Счастливому вернуться на родину, которую человек любит от самых ранних впечатлений, превосходящему большинство своих сверстников по опыту и знанию правил чести и вежливого обхождения, мне не терпелось возобновить мои прежние привычки, но более методично и с большей осмотрительностью. Я с радостью увидел в кабинете, где я спал и работал, свои бумаги, припорошенные пылью – верный знак того, что никто сюда не заходил в течение трех лет. Через день после моего приезда, в момент, когда я выходил, чтобы сопровождать «Буцентавр», на котором дож, по обычаю, направлялся жениться на Адриатическом море, лодочник передал мне записку. Я вскрываю ее и вижу, что г-н Джованни Гримани просит зайти к нему, чтобы получить письмо, которое он должен передать мне лично. Этот сеньор, двадцати трех лет, богатый патриций, не имел права меня вызывать к себе, но рассчитывал на мою вежливость. Я тотчас пошел к нему. Поздравив меня со счастливым возвращением, он передал мне незапечатанное письмо, которое получил накануне. Я прочел следующее:

– После вашего отъезда я напрасно искала повсюду мой портрет в миниатюре. Я уверена, что он у вас, потому что у меня дома все надежно укрыто от воров. Вы вернете его человеку, от которого получите это письмо. Фольяцци.

К счастью, портрет был у меня в кармане, и я тотчас отдал его этому любезному сеньору. На его лице мелькнуло выражение удивления и удовлетворения. Он справедливо опасался, что это поручение окажется непростым.

– Несомненно, это любовь, – сказал он, – заставила вас совершить эту кражу, но, скажу вам по чести, это не слишком злонамеренный проступок. Я сужу по той быстроте, с которой вы вернули безделушку.

– Я бы не отдал ее так легко другому человеку.

– С этим, прошу рассчитывать в будущем на мою дружбу.

– Она стоит значительно дороже, чем портрет и чем оригинал. Могу я надеяться, что ваше превосходительство передаст ей мой ответ?

– Не сомневайтесь. Вот бумага. Можете не запечатывать.

Вот три строчки, что я написал: «Удовольствие, которое испытал Казанова, избавляясь от этого портрета, намного выше, чем то, что он испытал, когда несчастный каприз заставил сделать глупость положить его себе в карман».

Плохая погода заставила отложить на воскресенье волшебное обручение, и я сопроводил на завтра г-на де Брагадин в Падую, где он собирался провести в спокойствии дни венецианских праздников, которые его утомляли. Любимый старик оставил в юности удовольствия шумных развлечений. В субботу, пообедав с ним, я поцеловал ему руку, садясь в почтовую коляску, чтобы вернуться в Венецию. Если бы я уехал из Падуи на десять секунд раньше или на десять секунд позже, все, что произошло со мной в жизни, могло бы пойти по-другому; моя судьба, – если правда, что она зависит от обстоятельств, – была бы иной. Читатель может судить сам.

Итак, отъезжая из Падуи в этот фатальный момент, два часа спустя я встречаю в Ориаго кабриолет, который крупной рысью везут две почтовые лошади, и в нем красивую женщину в сопровождении мужчины в немецкой униформе. В восьми или десяти шагах от меня кабриолет опрокидывается на речном берегу, женщина падает через офицера и оказывается в реальной опасности упасть в Бренту. Я прыгаю из своей маленькой коляски, не затормозив ее, и подхватываю даму, оправив поскорее ее юбки, которые продемонстрировали мне все ее тайные прелести. Ее компаньон вскочил в тот же миг, и вот – она поражена, и явно обеспокоена не столько своим падением, сколько беспорядком своих юбок, несмотря на красоту всего того, что они выставили напоказ. В благодарностях, которые длились, пока ее почтальон с помощью моего выправлял экипаж, она несколько раз назвала меня своим ангелом-спасителем. После того, как два почтальона переругались, как всегда, обвиняя один другого в ошибке, дама уехала в Падую, а я продолжил свой вояж. Едва приехав в Венецию, я надел маску и отправился в Оперу.

