник, так что Иван Савельевич всерьез боялся спятить от звона кровососов, весь день стоявшего у него в ушах. Но пока он терпел лишения и всерьез страдал, рыхлое, бесформенное вещество его души становилось все более плотным и все более подходящим для жизни.

Вернувшись домой после своего первого полевого сезона (его, каждый день ожидавшего нападения полярного медведя, вывезли с острова тайком от медведя и раньше срока по телеграмме, которую он сам придумал и при содействии перепуганных его паническими письмами родителей прислал сам себе: «Срочно прилетай находимся при смерти»), Иван Савельевич твердо решил никогда больше не возвращаться на проклятый остров, откуда только чудом вырвался живым.

Но за зиму страхи улеглись в его сердце, а ужасы полевого быта поистерлись в памяти, и уже весной он небрежно делился с коллегами в курилке впечатлениями от полевой жизни, выставляя себя бесстрашным пофигистом, которому море по колено. Вместо сигарет как настоящий полярник Иван Савельевич курил теперь трубку, выточенную из корня вишни, а для пущей убедительности отращивал бороду.

Ранней весной в институте начиналось радостное шевеление, связанное с подготовкой к новому полевому сезону, и «проклятый остров» уже казался Ивану Савельевичу чуть ли не земным раем; картинно закатывая глаза, он делился с близкими, как соскучился по настоящей жизни на своем острове. Он так его и называл: «мой остров». Себя же после успешной защиты полевых материалов стал величать не иначе как «отцом геологии» острова, при каждом удобном случае, если карта была рядом, накрывал его своей пухлой ладонью и заливисто смеялся.

Во второй раз Ваня-простота отправился на остров уже с Мамойленой (такое прозвище дочери члена-корреспондента дал тот самый институтский шутник, некогда обозвавший Ивана Савельевича Ваней-простотой, и представьте себе, остальные члены трудового коллектива тут же с удовольствием поддержали его), волшебной предновогодней ночью появившейся в его жизни.

Мамелене было нельзя за Полярный круг по состоянию здоровья, но отрывать от себя свое только что обретенное счастье — отпускать мужа одного в арктическую пустыню — она опасалась. Так что пришлось ей купить нужные справки в ведомственной поликлинике.

На острове супругам невозможно было жить в одном балке с подчиненными: Мамалена была против. Хотя Иван Савельевич и стоял перед ней на коленях (все еще боялся медведя), уверяя жену в том, что эти рабочие — интеллигентные люди, которые не посмеют вмешиваться в их семейную жизнь. В итоге пришли к промежуточному решению: решили ставить командирский КАПШ впритык к балку, чтобы, если медведь все же придет скрасть Иван Савельевича, можно будет хотя бы возопить в надежде на скорую помощь!

Институтское начальство Ивана Савельевича договорилось с Черкесом, в каком-то смысле истинным начальником этого острова, отряды которого занимались тут геологоразведкой, а значит, бурили скважины, били шурфы и даже кое-где взрывали породу, о средствах передвижения для отряда Ивана Савельевича. Тут не обошлось, конечно, без вмешательства члена-корреспондента, желавшего обеспечить максимальный комфорт своей единственной дочери, потащившейся на арктический остров за своим простофилей мужем. На пару месяцев Иван Савельевич получал в свое распоряжение ГТТ с механиком-водителем.

Первый месяц Иван Савельевич передвигался от точки к точке планшета только внутри вездехода, за надежным стальным бортом, но скоро «академик» настолько осмелел, что всю дорогу от обнажения до обнажения мог пролежать «на броне» вездехода, молодецки раскинув ноги в теплых унтах и с трубкой в зубах усмехаясь встречному ветру. Этакий Амундсен!

Мамалена умоляла его ездить только в кабине тягача рядом с механиком-водителем, но Иван Савельевич, чувствуя «на броне» свою полную защищенность от хищников (не посмеют! а если посмеют — не догонят!), только посмеивался над ней, мол, что ты хочешь от бесстрашного мужчины, бродяги, генерала арктических пустынь?! Мамалена сердито поджимала губы и, предчувствуя недоброе, говорила, что в следующий раз не отпустит Ивана Савельевича одного в маршрут. И была права: как-то после одного такого разговора пожилой ребенок на крутом уклоне свалился с «брони» и, как мешок картофеля, покатился вниз. Если бы не реакция механика-водителя, отвернувшего машину в сторону, ГТТ переехал бы Ивана Савельевича.

Подобрав стонущего начальника и перевязав ему разбитую голову, механик-водитель повез его Мамелене, которая, увидев пристыженно улыбавшегося мужа с перевязанной головой, пообещала «негодяю вездеходчику» уничтожить его как личность. Ведь не имел он морального права идти на поводу у пожилого ребенка! Вечером того же дня ГТТ укатил обратно к Черкесу, от греха подальше, а Иван Савельевич полночи виновато заглядывал в глаза плачущей жене…

Мамалена пуще глаза берегла Ивана Савельевича: превозмогая свои многочисленные болезни, стуча от холода зубами, ходила с ним в маршруты, отдавала ему свою походную пайку, состоявшую из кусочков вяленого мяса и галет, запрещая ему при этом есть кусковой сахар, поскольку тот, в конце концов, мог довести мужа до крайней степени ожирения и погубить его, сладкоежку (Ваня ненавидел это слово применительно к себе), грела на таблетках сухого спирта кипяток, чтобы заварить мужу чай.

Чуть ли не ежедневными пешими маршрутами с нередкими суточными переходами они все же закрыли свой планшет, и Иван Савельевич занялся рисованием карты. Мамалена смотрела на его творения, стоя у него за спиной, давала ему короткие деловые советы. Ее уже не интересовала собственная научная карьера, ее беспокоило только одно: как бы кто-то из членов ученого совета не усомнился в способностях Ивана Савельевича, весьма средних, а уж они с папой членом-корреспондентом напишут Ивану Савельевичу приличную диссертацию, сначала одну, потом другую. Пожилой ребенок, конечно, ершился, пузырился, особенно, когда Мамалена попадала своим советом в яблочко, и в конце концов надувался, обиженный. Но Мамалена твердо стояла на своем. Предлагаемое ею было всегда и очевидно, и логично, а с точки зрения их науки — красиво, и Иван Савельевич прекращал сопротивление: мол, так и быть, ради мира между ними готов поступиться своими принципами, хотя едва ли это пойдет на пользу науке.

К концу того полевого сезона Мамалена совсем разболелась, ее переправили на материк в больницу, и Иван Савельевич словно вышел на свободу из заключения: ходил по лагерю в ватнике нараспашку, так, чтобы была видна его тельняшка, в голубом берете десантника (Мамалена уже не могла запретить ему подставлять его «слабые» уши северным ветрам), с вишневой трубкой в зубах, весело покрикивая на подчиненных (на этот раз было на кого покрикивать — в отряде трудился студент-дипломник, которого Иван Савельевич без опаски называл пионером).

Конечно, у него теперь прибавилось невзгод и тягот (никто для него не делал картофельное пюре, не варил борщ в кастрюльке, не стирал его кальсоны), но зато теперь он мог отправиться с праздными «мужиками» (все запланированные работы были выполнены) на охоту (нет-нет, не на волка или медведя — на вполне безопасных гусей) или же — с сетями за гольцом на ближнее озеро. Ходил он и за мамонтовой костью — так тут называли бивни мамонта, которые в июле-августе лезли из раскисшей тундры, как клыки дракона, да только ничего не надыбал.

Под небольшим навесом, сооруженным Ваниными рабочими, уже болтались на крючьях подкопченные оленьи туши, а под нарами в балке наливались жиром балыки чавычи, гольца и океанского омуля, и было их столько, что ешь — не хочу… Не хватало только трехлитровой банки с икрой, которую еще в самом начале сезона засолили под чей-нибудь день рождения и которую Ваня месяца полтора назад закопал где-то здесь, опасаясь проверки охотнадзорного инспектора. По рации Ивана Савельевича тогда напугали, мол, в их сторону направляется этот страшный государственный человек с проверкой (никто никуда не ехал, просто, зная пугливого Ваню-простоту, над ним подшутили), и Иван Савельевич в ужасе закопал банку метрах в ста от своей палатки, чтобы, если инспекторы все же докопаются до этой улики, можно было все отрицать. Ведь в ста метрах от палатки — это совсем не то, что в палатке.

Над банкой он оставил метку — консервную крышку, и сел ждать грозного инспектора. Естественно, никто в лагерь не нагрянул (это ж надо было поверить в то, что для того, чтобы накрыть Ивана Савельевича с банкой красной икры, сюда с материка пришлют вертолет с прокурором!). А за ночь со склона сопки съехал ледник, и сколько Ваня утром не долбил лед, не ковырял грунт, банку так и не обнаружил. Пришлось ему потом оправдываться перед подчиненными, мол, охотнадзор, штраф, а может, даже тюрьма, разумеется, для Ивана Савельевича. Он ведь тут за все в ответе. Мужики повздыхали, поохали и махнули на это дело рукой, полагая, что рано или поздно банка отыщется.

В тот день работяги возвращались из тундры с добычей — на веревках волокли бивень мамонта. Иван Савельевич ликовал, потому что и ему был положен кусок добычи при распиле. И потому, широко улыбаясь, вышел навстречу старателям. И тут увидел свою метку — ту самую крышку, что оставил над банкой. Ледник давно растаял.

—Нашел! — заорал он. — Банку нашу с икрой нашел!

Оставив бивень, публика направились к начальнику. Икра была очень даже кстати, мужики собирались сегодня пробовать созревшую бражку.

Встав на четвереньки, Иван Савельевич разгреб плитняк, сунул руку в схрон и извлек оттуда трехлитровую банку красной икры, подозрительно напоминавшей черную. Правда, не до конца черную: какие-то красные точки в ней довольно отчетливо проглядывали. Мужики молча окружили сконфуженного Ивана Савельевича. Потом один из них, самый грубый, с невнятными наколками на пальцах обеих рук, тихо сказал ему:

—Открывай.

Иван Савельевич открыл банку. И все тот же мужик, не отрывая от содержимого банки брезгливо-насмешливого взгляда, спросил:

—Это наша красная икра?

—Да. — Пожилой ребенок почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, но неожиданно для себя нашелся: — Семужного посола!

—Доставай, — заключил мужик.

Дрожащей рукой Иван Савельевич снял полиэтиленовую крышку с банки, сунул в содержимое пальцы, стараясь ухватить горсть икринок. Когда же вынул пальцы из банки, за ними потянулись развевающиеся на ветру черные сопли.

—Жри! — прорычал мужик.

Глупо улыбаясь, Иван Савельевич сунул это скользкое и сопливое себе в рот. Сунул и тут же от волнения проглотил, к счастью, не почувствовав вкуса.

—Семужный посол! — подтвердил он, все так же испуганно улыбаясь.

Мужики разом развернулись и, не говоря ни слова, побрели прочь…

Случай с икрой еще раз показал Ивану Савельевичу, что на этом острове по его душу всегда найдется какой-нибудь кровожадный медведь, пусть даже он и скрывается под человечьим обличием.

Вечером работяги неожиданно пригласили Ивана Савельевича к себе в балок отведать созревшей бражки и закусить. И не смея отказать страшным людям, бледный, с трясущимися членами, он потащился туда, словно агнец на закланье.

Однако все обошлось. Было даже весело, поскольку мужики балагурили, а Иван Савельевич сидел, прикусив язык, может, впервые в подобной обстановке не заводя разговор ни о своем героическом прошлом в войсках ВДВ, ни об ищущих его дружбы академиках, директорах заводов и министрах. Лишь иногда, когда ему подносили куски, он бубнил: «Благодарствую». Мужики, кажется, забыли о протухшей икре и были весьма миролюбивы, даже тот из них, в котором прятался коварный медведь.

Иван Савельевич в тот вечер не пил брагу, с трепетом ожидая окончания банкета и сожалея о том, что рядом с ним в этот трудный (страшно опасный!) час нет его верной Мамылены, которая, только останься она на острове, услышав это «жри», вмиг бы перегрызла горло мужику с синими перстнями на пальцах, а потом предъявила окружающим прятавшегося в мужике медведя, сырая шкура которого уже болталась бы на ветру возле балка…

Нельзя сказать, что подсчет бочкотары тяготил Щербина. Напротив, в каком-то смысле это было даже увлекательно: во‑первых, дойди до места кратчайшим путем, во‑вторых, не считай все бочки, одну за другой, а, оценив площадь и высоту массы оставленного металла и выяснив конфигурацию его расположения на местности, путем нехитрых, а порой и весьма хитрых расчетов, определи их количество.

Походило на детскую развивающую игру. Но и это было не главное. Впервые за много лет он ощущал в себе легкость, чувствовал ее каждой клеткой помолодевшего тела, каждым отделом певшей от радости души. «Заодно проветритесь на свежем воздухе!» — лезла в голову Щербину фраза Юрия Юрьевича на последней планерке. «А ведь прав был ушкуйник!» — думал Щербин, и в этом «ушкуйнике» если и была ирония, то, скорей, по отношению к себе.

Передвигаясь от точки к точке по карте Черкеса, он наконец добрался до самого дальнего выброса, где царствовал Вась Вась — Василь Васильевич, уже более полутора десятка лет прилетавший на этот остров.

Встретил его, однако, не Василь Васильевич, а его рабочий. И хоть этого человека Щербин видел впервые, был о нем наслышан и от Черкеса, ценившего его за исполнительность и сообразительность, и от Ивана Савельевича, с круглыми глазами и почему-то вполголоса рассказывавшего о нем всякие небылицы: якобы тот едва ли не доктор философских наук и опальный писатель, имевший счастье водить знакомство чуть ли не с самим Солженицыным и потом репрессированный за это счастье.

Этому рабочему, заполярному бичу (бывшему интеллигентному человеку), было далеко за пятьдесят. Василь Васильевич держал его при себе скорей в качестве задушевного товарища, нежели рабочего, не всякий раз даже беря его с собой в маршрут, чтобы зря не мучить старика. Ходить одному в маршрут было не по инструкции. Но чем мог помочь старик в случае нападения дикого зверя?! Вот именно, ничем. На случай встречи с диким зверем у Вась Вася всегда был с собой карабин. И если б Вась Вась в самый последний момент промахнулся, то зверь только его одного и съел бы…

Хмурое Утро — так величали на острове этого бича — одетый в потертый серый плащ, аккуратно застегнутый на все пуговицы, обутый в валенки с галошами и носивший на голове бараний треух, занимался стиркой белья в ручье.

Увидев приближающегося путника, Хмурое Утро бросил свою прачечную и пошел ставить на раскаленную буржуйку сковороду с котлетами.

Едва переставляя ноги после полуторасуточного перехода, Щербин вошел в полусгнивший вагончик, представился хозяину и без прелюдий принялся за поедание котлет (на деревянной полке над столом матово мерцала совнархозовская мясорубка). Ел молча, не поднимая глаз. Хозяин, ласково глядя на гостя, налил ему стопку разведенного спирта (сам пить отказался).

Развалившись на лавке, Щербин погружался в густую теплоту, чувствуя приятную тяжесть во всем теле и не имея сил раздеться. Так плотно он уже недели две не обедал. Минут через сорок, когда дремота откатила от мозга, вежливо улыбнувшись, он поинтересовался, когда Василь Васильевич вернется из маршрута (знал за этим геологом особенность уходить на несколько суток в маршруты).

—Так умер же Василь Васильевич! Сердце! — воскликнул Хмурое Утро, с некоторым даже укором, удивлением, досадой.

Щербин ахнул. Василь Васильевич умер! Конечно, тот не отличался богатырским здоровьем, но все же был не больней других. Ну да, никогда не ел чеснок, говоря, что сердце начинает шалить, а в последние годы даже не пил водку, но…

Хмурое утро излагал печальную историю.

Недели за две до смерти Василь Васильевич вдруг утратил блеск в глазах и всегда свойственную ему активность любопытного до всего нового человека. Повесил на гвоздь карабин, перестав посещать одно перспективное «местечко», которое, как он как-то выразился, оставит его имя на карте полезных ископаемых родины, поскольку очень уж оно похоже на настоящее месторождение. Там он проводил почти все время, отбирая образцы, делая какие-то замеры, описывая и что-то строя на миллиметровке. В последние же свои дни он даже ежевечернюю радиосвязь с базовым лагерем передал своему помощнику, и уже Хмурое Утро вещал по рации: «В Багдаде все спокойно».

Молчаливый, подавленный Вась Вась лежал все эти дни на правом боку, глядел на огонь в печи. Хмурое Утро то и дело о чем-нибудь его спрашивал. Вопросы касались главным образом геологического строения острова, его полезных ископаемых и прочих важных для пытливого бича вещей, поскольку Хмурое Утро еще в начале этого полевого сезона решительно взялся за изучение науки Василь Васильевича и читал книги, завезенные сюда последним с материка. Обычно, после некоторых раздумий и сделав над собой заметное усилие, Василь Васильевич отвечал, а Хмурое Утро бисерным почерком записывал за ним в тетрадь. Закончив с занятиями, Хмурое Утро готовил для них обед, уходил прогуляться в тундру, и вернувшись, вновь изучал литературу. Ночью (им нужно было еще договориться, какие часы суток считать ночью, поскольку и днем и ночью тут светило солнце) Хмурое Утро вставал со своего деревянного ящика, сооруженного взамен раскладушки, которая отвратительно скрипела, чтобы подкинуть дров в буржуйку, и всякий раз ненароком смотрел на Вась Вася: глаза того, как правило, были открыты. Спал ли в эти последние для него дни Василь Васильевич?

—Что-то тяготило его. Поначалу я думал — какое-то темное пятно в прошлом, — вздыхал Хмурое Утро. — Потом понял — отсутствие любви. Не любви в нем, а любви к нему. Без чьей-то любви человек долго не протянет. Отсутствие ее некоторое время можно и потерпеть, когда есть надежда, что все еще будет. Но когда надежды нет… Своей жене Василь Васильевич был давно не нужен, она от него к дочери в Белоруссию перебралась — нянчить внуков. Его там тоже ждали, но тогда ведь он должен был бросить любимую работу. Да и дочери в последний год он, видимо, стал безразличен, хотя та, думаю, любила его, но в заботах о детях и муже незаметно для себя забыла об отце. Прошлой зимой он дважды собирался навестить ее, уже и билеты брал, а она с семьей каждый раз куда-то уезжала, так что повидаться не получилось. Если б не это найденное им рудопроявление, думаю, он бы еще раньше ушел. А так, оставалось дело, которое следовало довести до конца. Этим летом он чудил: в самом начале сезона подстрелил пару оленей и на досуге делал пимикан, чтобы потом рассылать его по всем известным ему тут охотничьим зимовьям да полевым лагерям. Ему в этом Виктор помогал на своем вездеходе. Теперь в каждом заброшенном вагончике или охотничьей избе на острове вяленое мясо для тех, кто попал в беду и потерял надежду. Человек уже приготовился умереть и вдруг натыкается на спасительный мешок с мясом, и опять к нему возвращается надежда, что все еще может быть…

—И кто ж теперь будет оставлять нам надежду? Господь Бог? — боясь выдать улыбку и тем обидеть доморощенного философа, спросил Щербин.

Хмурое Утро поднял глаза.

—Вот и вы это знаете… Не дотянул Василь Васильевич до главного своего открытия, до осознания того, что Богом-то, именно Богом он как раз и любим. Ни родным, ни близким не нужен, а Ему нужен! Он его и в ледяную пустыню забросил, и собственной семьи его лишил только для того, чтобы Василь Васильевич наконец понял, что одному Богу все мы в конце концов и нужны. А может, именно это он как раз и понял…

Дальше последовал рассказ о том, как одним утром деликатный ученик решился задать своему учителю вопрос по специальности, но тот впервые на него не ответил, и ученику стало ясно, что учитель умер.

—Тихо отошел, — улыбнулся Хмурое Утро. — Я, как полагается, доложил начальству. И уже на следующий день с материка прилетели на вертолете специальные люди. Наверняка вы встречали таких: у них почему-то оловянные глаза, и смотрят они на вас так, будто им и без ваших объяснений все уже известно. Сначала, для порядку, эти люди набросились на меня как на врага народа: что, мол, это у тебя под навесом болтается? Бык, говорю, олень северный, его милостью и живем тут, чтобы не пропасть. А знаешь ли ты, говорят, что твой северный олень — подсудное дело? Кто позволил вам вести здесь отстрел рогатых животных? И так далее в том же роде. Я таких людей повидал: для таких важно, чтобы ты их слушал да помалкивал, во всем с ними соглашаясь, а не то спустят на тебя всех полканов. Я с их обвинениями согласился и предложил всем — а их двое прибыло плюс сопровождающий их Черкес — отобедать. Навернули они целую сковороду моих котлет, будто те не из запретной оленины были. Я им бутылку спирта еще на стол поставил, помянуть предложил Василь Васильевича, который тут же лежал под рогожкой. А они мне: мы тут на работе, а не в санатории! Спасибо Черкесу: налил себе в кружку, ну и они вслед за ним. Выпили мою бутылку, потом еще две своих… Рогожку с покойника скинули, раздели его, осмотрели на предмет пулевых отверстий и колотых ран, покрутили его так и сяк и решили, что ничьей злой воли не просматривается, то есть я, значит, ни при чем. Это я после обеда стал ни при чем, а до обеда был подозреваемым и даже хуже. Решили все списать на сердечную недостаточность. Упаковали Василь Васильевича, чтобы везти его на материк. Я им говорю, господа-товарищи, если дело вам ясное, то оформите все и оставьте его тут, потому что тут его настоящая родина, а мы, его товарищи, похороним его с почестями и камень заметный сверху поставим — отовсюду виден будет. Ведь как человек этот простор, эту нетронутую природу любил! Для него же лучшей наградой будет, если его захоронить тут, на свободе, к которой он всю жизнь стремился, а не жечь там, у вас, где для него ни свободы не было, ни счастья, где его прах сунут в гнилую кладбищенскую землю, и никому до него не будет дела…

Хорошо тогда выпили государственные люди: поскольку лишь пальцем мне погрозили за такое революционное предложение. Пьяные-то они больше на людей похожи стали. Велели мне только отрезать им по куску оленины (для экспертизы!) и увезли Василь Васильевича. Черкес меня с собой звал, в помощь своему повару, так, мол, спокойней всем будет, и потом очень уж хороши твои котлеты. Но я отказался: тут еще ничего не прибрано и не собрано. Да и оленя надо бы доесть. Грех не доесть оленя! Черкес попросил каждый вечер выходить с ним на связь и пообещал в конце сезона за мной Виктора на вездеходе послать…

Уже лежа в своем спальнике, в задушевной беседе с хозяином — этот работяга показался Щербину тем самым случайным попутчиком, с которым легко поделиться сокровенным, прежде чем их пути навсегда разойдутся, — Щербин рассказал об обстоятельствах своего появления на острове, о нынешнем своем подневольном, чуть ли не рабском положении в институте и о, казалось бы, своей полной зависимости от всех и всего здесь, на острове (ведь не обеспечивают его работы ни вездеходом, ни трактором, ни снаряжением; даже карабин ему не выдали), неожиданно обернувшейся для него полной независимостью от всего и всех.

При этом он ненароком обронил, что человеку для свободы, видимо, ничего и не надо, что истинно свободен тот, кто может перенести и нищету, и лишения, и одиночество, не считая, что все это — нечто противное человеческой природе. А кто не может долго оставаться наедине с собой, никогда по-настоящему не будет свободен, потому что неблагонадежен для свободы, поскольку свобода ему как раз и не нужна…

Хмурое Утро поначалу слушал Щербина с ласковой отеческой улыбкой: мол, говори, младенец, что угодно, но когда разговор зашел о свободе, переменился в лице, разволновался.

Да, только на острове (а был он уже здесь не первый сезон и всегда попадал на самый дальний выброс), среди безмолвной пустыни, он, северный бичара, и ощущал себя свободным. Даже в Поселке, где всю долгую зиму бросал уголек в топку в какой-то кочегарке и неделями не видел ни одной живой души, такой свободы у него не было.

О том, что Хмурое Утро провел часть жизни у Полярного круга под присмотром государства, Щербину можно было и не рассказывать. Хмурое Утро был неспешен в словах и движениях, свои оценки редко озвучивал, больше молчал и слушал, если же говорил, то не нажимая на собеседника, не пытаясь что-то тому доказать.

—Знаете, почему здесь любому, вот и вам тоже, так легко дышится? — Хмурое Утро был взволнован: ведь гость говорил, кажется, о том, о чем он сам все время думал. — Потому что на этой земле никого никогда не предавали, не оговаривали и не убивали. Даже ради светлого будущего для всех остальных. Слава Богу, не добрался сюда человек со своими институтами и законами. Вот и нет здесь ни подлости, ни злобы. Только здесь душа и свободна, и человек без страха может быть самим собой. Это я, пообщавшись с Воронцовым, еще давным-давно понял. Олег Васильевич ведь здесь, на острове, работал один сезон, нашего Василь Васильевича консультировал. Вы ведь знали Олега Васильевича?

—Знавал, — откликнулся Щербин, еще в юные годы встречавший в институте этого ядовитого старика. — Большой ученый был…

—Ученый? Да при чем здесь это! Ученый, общественный деятель, организатор науки… Просто человек был, как никто другой, свободный! И все потому, что без малого двадцать лет был несвободен. Обычная история: коллеги да собственные ученики оклеветали. Разумеется, не по своей воле, а как водится, под давлением обстоятельств и рекомендаций карательных органов, — он усмехнулся, — сунули человека за пазуху Колыме. Сдали не за совесть, а за страх, проявили лояльность режиму, чтоб самим уцелеть. Вы заметили? У нас всегда так: лучшие либо сами скоропостижно уходят, либо в этом им современники помогают. Никакая эпоха не терпит личность. Ну, одну-две фигуры на поколение ей еще можно переварить, но не более, потому что ей во все времена по душе только толпы — благодушных ли, озлобленных ли — это все равно. У толпы свои законы и понятия. Но самое главное: толпа всегда против личности как таковой, хотя сама, на первый, арифметический взгляд, — сумма этих самых личностей. Но это только на первый взгляд. Потому что в толпе все личности уже равны нулю, толпа любого обнуляет, любого множит на ноль…

Уже будучи глубоким стариком, Воронцов не любил заседаний ученого совета, не почитал его членов и всей душой был предан лишь безграничным заполярным просторам да скудной жизни отшельника. Даже в свой отпуск в последние годы улетал с женой в те места, где сначала сидел, а потом, расконвоированным, искал для державы уголь да металлы.

По институтскому коридору он без надобности не ходил (поговаривали — людей не любит), разве что с эмалированным заварочным чайником — в туалет, выплеснуть в унитаз спитой чай, чтобы у себя в комнатенке заварить новую пачку. Сидел, писал отчеты, отзывы, экспертные заключения, строил карты, слушал младенческий лепет молодых специалистов да сетования на начальство стариков. Если была необходимость идти в зал заседаний или в столовую — шел, рассеянно глядя вперед или себе под ноги, изредка отвечая на чье-то приветствие коротким кивком головы. Мимо некоторых коллег проходил так, словно тех не существовало в природе (возможно, это был кто-то из учеников, некогда упекших дорогого учителя на Колыму), пусть даже при встрече все они театрально раскидывали руки для объятий и сладко улыбались. На заседаниях ученого совета садился с краю и немного вполоборота к членам ученого совета — не ко всем, конечно, к некоторым. Лишь бы эти некоторые не попадали в его поле зрения. Когда же эти некоторые выступали — солидно, размеренно, по делу, с мягким барским юмором, — Олег Васильевич всегда испытывал и неловкость, и раздражение, и легкую брезгливость, и даже стыд, словно кто-то при нем тащил у кого-то из кармана часы на цепочке, а он делал вид, что не видит этого. Нет-нет, произносимые этими людьми слова были вовсе не вредны для дела. Напротив, с точки зрения науки это были необходимые слова, прекрасные слова, предполагавшие какой-то новый этап исследований, открывавшие какие-то новые горизонты познания. Но все это не имело никакого значения для Олега Васильевича, поскольку произносивший их человек, пусть даже и не укравший их у кого-то, не имел на них морального права, не должен был к ним прикасаться, потому что непременно испачкал бы их, заразил чем-то постыдным одним своим прикосновением. Так в глубине души считал Воронцов.

Но ведь давно прошла, миновала людоедская эпоха пожирания одних другими, ради лучшей жизни на земле. И теперь всякий иуда искариот получал возможность вновь стать благословенным апостолом и добропорядочным членом ученого совета. Ведь прежний-то, некогда оговоривший, ошельмовавший, предавший и совсем немного, совсем чуть-чуть присвоивший себе из наследия преданного и ошельмованного, умер вместе с той эпохой, в которой, конечно же, надо было и оговаривать, и шельмовать, и предавать, чтобы самому остаться не оговоренным, не ошельмованным и не преданным.

Как-то в институте чествовали Олега Васильевича (не могли не чествовать — дата такая, да и заслуги нешуточные, хотя это всегда было сопряжено с некоторым нервным напряжением в руководстве института: сей колючий, неудобоваримый старик до сих пор жил и, кажется, не собирался умирать), и один из заместителей директора, только что произнесший фальшивую, как восковая фигура, речь в адрес юбиляра, вдруг подошел к нему, обнял и поцеловал его, обомлевшего, в губы. И тут все услышали хрипотцу лагерного доходяги: «Поцелуй Иуды!» Сказав это, юбиляр вытер губы рукавом пиджака и повернулся к иуде спиной…

Ничто не забылось и едва ли забудется. А если все же забудется, к чему призывают, на чем настаивают, чего так желают все те, кто не хотят, чтобы помнили, там, где все встретятся, испуганно вглядываясь друг в друга, — непременно вспомнится.

«Поставили бы всех нас власти и престолы в две шеренги, друг против друга, — распалялся Олег Васильевич в споре с одним из стариков отдела, чудом проскочившим людоедскую эпоху и отделавшимся легким испугом (возможно, эпоха просто проглядела его: и без него дел у нее было навалом), призывавшим всех примириться по-христиански и все забыть, — их, нас там стороживших, и нас, там при них подыхавших, может, и не по их воле, но под их присмотром, и сказали б нам: «Братья, забудьте все злое и беспощадное, и простите друг друга!» Друг друга! То есть и жертва виновата перед палачом в том, что она — жертва! И простили б? Никто никого ни за что! Ни мы их, ни они нас. Они нам не простили бы то, что мы выжили и можем рассказать, что они делали с нами, чтобы мы не выжили и, значит, не смогли рассказать об этом, и еще то, что мы живем и одним этим напоминаем им, кто они такие на самом деле. Отцы, супруги, граждане, радеющие о процветании родины? Наверное. Наверняка! И при этом — зверюги, как бы ни прижимали к груди и ни целовали в уста собственных жен и младенцев.

И мы б их не простили. Потому что простить их — значит, признать, что не было ничего страшного в том, мучительном и страшном. Что просто одним выпало сажать тех, кому выпало сидеть, что сам в себе человек не волен, что он лишь — замысел, живущий по промыслу. И кто-то живет для того, чтобы его грызли заживо, и он бы терпел изо всех сил, стараясь остаться человеком, даже если ему очень хочется сделаться зверем.

Всепрощение, любовь… Что-то не встречал я их, когда нас делили на правых и неправых. Помню только подлость, страх и ненависть друг к другу. И ради чего? Чтобы построить Царствие Божие на земле? Да умри ты сегодня, а я завтра…

Вернись те времена, и все мы вновь разделимся. И они, которые хотели бы все забыть, вновь окажутся мучителями и палачами, а недобитые и недомученные — опять станут их жертвами. Ничто никогда не изменится в мире: одни, какими бы праведными они нам ни казались, будут судить и карать, а другие будут всегда осужденными да приговоренными…

Щербин покидал последнее прибежище Василь Васильевича, направляясь к следующему пункту своего маршрута. Хмурое Утро догнал его, тронул за плечо и сунул ему в руки планшетку и сумку:

—Здесь карта и записи Василь Васильевича, а здесь — образцы, насколько я понимаю, с того самого рудопроявления. Это была его тайна, которую он скрывал даже от Черкеса и обнародовать которую собирался по возвращении домой. Теперь вы должны это сделать. Может, его находка, в самом деле, оставит его имя на карте… А это вам от меня, на память. — Хмурое Утро протянул Щербину тетрадный лист, на котором были написаны четверостишия. — Только не показывайте это повару. Он не поверит…

Щербин сунул лист в карман и улыбнулся:

—Дома прочту.

Он уже собрался идти, но Хмурое Утро взял его за рукав.

—Знаете, я рад, что познакомился с вами. Все, что вы говорили, мне по душе. Думаю, у вас внутри крылья. И чтобы они раскрылись, вам бы теперь немного… пострадать. Скажем, поболеть… — Щербин вытаращил на бича глаза, мол, это я-то не страдал? Увидев такую реакцию Щербина, Хмурое Утро смешался, опустил глаза. — Простите, если что брякнул…

Отойдя уже довольно далеко от вагончика, Щербин остановился, вытащил листок из кармана и прочитал:

Будто стерео смотришь, как только ступил за дверь:

здесь полюс почти под, а над — гагар серенады,

здесь, как на зверя, на человека смотрит в упор зверь,

не понимая, что зверю такому от зверя надо.

Здесь воздух недышанный дрожит куском голубым,

здесь лемминг к вам из норы, как шахтер из лавы…

И стелет ягель себя: приляг, все — тщета и дым,

и не надо тебе уж ни бренной любви, ни славы.

Здесь тебе не Гурзуф, конечно, где вечно раздет, разут…

Здесь за счастье охотничий сруб, эпохи еще советской.

Но земля эта человечину никогда не пробовала на зуб,

потому и жизнь здесь не успела стать людоедской.

Здесь первый раз в жизни приходишь в себя: окстись,

чем ты лучше вот этих вот ягеля, зверя, птицы?!

Ты просто часть целого, как эти твари и эта высь.

Забудь, что ты был и есть, и все там тебе простится…

Прочитав, скомкал листок в кулаке, и так и шел с ним до привала. Когда же вспомнил слова «Но земля эта человечину никогда не пробовала на зуб, потому и жизнь здесь не успела стать людоедской», листка уже не было в кулаке. Где-то обронил. А может, выбросил…

Любимов необъяснимым для всех островитян образом в первый же свой визит в домик охотника нашел заветный ключ к сердцу Коли-зверя.

Нельзя сказать, что гость и хозяин сразу нашли общий язык.

Обоим это давалось трудно и казалось почти невозможно, поскольку в словарном запасе у обоих были в основном лишь характерные для лагерных бараков словосочетания да многозначительные междометия, не предназначенные для передачи даже скудной мысли напрямую, без искажений.

Поначалу гость и хозяин приглядывались друг к другу: хозяин — пристально, гость — настороженно и стараясь не глядеть в глаза, но прошлое не спрячешь: в мимике, в жестах оно обязательно проглянет: высунет свои заячьи уши или петушиный хвост. Через полчаса между хозяином и гостем возникла тяга, мощное взаимное притяжение: один вдруг почувствовал, что его засасывает трясина, а второй подумал, что, если взять гостя за волосы и, потянув их назад, сломать ему шею, гость обмякнет в его руке, как тушка мертвого песца. Не говоря ни слова, Коля-зверь встал, подошел к Любимову и погрузил свои жесткие пальцами в его волосы, пытаясь покрепче схватить их. Однако как ни пытался охотник вцепиться Любимову в волосы — те выскальзывали из пальцев — длины не хватало. Любимов сидел, не понимая, чего хочет Коля-зверь, и не смея пошевелиться. Наконец хозяин вернулся на свое место, и они продолжили знакомство. Любимов, как всегда, выглядел нагловатым подростком, но при этом проявлял пиетет и почти языческое благоговение перед несгибаемостью хозяина, ощущавшейся в каждом его жесте, в каждом взгляде, чуял его железную волю. Что-то рассказывая Любимову об острове, Коля-зверь смотрел ему в глаза так, как смотрит через решетку лев в зоопарке.

Собственных биографий они не касались — для знакомства это было необязательно, да и опасно: мало ли что могло вдруг открыться…

Пили заморский алкоголь из штофов, происхождение которых в избе охотника не мог объяснить даже Черкес. Тому несколько лет назад довелось выпить с охотником за знакомство: охотник предложил виски и после ста граммов стал вещать что-то нечленораздельно. Черкес сидел как на иголках, вынужденный слушать бред хозяина, но когда тот пошел, сшибая стулья и роняя алюминиевую посуду, за перегородку (вероятно, за новой бутылкой), быстро встал и ушел по-английски. Страшно стало… Кое-что тогда Черкесу все же удалось узнать об охотнике из сбивчивой повести временных лет. Например: «Раба рома пи, куча денег крыва бу», — рассказывал охотник, и Черкес переводил это примерно так: стоило строителю выпить с прорабом бутылку рома, и тот закрывал ему (строителю) наряд по максимальной ставке («куча денег крыва бу»). Таким образом, Черкес узнал, что охотник когда-то работал строителем. То, что охотник сидел в тюрьме и не раз, было ему понятно сразу…

Любимов вел себя осторожно, почтительно, подобострастно, как ведет себя в волчьей стае рядовой волк, с радостным повизгиванием подставляющий горло альфа-самцу, таким образом показывая тому свою полную лояльность и готовность принять от него даже смерть.

И у Коли-зверя внутри тогда что-то треснуло. Какая-то несущая конструкция, видимо, выработавшая свой ресурс. Охотник дал слабину: сидел, смотрел на эту лагерную шестерку… и радовался присутствию в доме живой души, и делился с гостем планами на будущее.

Уже этой осенью, после того как реализует добытые в последние годы шкурки песца (только не по той, грабительской, цене, которую навязывала ему артель, а по реальной, справедливой — уж он-то знает, по какой будет справедливо, поэтому-то два последних года и придерживает пушнину, не всю сдавая в артель, надеясь на материке выставить артели собственные условия и, если они не будут приняты, сбыть шкурки другому покупателю), он собирался отправиться в Краснодарский край или Ростовскую область, чтобы купить там дом с хозяйством, осесть на земле и начать разводить прибыльную живность. Осесть на земле было недавней, но основательной мечтой Коли-зверя. В осуществлении этой мечты и виделся охотнику смысл его присутствия на острове. Кроме того, он надеялся там наконец найти себе какую-нибудь вдову или нестарую еще бобылку.

Женщины в жизни Коли-зверя случались редко. Первой была школьница старших классов, которая после распитой совместно с ним бутылки вермута на чердаке пятиэтажки взялась обучать его азам «любви». Коле тогда едва исполнилось тринадцать, подрастающей жрице любви было уже пятнадцать с хвостом, так что он лишь забрызгал своим семенем ее платье, рассмешив собутыльницу.

Потом у него были какие-то случайные женщины — фасовщицы, крановщицы, продавщицы — в промежутке между отсидками (срока`ми, как говорили грозные прокуроры), и всегда на ходу, впопыхах, невпопад, кое-как… За долгую последнюю отсидку ни одна женщина в лагерь на свидание к нему не приезжала. Даже родная сестра за весь его срок не смогла навестить его по-родственному. И Коля-зверь научился завязывать собственное естество в узел, точнее в морской узел — такой, который, сколько ни тяни, не развяжется. И это уберегло его в лагере от обычной истории, за несколько лет делавшей из нормальных с виду мужиков бесчувственных животных, не отличавших мужчин от женщин в деле утоления позывов плоти, терявших всякую чувствительность и потребность в любви к женщине.

Теперь же он всерьез подумывал о том, что, оказавшись в кущах Краснодарского края, где вдовицы да бобылки прыгают с ветки на ветку, как птички, не пряча своих сахарных прелестей, можно и развязать то, что, казалось, было завязано навсегда…

Шкурки — в них был весь смысл Колиного существования, в них, как игла в яйце, таилась жизнь и будущее охотника. Все эти годы, устанавливая капканы и устраивая ловушки на песца, а потом всю зиму неутомимо объезжая их в собачьей упряжке, чтобы собрать попавшуюся добычу, Коля-зверь жил шкурками, одними только шкурками, их количеством, их качеством. И пусть сутки напролет на острове завывала метель и гулял ледяной ветер, Коля-зверь запрягал своих маламутов в упряжку и ехал за добычей, и все ему было нипочем: и зверский холод, и ветер, и одиночество, и бескрайняя ледяная пустыня. И от этой бескрайности, которая, казалось, должна была давно уже свести охотника с ума, но которой это все никак не удавалось, у него становилось радостно на душе, потому что там, за горизонтом, его ждала походившая на цветущий сад страна, и еще потому, что в мешке лежала добыча, и значит, несколько следующих дней можно провести в теплом доме возле раскаленной печи, выделывая новые шкурки и слушая из динамиков радиоприемника продиравшийся сквозь свистящий, щелкающий эфир голос какой-то женщины, может, и не знающей о существовании Коли-зверя, но вполне могущей оказаться одинокой хозяйкой уютного дома в цветущем саду. Слушать, мечтая о скором возвращении из арктической пустыни в изнеженный солнцем край, к жизни, пусть непонятной, но манящей чем-то неведомым, неизъяснимым и сладостным. Эти мечты (прежде он никогда не позволял себе мечтать), эти ожидания чего-то для себя лучшего, необычайного оказались той кислотой, которая незаметно разъедала Колю-зверя изнутри, делая из прежде неуязвимого для одиночества, лютой стужи и арктической пустыни сверхчеловека просто человека — нечто заурядное, уязвимое и чувствительное.

И теперь (особенно в последнюю зиму) в его мужественном одиночестве нет-нет да случались дни, когда ему уже не верилось в то, что впереди его ждет новая жизнь, и тогда его собственная жизнь, которая все последние годы больше походила на изнурительную борьбу за жизнь, вдруг теряла всякий смысл. Внутри у Коли-зверя становилось пусто и темно, и нужно было как-то перетерпеть этот внутренний мрак. Проще всего было напиться. Но это — все равно что лечь спать, положив палец на спусковой крючок ружья, приставленного к собственному горлу. И Коля-зверь пытался заснуть трезвым, надеясь встретиться во сне с матерью. Уж она-то найдет для него выход, поддержит, вразумит, как уже бывало не раз. И, поворочавшись под шкурами, поскрипев зубами, он засыпал, и мать являлась ему, сердилась на него, грозила ему пальцем, и все ее участие, обращенное к нему, сводилось лишь к одному: «Терпи, дурак!»… И дурак просыпался прежним, готовым бороться за жизнь. И смысл существования, исчезнувший беспросветной, воющей, как волк, ночью, непременно находился утром, когда нужно было ехать проверять капканы и ловушки, и значит, можно было рассчитывать еще на несколько шкурок к уже имеющимся, приближавшим осуществление заветной мечты.

В начале ноября он начинал обычно ставить ниточные капканы на песца (одним таким ниточным, вместе с инструкцией установки, его еще в первый год пребывания на острове снабдила артель) — в погожую погоду, уезжая в собачьей упряжке на десятки километров от дома в ту часть острова, где традиционно жили песцы. Ставил капканы он обычно рядом с тушами павших оленей, на которых охотно идут вечно голодные песцы, или возле оленьих потрохов, которые специально вез с собой в качестве приманки. Года через два после своего появления здесь он научился находить в тундре песцовые норы с одним или несколькими входами и ставил часть капканов у входов в эти норы. Дело было нехитрое: возле подмороженной оленьей туши он выкапывал в снегу небольшую яму, потом ставил на нее сверху капкан. Чтобы сделать капкан для песца незаметным, а также защитить механизм капкана от снега (замерзший в нем снег мог помешать ему сработать), охотник осторожно накрывал уже взведенный капкан травой, собранной осенью и служившей дополнительной приманкой, или же листом газеты. Но надежней всего было прикрыть капкан шерстью, взятой из шейной части оленьей шкуры, где она наиболее густая, никогда не замерзает и хорошо держит снег, не позволяя ему забить капкан. Чтобы добыча не сбежала вместе с капканом, последний был снабжен металлической цепью с металлическими же крючьями на конце или рогом оленя с большими гвоздями, вбитыми в рог и загнутыми наподобие рыболовных крючков. Так что даже если песцу удавалось вырвать капкан, далеко с ним он не мог уйти: крючья накрепко вцеплялись в лед и промерзший снег. Потом специальной деревянной лопаткой, чем-то напоминающей столовую ложку для великана (лопатка досталась ему от предыдущего охотника), он размягчал снег вокруг капкана и припорашивал им бумагу или оленью шерсть, скрывавшую капкан… Однако в первую очередь эта лопатка была нужна охотнику для того, чтобы оглушить пойманного песца (не всякий из этих зверьков отваживался отгрызть себе угодившую в капкан лапу) ударом по чувствительному носу. После того, как песец замирал на снегу, охотник ломал ему шею, загнув голову зверька к спине. Однако капканов у Коли-зверя было ограниченное количество, а шкурок требовалось неограниченно. Поэтому охотился он на зверька и другим способом — с помощью ловушек, которые охотники с материкового побережья называли пастями. Несколько таких остались ему в наследство от предыдущего охотника. Сделав еще несколько десятков по образу и подобию, Коля ставил их в тундре на возвышенных местах, больших кочках, холмиках, чаще — вдоль русел рек, где у этих сооружений, продуваемых всеми ветрами, оставалось больше шансов быть не занесенными снегом. Представляли они собой деревянную конструкцию, состоящую из толстой двух-трехметровой доски или бревна, нависшей над коробом из досок, в котором лежала приманка — те же оленьи потроха или кусок протухшей шкуры выброшенного на берег кита, пронзительно пахнущей и за многие километры манящей к себе прожорливого зверя. На бревно, которое должно было придавить зверька, нужно было еще положить тяжелый камень, и Коля-зверь использовал для этого небольшие валуны из прибрежной зоны. Ловушки были хороши в первую очередь тем, что не уродовали добычу — зверек не получал увечья и умирал, не портя шкуру.

