В опере ко мне подошел молодой человек, который ни с того ни с сего вдруг говорит мне, что я как иностранец напрасно не иду посмотреть кабинет натуральной истории его отца Антонио де Капитани, комиссара и начальника пушек. Я отвечаю, что если он будет добр взять меня с собой от гостиницы Сен-Марк, я исправлю свою ошибку, и закончил, выразив свое сожаление. В этом комиссаре пушек я нашел оригинала из самых странных. Редкости в его кабинете состояли из генеалогических атрибутов его фамилии, книг по магии, мощей святых, допотопных монет, модели Ноева ковчега, нескольких медалей, одна из которых была Сезостриса, а другая – Семирамиды, и старинного ножа странной формы, изъеденного ржавчиной. Под ключом хранились франк-масонские принадлежности.

– Скажите, – обратился я к нему, – что общего между натуральной историей и этим кабинетом, потому что я не вижу здесь ничего, что относилось бы к трем царствам.

– Разве вы не видите здесь вещей от царства допотопного, от Сезостриса и от Семирамиды?

При этом ответе я его обнял, и затем он излил свою эрудицию на все, что там было, кончив тем, что сказал, что ржавый нож – это тот, которым святой Петр отсек ухо Малху.

– Вы владеете этим ножом, и вы не богатейший человек?

– Каким образом мог бы я разбогатеть, обладая этим ножом?

– Двумя способами. Первый – вы завладеваете всеми сокровищами, которые спрятаны в землях, принадлежащих церкви.

– Естественно, потому что святой Петр имеет от них ключи.

– Господь их ему передал. Второй – продать его самому Папе, если у вас есть квитанции, подтверждающие аутентичность.

– Вы хотите сказать – хартия. Без этого я бы его не купил. У меня все это есть.

– Тем лучше. Папа, чтобы получить этот нож, сделает, я уверен, вашего сына кардиналом; но он захочет иметь также и ножны.

– У меня их нет; но они и не нужны. В любом случае, я могу заказать их изготовить.

– Нужны те, в которые святой Петр вложил свой нож, когда Господь ему сказал: «mitte gladium tuum in vaginam».

Они существуют, и они в руках у того, кто может их вам продать за хорошую цену, если вы не захотите продать ему нож, потому что ножны без ножа ему незачем, как и вам нож без ножен.

– Во сколько мне обойдутся эти ножны?

– В тысячу цехинов.

– И сколько он мне даст, если я захочу продать ему нож?

– Тоже тысячу цехинов.

Комиссар, очень удивленный, посмотрел на своего сына и спросил, думал ли тот, что ему кто-то предложит тысячу цехинов за этот старый нож. Говоря так, он выдвигает ящик и развертывает папирус, исписанный по-еврейски, с рисунком ножа. Я изображаю восхищение и советую ему купить ножны.

– Нет необходимости ни в том, чтобы я покупал ножны, ни в том, чтобы ваш друг купил нож. Мы можем поделить сокровище пополам.

– Отнюдь нет. Авторитеты требуют, чтобы собственник ножа in vaginam был один. Если Папа будет такое иметь, он сможет, путем известной магической операции, отрезать ухо у любого христианского короля, который попытался бы посягнуть на права Церкви.

– Это интересно. На самом деле евангелие говорит, что святой Петр отрезал у кого-то ухо.

– У короля.

– Ох! Не у короля.

– У короля, я вам говорю. Проверьте, не означает ли слово Малх или Мелк – король.

– И если я решу продать мой нож, кто мне даст тысячу цехинов?

– Я. Пятьсот цехинов завтра звонкой монетой и другие пятьсот заемным письмом с отсрочкой на месяц.

– Это надо обговорить. Окажите мне честь прийти завтра откушать с нами макарон, и мы поговорим под секретом об этом важном деле.