Назавтра я с утра надел маску и отправился провожать «Буцентавр», который, поскольку погода была хорошая, наверняка должен был отправиться на Лидо. Эта процедура, не то, чтобы редкая, а уникальная, зависела от смелости адмирала Арсенала, потому что он отвечал головой за то, что погода будет хорошей все это время. Малейший противный ветер мог перевернуть судно и потопить дожа со всей светлейшей сеньорией, послами и папским нунцием, учредителем и гарантом правильности этой странной сакраментальной церемонии, которая в умах венецианцев имеет силу суеверия. В довершение всех бед, этот трагический инцидент заставил бы смеяться всю Европу, которая сказала бы, что дож Венеции, наконец, вкусил сладостей брака.

Я пил кофе с открытым лицом перед Прокурациями на площади Сан-Марко, когда красивая женская маска, проходя мимо, галантно ударила меня веером по плечу. Не узнав маску, я не обратил на это внимания. Выпив кофе, я надел свою маску и направился на набережную Сепулькре (близ набережной Скьявоне), где меня ожидала гондола г-на де Брагадин. Возле моста де ла Палья я увидел ту же маску, что дала мне удар веером, внимательно разглядывающую портрет чудовища в клетке, выставленного для обозрения любопытным, которые, заплатив десять су, могли войти внутрь. Я подхожу к даме в маске и спрашиваю, по какому праву она меня побила.

– Чтобы посетовать вам за то, что вы меня не узнали, после того, как спасли мне жизнь вчера на Бренте.

Я делаю ей комплимент и спрашиваю, будет ли она сопровождать «Буцентавр», и она отвечает, что конечно отправилась бы, если бы имела надежную гондолу; я предлагаю ей свою, из самых больших; она советуется с офицером, которого, хотя и в маске, я узнаю по униформе, и соглашается. Мы садимся в гондолу, я предлагаю снять маски, но они возражают, что у них есть причины не показывать лица. Я спрашиваю, не принадлежат ли они к какому-то посольству, потому что в этом случае я вынужден просить их сойти, но они отвечают, что они венецианцы. Поскольку гондола имеет цвета патриция, я могу причалить рядом с государственными Инквизиторами. Мы следуем за «Буцентавром». Сидя на скамейке рядом с дамой, я позволяю себе, под прикрытием манто, некоторые вольности, но она останавливает меня, сменив позу. По окончании действа мы возвращаемся в Венецию, сходим у Колонн и офицер говорит, что если бы я смог пойти с ними пообедать у Сальватико, я доставил бы им большое удовольствие; я соглашаюсь. Я был очень заинтересован этой женщиной, которая была красива, и у которой я видел еще кое-что, помимо физиономии. Офицер оставил меня наедине с ней, пойдя вперед распорядиться насчет обеда на троих.

Я сразу сказал, что люблю ее, что у меня есть ложа в Опере, что я ее ей предоставляю и готов ей служить во все время ярмарки, если она заверит меня, что я не потеряю времени даром.

– если вы намерены, – сказал я, – быть ко мне жестокой, прошу вас сказать мне об этом чистосердечно.

– С кажите мне, пожалуйста, с кем вы, по-вашему, общаетесь.

– С женщиной очаровательной по любому, будь она хоть принцесса, хоть женщина самого низкого происхождения. Вы подадите мне сегодня добрый знак, либо после обеда я откланяюсь.

– Делайте что хотите, но я надеюсь, что после обеда вы измените свой язык, потому что принятый вами тон вынуждает вас ненавидеть. Мне кажется, что подобное объяснение может происходить, по меньшей мере, только после близкого знакомства. Вы понимаете это?

– Да, но я боюсь быть отвергнутым.

– Бедный человек! И из-за этого вы начинаете с того, чем надо кончать.

– Я прошу сегодня только добрых задатков; затем вы найдете меня скромным, послушным и сдержанным.

– Я нахожу вас очень занятным; я советую вам быть более сдержанным.

У дверей Сальватико мы встречаем офицера и заходим. Когда она снимает маску, я нахожу ее еще более красивой, чем накануне. Мне остается выяснить, по манерам и по форме обращения, является ли офицер ее мужем, любовником, родственником или сопровождающим. Пускаясь в авантюру, я желаю знать, что за особа та, к которой я хочу подступиться.

