В тот год День Конституции — 5 декабря пришелся в пятницу. Нам с Михаилом Ивановичем Лениным на наших службах удалось освободиться и на субботу. Получалось целых три дня для охоты.
Из Москвы мы выехали вечером в четверг, забрав с собой мой смычок русских пегих гончих (Пенин оказался в то время «безлошадным»). Мой товарищ был постарше меня — уже под шестьдесят, но слово «старик» не шло ни к его живому сухощавому лицу с русой бородкой клинышком, ни ко всей его небольшой, ладной и подвижной фигуре. Да и что за старость при такой жизнерадостности и широте интересов!
За увлекательными охотничьими и неохотничьими разговорами мы и не заметили, как пригородный поезд довез нас до нашей станции.
Теперь покатили мы на своих двоих по заснеженному проселку — дорога недальняя, всего семь километров. Тут беседа шла больше о перспективах: хорош будет гон! Снег сплошь укрыл землю неделю тому назад, а нынче утром выпала свежая пороша, самая такая, какая нужна, — неглубокая, лишь прикрывшая старые следы.
Хорошо было идти, наслаждаясь той тишиной полей и лесов, по которой так часто скучаешь в городе.
Шли мы и полями, а больше лесом. День простоял без ветра, и деревья не стряхнули с себя выпавший снежок. Каждый березовый сучок, каждая еловая лапа, ровно и точно посыпанные снегом, четко вырисовывались под ярким месяцем, гордые чистотой своего наряда и его мельчайшими блестками-искорками.
Но не очень-то залюбуешься игрой лунного света и сверканием разноцветных искр, когда ведешь смычок засидевшихся гончих в расцвете сил. Воображая след зверя в каждой ямке на снегу, они кидались из стороны в сторону со всей присущей им страстью. А Пенин еще и острил:
— Что-то не пойму, почему это не гончие текут за доезжачим, а доезжачий ныряет за ними? Это такой новый метод приездки?
Когда часам к одиннадцати мы пришли в село Троицкое, Марья Харитоновна отворила нам быстро:
— Не спала я, ждала! Тоже ведь понимаю, какая пороша! Тут же пришлось ей отбиваться от гончих, которые на радостях могли сбить с ног:
— Да отвяжись, Гобой! Лютня, убирайся!
Но выжловка успела все же допрыгнуть, лизнуть хозяйку в нос.
Собак привязали на дворе на соломе, а сами — в избу, к самовару.
Марья Харитоновна, женщина пожилая, но еще не совсем расставшаяся со своей былой красотой, действовала у стола быстро и ловко. А выкладывала она нам не только пироги да соленые грибы, но заодно и свои трудности-печали.
— Хороши сынки, да живут себе в Москве припеваючи, не приедут седой матери дровец повозить. Не чуют, как у меня всю поясницу разломило.
Михаил Иванович не мог оставаться равнодушным к чужой беде.
— Марья Харитоновна, — спросил он, — а колхоз вам лошадку даст?
— О лошади толку нет. Трудодней-то у меня вон сколько!
Пенин пуще загорелся:
— Натаскаем дровишек нашей хозяюшке завтра!
Я замялся: выходило неладно. Пригласил друга на угощение, на хороших гончих, и вдруг запрягать его в возку дров!
— А не лучше ли завтра на охоту, а послезавтра дрова? Надо же взять чудо-порошу! Вдруг потом оттепель, пестрая тропа — пропадет охота!
Но Пенин резонно возражал мне:
— Вот именно, вдруг оттепель, испортится дорога! Дрова останутся невоженными!
Он был прав: первозимье — дело неустойчивое.
Поутру, позавтракав еще затемно, мы с хозяйкой пошли к бригадиру. Стояла тишина, звонкая благодаря морозцу. Розовый в отсветах красной зорьки снег похрустывал под ногами. Погода — чудо! А как манил лес! Вон он, рядом, за деревенскими усадьбами…
Бригадир, высокий седой усач, сперва уперся:
— Москвичи! Да вы в пнях и сани искорежите, и коню ноги переломаете! Где уж вам дрова возить!
