Я иду на пристань, надеясь найти гондолу, но не нахожу ее. Согласно правилам венецианской полиции, такого не должно быть, потому что в любое время на каждой пристани должно быть по меньшей мере две гондолы, готовые к услугам публики; несмотря на это, случается, хотя и редко, что нет ни одной. Так случилось и в этот раз. Дул сильный низовой ветер, и измученные лодочники, очевидно, отправились спать. Что мне было делать на берегу, на рассвете, почти раздетому? Я бы вернулся, наверное, в казен, если бы имел ключ. Ветер пронизывал, и я не мог войти ни в один дом, чтобы от него укрыться. У меня в карманах было, по меньшей мере, триста филиппков, выигранных мной в «Редуте», и кошелек, полный золота; я должен был опасаться муранских воров, известных головорезов, настоящих убийц, пользовавшихся и злоупотреблявших многими привилегиями, которые предоставляла им политика правительства за их ремесленное стекольное производство, развивавшееся на острове; чтобы воспрепятствовать их эмиграции, правительство предоставляло всем этим людям права венецианских горожан. Я мог встретить парочку таких молодцов, которые раздели бы меня до рубашки, потому что в кармане у меня не было даже простого ножа, который носит любой венецианец для защиты своей жизни. Неприятный случай! Я боялся воров и дрожал от холода.

Я увидел через щели в ставнях бедного одноэтажного дома свет. Я решился вежливо постучаться в дверь этого домика. Кричат:

– Кто стучит?

Открывают ставень.

– Чего вы хотите? – говорит мне человек, удивленный моим странным видом. Я прошу его разрешить мне войти, давая монету в один филиппок, равноценную одиннадцати ливрам, и описываю ему в двух словах печальное положение, приключившееся со мной. Он открывает дверь, и я прошу его пойти найти мне гондолу, которая за цехин могла бы отвезти меня в Венецию. Он быстро одевается, благодаря божественное Проведение и заверяя меня, что сейчас пригонит мне такую. Он надевает плащ и впускает меня в комнату, где я вижу все его семейство на единственной кровати, удивленно смотрящее на меня. Через полчаса возвращается мой человек и говорит, что двухвесельная гондола ждет меня у пристани, но что гондольеры хотят цехин авансом. Я соглашаюсь, я благодарю его и иду без всякой опаски, видя двух лодочников крепкого вида.

Мы бодро дошли до С.-Мишель, но едва прошли остров, задул такой свирепый ветер, что я опасался погибнуть, если мы пойдем дальше, поскольку, несмотря на то, что я был хороший пловец, у меня не было уверенности ни в своих силах, ни в возможности противостоять течению. Я приказываю лодочникам спрятаться за остров, но они отвечают, что я имею дело не с трусами, и что я не должен бояться. Зная характер наших лодочников, я решаю промолчать, но удары ветра учащаются, пенистые волны захлестывают гондолу, и мои храбрецы, несмотря на крепкие руки, не могут заставить лодку двигаться вперед.

Мы были не далее ста шагов от устья канала Иезуитов, когда свирепый порыв ветра сбросил кормового гребца в воду, но тот, держась за лодку, легко взобрался обратно. Весло было потеряно, он взял другое, но гондолу, развернувшуюся бортом, оттащило за минуту на пару сотен шагов в сторону. Момент был напряженный. Я крикнул, чтобы сбросили в море каюту, швыряя на настил гондолы горсть серебра. Стоило бы подчиниться мгновенно, но, мои два храбреца, напрягая всю свою мощь, продемонстрировали Эолу, что его сила должна уступить их усилиям. Менее чем через четыре минуты мы вошли в канал Нищих, и, поаплодировав им, я приказал доставить меня на берег к палаццо Брагадин в С.-Марино, где, едва прибыв, поспешил лечь в постель, хорошо закутавшись в одеяло; счастливый сон должен был бы вернуть меня в первоначальное состояние, но ничто не помогало. Пять или шесть часов спустя г-н де Брагадин, вместе с двумя своими неразлучными друзьями, явились меня проведать и застали в приступе лихорадки, но это не помешало г-ну де Брагадин рассмеяться, увидев на канапе одеяние Пьеро. Похвалив за мои приключения, они оставили меня в покое. К вечеру меня прошиб обильный пот, заставивший переменить на ночь постель, и на завтра был повторный приступ, с кровоизлиянием. На следующий день я был абсолютно разбит. Ломота в суставах сделала меня неподвижным. Лихорадка отступила, но я мог восстановить свое здоровье только хорошим режимом.

