Я дарю эту новенькую книжку, Аккуратно начищенную пемзой, Вам, Корнелий: ведь это вы считали, Что безделки мои чего-то стоят (Это было, еще когда вы только Приступали к своей ученой книге, В трех томах всю историю объявшей: Труд, какого Италия не знала) — Так примите в подарок эту книжку, Что бы ни было на ее страницах, И пускай покровительница-дева Даст и ей не одно прожить столетье!

Воробьишка, с которым так приятно Щебетать и играть моей подружке, Целовать, прижимать к груди и гладить, Позволяя клевать себя повсюду, — Ибо радость моя изнемогает Под напором неудержимой страсти И, похоже, находит утоленье В этих милых, хоть и недолгих играх, — Ах, мой птенчик, когда б я сам был в силах, Забавляясь с тобой, гасить заботы И тревоги страдающего сердца!

Лейте слезы, Венеры и Амуры, Лейте слезы, поклонники Венеры! Воробьишка моей подружки умер, А она пуще глаз его любила: Он такой был прелестный и веселый, Он всегда к ней выпархивал навстречу, Сладко-сладко клевал ее повсюду, Не слезая с нее ни на минуту, Пел ей нежно «пи-пи», смешил и тешил — А теперь он идет по той дороге, По которой, увы, нельзя вернуться, В край безмолвия, ужаса и мрака. Будьте прокляты, духи подземелья, Пожиратели юных и прекрасных! Вы похитили у меня такую Ненаглядную, милую пичужку! О жестокость судьбы! О бедный птенчик! Безутешно хозяюшка рыдает — У нее даже глазки покраснели.

Будем жить и любить, пока мы живы, А упреки и осужденье старцев — Что нам, Лесбия, чьи-то там упреки! Солнце сядет, а завтра снова встанет; Мы не солнце: как только свет погаснет, Мы окажемся в царстве вечной ночи. Дай мне тысячу сладких поцелуев, Сотню, тысячу, тысячу и сотню, Снова тысячу и еще раз сотню, А когда мы дойдем до многих тысяч, Поцелуи посыплются без счета: Даже нам точных чисел знать не нужно, А завистникам вредным и подавно!

Катулл, кончай терзаться на пустом месте. Что кончено, то кончено, — о чем думать? Когда-то было светлым для тебя солнце — Когда ты радостно бежал на зов девы, Которую любил, как никого в мире; Когда ты в восхищении играл с нею, Желавшею того, чего и ты жаждал, Тогда и было светлым для тебя солнце. Теперь она не хочет — брось и ты мысли О том, что не вернется. Не страдай даром, Наоборот, будь тверд и все стерпи стойко. Прощай, о дева. Все снесет Катулл стойко, Не будет ни о чем тебя просить — тут-то Сама начнешь казниться и придешь в ужас, Увидев, что осталось от твоей жизни. Кому ты будешь в радость? Кто теперь будет Тобою любоваться, называть милой? Кого ты будешь целовать, кусать в губы? — Э, нет, Катулл, решил быть твердым — будь твердым!

Спутники мои Фурий и Аврелий, Вижу, вы за мной по пятам пойдете Хоть на край земли, где о брег индийский Плещутся волны; К сакам ли пойду, к томным ли арабам, В сёла ли гиркан, к лучникам-парфянам, В край ли, где течет Нил семирукавный, Красящий море, Или, перейдя кручи Альп, увижу Славные следы Цезаря-героя, Галлию и Рейн, и за страшным морем Землю британнов — Всюду вы за мной следовать готовы, Ни жара, ни снег вас не остановят; Хорошо, я дам вам ответ для милой, Злой и короткий: Блядунов своих пусть и дальше тешит, Пусть ложится хоть с тремястами сразу, Никого из них не любя, но всем им Чресла ломая; Только пусть не ждет, не мечтает больше О моей любви, что убита ею, Как цветок, что рос возле самой пашни, Срезанный плугом.

Что за фокусы, Марруцин Азиний? Ты зачем на пиру, среди веселья, У беспечных гостей платки воруешь? Ты находишь, что это остроумно? Это, дурень, и низко, и безвкусно! Что, не веришь мне? Ну поверь хоть брату, Поллиону, — чего бы он не отдал, Чтоб твои безобразия загладить! Он моложе, но смыслит и в остротах, И в приличьях, не то что ты, невежа! В общем, либо готовься триста ямбов Получить, либо живо отдавай мне Мой платок. Не ценою он мне дорог, Но как память о драгоценной дружбе. То сетабский платок, что мне Вераний И Фабулл из Иберии прислали. Дар друзей должен быть мне так же дорог, Как и сами Веранечка с Фабуллом.

