Глава первая

Пока всё, как всегда

1.

Тем утром, весной 2006 года, город Обод проснулся, как всегда, рано.

Солнце еще задерживалось за восточными холмами, только чуть-чуть, будто сквозь густой синий туман, подсвечивало кучерявые белые облачка на небе, а по главной улице города в сторону Канала упругой трусцой уже бежал учитель физкультуры местной школы номер два Саня Папиров. (Для учеников, конечно, он был Александром Николаевичем и, по неискоренимой в школах традиции давать наставникам клички, «Папиром», но в городе, где Папиров родился и вырос на глазах у всех, большинство взрослых ободовцев с некоторым оттенком необидного панибратства звали его просто Саней; мы тоже будем называть нашего героя так).

Пять лет назад ко дню, когда Сане исполнилось тридцать лет (педколлектив школы отметил это событие на большой перемене, за пятнадцать минут успев сказать коллеге все, что в таких случаях полагается говорить), директор школы Моисей Борисович Гуревич в областном педагогическом управлении добился на двести рублей прибавки к саниной зарплате, – Саня, как свидетельствует этот факт (очень обрадовавший жену физкультурника Ксению Александровну, учительницу рисования в той же школе номер два), был уважаемым начальством тружеником.

Подписывая приказ о прибавке к зарплате, областное начальство в том же документе пожелало Сане «больших успехов на благородном поприще воспитания подрастающего поколения», но сам Папиров ступеньку, на которую он успел подняться к началу нашего повествования, называл «сугубо временной»; втайне он мечтал в недалеком будущем с этой ступеньки перепрыгнуть на место, которое в большей мере соответствовало бы его природному предназначению, – место это, по словам Папирова, было на «литературном поприще». Желание утвердиться на «поприще» несколько лет назад подогрела в нем местная газета «Ничего кроме правды», опубликовавшая мемуары учителя «Как мы два дня стояли в Москве у Белого дома». С этого времени ободовцами, проявлявшими интерес к политике, Папиров почитался не только как уважаемый начальством педагог-спортсмен, но и как местный прораб перестройки.

В свободное от уроков время Саня писал «детективно-политический роман» (так он сам назвал жанр своего произведения) «Золото партии». Большое количество строк романа уже аккуратно хранились в трех толстых тетрадочках, но там пока не было предложения, которое задавало бы всему произведению нужный настрой и ритм, – предложения первого, над сочинением которого Саня безуспешно ломал голову вот уже несколько последних дней…

Минуты, отведенные утренней пробежке, были для Сани лучшими минутами суток, ибо в это время во всем теле ощущалась, как любил говорить физкультурник, «мышечная радость», а кроме этого в отдохнувшую во сне голову приходили разные мысли и метафоры.

Но сегодня настроение у Сани было плохое.

Два дня назад в квартире, вечером, незадолго до той минуты, когда надо было включать телевизор, чтобы послушать последние политические новости в стране и за рубежом, у него с женой произошел такой несвоевременный и ненужный разговор:

– Ты, Саня, – поджав губки и тем самым сделав лицо постаревшим, некрасивым и даже противным (о, как не нравилась Сане эта дурацкая гримаса!), сказала жена, – уже целый час зря лежишь на диване, а мусор, два ведра, между прочим, не вынес. Может, хватит отдыхать?

В ответ Саня, не вставая с дивана, объяснил:

– Когда рядовой рабочий, Ксюша, лежит – он отдыхает, а мы, писатели, в это время, может, мучаемся.

Саня в ту минуту и в самом деле пытался отшлифовать в голове никак не дававшееся ему первое предложение романа «Золото партии». А вчера в тот же час суток, когда ведра с мусором по-прежнему оставались в кухне, а Саня, наморщив лоб и глядя в потолок, лежал на том же диване, учительница рисования снова некрасиво поджала губки:

– Опять мучаешься, Саня?

Чувствительное сердце физкультурника на те змеиные слова отозвалось учащенным пульсом, который пятнадцать минут не приходил в норму…

«Кажется, надо что-то радикально менять в семейной жизни», – вспомнив вчерашнее, подумал Папиров, но в эту же минуту он вдруг ощутил в теле очередной прилив мышечной радости и ускорил бег. Каждое утро Саня пробегает трусцой три километра; когда температура воды в Канале поднимется на два-три градуса, на финише своей трассы, стянув с потного тела трикотажный тренировочный костюм, физкультурник взбодрит себя еще и водной процедурой.

2.

Саня подбегал к берегу Канала, когда в однокомнатной холостяцкой квартире пенсионера Павла Петровича Грушина на письменном столе загорелась укрытая зеленым абажуром яркая лампа. Сам Павел Петрович, включив лампу, сел в жесткое кресло и взял в руки шариковую ручку.

В семьдесят три года возраст человека должен уже заметно давить на плечи, но Павел Петрович этого давления пока не чувствует и твердо верит, что у него достанет сил, чтобы осуществить, может быть, последний в жизни крупный и важный замысел.

Грушин высокого роста, худощав. Его большие черные глаза еще не притушило время, они чем-то напоминают цыганские, но, как и подобает многим русским, пенсионер круглолиц и курнос. Окончив московский университет, Павел Петрович в молодости преподавал в столичной средней школе, в восьмидесятые годы сблизился с одним полубогемным кружком, где подозрительно разговаривали о политике, «делом» кружка своевременно заинтересовалась госбезопасность, и Грушин некоторое время провел в психиатрической больнице. Потом Павел Петрович уехал в Обод, до пенсии опять работал в школе. Был (еще в Москве) женат, но, не обзаведясь детьми, давно развелся. О жене никогда не рассказывал, только однажды при случае вздохнул: «Слишком много я потратил на нее времени»…

Мысль создать о городе «документ» – так сначала Петр Петрович назвал жанр своей будущей книги – возникла у пенсионера не вдруг, не так, как возникает замысел у тех творческих людей, которых внезапно осеняет. Мысль эта подступала к нему постепенно в течение, может быть, последних десяти лет; может, первые симптомы зарождающегося, еще неясного сюжета он ощутил и раньше – сначала как возможное приятное хобби, как второстепенное занятие человека, который, дожив до пенсии, получил законное право уже «не подчинять личное общественному», а делать что-то необременительное по затратам сил и приятное для души. Но по мере того, как в мыслях (пока только в мыслях!) созревал «документ» (со временем названный просто «Летописью»), все яснее приходило понимание, что книга будет делом трудным, но и самым значительным и интересным из всего, что он когда-либо делал в жизни.

К тому раннему весеннему утру, когда мы застали «летописца» сидящим за письменным столом, Павел Петрович уже проделал немалую предварительную работу – изучил справочники и разных лет энциклопедии, съездил в архивы; для будущей книги завел папку заготовок и уже положил в нее с десяток страниц.

С одной из заготовок, как образец пера Грушина, познакомим читателя.

«Город Обод расположился в средней части России, ближе к Нечерноземью и далеко от морей. В городе есть все, что обычно бывает в малых отечественных городах – несколько магазинов, баня, школы, больница, небольшая промышленность… Центральная улица застроена крупнопанельными домами в три этажа, есть один дом в пять этажей, по бокам остальных улиц стоят частные дома, возле них небольшие участки земли огорожены заборами.

В последние два десятилетия к внешнему облику города, сформировавшемуся в социалистическую эпоху, добавились некоторые штрихи первоначального капитализма. Например, самым высоким в городе домом многие годы было построенное по специальному проекту здание горкома партии. Теперь этот трехэтажный дом с большой клумбой цветов у входа занимает городская администрация, но он уже не возвышается над городом – выше всех строений устремлен в небо недавно сооруженный кирпичный коттедж владельца местного ресторана «Шумел камыш» Роберта Егишевича Петросяна.

На западной и восточной оконечностях Обода несколько лет назад были построены новые одноэтажные здания двух небольших казино. Кому они принадлежат, известно только главному городскому администратору Петру Ивановичу Мыслюкову, который разрешал открыть заведения. Хозяев же казино в городе никто не видел, а в освещенных люстрами и бра залах работают – охраняют имущество и порядок, обслуживают пивом и бутербродами, включают-выключают громкую попсовую музыку – второстепенные широкоплечие «братки», как видно, еще не успевшие накопить, как они говорят, «бабло», чтобы открыть самостоятельное «дело». Все они, получив на то разрешение Петра Ивановича Мыслюкова, купили в городе участки земли, на которых уже построили крепкие дома.

Казино пока зарабатывают мало. Молодежь сюда иногда заходит, чтобы выпить кружку чешского пива и проиграть «однорукому бандиту» двадцать – тридцать рублей, но в целом посетителей бывает мало, и не потому, что жители города неазартны. Азарт требует денег, а их у большинства ободовцев нет».

(Заметим в скобках: за те дни, в течение которых не лучшую часть своей жизни проживут герои нашей повести, Павел Петрович для задуманной им книги напишет только несколько страниц; поэтому мы и в дальнейшем в ряде случаев, когда посчитаем нужным сослаться на авторитетное свидетельство «летописца», станем обращаться к его прошлым заготовкам).

Приведенная выше заготовка сначала предназначалась для начала книги, но, уточняя замысел, Павел Петрович в конце концов решил пойти традиционным для всех летописцев путем – решил начать «Летопись» с рассказа об истоках – «откуда есть пошел город Обод».

Сегодня он напишет первую чистовую страницу книги…

Из пачки белых листов бумаги, лежавших в дальнем левом углу письменного стола, Павел Петрович взял верхний лист, несколько секунд нерешительно, будто боясь нарушить целомудренную чистоту бумаги, всматривался в него, наконец, мелким и аккуратным почерком стал писать:

«Город Обод возник не так, как возникали на земле древние города. У тех начала были, примерно, одинаковыми: пришли люди, увидели: чистый родничок споро бьет из-под заросших травой камней, под ногами – обещающая кормить земля, в лесу четвероногое зверье затаилось, с любопытством недоверчиво поглядывает из-за толстых деревьев на незваных, с неизвестной, но скорее недоброй целью прибывших соседей. Вождь племени, наверно, созвал всех и учинил совет, а, может, решил вопрос и единолично, как подобало тогда самому сильному в коллективе: «Здесь…». И срубили бородатые мужчины первое дерево, выкопали первую траншею под фундамент, нашли глину, и поплыл в небо дымок из теплых труб… Наш город строился не в те смутные для исторической науки годы, когда люди еще не знали сословий, партий, не разделялись по количеству накопленного добра, а жили общим желанием не погибнуть самим, уберечь и приумножить семьи.

Обод возник в эпоху, когда в одной отдельно взятой стране в силу простодушия, привычки жить «на авось» и нежелания ломать голову над вопросами, на которые не сразу находились ответы, в силу десятка других особенностей народа, населявшего тогда огромную часть Европы и Азии, одержал победу и уже никого не опасался Дьявол».

Грушин бросил взгляд на начало страницы, перечитал написанное, почесал пальцем кончик носа и удовлетворенно хмыкнул: «витиевато, но в целом, кажется, неплохо»… И через минуту на бумагу уже опять ложились мелко написанные аккуратные буквы…

Пожелаем Грушину дальнейших творческих успехов и на некоторое время оставим его за письменным столом, – для работы, которой он сегодня занят, человеку нужны покой и одиночество.

3.

С восходом солнца проснулись, торопливо захлопотали на кухнях те ободовцы, которых основоположники самого правильного мировоззрения когда-то объявили могильщиками капитализма и представителями самого прогрессивного класса общества. Их стараниями не до конца разрушившаяся за годы перестройки местная промышленность (впрочем, достаточно скромная в Ободе и до разрушения) сделает сегодня очередной скромный шаг к возрождению.

В семь часов Тамара Шамовная, на ходу охорашиваясь и старательно обходя выцветшие скамейки, торопливо пересекала главную площадь города, чтобы сократить путь и не опоздать на табачную фабрику, где она работала набивщицей в цехе сигарет «Памир»; зарабатывала немного, но денег хватало на еду и себе, и мужу Эдику – изобретателю вечного двигателя.

Сам Эдик, в прошлом году начавший седеть тридцатипятилетний инженер-энергетик, проводив жену на работу, плотно закрыл входные двери малогабаритной двухкомнатной квартиры, темными шторами занавесил окно в своей комнате и, как во все дни в течение последних пяти лет, сел за занимавший половину комнаты собственными руками изготовленный кульман, чтобы вычертить очередной вариант пока, к сожалению, никем не признанного изобретения.

Суть своего вечного двигателя Эдик не раз пытался объяснить разным научным инстанциям и общественности – через научную и популярную печать, отечественную и зарубежную, но отовсюду получал, примерно, одинаковые ответы: вечные двигатели нас, уважаемый господин Шамовный, не интересуют. Единственный печатный орган, который опубликовал присланное Эдиком письмо, была городская газета «Ничего кроме правды», которая и донесла до ободовцев простую, как все гениальное, мысль Шамовного.

«Природа, – популярно объяснял Эдик, – кладовая вечной энергии: в ней беспрерывно происходит броуновское движение (смотри в энциклопедиях: «беспорядочное движение мельчайших частиц, взвешенных в жидкости или газе, под влиянием ударов молекул окружающей среды»)». Надо, растолковывал недогадливым современникам Шамовный, это бесполезное движение поставить под контроль, сделать управляемым – в нужном человечеству направлении. «Мною сооруженные «ящики» – так условно я назвал аппараты вечного управляемого движения – пока идею не подтвердили, но дали и положительный результат: я убедился, что сделать работающий «ящик» в примитивных домашних условиях невозможно, для этого необходимы сложные электронные приспособления, изготовить которые можно только в специальных лабораториях на заводах военно-промышленного комплекса»… Эдик просил государство учесть его не преодолимые в домашних условиях трудности и помочь ему экспериментально подтвердить безусловную правильность идеи. Государство на просьбу Шамовного пока не откликнулось.

Сегодня после ухода на работу жены Эдик обнаружит очередную ошибку в своих сложных расчетах и до обеда будет искать решение, как ее исправить.

4.

Солнце уже оббежало половину восточного горизонта, уже щедро грело улицы и крыши Обода, когда ко второму подъезду единственного в городе пятиэтажного дома подошел модно одетый – мягкая широкополая шляпа, длинный зеленый пиджак, красный галстук… – контрабасист струнного оркестра «Белый танец» из областного ресторана «У веселой Маруси». Областной центр К. от Обода был недалеко, всего в двадцати километрах, поэтому музыкант на работу уезжал на автобусе после обеда, а ночевать, если не оставался у очередной поклонницы, обычно возвращался к родителям – в Обод. Город гордился популярным земляком и звал шоумэна Саша Жигулевский – так имя контрабасиста печаталось на афишах, – хотя все знали, что в паспорте у Саши написано «Василий Шопин».

Увидев у подъезда музыканта, домохозяйки из пятиэтажки и стоявших напротив соседних домов открыли окна и высунули на свежий воздух свои еще не до конца причесанные головы. По прошлому опыту и в силу определенным образом натренированной интуиции они догадывались, зачем в этот час появился у дома Вася Шопин и какой разговор – только минуточку терпения, бабы! – им удастся услышать в это утро.

Сцена продолжилась так, как и подсказывала домохозяйкам интуиция.

– Эй, Женя! – задрав голову к чердаку дома, позвал Саша своего друга, художника-импрессиониста Евгения Недовинченного (это, конечно, тоже был псевдоним, настоящей фамилии художника, пять лет назад неизвестно откуда появившегося в Ободе, никто в городе, как и мы, не знал).

Круглое окно под крышей неохотно открылось, высунулась лохматая голова ободовского импрессиониста.

– Чо будишь, мудак?

Жигулевский рупором приставил ладони ко рту:

– Выходи, мазила!

– Было б ради чего…

Контрабасист оглянулся по сторонам и, не опуская голову и «рупор», только на целую терцию понизив голос, прокричал:

– У меня есть две книжки! У них красивые обложки! Мы их будем читать!

Художник ту информацию легко перевел с эзоповского языка на не вполне нормативный русский и, попросив друга подождать две минуты, втянул голову в окно.

5.

Импрессионист Недовинченный с чердака пятиэтажки спускается к своему другу-музыканту, а уже знакомый нам пенсионер Грушин все еще сидит в кресле у письменного стола. Его ручка в эту минуту покоится на исписанном листе бумаги, а сам Павел Петрович, откинувшись на спинку кресла, мелкими глотками из своей любимой керамической чашечки пьет только что сваренный им кофе.

Он только что закончил первую главу своей «Летописи», рассказал об истоках – как, когда и при каких обстоятельствах возник город Обод.

«Весной 1935 года к месту, на котором вскоре и расположится город, прибыли первые строители… нет, еще не Обода, а одного из участков крупнейшего в стране рукотворного сооружения – Канала. Строителей привезли рано утром на крытых брезентом грузовиках, все они были в одинаковой грубой одежде, их охраняли вооруженные солдаты и несколько все время лаявших собак-овчарок.

На другой день на этом месте уже забивались колышки, тянулись маркировочные шнуры, сверкали на солнце лопаты, а в обе стороны от еще никак не обозначившегося русла будущего Канала по узким «тротуарам» – танцевавшим на неровном грунте доскам – скрипели первые нагруженные сырой глиной тачки.

Вырубив в лесу некоторое количество сосен, зэки построили начальству и охране большой дом у подножья холма, а сами стали жить на берегу Канала в парусиновых палатках, окруженных колючей проволокой и вышками часовых.

…К концу лета началось сооружение шлюза. Потребовалось много бетона. На стройку, по проложенной к участку специальной узкоколейке, завезли цемент, песок же, после несложной геологической разведки, стали добывать на месте – разрыли большой желтый карьер. Для этого вырубили и раскорчевали гектар леса, а через месяц – еще один гектар, потому что карьер потребовалось расширить: старая его часть к этому времени настолько углубилась, что поднимать песок с его дна тачечники уже были не в силах.

Подступала осень, тонкую латаную ткань палаток по ночам все чаще стал припорашивать снег. Правда, днем он таял, но руководство участка забеспокоилось: с приходом зимы из-за не качественного ночного отдыха, не восстанавливающего сил «контингента», на стройке может снизиться производительность труда, а это не позволит выполнить утвержденный в высоких инстанциях график строительства. Чем это закончится, хорошо знали и начальник участка капитан госбезопасности Гефейсман и его ближайшие помощники. Поэтому решено было палаточный лагерь снести, а всех строителей переселить к уже заброшенной части карьера, где зэки выкопают себе сухие (песок!) землянки и установят в них железные печки, сделанные из уже завезенного на стройку листового металла.

К середине декабря вокруг карьера вырос небольшой поселок.

Он и положил начало нашему городу.

Землянки и лес, когда-то стеной стоявший вдоль берегов Канала, до наших дней не сохранились. Исчез и карьер – как и палаточный лагерь, новое жилье строителей было обнесено «колючкой» и охранялось часовыми, поэтому бытовые отходы обитатели поселка ссыпали и сливали прямо на дно карьера – пока его не засыпали…

Рассказывают, высокое руководство, пролетая однажды на «кукурузнике» над трассой строящегося Канала, на одном из участков увидело желтый карьер с обрамлявшими его черными крышами землянок и подивилось: «Похоже на обод колеса». Так и окрестили поселок – Обод.

С окончанием строительства старые землянки опустели, быстро разрушились, заросли чертополохом, на их месте потом еще лет пять стояли несколько бревенчатых изб, окруженных пыльной крапивой, лебедой и полынью. Кто построил эти дома и как в них сложилась довоенная жизнь, доподлинно мне не известно – никаких следов об этом не сохранилось (слышал я, впрочем, легенду, что это жилье построили для себя закончившие службу в армии бывшие охранники заключенных; все они, отпраздновав новоселье, вскоре поумирали от неизвестной медицине болезни). Пустые, стареющие дома служили приютом охотникам, любителям отдыхать на природе и просто бродягам».

Так по-академически спокойно, с неизбежной для документальных произведений скучноватостью начиналась «Летопись» Грушина. И, возможно, еще не на одной странице Павел Петрович так же неторопливо продолжал бы выкладывать кирпичики-годы жизни Обода, если бы…

Если бы вечером в тот день, с которого мы начали рассказ, в город не пришли последние известия, которые нарушили и затворничество «летописца», и академическую обстоятельность его книги.

Нарушили всю жизнь города!

 

Глава вторая

Конец света?

1.

Новость ободовцы узнали по телевизору. В отличие от прошлых государственных новостей, касалась она не законов или постановлений московских властей, а была, как своевременно выразится самый умный в городе человек парикмахер Лева Кваш, «вне человеческой компетенции»: где-то во Вселенной, как обнаружил один большой ученый высокоразвитой страны, оторвался и с космической скоростью помчался в сторону Земли огромный кусок какой-то далекой и простым глазом невидимой планеты. Ободовец-пенсионер Иван Геман, в былые годы в местном дворце пионеров руководивший кружком юных астрономов, сопоставив и проанализировав рассказы смотревших ту вечернюю телепередачу (сам он во время передачи сидел на крыше дома и в школьный телескоп разглядывал на небе Млечный путь), все утро на следующий день что-то чертил у себя на письменном столе, потом пришел на кухню, где по поводу завтрака хлопотала его сожительница Анна Семенных, и доверительно сообщил ей:

– Вектор движения «куска» совпадает с направлением на Обод.

Анна Семенных не знала, что такое «вектор», но мысль сожителя поняла правильно и в тот же день, комментируя мысль своими словами, по секрету пересказала ее на улице своей сопернице Анжелике Дрозд (к которой по старой привычке иногда захаживал переночевать неутомимый Иван Геман). На языке легкомысленной Анжелики секреты долго не залеживались…

И когда всем стало известно уточнение Гемана, новость не на шутку растревожила вдруг притихший город.

2.

Хозяин местного ресторана «Шумел камыш» Роберт Егишевич Петросян, сидя в кожаном красном кресле возле камина в большой комнате недавно построенного коттеджа, советовался с женой, рыхлой толстушкой с широко расставленными черными глазами дикой кошки, сидевшей напротив мужа в другом таком же кресле:

– Может, Мара, пора переводить деньги в швейцарский банк?

Из заготовок Грушина: «Бывший директор закрывшегося с началом перестройки местного кожсырьевого завода Роберт Егишевич Петросян восемь лет назад купил у государства ободовское кафе «Дружба» и капитально отремонтировал вконец обветшавшую покупку. Так в городе появилось первое частное предприятие – ресторан «Шумел камыш».

За кассовым аппаратом в большом зале ресторана сейчас каждый день сидит жена Роберта Мара, особа гордая и, как говорят о ней в Ободе, «жадная до денег», но никогда не обсчитывающая. О ней, между прочим, рассказывают: когда будущая жена Петросяна еще в девичестве жила в Армении, она любила ходить в горы, руками ловила змей, плевала им в рот, змеи тут же подыхали, а Мара из добытой шкурки делала женские браслеты… Сам Роберт Егишевич, выполняя разнообразные обязанности хозяина, работает еще и главным поваром ресторана; готовит вкусно, блюда его острые, в основном мясные. Вегетарианцев Петросян не любит, называет их людьми «нетрадиционной ориентации», хотя и для них всегда может приготовить нечто из одуванчиков, липовых листьев и каких-то еще зеленых даров природы, которые, как он уверяет, растут только у горы Арарат – с той стороны подножья, с какой на гору в свое время поднимался ковчег Ноя.

У Петросяна можно вкусно поесть, попробовать разных заморских, европейских и из ближнего зарубежья вин, выпить чистой водки или настоящего армянского коньяка, а также послушать музыку. Аккордеонист Иван Анциферов, работавший когда-то в ободовском детском садике, сейчас «ровно в девятнадцать ноль-ноль» (так написано в рекламе ресторана) вместе со своим стареньким инструментом фабрики «Красный партизан» садится на небольшое возвышение в главном зале рядом с большой пальмой в деревянной выкрашенной охрой кадке. Исполняет он музыку разных народов, любит старые русские и цыганские романсы, мелодии на популярные слова поэтов эпохи нэпа и гулага, а по заказу играет все.

Двух официантов, до переезда в Обод живших в горах Армении, Петросян по совету жены выбрал из состава многочисленных родственников Мары. Ребята молодые, красивые, но малограмотные, впрочем, в пределах сумм, потратить которые в ресторане позволяют себе горожане, считать могут. Сам Роберт обучил официантов первоначальным правилам культурного обслуживания клиентов, а «работать так, как работают в ресторанах Монте-Карло, – сказал он им перед первым выходом родственников в зал, – научит вас жизнь – если, конечно, вы, как настоящие армяне, не дураки».

«Монте-Карло» сказано было для красного словца – Петросян в Монако никогда не был, все его личные впечатления о загранице ограничивались увиденным в Монголии, куда он еще в советское время ездил в составе делегации специалистов по первичной обработке кож. Посмотреть на жизнь в Монте-Карло уже много лет было главной мечтой хозяина ресторана «Шумел камыш», впрочем мечта эта в последнее время стала прорисовываться яснее и конкретнее».

Итак, Роберт Егишевич спросил жену Мару:

– Может, Мара, пора переводить деньги в швейцарский банк?

Мара, как всегда в последнее время в разговорах с мужем, возразила:

– А Швейцария что – на другой планете?

– Но там все-таки горы…

– От гор одни дополнительные осколки.

Петросян долго молча глядел на огонь в камине, вспоминал, какой доброй и ласковой была жена в те годы, когда он еще был простым директором кожсырьевого завода, потом тяжело и грустно вздохнул:

– Так что же делать, Мара?

– Ничего! И вообще, – когда у Мары возникало желание уязвить мужа (а подобные желания у нее теперь почему-то появлялись все чаще), она от самого незначительного факта легко переходила к самым широким обобщениям, – чем меньше ты, Роберт, что-нибудь делаешь, тем больше у нас в кассе денег.

Слова были несправедливыми и в другое время стали бы поводом для очередного вялого семейного скандала, но Петросян на этот раз в ответ только надул нижнюю губу и промолчал.

– О душе пора подумать, Мара, – после долгой паузы покачал головой, потом опять тяжело вздохнул вдруг почувствовавший себя утомленным жизнью владелец ресторана «Шумел камыш».

3.

А в сорок третьей квартире дома номер шесть по улице Коммунистической, переживая новость, тревожились, как еще недавно пели, «сначала о родине, а потом о себе».

На другое утро после той передачи, плотно позавтракав, выпив за завтраком, как всегда, фронтовые сто грамм, полковник внутренних войск в отставке Борис Григорьевич Луцкер в полной военной форме сидел на стуле перед выключенным телевизором, держал в руках недавно купленную в местном магазине «Новинки современной литературы» книгу Соломона Дрислера «Мат в Вооруженных Силах» и трудный вопрос жены Муси «чем это может закончиться?», оторвавшись от книги, разъяснил коротко:

– Кончится плохо.

Муся представила себе, как «плохо» будет реально выглядеть не только в Ободе, а и в самой Москве на Арбате (жена Луцкера была москвичкой «из очень интеллигентной семьи», как она часто любила напоминать в разговорах со своими ободовскими собеседницами), и, прижав ладони к вдруг сильно запульсировавшим вискам, робко предложила:

– Надо, Боря, писать президенту – что он думает…

Полковник отбросил исследование Дрислера на стоявший рядом с его стулом диван и некрасиво скривил рот, что исказило его мужественный облик:

– Отставить!