Без единого гвоздя пасть стояла на четырех деревянных ногах. Снизу — основание из доски, по бокам также две доски, служащие бортами, и сверху доска, что должна прихлопнуть зверька. На одном конце этой доски небольшое отверстие, куда вставлялась палка, вбитая в плитняк или снежный наст, а под другим концом заостренная палка с нанизанной на нее приманкой. Зверек, а то и два забирались под эту доску и ползли по узкому ходу к приманке, кто-то из песцов хватал ее зубами, тянул к себе, палочка подламывалась, а тяжелая доска с камнем придавливала добычу, которая, не имея возможности пошевелиться, погибала под гнетом…

Но поначалу ловушки не работали: Коля-зверь не понимал, почему песец обходит стороной, пусть даже со свежими оленьими потрохами. Потом до него дошло: зверек боится подходить к ловушке, поскольку от нее пахнет человеком. Перед тем как пойти в дело, она должна была постоять, продуваемая ветрами, омываемая дождями, чуть ли не год, чтобы избавиться от человечьего духа, намертво въевшегося в поры дерева.

Через год ловушки наконец заработали и стали приносить охотнику добычу. Но тут объявилась новая напасть: весной кто-то ломал ловушки. Но геологов и геофизиков еще не было на острове… Дело скоро разъяснилось: разрушителями пастей оказались северные олени, точившие о них свои рога, чтобы содрать свисающую с тех лохмотьями шкуру.

В удачный сезон охотник добывал из капканов и ловушек за раз до полутора десятка зверьков. Но были и такие года, когда лемминг, служивший здесь основной пищей песцу, вдруг куда-то исчезал, и тогда случалось, что до попавшегося в капкан песца прежде охотника добирались другие песцы и пожирали сородича, чтобы самим как-то дотянуть до светлых времен. Такими уж были эти вечно голодные господа и дамы в шикарных шубах…

Самого лучшего песца Коля-зверь добывал в феврале. Зверек тогда был особенно пушист: его мех вытягивался за лютые январские морозы до максимальной длинны. Помимо белых песцов попадались ему и голубые, правда, довольно редко, а вот черный песец угодил в ловушку только раз — и был черной жемчужиной в драгоценном ожерелье Коли-зверя.

Долгой беспросветной ночью, особенно если за окошком лютовала метель, охотник беспрерывно топил буржуйку, подливал в стоявший в холодных сенях бензиновый генератор топливо, чтобы озарить вечные сумерки светом электрической лампы и оживить радиоприемник, готовил еду для себя и собак — варил что-то в большом котле (чаще мясо и рис) да занимался выделкой драгоценных песцовых шкурок, слушая то радиостанцию «Маяк», то «Голос Америки», а то и вовсе чью-то морзянку, прорывавшуюся к нему сквозь белый шум радиопомех эфира. Спиртное у него в избе никогда не переводилось, артель не ограничивала ни в чем, правда, все доставляемое ему на остров (и консервы, и галеты, и питьевой спирт) входило в счет, и чем больше Коля заказывал, тем меньше в конечном итоге стоили его шкурки при приемке.

Но как можно пить горькую, если снежная буря утихла и там, в ловушках и капканах, его ждет добыча?! И он летел на своей упряжке по привычному уже маршруту, и ломал шеи песцам, извлеченным из капканов, и вынимал холодных удавленников из деревянных пастей, и вновь ставил капканы и снова нанизывал на острую палку приманку в пастях, и, раскрасневшийся от мороза и удачной охоты, вез добычу домой, подсчитывая грядущие барыши и покрикивая на разгоряченных, уже учуявших близкий дом, маламутов…

В конце апреля, когда песцы частично уходили с острова, а оставшиеся соединялись в пары и выводили потомство, Коля-зверь прекращал на них охоту: будущая добыча должна была еще подрасти до кондиционных размеров. Песцы повсюду рыли норы с несколькими входами и подземными туннелями. Конечно, охотник мог бы добывать их и летом, но шкурка песца, едва приходило на остров тепло, становилась серовато-бурой, а то и вовсе рыжеватой, и цена на нее сразу падала в несколько раз. Только зимой, в самые лютые морозы, голубой песец вновь надевал дымчато-серую шубу с голубым переливом, а белый — идеально белоснежную. И еще: летом меховой покров песца заметно редел, становясь некондиционным, и Коля, подмечая в тундре все новые песцовые норы, ждал наступления первых морозов, занимался изготовлением пастей, заготовкой дров, кое-каким ремонтом по дому, стиркой.

Песцовые шкурки, его песцовые шкурки. На них он положил последние пять лет жизни. Скоро они должны были обратиться в настоящие деньги — не добытые грабежом или воровством, а заработанные горбом. И значит, Коле-зверю больше не придется, рискуя свободой, эти самые деньги из кого-то выбивать или у кого-то отбирать, чтобы утолить зверский голод. И не надо будет каждый вечер искать ночлег или, скрипя зубами от ненависти, служить кому-то за комплексный обед и бутылку водки на ужин. Теперь он, сам себе господин, будет распоряжаться собственной свободой.

Прежде у Коли-зверя никогда не было ничего, кроме него самого. Никакой собственности или имущества, никаких обязательств. Ни перед кем. Порой у него не было не то что еды — даже подходящей одежды. И он был в меньшей степени Колей, а большей зверем — осторожным, стремительным, сильным, безжалостным. Именно это позволяло ему утолять голод, согревать тело и не думать о том, что будет завтра. Прежде он жил только сегодняшним днем, текущим мгновением, и только поэтому, наверное, жил.

Но теперь у него были шкурки. Они были его имуществом, собственностью, капиталом, они нуждались в нем — в его опеке, в его заботе, и теперь он не мог, даже если бы захотел, жить как прежде — одним только настоящим, сиюминутным. У него появилось будущее, и он уже больше не мог оставаться только зверем. Надежда на будущее делала из Коли-зверя вновь Николая Иванова. Хорошего ли, плохого — не важно. Важно, что человека.

Все лето Любимов мотался с буровой к охотнику чуть ли не после каждой своей двенадцатичасовой смены, если, конечно, охотник не был где-то в тундре.

Хозяин уже привык к этому гостю, знал, что тот приходит выпить, и не жалел на него спиртного, потому что Любимов слушал Колю-зверя, и тот в очередной раз мог с упоением рассказывать ему о грядущих саде, доме и веселой вдове.

Правда, в последний раз Коля-зверь дал маху, едва не погубив и свою мечту, и гостя, и себя: выпил с гостем больше, чем стоило, и будущее Коли-зверя, домик среди цветущего сада с женщиной, улыбающейся ему из окошка, вдруг повисли на волоске.

В общем, они так напились, что хозяин только чудом не убил гостя. Коля-зверь пытался вспомнить, из-за чего собственно началась потасовка. Кажется, из-за песцовых шкурок. Любимов в каждый свой приход просил хозяина показать ему свои богатства. Коля-зверь, однако, только посмеивался. А в этот последний визит помбура охотник, продолжая мечтать вслух, на радостях полез на чердак, снял с крышки люка замок, ключ от которого висел у него на шее как наградной крест, достал баул и вывалил из него на стол сверкающее белизной богатство. Вместо того чтобы восхититься, Любимов скривил рожу и принялся занижать ценность данного богатства, умалять размеры Колиного счастья, настаивая на том, что шкурки, если их не выделывать в промышленных условиях, обязательно сгниют. И еще он вдруг сказал, что их у охотника могут тут и украсть. Ведь не целыми же днями охотник сидит дома!

Зря Любимов это сказал, потому что у Коли-зверя в глазах потемнело: а ведь и впрямь могут украсть, еще как могут! И Коля-зверь почему-то решил, что его шкурки уже воруют, что этот гость, этот нагловатый паренек с пьяно разъезжающимися губами, и есть вор. И тогда зверь в Коле-звере встал на задние лапы и бросился на помбура. Любимов даже не сопротивлялся, не успел — отрубился после первого же тычка, и это его спасло. Если б он сопротивлялся, зверь сломал бы ему шею, как песцу, угодившему в капакан, и Коля ничего не смог бы поделать с этим. Но сломать шею бездыханному, неподвижному, зверь не мог, не имел такого опыта. Да и не в его это правилах было — топтать неподвижных. В тот роковой момент, когда Коля-зверь держал за шиворот Любимова, и тот болтался как тряпичная кукла, перед безумным взором охотника возникла его мама с выпученными от ужаса глазами, и Коля пришел в себя, а зверь в нем тут же затаился. Охотник отбросил Любимова в сторону. Жизнь этой лагерной шестерки, конечно, не стоила ничего, но все же это был человек, свой, которого нельзя было убивать хотя бы потому, что тот не был фашистом. («Только фашистов и можно убивать!» — с детства запомнил Коля Иванов слова своего отчима.)

Утирая кровь с лица, гость выпил с хозяином за примирение сто пятьдесят граммов и отправился к себе на буровую, качаясь из стороны в сторону и крича в небо что-то отчаянно залихватское. Коля-зверь смотрел ему вслед, и все думал о шкурках: вероятность вдруг лишиться их распирала его воображение, становясь угрожающе огромной. А Любимов все кричал в небо что-то с надрывом, и его швыряло из стороны в сторону, словно он шагал по палубе борющегося со штормом судна. Охотник смотрел на удаляющегося гостя и думал о том, что зря вытащил из укромного места шкурки, зря показал их этому петушку. А зверь в нем, подняв голову, все нашептывал ему, что право было бы не грех сейчас, пока гость еще весь как на ладони, сбегать в избу за карабином…

Но куда все же, куда с острова подевались мертвые киты? Куда вмиг пропали пищевые отходы: милые оленьи потроха, уже синеющие, но еще вполне пригодные для медведя, вываренные мослы, с давным-давно отдымившими свое хрящами, горы подгоревшей гречневой каши, слипшихся макаронных изделий, прогорклой капусты, скользкой и вонючей?! Конечно, даже всего этого великолепия было бы теперь не достаточно медведю, чтобы вновь стать бодрым и любопытным к окружающей среде. Но и это, малое, ведь исчезло!

Силы вновь стремительно покидали медведя. Значит, надо было не ждать чуда здесь, а идти искать его где-то там. Но не было уже у медведя сил брести куда глаза глядят. Рана его так и не зажила и все так же подгнивала. Ах, если бы у него остались силы! Он бы непременно брел уже вдоль берега, потому что если все время куда-нибудь брести, когда-нибудь обязательно набредешь на мертвого кита.

Медведь доходил: лежал, не шевелясь, посреди опустевшей, почерневшей на солнце помойки, экономя утекающую тонким ручейком жизнь и открывая глаза лишь тогда, когда его нос улавливал посторонние запахи.

Чаще всего это был запах крадущихся к нему песцов, свиты приживал и нахлебников, которые теперь наведывались на помойку не за мясом на костях, что всегда щедро оставлял им медведь, а за самим медведем: посмотреть, жив ли старый доходяга с гниющим боком, и с наслаждением втянуть ноздрями горьковатую сладость разложения. Скоро, скоро медведь вытянется во весь свой рост и, закатив зрачки, раззявит свою некогда грозную пасть, и можно будет с визгливым ликованием наброситься на него, вползти в него через рваную рану на боку и пировать, пировать, пировать… Медведь знал, что песцы уже стерегут его скорую смерть, повизгивая от нетерпения, и не злился на свою бывшую свиту. Ну и хорошо, и правильно: уйдет новый медведь из старого медведя, и они приберут старого начисто, до кусочка: только шкура да череп с костями и останутся под солнцем. Лишь бы почище подобрали, чтобы не воняло в тундре ветхим медведем, и чтобы новый медведь мог плыть в небесах куда ему угодно, не огорчаясь и не испытывая за себя прежнего стыда.

Доходил медведь. Уже и глаза его с трудом открывались.

С утра шел снег, дул ветер, начинался снегопад. Медведь лежал на чем-то твердом и каменном, подставив ноющий бок крепнувшему ветру, надеясь, что тот хоть немного приглушит боль, и сквозь щелочки глаз смотрел на колючую метель. Медведь грезил, вспоминая былое, и не заметил, как выпал из действительности. Без сожаления и страха он готовился уплыть в небо, сейчас скрытое от него толстой шкурой снегопада.

Это небо. Оно бывало разным — синим, бледно-голубым, белым… Но любимым было черное, в зеленых всполохах или усыпанное искорками звезд. Медведь почему-то верил, что именно в такое он и уплывет. Не осталось в медведе уже ни холода, ни голода, ни боли, ни обиды, ни горечи. Из живого внутри осталось только любопытство: каково ему будет там, куда он вот-вот полетит? Вот и сейчас в его прикрытых глазах оно поблескивало синими звездочками. Все здесь было закончено, и прошедшая жизнь казалась ему правильной и справедливой. Даже касатки, которые едва не разорвали его на куски. Ведь и сам он с удовольствием бы разорвал их, если бы только был в пять раз больше. Что и говорить, пришло время уходить: из белого медведя он уже давно превратился в грязно-желтого, и сил на жизнь в нем не осталось.

Медведю казалось, что он уже возносится туда, где никогда не был и где ему уже хотелось бы оказаться. И еще ему казалось, что собственно медведя в нем и не осталось. Даже боль в его боку существовала теперь отдельно от него…

Но нет, он был еще здесь: что-то держало его, крепко вцепившись в холку, и сколько ни рвался медведь в усыпанную искорками тьму, это не отпускало его. Вот и сейчас что-то тяжело придавило его раненый бок к каменистому ложу, и боль вернулась, возвращая уже, казалось, навсегда легкому и счастливому медведю медведя больного и голодного. И в его ноздри полез отчетливый запах… убоины. Медведь разлепил глаза: у самого его носа лежал ободранный олененок, сладко дымясь жизнью, потихоньку уходящей из олененка, а на самом медведе восседал… какой-то другой медведь. По крайней мере такой же большой и мохнатый, как он сам. Тот, сидящий на этом, медведь шумно дышал, отдувался, как после обильной трапезы, и что-то бурчал. Медведь хотел уже подняться, вскочить на все четыре лапы, чтобы показать второму медведю, что он еще живой, но лишь со стоном вздохнул, чего, впрочем, хватило шапке снега, уже наметенной на медведя, для того чтобы соскользнуть с его бока. Второй, сидящий на первом, медведь замер. Потом вдруг вскочил, оказавшись двуногим, и, не оглядываясь, припустил навстречу снежным зарядам. Отдалившись на уже приличное расстояние, он заревел и завыл, как метель. Медведь удивленно смотрел вслед убегавшему двуногому, не зная, что ему теперь делать: следуя инстинкту, припустить следом за убегающим и тут же свалиться, испустив дух, или же сделать вид, что никто от него не убегает? Всякого убегавшего медведь считал добычей. Но этот двуногий, прежде чем убегать, принес медведю спасение в виде олененка, да еще ободрал последнего, чтобы медведь не тратил на это свои скудные силы. И медведь сделал вид, что не заметил бегства добычи…

Остров все же не забыл своего медведя.

Давным-давно был гниющий кит, прокормивший медведя и пару десятков его сородичей, теперь — олененок.

Для начала медведь тут же, не сходя с места, съел чуть ли не пол-олененка — ливер и потроха. Потом, не дожидаясь, когда вновь нальется силой, побрел прочь с этого места, держа остатки олененка в зубах, чтобы закопать его где-нибудь в надежном месте. Жизнь уже научила медведя не разбрасываться угощением и думать о завтрашнем дне. Скоро медведь опять пойдет куда глаза глядят, только — заметно повеселевшим. Ведь олененок целиком переместится внутрь медведя, и им обоим будет тепло. Медведь знал, что прежняя сила вернется к нему, кровь вновь будет раздувать его аорту, а глаза хищно заблестят.

Жизнь, которая собралась отправить медведя с этого безнадежного берега к звездам, похоже, передумала. Значит, медведь был ей еще для чего-то нужен.

Для чего-то важного.

Вглядываясь в небо, медведь не очень-то сожалел о том, что его путешествие к звездам откладывается. Слушал ветер и знал, что тот уже гонит к берегу льдины, что ночью мороз сплавит в одно ледяное поле, и тюленю с кольчатой нерпой уже завтра придется продувать во льду лунки, чтобы нет-нет да глотнуть свежего воздуха, и значит, медведь уже завтра сможет полакомиться тюленьей кожей и жиром.

И еще: медведь теперь был уверен в том, что двуногие не дадут ему умереть голодной смертью, что именно ради медведя они разбивают тут свои палаточные лагеря, строят продовольственные склады и носят на помойку теплую оленью требуху…

Это был, кажется, уже его шестой полевой заполярный сезон, и Иван Савельевич мог вполне считаться и местным старожилом и ветераном. Овеянный арктическими ветрами и умудренный полевой жизнью, он теперь не всякому тут подавал руку при встрече, считая, что здороваться с ним за руку — это надо еще заслужить.

Входя в палатку или в вагончик полярников, щедро улыбаясь поверх голов, он шел мимо всех недостойных, тянувшихся к нему для рукопожатия, словно не замечая их, к тому, кто был достоин, и демонстративно пожимал руку только тому, достойному. Так сказать, устанавливал иерархию и выстраивал вертикаль.

Один новичок с материка, рабочий, бивший шурфы, щербатый, с колючим насмешливым взглядом, однажды прицепился к Ивану Савельевичу, обидевшись на то, что начальник не пожал ему руку: «Я что, фраер какой-то?».

И тут Ивана Савельевича понесло: на всю тундру закричал он о том, что слишком много чести для какого-то новичка жать ему, хозяину тундры, руку, что не по Сеньке шапка, что вот поработаешь на островах с мое, тогда тяни свою руку… Хорошо еще, что работягу вовремя оттащили от Ивана Савельевича другие работяги, да и Мамалена, к счастью оказавшись рядом, пообещала работяге бутыль спирта, лишь бы только тот не пускал в ход кулаки…

И все же до сих пор Иван Савельевич был не вполне доволен собой.

Дело в том, что за все эти годы им на острове не было совершено ни одного подвига (пытка кислородным голоданием в перекрученном спальнике и поедание гнилой икры — не в счет), не было открыто ни одного плохонького месторождения, даже мало-мальски заметного рудопроявления, одним словом, ничего из того, что позволило бы Ивану Савельевичу с чистой совестью в институтской курилке доставать из кармана капитанскую трубку и, неторопливо раскуривая ее, подтрунивать над внимающей ему молодежью. За все эти годы он не подстрелил и пары гусей, которых на местных озерах кормилось без счету. Что уж тут говорить о мамонте, чей бивень или зуб имелся тут даже у самого последнего работяги. И Иван Савельевич маялся, с завистью поглядывая на своих подчиненных, несущих из тундры то подстреленную дичь, то двухаршинные оленьи рога…

В тот день в лагерь Ивана Савельевича нагрянул вездеход с запиской от Черкеса: тому необходимо было согласовать с «академиком» какие-то вопросы, утрясти некоторые моменты. Весь полевой сезон производственник Черкес и «наука» работали в связке и, как могли, взаимодействовали. Черкеса просило об этом материковое начальство, с опаской поглядывавшее в сторону тестя Ивана Савельевича — грозного члена-корреспондента. Хотя Черкеса об этом не надо было просить. Он насквозь видел Ваню-простоту — крикливого, заносчивого, обидчивого, не приспособленного к жизни за Полярным кругом, но все же любящего свое дело и ради него терпящего все лишения. За одну только эту любовь к делу Черкес был готов опекать пожилого ребенка.

По пути сюда-механик водитель подстрелил олененка, которого собирался доставить буровикам, стоявшим неподалеку от базового лагеря Черкеса, — те уже давно сосали лапу, а за Витей там остался карточный долг, который он и собирался отдать олениной. Правда, Черкес запретил механику-водителю охоту, разрешив стрелять только для самообороны, в случае нападения на него хищников, объяснив это тем, что не хочет связываться с охотнадзором, от которого за любого подстреленного здесь рогатого в первую очередь попадет начальнику, то есть ему — случалось, что над островом действительно кружил какой-то вертолет.

Стрелять в оленей мог только… сам Черкес. Естественно, в силу форс-мажорных обстоятельств, когда подчиненные ему люди испытывали недостаток в питании. Все всё понимали, согласно кивали и, отъехав от базового лагеря на расстояние, на котором Черкес уже не мог ни видеть, ни слышать, ни тем более обонять запах сваренного мяса, занимались добычей рогатого. Была в этой позиции Черкеса доля лукавства: очень уж он не любил, когда кто-то, кроме него, успешно охотился. Ну, гусей, которых добывал Пантюха, он еще терпел (тот лучшие экземпляры отдавал Черкесу — платил дань) — ел котлету по-киевски или по-пожарски и нахваливал. Но за оленя мог и наказать деньгами. Попасть к буровикам в тайне от Черкеса Виктору было невозможно. Еще издалека услышав рев двигателя, Черкес непременно вылез бы из палатки с биноклем и лишил механика-водителя премиальных.

С мешками пантюхинского хлеба, ящиками консервов, письмами из дома и указаниями начальства вездеход должен был за неделю навестить несколько дальних выбросов. Однако за неделю только что добытый олененок мог пропасть. Узнав об олененке, Иван Савельевич раскраснелся. Его глаза за стекляшками заговорщически блеснули, и он предложил Виктору свою помощь — взялся самолично доставить мясо на буровую. А уж с буровой он заглянет к Черкесу, чтобы покалякать, показать друг другу материалы, всего ведь по рации не выскажешь — секретные все-таки дела. Кстати, если что, Иван Савельевич берет олененка на себя: скажет Черкесу, что сам подстрелил зверя. Черкес ведь ему — не указ!

Виктор округлил глаза: зачем тебе, Иван Савельевич, таскать такие тяжести (ты и рюкзак-то свой с образцами работяге поручаешь)? Но Иван Савельевич был непреклонен: разомнусь на свежем воздухе, балагурил он, должен ведь и начальник что-то сделать для простых людей, для обыкновенных работяг. Механик-водитель с сомнением смотрел на эту затею: трусоватый и жирноватый Ваня-простота, идущий несколько километров по тундре в одиночку с тяжелым грузом на плечах… Да и не похоже это было на Ивана Савельевича, который здесь никому никогда и ни в чем не помогал, но не потому, что не хотел, а потому, что не умел, не мог, не знал как. Спасибо еще, что при нем всегда была Мамалена, следившая за тем, чтобы Иван Савельевич не потерялся в тундре, не забыл где-нибудь на обнажении карабин, ватную куртку, перчатки, которая и здесь, как дома, готовила ему кашу на сухом молоке, пюре с котлетками и суп с клецками…

Однако Иван Савельевич так горячо настаивал на своем, так задорно хлопал механика-водителя по плечу (мол, что мне, бывшему десантнику, какой-то марш-бросок, ходили и в глубокий тыл всего с парой кусочков сахара в кармане), а Мамылены рядом не наблюдалось, что так и порешили: сколько-то километров проедут в ГТТ, а потом, когда их пути разойдутся и вездеход рванет к дальнему выбросу, «академик» понесет мясо на буровую.

Иван Савельевич сиял: его мечта наконец сбывалась — в памяти буровиков он мог остаться героем, на собственных плечах принесшим людям спасение от голодной смерти. Он уже представлял себе, как вваливается в вагончик, набитый честны`м людом, играющим в очко, и, устало сбрасывая оленя на пол возле буржуйки, изрекает: «Принимай, братва, на свой баланс!» И братва восхищенно смотрит на него: ведь в самый последний момент, когда живот — сами поглядите! — уже прилип к позвоночнику и можно класть зубы на полку, пришел человек с большим сердцем и всех спас от голодной смерти. Сейчас ему было просто необходимо сыграть роль мужественного полярника, внешне грубоватого, но внутри, конечно же, бесконечно доброго мужика, все в жизни повидавшего, все в ней испытавшего и все в ней понимающего. В последнее время Иван Савельевич ощущал дефицит уважения к собственной персоне, но главное, чувствовал, что еще немного, и никто уже не будет воспринимать его всерьез. Даже студенты, проходившие здесь под его началом полевую практику, спорили с ним по любому поводу с непозволительным для своего положения сарказмом и порой — даже не отрываясь от чтения художественной литературы. «Академик» кричал, топал ногами, задыхаясь от обиды, а все вокруг лишь смеялись.

Попросив студента после того, как они с Витей уедут, сообщить жене, что он отбыл к Черкесу по срочному делу, Иван Савельевич плюхнулся на сиденье рядом с водителем, и ГТТ, обдав тундру черным дымом, сорвался с места. Поднятая с одра ревом двигателя и недобрыми предчувствиями бледно-серая, синегубая Мамалена выскочила из палатки, но было уже поздно.

ГТТ мчался по руслам каких-то ручьев и обмелевших речек. Из-под траков тягача в стороны летел плитняк, галька и снопы водяных брызг. Виктор пару раз уже останавливался для того, чтобы кувалдой забить выскочившие их траков пальцы. Просить об этом Ивана Савельевича было бессмысленно: тот мог запросто нанести себе увечье. Неожиданно ГТТ остановился, и Виктор указал Ивану Савельевичу на видневшуюся вдали буровую вышку.

—Могу подбросить поближе, — сказал он.

Но пожилой ребенок только хмыкнул («Тут нести-то всего ничего, хоть немножко разомну кости!»).

Взвалив на плечи тушу, завернутую в крафтовую бумагу, он взял курс на буровую. Небо над сопками было бездонным и голубым, а солнце грело Ивану Савельевичу потный загривок. Идти ему оставалось каких-то четыре километра. Поначалу километры Иван Савельевич шел, не ощущая ношу на плечах и прокручивая в голове те бодрые, немного насмешливые слова, коими изумит буровой люд, когда ввалится в балок с таким подарком на плечах. Однако погода незаметно испортилась: из-за сопок налетел холоднющий ветер со снегом, чтобы колоть Ивана Савельевича в лицо и залеплять его окуляры. К тому же морозец вдруг больно вцепился ему в нос и уже не хотел его отпускать.

Снег повалил крупными хлопьями, подхватываемый порывами ветра, и за снегом стало ничего не видно. Иван Савельевич сбросил с себя тушу. Бумага на ней изорвалась и, прилипшая, свисала клочьями. Растерянно озираясь, он стирал с губ снежную крупу и сопли. Ему стало неуютно: рядом не было его Мамылены, ее надежно стоявшей на земле фигуры, всегда действовавшей на него как успокоительное. Метель усиливалась. Стоило, пожалуй, оставить тушу здесь, забросав ее камнями, однако до буровой оставалось всего ничего, и Иван Савельевич решил идти до конца. И с тушей на плечах. Правда, проклятая туша стала теперь вдвое, а то и втрое тяжелей.

Снегом накрыло всю тундру только русла рек все так же медленно вили темно-свинцовые кольца у подножий поседевших сопок. Буровая была близко. Иван Савельевич считал шаги, и каждый его шаг был подвигом.

«Что нюни распустил? — спрашивал он себя, бодрясь. — Там люди умирают от голода!» — кричал он себе внутренним голосом и плакал от умиления, всерьез полагая, что, если не донесет тушу до буровой, буровики умрут голодной смертью. Ну, хотя бы парочка из них.

Перед последним решительным броском Иван Савельевич должен был немного перевести дух. Сбросив с себя тушу, весь перемазанный сгустками запекшейся оленьей крови, он плюхнулся в сугроб и принялся фантазировать встречу на буровой: восхищение, улыбки, дружеские похлопывания… Но не тут-то было. Что-то было явно не так. Не так, как должно быть. Этот сугроб!

Вздрогнув, Иван Савельевич замер и тут же резво вскочил на ноги. Боясь поверить в то, что навязчиво полезло ему в голову, он медленно обернулся. Так и есть! Оно — то, чего больше всего все эти годы он боялся увидеть. На Ивана Савельевича смотрел белый медведь, прикинувшийся снежным сугробом, тот самый, который всегда искал Ивана Савельевича на этом острове, с маниакальным упорством выслеживал его и вот наконец выследил. Что толку от того, что за плечами у Ивана Савельевича болтался карабин?! Он был бесполезен против этого оборотня. Посмей Иван Савельевич сбросить с плеча оружие, медведь тут же выбил бы его из рук одним ударом лапы, а потом, потом… Иван Савельевич даже зажмурился, чтобы только не видеть, что будет потом. Ему хотелось кричать: «Лена!» (в данном случае это значило бы то же самое, что «Мама!»), и не кричал он только потому, что боялся разъярить своим криком зверя. Потом…

Потом каким-то чудесным образом, словно ангелами перенесенный по воздуху, Иван Савельевич оказался шагах в восьмидесяти от хищника, враскоряку стоявшего над олененком и трогавшего его когтистой лапой. Иван Савельевич понял, что бежит, и еще, что слышит чей-то крик. Кто-то его собственным голосом кричал «Мама! Лена!», так что получалось Мамалена. Снег со свистом летел Ивану Савельевичу в лицо, а сам Иван Савельевич, не чуя под собой ног, летел по-над тундрой, раскинув руки-крылья и вытянувшись, словно полярный гусь. В его ушах при этом не смолкал омерзительно тонкий крик. Но разве герои кричат от ужаса?! Перед носом Ивана Савельевича возник вагончик буровиков, на ступеньках которого парень в заношенной футболке всматривался в стремительно приближавшегося по снежному полю Ивана Савельевича. Парень хотел о чем-то спросить бегущего на него человека, но тот одним движением руки, как пушинку, смахнул парня со ступеней в снег, ворвался в вагончик и, закрыв дверь, навалился на нее спиной. Сидевшие тут в одних майках за карточной игрой и с сигаретами в зубах голодающие мигом вскочили со своих табуретов. От Ивана Савельевича валил густой пар и исходило невнятное повизгивание. Его лицо было все в бордовых пятнах, на губах блуждала улыбка, непонятно к чему относящаяся. Ватная куртка Ивана Савельевича была испачкана сгустками запекшейся крови. В дверь с той стороны барабанили, но Иван Савельевич изо всех сил подпирал ее спиной и шептал:

—Только не открывайте. Я знаю, кто там!

В дверь продолжали стучать, но Иван Савельевич не сдавался, навалившись на нее своим могучим телом.

—Пусти, Иван Савельевич, это же Любимов. Он там промерзнет до костей, — кричали Ивану Савельевичу мужики.

Иван Савельевич упирался:

—Я знаю, кто там! Не открывайте…

После довольно грубой, с зубовным скрежетом потасовки голодающим удалось оттащить Ивана Савельевича от двери и запустить внутрь трясущегося от холода Любимова. Тот, потирая разбитую скулу (упал с лестницы лицом вниз), испуганно смотрел на безразмерного в своем ватном костюме, пышущего жаром и ужасом гостя и жаловался:

—Чуть не убил меня дядя!

Когда все понемногу успокоилось, как-то само собой выяснилось, что Иван Савельевич неподалеку от буровой только что совершил подвиг: один из голодающих, занимавшийся на буровой описанием керна, молодой специалист, служивший науке в институте лишь первый год и потому еще не успевший познакомиться со знаменитым Иваном Савельевичем (сблизиться они, конечно, могли бы в институтской курилке, но новичок не курил), на полном серьезе предположил, что Иван Савельевич схватился с медведем в рукопашной. Разве не об этом говорила кровь на куртке Ивана Савельевича? Иван Савельевич, не задумываясь, автоматически подтвердил это: да, сразился с тем самым подранком, который столько недель не дает здесь покоя. Правда, Иван Савельевич не мог сказать определенно, что теперь с этим медведем: испустил он дух, весь переломанный бывшим десантником, или же, недобитый, отполз на заранее подготовленные позиции. Иван Савельевич уверял, что все произошло молниеносно, что у него это в крови: «на автомате» ударить нападающего кулаком в голову или повалить ударом ноги в живот… И молодой специалист решил, у зверюги не было шансов выжить. Вот и куртка и кое-где ватные штаны бывшего десантника, заляпанные гнилой медвежьей кровью, это подтверждали.

—Издох! Ну, слава Богу! — радовался он.

—А кто же тогда выл и кричал? — сдерживая улыбку, выразил сомнение буровой мастер, работавший тут уже не один сезон и знавший особенности натуры Ивана Савельевича.

—Вьюга, — усмехнулся один из присутствующих, также отлично знавший Ивана Савельевича. — То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя…

Сбросив с себя ватный костюм, Иван Савельевич попросился к буровикам на ночь, хотя был еще ранний вечер и можно было за какие-то полчаса дойти до лагеря Черкеса. При этом он положил свою вывернутую наизнанку куртку на самые далекие от входа нары, где обосновался новичок Любимов. Любимов попробовал было возмутиться, но голодающие так посмотрели на него, что тот молча снял свой спальник с матраса и раскатал его на полу под чьими-то нарами. Похоже, поступать так Любимову уже приходилось.

В вагончик к буровикам, кажется, никто не рвался и в окошко не заглядывал. Так что Иван Савельевич, между делом уничтоживший на столе голодающих все галеты вместе с двумя банками тушеной свинины (брал банку в руки и, не прерывая своего рассказа, проглатывал ее содержимое), понемногу пришел в себя и теперь мог в деталях описать свою битву с медведем. Он и принялся это делать, не жалея красок, обращая внимание слушателей на некоторые выразительные детали (например, налитые кровью глаза хищника), посмеиваясь над собой в самые критические, самые смертельные моменты схватки и благородно наделяя противника чуть ли не добродетелями. На таком фоне победа Ивана Савельевича над медведем выглядела подвигом. Голодающие вежливо слушали гостя, едва заметно усмехаясь, но рассказчика это не трогало. Даже глубоким вечером, когда все уже, почесываясь, ворочались в своих спальниках, Иван Савельевич продолжал повествовать. Правда, вперемешку с медведем в рассказе уже фигурировали директора заводов, министры, академики и глубокий вражеский тыл… Сердце Ивана Савельевича ликовало: теперь он был героем и ходячей легендой. Так что никакой олененок, принесенный умирающим от голода людям, конечно же, не мог сравниться с роковой схваткой с опасным зверем. Весь этот вечер и еще полночи Ивану Савельевичу мучительно хотелось в туалет, но выйти за дверь и угодить там в лапы недобитому противнику, было по крайней мере мальчишеством. И Иван Савельевич изо всех сил терпел. Только когда каждый здесь по разу, а то и по два сбегал в тундру «до ветру» и вернулся невредимым, Иван Савельевич осторожно спустился на пол.

Терпеть не было сил, но пару минут Иван Савельевич все же простоял у окна, пытаясь разглядеть зарывшегося в снег потенциального противника. Потом, не обнаружив ничего подозрительного, на цыпочках вышел на крыльцо. Посмотрел налево, направо и где-то метрах в ста разглядел «домик». Однако идти до туалета сто метров по открытой, простреливаемой местности — это ли не безумие?! Опасливо озираясь и прислушиваясь к тишине, Иван Савельевич спустил штаны и, присев на порожке, опорожнил изнывший кишечник. Потом воровато спустился по ступеням и, быстро забросав свежим снегом теплую кучу, на цыпочках вернулся в вагончик. Утром всех на буровой поднял Черкес. Узнав по рации о схватке «академика» с медведем, он тут же выехал сюда на своем «болотоходе». Иван Савельевич скромно поблескивал стекляшками, пока молодой специалист, вчера подсказавший Ивану Савельевичу идею схватки человека с медведем, излагал Черкесу суть приключения Ивана Савельевича, убирая уж слишком выпуклые художественные подробности. Кажется, этот добродушный паренек и сам побаивался хищника, поскольку в туалет ходил лишь при свете дня, когда всюду шумели механизмы и люди из бригады незлобно перекрикивались матерными словами.

Округлив глаза (вы что, серьезно?), Черкес смотрел то на голодающих, то на Ивана Савельевича. Наконец опустил голову и покачал головой — все понял. Пообещав буровикам в ближайшие дни добыть им оленя, Черкес пригласил Ивана Савельевича в трактор, чтобы отвезти его возмущенной Мамелене, с раннего утра требовавшей от начальника полевой партии проявить ответственность — найти и доставить пожилого ребенка под мамино крыло.

Спускаясь по ступеням крыльца, Иван Савельевич обратил внимание на то, что сделанный им ночью возле входа сугроб уже начал подтаивать и приобретать характерный буроватый оттенок. Это испортило Ивану Савельевичу настроение и заставило его прибавить шагу.

Пока ехали к Мамелене, Черкес молчал, понимая, что, начни он только расспрашивать «академика» о медведе, Иван Савельевич понесет ахинею. Правда, пожилой ребенок был мрачен и на удивление немногословен: все думал о том, как приютившие его люди рано или поздно обнаружат возле входа в свое жилище его кучу. Хотя, конечно, кучу можно было приписать и медведю, который ночью приполз к вагончику, чтобы хоть таким отвратительным образом отомстить победителю.

Сдав Ваню-простоту его Мамелене, Черкес даже не вспомнил о том, что хотел посмотреть материалы «академика». Какие там материалы! Мамалена со сдержанными причитаниями тут же увела мужа в КАПШ для всестороннего медицинского осмотра, а Черкес поехал в тундру за обещанным буровикам оленем.

Вечером того дня Мамалена ворвалась в вагончик «академиков» и потребовала, чтобы живущие тут люди собирали свои манатки и перебирались в командирский КАПШ, поскольку теперь в вагончике будет начальник отряда Иван Савельевич со своей женой. И хоть всем в палатке будет, конечно, тесновато, но все же лучше им поторопиться, чтобы успеть обустроиться до ночи, а завтра они, если захотят, могут поставить еще одну палатку, чтобы жить уже в двух в свое удовольствие… При этом у Мамылены было такое лицо, что никто не посмел возразить ей.

Ничего бы подобного не произошло, если бы…

Мамалена уже заканчивала медосмотр пожилого ребенка; тот, раздетый до синих сатиновых трусов в жарко натопленной палатке, тяжело, как дредноут, поворачивался к Мамелене то одним, то другим боком, а то и вовсе задом — весь такой румяный, как пудинг. И при этом дудел что-то ласковое, успокаивающее. Мамалена собиралась уже предложить мужу обед, но вдруг возопила: «Ванечка, так это правда? Медведь в самом деле был!» Ваня виновато улыбался, а Мамалена, вцепившись в шевелюру супруга, разглядывала его вихры, пара из которых стала белее снега. В это было трудно поверить, но пожилой ребенок поседел.

Последний вертолет ждали дней через пять-семь, и остававшиеся на острове члены полевой партии Черкеса готовилась к эвакуации. Сам Черкес каждый день ездил на своем Т-100 в тундру за оленем — все не мог вволю наохотиться и тайно завидовал механику-водителю ГТТ, завалившему за сезон чуть ли не дюжину рогатых. Витя отнекивался, говорил, что это все слухи, но Черкес точно знал — свои люди донесли ему о Витиных охотничьих победах, да и мясной дух шел по тундре такой, что любому носу было просто никуда от него не спрятаться. Витя, которому все же удалось контрабандно доставить буровикам две оленьи туши (Черкес в тот день был в тундре), теперь только и делал что ковырялся во внутренностях вверенного ему ГТТ. Благодарные Виктору буровики, прежде резавшиеся в очко или ожесточенно ругавшиеся между собой, теперь сутками варили тушенку из добытого механиком-водителем оленьего мяса. Канавщики пилили бензопилами длиннющие бревна плавника, потом кололи дрова. Весь сезон ГТТ и Т-100 доставляли в лагерь выброшенный морем на берег лес. Эти бревна, до белизны отшлифованные льдами, лежали здесь по всему побережью. Их цепляли петлей стального троса, закрепленного на ГТТ или Т-100, и притаскивали в лагерь… Геофизики набивали баулы малосольным омулем (за неделю они наловили его столько, что теперь не знали, удастся ли им все увезти), и ночи напролет расписывали «пулю». Хлебопек Пантюха, израсходовав всю муку на выпечку хлеба и сдав на кухню мешки с остатками окаменевших сухарей, караулил гусей на ближнем озере и в базовом лагере показывался лишь рано утром на час-другой, чтобы узнать последние новости. Хмурое Утро, словно калика перекатный, прибывший в лагерь на своих двоих с котомочкой в руке и спальником за спиной, в коем коротал ночи под языками ледников, пока добирался до лагеря Черкеса, жил здесь в палатке повара.

Приняв бродягу, как родного, и тут же взяв его в оборот, повар каждую ночь читал ему новые главы из своей поэмы «Муки любви», подкармливая терпеливого слушателя пирожными собственного приготовления. Повар боялся, что Хмурое Утро сбежит, не дослушав поэму до конца, и этим разобьет ему сердце (слушатель для поэта важнее жены!), и потому был вынужден печь для него на кухне что-нибудь соблазнительное. Хмурое Утро вежливо жевал угощение, был корректен и сдержан в оценках, но поэма про Степана и Татьяну была неисчерпаема: каждую ночь она прирастала новыми сюжетными поворотами и поэтическими открытиями. Полевики, встречавшие Хмурое Утро по пути в туалет или в столовую, молча смотрели ему вслед и качали головой: боялись, как бы тот не повредился умом.

Коля-зверь занимавшийся последние недели ловлей омуля и заготовивший уже несколько бочек рыбы, перестал являться на обед в лагерь. Но это было его личное дело, ведь охотник был тут сам по себе… Иван Савельевич каждое утро выходил на связь с Черкесом, чтобы уточнить время прибытия вертушки. Медвеборец всерьез боялся, что Черкес забудет его в тундре.

Только Щербин все еще считал свои бочки. Правда, и его уже поставили в известность, когда именно он должен прибыть в базовый лагерь, чтобы не опоздать на рейс. Щербин уверял Черкеса, что будет вовремя, что работы у него еще на два-три-четыре дня — не больше, и в один из дней вдруг появился в отряде Ивана Савельевича и попросился переночевать. Мамалена предложила Щербину раскладушку в вагончике, но тот предпочел — в палатке со студентами. Утром он ушел из лагеря «академиков», оставив Ивану Савельевичу планшетку и сумку с образцами — те самые, полученные им от Хмурого Утра, с просьбой доставить все это в лагерь Черкеса, поскольку таскать их с собой все оставшееся время глупо…

Помимо подсчета ржавых бочек в еще незакрытых на карте точках, с которым он, конечно, затянул, посвятив часть времени обследованию обнаруженного покойным Василь Васильевичем рудопроявления, на острове у Щербина осталось еще кое-что. После всех дел он собирался навестить… Бормана, чтобы попрощаться с псом. Этого можно было и не делать, но память о том, что когда-то он спас приговоренного к смерти пса, грела ему душу и обязывала попрощаться со спасенным. Что-то внутри, однако, подсказывало Щербину, что этот его благородный жест в отношении собаки — лицемерие. Сначала спас собаку, а потом оставил на верную смерть. Зачем же тогда спасал?! Одна, да еще с поврежденной лапой, что лишало ее удачи в охоте, собака не пережила бы бесконечную полярную зиму. Везти ее с собой на материк? Но на что она ему там? Можно было, конечно, доставить пса в Поселок, где он пополнил бы свору бездомных собак. Ну, или предложить там кому-нибудь. Да хоть Березе! Тот наверняка не откажется. (А что ж ты тогда отказываешься?) Но тут возникал Коля-зверь… Охотник был из тех, кто просто так не пугал, даже в шутку, и значит, не шутил, когда обещал разделаться со своим беглым рабом (все это давно выдумал и постепенно вбил себе в голову Щербин, и теперь не желал отказываться от такой поэтичной выдумки).

Никто на этом острове и, уж тем более мнительный Щербин, даже не предполагал, что Коля-зверь, человек со звериным взглядом, предложив повару заклание Бормана, просто… пожалел пса. У того уже гнила лапа, он отказывался от еды, и значит, был обречен. И еще: охотник не собирался участвовать в деле, в котором у всякого повара набита рука. Одно дело безжалостные захватчики фашисты, олени на мясо и песцы на мех, и совсем другое — собака, даже если у этой собаки фашистское имя (именно с таким именем собака досталась Коле от предыдущего хозяина), служившая тебе верой и правдой. То, что случилось с Борманом, было несчастным случаем, роковой случайностью. Да, в руке охотника был тогда колун, и именно колун размозжил лапу псу, но со стороны Коли-зверя в том не было злого умысла… А что до шкуры Бормана, которую охотник предлагал повару на шапку, так должен же был Коля-зверь хоть чем-то отплатить повару, кормившему его обедами, ну и заплатить палачу за работу?! Сашка-то не пил спиртного…

«А если все же привести собаку в лагерь?» — размышлял Щербин. Тогда ее нужно где-то прятать от охотника до прилета вертушки. Ну и зачем это? Все эти заботы, этот неоправданный риск? Получалось, что честнее оставить все как есть и следовать в базовый лагерь, минуя зимовье, где обитал Борман. Он так и решил, думая, что теперь сможет переключиться на что-то более важное, чем какая-то… чужая собака. Решил так, и на душе сразу стало скверно.

Так бывало с ним всегда, когда он пытался себя обмануть, убедить в том, что принятое им решение рационально, и значит, все правильно. Еще в детстве он открыл для себя, а в юности убедился в этом окончательно, что правильно для него зачастую то, что неправильно и порой даже идет вразрез со здравым смыслом. Ведь порой, только выбирая это неправильное, следуя иррациональному, он обретал душевный покой. Но это, выбранное им, лишь на первый взгляд казалось неправильным. Справедливость, к которой он стремился, которая являлась необходимым условием его существования, без которой он задыхался и недостижимость которой не давала ему покоя, была в нем действующей силой с тех самых пор, когда он впервые отделил добро от зла; законом, который можно было бы назвать правдой, если бы только та не находилась в стороне от правды общепринятой, если бы не существовала вопреки ей. Правдой, еще не раскопанный им в себе до конца, но всегда ощущаемой как нечто основополагающее. Вот и «чужая собака» малодушно сорвалась с его языка сейчас лишь для большей убедительности самообмана. Но можно ли обмануть себя?! Только ты начал излагать аргументы, приводить неопровержимые доказательства, убеждая себя в чем-то разумном, выигрышном и даже выгодном для тебя, как в сердце уже ноет заноза: ну и свинья же ты, братец…

Так было с Щербиным и в школе, и на курсе в университете, и потом — в полевых экспедициях и на заседаниях ученого совета. Все вокруг, пряча друг от друга глаза, говорили «да» чему-нибудь отвратительному, но необходимому грозному начальству, смотрящему на тебя в упор, пугающему сдвинутыми бровями, змеиной усмешкой на тонких губах, и это «да» протыкало Щербина насквозь. И, страдая как от физической боли, он говорил «нет». Говорил яростно, доходя порой до бешенства, словно этим коллективным «да» сейчас пытались убить в нем то, главное, еще до конца не раскопанное и не понятое. И горячился, конечно, во вред себе, и всегда потом жалел о сказанном, но ничего исправить не мог. И радовался мстительной радостью, что ничего уже нельзя изменить. Было это ослиным упрямством или формой безумия? И так ли уж он был безумен, когда говорил вопреки всем и всему? Частенько ему при этом бывало страшно. И особенно страшно, когда все говорили «нет», и значит, он должен был сказать «да».

