«Я единственная дочь несчастного графа де Кс-о, которого Карвальо Ойрас уморил в тюрьме после покушения на жизнь короля, которое приписывают иезуитам. Я не знаю, виновен ли мой отец, или нет, но знаю, что министр-тиран не осмелился ни провести его процесс, ни конфисковать его имущество, которого я являюсь наследницей, но которым я могу воспользоваться, лишь вернувшись на родину.

Моя мать воспитала меня в монастыре под руководством своей сестры, которая была там аббатисой и которая предоставила мне там всевозможных учителей, среди них итальянца, уроженца Ливорно, человека ученого, который в шесть лет обучил меня всему, что счел возможным мне преподать. Я нахожу, что он был скуп на ответы на мои вопросы лишь в отношении религии, но я понимала его сдержанность. Его осмотрительность была далеко не столь сдержанна, чтобы мне не нравиться, и я могу вас заверить, что оценила ее впоследствии, потому что она позволила мне, и даже заставила, искать предметы для размышления.

После смерти моего отца, мне было восемнадцать лет, когда мой дед вывел меня из монастыря, хотя я и заявляла, что с удовольствием останусь там до того момента, как представится случай выйти замуж. Я чувствовала нежную привязанность к моей тете, которая после смерти моей матери делала все, от нее зависящее, чтобы сделать меня менее чувствительной к понесенной мною потере. Мой выход из монастыря стал событием, которое определило всю мою судьбу; если мое желание здесь не замешано, вы видите, что мне не следует ни в чем раскаиваться.

Мой дед поместил меня к маркизе де Кс-о, своей свояченице, которая уступила мне половину своего дворца. Мне дали гувернантку, которой я должна была подчиняться, помощницу гувернантки, знатную девицу в компаньонки, горничных и пажей, которые находились в моем распоряжении, но которые от этого не менее зависели и от моей главной гувернантки. Правда, это была весьма порядочная женщина.

Спустя год после моего появления в свете ко мне явился с визитом мой дед, который сказал, в присутствии гувернантки, что граф Ф-и просит моей руки для своего сына, который должен в этот день прибыть из Мадрида.

– Что вы ответили ему, дорогой папа?

– Что этот брак может только понравиться всей знати и получить самое полное одобрение короля и всей королевской фамилии.

– Все уверены, что я понравлюсь моему будущему супругу, и что он мне понравится?

– Никто в этом не сомневается.

– Но я сомневаюсь; мы должны увидеться.

– Вы познакомитесь перед заключением брака; но это не сможет никак воспрепятствовать этому заключению.

– Я хочу этого и надеюсь на это.

После его отъезда я сказала моей гувернантке, что никогда не соглашусь отдать себя мужчине, с которым до того основательно не познакомлюсь. Она мне не ответила, и когда я горячо стала убеждать ее мне сказать, права ли я, думая таким образом, она ответила, что в этом вопросе ни за что не выскажет мне своего мнения. Это я должна его иметь. Я с уверенностью сочла, что моя гувернантка думает, как я. Не позднее, чем назавтра я направилась с визитом к моей тете аббатисе, которая, услышав о деле, сказала мне, что было бы желательно, чтобы граф мне понравился и я понравилась ему, но даже если мы друг другу не понравимся, по-видимому, брак этот состоится, потому что она полагает, что проект этот исходит от мадам принцессы дю Брезиль, фаворитки графа Ф-и.

Предупрежденная таким образом, я вернулась к себе, решившись никогда не давать своего согласия ни на какой брак, если не сочту его отвечающим моим склонностям.

Две недели спустя прибыл молодой граф Ф-и, мой дед представил меня ему в присутствии его отца и нескольких дам. Не говорили о браке, но много говорили о вновь образовавшихся иностранных государствах и об обычаях других европейских наций. Я слушала все с большим вниманием, почти не раскрывая рта. Имея очень мало светского опыта, я не могла судить о моем будущем супруге, поскольку не могла его ни с кем сравнивать, но мне казалось невозможным, чтобы этот человек мог надеяться понравиться женщине, и что может так статься, что однажды я буду ему принадлежать. Это был самонадеянный насмешник, глупый и набожный до суеверия, худой и дурно сложенный, и, несмотря на это, фат до такой степени, что не стеснялся изрекать в собрании с гордым видом рассказы о нескольких своих галантных приключениях, которые имел во Франции и в Италии.

Я вернулась к себе, надеясь, что ему не понравилась, и восемь дней молчания утвердили меня в этой надежде; но меня в этом разубедили. У моей двоюродной бабушки, которая пригласила меня на обед, мой дед в компании Ф-и, отца и сына, представил мне этого дурака, назвав его моим будущим супругом и попросив достаточно вежливо назвать день и час, когда я подпишу брачный контракт. Я ответила ему, не слишком вежливо, что обозначу ему день и час, когда решу выйти замуж. После кофе я удалилась.

Пролетело несколько дней после этой сцены, когда я никого не видела, и я надеялась, что больше не будут говорить об этом браке, когда моя гувернантка пришла сказать, что отец такой-то находится в моей комнате и желает мне представиться. Я сразу пришла. Это был исповедник принцессы де Брезил, который, после множества экивоков, мне сказал, что Ее апостолическое Величество поздравляет меня с моим будущим браком с графом Ф-и. Я скромно ответила ему, что еще ничего не решено, потому что я еще не думаю выходить замуж. Он весело мне ответил, что в моем возрасте я имею счастье не быть обязанной не думать ни о чем и предоставить заботу об этом тем, кто меня любит, и кому я имею счастье подчиняться, и поэтому мое решение – это дело одной минуты.

Мои возражения на эти рассуждения вызвали только улыбки, но, предвидя войну, которую они мне сулят, я направилась на следующий день, в сопровождении гувернантки, к моей дорогой тете аббатисе, которая, в моем затруднении, не могла отказать мне в совете. Этот совет можно было рассматривать лишь как руководство к моим действиям, так как я начала с того, что сказала ей без уверток, что никогда не соглашусь на этот брак.

Она ответила, что ей представили графа, и что, по правде говоря, она нашла его невыносимым, но что она опасается, что меня к этому принудят.

Впечатление, которое произвело на меня это заявление, было столь сильно, что, не найдя в себе силы ответить, я заговорила о совсем других вещах, вплоть до окончания визита. Но, вернувшись домой, я приняла самое необычное из возможных решений, ни с кем не советуясь. Поскольку моя гувернантка не хотела в этом участвовать, я видела вокруг себя лишь глупцов.

Я заперлась у себя в кабинете и изложила в коротком письме все мое дело палачу моего отца, безжалостному Ойрас. Я закончила тем, что молила его о протекции, с тем, чтобы обрести такую у короля, с тем, чтобы гарантировать меня от любого насилия и любого опасения, что навлеку на себя немилость мадам принцессы ди Брезил при моем твердом решении выйти замуж только тогда, когда я сама свободно это решу.

Я отправила ему письмо на следующий день с пажом. Не предполагая в министре наличия гуманного сердца, я рассчитывала, что задену его сердце мужчины. Я рассчитывала на его гордость; я чувствовала уверенность, что, поступив со мной по справедливости, он решит, что убедит меня в том, что не был несправедлив и по отношению к моему отцу. Я не обманулась в своих ожиданиях.

Через день молодой джентльмен пришел мне сказать от его имени, попросив выслушать его приватно, что я должна отвечать всем тем, кто мне советует согласиться на этот брак, что я соглашусь на него, только когда меня убедят, что Е.А.В этого хочет. Министр передавал мне извинения в том, что, по известным соображениям не отвечает мне письменно. Посланец, сказав мне эти несколько слов, ушел, отвесив мне глубокий реверанс и не ожидая никакого ответа, но вы не можете себе представить ни моего удивления при появлении этого молодого человека, ни впечатления, которое он произвел на мой ум.