И, уже мягче, уточнил мысль:

– Узнаем, что он думает, и что дальше?

– Может, подскажем что-нибудь…

– Подскажи ему, как российских миллиардеров, разворовавших Россию, к ногтю покрепче прилепить! – стальным басом, каким Борис Григорьевич когда-то разъяснял новобранцам краткую суть марксистско-ленинского учения, отрубил полковник.

Муся слова мужа и интонации, с какими они были сказаны, расценила как непозволительную в интеллигентной семье грубость, поэтому на целую минуту рассердилась, поджала губы и, как всегда в таком состоянии, в разговоре с мужем перешла на «вы»:

– Боря, не уходите от темы…

4.

Не все в Ободе вовремя осознали степень нависшей над городом опасности. Например, рабочие местного швейного комбината молодожены Коля Топалов и Зина Комчатская, жившие в законном браке в однокомнатной квартире двухэтажного дома по улице Созидателей, о приближающемся к городу космическом обломке размышляли легкомысленно и даже весело – может быть, потому, что к моменту размышлений они уже выпили купленную по дороге с работы бутылку водки и сытно закусили яичницей из шести яиц.

Оба сидели рядом на продавленном, во многих местах вытертом до пружин диване, отдыхали.

– Я лично, Зина, – пуская в потолок густой дым дешевой сигареты, говорил Коля, – прилет «куска» почему-то даже приветствую.

– Да, Коля, чем такая жизнь… И все-таки даже такая жизнь, Коля, лучше, чем в холодную-то землю.

– А земля прогреется, – Коле от придуманной им остроты вдруг захотелось засмеяться, но от дыма сигареты он закашлялся: – «Кусок», к-хе, к-хе, говорят, миллион градусов, к-хе, по Цельсию! Не трусь, Зина! Сбегай лучше в магазин за водкой!..

Оба они, и Коля, и Зина, недавно посетили кабинет секретаря городского комитета партии коммунистов Сидора Захаровича Зуева, которому радостно сообщили, что они, наконец, созрели для вступления в партию, «которая, напомнила секретарю Зина, есть ум, честь…» и т. д. Секретарь, однако, в искренность и зрелость молодоженов не поверил, заявления принять отказался, а на просьбу Зины «объяснить мотивы», объяснил:

– Мне не внушает доверие ваш моральный облик.

И Сидор Захарович был, похоже, прав.

Самого Зуева сообщение о «куске» очень взволновало. Выслушав телевизионное известие, секретарь ощутил в груди опасно ускорившееся сердцебиение и холодок под ложечкой, в результате чего он даже на всякий случай перекрестился. Но («нет худа без добра!», – любил Сидор Захарович при случае черпать мудрость у народа) информация оказалась и полезной, потому что помогла секретарю в одном срочном и важном партийном деле. В тот вечер Зуев, сидя дома, долго не мог придумать повестку дня очередного городского собрания единомышленников, сердился на себя и вздыхал о прошлом: «Легко было раньше: «Решение обкома от … и наши задачи»; «Указания ЦК по поводу … и наши задачи»… А сейчас? Крути мозги…». Информация о возможной космической агрессии подсказала секретарю долго не приходившую в голову формулировку: «Сообщение центрального телевидения от … и наши задачи». На проект постановления времени ушло меньше: сначала Сидор Захарович машинально написал «одобрить», тут же, конечно, зачеркнул, как зачеркнул и компромиссное «принять к сведению»; наконец, опробовав десяток других вариантов, нашел формулировку краткую и полезную: «Ускоренными темпами заплатить членские взносы».

5.

Из квартир ободовцев перенесемся, читатель, на городской рынок, где у Степы Замойского стоит собственная будка – в дни перестройки на собранные к тому времени деньги (пришлось еще продать мотоцикл «Восход» и одолжить у тещи тысячу рублей) Степа купил у государства ставший государству ненужным газетный киоск. Конечно, новый владелец будки не собирался торговать в ней ни коммунистической, ни патриотической, ни демократической прессой. На другой день после покупки он молотком и зубилом лихо сбил заржавевшую надпись «Союзпечать» и тем же молотком длинными гвоздями над большим окном прибил новую вывеску: «Продается ВСЁ». Когда горожане интересовались у Степы, не слишком ли он загнул с содержанием вывески (некоторые ободовцы даже спрашивали, не вложил ли он в содержание внутриполитический смысл), Степа с уже появившимся в нем к этому времени нахальством уверенно объяснял: «В моей торговой точке есть всё, чтобы удовлетворить ваши любые ограниченные потребности». И говорил правду: не случилось еще, чтобы кто-то из жителей города не нашел бы в киоске то, что вдруг потребовалось купить; в любое время суток у Степиной жены Мани можно было приобрести любую водку, любые вина – даже южноафриканские, хлеб, пирожки, пельмени, соленую капусту, маринованные огурцы, а также промтовары: гвозди, напильники, бритвы, джинсы, куртки, штопоры трех модификаций для открывания бутылок, лыжи, заготовки для ключей…

Лавка приносила скромную, но стабильную прибыль (осваивая язык новых русских, Замойский в разговоре с женой остававшиеся в кассе деньги называл «наваром») – несмотря на то, что некоторую часть выручки Степа отдавал двум рэкетирам – бывшим чемпионам города по боксу.

…На другой день после телевизионного сообщения о возможной встрече Земли с «куском» из космоса Степа досрочно снял с работы Маню, на большое окно повесил стальные решетки и закрыл будку на длинный обеденный перерыв, во время которого решил вместе со своим другом грузчиком овощного магазина Кешей Плаксиным подлечить водкой вдруг сильно расшалившиеся нервы и обсудить ситуацию.

Кеша пришел вовремя.

Сели напротив друг друга на две низкие скамейки; между скамейками уже стояла застеленная газетой табуретка, на которой лежал большой ломоть хлеба и стояли блюдце с огурцами, бутылка водки, два граненых стаканчика и открытая банка жирной свиной тушенки. Из банки торчали две легкие алюминиевые вилки.

Степа невысоко над головой поднял стаканчик, гость его поступил так же, и оба в один миг молча опрокинули стаканчики в рот.

Проглотив водку, Степа недовольно поморщился:

– Странная закономерность: жизнь в государстве начинает портиться с водки.

На душе у Степы было мерзко; тяжелые предчувствия со вчерашнего вечера беспокоили сердце. Степе хотелось пожаловаться на нелегкую, непонятно еще, чем вот-вот готовую обернуться жизнь, и только гордость не позволяла ему делать это торопливо, в самом начале сегодняшней встречи с другом.

– Водка не портится, – пожав плечами, возразил нечуткий Кеша.

Степа рассердился:

– Дурак ты, Кеша. Помнишь, когда-то продавали «столичную», «сучек», «коленвал», «андроповку» – и все по разной цене. А почему? Ты думал об этом?

– Думал, – примирительно ответил Кеша и сказал неправду: он не различал водку по вкусовым признакам, любил пить любую, а от той, что драла горло, ему даже быстрее становилось интереснее и веселее жить.

Выпили по второму стаканчику.

Поставив свой стаканчик на газету, Степа, наконец, потупил взгляд в дальний угол будки, где стояла бочка соленой капусты, и заговорил о главном:

– Слышал вчера?

– Слышал.

– Неужели правда: п….ц всем? – Степа не дал другу времени, чтобы ответить, и, все больше распаляясь обидой по поводу грядущей из космоса несправедливости, в сердцах продолжал:

– Значит так: мало нам революций, коллективизаций, войн, голода-холода, «гекачепе», шоковой терапии… Мы еще должны увидеть, когда всем п….ц? Чтобы на другой день на том Свете рассказывать: интересно было, товарищи и господа; кроме нас, такого еще никто не видел даже в японской Хиросиме!

– Погибнут культурные ценности, – вздохнув, заметил Кеша.

Он уже слегка захмелел, а в таком состоянии Кеша начинал мыслить масштабно.

Степа же, захмелев, напротив, начинал думать узко и эгоистично:

– Значит, все, для чего я карачился, все это теперь куда? Коту под хвост? Негру в жопу? И ничего уже нельзя предотвратить? – он в упор сердито посмотрел на друга, как будто Кеша, а не кусок агрессивной планеты угрожал в ту минуту Степиному благополучию.

Кеша посчитал минуту подходящей, чтобы тоже поделиться наболевшим.

– Если бы ты, Степа, – сказал он, – добавил тогда к моему первоначальному капиталу некоторую сумму…

– И что было бы? – перебил Степа.

Кеша вздохнул, поднял глаза к потолку будки, внимательно осмотрел на потолке все неровности и только после этого ответил – сказал совсем не то, что собирался сказать:

– Было бы у нас с тобой, может, совместное предприятие.

Степа снисходительно посмотрел на друга, а Кеша мстительно продолжал:

– Конечно, вам, олигархам, тяжелее всех придется…

Он завидовал Степиному богатству, а чтобы успокоить совесть, с некоторых пор стал убеждать себя, что Степа разбогател не по правилам, а потому было бы справедливо, если бы он любую половину нажитого добра отдал ему, своему лучшему другу.

Степа уловил в душе Кеши шевеление злого червя и в отместку больно щелкнул собеседника по носу:

– Я тебе, Кеша, денег и тогда не дал, и сроду не дам. Разве что на опохмелку – чтоб долго не мучился.

– Почему?

– Бесполезно. Деньги ты умеешь только тратить, а зарабатывать можешь одним способом.

Как ни сердит был в ту минуту Степа, он вдруг улыбнулся, потому что вспомнил про Кешин «первоначальный капитал», к которому он «тогда», несмотря на отчаянные просьбы друга, действительно, ни копейки не добавил.

Кеша сочетал в себе два взаимно уничтожающихся свойства: он любил деньги и любил выпить. Поэтому денег у него никогда не было, а неудовлетворенная любовь к ним оборачивалась завистью к тем, кто угощал его водкой и при этом, как бы крепко ни угощал, еще и на будущее сохранял в кошельке некоторую сумму. Зависть, конечно, больно жгла душу грузчика овощного магазина, но жила в нем, так сказать, подпольно, на людях была смиренной и неагрессивной – Кеша боялся, что, распахни он до конца душу, благодетели перестанут его угощать…

Но однажды у Плаксина появились и на некоторое время сохранились собственные деньги – Кеша честно заработал (правда, нетрадиционным способом, о котором сейчас ему и напомнил Степа) приличную для него сумму.

Дело было несколько лет назад. На берегу небольшой речушки, спрятанной посреди густого ельника (в двадцати километрах от Обода), сидели с удочками человек восемь ободовцев, среди которых были и Степа Замойский, и Кеша Плаксин. Окуни и подлещики, водившиеся в речушке, к обеду клевать перестали, сидеть без дела стало скучно, и компания собралась пообедать – в рюкзаках еще оставались несколько бутылок водки и кое-какая снедь. Устроились в тени старой ели, в нескольких метрах от большого муравейника.

И во время того обеда одному из рыбаков пришла в голову и тотчас же была озвучена шаловливая идея:

– Кто без штанов сядет вот на этот муравейник и просидит там пятнадцать минут, получит ведро самогонки!

Идею со всех сторон заинтересованно обсудили и единогласно одобрили; потом все почему-то стали внимательно глядеть на Кешу Плаксина.

Кеша вызов принял, только предварительно решил уточнить:

– Голой жопой?

– Абсолютно!

Кеша в обусловленном виде на большом муравейнике честно отсидел пятнадцать минут, после чего, надевая штаны, обратился к коллективу с неожиданным вопросом:

– А можно мне самогонку получить… деньгами?

Сидя на муравейнике, Кеша, вероятно, решил не делиться нелегко заработанным напитком с собутыльниками (а делиться пришлось бы – таков был для таких случаев давно установленный в Ободе неписаный закон), а главное, там, на муравьиной куче, видимо, под влиянием сильных ощущений ему вдруг захотелось начать новую жизнь, для которой нужны были деньги – хотя бы столько, сколько стоило в городе ведро самогонки.

За проявленное Кешей мужество компания согласилась заплатить деньгами, договор выполнила, и у Кеши впервые в жизни появились в кармане несколько крупных ассигнаций, которые он гордо стал именовать «первоначальным капиталом», ибо в мыслях уже видел себя средней руки капиталистом.

Получив деньгами, Кеша хотел взять в аренду торговое место в городском гастрономе – отдавали четыре квадратных метра, – чтобы продавать там… он так и не успел сообразить, что будет продавать на тех метрах, потому что гастроном вдруг затребовал денег больше «первоначального капитала», а добавить недостающую часть лучший друг Кеши Степа Замойский отказался.

Кеша заметно захмелел.

– Деньги я заработаю в лотерею, – мечтательно сказал он, опять устремив взгляд в низкий фанерный потолок будки.

– Лотерея – налог на дураков. Да и билеты там не бесплатные. Ты купил билеты?

– Купил… Один.

Выпили еще по порции.

Степа хотел быстрее опьянеть, надеялся, что, пережив встряску алкоголем, он потом осилит и угнетавшее его состояние депрессии. Но водка почему-то не брала. Друзья сняли с полки и почти опорожнили уже третью бутылку, а голова у Степы, как назло, с каждой минутой работала все яснее.

– Мы с тобой, Кеша, дураки. Думаем, говорим о деньгах, а в это время в космосе…

Кеша тоже вспомнил, что жить им, наверно, осталось недолго, но он, в отличие от Степы, был уже хорош и потому сплетал языком что попало.

– Лев Николаевич Толстой, Степа, намекал…

В трезвом состоянии Кеша никогда не думал о знаменитых предшественниках, но, захмелев, на задворках своего мозга к собственному удивлению вдруг начинал улавливать когда-то слышанные в школе имена и даже некоторые цитаты. Когда он внезапным озарением вслух начинал делиться с теми, кто в это время был с ним рядом, он никогда не употреблял слов «писатель рассказывает», «рисует», «изображает», «учит», все эти слова заменял одним словом – «намекает».

Степа, не выслушав мысль Льва Николаевича в интерпретации Кеши, перебил друга:

– А вот известный тебе Николай Островский, он же Павка Корчагин, в свое время «намекал»: жизнь человеку дается один раз…

Кеша замолк; через некоторое время он уже пел, фальшивя, популярную песню о том, как он любит жизнь и хотел бы надеяться на ее взаимность.

Степа тоже стал думать о жизни. Перебирая в памяти пятьдесят шесть прожитых лет («а продолжения, возможно, уже и не будет»), он честно признавался себе, что жизнь свою он потратил зря и был на этом свете несчастливым и лишним…

Уже в детстве ему хотелось стать богатым, хотя он тогда и не понимал, зачем это надо. В детсадике из двух конфет, которые детям полагались на ужин, он одну конфетку прятал в штаны, потом выменивал за нее серебряную двадцатикопеечную монетку, которую прятал уже глубже – в маленький кармашек трусов. Капиталиста из Степы в те годы не получилось: накопленные мучительной экономией монеты (маленький Степа, как на зло, любил сладкое) однажды во время послеобеденного «мертвого часа» исчезли вместе с трусами… Школьником он накопил монеток уже целую банку из-под майонеза, хранил их в земле возле дома, но и этот капитал Степа не устерег от зорких глаз соседей… К тому времени, когда Замойский уже работал токарем ремонтного цеха на местном заводе железобетонных изделий, он твердо знал, что экономия – пустой способ разбогатеть; богатым можно стать тремя путями: деньги надо или украсть, или отобрать, или заработать. Легче всего, конечно, было украсть, но Степа самокритично сознавал: для того, чтобы не попасться, у него пока мало ума; второй путь тоже не подходил – вырос Степа узкоплечим, несильным недомерком. Оставался третий, самый трудный, способ, и Степа стал думать, как на своем стареньком станке выточить деталей больше, чем полагалось по норме. И однажды за месяц он получил из кассы не сто восемьдесят рублей, а – согласно выработке – на пятьдесят рублей больше. При этом Степа еще не раскрыл всех придуманных им производственных секретов, что вдохновило его на очередном производственном собрании нагло заявить сидевшему в президиуме директору завода Мыслюкову (нынешнему мэру Обода):

– Я, Петр Иванович, взял социалистическое обязательство каждый месяц зарабатывать денег не меньше, чем получаете вы.

Это была Степина ошибка. На другой день после совещания в ремонтный цех пришел нормировщик из отдела труда, с секундомером в руке повертелся вокруг станка Степы, и после этого норма у токаря повысилась ровно настолько, чтобы, несмотря на все придуманные им секреты, он опять за месяц получал, как и раньше, только 180 рублей. Степа на самоуправство нормировщика пожаловался директору, а в ответ услышал: «Мы не можем позволить предприятию перерасход фонда заработной платы». Выйдя из кабинета Мыслюкова, Степа плюнул на директорский порог и в тот же день украл на заводе небольшой ящик гвоздей.

Когда вечером, растревоженная недобрыми предчувствиями, в будку пришла Маня (она открыла запертую дверь своим ключом), муж ее Степа, положив голову на табуретку, одним глазом слушал исповедальную речь друга Кеши:

– Понимаешь, Степа, лезу в погреб, вижу – некоторые клубни картошки почти сгнили. Ну, я их, чтоб не догнили, беру, варю. Через несколько дней лезу в погреб и вижу новые подгнившие клубни. Тоже спасаю. И так всю зиму ем гнилую картошку…

Маня напоила обоих капустным рассолом, а недопитую бутылку водки с табуретки убрала.

6.

В разноцветной гамме чувств, которые испытал город в те тревожные дни, были разные оттенки и нюансы. Мужественнее всех телевизионную новость воспринял учитель физкультуры школы номер два Саня Папиров, объяснивший свое мужество, как он любил теперь часто повторять, «перманентной позицией»:

– Телевидение всегда врет.

А кассир городской жилищно-коммунальной конторы верующий Поддубин, человек неулыбчивый и желчный, назвал новость даже «благостной» (некоторые ободовцы объяснили это так: «Ему хорошо, он, как верующий, после катастрофы попадет в рай»). На вопрос горожан – тех, что подходили к окошку кассы осуществлять коммунальные платежи, – не знает ли он, почему возник обещающий конец Света природный катаклизм, кассир охотно откладывал лежавшие перед ним бумаги и заинтересованно отвечал:

– Потому что, господа, Богу надоели ваши глупости – коммунизм, госплан, госснаб, мировая революция, руководящая роль партии…

– Так вроде уже нет ни госплана, ни госснаба, ни руководящей роли, – неуверенно возражали «господа», – а «кусок» летит.

– Надо, – туманно разъяснял Поддубин, – чтобы прошла эпоха наказания, потом последуют эпохи покаяния и очищения.

– А за это время «кусок»…

– А как вы хотели?! – вдруг взрывался бухгалтер, – семьдесят лет поклонялись Дьяволу и думали, что это вам так пройдет?

Жители Обода пугались еще сильнее, чем были напуганы до этого разговора через окошко, и не замечали некоторых логических неувязок в пророческих словах Поддубина.

 

Глава третья

Грех и воздаяние

1.

Возвратимся (ненадолго, читатель) к первому дню нашего рассказа, когда все еще было, как всегда.

…Все реже постукивали в окно капли в середине дня вдруг обрушившегося на город, но к вечеру почти исчерпавшего себя весеннего дождя. Через открытую форточку в комнату, где за письменным столом продолжал работать уже знакомый нам ободовский «летописец», вливался свежий прохладный воздух, пахший где-то недалеко расцветшей сиренью. Тяжелая мраморная лампа с зеленым абажуром ярким пятном освещала письменный стол, стопку белой бумаги, лежавшей с левой стороны стола, и низко склоненную над рукописью фигуру человека…

Чуть стемнело, когда на скамейку, стоявшую на улице почти прямо под балконом грушинской квартиры, села и весело защебетала кучка молодых людей. Минуту похихикав, они вдруг – один из парней в это время громко застучал сразу по всем струнам гитары – стали дергаться подбородками и руками-ногами и запели. Во всю мощь половозрелых глоток повторяли: «Ты меня встретил и, ты меня встретил и…». Оторвавшись от рукописи, Павел Петрович стал прислушиваться к словам и старался уловить смысл песни, но через минуту рассердился на себя за это глупое занятие, подумал: «Когда-то поэты писали стихи к песням, потом слова к песням; сейчас дело дошло, кажется, до надписей на заборах»… Невольно слушая все более раздражавший его концерт, летописец сел в кресло у открытого окошка и стал думать о том, откуда пришла, заполонила все клубы, эстрадные площадки, порой даже целые стадионы эта, похожая на наркотическую, дурь. И неожиданно пришел к выводу (Грушин принадлежал к тому типу людей, которые даже в размышлениях о пустяках непременно стремятся придти к выводу): возникновение попсы было объективно неизбежным.

«В последние десятилетия в мире нарушилась стабильность жизни, во взаимоотношениях людей, наций, государств заметно усилилась агрессивность: все чаще на «шарике» стреляют, насилуют, убивают, терроризируют – «шарик» делает некий недобрый зигзаг, смысл и целесообразность которого объяснят, может быть, будущие поколения… Произведения нынешней «музыкальной» эстрады – в диких звуках, примитивности смысла, непристойных кривляньях, – не так простодушны, как может показаться: они наполнены энергией агрессии, воспитывают жестокость, в помощь и оправдание этой жестокости призваны ослабить человеческое в людях… Попса неизбежно должна была возникнуть в современной мире, она – индикатор, предупреждающий: в «королевстве», господа, не все в порядке»…

Павел Петрович вздохнул, посмотрел на часы, потом откинулся на спинку кресла и с помощью дистанционного пульта включил стоявший в ближнем углу телевизор «Панасоник». И среди передававшихся в ту минуту вечерних новостей услышал сообщение о приближающейся к Земле космической катастрофе. Чтобы узнать, что думает по этому поводу цивилизованная Европа, он переключился на канал «Евроньюс», прослушал всю получасовую программу, но зарубежье об открытии ученого молчало – или ничего о нем пока не знало, или, втайне вынашивая очередной коварный замысел, умышленно скрывало новость.

«Только этого нам не хватало»…

«Летописец» выключил телевизор, опять взял было со стола шариковую ручку, но к этой минуте что-то необходимое для того, чтобы сочинять, пропало в нем – улетучился некий кураж, который Павел Петрович испытывал во время успешной творческой работы (может быть, то были минуты, которые иные пишущие называют творческим вдохновением, но скромный Грушин считал, что вдохновение бывает только у крупных талантов, а рядовые литераторы, такие, как он, испытывают нечто попроще, – кураж). Отложив ручку, Грушин тупо смотрел в стол, без конца пил крепкий кофе, не раз выходил на балкон и, как первобытный заблудившийся в океане мореход, подолгу смотрел на звезды. Очередной белый лист медленно заполнялся неуверенно написанными строчками, большинство из которых тотчас же и зачеркивались за неточностью или необязательностью.

Перечитав написанное за день, Павел Петрович поправил в рукописи несколько фраз, выпил на кухне еще одну чашку крепкого кофе и, чтобы освежить голову, вышел на улицу.

2.

В это время в городском сквере сидел на скамейке и грустно улыбался своим мыслям местный аптекарь Михаил Михайлович Гурсинкель.

Это был хорошо известный в городе человек – ободовцы всегда легко узнавали его на улицах и искренне уважали, но вовсе не за пилюли, которые иногда спасали горожан от незначительных хворей. Авторитет и популярность Гурсинкеля утвердились благодаря его двум не имевшим отношения к медицине увлечениям. Михаил Михайлович, во-первых, сочинял маленькие рассказы (называл их миниатюрами), которые по воскресеньям печатались в местной газете под рубрикой «Из жизни животных». Рассказы, как выразились бы иные критики, к сожалению, не несли на себе печати даже незначительных литературных достоинств (все миниатюры начинались одинаково: «Однажды моя сука породы боксер по имени Леда», «Однажды мой хомяк по имени Самогон», «Однажды моя сиамская кошка по имени Агата»…), но ободовцы воскресные номера «Ничего кроме правды» в последнее время начинали читать именно с уголка, заполненного очередным сочинением аптекаря – может быть, потому, что в той жизни, какой они теперь жили, любви к «меньшим братьям» у них было больше, чем интереса к людям… Во-вторых, аптекарь знал много анекдотов и охотно их рассказывал, что тоже нравилось ободовцам, которые в большинстве своем не лишены были чувства юмора и любили посмеяться…

Когда Гурсинкель увидел подходившего к скамейке Грушина, он поднялся навстречу летописцу и предложил тому сесть рядом с ним – «чтобы, Паша, обсудить последнее телевизионное известие, которое ты, надеюсь, тоже уже слышал». Пожимая протянутую руку, Павел Петрович подтвердил, что «слышал», и охотно сел. И только на скамейке вдруг почувствовал, как, целый день просидев за письменным столом, он смертельно устал.

Аптекарь на длинном породистом носу поправил тяжелые очки:

– И какое у тебя, Паша, мнение?

Вопрос был лишним, Гурсинкель задавал его для приличия: в ту минуту его мало интересовало чье-либо мнение о телевизионной передаче, у него уже сложилось собственное, оригинальное и абсолютно правильное, мнение, которым он жаждал поскорее поделиться, благо, появился и достойный слушатель. Павел Петрович понял все это по интонации, с какой прозвучал обращенный к нему вопрос, и в ответ решил отшутиться – изобразил на лице страшный испуг и прошептал прямо в приблизившееся к его лицу аптекарское ухо:

– «Пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы»…

Аптекарь фамильярно подергал Грушина за рукав рубашки:

– Ты, Паша, как всегда, неуместно шутишь, а я тебе категорически скажу так: задумана крупная политическая акция! Антинародная!

В молодости проработав под конвоем десять лет на дальневосточных золотых приисках – за несвоевременный донос на двоюродного брата-космополита, Михаил Михайлович освоил там не только несколько горных профессий, но и, как он однажды признался, «в результате долгих самостоятельных размышлений понял все секреты политических фокусов».

– А может, телевизионщики пошутили? – уже серьезно спросил Грушин. – Сегодня журналисты заработали хорошие деньги.

– Деньги, Паша, извиняюсь, надо получать за честное дело. Врач – за то, что вылечил, учитель – за то, что научил, изобретатель – за то, что изобрел. А пресса – за то, что не врет, не морочит людей, рассказывает то, что есть… Нечестные деньги – неденьги, потому что они никаким эквивалентом общественно-полезному труду не являются. Так, кажется, по Марксу?

– Кажется, так.

– Поэтому и телевизионщики, если врут, получают не эквивалент, а пособие из общака.

– Ты расскажи это новым русским, только боюсь, они не сразу оценят твой марксистский пафос.

– А в это время Система…

Грушин деликатно вздохнул.

«Любит, любит поговорить о высоких, особенно опасных материях русский интеллигент!», – воскликнул бы, наверно, классик нашей литературы позапрошлого века. Сколько таких возвышающих душу разговоров помнит ободовский «летописец», сам немалую часть молодой жизни посвятивший им – в компаниях московских друзей, под сорокоградусную водочку, в синем дыму крепких сигарет!

