Не умираем от чахотки И не стреляемся всерьез. Наш век, стремительный и ходкий, Летит вперед, как тепловоз. Давясь слезой, седея с горя, Шепча: «О, с этим мне не жить!», Три раза в год бежишь на море — И все четыре, может быть. Под жакарандой и баньяном, Неловкий гринго, шут и фат, Валяешься смертельно пьяным И зришь перед глазами ад. О, как мы не нужны! И надо ль Причин доискиваться до? Гори, звезда моя, не падай, И, сердце, покрывайся льдом. Что обольщения и страсти, Что терпкой музыки глоток! Раскрасьте иль обезобразьте — А мир прекрасен и жесток.

Залечивай шрамы, ожоги И рваные раны разлук. Кругом дураки и дороги, И жизнь ускользает из рук. Под вольную музыку смерти Душа отцветет, яко крин. …Цыгане танцуют в концерте, Смугляночка бьет в тамбурин, — Чума ли пирует привычно, Любовью ли горло полно… Век выдался — страшный, обычный, Блистательно в нем и темно. Свобода — пьянáя-дурная, По головы, как по грибы… Пусть сильными нас вспоминают, Не помня, как были слабы.

Как скажешь в лоб — потом, жалея, От острой мечешься вины. Темны созвездья, и аллея Темна, и помыслы темны. И море, щурясь и мерцая, Шумит, зовет, вгоняет в дрожь. И ты, судьбы не отрицая, Навстречу ей легко идешь — С бутылкой крымского портвейна Наперевес, с огнем в груди, Столь белокожа и лилейна, Что хоть умри и пропади. И чем все кончится однажды? Все той же вечною тоской, Бессмысленной и острой жаждой, Во тьму протянутой рукой. Ах, погибать ни за полушку — Какой в том лад, какой в том мед? И горлица зовет кукушку — Да, видно, без толку зовет.

Мой кораблик, скользящий над бездной — Лишь один из других рыбаков, И трепещет в руках бесполезный Блестких слов небогатый улов. Что ты скажешь мне, друг мой, на это — Правишь путь ли, за мною скользя, В ожидании скорого лета И расплаты за все, что нельзя? Ах, что пели, и что мы творили, И душа прикипала к душе… А о чем мы с тобой говорили, Я всего и не помню уже.

Если мы покидаем друг друга — ответь, ответь! — Если сердце пошло в отказ и привычно лжет, Призывая тебя на разлуку, на казнь, на смерть, На погибель, твердя, что вовсе и не живет, Что мертво давно, что закончился этот фильм, Этот варварский блеск, и пурпур, и шелк любви, Что отброшено бремя страсти, и Иггдрасиль Прорастает сквозь дух и тело, и вот — живи, Как умеешь, и ты сопрягаешься с пустотой И стираешь нервы о камни своих потерь, О шершавость боли, когда ты опять — не с той, И в крови, убаюкан, дремлет до срока зверь, Если лживость сердечная вдруг в полный рост встает, Отмахнуться уже не выйдет, но как с ней быть? Непривычный тебе, но знакомый мне оборот — Надоевшая, злая насмешка моей судьбы. Что тебе до моих забот с полученьем виз, До щенков пушистых, волчат для моих саней, Жеребят шестиногих и хрупких холодных вис? — Спит валькирия, спит — и на фьорды глядит во сне. Мы не те и не с теми, но сердце умеет лгать, И слова наши лгут, и, укутавшись в пустоту, Замирают от сна и нежности в двух шагах, Трепыхаются яркими зябликами на лету. Что нам делать с этим разбросом, раздраем, раз — Общенностью наших дней, с глубиной родства Потаенной, что навсегда отличило нас От других живущих? Что мне твои слова, Препинанья знаки, запинки на хлипкой лжи, Спотыканья тире на боли твоей-моей — Там, где чувство долга поставило рубежи… Обещать, что не будем брать их? Давай, сумей… Что нам делать с этим родимым пятном любви — Развернуть драккары и плыть к своим берегам? Но трепещут спящие звери у нас в крови: Златоглазый Слейпнир и синеокий Гарм…

Любишь меня, говорю, так люби и так — С этой вот чехардой из друзей, собак, С нервами, фибрами, жабрами и вообще, В розовой шубке и в черном, как ночь, плаще, С ножками, запинающимися в такт, С жизнью, в которой, как ни крути, бардак, С пыткой бессониц и горечью через край, С каждым, кому шепчу я: «Не умирай!», С этой звездой во лбу… Солоней морей Слезы мои, вот такую меня согрей: Руки и волосы — все во мне хорошо, — С сорванным голосом, вывернутой душой.

Порываешь навеки с предателями, лжецами. Отравили собаку — и новую в дом берешь. И бормочешь под нос: «Мы во всем виноваты сами». И, рыданье сглотнув, твердишь себе: «Ну, так что ж!» Смерти, жизни, судьбе — счет кому выставлять к оплате? На какую звезду загадать, чтобы боль прошла, Если помнишь: в чужой рубашке ты, как в халате, По утрам на почти любимом плече спала? На Рифейские горы ложится рассвета кромка. Детям Гипербореи по силам любой обвал. Лижет руки щенок, а под сердцем болит негромко: Ты-то помнишь, кто прежде ладонь твою целовал. Но пока на морозе глотаешь дым пахитосок, Пепел Кубы сбивая на блесткий уральский снег, Твой пушистый и злой распрекраснейший недопесок Никакой беды не подпустит к тебе вовек.

Пион уклоняющийся — от Армии или налогов? Малиново-розов его живот, Уклончивый недотрога. Пион не скажет ни да, ни нет, Хоть к стеблю приставляй пистолет, Он — неговорливый. Сажаю его под сливой. Сидеть, говорю, не пересидеть, Пока за тобой не придет смерть, Цветочная злая смерть, Железная, быстрая, чик — и все! Ничто тебя не спасет. Хрустальной пыточной твердь. Будешь мертвый стоять и гореть, Пунцоветь и розоветь. А из целебного корешка Сделают лекарство для плаксы и дурачка.

Развесишь белье на балконе, Заваришь тархун и чабрец. Мучительной жизни на склоне Прекрасный провидишь конец. Поблажек не просишь: одышка Ли, пламя ль вскипело в груди, А все же пока что не крышка, А все же — вставай и иди. Шагай то легко, то неловко — Взлетишь ли, споткнешься, любя… Балконная эта веревка Продаст с потрохами тебя: На ней, распростертое гладко, Рядком и старье, и новье — Твой свитер в цветах и лошадках, В снегириках платье твое.