* * *
весна —
и прошлогодняя трава
и прошлогодние остроты
кругом.
сосульки повесили носы.
моя душа гостеприимна
как скворешник.
гонимая зима
в отчаяньи забилась
в лоток с мороженым.
чириканье поэтов
изменивших ей.
и оживают твари
замерзшие под зимним
бутафорским
солнцем
РЕПЕТИЦИИ
озябший цирк, тяжелый топот,
слоны ушами вечеров
собачий лай, собачий шепот
взметают взмахом вееров,
и слово медное «горим!»
пожарник бровью напевает.
с лица медведя хмурый грим
язык хлыста слизать желает.
наездниц розовая жажда
пронзить носком круп иноходца.
по своему канату каждый
бредут толпой канатоходцы.
морскими львами зацеловано
лицо холодных белых суток,
его хромой от счастья клоун
разрисовал бровями шуток.
то в землю упирая взгляд
то воздевая к небу руки
там фокусник морщин обряд
прикрыл чалмой индийской скуки.
двугорбый смысл придавший дню
верблюд замкнул арены круг.
и славу желтому огню
творят жонглера кисти рук.
там синий почерк «право, жаль!»
печальный вздох рабы «раба ты!»
и хищник взглядом провожал
прыжки усталых акробатов
ВЫСТАВКА МОД
разбужен рот — побег лица.
ухмылка губ — погоня дрожи.
и пальцы ловят беглеца
с него содрать живую кожу.
поводырями в слепые страны
дрожащих пальцев тянулась голь.
пальто надето на голые раны
надето прямо на голую боль.
и ледникам пути походов
седых костров укажет дым.
там в горах каменных народов
зияют трещины вражды.
весну крестил священник — год,
шурша зерном прозрачных четок.
на выставке весенних мод
тюрьма во всей красе решеток,
туч имена — над именами гор,
и гром звучал как имя тучи,
и ледников седой укор —
названья гор сползали с кручи.
висок горы опять заиндевел,
лишь ночь шепнула слово «холод»,
и вот по небу звездной Индии
бредет-ползет созвездье Голод.
о, губы! зверь ринется
приказом хлыста.
усмешек зверинец
улегся, устав
ВЕЧЕРНЯЯ СЛУЖБА
водосточные трубы — оборотни
дождем полощут горло жести.
темно и душно в подворотнях,
там воздух цвета мокрой шерсти.
как прядь волос за ухом чуда,
томится каменная знать.
косого почерка причуда —
в письме дождя есть буква ять.
гнал ветер тучи на убой,
усы обвисли слов «норд-вест»,
и на тесемке голубой
висел дождя нательный крест.
тоска пружин, зевота двери,
подъезд крестил беззубый рот,
в ручьях босой по пояс деверь
пускал кораблики острот.
а дождь неловким акробатом
пошел по скверам на руках,
шептали на ухо горбатым
зонты растерянное «ах!»
им клялся день в унылой дружбе,
псалтирь дождя — спина скитальца,
горбун спешил к вечерней службе
карманы полны болью пальцев.
и дождь, гребя утиной лапой,
с улыбкой скуки на устах
мочил поля безумной шляпы
и перьев страусовый страх
ПТИЦА
в толпе протиснулась отвага
но тусклый блеск стального локтя
и шелест робкий и бумага
были лишь тень кривого когтя
чтоб успокоить им игру дал
вечерний министр фонарных дел
чтобы сияли грудь и груда
серебром звенящих тел
и даже чудился король
что в синей магии был первый
герба встревоженный орел
клевал сквозняк чугунных перьев
...................................
...................................
...................................
...................................
узнав протягивает руку
на ней браслеты зеленью каналов
волну погнал прибой на муку
в игре мечта мечту догнала
и продевая вздох в петлицу
туман склонился за перила
и скрежетала клювам птица
она в себя свой взор вперила
* * *
сказал себе, но не ответил, держа за
ставень облака. оттуда с клятвой рвал
ся ветер и сумрак резала река.
чем проще тем отважнее страница, вда
ли как коршун заплеталась птица, и
герб держал отточенных зверей, и бе
лый цвет чем тверже тем белей.
в них время в лапах от когтей и стонов.
когда чугунный клюв пробивший темноту,
оно сверкнет собой, огнем ночей не
тронув и выкованный век роняя в черный
дол
ЛЕСОВИК
наколи-ка, парень, дров!
ты получишь стол и кров:
стол дубовый с черным хлебом,
кров еловый с звездным небом.
