МОСКВОРЕЦКИЙ МОСТ

углы бескрайние кочующих небес,

мир в возрасте дождя — таков ответ оконный,

и если призрак — мост, его прозрачный вес

не может заглушить воды ночные стоны.

 

и, отрывая тень от преданной стены,

от каждого огня, чернеющего где-то,

уходит этот звук, но лишь оттеснены

воды стенания на край ночного света

* * *

деревья приближались к ночи,

дул ветер северо-ночной,

был каждый миг небрежно-точен,

взлетая искрой голубой.

 

был воздух младше на мгновенье

железных крыш и куполов,

и свежесрубленные тени

своих не ведали стволов.

 

тогда, разбужен краткой смертью,

где звезд горящие черты,

ударом медленным измерил

лучи ночные высоты.

 

и молнии, которых нет,

и свет, который есть напрасно.

листва с ее прохладой ясной —

среди колышущихся лет

* * *

отчетливо вокруг

стоял тот день немалый,

его чужая тень надменно занимала:

то бледным холодом, то смелой крутизной,

и весь тогдашний миг

сверкал — еще земной.

походка уводила вдаль,

а там ждала подруга дали,

вертя веретено из незаметной стали:

по утренним пройдя законам,

по легким водам и краям —

чтобы себя оставить там.

но долго ли могли об утренние взгляды

дробиться зеркала, как ледяные сны?

они еще внутри, день, наступивший рядом,

не знает ни годов, ни собственной длины.

ее краса — здесь,

возле самых буден —

полуотражена, полуобнажена,

сегодняшний приход забыт недавно будет —

о, в светлых именах Матрешечка —

княжна!

пусть хрустнет ветвь —

так взгляд осенний хрупок,

деревья слишком здесь,

чтобы быть слишком там.

устанут ли следы сентябрьских прогулок,

или устанет ночь

по скошенным местам?

* * *

ее коснулся свет полночный, был край,

часы смотрели врозь, где веер воздухом

отточен среди колышущихся гроз.

полночный аромат часов, и в лепестках

ее оттенок, задвинув облачный засов,

ушла японушкой от стенок.

— прошу не верить каждой строчке... они

умрут поодиночке.

тогда я двинул речь повторно — туда,

где прежде смысл бывал, но удивленный

наповал, стал тенью утренне-игорной.

был нежен поцелуй, как пламя: чем боль

ше времени вокруг, тем кратче срублен

ное нами за далью огражденных рук

НОЧНОЕ ВЯЗАНИЕ

пока огарок свет колышет,

пока все медленнее запад,

ее шаги, себя не слыша,

вперед задумались? назад ли?

 

быть каждый миг — ей слишком больно.

то краткой паузой, то вечной

она, задумавшись, невольно

свои укутывает плечи.

 

для этих дней — она устала,

для тех — она еще дитя.

лишь ночь, скрестясь с лучом из стали,

вязанье трогает, летя

* * *

открыто небо для объятий, для голубых

и черных туч,

пусть ветер смел, как его матерь — как

даль безмолвная, летуч.

пусть краток миг одновременный, пусть

вечность юная — одна,

но ливня отблеск современный узнает

сабельно она.

тогда в безбрежное названье вольется

холода восток,

и тщетно будет опозданье: удар

задумчиво-высок

* * *

из года

вышел хмуро, гневно — словно из ка

менной стены, и снова вечер

многодневный и звезды локтем

сметены.

которого из них так черный локоть

звучен? и разве угол тот громопо

добней тучи?

проиграно золото,

походка проста,

висячего холода

два темных моста.

еще не всех столетий тени

на холм старинный прилегли,

И ветер утренне-осенний

не тронул каменной земли,

а молния уже устала,

уже погасла по краям,

теперь всех ливней будет мало,

чтоб время выпрямилось там.

шаги то отдаляли цель, то прибли

жали ту полночь — по мере того,

как смысл убыстрялся.

лишь на один вопрос ответил — и то

с улыбкою ночной: ужели севернее

ветер, чем запад огненный иной?

немного уставала, была похожа здесь,

покуда этот вечер

не назовется весь.

