Это была четвертая авантюра такого рода, которая не несет в себе ничего необычного в путешествии, когда едешь один и сам нанимаешь коляску; но эта носила более романтический вид, чем три предыдущие. У меня было примерно две сотни цехинов и мне было сорок пять лет, я все еще любил прекрасный пол, но с гораздо меньшим пылом, с намного большим опытом и меньшим куражом по отношению к опасным предприятиям, потому что, имея вид скорее папаши, чем ухажера, не предполагал больше иметь ни прав, ни настоящих претензий. Юная персона, сидевшая рядом со мной, была само очарование, держалась очень просто, но вполне по-английски, блондинка, худенькая, с небольшими грудками, которые позволяла мне наблюдать газовая горжетка, по-детски застенчивая, что выражалось в опасении меня побеспокоить, с лицом благородным и тонким, поведением скромным и почти девическим.

– Надеюсь, мадам, вы говорите по-французски.

– И немного по-итальянски, месье.

– Я счастлив, что случай дал мне возможность проводить вас в Рим.

– Я, быть может, еще более счастлива, чем вы.

– Мне сказали, что вы прибыли на лошади.

– Это правда. Это безумие, которое я больше не повторю.

– Мне кажется, что ваш муж должен был бы продать свою лошадь и поместиться вместе с вами в двухместной коляске, такой как эта.

– Он не может продать лошадь. Он арендовал ее в Ливорно и должен вернуть в Риме по адресу, который ему дали. Из Рима мы поедем в Неаполь вместе в коляске.

– Вы любите путешествовать.

– Очень, но с гораздо большими удобствами.

Говоря так, прекрасная блондинка, у которой на лице не было ни малейшего следа того, что в жилах ее имеется кровь, покраснела до ушей. Уверенный, что потревожил ее прекрасную душу, я попросил прощения и замолчал. Я провел более часа, раздумывая об этой юной особе, которая уже сильно меня интересовала, но, зная себя, я держал себя в рамках. Я знал, что мой порыв не был чувством добродетельным, и, вопреки видимой двусмысленности, которую имела эта встреча, я ожидал большей ясности по прибытии в «Добрый монастырь», где, как возчик мне сказал, мы будем обедать, и где шевалье, муж мадам, должен был нас ждать.

Мы прибыли туда ровно в десять часов. Возчики в Италии ездят только шагом; быстрее идти пешком. Они делают только три мили в час, это смертельно скучно, и когда жарко, они грозят заболеть, если не остановятся на пять-шесть часов в середине дня. Возчик сказал мне, что, не собираясь двигаться дальше С.-Кирико, где очень хорошая гостиница, он выедет только в четыре часа. У нас имелось, таким образом, целых шесть часов для отдыха и для того, чтобы спрятаться от жары в затененной комнате.

Мадам, удивленная тем, что не видит своего мужа, ищет его глазами. Я спрашиваю, где он, и трактирщик говорит, что он велел дать лошади овса, поев сам голубя и выпив стаканчик, и сказал ему, чтобы нам передали, что он будет ждать нас в С.-Кирико, где прикажет приготовить для нас добрый ужин. Это показалось мне немного необычным, но сошло. Это было во французском духе. Однако мадам сочла это противным всяким правилам, она сказала об этом, она просила меня извинить легкомыслие человека, который знает меня только со вчерашнего вечера, а ведет себя так, как будто я его старый товарищ.

– Это знак доверия, – ответил я; я не могу истолковать это в дурном смысле: это вполне по-французски.

– Вы совершенно правы, так как это наверняка не по-английски.

Трактирщик спрашивает меня, кто платит за мою еду, я или возчик, и я отвечаю, что я. Юная дама, обеспокоенная, просит трактирщика пойти спросить у возчика, должен ли он ее кормить. Трактирщик возвращается с возчиком, который, чтобы убедить даму, что он не обязан ее кормить, достает из кармана обязательство, сделанное ее мужем. Я читаю его и вижу, что оно подписано графом де л’Этуаль, который обязуется заплатить ему четыре цехина, два по выезде из Сиены и другие два – по прибытии в Рим, за то, чтобы он отвез туда графиню, его жену, за пять дней. Там не значится, что возчик должен ее кормить. Этого достаточно, трактирщик знает, к кому обращаться, они оба уходят. Милая дама просит меня, едва войдя в комнату, сказать трактирщику, чтобы тот готовил обед только для меня, потому что, слишком плотно поужинав, она должна обойтись без обеда.

Я мгновенно все понимаю, и, понимая, насколько эта юная особа должна чувствовать себя пристыженной тем, что с ней так обошелся человек, который называет себя ее мужем, призываю ее чувствовать себя свободно, со всей силу чувства, словами, которые только может высказать дружба…

– Мадам, я догадываюсь, что у вас нет при себе денег, и прошу вас не отказываться из-за этого от обеда. Граф, ваш муж, мне все вернет, если захочет. Поймите, что, сказав трактирщику готовить обед только для меня, я опозорю вашего мужа, вас, и, прежде всего, себя самого.

– Месье, я это чувствую, вы правы. Надо допустить, чтобы трактирщик готовил обед на двоих, но обедать я не буду. Я чувствую себя больной и прошу вас разрешить мне лечь в постель.

– Я в отчаянии от этого, но прошу вас не стесняться. Эта комната хороша, я велю поставить куверт в другой, ложитесь свободно, засните, если сможете. Я велю подать обед только в три часа, надеюсь, что вы будете чувствовать себя лучше. Извините также и вашего мужа за эту маленькую оплошность.

Не давая ей времени ответить, я выхожу, закрываю ее дверь и иду заказать трактирщику то, что я хочу есть в три часа. Он понятлив; я приказал ему приготовить плумпуддинг и поджарить на гриле куски говяжьей вырезки. После этого я направился тоже лечь в койку. Эта англичанка, фигуры которой я не видел, пока не сел в коляску, была красотка. Она держалась уверенно, ее печаль, ее стыд окончились, как только я стал действовать в ее интересах. Я решился побороться с ее так называемым мужем, которого я уже больше не считал таковым. Это должно было быть, думал я, похищение, соблазнение; и, как всегда суеверный, я решил, что это мой гений позаботился предложить ей мою персону, чтобы гарантировать ей, уж не знаю что – ее спасение, заботу о ней, избавление от оскорблений, которым его грубость, скупость и ее беспомощное состояние могли ее подвергнуть. Так я тешил свою зарождающуюся страсть. Я смеялся над именем графа де л’Этуаль, и когда я думал, что, возможно, этот авантюрист покинул девушку навсегда, оставив ее у меня на руках, я находил это немного слишком серьезным, но был уверен, что я ее не покину. С этими романтическими идеями я заснул.

Трактирщик ласково разбудил меня, сказав, что три часа прозвонило. Я сказал ему подождать немного с подачей обеда и тихо прошел посмотреть, спит ли англичанка. Она действительно спала, но легкий шум, который я произвел, желая прикрыть дверь, ее разбудил. Она спросила, обедал ли я, и я ответил, что если она не придет к столу, я не собираюсь обедать, и я надеюсь, что, проспав пять часов, она чувствует себя лучше. Она очень ласково ответила, что сейчас придет, и я вышел, чтобы сказать, чтобы подавали.

Она ела мало, но с хорошим аппетитом, удивленная тем, что видит два английских блюда, причем плумпуддинг был приготовлен на превосходном масле. Она спросила у хозяйки, не англичанин ли повар, и когда та ответила, что это я все организовал, она поднялась, ничего мне не говоря, преисполненная благодарности. Она развеселилась, она поздравляла меня с моим аппетитом, она пила все время со мной, но умеренно, отдавая справедливость Монте Пульчано, что подал нам хозяин, и вину Монтефьясконе. Я опьянел, но она нет, так как пригубливала вино маленькими глотками, в то время как я пил стаканами. Она говорила со мной на итальянском языке, которому научилась за шесть месяцев, что провела во Флоренции; она сказала, что родилась в Лондоне, что выучила французский в школе, и я думал, что умру от радости, когда, спросив у нее, не знает ли она Корнелис, услышал, что она была знакома с ее дочерью Софи, учившейся в той же школе, но не с ее матерью.

