Глава третья
Последнее слово. «на сопках маньчжурии»
1.
– Понравилось пиво, Дорошкин? – судья, видно, тоже отдохнул и был в хорошем настроении – улыбался.
– Главное – бесплатно, – пошутил и Василий Егорович.
– У нас все бесплатно.
– А что это за люди, ваша честь, обедали там?
– Это – очередники. У них для Окончательного Решения не хватает некоторых документов, и наши сотрудники сейчас ищут те бумаги. Тебе, Дорошкин, повезло: все твои документы в порядке, и мы можем продолжить беседу.
– Я готов.
– На чем мы остановились?
2.
Возвратив в клуб инструменты, Андреев, действительно, вскоре перестал думать о балалайках. Способствовали тому два обстоятельства (исключим импульсивную натуру директора, который быстро увлекался всем новым и не оставлял в себе места для неудачного старого): во-первых, Петр Николаевич так и не нашел специалиста, который мог бы руководить струнным оркестром (все знакомые музыканты воевали – были моложе Андреева); во-вторых, по поведению заведующего клубом, суетно и как-то уж слишком многословно и не впопад благодарившего за возврат инструментов «в целостности и сохранности», директор понял, что во второй раз Веткин рисковать не станет и инструменты из рук больше не выпустит.
Но Андреев продолжал думать о музыке в школе.
О новом проекте школа узнала на очередном построении. Коротко пересказав последнюю сводку Совинформбюро, Петр Николаевич объявил:
– В школе будет духовой оркестр. К семи вечера в учительскую приглашаю всех интересующихся музыкой; придет капельмейстер.
В семь вечера всем «интересующимся» места в учительской не хватило – некоторые сидели на подоконниках. Когда в дверях появились директор и с ним высокий, худой, в темносиней полувоенной форме пожилой мужчина в очках, неизбежный при большом скоплении праздной пацанвы галдеж мгновенно стих и десятки пар любопытных глаз, без внимания пропустив хорошо знакомую фигуру директора, нацелились на незнакомца.
– Михаил Михайлович Леонтьев, – представил гостя директор, а гость навстречу школьникам слегка склонил свое длинное тощее тело («похож на циркуль», – решил сидевший на подоконнике Вася Дорошкин).
Наверно, в ту минуту будущий наставник школьных «духовиков» и был окрещен «Михалкой», – под этим именем он на долгие годы займет место в благодарной памяти нескольких поколений школьных музыкантов…
– Михаил Михайлович – профессиональный музыкант, дирижер; участвовал в боях под Москвой, был ранен… – директор говорил неинтересно, как будто читал холодный чиновничий документ, – он еще плохо знал Леонтьева и, видимо, опасался неосторожных слов.
– В городе, ваша честь, никто не знал, как Петр Николаевич нашел Леонтьева и где достал духовые инструменты. Рассказывали, будто однажды на нашем вокзале остановился воинский эшелон, который вез на восток пленных немцев. Среди них был и музыкальный взвод, и пока эшелон стоял, Петр Николаевич с разрешения охраны за несколько ведер картошки успел выменять у немцев все трубы. Рассказывали еще, что по поводу той сделки Андреева вызывали в горком партии, правда, «дело» там оставили без «оргвыводов».
Судья полистал папку.
– Документы не опровергают этих фактов.
Представив капельмейстера, директор, «чтобы не мешать знакомству», ушел, а Леонтьев встал из-за стола и, неторопливо пробежав глазами по присмиревшей аудитории, сказал (его ясный низкий голос ребятам сразу понравился):
– Я охотно возьму в оркестр всех, у кого окажется музыкальный слух.
Сидевшие за партами заёрзали. Никто из них не знал, что такое музыкальный слух, но каждому было бы обидно обнаружить в себе его отсутствие.