Дорогой мой Фабулл, надеюсь, скоро Ты наведаешься к Катуллу в гости; Мы с тобой пообедаем на славу, Если ты принесешь обед, посуду, И вино, и горчицу, и веселье, И красавицу приведешь с собою, Вот тогда пообедаешь по-царски! Понимаешь, голубчик, у Катулла В кошельке — пауки да паутина. Но взамен ты мою любовь получишь И вдобавок изысканную штучку: Те духи, что моей, Фабулл, подруге Подарили Амуры и Венеры, — Что за запах! Тут не шутя захочешь Стать навеки одним огромным… носом!

Не люби я тебя сильнее жизни, Милый Кальв, я б тебя возненавидел, Как Ватиний, за этот твой подарок, — Что я сделал тебе, что ты надумал Уморить меня скверными стихами? Чтоб он лопнул, твой подопечный умник, Подаривший тебе такую мерзость! (Полагаю, что это был великий Эрудит и знаток искусства Сулла, — Если так, то спешу тебя поздравить, Что труды твои были не напрасны.) Бог ты мой, что за гадкая книжонка! Ты нарочно прислал ее Катуллу, Чтобы он прочитал ее и помер — В Сатурналии, в лучший праздник года! Не надейся теперь на снисхожденье: Завтра встану чуть свет, пройду по лавкам, Наберу всех Суффенов и Аквинов, Тошнотворного Цезия прибавлю И отправлю тебе в отместку, изверг! Ну а вы что замешкались? — идите, Убирайтесь, откуда притащились, Срам эпохи, бездарные поэты!

Ох и вставлю я вам и в рот и в анус, Два развратника, Фурий и Аврелий! Оттого, что мои стихи игривы, Вам почудилось, будто я нескромен? Что за вздор! Целомудренным и скромным Должен быть сам поэт, но не стихи же! Небольшая игривость придает им Остроту, обаянье и способность Разжигать нестерпимое желанье — Не у пылких и без того подростков: У мужей бородатых и солидных, Что и членом-то лишний раз не двинут. Что же вы — прочитав о сотнях тысяч Поцелуев, сочли меня кастратом? Ох и вставлю я вам и в рот и в анус!

Фурий, разве поверил бы твой предок, Только что заложив фундамент дома, Что его ненаглядные потомки Не фундамент, а целый дом заложат За каких-то пятнадцать тысяч двести? [1]

Мальчик-кравчий, наполни эти чаши Неразбавленной горечью Фалерна: Так сама председательница пира, Так хмельная Постумия велела. Недруг Вакха — вода, ступай отсюда, Уходи к людям трезвым, строгих нравов; Мы же пьем чистый сок пьянящих гроздьев.

Ипситилла, любовь моя, восторг мой, Разреши мне прийти к тебе сегодня — Отдохнуть от полуденного зноя. Разрешишь? Если да, то сделай милость, Присмотри, чтобы дверь никто не запер, И сама никуда не отлучайся, Обещаю тебе, не пожалеешь, Мы с тобой девять раз подряд сольемся. Так не медли, зови меня сейчас же: Я так сытно позавтракал, что лежа Брюхом кверху, вот-вот прорву одежду!

Лист бумаги, скорей зови в Верону Моего дорогого стихотворца (Это я про Цецилия, конечно) — Пусть оставит свой Новый Ком и Ларий И летит: я хочу, чтоб он услышал Планы некие нашего с ним друга. Догадается — кинется стрелою, Сколько б нежная дева ни молила Задержаться, ни обвивала шею Белоснежными тонкими руками. Говорят — если только это правда, — Без ума влюблена в него бедняжка: Прочитала начало «Диндименской Госпожи» — и с тех пор ни днем ни ночью В сердце девы огонь любви не гаснет. Впрочем, это простительно, о дева, Превзошедшая Сапфо: ведь начало «Диндимены» действительно прелестно!

Корнифиций, Катуллу очень худо, И чем дальше, тем хуже, бог свидетель. Что же, друг мой, ты медлишь с утешеньем? Разве это так трудно? Непохоже. Или наша любовь так мало стОит? Я сержусь на тебя. Приди, скажи мне Два-три слова, в которых больше грусти, Чем в томах Симонидовых элегий.

Амеана, истасканная в стельку, Десять тысяч с меня за что-то клянчит, — Да, та самая, с непомерным носом, Содержанка формийского ворюги. Эй, родные, опекуны бедняжки! Собирайте друзей, врачей зовите! Девка явно больна: сначала бредит, А очнувшись, еще и денег просит!