Сказанного им было более чем достаточно, чтобы меня успокоить, потому что министр не мог бы мне выдать этого мнения, если бы не хотел меня уверить, что принцесса более не будет вмешиваться в дело моего брака; но эта мысль тут же меня покинула, как только ушел молодой человек. Я проводила его глазами, удивленная, а мгновение спустя, удивленная моим удивлением, я ощутила себя глупой, и я засмеялась, издеваясь над собой. Я была охвачена изумлением от того впечатления, которое произвел на меня этот молодой человек, однако это изумление постепенно сошло на нет в немного дней, потому что, увидев его случайно на следующей неделе в церкви, я сначала его не узнала; но в дальнейшем впечатление риватноушения на жизнь короля усилилось. Повсюду, где я шла, я его встречала – в театрах, на прогулках и всегда, когда садилась в мою коляску, выходя из дома, где была с визитом.

По прошествии трех-четырех месяцев, если случалось, что я не встречала его в церкви, куда заходила, я ощущала беспокойство.

Я видела почти каждый день господ де Ф-и у моей двоюродной бабушки, но, поскольку не было больше вопросов о моем замужестве, от них мне было ни жарко ни холодно. Я простила их, но я не чувствовала себя счастливой. Молодой человек, имени которого я не знала, представал в моем воображении всякий раз, когда я видела моих пажей, и невольный вздох, исходящий из моей груди, заставлял меня краснеть; мне было досадно оттого, что я догадывалась о причине.

Находясь в таком состоянии, я зашла как-то утром в комнату моей горничной, привлеченная звуком незнакомого голоса; я вижу разложенные на столе кружева, и стоящую перед ними девушку, которая делает мне реверанс, и, поскольку меня сначала заинтересовали только кружева, я на нее не посмотрела. Не найдя светлых, которые я хотела, я сказала об этом, и девушка ответила, что принесет их на следующий день, и, говоря ей, что она меня этим порадует, я посмотрела на нее. Вообразите себе мое удивление, когда я увидела лицо молодого человека, который занимал меня слишком часто. Сперва я только удивилась. Девушка, что я там увидела, могла быть на него похожа; она показалась мне более высокой, и к тому же такая дерзость показалась мне невероятной. Она ушла, забрав свои пакеты, не глядя мне в лицо, что еще больше увеличило мое подозрение.

– Вы знаете эту девушку? – спросила я спокойно у моей горничной. Та ответила, что до сего дня никогда ее не видела. Я ушла к себе.

Размышляя в одиночестве об этом сходстве, я, наконец, перестала этим заниматься, сочтя, что это смешно, но решила поговорить с этой девушкой и постараться узнать, кто она. Она, возможно, была сестрой моего молодого человека.

Она не замедлила явиться на следующий день в то же время с коробкой, полной кружев, и когда мне о ней сказали, я не замедлила пригласить ее зайти в мою комнату. Я обратилась к ней, не без некоторого волнения, и она, отвечая, не могла не посмотреть на меня, и тогда, убедившись, что я не ошиблась, я не нашла в себе силы задать ей вопросы, которые задумала, так как там присутствовала моя горничная. Но когда, выбрав несколько кружев, я сказала ей пойти взять денег, чтобы заплатить, мое изумление достигло высшей степени – замаскированная персона упала передо мной на колени.

– Решите, мадам, – сказал мне он, – жить мне или умереть; я уверен, что вы меня узнаете.

– Да, я узнаю вас и не могу сказать ничего иного, как то, что вы сошли с ума.

– Я вас обожаю.

– Встаньте, потому что сейчас войдет моя горничная.

– Она посвящена в тайну.

– Что я слышу!

Однако он поднялся, и моя невозмутимая служанка отдала ему его деньги. Уложив в свою коробку оставшиеся кружева, он сделал мне реверанс и ушел.

После его ухода было бы вполне естественно, если бы я поговорила с горничной и мой долг требовал, чтобы я немедленно дала ей отставку, но я не слышала этого повеления, и, соответственно, я пренебрегла бы законом, который предписывал мне мой долг, если бы я к нему обратилась.

Оставшись одна у себя в кабинете и обдумывая этот факт, я увидела, что слишком поздно уже решиться следовать законным путем. Мне надо бы было немедленно велеть арестовать отважного молодого человека, заставив признаться мою служанку, но мое сердце за него заступалось, и, вследствие такого снисхождения, осуждение моей горничной становилось абсурдным. Я ничего не сделала и заставила себя поверить, что она не догадалась, что он сказал мне о том, что она посвящена в тайну. Я решила отвлечься от происшедшего, надеясь, что более его не увижу, и случившееся станет как бы не бывшим.

Но эта надежда перешла в настоящий страх по прошествии двух недель, когда я более не видела молодого человека нигде из тех мест, где случай или его любовь дали бы мне возможность его встретить. Я ощутила неодолимое желание узнать хотя бы его имя, и только моя служанка могла мне его сказать, потому что я не могла и подумать пойти узнать о нем у графа д’Ойрас. Я ее ненавидела, когда, видя ее у себя, представляла, что она, возможно, знает, что ее преступление мне известно, и радуется страху, который я должна испытывать, будучи от нее зависимой. Она могла даже счесть мою сдержанность к обстоятельствам в ущерб моей чести и решить, что я его люблю. Это предположение, когда я думала о его возможности, меня оскорбляло, приводило меня в отчаяние. Что же касается юного сорвиголовы, который вызвал у меня настоящий гнев, мне казалось, что следует его опасаться, и, будучи уверенной, что он не может догадаться, что я его люблю, мне достаточно было знать, что он должен быть убежден в том, что я им пренебрегаю. Эта уверенность служила для меня отмщением в моменты, когда мое тщеславие возрастало выше моей любви; но она приводила меня в отчаяние в другие моменты, когда я думала, помимо своей воли, что он, может быть, решился больше не думать обо мне, и что он уже меня забыл. Вы видите, что я боролась с собой, и чем дольше длилась борьба, тем сомнительней была победа.

Это состояние этой внутренней борьбы не длилось постоянно, и если бы даже ничто мне не помогло преодолеть мои колебания, в конце концов, мне бы удалось восстановить внутреннее равновесие.

Как-то, прилаживая на шею фишю, отделанное кружевами, которые я купила у мнимой торговки, я спросила у служанки:

– Куда она пропала, эта девушка, которая их нам продала?

Заметьте, что я задала ей этот вопрос без всякой предварительной подготовки. Не иначе, как мой Гений, добрый или злой, заставил выйти эти слова из моих уст.

– Опасаясь, очевидно, – ответила мне она, – что мадам заметила ее переодевание, и что эта смелость вам не понравится, она не посмела снова вам показаться.

– Разумеется, я это заметила, но я слегка была удивлена в тот момент, когда поняла, что вы знаете, что это был юноша.

– Я не могла отказаться, поскольку знала, кто это.

– Кто он?

– Это граф А-ль, которого вы должны были бы узнать, поскольку встречались с ним четыре месяца назад в этой самой комнате.

– Это правда; и даже, может быть, я его узнала; но мне хотелось бы знать, почему вы меня обманули, когда я спросила вас, знаете ли вы эту девушку.

– Чтобы вас не смущать. Я решила, что вы рассердитесь, узнав, что я знаю эту маску.

– Вы оказали бы мне больше чести, предположив обратное. Когда в тот момент, когда вы были в своей комнате, я приказала ему уйти, назвав безумцем и высказав опасение, что, возвратившись, вы можете застать его на коленях, он сказал мне, что вы посвящены в тайну.

– В тайну! Я воспринимала эту игру как совершенно несерьезный фарс.

– Так и есть; но со своей стороны, я придала ему столь большое значение, что для того, чтобы не прогонять вас от себя, я решила ничего вам не говорить, сделав вид, что ничего не знаю.