Мы едим, болтаем, и она, как и он, ведет себя таким образом, что я предпочитаю держаться с осторожностью. Я считаю себя обязанным предложить ей свою ложу, и она соглашается, но поскольку у меня ее нет, я оставляю вопрос открытым, поскольку должен пойти и выкупить ее. Я снимаю ложу на оперу-буффо, в театре Сен-Мозес, где блистают Ласки и Петричи. После оперы я даю им ужин в локанде (кабачке), затем отвожу их домой на своей гондоле, где, благодаря ночи, красавица предоставляет мне все прелести, которые позволяют приличия в присутствии третьего лица. При нашем расставании офицер мне говорит, что утром я получу от него новости.

– Что именно? Каким образом?

– Не беспокойтесь.

На следующее утро мне объявляют об офицере. Это он. Поблагодарив за честь, что он мне оказывает, я прошу его назвать мне свое имя и свои титулы и сказать, чему я обязан чести познакомиться с ним. Вот что он мне отвечает, разговаривая легко, но не глядя на меня.

– Меня зовут П. С. Мой отец довольно богат и очень известен на бирже, но мы не общаемся. Мой дом находится на набережной С. М.; дама, что вы видели, урожденная О., жена маклера К. Ее сестра – жена патриция П. М. М-м К. поссорилась со своим мужем из-за меня, так же как я поссорился со своим отцом из-за нее. Я ношу эту форму в силу патента капитана австрийской службы, но я никогда не служил. Я ведаю поставками мяса в государство Венецию из Штирии и Венгрии. Это ныне ликвидированное предприятие обеспечивало мне доход в десять тысяч флоринов в год, но неожиданная приостановка операций, которую я пытался предотвратить, ложное банкротство и непредвиденные затраты ввергли меня в беду. Уже четыре года, как я слышал рассказы о вас, хотел с вами познакомиться, и видите, само небо помогло мне в этом позавчера. Я не смею просить вас о тесной дружбе. Окажите мне поддержку, не подвергаясь никакому риску. Акцептуйте эти три векселя и не опасайтесь, что их необходимо выкупить по истечении срока, потому что я передаю вам эти три других, срок погашения которых наступает до истечения срока ваших. Кроме того, я передаю вам в залог поставку мяса на весь этот год, так что, если я вас подведу, вы сможете наложить в Триесте секвестр на всю мою говядину, а она может поступать в Венецию только оттуда.

Удивленный этой речью и этим проектом, который показался мне химерическим и источником сотни затруднений, которых я терпеть не мог, и странной мыслю этого человека, что я смог бы выдать все, будучи избранным из сотни других его знакомых, я без колебаний ответил ему, что никогда не акцептую эти три векселя. Его красноречие удвоилось, чтобы убедить меня, но его кураж сник, когда я сказал, что удивлен тем, что он отдал мне предпочтение перед многими другими. Он ответил, что, зная о моем глубоком уме, он находит странным, что я не соглашаюсь.

– Вы разочарованы тем, – сказал я, – что я настолько глуп, что никогда не пойму, как это, поступая таким образом, я не рискую быть обманутым.

Он ушел, попросив у меня прощения и говоря, что надеется увидеть меня вечером на набережной площади Сан-Марко, где он будет с м-м К. Он оставил мне свой адрес, сказав, что вопреки своему отцу он занимает еще свои апартаменты. Это следовало понимать, что я должен отдать ему визит. Я вполне сообразил, что могу освободить себя от этого долга.

Мне не понравилась обязанность, которую этот человек возложил на меня, и не понравилось мое обязательство по отношению к м-м К. Я решил, что здесь налицо сговор; очевидно, они приняли меня за дурака, и я решил не быть таковым и не пошел на набережную, но на другое утро отправился к нему. Я счел, что визит вежливости не влечет за собой никаких обязательств.

Слуга отвел меня в его комнату. Он обнял меня и высказал вежливые упреки за то, что я заставил его напрасно ждать на набережной. Снова заговорив со мной о своем деле, он показал мне ворох бумаг, которые меня ввергли в скуку. Если я захочу акцептовать три векселя, – сказал он, – он сделает меня партнером в предприятии по поставкам говядины. Этим необычайным актом дружбы он сделает меня обладателем пяти тысяч флоринов в год. На все его предложения я попросил его не говорить больше об этом деле. Я хотел уже откланяться, когда он сказал, что хочет представить меня своим матери и сестре.