Где вы, гендекасИллабы? — бегите Все ко мне, сколько вас ни есть, скорее! Надо мной потаскуха шутки шутит, Не желает вернуть мои бумаги! Разве можно стерпеть такую наглость? Все за ней, и потребуем вернуть их. Как узнать ее? — это та, что ходит, Как на сцене, и деланно смеется, И похожа на галльскую собаку. Окружайте ее, кричите громче: «Проститутка, верни мои бумаги, Отдавай мне бумаги, проститутка!» Как об стенку горох! — ах ты скотина, Тварь заразная! — нет, и это слабо! Что ж, продолжим. Усилий не жалея, Постараемся выдавить румянец На бессовестной морде этой суки. Три, четыре! Орите во все горло: «Отдавай мне бумаги, проститутка! Проститутка, верни мои бумаги!» Нет, не действует. Что ж, изменим способ И тогда, может быть, достигнем цели: «Ты чиста, непорочна и достойна Уваженья. Верни мои бумаги».

Эй, красотка с неимоверным носом, У которой ни взгляда черных глазок, Ни изящной ноги, ни длинных пальцев, Ни лица, ни изысканной беседы, Содержанка формийского ворюги! — Это ты здесь считаешься красивой, И с тобой нашу Лесбию сравнили? О деревня! О век бездарный, жалкий!

О как пахнет весной и теплым ветром, Как безропотно бури равноденствий Уступили весеннему Зефиру! В путь, Катулл! От фригийских гор и пастбищ, От Никеи с ее тяжелым зноем И роскошной землей — лети к великим Городам славной Азии! Как сладко Бьется сердце в предчувствии свободы, Как по странствиям ноги стосковались! До свиданья, друзья мои. Мы вместе Уезжали — а возвратимся порознь, И по-разному, и — боюсь — нескоро.

О речистейший из потомков Рема, Сколько б ни было их сейчас и в прошлом, Сколько б ни было в будущем, — Марк Туллий! Глубоко и сердечно благодарен Вам Катулл, самый худший из поэтов, В той же степени худший из поэтов, В коей вы — всех прекраснейший защитник.

О Лициний, вчера мы так чудесно Развлекались изысканной забавой, Подобающей просвещенным людям: Сочиняли стихи, играя метром, Выгибая его то так, то эдак, И шутили, и пили, и смеялись, — И когда я ушел, душа горела, Очарованная тобой, Лициний! Я извелся. Кусок не лез мне в горло, И заснуть я не мог, как ни старался — Сон не шел; я ворочался в постели, Дожидаясь рассвета и мечтая Снова встретиться, снова быть с тобою; И теперь, обессиленный, разбитый, Полумертвый, истерзанный тоскою, Я пишу тебе, милый, эти строки, Чтобы ты оценил мои страданья. Так что, свет мой, не будь высокомерным И не смейся над просьбами моими, Опасайся прогневать Немезиду: Покарает сурово и жестоко!

Тот в моих глазах божеству подобен, Тот — дерзну сказать — превосходит бога, Кто сидит с тобой и спокойно смотрит, Как ты смеешься; Я же — горе мне! — я не в силах слышать Этот сладкий смех: глохну и немею; Стоит мне тебя, Лесбия, увидеть — Разум теряю И, ни жив ни мертв, чувствую, как пламя Лижет мне гортань; ничего не слышу — Так звенит в ушах; ничего не вижу — Так бьется сердце. До чего, Катулл, праздность-то доводит! От нее весь вред, от нее все беды! Знаешь, сколько царств и царей счастливых Праздность сгубила?

Заседание вышло презабавным: Там мой Кальв выступал с блестящей речью О Ватинии и его злодействах; Вдруг из публики раздается голос: «Ростом с хрен, а гляди, какой оратор!»

Ты послушай, Катон, какая штука, Так смешно, что смешней и быть не может! Ты сейчас посмеешься над Катуллом — Просто смех, до чего смешная штука! Я застукал раба-мальчишку с девкой И пристроился, в честь Дионы, третьим: Он ее, я его, гуськом — умора!!!

Не львица ли в ливийских скалах? — нет, / хуже! — Не страшная ли родила тебя / Сцилла С такой безжалостной душой и злым / сердцем, Что ты мольбу о помощи в беде / можешь Оставить без ответа, не моргнув / глазом!