…Волнуясь и все чаще поправляя на носу очки, аптекарь уже в течение нескольких минут растолковывал Грушину «тайные псевдодемократические процессы», инициированные коррумпированным Кремлем, и, судя по всему, собирался еще долго освещать «современные политические стороны жизни», но давно переболевший подобными забавами Грушин решил по возможности покорректнее, но и побыстрее закончить ставший ему не интересным разговор.

– Ты, Миша, скоро станешь пересказывать мне учения Бенедикта Спинозы или Егора Гайдара, но сначала разъясни про оторвавшийся от планеты «кусок» – как ты понял ту информацию, – на полуслове прервав далеко отвлекшегося от злободневного события аптекаря, попросил Павел Петрович (хотя он приблизительно и представлял себе, как ответит на его просьбу Гурсинкель, «но тут уж придется потерпеть»).

Пробормотав по поводу Спинозы «вообще-то его звали Борух», аптекарь, с каждой минутой все энергичнее жестикулируя, стал «разъяснять»:

– Повторю, Паша: задумана крупная политическая акция! Чтобы отвлечь разоренную и разворованную страну от главного!.. Рассуди сам: о чем сто сорок восемь миллионов думали до этой передачи? Думали: как жить на одну зарплату – цены у нас, ты знаешь, как в Париже; как спасти свой «малый бизнес» от официальных и неофициальных рэкетиров, как не встретиться с бандитами, изловчиться и не купить «паленую» водку… А теперь о чем будем думать? О том, что скоро все полетим в пекло! Это, конечно, отвлекает…

Слушая об «ужасах», которые предстояло в очередной раз пережить бедному российскому народу, «летописец» рассеянно думал о новом модном направлении в мыслях большого числа современников: с мазохизским, порой просто необъяснимым удовольствием почти все стали где попало вслух по-всякому ругать власть – благо, дело это, еще недавно немыслимое, стало, кажется, безопасным. «Есть тут кроме справедливой неудовлетворенности властью (а когда и в какой стране все довольны властью?), еще и немалая доля примитивного лукавства: на власть можно списать и те свои неудачи, в которых виноваты вовсе не некие высокопоставленные злоумышленники, а только собственная лень, нежелание лишний раз пошевелить мозгами или руками, проявить инициативу, в конце концов, рискнуть… Возможно, и Гурсинкель, сплетая сейчас свою банальную филиппику, еще и оправдывается перед самим собой за неудачную, сложившуюся хуже, чем честолюбиво мечталось в молодости, и уже к закату повернувшуюся жизнь…».

Крупными звездами засветилось вдруг потемневшее небо.

Грушин поднялся со скамейки. Его словоохотливый собеседник, у которого, судя по всему, оставалось еще много невысказанных идей и не было желания расставаться с человеком, которого он считал приятелем, тоже встал.

– Хочешь, Паша, анекдот?

– Новый?

– Хорошие анекдоты, Паша, не бывают старыми. Они – как библейские притчи, или как никогда не умирающее классическое искусство, или, на худой конец, как хорошо и правильно выдержанное виноградное вино. В них – вечное!.. Так хочешь… про партизан?

Грушин улыбнулся и подал аптекарю руку:

– В другой раз, Миша.

3.

Дома Павел Петрович включил телевизор. Сел на край рядом с телевизором стоявшего стула, быстро «пробежал» по каналам. Передачи были обычными. Президент поехал в Марокко; вкладчики в строительство, не получив еще не построенных, но уже купленных квартир, в своем новом доме, кем-то проданном на сторону, построили баррикады и организовали голодовку; в Чечне убиты два бандита и пять милиционеров; канал «Евроньюс» сообщал новости о взаимоотношениях израильских евреев с палестинцами – взаимоотношения были такими же, какими были и вчера, и позавчера, и все последние десятилетия…

«Оторвавшийся «кусок» планеты, наверно, – всего лишь легкомысленная гипотеза не признанного в ученом мире «авторитета», – Павел Петрович выключил телевизор, пересел в старое, но все еще уютное кожаное кресло. Прислушался к себе и с неудовольствием отметил, что прогулка в городской сквер и разговор с Гурсинкелем не освежили голову. С грустью подумалось: «Чем дальше живешь, тем уже круг людей, с которыми хотелось бы поговорить…»

А между тем вопреки некоторому внутреннему сопротивлению что-то нет-нет да и возвращало мысли к услышанной сегодня новости – о космическом обломке, изготовившемся уничтожить Землю. Уничтожить самую теплую, самую уютную во Вселенной Планету! – со всем прошлым, настоящим и будущим; в миг испепелить ее и развеять бесполезный мертвый пепел по бесконечности («что такое бесконечность?»)…

«Верующие в Бога люди, видя, что живем не так, как должны жить, убеждены: Всевышний готовит нам за это неизбежный конец Света, – безбожник Грушин сейчас почти верил в то, в чем всегда были убеждены верующие в Бога и свято чтящие его заповеди люди. – Цунами, землетрясения, эпидемии новых, ранее на Земле не известных болезней, катастрофы, войны, потепление климата, сибирские морозы зимой на европейской территории России – все это знамения: дело идет к Возмездию… Бог когда-то ниспослал людям, которых искренне собирался любить, единственно правильную программу жизни, по его учению, человек обязан был жить любовью, дружбой, полезной работой, эстетическими и интеллектуальными радостями, творчеством, книгами, музыкой… Но мы то Учение высмеяли, выдумали свои моральные кодексы… И как стали жить по этим кодексам? Не устаем убивать друг друга – вся старая, вся новая эры – одни войны! бессовестно крадем чужое… Спаситель заповедал: «люби ближнего», а мы? Ненавидим порой даже самых близких, родных; чуть кто, талантливый и трудолюбивый, стал побогаче – злобно завидуем, чуть кому, настырному в работе, улыбнулась удача – торопимся оболгать… Очистительный Потоп оказался опытом неудачным, появившиеся после него люди, как и их предки, продолжили и продолжают жить в жестокости и грехе… Ищем причины несчастий в несовершенствах государственного строя, слабостях экономики, в ошибках властей, продажности чиновников (ну, и, конечно, в «кознях евреев», «вражеском окружении» и пр.), а первопричина всему в том, что укоротилась жизнь человеческого духа.

Богу надоело видеть все это»…

 

Глава четвертая

Что делать?

1.

Чтобы обсудить встревожившую город новость, сотрудники газеты «Ничего кроме правды» отложили утренние служебные дела и собрались в самом большом кабинете редакции – в секретариате. Собрание никем не планировалось, организовалось стихийно, но, несмотря на это, прошло без обычных для такого рода мероприятий споров, потому что на этот раз у всех было общее понимание главного и не было желания тратить время на лишнее.

Из заготовок Грушина: У газеты «Ничего кроме…» тираж невелик, и если бы не финансовая поддержка городской администрации, она уже давно бы самораспустилась. Конечно, власти поддерживают издание не потому, что питают большую любовь к печатному слову и гласности; в ответ на бюджетное «вливание» (впрочем, весьма скромное) газета в каждом номере, не жалея площади, пропагандирует положительный опыт работы администрации и никогда не критикует ее главу Петра Ивановича Мыслюкова и его команду.

Ответственным секретарем в редакции работает Анатолий Витальевич Новиков. Ему уже за пятьдесят, но все зовут его Толя. Толя когда-то работал старшим корреспондентом в московской газете «Советская культура» и хорошо проявил себя в организации входивших тогда в моду «острых дискуссий». Организовывал он дискуссии оригинально: убедившись, что знаменитые лауреаты, готовые выступить в «Советской культуре», не только не могут писать статьи, но и по острым вопросам никаких собственных мнений не имеют, он, не выходя из редакции, сам стал сочинять за всех нужные газете мнения: в один день на половине страницы излагал одну точку зрения, на другой день в таком же объеме – прямо противоположную. Получалось остро, забавно, деятели культуры охотно подписывали «свои» статьи, а руководство газеты, получив по телефону похвалу отдела пропаганды из ЦК, в свою очередь хвалило Толю за умение работать с именитыми авторами. Толя так привык спорить сам с собой, что, когда наступило новое время, вдруг обнаружилось, что ни в каком другом газетном жанре он сочинять уже не может. Поэтому с работы его уволили, Толя долго не мог найти себе пристанища в неспокойном море гласности, зарождавшейся демократии и первоначальной рыночной экономики, пока житейские волны, наконец, не прибили его к берегам Канала – в Обод, на должность ответственного секретаря городской газеты «Ничего кроме правды».

Возглавляет газету Григорий Васильевич Минутко, тоже опытный журналист. Коренной житель города, он когда-то был членом редколлегий в московских газетах и даже «толстых» литературных журналах, но нечто случившееся несколько лет назад вернуло его на малую родину. Вместе с сотрудниками бывшего «органа горкома партии» он подобрал уплывавшую в небытие «Правду Обода», приватизировал газету и переименовал ее. …Со всеми, кроме особо почитаемых, редактор разговаривает на «ты». Рассказывают еще о некоем легендарном «правом хуке» – боксерском ударе, которым Минутко в свое время якобы уложил на ринге не одного соперника. Возможно, с «хуком» так когда-то и было, но не исключено тут и некоторое преувеличение, к чему вообще склонны люди, когда говорят о человеке хорошо не только в глаза, а и за глаза.

Минутко среднего роста, широкоплеч, пятьдесят с небольшим прожитых лет лишь прибавили ему физической крепости, интереса ко всему в жизни и свойственного от природы чувства юмора».

По поводу переданной по телевизору новости и «уточнения» Гемана (который, напомним читателю, научно предположил, что Ободу предстоит исключительная в истории человечества миссия стать эпицентром космической катастрофы) разговор начал репортер Петя Наточный.

– Тут, ребята, – высказал он мысль, которая, впрочем, и до Пети уже витала в воздухе, – без поллитры не разберемся.

Мысль была правильной, но требовались технологические уточнения, которые тотчас же и последовали:

– Одной поллитрой не обойдемся – вопрос сложный.

– В «Гастрономе» водка – из подполья.

– Да…

– У Петросяна всегда чистая.

– Дороговато у Петросяна…

Окончательно сформулировав задачу и способ ее решения, участники собрания разошлись по кабинетам; передали в секретариат материалы «в номер» и во главе с Григорием Васильевичем Минутко отправились в «Шумел камыш», чтобы там, не торопясь, глубоко и окончательно осмыслить новость.

Закуску выбрали быстро – все согласились с предложением редактора «ударить по шашлычку». Зато по поводу главного блюда вслух пришлось поразмышлять несколько минут – как оказалось, не всем сразу было ясно, какую водку лучше всего пить в такой день. Сортов в продаже появилось много, и у каждого был свой предпочтительный сорт.

– Надо брать «Смирновскую», от нее у меня никогда голова не болит, – Петя Наточный, в отличие от времени, которое он тратил за письменным столом, во время коллективных застолий всегда соображал шустро и в большинстве случаев правильно.

– Мало пьешь, потому и не болит, – серьезно прокомментировал предложение Наточного самый пожилой в редакции сотрудник Александр Владимирович Смысловский. В «Правде Обода» он возглавлял отдел партийной жизни, теперь заведовал отделом информации и был у редактора на хорошем счету, несмотря на мучительную для коллектива слабость: по самому незначительному поводу, там, где нормальному человеку достаточно простого жеста, в крайнем случае двух слов, Александр Владимирович любил длинно и подробно объяснять. Не миновала эта беда и на этот раз.

– Я как решаю проблему? – задал самому себе вопрос Смысловский, а собравшиеся за столом, сообразив, что главное на некоторое время задерживается, потупили глаза в белоснежную петросяновскую скатерть. – Еду в областной центр к своему другу по университету, который сейчас заведует химической лабораторией в секретном филиале одного московского института, связанного с полетами в космос, и покупаю у него по себестоимости трехлитровый бутылек чистого спирта. Продукт им для производственных нужд централизованно привозят из Москвы. Дома развожу спирт кипяченой водой – пропорция по вкусу, – высыпаю в емкость срезанную с лимона тонкую желтую кожицу – покупаю лимон у азербайджанцев на базаре…

– От твоих речей, Сашуня, через минуту хочется спать, – затягиваясь сигаретой, фамильярно прервала ветерана фотокорреспондент Алла Кошкина, особа тоже немолодая, но все еще уверенная в своей женской непобедимости. – Тут важно иметь друга, связанного с полетами в космос. А если такого друга нет? Вот в чем вопрос.

– Что касается меня, – углубил разговор ответственный секретарь Толя Новиков, – то я больше всего уважаю самогонку.

Обсуждение затягивалось, уходило куда-то в бок, и Григорий Минутко вскоре постучал ногтем по белой скатерти стола:

– Итак, на чем остановимся, коллеги?

Остановились на самой дешевой, «Столичной», предварительно проверив в карманах наличность и на всякий случай уточнив у хозяина:

– Ты, Роберт, эту водку не сам делаешь?

Петросян принес документы, подтверждавшие безупречную репутацию заведения в целом и ресторанных алкогольных напитков, в том числе и отечественных, в частности.

Наконец, вспомнили, зачем пришли.

По поводу планеты, нагло огрызнувшейся в сторону Земли, полезного разговора долго не получалось. Высказывались невероятные и фантастические суждения, но в конце концов все сошлись на том, что или телевизионщики что-то напутали, или они выполнили не совсем пока ясный («разумеется, хорошо оплаченный», – выступая, трижды не без зависти повторил Петя Наточный) заказ московского олигарха Гусовского.

Редактор терпеливо слушал постепенно увядавшие речи соратников, наконец, поднялся со стула и, постучав по бутылке вилкой, с которой он только что снял и отправил в рот ароматный кусок бараньего шашлыка, подвел итог разговору:

– Думаю, телевизионщики скорее всего просто порезвились. Но мы обязаны воспользоваться с неба упавшей к нам – слава Богу, пока не в прямом смысле – ситуацией! Тираж у нас, как вы знаете, пока скромный – все еще не можем купить второй компьютер; но мы увеличим число подписчиков, а, стало быть, и наш бюджет, если уже послезавтра выйдем к читателям с новой – о летящем к Ободу куске планеты – рубрикой! Название рубрики придумаем сейчас же в порядке мозгового штурма.

Отставив пустые рюмки, дружно начали «штурм».

– «Между прошлым и будущим»?

– «Лучше нету того Свету»?

– «Любимый город может спать спокойно?»?..

Как и полагается при мозговом штурме, редактор предложения не критиковал, только, услышав очередной вариант, хмурился и сердито покачивал подбородком.

Наконец, недавно принятая на работу в отдел культуры молодая сотрудница, член местного отделения союза литераторов (автор изданного на свои деньги сборника мистических стихов «Когда-нибудь и я познаю…») Лиза Лохницкая, покраснев, робко предложила:

– Давайте назовем рубрику просто: «Что я думаю о конце Света?».

К этой минуте мозговой штурм уже настолько всех утомил, что решили мозги больше не напрягать, согласиться с Лизой, заказать у Петросяна еще одну бутылку «Столичной» и распить ее на посошок.

2.

В ресторане за столом, где только что было принято важное для Обода решение (мы в этом скоро убедимся), не присутствовал только один сотрудник городской газеты – «ответственный по объявлениям» (так в редакции все называли должность) Иван Никитич Шпынь, у которого, кроме газеты, было еще одно место работы и, кроме редактора Григория Минутко, был еще один начальник – старший лейтенант госбезопасности Михов.

Обычно Шпынь телевизионные новости смотрел и слушал внимательно, при этом даже кое-что записывал в блокнот. Но информация о неполадке в космосе, породившая в Ободе столько естественных волнений, проскользнула мимо его ушей и сознания незамеченной, как шум за окном, потому что в тот вечер во время передачи голова «ответственного по объявлениям» была занята другим, более важным делом – он складывал в уме очередное секретное донесение.

Когда в редакции состоялся разговор о конце Света и в результате разговора был предпринят поход в ресторан «Шумел камыш», Шпынь с разрешения редактора в этот день на работе отсутствовал – дома в маленькой однокомнатной квартире на улице Космонавтов сочиненное накануне в голове он старательно перекладывал на бумагу.

Вот что у него получилось:

«20 апреля 2006 года. Источник сообщает:

В городе Обод на улице Консервной в доме номер 36 в настоящее время проживает Павел Петрович Грушин, давно известный «органам» своими подозрительными взглядами на жизнь (по рекомендации «органов» он в начале восьмидесятых годов проходил курс лечения в психиатрической больнице). В последнее время Грушин днем стал редко выходить из дома, а вчера в обеденное время, встретившись со мной в продовольственном магазине «Гастроном», на мой безобидный и даже, как мне казалось, дружеский вопрос «почему вас, Павел Петрович, давно не видно на свежем воздухе?» ответил дерзко: «Стараюсь не выходить на улицу, во-первых, потому, что не хочу встречаться с вами и такими, как вы, Иван Никитич, во-вторых, много часов провожу сейчас за письменным столом – воссоздаю на бумаге историю нашего города и облик его, с позволения сказать, современных граждан». Вот это «с позволения сказать» меня и насторожило: подозреваю, что вышеотмеченным занятием Грушин увлекся неспроста, а, учитывая его прошлые взгляды на жизнь вообще и на жизнь в нашем государстве в частности, думаю, задуманное сочинительство (подчеркнуто мною – К.) таит немалую опасность, в первую очередь, – в идеологическом плане. Нахожу нужным сообщить об этом, чтобы вовремя пресечь возможные опасные последствия сегодняшних, на мой взгляд, противоправных действий т. Грушина. «Куница». г. Обод».

(Признаться, сначала нам вовсе не хотелось рассказывать об этом человеке, даже так, как рассказали, – коротко, не утомляя читателя подробностями, – не такая уж интересная фигура Шпынь. Но этот ободовец, зарегистрированный у старшего лейтенанта Михова под секретной кличкой «Куница», как маленький, но важный винтик в ином моторе, неожиданно оказался незаменимым в сюжете нашей повести, в чем читатель и убедится на следующих страницах).

3.

Начальник городской милиции майор Яловой на тринадцать часов объявил внеочередное построение личного состава – как всегда, на плацу, в милицейском дворе, со всех сторон огороженном служебными постройками и высоким забором. Майор планировал, во-первых, объявить перед строем выговор только что принятому в милицию и уже успевшему нарушить Внутренний Устав молодому рядовому Дмитрию Мешкову, во-вторых («во-вторых» было главным) у начальника, накануне слушавшего телевизионную передачу о чрезвычайном событии в Космосе, созрели профессиональные мысли в связи с возможными в Ободе неприятностями, и он счел нужным поделиться этими мыслями с вверенным ему коллективом.

С Мешковым разговор был недолгим.

Два дня назад по главной улице города мимо дежурившего на этой улице молодого милиционера, «шатаясь в пьяном виде», шел к центральной площади Толя Мурсин, известный в городе бездельник и алкоголик. И орал при этом так громко, что мешал в рабочем кабинете сосредоточиться на очередной мысли руководителю администрации Петру Ивановичу Мыслюкову:

– Даешь народу достойную зарплату! Евреев-демократов – на нары! Работа не х… и год простоит!

Рядовой Мешков, вместо того, чтобы с помощью «словесных мер», а также штатной резиновой дубинки заставить хулигана замолчать, услышав последний лозунг, не сдержав строгости на лице, расхохотался, попросил Толю трижды громко на всю улицу повторить лозунг, после чего взял бузотера под ручку и безнаказанным увел подальше от центра города.

Митя честно раскаялся в проступке, объяснив свое поведение повышенной чувствительностью к юмору.

Объяснение, конечно, только рассмешило всех стоявших в строю, а майору Яловому дало повод строго напомнить коллективу:

– Дело наше – государственное, а если брать шире, даже политическое; улыбки и шутки «при исполнении» непозволительны, ибо они подрывают авторитет правоохранительного органа и провоцируют неповиновение граждан!

Высказав сентенцию, майор строго оглядел строй; при этом, заметив, что после предыдущего построения каждый милиционер заметно прибавил в весе, принял решение: «В ближайшее воскресенье всему личному составу устрою День физкультурника». И, чтобы не забыть о решении, из бокового кармана кителя достал толстый блокнот, в котором сделал соответствующую запись.

Из заготовок Грушина: «Нестандартные вес и объем талии местных милиционеров ободовцы объясняют так, как объяснил бы это любой нормальный человек: «блюстители» берут взятки, стало быть они и питаются лучше всех в городе. Однажды небольшая компания стала вслух размышлять на эту тему, и местный аптекарь Гурсинкель рассказал старый анекдот: спрашивает мальчик у милиционера: «Дяденька-дяденька, сколько будет дважды два?» Милиционер, взяв под козырек, отвечает: «Нас – этому – не учат; нас – учат – отнимать и делить». Анекдот, конечно, старый, Гурсинкель узнал его, когда еще был пионером и отдыхал в лесном лагере; с тех пор, может, байка частично и потеряла актуальность, но милиционеры Обода и в самом деле почему-то все очень толстые – даже тот, кто поступает на службу стройным юношей, сразу же начинает пухнуть, как теплое тесто на свежих дрожжах. Будучи убежденными реалистами, ободовцы считают, что явление это в условиях современной жизни неизбежно и в ближайшие годы неистребимо.

Однажды для майора Ялового феномен обернулся таким конфузом. Руководитель заботливый и не лишенный эстетических запросов, он хотел видеть свои кадры обмундированными элегантно. И три года назад, когда пришло время переодевать эти кадры в новое (старое отслужило срок), он пригласил в отделение лучшего местного портного Ивана Ивановича Западинского и попросил: «Сними, Иван Иванович, мерки со всего личного состава и подсчитай, сколько материи для пошива формы мне нужно заказать в областном материально-хозяйственном управлении». Западинский обмерил милиционеров, подсчитал; заявка ушла в область, а оттуда ответ: вы, майор Яловой, просите материи в полтора раза больше, чем положено; выделяем, как всем, – по научно обоснованной норме.

Получив «по норме», майор снова обратился за помощью к портному, который, подумав, так решил проблему: все милицейские рубашки, сказал, в том числе и зимние, будем шить только с короткими рукавами, штанины у брюк будем заканчивать чуть ниже колен, там, где на штанину уже натягивается голенище сапога. «При этом, – уточнил Иван Иванович Западинский, – придется в два раза увеличить длину портянок, но, думаю, управление на портянки не поскупится».

Управление, действительно, заявку майора Ялового на портянки удовлетворило полностью».

Записав в блокнот «День физкультурника», майор возвратил блокнот в боковой карман кителя, медленно прошелся с правого фланга на левый, после чего, прокашлявшись, приступил к решению второго, главного, пункта.

– Конечно, – сказал он, – все вы слышали по телевизору об оторвавшейся части планеты, которая, по некоторым данным, направляется прямо на контролируемую нами территорию. – Майор еще раз прошелся вдоль строя, после чего, остановившись, продолжил: – Когда прибудет «кусок» и какой он будет величины, пока не известно, но это не значит, что мы должны сидеть сложа руки и ждать… Что мы должны сейчас сделать, рядовой Хренов? – указательный палец майора, как ствол пистолета, вдруг уперся в грудь стоявшего в строю старослужащего милиционера, отличавшегося редким, можно даже сказать, уникальным талантом – он всегда безошибочно угадывал самые хитрые мысли начальства (и, заметим вскользь, часто злоупотреблял этим полезным талантом).

– Надо подготовить встречный план! – сделав шаг вперед, не задумываясь, отрапортовал милиционер.

Майор вслух похвалил Хренова, при этом в очередной раз (уже про себя) подивился его с годами не увядающей редкой способности.

В течение прошедшей ночи начальник милиции – чтобы не заснуть, подбадривая себя французским коньяком, – обдумывал именно встречный план – надеясь, что проявленная им перед лицом грядущей из космоса опасности инициатива по достоинству будет отмечена не только мэром города Петром Ивановичем Мыслюковым, а и (даже!) областным милицейским руководством.

Опять достав из бокового кармана кителя блокнот, майор быстро нашел в нем страницу, на которой мелким неровным почерком были изложены параграфы сочиненного им за ночь встречного плана. И…

В это мгновение некая охранительная сила вдруг промелькнула между строем и Яловым, промчалась незаметно и мгновенно, будто молния, но успела подсказать начальнику горотдела очень своевременную мысль: не надо, товарищ майор, знакомить личный состав с планом сейчас, надо показать план сначала Петру Ивановичу; не узнав план первым, Петр Иванович может обидеться и не утвердить его.

Быстро закрыв блокнот, майор объявил личному составу отбой, после чего из кармана брюк достал мобильный телефон, нажал нужную кнопку и уже через секунду учтиво спросил трубку:

– Когда, Петр Иванович, к вам удобно зайти?

Хотя мэр еще полгода назад – в перерыве совещания – продиктовал майору номер своего мобильного телефона и при этом почти по-дружески предупредил: «Звони, Леня, когда посчитаешь нужным», Яловой по своей инициативе звонил Мыслюкову только в чрезвычайных ситуациях.

Из заготовок Грушина: «…Петр Иванович Мыслюков любит, когда его называют не главой администрации, а мэром Обода. Такого названия должности в нашей стране вообще-то нет, но оно и не оспаривается. Не смущает название и горожан: мэр так мэр, лишь бы бумаги вовремя подписывал и внимательно следил за тем, чтобы подчиненные ему чиновники, имеющие право подписывать бумаги менее значительные, чем те, что подписывает сам Мыслюков, не вытягивали при этом последнее из карманов и душ.

Мыслюков – высокого роста, но, к сожалению, невысокого полета. Он, видимо, и сам осознает незначительную высоту планки, выше которой прыгнуть уже не способен, поэтому Петр Иванович тихо не любит людей, которые умнее и интереснее его, часто в разговорах надувает щеки, а когда выступает на официальных городских мероприятиях, надувает еще и нижнюю губу.

До перестройки Мыслюков был директором местного завода железобетонных изделий; в горкоме партии его всегда хвалили, потому что завод выполнял план не только по основному ассортименту – отливал панели для строительства в области двух– и трехэтажек, но и по приписанному ему набору товаров для народа – из отходов производства делал большие гвозди и крепкие маленькие столбики, на которых возводившие дачи ободовцы устанавливали легкие загородные домики. Горком также систематически отмечал завод переходящими красными знаменами, а его директора – денежными премиями и почетными грамотами.

Мыслюков не лишен свойства, которое в народе называют иногда пройдошливостью. Однажды (еще до перестройки) город с удивлением увидел: у директора завода железобетонных изделий на голове появилась не известно каким путем приобретенная пыжиковая шапка. Даже у первого секретаря горкома партии товарища Шепелявого такой шапки к тому времени еще не было, а у Мыслюкова появилась. Вскоре шапка сыграла роковую роль в эпизоде, главным героем которого был, к своему несчастью, Петр Иванович. В одной квартире на улице Аэронавтов сложилась ситуация, много раз рассказанная в старых анекдотах: муж одной местной легкомысленной особы уехал в командировку, вернулся домой раньше обговоренного с женой срока, открыл дверь в прихожую, а тут… Вот тут-то все дело и испортила пыжиковая шапка, потому что именно она – единственная в городе! – аккуратно прикрытая шарфиком, лежала в прихожей на полочке под зеркалом. Досрочно вернувшийся домой муж, не теряя времени на уточнение ситуации, не стал открывать двери в комнаты, схватил шапку под мышку и бегом пустился в горком партии. Под тяжестью неопровержимой улики Петру Ивановичу дали тогда строгача, хотя и без занесения – наступало время, когда партия начинала уставать от своих строгостей.