Он выходит и минуту спустя возвращается с ними. Я вижу женщину простодушного и респектабельного вида и очень юную девицу, которая мне кажется чудом. Четверть часа спустя слишком добрая мать просит у меня позволения удалиться, а дочь остается. Не проходит и получаса, как она очаровала меня своим поведением, своим лицом и всем тем, что я вижу зарождающегося в ней. Больше всего меня поразил ее живой и ум и своеобразный подход ко всему, ясное чистосердечие и простодушие, простые и возвышенные чувства, веселая и невинная живость; наконец, все вместе явило моей душе истинный портрет добродетели, который навсегда воцарился в моей душе и сделал меня навеки ее рабом.

М-ль К. К. выходила только со своей матерью, женщиной набожной и снисходительной. Она читала книги своего отца, человека умного, который не признавал романов; она стремилась узнать Венецию; никто не ходил в ее дом; ей никогда не говорили, что она чудо природы. За то небольшое время, что я там находился, пока ее брат писал, я был поглощен ответами на ее расспросы, на которые я мог найти ответы, прибегая только к примитивным объяснениям, потому что идеи, с которыми она оперировала, опирались на новейшие теории, которых она не воспринимала. Ее душа пребывала еще в хаотическом состоянии. Я не сказал ей ни то, что она прекрасна, ни то, что она интересует меня в высшей степени, потому что это было слишком правдой, и, вынашивая в душе все это в присутствии всех прочих, я боялся себя скомпрометировать.

Я вышел из этого дома печальным и погруженным в мечты, слишком пораженным редкими качествами, которые я открыл в этой девушке. Я обещал себе больше ее не видеть. Я сетовал себе, что я не тот человек, чтобы просить ее руки у ее отца. Она казалась мне единственно созданной, чтобы составить мое счастье.

Не видевшись еще с м-м Манцони, я нанес ей визит и нашел ее, на мой взгляд, все той же. Новость, которую я у нее узнал, была та, что Тереза Имер, из-за которой сенатор Малипьеро тринадцать лет назад нанес мне удары палкой, прибыла из Байрейта, где нашла свое счастье у маркграфа. Поскольку она обитала в доме напротив, г-жа Манцони, желая сделать сюрприз, послала пригласить ее к себе. Та пришла через четверть часа с маленьким мальчиком восьми лет, очень красивым. Это был ее единственный сын от танцора Помпеати, женившегося на ней; тот остался в Байрейте.

Наше взаимное удивление при встрече было равно тому удовольствию, с которым мы испытывали, пересказывая все то, что с нами приключилось с тех пор, как мы вышли из детства. Мы вспоминали наши детские шалости. Я сделал ей комплимент относительно ее жизненных успехов, и она вернула мне его, отозвавшись с похвалой о моих, но ее положение должно было сложиться прочнее, чем мое, если она в будущем выбрала правильную линию поведения. Ее претензии были значительно выше моих, и читатель об этом частично узнает позднее на пять лет от описываемого времени. Она стала крупным музыкантом, но ее судьба зависела не только от ее таланта; ее очарование оказалось еще более востребовано. Она поведала мне длинную историю о своих приключениях, обходя, естественно, молчанием те из них, которые ее самолюбие не позволило мне рассказать.

Наша беседа продолжалась два часа, в конце она пригласила меня позавтракать с ней завтра. Маркграф, по ее словам, приглядывал за ней, но поскольку я был старый знакомый, я был вне подозрений. Так говорят все галантные женщины. Она пригласила пойти тем же вечером в ее ложу в опере, где меня с удовольствием увидел г-н Папафава, ее крестный. На другой день рано утром я пошел позавтракать с ней.

Я застал ее в постели с ее сыном, который сидел у нее в ногах и встал, согласно правилам вежливости, при моем появлении. Я провел с ней три часа, из которых последний был важным. Читатель узнает о его последствиях через пять лет. За пятнадцать дней, что она провела в Венеции, я был с ней еще один раз, и при ее отъезде пообещал нанести ей визит в Байрейте, но не сдержал слова.