– Скажите, выросла ли Софи.

– Нет, она маленькая, но очень красивая и полна талантов.

– Ей должно быть сейчас семнадцать лет.

– Да, как и мне.

При этих словах она останавливается, опускает глаза и краснеет.

– Вам плохо?

– Совсем нет, но я не смею вам сказать, что Софи донельзя похожа на вас.

– Почему не смеете? Мне неоднократно это говорили. Это случайность. Но давно ли вы видели Софи?

– Восемнадцать месяцев назад. Она вернулась на Сохо-Сквер к своей матери, чтобы выйти замуж, как говорят; я не помню, за кого.

– Вы сообщили мне, мадам, очень интересную новость.

Хозяин приносит мне счет, где я вижу три паули, что конник потратил на себя и свою лошадь.

– Он сказал, – говорит хозяин, – что вы заплатите.

Прекрасная англичанка краснеет, я расплачиваюсь, и мы отправляемся. Краска, бросившаяся в лицо барышни, мне в глубине души нравится, она доказывает, что она не причастна к проделкам своего мужчины. Я умираю от желания узнать, в результате какого приключения она покинула Лондон и как она могла сделаться женой француза, как она выехала из Ливорно без экипажа, что она собирается делать в Риме; но я опасаюсь потревожить ее, задавая вопросы, поскольку она сама сможет, если захочет, мне рассказать, по крайней мере вкратце, свою историю, поскольку она сказала, что рассталась с мисс Корнелис восемнадцать месяцев назад. Поскольку предстояло провести три часа до прибытия в С. Кирико, я занял их разговорами о моей дочери Софи. Поскольку она сказала, что жила с Софи целый год в том же пансионе, я спросил, есть ли там еще мисс Нэнси Стейн. Читатель может вспомнить, что эта девочка обедала со мной – очаровательное дитя десяти-одиннадцати лет, и я покрывал ее поцелуями, и что ее отец подарил кольцо моей дочери.

Услышав имя Нэнси, она вздохнула, говоря, что Нэнси там была, когда она туда поступила, но что семь или восемь месяцев спустя вышла оттуда.

– Осталась ли она такой же красивой?

– Необычайная красотка; но красота зачастую лишь пагубный дар природы, заставляющий мужчин делать несчастной невинную владелицу этого дара. Нэнси за восемь месяцев стала моей близкой подругой, мы нежно любили друг друга; возможно, мы бы так не симпатизировали друг другу, если бы судьба не устроила бы нам одинаковую ловушку. Нэнси, нежная и верная Нэнси, быть может, еще более несчастна, чем я.

– Что вы говорите, что вы несчастны? Можете ли вы жаловаться на свою судьбу? Разве можете вы быть несчастной с таким прекрасным рекомендательным письмом, что дала вам природа?

– Увы, месье! Прошу вас, поговорим о другом.

Я вижу волнение в ее глазах. Я ее жалею, и, интересуясь ею все больше, я возвращаюсь к разговору о мисс Нэнси.

– Не можете ли вы мне сказать, почему вы полагаете, что Нэнси, быть может, стала несчастна?

– Она ушла с молодым человеком, которого полюбила, не имея надежды принадлежать ему с согласия своего отца, и после о ней ничего не было известно; вы видите, что, в силу моего к ней дружеского отношения, я должна за нее опасаться.

– Вы правы. Я чувствую, что пожертвовал бы многим для нее, если бы встретил ее нуждающейся в помощи.

– Где вы познакомились?

– У меня. Ей было только двенадцать лет. Она пообедала, и ее отец пришел поесть устриц вместе с ней.

– Я это знаю. Он подарил красивое кольцо мисс Корнелис. Ах, месье! Это вы! Если бы вы знали, сколько раз я слышала, как она разговаривала с Софи о вас. Нэнси вас любила как отца. Она поздравляла Софи с дружбой, которую вы питаете к ней. Я слышала от нее, что вы уехали в Россию, и потом вы дрались в Польше с генералом. Это правда? Как жаль, что я не могу передать новости о вас моей дорогой подруге Софи. Увы! Теперь я не могу больше надеяться на это.

– Все это правда, мадам; но почему вы не можете надеяться на получение столь легкого удовольствия, как то, чтобы переслать в Англию ваши новости кому хотите? Вы очень живо меня интересуете; доверьтесь мне, и вы сможете передать ваши новости кому захотите.

– Я бесконечно вам обязана.

После этого выражения благодарности она замолчала, и я оставил ее в покое, в плену ее собственных мыслей. В семь часов мы прибыли в С. Кирико, где граф де л’Этуаль явился в экипаже принять в свои объятия свою жену, с самым веселым и самым влюбленным видом, подарив ей публично сотню поцелуев; всем наблюдателям должно было быть понятно, что она его жена и что я должен быть ее отцом; в противном случае можно было решить, что она шлюха, а я, должно быть, ее сутенер. При этой встрече с графом я увидел, что англичанка вполне довольна, имеет весьма удовлетворенный вид, идя навстречу его проявлениям предупредительности, она не сделала ему ни одного упрека, она поднялась с ним, даже не вспоминая о моем хорошем с ней обращении. Я отнес это за счет ее любви, молодости, немного забывчивости; это было обидно, но, не останавливаясь на этой мысли, я поднялся со своим ночным саком. Хозяин сразу нас обслужил, потому что возчик хотел выехать в три часа утра, чтобы прибыть в Радикофани до наступления сильной жары. Туда было шесть часов пути.

Мы сели за стол, и ужин был превосходен; я в этом не сомневался, поскольку граф прибыл туда за шесть часов до нас и дал хозяину достаточно времени, чтобы его приготовить; но что меня удивило и малость обеспокоило, это что англичанка, выглядевшая влюбленной в него еще более, чем он в нее, никак не упоминала обо мне. Только на жарком она сказала, что оно не стоит того говяжьего филе, что она ела за обедом. Веселье, ужимки, даже буффонады, которые этот юный безумец вытворял за ужином, не поддаются описанию. Англичанка смеялась во все горло, и я вынужден был тоже смеяться. В какой-то момент я подумал, что это вполне может быть молодой офицер с подобным характером, человек знатный и безмерно богатый, который ведет себя все время так же, и для которого нет ничего важного; я знал сколько-то подобных оригиналов в Париже, невыносимых, и в то же время забавных, легких, беззаботных, а иногда опасных, носящих свою честь в кармане, чтобы вытащить ее внезапно и мгновенно разыграть по своему капризу. В этом предположении я остался весьма собой недоволен, потому что мне показалось, что этот француз, отнесшись ко мне слишком бесцеремонно, принял меня откровенно за простофилю и оскорбил, полагая, быть может, что оказывает мне честь. Приняв англичанку за его жену, я предстал перед ним как человек незначительный, и мне не хотелось играть эту роль. Очевидно, что любому наблюдателю я должен был представляться существом подчиненным.

Пошли стелить свежие простыни, имелось две кровати, я сказал женщине дать мне другую комнату. Граф этого не хотел, он вежливо настаивал на этом, в то время как мадам не вмешивалась; но с такой же вежливостью я настоял на том, чтобы мне позволено было оставить его в обществе его супруги. Я велел перенести мой сак в соседнюю комнату, и даже закрыть мою комнату на задвижку. Мне показалось странным, что ни тот ни другая из моих спутников не имели ночных саков. Я решил, что весь их багаж должен был быть отправлен в Рим. Маленький чемодан должен был вмещать только самое необходимое, и поскольку они не велели его распутывать, они должны были обойтись без всего. Я спокойно лег спать, гораздо менее интересуясь дамой, чем это было весь день. Это мне понравилось.