Я принял приглашение и пришел. Он мне сказал, что, во-первых, он знает, где имеется клад в пределах Папского государства, и во-вторых, он решил купить ножны. Понимая, что он не поверит мне на слово, я достал из кармана кошелек и показал ему пятьсот цехинов, но он ответил, что сокровище стоит миллионы. Последовала серия мимики и жестов.

– Не интересуетесь ли вы, – говорит он, – серебряной посудой, но с блюдами работы Рафаэля?

– Господин комиссар, вы замечательный сеньор. Глупец бы подумал, что это обыкновенный фаянс.

– Один очень обеспеченный человек, – говорит он мне после обеда, проживающий в Папском государстве, владелец сельского дома, где он живет со всей своей семьей, уверен, что у него в погребе находится сокровище. Он написал моему сыну, что готов понести все расходы, необходимые для того, чтобы завладеть им, если найдется искусный магик, способный извлечь его из земли.

Сын достает из кармана письмо, из которого читает мне несколько абзацев, извиняясь за то, что не может дать мне его прочесть целиком из-за содержащихся в нем секретов; однако я успеваю разглядеть название города, откуда пришло письмо. Это Чезена.

– Я мог бы купить, – снова начинает комиссар пушек, – ножны в кредит, потому что у меня нет наличных денег. Вы ничем не рискуете, индоссировав мои векселя, потому что у меня есть имущество, и если вы знакомы с магиком, вы могли бы действовать в половинной доле с ним.

– Магик согласен. Это я. Но если вы не начнете с того, что выплатите мне пятьсот цехинов, мы ничего не будем делать.

– У меня нет денег.

– Тогда продайте мне нож.

– Нет.

– Вы неправы, потому что теперь, как я вижу, я могу его у вас забрать. Однако я слишком порядочный человек, чтобы захотеть проделать с вами эту штуку.

– Вы можете забрать у меня мой нож? Я хотел бы в этом убедиться, потому что я ничего не понимаю.

– Прекрасно. Завтра у вас его не будет; но не надейтесь, что я вам его верну. Элементарный дух, которым я повелеваю, принесет мне его в мою комнату в полночь, и тот же дух скажет мне, где клад.

– Добейтесь, чтобы он вам это сказал, и этим вы меня убедите.

Я попросил перо и чернила, допросил в его присутствии мой оракул и заставил его ответить, что это находится рядом с Рубиконом, но вне города. Они не знали, что такое Рубикон; я сказал им, что это ручей, бывший когда-то рекой; они поискали в словаре и нашли, что это находится в Чезене. Я увидел, что они поражены. Я оставил их, чтобы дать им время немного подумать. Мне пришло в голову не только выманить пятьсот цехинов у этих бедных дураков, но и отправиться с молодым человеком за его счет в Чезену, к другому дураку, выкапывать клад, который, как тот думает, зарыт у него в погребе. Мне не терпелось сыграть роль магика.

С этой целью, выйдя из дома этого доброго человека, я направился в публичную библиотеку, где с помощью словаря написал этот образчик буффонной эрудиции: «Сокровище находится под землей на глубине семнадцати с половиной туазов на протяжении шести веков. Его стоимость достигает двух миллионов цехинов, он заперт в сундуке, том самом, который Готфрид Бульонский забрал у Матильды графини Тосканской в году 1081, когда хотел помочь императору Генриху IV выиграть битву с этой принцессой. Он закопал этот сундук там, где он теперь находится, перед тем, как идти осадить Рим. Григорий VII, который был великим магиком, зная, где находится этот сундук, решил сам его выкопать, но смерть оборвала его замысел. После смерти графини Матильды, в 1116 году, Гений, который распоряжается зарытыми сокровищами, выделил для этого семь стражей. В ночь полнолуния ученый философ сможет заставить его подняться на поверхность земли, окружив себя магическим кругом».