Но мы не сдались:
— Да вы только поглядите, как лошадь запряжем!
Дружно, не мешая друг другу, мы в минуту впрягли в дровни рослую кобылу (не впервой нам было, деревенские дела мы знали). И Иван Матвеевич уступил:
— За экзамен вам пять!
И навозили мы Марье Харитоновне дров целую гору. Хозяйка была на седьмом небе. В таком же состоянии оказались и мы, когда, великолепно поужинав, завалились спать. Что тут говорить — заслужили отдых!
Еще задолго до рассвета вышли мы на крыльцо глядеть погоду… На нем вырос, сугроб снега, а дальше кутила и крутила буйная метель!
Пенин не мог не сострить:
— Это бог нам дает порошу за наше доброе дело. Не щадя затрат, дает!
Что поделаешь со стихией? Пошли мы досыпать с горя.
В седьмом часу Харитоновна разбудила:
— Охотнички, вставайте! Утихло.
И правда. Погуляв в свое удовольствие ночку, вьюга улеглась на покой. Ей хорошо, а нам-то каково? Пороша мертвая. И зовется она так за то, что лес как вымер: ни следка нет. Заяц не вставал, лиса в нору ушла. Плохо, но идти надо: назвался груздем, полезай в кузов…
Снегу оказалось не так уж много. Ходьба была не очень тяжела. В лесу стояла глухая тишина. Его так занесло снегом, что у крупных елей лапы повисли, а елочки на полянах спрятались под снеговыми колпаками. Снег висел на каждом суку, на каждом кусте. Зима легла взаправду. Как проста и величава ее красота! По избитому определению, лес стоял как завороженный, как в сказке. Но поди окунись в эту сказку! Каждая еловая лапа, каждый куст норовят осыпать тебя всего, да еще сунуть горсть снега за ворот.
Однако гончие в полазе, охотники идут, порская, хотя порсканье ладно, если слышно за сотню шагов.
А следов, как оно и должно быть, нигде никаких: все живое затаилось.
Но не зря Гобой славился тем даром добычливости, которым обладают немногие гончие и который нередко просто поражает.
Вот он отдал голос в добор: на лисий след натёк, значит (по зайцу ни он, ни Лютня, бывало, до подъема не вякнут). Мы, конечно, заторопились за удаляющимся голосом выжлеца. Но любопытно было, с чего все-таки он начал? Пригибаясь и рассматривая снег по касательной, я даже не увидел, а, вернее, угадал как бы намек на цепочку луночек. Видно, лиса прошла здесь ночью, след наглухо завеяло, но чутьистый гонец не упустил еле ощутимый сквозь снег запах следа!
Добор Гобоя еще на слуху превратился в гон. Подвалила Лютня… Но только собаки заварили, их сразу же стало не слышно: гон утонул в недальней, но забитой снегом чаще. Нам оставалось идти следом. А на нем между машистыми скачками гончих нет-нет да и попадались не замятые собаками следы прыжков лисицы, мчавшейся во всю мочь… Авось она станет кружить — тогда разберемся, найдем лазы…
Километра два бежали мы следом… И увидели собак, вертевшихся в негустом ельнике возле нор… Недолго музыка играла!
Взяли мы гончих на смычок, смели рукавицами снег с валежины, сели думу думать. Михаил Иванович, как всегда, посмеивался:
— Я доволен. Славно пробежались, и лисица почти в руках — всего метрах в двух от нас. Только земля немножко мешает.
Но вряд ли он не предпочел бы иметь зверя не «почти», а просто в руках.
— А не обтянуть ли нам лисицу флажками? Ночью она вылезет из норы, а утром мы тут как тут, у оклада. Вот и охота!
— А разве есть флажки? — спросил мой товарищ.
— Да я их всегда держу у Марьи Харитоновны на печке.
— Вот здорово! — обрадовался Михаил Иванович. — Гончие плюс флажки!