– Я решила, что эта сцена заставит вас посмеяться, и теперь, когда я вижу, что вы ее восприняли всерьез, я действительно сожалею, что, некоторым образом, могла приблизиться к нарушению моего долга.

Этот диалог, в результате которого я сочла свою горничную полностью оправданной, умиротворил мое сердце, но не вполне успокоил мой ум, как мне было необходимо. Я знала, что молодой граф А-ль был полностью без средств и целиком зависел от милостей, которые ему могла дать протекция министра, у которого он состоял на службе, и мне не было неприятно, когда я поняла, что этот граф А-ль меня любит, и мысль о том, что я сама могла бы стать счастливым источником его благосостояния, стала доставлять мне радость в моих мечтаниях, когда я оставалась наедине с самой собой. Легко предположив, что моя горничная может лучше соображать в этих делах, чем я, и рассматривая выходку молодого графа как шалость, не имеющую никаких последствий, я сочла смехотворной мою слишком щепетильную деликатность; но после этих мыслей, достаточно утешительных, мне пришла в голову другая, которая меня сильно встревожила, поскольку унижала меня. Мысль, что граф А-ль решил больше меня не видеть, заставила меня предположить в нем либо слишком ограниченный ум, либо недостаток любви, который огорчал меня еще больше, чем его слабая способность к рассуждению. Если он обиделся на то, что я сочла его поступок безумным, он не мог быть ни тонким, ни умным, ни достойным моего нежного участия.

Моя любовь, изнемогающая в условиях жестокой неуверенности, которая часто приводит ее к смерти, – вот что пришло мне на помощь, чтобы придать силы и сделать меня всемогущей:

Моя горничная, помимо меня, как я узнала от нее самой в дальнейшем, написала ему, что он может прийти увидеться с ней в том же обличье, будучи уверен, что я не сочту это дурным. Он последовал ее совету и однажды, прекрасным утром, она вошла в мою комнату, смеясь и говоря, что притворная торговка находится в ее комнате с безделушками. При этой новости я начала смеяться, как и она, но над собой, так как дело не казалось мне заслуживающим смеха, но когда она спросила, желаю ли я, чтобы она его ввела ко мне, я приняла серьезный вид, спросив, не сошла ли она с ума, и сказав, что я сама к ней зайду.

В этот день развернулась большая торговля. Моя горничная входила и выходила, и у нас было достаточно времени, чтобы объясниться и сделать все заявления, которые мы хотели. Бесповоротно заверив его, что я его люблю, я грустно дала понять, что должна его забыть, потому что не могу надеяться на то, что мои родственники согласятся на наш союз. Он, в свою очередь, сказал мне, что министр, его покровитель, решил отправить его как можно скорее в Англию, и он неизбежно умрет, либо до отъезда, либо в пути, потому что не может жить без меня или, по крайней мере, без надежды, что наступит день, когда он меня получит. Мне казалось, что я не могу ему ничего обещать. Он спросил, могу ли я ему позволить приходить часто к моей горничной, все время в том же обличье девушки, и я объяснила, в какое он положение меня ставит. Он ответил, что ему достаточно того, чтобы мне нечего было опасаться, потому что его посещения никак не могут быть отнесены на мой счет; но я как раз весьма опасалась за него, потому что его переодевание являлось само по себе преступлением. Несмотря на это, порекомендовав ему быть осторожным, я заверила его, что всегда буду с большим удовольствием с ним видеться.

Графа А-ль, на восемь дюймов ниже, чем я, двадцати двух лет, одетого как женщина, никто бы не мог принять за мужчину, ни по голосу, ни благодаря некоторой полноте. У него даже были жесты и манеры, присущие нашему полу, или он их легко имитировал. Он был почти безбород и мог, когда нужно, избавиться от малейших следов бороды.

Он продолжал, таким образом, приходить ко мне повидаться два или три раза в неделю почти три месяца подряд, все время в комнате моей служанки и всегда в рамках самого глубокого уважения; даже когда мы были одни и в полной свободе, все равно; он слишком боялся мне доставить неудовольствие, чтобы предпринять что-нибудь противное должному уважению. Однако я полагаю, эта сдержанность с его стороны, как и с моей, была как раз тем питательным материалом, который был нужен, чтобы пламя любви стало негасимым.

Когда мы размышляли над тем моментом, который должен был вскоре наступить, и в который мы должны были расстаться, грусть овладевала нашими умами; но не возникало никаких проектов, никаких идей насчет того, чтобы предпринять что-то, что сделало бы нас счастливыми. Сама наша любовь, отягощенная грустью, делала нас глупыми; мы либо льстили себя надеждой, что жестокий момент никогда не наступит, либо гнали от себя саму эту мысль; но вот момент наступил, неожиданный и, соответственно, слишком скорый, когда мы должны были либо принять какое-то решение, либо не принимать никакого.

Одним прекрасным утром мой возлюбленный принес мне новость, со слезами на глазах, что министр дал ему письмо в Лондон, адресованное г-ну де Саа, посланнику Португалии, который находится здесь, и другое, открытое, адресованное капитану фрегата, который должен прибыть из Ла Феррол и который должен, остановившись только на несколько часов, следовать в Англию. Министр приказывал капитану принять на борт моего возлюбленного, отнестись к нему с уважением и отвезти его туда.

Во мне мгновенно зародился смелый проект ехать вместе с ним либо в качестве его слуги, либо даже, не имея необходимости скрывать свой пол, в качестве его жены. Я увидела, что мой возлюбленный удивился, когда я сообщила ему смелый проект. Размеры его счастья поразили его до такой степени, что он сказал мне, что чувствует себя неспособным думать о последствиях и предоставляет мне возможность решать. Я сказала, что мы поговорим подробнее обо всем на следующий день.

Предвидя трудности, с которыми я могу столкнуться, выходя из моего дома одетой как женщина, я решила одеться мужчиной, но поскольку, в образе мужчины, я могла быть представлена только как слуга моего возлюбленного, я опасалась оказаться подверженной слабостям, свойственным моему полу при путешествии на море. Это соображение навело меня на мысль представиться самой в роли хозяина, если капитан не знает лично графа А-ль. Однако идея заставить моего возлюбленного играть роль моего слуги мне тоже не нравилась, и я решила представить его моей женой. Как только корабль пристанет к Англии, мы поженимся и переоденемся в одежды, присущие нашему полу. Наш брак загладит преступление, связанное с моим бегством или с похищением, в котором можно обвинить моего супруга, и я не считала вероятным, что граф д’Ойрас может решиться меня преследовать, имея в виду судьбу своего протеже. Для жизни, имея в виду, что я стану в будущем владелицей моих доходов, продажи моих бриллиантов должно было нам хватить. У меня с собой был ларец с моими драгоценностями.

Мой возлюбленный не нашел, или не осмелился, мне что-либо возразить, когда я назавтра изложила ему мой необычный проект. Могло возникнуть лишь одно неодолимое препятствие, если бы капитан ожидаемого корабля его знал, но это не казалось ему правдоподобным. Необходимо было пойти на риск. Он снабдил меня одеждами, которые мне были необходимы. Ростом я была выше его на восемь дюймов.

Я снова увидела его только три или четыре дня спустя, к вечеру. Он сказал, что получил записку от чиновника морского бюро, который извещал его, что такой-то фрегат прибыл из Ла Ферол и стоит на якоре в устье Тахо, чтобы быть готовым продолжить свое путешествие, как только капитан, который высадился на берег, чтобы отнести депеши премьер-министру, вернется на борт. Его шлюпка должна находиться в полночь в таком-то месте, где капитан должен ее найти по прибытии. Решившись на все, я не нуждалась в том, чтобы заранее знать подробности. Он указал мне место и дом, где он будет меня ждать, и я обещала ему туда прийти. Я заперлась у себя, сделав вид, что нездорова, взяла в маленький сак то немногое, что было действительно необходимо, и ларец с бриллиантами моей матери, и, одетая как мужчина, вышла из своих апартаментов, так, что никто не видел, и спустилась по лестнице, предназначенной только для слуг. Даже портье не мог меня увидеть, когда я вышла из дворца.