В среду рано утром я увидел Лауру. Я сказал ей, что не могу ни писать, ни читать, попросив ее, однако, прийти завтра. Она положила мне на ночной столик то, что должна была передать, и ушла, достаточно наглядевшись, чтобы отчитаться перед К. К. о том состоянии, в котором меня застала.

Ближе к вечеру я почувствовал себя немного лучше и смог распечатать письмо, что написала мне К. К. Первое, что меня порадовало, был ключ от казена, который она мне прислала обратно, поскольку я уже раскаялся, что отдал его. Мне уже казалось, что я был неправ, и я почувствовал, что с этим ключом, возвращенным мне в руки, целительный бальзам растекается по моим жилам. Я увидел в конверте также письмо от М. М., которое прочел с жадностью.

«Подробности, которые вы прочли, или собираетесь прочесть, в письме К. К., заставят вас забыть, надеюсь, ошибку, что я совершила, собираясь доставить вам самый приятный сюрприз. Я все видела и слышала, и вы не поступили бы так, отослав этот ключ, если бы я не уснула за час до вашего ухода. Берите же ключ, что посылает вам К. К., чтобы вернуться в казен завтра вечером, раз небо уберегло вас от бури. Ваша любовь, быть может, заставляет вас сочувствовать, но не ругать женщину, которая, конечно, не давала вам основания для упреков».

Вот длинное письмо К. К., которое я привожу лишь потому, что считаю его интересным:

«Я прошу тебя, дорогой мой муж, не возвращать мне этот ключ; если ты не стал самым жестоким из людей, ты не сделаешь несчастными двух женщин, для которых ты единственный любимый. Зная твое сердце, я уверена, что ты придешь в казен завтра вечером и ты помиришься с М. М., которая не может прийти сегодня вечером. Ты увидишь, что ты неправ по всем доводам разума. Вот то, чего ты не знал, и что должен понять.

Как только ты вышел в ту ужасную непогоду, так меня беспокоившую, и перед тем, как я собиралась выйти и вернуться в монастырь, я была поражена, увидев М. М. Она сказала мне печально, что в скрытом помещении, где мы не могли ее видеть, она все видела и слышала. Она несколько раз делала попытку появиться, но не решалась, так как боялась оказаться некстати, как раз в такой момент, когда своим присутствием могла помешать примирению двух людей, которые обязаны были лишь любить друг друга. Она было уже решилась на это, к концу нашего разговора, но заснула. Она проснулась только от колокола, когда ты, передав неизвестный мне ключ, удалился, как будто сбегая из дурного места. М. М. сказала мне, что объяснит все у себя в комнате, и мы ушли к себе, при той ужасной непогоде, с большими трудностями, думая о тебе, который, по здравом уме, должен был бы, как она мне объяснила, оставаться в казене. Оказавшись в ее комнате, мы разделись, я – чтобы переодеться в мирянку, она – чтобы лечь в постель. Я подсела к ее изголовью, и вот, почти дословно, то, что она мне рассказала: «Когда ты оставила то кольцо у меня в руках, чтобы пойти узнать, чего хочет твоя тетя, я его внимательно рассмотрела и нащупала маленькую голубую точку. Не видя ничего на белом эмалевом фоне, окаймляющем арабеску, я увидела, что тут должен был быть секрет. Я взяла булавку и нажала на кнопку. Вообрази себе мое удивление и мое глубокое удовлетворение, когда я открыла, что мы любим одного человека, и в то же время огорчение, что я одна его узурпировала. Очарованная этим открытием, решив сразу использовать его для того, чтобы доставить тебе удовольствие поужинать с ним, я быстро закрыла твою Св. Катерину и вернула ее тебе, сделав вид, что ничего не знаю. Какая радость! Я почувствовала себя в этот момент счастливейшей из женщин. Зная твое сердце, зная, что тебе известно, что твой любовник меня любит, потому что я тебе показывала его портрет в своем медальоне, и видя, что ты не ревнуешь, я была бы достойна презрения, если бы питала чувства, отличные от твоих, тем более, что твои права на него должны быть намного больше, чем мои. Что касается тайны, которой ты окутала имя своего любовника, я решила, что это может быть только по его распоряжению, и я была восхищена твоей верностью и красотой твоей души. Твой любовник, решила я, должен опасаться потерять нас обеих, если мы откроем, что ни одна из нас не владеет его сердцем полностью. Ты не можешь себе представить, какое уважение ты мне внушила, когда я подумала, как ты смогла изобразить безразличие, когда, увидев его портрет в моих руках, ты могла решить, что он не тебя одну теперь любит. В восхищении от правильности моего суждения, я предалась сердцем и душой решимости действовать соответственно, таким образом, чтобы убедить вас обоих, что М. М. достойна вашей нежности, вашей дружбы и вашего доверия. Мое удовлетворение достигло высшей степени, когда я поняла, что мы трое станем счастливее в сотню раз, когда между нами не будет никаких секретов. С этой мыслью я решилась сыграть с вами двумя игру, которая должна в высшей степени увеличить вашу ко мне любовь. Я заменила тобой себя, доведя до совершенства мой проект, который стал казаться мне верхом человеческого ума. Ты позволила мне одеть тебя монахиней и с любезностью, основанной на самом высоком доверии ко мне, пошла в мой казен, не зная, куда идешь; отвезя тебя, гондола вернулась за мной, и я направилась туда, где, будучи невидимой, смогла видеть и слышать все, что происходило между вами. Будучи автором пьесы, естественно, я предвкушала удовольствие стать и зрительницей. Я была уверена, что мне не придется видеть ничего неприятного.