На другой день я, как и ожидал, увидел в своей комнате отца и сына. Я передал им историю сокровища, составленную мной, и в ответ на выраженное ими величайшее изумление сказал, что решил добыть сокровище и предлагаю им четвертую его часть, если они захотят купить ножны. В противном случае я повторил угрозу забрать нож. Комиссар сказал, что он определится, когда увидит ножны, и я обещал ему показать их завтра. Они ушли весьма довольные. Я провел день, сооружая чехол, в котором трудно было не увидеть нечто потешное. Я прокипятил большую подошву от ботфорта и проделал в ней отверстие, в которое должен был легко войти нож. Затем, потерев подошву песком, я придал ей необходимый вид античности. Комиссар был поражен, когда назавтра я пришел к нему и сказал достать нож. Мы пообедали вместе, и после обеда решили, что его сын проводит меня, чтобы представить хозяину дома, в котором находится сокровище; что я согласен принять вексель на тысячу римских экю, выписанный в Болонье на имя его сына, но что он перейдет ко мне только после того, как я извлеку сокровище, и что нож в ножнах поступит в мое распоряжение только тогда, когда он понадобится, чтобы завершить всю операцию. До того момента он будет все время находиться у сына, в его кармане.

Мы скрепили эти условия взаимными подписями и назначили отъезд на послезавтра.

В момент расставания отец благословил сына, сказав мне при этом, что он палатинский граф, и показав папский диплом о присвоении титула. Я обнял его и назвал графом, получив взамен вексель.

Накануне, сказав последнее «прости» Марине, ставшей добрым другом графу Арконати, и Баллетти, которого я рассчитывал увидеть в Венеции в будущем году, я отправился ужинать с моим дорогим О’Нейланом.

Утром я сел в экипаж и отправился в Феррару, затем в Болонью и в Чезену, где мы остановились на почте. На другой день очень рано мы отправились пешком к Георгу Франсиа, богатому крестьянину, хозяину сокровища, жившему в четверти мили от города, который не ожидал столь счастливого визита. Он обнял Капитани, которого знал, и, представив меня своей семье, отошел с ним поговорить о деле.

Первое, что я заметил и мгновенно определил как мое сокровище, была старшая дочь этого человека. Кроме того, я увидел некрасивую девочку-подростка, простоватого юношу, женщину-хозяйку и трех-четырех служанок.

Старшая дочь, которая мне сразу понравилась, и которую звали Женевьева, как почти всех крестьянок Чезены, услышав от меня, что ей, должно быть, лет восемнадцать, сказала очень серьезным тоном, что ей только четырнадцать. Дом стоял на открытом месте, имел четыреста шагов по периметру. Я с удовольствием отметил, что буду жить в хороших условиях. Единственное, что мне не понравилось, это неприятный запах, отравляющий воздух. Я спросил у жены Франсиа, откуда эта вонь, и она мне ответила, что это запах вымачиваемой конопли.

– За сколько денег вы ее продадите?

– За сорок экю.

– Вот вам сорок экю. Конопля моя, и я скажу вашему мужу, чтобы он отвез ее подальше отсюда.

Мой товарищ позвал меня, и я подошел. Франсиа обратился ко мне с большим почтением, которое подобает великому магику, хотя я и не выглядел соответствующим образом. Мы договорились, что у него останется четвертая часть сокровища, другая четверть отойдет Капитани, а две остальные – мне. Я сказал, что мне нужна отдельная комната с двумя кроватями и прихожая с ванной. Капитани должен поселиться на стороне, противоположной моей. В моей комнате должны быть три стола, два маленьких и один большой. Помимо этого я попросил предоставить мне портниху, девственницу в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет. Эта девушка должна уметь хранить секрет, как и все люди в доме, потому что, если Инквизиция узнает о наших делах, все будет потеряно. Я сказал, что переселюсь к нему завтра, что я ем два раза в день и что я не пью иного вина, кроме Сен-Джевезе. Для завтрака я принесу свой шоколад. Я сказал, что оплачу ему все его издержки, если наше предприятие не получится. Последним распоряжением я велел ему вывезти подальше коноплю и освежить воздух с помощью пушечного пороха. Я сказал ему найти надежного человека, чтобы завтра утром тот забрал наш багаж в Почтовой гостинице. Мне будут также нужны сто свечей и три факела.