– К проверке слуха мы сейчас и приступим, – продолжал капельмейстер. – Это для вас не самый трудный экзамен, но выдержать его будущим оркестрантам надо обязательно. Сейчас все ступайте в коридор, ко мне будете входить по одному.
Дорошкин для проверки слуха вошел в учительскую одним из последних. Михаил Михайлович сидел за стареньким черным пианино.
Экзамен оказался простым: «Михалка» нажимал клавишу пианино, а Вася, прослушав ноту, должен был ее спеть. Потом Леонтьев нажимал другую, затем еще одну клавишу, в заключение сыграл небольшую музыкальную фразу, которую Вася, как и все предыдущие ноты, спел безошибочно и с удовольствием.
Маэстро пожал вспотевшую ладошку Дорошкина:
– У тебя, Вася, абсолютный музыкальный слух; природа одаривает им только избранных!
Дорошкин тогда еще не знал, кто такие избранные, но, догадавшись о похвальном смысле слова, обрадовался и даже на минуту загордился.
3.
Для оркестра во дворе школы отремонтировали бывший небольшой склад. Поставили там парты, на одну стену повесили обычную черную доску, на другой укрепили длинную вешалку – для инструментов.
На первое занятие (вечером, после уроков) пришли все, кто сдал экзамен по музыкальному слуху, – человек двадцать. К этому дню, как и вся школа, ребята уже перешли на зимнюю форму одежды – надели довоенные фланелевые рубашки, курточки выросших из них старших братьев, старенькие свитера, на ногах у многих были ботинки с двумя парами носков. Леонтьев пришел в белой сорочке, темном костюме и больших белых валенках – серое небо в тот день впервые над городом потрусило снегом.
Все чинно уселись за парты и стали нетерпеливо ждать, когда «Михалка» раздаст инструменты («кстати, где он их прячет?») и покажет, что и как там надо нажимать. Но Леонтьев занятие начал с переклички, и только прочитав в своем списке последнюю фамилию, только посмотрев в лицо каждому новому воспитаннику и сделав в тетради понятные только ему пометки, капельмейстер, наконец, заговорил об инструментах.
– Знаете ли вы, – спросил он, – как называются инструменты, на которых играют, как вы говорите, «духачи»? Мне, между прочим, больше нравится «артисты духового оркестра» – конечно, если речь идет о профессионалах.
Ребята кое-что знали об инструментах – в шахтах случались аварии и погибших шахтеров хоронили с духовой музыкой.
– Трубы… барабаны…
– Тарелки!
На тарелках исчерпав знания предмета, аудитория скромно замолкла.
«Михалка» поднялся со стула.
– Добавляйте: корнеты, – на левой ладони капельмейстер загнул мизинец, – альты, – загнул он еще один палец и вдруг посыпал горохом: – баритоны, теноры, басы, кларнеты большие, кларнеты малые, флейты альтовые, флейты басовые, пикколо-флейты, валторны, тромбоны, саксофоны… В духовом оркестре, если это большой оркестр, может быть свыше пятидесяти исполнителей!..
Капельмейстер сделал короткую паузу, после которой вдруг сообщил неожиданную и очень огорчившую будущих артистов духового оркестра новость:
– К сожалению, я не могу вам сегодня показать наши инструменты – их пока нет в школе…
Заметив, что лица за партами поскучнели, Михаил Михайлович снял очки и, кажется, впервые за последние дни улыбнулся:
– Да они нам, ребята, пока и не нужны. Сначала будем изучать теорию…
– В тот вечер, ваша честь, «Михалка» многое рассказал нам о духовой музыке, – говорил, примерно, так:
– В бою, когда стреляет артиллерия, рвутся снаряды и свистят пули, хорошо будет услышан только духовой оркестр, который удвоит силы поднявшихся в атаку солдат… Музыка духовых оркестров помогала побеждать древним египтянам, ассирийцам, вавилонянам, палестинцам, вдохновляла на успех в войнах античных греков и римлян. …Но духовая музыка способна не только воевать; ее увертюры, симфонии, танцевальные произведения рассказывают о самых тонких человеческих переживаниях и способны пробудить в человеке нежные чувства…
Мы, ваша честь, в тот вечер впервые услышали имена Гендель, Госсек, Бетховен, Берлиоз, Вагнер, Алябьев, Аренский, Римский-Корсаков… «Михалка» приоткрывал нам окошко, за которым был таинственный, волшебный мир, созданный этими великими композиторами; и нам захотелось побыстрее самим прикоснутся к этому миру!