Я прибыла в казен через четверть часа после тебя, и ты не можешь представить мое удивление и очарование, когда я увидела того самого Пьеро, который забавлял нас в приемной, и которого ни я ни ты не смогли узнать. Но появление его в виде Пьеро было единственным театральным эффектом, доставившим мне удовольствие. Мои опасения, мое беспокойство и мое недовольство разразились в ту же минуту, и я почувствовала себя несчастной. Наш любовник воспринял все обратным образом, он ушел в отчаянии, он меня еще любит, но думает лишь о том, чтобы исцелиться от своей страсти, и он этого добьется. Возвращение этого ключа сказало мне, что он не вернется больше в казен. Роковая ночь, когда я, не имея другого намерения, кроме как сделать троих счастливыми, сотворила троих несчастных, и это будет стоить мне жизни, если ты не сможешь заставить его прислушаться разума, потому что без него я не могу жить. У тебя наверняка есть способ ему написать, ты знаешь его, ты сможешь отправить ему этот ключ вместе с письмом, которое убедит его прийти в казен завтра или послезавтра вечером, чтобы переговорить со мной хотя бы один раз, я на это надеюсь. Спи сегодня, дорогая моя подруга, и напиши ему завтра всю правду, пожалей свою бедную подругу и извини ее, если она любит твоего любовника. Я также напишу ему короткое письмо, которое ты положишь вместе со своим… Я причина того, что он больше тебя не любит, ты должна меня ненавидеть, но ты меня еще любишь, я обожаю твою душу, я видела его слезы, я видела, насколько глубоко он любит меня, я его теперь понимаю; я не знала, что бывают мужчины, способные так любить. Я провела ночь в аду. Не думай, что я сержусь, дорогой друг, что я узнала, что ты рассказала ему, что мы любим друг друга как муж и жена; это меня не смущает; это не нескромность перед ним, – свобода его разума равна доброте его сердца.»