Ему вспомнился последний новогодний вечер в институте, когда он сцепился с Юрием Юрьевичем, тогда еще первым заместителем директора, ведшим этот вечер с микрофоном в руке, накладной бородой и набором армейских шуток. Кат льстил директору, облизывал руководство, превозносил институт со всеми его научными отделами, но потом вдруг открылся оказавшемуся рядом Щербину: доверительно что-то о себе сообщал, чем-то сокровенным делился и все заглядывал Щербину в глаза, словно что-то в них искал. Щербин видел эти глаза — абсолютно трезвые, холодные и оценивающие, и не отвечал Юрию Юрьевичу, лишь саркастически ухмылялся в рюмку. Тогда Кат поменял тактику: заносчиво заявил, что он, Юрий Юрьевич, умнее здесь всех вместе взятых, а эта гребаная наука уже никому не нужна, потому что всем нужны только деньги, деньги и деньги, и что он один знает, как управлять этим институтом, этой богадельней, чтобы деньги всегда были и несчастные ученые мужи не пошли по миру с протянутой рукой. И Щербин попался: возмутился, называл Юрия Юрьевича живоглотом, и в пылу не заметил, что уже держит Ката за грудки, а тот, холодно улыбаясь, глядит на Щербина, разведя руки в стороны, кажется, теперь удовлетворенный такой реакцией на свои слова. А крепко выпивший Щербин, едва стоя на ногах, можно сказать, держась за Юрия Юрьевича, все выбирал момент, чтобы наконец в кровь разбить самодовольную физиономию замдиректора. К счастью, их растащили. Появившийся директор (тогда еще директор) недоуменно смотрел на обоих, не понимая, что может быть причиной такой взаимной ненависти двух интеллигентных людей, а Юрий Юрьевич, холодно улыбаясь и крепко держа рукой плечо вырывающегося Щербина, говорил, что все бывает между коллегами и чего, мол, по дружбе ни скажешь…

Ленивое ожидание конца полевого сезона прервала срочная телеграмма Черкесу: тот должен был немедленно лететь на материк по делу, которое не могло быть отложено или перенесено, которое ломало все планы, выстраивая их под себя, а то и вовсе отменяя. Вертолет за Черкесом должен был прибыть уже завтра днем. Последний плановый борт, тот, который ждали только через неделю, и значит, завтра, вместе с Черкесом лететь на материк должны были все. Но Щербин-то не знал об этом, и до сих пор его не было в базовом лагере. Что там, на материке, приключилось — об этом Черкес мрачно молчал. Немногословный, он тут же вышел на связь с пожилым ребенком и попросил того остаться на острове вместо себя, чтобы, во-первых, дождаться Щербина, а во-вторых, подготовить полевой лагерь к зимовке. Через неделю на остров прилетит самая последняя в этом сезоне вертушка от охотничьей артели, чтобы забрать охотника Колю — у того закончился контракт, ну и Ивана Савельевича с Щербиным.

После сеанса связи Черкес поехал на своем «болотоходе» в лагерь «академиков», чтобы на волокушах привезти отряд Вани-простоты с имуществом на базу.

Ночью в полевом лагере никто не спал. Все готовились к срочной эвакуации: паковали вещи и трофеи, наскоро производили консервацию того, что должно было остаться тут на зиму (свертывали, укладывали, заколачивали), к чему собирались вернуться уже следующей весной. Черкес держал наготове свой Т-100, чтобы ехать на озеро за Пантюхой, не приди тот как всегда рано утром в лагерь за новостями. Однако еще ночью, уловив шум и движение со стороны лагеря, Пантюха явился домой с парой гусей под мышкой.

Часам к одиннадцати утра в небе показался не привычный всем Ми-8, а огромный Ми-6, и к Черкесу бросилась Мамалена:

—Иван Савельевич и я летим с вами, Черкес! — заявила она тоном, не терпящим возражений.

Черкес страдальчески сморщился и принялся было отговаривать ее, призывая войти в его безвыходное положение, связанное с известиями из дома, но железная Мамалена, словно вдруг что-то такое почувствовав, стояла на своем насмерть. Сам Иван Савельевич в разговор не вмешивался; переминался с ноги на ногу чуть поодаль и дрожал, как заячий хвост. Жена нагнала на него страху, убеждая в том, что если он хоть на день останется тут в обществе Коли-зверя и еще каких-нибудь уголовников, пусть даже и начальником полевой партии (а Ивану Савельевичу это новое назначение было кстати: всю зиму в институтской курилке он бы щеголял им), то дорого поплатится.

Однако из прилетевшего на остров МИ-6 неожиданно для всех вышел начальник полевой базы Береза, и на радость Мамелене Черкес переставил фигуры: теперь начальником на острове оставался Береза, который попросил в помощь себе Любимова.

Все последнее время Любимов пробовал охотиться в тундре вместе с механиком-водителем, с которым у него завязалась чуть ли не дружба (природу этой дружбы не мог объяснить никто, даже сам механик-водитель), да занимался добычей океанского омуля по заказу Березы, подрядив для этого парочку рабочих и пообещав им хорошую плату. Когда Любимов узнал, что завтра на остров прилетит последний в этом сезоне вертолет, он прибежал к Черкесу и стал просить того отвезти его в тундру (Витин тягач был уже на консервации), где у него остались ценные вещи, которые он не успевает забрать.

—Какие еще ценные вещи? — возмутился Черкес, уперев в помбура мрачный немигающий взгляд. — Откуда у тебя здесь может взяться что-то ценное. Мамонтовая кость, что ли?

—Вроде того, — заюлил Любимов.

—Мой трактор за твоими костями в тундру не поедет. В следующем году заберешь. Иди, собирай свои тряпки. И чтоб ни шагу из лагеря…

Вертолетчики скромно курили, вполголоса переговариваясь и бросая исподтишка осторожные взгляды на Черкеса, который сначала руководил выгрузкой каких-то ящиков, строевого леса и бочек с горючим, потом погрузкой в вертолет своей полевой партии. Народ весело толкался и шумел в предвкушении теперь уже близкой попойки на базе в Поселке.

Неожиданно для всех возле вертолета появился Коля-зверь — выскочил откуда-то, словно голодный хищник. На подрагивающих губах охотника блуждала улыбка — не то зловещая, не то беспомощная, а может, и то и другое, и глаза у него были как у загнанного зверя. Таким его здесь еще никто никогда не видел. Он стремительно подходил то к одному стоявшему тут полевику, то к другому, хватал его за плечи, несколько мгновений в упор смотрел на него, неминуемо отводящего глаза в сторону, ничего не понимающего, сбитого с толку таким напором, не знающего, что ожидать от охотника в следующий момент. Охотник бросался к одному из его баулов, садился на него, ерзал на нем своим костистым задом, лапал его своими жесткими ладонями, явно пытаясь что-то в нем нащупать, потом вдруг впивался железными пальцами в узел на бауле, развязывал его и вырывал из баула упакованные вещи, как внутренности из добычи. Хозяин вещей стоял рядом озадаченный, а то и насмерть перепуганный, и ничего не предпринимал. Не обнаружив того, что искал, охотник засовывал внутрь баула его скомканное содержимое и, не говоря ни слова и даже не взглянув на изумленного хозяина, бросался к следующему баулу и стоящему рядом с ним человеку. Это больше напоминало шмон, нежели поиск пропавших перчаток. Притихший народ молча смотрел на Колю-зверя, даже не пытаясь тому помешать. Никто не хотел рисковать. Механик-водитель, бледный, напряженный, не сводил взгляда с охотника, который уже покопался в его мешках. Потом повертел головой, ища кого-то глазами, и, увидев Любимова, с которым всю неделю до того, как поставил свой тягач на консервацию, гонял по тундре в поисках оленей, вскинул брови, глазами показывая на мятущегося охотника и словно о чем-то спрашивая. Любимов, ухмыляясь, покачал головой, мол, не понимаю, о чем ты…

Перетряхнув все лежавшие тут мешки и баулы, Коля-зверь бросился к ящикам с геофизической аппаратурой. Кто-то из геофизиков попробовал было встать у него на пути, но Черкес крикнул, чтобы тот не вмешивался. Охотник защелкал металлическими застежками, требовал ключи от замков, открывая один за другим сундуки и вьючные ящики. Стоявший чуть поодаль Пантелей (до него Коля-зверь еще не добрался) взял два своих мешка, лежавших в стороне от общей кучи, и невозмутимо забросил их в вертолет. Потом снял с плеча двустволку, заслонив вход в вертолет. Тут только Коля-зверь заметил Пантелея.

—Показывай, что в мешках! — захрипел охотник, надвигаясь на хлебопека.

Если бы у Коли-зверя был сейчас карабин — конец и охотнику и хлебопеку. Но, на счастье, у него был лишь штык-нож. Коля и схватился за него и сделал несколько быстрых шагов к Пантюхе, но тот, приложив приклад ружья к плечу, навел стволы на охотника. Не дойдя нескольких шагов до хлебопека, охотник остановился, скалясь и суживая зрачки, совсем как зверь перед броском.

—Завалю! Цена тебе три копейки. Жаль, что тогда в Белореченске не намотал тебя на траки! — внятно изрек хлебопек, каменея лицом и не отрывая своего взгляда от зверской физиономии охотника, искаженного в этот момент вполне человеческим страданием.

Все, не шевелясь, ждали развязки. Первым пришел в себя Черкес. Он подошел к хлебопеку, отодвинул того плечом от вертолета и вытащил два мешка Пантелея наружу.

—Ты меня под статью подвести хочешь? — обратился он к хлебопеку.

—Ладно, — вздохнул Пантелей, — пусть смотрит, собака.

Пока Коля-зверь рылся в мешках хлебопека, тот, бледный, дрожал от ненависти. Наконец охотник закончил обыск, видимо, не найдя то, что искал.

У вертолета больше не осталось мешков, которые бы охотник не перетряхнул, и его взгляд отчаянно заметался по сторонам. В глазах Коли-зверя не было звериной ярости, в них осталась только растерянность и боль. Все было кончено. То, на что он рассчитывал, сидя полчаса в засаде неподалеку от песчаной косы, на которую сел вертолет, и поджидая, когда весь здешний люд соберется с вещами, не случилось. Он не нашел того, что искал, и теперь не знал, куда деть свои дрожащие руки, которые больше не слушались его. Он должен был что-то сейчас непременно сделать, чтобы его мысли и чувства, метавшиеся в нем бешеными псами и рвавшие его изнутри, в самом деле не разорвали его.

С самого того момента, когда Коля-зверь увидел в небе вертолет — а он знал, что вертолет за геологами должен прилететь лишь через несколько дней, — его рука машинально потянулась к груди — ключ от замка на чердак был на месте.

И все же что-то было не так в этой преждевременности.

Утром он собрался в тундру — подновлять ловушки, но неожиданно показавшийся в небе вертолет остановил его. А что если? Нет, этого, конечно, не могло быть. И все же, развернувшись, охотник быстрым шагом пошел обратно к своему зимовью. Дойдя, рывком открыл дверь, постоял на пороге, глубоко дыша и скользя взглядом по столу, табуретам, сундукам и полкам — все здесь было на привычных местах — наконец, переступив порог, направился к лестнице, поднялся на несколько ступенек к крышке люка, ведущего на чердак, всмотрелся в замок. Тот висел, чуть скособочившись, кажется, никем не тронутый.

Да нет же, Любимов просто посмеялся над ним, предположив, что к его шкуркам могут «приделать ноги». Кто?! Геологи?! Да он с этими мужиками уже столько лет знаком, и никто из них никогда не покушался на его шкурки. Да, бывали случаи — особенно по весне бывали, когда некоторые сработавшие капканы и ловушки оказывались пустыми. Но сказать точно, кто именно забрал его добычу — голодный зверь или человек, было невозможно… Конечно же, шкурки там, в мешках. После последнего визита Любимова, когда хозяин едва не сломал гостю шею, Коля-зверь мог несколько раз на дню открыть замок на крышке люка, ведущего на чердак, — мешки были там, а куда им было оттуда деваться?! — и, успокоившись, вновь закрыть замок, чтобы уже на следующее утро, волнуясь, вновь откинуть крышку люка и убедиться в том, что шкурки на месте. Это походило на болезнь, которая уже не присматривалась к охотнику, но потихоньку лезла в его мозги. Не желая сдаваться психозу, Коля-зверь решил на этот раз не открывать чердак. Спрыгнул с лестницы, чтобы все же пойти в тундру и заняться своими ловушками. Но на пороге остановился в нерешительности.

А что если их там уже нет? Да там они, там! Не может быть, чтоб их там не было…

«А если их там все же нет?» — лезло в голову охотнику, и у него дрожали руки.

Он поднялся по лестнице к люку, лязгнув ключом, свернул дужку замка, потом откинул крышку — мешки были там. Что и следовало ожидать. Охотник выдохнул с облегчением и уже хотел закрыть крышку… Что-то на чердаке было не так. Не так, как должно было быть.

И он понял, что именно: на пол чердака в одном месте падал луч света сквозь щель, неизвестно как появившуюся в надежной крыше зимовья. На коленях охотник дополз до того места и уперся в крышу плечом. Та неожиданно легко поддалась: щель стала шире, и охотник резким движением ладони сдвинул часть крыши — квадрат, явно вырезанный ножом, — в сторону. В образовавшееся окно на чердак хлынул дневной свет, осветив оба баула. Коля вздрогнул: это были не его баулы. Похожие на его, но не его! Дрожащими руками он развязал на одном из них узел: в мешке оказалась ветошь да грязный, промасленный полушубок, вывернутый мехом наружу. Во втором бауле было примерно то же самое…

Тяжелый Ми-6, по зеленое брюхо погрузившийся в рыхлый песок косы, крутил винтами, постепенно успокаиваясь, а Коля-зверь все еще сидел на чердаке с выпученными глазами и смотрел на свои дрожащие руки. Ему было понятно: с этим бортом могут навсегда уплыть с острова его драгоценные шкурки, и тогда его жизнь кончилась. Еще несколько лет назад он бы, пожалуй, спокойно пережил эту утрату и наверняка нашел бы способ отомстить всем этим людям, пусть даже только один из них был вором. Но тогда у него еще не было будущего, он жил настоящим и ему было совсем не больно что-то вдруг потерять, если, конечно, это что-то не оказалось бы его собственной жизнью. Теперь же, когда у него появилось будущее, устремившись к которому, он чувствовал, как все меньше в нем, Коле-звере, остается зверя и все большее место занимает Николай Иванов, как все прочие люди, беззащитный перед жизнью и обстоятельствами, он не находил себе места. И тут ему пришло спасительное, как ему показалось в тот момент, решение: надо затаиться где-нибудь вблизи от песчаной косы и ждать, пока все там не соберутся на посадку со своими вещами. Ведь вор не знает, что Коля-зверь обнаружил пропажу шкурок, и значит, наверняка притащит украденное к вертолету.

Он так и сделал: изнывая от нетерпения и неизвестности, сидел за прибрежными валунами, и когда, кажется, все отбывающие собрались у вертолета, выскочил из засады. Бросался к людям и на людей он скорей от нестерпимой боли, как бросается больная бешенством собака или несчастная сука, у которой забирают щенят на смерть. Бросался, понимая, что делает нечто выходящее за рамки, но ничего поделать с собой не мог. Ведь его шкурки были вовсе не шкурками, они были его будущим; ради них он терпел холод и одиночество столько лет в условиях похуже лагерных, в полном забвении. Ради них он столько лет умерщвлял свою плоть, столько лет умирал для жизни. Только они могли ему подарить новую жизнь, в которой не стало бы уже всего того мрачного, смертельно опасного, бессмысленного, что всегда у него только и было. Шкурки могли вновь сделать из Коли-зверя Колю Иванова. Ни один человек в мире, кроме него самого, не имел на них права. И вот у него украли его новую жизнь, ради которой он столько лет умирал, стащили ее, словно бумажник в автобусе. Для кого-то это были просто деньги, которые следовало быстро прогулять, но для Коли Иванова — все: уютный дом на краю утопающего в зелени поселка и ласковая бобылка с медовыми устами и сахарным задом…

Неожиданно взгляд охотника остановился на Иване Савельевиче, в этот момент разглядывавшем носки своих унтов и едва ли дышавшем от волнения. Охотник уже порылся в его вещах, но… Тут случилось именно то, что обычно случается с любым смертным в ночном кошмаре, когда вокруг много всякого шумного, приметного и никчемного народа, но лютое чудовище или безжалостный злодей именно на тебе, незаметном, останавливает свой беспощадный взгляд.

В два прыжка охотник преодолел расстояние до пожилого ребенка, отчаянно пытавшегося сейчас сжаться в точку, а то и вовсе аннигилировать в пространстве, столкнувшись с таким реальным ужасом. Испуганно улыбаясь, Иван Савельевич протянул охотнику свой рюкзак для повторной проверки, словно надеялся отгородиться личными вещами от неизбежного. Ударом ладони выбив из рук Ивана Савельевича рюкзак, охотник вцепился в его куртку и рванул ее с такой силой, что с нее во все стороны полетели пуговицы. Однако под брезентовой курткой пожилого ребенка оказалась… другая брезентовая куртка, и охотник, словно насильник в городском парке, дрожащими от нетерпения руками принялся рвать пуговицы и на ней, надеясь, что именно под этой курткой его ждет награда. И там оказалась… грязная медвежья шкура, та самая, которая среди прочих оленьих, высохших и задубевших, была еще недавно прибита к стене охотничьей избы под навесом и рассматривалась не иначе как материал для ремонта крыши или двери зимовья. Иван Савельевич вытаращил глаза, полагая, что Коля-зверь сейчас разорвет его на клочки за кражу медвежьей шкуры. Но тот, сорвав с Ивана Савельевича эту, обернутую вокруг тела, шкуру и не обнаружив под ней ничего, кроме розового тела десантника, откачнулся от Ивана Савельевича, страдальчески морщась и пытаясь осмыслить увиденное.

До последнего момента словно под наркозом наблюдавшая за этой омерзительной сценой, Мамалена опомнилась. Со сдавленным криком она бросилась на Колю-зверя, вцепляясь ему в волосы и в бороду. Охотник взвыл от боли и неожиданности и попытался оттолкнуть от себя эту дикую кошку. Но не тут-то было. Неожиданно ловко и в самом деле по-кошачьи Мамалена прыгнула ему на спину и тут же, как боец в рукопашной схватке, сдавила врагу горло предплечьем. И охотник выпустил добычу — ни живого, ни мертвого Ивана Савельевича. Выхватив из ножен штык-нож и не то не решаясь ударить, не то не понимая, как ему достать эту кошку, которая душила его, визжа на одной невыносимой для слуха ноте, Коля-зверь поднял руку с ножом у себя над головой, и Мамалена тут же впилась в эту руку зубами. Охотник взвыл, штык-нож упал на снег, и на охотника всем миром навалились насмерть перепуганные полярники. Потом его долго и крепко вязали, с трудом оторвав от него яростную супругу пожилого ребенка. Охотник лежал на тающем снегу, скрипел зубами и глотал слезы, то и дело повторяя: «Мои шкурки! Украли! Суки!»

Пантюха, все еще бледный, подойдя к связанному, успел пару раз пнуть того ногой в живот, прежде чем Черкес оттолкнул его от охотника. Все были шокированы и напуганы. Все, кроме, пожалуй, Любимова — тот все время истерично хохотал, правда, беззвучно, да хлопал себя по ляжкам ладонями.

Абсолютно спокойным оставался лишь Береза. Подойдя к мрачному, курящему одну за другой сигареты механику-водителю, он развернул перед ним карту Черкеса (Черкес отдал карту Березе на самый крайний случай, если тому вдруг придется искать в тундре Щербина) и, протянув карандаш, попросил указать на ней то самое зимовье, где они с Щербиным когда-то спрятали Бормана.

—Зачем тебе? — спросил Виктор, вглядываясь в бесстрастное, словно высеченное из камня лицо Березы.

—На всякий случай, — улыбнулся Береза. — Должен же я знать, где, если что, искать Науку!

Виктор все так же пристально посмотрел на Березу и, покачав головой, поставил на карте карандашом крест.

—Хочешь еще раз посмотреть, что у нас в баулах? — говорил Черкес, сидя на корточках возле связанного Коли-зверя. — Пойми, никто, ни Пантелей, ни Иван Савельевич, ни я, не брал твои шкурки. Мы ученые, а не воры… — пытался найти он слова, которые могли бы убедить рычащего от ярости и бессилия охотника, прекрасно понимая, что таких слов в мире не существует.

Иван Савельевич сидел на рюкзаке рядом с плачущей Мамаленой. У их ног лежала желтая медвежья шкура, которую Мамалена топтала до тех пор, пока пожилой ребенок не обнял жену, испуганно моргая. Чувствуя за собой вину перед Мамаленой и вообще перед всеми, он гладил Мамалену по плечу. Растерянно улыбаясь, говорил, что эта шкура показалась ему бесхозной, поскольку охотник не снял ее со стены даже после того, как та высохла.

—Она бы все равно сгнила, — шептал он, шмыгая носом.

Эту старую, уже сплошь желтую шкуру полярного медведя (часть шкуры, конечно же, — ни головы, ни длинных лап, ни даже короткого хвоста у нее не наблюдалось), снятую когда-то охотником с умершего от голода самца, Иван Савельевич собирался отдать на материке специалисту по выделке, чтобы потом выдавать ее за шкуру лютого зверя, побежденного Иваном Савельевичем в схватке возле буровой ради жизни других людей на земле. Шкура была просто необходима Ивану Савельевичу как факт, как вещественное доказательство его беспримерного подвига. (Начнет кто-то из институтских коллег, какой-нибудь ядовитый Фома неверующий, сомневаться да посмеиваться над Иваном Савельевичем, а Иван Савельевич тут и ткнет его носом в эту шкуру: «А это что тогда?» И заткнется Фома неверующий, и восхищенно вылупит свои зенки…)

Но, кажется, его только что собирались убить… Кого? Его?! Его!!! Разве это… правильно? Разве это возможно? Разве он хоть в чем-то виноват? Почему всегда он виноват? Почему только ему всегда за все и достается?

И на этот раз Иван Савельевич оказался котлетой для волка. И дело было вовсе не в каком-то особом отношении охотника к пожилому ребенку и не в личной неприязни или затаенной злобе. Просто Коля-зверь увидел упакованного по-походному, круглого, как снеговик, Ивана Савельевича, и его осенило: ведь шкурки можно спрятать не только в бауле, но и… под одеждой! Конечно, это было уже от полнейшего отчаянья.

Держа ладони на плечах все еще рычащего, мычащего и скрипящего зубами охотника, Черкес говорил ему что-то, в чем-то убеждал его, но Коля-зверь ничего не понимал и лишь смотрел на Черкеса ненавидящими глазами.

Все уже сидели в вертолете, и летуны должны были вот-вот начать раскручивать винт, когда Черкес выбрался наружу и подошел к Березе. Черкес не мог успокоиться: ситуация оставалась взрывоопасной. Он говорил Березе, что ответственность за жизнь Щербина теперь целиком лежит на нем, остающимся здесь за главного. Береза уверял Черкеса в том, что все обойдется, что он хорошо знает Колю-зверя, что тот скоро успокоится, так что Черкесу не стоит переживать за Щербина, которого Береза, конечно, не даст в обиду. Еще Береза говорил Черкесу, что шкурки наверняка уже улетели с острова на одном из предыдущих бортов, что украл их какой-то работяга — канавщик или буровик. Только мутный, отсидевший по тюрьмам народ и мог стащить шкурки у охотника. Интеллигенция на это, конечно, не пошла бы…

Черкес слушал Березу, заражаясь его холодной уверенностью (а может, просто так Черкесу хотелось думать — другого выхода у него не было). Начальник полевой базы не мог не внушать доверия: уверенный в себе, кажется, не знающий ни страха, ни сомнений, почти всю жизнь проживший за Полярным кругом. Да и если б он вдруг не прибыл с этим бортом, Черкес просто не имел бы права улетать с острова. А значит, его жизнелюбивую жену похоронили бы в Питере без него.

Вертолет еще гудел в остывающем небе, а Береза уже резал веревки, которыми был связан Коля-зверь. Поднявшись с земли, охотник оттолкнул от себя Березу и посмотрел на него ненавидящими глазами, мол, лучше не подходи. Усмехнувшись, Береза протянул охотнику его штык-нож, держа его за лезвие и не отрывая от охотника насмешливого взгляда, словно говоря тому, что нисколько его не боится. Правда, за спиной Березы, всего в двух шагах стоял Любимов с дробовиком в руке, ствол которого раскачивался вверх вниз, словно выбирая себе подходящую цель.

Дрожащей рукой Коля-зверь только с третьего раза вложил штык в ножны.

—Где Наука? — наконец прохрипел он.

—Какая наука, Николай? — по-отечески ласково спросил Береза.

—Которая бочки считает…

—Щербин? Где-то там, — со всегдашним смешком встрял Любимов. — Сам же видел, не было его тут.

Не сказав ни слова, охотник пошел прочь. Что-либо кричать ему вдогонку было сейчас бессмысленно. Прищурившись, Береза глядел на удаляющуюся, со вздрагивающими плечами фигуру и нутром ощущал растущую внутри тревогу.

—Эй! — неожиданно закричал охотнику Любимов. — Погодь, что скажу.

Охотник остановился. Выразительно посмотрев на Березу и передав ему ружье, Любимов шепнул:

—Надо бы замутить…

Подбежав к Коле-зверю, сдержанно жестикулируя, Любимов, видимо, что-то доказывал тому. Не приближаясь к ним, Береза наблюдал. Охотник вдруг схватил помбура за грудки и тряханул его, а тот, разведя руки в сторону, мол, не хочешь — не верь, продолжал гнуть свое, указывая охотнику на какую-то рваную палатку, явно нежилую, почему-то до сих пор не снятую и неубранную.

Оттолкнув от себя Любимова, охотник ринулся к этой палатке. Ножом разрезав на пологе шнуровку, исчез внутри. Какое-то время он пробыл в палатке, судя по всему, обыскивая ее: то и дело полог палатки колыхался, как от ветра, и что-то в ней гремело. Неожиданно охотник выскочил из палатки.

—Наука, наука! — кричал он, потрясая чем-то над головой.

Береза разглядел белоснежную песцовую шкурку.

Бросив что-то Любимову, охотник быстро пошел к своему дому. Любимов некоторое время провожал его взглядом, потом развернулся и вразвалочку направился к Березе. На лице у него была все та же знакомая ухмылка.

—Что лыбишься, паря? И не жаль тебе человека? — спросил его Береза.

—Да какой он человек?! — с готовностью откликнулся Любимов. — Это ж Коля-зверь!

—Я тебе не про него. Про Щербина. Это ведь его палатка? — Любимов не ответил: не сводя глаз с Березы, продолжал улыбаться. Береза покачал головой: — Да, повезло тебе сегодня. Сильно повезло. Но спать теперь нам придется по очереди, — словно не замечая нагловатую улыбочку, предназначенную сейчас ему, озадаченно изрек Береза. — Если, конечно, жизнь дорога.

Береза всегда был большим человеком в Поселке, одним из его столпов. В былые времена он даже возглавлял районную администрацию, и его авторитет и власть в Поселке росли как на дрожжах. Тогда была у него семья: жена и двое мальчишек школьников. И жизнь каждый день сулила Березе заманчивые перспективы, обнадеживала его щедрыми обещаниями, уверяла его в своей симпатии и преданности. Тогда Береза даже не пил (считал это дело для себя бесполезной тратой драгоценного времени), хотя не пили в Поселке только смертельно больные люди, и почувствовал крылья за спиной — огромные, шестиметровые, как у Архангела Михаила, правда, все же не белые, а черные, как у летучей мыши. И всё у него здесь было, и все здесь — и бичи, и работяги, и служащие, и какие-никакие начальники — были под ним — правителем суровым, нелицеприятным, но справедливым. Он даже засобирался в скором времени двинуть отсюда в глубь материка, поближе к большим городам, чтобы там попробовать себя в более крупном формате: сначала засветиться, потом встроиться в какой-нибудь сулящий выгоду процесс ну и, конечно, приложить руку. Или же самому устроить какую-нибудь пирамиду, охмурив доверчивых бабушек и свято верящих государству дедушек. Правда, для этого у него тогда было еще не достаточно наскирдовано наличности, но она, гора черного нала, должна была вот-вот образоваться: все деньги, большие и малые, в Поселке неудержимо стекались в руки Березы, испытывая их нешуточное, роковое притяжение.

Но тут замерзли насмерть двое его сыновей: пошли к кому-то в гости на окраину Поселка, но внезапно началась черная вьюга: не видно ни зги, ветер со снегом сбивает с ног, и идти из пункта А в пункт Б можно только по веревке, натянутой между этими пунктами. Ребята сбились с пути. Когда их нашли через несколько дней — сам Береза нашел, несколько суток не спал, искал их на своем снегоходе — на старшем был только свитер, свое пальто он отдал младшему, надеясь согреть того, вероятно, отказывавшегося идти дальше.

Жена Березы, мать замерзших мальчиков, тогда сказала Березе, что он не виноват в том, что дети замерзли. Просто тому, кто хочет властвовать над людьми, не нужны ни дети, ни жена. Только власть. И теперь, без такой обузы, ему будет легче добиваться своего. Сказала и стала избегать мужа. Запиралась в опустевшей детской и Березу туда не пускала. Береза знал: там она молится, сутками напролет бьет земные поклоны. И понимал: если б не била, уже наложила б на себя руки. Кажется, только это одно и держало ее в те дни на плаву. Береза же разом оставил все прибыльные дела и проекты, словно их и не было, стал пить горькую, только теперь в несколько раз лютее, чем когда-то. Заливал горе и никак не мог залить. И кое-кто из обязанных Березе всем, видя такое беспробудное пьянство благодетеля, перестал приносить ему деньги в конверте, а кто-то даже отважился, не отдав долг, улететь подальше на материк и там затаиться. Империя Березы рухнула, а он даже бровью не повел.

—Ты бы шла в церковь. Там легче о своем молиться, — сказал он как-то жене, которая высохла и почернела, как головешка, к которой все это время он не притрагивался: не представлял себе, как это можно сделать.

—Мне там о моем молиться нельзя. Грех! — сказала жена, растерянно улыбаясь и не глядя мужу в глаза.

Через несколько дней жена Березы умерла, и Береза понял — та вымолила себе смерть, чтобы теперь всегда быть со своими детьми. Только зарыв счастливую жену (в гробу та улыбалась) рядом с сыновьями, Береза всплыл со дна. Ошиблась жена Березы — легче ему не стало. Просто не стало прежнего, строившего грандиозные планы на будущее, могущего сдвигать горы и устраивать финансовые пирамиды, Березы. Но какой-то Береза все же еще имелся и чем-то напоминал давнишнего Березу, того, что впервые появился на острове после стройбата и устроился к геологам начальником полевой базы, всегда готовый кому-то подсобить или с кем-то раскатать бутылку питьевого спирта… Как-то, просиживая вечер в местном кафе, он увидел компанию. Эти трое за столиком напротив, кажется, были недавно освободившиеся из мест заключения. Правда, двое из них, скуластые, неспешные, уверенные в себе, тихонько прессовали третьего, похожего на подростка, что-то от того требовали, на чем-то настаивали, и дело уже, кажется, шло к развязке — кровавой или нет, об этом нельзя было судить сидя за столиком напротив, но в воздухе запахло грозой. Паренек отчаянно отбивался от наседавших на него мужиков: жалко улыбаясь, в чем-то убеждал, в чем-то клялся. Но те с угрюмым упорством гнули свою линию. Это было не Березино дело, но в пареньке Береза увидел что-то такое, что вдруг напомнило ему его замерзших сыновей. Береза вгляделся пристальней и, кажется, определил причину, по которой те двое наседали на паренька: над верхней губой у него была чуть заметная, но много говорящая лагерному люду, синяя мушка, и Березе стало жаль паренька. Ведь в соответствии с уголовными понятиями эти двое могли сделать с этим, третьим, с мушкой над губой, что угодно, если бы только тот им отказал.

Не слушая возражений уголовников, Береза тогда забрал паренька из кафе с собой, хотя те двое уже сжимали в карманах заточки, готовые выйти следом. Тут, однако, сразу несколько присутствующих в заведении личностей с богатым лагерным прошлым подкатили к этим двум новичкам и шепнули им пару ласковых слов, после которых обоих как ветром сдуло из Поселка.

Так у Березы появился помощник во всех делах и до гроба преданный ему личный шофер Любимов.

В детстве Колю Иванова называли во дворе Иванатиком. Не Колькой, не Николенькой, не даже Ивановым, а просто Иванатиком. В этом прозвище были и презренье, и попытка побольней уязвить Колю Иванова, и, конечно, страх перед Колей Ивановым. Во дворе его боялись все: сверстники, старшие ребята, даже взрослые — родители своих детей, выходивших во двор погулять. Потому что Иванатик мог побить любого да еще нанести увечье. Он любил драку — отчаянную, жестокую, с каким-нибудь дьявольским вывертом — и всегда побеждал в ней, какой бы сильный противник ему ни достался. Он не плакал от боли или от страха. Только — от ярости и от невозможности дотянуться до лица, до горла, чтобы вцепиться, схватить и разорвать… Если он стрелял из рогатки, то не целясь, от бедра, и всегда попадал. Если — из самодельного лука или арбалета, то навскидку и всегда в десятку. Можно было даже не прятаться за укрытием: все равно алюминиевая пулька, камешек или стрела с гвоздем вместо наконечника непременно находили дыру, прореху, маленькую щель в укрытии, чтобы хотя бы рикошетом, но поразить того, кто был целью Иванатика. И пораженная цель орала от боли и била ногами по земле от ужаса.

Только чудом в детские годы Коля Иванов не убил никого из дворовых мальчишек или хотя бы не выбил кому-нибудь из них глаз. Порой его распирало от какой-то необъяснимой, звериной агрессии, и тогда его заносило. На время оставив в покое своих вечно испуганных рабов — сверстников, выходивших во двор из-под палки и тихо радовавшихся, когда у них случалась ангина, свинка или корь, отменявшая необходимость каждый день являться перед Иванатиком, — он бросался на кого-то из старших ребят. Было ему лет двенадцать, а он мог намертво вцепиться в шестнадцатилетнего парня и, отчаянно матерясь, ползти по нему вверх, пытаясь добраться до его губы или уха, чтобы разорвать их в клочья. Или до глаза, чтобы вдавить в него свой грязный, с обкусанными ногтями, указательный палец. И шестнадцатилетний парень, уже женихавшийся с девицами в городском парке и имевший собственную голубятню на Заводской улице, смеясь — ему было все же неудобно драться с ребенком — правда, довольно вымученно (не ожидал такого напора от щенка!), тщетно пытался оторвать от себя этого звереныша, всерьез боясь, что тот, если только доберется до его лица, непременно его изуродует. И изо всех сил сдавливал горло агрессору, выворачивал его руки и бил его по спине кулачищем. Тот же, извиваясь, как угорь под градом ударов, изрыгая самые заборные ругательства, полз к заветной цели. Наконец зрители понимали, что дело пахнет керосином, и отрывали бешеного щенка от своего товарища, и крутили агрессору руки, а потом еще и связывали его. И Иванатик плакал от обиды, от того, что трое здоровенных парней так и не дали ему добраться до физиономии четвертого, потому что если бы он только добрался, то они увидели бы, что со всеми ними может сделать Николай Иванов…

Частенько в этом, еще довольно нежном возрасте Коля появлялся во дворе с куском хлеба в руках, на котором горкой лежала квашеная капуста, и, веселый, едва стоящий на ногах от выпитого «белого», лез ко всем с этим своим «бутербродом», предлагая его попробовать. Он мог при этом упасть и выронить на асфальт свой «бутерброд». Потом поднять кусок хлеба и нахлобучить на него собранную с асфальта капусту… Кто-то из ребят угощался — откусывал, боясь отказом нажить себе опасного врага, кто-то брезгливо отворачивался и готовился к конфронтации с Иванатиком. Кто-то — имелись и такие отчаянные среди ребят, но их было совсем мало — отталкивал его от себя.

До тринадцати лет Коля Иванов выпивал только в семье — с мамой (маманей, как он ее называл), отчимом дядей Геной и семнадцатилетним старшим братом, появлявшимся дома довольно редко и жившим уже с какой-то разведенной женщиной в коммуналке на другом конце рабочего поселка. Иногда к ним присоединялась сестра Люда, Людка-проститутка, как дразнили ее дворовые мальчишки. Но это случалось редко, когда вечером ей не надо было идти искать себе «клиента» по причинам вполне физиологическим. Выпив по первой, фронтовик дядя Гена с осколком возле сердца, мрачно требовал от Николая дневник, молча листал его и потом давал звонкую затрещину «махровому двоечнику»: ведь Николай не хотел учиться в школе. Мог дядя Гена ударить пасынка и ребром ладони по шее или же, накрутив на руку армейский ремень, отходить его до кровоподтеков и багровых, мигом вздувавшихся на спине рубцов. Но случалось, что дядя Гена бил Николая и по-взрослому — «по морде», когда в дом являлся кто-нибудь из родителей одноклассников Коли Иванова, чтобы пожаловаться дяде Гене на его пасынка, жестокого фашиста, расквасившего нос и выбившего зуб их сыну. Тогда бил дядя Гена Колю Иванова как фашиста, и пасынок увертывался и отбивался, пока хватало сил, впрочем, не помышляя о том, чтобы наброситься на истязателя и впиться зубами ему в горло. Все же истязатель был ему «папой» (так говорила мама Коли Иванова), а папа — это святое. Потом Коля Иванов орал и матерился на весь двор (окна их квартиры бывали распахнуты даже поздней осенью и ранней весной), и выл, но, как уже говорилось, от ярости. Боли он никогда не чувствовал, а если и чувствовал, то не считал, что она достойна его слез. Бил дядя Гена и Колину мать — маманю, да так бил, что та стонала после таких побоев всю ночь. Мать Коли Иванова всегда покорно принимала побои своего Гены, давно уразумев, что во всем виновата, и в первую очередь в том, что в их доме растет не мальчик, а фашист. Коля рвался в дверь комнаты, где отчим истязал маманю, и повизгивал, как щенок.

Мало того, что почти все мальчишки во дворе боялись Иванатика и служили ему из страха кто как мог, так они еще ему были вечно должны. Подмяв под себя два десятка мальчишеских жизней, Коля Иванов распоряжался ими по собственному усмотрению. Конечно, никого из них он не собирался «пускать в расход», но мог серьезно наказать. Например, приказывал своим рабам (все они чувствовали себя его рабами) привязать штрафника куском колючей проволоки к дереву где-нибудь в зарослях за домом (это мог быть кто-то не явившийся во двор по первому его требованию и ссылавшийся на то, что его не пустили гулять, или же кто-то отказавшийся участвовать в коллективном избиении пойманных в какой-то канаве жаб) и потом расстреливал его: сначала колючками репейника, потом камешками, которые все увеличивались в размерах, и наконец — небольшими гвоздями, ящик которых (где-то украденный) имелся у него под рукой. Все эти снаряды ложились точно в цель — в лицо наказываемому, и тот, изо всех сил сжимая веки, плакал навзрыд.

Во дворе Коли Иванова всегда шла война. Его война с еще непокоренными, не подклонившими свои выи под его власть повстанцами. Эта война разделяла дворовую ребятню на две части: на покорное, согласное на все ради спокойной, бескровной жизни большинство и отчаянное, дерзкое, готовое биться за нечто большее, чем спокойная жизнь, меньшинство, обнажая в пределах двора провинциального городка потаенную сущность миропорядка. Коля Иванов был главным инициатором и фигурантом этой войны: ведь она наполняла хоть каким-то смыслом его бессмысленное, безрадостное существование. Главными его врагами в этой войне были близнецы, его одногодки, упрямые, отчаянные, драчливые, как и он сам. Как-то Коля Иванов поймал бесхозную дворнягу и приказал своим рабам привязать ее за домом на пустыре к дубу, сказал, что собирается убить дворнягу (хотя и не знал, сможет ли убить, но уж очень ему хотелось напугать дворовых мальчишек), но не один — все должны участвовать в казни пса. Повязать кровью — это было красиво, об этом он слышал от старших ребят, уже грезивших синими звездами на плечах и синими перстнями на пальцах, и, видимо, сидело у Коли Иванова в крови, доставшись ему от его настоящего папы, бытового убийцы, сгинувшего не то в мордовских, не то в башкирских лагерях. Дворнягу с проволокой на шее прикрутили к дубу. И тут ему пришлось «делать ноги»: напротив пустыря на дороге остановился мотоцикл «Урал» с милиционером, который вглядывался в мальчишескую компанию, явно кого-то ища. Вероятно, за Ивановым уже было что-то такое, что могло заинтересовать милицию. Отсутствовал он всего минут пять-семь, отсиживался где-то на чердаке или в подвале соседнего дома, пока «минтон» вглядывался, но за это время близнецы, несмотря на сопротивление рабов, отвязали дворнягу и убежали вместе с ней в сторону заброшенных бараков. Вновь появившись у дуба, Коля Иванов взвыл от ярости: эти близнецы нарывались, вечно желая ему чем-то насолить. То, что близнецы просто хотели спасти собаку, в голову ему не приходило. Разбившись на пятерки (троим и даже четверым рабам внезапно налетевшие на них близнецы могли и вломить), возглавляемая Колей Ивановым детвора принялась прочесывать заброшенную территорию. Беглецы с собакой были где-то там, но, конечно, затаились, и, возможно, один из них сжимал ладонями пасть дворняги, чтобы та ненароком не тявкнула и не выдала их. Сколько Коля Иванов ни свистел, сколько ни звал собаку разными собачьими именами, та не выдала ни себя, ни близнецов.

Неделю потом он караулил близнецов у их подъезда, чтобы отомстить за кражу дворняги (дворняга жила в квартире близнецов, и они оба выводили ее погулять не позже шести утра, пока Коля Иванов спал), но те, всегда готовые к внезапному нападению, из подъезда выходили только вдвоем и довольно стремительно. Драться сразу с двумя было бессмысленно. Поодиночке он одолел бы любого из них. Но если их было двое, один из них сразу намертво вцеплялся в Колю Иванова, буквально прирастал к нему, стараясь только спрятать лицо от ударов, а второй, руки которого были развязаны, с наслаждением и без устали колошматил Колю Иванова кулаками в нос, в скулы, в зубы, в живот. Да так колошматил, что в конце концов Коля Иванов отпускал первого и, прижав колени к животу, закрывал голову руками. И тогда близнецы уже вдвоем колотили Колю Иванова до тех пор, пока какая-нибудь сердобольная женщина не поднимала крик на всю улицу…

Единственным человеком, который все еще видел в Коле Иванове человека, была бабушка этих близнецов. С ней он всегда вежливо здоровался, полагая, что смертельная война с ее внуками отношения к ней самой не имеет. Выпускница Императорской гимназии, она всегда приглашала Иванатика на день рождения близнецов к себе домой. Он приходил к ним в клетчатом, немного клоунском костюмчике и белой сатиновой рубашке, сидел с близнецами за одним столом и ел вафельный торт «Полярный». Близнецы смотрели на него волчатами и молчали, а бабушка близнецов расспрашивала его о матери, брате, сестре, дяде Гене и подкладывала в блюдце малиновое варенье, сваренное из малины, собранной летом близнецами в зарослях у зонтичной фабрики…

Кстати, это чаепитие не отменяло расписания семилетней войны (примерно столько она продолжалась в этом дворе). Коля Иванов ловил близнецов сетью с привязанными к ней рыболовными крючками, рыл на пустыре волчьи ямы, возле которых отставлял приманку в виде пустых пивных бутылок, за каждую из которых можно было выручить двенадцать копеек, притом что фруктовое мороженое стоило семь копеек, слал своих несчастных солдат под пули близнецов, засевших на чердаке пятиэтажки. Пули, верней, пульки для рогаток делались близнецами тихими вечерами на небольшой площади возле районного морга. Там никогда не бывало народа; люди спешили миновать это одноэтажное здание с гостеприимными белыми дверями. Предварительно обойдя здание морга и заглянув во все его окна, — было, конечно, жутковато видеть желтые пятки свежеиспеченного покойника или чью-то отделенную от туловища лысую голову в щелочку между занавесками, но без этой острой приправы даже их боевое, грозовое, военное лето к августу теряло вкус, — близнецы садились на поребрик с молотком, плоскогубцами и клещами в руках. Разматывали многожильный алюминиевый кабель, потом с помощью плоскогубцев и молотка загибали один из концов толстой алюминиевой жилы наподобие рыболовного крючка и, зажав этот крючок клещами, опять-таки с помощью молотка отрубали его. Получалась пулька, и довольно увесистая. Так и сидели они у морга часов до десяти-одиннадцати вечера, работая как единый механизм, набивая кулек из-под леденцов боеприпасами… Так что у армии Коли Иванова в лобовой атаке на засевших где-нибудь близнецов не было шансов на победу. Можно было сколько угодно защищать свое тело толстыми куртками, а лицо карнавальными масками — эти пульки пробивали любую защиту и частенько — до крови.

Летом близнецы использовали в войне велосипед «Орленок»: один из них, тот, что покрепче, крутил педали, а второй, что позлее, сидел сзади на багажнике, развернувшись лицом к преследователям, и на ходу осыпал их пулями. Никто, даже сам Коля Иванов, не мог догнать близнецов на «Орленке». Только на исходе третьего года войны Коля Иванов все же украл у близнецов их «Орленок», пока те барахтались в лягушатнике на городском пляже. «Орленок» он в тот же день продал за деньги, на которые купил бутылку «белого» — так уважительно именовал водку дядя Гена.

Как-то Коля Иванов и его команда загнали близнецов в бомбоубежище, находившееся под их домом, и стало ясно, что близнецам конец: выходом оттуда был вход, а на входе их ждал Коля с пятеркой крепких, но трусливых подручных. Правда, в конце бомбоубежища имелся еще один выход — в канализационный канал, с плывущим по нему в сизом от хлорки тумане дерьмом жителей этого дома. Коля уже потирал руки и продумывал грядущую экзекуцию, но близнецы не собирались сдаваться. И потому, когда они рванули вдаль по зловонному каналу, все только открыли рты. И что теперь: бежать за ними по дерьму?