«Михалка» начал учить ребят читать ноты.
И вскоре все уже знали, где на нотном стане располагается нота «до» и уверенно на второй линейке рисовали ноту «соль», различали «диезы» и «бемоли», скрипичные и басовые «ключи»; понимали, что такое «легато», «стокатто».
Ваня Кузин на одном занятии спросил:
– «Диез» повышает звук на полутон, «бемоль» – понижает на столько же; а если надо повысить или понизить звук всего на четверть тона – как это обозначить в нотах?
«Михалка» тяжело вздохнул – будто Ваня вынуждал его высказать истину, которую вообще-то он хотел скрыть:
– Обычное человеческое ухо, к сожалению, не улавливает четверть тона, поэтому разница в «четверть» никак не обозначается.
Директор школы Андреев (видимо, хорошо запомнивший урок с балалайками) все еще хранил духовые инструменты в только ему известном месте, когда капельмейстер виртуально стал распределять их:
– Коля Азарников, Витя Прашников – трубы-корнеты, Леша Попков – бас, Ваня Кузин – баритон. Вася Дорошкин – пикало-флейта…
4.
– И тут, ваша честь, в моей жизни случилось два несчастья.
На этих словах Дорошкин на несколько секунд прервал последнее слово, чтобы прислушаться: не пробудились ли в нем потревоженные воспоминаниями те давние горькие чувства? Нет, не пробудились; подобно умершим в океане моллюскам, они уже крепко заизвестковались и, не волнуя душу, опустились на дно памяти.
– Когда привезли в школу инструменты, пикало-флейты среди них… не оказалось. Был лишний альт, маленький (меньше были только трубы-корнеты) медный инструмент. И Михаил Михайлович, повздыхав, тогда решил: «Пока, Вася, будешь играть на альте».
И жить мне, ваша честь, стало невыносимо тяжело!
В оркестре, ваша честь, – свое социальное неравенство: есть первые инструменты – у нас это были три трубы-корнета, баритон, большой и малый кларнеты – и вторые («Михалка» называл их секунда, с ударением на «е», мы, конечно, говорили с ударением на «у»), у нас – бас, четыре «альтушки», два тенора. Партия секунды – всего две-три ноты: басы, исполняя, например, марш, подают низкий звук «там», альты и теноры отвечают примитивным «та»: «там-та», «там-та»; когда исполняется вальс, секунда играет: «там-та, та», «там-та, та»… И вот, ваша честь, Василий Дорошкин, человек с абсолютным слухом, карьеру артиста духового оркестра начал с этого простенького «та-та»!
Я завидовал Ване Кузину, игравшему на баритоне. Этот инструмент сильнее остальных запал мне в душу. Сольные и проходящие мелодии баритона волновали меня даже больше, чем первые партии труб и кларнетов.
Через месяц мы уже играли туш, «Егерский марш» и разучивали «Интернационал». Я, кроме своих «та-та», выучил на «альтушке» некоторые баритоновы пассажи и однажды в перерыве репетиции сыграл их; все стали смеяться, а Ваня Кузин высокомерно надул нижнюю губу:
– Не по Сеньке шапка.
Конечно, он имел ввиду «альтушку»…
5.
Вторая беда к Дорошкину подобралась тоже неожиданно.