Конечно, на выборах в местные органы власти чашу весов в пользу Петра Ивановича прошедшей осенью потянули не почетные грамоты и уж, конечно, не этот, навсегда запомнившийся ободовцам, эпизод с шапкой. Что же «потянуло»? Жители города на вопрос: «Почему на последних, альтернативных, выборах вы отдали голоса за господина Мыслюкова?», почесав затылки, часто отвечают: «Почему, почему… А х… знает почему».

Узнав в трубке голос начальника милиции, Мыслюков еще раз напомнил майору, что тот может не только звонить, но и без звонка приходить к нему «в любой нужный момент».

– Буду через полчаса, Петр Иванович, – обрадованный словами мэра, пообещал майор.

И ровно через полчаса Яловой уже излагал свой план на случай встречи Обода с космическим пришельцем («пока проект, только проект, Петр Иванович, хочу услышать ваше мнение и, конечно, ваши дополнения и поправки»).

– «…Возможны, – читал майор странички своего блокнота, – нештатные ситуации: разрушение общественных и торговых помещений, грабежи, паника, а также несанкционированные высказывания граждан… С завтрашнего дня для всего личного состава отменяются выходные дни и отпуска. Для жителей города силами наших инспекторов организуются собрания, во время которых даются указания, как надо вести себя во время пожаров, сильного ветра, землетрясений…».

Читая, майор краем правого глаза замечал, что мэр его сочинение слушает без должного внимания, а некоторые места – вроде бы и вовсе без интереса.

Через пять минут Мыслюков вялым жестом остановил чтение, спросил:

– А что будет, товарищ майор, если ожидаемый нами осколок планеты, – Петр Иванович поднял глаза к висевшей на потолке люстре, – ударит по шлюзу на Канале?

Яловой открыл новую страницу блокнота, но зачитать изложенные на ней мероприятия не успел, потому что мэр вдруг встал из-за стола, попросил майора «прерваться», в течение нескольких минут молча ходил по кабинету, наконец, остановился у стола и, глубоко вздохнув, голосом строгим и официальным сказал:

– Вы, Яловой, абсолютно не понимаете ситуации!

И за несколько минут популярно разъяснил, что может произойти. Закончил грубо:

– Поэтому план свой, товарищ майор, засунь… знаешь куда?

Майор поспешил ответить «знаю» и дрожащим голосом («разъяснения» Мыслюкова его не на шутку напугали) простодушно спросил:

– Что же теперь делать, Петр Иванович?

Мыслюков невесело улыбнулся. Кажется, пошутил:

– Молить Бога…

И добавил:

– Остальные советы, майор, по мере прояснения ситуации получите у моего заместителя по оргвопросам Николая Петровича. А я уезжаю в Москву – срочно вызывают.

За минуту до прихода Ялового мэру из Москвы звонила его секретарша Мария Федоровна Гапонова, которая ночью улетела в столицу, с утра успела посетить посольство дружественной развивающейся страны и оформила там мэру и всем членам его семьи визы на посещение одного из островов в теплом океане.

4.

«21 апреля 2006 года, г. Обод. Источник сообщает:

Вчера в редакции газеты «Ничего кроме правды» состоялось совещание творческих сотрудников, на котором обсуждался кадровый вопрос. Разговор возник в связи с тем, что руководство редакции (редактор Г. Минутко) решило в качестве реагирования на сообщение центрального телевидения о движении в сторону Земли оторвавшегося куска планеты завести в газете новую рубрику «Что я думаю о конце Света?». Прогнозируется значительное увеличение посетителей и писем в редакцию, поэтому потребовалось найти человека, который бы занимался этой рубрикой. Собственных сотрудников у нас мало, брать еще одного экономически невыгодно; поэтому решено было найти внештатного сотрудника – из пенсионеров, которым нечего делать. Обсуждалась кандидатура, предложенная самим редактором Г. Минутко, – Павла Петровича Грушина. Я своевременно указал на неправильный образ мыслей П.П. Грушина в прошлом и попытался было возражать по поводу выдвинутой кандидатуры, но товарищи со мной не согласились, а согласились с предложением Г. Минутко.

Считаю, что редакция, вовремя предупрежденная о политической ненадежности П.П. Грушина, сознательно (подчеркнуто мною – «К».) допустила крупный идеологический просчет. «Куница».

В доносе старшему лейтенанту осведомитель Шпынь не отметил некоторых деталей того мероприятия, во время которого, как он написал, «обсуждался кадровый вопрос». Поэтому мы вернемся к мероприятию, чтобы рассказать о нем подробнее и правдивее.

Собрав коллектив на внеочередное совещание, редактор надеялся поручить рубрику «Что я думаю о конце Света?» кому-нибудь из уже работающих сотрудников. Но, как выяснилось в первые же минуты разговора, поскольку дополнительная нагрузка не обещала ни копейки дополнительных денег, газетчики дружно стали сопротивляться, как выразился Петя Наточный, «эксплуататорским поползновениям начальства». Поняв, что коллективного отпора ему, к сожалению, не осилить, Григорий Минутко поднялся со своего стула и, обращаясь ко всем, сказал с нескрываемой обидой:

– «Ты меня хлебом не корми, а от работы избавь»; это про вас, коллеги… Не шумите, я, как говорят в Одессе, не упал с трамвая. Не тяни руку, Наточный, знаю, что хочешь сказать, послушай, что скажу я.

Минутко изложил свой новый кадровый план. Он согласен с выступавшими и никого не станет перегружать; он пригласит на работу внештатного корреспондента.

– Я хотел бы на этом месте видеть Грушина. Знаем Павла Петровича давно…

– Родился в простой семье, закончил Московский университет, в пьянстве замечен не был, но по утрам пьет воду, – подал реплику корреспондент Вася Субчик.

Редактор про себя одобрил шутку, но вслух счел нужным указать молодому коллеге:

– Не перебивай начальство, Вася, иначе ты никогда не станешь старшим корреспондентом.

– Учту.

Сделав выговор Субчику, Минутко опять обратился ко всему коллективу:

– Наш молодой коллега только что хотел изобразить тут некую всем понятную карикатуру, но по существу сказал правду: Павел Петрович, действительно, хорошо образованный и порядочный человек, и если мы ему выделим, по нашим скромным возможностям, незначительное вознаграждение…

При этих словах маленькая аудитория замерла и навострила уши. Редактор, однако, на этом впечатлении внимания заострять не стал, никак его не прокомментировал, он только вздохнул, после чего продолжил:

– В ободовской школе номер один Павел Петрович еще недавно преподавал литературу и русский язык, многие из здесь присутствующих были его учениками. Наточный, ты учился у Грушина?

– Учился. Строгий был учитель.

– Был бы строгий, ты бы не уверял нас, что премьера – это жена премьер-министра.

– Не было такого! – подскочил на стуле Петя Наточный.

Редактор примирительно махнул рукой в его сторону, мол, ну, не было, так не было…

Разговор подходил к концу, когда со своего места поднялся и попросил слова «ответственный по объявлениям» Шпынь. Пожевав губами и придав лицу усталую серьезность, он начал с общеполитической преамбулы:

– Газета, товарищи, в том числе и наша…

– Не только коллективный пропагандист, но и коллективный организатор! – опять с места выкрикнул нетерпеливый Вася Субчик, вызвав в рядах коллег негромкий поощрительный смех.

Иван Никитич вытер платком быстро вспотевший лоб и вернулся к началу речи:

– Газета, товарищи, в том числе и наша, есть важный идеологический инструмент…

Шли минуты.

Собрание терпеливо ждало, когда, наконец, редактор встанет со стула и, со всей своей боксерской силой ударив кулаком по столу, остановит этот, как любил называть подобные речи ответственный секретарь Толя Новиков, наболт.

Недовольно хмурясь, Григорий Минутко и в самом деле минут через десять поднялся со стула, но к оратору обратился вежливо:

– Покороче, Иван Никитич. Караул устал.

– Хорошо, – пообещал Шпынь и, закруглив просветительскую часть своего выступления, перешел, наконец, к главному:

– Павел Петрович Грушин, как здесь справедливо отмечалось, действительно и хорошо образован, и умен, но…

К этой минуте уже все понимали мысль Шпыня. Редактор, сидя за столом, сердито сопел и злился на самого себя: устроил, хренов демократ, разговор на пустом месте, вместо того, чтобы, заручившись согласием Грушина («согласится ли еще Павел Петрович?»), своей властью все решить без пустой коллективной болтовни.

А Шпынь в разожженный им костер торопливо подкладывал сухие ветки:

– Знаете ли вы, что Грушин когда-то был связан с одной московской антипартийной группой?

Коллектив знал это (как знал, заметим к слову, и то, что Шпынь уже много лет регулярно пишет «куда надо» доносы).

– …что по рекомендации органов госбезопасности он некоторое время провел в психиатрической больнице?

Знали и об этом.

– Что отец Грушина в свое время был арестован органами как враг народа?

В эту минуту выступавшего перебил низкий (от многолетнего употребления продукции местной табачной фабрики) голос фотокорреспондентки Аллы Кошкиной, положившей конец и выступлению Шпыня, и вообще всему уже не в меру затянувшемуся разговору. Алла любые мысли, которые приходили в ее крашеную в рыжий цвет головку, всегда старалась сообщать просто и популярно; на этот раз она лениво поднялась с места и, глядя прямо в разгоряченное лицо Шпыня, спокойно сказала:

– Пошел ты, Иван Никитич, в жопу.

Вслед за Аллой задвигали стульями и остальные.

Редактор счел себя обязанным мягко попенять Алле за то, что всеми разделяемую мысль она выразила не совсем корректно, но сделать это он не успел, потому что в это время в открывшихся дверях кабинета показалась седая голова аптекаря Гурсинкеля.

5.

Гурсинкель принес в редакцию очередную миниатюру; он очень извиняется, что, открыв без разрешения дверь, наверно, помешал важному собранию.

Улыбнувшись, редактор поспешил успокоить гостя:

– Ну, кому ты можешь помешать, Михал Михалыч? Проходи, садись, показывай опус.

Минутко взял протянутую Гурсинкелем рукопись и громко, чтобы слышно было всем, прочитал первую строчку:

– «Однажды мой попугай по имени Валидол…»

В эту минуту в утомленной совещанием голове редактора – тоже, между прочим, большого любителя анекдотов – возникла мысль разыграть аптекаря, так сказать, на его же поле, – конечно, если Гурсинкель этого анекдота не знает (а вдруг не знает? не может же он знать все!). Минутко медленно опустил вниз руку, в которой продолжал держать рукопись, и очень серьезно спросил аптекаря:

– Твой попугай, Михал Михалыч, говорящий?

У Гурсинкеля никогда не было ни говорящего, ни неговорящего попугая, но почему было к одному вранью не добавить еще одно? И автор миниатюр (ну, точно, не знал того анекдота Михал Михалыч!) гордо вздернул вверх подбородок:

– Конечно, говорящий.

– И он от тебя никогда не улетал?

– На днях улетал. А что?

– Да вот тут на днях приходили из госбезопасности, рассказывали: звонил им какой-то еврей – у него исчез попугай, предупреждал: «Если к вам прилетит мой говорящий попугай, учтите: я его взгляды не разделяю!»

Все посмеялись. Петя Наточный по-дружески похлопал аптекаря по спине.

В кабинете остались редактор и, по его просьбе, автор миниатюр. За несколько минуту до небольшого разговора, который здесь сейчас состоится, Григорий Минутко неожиданно ощутил в себе приступ сильно расстроившего его пессимизма. Только что потраченное на совещании время вдруг стало казаться ему потраченным напрасно, решение, которое по его инициативе только что было принято, неосуществимым. Грушин – человек гордый и, по слухам, сейчас он занят какой-то серьезной творческой работой; деньги («мизер!»), которые ему предложит редакция, Павел Петрович вряд ли возьмет, а предложение отвлечься от своей работы ради подозрительной рубрики посчитает издевательским. Конечно, вести рубрику можно поручить и кому-нибудь другому из пребывающих на «заслуженном отдыхе», в Ободе их много – скучающих без дела энтузиастов «патриотического воспитания молодежи», но Минутко во главе задуманной им акции видел только Павла Петровича Грушина – человека, которого уважал и ценил больше многих.

«Может, делу поспособствует аптекарь? Говорят, они дружат…»

Редактор закрыл дверь, усадил Гурсинкеля на свое место, сам сел рядом с ним на другой стул и, не тратя время на предисловия, спросил:

– Ты, Михал Михалыч, хорошо знаешь Грушина?

Аптекарь пожал плечами:

– Лишний вопрос, Гриша. Паша – мой лучший друг.

– Давно встречались?

Гурсинкель стал вспоминать: виделись вчера… или позавчера; встретились случайно; сидели на скамейке в городском сквере, обсуждали новость о летящем на Обод куске планеты.

– Я прямо заявил: задумана крупная антинародная акция!

Аптекарь повторил «заявление» с заметной полемичностью – ему, как видно, в ту минуту хотелось поговорить с редактором о политике, но Минутко на последние слова Гурсинкеля никак не отозвался – в ту минуту ему не хотелось мыслить об антинародных акциях правительства, он думал о том, как заработать для редакции деньги на второй компьютер.

– Мне нужна твоя помощь, Михал Михалыч. На дипломатическом поприще.

Гурсинкель важно надул щеки, а редактор стал рассказывать о новой рубрике и о своем желании привлечь на временную работу («пока, гм-гм, «кусок» долетит до Обода») Грушина.

– Конечно, основной разговор с Павлом Петровичем – за мной, – Минутко, волнуясь, слова подбирал с трудом, делал частые паузы. – Но ты… подготовь своего друга к этому разговору. Боюсь, он откажется, тогда моя идея… коту под хвост. По телефону разговаривать с Грушиным неудобно, приглашать его в редакцию письмом – тоже неудобно, да и глупо. Разговор должен быть с глазу на глаз. Прошу тебя, Михал Михалыч… ты все можешь. Передай Павлу Петровичу мое приглашение придти в редакцию, воздержись от подробностей, но скажи слова, после которых он согласится выслушать меня. Какие надо сказать слова, ты сам знаешь.

Лицо аптекаря исказила тяжелая озабоченность.

– У нас теперь, Гриша, ситуация, как в том анекдоте: один еврей долго уговаривал своего друга-бедного еврея выдать дочку замуж за сына Рокфеллера, наконец, уговорил; «полдела сделано!». Помнишь конец?

– Помню: «осталось уговорить сына Рокфеллера». Думаешь, Павла Петровича удастся уговорить?

– Сейчас он пишет серьезную книгу и, наверно, не захочет на что-нибудь отвлекаться. Но если я с ним по-дружески поговорю…

Минутко поднялся со стула.

– Твою миниатюру о попугае Валидоле мы напечатаем послезавтра.

Чтобы подтвердить репутацию человека, который может все, Гурсинкель хорошо обдумал слова, с которыми он на другой день пришел на квартиру к Грушину. Какие то были слова и как долго перед летописцем держал дипломатические речи ободовский аптекарь, для нашей истории значения не имеет. Сообщим результат встречи: когда Гурсинкель рассказал Грушину, какую работу собирается предложить ему городская газета, Павел Петрович, не колеблясь, согласился поговорить с Григорием Минутко. Во время длинных монологов аптекаря, с неизбежными цитатами из анекдотов, Грушин успел хорошо обдумать предложение: новая газетная рубрика, конечно, – от лукавого, но в редакции у него появится возможность узнать немало сверх того, что он уже знает об ободовцах, а это – новые страницы его главного дела – «Летописи»!

Беседа Грушина с редактором состоялась на другой день после разговора летописца с аптекарем; после этого Павел Петрович ежедневно на два часа стал приходить в редакцию; в отделе писем ему поставили стол и телефон.

 

Глава пятая

Срочное дело

1.

Сообщив читателям об открытии новой рубрики, газета в том же номере напечатала и первую об оторвавшемся куске планеты небольшую статью. Автор ее, бывший руководитель кружка юных астрономов Иван Геман, назвал статью «Все идет строго по науке»; статья содержала не совсем понятное для рядовых читателей описание гемановской методики расчетов и совсем непонятные, изобиловавшие ссылками на формулы Эйнштейна сами расчеты, по которым выходило, что космический осколок, преодолевая расстояние от неизвестной планеты до Земли, «уже проделал двести тысяч километров». При этом Геман честно признавался, что целиком расстояние от планеты до Земли ему пока подсчитать не удалось, но это он сделает в ближайшие дни и о результатах обязательно сообщит читателям.

…Волнуясь, как в те далекие дни, когда он подписывал в свет первые полосы, Григорий Минутко внимательно рассматривал только что доставленный из типографии свежий номер газеты. В это время в кабинет вошла секретарша, она принесла и молча положила на стол полученную из мэрии телефонограмму: «Прошу вас, Григорий Васильевич, придти ко мне сегодня. Срочное дело. Н.П.Торобов».

«Гм… не проще ли было позвонить…», – пожал плечами редактор. Но, зная хитрости, к которым в нужные моменты прибегают чиновники, тут же и поспорил с собой: «Звонок – не документ, а Николай Петрович, наверно, уже и копию телефонограммы снял, подшил в «дело»… Интересно, зачем я ему понадобился?»

2.

Став на время во главе города, Николай Петрович Торобов сначала решил «окончательно определиться по поводу возможной в городе нестандартной ситуации» (так он мысленно сказал себе). В отличие от мэра, который, прослушав теленовость, ни на миг не усомнился, что «кусок» из космоса обязательно прилетит, Николай Петрович все эти дни по поводу «куска» терзался мыслями в основном гипотетическими и противоречивыми. Как всякий человек, наделенный инстинктом самосохранения, заместитель главы Обода, конечно, страшился перспективы стать свидетелем космического нашествия; вместе с тем в нем вдруг затлела (откуда взялась?) робкая надежда, что, возможно, события, которые последуют за визитом из космоса и окажутся не до конца катастрофическими, позволят ему, наконец, проявить себя заметным организатором масс. Путало мысли еще и подозрение, что визит «куска» может вообще не состояться – телевизионщики о чрезвычайных событиях в космосе почему-то больше не вспоминали, и это усиливало подозрение…

Заняв кабинет мэра, Торобов приказал секретарше в течение двух часов никого в кабинет не пускать, самой к нему тоже не входить, «даже, – усилил он требование, – если в приемную с включенной сиреной прибегут пожарные».

Налив себе рюмку виски и устроившись в большом кожаном кресле, Николай Петрович решил сначала мысленно очертить круг вопросов, на которые ему предстояло найти ясный ответ. «Ситуация, – размышлял Торобов, – будет складываться в зависимости от двух взаимоисключающих обстоятельств: «кусок» или а) прилетит, или б) не прилетит. Вариант б) не потребует от администрации дополнительных организационных действий; зато вариант а)…»

Николай Петрович, как видим, обладал той нередкой для иных интеллектуалов особенностью мышления, при которой любая проблема сначала ими дробится на множество составляющих, после чего каждая составляющая обдумывается так долго и так подробно, что сама проблема скоро забывается или уходит так глубоко, что ее уже и не видно.

«Итак, – продолжал размышлять заместитель мэра, – вариант «а»: «кусок» прилетает и…», – откинувшись на мягкую спинку кресла, Торобов отпил глоток виски и погрузился в анализ:

«Допустим, как говорят в городе, вектор движения «куска» совпадает с направлением на Обод. Тогда…»

В это время на тумбочке, где стояли три телефона, зазвонил красный телефон – заработала спецсвязь с администрацией губернатора области. Поспешив покинуть кресло, Николай Петрович, стоя, схватил трубку и тотчас же услышал знакомый хриплый голос заместителя губернатора Исидора Семеновича Плашкова:

– Мыслюков?

– Нет, Торобов, заместитель Мыслякова по оргвопросам. Петр Иванович в отпуске.

– Кто ему разрешал отпуск?! В такое время!

– Да, время тревожное…

– Не тревожное, а ответственное. Понимаешь?

– Понимаю, Исидор Семенович. Принимаем меры.

Трубка две секунды молчала. Торобов слышал тяжелое дыхание заместителя губернатора и почти был уверен в том, что дыхание это вызвано волнением по поводу нависшей над планетой космической опасностью.

«Наверно, получена дополнительная информация…», – почувствовав участившуюся работу сердца, подумал Торобов.

В это время трубка заговорила – насмешливо и грубо:

– Какие меры, Торобов? Наш человек баллотируется в депутаты Государственной думы, ты на агитацию должен дать известную тебе сумму, а ты – «меры»…

Торобов знал и уважал «нашего человека», – бывшему лектору обкома комсомола (специализировался на теме «Два мира – два образа жизни») принадлежали в области все бензоколонки и, по слухам, он был крупным акционером одной сибирской нефтяной кампании.

Убедившись, что ободовская администрация помнит о своем долге и, конечно же, вовремя перечислит сумму на известный счет, Плашков вспомнил и о том, о чем во все время телефонного диалога машинально продолжал думать заместитель мэра – о летящем в космосе с, возможно, прицелом на Обод, «куске» планеты. В этой части разговора в голосе Исидора Семеновича еще в большей мере усилились интонации высокомерного превосходства, впрочем, смягченные некоторым (в этом случае неуместным, как подумал Торобов) юмором:

– Ты там, Торобов, наверно, весь в заботах о спасении человечества? От таинственного, гм, хе-хе, посланника из космоса?

– Да, город напуган…

– Чушь все это. Издай приказ (можешь назвать его «Манифест», ты, я знаю, любишь красивые слова), мол, телевизионная передача – журналистская «утка», никакая опасность в обозримом будущем городу не угрожает. Пусть твои подданные спокойно живут и лучше работают. Пока «кусок» летит, мы должны протолкнуть в Думу нашего человека. Это сейчас главное, Торобов, ты понял?

Разговор по телефону внес некоторый порядок в размышления Торобова о «куске» («видимо, сообщение телевизионщиков – действительно «утка», хотя, кажется, и у Плашкова нет точной информации…»). Николай Петрович теперь знал, что ему надо предпринять в первую очередь.

Положив трубку на уже отключившийся аппарат, он сел за стол, подтянул к себе лист бумаги и ручку и крупно написал на листе: «Манифест». Потом, сердясь на себя и царапая бумагу шариковым концом ручки, зачеркнул слово…

Николай Петрович любил сочинять распорядительные документы. Не прошло и двадцати минут, как он закончил работу и, позвав секретаршу, попросил ее телефонограммой пригласить в администрацию редактора городской газеты.

– Сними копию телефонограммы, – не забыл Торобов напомнить секретарше, на что та обиделась, ибо и без напоминаний хорошо знала свое дело.

3.

Через двадцать минут Григорий Минутко вошел в кабинет главы администрации. Торобов встретил его тепло, даже, закрыв на защелку двери, предложил выпить рюмку виски.

Выпили и перешли к делу.

– Я, Григорий Васильевич, подготовил документ, который надо срочно напечатать в газете. Надеюсь, у вас для меня найдется место в завтрашнем номере?

– Завтрашний номер уже в типографии. А в номере послезавтрашнем, конечно, мы опубликуем любой ваш, Николай Петрович, документ.

Минутко лукавил: позвонив в типографию, он еще успел бы на первой полосе освободить место для официального сообщения, но, тонким нюхом тертого жизнью человека (а, может, еще и интуицией, которая в коридорах власти часто обостряется) почувствовав, что документ мэрии чем-то ему может не понравиться, он решил не разрушать уже сверстанную первую полосу завтрашнего номера. Кроме того, не поддакивая, Григорий Васильевич корректно напоминал чиновнику о нынешней независимости прессы.

Вздохнув, но тотчас же и убрав с лица выражение легкой досады, заместитель мэра протянул редактору только что написанную им бумагу.

Документ был кратким:

«27 апреля 2006 года. г. Обод. Сообщение. По дополнительным сведениям, поступившим на днях в администрацию…»… Информация об оторвавшемся «куске» планеты в документе называлась «скорее всего недостоверной»; высказывалось предположение о возможной в этом случае диверсии буржуазных спецслужб или враждебной выходке эмигрировавших за границу и скрывающихся от Интерпола российских олигархов. Подписавший документ «исполняющий обязанности мэра города Н.П.Торобов» призывал ободовцев не верить слухам и спокойно работать.

Прочитав «Сообщение», Минутко сразу же решил, во-первых, что печатать документ он ни в коем случае не будет (иначе только что объявленная газетой рубрика «Что я думаю о конце Света?» должна будет закрыться); во-вторых, чтобы не усложнять отношения с администрацией, он постарается свое решение объявить как можно деликатнее, а еще лучше постарается продолжить разговор так, чтобы Торобов сам отменил публикацию «Сообщения».

Оставалось избрать тактику дуэли.

Учтя интеллектуальный уровень и специфический (воспитанный многолетним чтением и сочинением официальных бумаг) образ мышления собеседника, Григорий Васильевич из всех возможных тактик выбрал самую примитивную. Она не описана в воинских уставах и не узаконена в русских толковых словарях, но в повседневной жизни часто применяется народом и называется придуриванием.

– Серьезное дело, Николай Петрович… – положив на стол только что прочитанную бумагу, нейтрально продолжил разговор Минутко.

– Надо успокоить народ! – заместитель мэра поднял подбородок и, подражая своему начальнику Мыслякову, надул щеки.

Григорий Васильевич позволил себе мягко уточнить:

– Успокаивать, как учит нас президент, надо правдой, – редактор не помнил, говорил ли когда-нибудь президент на эту тему, но на всякий случай решил сослаться на авторитет.

– Правда – это хорошо, Григорий Васильевич, только… мне вот тут звонили из области…

– Есть новая информация? – искренне забеспокоился Минутко.

– Посоветовали объявить в Ободе, что телевизионная сенсация – чушь, журналистская «утка», но дополнительной информации, похоже, у них там пока нет… Ослушаться области я, Григорий Васильевич, не имею права. Да и посудите сами: зачем волновать народ непроверенными слухами?.. Так что, Григорий Васильевич… – Торобов откинулся на спинку кресла, – послезавтра вы опубликуете мое «Сообщение», и вместе с газетой начнем кампанию по разоблачению «утки».

Редактор в ответ должен был сделать сильный ход…

Рядом с «Сообщением» на край стола он положил свою газету и непочтительно уперся глазами в чиновное лицо:

– Говорите, у них новой информации нет, Николай Петрович?

– Кажется, нет, Григорий Васильевич.

– А вот у меня, Николай Петрович, новая информация есть! Я даже могу сказать, на сколько километров за сутки «кусок» приблизился к Земле!

По скользкой поверхности лакированного стола редактор пододвинул газету прямо под нос Торобову, на первой полосе уткнул палец в статью Ивана Гемана «Все идет строго по науке».

Торопливо просмотрев статью, Торобов неуверенно спросил:

– Не поспешили вы с новой рубрикой, Григорий Васильевич? Не льем ли мы воду на мельницу… – он хотел сказать «религии», но, вовремя вспомнив, как теперь надо говорить о религии, смягчил вопрос: – …на мельницу суеверий?

– Не льем, Николай Петрович, – торопился закрепить успех редактор. – Мы собираемся обсудить с читателями свободную тему; смотрите формулировку рубрики («о, Лиза Лохницкая! Как ты хорошо тогда, у Петросяна, придумала!»), – тут Минутко слегка лукавил, но в волнении Торобов этого лукавства не заметил.