Удивительные были эти близнецы: бежали навстречу неведомому без всякого страха, уверенные в том, что выход непременно найдется. И он нашелся: железная лесенка, ведущая вверх к канализационному люку, который они вдвоем, упершись в него головами и плечами, сдвинули в сторону, вылезли на проезжую часть, не обращая внимания на идущий прямо на них автобус. Водитель, конечно, притормозил, вытаращив глаза на двух мальчиков в коротких штанах и по щиколотку испачканных в чем-то, напоминающем экскременты.

Но это было летом. Зимой же на эту маленькую междоусобную войну накладывалась большая война с обитателями окрестных домов, выстроившихся в каре вокруг пустыря, еще толком не засаженного зеленью и лишь недавно расчищенного после сноса разбитого бомбой дома. К близнецам тогда посылался переговорщик: Иванов приглашал их примкнуть к его доблестным войскам, чтобы дать отпор врагу (три дома, объединившись, выступали против их, четвертого). Враг уже ходил по пустырю чуть ли не колонными, в белых простынях с крестами, в ведрах с прорезями на головах, сжимая деревянные мечи и металлические крышки от какой-то бытовой техники, изображая псов-рыцарей. Из оружия в этой войне были разрешены мечи, копья и снежки.

Коля Иванов уже изготовил для себя меч и утащил где-то крышку от мусорного бака, думая приспособить ее для защиты собственного тела. Карусель, на которой летом крутилась малышня, повиснув на ее перилах и порой ломая себе руки или ноги (центробежная сила безжалостно отрывала от ее перил всех слабаков), переделывалась в крепость: обкладывалась скатанным в шары снегом и обливалась на ночь водой, постепенно становясь ледяной и неприступной.

Близнецы предложили Коле Иванову отказаться от мечей, поскольку в схватке с превосходящими силами противника несколько деревянных мечей были бесполезны. К тому же этими мечами нельзя было никого зарубить — разве что набить шишку.

А вот снежки, вылетающие из крепости как пушечные ядра! Даже несколько защитников крепости могли справиться с армией захватчиков, если имели за пазухой ледяные снежки.

Пару дней готовили снежки с помощью снега и ведра воды. Противник ничего об этом не знал и когда двинулся на крепость свиньей, неожиданно получил по первое число. Ледяные снежки со звоном, характерным для мыльного отделения общественной бани, попадал в голову рыцарю, и тот, не то оглушенный, не то и впрямь сраженный, падал на снег и тихо или громко плакал. Если такой снежок попадал рыцарю в грудь — эффект был таким же: рев и крики «мама!».

Отбив первую атаку (рыцари уже сбрасывали с голов мятые ведра), с ледяными снежками в руках и за пазухой близнецы вместе с Колей Ивановым и несколькими его бойцами на плечах убегающих ворвались в рыцарскую цитадель, которой служил небольшой домик на детской площадке. Там обитал магистр ордена — рослый жирный переросток, с большим монгольским ртом, низким лбом и широкими черными бровями, сходившимися на переносице, довольно добродушный, даже пугливый, которого объявленная война обязывала стать непримиримым к врагу. Возле цитадели сошлись в рукопашной. Магистр валил воинов Коли Иванова направо и налево одной левой. Он бы и самого Колю Иванова завалил, попадись тот ему. Просто придавил бы его животом к земле, мол, лежи теперь, дрыгай конечностями. Близнецы бились с горящими глазами и звериной яростью, но многие из рыцарей были старше и искушенней, поэтому у каждого из близнецов было уже навешено минимум по фонарю под глазом (кровь из носа или из губы не считалась серьезным уроном).Получилось, что псы-рыцари перехитрили их — выманили из неприступной ледяной крепости (по ледяному, скользкому склону попасть в нее было невозможно ни конному, ни пешему — только через узкий вход, который охранялся выставленными наружу деревянными пиками). Победа рыцарей была уже неминуема. И тут Иванатик, вывернувшись из-под какого-то румяного рыцаря с зелеными соплями под носом, вырвал из-за пазухи последний снаряд и с силой запустил его в магистра. Заревев, как смертельно раненный медведь, магистр рухнул в снег, прижав ладони к лицу. Рев этот был настолько устрашающ, что воюющие тут же вышли из роковой схватки и бросились к здоровяку, бьющему по снегу ногами, обутыми в валенки с галошами. Тут же, откуда ни возьмись, появилась мамаша магистра в одном атласном халате и сразу запричитала, заахала, заохала…

Магистра ордена отвели в больницу, где выяснилось, что глаз у него цел, правда, зрения в нем осталось ровно половина. Войну родители тут же запретили детям под страхом смерти, а победу в первом и, увы, последнем сражении этой зимы никому не присудили.

Правда, Колю Иванова возненавидели теперь уже все от мала до велика.

Первый раз Коля Иванов попал в тюрьму в четырнадцать лет за кражу мопеда. Воровал Иванов не один, но выдать инициатора и своего подельника, уже имевшего небольшой тюремный опыт и бывшего в глазах Коли Иванова и примером для подражания, не захотел. Чувствовал, что та, обратная, роковая сторона этого мира, исполненная уродливого, ничем не мотивированного геройства и отчаянной, безрассудной лихости, к которой его все сильней тянуло (она всасывала Иванова в себя, как жадные до наслаждений губы всасывают из раковины пищащую устрицу), в которой он нуждался, изо всех сил пытаясь стать для нее своим, не примет его, не признает своим, если только он не возьмет это дело на себя. Тот отъявленный, запретный, терпко пахнущий перегоревшим алкоголем и свежей кровью мир был для Иванова лучшим из миров. А его славные представители?! Его доблестные герои?! Сплошь узкоплечие, болезненно худые, часто больные туберкулезом, с недоразвитой мускулатурой, но гуттаперчевые, верткие, как змеи, и живучие, как тараканы, со стриженными под ноль черепами без затылков, с темными, скуластыми, бессмысленными лицами, но с быстрыми глазами и неизменной нагловатой ухмылкой на губах! Как им это удавалось? Мимолетом, по`ходя, с улыбочкой, без всякого замаха вгонять заточку в бок случайному прохожему (только что проигранному в карты), и пока тот, еще стоя на ногах, пытается понять, что с ним произошло, исчезнуть в соседнем переулке… Коля Иванов однажды из-за угла наблюдал этот смертельный трюк.

В колонии для малолетних, расположившейся по соседству с их городком, Коля Иванов не стал последним человеком. Правда, пришлось поработать кулаками, и ему пару раз ломали нос. Но это ерунда, ведь сколько носов сломал он!

Через два года он вновь появился во дворе — остриженный, в белой рубашке, в брюках со стрелками и с вежливой улыбкой на лице. Дядя Гена уже умер, Людка-проститутка жила теперь с матерью, не встававшей с постели не то по причине болезни, не то от беспробудного пьянства, старший же брат отбывал срочную службу на флоте. Встретив у помойки одного из близнецов с мусором, Коля Иванов вполне искренне пожал ему, настороженно уставившемуся на него, руку и сказал, что рад видеть друга детства.

Недели через три его снова забрали. Теперь уже за пьяную драку, в которой он выбил глаз корешу, тому самому подельнику, на которого когда-то молился и которого не сдал следователям из-за своей любви к той стороне этого мира. Сидел он уже в Башкирии, шил тапки, стараясь заработать УДО. Ему исполнилось двадцать три, и он опять появился в родном городе. В его квартире теперь жила только Людка-проститутка; маманя в муках умерла, а старший брат, отслужив срочную, устроился в «рыбкину контору» и скрывался от родственников на ржавом БМРТ в Атлантике.

В третий раз Коля Иванов сел за тяжкие телесные повреждения, нанесенные группе лиц. Да и как ему было не изуродовать те лица?! Потерпевшие собирались его убить, предварительно ограбив. Только его презрение к боли, кошачья реакция, бесстрашие и навык обращения с заточенным инструментом позволили ему тогда избежать печальной участи. На этот раз он сидел долго, мучительно долго где-то под Белореченском. И УДО ему, закоренелому рецидивисту, не светило. Конечно, с такой биографией он мог запросто стать лагерным авторитетом, а то и вовсе паханом. Но хорошо хоть не стал петухом: многие сидельцы имели на него зуб за его непреклонную волю, звериный нрав и неуживчивость. Пару раз он был избит насмерть, несколько — порезан на кусочки. Но всякий раз, живучий, как собака, выкарабкивался. В лагере по ночам ему в тонких, нервных снах стала являться его мама. Как живая, она орала на Колю, вразумляла его: «Не смей, дурак!» Если Коля слушался маму, опасность рассеивалась, если же нет — окровавленного Иванова несли в больничку, и врачи вновь боролись за его ничего не стоящую жизнь. С трудом входили в непримиримого, привыкшего властвовать и повелевать Колю лагерные понятия, которые были тут законом, нарушив который можно было поплатиться жизнью. И Коля Иванов все больше становился Колей-зверем, жившим в большей степени ощущениями, инстинктами, нежели разумом. Однажды на него наехал трактор — так порешили на лагерной «правилке» авторитеты — устали от Коли Иванова, да и побаивались его уже всерьез. В последний момент Коля, однако, выкатился из-под траков под днище трактора, успев вырвать кусок дерна перед собой и с силой воткнуть в образовавшуюся пустоту голову. Тракторист, переехав Колю Иванова, решил, что Коли Иванова больше нет, и поехал трудиться дальше. Однако трактор, вдавив в болотистый грунт Колю Иванова, лишь пересчитал ему грудные кости, не повредив при этом его череп. И, принесенный в лазарет, Коля Иванов уже через неделю восстал как Феникс из пепла, а того тракториста насельники бараков вычеркнули из списка живых, ожидая в скором времени обнаружить его в какой-нибудь бытовке под грудой ветоши с выпученными глазами и высунутым языком. Все решили, что Коля Иванов непременно посчитается с ним. Но время шло, а Коля Иванов работал, тянул срок, так и не рассчитавшись с трактористом. Живущий же в постоянном смертельном страхе тракторист тогда спятил — по крайней мере его поместили в больничку, чтобы освидетельствовать на предмет психического расстройства. Страх перед Колей Ивановым был тут так силен, что лагерные авторитеты, пошушукавшись, признали Колю Иванова, правда, в качестве безнадежного отморозка и оставили его в покое. Коля Иванов не трогал тракториста, поскольку понимал: тот лишь холодное орудие в руках горячего общественного мнения. Да и не убил бы он его! Ведь тракторист-то был своим, русским, а убивать можно было только проклятых фашистов. Так всегда говорил орденоносец дядя Гена. Поскольку лагерных понятий Коля Иванов не попирал, не крысятничал, не стучал, не высовывался и, если надо было бить, бил до тех пор, пока его не оттаскивали от бездыханного противника, его всем миром нарекли Колей-зверем. И жил Коля-зверь в лагере волком-одиночкой, постигая истины воровского мира, когда-то показавшегося ему благословенным, отрицая чью-либо помощь (знал, за нее в конечном итоге придется заплатить), не входя ни в какую лагерную «семью», поскольку видел в ней умаление собственного достоинства и еще что-то постыдное…

Освободившись, он решил к прежнему не возвращаться: чувствовал, если вернется, его непременно убьют. Хотя тюрьма с ее суровой заботой о тебе, с нехитрым, но жестким внутренним распорядком и отсутствием необходимости думать о завтрашнем дне очень даже звала к себе назад. Но если не в тюрьму, то куда? Ведь дома у него больше не было: Людка-проститутка не то сверкала чешуей где-то в пучине разврата, не то смиренно соседствовала с матерью на местном кладбище (даже спросить ему о ней было не у кого). В их квартире жил теперь какой-то инженер с большой семьей и визгливым голосом, который знать не желал Колю Иванова и все грозился позвонить в милицию, чтобы та доставила Колю «куда следует»… На прощанье Коля едва не двинул инженеру «в торец». Спасибо маме, вынырнувшей в памяти в самый последний момент и сердито погрозившей сыну пальцем, мол, только посмей!

Барачная койка, тюремная пайка и воровские разборки тянули Колю-зверя назад изо всех сил, и Коля-зверь изо всех сил сопротивлялся им. На вокзалах он мог подойти к какому-нибудь фраеру, жующему сосиски или набивающему рот пирожками, и сказать: «Жрать хочу!» Дядя похлипче трясущейся рукой тут же отсыпал ему мелочь на чай с пирожком, фраер покрепче посылал его куда подальше, за что мог тут же получить от Коли «в торец». Коля-зверь мог бы, конечно, воровать и грабить (дело-то нехитрое) — есть ему хотелось каждый день, да и ночевать тоже надо было где-то, — но это тогда означало бы вернуться в мир, которому он отдал десятилетия собственной жизни, не получив взамен ничего, кроме звериного облика, дюжины шрамов на голове, вспыхивающей по любому поводу злобы.

Постоянной работы ему нигде не давали, только временную. Поэтому он и не смог нигде осесть, чтобы начать новую жизнь с пропиской и какой-нибудь незатейливой бабешкой. И он пил горькую с такими же отсидевшими срок людьми, и потом с ними же дрался смертным боем, не помня, из-за чего у них все началось. А после драки, в которой всегда побеждал, вытаскивал из карманов поверженных кошельки с наличностью, если, конечно, та имелась, и шел дальше в поисках лучшей доли. Эти драки, в которых не было ни жажды справедливости, ни благородного гнева, а один звериный расчет, драки, напоминавшие кровавые побоища, были вовсе не от лихости или желания наказать, а лишь от неустроенности личной жизни. И от неуверенности в завтрашнем дне, как бы над этим словосочетанием не потешалась просвещенная часть общества.

Нет, тот мир, в который Коля-зверь теперь после освобождения так упорно стремился, не пускал его к себе. И не потому не пускал, что не нуждался в нем, и даже не потому, что Коля-зверь был ему не по нутру, а потому что Коля-зверь по составу своей крови был ему противопоказан. Словно свалившийся с Луны, Коля-зверь носил в себе другую (дурную!) природу, имел какую-то иную цель, нежели обыкновенные люди. Увы, мир, от которого он пытался сбежать, был единственно возможным для него прибежищем. Только в нем он мог дышать и не задыхаться при этом, только в нем он мог жить и не умирать. Вне его, в другом, так манящем Колю-зверя мире ему не было жизни. Другой был для Коли-зверя местом, где зверь в нем неминуемо сорвался бы с цепи и разорвал если не кого-нибудь, то самого Колю-зверя в клочья. Увы, в том мире, куда собирался заявиться Коля-зверь, мог жить только Коля Иванов. И значит, прежде чем войти в него, надо было как-то справиться со зверем в себе.

Постепенно в отделениях милиции, на вокзалах и автобусных станциях стали появляться портреты Коли-зверя с комментарием «Розыск». Странное дело: убегая от прежней жизни, пробираясь с севера страны на юг (там, по рассказам лагерных сидельцев, была не жизнь, а мед), Коля-зверь отмечал: чем южней, дальше от прежних мест обитания он оказывался, тем больше собственных портретов с недвусмысленными комментариями под ними ему попадалось. Тогда он на сто восемьдесят градусов развернулся и поменял направление своего бегства, то есть стал возвращаться. Нет, не отпускал Колю темный мир, чувствуя свою ущербность без такого зверя.

Как уж удалось Коле-зверю на протяжении всего пути, на котором он петлял как заяц, заметал следы, как лиса, и залегал под корягу, как налим, не попасть в лапы служителей правопорядка, знал только он один. Но как-то, на одном захудалом полустанке, в деревянном здании вокзальчика, на стене, где обычно размещают галерею портретов людей определенного архетипа с пометкой «Их разыскивает…», Коля Иванов не обнаружил своего портрета и понял, что дальше на север о нем — ни сном, ни духом, и значит, можно притормозить и поискать какую-нибудь работенку. В филиале охотничьей артели человек без трех пальцев на руке и всего с одним глазом раскрыл ему свои объятья (оба сразу поняли, что они — одного поля ягоды), соблазняя безграничной свободой, свежим воздухом, личным оружием и неслыханными барышами за сданные артели песцовые шкурки. Похоже, желающих в одиночку добывать песца на необитаемом острове в Ледовитом океане здесь уже давно не наблюдалось. Тот, последний охотник, что сидел на острове, требовал от артели немедленного расторжения договора, ссылаясь на нечеловеческие условия. И Коля-зверь подходил ему на замену как никто другой. Одноглазый успел сосчитать все шрамы на голове и шее претендента на должность охотника и радовался такой невиданной удаче…

Спустившись в распадок, Щербин остановился как вкопанный, потом лихорадочно вырвал из кармана куртки наган: навстречу ему бежал полярный волк. Однако волк вел себя странно: вилял хвостом и слегка припадал на переднюю лапу. Выдохнув, Щербин спрятал оружие в карман. Совсем забыл Бормана! Как он мог перепутать с волком собаку?

Он все же пришел к зимовью. (Или ноги сами принесли его сюда?) За полевой сезон Щербин побывал здесь лишь пару раз, но всегда с мясом и костями для нее в заплечном мешке. Ввязавшись в чужую судьбу, он чувствовал, что перекладывает на себя ответственность за нее и должен теперь за это расплатиться.

Все лето Бормана кормил механик-водитель (что ему стоило по дороге к какому-то выбросу завернуть к этому зимовью и вывалить под навесом мешок с ливером?!), даже не кормил — откармливал. Лапа у пса зажила, но кость, видимо, не так срослась, и пес хромал. Виктор исполнял свой профессиональный долг, но выполнив, брать собаку на материк не собирался. Да и Щербину не советовал.

Пока Щербин шел сюда, он мучительно размышлял над тем, что ему делать: брать пса с собой на материк, рискуя нарваться на неприятности, или все же оставлять на острове, с надеждой, что собака переживет полярную зиму и дождется весны и человека? Оставлять! Разве он чем-то обязан псу?! Ну, спас когда-то от смерти, и потом не забывал, подкармливал. И что с того?! У него — своя судьба, у собаки своя, и он не должен вмешиваться.

«Но если твое вмешательство и есть ее судьба?» — лез в его голову неприятный вопрос, и Щербин злился на себя.

Окончательное решение все не приходило к нему, хотя он изо всех сил убеждал себя в том, что с собакой на острове за зиму ничего не случится: ведь живут же здесь полярные волки и ничего, не жалуются. Не пришло оно Щербину, и когда он увидел Бормана, потрепал его густую шерсть и, присев на корточки, обнял его за шею.

Вместе они дошли до зимовья, и там он выложил перед собакой несколько крупных кусков оленьего мяса.

Пока пес ел, Щербин вошел в охотничью избу. Отодвинув в сторону старые тряпки и задубевший от времени тулуп, сел на приобретшие свинцовый оттенок доски щелястых нар, положил локти на все еще крепкий стол. На гвозде, вбитом в стену, висела плащ-палатка, рядом — мешочки с крупами, оставленные здесь кем-то еще в прошлом веке, подвязанный к верхней балке, недоступный грызунам, рюкзак с «пимиканом» Вась Вася — бесценный подарок кому-то. Тут же на подвесной полке — аптечка механика-водителя, которой тот, вероятно, пользовался, когда приезжал навестить Бормана, коробка с солью, керосиновая лампа с мутной колбой, рядом — початая четверть с керосином, заткнутая пожелтевшей газетой. Запас коробков со спичками, кажется уже погибших от сырости, эмалированные кружки, алюминиевые ложки, кастрюли, миски, нож, возле стола — несколько искореженных временем ведер, столитровая бочка для воды, маленькая буржуйка с насквозь проржавевшей дверцей и такой же трубой. На полу горкой дрова на пару растопок, заготовленные кем-то, знающим, что значит кочевая жизнь, уже сплошь покрытые лишайником… Вытащил из кармана карту Черкеса, обозначил кружком на ней место, где, по его расчетам, было это зимовье, и написал мелко «Последний приют». Так ему захотелось. Вытащил из рюкзака бутылку коньяка — ту самую, которую привез сюда Черкесу и в которой уже не было смысла, поскольку завтра-послезавтра в Поселке он сможет купить хоть ящик конька, а здесь эта бутылка кого-то обрадует. Поставил ее в центр стола. Карандаш выскользнул из-под ладони и закатился под нары. Под нарами, куда он наклонился за карандашом, обнаружилась пара довольно новых баулов, чем-то плотно набитых. «Почему на полу-то, в сырости? — подумал Щербин. — Ладно, не мое дело…»

Нехитрая утварь, убранство убогого жилища… Но ведь и это, убогое, могло оказаться для кого-то спасительным.

Пес сидел на пороге возле открытой настежь двери и, глядя на Щербина, ждал. Словно почувствовал: решается его судьба.

Пора было в путь. Через день-два прибудет последний борт. Правда, вчера в небе рокотал какой-то двигатель. Кажется, вертолет. Но чей? И к ним ли? К ним должен прилететь как минимум завтра. Но в любом случае Щербина на острове не оставят. В этом он был абсолютно уверен. Встав из-за стола, посмотрел на собаку сидевшую у раскрытой двери.

—Ну, я домой, а ты? — тихо спросил он и, многозначительно взглянув на пса, переступил порог.

Кажется, он решил для себя проблему: пусть Борман сам выбирает, идти ему следом, в лагерь, или же оставаться тут. «Пусть делает свой выбор» — этот словесный трюизм едва не сорвался с его языка и он с досады плюнул: «Свинья!»

Неспешно продвигаясь вверх по пологому склону, он то и дело поворачивал голову к хромавшему следом Борману. Пес тут же останавливался, заглядывая в глаза человеку, словно спрашивая, можно ли ему идти с ним дальше. Так они некоторое время шли, переглядываясь: Борман чуть сзади, Щербин впереди, понимая, что выбор сделан, что собака остается с ним, что, значит, так тому и быть, и уже радуясь этому. Нужно было подняться на небольшую, довольно пологую сопку и там, наверху, определить направление дальнейшего движения. Карта Черкеса лежала в нагрудном кармане Щербина. Он остановился, полез в карман за картой и обернулся. Собака исчезла. Щербин стал шарить глазами по тундре — никого. Но ведь пес только что был здесь, рядом?!

Коля-зверь не знал, как ему поступить: ждать Науку на подходе к лагерю или же искать его в тундре. В любом случае Наука от него никуда не денется. Только дожидаться его, держа на коленях карабин и согревая зябнущие руки дыханием, он сейчас не мог. Он бы и часа не высидел на одном месте. Значит, надо было идти. Коля-зверь представлял себе, каким примерно путем Наука будет двигаться в полевой лагерь, так что нужно было просто двигаться ему навстречу. Этот Наука удивил охотника еще в начале лета, когда увел Бормана. Повар тогда пришел к Коле-зверю и, пряча глаза, сообщил, что Наука отбил у него Бормана, поэтому у него теперь не будет шапки. Почему отбил? Может, самому шапка нужна…

Сначала он найдет Щербина и узнает, куда тот дел шкурки. Потом сломает Щербину нос. Своих собак охотник оставил привязанными возле зимовья: решил, что в тундре, в том сугубо личном деле, которое он задумал, собаки, пожалуй, не понадобятся.

Легко взбираясь на возвышенности, чтобы оглядеться, и широкими прыжками спускаясь в распадки, Коля-зверь двигался навстречу Щербину. Охотнику было ясно: Наука попался. Ведь тот не знает, что охотник обнаружил пропажу шкурок, не знает и думает, что все пока шито-крыто и ему удастся увезти добычу на материк в вертолете, который здесь ждали лишь через два-три дня, но который прилетел сегодня утром и уже улетел обратно. Охотник надеялся на то, что шкурки будут у Щербина — хотя бы часть (остальное тот мог спрятать где-нибудь в тундре), и тогда вору не отвертеться.

Потом в голову Коле-зверю полезли горячие, опасные мысли, самая настойчивая из которых призывала охотника убить Науку после того, как тот отдаст ему украденные шкурки. Да, Наука не фашист, но сколько страданий он принес охотнику! И едва Коля так подумал, как его тут же отпустило: из сердца разом ушло все, что мучило его сегодня с тех самых пор, когда он обнаружил пропажу. Его уже не трясло, не разрывало изнутри, не швыряло из стороны в сторону, как пьяного, и он знал, что, если придется стрелять в этого человека, его рука не дрогнет. Николай Иванов, еще сегодня утром страдавший почти по-человечьи, снова становился Колей-зверем, которого не брал ни лютый мороз, ни лютый хищник.

Довольно бодро охотник шел вперед, время от времени коротко смеялся, чувствуя, как вновь становится неуязвимым для жизни. И как-то незаметно рядом с ним оказалась его маманя. Та шла чуть поодаль, но в том же направлении, обиженно поджав губы, бросая на Колю сердитые взгляды. Коля останавливался, растерянно говорил мамане что-то о шкурках, которые у него украл Щербин, и которого за это надо хорошенько проучить. Мать сжимала кулаки, сокрушенно качала головой и называла Колю «дураком». «Дурак!» — это Коля отчетливо слышал и не мог взять в толк, почему он дурак: потому ли, что вложил свою жизнь в песцовые шкурки, которые могут у тебя украсть, и тогда тебе конец, или же потому, что собирается убить не фашиста, а человека? Он попытался оторваться от матери и прибавил шагу. Маманя плакала и ни на шаг не отставала от сына. Потом, видимо, в помощь Колиной маме, появилась выпускница Императорской гимназии. Она так же строго, как и маманя, смотрела на Колю Иванова, и когда тот, удивленный такой неожиданной встречей, попытался приблизиться к ней, чтобы вежливо поздороваться, она отрицательно покачала головой и погрозила ему пальцем. Коля Иванов не понимал, каким образом, и главное, откуда эти женщины вдруг появились в тундре, и растерянно улыбался.

И тут он увидел впереди Науку, стоящего к нему спиной и высматривающего во что-то там, в тундре. Обе женщины моментально встали у Коли на пути, пытаясь не пустить его к Науке, в упор глядя на него, строго и немигающе. «Не смей, дурак!» — услышал он и, опустив глаза, проскользнул между ними навстречу судьбе.

Услышав шум сыплющего из-под ног сланца, Щербин повернул голову, и охотник коротким ударом кулака в челюсть сбил его с ног. Не успев понять, что с ним произошло, Щербин покатился вниз по склону. Коля-зверь прыжками последовал за ним. Ошарашенный, сбитый с толку Щербин лежал на спине, вытаращившись на охотника, нависшего над ним глыбой.

—Где шкурки, Наука? — кричал Коля-зверь, вращая белками.

—Какие шкурки? — К Щербину вернулся дар речи.

—Мои шкурки. Одну я нашел в твоей палатке…

Он еще что-то кричал Щербину, что-то немыслимое, и тот что-то отвечал обезумевшему охотнику, уже понимая, в чем дело, но не находя слов, которые могли бы успокоить, привести его в чувство. А Коля-зверь видел только одно: Наука не собирается отдавать ему шкурки и, кажется, хочет обмануть его. Но самым ужасным было то, что никакого мешка со шкурками при Науке не оказалось.

Маманя с бабушкой близнецов вновь крутились перед самым носом охотника, то и дело втискивались между Наукой и держащим Науку за грудки охотником, и обе кричали последнему в лицо: «Только посмей, дурак! Только посмей!»

Чувствуя, что сейчас заплачет, и боясь этого, Коля-зверь неожиданно для себя ударил Науку прикладом в лоб. Тот, растянувшись, затих. Опустившись возле бездыханного тела на колени, охотник, пачкаясь в чужой крови, стал шарить у Щербина по карманам. Карта, блокнот, наган… Следом распотрошил его рюкзак и сумку. Так и есть: ни одной шкурки! Потом, словно пытаясь что-то вспомнить, стал рассматривать лежащего возле его ног человека. Так вот почему тут, на острове, бабушка близнецов! Это же близнец. Один из них… Конечно, ни у кого из близнецов не было бороды. Но это — точно близнец, просто он так изменился за годы. (Вот и бабушка его здесь!) Или нет — это, наверное, сразу двое близнецов, порознь-то они никогда не ходили, только вместе. И сейчас оба здесь, наверняка. Коля Иванов вглядывался в черты лежащего, и ему казалось, что еще немного, и он высмотрит в нем обоих — тех самых непокорных парней, которых ему так не хватало потом, когда его детство с детской войной закончилось и началась мировая война против Коли Иванова. И он заплакал, удивляясь тому, что плачет, негодуя на то, что плачет, но при этом ощущая внутри себя что-то прежде неведомое и пронзительное. Ему захотелось, чтобы женщина, та самая сахарная вдовица, которая еще не знает, что Коля Иванов существует на свете, и даже не предполагает, что тот скоро станет ее мужчиной, прижала его голову к своей большой мягкой груди и гладила бы, гладила его по щеке ладонью, пахнущей мятой и укропом. И тогда, так и быть, не надо ему песцовых шкурок… Обе женщины, Колина мама и бабушка близнецов, улыбались, глядя на плачущего Колю, и качали головами, мол, вот и хорошо, вот и славно, словно наконец дождавшись от него чего-то важного.

Послышался гул дизеля. Из-за сопки вырулил «болотоход» и направился прямо к охотнику. Бросив взгляд на Щербина, лоб которого был рассечен над переносицей, но кровь на его лице уже запекалась багровой коркой, Коля пытался вспомнить, что сейчас произошло и почему Наука лежит тут перед ним весь в крови. «Болотоход» был уже довольно близко. Охотник встал и развернулся к нему, растерянно улыбаясь и почему-то зная, что сейчас все разрешится: и со шкурками, и вообще, и ему больше не надо будет мучительно гадать: кто, зачем и для чего?

Держа под мышкой свой карабин, Коля Иванов вглядывался в людей в кабине трактора. Трактор остановился метрах в пятидесяти от Коли. Из «болотника» выпрыгнул Береза и почти бегом направился к охотнику. Коля скалил желтые зубы и виновато глядел то налево, то направо, где стояли маманя и бабушка близнецов. Обе ничего не говорили, обе чего-то напряженно ждали. Не сказав охотнику ни слова, Береза кинулся к Щербину, сел возле того на корточки, тронул рукой за горло, прислушался. Потом встал, подошел к охотнику. Коля Иванов все еще растерянно улыбался, и из его глаз текли слезы.

—Ты убил его! — хрипло сообщил Береза.

—Нет. Ведь он — не фашист! — помотал головой Коля Иванов. — Береза, отдай шкурки! — и он посмотрел на Березу, словно знал все наперед.

Маманя и бабушка близнецов неожиданно оказались совсем рядом с Колей. Маманя взяла его за левую ладонь, а бабушка близнецов, довольно решительно, за правую. При этом обе, развернувшись к Коле, глядели на него так, словно хотели его приободрить, дать понять, что они с ним и ни за что его тут не бросят. Маманя ласково попросила его: «Зажмурься, Коленька!» Коля улыбнулся мамане (она больше не называла его «дураком»!). Потом повернул голову к бабушке близнецов и хотел уже сказать ей те, немного неловкие слова, которые всю жизнь носил в себе именно для нее, никогда на него не сердившейся и угощавшей его «Полярным» тортом, потому что, оказывается, любил ее не меньше, чем любил свою маму, однако стоявший против него Береза приставил к его лбу наган и спустил курок.

Свет брызнул из глаз охотника, и из Коли-зверя, как ошпаренный, выскочил маленький Коля Иванов и тут же испуганно бросился к мамане. Та обхватила его теплыми руками и крепко-крепко прижала к себе. Открыв рот, Коля Иванов смотрел на оскалившегося, стеклянно уставившегося в небо Колю-зверя, лежавшего от него в пяти шагах, и пытался вспомнить, кто это и откуда он его знает. Мать гладила Коленьку по голове и повторяла: «Ну, все, все, не смотри!»

Николенька отвернулся и тут только заметил, что он в белой сатиновой рубашке и клетчатом костюмчике — в том самом, в котором приходил к близнецам на день рождения по приглашению их бабушки. Костюмчик был отутюженный, а чистая рубашечка даже светилась. Бабушка близнецов стояла здесь же и, улыбаясь, кивала Коле Иванову, явно одобряя его. Смущенно опустив глаза и склонив набок бритую под ноль голову, Коленька подошел к бабушке близнецов и остановился, забыв, что должен сейчас сказать или сделать. И от этого горько заплакал.

—Молодец, Коля, — только и сказала выпускница Императорской гимназии…

Глядя в открытые глаза убитого охотника, раскинувшего руки так, словно за миг до этого он собирался кого-то обнять, Береза махнул рукой, в которой был наган. «Болотоход» тут же начал движение и остановился от него в нескольких шагах. С гусеницы спрыгнул Любимов с ружьем в руке, с вороватой улыбкой вгляделся в лицо мертвого охотника и взглянул на Березу, изобразив на своем лице восхищение. Потом шагнул к Щербину, присел рядом с ним на корточки, прислушался.

—Вроде дышит! — крикнул Любимов Березе.

—Да? Значит, живой, — удивился Береза.

—Как теперь с Колей-то быть? — Любимов вопросительно уставился на Березу. — Ведь прилетят следаки, станут копать, жилы из нас тянуть.

Береза, отвернувшись, не отвечал. Усмехаясь, Любимов подошел к покойнику и, взяв его за шиворот, волоком подтащил поближе к Щербину. Потом вновь уставился на Березу, стоявшего к нему спиной.

—Дай-ка мне пушку, что ли, — попросил он.

—Зачем? — повернулся к нему Береза: лицо его было серым, мрачным.

—Замутить надо! — ухмыльнулся Любимов и, протерев ручку нагана полой тулупа, вложил ее в правую ладонь Щербину. — Ловко, да?

Береза не ответил. Отвернувшись к сопкам, он закурил сигарету и жадно втянул в себя дым, рассматривая поднятые со снега дневник и карту Щербина. Он сейчас лихорадочно размышлял о том, что ему теперь делать, не зная, как поступить, не понимая, что с ним будет. Странно, никто никогда не видел Березу курящим, но у того в кармане, похоже, всегда лежало курево. Исподлобья глядя на спину пускавшего в небо дым Березы, Любимов кривил физиономию, поджимал губы, решая в уме какую-то шахматную комбинацию. В нескольких шагах от него лежал Колин карабин. Любимов подобрал его и лихо передернул затвор. Береза быстро обернулся к Любимову, тот улыбнулся Березе, мол, не боись, начальник, и, направив ствол на лежащего рядом Щербина, выстрелил. Округлив глаза, Береза бросился к Любимову, ударом ладони свалил того в снег.

—Ты что, сука, наделал? — возопил Береза, бледнея.

—Это не я! — испуганно глядя на Березу и чуть не плача не то от боли, не то от обиды, взвизгнул Любимов. — Это Коля-зверь его! Разве не понятно?

—Не понятно! — Береза буравил взглядом Любимова и, кажется, был готов разорвать его. Потом, схватив Любимова за грудки, прохрипел: — Как он мог это сделать с дыркой в башке?

Любимов всхлипнул, в глазах его стояли слезы. Береза разжал кулаки и оттолкнул от себя Любимова. Оба молчали, отвернувшись друг от друга. Береза пытался понять то, что сейчас тут «замутил» Любимов. Наконец заговорил вполголоса, примирительным тоном:

—Хочешь сказать, что сначала Коля-зверь ранил Щербина, а потом тот, раненный, завалил Колю из нагана? Но если ты сейчас застрелил Науку, что тогда?

—Я ему в ногу шмальнул, чтобы только до лагеря дойти не смог, когда очнется. Я тут комбинацию разыграл, чтобы его отмазать, а он! — эта последняя фраза Любимова касалась уже Березы, и произнес он ее с каким-то театральным надрывом. — Пусть теперь следаки копают. А нас тут и не было! Метель начинается — все следы заметет. Заберем товар, и домой, в лагерь, паковаться.

—Ну, ты и… фрукт, паря, — покачал головой Береза, все еще хмурясь.

—Ладно тебе, начальник. Одно дело делаем, — быстро, словно желая закрепить слова Березы, которые он посчитал скорей одобрением, нежели обвинением, заговорил Любимов. — Ты замочил Колю-зверя. Значит, и я должен был…

—Я защищался, — пробурчал Береза, не глядя на Любимова. — Если б не я его, то он меня. И потом, эти его шкурки…

—Ты туда глянь, начальник! — вдруг бодро воскликнул Любимов, указывая куда-то пальцем, словно еще минуту назад не всхлипывал. — Видал?

—Медведь! — удивился Береза.

—Ждет, когда уйдем, чтобы наше дело закрыть, — сформулировал Любимов и рассмеялся.

Кажется, где-то вдали тарахтел дизель тягача или трактора, а Щербин не мог заставить себя шевельнуться. Он не понимал, что с ним и где он. Чувствовал лишь: с правой ногой что-то не так, возможно, ее у него уже нет. Голова разламывалась от боли. Пора было вставать и, подняв воротник пальто, идти в институт, а там… А что там? Не важно, потому что он не мог встать, не мог пошевелиться. Он лежал у себя в комнате на диване, и вокруг него бесшумно падал снег крупными снежинками. Нужно было встать, нужно было идти. Он приподнялся на локте. Рядом лежал Коля-зверь. Щербин заглянул ему в лицо; охотник стеклянно улыбался Щербину, и на заляпанном кровью лбу у него зияла дыра.

«Но тогда почему он улыбается?»

Снег падал Коле-зверю на лицо, на глаза, однако даже короткий порыв ветра тут же сдувал его, и охотник вновь смеялся. Потом Щербин увидел медведя, метрах в пятидесяти. Но как медведь оказался у него дома? Медведь сидел и смотрел на Щербина. Неожиданно в своей правой руке Щербин почувствовал рукоятку нагана и попытался вспомнить, как и, главное, почему застрелил… Колю-зверя. Или охотник сам попросил его об этом, потому что это была какая-то игра, смысл которой Щербин не понимал? И опять в голове у него все кружилось: снег, медведь, улыбающийся Коля-зверь с дыркой во лбу… Что-то шершавое и влажное коснулось его щеки, потом еще и еще. Медведь? Вот пристал! Нужно было открыть глаза, нужно было встать, нужно было прогнать медведя и идти в институт, но в разламывающейся голове все крутилось, и он забыл, что именно нужно сделать для того, чтобы глаза открылись, а ты сам мог хотя бы шевельнуться… Потом его куда-то тащили волоком, держа то за рукав, то за шиворот, кто-то рычал, хрипел, надрывался. И вновь его лица касалось что-то влажное, теплое, шершавое…

В нос ему лез густой звериный запах, Щербин чувствовал у себя на груди тяжесть и тепло, постепенно вползающее ему под кожу… Он открыл глаза. Ныла правая нога (она все же не потерялась!), он попробовал шевельнуть ею и застонал от боли. Рядом, прижавшись к нему мохнатой спиной, лежал большой зверь. Зверь повернул к нему голову и, открыв пасть, тихо заскулил. Борман.

Сгущались сумерки, метель разыгралась не на шутку. Приподнявшись на локте, он посмотрел по сторонам — никого. Но, кажется, рядом он видел полярного медведя. Хотя это могло и присниться. Он лежал посреди тундры у подножия пологой сопки, и в нескольких десятках метров от него виднелся сруб — то самое зимовье, откуда сегодня днем он направился в полевой лагерь. Как он здесь оказался да еще с собакой? Ведь он был там, почти на вершине той сопки. Надо было заставить себя встать и добраться до зимовья. Но встать не получилось. Его нога была, кажется, пробита насквозь: штанина набухла от черной крови. И он пополз. Собака хромала рядом, то и дело заглядывая ему в глаза: мол, терпи, не стони ты так, немного осталось. Скоро будем дома…

Он лежал на нарах, придавленный к доскам полушубком, свернуть который или хотя бы расправить было невозможно, поскольку тот всякий раз стремился принять первоначальную форму. В окошко сквозь пыльное стекло едва пробивался свет. В голове все еще шумело. Прошедшие двое или трое суток показались Щербину второй его жизнью внутри первой. До сих пор он не понимал, как добрался до зимовья, открыл дверь, влез на нары. Потом, конечно, помог коньяк. Маленькими глотками он пил его, резал ножом штанину на раненой ноге и старался не обращать внимания на боль и дурноту. То и дело, откинувшись на спину, он отдыхал, и тогда собака лизала его рану. Потом он нашел глазами аптечку на полке рядом с керосиновой лампой — ту самую, оставленную здесь механиком-водителем. Но до нее нужно было еще добраться. Взяв табурет в руку, он дотянулся им до полки и смахнул с нее все, кроме керосиновой лампы и бутыли с керосином. Это была его первая маленькая победа. В аптечке нашлись и бинт, и жгут, и йод, и зеленка, и какие-то ампулы с одноразовыми шприцами. Но главное — бинт. Собака лизала его раны и как сестра милосердия смотрела на него, стонущего и отхлебывающего из горла бутылки коньяк. Перетянув ногу, он забинтовал рану, обработанную и зеленкой и йодом. Забывшись на несколько мгновений, а может, часов, вновь открыл глаза, сполз с нар и мучился возле буржуйки, пытаясь запалить в ней дрова. Огонь наконец вспыхнул, и уже через несколько минут адски загудела, защелкала буржуйка. Собака сама выходила из избы по нужде, и сама в нее возвращалась, приноровившись откидывать тяжелую дверь лапой либо мордой. Дверь закрывалась под собственной тяжестью, и, чтобы ее открыть, необязательно было тянуть дверную ручку на себя. Можно было вцепиться зубами в ее обивку из старых оленьих шкур или подцепить сбоку когтями. Раз и Щербину пришлось выползать из избы прямо в метель справить нужду и набить оцинкованное ведро свежим снегом, который он, вернувшись, растопил на раскаленной печи. Жажда давно уже мучила его. Время от времени он забывался, и ему снились Коля-зверь, медведь, Черкес, Береза в разных театральных постановках, где Щербин был то убегающим, то догоняющим, но все никак не могущим догнать. Просыпаясь, он прислушивался к тундре. Почему до сих пор не слышно рокота двигателей ГТТ и трактора? Почему люди, растянувшиеся по тундре цепочкой, не кричат «Ау, Щербин!», не стреляют вверх из ружей, не пускают сигнальных ракет? Почему, стоит ему только открыть глаза, он слышит лишь шум ветра в трубе да потрескивание поленьев в буржуйке? Его давно уже должны были найти здесь. Почему же до сих пор не нашли? Но может, его не искали и не собираются искать? Нет, такого не могло быть. Здесь что-то было не так…

Потом Борман занервничал: то и дело вскакивал и, подбежав к двери, угрожающе рычал или хрипло лаял. Каждый раз Щербин думал, что наконец за ним пришли, кончена его одиссея, но никто, сколько он ни ждал, напряженно вслушиваясь в звуки, не постучал в его дверь, не попробовал ее открыть. А Борман, дрожа всем телом, все рычал и лаял. Щербин смотрел в окно, надеясь увидеть там людей, и уж точно Виктора, который, конечно, не может не догадаться, где именно пропадает Щербин. Пес лаял, Щербин смотрел в окно. И наконец увидел: полярный медведь неспешно брел мимо, совсем рядом с избой, заглядывая в окно. Показалось, что они даже встретились глазами. У Щербина был наган, у Щербина был Борман, у Щербина был крепкий сруб, и медведь не очень-то его беспокоил.

«Пусть только сунет сюда морду! Нажму на курок, и нет медведя!»

И все же больше всего Щербина волновало то, зачем он застрелил Колю-зверя. В том, что он застрелил охотника, Щербин не сомневался. Что-то такое он даже помнил: вытаращенные безумные глаза, удар прикладом в лицо.

Наконец Борман успокоился и выбрался из дома. Наверное, медведь ушел. Через несколько минут из-за двери послышалось поскуливание и звонкий лай. Борман звал Щербина. Взведя курок нагана, Щербин добрался до входной двери, открыл ее. На пороге его встретил Борман, возле которого лежала частично обглоданная туша тюленя. Втащив тушу в сени, Щербин понял: все это время ни собака, ни он ничего не ели. Откуда здесь взялась туша? Только тот медведь и мог приволочь ее сюда.

—Вот тебе и медведь! — впервые за несколько дней проговорил Щербин. — Кормилец!

Отрезая от холодной, местами промерзшей туши куски, он бросал их Борману. Борман глотал куски, не прожевывая, зная, что те и без того как-нибудь да усвоятся. Сам Щербин питался «пимиканом» Василь Васильевича, сейчас, наверное, смотревшего с неба и восклицавшего: «Вот, я так и знал! Ну и что бы ты без меня делал?»

Наконец на остров прилетел вертолет. Щербин услышал характерный треск разрываемого лопастями воздуха.

Ми-8 уже был загружен под завязку: бочки с омулем, ящики, баулы, мешки. Командир вертушки нервничал, вполголоса переговаривался с Березой, сердился на него, качал головой. Они уже несколько часов как приземлились на острове, а охотник до сих пор так и не появился, вот и вещи его были не собраны. Второй пилот сбегал к его зимовью и, вернувшись, сообщил, что там только голодные собаки на привязи, которые чуть его не разорвали. А где сам хозяин-то, где Коля-зверь? И потом Щербин, тот самый геофизик, которого они должны были доставить на материк этим бортом, тоже до сих пор не объявился.

«О чем только думают эти люди? — сокрушался командир. — Полагают, что вертолет будет их здесь ждать вечно?»

Погода портилась, давно пора было лететь обратно. Да еще молодой техник-механик, лез ему в душу со своим «перегрузом», требовал оставить здесь несколько бочек с омулем. Оставить бочки на острове? Да это все равно что деньги оставить! Ничего, летали и не с таким перегрузом, и Бог миловал.

Береза с непроницаемым лицом, на котором застыла формальная улыбка, успокаивал командира, уверял его в том, что это обычная полярная история, и все, как всегда, обойдется. А если все же что-то с ними случилось? Тут ведь и медведи, и полярные волки, не унимался командир. Ну, если что-то с ними случилось, им уже нельзя помочь. Да не беспокойся — дождутся они следующего рейса. Не оставят же их здесь начальники зимовать?! Когда придут в лагерь, свяжутся с материком по рации, и начальство вышлет им новый борт. Ведь так? А наше дело привезти на материк рыбу, которую там ждет покупатель и в которой есть и ваша, дорогие летуны, доля…

Пока Береза утешал да успокаивал командира, давно покончивший с погрузкой Любимов шепнул Березе пару слов. Тот спросил Любимова: «Надолго?». — «За час обернусь. Дело надо закончить! А то вдруг все же…» — и, выразительно ухмыльнувшись, с ружьем на плече Любимов быстро пошел по песчаной косе в сторону охотничьего зимовья.