В каждую зиму в городе обязательно выпадали дни, когда голубой цвет неба сменялся густо-серым, солнце пряталось за низкими, быстро бежавшими по небу тучами, а из туч без конца сыпался и сыпался на землю густой мокрый снег. Большие белые хлопья толстым слоем быстро укрывали все вокруг. Под холодным белым колпаком в такие дни оказывался и Башпоселок, и утром, чтобы выйти из землянки, надо было, открыв дверь, лопатой выкапывать в снегу тоннель.
Снег тихо падал несколько дней, но потом из поднебесья вдруг налетал шквальный ветер, он начинал остервенело рвать и кружить в воздухе мокрые хлопья, зло залеплял снегом глаза пешеходов, силился сбить их с ног и тут же засыпать тяжелым саваном. Несколько дней, будто ватага захмелевших и от дури разгневавшихся на все земное ведьм, над Сибирью гудела пурга.
Жизнь в городе в пургу, несмотря на некоторые дополнительные бытовые неудобства, продолжалась обычным распорядком: взрослые, поверх обычных платков приспособив еще одни, а то и кухонные полотенца, поплотнее застегивали фуфайки и уходили на работу, не опаздывали (за опоздание тогда отдавали под суд); одетые тоже по погоде (Дорошкин: поверх фуфайки – старенький серый плащик, на шее – довоенный, не доеденный молью мамин шерстяной шарф, на голове – солдатская ушанка, на ногах – из кусков старого сукна и ваты пошитые мамой черные бурки, всунутые в чуни – шахтерские колоши из толстой резины), подростки шли в школу.
У Васи к школе было две дороги: длинная – через Башпоселок, потом через небольшой пустырь, потом вдоль главной улицы города; и короткая – узкая тропинка, то круто опускаясь, то почти вертикально поднимаясь, шла через обвалы – по местам, где внизу уже был выбран уголь и земля обвалилась в глубокие воронки. В пургу Дорошкин ходил в школу только коротким путем. Ему нравилось испытывать себя, а еще он при этом любил воображать – полчаса придумывал рассказ, в котором были война, немецкий тыл и бесстрашный советский разведчик Дорошкин, успешно (конечно, рискуя жизнью) перевыполняющий приказ командования. И гордость по поводу смелого подвига в рассказе по силе не уступала тому победоносному чувству, которое Вася испытывал всякий раз, когда кончались обвалы и сквозь пургу становились видны дома городской улицы.
…Аккуратно закрыв за собой дверь землянки, Дорошкин вышел из снежного тоннеля, втянул носом влажный воздух. Пурга продолжала скулить, стегала по лицу мокрым снегом, но за ночь заметно ослабилась, и дела ее, кажется, шли к концу.
На окраине поселка Вася догнал Лену Васнецову, девочку из соседнего барака, которая училась в школе номер десять (располагалась по соседству с Васиной школой) тоже в седьмом классе и сейчас, как и наш молодой герой, спешила на уроки. На ней была черная шубка, такого же цвета и тоже из меха шапочка; в руках Лена держала портфель.
Подростки были знакомы, но дружбы меж ними не было: у Васи была своя, мужская, компания, у Лены не было никакой компании – в свободные от школы часы она обычно далеко от дома не отходила, потому что должна была ухаживать за больным отцом. Как-то летом Вася и Лена со сверстниками ходили купаться в один из наполненных водой обвалов, и голые лопатки девочки в тот раз никакого впечатления на Дорошкина не произвели.
Но в тот зимний день, в пургу, Вася, догнав Лену и зашагав с ней рядом, пристальнее всмотрелся и в Ленины широкие черные брови, и в чуть раскосые, но большие, с длинными ресницами, тоже черные глаза. И, положительно оценив увиденное, неожиданно для самого себя предложил:
– Пойдем, Лена, через обвалы.
Девочка подняла аккуратными скобочками окаймлявшие глаза брови:
– Я там боюсь.