а он все огненно-смиренней —

от фонарей уходит вглубь.

тогда улыбка краем тени

ее едва коснулась губ

ОСЕННЕЕ

деревья черные и воздух светло-белый,

ее шаги звучат все лиственно-нежней,

ни ночь, ни темнота сегодня не посмели

продлиться навсегда, чтобы остаться с ней;

 

и возле быть всегда, чтоб звездными углами

касаться юных лет и юного чела,

пока при свете спиц забывшееся пламя

в вязальной тишине не вздрогнет до бела;

 

чтоб временем ночным — сплошным и неподвижным

окутать и не знать отторгнутых секунд...

но слишком луч суров, отточен и неслышен —

которым эту прядь златую рассекут

ОДНО СТИХОТВОРЕНИЕ

ни осень, ни дожди не отделили окон

от завтрашней поры — где огненный предел,

где золото и свет в пропорции далекой очнутся

на крестах в подвластной высоте.

 

от непрошедших дней повеяло раздольем,

от неуставших звезд — прохладою ночной,

весь будущий октябрь, все лиственно-святое

уже отражены сверкающей водой.

 

— он — это я, зеркальный поединок

закончился вничью: не знает смерть свинца,

и черной тишины прозрачные седины

не видят ни себя, ни чейного лица.

 

так говорил вещун с повязанной рукою,

сверкала тишина сквозь хмурый монолог,

а дальний часовой над дальнею рекою

под утренним штыком трехгранно изнемог.

 

он — это я. его златую тайну

тебе не одолеть, осенняя толпа:

все эти сентябри сегодня неслучайно

закончатся во тьме, которая слепа.

 

но миг, что в этот день отсутствовал столь веско,

что даже на простор взглянули игроки, —

не холод ли то был с его оконным блеском,

с его прямым числом — иссиня-никаким?

 

вещун или игрок? — когда она взглянула,

ответ еще не стал безмолвно-кратким «да»,

сквозь толщу тишины и карточного гула

услышать его «нет», чтоб вздрогнуть навсегда.

 

пока ее краса вблизи безумно снится,

пока вдали река коверкается так,

зеркальное стекло его дуэльным лицам

готово вновь подать кроваво-краткий знак.

 

как стаи диких птиц, ты перелетно, время, —

как дальние края с их траурной каймой;

вот почему теперь отрывисто и немо

не можешь отсчитать шаги перед собой.

 

о, девичий огонь в ресницах охлажденных,

о, северная сталь томящихся штыков!

густеет тишина в своих зеркальных стонах,

не в силах разгадать: он нет или таков?

 

в ответном октябре оконно-неугасшем

все звуки и вся даль слились в один металл:

и темный циферблат, и каменная башня,

и позапрошлый миг, который отзвучал.

 

толпа уже слепа, цвет неба одинокий

сливается с ее последней полосой,

из утренних бойниц и из вечерних

окон один и тот же вид — безлиственно-босой

* * *

о, век ненынешний, ты в будущем иль в прошлом?

ушли ли небеса или еще придут?

здесь, в этом октябре сверкающем и рослом

пройди по золоту — волшебно-необут,

 

коснись старинных стен ветшающего храма,

пусть это будет явь, объявшая навек

и Снятого с креста зияющие раны,

и медленную глубь и ширь кровавых рек,

 

пусть это будет сталь с названием чугунным,

которою из дня выковывают ночь,

покуда фонарей желтеющие струны

не могут тишины кузнечной превозмочь...

 

все холодней воды дневные отраженья,

все медленнее тьма касается ее.

грохочут в чугуны обутые мгновенья,

ограда древняя нацелила копье

* * *

что это за число, забытое священно? —

как позапрошлый дождь, как позапрошлый сон.

оно ли в небесах, или они мгновенно

со всей своей листвой сентябрьствуют в нем?

 

нет сломанней дождя, чем сломанный сегодня.

нет вещее воды, чем та — перед грозой.

тот падающий сон, что хлещет так свободно —

просторнее, чем явь, чем смысл ее косой —

 

останься навсегда или надольше даже,

пускай исчезнет все — во всем его ничем,

небесное число за облачною стражей,

сверкни, как молния, грохочущим плечом!