В эти первые дни после моего возвращения на родину я должен был заниматься делами моего младшего брата, который, имея, по его словам, прекрасное намерение стать священником, не мог этого сделать, поскольку у него не было имущества. Невежественный и не имевший никакого воспитания, не имея ничего, громе приятной внешности, он не видел для себя иного будущего, кроме как в церковном статусе, намереваясь заняться проповедничеством, в чем, как уверяли его знакомые женщины, он имел решительный талант. Я проделал для него все необходимые шаги, о которых он просил, и решил переговорить с аббатом де Гримани, чтобы тот обеспечил ему наследство. Он считал себя обязанным это сделать, получив всю мебель нашего дома, за которую ничего не заплатил. Он перевел на него пожизненно дом, которым владел, и два года спустя мой брат принял сан, отписав дом как наследство. Но это наследство было фиктивным, поскольку дом находился под ипотекой: это был, фактически, заклад одного имущества дважды. Я расскажу в дальнейшем об этом несчастном брате, когда это будет увязано с моими превратностями судьбы.

Два дня спустя после моего визита к П. К., я встретил его на улице. Он сказал, что его сестра только и говорит обо мне, что у нее накопилось множество вопросов ко мне, и что ее мать счастлива, познакомившись со мной. Он сказал, что она была бы для меня хорошей партией, поскольку принесла бы в приданое десять тысяч дукатов чистой монетой. Он просил меня прийти завтра выпить кофе с ней и ее матерью, и я сделал это, вопреки тому, что решил не ходить к ним больше. Человек легко нарушает данное себе слово.

После этого второго визита, трех часов чистой беседы, которые пролетели для меня очень быстро, я вышел столь влюбленным, что понял, что неизлечим. Я сказал, покидая ее, что завидую тому, кому ее предназначит небо, и увидел пламя души, озарившее ее лицо. Никто никогда не говорил ей такого.

Вернувшись к себе, я проанализировал характер своей зарождающейся страсти и нашел ее жестокой. Я не мог вести себя с К. К. ни как порядочный человек, ни как распутник. Я не мог представить себе, что получу ее в жены, и мне казалось, что я готов убить того, кто осмелится склонять меня к тому, чтобы ее соблазнить. Чтобы развеяться, я направился в игровое казино. Игра – это прекрасное успокаивающее для влюбленного человека.

Выйдя из игры обладателем сотни выигранных цехинов, я увидел на пустынной улице приближающегося человека, сгорбленного под тяжестью прожитых лет, в котором узнал графа де Бонафеде. Он сказал мне, после короткого вступления, что он угнетен нуждой и пребывает в отчаянии от своих обязанностей содержать многочисленное семейство.

– Я не краснею, сказал он, – просить у вас цехин, на который я смогу прожить пять или шесть дней.

Я дал ему десятку, поспешив расцеловать в знак того, что узнал его, но не смог помешать ему пролить слезу. Он сказал, уходя, что чашу его страдания переполняет состояние его старшей дочери, которая, став красавицей, предпочитает лучше умереть, чем пожертвовать по нужде своей честью.

– Я не могу, – сказал он, вздыхая, – ни поддержать, ни вознаградить ее чувства.

Понимая, чего он хочет, я взял его адрес и обещал прийти его повидать. Мне показалось любопытным увидеть, что сталось с целомудренной девушкой за те десять лет, что я не удосужился ее повидать. Я направился туда назавтра. Он обитал в квартале Бири. Я встретил там его дочь, так как отца не было. Дом был почти без мебели, что меня не удивило. Юная графиня, увидев через окно, как я подхожу, вышла встретить меня на лестницу. Она была довольно хорошо одета. Я нашел ее прекрасной и оживленной, такой же, как в форту Сент-Андре. Ее отец предупредил ее обо мне. Исполненная радости, она меня поцеловала; она не могла бы оказать более нежный прием и своему возлюбленному. Она отвела меня в свою комнату, где, предупредив, что ее мать в постели, больная и не может выйти, она снова предалась изъявлению восторгов по поводу того, что снова меня видит. Буря поцелуев, даваемых и принимаемых в пылу дружеских изъявлений, развязала наши чувства столь быстро, что то, что должно было случиться, по правилам хорошего тона, лишь к концу визита, произошло в первые пятнадцать минут. После чего наши роли, натуральные или разыгрываемые, свелись к тому, чтобы обнаружить наше изумление. По чести, я лишь мог заверить бедную графиню в том, что то, что я проделал, было лишь предвестником постоянных отношений; она это приняла, как и я в тот момент. В наступившем спокойствии она говорила со мной о нищете своей семьи, своих братьев, которые скитаются по улицам Венеции как нищие, и своего отца, который положительно не знает, где достать еды.