Меня разбудили до света, принеся лампу, я быстро оделся и, слыша, что в соседней комнате тоже одеваются, я открываю их дверь и, не заходя, желаю им доброго утра. Четверть часа спустя я слышу разговор во дворе. Это француз, который, коверкая язык, ругается с возчиком; я открываю окно и вижу, что дело серьезное. Несмотря на то, что еще не рассвело, я различаю возчика, который держит за повод лошадь француза, который, в свою очередь, старается его вырвать из его рук. Я догадываюсь, что происходит, потому что я читал запись контракта; возчик хочет денег, и он прав. Я догадываюсь, что у француза нет ни су; я жду, пока они не поднимутся ко мне, и собираюсь неукоснительно исполнить свой долг. Француз входит первый и говорит мне:

– Этот гад меня не понимает; но в любом случае он, может быть, прав. Я прошу вас дать ему два цехина, которые я верну вам в Риме; так случилось, что я остался без денег; он уверен в себе, потому что у него мой чемодан; он говорит, что он ему нужен. Доставьте мне это удовольствие, месье, вы значительно лучше узнаете, кто я такой, когда мы будем в Риме.

Говоря так, он спускается по лестнице; он не пытается услышать мой ответ, возчик за ним не идет; я вижу, это почти невероятно, как он садится в шелковых чулках на свою лошадь и уезжает. Мадам стоит передо мной с замкнутым видом, и возчик стоит, не произнося ни слова. Я сижу на кровати, опустив руки, и, оценив приключение, отдаюсь хохоту. Я нахожу дело столь забавным, столь новым для себя, столь комичным, что не могу его переварить.

– Смейтесь, мадам, умоляю вас, потому что, несмотря на чувство, ваша печаль неуместна; смейтесь, говорю я вам, или я отсюда больше не встану.

– Это смешно, но у меня недостает воображения, чтобы над этим смеяться.

– По крайней мере, садитесь.

Я даю два цехина возчику, говорю ему, что ничего не будет страшного, если мы выедем на четверть часа позже, и что я хочу кофе. Грустный вид англичанки меня огорчает.

– Я понимаю, – говорю я ей, – истинную причину вашей грусти, и даже хочу воспользоваться ею, чтобы воздать вам хвалу, но прошу вас победить ее в этом путешествии, где обещаю вам взять все расходы на себя. Я прошу вас лишь об одной милости, потому что нуждаюсь в ней. Если вы мне в ней откажете, я буду так же грустен, как и вы, и это уже не будет забавно.

– Что я могу сделать, чтобы доставить вам удовольствие?

– Сказать мне по совести и по чести англичанки: этот странный мужчина – ваш муж или любовник.

– Ладно. Скажу вам без всяких уверток, чистую правду. Он станет моим мужем лишь в Риме, но станет.

– Я вздыхаю с облегчением. Он не станет им, и тем лучше для вас. Я уверен, что он вас обольстил; я вижу, что вы влюблены в него, но надеюсь, что вы опомнитесь.

– Это невозможно, по крайней мере, пока он меня не обманет.

– Он вас уже обманывает. Я уверен, что он сказал вам, что богат, что он знатен, что он составит ваше счастье, и все это обман.

– Как вы можете знать, что это обман?

– Так же, как я знаю множество других вещей, которым лишь жизненный опыт научает человека. Это безумец, без системы, дерзкий, смелый, который, может быть, и женится на вас, но лишь для того, чтобы стать вашим хозяином и чтобы пользоваться вами, чтобы содержать себя.

– Он любит меня, и я должна была бы быть в этом уверена.

– То, что вселяет в вас уверенность, это не любовь, мое милое дитя, но каприз и распущенность. Вы видите, что он меня не знает, и он оставляет вас у меня в руках. Верите ли вы, что настоящий любовник может оставить так объект своей любви?

– Он не ревнив, вы знаете, что французы не таковы.

– Француз, человек чести, таков же, как англичанин, итальянец и человек другой нации. Верите ли вы, что, если бы он вас любил, он мог оставить вас без единого су, за спасибо, человеку, который мог бы пригрозить оставить вас на улице, или потребовать от вас услуг, которые были бы вам отвратительны? Что бы вы сделали сейчас, если бы я оказался грубым? Вы слышите меня. Ответьте мне, вы ничем не рискуете.

– Я бы защищалась.

– Ладно. Я оставлю вас в гостинице. Что вы будете делать? Знайте, что, несмотря на то, что вы очень хороши, и что у вас есть чувства, существуют мужчины, которые захотят от вас, как от красивой женщины, лишь, чтобы вы пожертвовали своими чувствами, и, в качестве персоны, которая захотела бы, чтобы ее чувства были уважены задаром, не дали бы вам и экю. Человек, которого вы, к своему несчастью, любите, не знает меня, и он обрекает вас на нищету или на поругание. Этого ничего не будет, так как я тот человек, который вам нужен, но позвольте сказать вам, что это род чуда. Считаете ли вы теперь, что этот человек вас любит? Это монстр. Я в отчаянии, видя вас плачущей, но это необходимо, и я не раскаиваюсь, что был с вами жесток, потому что то, как я с вами обращаюсь, меня оправдывает. Знайте, что ваша особа мне чрезвычайно симпатична, и что я интересуюсь вами только потому, что вы внушаете мне самые горячие желания; но знайте также, что я не попрошу у вас и единого поцелуя, и что в самом Риме я вас не покину; но прежде чем мы прибудем в Рим, я докажу вам, что граф не только вас не любит, но что это мошенник.

– Вы докажете?

– Да, даю вам в этом слово чести. Но осушите ваши слезы, и попытаемся провести день, как вчера. Вы не поверите, насколько я рад, что вы оказались у меня на руках. Только из чувства дружбы я хотел бы уверить вас, что все образуется; если не воспоследует любовь, я переживу это спокойно.

Хозяин принес мне счет за весь ужин, и я подождал ее, но я оплатил его, не глядя на бедную влюбленную, я опасался даже ей что-то сказать. Слишком сильная доза медицины, вместо того, чтобы вылечить, может нанести вред. Я умирал от желания послушать ее историю, и я надеялся узнать ее, прежде, чем мы приедем в Рим. Мы поехали, и не разговаривали до самой гостиницы «Де ла Скала», где слезли.

Я подумал, что лучше взять двух почтовых лошадей, потому что от «Ла Скала» до Радикофани на лошадях возчика мы потратили бы четыре часа, в то время как на почтовых нам хватило бы двух. Я сказал возчику ждать нас там и заказал почтовых на десять часов. Было только шесть, и было значительно лучше ожидать там, где мы были, четыре часа, чем сразу двинуться в путь, потому что тогда бы я догнал этого повесу, что обманул бедную девочку. Такой расклад очень понравился возчику, который таким образом избавил свою душу от заботы тащить свою коляску в гору, и свой кошелек – от необходимости потратиться на третью лошадь. Англичанка нарушила молчание, чтобы сказать, что следовало бы взять почтовых сразу, как я это решил, потому что с десяти до полудня будет сильная жара.

– Это правда, – сказал я, – но граф д’Этуаль, которого мы наверняка застанем в Радикофани, будет не рад меня увидеть.

– Почему же? Наоборот.

