— Все только не пойму как-то: я царь или не царь?

— Ты — царь, — склонил голову первый и наиглавнейший визирь.

— Тогда кто объяснит мне, чего все эти…,- монарх повел рукой, показывая, как все "эти", вокруг и около…,- Так чего все эти просят и просят, понимаешь? Чего они просят? Почему?

— Это они все о князе Холмском печалуются, твое величество.

— А что им о нашем собственном князе печалиться? Кстати, он что ли жив еще?

— Жив.

— А почему? Что за дела, в конце концов? Сколько можно? Все время находится тема, которую они, эти все, — царь отвлекся, посмотрел в свои записи, — Во! Мус-си-руют. Ясно? Муссируют и муссируют. Что за, в конце концов? То, понимаешь, пристают — а что с вашим легионом, что с вашим легионом. Что, что… Потерялся. Это все-таки наш легион. То есть фактически мой. Хочу — потеряю. Хочу — найду. Так?

Первый визирь поморщился, отвернув лицо в сторону. Он мог это сделать, потому что абсолютный и единовластный никогда не смотрел в глаза. И еще потому что в зале они были только вдвоем — даже рынды в белых одеждах вышли, встав в караул у дверей снаружи. Рынды вышли с поспешностью, уловив движение правой бровью. Они понимали. что в белом они — пока выполняют то, что приказано, и пока улавливают вот это нервическое немного движение правой бровью.

— Это ты на кого морщишься? — вдруг почти шепотом сказал царь. — Это ты что мне тут рожу козью строишь? Это ты за кого себя держишь? Это, может, ты, как Холмский?

Визирь молча брякнулся на колени и уткнулся лбом в самые носы туфель. В загнутые кверху, упругие, расшитые жемчугом концы царских туфель.

— Ну? — помолчав с минуту, сказал сухо монарх. — И что ты скажешь мне, смерд?

Он всегда так ругался на визиря. А тот следил только, чтобы ругань такая была один на один, с глазу на глаз, "на штыри ока", как говорили западные соседи.

Царь потыкал ногой визиря и сказал, глядя сверху:

— Прощаю. В последний раз, понял? Теперь говори. Объясняйся, какого-такого я должен всегда отчитываться. То про легион, то вот про Холмского теперь. Чего он живой-то, кстати? В порубе сидит, что ли? У тебя людей не нашлось, что ли?

— Не вели казнить, государь! — вскричал, подняв голову, визирь. — Вели слово молвить!

— Ну, велю. Ты тупой, что ли? Я тебя и спрашиваю!

— Народец у нас больно лихой. Да и вокруг все такие же — лихие. Им всегда надо тему какую-то обсуждать. Вот, например, последние гладиаторские бои — это очень хорошая тема. Весь народ тут поднимался. До того доходило — гимн новый выучили наизусть, как мне докладывали. Только они редко проходят, бои эти…

— Кстати, отметь: гладиаторские бои надо чаще проводить.

— Записал, твое величество…Но вот кроме тех народных масс, что на бои пялятся и в тотализаторе на гладиаторов ставят, есть еще и подкованные, образованные есть! И эти, на Западе и вокруг — тоже подкованные.

— Ну?

— Вот для них мы устраиваем бои чаще. Их хлебом не корми — дай зрелище посмотреть.

— Это какие же такие бои?

— Ну, вот Холмского судим регулярно. Народ и отвлекается. Ему же больше ничего не надо! Ни хлеба дешевого, ни восьмичасовый рабочий день, ни, прости господи, демократию… Им сам процесс важен.

— А, так ты поэтому… Я-то думаю, чего у меня Холмский все живой и живой. Прямо как бессмертный какой-то. Этих вот разных — запросто и в любое время. Хоть в затылок, хоть в глаз, чтобы шкурку не испортить… А Холмский, значит…

— Это гладиатор, твое величество! И прокурор твой — гладиатор. И все смотрят, читают, обсасывают каждую новость — потому что для них больше нет новостей. И пока Холмский в порубе сидит, мы можем суд за судом, как раз между официальными гладиаторскими боями…

— Так мне что говорить-то? Про легион — там понятно было: потерялся. А про Холмского?

— А что тут говорить? Сидит.

— И?

— И будет сидеть столько, сколько твоему величеству надобно.

— Ну, это ты правильно — сколько мне надобно.