Глава I

Партийные игры

Закончилась война 1945 года. Демобилизация. Все — кто куда. Кто — домой. А иной — просто в никуда. Либо дома нет. Или семья пропала. А случается, что все в порядке: и дом на месте, и семья — уцелела. Но вот не дождалась. Жена не стерпела. Вот и едут бедолаги, потерявшие жен в тылу — незнамо куда. Только мелькают в окнах вагонов тюльпаны. А потом — ржавые бочки, обязательно — кровати металлические. Тоже ржавые. И помойки. Иногда — костерок и около него двое или трое.

Сидят, варят что-то. Значит, сейчас и есть будут.

А голодно как в эти славные первые послевоенные годы!

Но в Медногорске все было немного иначе. Добился, добился Первый секретарь Областного комитета ВКП(б) статуса для города. Режимным стал Медногорск. Значит и снабжение будет идти по иным нормам. Что главное для Первого. Верно, дружба со средним звеном ЦК. Вот среднее звено его и не забывало. Поэтому и попал Медногорск в режимный список.

Познакомимся с Первым секретарем. Он был из сельских, из деревенских. Правда, закончил в старые годы партшколу. Считалось (по секрету) в ЦК, в орграспреде, что этот первый звезд с неба не хватает.

Но исполнителен и хватка наша, партийная. В том смысле, что уж ежели схватит, то зубами и загрызет. Того, кого схватил. А хватать привык тех, на кого указывают. Вот такой был наш Первый, Мясников Михаил Васильевич.

Считалось, что область Медногорскую он «держал» хорошо. И иная организация тоже информации давала сдержанно-положительные. Мол, работает в контакте. К «врагам» партии беспощаден. Ни в каких сомнениях не замечен.

Михаил Васильевич, однако, в сомнениях пребывал. Да о них никто не знал, даже его вернейшая Евгения Степановна. Супруга, а кто же еще!

Сомнения же были вот какие. На области он уже давно, еще с довоенных времен. На фронт конечно просился. Писал Самому. Получил ответ достаточно вразумительный: «Вы даете военной промышленности сырье, необходимое для фронта, как воздух. И хотите с области уйти.

Как это расценивать в этот год нашего сложного положения. Только как дезертирство. Что Вам, как старому большевику, вовсе не пристало.

Секретарь И. Сталин».

После такого письма что нужно делать Первому? Конечно, стреляться. Или писать покаянное, да такое покаянное, что покаяннее всех покаянных. Михаил Васильевич, сын крестьянский, выбрал второй вариант. И письмо накатал. Да еще и супруга Евгения подправила, подредактировала и пошло письмо Самому.

Кроме этого Михаил Васильевич вызвал в ту же злосчастную ночь начальника ОБЛНКВД и просил — для фронта, для победы — дать 7 тысяч зеков, только работоспособных. Обеспечить питаниям по рабочим нормам.

И выдал Самому сверх плана еще 10 тонн чистейших болванок меди. Которые тут же ушли в военную промышленность. А про Мясникова вроде бы и забыли. Вот это и тревожило первого. Он хорошо знал систему. Чтобы система работала, необходима ротация.

Еще незабвенный Петр Алексеевич, Император Всея, воевод с области на область перебрасывал обязательно. Не давал засиживаться, обрастать связями и жирком, находить входы — выходы для своих делишек.

У Первого «делишек» не было. Ох, осторожен был Мясников, осторожен. А вот с ротацией что-то пробуксовывало. Ее не было. А напоминать о себе не надо. Где надо и когда надо — вспомнят.

Проясню, уважаемый читатель, причину «пробуксовывания ротации». Многие не поверят, но это на самом деле — факт. Просто на-просто в Орграспреде ЦК ВКП(б) забыли про Первого Медногорского обкома. Забыли напрочь. А он — не напоминал. Вот так все и шло.

Забыли же потому, что другие области нет-нет, да напоминали о себе. Одна область — морошкой да земляникой, другая — рыбой, третья — сибирским мехом. И так далее. Нет, нет, это не коррупция. Мы в те годы и слов-то таких не слыхивали. Это просто так, напоминание.

А чем Медногорск о себе может напомнить. Болванкой меди разве что.

Вот и забыли. Может и к лучшему. Развлекались в своих кругах. Пели застольные. И к Первому не подберешься. Не подкопаешься. Даже контора ничего серьезного не находила. В части выпивки, комсомолок, охоты либо рыбалки. И подарков — ничего не обнаруживалось.