Граф А-ль, одетый как мужчина, опасаясь, что я могу заблудиться, ждал меня в сотне шагов от моих дверей. Он поразил меня, взяв за руку. Мы направились вместе в дом, где был его чемодан, который он открыл, чтобы положить туда свои мужские одежды и достать женские, в которые он облачился менее чем за полчаса. Затем, в сопровождении мужчины, который нес его чемодан и мой маленький сак, он отвел меня в шлюпку. Мы сели в нее в одиннадцать часов. Я достала из моего сака шкатулку с моими небольшими сокровищами, сказав ему, что полагаю более надежным держать их у него в кармане. Несколько минут спустя после полуночи прибыл капитан в сопровождении одного из своих офицеров, который при виде меня сказал, что имеет распоряжение министра относиться ко мне с полным почтением, и обрадовался, когда я представил ему мою жену, не сочтя необычным, что тот же министр не предупредил его, что я сяду с женой. Менее чем через час мы прибыли на фрегат, который находился в трех милях от берега, и сразу снялись с якоря. Нам выделили каюту, очень обширную, где имелась большая кровать, лавка и гамак. Капитан, получив от меня письмо, в котором ему предписывалось везти в Англию моего возлюбленного, с которым он, к счастью, не был знаком, нас покинул. Мы провели весь остаток ночи в разговорах о том большом шаге, который мы собираемся совершить, и когда наступил день, мы были весьма обрадованы, что не видно более Лиссабона. Нуждаясь в отдыхе, я бросилась на скамейку, а мой возлюбленный – в гамак, даже не думая раздеться. Но едва мы легли, море начало обращаться с нами так, как оно обращается со всеми теми, кто к нему не привык. В первые двадцать четыре часа оно опустошило наши желудки, выворачивая их наизнанку, даже когда там ничего не было, и два последующих дня мы могли только спать и стонать; однако на четвертый день, побуждаемые зверским аппетитом, мы не могли успокоиться, непрерывно насыщаясь.

Это путешествие в Европе очень продолжительное, потому что, как вы знаете, пересекается вся Атлантика, но, однако, мы совершили его за четырнадцать дней. Мой возлюбленный не выходил из каюты, а капитан ни разу не пришел к нему с визитом; я могла отнести это только за счет вежливости, так как у нас допустимо бывает проявлять ревность без того, чтобы вызывать смех. Но я проводила почти весь день на воздухе, развлекаясь тем, что разглядывала с помощью подзорной трубы все удаленные объекты. На седьмой день мое сердце затрепетало, когда мне сказали, что судно, к которому мы приблизились на среднюю дистанцию, – это корвет, который, несмотря на то, что он вышел из Лиссабона не менее чем на день позже нас, прибудет, однако, в Англию на три дня раньше нас.

Мы прибыли туда на рассвете и бросили якорь в порту Плимут.

Офицер, которого капитан отправил на берег, чтобы получить разрешение на высадку пассажиров, вернулся на борт к вечеру и вручил ему пакеты и письма. Прочитав одно более внимательно, чем прочие, он подозвал меня для разговора. Мой возлюбленный был, как всегда, в нашей каюте.

– Это письмо, – сказал он мне, – от графа д’Ойрас. Он приказывает мне под страхом смерти не допустить высадки с моего корабля португальской девушки, если она есть, по крайней мере, если она мне лично не знакома. Он предписывает мне отвезти ее в Лиссабон, после того, как я выполню поручения, которые задержат меня на несколько дней в Кадисе. На моем судне нет ни девушек, ни женщин, за исключением вашей жены. Докажите мне, что она ваша жена, и я сразу разрешу вам высадиться вместе с ней; без этого, вы должны согласиться, что я обязан подчиниться приказу министра.

– Она моя жена, но у меня нет никаких бумаг, чтобы вам это доказать.

– Тем хуже. Она вернется со мной в Лиссабон, к ней будут относиться с уважением и хорошо обращаться, как приказал мне граф; будьте в этом уверены.

– Жена, месье, неотделима от мужа.

– Согласен. Вы можете вернуться в Лиссабон на корвете; вы будете там раньше нее.

– Почему я не могу вернуться вместе с ней?

– Потому что мне приказано вас высадить здесь. Почему ваша жена не указана в том письме, что вы мне дали? Если она не та персона, которую хотят вернуть, вы можете быть уверены, что ее вам вернут в Лондон.

– Позвольте мне с ней переговорить.

– Охотно, но в моем присутствии.

С сокрушенным сердцем я направился сказать моему возлюбленному, называемому моей женой, из-за какой фатальной случайности и по какому жестокому приказу мы должны разлучиться. Он ответил мне, сдержав слезы, что у нас нет другого выхода, чем принять это, сохраняя спокойствие, будучи, однако, вполне уверены, что увидимся не позже чем через два месяца. Связанный присутствием капитана, он не мог сказать мне больше. Я сказала ему, что из Лондона я сразу напишу м-м аббатисе, что она должна быть первым человеком, с которым он должен увидеться в Лиссабоне, и от нее он узнает мой адрес. Я поостереглась просить у него мою шкатулку. Капитан мог счесть своим долгом составить опись, и богатство бриллиантов могло внушить ему мысль, что моя предполагаемая жена может быть никем иной как девицей, которую я похитила. Мы должны были полностью предаться нашей судьбе. Обнявшись, мы заплакали, и капитан также, когда он услышал от меня:

– Доверьте мою честь и вашу этому достойному капитану!

Положили в шлюпку чемодан, и я должна была оставить мой сак; таким образом, в моем распоряжении остались только мужские одежды. Я обнаружила после осмотра, что это все, чем я владею. Тетради, письма, книги, рубашки, два или три комплекта одежды, шпага и пистолеты, дорожные и карманные; я взяла с собой эти последние. Я направилась с чемоданом в гостиницу, где хозяин мне сказал, что если я хочу выехать в Лондон на рассвете вместе с двумя дамами и послом, мне это будет стоить только оплату лошади, и пригласил меня поужинать вместе с этими тремя персонами, чье поведение показало мне, что я не должна отказываться от компании. Они, со своей стороны, сочли меня достойной своей. Мы прибыли в этот город на следующий день рано утром, и высадились на Стрэнде, в гостинице, где, сочтя, что я плохо устроена, я осталась только чтобы пообедать. Затем я вышла, чтобы подыскать хорошее жилище, соответствующее тому положению, в котором я оказалась. Я располагала кошельком, в котором имелось пятьдесят лисбонинов и кольцо примерно такой же стоимости.

Осмотрев несколько комнат в разных домах, я сняла одну, на четвертом этаже, соблазненная добрым и благородным лицом хозяйки. Не имея опыта и без рекомендаций, я могла полагаться лишь на Бога и на добрую волю, доверившись чувству симпатии. Эта женщина мне понравилась. Я договорилась о десяти шиллингах в неделю, и тот же час попросила ее помочь мне переодеться в женщину, самого простого вида, не осмеливаясь более выходить, одетая так, как я была. Не позднее, чем назавтра я закупила на свои деньги рубашек, платьев, башмаков и все принадлежности, необходимые для бедной девицы, которая не собирается ни обольщать кого-либо, ни вызывать жалость, ни пускаться в авантюры. Говоря достаточно хорошо по-английски, но так, что никто не мог усомниться, что я не англичанка, я знала, какого поведения мне следует придерживаться, чтобы гарантировать себя от того, чего мне следует опасаться.