Ты говорила когда-то, что лишь о Катулле мечтаешь, Даже Юпитер — и тот мил тебе меньше меня. Как ты была дорога мне! — не так, как плебею подружка, Но как родному отцу дороги дети его. Лесбия, я прозрел. И пусть я горю все сильнее — Знай, что с этих пор я презираю тебя. Спросишь — как так? — отвечу: влюбленный в ответ на обиду Не перестанет любить, но перестанет ценить.

Лесбия, мой рассудок тобой окончательно сломлен И доведен до того, что не способен теперь Ни относиться к тебе хорошо — если станешь хорошей, Ни перестать любить — что ты со мной ни твори.

Если тому, кто о добрых делах своих вспоминает, Радостно знать, что ему не в чем себя упрекнуть, Что не запятнана совесть его нарушением клятвы, Что не вводил он людей в богопротивный обман, — Видно, Катулл, суждена тебе радость на долгие годы В вознагражденье такой неблагодарной любви. Ты себя вел безупречно. Все, что мог сделать, ты сделал; Все, что мог сказать, ты безупречно сказал. Все, что ты доверил душе недостойной, погибло… Так почему ты никак не перестанешь страдать? Вместо того, чтобы взять себя в руки и к жизни вернуться, Ты против воли богов мучишься, как на кресте? Трудно вдруг перестать любить, если любишь так долго. Трудно, но надо: пойми, в этом спасенье твое, Это твой долг пред собой, и этого нужно добиться. Сбрось этот груз с души! Можешь, не можешь ли, — сбрось! Боги! Если хоть раз вам случалось, над гибнущим сжалясь, В самый отчаянный миг руку ему протянуть, — В муки всмотритесь мои, и если чиста моя совесть — Вырвите из меня этот проклятый недуг, Что поселился в моей груди и убил в ней всю радость, Словно параличом изнутри тело сковав. Я уж давно не прошу, чтоб она меня вдруг полюбила Или чтоб стала святой — где там! Молю об одном: Об исцеленьи своем от этой мерзкой болезни. Боги, спасите меня, сжальтесь, — ведь я заслужил!

Руф, я верил тебе, я считал тебя другом — все даром! Даром? О нет, цена слишком высокой была! Ты меня предал; твое вероломство прожгло мне всю печень, Ибо ты отнял все, что было дорого мне. Как же бесславен конец нашей дружбы, казавшейся вечной; Как же мучителен яд горестной жизни моей.

Аррий всех веселил, говоря вместо «гения» — «хений», Вместо «героя» — «херой», вместо «герани» — «херань». Сам он себя считал знатоком изысканной речи: «Ты, — говорил он, — херой, ты у нас хений, браток!» Я полагаю, что так и в семье у него говорили: Бабка по матери, мать, вольноотпущенник-дед… Словом, после того, как Аррий был в Сирию послан, Для утомленных ушей отдых желанный настал, Снова им стало легко, опасенья и страхи исчезли… Вдруг долетела до нас страшная, черная весть: Это случилось, едва он достиг Ионийского моря. Греции больше нет. Хрецией стала она.

Я ненавижу тебя. Я люблю тебя. Как так? Не знаю. Знаю, что это так, — и худо мне, как на кресте.

Квинтию многие чтут красавицей. Я не согласен. Правда, она стройна, и высока, и бела — Да, по частям хороша! Но в целом в ней нет обаянья, Вроде бы все и при ней — только изюминки нет. Лесбия — вот идеал красоты гармоничной, прелестной, Соединившей в себе всю красоту всех Венер. [2]

Цезарь, мне безразлично, черный вы или белый, И уж совсем все равно — нравлюсь я вам или нет.

Если безмолвные тени слышат наши рыданья И благодарны живым за непритворную боль, За нежеланье смириться с утратой, за верную память, Где оживают друзья и воскресает любовь, — Верю, что ранняя смерть для Квинтилии стала не горем, Но утешением, Кальв, — ибо ты любишь ее.

Хрен пытается влезть на Пимплейскую гору, но тщетно: Музы его как спихнут вилами вниз головой!

Авфиллена! Достойных подруг нельзя не восславить: Сколько назначат — берут, что обещали — дают. Ты же вечно берешь и уходишь, не выполнив долга — Это обман и грабеж, равных которому нет. Честная держит слово, а скромная не обещает. Но обещать и не дать, деньги вперед получив — Это уж полный разврат! Такое гнусное блядство Может позволить себе только последняя блядь. [3]

Авфиллена! Жить с одним-единственным мужем — Это, конечно, пример самый достойный из всех; Но и ложиться под каждого встречного все-таки лучше, Чем рожать детей — дяде и братьев — себе. [4]