* * *

всегда в сентябрьском дне,

она других не знает.

ее простая речь

то медленно быстра,

то, словно две листвы,

беззвучно догорает,

к их золоту прильнув,

как нежная сестра.

а сколько детских тайн

в ее шагах вечерних,

и сколько древних стен

вкруг каждой тишины! —

когда уносит их

фонарное теченье —

туда, где времена

собой унесены

* * *

все западнее даль,

шаги темнеют ровно,

еще не столько звезд,

чтоб думать о воде,

но первые мосты —

предутренние словно —

надламывают ночь

сверкающе-нигде.

 

дитя, простимся здесь,

в строке холодной этой.

цвет слова вечно-бел,

не вечен только смысл.

февральская вода

еще чернее света,

нависшего над ней

неслыханнее тьмы

* * *

но вместо «здравствуйте» и вместо «темный вечер»

он только имени февральскому кивал,

и призрак сломленный и гаснущие свечи

зеркально вспомнились, — мерцающий овал,

 

златая тяжесть сна, волос златая тяжесть

и медленный повтор от гребня и до звезд,

и будущая ночь, которая все та же,

и будущий рассвет во весь недавний рост.

 

но в чем же новизна былого отраженья?

в чем медленность времен настенно-голубых?

ужели в частоте, с которой исчезают

их полуимена и получисла их?

 

ответ сегодня здесь. не там ли все ответы,

где ровное стекло надрезывает слух,

где темные лучи, пронзая яркость света,

прокладывают даль холодному числу?

* * *

в первом же сумраке, когда споткнулся луч

и мигом засверкал расшибленным коленом,

еще не знали даль, стоявшую в углу,

вернувшуюся вдруг из варварского плена.

то есть она была уведена

каким-то родом туч неправых,

чья до сих пор ли седина

зияет в летучих провалах?

тогда привстав с расшибленным коленом

и меряя взором перо,

он с этим смыслом раскаленным

не думал, что полдень разрушит окно.

но, оттолкнув прозрачных сторожей,

вонзилось два или три количества

ножей.

1-й:

           лучи февральские казня

           и уставая торопливо,

           дал бал, где целый сумрак дня

           чреда зеркальная продлила

2-й:

           тут были игроки: один известный шулер

           и неизвестных три, какой-то хмурый князь,

           который думал вслух: о полночи спрошу ли,

           или часы пробьют, на призраков косясь?

3-й:

           а на стене висел внук этого портрета —

           в парадном парике, в парадной тишине.

           и даже сумрак был, состарившийся где-то,

           закутавший плечо в гвардейскую шинель.

4-й:

           да это же сам граф! я его сразу узнал

           по вашему описанию.

           другим своим концом даль упиралась в небо,

           там долго облака держались на весу,

           и выбор был у них: либо казаться, либо

           на самом деле быть, явив свою красу.

           ну, они выбрали неизвестно что, какой-то

           пустяк.

           я окна растворил, пыль с местными лучами

           давай во всю плясать, кружиться и сверкать,

           но вдруг портрет пожал портретными плечами

           и вскинул свой лорнет — февральский не

           опять.

           ну — думаю — и ну! а он — то есть граф —

           парадно усмехнувшись, сказал с черной

           трещиной в эполете: «шорт знает што!»

           и пыль сразу остановилась в своей пляс

           ке, лучи выпрямились и словно адъютанты

           вытянулись в струнку вдоль стен. Он

           гаркнул: «шорт знает што!», то есть по

           яснил свое предыдущее замечание. а я

           стою, остолбенел, не знаю, в каком я ве

           ке — в восемнадцатом, в девятнадцатом

           или в «шорт знает» каком? Оцепенение

           длилось долго — судя по тому, что уже

           девятисотые годы забрезжили за окном.

           граф поправил съехавшую с плеча шинель,

           убрал стеклышко и вновь очутился в сво

           их временах. только кончик шпаги случай

           но остался здесь, но я его быстро за

           двинул на свое место, граф сказал: «мер

           ши!» и на этом окончательно замолк.

3-й:

           ну а что же вы?

2-й:

           ну а что же он?