Однако менее чем через две недели я увидела, что дом моей доброй хозяйки не отвечает моим правилам, моему спокойствию и моей экономии, потому что мое дело может тянуться долго, и, не имея денег, я окажусь в самом трудном положении. Я решилась оттуда съехать. Находясь в решимости не принимать визитов, я их не принимала, но не могла помешать тому, чтобы любопытные толклись целый день у моей двери, и чем больше они убеждались, что я никого не принимаю, тем более назойливыми и многочисленными они становились. Дом, в котором я жила, был слишком на виду. Рядом со Св. Павлом, неподалеку от биржи, в этот дом приходило множество молодых людей, чтобы поесть, на втором и на третьем этаже, и все пытались исцелить меня от моей грусти, несмотря на то, что я в этом не нуждалась.

Решив тратить на жизнь не более гинеи в неделю, я, поскольку мое кольцо мне не было нужно, решила его продать, но постепенно. Старый торговец, что жил на моем этаже, порядочность которого моя хозяйка мне гарантировала, предложил мне 150 монет, и я его ему продала, но при условии, что он будет выплачивать мне по четыре каждый месяц, и что я смогу его у него выкупить за те деньги, что он мне уже выплатил авансом. Я хотела сохранить наличные, что у меня еще оставались, чтобы вернуться к себе на родину по суше, когда мне напишут, что я могу туда ехать, ничего не опасаясь. Я не хотела ехать морем. Я немного тратила на одежду, и у меня оставалось еще достаточно. Моего кольца мне хватало, чтобы прожить три года, и за тот год, что я уже здесь провела, я потратила лишь треть того, что было.

Покинув дом моей честной хозяйки, которая продолжала быть моим добрым другом, я сняла комнату в приличном доме, снова на Стрэнде, за ту же цену, но вынуждена была нанять служанку, так как не могла никак решиться есть иначе, чем в своей комнате. Необходимость держать эту служанку стала моим несчастьем, так как мне попадались только мошенницы, и, вы понимаете, желая тратить на жизнь не более шиллинга в день, мне невозможно было избежать краж. Я мало ела и, не перенося пива, пила только воду. Вино Опорто, у нас превосходное, здесь дорогое и плохое. От всех этих лишений я худела, я не знала, как мне избавиться от этой нищеты, когда мой добрый ангел, если я смею так сказать, дал мне прочесть в газете странное объявление, которое заметили на вашей двери. Посмеявшись, потому что это было слишком забавно, чтобы не посмеяться, я не могла воспротивиться желанию пойти поговорить с вами. Я хотела увидеть, смогу ли я улучшить мои условия существования без роста моих расходов. К этому примешивалось и любопытство, потому что в газете было сказано, что хозяин дома – итальянец, который, очевидно, не опасается ловушки, а я, со своей стороны, не боялась насилия, и в этом я, как раз, ошибалась, потому что есть такие виды насилия, от которых сладко не обороняться. Будучи обученной итальянскому, я сохранила большую склонность к вашей нации.

– Ну вот, мадам, маленькая история, которая меня весьма заинтересовала! У вас ангельский ум, и теперь, когда я знаю, что вы португалка, я чувствую, что примиряюсь с вашей нацией.

– А вы разве нас не любите?

– Я склонен к этому с тех пор, как узнал, что вы оставили умирать в нищете двести лет назад вашего Вергилия.

– Камоэнса, вы хотите сказать; но как вы можете так его любить, не слыша нашего языка?

– Я прочитал его в переводе латинским героическим стихом, настолько прекрасным, что я думал, что читаю Вергилия.

– О небо! Что вы говорите? Теперь я обещаю самому Богу, да, я даю обет изучить латынь.

– Очень хорошо; но от меня. Я стану жить и умру в Португалии, если вы обещаете мне ваше сердце.

– Ах, почему их у меня не два! С тех пор, как я вас узнала, я меньше себя люблю; я боюсь стать неверной.

– Я доволен, что вы любите меня, как если бы я был вашим отцом, но позвольте, чтобы ваш отец обнял свою дочь. Пожалуйста, продолжите вашу историю. Мне остается узнать главное. Что стало с вашим возлюбленным? И что сделали ваши родственники, когда им стало известно ваше бегство?

– На третий день после моего прибытия в этот огромный город я написала длинное письмо м-м аббатисе, моей тете, в котором во всех деталях и с совершенной правдивостью рассказала обо всем, что со мной приключилось, умоляя защитить моего супруга и поддержать меня в моем намерении не возвращаться в Лиссабон, пока она не уверит меня, что при моем возвращении мой брак не встретит никакого противодействия, и что, вступив во владение моими богатствами, я смогу жить публично вместе с моим мужем. Я просила ее информировать меня обо всем и направлять мне свои ответы, называя меня мисс Полина, через мою хозяйку, адрес которой я дала. Я направила ей мое письмо через Париж и Мадрид, потому что по суше нет более короткой дороги; соответственно, я получила ответ только три месяца спустя. Она сообщила мне, что фрегат, на котором я уехала, вернулся в Лиссабон всего восемь-десять дней назад, и что капитан, сразу известив министра, что привез в Лиссабон единственную даму, что имелась у него на борту, несмотря на то, что граф А-ль утверждал, что она его жена, и ждет от него распоряжений. Министр, не сомневаясь, что эта дама – я, приказал капитану письменно, чтобы тот отвел даму в ее монастырь и там ее заключил. В письме министр написал аббатисе, что направляет ей ее племянницу и просит содержать ее там под надежной охраной до дальнейших распоряжений. Моя тетя была бы этим изрядно поражена, если бы не получила за три или четыре дня до того письмо, в котором я информировала ее обо всех моих делах. Она поблагодарила капитана, отвела свою предполагаемую племянницу в комнату, где ее заперла и написала графу д’Ойрас, что, согласно его приказу, заключила в своем монастыре мадемуазель, которую Его Превосходительство именует ее племянницей, но что эта мадемуазель не является ни ее племянницей, ни мадемуазелью, но юношей, одетым в женское платье, и она не может держать его в своем монастыре. Она просила его, соответственно, послать кого-то забрать его от нее как можно скорее. Отправив министру этот необычный ответ, она нанесла визит графу А-ль, который бросился перед ней на колени. Моя тетя подняла его, сказав, что она знает все, и показав мое письмо. Она сказала ему в то же время, что, соответственно своему долгу, она написала министру, что не может держать в своем монастыре мужчину, и что, выйдя отсюда, он должен ожидать, что его отведут в другое место в течение часа или двух. Граф, проливая слезы, положился на ее защиту в отношении моих и своих дел и передал ей мою шкатулку, которую держал все время у себя в кармане и которую аббатиса с удовольствием спрятала. Затем она его покинула, заверив, что обо всем меня информирует. Она больше его не видела, несмотря на то, что он должен был провести в комнате, где находился, всю ночь и уехать лишь утром следующего дня, поскольку министр уехал в одно из своих имений в трех или четырех лье от Лиссабона. Получив ее письмо очень поздно, он смог ответить ей лишь на следующий день, но этот ответ он собрался дать ей сам лично. Аббатиса легко убедила его в важности соблюдения секрета в этом деле, потому что, если выяснится, что замкнутость монастыря оказалась нарушена, это нанесет урон ее чести. Она дала прочесть гордому министру полученное ею от меня письмо и сказала ему, что взяла на хранение шкатулку. Он сказал, что она должна ее сохранить. Он поблагодарил ее за откровенность, с которой она посвятила его во все, и, смеясь, попросил прощения за то, что направил ей для компании красивого мальчика. Проведя несколько минут в раздумьях, он сказал, что в этом деле секретность имеет самое большое значение, и что поэтому переодетый должен покинуть монастырь и ехать вместе с ним. Моя тетя, придерживаясь того же мнения, пошла за ним, проводила его до дверей, посадила в коляску министра, который был в одиночестве, и усадила рядом с ним. Она не знала и не могла сказать мне, что министр с ним сделал, и этого не знал никто. Весь Лиссабон был заинтригован, потому что история рассказывалась публично, но с различными подробностями, взаимно исключающими друг друга, которые должны были лишь вызывать смех у графа д’Ойрас. В Лиссабоне говорили и говорят до сих пор, что капитан фрегата передал меня моей тете по приказу министра, но что министр не позднее, чем на следующий день лично явился в одиночку забрать меня из монастыря, и что никто не знает, где он меня содержит. Соответственно, все полагают, что граф А-ль находится сейчас в Лондоне. Легко, однако, допустить, что граф д’Ойрас не упускает из виду все, что касается меня, потому что он знает мое имя, мой адрес, и у него хватает шпионов. Так что, по совету моей тети, я написала ему два месяца назад, что готова вернуться в Лиссабон, если Его Превосходительство окажет мне честь написать мне собственной рукой, что, по моем прибытии на родину, граф А-ль будет публично объявлен моим супругом, с тем условием также, что никто не будет меня при этом сопровождать, даже в качестве друга. Без этого я заявила, что готова провести всю свою жизнь в Лондоне, где законы гарантируют мне свободу. Я все время жду ответа министра.