Дорошкин стал горячо уверять, что ничего страшного там нет; Лена на его слова откликнулась неопределенного смысла улыбкой, и Вася догадался, что на самом деле Лена вовсе не боится идти с ним через обвалы, а не соглашается только из-за женского кокетства (Дорошкину казалось, что он уже знает, что это такое).
Они свернули на тропинку к обвалам. Когда были на середине пути, пурга ненадолго усилилась, и в одном месте, чтобы Лена, неловко споткнувшись, не скатилась на дно глубокой воронки, Дорошкин поддержал спутницу за руку. И хотя рука была в вязаной варежке, Вася почувствовал ее приятное тепло… И захотелось вдруг Дорошкину, чтобы пурга продолжалась еще долго, чтобы стала она еще злее и опаснее, чтобы на их с Леной общем пути через обвалы в дни пурги почаще случались всякие страшные ситуации, требовавшие мужества и смелости.
Но пурга на другой день совсем сникла.
А через неделю в школе был вечер танцев. Как всегда, пришли нарядные гости – ученицы-соседи.
Районное начальство вообще-то не рекомендовало проводить такие вечера, на них, как излагалось в одном из рекомендательных писем, «в неофициальной обстановке неизбежны встречи разнополых школьников», а это «мешает подготовке подрастающего поколения к труду и обороне», ослабляет мужской дух (например, в школе номер девять) и способствует преждевременному появлению нездоровых женских склонностей (например, в школе номер десять). Петр Николаевич Андреев эти взгляды не разделял, встречи разнополых разрешал, в школе к вечерам танцев выпускались специальные стенные газеты, рисовались смешные карикатуры и лозунги, репетировались концерты…
А с некоторых пор, потеснив славу баяниста из «девятого-А» Миши Галкина, гвоздем вечеров стал школьный духовой оркестр!
– Вальс «На сопках Маньчжурии»! Соло на баритоне – Иван Кузин!
Вспыхнув восторгом, десятки юных лиц повернулись в оркестровый угол зала, где, уже поднятые музыкантами, блестели медные и серебряные трубы. «Михалка» же, объявив номер, повернулся к оркестру.
Сейчас он взмахнет рукой, и зал наполнится громкой и нежной музыкой.
Что в тех звуках?
Иная музыка человеческому сердцу прибавляет радости, иная печалит, иная вдруг пробуждает частицу необъятной памяти предков, и вместе с их памятью вдруг затревожатся в душе человека вековечные вопросы… Школьники всё свое в музыке услышат позже, через годы, а сейчас им просто хорошо и весело – как в красивой, доброй сказке!
Ваня Кузин играл наизусть, прикрыв глаза и чуть наклонившись вперед вместе с большим медным баритоном на коленях.
Старательно и легко кружили дам ученики старших классов; неловко выделывали танцевальные па школьники помоложе…
Ваня уже заканчивал свою партию, уже, готовясь взять на себя главное в вальсе, поднесли к губам медные мундштуки Витя Прашников (труба-1) и Коля Азарников (труба-2), когда альтист Вася Дорошкин, оторвавшись от пюпитра и мельком взглянув в зал, увидел сидевшую у стены в белом с синими горошками ситцевом платье Лену Васнецову. Смуглое лицо Лены раскраснелось, блестели, увлажнившись, большие черные глаза… – она зачарованно смотрела на Ваню Кузина, видела только его и слышала только баритон.
И совсем забыла о существовании Васи Дорошкина, который в это время, как попка, на «альтушке» поддакивал басу: «та-та», «та-та»!..
– В тот вечер, ваша честь, я поклялся научиться играть на баритоне. А еще я дал клятву никогда не иметь дело с женщинами.
Судья в очередной раз склонил голову над раскрытой папкой.
– Играть на баритоне ты, Василий Егорович, научился. Так?
– Так.
– Даже, кажется, играл на инструменте на школьных вечерах.