Мы не сделали еще и ста шагов, как нас догнал Франсиа, чтобы отдать мне сорок экю, которые я дал его жене за коноплю. Я взял их лишь после того, как он заверил меня, что сегодня же продаст ее за ту же цену. Своим поступком этот человек заслужил у меня самое высокое уважение, которое еще больше возросло, когда, вопреки возражению Капитани, я отказался взять сотню цехинов, которые он хотел мне дать в оплату моего путешествия. Он был в восторге, когда я сказал ему, что как только мы получим сокровище, эти пустяки потеряют всякое значение. На следующий день мы очень удобно устроились, получив весь свой багаж.

Обед был слишком обильный. Я сказал хозяину, чтобы тот был поэкономнее, и что на ужин мне следует подавать хорошую рыбу. После ужина он пришел сказать, что относительно девственницы он посоветовался со своей женой, и что я могу быть уверен в его дочери Жавотте. Сказав, чтобы он пришел вместе с ней, я спросил, какие у него основания полагать, что сокровище находится у него в доме.

– Во-первых, – ответил он, – устное предание от отца к сыну на протяжении восьми поколений. Во-вторых, сильные удары, которые раздаются ночью из-под земли. И, в третьих, дверь моего погреба, которая то открывается, то закрывается сама каждые три-четыре минуты – работа демонов, которых мы видим каждую ночь, прогуливающихся по полю в виде пирамидальных языков пламени.

– Совершенно очевидно, как дважды два – четыре, что у вас находится сокровище. Боже вас сохрани повесить замок на эту дверь, которая открывается и закрывается, вы вызовете землетрясение, от которого в этом помещении образуется пропасть, потому что духи хотят иметь свободный вход и выход, чтобы иметь возможность отдохнуть от своего дела.

– Бог послал нам ученого, которого пригласил мой отец сорок лет назад, и тот сказал нам то же самое. Этому великому человеку не хватило всего трех дней, чтобы извлечь сокровище, потому что отец узнал, что люди Инквизиции направляются его забрать. Отец предупредил его и тот убежал. Скажите мне ради бога, почему магия не может справиться с Инквизицией.

– Потому что на монахов служит намного больше дьяволов, чем на нас. Я уверен, что ваш отец потратил много денег на этого ученого.

– Примерно две тысячи экю.

– Больше, больше.

Мне надо было продолжить, и чтобы сделать нечто магическое, я намочил салфетку в воде и, произнося жуткие слова, которых нет ни в одном языке, смочил им глаза, виски и грудь, которую Жавотта, возможно, не захотела бы открыть, если бы я не начал с обросшей шерстью груди ее отца. Я заставил их подтвердить на бумаге, которую достал из кармана, что они не имеют нечистых болезней, и Жавотту – что она девственна. Поскольку она очень покраснела, давая мне эту клятву, я имел жестокость объяснить ей, что означает слово девственность, и получил большое удовольствие, заставляя ее повторить эту клятву, когда она заявила, еще больше покраснев, что она это знает, и нет необходимости повторять ей вновь. Я приказал ей подарить мне поцелуй, и, почувствовав исходящий из рта моей дорогой Жавотты невыносимый запах чеснока, строго запретил всем троим его употребление. Георг заверил меня, что чеснока больше не будет в их доме.

Жавотта не была совершенной красавицей в том, что касается ее мордашки, потому что была загорелая и имела слишком большой рот, но у нее были прекрасные зубы, и нижняя губа оттопыривалась, как будто для того, чтобы срывать поцелуи. Она вызвала мой интерес, когда, омывая ее груди, я ощутил такую упругость, которой еще не встречал. Она была также слишком светлой блондинкой, руки у нее были слишком мясистые, на вид не нежные, но все это было неважно. Моим намерением не было влюбить ее в себя, потому что это было бы слишком долгой затеей с крестьянкой, правда послушной и покорной. Я решил застыдить ее своими насмешками и добиться этим прекращения малейшего сопротивления. За отсутствием любви, главное в делах такого рода, это покорность. Не нужно ни благодарности, ни хитрости, ни порывов – достаточно проявить абсолютную власть.