я живу в лесу один —
хвойный царь и господин.
в бороде — седая сказка,
мне и месяц не указка,
видишь посох? он не прост,
это крестный летних верст,
а зимой в углу у печи
сам с собой заводит речи.
во дворе стоит колодец.
дятел сумрак приколотит
к запоздалому стволу.
ну а ты садись к столу!
сумрак пеший, сумрак конный
тихо вешает иконы,
как далекая гроза,
дарит елям образа.
лики с смуглыми чертами,
с скорбно-ласковыми ртами.
но сильна грибная ересь,
и, в еловом всем изверясь,
верят травам, верят мхам —
стеблям смуты и греха.
кушай мед из диких сот!
угол посохом трясет,
ночь несет еловый образ,
я зажгу свечу, раздобрюсь.
будет смута, час неровен.
где темнеют лица бревен,
пакля хмурая свисает,
кто-то пеший тень бросает,
тени тянутся к огарку,
угол темный, угол жаркий,
опершись на старый посох,
внемлет ночи теплых досок.
пни — лесные звездочеты
завтра мне расскажут что-то:
как качнулось коромысло,
расплескалось сколько звезд,
нет ли в том лесного смысла,
нет ли в этом хвойных верст.
может, посоху в дорогу
собираться понемногу?
поживи в моей избушке!
ты увидишь на опушке
свадьбы лунные грибные —
до утра звенят иные.
я в еловых сапогах
сам люблю плясать зимою,
пар клубится: ох! и ах!
на снегу теряю хвою,
а изба — из круглых бревен,
и сугробы с крышей вровень,
и стоит еловый запах,
как сугроб на задних лапах,
а весной в мое оконце
зазвенит рябое солнце.
дать смотринам царским место!
это солнышко — жених,
себе выберет невесту
средь сосулек голубых.
только я успел к окошку,
а уж там горит кокошник,
слезы блещут золотые,
девы юные стройны,
скачут ветры удалые
из весенней стороны.
а к свече, приветлив, смугол,
тянет руки темный угол,
медом древним и густым
пахнут соты темноты.
темень крестится, зевая.
на стене — смола живая.
бревна дышат, печь белеет,
в тихих сотах мед густеет,
угол внемлет лунным доскам,
а свеча с клюкой из воска
побрела углу навстречу,
где теплеет сумрак печи,
мы сейчас постелем сами
под еловыми часами.
время — кислые иголки,
за горою плачут волки,
и храпит лесная рать.
дай-как, я свечу задую...
ты чего, сынок, задумал?
иль не будешь ночевать?
ОКНО
бредет окно ночное,
бредет сквозь топи звезд,
склоняясь над водою,
звеня о стебли верст.
в окне свет тусклый болен,
свеча бледна сквозь сон.
с бродячих колоколен
летит усталый звон.
в стекле дрожат соборы,
туман грозит перстом,
темно закрыв собою
златой порыв крестов.
бредет окно далеко
с погасшею свечой.
отлит чугунный локон
и детское плечо
ЧАСЫ
темень старела, лилась.
боя старинного власть —
тени пытать на стене,
взмахом устать и стереть
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ДОЖДЬ
теченье улиц деревянных
скорлупы утренних зонтов
несет вдоль стен, где в окнах вянут
невесты, но поют зато.
город туманный и холмистый,
как взгляд индейского вождя,
сам на себя пошел на приступ,
приставив лестницы дождя.
летит пожарная команда
дождь потушить, блестя водой.
под кровлей рухнувшей тумана
лежит раздавленно-младой
ОСЕННЕЕ УТРО
то был бы окон и ветвей
увядший звон, дрожащий выход
и свет вечерних сыновей,
ушедших огненно и тихо.
в стеклянной памяти окна —
дождей размытыми гербами,
когда летит к ветрам одна,
стать далью с скорбными губами
НАЧАЛО ВЕСНЫ
зрачок облокотись
о лестницу лучей
где небом чиркая о крышу
усатый бомбардир
за облаком плечей
кирпичный гнев стены
повиснул и не слышен
и сидя помирала
зима увечных ног
и грохот с крыши изнемог
напомнит око
тяжелой кладкою могил —
сквозь щеку щебет водостока
железной лестницей молил
* * *
вода встречает звук безглавый и рез
ко наглухо молчит.
ей отвечает дождь углами, свой отра
жая жесткий вид.
а там другие дни сменясь другими дня
ми летят по воздуху как кровли с го
лубями.
и молний вынутых отъявленный ответ
листве разрубленной заканчивает
нет.