—Через час и ни минуты больше я взлетаю! — раздраженно крикнул ему вдогонку командир.

Через час, когда вернулся запыхавшийся Любимов, вертолет начал раскручивать лопасти. Две бочки с омулем все же остались лежать на песчаной косе — техник-механик, встав перед командиром на колени, умолил того выгрузить их из вертолета, чтобы дать им всем возможность живыми добраться до материка, говоря, что отказывается от своей доли в «рыбном» деле.

Когда вертолет набрал достаточно высоты, все, кто сидел возле иллюминаторов, увидели, как на косе что-то полыхнуло. По крайней мере там, внизу, сквозь метель угадывались языки пламени.

С надсадой разрывая низкое небо, в котором металась снежная буря, Ми-8 тяжело полетел в сторону материка.

Щербин понял, что произошла катастрофа: улетел вертолет, без него улетел. Его даже не искали! Случилось то, что не могло случиться, во что он и сейчас отказывался верить. Но вертушка улетела без него, словно его здесь и не было. А может, он уже умер, но только не знает об этом? Да, наверное, умер, и об этом знают все, кроме него самого.

Недели через три-четыре остров накроет полярная ночь, которая тянется здесь восемьдесят суток, и свет погаснет. В эти дни, пока он отлеживался в зимовье, прислушиваясь к боли в ноге, солнце, показывалось на небе лишь на пару часов, да и то если ветру удавалось разогнать низко висящие тучи. И появившись, висело над землей, так от нее и не оторвавшись, словно не имея сил на то, чтобы подняться в небо. Скоро здесь останется только тьма, мерцание созвездий да всполохи полярного сияния. На целых восемьдесят суток!

Но ведь Коля-зверь пережил несколько таких зим на острове. Правда, у него имелся электрический свет: бочки с топливом стояли рядом с избой, а бензиновый агрегат выдавал киловатты, способные и осветить избу, и запитать радиоприемник с рацией. Но если в вашем распоряжении нет электрического света, нет средств связи, нет даже радио с одной лишь морзянкой в эфире, говорящей вам о том, что этот мир еще не замерз насмерть, не свихнулся от черной тоски, эти восемьдесят суток для вас — брюхо кита, во тьме которого вы должны жить без желания жить, без памяти о том, что вы человек.

Возле буржуйки оставалось еще несколько поленьев. Остальные Щербин сжег в первые же сутки. Под навесом у двери наверняка имелся запас дров, но всего этого хватит на неделю-две. А потом замерзай насмерть? Но если собрался умирать, тогда лежи спокойно, ни о чем не думай. Когда же бросишь последнее полено в топку, постарайся заснуть и не просыпаться. Холод вцепится в тебя, прижмется к тебе, а ты терпи до тех пор, пока не станет так холодно, что уже не пошевелиться, терпи, потому что сразу вслед за этим тебе станет жарко, так жарко, что ты начнешь раздеваться. А потом тебе станет все равно, и ты полетишь отсюда над белой пустыней куда-то… Разве так уж плохо — замерзнуть в охотничьем зимовье, когда тебе уже ясно, что никто тебя не спасет и что твоя судьба — замерзнуть?! Так что можно даже не бросать в печь оставшиеся поленья — просто закрыть глаза и ждать, когда тебе станет жарко, потому что ты замерз насмерть. Ты и не заметишь, что умер. Всю жизнь ты бился, воевал с миром за собственную жизнь, упирался из последних сил, когда же положение становилось отчаянным, мог закричать, позвать на помощь или отползти, чтобы отлежаться в глухой норе, собраться с силами и вновь сражаться — кому-то противостоять, чего-то отстаивать, воевать не на жизнь, а на смерть. И рядом с тобой всегда были те, что могли за тебя умереть. Теперь же у тебя не осталось ни сил, ни средств, ни союзников. Твоя армия разбита, и ты не можешь даже позвать на помощь. Рядом — никого, и битва проиграна… Но не собираешься же ты, так ценящий себя в этом мире и, чего скрывать, так любящий эту беспощадную, несправедливую жизнь, в самом деле умирать?! Нет, ты собираешься жить дальше. Жить назло смерти, даже если для жизни нет условий или они несовместимы с этой самой жизнью. И значит, все ты можешь. Можешь, терпя боль, сначала сесть, потом, вцепившись во что-нибудь руками (руки-то у тебя целы!), встать и пойти вопреки боли. Потому что, если жить вопреки боли, она притупится. Конечно, она будет сопротивляться тебе — и возможно, ты с криком упадешь на пол, но когда ты снова встанешь (ведь ты обязательно встанешь, рыча и ругаясь, потому что очень уж любишь себя, а ждать помощи тебе не от кого!) и она опять набросится на тебя, тебе будет уже легче. И ты пойдешь вперед, чтобы жить дальше. Ты будешь брести куда глаза глядят, и очень может быть, увидишь на горизонте огоньки, и направишь к ним свой путь. И если откажут ноги, ты поползешь на руках, и возможно, доползешь до какой-нибудь неведомой страны, где живут те, у кого есть и еда, и тепло, и свет, и кто не прогонит тебя во тьму умирать. Пусть этих огоньков на горизонте, этой страны не существует, тебе все равно важно думать о ней, верить в нее и ползти к ней, надеясь за очередным склоном увидеть тот свет, которого нет.

Лопасти вертолета надсадно рвали воздух над самой водой, и машина едва не цепляла брюхом волну, пенящуюся барашками. То и дело командир пробовал взобраться повыше в небо по разорванному воздуху. Ничего не получалось. Самое время было выбрасывать балласт. Но, увы, это был не воздушный шар, где набор высоты достигался таким верным способом. Правда, здесь, у самой кромки воды, воздух был наиболее плотным, гораздо плотнее того, что витал в эмпиреях. За него можно было зацепиться лопастями и продержаться еще немного. До берега оставалось совсем ничего. Какие-то… Но тут шасси вертолета зацепили высокую волну и машина, накренившись, клюнула носом. Винт ударил по воде, и та взорвалась миллионом свинцовых брызг.

Машина была уже наполовину в океане, и бешено вращающийся в кипящей воде винт пытался закрутить ее волчком. Вдруг у вертолета оторвало хвост с крутящимся рулевым винтом, и тот, проскакав по волнам, сгинул.

Вода еще кипела в месте крушения Ми-8, сглаживая волнение моря, образуя пятно, в пределах которого волны улеглись, когда на ее поверхности показался какой-то человек, с красным лицом, жадно хватавший перекошенным ртом воздух. Всплывший тут же мощно заработал одной рукой, спеша отплыть от этого места, в котором плотность воды, разряженной пузырьками воздуха, не только не держала его на поверхности, но даже тянула на дно. Пловцу удалось покинуть опасное место, и он, покрутившись в воде и определив, где берег (тот был в пределах видимости), то погружаясь с головой в воду, то вновь возникая на ее поверхности, поплыл в направлении чернеющих на фоне неба сопок. Он плыл так, словно не чувствовал ледяного холода, словно вода ледовитого моря была горячей. Кажется, что-то все же мешало ему плыть, возможно, одна его рука — та, которая оставалась под водой, — была повреждена. Но может, ею он что-то держал, что-то для себя ценное, что-то, с чем не мог расстаться даже в смертельной опасности. Он плыл, и с каждым гребком его движения становились все более уверенными, выверенными.

Окажись в такой воде, и тебе кажется: еще секунда, и ты умрешь, не выдержишь проникающего внутрь тебя ледяного холода. Но это только кажется. И ты, с выпученными глазами, барахтаешься на поверхности, а не идешь, покорный судьбе, на дно. И по мере того, как деревенеет твое тело, откуда-то изнутри тебя к твоей задубевшей коже начинает пробиваться тепло, наполняющее жилы и мускулы, вытесняющее из них ледяной холод. Только не переставай сопротивляться! Только работай конечностями, и судьба отступится от тебя, чтобы подыскать себе кого-то более подходящего для смерти, кого-то менее любящего жизнь…

Он плыл так, словно и не сомневался в том, что доплывет до берега, который был ему хорошо виден, но почему-то не хотел приближаться, словно собирался испытать этого пловца на прочность. Но тот плыл, плыл так, будто знал, что и на этот раз все обойдется, он переборет и холод, и тянущую вниз глубину, выкарабкается из беды. Подобный, роковой для многих прочих удар судьбы уже не раз случался в его жизни, и всегда у него было не более одного шанса из тысячи, чтобы уцелеть, и, пока все остальные, сдавшись, умирали, он использовал этот свой единственный шанс. Вот и теперь он не сдастся и уцелеет, просто не может не уцелеть, потому что так привык: ни при каких обстоятельствах никогда, никому и ничему не сдаваться… Море вокруг него уже было горячим маслом, и он плыл, боря неуступчивую, за что-то рассерженную на него судьбу, тяжело вздымая над водой руку и хватая ртом воздух вместе с солеными брызгами. Однако берег упорно не приближался к нему, словно не хотел, чтобы этот человек и на этот раз победил свою судьбу.

Теперь в институтском коридоре Иван Савельевич появлялся с задумчивой серьезностью на лице, чтобы каждый встречный тут же понял, какая сложная и даже противоречивая личность движется на него. Шел он неторопливо и основательно, занимая собой все пространство — так что коллеги невольно прижимались к стенам и робко кивали ему в знак приветствия, а он, в своей глубокой задумчивости, не замечал их. Таким или примерно таким представлялся ему образ полярного волка, одолевшего полярного медведя.

Седые вихры, говорящие о многом, если не обо всем, красиво обрамляли скромный, все еще прыщеватый лоб этого арктического героя. Иван Савельевич теперь мало с кем здоровался за руку, поскольку равными себе считал лишь заместителей директоров, начальников отделов да лауреатов государственных премий. Кстати, он и сам теперь рассчитывал на государственную премию, поскольку материалы, которые он привез с острова (те самые карты, образцы, но главное, дневниковые записи, переданные Ивану Савельевичу Щербиным и переписанные Иваном Савельевичем в собственный полевой журнал, говорили о том, что Иван Савельевич — первооткрыватель. Конечно, считать то, что обнаружил на острове Иван Савельевич, месторождением, было преждевременно, и все пока осторожно называли это перспективным рудопроявлением. Там, на том самом рудопроявлении, нужно было еще работать и работать, чтобы оценить то бесценное, полиметаллическое и, кажется, редкометальное, что надыбал для государства Иван Савельевич. Но все равно это была настоящая слава.Да тут еще история с белым медведем, наделавшая столько шума в институте, которого, как говорили институтские дамы из планового отдела, Ваня обезвредил одной левой, тем самым обеспечив выполнения плана по буровым работам.

Покусывая свою вишневую трубку, предварительно набитую душистым табаком из Амстердама, Иван Савельевич рассеянно улыбался поверх голов курильщиков, хлопал себя по бокам и карманам в поисках спичек. И хлопал так себя до тех пор, пока едва ли не каждый стоявший рядом курильщик не застывал перед ним с протянутой рукой, в которой метался язычок пламени зажигалки. Тогда только Иван Савельевич обнаруживал в кармане спички и, чиркнув одной, начинал раскуривать свою трубку, посасывая да причмокивая. Что вы хотите?! Чтобы полярный волк раскуривал трубку с помощью пошлой газовой зажигалки?!

Но как Иван Савельевич сделался первооткрывателем того, чего и в глаза-то не видел? Поначалу Ивану Савельевичу в голову не приходило, что он может стать первооткрывателем. Вполне искренне он обещал Щербину отвезти его материалы в базовый лагерь и там передать их Черкесу. Но когда в лагере объявили срочную эвакуацию, Иван Савельевич так разволновался, что обо всем забыл, заботясь лишь о том, чтобы в переполненном пассажирами и грузом вертолете ему досталось место у иллюминатора. (Даже Мамалена летела на материк не сидя, а лежа на каких-то баулах.) Планшетку с материалами и сумку с образцами можно было передать по назначению уже в институте. Кстати, перед самым отлетом домой, Ивану Савельевичу и Мамелене удалось познакомиться с записями и построениями, оказавшимися в планшетке Щербина, и Иван Савельевич, пока летел в Питер, задиристо критиковал имевшиеся в дневнике выводы, а Мамалена молчала, поджав губы. Уже дома супруги узнали, что вертолет с Щербиным упал в океан, и планшетка и сумка с образцами Щербина, которые надо было отнести в институт, тут же вылетела у обоих из головы. Однако после того, как в институтском коридоре вывесили портреты Щербина и Березы в траурном обрамлении (конечно, не сотрудники их института, но все же подельники и соратники!), Иван Савельевич, тяжело вздохнув, вспомнил о планшетке и образцах и собрался отнести их Черкесу. Правда, подумал, что лучше это сделать, когда возникнет какая оказия в дружественный институт. Не идти же туда просто так, будто он какой-то посыльный, а не большой ученый?! А что если Иван Савельевич выйдет за дверь своего кабинета, чтобы отнести посылку, и наука, потеряв Ивана Савельевича из виду, прекратит свое поступательное развитие, в результате чего человечество недосчитается чего-то крайне необходимого для себя?! Нет, так тратить собственное бесценное время было непозволительным расточительством. Оказия, однако, упорно не предоставлялась, и первый горячий порыв в сердце Ивана Савельевича незаметно поостыл.

Как-то через пару недель после своего возвращения с острова супруги ели на кухне блины, и Иван Савельевич с замаслившимся от сытости взором принялся рассказывать жене о том, как в один из первых своих полевых сезонов на острове видел это самое рудопроявление (участок его работ действительно находился поблизости) и еще тогда понял, какое оно перспективное. Только вот брошен он был в тот год на геологическое картирование, а не на поиски и разведку, и, естественно, руки его так и не дошли до такой ценной находки… Иван Савельевич, как всегда, фантазировал. Да и как тут не разыграться фантазиям, если ты только что умял стопку блинов, толщиной в энциклопедический словарь, да еще с вологодским сливочным маслом и сметаной?!

—Значит, именно ты, а не Щербин или еще кто-то там первым обнаружил это рудопроявление, — заявила Мамалена, стирая своей салфеткой с румяных щек мужа сметану. При этом она посмотрела на него так, словно открыла ему глаза.

—Да… Верно. Выходит, я его открыл! — искренне удивился Иван Савельевич такой очевидной мысли.

После блинов супруги легли спать. Но заснуть Иван Савельевич не смог, ворочался, безбожно скрипел пружинами. Пораженный гениальным открытием жены, он пытался вспомнить то, чего никогда не видел, — это самое рудопроявление. И, проворочавшись до полуночи, что-то такое вспомнил. Утром, когда Иван Савельевич пробудился после короткого, но глубокого сна счастливого человека, это что-то было уже частью реальности, вписанной в скрижали его памяти. Он уже любому мог запросто до мельчайших подробностей описать тот день, когда он обнаружил среди тундры выход коренных пород богатых полиметаллами и, главное, те чувства, которые при этом испытал.

Неделя потребовалась Мамелене для того, чтобы получить результаты спектрального, химического и атомно-абсорбционного анализов образцов из сумки Щербина и переработать данные из его планшетки, одним словом, положить скупые выводы Василь Васильевича и Щербина на роскошную музыку Ивана Савельевича. Иван Савельевич только хлопал глазами от восхищения. Теперь у него каждый день кружилась голова. От чего? От неслыханных перспектив! И еще: всем существом своим Иван Савельевич уже верил в свою схватку с белым медведем, шкура которого находилась в работе у скорняка-таксидермиста. За деньги Мамылены, разумеется (те, которые супруги собиралась потратить на норковую шубу для Лены, но в последний момент решили, что медвежья шкура для Ивана Савельевича нужней норковой для Мамылены), и скорняк-таксидермист уже прилаживал к ней комплект лап бурого медведя, шерсть на которых предстояло обесцветить. Также еще нужно было найти где-то лишнюю голову бурого медведя (будто бывают медведи о двух головах, одна из которых — запасная) и слегка отрихтовать ее черепную коробку, подгоняя под размеры черепа полярного медведя, и снова колдовать с шерстью: стричь, обесцвечивать. И все потому, что голову полярного медведя скорняку-таксидермисту взять было неоткуда: этот проклятый медведь прятался от человечества в Красной книге, показывая ему оттуда веселый медвежий кукиш.

Не было вечера, когда б на уютной супружеской кухне Иван Савельевич не заводил рассказ о своем смертельном поединке. И всякий раз во вдохновенной повести открывались все новые обстоятельства этого кровавого дела. Измученная героическим эпосом Мамалена мужественно держалась, слушала Ивана Савельевича вполуха, думая о том, что не может теперь позволить себе отпускать мужа куда-либо одного. Даже в магазин за постным маслом, даже в сортир на железнодорожном вокзале они будут ходить отныне рука об руку. Что уж тут говорить о полевых маршрутах?!

Рядовые сослуживцы Ивана Савельевича и некоторые его старшие товарищи вмиг сделались для Ивана Савельевича «парнишками», с которыми Иван Савельевич теперь даже не спорил, считая это ниже своего достоинства; лишь посмеивался, когда те пытались доказать ему насколько Ваня неправ.

«А ты белого медведя живьем видел?» — насмешливо глядя на оппонента, спрашивал Иван Савельевич в самый разгар спора, когда у Ивана Савельевича не оставалось аргументов для защиты собственной довольно слабой позиции, и тут же начинал раскуривать свою вишневую трубку.

Если оппонент белого медведя все же видел, Иван Савельевич припечатывал его следующим вопросом: «Небось, обделался? Или, может, победил его голыми руками?»

Этот козырь Ивана Савельевича оппоненту крыть было нечем, и дискуссия заканчивалась саркастической или сардонической улыбкой Ивана Савельевича в адрес оппонента. Реже — гомерическим смехом. Если бы не морская форма с погонами почти как у генерала, Иван Савельевич начал бы приходить в институт в кителе и синем берете десантника. Теперь у него было на это право.

Иван Савельевич с нетерпением ждал медвежью шкуру и недоумевал, почему до сих пор ему не позвонил ни один корреспондент с телевидения или хотя бы репортер из газеты. Но может быть, и хорошо, что пока не позвонил. Шкура-то еще была в работе у скорняка-таксидермиста, и значит, вдохновенный рассказ о схватке с хищником нельзя было подкрепить таким вопиющим вещественным доказательством.

Ночью, в супружеской постели, опасливо поглядывая на сопящую рядом Мамулену, Иван Савельевич представлял себе корреспондента в своем рабочем кабинете. Или корреспондентку (естественно, Мамалены нет дома). Иван Савельевич один в квартире, наслаждается независимостью, а тут звонок в дверь. Щелкнул замок — и на пороге квартиры очаровательная корреспондентка с распущенными русыми волосами и небесно голубыми глазами. «Так вот вы какой! Большой, мужественный!» — это корреспондентка ему прямо с порога. Сначала они сидят за столом, друг против друга, и Иван Савельевич, покусывая вишневую трубку, баском рассказывает корреспондентке о том, как люди на буровой, осажденные хищником, готовятся к смерти: со слезами прощаются друг с другом. Но тут неожиданно возле их вагончика, двери которого стережет этот негодяй, появляется Иван Савельевич, и, не раздумывая, бросается в бой. Завязывается смертельная схватка… То и дело замолкая, мужественно хмуря брови, Иван Савельевич пускает перед собой дым из вишневой трубки, в клубах которого бледнеет нежный образ корреспондентки. Вжавшись хрупкими плечами в спинку кресла и чуть приоткрыв свои пухлые губы, за которыми поблескивает жемчуг зубов, корреспондентка увлажнившимся взором смотрит на Ивана Савельевича и, кажется, не слышит его, поскольку ей важен уже не подвиг Ивана Савельевича, а сам Иван Савельевич — сильный, благородный, простой, смотрящий сейчас туда, поверх крыш, весь такой недоступный, прекрасный… И вот оба они уже сидят на полу, на медвежьей шкуре, с бокалами белого вина в руках, и она, счастливая, раскрасневшаяся, гладит голову «бедного мишеньки» и смеется, смеется, запрокидывая свою прелестную головку, пододвигаясь все ближе к Ивану Савельевичу и будоража обоняние безупречным ароматом «шанели № 5». Их плечи уже соприкасаются, а шелковые локоны ее волос щекочут его слегка небритую щеку… Тут Мамалена поворачивается на другой бок, бормочет что-то вроде «эта чертова геосинклиналь», и на лбу у Ивана Савельевича проступает испарина. Он переводит дух, опасливо косясь на Мамулену — чуткую, всевидящую, всегда готовую навострить ухо, чтобы запеленговать преступные помыслы супруга…

Кто-то коснулся его лба, и Щербин открыл глаза. Борман смотрел на него и явно чего-то ждал.

—Чего тебе, собака? — едва ворочая языком, прошептал Щербин.

Пес поднялся и, прихрамывая, поковылял к двери. Уже оттуда он вновь посмотрел на Щербина и вильнул хвостом. Щербин понял, что должен открыть псу дверь (теперь Щербин мог уже ходить, и потому запирал дверь зимовья — мало ли что?!), по крайней мере, сдвинуть дверную задвижку, а пес уж сам распахнет дверь.

Жалуясь небу, Щербин добрался до двери и отодвинул задвижку. Борман исчез за дверью. Послышалось рычание пса, что-то упало, на землю посыпались дрова. Неожиданно пес заскулил за дверью, Щербин толкнул ее рукой, и Борман появился в дверном проеме. В зубах он держал какие-то ремни с металлическими застежками. Войдя в дом, пес положил все это на пол возле Щербина. Кажется, это была упряжь для ездовых собак. Приподнявшись на локте, Щербин взял в руку ремни. Борман вильнул хвостом. Потом лег и на брюхе, перебирая лапами, совсем как мурза, просящий у хана ярлык, подполз к Щербину, положил свою большую голову ему на руку. Тот потрепал пса между ушами.

—Где-то под навесом, наверное, и сани имеются? — спросил он пса.

Похоже, эта собака когда-то жила здесь со своим хозяином, возможно, с тем самым, которого сменил на острове Коля-зверь.

Даже на трех лапах (на четверную пес все еще припадал) Борман тянул сани с Щербиным в гору, не нуждаясь в управлении, самостоятельно выбирая направление.

Без участия человека, без его руководства, пес тащил сани в лагерь Черкеса. И эта удивительно смышленая собака, и старенькие, но все еще крепкие ремни упряжи, и неожиданно оказавшиеся среди хлама под навесом деревянные сани с полозьями, подбитыми металлической лентой, — все это было чудом, словно специально поджидавшим здесь Щербина. Едва ли не спасением, на которое он и не надеялся.

Он полулежал в санях, скользивших по снежному насту, царапавших плитняк, и вспоминал, как сегодня крепил на Бормане собачью упряжь. Он, конечно, не знал, как это делается, лишь пытался догадаться. Поначалу, прикинув длину ремней, стал крепить один из них на груди Бормана. Борман, не моргая, смотрел на Щербина, мол, что ты делаешь, дурачина?! Потом тихо зарычал, впрочем, безо всякой угрозы, скорей, с досады, вскоре и вовсе заскулил, попятился, не дав закрепить на себе ремень. И до Щербина дошло, как действовать: ориентироваться на реакцию Бормана. Каждое свое движение он должен был согласовывать с собакой, ведь та не один год бегала в упряжке. Кому как не ей знать, как должны быть закреплены эти ремни! Для начала Щербин осторожно приложил один из ремней к груди Бормана и посмотрел на пса. Борман отвернулся, но не зарычал. Тогда Щербин стал крепить ремень. Собака зарычала, словно говоря: что ты делаешь? Понимая, что ошибся, Щербин принялся искать другое решение. Когда наконец затянул на собаке этот ремень и та вильнула хвостом, понял, что начало положено… После этого Щербин присоединял упряжь к саням. Собака сидела рядом, следила за работой. Когда Борман гавкнул, Щербин понял, что дело сделано. Втиснувшись в тяжелый тулуп, он завалился в сани, и те со скрипом заскользили по снежному насту…

Если не у Черкеса в командирской палатке, то у Коли-зверя в доме обязательно должна быть рация. Рация! Это означало, что уже послезавтра, самое позднее через неделю, он окажется дома.

Тяжело вздымая бока, выдыхая густой пар, пес остановился возле палатки Черкеса — плотно, на совесть зашнурованного КАПШа, рядом с которым высился «болотоход» Т-100 — верный конь Черкеса. Трактор должен был находиться не здесь, а где-то рядом с палаткой механика-водителя, приготовленный к длительной зимовке. Но он стоял здесь, и Щербин понял, что произошло что-то непредвиденное. Аккуратный, педантичный Черкес никогда бы не бросил трактор у палатки, даже не натянув на него брезент. Но думать об этом было некогда. Намереваясь поскорей добраться до рации, Щербин разрезал шнуровку. КАПШ Черкеса был превращен с дровяной сарай — все внутреннее пространство занимали дрова, уложенные в поленницы. Черкес любил тепло, и в будущем апреле, когда вернется на остров, он собирался сутками топить печь, отлеживаться, прирастая спиной к шконке и убивая в себе память о городской жизни.

Полчаса Щербин потратил на то, чтобы хотя бы частично освободить палатку от дров. В упакованных вещах нашлись радиоприемник «Спидола» и коробка с батарейками к нему, саквояж с дюжиной бутылок питьевого спирта, любовно переложенных шерстяными носками и кальсонами, мясные консервы в железных банках — довольно много банок (все они должны были пойти на кухню, но Черкес хранил их как НЗ на самый крайний случай, предпочитая выезжать за мясом в тундру). Нашлась тут и кое-какая верхняя одежда (это все шерстяное и меховое Черкес надевал на себя, едва только появлялся весной на острове, и снимал все это, пропитанное крепким мужицким потом, только в июле). Тут же лежали отличные унты. Одного только не обнаружил в палатке Щербин — рации. Значит, ее Черкес взял с собой? Что ж, надо было спешить к охотничьему зимовью и там добывать рацию. Но прежде чем ехать в дому охотника, Щербин открыл ножом банку говяжьей тушенки и вывалил ее содержимое под нос Борману. Тот сразу принялся глотать холодные куски. Содержимое второй банки Щербин съел сам, так же, по-собачьи, глотая куски мяса и жира. Потом открыл саквояж, вытащил одну из бутылок спирта, посмотрел на нее и… отложил. Сначала надо было сделать дело.

Как ни просил Щербин Бормана, как ни дергал за ремни упряжки, пес категорически отказывался везти его в сторону зимовья Коли-зверя. Негодуя, Щербин кричал на пса, но тот отворачивал от него морду, ложился на снег и виновато повизгивал. Наконец до Щербина дошло: пес не повезет его на живодерню — к дому, где его когда-то изувечили.

Взяв в руку палку от метлы, обнаруженной в КАПШе, Щербин заковылял к логову охотника, думая о скором возвращении на материк. Однако по мере приближения к зимовью на душе у Щербина становилось все тревожней. Что-то там, впереди, было не так. Охотничья изба покосилась и уменьшилась на треть. И потом, она сейчас чернела головешкой на фоне белой пустыни. Метров за двести до избы Щербин понял, что в избе охотника был пожар. И значит, рация могла выйти из строя! Тяжелый, едва ли не смертельный удар для человека, надеявшегося через несколько дней оказаться дома. Но пока он еще надеялся…

Изба не выгорела дотла, ее можно было отремонтировать и снова сделать жилой, если бы только тут имелись три-четыре пары рабочих рук. Но их у Щербина не было. Возле дома в снегу лежали мертвые почти занесенные снегом маламуты.

«Спятил Коля! Иначе зачем собственный дом спалил и верных слуг пристрелил?»

Среди сгоревшего хлама ему попадались какие-то вещи, вполне сохранившиеся, особенно, если были из стекла или металла. Но рация, рация, на которую он рассчитывал, была безнадежно изуродована огнем. Некоторое время Щербин крутил ее в руках, надеясь на чудо и едва сдерживаясь, чтобы не закричать, не завыть по-волчьи от бессилия, отчаяния. Но нет, все в ней — и металл и пластик — сплавились в один кусок. Щербин с силой отбросил ее от себя и засмеялся, зло и страшно, гоня из головы всякую мысль, стараясь не думать о том, что надежды больше нет, что все напрасно, что он обречен. И принялся колотить своей палкой по всему, что попадалось ему. Из-под ног у него летели какие-то консервные банки, бутылки, домашняя утварь, инвентарь, даже обгоревший приклад охотничьего ружья. Потом он наткнулся на лежавшую на боку столитровую дубовую бочку, судя по запаху — омулевую, и упал, разбив в кровь лицо. Это привело его в чувство. Он сел на снег, стирая с лица кровь и слезы (оказывается, он плакал), уставился на бензиновый электрогенератор. Тот не выглядел погибшим. На нем лишь вспузырилась краска да кое-где обгорела оплетка, но сам он почти не пострадал. Похоже, на момент пожара в него не был залит бензин. Он еще мог ожить, заработать, но думать сейчас об этом Щербин не хотел. Чтобы не свихнуться, ему нужно было немедленно выбросить из головы надежду на возвращение домой, еще несколько часов назад несшую его сюда на своих крыльях. Он остается здесь… Приняв когда-то эту мысль и совсем недавно счастливо отбросив, понадеявшись на скорое возвращение, он не мог принять ее вновь. На это у него не осталось мужества. Уже в сумерках он, отчаянно хромая, притащил в лагерь Черкеса рюкзак, набитый всякой всячиной, да две бутылки виски.

«Завтра, завтра все выводы и решения. Ни о чем не думай! Если зацепишься за какую-нибудь мыслишку, она вцепится в тебя и выпьет твой разум!»

В палатке Черкеса пылала буржуйка. Щербин сидел за складным столом и допивал бутылку виски.

—Если бы не пожар! — то и дело вскрикивал он и тут же рычал: — Не сметь! Слышишь, ты, баба? Попал в переделку — и тут же баба из тебя полезла. Боишься руки на себя наложить, вот и спешишь напиться. Ну и правильно, завтра будешь рвать на себе волосы, а сегодня еще погуляешь…

И вновь он наливал в кружку из бутылки огнем выжигавшую в нем нутро жидкость. В палатке, у самого входа, лежал Борман. Иногда пес поднимал голову и недовольно глядел на человека. И если бы только мог укусить его, непременно укусил бы. Так, легонько, до первой крови, чтобы привести человека в чувство, прекратить его алкогольную истерику и затолкать его в спальник. Тогда и псу можно будет сомкнуть глаза, оставив на страже лишь слегка приподнятое ухо: мало ли кому вздумается заглянуть к ним в палатку этой ночью? Однако этот пес не мог укусить человека даже для того, чтобы привести его в чувство. Этот пес и появился-то на свет лишь для того, чтобы служить человеку, охранять человека от любого зверя, захотевшего пустить человеку кровь и даже отобрать у него жизнь. Этот пес был рожден для того, чтобы проливать за человека кровь и отдавать ему свою жизнь. Иного смысла, кроме человеческой жизни, в жизни этой собаки не было.

Ночью задул ураганный ветер, принесший на остров обжигающий арктический холод. Ветер ярился и едва не отрывал КАПШ от земли, стремительно выдувая из палатки накопленное за вечер тепло. Щербин проснулся от нестерпимого холода: не понимая, где находится, почему не у себя в избе, и видя лишь буржуйку с открытой дверцей, он пытался что-то вспомнить, но чувствовал: лучше не вспоминать. Дрова в печи давно прогорели, и лишь угли кровенели в лиловой золе.

Он выбрался из спальника и натолкал полную топку поленьев, благо они были под рукой. И те, сухие, как порох, тут же защелкали. Борта палатки трепетали на алюминиевых шпангоутах, словно крылья пойманной птицы, и ему стало ясно: для того чтобы к утру не замерзнуть, надо топить всю ночь. И еще он понял то, что топить всю зиму печь в палатке — бессмысленно. Ветер тут же выдувает тепло в тундру, а тундру, как известно, не натопишь…

«Всю зиму в палатке? Выходит, я решил тут зимовать?»

Собака лежала возле входа на куске войлока, уткнув нос в живот. Умаялась за день с этим своим новым хозяином…

Пробуждение с постепенным осознанием того, что произошло вчера, когда надежда на возвращение домой умерла, было отвратительно. Безучастный к холоду, который вновь хозяйничал в палатке, Щербин смотрел в потолок.

Если вертолет не прилетел сюда за все предыдущие дни, значит, он вообще больше не прилетит. Щербина вычеркнули из списка живущих. Бред! Этого не могло быть ни при каких условиях. Никто бы не посмел забыть его на острове. Даже если бы в державе кончилось все авиационное топливо и вдруг сломались все вертолеты, за ним все равно пришли бы, приплыли (да хоть на веслах!). Потому что никакому, даже самому рачительному начальнику не позволено в целях экономии топлива и других ресурсов вычеркивать Щербина из списка… Но ведь вертолет не прилетел.

«Это возможно только в том случае, — почти равнодушно размышлял он, — если… я улетел с острова вместе со всеми и меня на этом острове уже нет, — эта мысль, неожиданно посетив его голову, задержалась в ней. — Выходит, я улетел? По крайней мере так почему-то решило материковое начальство. Почему так решило? Неужели они не в курсе того, что я опоздал на последний борт? Или же те люди, что летели в том вертолете, никому не сказали об этом? Ерунда какая-то!.. Но только эта ерунда и остается, если, конечно, вертолет, в котором якобы я летел, — тут его бросило в жар, — упал в море… Не может быть! Почему не может? Может! Потому что тогда я утонул вместе с остальными. И значит, присылать сюда вертолет не имеет смысла. Меня здесь нет, потому что я упал в море…»

Глаза его уже сверкали. То, что вчера он посчитал для себя катастрофой, оказалось божьей милостью и счастливым спасением. Конечно, не спасением, нужно было еще как-то перезимовать тут, но в закрученном сюжете наметился счастливый конец, и, значит, надо было жить дальше, чтобы доиграть пьесу. Он вышел из палатки и уставился на Т-100.

«Как специально для меня!»

Остаться на зиму в лагере Черкеса? Увы, здесь не было деревянных строений, которые могли бы держать тепло долгой полярной ночью. Значит, надо было возвращаться в зимовье, которое он уже обжил. Там у него прежде не было ничего, кроме надежды на то, что не сегодня-завтра за ним прилетит вертолет, и он отправится домой. Но только что он понял, почему вертолет не прилетит сюда до весны. Здесь же, в лагере Черкеса, имелось почти все, что было необходимо для того, чтобы дожить на острове до следующего лета: бочки с малосольным омулем, пантюхинские мешки с сухарями, всевозможные консервы в железе и в стекле, питьевой спирт, солярка и бензин в бочках, горы дров, пара примусов, новенький бензиновый генератор, радиоприемник с батарейками, шерстяная и меховая одежда и еще много-много всего, что могло не только не дать умереть, но и скрасить одиночество, подсластить горечь тоски. Правда, все это следовало как-то (ему, почти одноногому, надо было еще исхитриться!) погрузить на сани-волокуши и, присоединив их к трактору, доставить к зимовью. Но, прежде чем загружать сани, нужно было понять, на ходу ли «болотоход» Черкеса. Взвинченный, наэлектризованный новыми планами, он забыл о больной ноге: хромать, конечно, хромал, но не замечал этого. Запустить дизель «сотки» при минусовых температурах можно было только с помощью бензинового «пускача». Сколько Черкес мучился с запуском своего трактора летом! Сейчас же была глубокая осень по календарю и настоящая зима по погоде. Только «пускач» — пусковой двухскоростной бензиновый двигатель — мог заставить дизель работать.

«Пускач» отказывался работать с первого «тычка», сколько Щербин не пытался это сделать. Было ясно: прежде его нужно «отогреть» — прогреть его железо после почти ледяной ночи. «Болотоход» стоял возле КАПШа, и Щербин мгновенно понял, что именно нужно сделать для этого. В палатке он выгреб из печи еще тлеющие угли и набил ими валявшиеся на полу пустые консервные банки. Банками с углями обложил двигатель. И все же этого тепла было недостаточно. Перед входом на полу в палатке лежала старая штормовка, вероятно, служившая Черкесу ковриком. Смочив штормовку керосином, хранящимся в бидоне тут же (Черкес держал при себе несколько керосиновых ламп), Щербин разложил ее на двигателе и поджег. Штормовка занялась тревожным красным пламенем, дымя по-черному и прогревая патрубки бензопровода. Минут через пять он освободил один конец трубки бензопровода, и из нее повалил пар. С конденсатом в бензопроводе он справился. Теперь нужно было следить за тем, чтобы не вспыхнуло что-нибудь в самом тракторе… Штормовка сгорела, угли в банках перестали разбойничьи моргать красными глазами. Щербин перевел рычаг «пускача» в нужное положение и осторожно, боясь спугнуть удачу, крутанул ручку пускателя. Немного почихав, двигатель «пускача» затарахтел. Тепла углей и горящей штормовки «болотнику» хватило. Теперь можно было запускать дизель. Дизель сопротивлялся, отплевывал, как уркаган, сгустки дыма, мол, ничего у тебя не выйдет, но, последовательно переключая рычаг декомпрессора (именно так делал Черкес, вводя двигатель в рабочий режим), Щербин с дизелем справился. Тот зазвенел ровно, с привычным металлом в голосе, но и с некоей бархатистостью надтреснутого баритона из провинциальной оперы.

Едва Щербин сел в кабине за рычаги, как все вспомнилось: главное то, что у «сотки» пять скоростей для движения вперед и четыре задние скорости. Так что включай первую скорость и плыви себе по тундре, дергая за «кочерги» (рычаги управления, каждый из которых действительно напоминал кочергу)… Подкатив к саням-волокушам, Щербин прицепил их к фаркопу «болотохода» и подогнал к бочкам с ГСМ. Их в лагере Черкеса имелось несколько, и почти все были под завязку залиты либо бензином, либо дизельным топливом. Борман в погрузку не вмешивался: лежал рядом с КАПШем и одобрительно вилял хвостом… Даже несколько бочек с ГСМ, с натугой закатанные Щербиным на волокуши, вынули из него все силы. А оставались еще бочки с омулем, дрова, бензиновый генератор, консервы в коробках, банки, бутылки, тряпье… И после надо было еще ехать к обгоревшему жилищу охотника и забрать оттуда все, что можно еще взять. По крайней мере бочку с омулем, генератор в запас… И он грузил, носил, толкал, катал по снегу без отдыха и перерыва на обед. К вечеру все очень и не очень нужное было погружено на волокуши и кое-как там закреплено. Мороз усиливался, и Щербин боялся глушить мотор «болотохода», опасаясь, что завтра утром тот может и не завестись таким чудесным образом, как сегодня. Удачу следовало сжимать в кулаке до последнего. И он решил уже в сумерках возвращаться к зимовью.

Словно зная, что от нее теперь требуется, собака бежала впереди трактора, задавая тому направление. Иногда она запрыгивала на волокуши и сидела, поглядывая вперед до тех пор, пока трактор не сбивался с курса. Фары Т-100 освещали катившуюся под траки снежную тундру. Однако и без того лежавший повсюду снег отражал и, кажется, многократно увеличивал свет звездного неба. Если бы не он, все вокруг утонуло бы во мраке.

Хотелось поскорее добраться до дома (так, незаметно для Щербина, охотничье зимовье стало его домом). Однако стоило прибавить газу, и трактор уже не тянул. При увеличении скорости тягловое усилие «сотки» резко снижалось, и «болотоход» буквально останавливался. Нет, торопиться было нельзя, надо было терпеть и ждать. Не будет же этот тихоход ехать к зимовью вечно?!

Неожиданно Борман спрыгнул с волокуш и, отбежав в сторону на пару десятков метров, залаял. Щербин развернул «болотоход» к Борману, осветил его светом фар. Пес тут же принялся разрывать снег. То и дело он лаял и вновь работал лапами, ковырялся мордой в снегу. Вывалившись из кабины трактора и разминая затекшее тело, Щербин похромал в полосе света к собаке. Она там что-то нашла.

Обо что-то споткнувшись, он упал; оглянулся, увидел вылезшую из-под снега толстую черную корягу. Да нет же, откуда здесь коряги? Он даже вздрогнул — это была нога — трактор был на том самом месте, где остался лежать Коля-зверь: неподалеку чернел силуэт долгожданного зимовья. Сидя на снегу, собака смотрела на Щербина. Он подошел к Борману и увидел возле него ружейный приклад. Потянул приклад на себя: это оказался Колин карабин. Вернувшись к торчавшей из снега ноге, с омерзением заскользил по ней ладонью в поисках карманов: в одном из них он надеялся обнаружить патроны. Смотреть туда, где должны были покоиться плечи и голова охотника, не хотелось. Он уже понял, что от Коли-зверя осталась только часть: песцы уже поживились мертвечиной.

У траурных фотографий, висевших возле институтской проходной, стояла молодая женщина. Ее нервное лицо с плотно сжатыми губами и стальными скулами было напряжено. Только глаза, немного изумленные, широко раскрытые и влажные, говорили о том, что эта железная женщина может чувствовать.

Текст под фотографиями в рамках она прочла, но тот, казенный, как скорбь работника крематория, все никак не усваивался сознанием, отторгался им как инородное тело. Наверное, ей нужно было какое-то время, чтобы поверить тому, в чем пытался убедить ее этот казенный текст. В какой-то мере он касался и ее и — если уж начистоту — должен был уязвить, ранить, заставить страдать. Об этом она сейчас с удивлением и думала, пробегая его глазами под фотографией Щербина, обведенной траурной рамкой.

Вахтер не хотел ее пропускать. Чего тебе здесь делать, если ты здесь не работаешь?! В списке абонентов института она нашла знакомую фамилию. Набрав номер телефона, назвалась и попросила провести ее.

Через несколько минут Надежда (так звали молодую женщину) уже сидела за столом, вокруг которого расселась пьяная компания, состоявшая из Черкеса, старика Зайцева и какого-то смиренного бородача (борода лопатой, как у старовера), вовсе не выглядевшего пьяным. Бородач, едва Надежда вошла, тут же встал из-за стола и склонил голову в знак приветствия. Оказалось, она пришла вовремя: тут поминали Щербина. Налили и ей.

—Помянем нашего товарища, — сказал Черкес. — Выпей, Надя, с нами, что уж тут поделать…

Все молча выпили. Потом Зайцев пустился рассказывать о последнем вечере с Щербиным, о шахматах, о клеточках, о свободе и об игре, в которой участвуют все и в которой все — пешки. Пешки и рабы, хотят они этого или нет. Пусть даже они этого никогда не признают. Старик был уже в изрядном подпитии.

Надежда слушала и вспоминала, как наутро после своего последнего (того, ночного) телефонного разговора с отцом она все же приехала к нему, хотела помириться с ним. Но дома его уже не было, он уже летел на остров, навстречу смерти. Конечно, ей следовало приехать ночью, все равно не могла заснуть после звонка отца. Но тогда ей показалось, что отец пьян, а говорить и уж тем более мириться с пьяным она не собиралась. Пьяный отец ее злил, приводил в бешенство своими разговорами о несовершенстве и несправедливости. Выходит, тогда она упустила возможность хотя бы пожать ему на прощанье руку.

Тогда-то в ее душе и началась война, лишившая ее и покоя и уверенности в себе. Война, которая изводила ее, не давала жить как прежде — легко и… бесчувственно. Сначала она думала, что это — проверка на прочность ее защиты — ее насмешливого бесчувствия. Потом, когда пришло известие о гибели отца, которое, кажется, должно было сделать ее еще сильней, то есть еще бесчувственней, она остро почувствовала укол в сердце, и он в мгновенье разрушил в ней неприступную крепость, превратил ее, холодную, расчетливую, бессмертную, в беззащитную, чувствительную ко всякому пустяку девочку. Она опять стала смертной.

—Да погиб он, погиб! Понимаешь? — говорил Черкес, разливая водку по стопкам. — Все погибли: и летчики, и охотник, и Береза с Любимовым, и, к несчастью, твой отец, хотя и не всех там нашли и подняли. Течение разнесло тела. Потому и не всех подняли.

—Но ведь его в вертолете могло и не быть! — сопротивлялась Надежда.

—Не могло. Мне передали его вещи — карту и полевую книжку, — выловленные на месте катастрофы. Вот и от Коли-зверя только его мешки со шкурками и остались. Из-за них он чуть людей на острове не поубивал. Любимова выловили, летчиков тоже. А от Березы, Коли-зверя и твоего отца только вещи и остались. Пришел бы твой отец в лагерь на несколько дней раньше, не досчитывал бы свои бочки, сидел бы сейчас тут, с нами. Я его предупреждал: никому твои подсчеты не нужны. Так и оказалось: работу он сделал, а деньги и контракт на сторону ушли. Юрий Юрьевич, правда, наварил немного в свой карман…

—Говорят, борт был перегружен омулевыми бочками, — едва справляясь с языком, произнес Зайцев. — Я знаю, это все Береза!

Мужики вспоминали, сетовали, а Надежда комкала в кулаке носовой платок. Правда, о которой тут рассуждали, но которую ей не навязывали («Не веришь? Ну и не верь! — сказал ей Зайцев. — Когда остается хоть маленькая надежда, ею, поделенной на кусочки, можно питаться до смерти!»), наконец поместилась в ней.

Настало время прощаться. Заставив себя улыбнуться, она подошла к двери и попросила не провожать ее до проходной. В коридоре ее, однако, догнал тот самый молчаливый бородач с вежливыми глазами.

—Хорошо, что вы не теряете надежды, — сказал он вполне серьезно. Потом, приблизив свое лицо, шепотом добавил: — Я тоже надеюсь на то, что ваш отец жив. Если у вас есть минута, пойдемте со мной. Кое-что покажу.

Пройдя по коридору, они вошли в маленькую чистую комнатушку, располагавшуюся под лестницей. Здесь не было ничего, кроме тумбочки, топчана и стула; правда, в углу стояли еще две швабры и несколько ведер, вставленных одно в другое. Бородач предложил Надежде сесть на топчан. Та растерянно села, еще не понимая, зачем ей это нужно, но тревожно предчувствуя что-то для себя важное. Бородач извлек из тумбочки какой-то план.