– У вас нет любовника?

– Какого любовника? Где тот мужчина, которому хватит смелости войти в такой дом? И чтобы завязать отношения со мной, не кажется ли вам, что для того достаточно тридцати су? В Венеции нет никого, кто оценил бы меня выше, видя меня в нищете этого дома. Впрочем, я не считаю себя способной заняться проституцией.

Она начала лить слезы, от которых у меня опустились руки, сердце и душа. Грустные картины нищеты устрашили и возмутили любовь. Она отпустила меня лишь после того, как я пообещал часто приходить видеться с ней. Я дал ей двенадцать цехинов, и эта сумма ее удивила – она никогда не была столь богата. На другой день после этого приключения П. К. пришел ко мне рано, чтобы сказать с самым дружеским видом, что мать разрешила его сестре пойти с ним в Оперу, что сестра была этим очарована, потому что никогда не видела театра, и что если мне хочется, я мог бы подождать их где-нибудь.

– А ваша сестра знает, что вы хотите пригласить меня?

– Она это знает, и она сделала из этого праздник.

– А мадам, ваша мать, знает?

– Нет; но когда она узнает, она не будет против, потому она вас уважает.

– Я постараюсь снять ложу.

– Вы подождите в двадцать один час на площади Святых Апостолов.

Мучитель не говорил со мной больше о векселях. Видя, что я не интересуюсь больше его дамой, и заметив, что его сестра мне нравится, он стал вынашивать проект продать мне ее. Мне стало жалко его мать, которая доверила ему дочь, и дочь, которая оказалась в руках такого брата, но мне не хватило честности отвергнуть такую сделку. Наоборот, я счел, что любя ее, я должен соглашаться, чтобы гарантировать ее от других напастей. Если я отойду в сторону, он найдет кого-нибудь другого, и эта мысль мне ранила душу. Мне казалось, что со мной она не подвергается никакому риску.

Я снял ложу на серьезную оперу, которая шла в Сен-Самуэль, и даже не пообедав, ждал их в назначенный час в указанном месте. Я увидел прелестную К. К., элегантно замаскированную. Я пригласил их сесть в мою гондолу, поскольку П. К., в своей униформе, мог быть узнан и кто-нибудь мог догадаться, что красивая маска – его сестра. Он захотел причалить возле дома его любовницы, о которой он сказал, что она больна; он сказал, что присоединится к нам позже в нашей ложе, номер которой я ему сказал. Меня удивило то, что К. К. не проявила ни опасений, ни стыдливости, оставаясь со мной наедине в гондоле. Что же касается ее брата, который оставил ее на меня, я не был удивлен. Было очевидно, что он задумал извлечь из этого выгоду. Я сказал К. К., что до времени начала спектакля мы покатаемся, и поскольку жарко, она может снять маску, что она сразу и сделала. Установив себе правилом относиться к ней с уважением, я наблюдал в ее физиономии благородную уверенность и в ее глазах блеск чудесного доверия и душевной радости, и моя любовь возросла до небес.

Не зная, что ей сказать, поскольку, естественно, говорить я мог только о любви, и разговор мог стать опасным, я устремил свои взоры ей в лицо, не решаясь опустить их на ее девственную шею из опасения встревожить ее стыдливость. Ее тело, расположенное слишком низко по отношению ко мне, позволяло видеть за кружевами ее бауты бутоны ее грудей. Я увидел их только на мгновение и, пораженный, не осмеливался больше туда возвращаться.