1-й:

           ну а что же все?

4-й:

           еще он хмурился сильнее

           при виде множества минут,

           деливших темень. а над нею

           струился полночи лоскут.

           он голубел последним хладом

           созвездий черно-голубых,

           и времена струились рядом,

           неся небесные углы.

           бесшумно взламывая окна,

           лучи входили без коней,

           и ржанье теней одиноких

           снаружи слышалось темней

* * *

у берега воды — бескрайней и суровой —

я пристально стоял, рассеянно смотря.

и пряжка, и каблук, и весь ботфорт мой новый

казались в этот день особенно не зря.

 

могущество весны не только в ее власти,

оно во всем ее безбрежно-остальном:

когда хмелеет кровь, и медленные страсти

готовы весь февраль перевернуть вверх дном.

 

о шпаге что скажу? она со мной бесследно,

безвыездно со мной — особенно тогда,

когда в пылу вскипев какой-нибудь беседы,

вонзаю я клинок в виновного врага.

 

но медленнее всех и черно-голубее

одна ночная страсть: иззвездно-глубока,

она скрипит равно и князю и плебею —

то ангельским крылом, то дверью кабака.

 

о шпорах что скажу? они — как и все шпоры —

то густо моросят, то огненно слывут, —

особенно вчера, когда врубились хором

в необозримый строй гарцующих минут.

 

здесь все ее: все дали-каторжане

и эти облака в грохочущих цепях,

и даже конный луч, и утреннее ржанье —

как брошенная тень в полночных торопях.

 

о парике? но пусть он о себе сам скажет —

дождь свежезавитой, затмение и гром —

о стеклышке огня, замазанного сажей,

о черной желтизне с простреленным углом

* * *

привыкли сумерки к началу,

к его безвременной игре,

когда окно насквозь звучало,

словно лучи горящих треф,

 

словно воздушные примеры

какой-то ангельской зимы,

какой-то снежно-белой веры —

сквозь полдня хладные дымы.

 

вдали был шепот слышен дальний, —

глаза едва ли здесь при чем,

и, словно младший стон зеркальный,

двоился сумрак за плечом.

 

восток февральский полуночный,

не ты ли в воздухе горишь?

не твой ли холод, обжигаясь,

созвездья сбрасывает с крыш? —

 

туда — в бездонные провалы

ничейной памяти седой,

чтоб, отразившись бесконечно,

сверкнули древнею водой.

 

так пусть же холода немого

объем наклонится сильней —

пока века не изнемогут

в своей непрошенной длине

* * *

казалось, всадники задумчиво бродили,

пред тем как спешиться и огненно уснуть.

и поздних облаков темнеющая сила

последним небесам прокладывала путь.

 

тогда прибрежный час — тот, что казался старше,

закончился на миг, но долгая вода

и долгие века и огненная башня

за цокотом копыт исчезли навсегда.

 

то черно-голубой, то хладно-безымянный,

где ветер возвестил знаменам ранний цвет,

не к прежним ли холмам их шелесты взывали —

безбрежные на слух, безгневные на нет?

* * *

все небо в облаках,

все облака на небе,

и если поздний час

закончится собой,

то белые гряды,

как одноглавый лебедь,

не к сумраку прильнут,

но к вечности ночной.

 

на вспыхнувшей волне

фонарного прилива,

покачиваясь, даль

уже уходит в близь,

и лебедь к временам

плывет неторопливо,

чтоб белые века

с багровыми слились

* * *

так конь и всадник думают одно, и ветер

им шумит про поздние изъяны и черной

высоты показывает дно, чтоб звезды вызво

лить из ямы.

 

мне рост не позволял не думать — его

гвардейская верста, и луч ломал свой

светлый локоть, хотя и мысль была проста.

я думал: отчего весенний? и сам же шпорой

отвечал: все звуки там, где нет всех зву

ков, а лишь отточенный металл.

вдруг один из портретов ожил, а мне пока

залось, что это вся стена оживает.

(в парадной зале был тот сумрак, который

в зале был парадной).

расшитого камзола клубился полумрак, и

шпаге, вышедшей на волю, было безмолвно

так!