ей странно быть! еще глаза об утре,
а уж карнизы отрывают день.
и ветер о камень бледнеет и тени зо
вет на порог.
долго кивали ему, пока он очнется от
рек.
здравствуйте! ваше крыло здесь не ва
ше очнулось.
конные встали, о шпорах буянит матрос.
и, сталь узнав, ей стремя вторит, и
даль о сигизмундах спорит.
ей этот вызов мил надбашенного срока,
он время наклонил и дышит одиноко
НАБЕРЕЖНАЯ
как клюв и крылья ночи хмуры
бредущей сгорбленно фигуре!
о, звезд вздымающийся стон!
конь-изваянье над мостом.
о тишину моста разбито
его чугунное копыто.
так каждый шаг ночному небу
и лошадиных звезд воды
домов качает сонный невод,
и тяжелы его ходы
* * *
ждет утро, серея над кровлей,
и окнами меряет ровно
часть страха и чуда, надежды,
где стены не могут тяжелые вежды
поднять
ПРОГУЛКА
инвалид
мадмуазель, я вас слышу,
когда вы там, на крыше.
позвольте старому гвардейцу
в боях израненно надеяться
с вами по ночным карнизам пройтись,
где темные трубы и высь.
а то — один, и вечно слякоть,
и не с кем шпорами позвякать
девушка
пойдемте, добрый старый воин,
возьмите славный ваш костыль!
недвижны звезды, мир спокоен,
и летних кровель жар остыл.
пойдемте тихо и небесно,
смотрите — там в конце луча
стена — кирпичная невеста
слезами звезд блестит к очам.
и ночь железного покроя
себя утешить не велит.
и вьются звуки грозным роем,
и время вычурно звенит
БЕГЛЕЦЫ
тихо холоду скажу
переплыв ветров межу
что по крыше три удара
иль струя кричала пара?
и о сваях грозен сказ
где стонали убивая
будто голову не раз
замечали что живая
нынче кто же? холод строже
сталь детенышей тревожит
и у ног лежала цепь
он недвижен и беззвучен
и мечтали на лице
брови дня за далью тучи
завтра черным полотном
огибая мост и печень
ты все грезишь об одном
но и я как свет беспечен
тихо странствую в дверях
говорю: «рожден из бреда»
предвкушая дымный крах
что несет летя победа
выше колокол нагни!
пусть свирепствует вершина
что втыкает в небо дни
с диким оком армянина
этот холод был неправым
мы клялись устать и лечь
но сверкнувшая орава
упрекнула в небе течь
побежали в страхе тети
голубей крестя узлом
вы меня во сне найдете
резко вспыхнувшем и злом
выше зовы! ниже кудри!
в грудь лесам вонзая высь
стань другим но горе мудрым
что в лесах с дождем лились
будет час — его не будет
холод станет лед и брат
и устало хлынут люди
к тишине осенних врат
* * *
Мария
позвольте снова про любовь!
последний раз с последней крыши.
в моих скрежещет жилах кровь.
вы тем небесней чем я выше.
с железных крыш бросаюсь вниз
потом свои сбираю кости.
меня оплакавший карниз
бредет под дождь ржаветь от злости.
один из тыщи из немногих
он спит клюет орлиным носом
его сквозь дождь недвижны ноги
и струи крыш стучащих косо.
его косматая невеста
звеня власами цвета брани,
из тучи лепит как из теста
рассвет страдальчески-неранний.
тот что держа в когтях добычу
парит чернеющим вопросом
чтоб хищный воплотить обычай
как сей карниз с орлиным носом.
но я, подняв рукой другою,
свой заслоняю сердцем щит.
и дождь разбрызганной ногою
костями топчет и хрустит
ПОЕДИНОК
любая мысль о стекла бьется, как мо
тылек влетая в сон, и черный цвет в
гортань вернется, немою клятвой ослеп
лен.
в ботфортах я стоял и думал, и отра
зился в тот же час: под пистолетным
хладным дулом зеркальный лес увидел
нас.
поляна отошла, слегка губя затишье.
от слова к слову туча пронеслась, и
лошади о нас храпели, чуть услыша,
столетней тишиной шурша о коновязь.
здесь судьбы с полднем расставались,
дымя как звонкое ружье, и в небе пули
оставались делить невинное ничье
МГНОВЕНИЕ
в одной из изб, в одном из окон
напротив неба и лучей
мелькнула прядь, качнулся локон
злато-задумчиво-ничей
шаги неслышно прозвучали,
рука невидимо легла.