Однако, одна страсть, либо слабость у Первого была. Это просто — его жена, Евгения Степановна. Не буду ее описывать. Хороша, ох, хороша. Хоть и тоже крестьянских кровей. Но видно, либо гусар какой, либо конокрад с шалыми глазами, но наградил кто-то Евгению статью и таким огненным взглядом, что в застольях, когда пойдет Женя цыганочку либо запоет неожиданно «…по долинам и по взгорьям…», то только крякали гости. А они все как на подбор: Управление НКВД, прокуратура, судейские. Конечно, Исполком, то есть, Советская власть (а была ли она вообще — уже никто и рассказать не может).

Так я о слабости Первого. Это и есть Евгения Степановна. Михаил, Миша, Михаил Васильевич любил ее просто самозабвенно. И всегда. А так как мужик он был еще далеко не старый, да крепкого крестьянского здоровья и сложения тела и иных органов, то выполнял свои супружеские обязанности в полном объеме и всегда, как коммунист, стремился к перевыполнению нормы.

Евгения этим пользовалась и для достижения своих мелких потребностей (а крупных даже у супруги Первого не могло быть) иногда отказывала в доступе к телу.

Первый это понимал и по прошествии суток ее просьбы удовлетворял. (А больше суток он терпеть просто не мог). Ежели случались более затяжные размолвки «без доступа», то Обком просто начинало лихорадить. А это значит — и НКВД и Советскую власть (Облисполком), прокуратуру и иные организации — их не лихорадило, их просто трясло.

В общем, ужиная однажды вечером в своем обкомовском особняке, кстати, ранее принадлежавшем купцу первой гильдии Кузнецову, заметил Первый нервный стук ложек и вилок, дрожание бокала с красным молдавским в руке его любимой. Жу-жу (так он называл Евгению по вечерам) и ее припухшие от слез глаза.

— Что с тобой, дорогая?

— Нет, это что с тобой? С утра у меня полная катастрофа в жизни, можно сказать, а тебе — трын-трава, да и только.

— Да что случи лось-то?

— Ха, конечно, над женой Первого, первого в области лица открыто смеются, можно сказать — издеваются. И что? А ничего! Конечно, вам, Михаил Васильевич, важнее ваши медные болванки, чем физическое состояние вашей супруги.

— Да что случилось, твою… — начал заводиться Первый. А Женя отлично знала, на сколько градусов палку перегибать можно. Вот о меди она ляпнула конечно зря.

— Ты этого, понимай, что говоришь. Медь — это наш оборонный рубеж, и ты со своими капризами должна понимать, где государственные интересы Родины и товарища Сталина, а где твои финтифлюшки.

С этими словами Первый бросил недоеденную котлету, рявкнул подавальщице принести в кабинет чаю покрепче и принялся успокаивать нервы — то есть начал в кабинете играть простенькие мелодии на баяне.

Вечер обещал быть отвратительным. Так и произошло. Доступ к супруге был отражен в жесткой форме. Но уже со слезами. Это означало — к утру примирение должно состояться. Оно и произошло под утро. Да так, что Первый задержался в особняке на 40 минут и прибыл с опозданием, чего за ним почти никогда не замечалось.

Короче, на следующий день трагедия Евгении Степановны полностью прояснилась. Дело на самом деле выглядело очень сложным и даже Первый вряд ли знает, как его разрешить. Да, не просто все, ох, как не просто. Когда ты на вершине власти и с ужасом начинаешь чувствовать, что-то не то происходит. Не то!

В общем, вот суть трагедии.

Женя всю обувь заказывала у вновь появившегося в городе поляка. Машина «эмка» (других Первый не признавал) обычно подлетала на улицу Энгельса, 17. В полуподвале уже находился порученец Первого, и поляк по имени Арон принимал заказ. Женя не чинилась и не воображала. Вела себя просто, платила по прейскуранту, но всегда оставляла большой пакет приемщице. Чего только там не было!

Жене, как каждому благотворителю, нравилось видеть, как краснела девочка — приемщица, как улыбался поляк. И еще, в тайне, ей нравилось, как поляк говорил ей (почему-то по-польски):

— Не вем як пани подзенковаць.

Да почему же нет. Ведь известно, что в душе каждой женщины любого возраста живет девчонка 12–13 лет, мечтающая, чтобы ей говорили: моя кохана, моя голубка и целовали бы ей пальчики, и угощали бы кофэ на Маршалковской. Впрочем, последнего Женя не знала из-за отсутствия информации.