Минуту помолчали.

– А вдруг и в самом деле через день-два обнаружится, что «кусок»… Как мы будем выглядеть с нашим «Сообщением»? – наконец, сердито, будто обидевшись (на космос?) спросил Торобов.

– Ваш документ, Николай Петрович, – подсластил пилюлю Минутко, – мы обязательно опубликуем, тем более, что на этом настаивает область. Но… – Григорий Васильевич сделал длинную паузу, будучи почти уверенным, что заместитель мэра сам сейчас сформулирует нужное решение.

И Николай Петрович сформулировал:

– Поступим так, Григорий Васильевич: «Сообщение» попридержим – до времени, когда обстановка прояснится.

– А мы пока продолжим начатую в газете дискуссию, – Минутко, торжествуя в связи с только что одержанной маленькой победой, позволил себе улыбнуться и, попрощавшись с заместителем мэра, в хорошем расположении духа вернулся в редакцию.

 

Глава шестая

Глас народа

1.

Через два дня с пометкой «Для рубрики «Что я думаю о конце Света?» в редакцию пришли первые телеграммы. Самую короткую прислал генерал-майор в отставке А.Перышкин: «Хуже, чем сейчас, уже не будет». Вторая телеграмма была длиннее: «Один конец Света мы уже видели – в октябре 1917 года. И остались живы. Даст Бог, не помрем и на этот раз. П. Сорокин, представитель технической интеллигенции».

Вслед за телеграммами стали приходить письма. Присылали их не только жители Обода – заданный газетой вопрос, как оказалось, волновал и граждан других населенных пунктов области; тонким ручейком потекли письма даже из Москвы и Петербурга, за месяц пришли три письма из Вологды…

Грушин, заняв стол в отделе писем, сортировал почту по понятным только ему признакам и готовил «подборки» для печати; при этом старался оставлять рукописи без изменений, не исправлял стилистические ошибки, только расставлял в рукописях запятые, абзацы и заменял многоточиями обильно присутствовавшие в письмах нецензурные слова.

Познакомим читателей с некоторыми образцами эпистолярного творчества ободовцев в те дни.

«Мы, товарищи, постоянно переживали ожидания будущей светлой жизни, – сообщалось в одном из первых писем. – Лично я всегда с красным карандашом в руке для подчеркивания наиболее важных мыслей читал газету «Правда», где предписывались директивы партии и правительства на очередную славную пятилетку, чтобы не забыть, выписывал в тетрадку цифры, на которые благодаря самоотверженному труду нашего лучшего в мире народа в закромах Родины вырастет выплавка чугуна, стали, добыча газа, нефти, каменного угля, древесины, а также данные о росте благосостояния трудящихся. Сейчас в порядке критики могу смело сообщить, что не все, что намечалось партией и правительством, выполнялось на все сто, жизнь нашего народа-строителя коммунизма улучшалась незаметно, однако, в порядке истины, хочу назвать и причины этому отрицательному в нашей истории факту, для изучения которого не нужны философия и энштейны, они легко видны народному уму, потому что лежат на поверхности жизни. Первая причина: страна жила в узком капиталистическом окружении, которое зарилось на неприкосновенность наших границ и на богатства наших полезных ископаемых. Эта причина заставляла вождей перевыполнять планы по самолетам, танкам, ракетам и недовыполнять предначертания по мясу, молоку, хлебу и жилищному строительству. Вторая причина внутренняя: при Сталине народ мысленно был сплочен и без колебаний мыслил, как учила партия. С Хрущева в неустойчивых кругах интеллигенции (главным образом в кругах лиц, ……., еврейской национальности), как в бочонке только что поставленной браги (ставим на Новый год и на все революционные праздники), начались сильные брожения. Потом при недосмотре властей в стране появились диссиденты, ……., которые, как клопы, стали пить народную кровь и мешали единым строем двигаться на выполнение предначертаний партии. К чему это привело, видно из повседневности. Страна в руинах. Нашим ожиданиям светлой жизни пришел конец. Пора ложиться в гроб. Может, кусок планеты, который, как вы справедливо указываете, уже летит, поможет побыстрее это сделать. Г.Мальцев, пенсионер республиканского значения».

«Хочу поделиться впечатлениями от жизни моего бывшего товарища и соседа Николая Градчаного, – сообщал редакции столяр В. Рожков, ударник коммунистического труда. – Мы учились в одной школе, и уже тогда Николай Градчанов отличался повышенным нахальством и неуважением к старшим. Подкладывал кнопки на стул учительницам, во втором классе из медной трубки сделал самодельный пистолет и стрелял порохом из спичек; в пятом классе упал с крыши чужого сарая – наверно, лазил что-то воровать. После школы я стал работать столяром на Ободовском комбинате бытового обслуживания, Николай Градчанов пошел учиться в университет, потом работал в Ободовском горкоме комсомола. Во время ……. перестройки он из передового лагеря тех, кто созидал новую жизнь и понес при этом неисчислимые жертвы, быстро перекрасился и ушел на службу к врагам социализма. Порвал, ……., партбилет и занялся морально осуждаемым нашим народом бизнесом. Открыл в подвале магазин, смазливые молодые б…. там стали продавать мелкие иностранные товары, совершенно не нужные советскому человеку. А Николай Градчанов с женой ездили на какие-то выставки, возили за границу русские товары, например, матрешек, деревянные ложки и что-то там покупали для расширения ассортимента товаров в своем …… магазине. Распродавали Россию!

Мой бывший товарищ по школе и сосед на глазах менялся не в лучшую сторону. Купил костюм, костюм жене, за продуктами для питания стал ездить в подержанном автомобиле марки «форд» в областной супермаркет. Вот к чему привело человека неправильное воспитание.

О конце Света думаю так: пусть скорее прилетает кусок планеты, потому что лично у меня уже нет сил видеть, как наживаются такие, как мой бывший товарищ и сосед, ……., Николай Градчанов».

2.

Социологический центр Обода (с началом перестройки на общественных началах был создан директором городского дома культуры Петром Пафнутьевичем Измаильским) год назад изучил творческий потенциал города. Обнаружилось: некоторые ободовцы, из переживших шестой десяток лет, пробуют оставить потомкам мемуары в прозе; на табачной фабрике во время праздников успешно выступает танцевальный коллектив «Кадриль», а драмкружок с секцией художественного свиста при Доме учителя неоднократно выезжал на гастроли в областной центр; почти все молодые парни Обода, хотя и не знают нот, играют на гитарах…

И, конечно, немалое число ободовцев, по свидетельству того же исследования, любят выражать свои мысли стихами.

Поэтому никто в редакции не удивился, когда вскоре для новой рубрики в почте все чаще стали встречаться произведения (сами авторы иногда называли их «куплетами»), написанные ямбом, хореем, даже амфибрахием; некоторые стихотворцы, очевидно, в поисках новых форм, смело смешивали эти классические стопы.

Преамбула в письме слесаря-сантехника Генри Никишова была короткой: «Грамматенки у меня, товарищи, немного, – признавался слесарь, – но талантом Бог не обидел; пишу всегда, пишу везде – в основном сатиру на острые современные политические темы. В связи с поставленным в газете злободневным вопросом «Что я думаю о конце Света?», рекомендовал бы вам опубликовать мой стишок».

Крупными буквами ниже был написан «стишок»:

Произведение, после некоторых колебаний редактора, газета опубликовала. И, судя по присланным в газету откликам, читателям оно понравилось. Это окончательно убедило редактора в том, что год назад объявленный газетой издательский принцип «стихи, художественную прозу и пьесы не печатаем» себя не оправдал, ибо «искусственно сузил творческую палитру». Об этом Григорий Минутко самокритично признался на очередной редакционной летучке и там же предложил организовать в газете литературно-художественный конкурс – под уже ставшей популярной рубрикой «Что я думаю о конце Света?» и подрубрикой «Из глубин души».

Ответственный секретарь Толя Новиков на той летучке стал было возражать: «это, – сказал он, – будет еще одна ошибка», но остальные члены коллектива громко заспорили с ним, посчитав, что Толя возражает из корпоративных интересов – он уже не однажды намекал, что редактор важные решения должен предварительно «обговаривать» в секретариате. Как видно, второй по должности человек в редакции и на этот раз собирался повторить свой демократический тезис, но был остановлен вдруг рассердившимся Григорием Минутко:

– Ты, Толя, в чистом колодце воду не мути. Ты пока только ответственный, а не Генеральный секретарь.

Однако уже через несколько дней, к своему стыду и сожалению, редактор убедился в том, что прав был не он, а его правая рука Толя Новиков: в редакцию хлынул поток «литературно-художественного» мусора, в котором – как ни всматривались в рукописи сам Григорий Минутко и привлеченный им в помощники «главный судья конкурса» Павел Петрович Грушин – не было замечено ни одного животворного зерна. Были, например, стихи: «За окном гремит гроза, / мы не против, мы все «за»». Или: «Будем счастливы, богаты,/ и всегда всему мы будем рады»… Редакция, зубоскаля, на популярные плясовые мотивы нагло распевала присланные в редакцию вирши, а Вася Субчик («чтоб добру не пропадать») предложил «по мере поступления» по сходной цене продавать стихи поэтам и композиторам эстрадной попсы – «для исполнения шедевров народного творчества под их голожопые кривляния и собачью музыку».

Через некоторое время после того, как был объявлен конкурс, толстый роман в папке с черными тесемками принес в редакцию учитель физкультуры школы номер два Саня Папиров. Роман назывался «Золото партии» и, подобно древнему героическому эпосу, начинался величаво (Саня все-таки нашел необходимое для настроя и ритма романа первое предложение): «Ночью по маленькому городу О. ехал обоз с говном…».

Когда через несколько дней Саня зашел к редактору поинтересоваться, как понравилось его произведение и на какую премию он может рассчитывать, Григорий Минутко усадил его в кресло, сам сел за свой стол и, глядя прямо в Санины глаза, долго молча крутил в руках толстый красный карандаш. Наконец, тихо сказал:

– Ты, Саня, проделал большую работу.

Папиров в ответ улыбнулся и энергично с достоинством прижал подбородок к груди – то ли поблагодарил за комплимент, то ли этим жестом хотел выразить мысль, мол, на небольшую работу никогда и не разменивался.

Зря Саня улыбался.

Редактор достал из шкафа рукопись романа и протянул ее автору.

– Работа, Саня, проделана большая, но опубликовать могу только первое предложение. В нем о золоте партии ты сказал все.

Подняв голову к потолку и поводя правой рукой по воздуху, будто дирижируя оркестром, исполняющим торжественную сюиту, Минутко наизусть процитировал:

– «Ночью – по маленькому городу О. – ехал – обоз с говном…».

Саня заерзал в кресле.

– Может, Гриша, опубликуешь хотя бы первую главу, – через минуту предложил он компромиссный вариант.

– Только первое предложение! – стоял на своем Григорий Минутко.

В конце концов, Папиров согласился с предложением редактора, но, выходя из кабинета, обернулся и сказал то, что в ту минуту уносил с собой на душе:

– Ты, Гриша, оказывается, трус.

Когда за романистом закрылась дверь, Григорий Васильевич, ни на минуту не задумавшись, уточнил только что принятое решение: «Первое предложение романа публиковать тоже не будем. Хватит Сане моего устного поощрения».

3.

Однажды к Грушину в редакцию пришла старенькая, заметно потрепанная жизнью женщина – невысокого роста, востроносенькая, худенькая, в цветном с кистями платке, которым она, несмотря на теплые дни, аккуратно укутала не только седую голову, а и всю верхнюю половину своего маленького тела. Присев на краешек стула, старушка из ветхого, по бокам уже потрескавшегося ридикюля достала паспорт, открыла в нем страницу со своей много лет назад сделанной фотографией и, несмотря на протестующий жест Павла Петровича, осторожно положила документ на стол. «Кадукова Софья Петровна; русская; год рождения 1911…», – прочитал Грушин и, поспешив возвратить документ, сказал:

– Мне, Софья Петровна, ваш паспорт не нужен. Я и так поверю всему, что вы расскажете.

Старушка бережно спрятала паспорт обратно в ридикюль, потом подтянула на животе большой узел платка, и Павлу Петровичу показалось, что от этого она стала еще тоньше.

Откинувшись на спинку стула и стараясь придать голосу как можно больше теплоты и доброжелательности, Грушин спросил гостью:

– Что, Софья Петровна, привело вас к нам?

– Только не желание разговаривать о конце Света, – неожиданно бойко и с достоинством ответила старушка. А Грушин, удивившись ее бойкости, улыбнулся, подумав, что в молодые годы она, наверно, была отчаянная задира. – Я, Павел Петрович… так вас зовут?

Грушин кивнул.

Старушка положила ридикюль на стол.

– Я, Павел Петрович, – человек верующий, православный, и о конце Света думаю давно и без вашей газеты. Что думаю – мое дело. А к вам я зашла вот с чем…

Узнав о летящем к Ободу обломке планеты, муж старушки Юрий Дмитриевич Кадуков сильно испугался, сутки пролежал в постели без сна и еды («боялась, как бы не наложил на себя руки, тайком подглядывала за ним»), а потом надумал… издавать в квартире стенную газету.

Гостья достала из-под платка скатанный в трубочку большой лист ватмана и, развернув его, положила бумагу на стол. Грушин папками закрепил концы ватмана.

Сверху на белом листе красным фломастером неровными буквами был нарисован крупный заголовок «ПРАВДА КАДУКОВА»; над заголовком алел девиз: «Правда глаза колет». Ниже шли заметки, написанные от руки синей шариковой ручкой крупным почерком.

Павел Петрович быстро прочитал небольшую «Колонку редактора», которой открывалась газета:

«Правда Кадукова» сочиняется для моей жены Софьи Петровны Кадуковой (фамилия до замужества – Колымагина). В письменном виде и в связи с надвигающейся космической опасностью на страницах этой газеты я с присущей мне откровенностью буду объяснять все, что я постоянно думаю о Софье Петровне, а также в письменном виде укажу ей на типичные в ее поведении в течение ее долгой жизни ошибки и некоторые недостатки. В качестве образца изложу также и несколько подробных эпизодов из собственной идейно насыщенной, богатой положительными примерами жизни».

– Сочинил только один номер, вот этот, и… – старушка вдруг всхлипнула, кистью платка подобрала выкатившиеся из глаз капельки. – И запил мой Юрий Дмитриевич! За три дня извел весь самогон, который мы с ним гнали целую неделю. Стаканами хлестал и закусывать отказывался. Каждую ночь слышала, как он кричал во сне: «Помирать – так с музыкой!», «Коммунисты, вперед!», «Танки наши быстры!», «Дойдем до Берлина!», «Русские не сдаются!»…

Старушка замолчала, а Грушин, вздохнув, стал читать газету:

«Покайся, старая. Я, как ты знаешь, всю жизнь старался быть в первых рядах. Для голодающего в промышленных центрах страны пролетариата отбирал хлеб у несознательных мироедов; своевременно организовал молодежь деревни – с помощью концертов, карикатур и самодеятельных лекций – для атеистического перевоспитания старшего поколения. Ты знаешь, Софья Петровна, кто в нашей Сосновке первым носил в заднем кармане штанов (это я образно выражаюсь) печать председателя сельсовета, кто помогал местной военной власти выселять, как класс, местных кулаков… И каким мировоззренческим взаимопониманием ты мне платила в те опасные для светлого будущего страны годы?! После свиданий со мной ты, скрываясь от меня, бегала к еще не расстрелянному деревенскому попу, вместе с такими же, как и ты, темными личностями, пережитками царского прошлого, на дому у того попа слушала контрреволюционную пропаганду и позорила мое светлое передовое имя. Покайся, старая!».

«Возьми свои слова обратно. А помнишь, как ты в разговоре со мной искажала советскую действительность – утверждала, что в стране хорошо живут только партейные, а простой народ, как ты грубо выразилась, «скоро подохнет с голоду». Когда я справедливо возразил, что главное сейчас для страны – армия и ее вооружение, поэтому и сокращается паек на пропитание, и прочитал тебе соответствующую заметку из газеты «Правда», только тогда ты признала свою идеологическую ошибку, хотя и ехидно выразилась в адрес руководящих партийных кадров: «Кому много дано, тот еще больше возьмет сам».

«Узость кругозора. Когда я как-то вечером – помнишь, перед светлым праздником Великой Октябрьской Революции – собрался почитать тебе вслух партийную газету «Правда», где излагались очередные задачи нашему народу на предстоящую пятилетку, ты слушать не захотела, а сказала, что вместо того, чтобы писать в газетах всякую ерунду, лучше бы прибавили трояк к зарплате. А когда я сделал тебе справедливое замечание по поводу узости твоего идейного кругозора, ты в ответ выразилась нетактично».

Под заголовком «Предательство» в заметке был только вопрос: «А помнишь, Софья Петровна, случай с велосипедом?» – автор заметки на этот раз, очевидно, посчитал, что жена и без рассказа о самом событии легко догадается, о чем он нашел нужным ей напомнить.

Павел Петрович попросил гостью рассказать «случай».

– Если, конечно, это не секрет, Софья Петровна.

– Какой секрет… – неохотно откликнулась старушка. И рассказала:

– В сорок первом Юрий Дмитриевич в нашей Сосновке (это после войны деревню присоединили к Ободу, а тогда мы еще были самостоятельными) работал председателем сельсовета. И был у него служебный транспорт – велосипед. Когда уходил на фронт, велосипед поставил в хате, в чулане. Получаю от него с войны первое письмо, не прочитала еще, бегу на радостях в сельсовет, к новому председателю, вместе раскрываем треугольник, а там: «Если меня убьют, велосипед не отдавай». Председатель – добрый человек, Царство ему Небесное, инвалид с финской войны, – посмеялся над письмом и сказал: «Велосипед, Софушка, так и быть, оставь у себя, мне с одной ногой на нем все равно не ездить, а дураку своему Юрке напиши: пусть лучше возвращается живым». Муж и вернулся – израненный, но, слава Богу, живой, узнал о нашем разговоре с председателем, обиделся и назвал меня тогда предательницей, сказал, мол, ненадежный ты, Софа, человек, «я с такой, как ты, под танк не брошусь».

Софья Петровна вдруг поднялась со стула и стала скручивать ватман; скрутив, быстро спрятала его под платок.

– Я газету заберу, – слегка поклонившись, сказала она. – Завещаю положить трубочку в гроб – пусть и на том Свете посмеются над дурой-бабой. А к вам пришла просить: у моего мужа только в последние дни мозги сдвинулись, а так он человек хороший, правда, очень доверчивый; напишите про него в газете что-нибудь положительное, мол, скромный труженик, фронтовик, орденоносец, отец троих детей… подбодрите старичка, а то, боюсь, помрет.

Старушка заискивающе посмотрела в глаза Грушина.

…По просьбе Павла Петровича на другой день в деревенский дом Кадуковых, стоявший на западной окраине Обода, редактор послал репортера Петю Наточного – «написать положительный материал о фронтовике и отце троих де тей». Петя пробыл в доме двадцать минут, с героем, нарядившимся в черный, увешанный медалями костюм, выпил рюмку самогонки, а к вечеру написал и положил на стол редактора «положительный материал». Григорий Минутко, прочитав заголовок «Не стареют душой ветераны», скривился, будто по ошибке разжевал целый лимон:

– Тебя, Петя, никакая перестройка не перестроит.

4.

Работа в газете не отнимала у Грушина всех сил. Конечно, оставаясь делом главным, «Летопись» писалась теперь медленнее, сочинялась в основном по ночам, зато в книге появились новые герои – те из ободовцев, с которыми Павел Петрович впервые увиделся только сейчас, в редакции.

Вот несколько рукописных страничек об одном из них:

«Человек этот в Ободе ни на кого не похож. Сколько помнили горожане, Владимир Васильевич Кудрявцев никогда нигде не работал, жил, как свидетельствовала молва, на деньги живущего в Москве сына-инженера – тот регулярно посылал папаше, которого, видимо, искренне любил, щедрые переводы. Большую породистую голову человека-тайны увенчивала густая, длинная седая шевелюра; овальное лицо тяжелым подбородком несколько непропорционально вытягивалось книзу. Встречаясь на улице с прохожими, Кудрявцев с каждым галантно раскланивался, при этом его большие черные глаза внимательно вглядывались в людей, будто постоянно искали среди них потерянных им знакомых. Одевался Владимир Васильевич в строгие костюмы, носил непривычные ободовцам яркие галстуки и ходил со старомодной коричневой тростью; но иногда – летом, в знойные дни – появлялся на улице в простецких, протертых почти до дыр джинсах и легкомысленных разноцветных майках.

У Кудрявцева не было друзей, в городе он ни с кем подолгу не разговаривал и никогда ни одному человеку не рассказывал о себе. Зато о нем рассказывали…

Рассказывали о красавице-незнакомке, будто много лет назад встреченной молодым Володей на берегу южного теплого моря в жаркий летний день – она, подобно античной богине, внезапно вышла из крутой прибрежной волны и так же внезапно исчезла в синей пучине. Незнакомка была так красива, что, увидев ее, Володя потерял голову, – с тех пор в голове его царил только ему одному понятный порядок. Некоторые рассказывали, что незнакомка в тот день вовсе не ушла обратно в море, а с удовольствием осталась на берегу с Володей, потом они поженились и родили сына, потом незнакомка, которая, конечно, уже давно перестала быть незнакомкой, внезапно умерла. Находились знатоки, которые оспаривали и эту версию; по их словам, незнакомка не умерла, а убежала от Володи с побывавшим в Ободе проездом генералом танковых войск, отцом пятерых детей и мужем сварливой генеральши; будто видели незнакомку недавно на маленькой эстраде в каком-то московском ресторане, где она под гитару чувствительно исполняла известную песню про молодых генералов…

Где была правда и где был миф? Ободовцев вопрос этот несильно интересовал, они берегли тайну, полагали, что тайна должна оставаться тайной, а если кому-нибудь не терпелось приподнять ее покров, то это были люди несерьезные, малоуважаемые, город звал их сплетниками и фантазерами. Впрочем сплетни и фантазии делали тайну еще более загадочной, а потому и более интересной.

И вот этот человек, в дорогом белом костюме, тонкой льняной серой рубашке, в галстуке и с неизменной коричневой тростью в руке, в один, как говорится, прекрасный день явился перед столом, за которым я работал. Представляясь, улыбнулся, показав крепкие зубы. Я, конечно, знал все, что о Кудрявцеве рассказывали в городе, поэтому, не скрывая любопытства, протянул ему руку:

– Рад познакомиться, Владимир Васильевич.

Кудрявцев сел на стоявший напротив моего стола стул, не делая паузы, из маленького чемоданчика достал напечатанную на принтере одну стандартную страницу и положил ее на стол.

– В последние годы, – пояснил, – я старался запечатлеть на бумаге когда-то взволновавшую меня сцену. Сегодня я закончил работу и хочу, чтобы вы прочитали рукопись.

Помня о своих служебных обязанностях, я уже совсем было собрался спросить гостя, как его сцена соотносится с нашей новой рубрикой, но что-то не позволило мне совершить бестактность – что-то вовремя подсказало, что Кудрявцев скорее всего не только о нашей новой рубрике, но и вообще о городской газете никогда ничего не думает – он живет в своей, никому из нас не знакомой системе координат и наши системы не совпадают и даже не пересекаются.

Я взял в руки страницу, но тут же положил ее на стол.

– Я прочитаю ваше сочинение сегодня вечером дома, а завтра, если вы удостоите визитом, расскажу вам, как я ее понял. Не возражаете?.. Но, простите, вы сказали, что работали над рукописью «в последние годы». Я правильно понял – на одну страницу у вас ушли годы?

– Увы, так, – Кудрявцев приставил к столу трость и, сжав правую кисть руки в кулак, большим пальцем почесал лоб. – Считаю, что всякое сочинение полезно при одном условии: если в нем есть открытие. А открытия содержатся в книгах у одного-другого десятка писателей, которых только и надо читать (а через пять-десять лет – перечитывать, потому что в разном возрасте книги читаются по-разному). У некоторых – из тех, что называют себя писателями, – самостоятельных мыслей хватило бы в лучшем случае на одно произведение или даже, как, например, у меня, – на одну страничку, у большинства же пишущих открытий нет вовсе, потому что у них нет таланта самостоятельно смотреть на мир и по-своему мыслить о жизни; им остается учиться у классиков и без конца на бумаге повторять в лучшем случае – классиков, в худшем – самих себя.

Кудрявцев поднялся со стула.

– С вашего позволения приду к вам завтра. В этот же час.

Я кивнул головой и вышел из-за стола, чтобы проводить гостя.

Вечером я читал взятую с собой рукопись:

«Большой красный шар, рассыпая по небу белые стрелы, быстро поднимался над ровной, будто очерченной по большой линейке, в утреннем тумане едва заметной линией горизонта. На фоне неба горизонт казался серым, даже темным, но я знал: там, на глубине, вечно волнующаяся вода – зеленая, как благородный изумруд. Я лежал на горячем прибрежном песке, в двух метрах от того места, до которого докатывались легкие синие волны. Через несколько секунд, возвращаясь в море, волны оставляли на песке мокрый темно-желтый след, и след этот, на километры протянувшийся слева и справа от меня, не успевал высыхать на подпаливающем его солнце, – на берег накатывался очередной невысокий вспененный вал.

Я был один, и мне было хорошо. В огромном, сильном пространстве царила гармония, и, мне казалось, я был ее необходимой частичкой. В некоторые минуты я слышал большой оркестр, который исполнял волшебную незнакомую музыку…

И вдруг… Сцена возникла неожиданно, будто всплыла со дна моря или соткалась из волн. Приложив ухо к песку и лениво прислушиваясь к мелодии очередной приближающейся волны, я вдруг услышал нечто новое в той ритмично повторявшейся мелодии – будто добавился к ней легкий таинственный шорох. Я поднял голову и увидел: вдоль берега под парусами быстро шел небольшой черный баркас. На таких суднах по Днестровскому лиману аккерманские рыбаки ходят ловить лещей и судаков… Откуда здесь баркас? Ну, понятной была бы нарядная белая яхта с красавцем-капитаном на корме или окутанный брызгами и веселым женским визгом, режущий морскую гладь прогулочный катерок… Откуда черный от прикипевшей к бокам смолы баркас, эти небрежно залатанные серые паруса?

И тут я понял, почему неожиданно появившееся в море судно не разрушило гармонию, которой я наслаждался минуту назад; напротив, в оркестр, игравший волновавшую меня музыку, оно привнесло очень важную новую партию, которой до этого (я только теперь об этом догадался) недоставало оркестру, – я разглядел на судне двух черных от загара молодых людей. Он стоял на носу баркаса, она, управляя судном, стояла на корме. Он что-то неслышное кричал и смеялся, она тоже весело смеялась и, продолжая стоять, лишь чуть-чуть пошевеливала рукой длинный деревянный рычаг руля. Он был широкоплеч и мускулист, толстая шея крепко держала на плечах черноволосую голову, я хорошо видел римский профиль – высокий лоб и хищный нос. Она была тоже красива – как только может быть красива хорошо сложенная, здоровая от природы молодая женщина, умытая морем, обласканная солнцем и закаленная соленым ветром, когда она радуется жизни и не скрывает своего предназначения – подарить радость мужчине…

Они промчались мимо, не заметив меня, и мне без них стало одиноко».