прекрасный лик, огонь печали,
к ресницам охнувшая мгла.
что это — солнца блеск на стеклах?
сугроба вывих голубой?
или в сенях столкнулась Фекла
с пугливоокою собой?
ЗИМНЯЯ НОЧЬ
пишись пишись моя поэма!
ходи бездумное перо!
сижу таинственно и немо
про что писать не зная про
толпятся странные виденья
толпятся странные виде
брожу один средь привидений
крестясь при виде привиде
то вдруг в стекло стучится воздух
то вдруг в стекло стучится воз
открыть окно впуская звезды
впуская воздух и мороз!
то вдруг свеча то вдруг ресницы
то вдруг свеча то вдруг ресни
опять божественное снится
с стихами дивными проснись!
ИМПРОВИЗАЦИЯ НА ТЕМУ: ОТЦЫ И ДЕТИ
отцы и дети говорите?
ну что же начнем начнем ну что ж:
графине-сердце-покоритель
на Дон Жуана был похож
отец а дети — три улана —
они носилися в бою
у них была сестрица Анна
и пела: баюшки-баю
отец седел полнел и как-то
в салоне графа де ла Рю
в припадке бешеного такта
сказал графине: вам дарю
свое дрожащее колено —
и в кислом свете светских мин
добавил — может как полено
его вы бросите в камин
графиня в ужасе бледнела
и веер в обморок упал
а граф шептал промежду дела:
какой поистине нахал!
— мадам позвольте отчеканить
вы бессердечны! — ух! ах! ох!
стоял лакей нахохлив память
как будто каменно оглох
а сыновья в бою носились
рубили вражеских врагов
рубили как ботву на силос
капусту как для пирогов
им Анна — нежная сестрица —
писала письма про отца
а тот носил цветок в петлице
и получил звезду от царь
но вот однажды — бог свидетель
что эти строки от души —
примчались вдруг уланы-дети
в сияньи славы хороши
на их ногах звенели шпоры
на их кинжалах свет сиял
их опалив сражений порох
им прелесть новую придал
отец стоял мрачнее тучи
возле графининых плечей
покрыт стыдом багрово-жгучим
стоял отвержен и ничей
а мимо строем шли уланы
прохладно шпорами звеня
отец вскричал: во имя Анны
увы помилуйте меня!
влетает дочь отца простила
графиня нюхает цветок
а у отца откуда сила —
на грудь уланам скок да скок!
и кто-то пробовал хихикать
а кто-то в обморок упал
часы протяжно стали тикать
и прослезился целый бал:
заплакал граф Нортумберлендский
заплакал герцог Иоркшир
заплакал Петр Евграфыч Ленский
от слез раздавшись сильно вширь
* * *
ночь была. кудрявый воздух
душно бился о сирень.
на зубах скрипели звезды.
было призрачно и лень.
я любил, кого не зная.
небо падало к шатру.
громыхало в небе знамя
уставая по утру
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ БАЛ
съезжались гости уставая
кареты зеркалом гремя
так цокала мостовая
как полночь всадниками тремя
они один был хмур из них
другого всадника не знали
а третий вскорости жених
теперь усы и мог едва ли
так трое и мостовая лишь
дом освещенные огнями
морозом лица опалишь
или фонарь закопан в яме
графиню любил он она
они других толпа густая
стояла к окнам холодна
беседа равнодушно-пустая
вы веер ваш бежит огня
она оставьте и молчит
далеко поздняя она
что в птице зарево кричит
шпага возле за собой
он в туман плеча недвижен
что барабан и бой
и ранен мертвый неподвижен
к его ногам катились шпоры
как серебра с молчаньем споры
а гости бал и блеск и море
огни растоптаны горят
и трепеща в враждебном взоре
едва колышемый наряд
очи ресницы и девы
молчит и он весь в черном взоре
рукою локтя левой
и блестки пауз в разговоре
лицо ты брови и она
глазами неба рычаги
той мрачно что наклонена
ресниц созвездия враги
смирно встали позади
к кресел тенями без речи
он возле себя жену посадил
тускло придвинув светом плечи
его седые эполеты
мерцаньем золота звеня
он генерал она одета
оставьте молвила меня
к креслу встал смиренно он к
охраняя призрак звонко
но веером лицо свое колыша
была надменна и не слыша
она графинею ночей
с гербами бликов полустертыми
у ног отныне он ничей
ее как те простертым
помня бал княгиню и его
вцепились пальцы в ничего
чтоб побелев до хруста память
в лицо зеркал очами падать
небо светлело удар тяжело
молчали тяжелые ткани
с поклоном седым слуга пожилой
к стене отступая за камень
прочтя поклон она застыла
откинув надменно затылок
те что цокали втроем
стали холодно-воздушны
то что всадник он на нем
гарцуя чует конь послушный
вошли и молча были там
один у стен другие два далеко
в толпе свечей зеркал и дам
стояли с складкою жестокой
что причина? что они?