Эта история могла бы показаться романом для тех, для кого правдоподобие не имеет значения. Несмотря на измененные имена, многие знатные персоны Лиссабона знают, кто в ней настоящие действующие лица, но благоразумно никогда их не назовут.

Так мы жили, Полина и я, совсем не расставаясь и становясь день ото дня все влюбленней, как раз оттого, что рассчитывали уморить нашу любовь голодом; но это сама любовь, в конце концов, меня бы убила, потому что я худел на глазах, не мог больше спать, и мой аппетит пропал. Полина, наоборот, полнела и становилась все красивее. Я говорил ей, что если мои страдания ведут к росту ее очарования, она должна воспрепятствовать моей смерти, так как смерть прекращает страдания. Она стала меня убеждать, что мое истощение происходит не от моей любви, а от той жизни, которую я веду, никогда никуда не выходя.

– Если вы меня любите, – сказала мне она однажды, – докажите это. Отправляйтесь прогуляться на лошади.

– И потом?

– Вы увидите меня благодарной, и вы поедите с удовольствием и проспите всю ночь.

Скорей, мою лошадь, скорей, мои сапоги. Я целую ей руку, выходя, и направляюсь к Кенсингтону. Рысь меня не устраивает, я пускаю мою лошадь в галоп, она закусила удила и понесла, и вот я уже на мостовой, как раз напротив дверей герцога де Кингстон, где меня из окна узнает мисс Чугделей и отправляет одного из своих слуг мне на помощь. Я встаю, хочу пойти поблагодарить ее, но не могу ступить на правую ногу. Меня переправляют в зал, разувают, осматривают, и камердинер, хирург, решает, что это вывих с растяжением. Он трогает кость и находит, что она выбита из сустава. Он предписывает мне восемь дней постели, чтобы я вернулся в свою тарелку, делает мне большую повязку, и очаровательная мисс велит отвезти меня домой и отправляет мою лошадь ее хозяину.

У себя я ложусь в кровать, и хирург, который живет в двадцати шагах от дома, снимает повязку и смеется над предполагаемым вывихом. Он ставит сто гиней, что это не более чем растяжение, и он очень недоволен.

– Потому что я хотел бы, чтобы это был перелом, – говорит он мне, – чтобы вы увидели, каков я в деле.

Он был француз. Я поблагодарил его и поклялся, что не нуждаюсь в этом эксперименте, чтобы убедиться в его талантах.

Я не вижу Полины. Мне говорят, что она выехала в портшезе. Я вижу ее, наконец, возвратившейся два часа спустя и взволнованной, услыхавшей от старухи, что я сломал ногу.

– Я несчастная! Это из-за меня!

Она бледнеет и падает на кровать.

– Дорогая моя, это пустяки. Растяжение.

– Злая ведьма! Бог знает что! Почувствуйте мое сердце.

Я чувствую его. Счастливое падение.

Я приклеиваюсь губами к ее губам, происходит двойной поцелуй, и я благословляю растяжение. Полина смеется.

– Чему вы смеетесь?

– Проделкам Амура, всегда нашего хозяина.

– Куда вы ходили?

– Я пошла забрать обратно мое кольцо, отдав доброму человеку сорок восемь ливров, сто он мне выдал, по четыре каждый месяц, и хочу вам сделать подарок, чтобы вы имели сувенир на память о моей дружбе. До самого моего отъезда мы будем жить вместе как жена и муж, и мы устроим свадьбу этим вечером, поужинав здесь на вашей кровати, потому что растяжение и я не позволим вам ее покинуть.

– Ах, дорогая Полина! Какая новость! Позвольте, ради бога, мне сомневаться, потому что уверенность заранее меня убьет.

– Ладно, сомневайтесь в этом, но лишь слегка, потому что иначе это сомнение может меня обидеть. Довольно жить с вами, любя вас и делая вас несчастным, – я решилась на это, три часа назад, видя, как вы садитесь на лошадь, и я пошла забрать мое кольцо, чтобы выйти из ваших объятий только тогда, когда придет роковое письмо, которое призовет меня в Лиссабон. Восемь дней мое сердце опасалось этого. Нет. Я этого больше не хочу. Пусть бы курьера, что везет это письмо, ограбили.

Как она мне и сказала, я призвал ее упасть в мои объятия, но поскольку дверь была открыта, она этого не хотела, и, чтобы меня успокоить, она пошла за Ариосто и хотела читать мне приключение Риччардетто с Фиордеспина, принцессой испанской, которое составляет главное украшение двадцать пятой песни поэмы, которую я знал наизусть. Она взялась быть принцессой, а чтобы я был Риччардетто, и она наслаждалась в воображении:

Когда она подошла к стансу, который говорит:

Она сделала глоссу на фразе «целовала в уста» и на Амуре, который в этот момент придал твердости стреле Риккардетто. Комментируя это действо, она, казалось, была недовольна тем, что от удивления я дал ей возможность дотронуться до стрелы, но она должна была разразиться смехом, когда подошла к двум стихам:

и к двум другим из следующего станса:

Она удивляется тому, что Рим не запретил эту поэму, в которой столько сальностей, но она отказывается от этих слов, когда я убеждаю ее, что единственные вещи, которые заслуживают названия сальностей, это те, что вызывают отвращение. Ей приятно в Ариосто то, что он отдал предпочтение Испании перед женщиной другой нации, чтобы приписать ей соответствие вкусу барокко, что привело ее к влюбленности в Брадаманте. Но я решил, что наступил мой час, когда она прочла эти три стиха:

Я хочу немедленно показать ей явление в действии, но она говорит, что я рискую повредить моему растяжению.

– Уж не следует ли ждать моего выздоровления, чтобы вкусить нашего брака?

– Я так полагаю. Вы не можете, если я не ошибаюсь, сделать малейшее движение…

– Вы ошибаетесь, дорогая; но, тем не менее, я не стану откладывать все на завтра, будьте уверены, даже если это будет мне стоить ноги. И еще, вы убедитесь, что существуют два способа. Я вас убедил? Ответьте мне, потому что ваше рвение меня интересует.

– Ну что ж! Жена должна повиноваться супругу. Я сделаю все, чего вам хочется.

– Когда?

– После ужина.

– Дорогая жена, перейдем к ужину. Пообедаем лучше завтра.

– Нет. Признайте, что мы должны остерегаться давать повод слугам догадаться.

Я согласился; но мы не могли есть, и в десять часов оказались вполне свободны.

Но этой очаровательной женщине, которая имела смелость объявить мне в столь ясных выражениях, что мы станем мужем и женой после ужина, не хватило этой смелости, чтобы раздеться в моем присутствии. Она не могла на это решиться; она говорила мне это, посмеиваясь над самой собой.

– Но вы же жили четырнадцать дней в одной каюте с вашим возлюбленным.

– Он все время держался в своем гамаке, повернувшись ко мне спиной, когда я, сидя на своей лавке, раздевалась, а по утрам одевалась.