—Что это? — спросила Надежда, разглядывая план.

—Космический снимок. Части того острова, где летом трудился ваш папа. Правда, красиво? — Тут бородач понял, что женщина сейчас встанет и уйдет и, виновато улыбнувшись, перешел к делу. — Полевая партия Черкеса работала в этой части острова. А ваш отец исходил остров вдоль и поперек. Постоянного пристанища у него там не было. Посмотрите, вот это — сопка, так она выглядит из космоса, а это береговая коса. Видите на ней маленькие прямоугольники? Это палатки. А это — вагончик. В нем жили буровики. Но это не важно. Важно то, что этот снимок был сделан на следующий день после катастрофы вертолета. И попался он мне на глаза случайно, Черкес послал меня в отдел, где имеют дело с подобными снимками. Послал по какому-то пустячному делу. Но пустячных дел не бывает и случайностей тоже. Там имелась пачка таких снимков. Все уже знали о крушении вертолета, но я, как и вы, не верил, что в упавшем вертолете был ваш отец. Почему? Ну хотя бы потому, что погибать ему не пришло время… Не смотрите на меня как на дурака. Подождите. Тогда мне показалось, что если пристально вглядеться в эти снимки, то можно разглядеть на них, например… вашего отца. Я рассказал об этом Черкесу, тот покрутил пальцем у виска, однако попросил кого надо, и мне передали несколько снимков острова, сделанных в разное время уже после катастрофы. Я стал их изучать. Отца вашего я там, конечно, не нашел. Но…

Надежда поднялась с топчана. Этот бред было тяжело слушать, хотя бородач вовсе не издевался над ней, напротив, говорил о чем-то важном, по крайней мере для него.

—Нет, подождите, Надя, — взмолился бородач и вытащил из тумбочки такой же снимок. — Вот еще один. Он сделан через несколько дней после.

Надежда посмотрела сначала на один, потом на другой и, вежливо улыбнувшись, воззрилась на бородача: ну и что?

—На этих снимках нет вашего отца, то там есть одно маленькое различие. Вот, видите? — грифелем простого карандаша бородач указал на что-то возле прямоугольников палаток полевого лагеря. — Это трактор. Т-100, «сотка». Повторяю, снимок сделан на следующий день после… А вот этот — еще через несколько дней. Видите здесь «сотку»?

—Нет, — сказала Надежда и уставилась на бородача: лицо того раскраснелось.

—И я — нет! И что это значит? А то, что он там. Ваш отец на острове. Никто тут мне не верит. Но он — там. Не время ему было уходить…

Хмурясь и улыбаясь одновременно, Надежда смотрела на бородача и не могла ему не верить. Ну конечно, должен же был кто-то на острове завести эту самую «сотку» и куда-то на ней уехать?! Конечно, это он, медведь. Ее медведь (так она называла отца в детстве). Вот и сердце ее сладко ныло, словно подтверждая это.

—Ему нужно было остаться на острове, посидеть там немного, и непременно — в одиночестве, чтобы свобода в нем задышала. Весной вы там с ним встретитесь. Ведь вы полетите весной на остров, да?

—Да, — неожиданно для себя пролепетала Надежда.

—Жизнь в полноте — это ведь и счастье, и горе, и радости, и болезни, и черное, и белое. Мы же хотим от жизни только полную чашу счастья. Но это против замысла, против законов природы. Есть день и ночь, есть лето и зима, есть зной и холод, есть, наконец, жизнь и смерть. И человек не может, не должен жить только наполовину, одними только наслаждениями, радостями. В горе, в болезнях, даже в лишениях для него огромный смысл. И всё, что нам выпадает, даже трагедии и болезни, нам необходимо. И не столько для испытания нас, сколько для вызревания в нас главного, того, что и есть мы. И всё, на первый взгляд, ужасное, жестокое — лишь горькое лекарство, средство для придания нам прочности и чистоты. Человек плачет, стонет, жалуется, а надо бы радоваться. Ну гниет тело, ну кровоточит, а ведь в это время душа из-под костей лезет и уже себя чувствует. Человек привык жаловаться: Бог жесток, несправедлив — а Он милостив. Он иного из нас в миг лишает и здоровья, и богатства, и положения в обществе, потому что все это, тленное, и не имеет ни веса, ни значения, ни смысла, ни цены там, куда приведут человека потом. Только невесомое наше и не ощущаемое имеет там и вес и значение. И оно, неощущаемое, невесомое, будет там покрепче любой вещи здесь, на земле. Для каждого его собственная судьба — благо. Преломить плоть, чтобы освободить дух… Моя ли, ваша ли душа — это ведь всё принадлежит Ему, — бородач замолчал, с растерянной улыбкой всматриваясь в Надежду: понимает ли та его? — и Он хочет вернуть себе это сверкающим. А все наши слезы, жалобы, мольбы о лучшей доле — детские капризы для Него. Ну потерпи, говорит Он каждому! Ты ведь хочешь жизнь вечную? Так неужели твои жалкие страдания стоят Моей вечности?!

Уже стоя у открытой двери комнаты, Надежда обернулась к бородачу, прятавшему снимки в тумбочку.

—Не спросила вашего имени-отчества. Как мне к вам обращаться?

—Хмурое Утро.

—Это фамилия? — Надежда улыбнулась.

—Прозвище.

—Но ведь у вас есть собственное имя. И отчество. — Надежда с интересом всматривалась в лицо бородача: тот был смущен.

—Были. А потом меня попросили… не быть, и одним хмурым утром я сжег свой паспорт, чтобы уже не иметь возможности возвратиться туда, куда так рвалось мое сердце, но где своим появлением я мог разрушить чужое счастье. Так что осталось только хмурое утро. Так и обращайтесь, когда понадобится. Вам пора домой, уже поздно. Да и мне пора ко сну. Здесь я и ночую. Спасибо Черкесу: спецрейсом меня сюда из Поселка доставил и на работу по справке устроил. Так тепло и сытно, как здесь, у Черкеса за пазухой, я уже лет сто не жил. Даже совестно… Как бы мне тут до весны, до полевого сезона не повредиться…

Мамалена развила в верхах бурную деятельность по продвижению своего мужа хотя бы в небольшие институтские начальники и изготовлению ему кандидатской диссертации, подключив к этому процессу члена-корреспондента. Не знавший всей правды член-корреспондент был восхищен губошлепом-зятем, особенно тем, что тот не спасовал перед белым медведем, ну и конечно, отдавал ему должное как первооткрывателю перспективного полиметаллического рудопроявления. Теперь он считал, что зять заслужил его помощь и в написании диссертации, и в продвижении наверх. Сразу после защиты полевых материалов, где дополнительным пунктом было рассмотрение только что полученных данных, связанных с рудопроявлением, которое на карте Ивана Савельевича значилось как «Ивановское рудопроявление», после всех лестных слов в адрес Ивана Савельевича на институтской доске объявлений появился короткий приказ о назначении Ивана Савельевича заведующим сектором, сотрудники которого теперь должны были направить все свои силы на оценку открытого Иваном Савельевичем перспективного рудопроявления. И несколько начальников Ивана Савельевича вмиг сделались его подчиненными. Теперь, когда бывшие непосредственные начальники Ивана Савельевича, обиженные на руководство такой явной, хотя и мотивированной несправедливостью, подступались к нему с ядовитой улыбкой, чтобы завести Ивана Савельевича в тупик своими каверзными вопросами, Иван Савельевич многозначительно теребил белую, как снег, прядь на лбу, и бывшие непосредственные начальники, всё взвесив, отступали на прежние позиции.

По решению министерства, пожелавшего (не без наводки грозного члена-корреспондента) эффективней расходовать бюджетные средства в новом году, работы полевой партии Черкеса на острове замораживались на неопределенное время, и все средства бросались на новый объект, открытый на острове пожилым ребенком. На следующий год Иван Савельевич должен был прибыть на остров начальником Заполярной геологоразведочной экспедиции — и уже на новое место — прямо на «Ивановское рудопроявление». И полевой лагерь необходимо было перебазировать именно туда, за многие десятки километров от береговой косы. Для этого весной ледокол с людьми, техникой, материалами, продуктами и ГСМ должен был подойти как можно ближе к берегу острова, разгрузиться на лед и уже по льду доставлять грузы тягачами на берег.

Главным геологом в Заполярную геологоразведочную экспедицию приказом министерства назначалась Мамалена (она и на этот раз взяла папу измором, и тот скрепя сердце отпустил свою болезненную, дорогую сердцу дочь в Арктику, настояв на ее кандидатуре в нескольких министерских кабинетах). Главным инженером Мамалена приглашала Черкеса. Кто еще мог обеспечить успешную работу полевой экспедиции пожилого ребенка, как не дока Черкес, проработавший на острове два десятка лет?! Правда, Черкес пока не дал своего согласия — ведь тогда он должен был на весь полевой сезон, а то и на зимний период перевестись из своего института в институт, где руководил сектором Иван Савельевич, и еще неизвестно чем бы это для него закончилось: начальники Черкеса смотрели косо на такую перспективу.

Однако Мамалена не сомневалась в том, что сердце Черкеса в конце концов (ближе к весне, к полевому сезону!) дрогнет и Черкес просто не сможет не принять на себя все тяготы становления новой Заполярной геологоразведочной экспедиции. Понимала, тот крепко прикипел к этому острову, наверняка уже имевшему с ним общую кровеносную систему.

Но самой интересной в теперешнем раскладе была, пожалуй, фигура нового начальника полевой базы Заполярной геологоразведочной экспедиции, (преемницы материковой полевой базы Березы) — Николая Васильевича Конфеткина. Нет, не того, прежнего Николая Васильевича Конфеткина, а нынешнего Николая Васильевича, приходившегося прежнему любимым внуком. И этот нынешний с прежним были — как две капли воды. Правда, нынешний не являлся удаленным членом парткома и заслуженным полярником, зато числился членом либерально-демократической или какой-то другой справедливой партии, полагая, что только место на складе материальных ценностей или в руководстве политической партии, ведающей, так сказать, ценностями нематериальными, может в полной мере раскрыть его таланты. Что ж, любой из рода Конфеткиных во все времена чуял эпоху, как зверь чует добычу.

Иван Савельевич сидел в своем отдельном кабинете заведующего сектором и, по-барски развалившись в кресле, принимал тех, кто желал трудиться во вновь образованной (согласно приказу министерства) Заполярной геологоразведочной экспедиции.

Первыми пришли проситься в новую экспедицию старые буровики. Пришли всей бригадой, опасаясь, что, если не попадут на остров этой весной, не дотянут и до осени — погибнут от повального пьянства. Потом заявились всем составом геофизики — те самые, не один год работавшие на острове и привозившие оттуда домой стокилограммовые баулы с мамонтовой костью да малосольным океанским омулем, любившие свой остров, как первую женщину, и потому готовые даже уволиться из своего (под управлением Юрия Юрьевича) института, чтобы только поступить на службу к Ивану Савельевичу в Заполярную экспедицию.Пришел (да что там пришел — прибежал!) хлебопек Пантюха, уже ласкавший вечерами, словно бабу, приклад своей двустволки: руки его давно чесались на всякую летающую да водоплавающую дичь. Вслед за ним — с желтым кашне на шее и перстнем с черным камнем на мизинце — пожаловал повар Сашка. Он больше не считал себя только поваром, хотя и пришел к Ивану Савельевичу устраиваться на поварскую должность. Сашка считал себя состоявшимся поэтом, поскольку главу из его поэмы «Муки любви» прочла-таки в полуночном эфире изрядно выпившая в ту ночь хамоватая радиоведущая. Прочла ради прикола, для того чтобы со всеми полуночниками от души посмеяться над несчастным графоманом, но ее ранящий насмерть поэтову душу смех в эфире выключил сердобольный звукорежиссер, и Сашка, карауливший ночами эту радиостанцию, понял, что наконец прославился.

Конечно же, не обошлось и без Хмурого Утра. Черкес передал его заявление Ивану Савельевичу, предупредив, что Хмурое Утро должен лететь на остров только спецрейсом, поскольку он — человек без паспорта. И не стоит Ивану Савельевичу и Мамелене чинить этому препятствия, поскольку Хмурое Утро все равно рано или поздно окажется на острове, ибо там его дом родной. Мамалена не хотела пускать беспаспортного мудреца на остров, чуяла, знает он подоплеку грандиозного открытия, сделанного ее пожилым ребенком, но противиться Черкесу не могла. Становление Заполярной экспедиции во многом зависело именно от Черкеса, от его знания тамошнего местного контингента и геологической фактуры. Скрепя сердце Мамалена дала добро на отправку Хмурого Утра грузовым спецрейсом сначала в Поселок, а оттуда уже на остров, про себя решив там, на острове, загнать человека без паспорта в какой-нибудь медвежий угол, подальше от впечатлительного, трусоватого Ивана Савельевича.

—Если уж вы так боитесь бича, — заявил на прощанье Черкес, — можете отправить его туда в заколоченном ящике. Только дырки не забудьте просверлить в крышке!

Состояние Хмурого Утра в последнее время беспокоило Черкеса. Бородач больше не был его правой рукой во всех делах. Да, вечерами он на совесть убирал вверенный ему этаж институтского корпуса (деньги-то в институте он получал именно за уборку), но все остальное время занимался космическими снимками — искал на острове следы Щербина. Вот и «болотоход» Хмурое Утро так до сих пор и не обнаружил. Да и как его обнаружишь, если снег покрыл весь остров?! Черкес только вздыхал и уже не отговаривал старика от его пустой затеи, уважая в нем это его благородное заблуждение…

Позвонил Черкес и своему механику-водителю Виктору. Предложил ему должность чуть ли не главного механика и начальника экспедиционного автопарка, но тот неожиданно отказался, заявив, что работает теперь почти по специальности — продает медтехнику и биологические добавки пенсионерам, и это его новое дело растет как на дрожжах.

—Значит, деньги и тебя победили, — мрачно заметил на прощанье Черкес.

Начиная беседу с соискателем одной из вакантных должностей в Заполярной экспедиции, Иван Савельевич обычно неторопливо раскуривал вишневую трубку, потом теребил один из седых вихров на лбу, как бы ненароком напоминая соискателю о своем заполярном подвиге. Потом, слушая слова соискателя, похохатывал, изрекал «ну-ну» или «ну и ну», иногда даже подтрунивал над соискателем (если, конечно, тот был ему знаком). В конце беседы, перед тем как сказать соискателю да или нет, Иван Савельевич красиво смотрел поверх его головы в воображаемую арктическую даль, нуждающуюся в переустройстве, сурово или же напротив саркастически хмуря брови, молчал. И соискатель, сидя как на иголках, понимал, что Иван Савельевич принимает нелегкое для себя решение и что он, соискатель, видимо, недостаточно хорош для той должности, на которую просится. Однако Иван Савельевич был милостив и — «Ну так и быть!» — всех зачислял в штат. Да и как было их не зачислить, если он работал с ними на этом острове не один год. При всякой такой беседе на несколько секунд (для того, чтоб бросить беглый взгляд на очередного соискателя) в кабинет к Ивану Савельевичу заходила Мамалена, которая теперь трудилась над завершением кандидатской диссертации пожилого ребенка. Как правило, она коротко кивала ему головой, одобряя кандидатуру.

Но сегодня в кабинет к Ивану Савельевичу энергично вошла молодая уверенная в себе особа, сделанная где-то на стороне от их любимой науки и явно не из геологического теста. Не то журналистка, не то пианистка, не то артистка погорелого театра. И Иван Савельевич оробел. Эта особа смотрела на него так, словно он не был ни хозяином этого кабинета, ни начальником Заполярной экспедиции, куда она хотела устроиться на пару летних месяцев коллектором. Она смотрела на него немного насмешливо, и Иван Савельевич взопрел, заерзал в кресле, выронил вишневую трубку изо рта и полез за нею под стол. В таком непристойном виде его и застала бесшумно появившаяся на пороге кабинета Мамалена. Переведя взгляд со своего потного, раскрасневшегося, виновато улыбавшегося супруга, трепыхавшегося возле ее ног огромной беспомощной рыбиной, на молодую, невозмутимо (нога на ногу!) сидевшую тут особу, Мамалена поджала губы и попросила у посетительницы… какие-нибудь документы, удостоверяющие ее личность. Та протянула свой диплом о высшем образовании, и Мамалена вздрогнула, побледнела и даже прикусила нижнюю губу. А потом заявила, что на такую тяжелую работу они берут только мужчин. Тогда соискательница попросила взять ее в экспедицию поварихой. Но Мамалена как отрезала: и поварихи там не нужны. И вообще, женщина за Полярным кругом — стихийное бедствие.

—А как же вы там работаете? — усмехнулась посетительница.

—А я — не женщина, — выразительно посмотрев на посетительницу, заявила Мамалена, — я его жена.

При этом она длинным нервным пальцем указала под стол, где все еще копошился, собираясь с духом и подыскивая оправдание своему поведению, красный как рак ее пожилой ребенок.

Когда молодая особа, хлопнув дверью, покинула кабинет, Иван Савельевич выбрался из-под стола, готовый рухнуть перед женой на колени за свое малодушное поведение (вот и сходил в форме капитана дальнего плавания с какой-то красавицей в ресторан «Астория»), однако этого не потребовалось.

—Ты знаешь, кто это была? — прищурившись спросила его Мамалена страшным голосом.

Иван Савельевич понял, что сцена ревности откладывается по крайней мере до вечера, и с виноватой улыбкой отрицательно помотал головой.

—Это была она, его дочь! — шепотом возопила Мамалена и для убедительности широко распахнула свои довольно серые глаза. — А если он писал ей с острова об этом рудопроявлении? И она все знает?

—Что знает? Ты же сама говорила, что если я первый увидел, то, значит, я и… — захлопал глазами пожилой ребенок, не зная, что еще сказать.

Мамалена со стоном изрекла:

—Чтобы ее и близко здесь не было! Ты понял, Иван Савельевич? И заправь, пожалуйста, рубашку в брюки. Ты все же теперь начальник Заполярной экспедиции.

Неожиданно охотничий сруб изнутри озарился светом, словно кто-то там, за окном, включил сразу все светильники и фонари, прежде тщательно скрываемые снежными шапками. Вытаращив глаза, не понимая, что происходит, Щербин скатился с нар. Пустая бутылка питьевого спирта выстрелила из-под него куда-то в угол и там разбилась. В руке у себя он обнаружил эмалированную кружку с остатками спирта. Все последние дни Щербин пил не просыхая — полагая, что, потеряв человеческий облик, разом решит исход схватки с жизнью в свою пользу: умрет… Все вокруг переливалось, искривлялось волнами света, и на душе у Щербина было непривычно празднично, как когда-то в детстве, в преддверии новогодней елки в Доме культуры. Щербин лежал на полу, удивленно рассматривая все, что попадалось на глаза: мятое ведро, меховые унты, колотые поленья, сизую от жара буржуйку, осколки разбитой бутылки… Он смотрел сейчас на все это, как когда-то давно смотрел с открытым ртом на новогоднюю с зажженными фонариками елку, смотрел совсем не так, как умники смотрят на мир, а так, как на мир смотрят идиоты и дети, упорно верящие в чудо и надеющиеся на него каждый миг. И все то, что сейчас он видел, представлялось ему декорацией спектакля, действующим лицом которого он был когда-то давно, правда, тогда он не знал этого; не знал, что за каждым движением его души, за каждым порывом его сердца следят из зрительного зала, спрятанного от него темнотой. Смотрел и понимал то, что не понимал прежде; хотя бы то, что каждый предмет здесь важен и находится на своем месте, и, главное, несет свой, особенный, пока что скрытый от него смысл. Но что-то из увиденного его все же насторожило. Он вспомнил, что вот тут, под нарами, должны лежать баулы с каким-то тряпьем, но они там почему-то не лежали. И сколько он ни пытался, так и не смог вспомнить, куда их дел…

А этот свет и не думал гаснуть. Прижавшись спиной к нарам и пьяно улыбаясь, Щербин понял: только что на ионосферу Земли налетел солнечный ветер, плазменный слой столкнулся с верхней атмосферой планеты, и включилось полярное сияние, полыхнула божественная аврора. Ухмыляясь (все же не пропил мозги!), он представил себе как перевозбужденные атомы кислорода и азота, испускают гамма-излучение, стремясь к минимуму энергии, и потому ночное небо светится миллионами огней: синими, желтыми, красными, зелеными… И все вокруг на земле видно на десятки километров.

Накинув на плечи тулуп, сунув ноги в унты, тяжело хромая, он вышел на мороз. Раненая нога теперь с каждым днем болела все больше, и он все больше хромал. Прогресс у нее закончился той самой ночью, когда Щербин завершил на «болотоходе» переброску всего необходимого из лагеря Черкеса к охотничьему зимовью. Тогда он слишком нагрузил больную ногу, и процесс заживления остановился, а потом и вовсе включился процесс разложения. В аптечке у него уже не осталось бинтов. Закончились витамины и те лекарства, которые когда-то спасли Борману лапу. Ампулы и таблетки были на исходе, даже стрептоцид, которым Щербин пытался сушить гнойную рану.

Недовольно ворча, проснувшийся Борман вышел вслед за Щербиным, так, на всякий случай.

Без шапки, в распахнутом тулупе, ошалело запрокинув лицо в небо, переливавшееся разноцветными огнями, Щербин смеялся. Вселенная, в которой он пропал, сгинул навсегда, показалась ему вдруг маленькой и уютной, чем-то вроде станции метро или собственной квартиры, куда неожиданно для себя он вернулся. Стоя посреди тундры, он пытался вспомнить себя того, давнего, когда-то давным-давно ушедшего отсюда. Ведь все, что было вокруг, казалось ему сейчас знакомым, почти родным И бескрайняя снежная пустыня, сопки, небо, больше не казались ему враждебными. Мир перестал быть соперником и врагом. Напротив, он, светящийся на все четыре стороны света, был сейчас родным домом, и Щербин чувствовал себя его хозяином.

Так вот в чем дело! Он — блудный сын, вернувшийся к себе домой, убежавший от всего ненужного и ложного, только в силу нелепого заблуждения считавшегося когда-то необходимым. Лишь теперь Щербин принадлежал себе, и, значит, — всему. Он стал частью мира, неотторгаемой, необходимой ему частью. И, почувствовав себя частью бесконечного, он ощутил себя огромным, бескрайним… Мир, на который он прежде взирал через оптический прицел вражды, через амбразуру неприятия, не дававшую ему возможности увидеть его целиком, но только раздробленным, хаотично перемешанным, разом открылся ему. Все, что прежде Щербин видел по отдельности, сложилось в одно — цельное, ясное, предельно понятное и единственно правильное, и та война, которую он вел с миром, оказалась заблуждением незрелой души, глупостью обиженного сердца. Он стоял посреди мира, не собираясь от него защищаться, не собираясь на него нападать, ничего от него не требуя, потому что все в этом мире принадлежало ему, потому что все в этом мире было частью его, было им самим. А тот — уродливый, непонятный, опасный — мир, в котором он прежде жил, — всего лишь отражение Щербина в мире. Да, только такое — уродливое, непонятное и опасное — и мог прежде видеть Щербин, поскольку сам был уродлив, нелеп, непонятен и опасен, в первую очередь — для себя самого. В том мире ему нужно было от жизни все, даже то, что ему было не нужно. Здесь же ему не нужно было почти ничего из того, что было нужно там.

Вцепившись зубами в полу тулупа и упираясь всеми лапами, Борман тащил его обратно в избу. Едва удерживаясь на ногах, Щербин смотрел в небо — и представлял себе, как Демиург с бледными, как Млечный Путь, прядями волос, вьющимися у него за плечами, сейчас огромной лопатой швыряет на планету извивающиеся, потрескивающие ворохи электромагнитных зарядов, и те озаряют небо синими, фиолетовыми, красными и зелеными всполохами.

«Погляди, как красиво! И все это я сделал для тебя!» — кричал Щербину Творец, орудуя своей лопатой, и тот соглашался: да, красиво, и чувствовал себя счастливым.

Он смеялся, а Борман тащил его в дом, сердито рычал на него, пьяного. Собака была недовольна: она не любила запах перегоревшего в человеческой утробе спиртного и всегда с негодованием отворачивалась от Щербина, когда тот, крепко выпив, начинал рассуждать о несправедливости мира или же петь что-то протяжное.

Щербин хотел закрыть дверь на задвижку, но его распирало от какой-то необъяснимой радости, от легкости, вдруг вернувшейся к нему, и он не стал этого делать, подошел к нарам и опустился на них. Собака проковыляла к нему, всем своим видом спрашивая, почему он не закрыл дверь. Взяв собачью морду обеими руками, он притянул ее к себе. Упираясь, Борман зарычал.

—Не ругайся, Борман, — сказал Щербин, прижимаясь к собачьей морде. — Бог есть!

—Ты только не сердись на Мамулену. Она боится за своего Ивана Савельевича. Боится, что такая вот, как ты, вскружит ему голову и уведет, и погубит этого губошлепа, — поглядывая на сидящую против него рассерженную Надежду, пытался успокоить ее Зайцев. — Ничего дороже, чем Иван Савельевич, у нее нет. И относится она к нему даже не как к мужу, а как к сыну. Детей, насколько я знаю, она иметь не может, да и Ваня вряд ли способен на такой подвиг. Вот она и носится с этим великовозрастным ребенком, как с писаной торбой. Ты как женщина должна ее понять.

—Я не собираюсь понимать эту мамочку и не собираюсь лезть в ее жизнь. Но она ведь лезет в мою! Мне надо на остров, потому что отец — там! — вспыхнула Надежда. — Вам ведь Хмурое Утро прислал телеграмму и просил позвонить мне? И что он просил передать?

—Два слова: «кажется, нашел». Только не будем об этом, прошу тебя, — поморщился старик. — Все это бредятина доморощенного философа. — Он положил ладонь на руку сидящей против него Надежды. — Если тебе так уж надо на остров, туда имеются и другие пути, в обход Мамылены: на рейсовом из Москвы до Поселка, а там уж как договоришься с вертолетчиками. В Заполярную экспедицию вертолеты летают чуть не каждый день — везут и людей, и грузы. Так что возможность оказаться на острове у тебя есть. Только учти: Поселок — не столица, там гостиниц нет. И живут в Поселке в основном — бичи. Знаешь, что такое бич? Бывший интеллигентный человек, отсидевший и, так сказать, осознавший. Это тебе не путевка в Гагры!

Солнце, словно соскучившись по острову, наверстывало упущенное за зиму: топило рыхлый снег в распадках и на склонах сопок, сутками висело над головой, заставляя островитян мучиться бессонницей. Теперь едва ли не каждое утро Иван Савельевич выходил из своего командирского жилища, совсем как легендарный командарм из блиндажа: с выдвинутой вперед челюстью (впрочем, не придававшей его простодушной физиономии ни мужественности, ни брутальности), играя роль грозного начальника, вечно недовольного существующим порядком вещей и событий. Ведь если ты всем всегда доволен, какой из тебя начальник большого дела и государственный человек?! Шел он обычно от одного строения к другому, развесисто кроя кого-нибудь по матери (эту манеру он перенял у местных буровиков), бросая в чей-то адрес копеечные замечания или чудовищные упреки. Совсем недавно получивший корочки кандидата наук и еще не залечивший душевную рану, нанесенную ему на защите диссертации, где в самый роковой момент его вырвал из костлявых рук официального оппонента грозный член-корреспондент, он еще не вполне утвердился в своей новой должности, не нашел подходящего образа и потому находился в творческом поиске. Неуклюже и, как правило, невпопад (путем проб и ошибок!) он нащупывал соответствующую своему теперешнему масштабу манеру поведения, подбирал приличествующий своей новой должности порядок слов и арсенал словечек, подходящих для выражения пока что только чувств, поскольку мыслей в его голове давненько не наблюдалось. На плечах у него, словно бурка, колыхался белоснежный командармский полушубок, на голове сидела сдвинутая чуть набок генеральская папаха без кокарды. Кокарду сняла Мамалена, заявив, что «это будет слишком»! Из-под свитера, связанного ему заботливой женой, лезла тельняшка легендарного десантника. Если у Ивана Савельевича не было насморка, то в его зубах дымилась амстердамским табаком вишневая трубка. Если же он сопливил, то Мамалена не отпускала его командовать на улицу и весь день меняла ему носовые платки.

Конечно, не раз и не два у терпеливого читателя — а романы могут читать только терпеливые люди — возникал законный вопрос: а есть ли у этого пожилого ребенка фамилия? Или он настолько хорош, что и фамилия ему не нужна?! У Ивана Савельевича, конечно же, была фамилия. Очень даже подходящая фамилия, но ее до последнего времени Иван Савельевич не жаловал. Ох, и натерпелся же он от нее и в школе, и во дворе, и еще потом, в университете. «Я хочу напиться чаю, к самовару подбегаю, но пузатый от меня убежал, как от огня».

Ничего обидней этих строк до последнего времени в жизни у Ивана Савельевича не было. И обижали его этим «пузатым самоваром» мальчишки с девчонками во дворе, мальчишки с девчонками на катке, мальчишки с девчонками в цирке… Даже учительница в школе обижала его «пузатым самоваром». Правда, последняя делала это из любви к советским поэтам. И еще — по простоте душевной: на пару минут забыв, что в ее классе учится пузатый Ваня Самоваров.Даже «Ваня. Ваня-простота! Купил лошадь без хвоста!» было не так обидно Ивану Самоварову.

Но теперь, когда Иван Савельевич Самоваров сделался начальником Заполярной геологоразведочной экспедиции, его фамилия приобретала уже другое, чуть ли не стратегическое звучание. Согласитесь, что вот такое: «Полярники экспедиции Ивана Самоварова, высадившиеся на лед в Ледовитом океане» и так далее гремело чуть ли не как «Танки командарма Самоварова, ворвавшиеся на вражеские позиции» или даже как «войска маршала Самоварова, сломавшие хребет врагу». Что ж, эта музыка звучала бы не хуже лучшей симфонии Дмитрия Шостаковича.

Правда, руководили всеми работами Заполярной экспедиции главный геолог Мамалена и главный инженер Черкес, опытные, знающие специалисты. Часами они обсуждали результаты бурения, спектрального и химического анализов, сидели над картами и геологическими разрезами, вызывали геологов и геофизиков, чтобы выслушать их мнение. В общем, вели Заполярную экспедицию Ивана Самоварова прямым курсом к открытию крупнейшего в Заполярье полиметаллического месторождения, а значит, к — государственной премии за заслуги перед отечеством.

Иван же Савельевич исполнял при них колоритную роль английской королевы: выступал перед коллективом экспедиции на общих собраниях, посвященных событиям и датам, поздравлял именинников и юбиляров. Журил нерадивых, клеймил неисправимых, подшучивал над обмишурившимися. Когда же из зала его очень просили поделиться, рассказывал о своей схватке с медведем, которая за короткое время обросла тут такими неслыханными подробностями, что народ, еще недавно слушавший с горящими глазами, теперь тоскливо зевал в полный рот. Но не спросить Самоварова о медведе, особенно накануне выплаты заработной платы, было себе дороже. Именно Самоваров подписывал премиальные ведомости и мог урезать, а то и вовсе вычеркнуть из них любую сомнительную кандидатуру. После же утомительного для публики, но сладостного для Ивана Савельевича сорокаминутного рассказа о его схватке с медведем, внутри у Самоварова всегда бывало солнечно и безветренно, и ему не хотелось никого обижать.

Произносил он также тосты на торжественных обедах и ужинах. Ну и еще, покусывая вишневую трубку, любил с загадочной улыбкой смотреть вдаль, словно разглядывал там перспективы их общего дела. Особенно в субботу или в воскресенье, когда экспедиционный народ толпился на разбитой траками и колесами площади возле экспедиционной лавочки, чтобы купить пару булок хлеба, дрожжи да мешок сахару. Все мужики тут варили самогон, потому что Самоваров строго-настрого запретил в экспедиции любой алкоголь, кроме одеколона в гигиенических целях. Однако и его давно тут скупили на корню и, разумеется, выпили.

Частенько в экспедицию прилетали люди с телевидения или из центральных газет, чтобы, так сказать, осветить свершения полярников. И Иван Савельевич освещал, доводил до сведения все грандиозное, что уже достигнуто вверенной ему экспедицией. Иногда Ивана Савельевича вызывало к себе материковое начальство. И тут он поджимал хвост, поскольку не владел всей глубиной научных данных, до которых докопались на острове подчиненные ему люди. Имея обо всем лишь приблизительное представление, он едва ли мог навскидку ответить на вопрос министерских крючкотворов. Перед такими аутодафе он обычно измучивал Черкеса вопросами, записывал за ним все важное, что имелось в загашнике у геологов и геофизиков, спрашивал мнение Черкеса по тому или иному спорному вопросу, чтобы уже там, на материке, в высоком кабинете, выдать его за свое. При этом ему не хотелось выяснять все это у жены, не хотелось советоваться с Мамойленой и выдавать ее мнение за свое; все же он был главой семьи, а идти на поводу у жены и оскорбительно и стыдно. Давно догадавшись об этом, Мамалена мягко навязывала Черкесу свой взгляд на геологическую ситуацию, а также на перспективы развития исследований. А Черкес и не спорил с Леной. Его собственный взгляд, дельный и взвешенный, обеспеченный всей полнотой уже имеющихся материалов, редко отличался от мнения главного геолога. Если же он порой имел отличную от Лениной точку зрения, все равно принимал ее как более обоснованную, и потом спокойно излагал Ивану Савельевичу как собственную. Так что и овцы были целы и волки сыты. Пока Ивану Савельевичу везло: все, что, потея и отдуваясь, он докладывал материковому начальству, было по делу (Иван Савельевич, летя на аутодафе, зубрил некоторые словесные обороты), внушало министерским крючкотворам надежду на то, что у страны скоро появится крупное полиметаллическое месторождение.

Неожиданно на остров прилетел грозный член-корреспондент с какой-то министерской комиссией. Прилетел, конечно, проведать дочь.

Иван Савельевич докладывал тезисы, переписанные с умозаключений, переданных ему Черкесом, в свою очередь навязанных последнему Мамаленой: бекал, мекал, потел и отдувался. И куда только подевалась его развязная, попахивающая хамством манера, похохатывая, накладывать ладонь на тот или иной фрагмент геологической карты и приписывать исключительно себе достижения целых геологических коллективов?! Но одно дело, сев на любимого конька, гарцевать перед добродушными стариками из ученого совета, относящимися к тебе как к любимому внуку, и совсем другое — убеждать министерскую комиссию в том, что ты — командарм Самоваров, а не ефрейтор Ваня-простота, канающий под командарма.

Мамалена сидела неподалеку от грозного члена-корреспондента, перемигивалась с ним и караулила каверзные вопросы комиссии. Едва такой возникал в напряженной атмосфере актового зала (еще весной здесь было выстроено двухэтажное здание Заполярной экспедиции), Мамалена, не давая даже пикнуть пожилому ребенку, отвечала на этот вопрос — кратко, со знанием дела и в самое яблочко. Члены комиссии крякали от удовольствия, а самые упорные скептики соглашались с тем, что с этим главным геологом, с этим матерым специалистом даже Ивану Савельевичу Самоварову не удастся завалить такое важное государственное дело.

Виктор Николаевич заболел. Нет-нет — не грипп, не пневмония, не остеохондроз с артрозом, даже не цирроз печени. Так, пустяк, безделица — душа. Душа в нем заболела, заныла, как палец с сорванным ногтем, и совестно стало Виктору Николаевичу, и неуютно в жизни. Все, что ни делал теперь Виктор Николаевич, не приносило ему радости, удовлетворения. Даже вкусная еда с дорогой выпивкой, даже новенький «форд» с хромированной системой выхлопа, даже две румяные проститутки, летевшие к нему, как бабочки на свет, по первому его зову. Это поначалу он, влезая в костюм за восемь тысяч долларов, ликовал. Это еще зимой, делая заказ в Метрополе, он оттопыривал губы от удовольствия чувствовать вседозволенность и даже не смотрел в чек, оставляя официанту запредельные чаевые, мол, и ты живи.

Он, кажется, ничего и не делал, чтобы деньги текли к нему вот так — косяком в сети. А они текли, еще как текли, словно это не он их ловил, а они сами мечтали быть пойманными и всюду искали Виктора Николаевича, а когда наконец примечали его на берегу, пестрящем ловцами с динамитом и прочими средствами мгновенного достижения цели, пронырами, желающими всего сразу и побольше, тут же шли в его скромные сети. Но выбрали деньги Виктора Николаевича, похоже, не потому, что он им чем-то понравился и они решили его, голодранца, побаловать. Просто у них на Виктора Николаевича были свои планы. Очень уж им хотелось попробовать его, не привыкшего к деньгам, всегда спокойно обходящегося и без денег, на зуб. А вдруг он, прежде живший своим трудом, работавший не за страх, а за совесть (потому как за страх работают только рабы), спасавший людей от смерти и не требовавший за это прибавку к зарплате, всегда знавший, что такое справедливость, но никогда на нее не рассчитывавший, не расколется, не сломается, как все, не станет таким, как прочие, которым деньги давно заменили родину и мать родную? Будто Виктор Николаевич — не как все, будто он и не человек вовсе, а херувим чистейшей воды или даже серафим шестикрылый!

Но трудился ли, как когда-то прежде, не за страх, а за совесть Виктор Николаевич на этом своем новом поприще? Ну, сидел в директорском кресле (у него все же медицинское образование, а в ООО, занимающемся здоровьем населения, без него — никуда!), что-то подписывал, совещался с поставщиками о чем-то мутном, липком с ними договаривался. Но дело, которым он якобы управлял, и без него справлялось со всеми щекотливыми моментами, само преодолевало непреодолимые преграды. Можно сказать, вершилось без участия Виктора Николаевича.

Еще зимой ему было чудно` и весело ощущать себя любимчиком судьбы, человеком, которого вдруг полюбили деньги, делавшие все для того, чтобы и он полюбил их в ответ и уже не мог без них обходиться. И день и ночь только бы о них и думал, только бы их и ласкал своими рабочими ладонями, постепенно забывая о том, кто он и для чего явился на свет Божий.

Но ближе к весне, когда пошли иски и начались судебные заседания и недовольные (кинутые, обманутые, введенные в заблуждение) фирмой Виктора Николаевича граждане один за другим начали терпеть сокрушительные поражения в зале суда, поскольку юрист фирмы, где директорствовал Виктор Николаевич, был прежде человеком судебной системы, имеющим рычаги воздействия и знающим, на кого и как надавить, чтобы забуксовало, а то и вовсе не пошло, Виктор Николаевич скис.

«Все путем! — говорил ему владелец фирмы, школьный приятель Валера, с детства носивший прозвище Харитон, пригласивший Виктора Николаевича втюхивать чудодейственную медтехнику и БАДы лопоухому населению. — У меня все схвачено! Только так бабки и делаются! Не парься! Надо было им смотреть, что подписывают! Мы-то здесь при чем, а, Витаха?» — и Виктор Николаевич мрачно качал головой, мол, понятно, что только так и делаются бабки, и мы, конечно, ни при чем, и кушал без аппетита и не чувствуя вкуса, и не пьянел после бутылки «Белуги».

Как-то, очнувшись на какой-то шлюхе, разбитый, пышущий вчерашним алкоголем, он почувствовал внутри звенящую пустоту и понял, что потерял какую-то важную часть себя. Неприметную, но жизненно необходимую. Потерял и растерялся. Ему требовалось вспомнить, что именно он потерял, но вспомнить никак не получалось, хоть оно, неуловимое, вертелось у него в мозгу. Вертелось да вот никак не могло сорваться с языка. Какая-то мысль все мелькала в голове, но он, подписывающий нужные бумаги и жмущий ладони нужным людям, никак не мог на ней сосредоточиться…

Вот и сейчас, завернутый в простыню, он сидел за липким дубовым столом, на который была вывалена вяленая и копченая закусь, упершись взглядом в бастион бокалов с чешским пивом вокруг початой бутыли шотландского виски, и пытался вспомнить что-то важное из своей прошлой жизни. Возле стола крутились небрежно завернутые в полотенца Белка со Стрелкой — бодрые, румяные проститутки, норовившие влезть Виктору Николаевичу на колени и вывалить ему под нос свое богатое внутреннее содержание. Виктор Николаевич уныло отбивался от Белки и Стрелки и сосал чешское пиво, надеясь, что оно зальет в нем пустоту. А счастливый Харитон не смолкал: брызжа слюной, делился восторгами от побед своего юриста в судах, хохотал, вспоминая физиономии истцов, прикладывался то к пиву, то к виски, то к Белке, то к Стрелке.

Виктор Николаевич слушал Харитона и не слышал его. Уже месяц как он ненавидел Харитона. Харитон, поднявший Виктора Николаевича с самого дна, можно сказать, сделавший голодранца человеком, был продуктом новой эпохи, уже обживавшей страну, народу которой справедливость всегда была дороже денег, эпохи, строящей на ее развалинах империю лютой жадности и беспринципности. Когда-то явившийся сюда по приглашению Харитона, Виктор Николаевич наконец понял, что ошибся дверью. Всё, абсолютно всё здесь было ему не по нутру — и люди, и нравы, и слова, и поступки… Но нутро его постепенно свыкалось со всем этим, и выйти за дверь Виктор Николаевич не торопился. Да и можно ли было выйти отсюда по своей воле, если этой воли уже не осталось, если даже костюм за восемь тысяч сидел на нем как влитой и не собирался его выпускать из своих объятий?!

Потерял Виктор Николаевич себя, всего себя сдал с потрохами новым временам. И не было больше ему ходу назад. И потому он пил и ел с Харитоном да уныло жулькал Белку со Стрелкой, надеясь скоро стать почти каменным, бесчувственным и потому неуязвимым для всякой душевной болезни, чтобы больше не ощущать в себе ничего ноющего, саднящего, человеческого, а только с аппетитом есть, пить да жулькать. Попался Виктор Николаевич, вляпался, влип, неудержимо становясь как все в эти наступившие времена.

Белка со Стрелкой, в чем мать родила, белугами плескались в бассейне возле жирного Харитона, и Харитон разве что не тонул от этого своего счастья. Виктор Николаевич старался не смотреть на вакханалию и спешил побыстрее напиться — лупил вискарь прямо из горла` — ждал опьянения.

В отдельный бокс к ним заглянул банщик, чтобы прибраться.

—Закурить найдется? — спросил банщика Виктор Николаевич.

Спросил не потому, что хотел закурить (он давно бросил), просто наедине с собой ему было невыносимо, и он должен был что-то сделать или сказать, чтоб не свихнуться от той, неуловимой, не дающей покоя мысли, за которую ни трезвый, ни пьяный он никак не мог теперь зацепиться. И глаза его бегали…

—Найдется. Только вы такие вряд ли курите. — Усмехнувшись, банщик протянул Виктору Николаевичу пачку.

Тот повертел пачку в руке, вглядываясь, и по слогам, словно не веря написанному, прочитал:

—«Арк-ти-ка»…

В тесном, как привокзальная пивная, зале, набитом немытым людом (тут спали на скамьях, спали на полу под ногами у сидящих, даже стоя спали, подперев стену спинами), в перепревшей атмосфере всеобщего ожидания и надежды, он сидел уже несколько часов после прилета в Поселок — ждал вертушку на остров. Заполярная экспедиция мигом ответила на его телеграмму — срочно запросила его к себе (главный инженер затребовал!). И потому первый же вертолет туда обязан был взять его на борт.

Рядом с ним, вжав его в подлокотник литым боком, сидела восьмипудовая баба с баулом на коленях и, без остановки откусывая от пирога с ливером, жевала, проглатывала, стряхивала крошки с безразмерной груди под ноги. Он подумал, что это даже хорошо, что баба жует, потому что, если б не жевала, без остановки говорила б, и тогда — караул! Для всех, но для него — особенно. Под ногами у жующей бабы, животом на бетонном полу, подмяв под себя рюкзак и накинув на голову капюшон, спала какая-то девица в зеленых геологических штанах и куртке, не то бичиха, не то автостопщица, тертая, мятая, замурзанная.

Поскрипев в эфире, диспетчер объявил: «К сведенью пассажиров, летящих в Заполярную экспедицию…», дальше следовал список фамилий этих самых пассажиров, и девица проснулась. Села, стряхивая с себя остатки сна, нахмурилась, вслушиваясь в сообщение диспетчера. Потом, почувствовав на себе чужой взгляд, резко повернулась.

—Чего смотрите? — выплеснула она с вызовом сначала в лицо восьмипудовой, потом и ему, вжатому восьмипудовой в подлокотник. И в этом ее вызове, помимо отчаянной смелости, он уловил и подлинное отчаянье. Ненакрашенное, осунувшееся, но довольно миловидное лицо с мальчишечьей челкой.

«Точно, автостопщица. Куда ж ее дуреху занесло!» — Он усмехнулся и отвернулся к окну.

—Скажите, — продолжала девица уже миролюбивей, усаживаясь на свой рюкзак и обращаясь именно к нему, а не к соседке, — в том списке на посадку не было Надежды Щербиной?

Он удивленно вскинул брови.

—Не было. А… — он замялся, — Надежда Щербина — это вы?

—Мы, — кивнула головой девица. — Гад этот Конфеткин. Неделю меня тут маринует, никак не могу попасть в списки. Не пускает, морда круглая!

—Значит, вы на остров? И зачем, если не секрет?

—За медведем, — тихо ответила та, потом повернулась к нему, вглядываясь в его лицо, словно пытаясь разглядеть в нем знакомые черты, но тут же отвела взгляд, вздохнув. Видимо, не разглядела.

—За медведем?

—Да. За отцом…

Когда диспетчер наконец объявил посадку на рейс в Заполярную экспедицию, едва ли не треть люда, заполнившего зал ожидания, зашевелилась, поднимая удушливые волны испарений перепревших тел, и с сумками, рюкзаками, вьючными ящиками хлынула на летное поле. Восьмипудовая, не переставая жевать, также направилась туда со своим баулом, раздвигая, как дредноут океанскую волну, оставшийся в зале народ.

Надежда заплакала, уткнув лицо в колени. Он положил свою ладонь ей на плечо.

—Хватит плакать, пошли, а то опоздаем.