Закончив читать (признаться, сцена напомнила мне и о моих давних морских приключениях), я пожал плечами, подумав: почему Кудрявцев принес свое сочинение именно мне?.. Трудно понять человека, у которого в голове порядок, понятный только ему одному.

А еще я подумал: ободовцев, которые всем на свете произведениям изящной словесности предпочитали миниатюры Гурсинкеля, а из всех в мире остальных искусств важнейшим считали современную попсу – всех этих людей все, в том числе и я, считали людьми нормальными, а вот человека, который читал и перечитывал только десяток выдающихся книг и не читал газет, витал в облаках, жил в своей системе координат, все называли сумасшедшим.

А может, мы всё перевернули вверх ногами?

На другой день мы с Кудрявцевым встретились в редакции. Я искренне похвалил лапидарную рукопись, некоторое время, к взаимному интересу, мы порассуждали о гармонии жизни и расстались довольные друг другом.

Только я не стал делиться с автором сцены своими мыслями по поводу другой системы координат.

5.

Тираж издания заметно увеличивался. Газету заметили специалисты по рекламе, и теперь «Ничего кроме правды» в каждом номере рассказывала о товарах самых богатых в области супермаркетов и призывала пользоваться услугами не только местных массажисток и колдунов. Ссылаясь на законы рыночной экономики, типография повысила тарифы на газетную бумагу и свои услуги; Григорий Минутко, к тому времени тоже поднаторевший по части тех же законов, не предусмотренные бухгалтером расходы компенсировал увеличением цен на рекламу.

Касса редакции богатела, обещая в ближайшем будущем второй компьютер, премии, повышенные гонорары и возможность, как теперь говорил бухгалтер-кассир Квитко, «пересмотра в лучшую сторону вопроса заработной платы».

Читая подготовленные Грушиным к печати материалы, Григорий Минутко в блаженстве потирал ладошки: его идея оказалась правильной и начинала работать! «Только бы «кусок» планеты летел подольше», – иногда вслух мечтали сотрудники газеты, а корреспондент Вася Субчик как-то на очередной летучке даже предложил «слегка денежно поощрить Ивана Гемана» – чтобы тот в своих космических расчетах, которые газета теперь публиковала в каждом номере, на порядок притормозил скорость приближения катастрофы.

Редактор предложение выслушал, однако комментировать его не стал.

 

Глава седьмая

Мятеж

1.

«9 июня 2006 года. Источник сообщает:

Автор «Летописи» П.П.Грушин, проживающий по улице Консервной в доме номер 36, отсутствовал в городе три дня. На мой вопрос (я сейчас стараюсь на улице почаще встречаться с объектом наблюдения), где он был, он ответил, что ездил в Москву, работал в историческом архиве. Подозреваю, что кроме работы в вышеназванном месте, он еще и встречался со своими прежними единомышленниками.

Вернулся из отпуска (отдыхал за границей) и приступил к работе мэр города Петр Иванович Мыслюков. Пока все. «Куница». г. Обод».

В Обод пришло жаркое лето. Солнце накаляло тротуары и стены домов, не давало в полный рост подниматься траве, кое-где пробивавшейся из-под горячей земли, – молодая поросль на корню превращалась в сухое жухлое сено; листья на деревьях, экономя влагу, сворачивались в узкие, похожие на пластмассовые, лодочки; млея от духоты, склонили было свои цветущие головки и георгины, росшие на клумбе, разбитой у входа в городскую администрацию, и только благодаря тому, что это вовремя заметил и приписал поливать клумбу с помощью пожарной машины мэр города Петр Иванович Мыслюков, цветы благополучно дождались дождей.

Дожди пойдут через месяц, а сейчас ободовцы не зная меры пили хранившийся в холодильниках самодельный хлебный квас, жадно бегали по городу в поисках пива, позволяли себе выходить на улицы в легкомысленных распашонках, даже майках и, оказавшись на свежем воздухе, первым делом искали ближайшую тень.

Летняя жара в тот год не была в Ободе явлением чрезвычайным – таков был обычный в этих местах климат. Правда, до того времени, когда был построен Канал и вырубили окрестные леса, погоды здесь были мягче и приятнее для человека, но в это время здесь еще никто постоянно не жил, теперь же все привыкли и к летнему пеклу, и к зимнему холоду, от которого в некоторые морозные дни даже потрескивала росшая на центральной площади старая сосна.

2.

Служебная «волга» везла мэра в областной центр. Мыслюков догадывался, зачем вызывает его губернатор, заранее трусил и пытался сочинить речь, которую он скажет, чтобы оправдать свой несанкционированный отъезд в отпуск…

Когда Иван Петрович, минуя открывшую ему двери секретаршу, робко вошел в кабинет губернатора, Иван Алексеевич Щулоков не обратил на него никакого внимания. Не поднимая головы и держа в руке большой синий карандаш, губернатор продолжал сидеть за столом и внимательно читал. Мыслюков разглядел в руках губернатора… ободовскую газету «Ничего кроме правды».

Через минуту губернатор бросил на стол газету и поднял голову:

– Ну?..

(Начальную школу общения с подчиненными Щулоков сорок лет назад прошел в дивизионной школе у старшины Бебко, – тот виртуозно владел языком, на котором нельзя было высказать ни одной порядочной мысли. С годами сержант, потом генерал, сейчас – губернатор области только совершенствовал полученное от старшины образование).

Мыслюков в ответ пожал плачами.

– Как отдохнул, спрашиваю? – уточнил вопрос губернатор.

– Отдохнул хорошо, Иван Алексеевич.

– Океан был теплым? Акулы не беспокоили? Водка на солнце не перегревалась? – губернатор вялым жестом, наконец, разрешил мэру сесть. – На все вопросы ты мне напишешь ответы на бумаге, – откинул могучее тело на спинку стула. – Не забудь осветить там и еще один волнующий меня вопрос: почему ты уехал в отпуск без разрешения. А теперь, – губернатор взял в руки ободовскую газету и, поморщившись, зашвырнул ее в дальний угол стола, – о твоей газете…

Мыслюков, конечно, мог бы сейчас возразить, мол, газета, которую вы, Иван Алексеевич, только что так внимательно читали, не моя, бывший орган приватизирован, слушается меня ровно настолько, насколько мы из городского бюджета выделяем ей мизерную сумму… Но не возразил – по понятной, надеемся, читателю причине.

…Покраснев до ушей, губернатор в гневе швырял в лицо мэра слова, которые должны были не только больно ранить, а и вовсе уничтожить Мыслякова:

– Ты, Мысляков, читаешь свою газету? Что они там пишут? Что печатают? В городе за год не построено ни одной квартиры, не проложено ни одного метра дороги, разваливаются консервный завод, завод камышитовых плит, табачная фабрика месяцами не выдает зарплату, нормально функционируют… – губернатор сквозь зубы произнес это заимствованное слово, – только казино и дискотека! Расплодились проститутки, алкоголики, наркоманы, скоро в городе выйдет из строя канализация, а они, – губернатор скривил рот: – что я думаю о конце Света… Больше в Ободе не о чем думать! Глас народа… – тут бывший генерал для большей ясности использовал длинную непечатную фразу (как и уже упоминавшийся нами полковник Луцкер, губернатор тоже читал монографию Дрислера «Мат в Вооруженных Силах», правда, после школы старшины Бебко он не нашел в книге ничего для себя нового)…

– В общем так, – через сорок минут подвел губернатор итог административной выволочки. – Пиши объяснительную по поводу самоволки, езжай домой и прекращай в городе безобразия.

К вечеру того же дня в городскую администрацию был приглашен Григорий Васильевич Минутко. Редактор знал о поездке мэра к губернатору, догадывался о состоявшемся в области диалоге и сейчас готовился к длинному и неприятному разговору…

Взаимоотношения руководителя городской газеты и мэра были неизменными в течение всех лет их знакомства. Минутко презирал серенького вороватого Мыслюкова, но всегда говорил ему «вы» и в разговорах с мэром даже улыбался, потому что, как мы уже знаем, администрация частично оплачивала газетные расходы; Петр Иванович в свою очередь не любил Григория Минутко – подозревал, что редакция, щедро отводя в газете место под положительный опыт работы администрации, вместе с тем в тайное досье собирает и другой, интересный для прокуратуры, опыт. Мэр Обода, стремясь избежать радикальных изменений в своей личной и общественной жизни, при встречах с редактором всегда говорил «Григорий Васильевич» и «вы» и никогда не упускал случая подчеркнуть свое уважение к современной российской прессе и вообще к свободе слова…

В тот день, приглашая редактора, Мысляков, под впечатлением от разговора с губернатором, конечно, хотел бы устроить тому вселенскую порку. Но в силу отмеченных нами выше взаимоотношений мэр, при всем желании крови, не мог позволить себе поступить так, как ему хотелось. Готовясь к разговору с Минутко, он долго и тяжело размышлял над тем, как, соблюдая в разговоре корректность, не грозясь и не выслушивая в ответ банальных слов о свободе печати, гласности, правах человека, – как, минуя все это, добиться главного – закрыть в газете дурацкую рубрику…

…В кабинете, кроме хозяина, был еще и заместитель мэра по оргвопросам Торобов.

Увидев в дверях Григория Минутко, Мысляков поднялся ему навстречу, пожал руку и пригласил сесть за длинный стол – на одно из первых стульев, на которых во время заседаний обычно сидели наиболее приближенные к мэру чиновники. Мягко предупредил:

– Сначала, Григорий Васильевич, послушаем Николая Петровича…

Виновато покосившись на редактора, Торобов, тоже сидевший на одном из первых стульев, доложил:

– Я, Петр Иванович, своевременно, сразу после вашего ухода в отпуск, по совету Исидора Семеновича Плашкова составил «Сообщение» мэрии, в котором указал…

– Я читал ваше «Сообщение». – мэр при этих словах усилил в голосе административную жесткость. – Почему документ своевременно не был передан Григорию Васильевичу?

– Я… мы встречались, советовались… – заерзал на стуле заместитель мэра, а Минутко (на этот раз грубовато) подумал: «Как вошь на гребешке».

Не дослушав заместителя, мэр повернул голову в сторону редактора…

В иных случаях, как известно, говорят: гениальность – в простоте. Мыслюков, конечно, ничего гениального в ту минуту не придумал, но простой ход, который он сейчас сделает, позволит ему на некоторое время ощутить себя победителем.

Повернув голову в сторону редактора, мэр (тоном доброжелательным, сердечным, по-дружески!) спросил:

– Вы, Григорий Васильевич, сторонник плюрализма?

Не догадываясь, что разговор с мэром, только начавшись, уже приблизился к концу, Минутко улыбнулся и кивнул головой.

Мэр тоже улыбнулся:

– Тогда прошу вас опубликовать подготовленное Николаем Петровичем «Сообщение» мэрии. Текст с моими уточнениями вам принесут в редакцию завтра утром.

На миг стушевавшись, Минутко тут же взял себя в руки и тоже по-дружески сказал, что газета, которая, «как известно, всегда шла навстречу любым пожеланиям администрации» и на этот раз, конечно же, «не изменит своим правилам».

Кажется, мэр его переиграл…

Впрочем, вся жизнь – игра!

Григорий Васильевич еще раз улыбнулся, еще раз пообещал срочно выполнить просьбу мэра, поднялся со стула, поблагодарил Мыслюкова за приятный разговор и, отметив на лице Петра Ивановича океанский загар, по этому поводу, прощаясь, сделал мэру двусмысленный комплимент.

3.

Этот номер газеты секретарь редакции Толя Новиков сверстал не без некоторого издевательства над традициями. На первой полосе, там, где во все предыдущие дни печатались городские новости и подборки писем под рубрикой «Что я думаю о конце Света?», крупно был напечатан заголовок «ИНФОРМАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ ». Ободовцы – кроме, конечно, самых молодых – хорошо помнили: так во всех газетах когда-то сообщалась главная новость дня – о состоявшемся за кремлевской стеной очередном партийном мероприятии и о принятых там судьбоносных для народа мерах…

На остальной части страницы был, тоже напечатанный крупно, следующий текст:

«16 июня 2006 года. г. Обод. По дополнительным сведениям, поступившим на днях в администрацию, сообщенная по телевидению информация о возможном столкновении Земли с отколовшейся частью не известной пока науке планеты является недостоверной, возможно, специально запущенной в эфир спецслужбами враждебных нам стран, чтобы посеять в народе панику и помешать стабилизации нашей жизни. Призываю ободовцев вернуться к привычному образу жизни и спокойно работать. Мэр города И.П.Мысляков».

Рано утром газета ушла к подписчикам, в торговлю, к мальчишкам и пенсионерам, продававшим прессу на улицах, и уже к десяти часам дня в городе не было человека, который не знал бы наизусть текст «Информационного сообщения».

Эффект публикации оказался неожиданным для всех.

«В одиннадцать ноль-ноль» (так позже будет написано в милицейской сводке) в городе остановилось последнее предприятие – табачная фабрика. Тамара Шамовная прибежала домой, быстро умылась и переоделась и, прихватив с собой изобретателя вечного двигателя мужа Эдика, поспешила к зданию мэрии.

Здесь уже шевелилась большая толпа. Ждали полковника Луцкера, который десять минут назад покинул улицу, пообещав принести из дома мегафон с новыми, недавно купленными батарейками. Полковник задерживался, и в толпе стали раздаваться громкие реплики:

– Чего ждем?! Ломай двери!

– Вызывай Мыслякова! Мысляков, на выход! Эй, Мысляков! Опять намылился за океан?!

– Где Луцкер? Нет Луцкера?

– Он сбежал, потому что еврей!

– Как вам не стыдно?! Луцкер – полковник!

В это время Луцкер в полной военной форме и со множеством медалей и значков по обе стороны груди появился перед толпой. Встав на ступеньки здания, он поднес ко рту мегафон и коротко изложил злободневную истину: власти народу всегда лгут; для подтверждения истины привел общеизвестные примеры из отечественной истории; потом, сделав экскурс в историю Франции Людовика Шестнадцатого, напомнил, чем, в конце концов, оборачивается властям ложь. Закончил полковник, выкрикнув:

– Любой обман демобилизует народ!

Толпа зашевелилась, послышались выкрики:

– Всю жизнь нас дурили!

– Конец народному терпению!

– Даешь правду! Ничего, кроме правды!

– Где Иван Геман? Геман! Только он…

Конец фразы заглушил усиленный мегафоном голос самого Ивана Гемана, который в это время уже стоял рядом с полковником Луцкером:

– За прошедшие сутки…

Увидев астронома, толпа перестала шевелиться, замолкла и напрягла слух.

– За прошедшие сутки, господа, интересующий нас кусок планеты, наблюдаемый мною в телескоп в восемнадцати градусах левее планетарных туманностей…

В другое время ободовцы попросили бы астронома-любителя говорить понятнее, а еще лучше вообще не обременять их лишними знаниями о строении Вселенной. Но на этот раз они терпеливо до конца выслушали речь, хотя и ничего в ней не поняли. Поняли только сказанное в конце:

– Доложенные вам цифры и факты, – прижав руку к сердцу, сообщил астроном, – предназначались для сегодняшнего номера городской газеты, но трусливая редакция, пресмыкающаяся перед администрацией города и лично перед мэром Мысляковым, поступила как последняя ободовская проститутка!

Толпа на этих словах взвилась:

– Григория Минутко – к ответу!

– Гнилые перья – на свалку истории!

– Сегодня – ложь, завтра – предательство!

– Обманщикам народа нет места в Ободе!

Тамара Шамовная, дергая за рукав мужа Эдика, который даже в эти минуты молча думал о вечном двигателе, кричала вместе со всеми:

– Мы – не рабы! Рабы – не мы!

В утренний час, когда у входа в здание администрации появилась первая группка ободовцев, когда по их шуму и выкрикам стало ясно, что они настроены не подчиняться властям, Мысляков собрал в своем кабинете на чрезвычайное совещание всех чиновников и приказал дежурившим в вестибюле милиционерам наглухо запереть вход. Совещание открыл, задав всем вопрос:

– Что будем делать, господа?

Через некоторое время мэр повторил вопрос, потому что, несмотря на коллективные усилия, вразумительный ответ найден не был.

С некоторой надеждой все кидали взгляды на начальника городской милиции Ялового, который утром пришел на доклад мэру и, застигнутый мятежом, остался на совещании. Покрутившись на стуле, майор обратился к Мыслякову:

– Может, Николай Петрович, вызовем войска?

Мэр (ну, какая грубость не простится в такой ситуации!) вспыхнул порохом:

– А твоих толстопузых обормотов уже нам мало, да? Войска тебе нужны! На вертолетах и бронетранспортерах!

Яловой обиделся, но сдержал себя, только сказал:

– Спросить нельзя что ли…

– Ни о каких силовых действиях пока думать не будем! – обратился ко всем мэр. – Не хватало нам еще… – с языка чуть было не сорвалось страшное слово кровопролитие, но Иван Петрович вовремя смягчил мысль: – не хватало нам только славы карателей!

Впрочем, через некоторое время мэр распорядился:

– Позвони, Яловой, в отделение. Пусть личный состав будет в сборе и ждет дальнейших распоряжений.

Яловой отошел в угол кабинета и по мобильному телефону продиктовал дежурному соответствующий приказ.

…Прислушиваясь к шуму на улице, совещавшиеся молча думали и над предложением, которое, наконец, вслух решил высказал заместитель мэра по оргвопросам Торобов.

– Надо, – сказал он, – выйти на крыльцо и объяснить народу…

– Что объяснить? – перебил Торобова главный юрист администрации Мышаков. – Что нас заставили опубликовать «Информационное сообщение»? А мы тут ни в чем не виноваты?.. Виноваты мы, господа, в том, что до сих пор сами ничего не прояснили по поводу «куска». К народу надо идти с фактами, а фактов ни у кого из нас нет!

– Надо объяснить народу, – уточнил свое предложение Торобов, – что живем не в старое время… – Николай Петрович, боясь быть неправильно понятым, поправил себя: – живем не в царское время, и сейчас все недоразумения лучше решать не мятежами, а переговорами. Пусть выберут представителей…

– Вот ты иди на крыльцо и переговаривайся, – не дослушав заместителя, сердито прореагировал на эти слова мэр, и никто из присутствующих не понял: так он пошутил или сказал свои слова всерьез. Майор Яловой, впрочем, склонился к тому, что мэр высказался всерьез, поэтому решил поддержать предложение:

– Конечно, кому, как не Николаю Петровичу идти на переговоры? Он – автор «Информационного сообщения».

Мысляков кинул сердитый взгляд на милиционера, но промолчал.

…Несмотря на то, что все окна кабинета были плотно закрыты, собрание краем уха не теряло звуков продолжавшегося на улице волнения.

И вдруг…

Звуков не стало.

Торобов подошел к ближайшему окну, осторожно открыл его, опасливо выглянул на улицу и мгновенно втянул голову назад:

– Иван Петрович… – в эту минуту испуг и радость одновременно запечатлелись на лице заместителя по оргвопросам. – На улице… никого нет. Дворники подметают окурки.

4.

А ведь еще минуту назад улица шумела и митинговала!..

К «тринадцати ноль-ноль» толпа выкрикнула все слова, которые лежали у нее на сердце, выслушала всех пожелавших произнести речи с помощью мегафона; уже некоторые из пожилых мятежников чувствовали в ногах усталость и подумывали, а не пора ли потихоньку смыться, чтобы отдохнуть дома… В это время мегафон взял в руки самый умный в Ободе человек – местный парикмахер Лева Кваш.

– Чего мы тут, стоя под окнами кабинета Мыслякова, хотим?! – с заметной задней мыслью обратился Лева к толпе, которая в этот момент впервые за все время волнения подумала: а и в самом деле, чего мы хотим? – Заменить руководство? Но это, господа, мелко. Руководство приходит и уходит, а все остается, как всегда! Нам не нужен новый мэр, нам надо, господа, осознать момент! А заключается он в том, что… – Лева сделал небольшую паузу, во время которой толпа, и в самом деле почувствовавшая необходимость с помощью Левы осознать момент, вся обратилась в слух. Не закончив предложение, оратор начал новое: – Кто-нибудь из вас подумал, почему именно сегодня опубликовано «Информационное сообщение»? С весны в городе шел разговор о возможной космической Катастрофе, и начальство все это время спокойно читала напечатанные в местной газете наши письма. А сегодня вдруг, – Лева, пародируя Мыслякова, кривляясь, процитировал: – «сообщение об отколовшейся части планеты является недостоверной»… Надо, господа, читать между строк, а там написано: кусок планеты уже опасно приблизился к Земле! Теперь мы должны думать, как спасаться! Вот что там написано между строк!

Когда минут тревоги тех дней и жизнь в Ободе покатится по прежнему образцу, горожане, вспоминая ту историческую речь Левы Кваша, найдут ее нелогичной, неубедительной и вообще глупой. Они даже обидятся на себя: ну, как могли тогда поверить Леве…

А ведь поверили!

И объяснение тому – в психологии и специфическом образе мыслей мятежной толпы. «Люди в такой толпе, – в одной из заготовок к «Летописи» написал как-то Павел Петрович Грушин, – мыслят не так, как, например, во время спокойной беседы с соседями на лавочке. Представьте себе заклинившиеся наперекосяк мозги матросни в известный октябрьский день семнадцатого года, когда эта матросня, сломав золоченные двери Зимнего дворца, ринулась в царские винные подвалы. Попробуй объяснить им в те минуты, что сначала, товарищи революционеры, надо поймать Керенского…».

Закончив речь, Лева повернулся к полковнику Луцкеру, тот торопливо выхватил из рук Левы мегафон и прокричал:

– Граждане Обода! Наша жизнь, жизнь наших детей и внуков – в опасности! За несколько оставшихся до катастрофы дней мы должны построить для города надежное укрытие! Организацию работ и командование беру на себя! Идите домой, мобилизуйте отсутствующих здесь родных и близких, вооружитесь землеройными подручными инструментами, и через час я буду встречать вас на городском стадионе!

Толпа с улицы убралась и через час, значительно увеличившись, свалив наполовину сгнившие деревянные ворота стадиона, ввалилась к северным трибунам. Над головами она потрясала лопатами, ломами, кирками, крепкие мужики прижимали к груди тяжелые молоты.

Вслед за толпой на стадион въехал бульдозер местного комбината бытового обслуживания.

Скомандовав народу разбиться по отрядам и выбрать себе командиров, полковник отошел к центру футбольного поля и, заложив правую ладонь под пуговицы кителя, стал обдумывать тактику.

В это время к нему направились двое – Леня Квартальный, средних лет заочник областного проектного института, и с рюкзаком за плечами Степан Картежных, самый старый в городе человек, о профессии которого уже никто не помнил. Старик был так немощен, что едва передвигался самостоятельно, и, чтобы зря не тратить остатки энергии, старался поменьше говорить. (А когда-то он любил рассказывать «факты из своей жизни», например, такой: «Работали мы тогда вместе с Кагановичем, он – наркомом, я – начальником небольшой железнодорожной станции в Сибири. В тридцать седьмом посылаю Лазарю Моисеевичу телеграмму: «арестован весь коллектив, включая грузчиков и стрелочников. Остался один. Пришлите кого-нибудь на подмогу». Ну, прислали товарищей из НКВД, арестовали и меня»).

По-военному чеканя шаг, Леня приблизился к Луцкеру.

– Разрешите обратиться, товарищ полковник?

– Что надо? – скосил глаза Луцкер. Он был недоволен, что его отвлекли от оперативных размышлений.

– Мы со Степаном Николаевичем, предвидя необходимость строительства фортификационных сооружений, заранее составили проект… – Леня открыл портфель и достал оттуда бумаги. – Вот…

Полковник быстро осмотрел первую страницу. На ней было вычерчено футбольное поле стадиона, из центра которого на глубину сто метров вертикально уходил трехметрового диаметра круглый тоннель. Внизу тоннель упирался в зал, по площади равный баскетбольной площадке, оттуда в разные стороны уходили мелкие тоннели…

Полковник оторвал глаза от бумаги:

– Сам придумал?

– Сам, товарищ полковник.

– А этот, – кивнул Луцкер головой в сторону молчавшего Картежных, – помогал?

– Степан Николаевич за умеренную плату готов провести геологическую разведку, а также гидрологическую экспертизу на местности.

При этих словах Картежных развязал свой рюкзак и достал оттуда сооружение из проволочек, упругих веток, двух батареек от карманного фонаря и некоторых пластмассовых, не понятных полковнику, деталей.

Обозвав про себя проектантов «прохиндеями», Луцкер не удержался от соблазна, чтобы не спросить Квартального:

– А вот это, – указал пальцем на стометровый входной тоннель в проекте, – чем будешь рыть? Х… – полковник недоговорил слово, потому что, бросив беглый взгляд на склонившееся к закату солнце, заторопился. – В общем, складывайте, господа, цацки и попробуйте свои таланты на земляных работах.

В нескольких метрах от центра поля полковника уже ждали командиры пяти отрядов. Луцкер сам подошел к ним и обрисовал тактику:

– По периметру беговой дорожки, соблюдая дистанцию между отрядами в сто метров, до темноты будем рыть окоп…

За полчаса до наступления темноты полковника отыскали два брата-близнеца – Витя и Федя Турбасовы. Они открыли перед Луцкером большой чемодан, где лежали четыре толовые шашки, с десяток детонаторов, длинный бикфордов шнур, артиллерийский снаряд среднего калибра и электронные устройства для дистанционного управления.

– Это – для взрывных работ, – объяснили братья.

– Отставить! – взревел полковник и поспешил захлопнуть крышку чемодана. – Взрывать будете, когда вас призовут исполнить интернациональный долг!

…Чтобы лично проверить, как идут дела, полковник покинул центр стадиона и пошел вдоль «оборонительного рубежа» (сейчас ему многое хотелось называть военными терминами). Та часть спортивного сооружения, где еще сегодня до обеда была длинная беговая дорожка (она, как и полагалось по стандарту, огибала футбольное поле), уже чернела широким разрезом. По всему «фронту работ» звенели лопаты, сверкали крючконосые кирки, стучали несгибаемые ломы, земля, когда долбили запрятанные в ее недрах гранитные валуны, тряслась под ударами тяжелых молотов… Отряды углубились метра на два, по краям длинного окопа быстро вырастал высокий гребень «бруствера». Отряд номер три, возглавляемый верующим Поддубиным, по собственной инициативе на своем участке со дна окопа уже начал проходку в бок.

«Все под силу народу, когда он озарен правильной идеей!», – несколько высокопарно подумал Луцкер.

На «внешнем обводе» «оборонительного рубежа» одиноко маячил бульдозер. Луцкер предполагал использовать его для разглаживания «брустверов», но пока выброска грунта из окопа не была завершена, разрешил механизатору отдохнуть… Полковник подошел к машине; водитель, не выключив мотор, сидел в кабине и курил.

– Что делаешь?

– Жду.

– А почему мотор не выключил?

– Да его, если выключишь, потом не заведешь.