– Такая добродетельность почти невероятна.

– Я полагаю, мой друг, что когда еще не начали, легче сдерживаться, чем дать себе волю. В эту первую ночь я лягу с вами одетая.

– Хотите ли вы, чтобы я тоже оделся?

– Вы жестоки. Простите же мою слабость.

– Но, мой ангел, разве вы не чувствуете, насколько этот стыд недостоин вашего ума?

– Погасим свечи, и через минуту я буду в ваших руках.

– Скорей погасим.

Но несмотря на опущенные занавески, яркая луна бросала в комнату достаточно света, чтобы различать очаровательные черты на том расстоянии, на которое она удалилась. Все эти маневры, казалось, делались лишь для того, чтобы разжечь мой пыл, но Полина знала, что ей не нужно прибегать к искусству.

Полина пришла в мои объятия, и мы сосредоточились в полнейшем молчании. В своем пламени мы соответствовали друг другу, и ее стоны стали моими верными гарантами того, что ее желания были даже живее тех, что ощущал я, и что ее потребности были больше моих. Обязательный долг беречь ее честь заставил меня неожиданно остановиться и собрать в платок славные знаки ее добродетели, которой я был победителем.

До этого момента одна любовь мною двигала, но после кровавого жертвоприношения я, к своему удивлению, проникся уважением и благодарностью. Я излился в самых пылких выражениях, стараясь уверить ее, что я понимаю всю глубину моего счастья, и что она найдет меня всегда готовым положить мою жизнь для защиты ее от любого риска, чтобы уверить ее в моей постоянной любви. Возобновив несколько раз наши сражения, мы оказались неспособны завершить последнее, и заснули так крепко, что при пробуждении не могли поверить, что мы спали.

Видя в моих объятиях первую красавицу Португалии, единственного отпрыска знаменитой фамилии, которая отдалась мне, и которая, однако, могла принадлежать мне лишь ненадолго, я созерцал Полину, опираясь на локоть, охваченный этими грустными мыслями.

– О чем ты думаешь, дорогой друг?

– Я пытаюсь убедить себя в том, что мое счастье не сон. Если это реальность, я хочу умереть до того, как потеряю тебя. Я счастливец, которому ты передала бесценное сокровище, которого, я думаю, я недостоин, хотя я люблю тебя больше, чем себя самого.

– Нет, мой друг. Ты очень этого достоин, если я тебе еще дорога, потому что я не сомневаюсь в твоей любви.

Полина, чувствительная к ласкам, что сопровождали мои слова, запылала, почувствовав возобновление моего огня и, являя моим жадным взорам все свои красоты, предалась моему третьему приступу, когда я видел ее, после долгого сражения, несколько раз в состоянии любовного изнеможения. Я кончил, показав ей, мгновение спустя, знаки своего уважения, которым я не пренебрег, спасая ее честь.

– Я клянусь тебе, мой друг, что моя любовь не оставила мне времени об этом подумать. Это должна быть твоя забота, но я рада видеть, что никогда не буду вынуждена раскаяться, что предалась этому чувству.

Она сошла с кровати, чтобы одеться, смеясь, что мое присутствие больше ее не смущает.

– Если пропажа стыда, – сказала мне она, – это результат постижения знания, скажи мне, почему наши прародители стали стыдиться только после обретения этого знания.

– Я ничего этого не знаю, мой ангел, но хотел бы я знать, задавала ли ты этот вопрос ученому наставнику-итальянцу, который у тебя был вплоть до твоего выхода из монастыря.

– Ну что ж! Да.

– Что он тебе сказал?

– Что они стали стыдиться не потому, что познали наслаждение, а потому, что стали ослушниками. Укрывая части тела, которые их соблазнили, они, как им казалось, отрекались от греха, который совершили. Однако, как говорят, Адам был гораздо более виновен, чем Ева.

– Как это?

– Потому что Адам получил запрет от самого Бога, в то время как Еву мог научить только Адам.

– Они оба получили его от Бога.

– Ты разве не читал «Бытие»?

– Ты смеешься надо мной.

– Значит, ты плохо читал, потому что там ясно сказано, что Бог создал Еву после того, как ввел запрет для Адама.

– Мне кажется странным, что наши толкователи не ссылаются на это обстоятельство, потому что оно мне кажется важным.

– Потому что они мошенники, и почти все – враги нашего пола.

– Ах, вот как!

– Не будем говорить об этом, прошу тебя; но мой наставник был порядочный человек.

– Он был иезуит?

– Да, но в короткой одежде.

– Что из того?

– Мы поговорим об этом в другой раз.

Моя дорогая Полина была мыслителем, настолько преданным своей религии, что занималась ею намного больше, чем я. Я бы этого никогда не узнал, если бы не стал с ней спать. Я встретил множество женщин, настроенных так же; чтобы наслаждаться их душой, следует начать с того, чтобы их осудить; таким образом вы завоюете их доверие, и у них не будет более секретов от того счастливца, кто сумеет их завоевать. По той же причине этот очаровательный пол любит храбреца и ненавидит труса, если это только не какой-нибудь красавчик, который их забавляет, но которым они в конце концов пренебрегают, и когда храбрец отвешивает такому ударов палкой, они смеются.

После этой небесной ночи я решил больше не выходить из дома, пока Полина остается в Лондоне. Мое решение ей понравилось. Она не покидала меня, кроме праздников, когда ходила к мессе. Я закрыл свои двери для всех и даже для хирурга, потому что мое растяжение прошло само по себе. Я известил достопочтенную мисс Шёдлей, которая перестала посылать по два раза в день лакея справляться о моем здоровье.

Полина, поднявшаяся к себе в комнату после нашего любовного сражения, показалась мне воплощенным ангелом, когда я увидел ее снова в полдень. Ее цвет лица, который годовое воздержание сделало слишком бледным, стал напоминать лилии и розы, и на ее лице отразилось чувство удовлетворения и довольства, которыми мои глаза не переставали любоваться.

Захотев получить ее портрет в миниатюре, как и она хотела получить мой, я написал Мартинелли направить мне художника, самого знаменитого в Лондоне по сходству своих портретов, и он направил ко мне еврея, который справился превосходно. Я велел оправить портреты в кольца, и это был единственный подарок, который Полина согласилась от меня принять, в то время как я счел бы себя разбогатевшим, если бы она захотела получить все, чем я владею.

Так пролетели три недели со дня нашей свадьбы, когда в каждое мгновенье, всегда с той же силой, мы оба были счастливы. Мы стали такими, что не могли больше найти ни малейшей разницы между собой; это была непрерывно продолжающаяся череда взаимных радостей, до того, что мы не могли и желать большего. Желания возникали в соответствии с потребностями, мы не замечали этого, потому что природа и фортуна поставляла нам все, мы ни в чем не нуждались. Любое желание, впрочем, неотделимо от тревоги и беспокойства, и мы, я и Полина, насмехались над философами, которые вздумали бы нас жалеть, потому что у нас больше не было желаний. Их и невозможно иметь, когда есть все, и у нас было все. Нам невозможно было себе представить, что мы можем быть богаче или счастливей, за исключением случая, когда мы думали о будущем, но у нас не было времени об этом думать. Эта нехватка времени явилась подлинным нашим сокровищем. В полном насыщении наших чувств, кто бы мог уменьшить наше счастье, если бы мы сами оказались перед строгим экзаменом? Это могли быть только наши чувства. Наши чувства? Мы увидели бы, что наши сердца чисты.

Каждый день я находил что-то новое и прекрасное в ее счастливом характере, и она начала уже надеяться, что роковое письмо, которое должны были ей отправить, вообще не придет. Она задумывалась теперь о графе А-ль только в связи с размышлениями о воздействии красивого лица, которое разум должен отвергать и которое единственно случай может привести к счастью.