Ее рассказ завершился слезами. Я попыталась ее утешить, пообещав написать тебе, и направилась спать в свою постель, где проспала добрых четыре часа, но М. М. не могла спать. Она сейчас встала; мы узнали, что монастырь полон грустных новостей, которые нас очень волнуют. Говорят, что за час до рассвета барка с рыбаками затерялась в лагуне, что две гондолы перевернулись и те, кто находился в них, утонули. Представь себе наши опасения: мы не осмеливались расспрашивать. Час до рассвета – это время, когда ты ушел. М. М. вернулась в свою комнату, я последовала за ней и помогла ей, когда она упала в обморок от страха, что ты мог погибнуть. Более храбрая, чем она, я говорила ей, что ты умеешь плавать, но озноб, предвестник лихорадки, заставил ее лечь в постель. Мы были в этом состоянии, когда, полчаса спустя, вошла моя тетя, очень веселая, и рассказала нам, смеясь, что во время утренней бури тот самый Пьеро, который нас так смешил, чуть не утонул. «Ах, бедный Пьеро! – сказала я ей, – расскажите нам это, дорогая тетя. Я надеюсь, что он спасся. Кто он? Кто-нибудь его знает?» – «Да, – ответила она, – все известно, потому что гондола, которая его везла, черная. Лодочник нам рассказал, что Пьеро провел ночь на балу Бриати и, желая вернуться в Венецию и не найдя гондол у пристани, дал цехин нашему гондольеру, чтобы отвезли его домой. Загребной, его товарищ, упал в лагуну, но знаешь, что сделал этот бравый Пьеро? Он швырнул на настил гондолы все свои деньги и выкинул в море каюту гондолы и, несмотря на то, что ветер дул с запада, они отвезли его домой, войдя в Венецию через канал Нищих. Лодочники, счастливые, собрали с настила тридцать филиппков серебром, а затем восстановили каюту. Пьеро запомнит Мурано и бал Бриати. Лодочник говорит, что это сын г-на де Брагадин, брата Прокуратора: они отвезли его во дворец, почти мертвого от страха и холода, потому что он был одет только в простыню и без пальто.» После этого рассказа тетя ушла, и мы остались там, глядя друг на друга и как бы вернувшись от смерти к жизни. М. М. спросила меня, улыбаясь, правда ли, что ты сын г-на де Брагадин. Я должна была ей ответить, что это вещь возможная, но что имя, которое ты носишь, не свидетельствует тому, что ты его бастард, и, тем более, что законный сын, потому что этот сеньор никогда не был женат. М. М. ответила мне, что она была бы очень недовольна, если бы ты оказался Брагадин. Я сочла себя обязанной сказать ей твое настоящее имя, поступок, который совершил г-н де Брагадин, чтобы сделать меня твоей женой, и последствия этого демарша, когда меня поместили в монастырь. Таким образом, дорогой друг, у твоей женушки нет больше секретов от М. М. Я надеюсь, что ты не обвинишь меня в нескромности, потому что будет лучше, если наша нежная дружба будет основываться на простой и чистой правде, чем на правде, перемешанной с ложью. Что мы нашли забавным и что заставило нас много смеяться, это уверенность, с которой говорят, что ты провел ночь на балу Бриати. Когда народ не знает чего-то о действительных событиях, он выдумывает, и правдоподобное очень кстати занимает место действительного. Могу сказать тебе, что это разъяснение пролилось бальзамом на душу нашей дорогой подруги, она хорошо поспала этой ночью и снова похорошела в надежде, что ты вернешься в казен. Она перечитала три раза это письмо и тридцать раз меня обняла. Ей не терпится увидеть письмо, которое ты ей напишешь. Лаура подождет. Я, надеюсь, еще увижу тебя в казене и, уверена, в лучшем настроении. Прощай».

Большего и не нужно было, чтобы вернуть мне разум. К концу этого чтения я уже был восхищенным поклонником К. К. и обожателем М. М.; но я был болен и в неподвижности, хотя и без лихорадки. Будучи уверен, что Лаура вернется завтра рано утром, я поспешил написать одной и другой, мало, но достаточно, чтобы уверить их, что я пришел в себя. Я написал К. К., что она хорошо сделала, сообщив мое имя своей подруге, тем более, что, поскольку я не появляюсь больше в их церкви, для меня нет никакого смысла скрываться. В заключение я заверил ее, что считаю себя виноватым и принесу самые глубокие извинения М. М., как только буду в состоянии покинуть постель. Вот копия письма, что я написал М. М.:

«Я оставил ключ от казена К. К., чтобы она вернула его тебе, милый друг, потому что решил, что мною играют, что я предан и обесчещен тобой лично, с определенной целью. В этом заблуждении души я не считал более возможным предстать перед твоими глазами, и, несмотря на любовь, дрожал от ужаса при мысли о встрече с тобой. Ты оказывала на меня такое сильное воздействие, что от меня потребовалось бы героическое усилие, чтобы тебя понять. Я во всем тебе уступаю, и я постараюсь убедить тебя при нашем первом же свидании в той искренности, с какой моя раскаявшаяся душа просит у тебя прощения. Только из-за этих мыслей мне не терпится поскорее поправиться. Ломота в суставах, от которой я был весь парализован, помешала мне написать тебе вчера. Могу тебя заверить, что посреди канала Мурано, в момент, когда я ощущал себя в двух шагах от смерти, я подумал, что небо наказывает меня за ошибку, что я сделал, отослав тебе ключ от казена, так как, не найдя гондол у пристани, я мог бы вернуться в казен, если бы ключ был еще у меня в кармане, и, соответственно, я не был бы сейчас болен и неподвижен. Не очевидно ли, что если бы я погиб, это было бы справедливое воздаяние за преступление, которое я совершил, отослав этот ключ? Значит, так судил господь, который заставил меня прийти в себя, направив с помощью средства, которое показало мне всю мою ошибку. На будущее, буду вести себя осторожнее, и ничто не заставит меня усомниться в твоей любви. Но что скажешь о К. К.? Это воплощенный ангел, который похож на тебя. Ты любишь нас обоих, и она любит нас точно так же. Я единственный среди вас слишком слаб и несовершенен, чтобы вам подражать. Мне кажется, однако, что я отдам свою жизнь как за одну, так и за другую. Мне любопытно узнать одну вещь, которую я не смею доверить бумаге, но ты удовлетворишь мое любопытство, я уверен, при первой же встрече. Как было бы здорово, если бы мы смогли увидеться сегодня же ночью. Я предупрежу тебя заранее, за два дня. Прощай, мой ангел».

На другой день Лаура нашла меня уже сидячим и выздоравливающим. Я попросил ее рассказать об этом К. К. на словах, передав ей письмо, что я написал, и она ушла, передав мне, в свою очередь, письмо, не требовавшее ответа. В этом письме было вложено письмо от М. М.; и то и другое содержали только переживания, опасения и заверения в любви, смешанные с заботами о моем здоровье. Только на шестой день я явился перед обедом в казен Мурано, где консьержка отдала мне письмо М. М.

«Беспокоясь о твоем здоровье, – писала она, – и будучи уверена, что ты возобновил возможность и права на этот казен, где ты сейчас находишься, я пишу тебе эти пару слов, дорогой друг, чтобы ты отписал мне, когда и где мы увидимся. Либо это будет в Венеции, либо здесь, мне все равно. Ни в том, ни в другом случае у нас не будет никакого свидетеля.»

Я ответил ей, что чувствую себя хорошо, и что мы увидимся послезавтра в том же помещении, откуда я ей пишу.

Мне не терпелось ее увидеть. Я считал, что я виноват, и мне было стыдно. Зная ее характер, я должен был с очевидностью догадаться, что то, что она делает, далеко от выражения недовольства, является проявлением ее самой чистой любви, направленной, скорее, на обеспечение моего удовольствия, чем своего собственного. Она не могла поверить, что я любил исключительно ее. Ее любовь ко мне не могла помешать ее развлечению с послом, она вполне допускала, чтобы я мог быть с К. К. Она не думала о различной природе двух полов и о преимуществах, которые природа дала женскому полу.

Послезавтра, в четвертый день февраля 1754 года, я оказался, наконец, наедине с моим прекрасным ангелом. Она была в одежде монахини. Наша взаимная любовь бросила нас в одно мгновенье на колени друг перед другом. Мы оба провинились перед любовью, она восприняла это слишком по-детски, а я – по янсенистски. Извинений, которые мы должны были вымолить друг у друга, нельзя было выразить словами, они проявились в потопе поцелуев, раздаваемых и получаемых, силу которых мы ощущали всей своей влюбленной душой, очарованной и не нуждающейся в этот момент в ином языке, чтобы объяснить свои желания и затопляющую их радость.

На вершине умиления, стремясь дать друг другу взаимные уверения в искренности нашего возвращения и огня, что нас охватил, мы поднялись, не размыкая объятий, и упали вместе на софу, где оставались нераздельными вплоть до долгого вздоха, который не пожелали прерывать даже под угрозой того, что он окажется предвестником смерти. Такова была картина возвращения нашей любви, нарисованная, воплощенная и оконченная великим художником – всезнающей природой, которая, одушевляясь любовью, не знает ничего более правдивого, ни более интересного. В успокоении, которое опускается на душу вместе с уверенностью, я смеялся вместе с М. М. над тем, что не избавился ни от своего манто, ни от обуви.