– Скажите же мне что-нибудь, – сказала мне она, – вы только смотрите на меня и не разговариваете. Вы сегодня какой-то потерянный; я уверена, что мой брат отвел бы вас к своей даме, которая, по его словам, красива и умна, как ангел.

– Я знаю даму вашего брата, я никогда не был у нее и никогда к ней не пойду; я ничего не потерял, оставшись с вами, и если я ничего не говорю, то только потому, что меня захватило счастье и прекрасное доверие, которое вы мне оказываете.

– Я этим очарована в высшей степени; но как бы я могла не испытывать к вам доверия? Я чувствую себя с вами более свободно и более уверенно, чем с братом. Даже моя мать говорит, что ее невозможно обмануть, и что вы один из самых порядочных юношей Венеции. К тому же вы не женаты. Это первое, что я спросила у моего брата. Вы помните, что вы сказали, что я – именно тот тип женщины, который вы хотели бы видеть своей женой? В тот момент я сказала себе, что та, кого вы выберете, будет счастливейшей девушкой Венеции.

Слушая эти слова, произнесенные с ангельской искренностью, и не осмеливаясь запечатлеть поцелуй на прекрасных устах, откуда они вышли, я жалею читателя, который не чувствует, какого рода кару я нес, видя самую нежную радость этого ангела во плоти.

– В согласии наших мыслей, – сказал я ей, – будем ли мы счастливы, моя очаровательная К., если сможем стать неразделимы? Я же могу быть вашим отцом.

– Вы – моим отцом? Какая басня! Знаете ли вы, что мне уже четырнадцать лет?

– А мне двадцать восемь.

– Ну и что! Где тот мужчина вашего возраста, у которого дочь такая как я? Я смеюсь, думая о том, что если бы мой отец напоминал вас, он ни за что не внушил бы мне страха, и я не смогла бы ощущать по отношению к нему никакой почтительности.

В час начала спектакля вы высадились на маленькую площадь, и новый спектакль поглотил ее полностью. В сумерках мы взяли мороженого, затем пошли на оперу, где ее брат подошел к нам к третьему акту. Я угостил его ужином в локанде, где зрелище того, как юная очень веселая девушка поглощает ужин с великим аппетитом, заставило меня забыть, что я не обедал. Я почти не разговаривал: Я был болен любовью и находился в подавленном состоянии, которое не могло продолжаться долго. Я сказал, что у меня болят зубы, и меня пожалели и простили мое молчание. После ужина Р. сказал сестре, что я влюблен в нее и почувствую себя утешенным, если она мне позволит себя поцеловать. Она ответила на это, повернувшись ко мне смеющимся ртом. Было бы низко, с моей стороны, если бы я не отдал этот долг, но это был поцелуй вежливости, поцелуй радостный, но при этом очень холодный. Поцеловать ее по-другому мешало мне чувство вины, не дававшее решиться смутить ее невинность.

– Какой поцелуй! – говорит озабоченный брат. – Давайте, давайте, поцелуй любви.

Я не двигаюсь, и подстрекатель мне начинает надоедать. Его сестра поворачивает свою прекрасную голову.

– Не заставляйте его, – говорит она ему, – потому что я ему не нравлюсь.

Этот вывод меня тревожит, пронзает мне душу и побуждает к ответу.

– Как! – говорю я. Вы не видите за моей сдержанностью чувства? Вы думаете, что мне не нравитесь? Вы ошибаетесь, божественная К., и если поцелуй необходим, чтобы вы поняли, что я вас люблю, то вот вам поцелуй, который я запечатлею на этих прекрасных смеющихся устах.

Прижав ее нежно к сердцу, я дал ей тот поцелуй, которого она желала, и который я умирал от желания ей дать. Но природа этого поцелуя показала голубке, что она находится в когтях ястреба. Она вырвалась из моих объятий, вся горящая, и как бы удивленная моим таким открытым проявлением любви. Ее брат мне аплодировал, в то время как она поспешила надеть маску. Я спросил ее, сомневается ли на этот раз она в том, что нравится мне. Она ответила, что я ее убедил, но, выводя из заблуждения, не следовало ее наказывать. Этот ответ, продиктованный чувством, намекал на глупость ее несчастного брата. Проводив их домой, я отправился к себе, довольный, но очень печальный.