Заткнув все отнорки палками, а еще окурками и носовыми платками для «страшности» запаха, мы скорым шагом отправились в Троицкое. Еще бы не спешить! Туда четыре километра, да назад четыре, да обтянуть… А день-то короткий!
Всё мы успели дотемна: сбегали, выкроили оклад настолько просторный, чтобы лиса не слишком скоро разочаровалась в поисках выхода из положения, обтянули его флажками, ототкнули норы.
Спалось хорошо… Среди ночи я проснулся… хотел повернуться с боку на бок… И разом сон слетел прочь! В трубе выло, по окнам стегало снегом… Я вскочил: ноги в валенки, на плечи полушубок — и вон. Выскочил на крыльцо: батюшки! Свету божьего не видно! Такая пурга — куда там вчерашняя! Я вернулся в избу, а Михаил Иванович уже тоже не спал. Он спросил со своей лежанки:
— Никак господь бог опять снежку дает?
— Ох, дает!
Но как ни ругайся, как ни злись, что поделаешь? Стихия! Теперь наши флажки так завалит, что лисица, хоть поиском ищи, не найдет их.
— Уйдет, окаянная! — изрек Пенин. — Ей вот уж подлинно скатертью дорога!
Но он не унывал:
— Ничего! На то она и охота!
Легли опять, но не спали, слушая, как вьюга хлещет в окно, в степу…
И повторилось вчерашнее: на рассвете метель утихла.
— Что будем делать? Сходим за флажками, да — в Москву?
Но оптимизм не покидал моего друга:
— За флагами не миновать. Но захватим в лес и гончих. Флаги ваши без весу. С ними под гоном бегать можно.
За завтраком мы обидели хозяйку: так спешили, что блинов ее мало поели! А ей так хотелось еще и еще отблагодарить нас за дрова!
Ходить стало потруднее — много снега!
Не доходя до нор метров двести, мы привязали гончих под елкой. Я и соломки им подостлал — догадался захватить с собой от Харитоновны.
— Ну, ребятки, — сказал им Михаил Иванович, — полежите часок, пока флажки соберем.
Гобой и Лютня с тоской и недоуменьем смотрели нам вслед и скулили…
Норы мы с умыслом оставили у края оклада, с той стороны, откуда придем. И первым долгом осмотрели мы их. Вокруг все следы, и собачьи и лисьи, замело начисто. Но внутри большого отнорка снегу насыпало меньше. Там отчетливо виднелся выходной следок. Вылезти-то лисица вылезла, да сразу след ее и пропал. Ну, а вдруг она все-таки осталась в окладе, вдруг каким-то чудом не ушла?
Заткнув на всякий случай отнорки, мы побежали вдоль флажков проверить: я — вправо, Пенин — влево. На той стороне сойдемся.
Флажки были похоронены в снегу. Лишь кое-где сквозь белизну еле заметно, стыдливо розовел лоскуток. Я вытаскивал шнур из снега и, отряхнув, вешал ярко расцветающие флажки на ветки и кусты. Словом, готовил флажки к сматыванию на рамки… Шел, поторапливался и вдруг… вдруг увидел внутри оклада, шагах в пяти от шнура, ясный «тычок» следа (ища выхода, лисица как бы тычется в страшную линию флажков, ткнется — и назад). Тычок! И это перед начисто заметенными флажками! А может быть, они, невидимые, но еле пахнущие сквозь снег, еще ужаснее сторожкому зверю? Впрочем, под снегом был еще и наш след: он тоже имел запах для лисицы.
Дальше я шел уже не так беззаботно, зорко вглядывался в снег, в чащинки ельника и кустов… Шел и теперь уже потщательнее вешал флажки… Не прошел и сотни метров, как опять присыпанный снегом тычок! Неужели «она» здесь? Не верилось, но тычки кричали: да, здесь! Впереди с елки посыпался снег… Показалась темная фигура…
Я прошептал Михаилу Ивановичу:
— Ну, что? Что у вас?
— Да, разумеется, ничего. Ушла. Флаги надо собирать.
— Да тише вы!.. — и я рассказал, что видел.
Михаил Иванович не поверил:
— Да быть этого не может!