Вот и Евгения Степановна после визита в полуподвал на Энгельса всегда ехала в свой особняк в радостном, приподнятом настроении. И вообще — увлеклась своей обувкой. Сама начала придумывать формы туфель, каблучки, цвет кожи, прокладки, ремешки. Бог мой, Евгения увлеклась и озадачивала «поляка» все новыми и новыми заказами. Пока однажды все не рухнуло.

Был очередной съезд обкомовского руководства, посвященный присланному из Центра письму ЦК об усилении борьбы с космополитизмом, сионизмом и вообще, тлетворным влиянием бывших союзников на крепкое советское общество. Затем в отдельном зале Первый приглашал на чаепитие. Были и жены. Женя надела свои новые модельные лодочки и тщеславие грело душу и тело первой леди Первого! Пока не произошел страшнейший удар по настроению Евгении Степановны. Который, впрочем, никто и не заметил. А произошло следующее.

Евгения Степановна увидела «свои» лодочки на ногах супруги третьего секретаря, Роальда Юрьевича Алксниса. Немного о нем.

Роальд Юрьевич, или Радик, высокий латыш типа блондин со светлыми, цвета балтийского неба, глазами и маленьким, каким-то даже женским ртом, всегда чуть влажным, пришел в обком на должность Третьего секретаря из комсомола. Он вечно носился, организовывал массовки, комсомольские пробеги, помощь колхозам, от которой у колхозов исчезало последнее, и прочее. Для руководства области он был незаменим по части организации застолий, бань (что такое сауна, на Урале еще не знали) и песняка. В этих застольях, банях и музоне активно участвовал актив обкома комсомола. Иначе говоря, девушки-комсомолки, все понимающие по шевелению бровей руководства. Вот такой был комсомольский Радик.

Неожиданно Первый получил «рекомендацию» из Орграспредотдела ЦК ВКП(б) выбрать третьим секретарем Роальда Алксниса, комсомольского вождя. Первый тогда же понял. Видно, хорошо парился в бане с кем-то из центра Роальд со своими комсомолками. И вспомнил Михаил Васильевич, что приезжал кто-то из ЦК ВЛКСМ на несколько дней. Но значения этому не придал. Ну ладно. Теперь нужно держать просто ухо востро. Как говорится.

Так вот, Евгения Степановна увидела лодочки из шевро на ногах Валентины Федоровны, жены Третьего. В недавнем прошлом просто Вальки, секретарши в обкоме ВЛКСМ.

Евгения, конечно, поинтересовалась — что это у тебя, Валечка, за туфельки интересные. Валечка ответила не моргнув. Еще бы. Школа комсомола учила врать, глядя прямо и честно в глаза собеседнику.

— Да это мне девчонки из Германии привезли. Я им еще заказ дала. Уж больно удобная колодка.

И этим решила судьбу многих.

* * *

Поэтому вечером в спальне у Первого произошел с супругой серьезный разговор.

— Миша, обожди. Послушай, я серьезно тебе хочу рассказать. Да не лезь, подожди. Послушай. Я сегодня на собрании увидела у Вальки лодочки, что по моему заказу мне делает поляк-сапожник. Да ты не знаешь, на Энгельса в подвальчике работает. Обувает, можно сказать, весь город. И Валька на мне лодочки видела много раз. Интересовалась. Я ей сказала, кто мне обувь делает. Но предупредила, чтобы не вздумала заказывать, как у меня. И вот тебе на, сегодня я и увидела на ней. Точно такую же модель. Врет при этом, не моргнув, мол, из Германии ей трофейчик привезли.

— Да ладно, Жу-жу, подумаешь, туфли. Давай, я тебя в Москву пошлю, в 90-й секции ГУМа все и возьмешь.

— Миша, ну, Господи, ты что, нюх потерял! Мои-то туфли здесь совершенно ни при чем. А вот ты очень даже причем. Смотри. У жены Первого туфли, которых в городе уж точно ни у кого нет. Вальке, жене Третьего, сказано — у сапожника такие не заказывай. Так нет, сучонка комсомольская, заказала. Да надела специально. Что это все значит? Дурья твоя башка! А вот то, что тебе дали понять — да ни в грош тебя твои соратники по обкому не ставят. И это первый, а может и не первый звонок. Этот Роальд, на роже написано, рвется! И рвется! А ежели в ЦК сделают кампанию — дорогу молодым, то что ты будешь делать?