Чувство жалости помешало мне ответить, потому что довод, который я бы ей привел, вызвал бы у нее новые слезы. Я смотрел на любовь этой девушки как на настоящую болезнь, которая делала ее душу слепой; она не позволяла ей распознать в этом соблазнителе своего настоящего палача, и она бежала за своей погибелью, потому что не находила в себе достаточно силы отвергнуть свой инстинкт. Чтобы ее вылечить, я не мог прибегнуть к нежным уговорам; мне нужно было для этого грубое рассуждение; это был зуб, который я мог вырвать у нее только клещами, не поддаваясь малейшей жалости к ее страданию и не обращая внимания на ее слезы. Но была ли причиной, что заставляла меня так действовать, простая порядочность? Или это любовь к невинной красавице, что была у меня перед глазами, чья печаль пронзала мне душу? Это все мешалось воедино, но все обстояло именно так: если бы я нашел ее некрасивой и угрюмой, я, возможно, оставил ее умирать от голода; отсюда следовало, что я действовал только для себя. Так что прощай, добродетель! Это был вкусный кусочек, который я хотел вырвать у другого и съесть сам; но я себе так не говорил; когда я сомневаюсь в себе, я увожу в сторону мое размышление; я искренне разыгрываю ложного персонажа, которого могу сыграть хорошо, лишь вообразив, что не играю.

После отъезда возчика я пригласил англичанку на прогулку по окрестностям, поэтическая красота которых поражала. Бетти попыталась мне внушить, что сельская местность в Англии была бы еще более прекрасна, если бы там были виноградники, и чтобы ее развлечь, я сделал вид, что внял ее рассуждениям, изящество которых веселило мне душу. Она говорила на флорентийском наречии с ошибками и погрешностями в слишком твердом произношении, что в сочетании с английским акцентом наполняло мои уши наслаждением. Я томился, видя эти подвижные губы, которые я не осмеливался поцеловать, потому что тут же все бы и кончилось. Любовь, что жаждет восхищаться, не знает другого языка.

После двухчасовой прогулки, слыша колокола церкви, которые звонили во всю силу, и видя народ, сходящийся туда, Бетти сказала мне, что никогда не видела католической службы, и я был счастлив доставить ей это удовольствие. Это был праздничный день. Она присутствовала при большой мессе, со всей скромностью, делая все, что видела, как делают другие; никто не мог вообразить, что она англичанка. Она сказала мне, выходя, что наша служба создана для человека и для того, чтобы любить религию в гораздо большей степени, чем английская, и она нашла, что английские крестьяне ничего не стоят в сравнении с теми, что она только что видела, чей приличный вид ее поразил. Она спросила у меня, который час, и когда я сказал ей, не подумав, что удивлен, что у нее нет часов, она, покраснев, ответила, что граф у нее их попросил, чтобы оставить в закладе у хозяина, который дал ему лошадь. Я пожалел, что задал ей этот нескромный вопрос, потому что ее румянец явно был вызван неуместным стыдом. Бетти знала, что виновата, и не умела лгать. Мы выехали на трех лошадях ровно в десять часов, и легкий ветерок, смягчая жару, позволил приехать нам в полдень в Радикофани очень довольными. Хозяин, который одновременно был и начальником почты, сразу спросил меня, оплачиваю ли я три паоли, которые ему остался должен проехавший француз, который ел и пил, и у которого нечем было платить. Когда я сказал, что я все оплачу, я увидел, что он стал менее обеспокоен, но это было не все.

– Этот месье, – сказал он, – побил своей обнаженной шпагой трех почтальонов, из которых один, раненный в лицо, последовал за ним, и это ему дорого обойдется. Он их избил, потому что они хотели помешать ему уехать, не заплатив мне и не оплатив конюшне овес, который ела его лошадь.

– Вы неправы, решив применить к нему насилие, потому что у него не вид вора, и вы должны были бы без труда поверить, что я по прибытии вам заплачу.

– Вы ошибаетесь. Я не обязан был этому верить. Я сотню раз в моей жизни бывал обманут подобным образом. Если вы хотите обедать, ваш стол готов. Если бы ваш возчик приехал на четверть часа раньше, все бы сошло хорошо.

Я видел, что Бетти в отчаянии. Ее душа полностью отражалась на ее лице, и ее молчание рисовало ее с лучшей стороны. Далекий от мысли делать ей замечания по поводу этого беспорядка, я попытался развеселить ее разными легкими разговорами и убедил ее хорошо пообедать и повеселить душу превосходным мускатом, которого хозяин принес нам большой графин. Но я бы напрасно старался умерить ее тревогу, если бы не вызвал возчика, сказав, что хочу выехать сразу после обеда.

– Мы поедем только до Сантино, – ответил он, – и будем там через два часа. Подождем прохлады.

– Нет. Мужу мадам может понадобиться наша помощь. Этот раненный почтальон последовал за ним, и бог знает что может приключиться.

– Ладно. Тогда поедем.

Бетти посмотрела на меня с благодарностью, написанной на ее лице, и чтобы выразить ее, сделала вид, что у нее пробудился аппетит. Она уже поняла, что это способ выразить мне благодарность. Я вызвал наверх, пока мы обедали, одного из избитых почтальонов и попросил его рассказать, что было. Этот плут был фанфарон; он подтвердил, что получил удары шпагой плашмя, но хвастал, что запустил в него камнем, который должен был того разозлить; я дал ему паоли и пообещал ему цехин, если он пойдет в Сантино, чтобы свидетельствовать против своего товарища, и он согласился. Он начал тут же говорить в пользу графа, что вызвало смех у Бетти. Он сказал, что рана на лице была только царапина, которую, впрочем, он заслужил, потому что не должен был подставлять голову. Он заверил нас, чтобы утешить, что француз получил три или четыре удара камнем, что не утешило Бетти. Я увидел, что дело приобретает комический оттенок, и что оно окончится ничем. Почтальон, ставший адвокатом графа д’Этуаль, сразу ушел, и мы последовали за ним полчаса спустя.

Но Бетти осталась очень обеспокоенной, когда, прибыв в Сантино, мы узнали, что граф направился в Аквапенданте, что окровавленный почтальон последовал за ним, и что другой почтальон, наш адвокат, поехал также туда. Я напрасно убеждал Бетти, что нечего опасаться, что у графа есть голова на плечах и что он сможет защититься, тем более, что удары камнем, что он получил, показывали, что он только защищался; Бетти мне не отвечала и я видел, что она огорчена. Она, может быть, опасалась, что, если она будет вынуждена провести ночь со мной, я не захочу оплачивать ее расходы. Я думал, я высчитывал и я видел правду. Я спросил у Бетти, не хочет ли она, чтобы мы направились сразу в Аквапанданте. При этом вопросе ее лоб разгладился, она раскрыла руки и я обнял ее.

Ах, природа! Я не старался понять, из какого источника исходит поцелуй, который я получил; я поднялся, вызвал возчика, который уже поставил лошадей в конюшню, и сказал ему, что хочу сразу ехать в Аквапанданте. Он грубо ответил, что я волен взять почтовых, но что касается его, он не поедет.

– Очень хорошо. Быстро, закажи двух лошадей.

В этот момент Бетти, охваченная чувством, видя, сколь хорошо оплачивается ее простой поцелуй, даровала, я думаю, мне все, чего я мог бы желать, потому что упала в мои объятия. Я засмеялся, наслаждаясь ее радостью и заверяя ее, что у меня не может быть другой воли, кроме ее, и немедленно покрыл поцелуями ее рот и глаза. Она, мне показалось, высоко оценила мою сдержанность. Лошади были уже запряжены, и, заплатив хозяину за ужин, который, как он говорил, он уже приготовил, мы отправились в путь. Возчик сказал нам, что будет также в Аквапанданте в восемь часов, потому что назавтра мы должны будем выехать на рассвете, чтобы обедать в Монтефьясконе.

Нам понадобилось только три четверти часа, чтобы прибыть в Аквапанданте, где мы нашли безумца, веселого и довольного, который схватил в свои объятия несчастную Бетти, которую я увидел вне себя от восторга, что она снова увидела его спасенным и здоровым. Он сразу сказал нам, воспевая свою победу, что вздул всех мерзавцев из Радикофани, получив только два легких удара камнем, от которых сумел уберечь свою голову.