Я потащил его к ближайшему тычку…
Но до чего же робка была лисица! Ткнулась во флажки раз-другой и отчаялась! Отчаялась и ушла в глубь оклада и таится там!
Стрелковый номер был ясен: конечно, у нор. Там и стал мой гость. Я начал осторожно гнать с другой стороны. Полез в чащу, и сколько же снегу опять приняли моя голова и плечи! Но приходилось терпеть…
— Го-гоп… Го-гоп!..
Недолго я гопал. Стукнул выстрел Пенина, и я — опрометью к Михаилу Ивановичу:
— Где она? Показывайте!
— В кулаке! — ответил шутник и разжал руку.
На ладони у него лежал клок длинной сероватой шерсти с подпушью.
Ожидая зверя из «нутра» оклада, Михаил Иванович прозевал. Лисица кралась у него за спиной, между ним и флажками… Заметил он, лишь когда рыжее мелькнуло в гущу мелких елочек. Пальнул навскидку, и вот трофей — клок шерсти из хвоста!
А теперь ушла или нет?
Обежали мы оклад с двух сторон, встретились: выхода нет.
— Ну, Василий Иванович, ваша очередь на номере стоять.
Возле нор лисице задано страху, туда не скоро сунется — нужно остановиться у «тычка». Стал я там. Загонщик, как полагается, действовал деликатно — ходил около своего края, покрикивал:
— Эй-эй!.. Эй-эй!
Я весь внимание (не прозевать, как Пенин!)… Осторожно поворачивал я голову вправо, влево, вправо…
Вот мелькнет между елочками… еще мелькнет… и вдруг вся как на ладони встанет, замрет, увидев флажки… Замру и я перед этим золотистым чудом… Как гармонично окрашена лисица — от черных ног и кончиков ушей до целой гаммы переливающихся друг в друга рыжих, желтых, седоватых тонов!.. А как точны и легки движения зверя! Вот мелькнет… Только не торопиться! Никаких резких движений!.. Стоял я, ждал… больше часа ждал… А мороз крепко пробрал!
Наконец появился Михаил Иванович:
— Не приходила? Я сейчас всю правую половину прошел — ни единого тычка! Верно, ей ход не сюда, на север, а на южную сторону оклада.
— Вот и валяйте, Михаил Иванович, станьте на юге. А я погреюсь!
Долго я гопал, сначала осторожно, держась у края, потом стал все смелее забираться внутрь. Сколько же троп и дорог наторила лисица, пока мы ее гоняем, как искрестила она середину во всех направлениях! Изобрела, значит, свой метод спасения, догадалась что от флажков добра не жди… Я стал кружить в середине оклада, где лес был погуще. Выжму же когда-нибудь лисицу к краю! Кружил, кружил и, к великому удивлению, обнаружил, что зверь принялся ходить за мною, ступая в следы моих ног! Сомневаться не приходилось: лисица поняла, что в чаще я ей не опасен. Вот и считай, что звери не соображают!
Больше часа я маялся без толку: лисица ни за что не расставалась с центром круга! Подошел я к Ленину, а у него зуб на зуб не попадает:
— Еще бы чуть, — сказал он, — и я стал бы сосулькой!
Пробежались мы, он согрелся. Тогда сели на валежину, вынули из-за пазух пироги… А потом была моя очередь стоять на номере.
И вопреки всем правилам пошел я в самую середину, где в редковатом крупном ельнике с гущинками елового подроста лисица просновала много раз. Я стал за упавшей елью, по грудь укрытый хвоистыми сучьями.
— Эй-эй!.. Эй-эй!.. — покрикивал Пенин, а я опять думал о лисице, о золотом чуде на снегу…
Но к любованию прибавилось и раздражение: черт бы взял это чудо! Охотнику ведь в голову не придет, что лисица вовсе не обязана лезть под выстрел!
— Эй-эй!.. Эй-эй!..
Михаил Иванович кричал все громче, все чаще; он тоже потерял терпение и злился на негодяйку, возмущался ее «ненормальным» поведением, не позволявшим убить ее так же просто, как многих других…
— Эй-эй!.. Эй-эй!.. Эй-эй!..