Я убедил всех, что каждый из них будет ужинать со мной по очереди, в соответствии с возрастом, и что Жавотта будет спать все время в моей прихожей, где стоит ванна, в которой я буду мыть каждого своего сотрапезника за полчаса перед ужином, и что он должен являться натощак.

Я дал Франсиа список всего, что он должен мне купить завтра в Чезене, притом, не торгуясь. Кусок белого полотна в двадцать пять-тридцать локтей, стоимостью восемь-десять цехинов, нитки, ножницы, иголки, стиракс, мирру, серу, оливковое масло, камфару, стопу бумаги, перья, чернила, двенадцать листов пергамента, кисти, оливковую ветку, пригодную для того, чтобы сделать палку в фут с половиной.

Очень довольный ролью магика, которую я собирался сыграть и в которой не чувствовал себя таким уж ученым, я лег в постель. На следующий день я велел Капитани проводить все дни в большом кафе, чтобы слушать и знать все, что происходит, и давать мне отчет. Франсиа перед полуднем пришел со всем, что я ему велел закупить. Он сказал, что не торговался, и что торговец, продавший ему полотно, решил, что он пьяный, потому что он переплатил не меньше шести экю по сравнению с тем, что оно стоило. Я велел ему прислать свою дочь и оставить меня с ней наедине. Я отрезал четыре куска полотна по пять футов каждый, два по два фута и седьмой – двух с половиной футов, чтобы сделать балахон с капюшоном, который мне нужен для большого заклинания. Я велел ей начать шить, посадив возле моей кровати.

– Вы будете обедать здесь, – сказал я, – и останетесь здесь до вечера. Когда ваш отец придет, вы оставите нас, но придете сюда спать после его ухода.

Она пообедала около моей кровати, куда ее мать принесла ей все, что я заказывал, в том числе вино Сан Джевезе. К вечеру, с приходом ее отца, она исчезла. Я имел терпение помыть этого доброго человека в ванной и получить его себе за стол, где он ел как волк, заверив, что первый раз в жизни провел двадцать четыре часа без еды. Захмелев от вина Сан Джевезе, он проспал вплоть до появления своей жены, которая принесла мой шоколад. Его дочь шила до вечера и ушла с появлением Капитани, которого я обслужил как и Франсиа. На другой день настала очередь Жавотты. Я ждал ее с большим волнением. В назначенный час я сказал ей идти залезть в ванну и позвать меня, потому что я должен ее помыть, как мыл ее отца и Капитани. Она выходит, не отвечая, и зовет меня через четверть часа. Я подхожу с ласковым и серьезным видом к краю ванной. Она лежит на боку. Я говорю ей лечь на спину и смотреть на меня, потому что я буду произносить заклинание. Она покорно повинуется, и я совершаю ей общее омовение во всех местах. Будучи вынужден исполнять свою роль, я больше мучаюсь, чем наслаждаюсь, и она должна чувствовать себя так же, притворяясь безразличной и скрывая чувство, которое должна вызывать в ней моя рука, которая не перестает мыть ее в тех местах, где прикосновение для нее более чувствительно, чем во всех прочих. Я вывожу ее из ванны, чтобы обтереть, и это приводит к тому, что мое старание ее обслужить диктует ей позы, которые чуть не вынуждают меня забыть свою роль. Маленькое облегчение, которое я себе позволяю в момент, когда она не может меня видеть, успокаивает меня, и я говорю ей одеваться.