про то и зная было поздно
уже смешались в ряд огни
и на мундирах тесно звездам
глаза вдруг думали себя
над ними брови оживали
как будто миг себя губя
в утонувших глаз подвале
ты сроки новые кидаешь
поверх зловещего шитья
и человека тень худая
с рукой в ней полного питья
бокал графине там что был
она глоток и локон светел
уже возок ко льду застыл
чтобы помчать запутав след петель
завернув недвижно в шубу
они несли ее она
прикосновения не грубы
бокал осушенный до дна
и пар дыханья молодого
лицо склонившимся глазам
помчались прочь огнями дома
не обернуться вдруг назад
тот долго бал не вспоминали
и только тихие рассказы
как тех вернули и догнали
троих их дерзкую проказу
ПАРОВОЗ
снег скрежещет и не тает
весна качает железный кран.
в небе боже пролетает
из далеких жарких стран.
мы на насыпи сидим
там где вырос одуванчик
потом поток его седин
унес за рельсы ветер звонче.
ты молчишь жестоко меря
каждый миг и крутишь гайку
ты же раненого зверя
облетаешь словно чайка.
твое лицо я с ним соседствовал
под стук ресниц зимою бедствовал
рельсы губы и ресницы —
ты холодная краса
тут нельзя не удивиться
не усердствовать глазам.
мимо ветра мимо шпал
уголь серый пролетал
пролетал и легкий боже
из далеких жарких стран.
долго сидя возле нас,
дед котомкою потряс
и пошел гудя как провод —
что ему погоды довод!
стало тихо
что же слышим?
мы недвижны мы не дышим.
нет ни звука в чистом поле,
только землю рост крот.
я молчу от дикой боли
набивая землею рот.
снова слушаем с тревогой,
что же слышим? ничего.
над железною дорогой
стало холодно, того.
зазвенел комар железный
уголь веет бесполезный.
я от пяток и до ног
вдруг почувствовал озноб.
паровоз!
у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!
мы сидим недвижны оба.
за спиной подул сквозняк.
стал ногою от озноба
бить по шпалам: так-так-так!
мы сидим а ветер ближе,
стучит все ближе паровоз,
ты молчишь и крутишь гайку,
ветер с тысячью заноз.
стал я молча мерить дали
но они умчались прочь.
твои глаза то не видали,
ты была летать непрочь.
паровоз!
у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!
мы сидим а он не видит,
нас не видно тем кому
кто навстречу с гайкой выйдет
встать на рельсах одному.
воздух уголь и обходчик,
отстучал уж давно молоток.
паровоз все ближе ближе,
сделай судорожный глоток!
не успеешь
он все ближе
крутишь гайку
я с тобой
не озяб
и не обижен
бог летит
над головой
у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!
ДИТЯ
старик исчез. темно. стена и дверь наощупь.
усталый звук шагов и скрип из темноты.
и лампа, как дитя. за нею сумрак тощий.
и женщина из тьмы спросила: «это ты? —
ее рука легла на узкие перила —
пожалуйста, молчи и лампу не буди.
ты знаешь, здесь стена во тьму глаза вперила,
и даль над головой над фабрикой гудит»
старик опять исчез, хоть и не появлялся.
я вижу темноту: она худа, бледна.
и пальцы, побелев от скомканного пляса,
сжимают свою боль, как камушки со дна.
а даль над головой, над фабрикой усталой
хотела разбудить уснувшее дитя.