—Меня нет в списке, — жалобно, как ребенок, сказала та.

—А мы без списка полетим…

Возле Ми-8 уже толпились пассажиры.

Удивительное это дело — видеть людей, радостно спешащих на посадку в вертолет, который должен доставить их с материка на… заполярный остров, где нет ничего, кроме этого самого заполярного острова, то есть каменистой пустыни, нагромождения валунов, болотистой тундры да сопок, покрытых снежными шапками. Но именно туда и спешат эти люди. Потому что там их дом. Или же — услышать где-то в Московском аэропорту, как измученная пересадками мать просит своих малолетних мальчишек потерпеть еще немного (это здесь-то? в роскошной Москве, в разгулявшейся, разыгравшейся, почти разложившейся столице?!), потому что скоро они будут дома, в родном Оймяконе, где пятьдесят пять градусов ниже нуля и где можно наконец-то вдохнуть полной грудью.

У вертолета стоял упитанный улыбчивый господин, не очень-то похожий на летчика, но все равно в кожаной летной куртке, в кожаном летном шлеме (правда, без летных очков над козырьком, что оставляло образ авиатора незавершенным), со списком в руке. Поскрипывая, как красный командир, кожей, он бодрячком выкрикивал очередную фамилию, сверял с этой фамилией документ пассажира и сторонился, давая тому войти в салон вертолета и втащить туда свою поклажу. Последним к нему подошел по-столичному одетый мужчина — в шикарном костюме, в дорогих ботинках, с кожаным саквояжем (ну депутат, и все тут, мать твою!) — и, протянув паспорт, назвал себя. Улыбчивый глянул в свой список и подтвердил, да, есть такой, долгожданный! Подтвердил и невольно заскользил своим взглядом по лацканам, по карманам да пуговицам пиджака пассажира, потом попросил у последнего разрешения прикоснуться ладонью… к такому волшебству и, получив согласие, прикоснулся. Физиономия улыбчивого просияла. Качая головой, мол, где-то же шьют такие вот чудесные костюмы, и вздыхая: «Вот если б у нас!», он пригласил владельца костюма подняться в салон.

Тот, однако, не спешил с посадкой: что-то доверительно шептал просиявшему ценителю хороших вещей и все показывал на девицу с рюкзаком, которая, вытянувшись свечой, с надеждой смотрела на них.

—Никак не могу! — сделал круглые глаза улыбчивый, и улыбка сошла с его лица. — Елена Георгиевна не велела ее, — тут он скосил глаза на девицу с рюкзаком, — пускать на остров. Как же я могу ослушаться?

—Что за Елена Георгиевна?

—Самоварова, жена начальника экспедиции. Нет, и не просите. Себе дороже!

Улыбчивый направился к ступенькам, чтобы войти в салон вертолета, однако владелец костюма довольно бесцеремонно схватил его за рукав и развернул к себе. Потом, коротко шепнув ему что-то, снял с себя пиджак и протянул его улыбчивому. Тот взял пиджак в руки, стал перебирать его швы пальцами, видимо, ища брачок или какую-нибудь червоточину. Столичный пассажир тем временем махнул рукой девице с рюкзаком, и та нырнула в распахнутое брюхо МИ-8. Не найдя ничего криминального, улыбчивый аккуратно свернул пиджак подкладкой наружу и, зажав его у себя под мышкой, уставился на столичного пассажира, глазами указывая тому на его брюки.

Столичный пассажир возмущенно вскинул брови, мол, имей совесть, как же я без штанов? Однако улыбчивый только пожал плечами и вздохнул. Потом его бусинки сверкнули: он, кажется, нашел выход из щекотливой ситуации. Выслушав предложение улыбчивого, столичный пассажир с досады плюнул себе под ноги, отошел к хвосту вертолета и там стянул с себя брюки. А рядом с ним уже стоял улыбчивый со спортивным трико в руке, довольно хищно поглядывая на ботинки столичного пассажира. Перехватив этот взгляд улыбчивого, столичный рявкнул что-то злобное. Остаться в заполярье босиком — это было бы слишком даже для нравов Поселка. Улыбчивый обиженно отпрянул и что-то забубнил.

—А Самоваровой мы про Щербину ничего не скажем! — сказал столичный улыбчивому, словно младенца, прижимавшему к груди брюки, отливающие блеском столичной жизни, и усмехнулся: — Кстати, в таком костюме вы теперь и в люди выйти сможете.

Только когда вертолет прошил облака и внизу поплыла сырая серая вата, Надежда перестала держаться руками за скамью, на которой сидела. Теперь уже никто не смог бы высадить ее из Ми-8.

—Простите, кому я обязана таким… чудом? — обратилась она к столичному пассажиру, сидевшему рядом с ней с закрытыми глазами. — Как вас величать?

—Витаха, — не открывая глаз, ответил мужчина.

—Это прозвище… А имя, отчество, хотя бы фамилия? — улыбнулась она. — Одного безфамильного я уже знаю. Хмурое Утро. Сказал мне, что сжег свое имя. — Мужчина, не открывая глаз, кивнул. — Ну и откуда вы, Витаха, вот такой? — Она усмехнулась.

—Из бани.

—Прямо из бани? — Надежда улыбнулась. — А из дома нельзя было?

Он отрицательно покачал головой, но глаз не открыл.

—От супруги или от ментов сбежали?

—От денег.

И тут только она увидела, во что одет ее собеседник, и перешла на шепот:

—Так вы Конфеткину, чтоб он внес меня в список, кроме пиджака еще и… брюки отдали? Учтите, я могу отплатить вам только ватными штанами… Этот ваш костюм — дорогая вещь.

—Не дороже человека. К тому же свободному человеку он не особенно нужен.

—А что нужно свободному человеку?

—Ничего… — Наконец он открыл глаза, и его губы растянулись в невольной улыбке. — Там, на острове, я завожу свой тягач и — по сопкам, по распадкам, по руслам рек — лечу туда, куда рвется моя душа. Вхожу в палатки, в охотничьи зимовья к разным людям, хоть многие здесь и не считают их людьми, и все они — личности, да, неудобные, непонятные, но подлинные, как та земля, по которой они ходят, и небо, которым дышат. И ничего им не надо от жизни, кроме тамошней воли. И все у них есть, потому ничего, кроме того, что у них есть, им и не нужно. Сутками я еду от одного выброса к другому, ем на ходу, даже сплю на ходу, и мне порой кажется, что я не еду, а лечу, потому что там у меня за спиной всегда крылья. И нет там больше никакого Виктора Николаевича, нет даже Витьки. Есть только Витаха — счастливая, пьяная от свободы птица…

Как легендарный маршал Шапошников, Иван Самоваров в своем кабинете навис над геологическим разрезом «Ивановского рудопроявления». Однако он не напевал себе под нос «Броня крепка и танки наши быстры» или «Не кочегары мы, не плотники», не хмурил кустистых бровей командарма, по-генштабовски не напрягал извилин. Он — пыхтел от обиды. Его, начальника экспедиции, только что выставили за дверь камеральной комнаты, где грозный член-корреспондент, главный геолог, главный инженер (хоть и не его это дело!) и, разумеется, сам начальник экспедиции Иван Самоваров обсуждали последние результаты исследований и обменивались мнениями на их счет. Начальник экспедиции по привычке лез во все, даже в то, в чем не смыслил ни бельмеса (а как же? ведь именно он был тут самый главный!), и на все имел свое самоваровское мнение. Он оспаривал, критиковал, высмеивал, а то и вовсе игнорировал мнение коллег и драчливым петушком наскакивал на присутствующих в камеральной комнате. С ним вежливо не соглашались, его терпеливо отговаривали, ему мягко, но убедительно доказывали его неправоту и почти нежно выслушивали ту ахинею, которую он нес, боясь, что, если только смолкнет, тут же перестанет быть начальником Заполярной экспедиции. Каким образом перестанет? Ведь для этого нужен приказ министерства! А вот перестанет, и все. И, уже захлебываясь на высокой ноте, Иван Савельевич сопротивлялся и изо всех сил тянул общее одеяло на себя. Долго это продолжаться не могло. Все собравшиеся здесь должны были принять довольно трудное решение о направлении дальнейших поисково-разведочных работ и обосновать это решение для министерства, чтобы последнее выделило экспедиции дополнительные средства. Член-корреспондент ерзал на стуле, скрипел зубами и катал под кожей на скулах желваки. Его дочь понимала: еще немного — и папа выскажет вслух, да еще при свидетеле, все, что думает о ее пожилом ребенке. Решительно взяв Ивана Савельевича под руку и нашипев ему что-то устрашающее в ухо, Мамалена выставила супруга за дверь.Мамалена всерьез боялась, что папа, услышав из уст Ивана Савельевича еще какую-нибудь дичь, взорвется. Да так, что уже сам выставит пожилого ребенка за дверь с какими-нибудь обидными для последнего словами, например: «У нас тут и без сопливых скользко!» И тогда уже не видать ее Ванечке от грозного члена-корреспондента былой поддержки на всех уровнях…

Тут кто-то вкрадчиво поскребся в дверь начальника экспедиции. Иван Савельевич не отреагировал, он был все еще смертельно обижен на жену, тестя и главного инженера и полагал, что это кто-то из них пришел с ним мириться.

—К вам можно, Иван Савельевич? — В приоткрытую дверь наполовину протиснулся толстый человек в отливающем молибденом костюме, несколько великоватом ему, но все же великолепном, как царская порфира. В руках у человека в костюме был добротный кожаный портфель, а на розовом, как филе индейки, лице царила сладкая, как сахарная вата, улыбка.

—Что надо? — рявкнул Иван Савельевич, давая понять посетителю, что тот имеет дело с самим Самоваровым.

— Вы меня не узнали, Иван Савельевич? Я — Конфеткин, Николай Васильевич, из Поселка, начальник базы. Помните такого?

—Да разве вас всех упомнишь. — Увидев сахарную улыбку и оценив подобострастный тон посетителя, Иван Савельевич тут же стер обиду с лица и пришел в себя, как сталевар, глотнувший свежего квасу. Теперь ему следовало по-генеральски (со спичкой, зажатой двумя пальцами, опаляемыми язычком пламени, но этого пламени словно не чувствующими), посасывая и причмокивая, раскуривать вишневую трубку, чтобы, раскурив, пустить кольцо ароматного дыма в глаза этому начальнику базы. Иван Савельевич извлек из кармана трубку, сунул ее в рот, с удовольствием прикусил мундштук и, хлопая себя по бокам, полез за спичками. — Ну, чего тебе?

—Ваша подпись под этим документиком. Всего лишь! Накладная на материалы для строительства э… небольшой экспедиционной гостиницы на территории нашей с вами базы в Поселке. Так сказать, для отдыха самых незаменимых тружеников. Помните, я рассказывал вам: тройка-пятерка уютных номеров, небольшое кафе, сауна, бассейн… Вот вы в Поселок нагрянете с дражайшей Еленой Георгиевной, а там, в гостинице, вам уже сауну натопили да хариусов запекли в кляре.

—Но ведь эти материалы нужны здесь, на острове! Моим буровикам и проходчикам! — Иван Савельевич так (по-наркомовски!) саданул кулаком по столу, что стакан с карандашами подпрыгнул от неожиданности. — Ты, Конфеткин, кажется, не понимаешь, что и простые люди должны жить в Заполярье по-людски. Не все же им ютиться в балках да палатках!

Конечно, эти стройматериалы не уходили из Заполярной экспедиции совсем уж налево. Ведь гостиница-то, если бы ее только построили (Николай Васильевич уже подрядил на это дело бичей-строителей и арендовал необходимую технику), принадлежала бы Заполярной экспедиции Ивана Савельевича, разве что располагалась бы не на острове, а на материке, в Поселке, на территории базы Заполярной экспедиции. Но все равно это было вопиющее нарушение. Подумать только, ему, начальнику Заполярной экспедиции, отвечающему здесь за все — и за материалы, и за справедливость, — предлагали сделку с совестью! Иван Савельевич хотел уже выдать этому Конфеткину по первое число: накипевшая в сердце обида на жену, тестя и Черкеса рвалась наружу черной птицей с железными когтями. Но маленькая гостиница вдруг выплыла из недр воображения Ивана Савельевича — немного сказочная, с черепичной остроугольной крышей и окошками с деревянными ставнями — и, как нецелованная девица, застыла перед его внутренним взором; он даже увидел ее уютные номера, милое кафе с круглыми столиками, накрытыми белыми скатертями, сауну с войлочными шапками, бассейн с бирюзовой водой… Увидел и густо покраснел. Поэтому-то он ограничился лишь словом «никогда» и фразой «покиньте помещение».

Конфеткин вздохнул, сокрушенно пожал плечами и, взяв со стола накладную, как побитая собака, отправился было к двери. Но у двери его осенило. Или, может быть, он сделал вид, что его осенило. Стукнув ладонью себя по лбу, Николай Васильевич воскликнул:

—О главном-то, главном я забыл, Иван Савельевич!

—О каком таком главном? — буркнул Иван Савельевич, уже всем сердцем жалея о своем решении в отношении стройматериалов и в красках представляя себе ту самую гостиницу с номерами, кафе, сауной и… администраторшами в коротких юбочках, и опять покраснел. Только теперь по совсем другому поводу.

—Все уже слышали о медведе, только один я — нет. Вы, говорят, в прошлом году белого медведя голыми руками, да?

Иван Савельевич усмехнулся и выпустил изо рта в сторону Конфеткина длинную струю синеватого дыма (Иван Савельевич никогда не курил взатяжку — для этого у него не было здоровья).

—Было дело. Упорный косолапый попался…

И тут Ивана Савельевича, как всегда, понесло. Раскрасневшийся, вновь пришедший в расположение духа, он и не заметил, что Конфеткин сидит за столом напротив него и умильно моргает глазами-бусинками, цокает языком, присвистывает, ахает, охает, пока Иван Савельевич, раскинув руки, показывает Николаю Васильевичу свою железную хватку, против которой медведю, конечно, делать нечего. Не заметил Иван Савельевич и то, как они с Николаем Васильевичем выпили по маленькой рюмочке коньяка, случайно оказавшегося в портфеле у Николая Васильевича, и еще по маленькой, и еще по маленькой… Но главное, чего не заметил Иван Савельевич, так это то, что документик, та самая накладная на стройматериалы была уже размашисто подписана Иваном Савельевичем, и значит, экспедиционной гостинице с уютными номерами, хариусами в кляре и администраторшами в коротеньких юбках был дан полный законный ход!

А Иван Савельевич между тем совсем оправился от болезненного удара по самолюбию, нанесенного ему сегодня в камеральной комнате. Он уже кричал в голос, изображая предсмертный рев медведя и благодарность обескровленных медвежьей осадой буровиков, когда в его кабинет ворвалась взбешенная таким поведением своего пожилого ребенка Мамалена. И Николай Васильевич Конфеткин тут же испарился.

Дело было сделано. Теперь ответственность за возведение гостиницы на территории базы экспедиции делили Николай Васильевич с Иваном Савельевичем. И львиная доля этой ответственности лежала, разумеется, на последнем, творившем тут новую историю Заполярья и командовавшем всеми материальными ценностями и людскими ресурсами. На долю же Николая Васильевича приходилась лишь малая, почти незаметная часть ответственности — часть, которая не могла квалифицироваться прокуратурой даже как превышение должностных полномочий и тянула лишь на небольшую халатность.

Ах, эта гостиница! Она была необходима Николаю Васильевичу, как правда страстотерпцу, как воздух водолазу. Только построив ее, со всеми удобствами, только нашпиговав ее соблазнительными, готовыми на все администраторшами, и можно было дорогому Николаю Васильевичу надеяться на то, чтобы стать здесь, в Заполярье, доверенным лицом большого государственного деятеля и руководителя известной партии, в которую недавно записался Иван Васильевич. И потом, при очередной выборной кампании, когда большой государственный деятель прилетит сюда охмурять промерзших до мозга костей аборигенов, поселить его в это уютное гнездышко со всеми вытекающими наслаждениями и сделаться ему незаменимым помощником и, если понадобится, даже нежным другом. А уж потом можно думать и о должности руководителя регионального отделения партии. Ведь костюм руководителя у него уже есть. Надо только слегка подогнуть штанины и подвернуть рукава.

Ну что это был за человек такой — Николай Васильевич Конфеткин?

Чудо, а не человек: рачительный хозяин, ласковый муж, нежный отец, верный товарищ, материально ответственное лицо… Нет, всех добродетелей Николая Васильевича не счесть, всех добродетелей Николая Васильевича хватит на несколько бригад местных грузчиков, составленных из людей определенного толка, но без определенного места жительства, каждый из которых после раздачи этих духовных сокровищ засиял бы перед вами как тульский самовар. Однако совсем не так прост и удобен Николай Васильевич, как это может показаться посетителю его владений на первый взгляд, когда тот бриллиантово улыбнется вам, сверкнув глазами-бусинками, и вы, желая получить причитающееся вам меховое пальто с унтами и меховыми варежками, ненароком прижмете его к стенке. Не тут-то было и не на того напали! Николай Васильевич непременно выскользнет из-под вас, как сибирский пельмень из-под вилки. И сколько вы потом ни тыкайте его в бок, сколько ни пытайтесь нанизать его на зубья, чтобы отправить в рот и проглотить, ничего у вас не выйдет. Этот пельмень будет от вас прыгать из тарелки на стол, со стола на стул, со стула на пол, а на полу непременно юркнет под плинтус, так что не получите вы причитающееся вам меховое пальто с унтами и варежками. И не хватит у вас потом ни терпения, ни выдержки, ни смекалки, чтобы добраться до Николая Васильевича, схватить его за хлястик бараньего полушубка, и не придут вам на ум убедительные доводы да исчерпывающие аргументы, чтобы причитающуюся вам меховщину вырвать из рук этого тертого каптенармуса. Так что плюнете вы на свое меховое пальто с унтами и рукавицами и полетите за Полярный круг в старом ватнике, кирзачах и треухе, наподобие заключенного каналоармейца, а Николай Васильевич Конфеткин в бараньем полушубке командарма (да-да, именно такой носит на плечах Иван Савельевич Самоваров), подобно старухе-матери, будет глядеть вам вслед, моргая глазами-бусинками.

Зря, ох зря Иван Савельевич принял новое назначение и сделался начальником Заполярной геологоразведочной экспедиции. Не дорос он еще до такого большого дела, не набрал нужных кондиций, не приобрел соответствующего руководящей должности веса и масштаба, и эта новая должность, окрутив Ивана Савельевича, стала потихоньку его пожирать. Нет, снаружи это было совсем не видно: Иван Савельевич не уменьшился в объеме ни на дециметр, а его вес даже увеличился на пару десятков килограммов. Но должность начальника экспедиции и днем и ночью грызла Ивана Савельевича, как голодный хищник, можно сказать, питалась этим в общем безобидным пожилым ребенком. Иван Савельевич сделался раздражительным, гневливым, брюзгливым и плаксивым.

Мамалена била тревогу, советовалась с папой, как ей вернуть к полноценной жизни своего Ванечку. Член-корреспондент ерзал на стуле и едва не кусал себе локти: ведь именно он убедил министерское начальство доверить такое взрослое дело этому губошлепу. Но он-то полагал, что Иван Савельевич — бесстрашный победитель белых медведей и неутомимый первопроходец, открывший перспективное рудопроявление. Он ведь и знать не знал, что его зять — посредственный геолог с заоблачными амбициями. Член-корреспондент умолял дочь не подпускать зятя и близко к принятию решений, касающихся оценки запасов, прогнозов и направления дальнейших поисково-разведочных работ. «Все решай с Черкесом! У Черкеса мозги на месте. А этому, твоему, давайте только подписывать. Глядишь, все и обойдется!» Шутка ли? На карту была поставлена его собственная репутация, его, некогда продвинувшего непутевую шашку в дамки. И теперь, видя всю несостоятельность пожилого ребенка на этом почти расстрельном, однако сулящем и ордена, и государственные премии месте, он понимал, что отвечать за всё, если что, прежде всего придется ему, и сам вникал во все проблемы, чтобы подсказать то единственно правильное решение, которое отведет грозу и от дурня зятя, и от него самого.

—Пока я здесь, Лена, пусть твой Ванечка на глаза мне не показывается. Увижу — прокляну!

Скинув с себя и полушубок, и китель капитана дальнего плавания, в одной тельняшке и сдвинутом на затылок берете десантника, Иван Савельевич забивал гвозди в стену кабинета, рискуя вогнать в нее вместо гвоздя собственный палец. Еще утром он заглянул в каморку к плотнику и заказал тому небольшую витрину, и плотник, тут же загоревшись, попросил за такую важную работу у Ивана Савельевича одеколон.

—Любой! — шептал он ему. — Даже «Русский лес» сойдет. Тот, что с березками.

—Так у тебя ж борода! — смеялся Иван Савельевич. — Зачем тебе одеколон?

—А потому и борода, что одеколона не имею. А как будет — сбрею. Вот те крест, Иван Савельевич!

К обеду раскрасневшийся плотник притащил застекленную витрину к кабинету начальника Заполярной экспедиции и получил пузырек «Тройного». С благодарностью прижав пузырек к груди, плотник поинтересовался у Ивана Савельевича, нет ли у него второго такого пузырька, и, к своему прискорбию узнав, что нет, попросил того никому не рассказывать об этой сделке.

Первым делом Иван Савельевич прибил к стене кабинета медвежью шкуру — ту самую, буквально за сутки до отбытия Ивана Савельевича на остров отданную ему скорняком-таксидермистом. Шкура получилась на загляденье: не шкура, а восторг, жар и трепет, и Иван Савельевич тогда всю ночь не спал: вставал с постели, якобы в туалет, а сам ласкал медвежий мех, дружески трепал фальшивую медвежью голову, засовывал ладонь в клыкастую пасть. Нет, расстаться со шкурой он уже не мог. И поэтому она, совсем как Ленин в Россию, была отправлена в Поселок спецрейсом и в опломбированном сундуке. Теперь шкура должна была встречать каждого входящего в кабинет начальника Заполярной экспедиции, подобно флагу отечества и фотографии президента, украшающих всякий более или менее важный кабинет, и заставлять входящего уж если не трепетать, то как минимум чувствовать искреннюю благодарность.

Покончив со шкурой, Иван Савельевич вкривь и вкось (к счастью, без членовредительства) забил несколько гвоздей в стену и повесил витрину, в которой тут же принялся размещать артефакты: кувалду (ту самую, овеянную легендами, некогда заменявшую Ивану Савельевичу геологический молоток), окаменелый трилобит, выковырянный студентом Самоваровым еще во время учебной практики в Саблино из пачки ордовикских пород; трогательную эмалированную кружку, закопченную снизу, с отбитой эмалью на «губе», в которой Иван Савельевич, надо полагать, готовил чифирь; засохший, как египетская мумия, кусок «пимикана» со следами зубов Ивана Савельевича; фото издохшего полярного медведя (конечно, не того, злонамеренного и лютого, шкуру которого предъявлял тут Иван Савельевич всякому входящему, а другого, выставленного здесь для полноты картины ужасов заполярной жизни). И еще несколько небольших, но значимых для биографии матерого полярника предметов и вещичек. Расставив по полкам эти прямые улики заполярного героизма, развесив по стенам доказательства причастности к беспримерным подвигам, Иван Савельевич упал в кресло и мечтательно закинул руки за голову, ощущая тыльной стороной ладоней медвежий мех. Мех, как юная любовница, ласкал его пальцы, щекотал ему нервы, и Иван Савельевич блаженно улыбался, прикидывая в уме продолжение собственной героической биографии. Теперь он был не прочь провести через остров в условиях жесточайшей многодневной вьюги караван тракторов с медикаментами и продовольствием какому-нибудь гиперборейскому народу, затерявшемуся среди снежных сопок еще в палеолите. И, прибыв в зону бедствия, выносить на своих руках из промерзших ледяных пещер замороженных гиперборейских детей и женщин, отогревая их теплом своего большого сердца.

Откуда взялся этот затерянный среди сопок гиперборейский народ? Что еще за фантазии большого государственного человека? Возможно ли такое? А вот возможно! Последнее время Иван Савельевич вынашивал дерзкую гипотезу, могущую объяснить присутствие на этом необитаемом заполярном острове… человеческих останков. Да-да! Человеческих останков! Несколько дней назад он, планово обходивший подразделения экспедиции (кому сделать замечание за внешний вид, кому пригрозить увольнением за нетрезвое состояние, кого пожурить за тугоумие, кого обматерить за нарушение техники безопасности), узрел в мастерской буровиков человеческий череп без нижней челюсти. Когда он поинтересовался у хозяина черепа, уже собиравшегося делать последнему трепанацию для использования его в качестве пепельницы, откуда у него такая диковина, тот простодушно заявил, что нашел череп, когда был на охоте.

—Остальные кости куда дел? — грозно поинтересовался Иван Савельевич, сразу сообразивший, что череп принадлежит представителю древнего народа, жившего когда-то на этом острове (а иначе откуда он здесь взялся?). Иван Савельевич уже мысленно писал сенсационный доклад для Русского географического общества.

—Только череп и был. Правда, вонял немного, и я его отварил.

Иван Савельевич накрыл череп своей широкой ладонью и изрек:

—Забираю в пользу науки. Если найдете другие кости — сразу ко мне. За каждую будет вам по «Русскому лесу».

Иван Савельевич имел в виду одеколон, несколько упаковок которого еще весной он изъял из оборота, когда приводимые к нему на суд похмельные люди валили всё на одеколон с березками на этикетке, которым была завалена экспедиционная лавочка.

Иван Савельевич держал череп в ящике своего стола. То и дело он отпирал ящик и, взяв в руки череп, вглядывался в его черты, пытаясь угадать лицо древнего человека. Его немного беспокоила дыра в лобной кости черепа. У дыры были довольно ровные края, что говорило о… высоких технологиях, которыми владели гиперборейцы. «Похоже на выстрел из лазерного оружия!» — рассуждал Иван Савельевич и тут же покрывался испариной от предвкушения славы, которая обрушится на него сразу после доклада в Русском географическом обществе.

Взгляд его поблескивающих в эти минуты глаз упал на покоящуюся на столе икону Георгия Победоносца, поражающего дракона, и Ивану Савельевичу пришло в голову, что этак лет через сто на этом острове — да что там на острове — на всем Арктическом побережье! — в доме каждого мало-мальски приличного человека в красном углу будет храниться иконка Иоанна Медведоборца — первого заполярного святого, поразившего полярного медведя и спасшего целый гиперборейский народ…

В этот сладостный для будущего священномученика момент дверь его кабинета распахнулась, и на пороге возникла Елена Георгиевна: лицо ее было серым, как мокрый картон, а глаза хищнически сужены. Иван Савельевич испугался: супруга явно имела к нему претензию.

—Она здесь. Твоя работа, Иван Савельевич?

—Кто… она? — не понял Иван Савельевич, тем не менее густо краснея, быстро пряча руки с влажными ладонями у себя на коленях, садясь в кресле прямей и осанистей, как и подобает крупному начальнику. — Кто, Леночка?

—Дочь Щербина. Она все знает. А иначе зачем ей здесь появляться? — Мамалена смотрела на него в упор.

—Ну, не знаю, — как-то неопределенно изрек Иван Савельевич и отвел глаза в сторону.

Ему было чертовски приятно, что та самая молодая особа, когда-то загнавшая его под стол, заставившая спрятаться от невыносимой, губительной женской красоты, находится здесь. И в глубине души он надеялся на то, что именно ради него, первооткрывателя-полярника и медведоборца, она прибыла тайно на остров. И ему вдруг преступно захотелось, чтобы Мамалена сейчас же сгинула со всеми своими подозрениями и претензиями (куда? да хоть в экспедиционный лазарет!), а вместо нее возникла та молодая особа с насмешливыми глазами. Кстати, все для ее встречи было уже готово: и шкура, и кувалда, и кружка полярника, и ордовикский трилобит…

—А я знаю! Ты вступил в сговор с Конфеткиным и допустил сюда эту… женщину. Понимаю тебя, она молодая, — Мамалена смотрела в упор на мужа, и тот был уже как маков цвет, с ног до головы, — но пойми ты, твоя репутация сейчас под угрозой. А что если все узнают, — тут она перешла на шепот, — что не ты, а кто-то другой открыл твое «Ивановское»?

—Но ведь ты сама говорила… — начал было Иван Савельевич, обидчиво надуваясь.

—Замолчи! Ты же не дурак, Иван Савельевич… — застонала Елена Георгиевна. — Надо найти эту женщину и выслать ее с острова. Завтра папа летит отсюда в Поселок. Отправим и ее этим же бортом. Теперь скажи мне, где она? Где ты ее прячешь? Ну?

За столом в вагончике главного механика экспедиции сидели трое: Хмурое Утро в рубашке с галстуком, Виктор Николаевич в ватном костюме, уже счастливо пахнущем горюче-смазочными материалами, и Надя Щербина в мятом ГКЛ. Ждали четвертого, Черкеса. Наконец в вагончике появился главный инженер.

—Только побыстрей, — забрюзжал он с порога, — Самоваровы ждут! Вы, Надя, кстати, носа отсюда не высовывайте. Понятно? Если Елена Георгиевна дознается, что вы здесь, — пулей вылетите на материк. Она и так едва терпит здесь Хмурое Утро: уже зубами скрипит. А если еще и о вас узнает…

—Хочу представить вам результаты моих изысканий, — перешел к делу Хмурое Утро, улыбаясь в первую очередь главному инженеру. — Хоть вы и продолжаете считать меня сумасшедшим. Вот два космических снимка.

—М-м! — взвыл Черкес, как от приступа зубной боли. — Короче, пожалуйста!

—Хорошо. На этом снимке наш «болотоход» на следующий день после падения вертолета — сами видите число, — а на этом снимке «болотоход» уже этой весной. Как видите, он в другом месте карты. Что из этого следует? Только то, что после катастрофы, когда якобы на острове никого не осталось, трактор переместился из одной точки в другую. И если это так, то кто-то из тех, кого считают утонувшими в море, остался на острове. Береза, Коля-зверь или ваш отец, Надя.

—Это отец! — тут же подтвердила Надежда, словно боясь, что если кто-то из присутствующих предположит кого-то другого, этот другой там и окажется.

—Или сразу трое: Береза, Коля-зверь и Щербин. Верно? — Черкес саркастически воззрился на Хмурое Утро. — Ведь их тела не нашли. Даже если трактор уехал из лагеря, вездеход я вам не дам. Нет у меня лишнего вездехода ни на день, ни на час. Если все так, как вы говорите, тот, кто остался на острове, сам бы уже приехал сюда на «болотоходе». Но он не приехал. Почему не приехал? Он что, не видел в небе вертушек, не слышал их? Слышал, конечно. А если слышал, не мог не догадаться, что район работ изменился, и прибыл бы сюда, к нам. Но ведь не прибыл, не пришел, даже не приполз!

—Мой отец на острове! — выпалила Надежда и стремительно направилась к двери, не желая, чтобы кто-то видел ее слезы.

На пороге вагончика она столкнулась с Мамойленой.

Последняя застыла в дверном проеме, решительная, готовая драться с превосходящими силами противника. А из-за нее выглядывал Николай Васильевич, испуганный, в кожаной летной куртке.

—Приплыли! — воскликнул Черкес, уставившись на Мамулену, соляным столбом застывшую на пути у Надежды Щербиной.

—Вы сейчас же летите отсюда на материк! Да как вы посмели? — хрипло дыша и неотрывно, как хищник, глядя в глаза Щербиной, изрекла Елена Георгиевна, чувствуя, как в ней поднимает голову дракон. — Да я вас… в тюрьму посажу! Это ж надо додуматься — пробраться на секретный объект…

—Ну хватит, Лена! — сморщился Черкес. — Что ты выдумываешь?

—Через час вертолет, — не обращая внимания на слова Черкеса, продолжала Мамалена. — Николай Васильевич, вы сейчас же отведете эту женщину на вертолетную площадку. Об этом инциденте я поговорю с вами при следующей нашей встрече, если, конечно, вы задержитесь в занимаемой вами должности.

—Да я ничего! Я-то что? — воскликнул Николай Васильевич обиженно. — Это вот он! — Николай Васильевич указал пальцем на Виктора Николаевича. — Сказал, что все берет на себя, а я теперь отвечать должен!

Через полчаса все они уныло стояли на вертолетной площадке. Черкес чуть в стороне от остальных пытался убедить сидящую перед ним на деревянном ящике Елену Георгиевну (Мамалена решила все же проследить за посадкой опасной женщины в вертолет) сменить гнев на милость. Та мрачно его слушала, не желая, однако, слушать никаких возражений.

Крадучись, с подветренной стороны к ним приблизился празднично улыбающийся Иван Савельевич в распахнутом на груди бараньем тулупе и в берете десантника. То и дело коротко стрелял глазами в сторону пленницы, уже почти уверенный в том, что она пробралась на его остров именно ради легендарного начальника Заполярной экспедиции. Сейчас он собирался пригласить эту милую лазутчицу в свой кабинет, чтобы та воочию убедилась в существовании шкуры белого медведя, некогда сраженного Иваном Савельевичем, и за чашечкой растворимого кофе узнала, как живет герой-полярник. Он уже открыл рот, чтобы пригласить Надю Щербину к себе на огонек, но тут из-за широкой спины Черкеса возникла прежде не видимая Иваном Савельевичем Мамалена, всеми фибрами души чующая беду, грозящую ее пожилому ребенку, и Ивана Савельевича словно ветром сдуло. Как ошпаренный он поспешил в свой кабинет руководить вверенной ему экспедицией.

Вертолет уже стыл на площадке, и все ждали только грозного члена-корреспондента, ради которого, собственно, и прилетел этот борт. Улетал член-корреспондент не только потому, что Лена попросила своего папу отправиться домой, боясь, что тот уничтожит тут ее Ваню. Дело в том, что через два дня член-корреспондент должен был председательствовать на защите докторской диссертации директора одного из научно-исследовательских институтов. Докторская этого директора представляла собой конгломерат (брекчию!) разнонаправленных геолого-геофизических исследований некоей заполярной области. Знакомясь с диссертационной работой, член-корреспондент угрожающе потирал руки, извергал проклятия, в общем, злопыхал, обзывая соискателя докторской степени и невеждой, и неучем, и прохиндеем, присвоившим себе и математически просуммировавшим многолетние исследования ученых возглавляемого им института.

Однако после прочтения работы член-корреспондент недоуменно замер: диссертант оказался человеком, связанным с военными и служившим там больше по политической части. Тогда член-корреспондент решил провести рекогносцировку на местности: позвонил одному их двух официальных оппонентов, чтобы поделиться с ним своим негодованием, но тот, сославшись на головную боль, быстренько повесил трубку. Второй официальный оппонент, узнав, что первый отказался от разговора с председателем диссертационного совета, вынужден был остаться на проводе, и член-корреспондент стал осторожно поносить соискателя, надеясь на сочувствие и поддержку оппонента. Официальный оппонент сдержанно молчал, вздыхая и лишь иногда едва слышно поддакивая. Когда же член-корреспондент выпустил весь свой пар, официальный оппонент бесцветным голосом евнуха высказал свое мнение о неоценимом вкладе в науку работы диссертанта.

—Да вы что, с ума все посходили? — взорвался член-корреспондент, не ожидавший от коллеги такого вероломного предательства. — Этот соискатель — мошенник, а его диссертация — чистой воды воровство!

—Сойдешь тут, — только и услышал он в ответ, и тут же раздались гудки.

И вот перед грозным членом-корреспондентом стояла трудная, даже опасная задача: провести заседание диссертационного совета так, чтобы не дать политруку, пролезшему в руководство научного института, пролезть еще и в ученые. Не дать и при этом самому не пострадать.

Грозный, но и осторожный, искушенный в кабинетной, подковерной борьбе, он понимал, что с официальными оппонентами уже поработали люди из верхнего эшелона и науки, и власти, что, возможно, поработали они и с членами диссертационного совета, и все эти члены готовы поднять лапы вверх — проголосовать за диссертацию проходимца. Нет, уничтожить прохиндея, сделать его жертвой своего праведного гнева в создавшейся ситуации едва ли удалось бы. Значит, вставая на защиту нравственных принципов, выходя на священный бой за чистоту науки, ему, грозному члену-корреспонденту, следовало быть начеку и не перегибать палку, защищая принципы и отстаивая чистоту. А что если соискатель имеет такую когтистую лапу наверху, что председателю после проявленной им принципиальности мало не покажется? Тут стоило крепко подумать, прежде чем! И, возможно, вместе со всеми членами ученого совета каким-нибудь приличествующим образом поступиться принципами. Ведь написано же в Писании: «Не жертвы хочу, но милости!»? Вертолетчики готовили свою машину к взлету, и Виктор Николаевич, прежде помалкивающий да поглядывающий на Черкеса и Елену Георгиевну, неспешно подошел к ним и нехотя предложил главному инженеру с этой вертолетной оказией… пригнать в расположение экспедиции ГТТ и Т-100 бывшей полевой партии Черкеса. Черкес и Самоварова удивленно вскинули брови и замерли, прикидывая эту неожиданную идею к положению дел в экспедиции, а Виктор Николаевич повернулся к Наде Щербиной и подмигнул ей. Та сразу все поняла, и глаза ее вспыхнули.

—А что, Витя, это идея! Нам техника не помешает, особенно сейчас! — изрек Черкес и тут же стал горячо защищать это предложение главного механика, уверяя Елену Георгиевну, чувствовавшую в этом предложении какой-то подвох, в том, что дополнительная техника им во спасение. Конечно, формально трактор и тягач им не принадлежат, но всегда можно договориться и с институтским руководством (с Юрием Юрьевичем!), и с министерством. Те наверняка будут «за». В самом деле, зачем же простаивать такой технике?!

Елена Георгиевна, не разжав рта, кивнула, и в вертолет к члену-корреспонденту, Щербиной и Конфеткину решили подсадить еще троих: главного механика, Хмурое Утро да хлебопека Пантелея (тот был дипломированным трактористом, а с пекарней вместо него вполне могла справиться новенькая — та, восьмипудовая, вечно жующая и смахивающая крошки куда попало).

Взлетев через час, вертолет взял курс на песчаную косу. Решено было немедленно расконсервировать ГТТ и Т-100 и пригнать их в Заполярную экспедицию. Тягачом должен был заняться бывший механик-водитель этой машины, а ныне главный механик, взявший себе в помощники Хмурое Утро, а трактором — Пантелей. Трактор Пантелей не любил всем сердцем после событий никому тут не известных, но пойти против воли руководства он бы не отважился. А то еще эти Самоваровы возьмут да и не возьмут его больше на остров! А без острова — без гусей, уток, куропаток, тихого одиночества и воли вольной — Пантелею труба. Сожрет его городская жизнь с потрохами да и выплюнет где-нибудь на обочине Мурманского шоссе.

Грозный член-корреспондент сидел в салоне безучастный ко всему. Широко (сразу на два места) расставив колени и возложив на них свои бархатные барские ладони, он смотрел перед собой, как каменный идол с привокзальной площади, углубившись в былое и думы. Он был суров, молчалив, он был даже мрачен; дела предстоящей защиты и тактика поведения на этой защите в качестве председателя совета все туже стягивали его горло. Чувствуя мертвую хватку эпохи, он все еще не решил до конца, броситься ему в битву с порочной системой во имя истины, с перспективой набить себе шишек, по крайней мере, лишиться чего-то привычного, приятного, греющего душу, или же проявить дипломатическую гибкость и немного подыграть эпохе, так сказать, подмахнуть коллективное письмецо, при этом, конечно, слегка подпортив себе репутацию и на время лишив себя душевного равновесия?

По правую руку от, словно отлитого из бронзы, углубленного в себя члена-корреспондента сидел смиренный Николай Васильевич, карауливший в вертолете Щербину. То и дело он скашивал взгляд на медальный профиль небожителя и тут же счастливо ощущал внутри себя причастность к чему-то большому, важному. Как минимум — к большой науке (себя он считал уже ученым, поскольку занимал такую ответственную должность в Заполярной экспедиции), ну и к большому государственному делу. При этом Николай Васильевич мечтал: представлял, как сунет члену-корреспонденту под мышку пакет с малосольным омулем и оленьими языками, когда тот будет садиться в самолет до столицы, и пожмет ему, царственному, руку. И уже через несколько месяцев в уютном кафе возведенной в Поселке гостиницы примется рассказывать своему партийному боссу — пьяному, голому, жабой отдувающемуся после парной — о своей дружбе с большим ученым и подливать боссу в кружечку свежайшего пива, и босс, пожалуй, сочтет (просто не сможет не счесть!) его полезным и необходимым делу партии человеком…

По левую руку от члена-корреспондента расположились двое: Пантелей и Хмурое Утро. Пантелей улыбался: его оторвали от печи, чтобы отправиться в родное гнездо — в лагерь Черкеса. Там, на ближайшем озере, у него с прошлого года осталась будка, в которой он караулил гусей. Пантелей надеялся, что будка цела, и он, запустив «сотку», сможет набить дичи. Хмурое Утро, заметно волнуясь, неотрывно смотрел в иллюминатор на проплывающие под вертушкой сопки.

—Что ты там выглядываешь? — усмехнулся Пантелей. — Что потерял-то?

—Человека. Посмотри, вон там, кажется, избушка, а рядом с ней, глянь…

—Это ж наша «сотка»! — воскликнул Пантелей и прищурился. — И как она там оказалась?

Виктор Николаевич тут же прильнул к стеклу, потом вскочил и стукнул кулаком в дверь кабины пилотов. Дверь ему открыли, и главный механик, втиснувшись в кабину пилотов, коротко переговорил с ними. Потом вернулся на свое место, дотянулся до колена Нади и кивнул головой: мол, да, это — оно, то самое место. Та развернулась к иллюминатору, и Николай Васильевич заскрипел летной курткой, предчувствуя неведомую опасность.

Неожиданно вертолет начал снижаться.

Едва вертушка погрузилась колесами в болотистую тундру и кто-то из экипажа летчиков открыл дверь, Надя выпрыгнула из вертолета. Упустивший ее Конфеткин схватился за голову, запричитал, полагая, что конвоируемая только что совершила дерзкий побег. Он даже собрался броситься за ней в погоню — застегнул молнию летной куртки, но небожитель положил ему на плечо свою бархатную ладонь:

—Пусть бежит под мою ответственность! — Член-корреспондент был в курсе дела Щербиной.

—Но Елена Георгиевна запретила! И я не смею! — испуганно возопил Конфеткин.

— Елена Георгиевна — моя дочь и к тому же баба, а вы, Конфеткин, не баба. Ну, выгонит она вас с работы. Так ведь не убьет же!

Вслед за Щербиной из вертолета вышли размяться все остальные.

Виктор Николаевич предложил вертолетчикам изменить заданный маршрут. Они пробудут здесь час-полтора, чтобы оценить техническое состояние «сотки», неизвестно как здесь оказавшейся, и заодно проверить одно предположение. После этого они выбросят на песчаной косе главного механика с помощниками и полетят в Поселок…

Сначала перессорившись со всеми на работе, а потом и вовсе уволившись, прекратив общение с матерью (мать была категорически против ее затеи: покойник не заслужил такой любви!), Надя Щербина прилетела в Поселок. Словно злая девчонка, словно дура набитая… Неужели Хмурое Утро тогда, поздней осенью, убедил ее в том, что отец жив? Поначалу она поверила в чудо. Но радость открытия улетучилась, едва она поговорила с матерью по телефону. Та вздыхала, пока дочь взахлеб передавала свой разговор с Хмурым Утром, а в конце разговора изрекла что-то вроде того, что верить в чудо легче, чем не верить вовсе, но чудес на всех покойников не хватает, и если даже Лазарь когда-то встал из гроба, это совсем не значит, что такое возможно с ее бывшим мужем, не имеющим на это морального права, к тому же не приятельствовшим с Иисусом Христом. Увы… И Надя, сникнув, тут же разуверилась. Так же легко, как несколько часов назад прониклась верой.

Потом, словно в наказание за неверие, пришли разочарование и почти черная меланхолия. Ничего в жизни, в собственной судьбе Надю не трогало, даже знаки внимания, которые ей оказывал ее жених, которого она, как ей казалось, любит. И вот оказалось — не любит. Просто рядом ей нужен был мужчина, и этот был рядом, всегда готовый выполнить любую ее просьбу. Наверное, она не была готова всерьез полюбить или, может, тот, кого она смогла бы полюбить всерьез, ей еще не встретился. Но любить отца… Это было ей знакомо. Любовь к нему, особенно в детстве, имела совсем иной накал, нежели тот, который она испытывала в ровных, предсказуемых отношениях со своим женихом — человеком без вредных привычек, пагубных страстей и заблуждений, но и без чего-то такого (возможно, губительного, рокового), без чего ее собственная жизнь постепенно теряла сюжет, а вместе с ним и смысл. Нет, ее жизнь была обязана быть чем-то бо`льшим, нежели черточка между датой рождения и датой смерти. Отец являлся лишь действующим лицом в ее пьесе, где главная роль принадлежала ей, где она вершила судьбами и правила бал… Но без него сюжет рвался и становился несостоятельным, необязательным. Некоторое время она просуществовала, стараясь не вспоминать об отце, вычеркнуть его из памяти, по крайней мере довести себя до того состояния, когда вспоминать о нем будет не больно, и горячее станет холодным. Но однажды почувствовала, что теряет себя прежнюю, готовую смотреть правде в глаза, не закрывая глаз. Нет, она обязана была страдать, мучиться, плакать в подушку, чтобы оставаться собой. И, слава богу, отец стал ей сниться, и она ничего не могла с этим поделать, проживая во сне собственную жизнь второй раз.