После поста она ест с неутолимым аппетитом, и вино Сен-Джевезе, которое она пьет как воду, воспламеняет ее до такой степени, что я уже не вижу ее загара. Когда мы остаемся одни, я спрашиваю ее, показалось ли ей неприятным то, что я должен был делать, и она отвечает, что наоборот, я доставил ей удовольствие.

– Я надеюсь, – говорю я, – что завтра вы не откажете мне зайти в ванную после меня и проделать мне те же омовения, что и я вам.

– Охотно; но смогу ли я?

– Я вас обучу, и в дальнейшем вы будете спать все ночи в моей комнате, поскольку я должен быть уверен, что в ночь великой операции я найду вас еще девственной.

После этого объявления Жавотта стала держаться со мной свободней, смотрела на меня с доверием, часто улыбалась и больше меня не стеснялась. Она отправилась спать, и, не имея ничего такого, что для меня было бы в новинку, не должна была больше бороться с чувством стыдливости. Из-за жары она легла совсем голая. Я сделал то же; но очень раскаивался, что решил совершить великое священнодействие только в ночь извлечения сокровища. Операция должна была быть неудачной, я это знал; но я знал также, что она не должна провалиться лишь из-за того, что я совершил дефлорацию.

Жавотта поднялась очень рано и принялась за свою работу. Закончив балахон, она использовала остаток дня, чтобы сделать мне семиконечную корону из пергамента, на которой я нарисовал немыслимые знаки.

За час до ужина я пошел в ванную; она вошла туда раньше, чем я ее позвал, и сделала мне такие же омовения, как я ей накануне, с тем же старанием и нежностью, оказывая мне знаки самой нежной дружбы. Я провел замечательный час, во время которого я не трогал только святилище. Видя себя покрытой поцелуями, она сочла своим долгом ответить мне тем же, поскольку я ей не мешал.

Я рад, – сказал я ей, – так как вижу, что ты получаешь удовольствие. Знай же, дорогое дитя, что совершенство нашей операции зависит только от удовольствия, которое ты можешь испытать в моем присутствии без всякого сопротивления.

После этого уведомления она вся отдалась природе, творя немыслимые вещи, чтобы убедить меня, что удовольствие, которое она испытывает, невыразимо. Несмотря на воздержание от запретного плода мы достаточно насытились, чтобы пойти к столу очень довольными друг другом. Она сама, ложась в постель, спросила меня: «Разве, ложась вместе, мы повредим делу?». Она бросилась в мои объятия, очень веселая, но я ей сказал, что нет, и мы оставались в таком положении, пока сама любовь не захотела спать. Я восхищался богатством ее темперамента на высоте ее изобретательности.

Я провел добрую часть следующей ночи с Франсиа и Капитани, чтобы увидеть собственными глазами феномены, о которых мне говорил этот крестьянин. Стоя на балконе дома, выходящем во двор, я слышал каждые три или четыре минуты шум двери, то открывающейся, то закрывающейся сама по себе, я услышал подземные удары, которые раздавались через равные промежутки времени, три или четыре в минуту. Шум от этих ударов был похож на тот, который производит тяжелый бронзовый молот, ударяющий в большую наковальню из того же металла. Я взял свои пистолеты и пошел вместе с ними к подвижной двери, держа в руке фонарь. Я увидел, как дверь медленно открылась, и через тридцать секунд с силой захлопнулась. Я открыл и закрыл ее сам, и, не найдя никакого физического или оккультного объяснения этому странному феномену, подумал, что здесь присутствует какое-то плутовство, но решил об этом не говорить.

Зайдя снова на балкон, я заметил во дворе какие-то появляющиеся и исчезающие тени. Это не могло быть ничем иным как массами влажного и плотного воздуха; что касается светящихся пирамид, которые я наблюдал плывущими в поле, это был знакомый мне феномен. Я оставил их во мнении, что это духи – хранители сокровища. Равнина по всей меридиональной Италии полна блуждающих огней, которые народ принимает за чертей. Это от них происходит название Spirito folletto – блуждающий дух. Была ночь.