обычай говорить — не такой уж древний.

гораздо древнее — молчать.

нахмурив рану золотую, он молча призрачно

смотрел — туда, где гром, отложенный на

завтра, и тучи срезанный предел.

вдруг слово губы очертило своею крат

костью стальной, он произнес весьма

учтиво: «гм-гм!», и холод выпрямился

остальной.

потом прошли века, как долгие

минуты,

и доживала тень свой серебристый

час,

и тени были необуты — для

тишины

оглохших глаз

* * *

над голубым столом,

где ночь оцепенела,

игрально-тусклых звезд

рассыпались ряды,

и ветер золотой,

как карточное дело,

собою поражен —

зеркальным и седым.

 

тогда какой-то миг

свой профиль торопливый

напрасно наклонить

пытался над игрой, —

ветрам ли не унять

курантовы порывы,

похожие на хрип

прошедшего сквозь строй.

 

ветрам ли не шагнуть

к мостам чугунно-кратким,

не изменить судьбу

и почерк древних вод;

о, хладное число

из долговой тетрадки!

кровавая река

ее бездонный брод

* * *

чем остальнее даль,

тем цвет все голубее,

но чем чернее цвет,

тем отдаленней сталь.

и, кажется, строка

кончаться не умеет

как только вопреки

тому, что день настал, —

 

как только вопреки

ночному голубенью

прозрачно-черных звезд,

безумно-детских глаз.

о, серебристый шаг!

о, звонкие ступени!

и вечная листва —

увечная сейчас

* * *

окажется ли сном

чугунная ограда,

окажется ли явь

чугунной высотой,

ни ветру ни листве

поводыря не надо,

чтобы закончить путь

отчаянно-простой.

 

из белого уйдя

и в черном замирая,

какой-то краткий час

стал тенью тишины;

казалось, близок край

предсумрачного рая, —

настолько хрупко явь

опережала сны, —

 

настолько в небесах

или почти над небом

прохладных облаков

заканчивался путь,

настолько над челом

безумно-детски-бледным

не смели времена

предсумрачно сверкнуть

* * *

древнее осени,

древнее всей ограды

казался этот час

нечерно-голубой,

то звонко вдалеке

то приглушенно рядом

светлел его чугун,

не узнанный собой;

 

и правда: отражен

рекою слишком хладной

и слишком в этот раз

и слишком в эту ночь,

он оторвать не мог

зияющего взгляда

от этого стиха,

зиявшего точь-в-точь

* * *

светлее стольких вод —

полуночное слово!

и лишь фонарный плеск

неслышнее его.

все чудится всему,

здесь ангел замурован,

иль эти два крыла —

тень навсего-всего?

 

прелестное дитя,

когда вопрос неслышен,

то крылья — не ответ,

а лишь случайный звук,

сквозь огненную толщь

прозрачно холод дышит,

не ведая воды

невызволенных мук,

 

а время наготу —

свою и всех созвездий —

так медленно спешит

за башнями укрыть,

что только облака,

да ангел неизвестный

багрово доживут

до утренней поры

* * *

слова то звонко, то никак

осенний смысл разъединяли:

небес заоблачный чердак

набит неконченными днями.

 

а ветер, вместо крыш железных,

срывал железные места —

покуда ливни с неба слезут,

чтоб встать у древнего моста.

 

по обе стороны его

два ливня каменно устанут,

чтобы не вспомнить ничего,

уйдя в ноябрьские страны

* * *

о, туча, ты уже уходишь,

твой путь вечерне-серебрист,

ты даже запад не находишь —

там, где осенний дремлет лист,

 

ты даже завтрашнего края

небес и выступивших стен

коснулась, облачно не зная

о злато-огненном кресте.

 

не оттого ль, что миг тогдашний

был на два ливня рассечен,

часы на вспыхивавшей башне

чуждались каменных времен?