– Правда ли, – сказал я ей, отлепляясь от нее, – что наше примирение прошло без свидетеля?

Она подняла светильник и, взяв меня за руку, отвела в комнату с большим зеркалом, которое, как я полагал, хранило секрет. Она открыла его и, опустив планку, прикрывавшую его задник, я увидел дверь, через которую мы вошли в кабинет, в котором я увидел все, что может понадобиться кому-то, кому надо провести там несколько часов. Софу, которая при желании становилась кроватью, стол, кресло, секретер, свечи в подсвечниках; наконец, все, что может понадобиться любопытному сладострастнику, для которого главным удовольствием должна стать возможность оставаться неизвестным зрителем чужих развлечений. Я увидел сбоку от софы подвижную планку. М. М. ее потянула, и через двадцать отверстий, расположенных на некотором расстоянии одно от другого, я увидел всю комнату, где наблюдатель должен был видеть пьесы, составленные природой, в которых нельзя было оставаться недовольным актерами.

– Теперь, – сказала мне М. М., – я готова удовлетворить любопытство, которое ты благоразумно не решился доверить бумаге.

– Ты не можешь знать…

– Перестань. Любовь это божество, она знает все. Признайся, что ты хочешь знать, был ли наш друг здесь в ту роковую ночь, что стоила мне стольких слез.

– Признаюсь.

– Ну что ж! Он тут был; и ты не будешь сердиться, когда узнаешь, что ты окончательно его покорил и снискал его пылкую дружбу. Он залюбовался твоим характером, твоей любовью, твоими чувствами и твоей порядочностью; Он одобрил страсть, которую ты мне внушил. Это он посочувствовал мне утром, заверив, что невозможно, чтобы ты не вернулся ко мне после того, как я открою тебе мои истинные чувства, мой замысел и мои добрые намерения.

– Но вы должны были бы часто засыпать, потому что невозможно, не видя ничего интересного, провести здесь восемь часов в темноте и тишине.

– Интерес бывает самый живой, как с его стороны, так и с моей, и к тому же в темноте мы оставались бы только тогда, когда вы находитесь на софе, когда вы можете заметить лучи света, выходящие из отверстий в этих цветах. Мы задергивали бы занавеску и ужинали, слушая внимательно ваши разговоры за столом. Интерес, который он проявляет, еще больше моего. Он сказал мне, что никогда так глубоко не проникал в человеческое сердце, как в этом случае, и ты, должно быть никогда не страдал так, как в эту ночь, и он тебе очень сочувствовал; Но К. К. его поразила еще больше, чем меня, потому что невозможно, чтобы девочка пятнадцати лет рассуждала так, как она, желая оправдать меня перед тобой, и говоря все это так, как говорила она, без иного искусства, кроме того, что диктовала ей природа и правда, если не обладала при этом ангельской душой. Если ты женишься на ней, у тебя будет божественная жена. Когда я ее потеряю, я буду несчастна, но твое счастье меня утешит. Я не понимаю, ни как ты мог влюбиться в меня, поскольку ты меня любишь, ни как она смогла не возненавидеть меня, зная, что я отняла у нее твое сердце. К. К. – само совершенство. Она сказала, что поведала тебе о своих стерильных любовных отношениях со мной лишь для того, чтобы повиниться в том, что она считала своим преступлением перед тем долгом верности, которым она, как она считает, тебе обязана.

Когда мы сели за стол, М. М. заметила, что я похудел. Мы веселились, вспоминая о прошедших опасностях, маскараде Пьеро, бале Бриати, на котором, должно быть, был другой Пьеро, и о замечательном эффекте этого переодевания, из-за которого оказалось невозможно никого узнать, потому что Пьеро в приемной казался ей меньше ростом и более худой, чем я. Она решила, что если бы я случайно не взял монастырскую гондолу и если бы я не показался в приемной, одетым в Пьеро, она бы не узнала, кто я, потому что монахини не проявили бы любопытства относительно меня; и она добавила, что облегченно вздохнула, когда узнала, что я не патриций, как она опасалась, потому что в этом случае в дальнейшем могли возникнуть некие неприятности, которые повергли бы ее в отчаяние.

Я хорошо понимал, чего она должна была опасаться, но притворился непонятливым:

– Не пойму, – сказал я ей, – чего ты могла бы опасаться, если бы я был патрицием.