– Где же сейчас, – спросил я, – меченый почтальон?

– Он пьет за мое здоровье с другим; они оба попросили у меня прощения.

– Благодаря экю, – сказала Бетти.

– Экю? Вы зря его им дали. Другой раз их надо будет поколотить.

Перед ужином он показал нам свои раны на своих ляжках и сбоку на груди; этот мерзавец был очень красивый малый. Восхищенный вид Бетти меня обеспокоил, но я страдал от всего сердца после задатков, которые она мне дала, в том, что благодарность воспоследует. За ужином он говорил и творил те же безумства, что и накануне; он настаивал, чтобы я лег в той же комнате, но я захотел уйти. Я ясно видел, что буду стеснять Бетти, она явно была еще не готова к тому разврату, к которому этот несчастный хотел ее приобщить. На следующее утро граф д’Этуаль мне сказал, что закажет нам хороший ужин в Витербе, и что хорошо бы я одолжил ему цехин, чтобы он мог оплатить свой обед в Монтефьясконе. Он показал мне как бы между прочим обменное письмо на три тысячи экю, которое было у него в портфеле. Я сказал ему, что убедился в этом, не читая его.

Бетти, убедившись, что, несмотря на слезы, что я заставил ее пролить, она может рассчитывать на мое сочувствие, стала вести себя со мной по-дружески. Она сразу объяснилась и почти дала мне право задавать ей вполне свободно вопросы, присвоив себе право указывать мне на мои ошибочные предположения.

– Вы видите, – сказала мне она в Монтефьясконе, – что только случайно или по забывчивости мой друг оказался без денег, потому что у него имеется значительное обменное письмо.

– Я полагаю его фальшивым.

– Ох! Это зло так говорить.

– Я сужу по его поведению. Я хорошо знаю эти штуки уже лет двадцать. Если это обменное письмо на Рим, почему он не учел его в Сиене, во Флоренции, в Ливорно?

– Может быть, у него не было времени. Он торопился уехать. Ах! Если бы вы все знали!

– Я не хочу знать ничего, дорогая Бетти, кроме того, что вы сочтете нужным мне сказать; но пока говорю вам, что все, что я вам высказал, – не предположения, не подозрения, но истина, основанная на том, что я увидел.

– Вы настаиваете на том, что он меня не любит.

– Он любит вас лишь настолько, чтобы избежать вашей ненависти.

– Как это?

– Разве не возненавидите вы человека, который лишь пользуется вашими прелестями?

– Я поражена, что вы в это верите.

– Я могу убедить вас этим вечером в Витербе, если вы этого хотите.

– Прошу вас убедить меня в этом, но со всей очевидностью. Это принесет мне самое большое огорчение, но я буду вам за это благодарна.

– И когда вы убедитесь в этом, верите ли вы, что перестанете его любить?

– Наверняка, потому что я полюбила его только в соответствии с представлением о его порядочности.

– Вы ошибаетесь. Вы будете его еще любить, даже когда поймете, что он мошенник, потому что этот человек сделал вас безумной, он лишил вас способности думать. Если бы не это, вы бы увидели все так же ясно, как и я.

– Все, что вы говорите, очень важно, но это лишь может быть. Докажите мне с очевидностью, что он меня не любит, и это меня убедит в том, что я должна его презирать.

– Вы увидите это сегодня вечером; но скажите мне, давно ли вы его знаете.

– Примерно с месяц. Но мы вместе только пять дней.

– А до этих пяти дней, оказывали ли вы ему свои милости?

– Ни единого поцелуя. Он проводил все ночи под моими окнами, и в течение дня не было случая, чтобы выглянув в окно, я не увидела его проходящим мимо по улице. Вы полагаете, что молодой человек, поступающий подобным образом, может лишь притворяться влюбленным?

– Я признаю, моя дорогая, что он вас любит, но лишь таким образом, как я вам сказал: чтобы достичь своего счастья за счет вашего; и даже, может быть, не зная его, так как может быть, что этот человек полагает, что вы не будете чувствовать себя несчастной, проституируя для него.

– Как вы можете думать столь по-черному о человеке, которого вы, в конце концов, не знаете?

– Слава Богу, что я его не знаю. Я уверен, что он убедил вас, не смея явиться к вам, бежать с ним.

– Это правда. Он написал мне, и я покажу вам его письмо. Он должен жениться на мне в Риме.

– И кто отвечает вам за его постоянство?

– Его нежность.

– Можете ли вы опасаться, что вас преследуют?

– Ничуть.

– Увел ли он вас от отца, любовника, брата?

– От любовника, который должен вернуться в Ливорно только через восемь-десять дней, который отправился в Лондон по своим делам и оставил меня с верной женщиной, которая, хотя и не будучи моей хозяйкой, не потерпела бы визитов ко мне нового любовника.

– Теперь я знаю и вижу все. Мне вас очень жаль. Скажите мне, любите ли вы англичанина, который скоро вернется в Ливорно, и достоин ли он вас.

Увы! Я любила его вплоть до момента, когда, после его отъезда я увидела в Боболи этого француза, который, к счастью или к несчастью, сделал меня неверной человеку, который меня обожает и который будет в отчаянии, когда меня не найдет.

– Богат ли он?

– Не очень, но достаточно обеспечен; он занимается коммерцией.

– Он молод?

– Нет. Это человек ваших лет, нежный, благородный, который ожидает только смерти своей жены, чтобы жениться на мне; эта женщина страдает чахоткой и, возможно, уже умерла.

– Ах, как я ему сочувствую! Подарили ли вы ему дитя?

– Нет. Но должна сказать, что Бог не предназначил меня этому человеку, так как г-н де л’Этуаль меня привлек неодолимо; он положительно овладел моей волей.

– Такое всегда кажется тем, кто совершил ошибочный шаг, побуждаемый к этому любовью.

– Теперь вы знаете все, и я не жалею, что ничего от вас не скрыла, потому что вчера вы показали себя дважды моим истинным другом.

– Дорогая Бетти, вы увидите меня таким и в дальнейшем, и я вам очень понадоблюсь; и я даю вам слово чести, что не покину вас. Я люблю вас, я вам это уже говорил, и повторяю снова; несмотря на это, даже если вы будете любить этого француза, я не буду добиваться рядом с вами иного места, кроме места вашего истинного друга.

– Что ж, я принимаю ваше слово и обещаю вам, что ничего не скрою от вас.

– Скажите, почему вы не взяли с собой небольшой поклажи.

– Я бежала на лошади, но мой чемодан с платьями и рубашками будет в Риме два или три дня спустя после нас, с чемоданом графа. Я дала вынести его от нас за день до моего отъезда, и человек, который его получил, и которого я знаю, имел поручение от него самого.

– Прощай ваш чемодан!

– Ах, дорогой друг! Вы предвидите только несчастья.

– Мне достаточно того, дорогая Бетти, что мое предвидение не имеет силы заставить их сбываться. Я буду счастлив ошибиться. Но, несмотря на то, что вы доехали до Сиены верхом, мне кажется, что вы должны были бы везти с собой какой-то халат и иметь в ночном саке некоторое количество рубашек.

– Все это есть в маленьком чемодане, который я прикажу внести сегодня вечером.