И вдруг сквозь хвою своего укрытия я заметил: рыжее мелькнуло! Один миг — и вот она, лисица, выскочила на чистинку, всего метрах в трех от меня. Остановилась и слушает… «Эй-эй!.. Эй-эй!..»
Я даже не обрадовался, замер… Смотрел, как перекатывается мех при малейших движениях зверя… Видел, как жарко дышала она, видел, как висящий из пасти язык быстро-быстро двигался в такт учащенному дыханию… Навскидку стрелять? Но слишком легко промазать, а то просто не успеть; ведь малейшее шевеление она услышит и одним прыжком скроется в сугробе, нависшем на кустах… Выждать, пусть пойдет!
Все эти мысли пронеслись мгновенно, а лисица вдруг повернула голову и, задрав морду с красным языком, глянула прямо мне в глаза… Тотчас метнулась!.. Мой выстрел был только салютом.
Примчался Михаил Иванович:
— Поздравлять? Где она?
Я лишь рукой махнул. Ведь я не мог ему показать даже клочка шерсти.
Отбывать дежурство на номере (в третий раз!) мой сменщик отправился на норы: лисица опять стала их проведывать. Я погнал.
— Го-гоп!.. Гоп-гоп!.. Гоп-гоп…
Хожу — кричу, хожу — кричу…
Стукнул выстрел… через секунду — другой… Слава богу! Конец! И я бегом… Подлетел к Пенину:
— Ну?
— Да черт ее знает… пошла… — Михаил Иванович был очень смущен.
Мы обследовали место. Вот след лисицы, вот по нему прочертила дробь, вот зверь поскакал назад… Крови на следу порядочно.
Мы пустились по этому следу, выскочили на полянку… Здесь лисица каталась, затирая рану о снег, окровянила его… А потом пошла почти без крови! Теперь она так напугана, что ее и вовсе не выгонишь из чащи… Сели мы думать. И вдруг с неудовольствием заметили: смеркается! Нужно было действовать круто! Я сбегал за Гобоем и Лютней… Как они обрадовались, как рвались, как волокли меня, когда я возвращался с ними к окладу!
Спуская собак, я сильно сомневался, найдут ли они зверя. Ведь в кругу лисица избегала так, что от ее троп живого места нет.
Но для моих удалых гонцов тут никакой проблемы не существовало. Они ринулись стремглав куда-то вперед, и не прошло и трех минут, как ревели, погнали, варом заварили, как говорят заядлые гончатники.
Под таким напором вся мудрость лисицына улетучилась, и она махнула через флажки, будто их и не бывало! Гон быстро сошел со слуха. И опять нам ничего не оставалось, как бежать следом. А вечер «накрывал», делалось все темнее.
Гонный след целил прямо к Совцам, а в Совцовском овраге таились норы и лисьи, и барсучьи… Бежали мы, бежали, до Совцов оставалось каких-нибудь четверть километра, и я уже решил про себя, что все, как говорится, кончено, лисица понорилась, как вдруг совсем уж впотьмах наткнулись мы на наших собак. Навстречу нам выбежала, радостно извиваясь и виляя хвостом, подхалимка Лютня, а чуть за ней возле задушенной лисицы лежал Гобой. Хвостом-то он повиливал, но расстаться с добычей духу не хватало.
Не дотянула наша мучительница до нор — до своего спасения…
Пришлось нам, конечно, возвращаться за флажками, собирать их. Но мы не чуяли усталости после такой трудной, но все же полной победы!
Совсем уж ночью прибрели мы к Харитоновне.
Какая это благодать сидеть за самоваром после такого поистине трудового дня! Как очаровательна яичница с салом! Не по одной стопке выпили мы с Михаилом Ивановичем и с мало отстающей от нас Харитоновной за победу, а еще выпили по особой за «открытие»: гончие плюс флажки — это вещь!
А я про себя еще думал: «Хорошо с таким покладистым и веселым товарищем!»