и лампа, закричав, в постели биться стала
и ножками сучить, болезненно светя
НА БАЛ
я собирался на бал
к графине Терпигоревой
мечусь по комнате
кругом разбросаны
мундир усы и шляпа
вдруг входит наемный убийца
замахивается ножом
но тут лунный луч
ударяет по люстре
а было темно и
я насвистывал
все рухнуло все потолки
все люстры и все светы
мраморный убийца
остался стоять с
отколотой рукой
где щетки для усов?! — кричу —
флакончики пилки зеркала шпоры
звеню весь от злости
на пол посыпались
куски полночи бой звон
тогда вонзаю шпагу
в ножны по рукоять
и еду пешком
окутан призраком кареты
наемный мрамор грозит мне
вслед
отколотой рукой
МАДЛОН
мы вышли из пивной она чуть не упала
споткнувшись о порог прекрасная Мадлон
мы шли мимо окон грохочущего бала
где от огней взлетал и ахал небосклон
казалось у Мадлон слеза в руке сверкнула
прекрасное лицо устало от ресниц
и мимо темноты прогорклой и сутулой
оно легло в толпу иссиня-белых лиц
прощай моя Мадлон! — я свой услышал шелест
булыжные глаза слезились из-под ног
фонарные огни в воде кривясь кишели
и где-то под мостом о сваи охал бог
* * *
был бал графини и маркизы
в свои блистали веера
и я стоял бросая вызов
сегодню завтру и вчера
ко мне подходит герцогиня
и древним родом шелестя
и взором рыцарским окинув
шпаго-надменного меня
сказала: вот не ожидала
месье от вас такого вас!
со всех сторон слепого зала
на нас смотрели сотни глаз
а я час от часу смелее
а я час от часу сильней
смеялся мысленно над нею
в то время как смеялся с ней
ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ
я вышел из лавки предсказателя судеб
где куски звезд
и единственная мебель — это угол
образованный стеной и полом
иду
вдруг он догоняет — в очки вместо стекол
вставлено небо — и запыхавшийся:
с вас — говорит — еще причитается полтина!
я дал деньги
тут
звезда со свистом сорвалась с небес
и грохнулась на предсказателя
полтинник упал на мостовую звеня и подпрыгивая
он умер
я вернулся в лавку
чтобы повесить на гвоздь то что осталось
но вошли посетители
потом другие
и так всю ночь
и мне пришлось кратко и в простых выражениях
объяснять им
чего ожидать следует всем
РИСОВАНИЕ
увидев девушку с волнистой светлой прядью
волос в которые вонзало солнце свет
я быстро подошел и вежливо: присядем —
сказал ей — написать желаю ваш портрет
немного смущена и польщена немного
присела юная потупя чистый взор
я стал чертить углем моля неслышно бога
чтоб древний мавзолей не втиснулся во двор
но скоро детвора ко мне на плечи села
и деву заслонив вскружился рой старух
я уголь заменив куском большого мела
на черной простыне стал рисовать на слух
о солнечный пробор! о гребень частых звуков!
вонзающийся хор летящих голосов!
в то время как спины невыносима мука
как прочен чистых глаз задвинутый засов!
АЛЕШЕ КАЗАКОВУ
осень
резкие очертания дня
холодный чугун оград —
такой мне запомнилась
последняя встреча с ветром.
прямо с улицы вошел брат,
его имя — А л е к с е й —
сегодня жестче и ослепительнее
словно золотые купола
под бешеным напором полдня.
о чем он спрашивает?
я жду.
мои ответы так же сгущаются
как сумерки
и как моя немота.
брат.
длинные светлые волосы
падая навстречу плечам.
глаза тревожно подпускающие небо
на выстрел ресниц —
вот одно из голубых отражений.
сегодня он живописец
бесстрашно бледнея
при вспышках черных ночных молний.
вчера — это еще не наступившее странное время.
завтра — оставило в углах его губ
чуть видную усмешку
крупицу стали
ставшую больнее
на два-три мгновения
* * *
что может быть прозрачнее
чем дым ремесел
чем скрип вечерних фонарей
чем Маргарита у излома
любовью сдвинутых глубин!
она чугунными мостами
манит и ранит даль воды
и холод округлен
ее девичьей шеей
и отдален от острия пространств
он как обласканный покойник:
вот-вот заговорит
* * *
сумрак
с проглоченной иглой
с себя нависшим глазом
из этой извести
изваян красный бант
то девушку в холодно-звездной
дрожи
целует зеркало
но обе непохожи:
и та которая навек остеклянела
и та которую уводит черный франт
* * *
огонь кивает
в знак согласия у
за окнами и за небесами
у утомленных звезд
лучами рыб бессонных
и тесно будто у секунды в горле
когда на медные долги
построен полдень
он посылает смысл
не легче чем
смолы тягучий стон
и нет конца двум звукам:
полуразрушенная тень от воздуха
и древняя осока
чуть старше дней
* * *
импровизация
стук молотков по крышам был
слышнее молчания по спине. но
и это заглушалось дневным одно
горбым днем. он два куска рав
ной длины дождя ливня говоря по-
исландски. правда там вообще не
говорят. даже усталый рот не мо
жет вымолвить ни ползуба. а у
него давно уже одна рукоять. я
говорит звуком простудил горло
холодом речи. она в ответ: я в
конце жизни вижу цель сегодняш
него бильярда. во время грозы
пахнет елизаветинскими временами
и от архитектуры и от времени и
от Петра. резкий переход от цели
к простуде. надрезал осень а там
облака морщатся от беззвучной
боли
в честь прозы в честь ночной ды
мящейся тишины. дальше белая не
крашенная дорога. по звездам опре
делил век: узкое окно решетка
часть неба. еще проще по числам:
13 босое четырнадцать
пишу а лист становится все бело
снежнее и все одноглазее. Ночь
распахнулась словно вечерняя
смерть над зрачком. вместо запя
тых вместо шпор простая походка
убыстряющаяся к сентябрю.