* * *

вдруг ни один из дней

совсем не стал осенним,

лишь ночи иногда

светились, как сентябрь,

и долгих фонарей

струящиеся тени

входили то в листву

то лишь в самих себя,

 

да ветер никакой —

или почти восточный —

срывал последний хлад

с темнеющих ветвей,

как будто не чугун,

а сама ночь не хочет,

чтоб призраком оград

он сталкивался с ней,

 

да медленная кровь

с ее неспешным цветом,

да черная река

с ее неспешным днем,

да будущая ночь,

оставшаяся где-то —

как будущей весны

ноябрьское дно

* * *

здесь воздух в глубь себя

уходит, вечерея, —

с одним лишь фонарем

с одной лишь темнотой,

как будто вглубь ведет

безмолвная аллея,

касаясь тишины

старинной и густой.

 

и черная листва —

когда-то золотая,

о белом далеке —

когда-то никаком,

не помнит ничего

и лишь звенит, слетая,

чтоб тронуться туда

с ноябрьским ветерком

* * *

еще не ночь, но уже день,

еще не хлад, но уже холод,

и ветер горбится везде,

где только ветви свищут голо,

 

и свет топорщится на них,

и сталь листается стальнее

мгновений черно-голубых,

на голых сучьях леденея

* * *

звучит, как множество безмолвий,

ноябрь — безлиственный давно.

ее обычай сероглазый —

смотреть в холодное окно,

 

где немигающего ливня

и взор и утренняя сталь

пронзают сумрак запоздалый,

как плоть последнего листа

* * *

еще была не ночь,

еще был день старинный,

еще во льду реки

крепился лунный свет,

а ветер с фонарем —

прерывистый и длинный —

уж рыскал и искал

среди весенних лет,

 

он имя называл,

фонарно искажая

и цвет его и смысл

и даже белизну,

но знали лишь часы

да полночь небольшая

да черная вода,

где сумерки блеснут,

 

где отразится миг

во всем своем дрожаньи

во всем своем везде

во всем своем всегда,

где крылья, что фонарь

прерывисто держали,

уже не исказят

горящего следа

* * *

любимое слово — однажды.

любимое время — сейчас.

мне будущим кажется каждый

вечерне-законченный час.

 

и если бы время не знало

не знающих времени стен,

оно бы стремилось к началу

сквозь каждый небудущий день

* * *

ночь скрылась за углом,

а вместе с ней исчезли

и эта темнота

и этот странный день.

кареты шелестят,

и кони скачут резво,

но неподвижен час —

на башне и везде.

 

беззвучны облака,

безоблачные звуки

как будто стерегут

весенне-хрупкий лед —

чтоб эта тишина,

проваливаясь звонко,

разламывала слух

слегка наоборот.

 

еще есть столько звезд

в запасе у безмолвья,

еще есть столько слов

(в запасе у кого?),

чтобы в толпу дождей

врубившись стаей молний,

не ведать: этот смысл

прощальный для чего?

 

о, темный циферблат

вознесшийся сурово,

о, выступивший час

на башенном челе!

как будто некий цвет,

безмерно старше крови,

себя сквозь холод туч

услышать повелел

* * *

закончившийся миг

не сразу исчезает:

сначала он вблизи

наставшего парит

и ластится к глазам

то чистыми слезами

то, словно некий луч,

надламывая вид;

 

но не найдя себя

в зеркальном отдаленьи,

в надломленной близи

испытывает взор:

и если двойника

лучом не одолеет,

то холод чистых слез

продлится до сих пор

* * *

где век колеблется все тот же,

где время в ливнях истекло,

где полдень блещет непохоже

сквозь полночь, воздух и стекло,

где дождь, мимо окна шумящий,

свергает небо с высоты,

где ветер — призрачный и нищий —

безлюдно трогает мосты,

и где ответные стенанья

глухи, как крепнущая сталь,

и сумрак внемлет: не стена ли

отверзла древние уста?

где даже древние просторы

не помнят первого огня,

его отсутствия простого

в холодных выгнутостях дня, —

там лишь фонарные преданья

бросают кажущийся свет

на близь, на стынущие дали,

на тишину, которой нет

ИНТЕРМЕЦЦО

это стихотворение — интермеццо — пре

лестно уже тем, что оно безрифменное.

но хотелось бы, чтобы оно было еще

чем-нибудь прелестно.

но чем же?

может быть, своей краткостью?