– Увы, не довелось. Я только очень хотел этого. Больше всего хотел сыграть соло в вальсе «На сопках Маньчжурии». Но кончилась школа, мы передали инструменты уже подготовленному «Михалкой» второму составу и разъехались – кто куда. Я – в Н-ский университет.
Судья полистал папку, потом, что-то подчеркнув карандашом в блокноте, лукаво прищурился:
– А вот клятву «не иметь дело с женщинами» ты не сдержал, Дорошкин. У меня много изобличающих тебя по этой статье документов.
На секунду он поднял над столом одну из папок – Дорошкин не успел разглядеть, была то папка «Жизнь» или «Грехи».
– Почитаем, например, – на столе появились мелким почерком исписанные листы бумаги, – ну, хотя бы вот этот эпизод. Длинновата, правда, историйка… – судья глянул на часы.
Дорошкин обиделся:
– Вы торопитесь, ваша честь?
Судья, подумав, коротко махнул рукой:
– Ладно, прочитаем историйку; она, кстати, не отвлечет нас от главной темы.
6.
В то лето тридцатилетний Дорошкин закончил работу над большим очерком и решил поехать отдохнуть – дикарем. Изучил карту юга страны, выбрал черноморское побережье на западе Одесской области – здесь длинная песчаная коса от места, где днестровский лиман, вдруг сузившись, впадал в море, на многие километры тянулась на запад.
Через два дня сошел с поезда в маленьком южном городе, который за свою историю поменял много имен, а теперь назывался Белгород-Днестровский. Остановился в гостинице, вечером пошел посмотреть древнюю крепость. Вдоль одной из крепостных стен к морю едва заметно плыл широкий лиман, на противоположном берегу зажигал огни поселок Овидиополь, в котором никогда не жил древний Овидий, но в это не хотелось верить, напротив, хотелось думать, что опальный римский поэт отбывал ссылку именно на том берегу днестровского лимана (почему-то же назвали поселок Овидиополем!), и о нем, Овидии, сидя вот на этой крепостной стене, думал когда-то Пушкин, приезжавший из Кишинева в Белгород-Днестровский, который тогда назывался Аккерманом.
На другой день утром Дорошкин был на пристани и садился на паром – огромную, чуть покачивавшуюся на воде платформу, во главе которой жизнерадостно тарахтел мотором ржавый катер. Через несколько минут катер издал низкий трубный звук, и паром поплыл вниз по лиману к приморскому поселку Бугаз. И с началом этого медленного путешествия Дорошкин забыл все московские неурядицы, его теперь волновало только огромное белое солнце, взобравшееся высоко в небо и припекавшее так, что почти все мужское население парома сбросило с себя рубахи и даже майки; волновала ширь лимана, по которой, устремив в небо серые паруса, в сопровождении стай ненасытных чаек медленно перемещались черные рыбацкие фелюги; волновал воздух, напоенный запахами подгнивших водорослей, огородов, садов и ароматами раскинувшихся вблизи берега сухих степей.
На пароме завтракали – хлебом, помидорами, брынзой, луком; дети ели яблоки, груши и огромные, запотевшие на влажном воздухе темно-синие сливы; мужчины иногда открывали пластмассовые канистры и разливали в стаканы сухое виноградное вино. Рядом с ними молодой лейтенант-артиллерист, в полной военной форме, что-то рассказывал кучке деревенских женщин, сидевших прямо на палубе рядом со своими прикрытыми полотенцами кошелками, – наверно, они плыли на Бугаз торговать.
Недалеко от Дорошкина на краю скамейки, у самого борта парома, читала книгу молодая женщина в легком платье и большой соломенной шляпе; ее плечи прикрывали густые черные волосы. Читала она невнимательно, часто опускала книгу на колени и, улыбаясь своим мыслям, подолгу рассматривала фелюги, чаек над водой и берега.