Хорошо пообедав, мы проспали до четырех часов и прибыли в семь в Витербе, где нас весело встретил граф и где я должен был убедить Бетти, что он ее не любит так, как она полагает, что он ее любит. Чтобы решить дело, я стал показывать, что очарован Бетти, и подчеркивать счастье, которое я испытываю, встретив ее, счастье, которое ему выпало – владеть этим сокровищем, и героизм, который он проявляет, ничего не опасаясь, когда допускает, что она общается с другим мужчиной: ведь может так случиться, что она решит пренебречь супружеской верностью. Легкомысленный человек, он тут же начал раздувать похвалы, которые я ему делал; он сказал, что ревность столь далека от его характера, что он не может и представить себе ни того, как человек, действительно любящий женщину, может ее ревновать, ни того, как можно постоянно любить ее, не видя, что она внушает желание всем тем, кто ее окружает. Он стал рассуждать по этому поводу, и я предоставил ему возможность говорить все, что ему вздумается, не возражая ни на одну из его сентенций. Довольный проведенным экспериментом, я отложил вторую часть моего выступления на время после ужина, чтобы окончательно сговориться. За ужином я заставил его много пить, я ловил всякий момент, чтобы вернуться к предмету разговора, побуждая его смелее провозглашать свои принципы распущенности, восхищаясь все время силой ума, которую нужно проявлять, чтобы отбросить всякие предрассудки; и за десертом, когда я снова приступил к вопросу о любви и о тех совершенствах, которыми надо обладать, чтобы достичь полного счастья двух влюбленных, он заявил, что двое истинных влюбленных должны принципиально допускать полное взаимное попустительство.

– Бетти, которая любит меня, – сказал он, – должна обеспечить мне наслаждение Фанни, если выяснится, что я заинтересовался ею, а я, любя Бетти, должен предоставить ей возможность переспать с вами, если узнаю, что она проявляет к вам склонность.

Бетти слушала с огромным удивлением разглагольствования ее идола, уставившись на него и не произнося ни слова.

– Признаю, дорогой граф, – сказал я ему, – что ваша система превосходна и представляется мне уникальной, для того, чтобы установить на земле совершенное счастье, но она химерична. Все, что вы мне сказали прекрасного и великого, превосходно в теории, но не осуществимо и абсурдно на практике. Я верю, что ваша смелость велика, но не думаю, чтобы вы были достаточно смелы, чтобы спокойно вытерпеть уверенность в том, что другой наслаждается прелестями вашей любовницы. Держу пари на эти двадцать пять цехинов, что вы не позволите лечь со мной вашей жене.

– Позвольте мне посмеяться. Ставлю пятьдесят, что заставлю ее сделать мне этот подарок. Я принимаю пари. Бетти, дорогая, накажем этого неверующего, прошу тебя, пойди, ляг с ним.

– Ты шутишь.

– Нет. Прошу тебя. Я буду любить тебя еще больше.

– Я думаю, ты сошел с ума. Я никогда не буду спать ни с кем, кроме тебя.

Тогда граф охватил ее руками и с помощью самых нежных ласк и самых софистических рассуждений попытался убедить ее доставить ему это удовольствие, не столько ради этих двадцати пяти цехинов, сколько чтобы доказать мне, итальянцу, степень, какой может достигать храбрость такого француза, как он. Он говорил с ней полчаса, даже раздавая ей в моем присутствии ласки, которые она из скромности отвергала, поскольку они казались ей недозволенными, и кончил, наконец, тем, что сказал ей, что ее сопротивление – это лицемерие, поскольку он уверен, что она уже оказывала мне в эти три дня все те ласки, которые такая потаскуха как она может оказывать.

При этих словах, видя, что Бетти дрожит, я прыгнул к своей шпаге, с намерением вонзить ее ему в грудь, но мерзавец удрал в соседнюю комнату и там заперся. В отчаянии, что стал причиной ужасного состояния, в котором я видел эту очаровательную невинную девочку, я подошел к ней, чтобы попытаться ее утешить. Вся трепещущая, с распухшей глоткой, дрожащим подбородком, расширенными глазами, она не имела сил даже пролить слезы и облегчить тем сердце. В гостинице все спало, я взял воды и, не зная и не умея сделать ничего, кроме того, чтобы освежить ей виски и высказать все то, что полагал способным ее утешить. Она смотрела на меня, ничего не отвечая, издавая время от времени глубокие вздохи, казалось, пыталась заплакать, но не могла. После часа этого отчаяния ее веки опустились, и она забылась сном, не желая опускаться на кровать, куда я уговаривал ее лечь. Я оставался добрых два часа возле нее, внимательно приглядывая за ней спящей, надеясь, что по своем пробуждении она не окажется вынуждена остаться в этой гостинице, либо из-за лихорадки, которая может с ней приключиться, либо из-за конвульсий, либо из-за всяких природных недомоганий, которых я опасался в ее состоянии.

На рассвете я услышал, как уехал ее мучитель, и был этому рад. Бетти вышла из своего забытья, когда постучали в дверь, чтобы известить нас, что пора одеваться. Полагали, что мы спим. Я спросил ее, в состоянии ли она ехать, и она ответила, что чувствует себя хорошо, только попросила найти возможность приготовить ей чаю, достав некоторое его количество из коробочки слоновой кости, которую она держала в кармане. Я оставил ее там, отправившись сам приготовить ей чай, и приготовил его море. Поднявшись обратно, я застал ее в другой комнате, где она открыла [4242] окна, чтобы подышать воздухом. Солнце поднималось над горизонтом. Я увидел, что она спокойна, и решил, что можно надеяться, что она выздоровела. Она выпила три или четыре чашки чая, которые вернули ее физиономии свежесть, потерянную в результате ужасной ночи. Прислушавшись к шуму в соседней комнате, где мы ужинали, она нарушила молчание, спросив меня, взял ли я свой кошелек, который оставил на столе. Я забыл его, когда предлагал этому бешеному пари на двадцать пять цехинов. Я нашел там бумагу, которую сразу развернул. Я прочел обменное письмо на три тысячи экю. Этот обманщик достал его из своего кармана, чтобы ударить по рукам насчет заклада, и забыл его; я его читаю и вижу, что оно из Бордо, записано на виноторговца, находящегося в Париже, по распоряжению лица, имя которого написано также на обороте письма, чтобы быть переведенным в распоряжение графа д’Этуаль. Оно было действительным, и дата его выпуска была ранее шести месяцев. Ничего не было более странного. Я отнес его Бетти, которая мне отвечала, что ничего этого не знает, и во имя Бога просила меня не говорить с ней более об этом человеке.

– Будьте милосердны, – сказала мне она, – во имя человечности, к несчастной девушке, которая до этого дня зналась только с порядочными людьми.

Я снова поклялся никогда ее не покинуть, и мы поехали.

Бедная Бетти, разбитая печалью, уснула, и я сделал то же. Мы проснулись, оба удивленные, когда возница сказал нам, что мы в Монтерози… Пробежало шесть часов, мы проехали восемнадцать миль, ни разу не проснувшись. Мы должны были отдыхать здесь четыре часа, и это было хорошо, так как нам надо было принять решение. Я сразу пошел выяснить, проехал ли тот несчастный, и мне ответили, что он сказал, что проведет ночь в «Ла Сторта». Он поел и расплатился. Я передал это Бетти, которая хорошо это восприняла, что наполнило меня радостью.

Пообедав с неплохим аппетитом, она сказала мне, что нам надо поговорить еще раз об этом несчастном, который поставил ее на край бездны.

– Будьте мне вместо отца, – сказала мне она, – и не советуйте мне, но прикажите, что я должна делать. Я не сделаю ни больше, ни меньше того, что вы мне прикажете. Вы о многом догадались, и все может быть, за исключением того, что я продолжу любить убийцу, распознав его ужасный характер. Я могу вас уверить, что он внушает мне ужас.

– Можете ли вы рассчитывать на прощение вашего первого любовника?

– Полагаю, что да.