— вот день вот его первый свинцо
вый признак
— дождь возникнет то здесь то не
там. если вместо шпор запятые то
эти ошибки слишком по-кирасирски
звенят... молчите? налейте-ка мне
вон того ответа
— гм! умноженное на гм!
— вся фраза забинтована. Видны
лишь обугленные
— что? что? в вопросительном кон
це
— сквозь бинт проступила усмешка
в виде запекшегося заглавия да
глаза беззаборные
— за ними придут
— тихо! а то носилки без слов
тихо будто не существует звуков.
вместо лица — другой отнесенный
угол. шаги удаляются в сторону без
начала. названия улиц названия
старинных прогулок. числа сами се
бе смысл и сами себе
конец
МОНАСТЫРЬ
1
гадалкой ночи реет,
вокруг звезд летает
и лучи их заплетает,
словно косы дочерей.
смотрят горные уступы
на полет хрустальной ступы,
на поющий путь метлы,
ликом грозны и светлы.
вот дубовый монастырь,
бочек обручи ночные,
ягод кислые листы,
осень — разные чины им.
мха монахи пировали,
люд брусничный валом валит.
в окнах — синяя слюда
зимовавшей стрекозы,
залетающей сюда
волей бабушки-грозы.
комариным голоском
гриб пищит, крутя носком.
бородатая икона
свежевспаханной земли.
над оврагами закона
чудным запахам внемли!
опрокинул бочку — брага
потекла по дну оврага,
и пьянеющим кустам
пчелы двинулись к устам.
звук пчелиного набата,
словно золото во мху.
борода хмельной лопатой
окунулася в уху.
и рыбак кому-то ложкой
деревянной погрозил.
веселящиеся мошки,
в речке плещутся язи.
бочки катятся, другие,
ночи обручи тугие,
и рассвет, как пьяный нищий
выбивает пяткой днище
и дубовых же людей
шапкой кличет веселиться,
но у бедных желудей
унесла молитва лица.
а хмельная позолота
облезает на воротах.
монастырскими кудрями
машет леший или лось?
разной нечисти и дряни
столько за ночь развелось!
в монастырские подвалы
бочки прятали бывало.
звон загадочный монет
и лучины алчной свет,
и монет чеканки той
профиль осени златой.
сторож пьяный не заметил,
кто-то темный, ликом светел,
будто он сошел с иконы,
в складках памяти суконной,
шаг усталый, человечий,
умоляя, тают свечи,
на коленях темнота,
пали истовые тени,
словно жалобы кнута,
словно руки просят денег.
с блеском тайны позабытой
широко глаза открыты,
будто звездный поводырь
в ночь ликующего пенья,
в ночь слепого вдохновенья,
в ночь отчаянья воды.
наяву сверкнул иль снится
терем, брошенный ресницам?
теням грозного суда —
окон синяя слюда.
эти складки возле губ —
это дерево упало,
и темнеют на снегу
ветви скорбно и устало.
угол, грезы паука,
серебро и паутина,
с замирающей лучиной
реет смуглая рука
в перстнях странствия ночного
вдоль зубцов монастыря.
ветра, духа ли печного
сумрак стоны растерял?
его волосы, беззвучно
ниспадавшие на плечи,
заслоняет призрак тучный
свежевыбеленной печи
и взметает шумный ворох
над смирением волос
пожелтевших приговоров
синим шалостям стрекоз.
и качнулись тени враз
на краю бездонных глаз,
как разбуженные девы
пеньем пропасти внизу,
вопрошающие: где мы?
безучастную лозу.