Они встретились взглядами, и на ее круглых щеках обозначились две очаровательные ямочки. (Наш герой об этой минуте через месяц напишет в дневнике: «…и меж нами поселилась понятная только нам двоим тайна»). А вскоре он уже сидел рядом с ней, знал, что зовут ее Наташей, и они говорили друг другу «ты».
Вблизи Дорошкин подробнее рассмотрел попутчицу. Ее серые широко расставленные большие глаза смотрели открыто, но при этом казалось, что где-то в их глубине постоянно пульсирует некая лукавинка; чуть-чуть сужавшееся к подбородку лицо, открытые солнцу плечи и руки Наташи уже хорошо загорели – тем загаром, который приобретается не столько разумным пребыванием на солнце или с помощью специальных кремов, сколько нормальным здоровьем смуглого от природы тела, когда это тело само берет от природы в нужном количестве то, что ему полезно. Наташа не была красавица (и рот ее показался Дорошкину великоват, и нос широковат у ноздрей, и родинка на гладкой шее была явно лишней), но она, как героиня античных мифов, была великолепно сложена!
Весело болтали два часа, пока паром тащился к морю. И – вместе сошли на берег.
Бугаз оказался небольшим поселком с железнодорожным вокзалом и маленьким базаром. Они купили на базаре буханку крестьянского белого хлеба, несколько больших красных помидоров, соленой домашней брынзы и большую бутылку сухого шабского вина. Сложили все в дорожную сумку Дорошкина и направились на песчаную косу.
Море в тот день было спокойным. Темно-синяя стихия медленно и почти бесшумно накатывалась на песчаный берег и так же медленно, уволакивая за собой ракушки и мелкую гальку, возвращалась в свое логово, чтобы через минуту снова напомнить о себе.
Они с жадностью кинулись в море.
На песке лежали десятки разомлевших от солнца тел, и они решили уйти от них.
И долго шли по берегу, а когда остановились, вокруг уже никого не было, солнце стояло в зените; рядом продолжала мелко волноваться, острым воздухом дышала голубая стихия, белыми барашками щекотала их голые лодыжки…
Наташа пальцами ног ковырнула мокрый песок, потом, громко засмеявшись, вдруг сбросила с себя купальник и, быстро пробежав мелководье, на мгновение скрылась под водой… Стоя по пояс в воде, умыла руками лицо, потом, не стесняясь наготы, вышла на берег и, упруго отталкиваясь от песка стройными ногами и поблескивая на солнце мокрой спиной, неторопливо пошла по кромке вспененной воды.
Дорошкин не мог оторвать глаз от ее высоких красивых ног; с неба, показалось, полилась музыка… «Не есть ли это одно и то же – музыка и то, что пробуждает в мужчине женщина?»
…Длинный жаркий день сменила темная ночь, когда, утомленные солнцем, морем и друг другом, они уснули прямо на песке. Ночь была теплой, и ничто не помешало им проспать до нового восхода солнца.
В середине следующего дня они покинули косу. Надеясь где-нибудь невдалеке отыскать погребок с кухней, пошли по узкой и кривой улице поселка.
– В этих местах, Наташа, мясо готовят на гратаре. Знаешь, что такое гратарь?
– Это… какое-то оружие?
– Гратарь – открытая маленькая печка, в ней горят древесные угли, а над углями укреплена решетка. Если баранье мясо с косточкой, заранее замаринованное (для этого годятся лук, помидоры, чеснок, разные перцы, вино, лимонный сок) положить на раскаленную решетку…
– Я сейчас начну грызть забор!
…Небольшой ресторан оказался в древнем подвале. Вниз вела лестница, сложенная из уже сросшегося гранями камня-ракушечника; камни почернели и заметно поистерлись – ноги не одного поколения любителей мяса, приготовленного на гратаре, прошли здесь по следам предшественников.