– Значит, надо вернуться в Ливорно. Скажите пожалуйста, считаете ли вы этот совет разумным, и намерены ли ему следовать. Я считаю, что если вы хотите его обнять, это следует сделать сразу. Юная, красивая и благородная, какой я вас знаю, не воображайте, что я дам вам отправиться одной или в компании людей, за которых не мог бы отвечать как за себя самого. Нет, моя бедная Бетти, я люблю вас нежно, и доказательством любви, которую вы мне внушаете, будет то, что я сам провожу вас в Ливорно. Если это убедит вас в том, что я вас люблю, и что мне не чужда ваша судьба, я буду счастлив, и мне более ничего от вас не нужно… Я буду жить с вами как отец с дочерью, если вы испытываете отвращение к мысли дать мне знаки более живого чувства, исходящего из вашего сердца. Будьте уверены в моей преданности. Я должен показать вам, что в мире существуют люди, настолько же благородные, насколько низок тот молодой повеса, что вас соблазнил.

Бетти после моей короткой речи оставалась добрую четверть часа, опершись локтями о стол и опираясь головой на руки, глядя на меня и не говоря ни слова. Ее вид не был ни грустен, ни удивлен; я обрадовался, увидев, что она готова, наконец, дать мне определенный ответ. Вот что она мне сказала:

– Не думайте, дорогой друг, что мое молчание вызвано нерешительностью, которая была бы неприятна мне самой; действительно, нет. Я достаточно в здравом уме, чтобы понять и мудрость вашего совета и доброту его источника. Я его приветствую; и я воспринимаю как высшую милость Провидения счастье, что я получу, оказавшись в руках человека вашего характера и вызвав ваш интерес до такой степени, что вы готовы сделать для меня все то, что вы могли бы сделать для пользы дорогой дочери как любящий отец. Вернемся же в Ливорно, и выедем сразу. Что меня удерживало и держит до сих пор, это то, как я могу увериться, что сэр Б.М. меня простит. Я уверена, что он меня простит, но путь к этому труден, поскольку, хотя он и мягок, нежен и влюблен, он очень деликатен в вопросах чести, подвержен влиянию, которое оказывает первое движение души на человека благородного, почувствовавшего себя оскорбленным. Следует избежать этого рокового момента, потому что он может меня убить и затем убьет себя. Вы подумаете об этом по дороге и скажете мне, как это сделать. Знайте, что он очень умен и не поддастся никакому обману. Я думаю, следует письменно рассказать ему обо всем происшедшем, ничего не скрывая, потому что малейшее искажение правды его рассердит, а когда ему кажется, что ее от него скрывают, он впадает в ярость. Следует избегать говорить ему, если вы решите ему написать, что я заслуживаю его прощения, поскольку это ему судить, заслуживаю ли я его или нет. Он будет судить об этом по моему раскаянию из письма, которое я напишу ему по-английски, в котором он найдет мою душу и мои слезы; но наверняка следует скрыть место, где я буду находиться, пока он не напишет мне, что он меня прощает; тогда мне уже не надо будет бояться. Раб своего слова, человек честный и благородный, он будет жить со мною еще хоть пятьдесят лет, и не упрекнет никогда за мою ошибку. Это благородная душа! Несчастная, как я могла так ему изменить!

– Прошу вас сказать мне, изменяли ли вы ему еще хоть раз?

– Никогда, дорогой мой друг; но я знаю всю его жизнь. Его первая жена причинила ему много горя, он дважды дрался на Антилах, он тогда служил; затем он женился во второй раз, но важные обстоятельства заставили его разойтись с женой. Я познакомилась с ним два года назад в нашем пансионе, в компании с другом Нэнси. Мой отец тогда умер, и его кредиторы захватили все, я должна была выйти из пансиона, не имея возможности его оплачивать, и Нэнси, Софи и все другие девочки были этим очень огорчены, потому что меня любили. Сэр Б.М. взял на себя мое содержание и назначил мне маленькую ренту, которая гарантировала меня от нищеты на весь остаток дней. Признательность заставила меня полюбить его. Я сама просила его взять меня с собой, когда узнала, что он решил покинуть Англию на какое-то время; моя просьба удивила его; он сказал мне, как человек благородный, что слишком любит меня, чтобы везти с собой и пытаться обращаться со мной как с дочерью. Ему казалось невозможным, чтобы я любила его, как любовника. Вы видите, что его заявление, вместо того, чтобы породить трудности, их разрешило. Я сказала ему, что каким бы образом он ни любил меня, я могу быть от этого только счастлива, и после этого он написал мне письмо, в котором пообещал жениться на мне, как только закон позволит ему это сделать. Я никогда его не обманывала.

– Да, дорогая Бетти, он вас простит; осушите ваши слезы и едем. У меня есть друзья в Ливорно, и никто не может знать, что я познакомился с вами. Я передам вас в надежные и не вызывающие подозрений руки, где вам ничего не будет угрожать, и где я вас никогда не буду видеть. Я обещаю вам, что уеду из Ливорно только тогда, когда узнаю, что вы вернулись к сэру Б.М., которого я уже полюбил, и если получится, что сэр Б.М. окажется неумолим, не захочет вас простить, я обещаю никогда вас не покидать и даже отвезти вас в Англию, если вы мне скажете.

– Как же вы сможете бросить ради меня свои дела?

– Никаких сомнений, дорогая Бетти. Знайте, что к Риму меня ничто не привязывает, кроме желания увидеть вновь его красоты. Это не дело; но делом становится постараться возместить вашу потерю.

– Что бы могла я сделать для вас?

Я вызвал возчика и сказал ему, что надо возвращаться в Витербе, где я оставил мой портфель на кровати.

– Отправьте туда почтальона.

– Я не могу ему это доверить. Если он убежит с моим портфелем, я человек конченный.

– Возьмите почтовых лошадей, а я буду ожидать вас здесь; но вы мне оплатите день.

– Вот цехин. Закажи быстро почтовых лошадей; но езжай медленно за нами на своих лошадях, потому что завтра с утра пораньше мы снова поедем.

Цехин его убедил, лошади были вмиг поставлены, и мы прибыли к семи часам в Витербе, где я притворился, что в отчаянии, не находя портфеля. Служанка клялась, что никто кроме нее не заходил в комнату. Я со спокойным видом заказал ужин, дав понять Бетти, что должен действовать таким образом, чтобы избежать трудностей, которые могут возникнуть у возчика при возвращении в Сиену с ней, которую там воспринимают как переданную ему ее мужем. Он прибыл со своими лошадьми в десять часов и передал ей ее маленький чемодан, когда она об этом попросила. Я легко вскрыл маленький замок, висящий на цепочке, и Бетти взяла свой капот и пакет, в котором были у нее четыре рубашки, чулки, платки и ночные чепчики. Остальное было мерзавца; но я был слишком любопытен, чтобы не поинтересоваться, что у него было. Это, может быть, было все, чем он располагал в этом мире.

Мы нашли там старые штаны, пять-шесть мятых рубашек, мешочек с пудрой, в котором были также гребни и помада, и восемнадцать-двадцать брошюр, все комедии, либо комические оперы. Кроме этого – пакет с письмами, которые должны были быть весьма интересными и которые Бетти хотела прочесть вместе со мной. Первое, что мы нашли замечательного, было, что эти письма все были адресованы г-ну л’Этуаль, комедианту, очень известному в Марселе, в Монпелье, в Тулузе, в Байоне и во многих других городах юга Франции. Бетти внушала мне сочувствие. Она не могла смеяться. Она оказалась обманута презренным комедиантом, и стыд, который она испытывала, приводил ее в отчаяние. Я сказал, что мы их прочтем завтра, и она вздохнула с облегчением.

– Я прошу вас, – сказала она, – выйти, пока я не лягу в кровать, потому что, наконец, я смогу сменить рубашку.

– Все, что вы хотите, мой ангел, и, если вы желаете, я скажу постелить мне в другой комнате.

– Нет, мой друг, я должна любить и ценить ваше общество; вы слишком уверили меня в своей дружбе. Что бы было со мной без вас?