но как же краткостью, когда оно уже

весьма и весьма растянуто.

тогда, быть может, своей растянутостью?

но оно еще не настолько растянулось,

чтобы это стало невыносимо прелестным.

так что же делать — продолжать его или

закругляться?

читатель, что скажешь ты?

МАТРЕШЕЧКА

когда полночный миг

примчится издалека,

чтоб стал полночным вид

из твоего окна,

а утренний норд-вест

продлится одиноко

до этой темноты,

которая одна,

 

когда из всех оград

лишь многие посмеют,

и полночи и тьмы

коснувшись, не сверкнуть,

а самая из них —

отчаянно и смело —

и вовсе позабыть

чугунно-древний путь,

 

ты засвети свечу,

чтоб твой настенный профиль,

как дышащая тень,

времен не узнавал,

чтоб вест твоих волос

норд-миг волшебно пролил,

скрывая детских дум

светящийся овал

* * *

стояли звезды где-то там, где небо густо

называлось — на страх восточным северо-вет

рам, которым быть не позволялось.

но отчего — вы скажете свистя — нельзя им

здесь остановиться или хотя бы сверху

вниз подняться или опуститься?

ответ готов, вернее не ответ, а просто

почерк неготовый выводит свой корявый

свет, не зная, есть ли вы и кто вы.

странная штука — нестранная ночь, такого

даже не бывает, и поэтому столько стихов

чуть левей, чуть левее летает.

им нет названия, им нет востока, им нет

даже первых секунд, будет облако сниться

босое, будет ветер всю жизнь свою дуть,

и холод весь час свой скитаться, пока

восток не оборвется —

как горизонт или как струна

* * *

шаги вспоминали о пройденной ночи,

вдали голубела холодная даль,

был призрак востока, как флюгер, неточен,

но ветер и рвался совсем не туда,

 

но ветер и рвался совсем не оттуда,

откуда шаги вспоминали себя,

и сталь по ветвям возвращалась откуда,

осенние листья кроваво любя

* * *

когда, надев парик балтийский,

Луна выходит из воды,

куда ее Фруйяр затиснул,

почтив фон Гумбольда труды,

 

когда вселенно и невинно

она доказывает всем,

что прав был лишь наполовину

в своей гипотезе Уэнсем,

 

тогда и я, как некий Розбах

прильнув к волшебному стеклу,

гляжу как ночь вдевает воздух

в Брамсей-Ойшлотскую иглу

* * *

о, левая слеза,

из левого ты глаза

течешь, как белый день

из правого окна.

я в этот правый день

не чувствую ни разу,

какая будет ночь

и будет ли она;

 

как правая слеза,

она сверкнет наверно,

наступит ранний миг

и долго будет тут,

покуда спин своих,

заплаканных чрезмерно,

оконные глаза

во тьме не разогнут

* * *

в старинных днях так мало прока,

так много бронзового в них!

и эта бронза издалека

звучит для призрачно-живых:

 

для древних зданий потемневших

и для оград и для дерев

и для лихих фланеров пеших

и для лихих исконных дев

* * *

где время коротко и странно,

где каждый миг уже настал,

где воздух сумеречно ранен

и опирается на сталь

 

мостов чугунно-черно-нежных,

там только прошлая вода

то вспоминается все реже,

то не смолкает никогда

* * *

был сумрак, кажется,

часы ходили смело,

лишь холода зеркал

боялась новизна

и если бы взглянуть

в одно из них посмела,

то только б через век

была отражена.

 

о, этот странный век —

прозрачно-отдаленный!

он будущих ночей

отторженность сулит,

и столько прошлых туч

таят его объемы,

что цокают дожди,

взойдя на камень плит.

 

в ответной тишине,

как в паузе ответной,

для цокающих дней

есть дробных чисел ряд,

и темно-белый луч,

не ведавший об этом,

казалось возвещал

все сумерки подряд

* * *

окно отворилось с безоблачным стуком,

и ветер устал повторять

треть полдня вечерне-осенне-простую,

листая безумно тетрадь.

никем не замеченный холод замечен,

замечен — но снова никем,

и, звонко узнав повторившийся вечер,

как колокол, смолк вдалеке