сторож с сонным фонарем,
шапка ветхая на нем,
это даль кладет поклоны,
елей частые кресты,
это знак перстов зеленых
белолицей бересты.
златотканные враги
и ковер с пушистым брюхом
жадно кушали шаги,
скрип ловя персидским ухом.
свечи бросились бежать,
пламя в ужасе теряя
и одеждой задевая
настоятельницу-мать.
по монахини молились,
и молитвы по плечам
рассыпались и струились,
темным золотом звуча.
тяжесть темного узла,
скок упругого козла —
закружились, забодались
круторогие огни,
диких глаз промчались дали —
ниже голову нагни!
осы в заросли густые
тянут струны золотые,
гусли запахов медовых
сказы выплели из кос
синим трауром на вдовах
заколдованных стрекоз.
2
оставляя рясы клочья,
продирался сквозь кусты,
потекло вино из бочек
басом темным и густым.
чудо бросило огонь им —
была бочка, стало две!
но еловая погоня
настигающих ветвей
захрустела за спиною,
дышит хвоей тяжело:
ты шутить хотел со мною!
ель надвинула шелом
с переносицею темной
грозно сдвинутых ветвей.
еж свернулся, тайну словно
в прелой празднуя листве.
золотое дремлет око,
и зеленым шлемом лес
зачерпнул воды глубокой
с синим празднеством небес.
строг устав прозрачных вод.
тихий набожный народ,
монастырь озерной были.
сестры-рыбы тихо плыли,
не резвися, не ныряй —
строг устав монастыря.
заискрилися и скрылись,
плеск содеянной вины.
уши раковин раскрылись
слушать струны глубины.
и, с округлым скорбным ртом,
мать-игуменья вздыхала:
сом ли это, или сон
был навеян опахалом?
мать-земля в себя зовет,
тихо дерево течет
и годам кругов зеленых
завершает грустный счет.
и в утихшем птичьем гаме
по воде пошел кругами
звук серебряный и дальний
прозвеневшего луча.
но на дне исповедальни,
в уши раковин шепча
и колыша плавниками
синий занавес воды,
рыбы ждут дремучий камень,
блещут в нитях бороды.
от удара плавников —
две серебряных метели,
и слова, сверкнув, взлетели
стаей вещих пузырьков.
всех утешит он, а бедных
тихой медью одарит.
но пора звонить к обедне!
что же медлят звонари?
голубая колокольня
всколыхнувшихся небес.
звуки золотом окольним
забрели в подводный лес.
за плавник лучи обвили,
звонко в солнце зазвонили,
и причудливые тени
от неверия бород
заметались, полетели,
и ликует серебро.
и чело украсил инок
желтым обручем кувшинок,
не молитва и не сказ,
это — правда синих глаз.
сестры-рыбы льнут к оконцу:
это шелест слышен чей?
сквозь стрекоз пробилось солнце
голубым снопом лучей.
звона блещущие слитки
зарывались тихо в ил,
где полночный страх завил
дом отшельницы-улитки.
где русалкиным ресницам
брошен синий невод сна,
монастырская темница
тишиною поросла.
колыхнулся и поник
рыбы-сторожа плавник.
с связкой звонкою лучей
от темниц и от подвалов,
от подводных светлых залов,
от сокровищниц ночей.
и русалка встрепенулась,
снам прощально улыбнулась.
звон все медленней и глуше,
мудрость раковины — слушать
и сплетать в жемчужный дым
тайны неба и воды.
больше деве не спалось,
стража глаз мигнул и ожил,
так печален и тревожен
был обряд ее волос.
бледный луч уже потух,
каждый волос — это дух,
тихой зеленью блестят,
песнь от темени до пят.
солнце село за лесами,
дымный гребень ей оставив.
над водой гадали звезды,
рой судеб чертили воздух.
дева шепчет: ночи ради!
и протягивает пряди
умоляющих волос.
око сторожа зажглось.
он гремит клешнею рачьей:
стала ласкова, добра.
подкупить и одурачить
хочет стаей серебра...
духи-волосы густы,
спит подводный монастырь.
лунный луч коснулся слуха,
рыбы светлые стоят,
и в питье печальных духов
льют стрекозы синий яд.
дуновение сосны —
и пронесся запах хвои
над молящейся травою.
заблестели рыбы-сны.
елей ночь стоит густая,
разметавши хвою звезд.
и икону держит стая
чуть колышемых стрекоз.
синий блещущий оклад.
под водою слышен клад,
слышно пение и звуки,
как в тоске ломают руки,
как баюкает вода
древних раковин года.