Я зашел, только когда она легла, и, приблизившись к ней, поцеловав ее, присев к ней на кровать и не видя, чтобы она встревожилась, я решил, что она могла бы меня извинить, если, отдав должное ее прелестям, я попытался удовлетворить желания, которые они во мне вызывали. Бетти, то ли из опасения показаться несправедливой, то ли испытывая те же чувства, что вызывала во мне, была ко мне добра. С этим открытием, я спросил у нее, не хочет ли она сделать мое счастье совершенным, позволив мне раздеться.

– И потом вы полюбите меня снова?

Очаровательный ответ, когда он идет из сердца, и ложность которого понятна, когда он идет от ума. Она столь мало противилась моему полному счастью, что позволила мне считать, что я ей даю такое же. После донны Игнасии мне перепадали лишь неполные радости, потому что я никогда не видел моих партнерш участвующими в них; но Бетти дала мне свидетельства любви, которые не оставили во мне места сомнениям. Она нежно воспротивилась, когда заподозрила, что я хочу ее поберечь. Мы едва заснули, как постучали в нашу дверь.

Я оделся, чтобы говорить с возчиком, который полагал, что должен отвезти нас в Рим, в то время как мы хотели вернуться в Сиену.

– Слушай, – сказал я ему, – Мне совершенно необходимо найти мой портфель, и я чувствую уверенность, что найду его в Аквапенденте.

– Во имя Бога! Я все понял! Оплатите мне путешествие, как если бы я отвез вас в Рим, а потом давайте мне по цехину в день, и я отвезу вас хоть в Лондон, если хотите.

– Ты не глуп, мой мальчик, я дам тебе шесть цехинов, и ты дашь мне квитанцию, и сегодня вечером в Аквапенденте я дам тебе еще цехин, и каждый вечер – следующий.

Перо и бумага были тут как тут, и все было сделано в мгновенье ока. Я сказал ему, что хочу остановиться в Монтефьясконе, потому что у меня там дела, так что мы прибыли туда в семь часов. Делом было письмо, которое я хотел написать сэру Б.М., в котором я должен был убедить его простить Бетти, изложив ему всю ее несчастную историю. Бетти взялась написать ему по-английски. Я решил поместить ее у корсиканца Риварола которого я знал как человека умного, у которого была красивая и очень умная жена. У Бетти был довольный и уверенный вид, который меня очаровал, она говорила мне и повторяла снова, что больше ничего не боится, и она смеялась, когда думала об обманщике, который напрасно ждал нас в Риме. Она надеялась, что мы встретим повозку, в которой был ее большой чемодан, и что мы сможем легко его открыть, и когда я сказал, что он может броситься вслед за нами, она уверяла, что он не посмеет, и я был того же мнения. В любом случае, я был готов встретить его таким образом, чтобы заставить его дрожать, потому что это был не тот случай, когда следовало оказать ему честь позволить взять шпагу в руку. У меня были отличные пистолеты, готовые поступить с ним так, как он того заслуживал. Перед тем, как я начал письмо, Бетти снова повторила, что следует рассказать ему все.

– Исключая, однако, то вознаграждение, которое вы вручили мне за мою горячую дружбу.

– Увы! Это единственное, чего нельзя ему говорить.

Менее чем за три часа мы кончили писать, и она была очень довольна моим письмом. Но письмо самой Бетти было шедевром; она не могла потерпеть неудачу. Я подумал нанять почтовых, как только мы окажемся в Сиене, чтобы поспешить оказаться в надежном месте до прибытия ее любовника. Меня занимало обменное письмо этого безумца, настоящее или фальшивое, я должен был найти способ вернуть его в его руки; но как это сделать? Мы выехали сразу после обеда, несмотря на жару, и прибыли в Аквапенданте в начале ночи, которую провели в наслаждениях любви, всегда невинных, когда это происходит по доброй воле и бескорыстно. Утром я узнал, что карета из Ливорно, которая направляется в Рим, сейчас отъезжает, и Бетти догадалась, что это та, в которой должен находиться ее чемодан с чемоданом комедианта л’Этуаль. Она спустилась вместе со мной и сразу его узнала. Она поговорила с возчиком, сделав это гораздо лучше, чем мог бы это сделать я, чтобы убедить его оставить чемодан, но человек был непоколебим, и перед доводами, которые он изложил, она вынуждена была сдаться. Единственное, чего она добилась, с помощью нотариуса города, было секвестровать чемодан на таможне Рима, получив месяц на то, чтобы предъявить свои права на него, чтобы помешать его выдать кому бы то ни было другому. Нотариус легализовал секвестр через магистрат города, и возчик был вынужден принять его и выдать на это квитанцию. Этот возчик, впрочем, заверил нас, что не получал никакого другого чемодана по тому же адресу, так что мы могли быть уверены, что комедиант был нищий, и то, что мы у него видели, был его единственный багаж.

После этого подвига Бетти стала совершенно очаровательна. Ей показалось, что она смогла избавиться от всех ошибок, к которым привело ее ее заблуждение. Я поздравил ее с тем, что она смогла так быстро излечиться от страсти, которая ее заставила полностью потерять рассудок. Она содрогалась, когда вспоминала этого монстра. Она мне говорила, однако, что она бы не пришла в себя и не поняла бы, что он ее не любит, если бы несчастный не кончил тем, что стал ей говорить, что она лицемерка, и что он уверен, что она дала мне все то, в чем, как шлюха, не могла мне отказать.

– Именно тогда, – сказала мне она, – я увидела монстра во всей его мерзости и хотела увидеть, как он упадет, пронзенный раз за разом вашей шпагой. Я помогу пронзить его сердце, если понадобится. Так что он хорошо сделал, что убежал. Но еще лучше, если этого не будет, потому что мы окажемся тогда в большом затруднении. Я чувствую себя уверенной, что этот мошенник не осмелится появиться ни передо мной, ни перед вами.

Мы прибыли в Радикофани к десяти часам и занялись тем, что сделали добавления к письмам, которые должны были образумить сэра Б.М. Мы сидели за одним столом, Бетти – напротив двери, которая была закрыта, я – со стороны двери, и настолько близко, что тот, кто открыл бы ее, чтобы войти, мог меня увидеть, только обернувшись. Бетти была полностью одета, и очень прилично, но я, отдав свою одежду, был в рубашке: была страшная жара. Несмотря на это, я мог бы предстать таким образом в этот сезон перед самой респектабельной из женщин.

Я услышал тяжелые шаги в коридоре, открыли мою дверь, и тот, кто вошел, как бешеный, сказал, видя Бетти:

– Вот она ты.

Но я не дал ему времени повернуться и увидеть меня. Я схватил его под руки, и в тот момент, как он увидел меня, он нанес мне удар пистолетом, который держал в правой руке. Прыгнув на него, я ударом закрыл дверь в тот же миг, как он мне сказал:

– Отпусти меня, предатель.

Бетти, бросившись на колени перед ним, сказала:

– Ты ошибаешься, это мой спаситель.

Но сэр Б.М., глухой и не соображающий, продолжал говорить:

– Отпусти меня, предатель.

отбиваясь, в то время как я был бы мертв, как только отпустил бы его, поскольку он держал пистолет в руке. Желая вырваться из моих рук, он вынужден был упасть, и я, естественно, упал на него. Снаружи поднялся шум, хотели войти, но не могли, потому что мы упали перед дверью. Бетти, храбрая, вырвала пистолет из его руки, и тогда, видя, что в другой руке у него ничего нет, я отпустил его, говоря:

– Вы ошибаетесь; –

а Бетти все время повторяла ему:

– Это мой спаситель, успокойся, послушай.

– Как твой спаситель?

Тогда Бетти берет письмо, что лежало передо мной, подает ему, говорит ему прочесть, и англичанин, не поднимаясь, начинает читать. Уверенный теперь, что все в порядке, я поднимаюсь, открываю дверь, говорю хозяину приготовить обед на троих и уходить со всем народом.