Первое августа оказалось траурным днем для нее и для меня. Для нее, потому что она получила два письма из Лиссабона, а для меня – я, среди прочих, получил одно из Парижа, где говорилось о смерти м-м д’Юрфэ. М-м дю Рюмэн мне написала, что врачи говорили, ссылаясь на свидетельство Бруньоль, ее горничной, что она отравилась, приняв слишком сильную дозу состава, который она называла «универсальным доктором». Она писала, что нашли у нее безрассудное завещание, потому что она оставила все свое состояние первому сыну или дочери, которого она родит и которым она, как утверждала, была беременна. Меня она назначала опекуном новорожденного, что пронзало мне душу, так как эта история должна была заставить не меньше чем три дня смеяться весь Париж. М-м графиня дю Шатле, ее дочь, завладела ее богатым наследством в области недвижимости и портфелем ценных бумаг, где, к моему большому удивлению, нашли … У меня опустились руки, но я сконцентрировал мою боль и мое раскаяние на интересе, который вызвали у меня письма, полученные Полиной, одно – от ее тети, а другое – от графа д’Ойрас, который убеждал ее вернуться как можно скорее в Лиссабон, по морю или по земле, заверив, что по своем приезде она вступит во владение всем своим состоянием и выйдет публично замуж за графа А-ль. Он отправлял ей кредитное письмо на двадцать миллионов. Эта сумма, которая меня удивила, составляла, однако, только две тысячи фунтов стерлингов или около того, так как португальские деньги считаются в рейсах, которые являются монетой неразменной, как мараведис в Испании. Он советовал ей путешествовать по морю, и, если она так решит, он сообщал, что г-н де Саа предлагает ей погрузиться на фрегат, который он ей назвал и который в настоящий момент должен находиться в одном из портов Англии. Аббатиса, ее тетя, которую министр проинформировал об этом, говорила ей то же самое; но Полина не хотела слышать разговоров ни о море, ни о португальском после де Саа, потому что не хотела давать ни малейшего повода, чтобы в Лиссабоне могли сказать, что ее заставили силой вернуться, вопреки ее воле. Она была раздосадована тем, что министр отправил ей вексель, потому что это было знаком того, что он предполагает, что она находится в нужде. Я, однако, убедил ее, что она должна выразить ему благодарность, потому что он не говорил, что делает этим ей подарок. Она, однако, сочла себя оскорбленной. Полина была богата и великодушна, об этом можно было судить по кольцу, которое она заставила меня принять, будучи сама, как она говорила, в нищете, и к тому же она не рассчитывала на мой кошелек, хотя и была уверена, что я никогда ее не брошу. Я всегда давал ей понять, что я очень богат.

Мы провели весь день в грусти, и ночь – тоже.

– Мой дорогой друг, мы должны расстаться и, сверх того, постараться забыть друг друга, потому что моя честь требует, чтобы в Лиссабоне я стала женой человека, о котором весь мир должен верить, что я сама ему отдалась, и ты понимаешь, что до того, как он станет реально моими мужем, мой долг требует, чтобы я передала ему мое сердце в безраздельное владение. Я не могу себе представить, как я смогу жить счастливо без этого. Но это мне не будет трудно, после того, как я тебя больше не увижу. Первое впечатление, которое ты почти уже преодолел, снова возымеет свою силу, и я уверена, что я полюблю своего мужа, впрочем, благородного и нежного, как я очень хорошо узнала в те немногие дни, что мы провели вместе.

После этого предисловия, вот, мой дорогой друг, что я должна тебя просить, и что ты должен мне обещать, хотя это будет лишь знак благодарности. Надо, чтобы ты мне пообещал никогда не приезжать в Лиссабон, по крайней мере, если я тебе не разрешу. Надеюсь, мне не нужно объяснять тебе причины, почему мне нужно воздвигнуть эту линию обороны. Ты не должен идти на риск, приехав в мою страну, нарушить мир моей души. Я не смогу стать преступницей, не став в то же время несчастной, и ты не должен питать мысль стать тому причиной, любя меня, как ты меня любишь, и зная меня, как ты меня знаешь. Увы! Поверь мне. Я воображала себе, что живу с тобой как твоя действительная жена, и когда ты меня покинешь, я бы представила, что стала вдовой, и вышла бы замуж в Лиссабоне вторым браком.

Утопая в слезах и сжимая ее в моих объятиях, я обещал ей повиноваться. Она ответила сразу аббатисе и министру, что будет в Лиссабоне в октябре, и что даст о себе знать, как только окажется в Испании. Имея достаточно денег, она наняла экипаж, купила коляску и наняла горничную, которую взяла у честной хозяйки, у которой она жила в начале своего пребывания в Лондоне. Так она использовала последние восемь дней, которые прожила со мной в Лондоне. Я добился от нее, также в виде любезности, в которой она не могла мне отказать, что она оставит у себя на службе моего камердинера Клермона, в верности и возможностях которого я был уверен, вплоть до Мадрида. Из Мадрида он должен был, следуя моему приказу, вернуться и присоединиться ко мне в Лондоне; но его несчастная судьба распорядилась им по другому.

Мы провели эти восемь дней, внешне, в самой большой нежности, но с горьким сердцем и настроением. Мы смотрели друг на друга без слов, мы беседовали, не понимая, что говорим, мы забывали подходить к столу, чтобы поесть, и отправлялись в постель, надеясь, что любовь не даст нам заснуть, но ошибались: невольная летаргия погружала наши чувства, отягощенные печалью, в черный Стикс посреди ласк, которые еще недавно пытались убедить нас, что мы бессмертны.

Полина не могла отказать мне и самой себе в удовольствии проводить ее до Кале.

Мы выехали десятого августа, и я был очень доволен выражением лица ее горничной, которая вела себя как гувернантка; и назавтра мы оставались в Дувре, пока не услышали, что коляску погрузили на пакетбот, который, четыре часа спустя, причалил в Кале, где Полина, начав себя блюсти, попросила меня идти лечь в одиночестве в другой комнате.

Она уехала утром на четверке лошадей, предшествуемая Клермоном, решившись не путешествовать никогда ночью.

Сходство этого расставания в Кале и того, что пронзило мне душу в Женеве за пятнадцать лет до того, при отъезде Генриетты, поразительно, поразительно сходство характеров этих двух несопоставимых женщин, которые сходились друг с другом лишь в красоте. Возможно, именно поэтому я до самозабвения влюбился во вторую, как у меня было с первой. Обе разумные, обе наделенные глубоким интеллектом, и лишь в силу их разного воспитания первая была более веселой, обладала большими талантами и меньшими предрассудками. Полина обладала благородной гордостью своей нации, была склонна к серьезности и была религиозна, в сердце еще более, чем в уме. Кроме того, она превосходила Генриетту в склонности к наслаждениям любви и упоению, следующему за ними. Я был счастлив с обеими, потому, что они считали меня богатым, без этого я бы не познакомился ни с той, ни с другой. Я забыл их; но когда я их вспоминаю, у меня создается впечатление, что Генриетта поразила меня сильнее, и причиной этого – то, что моя душа была более способна к любви в возрасте двадцати двух лет, чем в возрасте тридцати семи.

Я вернулся из Дувра в восемь часов после пересечения Канала, одного из самых неудобных, на пакетботе, где было десять-двенадцать пассажиров, которые все страдали от качки. Мне было лишь грустно.

По прибытии в Лондон я заперся у себя, раздумывая о способах, с помощью которых я мог бы забыть Полину. Жарбе уложил меня в постель. Это был добрый и ладный парень, который, однако, заставил меня содрогнуться назавтра, войдя в мою комнату с наивным вопросом, который минуту спустя заставил меня рассмеяться. Он спросил меня между прочим от имени старой женщины, содержательницы дома, не желаю ли я, чтобы она снова повесила на дверях такое же объявление.

– Как! Черт побери! Эта старая мерзавка смеет …

– Отнюдь нет. Это без злого умысла.