Они с отцом вновь катались на карусели, бросали друг другу мяч. Во сне, как и в детстве, она часто болела и он носил ее на руках, обрастая медвежьей шерстью (он всегда был ее медведем). Как правило, ночью приезжали врачи, и она, в жару, на краю сознания, уже не зная, кто она, обхватывала шею медведя и изо всех сил прижималась к нему, а он, зная, как она боится врачей, не желал отдавать ее им, но понимал, что лучше все же отдать, и врачи были очень им недовольны. Потом ее везли в больницу, и медведь бежал вслед за скорой. Когда она утром просыпалась в больничной палате, он, пролежавший всю ночь возле ее кровати на полу, вновь брал ее на руки и не желал отдавать врачам. Потом у нее в мозгу нашли что-то и сфотографировали это. Медведь рассматривал снимок и плакал, и никак не мог успокоиться. А она сидела рядом, гладила его по голове и говорила о том, какие все же мужчины плаксы. После этого он каждый день был пьян, и не было дня, чтоб он не плакал. Ей было неприятно, когда он пытался прижать ее к себе: от него резко пахло чем-то кислым, тяжелым, невыносимым… Потом он вдруг исчез, и она его искала: помнила, что он — ее игрушечный медведь, которого она забыла не то на скамье у парадной, не то в песочнице… В тревоге она искала его и никак не могла взять в толк: почему ей так нужен какой-то игрушечный медведь?! Однажды она все же нашла его: он ютился в избушке, за окнами которой лютовала зима. Войдя в избушку, она села на край его кровати и долго с ним разговаривала, правда, о чем, не помнила. Потом предложила ему погулять, поскрипеть свежим снежком, задумав таким образом выманить его из его логова и привести домой, и тут он откинул с себя бараний тулуп, и она увидела, что у него нет ног. Это ее озадачило: как же они теперь будут играть в мяч?..

Ближе к весне Надя потеряла и сон и самообладание; ожидание развязки сделало ее невыносимой для окружающих. Даже жених держался от нее подальше. Она наведалась в институт к Хмурому Утру. Тот продолжал искать на космических снимках «сотку». Именно эта его вера и была нужна Щербиной. Ухватившись за веру бородача, она вновь обрела свою и ждала только лета, когда в Поселок начнет летать рейс из Москвы. В конце мая ей позвонил Зайцев с весточкой от Хмурого Утра, уже кантовавшегося на острове, и она вспыхнула: все, что вчера было неясно и почти невесомо, обрело контуры и плоть… Она шла к зимовью на нетвердых от волнения ногах (а вдруг медведя там нет?), и ей казалось, что если она сейчас упадет, то не сможет встать. Позади нее на некотором отдалении следовали остальные пассажиры. Это дело было только ее, и все же всем было интересно: а что если Хмурое Утро прав, и там, в избе, рядом с которой стоит трактор, кто-то живой?

Метрах в пятидесяти от зимовья она остановилась в нерешительности: из избы вышел… полярный волк (именно таким она его себе и представляла). Но не только волк заставил ее остановиться: за избой, метрах в ста на склоне сопки, застыл белый медведь. Звери смотрели на нее, не сходя с места. Она растерянно обернулась, словно ища поддержки; у Пантелея в руках была двустволка, и он остановился, чтобы зарядить ее картечью — тоже увидел медведя. Она продолжила путь, и медведь, оценив обстановку, ушел за сопку, а волк лег возле двери и положил морду на лапы. Она была уже метрах в двадцати от избы, и ей вдруг показалось, что волк улыбается. Потом, едва слышно повизгивая, он вильнул хвостом… и оказался большой собакой.

Каждый ее шаг отдавался в висках; ей казалось, жилы на лбу вот-вот лопнут. Чем ближе была дверь, тем меньше в ее сердце оставалось мужества, и она боялась только одного: открыв дверь, не обнаружить того, за кем пришла. Возле двери, дрожа всем телом, она заставила себя положить ладонь на голову псу. Тот сильней завилял хвостом, и она немного успокоилась. «Свои…» — шепнула она скорей себе и, чувствуя, что сейчас грохнется в обморок (сердце стучало уже и в ушах, и в горле) потянула на себя ручку двери: та оказалась не заперта. Тяжело и смрадно изба пахнула ей в лицо человечьим духом. В этой душной берлоге определенно был кто-то живой. Ее руки ходили ходуном. Не зная что с ними делать, она сунула их в карманы куртки, но тут же вынула и, нелепо выставив перед собой, — не то хватаясь за темноту, не то ее ощупывая, — шагнула вперед.

—А я уж думал ты никогда не придешь, — услышала она насмешливый голос, и ее губы запрыгали.

Кто-то смотрел на нее с нар, посверкивая белками глаз, приподняв косматую голову с заросшим бородой лицом. Задавив внутрь горла терпкий комок и хватив ртом побольше воздуха, чтобы не задохнуться, она отрывисто произнесла:

—А зарос-то как, зарос… — Потом, шагнув назад, открыла дверь избы и срывающимся голосом крикнула в тундру: — Он здесь. Только не заходите сюда пока…

И засмеялась, довольно принужденно, зная, что иначе разрыдается — глупо, жалко, по-бабски.

А к зимовью уже подкрадывался белый с грязной желтизной на боках и брюхе медведь, чтоб хотя бы одним глазом глянуть в маленькое окошко на чье-то живое счастье, пусть даже на него будет рычать караулящий дверь пес, не знающий снисхождения к маленьким слабостям большого зверя.

Пассажиры вертолета, возбужденно, на повышенных тонах переговариваясь, курили возле зимовья. Все они уже обнялись с Наукой. Даже Николай Васильевич, видевший Щербина впервые, приложился. Да и член-корреспондент, знакомый с Щербиным по научным конференциям, хлопнул его по плечу. Все высказали Щербину свое восхищение по поводу того, что мертвый воскрес. Правда, Георгий Александрович не смог сдержаться и отравил эту бочку всеобщей радости ложкой дегтя, с ехидством поинтересовавшись у Щербина, зачем тот, имеющий на выходе докторскую диссертацию, допустил в соавторы своих научных трудов проходимца, плута и мошенника (мало ли что директор!), который взял да и присвоил себе плоды этих самых трудов? «Ну и какие положения вы теперь будете защищать в своей докторской?» В ответ Щербин почесал лоб и махнул рукой, мол, пусть забирает. Этим и должно было все кончиться… Остальные же бросились наперебой пересказывать Щербину новости о Заполярной экспедиции, об их новом руководстве, об «Ивановском рудопроявлении». Когда речь зашла о последнем, Щербин удивленно вскинул брови и воззрился на бича, словно о чем-то того вопрошая. Хмурое Утро пожал плечами, мол, да, так все и есть, и улыбнулся. Щербин открыл было рот, но Хмурое Утро шагнул к нему и так на него посмотрел, что Щербин только покачал головой и снял свой едва не сорвавшийся с языка вопрос с повестки.

—Что ж вы не попробовали запустить «сотку»? — сокрушался главный механик, с какой-то даже укоризной разглядывавший Щербина. — Ведь если на дворе не минус — это совсем не сложно.

—Осенью в лагере Черкеса я сдуру не то горючее погрузил на волокуши. Взял только бензин. И ни одной бочки с дизельным. Весной, когда вы не появились, но кто-то на острове уже хозяйничал — я слышал вертолеты и парочку даже видел, — решил запустить «сотку», чтобы на ней искать вас, и тут обнаружилось, что в бочках совсем не то, что надо. Так что обследовать остров на тракторе я не мог. Как, впрочем, и на своих двоих. Одна нога у меня не рабочая. Витя, ты ведь бывший фельдшер, посмотри, что у меня с ногой…

Бывший фельдшер кивнул, предложил Щербину вернуться в избу, остальных же попросил не заходить, пока он не закончит медицинский осмотр.

Щербин лег на нары, стянул с ног сапоги, а потом и заскорузлые ватные штаны.

Виктор Николаевич некоторое время рассматривал рану, трогал ее, давил (Щербин терпеливо молчал, сжав зубы), потом, не глядя на Щербина, спросил:

—Похоже на сквозное пулевое… Чья работа?

Щербин понимал, что рано или поздно ему придется отвечать на этот вопрос, и потому, вздохнув, ответил:

—Думаю, Коли-зверя. Точно, конечно, не знаю, рану обнаружил, только когда пришел в себя.

—После чего пришел в себя? — Виктор поднял глаза, едва заметно усмехнулся и вновь занялся раной. Не глядя на Щербина, он продолжал: — Тут неподалеку на склоне я наткнулся на сапоги, а внутри — лодыжки со ступнями изгрызенные. Очень мне знакомые сапоги. И еще — кое-какую одежку, плащ, например. Так вот, все это я засыплю плитняком, когда мы с Хмурым Утром и Пантелеем вернемся сюда через пару дней. Учтите, Коля-зверь погиб. Утонул вместе со всеми в вертолете. То есть сначала подстрелил вас, а потом погиб. Так все и было. Кстати, этот карабин, — Виктор показал на висевший в углу на гвозде карабин Коли-зверя, — с собой не берите, он тут нам пригодится.

Он встал и, сняв с гвоздя брезентовый плащ-палатку, перевесил ее на соседний, скрыв от посторонних глаз карабин.

—Как моя нога? Жить буду? — после некоторого молчанья спросил Щербин.

—Жить будете, но, возможно, без ноги. Дело дрянь. Гниет нога…

Виктор вышел из избы и огласил вердикт ожидавшим за дверью конца медосмотра:

—Науку надо срочно на материк, в больницу. Человек может без ноги остаться.

Вертолетчики нетерпеливо переминались с ноги на ногу возле своей машины — у них все же расписание, и к вечеру им надо кровь из носа быть на материке. Однако и понимали, что Робинзону нужно время, чтобы собраться в дорогу.

Хмурое Утро просил оставить его здесь с собакой («Здесь ее дом!» — убедил он Щербина): мол, какой из меня работник, побуду пару дней в тишине и покое, пока главный механик и Пантелей ни пригонят сюда тягач с бочками…

—А если вас медведь съест? — спросил бородача Виктор Николаевич.

—Не съест он меня, Витя, я его знаю.

Главный механик, однако, был непреклонен: Хмурое Утро летит вместе со всеми в лагерь Черкеса. Мало ли что…

Член-корреспондент то и дело бросавший взгляд на взъерошенного бородача, тревожно напрягал извилины: этот бывший интеллигентный человек все больше ему кого-то напоминал, кого-то из далекой уже, почти нереальной юности. Особенно этот его словно извиняющийся за что-то взгляд, голос, манера говорить. И память, поднявшись из мутноватой глубины бледным утопленником, покатила вспять времени, постепенно возвращая члену-корреспонденту его молодость, университетское общежитие в Старом Петергофе, куда он, студент-геолог Жора Крутов, частенько приезжал в гости к однокурсникам попить портвейна, попеть под гитару, а потом потискать в медленном танце какую-нибудь аппетитную девицу. В том же общежитии обитали и университетские филологи — в основном девицы с парафиновыми ножками и лицами боттичеллиевских мадонн. Там он впервые увидел Наташу. Общежитские пригласили его сыграть в футбол. Хрупкая и одновременно статная девица сидела возле спортплощадки и болела за его команду. Но пришла она сюда, конечно же, не ради Жоры, спортсмена, насмешника и жадного до женских прелестей красавца, и это неожиданно больно уязвило Жору. Он не привык к тому, чтобы привлекательная женщина интересовалась еще кем-то, кроме него, когда он, ненаглядный, рядом.

В конце игры выяснилось: она тут ради Вали Донского, будущего не то лингвиста, не то переводчика. Валя играл в команде Жоры защитника. Играл скверно, уступчиво, без спортивной ярости, чем разозлил Жору так, что тот готов был даже намылить этому Донскому физиономию после проигранной ими игры. Но вот между ними встала Наташа (провинциальная красавица из Средней полосы России — так ее представил ему Валя, — чуть ли не на полголовы выше Валентина), и это изменило намерения Жоры. Забыв о проигранном матче, он напросился в гости к филологам, и они втроем до поздней ночи просидели в Наташиной комнате за бутылкой какого-то дешевого портвейна (на портвейне настоял Жора). Жора старательно распускал перед провинциальной красавицей хвост, и к двенадцати ночи у той засверкали глаза. Было похоже, Жора ей понравился, по крайней мере понравилось то, что говорил Жора. И Валя тогда охотно смеялся, будто и не замечая напора, с которым его новый товарищ пытался завладеть вниманием его старой подруги. На последней электричке Жора уехал домой в Питер, всю дорогу представляя себе, чем сейчас занимаются Валя Донской и провинциальная красавица.

Несколько дней Жора был мрачнее тучи: девица, которая так остро понравилась ему, была уже занята. И кем? Каким-то замухрышкой, правда, с добрыми собачьими глазами. Еще ни одна понравившаяся Жоре женщина не смогла от него ускользнуть, и он всерьез полагал себя подарком судьбы для любой из них, даже самой привередливой. Так что выбора у него не осталось: пришлось подружиться с Донским. Ради Наташи, разумеется. Самым болезненным для него в этой дружбе было осознание того, что его (уже его!) Наташа спит не с ним, а с лингвистом с глазами пса. Жора готов был выть. Он видел, что нравится Наташе, но с Валентином у нее, похоже, было нечто другое и, кажется, более прочное. Не внешнее — разудалое, шумное, пенистое, а внутреннее — тихое, почти бессловесное, не вполне понятное Жоре Крутову. Разве красивые и дерзкие шутники во все времена не лучше неприметных, углубленных в себя молчунов?! Как-то незаметно они трое крепко сдружились, хотя, кажется, ночевал у Наташи (когда Наташина соседка уезжала навестить родных) по-прежнему незаметный Валя Донской, а не великолепный Жора Крутов.

Жора учился на своем факультете отлично. Можно сказать, лучше всех, и будущую специальность любил все сильней, все отчаянней, как желанную, но недоступную женщину. И был широк во всем: в поступках, в делах, взглядах и жестах. В карты играл всегда по-крупному, гулял на широкую ногу, собирая большую компанию и обеспечивая ее за свой счет весельем и выпивкой. Но как-то он продулся в дым, прогулялся так, что остался много должен, и долг этот стал расти. И значит, нужны были какие-то кардинальные меры для спасения ситуации.

И Жора снюхался с хохлом с их курса, брат которого был в Виннице мутным майором госбезопасности и крутил какими-то делами, концы которых шевелились и вили кольца в Питере. Видя отчаянное положение Жоры, хохол предложил ему войти в одно дело и получать свою долю. Дело было ординарным, плевым — пакеты с коноплей (анашой) нужно было раз в неделю доставить из пункта А в пункт Б (куда скажет хохол) за хорошие деньги. Сам хохол к пакетам не притрагивался. Даже не видел их. И с Жорой по этому поводу общался только наедине в каком-нибудь неожиданном месте без свидетелей. Так что хохол был полностью защищен от притязаний закона, если бы вдруг что-то пошло не так… Жора, не раздумывая, согласился, полагая, что грех не велик (травка для веселья!) и он, счастливчик Жора, обладавший звериным чутьем на опасность, не влопается, зато жить сможет еще шире, чем жил. Этого ему теперь как раз и недоставало, поскольку Наташа уже целиком забрала Жору: все его мысли, чаяния и надежды были связаны с ней. К тому же ему казалось, что и она оценила Жору по достоинству и, возможно, уже готова полюбить его (тайно встречаться с ним где-то наедине). Жора решил тогда, что, если хорошенько поднажать, взять Наташу в оборот, не отпускать ее от себя, водя по кафе, ресторанам, фонтанируя остроумием, неукротимой веселостью, та неминуемо влюбится в него. И Жору это подталкивало к всевозможным инсценировкам: то он, якобы случайно, сталкивался с ней возле университетских дверей, то в университетской столовке проливал рядом с ней суп на пол, то в кафе на втором этаже главного корпуса отдавал ей свой пирожок. Валя Донской не всякий раз оказывался рядом, и Жора пользовался этим: охватывал Наташу щупальцами внимания и нежно так сдавливал. Тогда он еще не понимал, что уже влюбился в нее самым роковым образом: по крайней мере не видеть ее больше двух дней было для него мучительно, он даже злился на нее, когда ее не было рядом, а она при очередной встрече улыбалась ему как близкому другу, не больше, но и не меньше. И глаза у нее были серые-серые…

В перерыве между парами хохол шепнул ему, что сегодня есть дело и можно срубить хорошие деньги. Жора, не оборачиваясь, спросил, где товар и куда отнести. Хохол рассказал, что и где, и, сунув в кулак Жоре свернутые в трубочку червонцы, исчез. Жору знобило. Наверное, начинался грипп, и, значит, следовало отлежаться дома. Но червонцы! Их было много, даже очень. Времени до вечера, когда Жора должен был передать товар, было еще довольно много, и Жора поехал в Старый Петергоф. К Вале Донскому. То есть, конечно, к Наташе. Поехал прямо с товаром.

В Наташиной комнате они втроем пили чай, а Жору знобило. Передавая чайник, Наташа ненароком коснулась рукою Жориной щеки и вздрогнула. Потом приложила ладонь к его лбу, вскинула брови: «У тебя жар!», достала из тумбочки градусник, и оказалось тридцать девять и шесть. Жоре надо было уже ехать в Питер, к Академии художеств, и там, на ступеньках возле сфинксов, передать товар, но все плыло у него перед глазами, и он не мог найти в себе силы, чтобы встать и пойти. Наташа с Валей хлопотали возле него, полулежащего на Наташиной кровати, а он упрямо порывался встать и пойти, чтобы «передать эту сумку Мансуру». Где? Когда? Ты никуда не поедешь! «Не могу не поехать. Мне заплатили!» — говорил он, кутаясь в Наташино байковое одеяло и бессильно опуская голову на подушку, пахнущую фиалками. Потом вещи и предметы в комнате стали увеличиваться перед Жориными глазами, словно их надували, и то приближаться, то удаляться от него. Потом он куда-то летел, передавал сумку с товаром, но только не Мансуру, а Наташе, и та извлекала из нее термос с чаем…

Он открыл глаза, не понимая, где находится.

Это была не его комната. За окном таились мрак и тишина, а на соседней кровати кто-то спал. Стараясь не скрипеть пружинами, он встал, на цыпочках подошел к спящему. Наташа! Подложив правую руку под голову, с разметавшимися по подушке волосами, она не дышала. Он испугался. Но потом, приглядевшись, увидел плавно и едва-едва вздымавшуюся и опускавшуюся грудь. И — ни звука. А где же Валя? Его тут не было. Жора был, а Донского не было. Он сел на свою (Наташину!) кровать и все вспомнил, заглянул под стол — сумка исчезла. У него затряслись руки, он подошел к Наташе, тронул ее за плечо. Та сразу открыла глаза. Он хотел ее спросить, но она первая заговорила:

—Валя твою сумку повез Мансуру и, наверное, опоздал на последнюю электричку. Как ты себя чувствуешь? — Она улыбнулась.

—Хорошо, — сказал он и, не понимая, почему это делает, но и не собираясь не делать этого, лег рядом с ней и прижал ее к себе…

Утром Валентин в общежитии не появился, и притихшие, счастливые, все никак не могущие оторваться друг от друга, они подумали, что, переночевав где-то, он отправился в университет на занятия. Сами же они решили опоздать и приехали в университет только к третьей паре. Весь день Жора, чудесным образом за одну ночь переболевший гриппом, летал по коридорам как на крыльях и не беспокоился о деле, которое сделал за него приятель. Правда, это «приятель» по отношению к Донскому звучало в Жорином сознании теперь как-то фальшиво и не без усилия. А ведь еще вчера оно могло легко сорваться с его языка.

Вечером все в общежитии узнали, что Донского загребли с наркотиками.

Ночь Наташа с Жорой просидели на ее кровати, и утром Жора собрался идти сдаваться. Наташа его не задерживала, только плакала и обнимала, и Жора попробовал убедить себя в том, что не стоит спешить в ад, что, может быть, Валю отпустят, ведь он — ни при чем. Ну а уж если не отпустят, тогда, конечно… И потом, если дело плохо, Валя (он же не враг себе?!) расскажет следователям как все было, и тогда за Жорой придут. Так стоит ли лезть в петлю, если ее накинут тебе на шею и без твоего желания?! И они не поехали на занятия, а весь день провели вместе. Вечером Жора потащил Наташу в ресторан (в кармане у него были те самые червонцы). Медленно пьянея, он говорил ей, что и в тюрьме будет думать о ней. Она плакала, уверяя его, что будет ждать, что пять лет — не срок. А он смеялся: могут дать восемь. «Нет! — защищалась она. — Восемь не выдержу…» и опять плакала, а он, пьяный и счастливый, ее обнимал…

Ночь они опять не спали — ждали следователей с понятыми. Но никто за Жорой не пришел, и тогда Жора с Наташей предположили, что оперы караулят Жору в его квартире. Утром он позвонил домой, и отец сказал ему, что большой мальчик должен вести себя как мужчина и не забывать позвонить родителям, чтобы сообщить, что с ним ничего страшного не случилось. «Меня дома, случайно, никто не ждет?» — осторожно спросил он отца. «Ты что, с ума сошел? Да мать всю ночь не спала, ждала, места себе не находила!»

И Жора понял, что Валя его не выдал, и предложил Наташе жить вместе, жить друг другом, жить друг для друга до тех пор, пока его не заберут. И они жили вместе, жили, сливаясь в одно, становясь одним, прорастая друг в друга, становясь друг другом и уже не понимая, как можно было прежде жить друг без друга — жить так, как они жили прежде?! Они жили над пропастью под дамокловым мечом, каждую секунду ожидая стук в дверь, и были счастливы. Так счастливы, как никто в мире не мог быть счастлив. И каждую секунду находясь на вершине блаженства, готовы были умереть. Без сожаления, без страха. Потому что все, о чем мечтает, к чему стремится, чего добивается от жизни человек, — все это главное, великое и прекрасное было у них каждое мгновенье.

Всякий раз, соединяясь с Наташей, Жора был неистов. Ему чего-то все время не доставало в этом пиршестве плоти, он все никак не мог добраться до чего-то, существующего в Наташе, но недостижимого для него. Наташа же просто растворялась в нем, исчезала. Но этого ему было мало, потому что не вся она, не до конца принадлежала ему. Это его злило. Было что-то в ней такое, чем он еще не овладел, не поглотил, что-то, что осталось в ней… для Вали Донского! Вот какая мысль лезла ему в голову, и ему хотелось изорвать любимую в клочья, но добраться до того, что ему в ней не принадлежало. Добраться и присвоить это. Или уничтожить. А она и не сопротивлялась. Ее уже попросту не было. Она уже была Жорой Крутовым, а себя не знала и не помнила…

Странно, но Жору никто не искал. Его до сих пор не вызвали на очную ставку с подследственным Донским, хотя прошло уже больше месяца с того момента, как последнего взяли с сумкой, набитой травкой. Пару раз туда, к Вале, наведалась Наташа. И не только по вызову в качестве свидетеля, но и, кажется, по своей инициативе… Все это время Жора с Наташей горели ровным голубым пламенем и никак не могли сгореть. Понять их мог бы только тот, кто хоть раз на миг ощутил внутри себя этот огонь.

—Ты должен прийти к ним и рассказать, потому что все это не справедливо по отношению к Вале, — то и дело начинала Наташа, и тут же спохватывалась: — Нет! Я не могу тебя потерять, потому что тогда жизнь мне не нужна…

Все это произносилось ею в какой-то горячке. У этих дней не было ни дня, ни ночи. Были только слова, клятвы, готовность за свою любовь сгореть на костре. Неожиданно Жора предложил Наташе пойти в загс и расписаться. «Может, тогда мне пару лет скостят!» — пошутил он. Наташа сказала, что да, это для нее — счастье, что после этого ей можно даже умереть, если бы не одно «но». А вдруг она носит ребенка? Ведь тогда вместе с ней умрет и ребенок, а это будет чудовищно по отношению к отцу ребенка… Так она говорила и, кажется, была явно не в себе. Ребенок? Жора был согласен, ведь этот ребенок будет минимум наполовину воплощением его Наташи…

Они пошли в загс и расписались. В день суда над Валентином. Так получилось, так совпало. На суд он явился в костюме жениха, а она в платье невесты, только без фаты. Прежде чем суд предоставил слово свидетелям, Валя признал все из предъявленного ему, рассказав несуразную историю о каких-то неизвестных ему людях, предложивших заработать… Ни судья, ни прокурор, похоже, не верили обвиняемому, но обвиняемый упорно стоял на своем, и Наташа, когда судья попросил ее рассказать о событиях того злополучного вечера, подтвердила слова обвиняемого. После нее Жора (свидетель!) каким-то не своим голосом, боясь даже мельком взглянуть на обвиняемого, подтвердил Наташины слова…Вале дали пять лет, а Жора с Наташей, не глядя друг на друга, вышли из зала суда, доехали до Жориного дома и там, на правах мужа и жены, закрылись в Жориной комнате на сорок восемь часов. Обнявшись, они шептали друг другу безумные слова и ничего не могли поделать с этой своей любовью, которая оказалась выше правды и сильней чести. Жорины родители стояли возле двери в комнату сына и не понимали: а как же свадьба?!

Жора с Наташей жили, стараясь не вспоминать Валентина. Потом обнаружилась беременность, и через положенные месяцы у Наташи родилась девочка… Ну, скажем, не через положенные девять месяцев — Жора-то прекрасно помнил, когда был с Наташей впервые, — а раньше срока (но ведь бывает такое — недоношенный ребенок!). Однако вес, рост девочки — все было в норме, и Жора заставил себя не сомневаться и быть счастливым: у них с Наташей появился ребенок, в котором половина Наташи. Он говорил себе: «У меня теперь полторы Наташи!» Наташа исправно писала письма Вале в колонию и просила Жору ни в коем случае не писать Донскому. Она виновата во всем и сама разберется с этим делом… Жора понимал, что его жена носит в сердце комплекс вины с той самой ночи, когда Валя повез Жорину сумку Мансуру, что эта вина уже завладела ею, ее сознательным, ее бессознательным. Да и самому Жоре временами становилось не по себе.

Прошло пять лет, но Донской, который должен был уже освободиться, так не появился в Питере. Дочь Лена часто болела. Вглядываясь в Лену, Жора не понимал, почему та столь не похожа на своего отца, высокого красавца, весельчака и сердцееда? Было в ней, конечно, что-то от матери. Но…

«Не Валина ли она дочка?» — периодически вползала в Жорину голову ядовитая мысль, и он отмахивался от нее, однако следы ее всякий раз оставались в его голове и портили ему настроение. Вновь и вновь присматриваясь к дочери, всматриваясь в ее черты, он мрачнел и уходил из дому, чтоб побыть одному и потерзать себя страшными подозрениями. Но однажды, увидев своего отца, беседующего с внучкой, ему показалось, что та чем-то похожа на деда — холодного полувоенного человека среднего роста, всю свою жизнь следившего за сохранением государственной тайны в «почтовом ящике». «Вот она в кого такая суровая!» — заставил себя усмехнуться Жора, чтобы наконец закрыть вопрос…

Лет восемь они прожили ровно и счастливо, но на девятый в Наташе что-то надломилось, она стала часто болеть и таять на глазах. А вот Жору ничего не брало: он защитил кандидатскую диссертацию, готовил докторскую. Шло время, Наташа уже не выходила из дома, и маленькой Леной занимались Жорины родители, особенно отец, которого рождение внучки неожиданно отогрело и размягчило, сделав из непреклонного, с остановившимся взглядом работника первого отдела сердобольную бабу… Последний год своей жизни Наташа уже не вставала с постели, и Жора пытался не подавать виду, что ему больно видеть ее такой, и вел себя с ней так, словно ничего в их жизни не изменилось. И Наташа, все уже знавшая о себе, была ему благодарна.

Как-то она задержала Жору у своего, пропахшего лекарствами одра. Тот, улыбаясь, осторожно опустился на край кровати, и Наташа сообщила ему, что скоро умрет, потому что должны же люди платить за свое не совсем законное счастье?! Потом сообщила, что хочет рассказать мужу то, что давно носит в сердце. Тут Жора вздрогнул и побледнел: подумал, что жена сейчас скажет ему о том, что отец Лены — Валя Донской, и готов был уже взвыть, однако переборол себя и, положив ладонь на лоб, заговорил о том, что знает о всех ее тайнах, но это ровным счетом ничего не меняет и не может изменить. Наташа удивленно улыбнулась ему. Потом, помолчав, сказала, что умереть ей теперь совсем легко, и Жора прямо в рубашке и брюках, как тогда ночью, в первый раз, в общежитии, лег рядом с Наташей и принялся вслух вспоминать, какую счастливую жизнь они прожили вместе. Наташа гладила его плечо и не то улыбалась, не то плакала. Когда же утром он проснулся рядом с ней, в ознобе черного предчувствия вгляделся в нее, укрытую по горло одеялом: нет, грудь не вздымалась и не опускалась. Счастье закончилось так же неожиданно, как началось. Лене в тот год исполнилось десять, и Жора, приготовленный последней затяжной болезнью жены к этому удару, выдержал его… Он не женился второй раз. Не хотел, чтоб у Лены была мачеха. Да и был уверен в том, что вторая такая Наташа на земле не живет. Конечно, Жора являлся еще завидным женихом, импозантным вдовцом и неотразимым мужчиной, и у него то и дело случались романы: он спокойно сближался с очередной женщиной, выпивал из нее весь нектар и без сожалений расставался…

—Пойдем, Борман, с медведем прощаться, — сказал Щербин псу и, тяжело хромая, опираясь на самодельный костыль, отправился к сопке. Борман тут же выскочил из избы и побрел за ним.

Все это утро медведь бродил шагах в двухстах от зимовья, деликатничал. Знал, если подойти к избе близко, собака будет недовольна. Она до сих пор не доверяла медведю. А зря. Медведь приходил сюда, конечно, не только из любопытства. Двуногий каждый раз приносил ему рыбину. Поначалу двуногий бросал медведю рыбину издалека, но потом, видимо, посчитав это унизительным для медведя, стал вкладывать ее чуть ли не в рот медведю. Конечно, рядом с двуногим в этот момент всегда была собака, рычащая на медведя. Но медведь был шелковым: осторожно брал рыбку зубами и не очень яростно, чтобы никого не напугать, терзал ее, глотая по кусочкам. Потом медведь, чуя за собой долг, начинал чудить: кувыркаться, подбрасывать остатки рыбки вверх и ловить их когтями. Медведю очень хотелось понюхать двуногого — уж больно удивительными запахами тот обладал, но собака всякий раз рычала, и медведь делал кувырок. Мол, ничего такого зверского у меня на уме нет, и все это — от дружеского к вам расположения. После медведь обычно уходил за сопку и там лежал, вздыхая и нуждаясь более в дружбе, нежели в еде.

Вот и сегодня двуногий принес ему рыбу — сразу три хвоста — и одну за другой, протянул их медведю. Первую медведь положил на камни и прижал лапой. И вторую тоже прижал лапой. Третью же принялся аккуратно поедать. Двуногий с собакой только качали головами, мол, какой хороший аппетит. Съев первую, медведь принялся за вторую. Тут ему надоело миндальничать (разыгрался аппетит), и он довольно грубо с ней разделался. Когда же взялся за третью, то и вовсе отвернулся от зрителей и заурчал, забулькал от удовольствия. Покончив с угощением, он повернулся к зрителям, однако те уже были где-то внизу, возле своей берлоги. Так что медведь мог теперь и не кувыркаться, а, сидя с набитым животом, прислушиваться к собственной утробе…

Компания все еще курила возле зимовья, поджидая Щербина (тот еще гремел утварью в избе), а небожитель был уже возле вертолета. Растревоженный (словно рану расковырял) своими воспоминаниями, Георгий Александрович некоторое время простоял возле шасси вертолета, потом тяжело поднялся на борт и сел на свое место. Ему не хотелось никого видеть. Особенно того бича, который смотрел на него щенячьими глазами из далекого Жориного прошлого. Поскорей бы уж взлететь! Тогда можно будет, прикрыв глаза, слушать шум двигателя и не даже шевельнуться, когда эти трое с собакой высадятся на песчаной косе. И всё, конец воспоминаниям, можно жить заново…

В дверном проеме возник темный силуэт — кто-то вошел в салон.

—Здравствуй, Жора, — тихо сказал этот кто-то, и Георгий Александрович вздрогнул, напряженно вглядываясь в силуэт. Судя по голосу, перед ним стоял… Валя Донской, только спрятанный внутри бича по прозвищу Хмурое Утро.

Значит, звериное чутье и теперь не подвело Георгия Александровича. Можно было бы, конечно, встать с места и, не говоря ни слова, выпрыгнуть из вертолета и потом идти куда глаза глядят (будто можно вот так уйти от себя!), пока не упадешь — и пусть тебя разорвут полярные волки, потому что ты, Георгий Александрович, достоин такой смерти. Однако Георгий Александрович подавил в себе сей малодушный порыв и остался на месте.

—Здравствуй, Валя, — тоже тихо сказал он и так, словно взошел на эшафот и положил голову на плаху, посмотрел на Хмурое Утро.

И его поразили глаза, смотрящие сейчас на него. В них не было ничего, кроме неба…

Остальные пассажиры вместе с Щербиным еще только приближались к вертолету, а Жора и Валя уже успели о многом поговорить.

Георгий Александрович успокоился: Валя Донской не собирался сводить с ним счеты. Напротив, искренне обрадовался их нежданной встрече и еще больше тому, что Жора его вспомнил через столько лет. У Георгия Александровича отлегло от сердца, и он вкратце поведал Хмурому Утру о своей жизни. Когда же осторожно вспомнил Наташу, Валентин заплакал. Георгий Александрович смолк, но тот попросил его продолжать. Георгий Александрович упорно не заводил речь о том злосчастном вечере, о сумке, Мансуре, суде и приговоре, намереваясь повиниться перед Хмурым Утром потом (а может, не повиниться, поскольку быть им вместе еще не более получаса, и все, больше они никогда не увидятся!), но Хмурое Утро и не просил его об этом, словно того вечера, сумки, Мансура и суда в их жизни никогда не было, хотя было, очень даже было. Георгий Александрович недоумевал: второй раз в жизни он сталкивался с таким самоотверженным благородством души, и обладателем этого благородства был все тот же Валя Донской, правда, теперь в обличии бича по прозвищу Хмурое Утро… Георгий Александрович вытащил из-за пазухи флягу с коньяком и протянул ее Хмурому Утру (он готов был сейчас даже пить с ним из одной фляжки!), однако тот отрицательно покачал головой, и Георгий Александрович сделал два больших глотка.

Удивляясь уже собственному великодушию, он неожиданно спросил:

—Почему ты тогда, на суде, взял мое на себя?

—Зачем теперь об этом? — Хмурое Утро испуганно посмотрел на члена-корреспондента.

Георгий Александрович глотнул еще из фляжки и сделался в собственных глазах не то бронзовым, не то мраморным.

—Нет, я хочу знать…

—Наташа сказала мне тогда, что умрет, если тебя посадят в тюрьму. И это была чистая правда, написанная у нее на лице. Я пообещал ей ничего им о тебе не рассказывать. Ты себя не вини. Это было наше с Наташей дело. Я ведь ее любил, но она любила тебя. И так любила, что моя любовь к ней в сравнении с ее любовью к тебе ничего не стоила. Конечно, я не собирался в тюрьму, и у меня была мысль все им рассказать. Да и с какой стати я должен был садиться в тюрьму! Но Наташа… Она бы умерла. И как бы я тогда жил?! В своей любви к тебе она была не виновата. Скажи я тогда, как все было, тебя бы упекли, а она наложила бы на себя руки. И кто бы тогда был во всем виноват? Я. И как мне после этого жить? А тут всего пять лет лагеря, чтобы только она была… Так что ни я ничего не мог поделать, ни ты. Судьба. Ей было угодно именно так распорядиться нами…

—Нет, Валя, не могла она быть счастлива до конца, потому что ты где-то тянул за меня срок. А я вот был счастлив. Представляешь?

Георгий Александрович исподлобья смотрел на Хмурое Утро, удивляясь тому, что вот он, Валя Донской, когда-то вставший к стенке вместо Жоры Крутова, взваливший на плечи неподъемный Жорин крест и протащивший его через всю свою жизнь (Георгий Александрович представлял себе жизнь, прожитую Валей Донским), здесь, перед ним, а ему даже не совестно.

—Думал: пять лет, а оказалось — вся жизнь. Но ведь все именно так и должно было быть, а? — словно поощряя эти мысли Георгия Александровича, продолжал Хмурое Утро. — Я прожил свою жизнь, ты — свою. А сумка с анашой была лишь реквизитом в нашей пьесе. И Наташа в этой пьесе была для тебя, а не для меня. Ведь эта пьеса была о любви…

—Валя, а ведь у тебя есть… дочь, — все больше удивляясь себе, произнес Георгий Александрович, уже достаточно пьяный для таких откровений, — только ты не смей…

—Я и не смею, — улыбнулся Хмурое Утро. — Ты, наверное, имеешь в виду Елену Георгиевну? — Он вздохнул. — Нет, это твоя дочь, Жора. — Георгий Александрович, конечно, надеялся именно на такое признание Валентина Донского, но все же губы его запрыгали, а на глаза накатили слезы. — Веришь ли, я с Наташей вместе ни разу не был. В то время, когда ты нарисовался, я был у нее единственным, но даже ни разу не поцеловал ее. Чего там не поцеловал — не притронулся даже. Я любил ее, как бы это сказать поточней, из-за угла. Если наши плечи ненароком соприкасались, я готов был просить у нее за это прощение. И не просил только потому, что понимал, как это глупо. Почему? Боготворил ее! В моей любви к ней не было страсти, не было плоти: только желание видеть ее счастливой, только возможность идти с ней рядом. В ее присутствии я даже не ел, стеснялся. В столовую придем, она обед закажет и аккуратно так, красиво ест, а я сижу напротив нее и компот пью. Она: почему? Я: не хочется. Скажи, ну как я мог есть при ней гороховый суп? — «А я при ней кость мозговую глодал!» — усмехнулся внутри себя Георгий Александрович. — Я потом к себе в комнату приходил и бублики жевал. И все же я был счастлив. И теперь счастлив. Поэтому, думаю, все в моей судьбе было правильно. То, что я прожил, наверняка лучшее из того, что мог прожить.

—Ну, не знаю, — изрек Георгий Александрович, покачал головой и, чувствуя, что недостаточно пьян для продолжения разговора, скрутил крышку с фляжки и осушил емкость.

Они сидели рядом и молчали. И Георгий Александрович смотрел на Хмурое Утро с едва заметной неприязнью, даже с раздражением, вопреки желанию, идущему со дна души мутной волной. Да, Лена оказалась его дочерью, а не дочерью Валентина Донского (он верил Донскому, было бы просто глупо не верить этому святоше), и это было хорошо, ведь это снимало с души Георгия Александровича хотя бы один камень, но Георгия Александровича убивало то, что рядом с ним сидит человек, одним своим присутствием, одним фактом своего существования обличающий Георгия Александровича, показывающий ему, кто он есть на самом деле.

А сидящий рядом с Георгием Александровичем бич не скрывал радости. Да и как тому было не улыбаться, думал Георгий Александрович, если тут сейчас находился тот, за кого он когда-то взошел на эшафот, фактически отказавшись от себя?! Как ему было не радоваться, если именно Георгий Крутов, член-корреспондент и лауреат, и был одним из главных итогов ничем не примечательной и никому не интересной жизни бича по прозвищу Хмурое Утро?! Сознавать это было мучительно. Так мучительно, что еще немного, и Георгий Александрович мог, пожалуй, возненавидеть сидящего рядом человека. Человека, судьбой которого Георгий Александрович когда-то заплатил за собственную судьбу.

Вертолет оторвался от кое-где уже зеленевшей тундры и, качнувшись, полетел в сторону океана. Щербин сидел, вытянув больную ногу. Прижавшись к нему плечом, рядом сидела Надежда.

—Помнишь магазин у нашего дома? — заговорила она, снизу вверх глядя на отца. — Там, возле входа, всегда компания с пивом в руках шумела, не обращая внимания на дыру в асфальте, и я, когда мама вела меня в детский сад, со страхом заглядывала в нее. Знаешь, почему? Боялась, что ты провалился в эту дыру. Пару раз видела лежавшего возле нее весельчака и была уверена, что это ты. Ну почему я все время думала, что если какой-то мужик разлегся на тротуаре, то это обязательно ты? Как-то мать несла меня через мост, а я опять думала о той дыре в асфальте и о тебе, уже провалившемся в нее, и не могла успокоиться. Была зима, буксир проделал проход во льду: полоса черной воды кипела подо мной. И мне вдруг стало так тебя жалко, что я попросила маму не бросать меня в воду. «А если брошу, то что?» — «Папа плакать будет», — сказала я. Мама сильно прижала меня к себе, и я заплакала, потому что представила, как ты лежишь в той яме, и тебя никто уже не достанет оттуда, потому что я утонула, а мужики с бутылками в руках плевать хотели на то, что ты в той дыре, а я на дне… Как же ты будешь без ноги? — вдруг спросила она, хмурясь.

—Как и был, — усмехнулся Щербин. — Только без ноги. Знаешь, что произошло здесь со мной? Я, прежний, за эту зиму сгнил, перестал быть. Старый сгнил, чтобы родился новый. Так всегда в природе: из истлевшего зерна лезет побег, из душного кокона — бабочка. Поначалу тебе кажется, что ты лишился всего в жизни, а потом оказывается, что ты получил от нее все. Просто из тебя ушло пустое, ненужное, и осталось только важное, главное, которое было в тебе всегда, но ты об этом даже не догадывался. И когда это в тебе открылось, ты заново родился. Кто я теперь? Наверное, тот, кем и должен был быть всегда. Когда я понял, что искать меня не будут, поскольку я погиб, накатило отчаяние: не хотелось жить, потому что жизнь, которая была уготовлена мне здесь, казалась медленной смертью. Но я не умер, а продолжал жить, удивляясь тому, что живу. И это была именно жизнь, порой невыносимая, а вовсе не медленная смерть, и жизнь эта, которую я не считал возможной для себя прежде, исподволь, исподтишка переделывала меня. Я стал жить своей новой жизнью и незаметно привык к ней, и она мне понравилась. И однажды до меня дошло: да вот же она, моя подлинная жизнь; надо просто жить всем этим, что вокруг. Я перестал сопротивляться жизни, перестал бояться тьмы и ледяного ветра и стал частью того, что меня окружало, вписался во все это как последняя деталь, необходимая для полноты картины. Только меня здесь и не хватало, чтобы все тут наконец сложилось. Когда ты вдруг становишься всем тем, что вокруг, из тебя уходят страх и тоска. Остается лишь чувство голода… Но ведь это хорошо! Вот, — он ткнул пальцем в плывшую под ними тундру, — все это уже — я. Что мне теперь надо от жизни? Да ничего, ведь она целиком принадлежит мне…

Вертолет постепенно набирал скорость.

—Смотри! — воскликнула Надежда, развернувшись к иллюминатору и глазами указывая куда-то вниз.

Щербин увидел медведя. Тот бежал за вертолетом, то и дело задирая голову, стараясь не отстать. Но вертолет был быстрее медведя, и последний, сделав еще несколько отчаянных прыжков, остановился.

Обескураженный, сбитый с толку этим бегством двуногого и собаки, медведь не понимал, почему они оставили его здесь? Все было хорошо, правильно: они жили одной семьей, и собака на медведя уже не лаяла, только иногда рычала. Однако медведь был деликатен, не лез к ней с нежностями: если они порой и играли, то первой, повизгивая, начинала собака, и только тогда он с удовольствием кувыркался — веселил собаку. Он так привык к собаке и двуногому, что считал их уже почти медведями. Когда же они вознеслись в небо, медведь почувствовал внутри себя пустоту. Нет, не только же ради прокорма он брел сюда по льду, потом плыл по морю, потом снова брел и плыл. Он надеялся на встречу с теми, кого оставил здесь поздней осенью, швырнув им на прощанье со своего плеча недоеденную тюленью тушу, понимая, что им без этого тюленя зиму не пережить…

Земля, по которой сейчас устало брел медведь, была всегда откровением. Для начала удивив, ошарашив человека, она потом навсегда влюбляла его в себя почти лунным пейзажем с затянутыми разноцветной замшей сопками, свистящим размахом, звенящей тишиной, свободой, открывающейся за каждой горной грядой, вечностью, таящейся в каждом прибрежном валуне. И едва человек начинал понимать эту землю, она тут же признавала его своим, принимала таким, каков он есть.

Лишь немногие бежали сюда, чтобы обрести свободу. Большинство оказывались здесь в силу различных обстоятельств (работа, деньги, любовь) и считали себя невольниками, с болью в сердце отрывая свои зады от привычной жизни. Не понимали, что только здесь, в этой неволе, они наконец и выходили на свободу, обретали себя, начинали жить по-своему, как душа лежит. А там, где всегда были их осторожные сердца, полагавшие, что бесплатная путевка в Сочи, личный автомобиль, любовница и государственная дача — это и есть свобода, за которую, выходя из себя, теряя себя, они бились с кем-то насмерть, была их тюрьма, их вечность общего режима… Только здесь они приходили в себя, находили себя и уже не желали грызть друг друга и умирать за химеры. Ведь все, что им было теперь нужно, у них было, и никто не мог у них это отнять.

Стоило только устало вскарабкаться на вершину сопки и, отложив геологический молоток в сторону, посмотреть вперед на двадцать, тридцать, пятьдесят километров, как все вокруг тут же притихало: словно прислушиваясь к твоим мыслям. И в возникшей тишине ты неожиданно чувствовал себя важным, необходимым всему тому, что вокруг тебя. И происходило чудо: ты вдруг видел всю землю разом, и все, даже то, что за сотни километров от тебя, оказывалось рядом с тобой, едва ли не под рукой, и все это ты ощущал своим, родным, хорошо тебе знакомым. И как-то незаметно, безо всякого усилия, ты сам становился частью этого лунного пейзажа, этого свистящего простора, этой звенящей тишины, этой свободы. И в голову приходило: ты столь же неотделим от всего, что вокруг тебя, как эти сопки, эти распадки, эти прибрежные валуны. И даже звезды в ночном небе здесь не важнее тебя! И смысл мироздания, непостижимый, хоть на мгновенье да приоткрывался тебе. И уже не было тебя прежнего — суетного, тщеславного, обиженного на весь мир и глубоко несчастного. Ты больше никуда не спешил, потому что ощущал в себе то, к чему всегда стремилась твоя душа, на что всегда надеялось твое сердце. Даже умереть тебе было не страшно, потому что ты знал: смерти нет, а есть лишь то, что ты с каждым днем все острее предчувствуешь, но пока не можешь изъяснить…

Вот так еще при жизни ты обретал вечность.

Название книги

Каминский Евгений

Содержание