Внизу было прохладно, пахло сыростью и тем особым запахом мяса, когда его жарят на древесных углях. Сели за небольшой стол, оглядели стены подвала и висевшую на них старую крестьянскую утварь: хомуты, вилы, серпы…
– Первые камни в фундамент этого памятника древней культуры положили римляне в годы императора Трояна, – серьезно сообщил Дорошкин.
Наташа поддержала игру:
– Открыл таверну хитроумный грек, предки которого – конечно, из династии Одиссеев – приплыли сюда в лодке через Босфор.
– Не знаешь, сколько лет проработал здесь грек?
– Мало. Ушел на войну и погиб за свободу и независимость.
– Жаль, хорошее вино умел делать.
– Красное и белое.
– Сейчас мы попробуем… красное?
– Красное!
На маленькой сцене, что была рядом с буфетом, появились четверо, как видно, музыкантов. На них были легкие летние одежды. Они молча положили на стулья скрипку, гитару, флейту, позади стульев поставили цимбалы и бесшумно скрылись в каменной стене – в ней, оказывается, была еще одна, сразу не увиденная Дорошкиным, дверь.
Через полчаса официант принес коричневый керамический кувшинчик с вином и две, тоже керамические, тарелки, на которых лежали большие куски жареного свиного мяса. Костица, только что снятая с раскаленной решетки, еще пузырилась соком и жиром.
Дорошкин налил в бокалы вино. Пламя свечи, на медной ножке стоявшей посередине стола, едва заметно трепетало, и от этого красный цвет напитка в бокалах становился то гуще, то светлее.
– Счастья тебе, Наташа.
Бокалы прозвонили тихим серебристым звуком.
Музыканты вышли из той же двери в каменной стене, через которую они уходили несколько минут назад. На этот раз все были в черных, из грубого сукна, брюках, охваченных вверху широкими красными поясами, в белых рубашках с широкими рукавами и в темных, тоже из грубой ткани, жилетках, расшитых цветными толстыми нитками.
Пристроив к подбородку инструмент, скрипач поднял смычок…
И под каменными сводами зазвучала печальная музыка.
Дорошкин прикрыл глаза.
…По осенней, уже пожелтевшей степи, уже склонившемуся к земле завядшему разнотравью мчится, догоняя убегающее за горы солнце, беспокойный табор; до зеленых гор у белого горизонта слышна его многоголосая песня про волю и счастье быть вдвоем… но… только холодный серый пепел остался на месте потухшего у той поляны костра, и уже ничто не остановит резвых лошадей, не повернет назад время, не повторит улетевшие в небытие минуты счастья, не возвратит сердцу лукавую черноокую Замфиру… Пыльный след оседает к земле за укрытыми рваным брезентом кибитками, все дальше уходит табор, все тише песня…
«Это сочинил и на самодельной деревянной дудке сыграл (горам и овцам – других слушателей не было) одинокий пастух… Сколько веков прошло с того дня! Почему до сих пор это живо?»
Тихо переговариваясь, оркестранты уже несколько минут отдыхали, а Дорошкин продолжал думать о музыке.
«Чтобы объясниться с миром, человеку мало одних слов, ему надо что-то рассказать о себе еще и музыкой… Почему нельзя пересказать музыку? Есть в человеке (в душе? что такое душа?) нечто, может быть, самое человеческое, что не выражается словами. Словами можно обмануть, музыка простодушна… Музыка – о глубинном нечто, Бог этим выделил нас из остального живого мира»…
Вечером они прощались на перроне маленького вокзала. Наташа уезжала в Одессу, Дорошкин, проводив ее, должен был возвращаться в Белгород-Днестровский, в гостиницу. Весело болтали, пока ждали поезд, а когда он прибыл, когда Наташа поднялась в вагон и поезд уже заскользил вдоль перрона, Дорошкин, до той минуты вовсе не думавший делать это, вдруг схватился за поручни вагона, запрыгнул в еще открытые двери, и в тамбуре они пробыли вместе до следующей станции.