Полковнику хотелось на что-то серьезное указать механизатору (например, спросить его: «не жалко тебе солярки, мудак?»), но в это время к нему подбежал руководитель городских коммунистов Зуев. Нагрудный карман его пиджака оттягивал наполовину спрятанный там желтый складной метр, в руках секретарь держал вымазанную глиной бумагу, следы глины были кое-где и на лице Сидора Захаровича, но глаза его светились неиссякаемым оптимизмом. Доложил:

– Благодаря организованному социалистическому соревнованию, мой отряд на выделенном ему участке уже углубился на два с половиной метра и взял обязательство не прекращать сегодня работу, пока не углубится еще на метр!

Зуев протянул полковнику бумагу. Прочитав «Протокол чрезвычайного открытого собрания», Луцкер брезгливо сунул бумагу за пазуху кителя и, вздохнув, посоветовал:

– Взял бы ты лучше лопату, Сидор Захарович.

Как и маршал Жуков, Луцкер недолюбливал политработников.

…Под покровом наступившей темноты с помощью вестового (эту должность добровольно исполнял грузчик овощного магазина Кеша Плаксин) полковник собрал командиров отрядов, которым коротко объявил:

– Работы на сегодня прекратить – в темноте возможны производственные травмы. Сбор завтра в семь ноль-ноль, здесь же.

Когда от спрятавшегося под трибунами стадиона лазутчика в милицию поступила информация, что люди разошлись по домам, майор Яловой построил весь личный состав, целый день продежуривший в отделении и ждавший «дальнейших распоряжений», и зачитал «Боевой приказ»:

– Личному составу немедленно окружить стадион. Командирам отделений расставить усиленные патрули на особо угрожаемых участках. Ваша цель: в дальнейшем не пропустить на стадион ни одного человека…

Предпринятые милицией действия оказались лишними. На другое утро ободовцы проснулись другими людьми – будто покинул их (выветрился, испарился, разложился на безопасные элементы!) некий вчера терзавший их головы и души морок… На стадион никто утром не пошел. Трудившиеся на производствах, чтобы не потерять часть заработка, побежали на работу; пенсионеры и прочая вольная публика дождалась утренней газеты «Ничего кроме правды», в которой на этот раз не было никаких чрезвычайных сообщений, а были очередная статья Ивана Гемана «Все идет строго по науке» и очередная подборка писем трудящихся под рубрикой «Что я думаю о конце Света?». Прочитав газету, все окончательно успокоились, – еще и потому, что, по приблизительным расчетам Ивана Гемана, космическому пришельцу до появления над Ободом еще предстояло проделать в невесомости несколько миллионов километров.

Только полковник Луцкер, встав с постели «в шесть ноль-ноль», стал прилаживать к себе парадный мундир. Но тут проснулась его жена Муся (на этот раз был нарушен многолетний режим дня, по которому она должна была проснуться в половине двенадцатого), которая плохо спала всю ночь и во время бессонницы дала себе клятву «лечь костьми», но не выпустить Луцкера из дома.

– Не позорьте, Боря, мундир советского офицера!..

Муся хорошо продумала свой воспитательный монолог.

И полковник тоже остался дома.

Через два дня майор Яловой снял со стадиона милицейское оцепление.

Астроном-любитель Иван Геман принес Григорию Минутко извинения за грубые и несправедливые слова, сказанные им во время мятежа «в состоянии повышенной эмициональности». И был прощен.

Иван Никитич Шпынь, конечно, послал в «инстанцию» донесение о мятеже, но никакой реакции на это сообщение, насколько нам известно, не последовало.

В ближайшие дни в городе никто не вспоминал о случившемся – все сделали вид, что ничего и не случалось.

5.

«Летописец» положил в папку для заготовок очередную страничку:

«Жители Обода кажутся мне простодушнее большинства соотечественников. Откуда это несовременное свойство – в наше-то время, когда ближние, увидев на твоем лице поднятое забрало, так и норовят попасть кулаком в твой нос?

Выскажу собственную, научно пока не подтвержденную версию.

Говорят, когда животных заводят на скотобойню, страх и отчаяние, которые они испытывают при этом, оставляют некий след в стенах скотобойни, ее атмосфере и в мясе уже убитого животного. И, поедая шницели и котлеты, человек заполняет желудок белками, а этим, появившимся у животных перед смертью, – душу. Не зря на Востоке любому употребляемому в пищу мясу предпочитается баранина – бараны, оказывается, единственные животные, которые, ничего не соображая, ничего и не страшатся, ничего такого и не испытывают, когда идут на казнь. И мясо их человеческую душу ничем вредным не насыщает…

Обод возник на месте, где когда-то стояли землянки зэков-строителей Канала – людей несвободных, униженных, с особым, сформированным жизнью в неволе внутренним миром. И мир этот за годы строительства Канала в толще засыпанных зэками песочных карьеров оставил след, который посылает ныне живущим здесь некий импульс. Трудно сказать, как этот импульс влияет на психологию и поведение современных ободовцев, но я убежден, что именно в специфике земли, на которой стоит наш город, надо искать разгадку некоторых их странностей…».

 

Глава восьмая

Катастрофа

1.

Работа в редакции начиналась в девять часов утра. А в десять минут десятого в кабинете редактора уже появлялся первый посетитель – Иван Геман приносил свою очередную страницу, на которой излагал результаты ночных наблюдений за небосводом и летящих по нему предметов. Бегло просмотренная редактором страница тотчас же передавалась на компьютер, и на другой день отчет астронома-любителя появлялся в газете под уже ставшим постоянным заголовком «Все идет строго по науке».

Но в тот день Иван Геман пришел к Минутко без рукописи. Часто моргая красными от ночного бдения глазами и то и дело в растерянности разводя руками, он, заикаясь, рассказал:

– Пропал, Гриша, «кусок». Еще вчера его видел, как сейчас вижу тебя, – летел по формуле…

Иван Геман суетливо достал из-за пазухи бумажный свиток и стал было разворачивать его на редакторском столе, но Григорий Минутко положил тяжелую ладонь на не до конца развернутую бумагу и сердито попросил:

– Убери формулы, Иван. Ты не на международном симпозиуме, а в кабинете человека, который в школе по астрономии имел «двойку», а теорию Энштейна изучал по анекдотам Гурсинкеля. Расскажи коротко и по возможности популярно, куда пропал «кусок».

– Вчера еще видел, а сегодня пропал. Слабый у меня, Гриша, телескоп, покупали когда-то для пионеров, а сейчас техника шагнула…

– Куда шагнула, знаю без тебя.

Оба на некоторое время замолчали.

Сердито втянув ноздрями воздух, Григорий Васильевич первым прервал паузу:

– Говоришь, вчера «кусок» был виден?

– Вчера – как на ладони!

– А сегодня исчез? Оптика слабая?

– Слабая, Гриша.

Редактора, конечно, расстроило отсутствие оперативной информации Гемана о том, насколько километров за прошедшие сутки приблизился кусок планеты к Ободу. Он легко представил себе недовольные лица читателей, которые завтра, раскрыв газету, не увидят в ней самого интересного…

Но редактора от любых ударов судьбы всю жизнь спасало редко покидавшее его чувство юмора.

Григорий Васильевич сел в кресло, пригласил сесть на диван растерянного, продолжавшего недоуменно моргать красными глазами астронома и рассказал историю, которая как будто не имела никакого отношения к только что сообщенной Иваном Геманом неприятности:

– В студенческие годы, Ваня, был у меня друг Феликс и был у нас с Фелей в жизни такой замечательный эпизод. Заканчивали мы университет и решили поехать на работу в Магадан – ну, нашла на нас тогда такая блажь. В последние зимние каникулы приезжаем погостить к родителям Фели в Одессу… Представь себе обстановку: за столом – родители Феликса, его тетки, дядьки, двоюродные братья, сестры – человек двадцать собрались посмотреть на главную драгоценность семьи – Феликса… Едим вкусный сладкий цимес, не спеша делимся планами на ближайшее будущее: летом, мол, еще, конечно, погостить приедем, а потом расстанемся надолго – нас ждет Магадан. Услышав про Магадан, из-за притихшего стола поднялась тетя Феликса – наверно, старая дева, усатая и с бакенбардами, как видно, идейный вождь семейного клана, потому что, когда она стала говорить, за притихшим столом стало еще тише. Тетя низким мужским голосом, как и подобает человеку с бакенбардами, обращаясь к моему другу, задала только один вопрос:

– Скажи, Феля, честно: Магадан – это на Кавказе или за Кавказом?..

Редактор посмотрел в дальний угол кабинета и вздохнул – в ту минуту он, может быть, подумал о навсегда уже (увы! увы!) утекшей молодости. Потом спросил ничего так и не понявшего в его рассказе Ивана Гемана:

– А теперь уже ты, Ваня, скажи мне честно: почему твой телескоп вчера видел «кусок» хорошо, о сегодня не уловил его – «кусок» движется на Землю или от Земли?

Астроном-любитель посчитал вопрос некорректным и раскрыл было рот, чтобы тотчас же защитить свою ученую репутацию, но поскольку в ту минуту он переживал обычно не свойственное ему сильное волнение, нужные слова в голову не приходили, и в течение некоторого времени Иван Геман продолжал сидеть с открытым ртом.

А Григорий Минутко за это время успел найти единственно правильное в той ситуации (хотя и промежуточное) решение, с которым тут же и познакомил астронома:

– Поступим, профессор, так. О том, что «кусок» неизвестно куда пропал, – молчок…

Астроном внимательно выслушал редактора и, преодолев несильное сопротивление своей честной души, в конце концов, согласился с ним.

Очередной номер газеты вышел без статьи Ивана Гемана. На том месте, где обычно публиковался отчет «Все идет строго по науке», было напечатано «Сообщение от редакции»:

«Наш постоянный корреспондент, хорошо известный горожанам астроном Иван Геман в течение последнего, тревожного для всех нас, времени добросовестно сообщал читателям добытые нелегким трудом сведения о движении к Земле осколка неведомой далекой планеты (видеть осколок мог только он, бескорыстный служитель науки, пламенный энтузиаст-исследователь космического пространства). К сожалению, астроном пользовался несовершенной отечественной аппаратурой довоенного производства, сроки эксплуатации которой давно истекли. И прошедшей ночью произошло то, чего Иван Геман и мы вместе с ним с тревогой ожидали всё это время: аппаратура отказалась служить науке – она испортилась и, по заключению специалистов, восстановлению, увы, уже не подлежит. Вот почему сегодня мы не имеем возможности в очередной раз сообщить читателю, на какое количество километров осколок планеты приблизился к Земле, за что просим у наших подписчиков извинения. Ивана Гемана за проделанную бескорыстную работу награждаем почетной грамотой, именными часами «Командирские» и премируем ста рублями…». «Сообщение» заканчивалось обещанием (это-то и был промежуточный редакторский «ход конем»): – «Редакция ищет возможности возобновить информирование читателей о положении в космосе и в ближайшее время обязательно их найдет».

2.

Если отбросить метафоры («ход конем» и пр.) и охарактеризовать поступок Минутко обычными словами, то мы вынуждены признаться, что «Сообщение» было ничем иным, как самым обыкновенным обманом читателей. «От редакции», конечно, спасало честь астронома, авторитет газеты и на некоторое время должно было примирить читателей с отсутствием в газете новостей из космоса. Но сколько продлится это некоторое время?

«Где найти обещанные возможности возобновить информирование?»

Тяжелые, то и дело заводившие в тупик размышления редактора о том, что он должен предпринять, чтобы повернуть судьбу в нужное для дела русло, неожиданно прервал телефонный звонок. Почувствовав чуткой, обострившейся в последние дни интуицией, что сейчас в кабинет опустится добрый Ангел, который на голубых крыльях принесет ответ на тупиковый вопрос, Минутко, опережая сидевшую в приемной секретаршу, поспешил сам поднять трубку.

– Я – Александр Ухнин, – приятным баритоном прошелестела трубка. – Здравствуйте, Григорий…

– Григорий Васильевич… – сердце редактора от волнения вдруг зачастило. – Простите, вы тот самый Александр Яковлевич Ухнин?

– Тот самый, – как показалось редактору, смущенно сообщила трубка. – Хотел бы просить вас, Григорий Васильевич, уделить мне несколько минут. Разумеется, в удобный для вас час.

– Для таких гостей, как вы, у меня «удобный час» всегда!

– Тогда иду…

Редактор хорошо знал труды Ухнина. Очерки московской знаменитости уже лет двадцать часто печатались в столичных журналах, их ждали, ими восхищались – особенно острому перу радовалась прогрессивная часть интеллигенции (которая, как известно, не вынимая кулак из кармана, при любой власти любит показывать властям фигу).

Минутко суетливо устранил на письменном столе скопившийся за последние две недели беспорядок, потом вызвал секретаршу Зину Афонину и попросил ее «мигом сбегать» в буфет ресторана «Шумел камыш» за коньяком. В сейфе редактора, правда, была бутылка армянского «пятизвездочного» напитка, но доставать ту бутылку ради встречи с таким гостем Григорий Минутко поостерегся: бутылка, во-первых, была уже неполной, во-вторых, в силу некоторых вкусовых оттенков коньяка, обнаруженных редактором два дня назад, когда бутылка впервые была открыта, он подозревал, что на самом деле в сейфе хранится не армянский коньяк «пять звездочек», а «левый» товар азербайджанских умельцев, произведенный на одном из областных подпольных заводов.

– Возьми «Белый аист», – напутствовал Зину редактор. – Да, молдавский, говорят, пил сам Черчилль.

– Когда это было… – уныло вздохнула Зина Афонина, бледное, прыщеватое существо, которое природа, казалось, не только не наградила эмоциями, но и забыла отпустить минимум обязательных для жизни инстинктов.

За последние два года Зина была шестой секретаршей редактора. Ее предшественницы, длинноногие акселератки, пали жертвами бдительности жены Григория Минутко, которой время от времени надоедало выслушивать плохо законспирированное вранье по поводу «заранее непредвиденных вечерних совещаний», «коллоквиумов в соседней области», «командировок в столицу нашей родины», «выездных совещаний по обмену опытом» и прочих неотложных, иногда длившихся по несколько суток мероприятий. Когда чаша ее супружеского терпения переполнялась, она являлась в приемную редактора, молча садилась у стола, минуту сверлила своими черными, налитыми ядом глазами светленькие глазки секретарши – глазки при этом начинали часто моргать и быстро наполнялись слезами – и вдруг резко вскидывала руку в сторону двери и громко взвизгивала: «Убирайся вон!!». И через секунду Григорий Минутко оставался без очередной очаровательной помощницы… Когда последняя волоокая пассия мужа из приемной редакции отправилась прямо в роддом, жена редактора поняла, что все это время она действовала недостаточно радикально. Решив раз и навсегда вообще лишить мужа природного интереса к женщинам, она и привела в редакцию Зину Афонину, посмотрев на которую, Григорий Минутко по достоинству оценил степень изобретательности и коварства своей супруги.

С бутылкой «Белого аиста» Зина вернулась через полчаса. Московский гость задерживался, и редактор, ожидая и его, и секретаршу, сильно нервничал.

– Я ведь просил, Зина, – мигом…

– Я торопилась.

– Если бы все люди двигались такими, как у тебя, Зина, темпами, Европа сейчас переживала бы эпоху раннего феодализма.

– Еще неизвестно, когда Европе было лучше.

На миг задержав взгляд на прыщеватом лице из последних, казалось, сил жившей секретарши, редактор только покачал головой и вздохнул.

Зина Афонина тоже вздохнула и пошла в приемную.

Гость появился минут через пятнадцать. Был он низкого роста, полноват («задница шире плеч», – протягивая руку навстречу Ухнину, подумал было Григорий Минутко, но в то же мгновение он прогнал недостойную гостя мысль); загорелое, открытое лицо москвича дружески улыбалось, и это наглядно свидетельствовало о том, что гость лишен свойственного многим своим столичным коллегам снобизма и не позволит обидной снисходительности по отношению к провинциальному коллеге. Нос гостя был длинный, заметно искривленный на правый бок – эту особенность внешнего вида знаменитости Григорий Минутко хорошо знал, потому что не раз и в разных ракурсах видел Ухнина на экране телевизора.

Редактор усадил гостя в кожаное кресло, сам сел в такое же кресло, стоявшее рядом.

– Чай, кофе, Александр Яковлевич? А может…

– Нет, нет, не «может». С утра пью только рассол, – догадливо пошутил гость. – Если можно, чаю.

На большом жостовском подносе Зина принесла и поставила на журнальный столик сразу все: кофе, чай, сахар, уже открытую бутылку «Белого аиста», два стакана в подстаканниках, чашечки и две хрустальные рюмки.

«Это чтоб не ходить по несколько раз», – Григорий Минутко обреченным взглядом проводил Зинину спину до дверей и молча наполнил рюмки…

Легко преодолев барьер неизбежных при первом знакомстве формальностей, собеседники через непродолжительное время уже чувствовали друг к другу некоторую душевную близость, а разговор их с каждой минутой становился все теплее и раскованнее. Говорили в основном о делах в стране, прогнозировали, как эти дела продолжатся в ближайшие годы и что, по их совпадавшему мнению, надо сделать президенту и правительству, чтобы они продолжились в нужном направлении. Ухнин щедро называл не известные редактору политические цифры и факты, некоторые из них, по словам гостя, «удалось узнать из все еще засекреченных документов». Из этих же источников москвич познакомился и с «пока еще не известными историкам аспектами» строительства Канала. Теперь в Ободе он хочет изучить дополнительные «аспекты», для этого, в частности, позволил себе побеспокоить и редакцию городской газеты, надеясь у местных журналистов «разжиться» полезной информацией.

– Поживу в городе с недельку…

Григорий Минутко заискивающе улыбнулся:

– Надеюсь, Александр Яковлевич, вас не обидит моя скромная просьба, – галантно сказал он, подняв свою рюмку и жестом приглашая поступить так же и Ухнина. – Ваше имя в городской газете польстило бы нашему творческому коллективу и, конечно же, обрадовало бы читателей Обода. Мы могли бы опубликовать что-либо из уже написанного вами о Канале; может быть, вы нашли бы время дать нашему корреспонденту интервью…

Гость не стал важничать и, тоже подняв рюмку, охотно пообещал и «что-либо о Канале» и интервью.

Выпив и похвалив коньяк, продолжил разговор:

– Кстати, о вашей газете, Григорий Васильевич. Сегодня ночью в гостинице я попросил принести мне подшивку «Ничего кроме правды» – опасный, замечу в скобках, опасный заголовок, Григорий Васильевич! Не боитесь?.. просмотрел номеров двадцать и, признаться, получил немалое удовольствие: современный стиль, смелые суждения – не о пустяках, на которые часто разменивается местная печать, а на темы в некоторых случаях даже общечеловеческие. Заинтересовали меня, в частности, информации астронома-любителя, сообщение о неприятностях с его телескопом…

Григорий Васильевич уже собрался было доверительно рассказать гостю и об интересе читателей к телевизионной сенсации, и о популярности рубрики «Что я думаю о конце Света?», и о зависимости тиража газеты – «а, стало быть, и редакционного бюджета, Александр Яковлевич!» – от наблюдений Ивана Гемана за небом, но Ухнин, не позволив редактору долгих откровений, спросил:

– Считаете, ваша новая рубрика вызывает у читателей особый интерес?

– Не только в нашем городе.

– Тогда… Рубрика ни в коем случае не должна погибнуть!

– Но без ежедневных сообщений астронома…

– Их, Григорий Васильевич, заменят другие сообщения!

У гостя, оказывается, только что возникла замечательная идея. В общих чертах («детали мы, Григорий Васильевич, можем уточнить позднее, скорее всего, уже завтра») заключалась она в следующем.

Надо купить для Ивана Гемана современный, лучше всего немецкий, телескоп. У редакции для таких покупок денег, конечно, нет, но мы обратимся к общественности и на «сугубо добровольных началах» коллективно соберем необходимую для покупки телескопа сумму. Все пожертвования («хотя это и не пожертвования, Григорий Васильевич, а, скажем точнее, народный кредит, заем») будут фиксироваться, и когда необходимость в телескопе отпадет, редакция сможет продать его, а деньги, на основании сохраненных документов, вернет вкладчикам.

Вслушиваясь в те слова, Григорий Минутко исподтишка несколько раз бросал беглый, однако внимательный взгляд на искривленный на правый бок нос знаменитости – мелкий червь подозрительности нет-нет да и поцарапывал душу редактора. Однако конец разговора успокоил его, ему даже стало стыдно от того, что в некоторые моменты он позволял себе усомниться в бескорыстии гостя

– Я, Григорий Васильевич, – заканчивая излагать суть своего замысла, сказал Ухнин и на этот раз первым поднял рюмку, – полюбил вашу газету, надеюсь полюбить и город, с которым меня теперь связывают ближайшие творческие планы. Поэтому мне хотелось бы помочь вам в организации фонда, о котором мы только что говорили. Я позвоню сегодня своему другу в Германию, в Аахен, попрошу его присмотреть в немецких магазинах нужный нам телескоп и узнать цену. А завтра на счет редакции со своего личного счета переведу из банка три тысячи долларов – буду первым добровольным вкладчиком в фонд… как мы его назовем, Григорий Васильевич? Фонд «Телескоп»! Прекрасно! Я буду первым вкладчиком в фонд «Телескоп»! И не благодарите – деньги вернете на общих основаниях.

3.

Гость ушел, пообещав на следующий день утром принять у себя в номере бухгалтера-кассира Квитко, – «чтобы обсудить технические детали организации фонда «Телескоп».

Проводив публициста, Григорий Минутко сел за стол и сам быстро сочинил очередное сообщение «От редакции». На этот раз газета официально объявляла о создании добровольного фонда «Телескоп». В сообщении редактор упомянул о щедром взносе знаменитого московского публициста, подчеркнул добровольность пожертвований и их временный характер. Сообщение до обеда было передано в типографию с пометкой редактора «Срочно в номер».

Передав «От редакции», Минутко вдруг опять почувствовал, как внутри его зашевелился червь сомнения. Григорий Васильевич позвал в кабинет «ответственного по объявлениям» Шпыня, рассказал ему о визите Ухнина и попросил поподробнее узнать о человеке, поселившемся в городской гостинице.

– Это по твоей части, Иван.

Шпынь было обиделся на намек, но быстро успокоился. Через минуту его глаза уже светились профессиональным азартом.

– Для начала, Григорий Васильевич, надо проверить запись в администрации гостиницы и посмотреть паспорт.

Редактор поцокал языком и осуждающе покрутил головой:

– Ты, Иван, как будто родился на международной космической станции и все еще не спустился на грешную землю. Как будто не знаешь, что сейчас за деньги милиция сделает тебе любые документы – выпишет, например, паспорт на имя Хемингуэя. Хочешь быть Хемингуэем, Иван Никитич?

– Ну как же…

– Только дорого тебе это обойдется… Ладно, шутки в сторону. Ты в администрацию гостиницы не ходи – там ничего нового не узнаешь, а проверни дело по своим каналам.

– Придется отлучиться из города на два-три дня.

– Хоть на неделю.

4.

Известие, что, при некоторых коллективных пожертвованиях, наблюдение за оторвавшимся куском планеты может быть продолжено, ободрило впавших было в уныние жителей Обода. Вскоре на главной площади города собрался митинг. На этот раз мероприятие возглавил временно оставшийся без дела астроном-любитель Иван Геман. Он взобрался на пустой бетонный постамент, на котором когда-то с протянутой в светлое будущее рукой стоял вождь, и развернул над головой белое полотнище, где большими красными буквами было написано: «Отечественной науке – современную материальную базу!». Вместе с Геманом с уже известным нам мегафоном в руках поднялся на постамент и полковник внутренних войск в отставке Борис Григорьевич Луцкер, который басом часто стал выкрикивать: «Фонд «Телескоп» – дело всенародное!». Толпа откликалась громкими аплодисментами, щелканьем трещоток, одобрительными выкриками и кратковременными попытками петь старые революционные песни.

Когда недалеко от постамента оказался бухгалтер-кассир редакции Квитко, толпа хором стала требовать:

– Сейчас же организуйте сбор средств в народный фонд!

Через пятнадцать минут на площади стояли небольшой стол и маленькая табуретка, на которую скромно сел бухгалтер-кассир Квитко, предварительно объявивший в мегафон, взятый у полковника Луцкера:

– Желающие стать первыми вкладчиками в организуемый редакцией фонд «Телескоп», могут по очереди подойти к столу.

Выстроилась очередь. Бухгалтер-кассир в специальную ведомость записывал фамилии вкладчиков и отданную ими сумму, заставлял всех расписываться, благодарил «за сознательность», после чего опускал деньги в небольшой железный ящичек с деревянной ручкой.

Вечером бухгалтер-кассир уныло докладывал редактору:

– Все вкладчики, Григорий Васильевич, зарегистрированы; в банке открыт специальный счет. За день собрано пятьсот тридцать восемь рублей. Мало, Григорий Васильевич. Я, Григорий Васильевич, интересовался, сколько евро стоит импортный телескоп – очень большая, скажу вам, сумма! Даже если московский благодетель даст обещанные доллары, нам эту сумму не собрать.

Отчет бухгалтера-кассира редактор комментировать не стал. Только сказал:

– Первый день, Квитко, не показателен, посмотрим, что будет завтра.

Григорий Минутко сказал эти слова только для того, чтобы подбодрить бухгалтера-кассира, на самом деле он тоже не верил, что ободовцы в ближайшие дни пожертвуют сумму, необходимую для покупки телескопа. Но ему и не хотелось, чтобы это произошло быстро, хотелось даже на некоторое время растянуть кампанию, потому что для Григория Васильевича в те дни важнее всего была волна общественного движения, от которой теперь зависело сохранение тиража газеты.

5.

В редакцию пришли письма, в которых ободовцы поддерживали «своевременный почин» и давали газете ценные советы.

«Деньги надо собрать как можно быстрее! – писал рабочий швейного комбината Коля Топалов. – Мы с моей законной женой Зиной Комчатской уже внесли двадцать рублей, но на этом не остановимся и с ближайшего аванса на покупку телескопа выделим еще немалую сумму». «На каждой улице нашего города редакция должна открыть пункты по сбору средств в фонд «Телескоп», – предлагал кассир жилищно-коммунальной конторы верующий Поддубин. – Для безвозмездного обслуживания пунктов можно привлечь неработающих ветеранов войны и труда, а также молодежь школьного возраста». «Надо установить минимальную сумму взноса в фонд «Телескоп» – не меньше десяти рублей», – считала И.Сурская, домохозяйка. А руководитель городских коммунистов Сидор Захарович Зуев, выразив в письме «твердую уверенность» в том, что «ободовцы, как всегда, будут в первых рядах», предупреждал газетчиков: «Только не вздумайте покупать аппарат в местном магазине. При нынешнем развале экономики, всеобщей коррупции и продажности властей под маркой «Сделано в Германии» вам подсунут продукцию, собранную на подпольном предприятии из запчастей, купленных на областном блошином рынке».

Павел Петрович Грушин решил показать письма редактору.

Увидев в дверях встревоженное лицо Грушина, Минутко положил на стол бумагу, которую только что держал в руках.

– Что-то случилось, Павел Петрович?