– Мой дорогой друг, дело в том, что я могу объяснить тебе это, только взяв с тебя слово, что ты доставишь мне удовольствие, которого я у тебя попрошу.

– Какие у меня могут быть трудности из-за того, что я доставлю тебе любое удовольствие, которого ты у меня попросишь, если оно только зависит от меня и не нанесет ущерба моей чести теперь, когда между нами уже нет никаких секретов? Говори, моя дорогая, скажи мне эти резоны и рассчитывай на мою любовь, а также на мою снисходительность относительно всего, что может доставить тебе удовольствие.

– Очень хорошо. Я прошу тебя об ужине у тебя в казене. Я пойду туда вместе с моим другом, который умирает от желания познакомиться с тобой.

– И после ужина ты уйдешь с ним?

– Ты видишь, что так должно быть.

– И твой друг теперь знает, кто я такой.

– Я полагала, что должна ему сказать. Без этого он не осмелился бы прийти к тебе ужинать.

– Итак, я таков, как я есть. Твой друг – иностранный министр.

– Точно.

– Но, оказывая мне честь прийти со мной поужинать, он не станет соблюдать инкогнито.

– Это было бы чудовищно. Я представлю тебе его под его собственным именем и званием.

– И какое же ты можешь предположить препятствие, что помешало бы мне доставить тебе это удовольствие? Скажи мне, что может быть проще. Назначь день и будь уверена, что я буду ждать тебя с нетерпением.

– Я была бы уверена в твоей любезности, даже если бы ты попытался посеять во мне сомнение.

– Я считаю это издевательством.

– Прошу тебя, не смейся. Я теперь довольна. С тобой будет ужинать г-н де Бернис, посол Франции. Я представлю тебе его, когда он снимет маску. Думаю, он не оставит без внимания, что ты знаешь о том, что он мой любовник, но ты не должен показывать, что знаешь о его осведомленности о нашей взаимной нежности.

– Я знаю свой долг, мой нежный друг. Я рад этому ужину. Ты была права, беспокоясь о моем звании, потому что если бы я был патрицием, Государственные инквизиторы чрезвычайно бы этим заинтересовались, и последствия были бы ужасные. Меня отправили бы в Пьомби, была бы обесчещена ты, аббатиса, монастырь… Святые небеса! Ты права. Если бы ты сказала мне о своем беспокойстве, я бы рассказал тебе, кто я, потому что, в конце концов, моя скрытность происходила только из страха, что если бы я был узнан, отец К. К. мог бы перевести ее в другой монастырь. Можешь назвать мне день ужина? Я волнуюсь.

– Сегодня четвертое. Мы можем вместе прийти ужинать восьмого. Мы придем к тебе после второго балета оперы. Скажи мне только признаки, по которым мы сможем найти казен, никого не спрашивая.

Я обрисовал ей все, что нужно, чтобы найти дверь моего казена, как по воде, так и по улице. Обрадованный этой предстоящей прекрасной и почетной встречей, я уговорил моего ангела пойти спать. Я сказал ей, что выздоравливаю и, поужинав с аппетитом, должен отправляться в кровать, отдать мой первейший долг Морфею. Она поставила будильник на десять часов, и мы пошли спать в алькове. С десяти до двенадцати, потому что ночи становились короче, мы занимались любовью.

Мы заснули, не только не разделившись, но даже не разлепив наших уст, издавших последние вздохи. Такая позиция помешала нам проклясть будильник, который через шесть часов издал свой сигнал, по которому мы должны продолжить дело, которое затеяли. М. М. была источником света. Ее щеки, оживленные радостью, позволяли мне любоваться ее блестящими розами Венеры. Я сказал ей это, и она, полная желания меня понять, побудила меня посмотреть внимательней на ее прекрасные груди, которые своими волнующими движениями, казалось, побуждали меня освободить своими губами духов любви, которые их волновали. Насладившись ими, я перешел к ее раскрытому рту, чтобы принять ее поцелуй, означавший ее поражение, которое я сопроводил своим.

Морфей, возможно, одержал бы над нами повторную победу, если бы часы не известили нас, что у нас осталось времени только на то, чтобы одеться. Она вернулась в монастырь, подтвердив нашу встречу восьмого. Проспав до полудня, я вернулся в Венецию, где отдал распоряжения моему повару относительно этой встречи, которую ожидал с большим удовольствием.