– Пока, Гриша, ничего не случилось, только… посадят нас с тобой скоро.

– Сначала давайте присядем в кресла.

…– Раскочегарили мы, Григорий, опасную игру. Пока дело не касалось денег, можно было улыбаться всем нашим ужимкам, а сейчас… почитай, что пишут трудящиеся.

Прочитав письма, редактор удовлетворенно хмыкнул:

– Хорошая почта, Павел Петрович, не знаю, почему она вас так расстроила. А деньги, до последней копейки, вы же знаете, мы вернем.

– Обманываем людей…

Григорий Минутко вздохнул, тяжело поерзал в кресле, потом поднялся и взял со стола бумагу, которую только что читал. Протянул бумагу Грушину:

– Прочтите, Павел Петрович, – про настоящий обман.

Бумага была от Шпыня. Иван Никитич докладывал итоги изучения по своим каналам биографии человека, остановившегося в городской гостинице, – Александра Яковлевича Яхнина.

«18 июля 2006 года, г. Обод. Настоящим сообщаю:

До сентября 1991 года человек, в настоящее время проживающий в седьмом номере городской гостиницы, органами внутренних дел города Москвы был зарегистрирован как Александр Яковлевич Шляпентох. Как мне удалось выяснить, это и была фамилия, полученная интересующим нас человеком от рождения. Шляпентох хорошо известен правоохранительным кругам. Еще в восьмидесятые годы его не раз арестовывали на вокзалах, где он осуществлял игру под названием «наперсток». Потом Шляпентох продавал несуществующие дачи, оформлял фиктивные браки, организовал небольшую акционерную кампанию «по выработке электроэнергии в результате сжигания бытовых отходов» – конечно, так и не начавшую функционировать, но успевшую переслать в немецкий банк большую сумму денег, принадлежавших одной московской криминальной группировке. Мошеннические действия Шляпентоха расследовали прокуратуры разных городов, но всякий раз его отпускали «за не доказанностью вины», – подозреваю, что правоохранительные органы за это получали немалые суммы взяток от криминальных структур, в состав которых, очевидно, входил и сам Шляпентох. Два года назад, заметив, что он внешностью похож на известного в стране публициста, Шляпентох официально сменил фамилию – стал Яхниным. Это пока все, что удалось установить. Шпынь И.Н.».

Грушин медленно положил бумагу на стол.

– Живут же такие люди…

– Такие люди сейчас хорошо живут! – философски отозвался Григорий Минутко, который, по наблюдению Павла Петровича, уже оправился от обиды на «столичную штучку» и сейчас обдумывал достойный контрудар мошеннику.

Через несколько минут – Грушин еще оставался у редактора – за спиной открывшей в кабинет дверь Зины Афониной появилось улыбающееся лицо московской знаменитости.

– Зина, отступи, – попросил редактор и пересел с кресла на стул у рабочего стола.

Секретарша исчезла, а на пороге с портфелем в руках продолжал улыбаться Яхнин.

– Здрав…

Григорий Минутко вежливо поклонился гостю:

– Здравствуйте, господин Шляпентох.

Во время немой сцены, последовавшей за этими словами, Павлу Петровичу почему-то стало стыдно, а Григорий Минутко пальцами правой руки переломил взятый со стола толстый красный карандаш.

На лице Яхнин не дрогнул ни один мускул.

– Так вы уже все про меня знаете? – через несколько секунд удивленно спросил он. – Как нехорошо, Григорий Васильевич, не доверять человеку!

Григорий Минутко постучал по столу обломком карандаша:

– А теперь, как говорил один мой знакомый, очень вежливый одессит, извольте вам выйти вон!!

Яхнин продолжал стоять.

– Нехорошо поступаете, Григорий Васильевич, – топтался он на пороге кабинета. – Я подал вам такую ценную идею и вместо благодарности выслушиваю одни грубости.

– Могу оформить бесплатную подписку на так понравившуюся вам нашу газету! На три месяца.

Лицо Яхнина исказила циничная ухмылка.

– Насрал я на вашу газету! – прошипел он и, повернувшись, хлопнул дверью.

Через секунду из приемной донесся голос Зины Афониной:

– Товарищ из Москвы! Вы забыли свою кепочку!

…– Как он собирался обокрасть нас?

– Как-как… – редактор доламывал пальцами толстый красный карандаш. – Ему важно было, чтобы мы собрали деньги, потом он придумал бы, как их изъять. Например, вызвался бы сам поехать в Германию (намекал: «с визами у меня, Григорий Васильевич, никогда нет проблем»). Я, наверно, послал бы с ним бухгалтера-кассира, и тот согласился бы поехать, а потом Квитко потерялся бы в дороге – естественно, без денег… Но это версия дилетанта, у современных мошенников мозги изощреннее; какую паутину собирался вить вокруг нас господин Шляпентох, наверно, теперь мы уже так и не узнаем. И в суд не можем заявить: фамилию Яхнин поменял законно, разговоры с нами, как говорится, к делу не пришьешь… Лопухи мы, Павел Петрович, или, как говорит наш Вася Субчик, лохи.

– Надо, Гриша, срочно трубить отбой – возвращать людям деньги.

 

Глава девятая

Отбой

1.

«24 июля 2006 года, г. Обод. Источник сообщает:

Позавчера в редакции городской газеты «Ничего кроме правды» состоялось внеплановое собрание, на котором обсуждались три взаимосвязанных вопроса: «О закрытии рубрики «Что я думаю о конце Света?», «О возвращении населению Обода средств, собранных в фонд «Телескоп» и «Как, чтобы не потерять лица, объяснить подписчикам газеты предпринимаемые редакцией вынужденные шаги». Вышеприведенные формулировки обсуждавшихся вопросов мои; официальная повестка дня не объявлялась, как, впрочем, и в ряде случаев до этого, что свидетельствует о слабости руководства редакции (редактор Г.Минутко), – в частности, о недостаточном внимании руководства к оргвопросам.

Как и следовало ожидать, обсуждение повестки дня носило спонтанный, плохо продуманный, хаотичный характер. После короткого доклада редактора о том, что «редакция на днях чуть было не стала жертвой московского мошенника» (об Яхнине-Шляпентохе я сообщал вам в прошлом донесении), а также о том, что и рубрику и фонд, по мнению редактора, пора закрывать, в кабинете поднялся страшный галдеж. Недисциплинированность грубой репликой вскоре прекратил сам редактор Г.Минутко (который вообще склонен к авторитарному стилю руководства). «Вы, господа, – сказал он, – кончайте этот бардак и давайте думать над тем, как все, о чем я только что вам говорил, выполнить лучшим образом».

После этих слов коллектив затих и стал, так сказать, думать. Приведу для примера несколько высказанных «господами» мыслей, по их содержанию вы сможете судить об интеллектуальном уровне коллектива редакции в целом и о степени правильного воспитания его со стороны руководства (редактор Г.Минутко). Ответственный секретарь редакции тов. А.Новиков предложил: «Прежде чем раздавать деньги, давайте получим в банке законно принадлежащие нам по процентам деньги и…» Тут тов. А. Новикова перебил бухгалтер-кассир тов. Г.Квитко, сказавший: «Я посчитал: банк на проценты выплатит сумму, на которую можно будет купить…» – «Четыре стакана жареных семечек!» – перебил кассира молодой корреспондент тов. В.Субчик. После этого репортер тов. П. Наточный предложил обратиться к вкладчикам с предложением добровольно преобразовать фонд «Телескоп» в фонд помощи бездомным собакам, назначить председателем фонда автора миниатюр о животных аптекаря М.М.Гурсинкеля, а директором-распорядителем заведующего отделом информации Александра Владимировича Смысловского. С тов. П.Наточным не согласилась фотокорреспондент А.Кошкина, сказавшая: «Александр Владимирович за неделю фонд пропьет и за это же время сделает алкоголиком Гурсинкеля».

Вот так они долго, как говорят в народе, толкли воду в ступе, пока редактор не прекратил эти бесполезные публичные размышления; со словами «демократией надо руководить» он поднялся со своего стула и объявил: «Для завтрашнего номера газеты я подготовлю информацию «От редакции», где учту ваши конструктивные предложения (как будто хоть одно из них было высказано – примеч. мое – «К».). А сейчас за работу, коллеги».

Считаю своим долгом подсказать: а не пора ли поставить в инстанции вопрос о закрытии газеты «Ничего кроме правды» – за идеологическую неопределенность, обман читателей и неоправданные корыстные побуждения коллектива, а также за низкий уровень и склонность к авантюризму руководства редакции (редактор Г.Минутко)». «Куница».

К донесению было приложено и опубликованное в газете сообщение «От редакции», о котором на совещании говорил редактор:

«В связи с тем, что оторвавшийся кусок планеты – по эксклюзивной информации, полученной астрономом Иваном Геманом из проверенных научных кругов, – к настоящему времени изменил маршрут и уже не угрожает Земле, редакция приняла решение упразднить рубрику «Что я думаю о конце Света?» и прекратить сбор средств в фонд «Телескоп». Отданные в фонд деньги редакция, как и обязывалась, возвратит нашим добровольным кредиторам, которым уже сегодня хотим сказать слова искренней благодарности и каждому дружески пожать вовремя протянутую нам руку помощи. В воскресенье на центральной площади города (у постамента бывшего памятника вождю революции) с десяти часов утра под открытым небом начнет работать пункт по возвращению денег, – добро пожаловать!»

2.

Редактор тяжело переживал обрушившиеся на его голову неприятности, но думал и над возможностью… ну, если и не обратить беду во благо, то хотя бы каким-то образом подсластить неизбежную для приема горькую пилюлю. Результатом размышлений стал план, с которым он и отправился в кабинет главы городской администрации.

Минутко пришел к мэру с предложением, которое сразу же понравилось Петру Ивановичу: редактор предлагал день, когда будут возвращаться деньги из фонда «Телескоп», объявить городским праздником.

– Праздник, Петр Иванович, можно назвать «День справедливости», «День открытых дверей», «День поддержки пенсионеров», «День единения»… – как угодно!

– Может, «День города»?

– Как вы удачно придумали, Петр Иванович! Пусть будет «День города»! Каким я вижу праздник?..

Они долго обсуждали детали политически важного (так в уме уже сформулировал Мыслюков) мероприятия.

3.

Воскресным утром ободовцы встали с постелей раньше обычного – в выходные дни, когда ничего не случалось, они любили поспать, а, пробудившись, любили некоторое время понежиться под одеялом. Проснулись горожане не по расписанию не потому, что тревожились из-за объявленного им накануне события – редакция городской газеты обещала возвратить деньги из фонда «Телескоп», – их разбудил странный, никогда ими не слышанный и потому непонятный шум, доносившийся с центральной площади. В воображении у наиболее впечатлительных стали возникать фантастические картины перестановок гигантской мебели, самые пугливые вообразили даже, что на площади, нацелив пушки в сторону городской администрации, в боевой порядок выстраиваются танки.

Ничего этого, конечно, на центральной площади не было. Рано утром здесь начались энергичные работы по плану Григория Минутко, уточненному мэром города Петром Ивановичем Мыслюковым. Конечно, работы можно было начать и накануне вечером, но, по уточнению мэра, День города должен был явиться для горожан сюрпризом, а потому – заранее не ожидаемым.

На рассвете на площадь вышла бригада озеленителей – человек пять. Они подстригли кусты на обочинах, пропололи клумбы и полили цветы. Потом, подкрепленные бригадой дворников, рабочие с новыми метлами в руках весело прошли площадь, перетащили на законные места все скамейки, в большие плетеные корзины уложили многочисленные бумажки, пластиковые бутылки и большое количество пакетов с аккуратно упакованным в них бытовым мусором. В результате всех этих действий над площадью была поднята густая пыль, некоторым она напомнила туман над рекой во время утренней рыбалки, а самым пожилым, воевавшим, – дымовую завесу. Не желавшую самостоятельно оседать пыль укротили две поливальные машины, вслед за озеленителями и дворниками появившиеся с двух сторон площади и, промывая площадь широкими веерами воды, пошедшие навстречу друг другу.

В восемь утра на маленькой деревянной сцене, час назад выстроенной на площади, объединенный духовой оркестр городских школьников заиграл веселый марш братьев Покрасс на известные стихи «Утро красит…». Утро и в самом деле в тот день выдалось праздничным – синее, без облачка, небо, еще не успевшее задышать зноем солнце, чистый воздух и центральная площадь – подстриженная, хорошо промытая, вдруг похорошевшая настолько, что даже стала трудноузнаваемой.

Над сценой легкий ветер, иногда залетавший на площадь со стороны Канала, поглаживал большой красный плакат, сочиненный вчера самим мэром и по поручению мэра исполненный художником-экспрессионистом Евгением Недовинченным: «Поздравляем жителей города Обода с Днем города!»

Услышав музыку, ободовцы редкой цепочкой потянулась на площадь; узнав, какой замечательный день им сегодня предстоит пережить, они сюрпризу обрадовались.

На площади к этому времени уже стояли три желтые цистерны, и продавцы в белых передниках предлагали горожанам за три рубля освежиться квасом. Ободовцы, однако, тратить деньги на квас не спешили, потому что с быстротой самой скабрезной сплетни площадь облетел слух, что скоро сюда прибудут еще и три цистерны с жигулевским пивом. Цистерны задерживались, но подъехали два маленьких грузовичка, на бортах которых на фоне разноцветной горы Арарат было крупно написано: «Выездной буфет ресторана «Шумел камыш». Шустрые смуглые ребята, спрыгнув с грузовичков, первым делом на длинных и тонких железных ножках соорудили шашлычницу (в народе иногда называемую мангалом; мы, из любви к экзотическим словам, тоже так будем называть это сооружение); через пять минут мангал курился подожженными древесными углями. После этого те же ребята поставили несколько столиков и разноцветные зонтики над ними и много стульев. Еще через минуту вырос прилавок с фонтанчиком для мытья стаканов и мелкие пристройки к прилавку, заставленные разного вида и размера бутылками. У прилавка на минуту мелькнул и сам Роберт Егишевич, он строго оглядел сооружения выездного буфета и, тихо сказав что-то по-армянски, удалился. Смуглые ребята, проводив директора преданными взглядами, стали двигаться еще проворнее.

В девять утра включились установленные на угловых зданиях радиодинамики. К микрофону на сцене подошел Петр Иванович Мыслюков – в новом костюме и с яркой гвоздичкой в правой руке. Оркестр по нотам проиграл несколько тактов «Торжественной сюиты», прошедшей ночью специально ко Дню города сочиненной учителем музыки школы номер девять Валерием Захаровичем Романенко, после чего динамики голосом помощника главы администрации, заикаясь от восторга, объявили: «Сейчас перед вами выступит мэр нашего города Петр Иванович Мыслюков!». Динамики некоторое время хрипели – на сцене, наверно, что-то не заладилось с микрофоном, – но через несколько секунд над площадью все-таки раздался знакомый голос:

– Дорогие горожане! Поздравляю вас с праздником – Днем города! Наш славный город…

Близоруко наклонив голову к согнутым в локтях рукам, в которых были бумаги, мэр несколько минут читал о достижениях города «в области промышленности, сельского хозяйства и в социальной сфере». Никто из ободовцев в достижения в этих «сферах» не верил (сельского же хозяйства, как все знали, в городе вообще не существовало), поэтому речь все слушали сначала плохо, а потом и вовсе не слушали.

(Заметим в скобках. К словам Петра Ивановича в те минуты внимательно прислушивался только один человек – Григорий Минутко. Когда два дня назад мэр попросил написать ему выступление ко Дню города, редактор специально поручил это дело Пете Наточному. Петя, не утруждая себя лишней работой, составил речь, списав абзацы со старых страниц «Правды», подшивка которой хранилась в архиве редакции, и только заменил в абзацах чужие фамилии и цифры на ободовские фамилии и цифры. «Сельское хозяйство» по торопливости не вычеркнул… Григорий Минутко, прогуливаясь сейчас по окраине площади, внимательно следил за усиленными динамиками словами мэра, восторгался находчивостью Пети Наточного, от удовольствия покачивал головой и про себя комментировал речь нецензурными словами).

Закончив выступление, Мыслюков в сопровождении узкой группы единомышленников поспешил в здание администрации. К этому времени в кабинете заместителя мэра по оргвопросам Торобова уже был накрыт длинный стол: стояли водка, коньяк, шампанское, на закуску – красная икорка, заливной поросенок, салаты, соленья… Список тех, кто имел право сесть за праздничный стол, был своевременно составлен самим Петром Ивановичем. В этом списке под номером двадцать восемь значился и Григорий Васильевич Минутко, но помощник мэра в нужный момент отыскать редактора на площади не смог.

В десять утра у свободного постамента вождю революции бухгалтер-кассир Квитко, накануне закрывший в банке счет фонда «Телескоп», сидел на маленькой табуретке за столиком и, то и дело открывая уже знакомый читателям небольшой железный ящичек с деревянной ручкой, раздавал деньги. При этом он делал аккуратную отметку в лежавшей перед ним бумаге и просил расписываться «в получении». Рабочий швейного комбината Коля Топалов, по случаю выходного дня уже выпивший дома не только банку капустного рассола, получив свой вклад одним из первых, взобрался на постамент и произнес начало, как видно, только что пришедшей в его голову речи: «Мы с моей законной женой Зиной Комчатской благодарим…». Но Колю тотчас же убрал с постамента стоявший рядом с Квитко еще трезвый старослужащий милиционер Хренов, который, во-первых, не был уверен, что Коля до конца своей речи сохранит на постаменте равновесие, во-вторых, вместе с другими милиционерами перед выходом на дежурство он получил строгий наказ майора Ялового «пресекать всякую политику». Милиционер Хренов почему-то не сомневался, что Коля в своей речи обязательно провозгласит что-либо политически неблагонадежное.

Начало работы на площади бухгалтера-кассира Квитко и петросяновского выездного буфета по времени совпали, так что у ободовцев было на что купить первые – самые подрумяненные, в меру мягкие, еще шипевшие горячим жиром молодых баранчиков! – шашлыки. Ну, а чтобы, не дай Бог, в такой день не испытать отсутствие аппетита… у «выездного буфета» глухие звуки переворачиваемых на мангале шампуров все чаще стали сопровождаться гусарским звоном стаканов и рюмок.

Солнце поднималось, утренний свежий воздух быстро нагревался и грозил в ближайшие часы, как и в прошлые дни, укутать площадь томительной духотой, но ободовцы, привыкшие переносить и не такие трудности, не думали о «ближайших часах» и продолжали веселиться. Веселья прибавили и три цистерны жигулевского пива, наконец, и в самом деле прибывшие на площадь и остановившиеся в самом ее центре.

Духовой оркестр, почти не делая перерывов, громко исполнял популярные мелодии, один раз целиком – в течение двадцати минут – сыграл «Торжественную сюиту» учителя музыки школы номер девять Романенко, во время исполнения которой – видимо, под влиянием навеянного сюитой настроения – мужская половина площади дружно повалила к выездному буфету ресторана «Шумел камыш».

Подручные Петросяна, вытирая рукавами белых халатов пот, выступавший на их смуглых лицах, не уставали над раскаленным мангалом вертеть баранину, надетую на длинные шампуры. То и дело к буфету подъезжали уже знакомые читателям грузовички, с них мигом сгружались ящики с водкой, большие пакеты с мясом, домашней, требовавшей еще доработки на мангале, колбасой, сетки с луком, помидорами, зеленью…

Бухгалтер-кассир Квитко уже освободил от денег половину своего железного ящика с деревянной ручкой, когда на противоположной стороне площади, у буфета, остановился темносиний «мерседес». Из машины вышли Роберт Петросян, его жена Мара и аккордеонист Ваня Анциферов. Открыв заднюю дверцу автомобиля, музыкант стащил с сидения и взял на руки большой кассовый аппарат, который через минуту уже был водружен на прилавок, подключен к электропроводам, а Мара стала нажимать кнопки, вертела ручки аппарата и, быстро пересчитывая, принимала деньги. Дело для нее было привычное и любимое. (Как видно, Роберт Егишевич правильно оценил настроение и ситуацию на площади и решил интенсифицировать дело, освободив мастеров мангала от необходимости тратить дорогое время на расчеты с посетителями).

Спотыкаясь и весело балагуря, площадь танцевала вальс «На сопках Манчжурии», когда на половине такта – еще медные баритоны не закончили свое знаменитое соло – оркестр вдруг смолк. К микрофону, рядом с которым еще минуту назад стоял сухонький престарелый капельмейстер Георгий Михайлович Добржанский, на нетвердых ногах подошел хорошо известный в Ободе строгий и неулыбчивый человек – городской прокурор Василий Сидорович Лахнин (после часового небесплодного сидения за столом в мэрии он вдруг объявил сидевшим рядом с ним единомышленникам, что у него возникло желание «поговорить с народом»). У микрофона встал, как солдат на параде: плечи расправлены, живот втянут, пуговицы мундира надраены до золотого блеска, глаза двумя серыми буравчиками сверлят площадь, не скрывая мысли, которую герой одного из анекдотов Гурсинкеля формулировал так: «я вас, блядей, наскрозь вижу»…

Что он скажет в этот праздничный день?

Толпа у сцены заметно сгустилась…

Младший корреспондент Вася Субчик, получивший задание написать для газеты репортаж о Дне города, речь прокурора записал на маленький магнитофон. Вечером, дома, он еще раз ее прослушал и долго ломал голову над тем, как пересказать речь в репортаже… В нашем человеке состояние, в котором к тому времени пребывал прокурор, часто лишь усиливает красноречие, некоторые только в таком состоянии и способны выразить мысли, к которым стоит прислушаться, но тут… хотя все слова законника и содержались в толковом словаре Ожегова, Вася Субчик, как ни бился, уловить в речи доминирующую нить так и не смог: похоже было, что к моменту выступления в голове блюстителя законов некий коловорот переворошил и превратил в хаос все приобретенные прокурором в университете и опытным путем знания и впечатления.

Вася слово в слово переписал речь с магнитофона на чистый лист:

«А теперь я, товарищи, несколько слов скажу своими словами… Что есть короли? Короли – это кучка эксплуататоров!.. Сколько, скажите, таких, как вы, садится на хвост гнилой луковицы?.. В европейской части страны из-за несвоевременной заготовки ежегодно гибнет двести миллионов кубометров леса!.. Путевой обходчик есть страж государственной собственности, а также жизней человеческих… «Чапаев», «Щорс» – эти кино для администрации очень нужны, а бродягам и тунеядцам чуждо чувство родины!.. Так и запишем, товарищи: «предупредить коммунистов об их авангардной роли на ремонте комбайнов»… Когда я вручаю жене оружие, я говорю ей: стреляй без предупреждения!.. Надо, товарищи, чтобы зоотехник отвечал не только за каждую лошадь, но и за каждую дырку в помещении для скота! Мы должны подсказать низовым товарищам: не могу я сеять так рано! Мне прислали прогноз погоды, и я им руководствуюсь, потому что прогноз – это не какая-нибудь художественная часть…»

Речь заняла у Васи целую страницу, но, чтобы не утомлять читателя, мы не станем переписывать ее полностью. Расскажем лишь, как закончилась та часть Дня города. Когда прокурор, уже едва держась на ногах, начал было сочинять очередную, совсем уж несуразную фразу, его молодой помощник, вдруг оказавшийся рядом, решительно отставил микрофон, взял под мышки начальника, кажется, тут же захрапевшего, и усадил его в подъехавшую к сцене служебную «Ниву». Публика, разочарованная тем, что дослушать речь до конца ей так и не удалось, нехотя стала отходить от сцены и скоро рассредоточилась на площади.

За время, пока выступал прокурор, капельмейстер Добржанский сходил в выездной буфет и, судя по всему, не ограничился тут только закуской. Когда маэстро вернулся на свое место, он вместо того, чтобы скомандовать оркестру продолжить исполнение вальса «На сопках Манчжурии», взял в руки микрофон и стал декламировать свое любимое стихотворение Некрасова:

«…есть и овощ в огороде – хрен да луковица»…

Солист-первая труба вскоре увел ослабевшего капельмейстера куда-то за угол ближайшего дома, а сам, вернувшись, стал руководить оркестром.

Между уходом и возвращением солиста-трубача на сцене случился еще и такой эпизод. У микрофона неожиданно объявился вынырнувший из толпы Эдик Шамовный – если помнит читатель, ободовский изобретатель. Дрожащими руками он примерил микрофон, опустил его, согласовывая с ростом, на десяток-другой сантиметров, и после этого площадь услышала его пронзительный голос:

– Граждане! Деньги, которые вам сегодня вернули из фонда «Телескоп» и которые вы еще не успели пропить, давайте вложим в фонд «Вечный двигатель»! Я хорошо все продумал, учел предыдущие свои ошибки и теперь гарантирую: город получит вечную бесплатную электроэнергию, вам не придется тратиться на освещение, платить за электроплитки, холодильники… Мне не хватает совсем небольшой суммы, чтобы закончить изготовление вечного двигателя!

Эдика прервал добродушный густой бас, перекрывший все звуки на площади:

– Нам, Эдик, вечный двигатель не нужен.

В конце репортажа о «Дне города» Вася Субчик написал: «Прокурор города Василий Сидорович Лахнин в своей речи осудил бродяг и тунеядцев и призвал ободовцев быть бдительными. Перед микрофоном выступили также капельмейстер Михаил Добржанский и нигде не работающий Эдуард Шамовный. Не обошлось и без «театрального представления»: известный в городе алкоголик Толя Мурсин ближе к вечеру взобрался на постамент бывшего памятника вождю революции, подражая вождю, протянул кепку к толпе и, торопясь и заикаясь, прокричал: «Граждане! Революция, о которой так долго мечтал наш многострадальный народ, в опасности: в правительстве опять одни жиды!». Милиция оперативно прекратила безобразие».

Редактор похвалил репортаж, пообещал Субчику повышенный гонорар, только в «театральном представлении» слово «жиды» заменил словами «лица некоренной национальности».

4.

Через несколько дней, низко проплыв над Каналом, город накрыли тяжелые серые тучи. Пошли дожди.

Ободовцев утомила целый месяц державшаяся духота, дожди освежили воздух и щедро напоили растения не только на клумбах и вдоль тротуаров, а и на пригородных дачах, где горожане на шести сотках земли, прячась на ночь в фанерных домиках, выращивали картошку, свеклу, капусту, лук, помидоры, огурцы, а самые прилежные – еще и клубнику. Чтобы все это вырастить (часть урожая «закрутить» в банки, а часть, может быть, и продать), в жаркие дни приходилось каждый день ездить на огороды – благо, ходил попутный автобус – и без устали из двух колодцев и небольшого, но глубокого озерца, вырытого самими дачниками по требованию пожарных, поливать огороды. Нынешним летом, в затянувшуюся сухую пору, на дачах воды почти не оставалось, и в озерце в последние дни черпали ведрами уже жиденькую серую муть.

Дожди освобождали от тяжелой работы, а озерцо быстро наполняли свежими кубометрами воды, так что через неделю здесь можно было даже купаться.

Дожди шли целый месяц.

К тому дню, когда опять выглянуло солнце, жители города уже редко вспоминали о так было взволновавшем их космическом «куске», а, вспоминая, радовались, что все обошлось.