В спальне наступила тишина. Первый и не думал уже приступать к своим прямым супружеским обязанностям. Он сидел в кресле и впервые увидел ситуацию во всей, так сказать, обнаженной красе. Мужик он был, как мы говорили, твердый, упертый, крестьянский.

— Ну ладно, Евгения. Частично ты права. Но и мы не лыком шиты. Будем отвечать.

А действовал Первый всегда быстро. И, как отмечали в ЦК, жестко.

В обком был вызван начальник НКВД по области. Они не дружили, но друг друга уважали. Еще бы. Всю войну вместе тянули эти страшные годы в Медногорске. Иван Иосифович Гриб, начальник НКВД, комиссар, вынужден был все время ловить шпионов и саботажников. И что? Ловил! Знал, знал Первый какие это «шпионы». И «саботажники». Но особо не возражал. Да и Гриб платил добром. Все доносы на Первого, а были, прямо скажем, расстрельные, ну вроде приписок по меди и выплавке свинца — чистый обман Верховного — он передавал прямо ему в руки. А это — дорогого стоит.

Первый просил никого не пускать. Пустили только Розу с коньяком, лимоном и очень хорошей заварки чаем в самоварчике.

Но разговор пошел не душевный, казалось, под такой-то стол, а с жестковатой тональностью у Первого. Иван Иосифович Гриб насторожился внутренне, а так виду не показывал. В сейфе то все копии анонимок на Первого хранятся. Опасаться особо и не надо.

Вопросы шли рутинные. Например, как выполняется директива ЦК ВКП(б) и решения, в этом свете, обкома Партии по космополитизму.

Г риб доложил.

— А поподробнее. Кого, когда и на сколько лет.

Оказалось, что по космополитам как раз работа осуществлена была слабовато. И причина-то пустяшная — не было в достаточном количестве в Медногорске этих самых космополитов. То есть, попросту — лиц еврейской национальности. Ну-евреев.

Комиссар безопасности Гриб выпутался наконец из этой белиберды.

— М-да, — произнес Первый. — Мне скоро готовить годовой отчет, сам понимаешь кому, поэтому давай-ка, Иван Иосифович, порешай этот космополитический вопрос (и оба засмеялись) в сторону увеличения численности. Да я тебе и помогу. Ведь на то и партия, чтобы помочь и подсказывать вовремя, ежели кое-кто не ощущает момента. Вот, например, на Энгельса сапожная мастерская. Знаешь?

— Знаю, знаю, там все наши жены ошиваются. Каждая потом укоряет нас, коммунистов, что вот де. Мастер делает так, что ни наша «Заря», или «Восток», или «Большевичка» и в подметки не годятся. Эх, мол, вы…

— Ладно, так вот. Разберись с этим поляком. Который вовсе даже еврей.

— Как еврей! — Подскочил в изумлении комиссар Иван Иосифович.

Кстати, из-за своего отчества он вообще к национальному вопросу был болезненно неравнодушен. И поэтому гнобил эту национальную дружбу между народами что было силы.

— Да вот так. Сделай втык своим опер работникам. И еще. И еще. Уж очень вокруг него вьется супруга моего Третьего, ну этого латыша Алксниса. Если установишь связь, то у тебя уже группа получается. Вот и думай, Иван Иосифович. Ну, давай по последней, мне сейчас бюро вести. Кстати, вопрос близкий к нашей теме. Как мы отвечаем на происки мирового сионизма, — и Михаил Васильевич вздохнул. Он понимал, что где этот сионизм с его происками, а где уже давно любимый Медногорск. Нет, что ни говори, а войну было легче. Яснее. Давай медь, твою…, давай! Для фронта. Для победы.

А сейчас — сионисты, талмудисты, начетники. Да голову сломаешь. И где их взять то? А ведь нужно где-то найти и бороться. Вот ведь!

Первый вздохнул, открыл сейф. Достал красную папку с грифом «СС», то есть, совершенно секретно. Еще раз прочел документ ЦК, подписанный Сталиным. И решил повторить основные положения директивы. И поступил мудро. Уже точно замечаний не будет. Всегда можно сослаться. Поэтому на бюро доклад звучал кратко и жестко. Тишина на бюро была гробовая. Так как доклад был короткий, приводим его без сокращений.

Стенограмма.

— Уважаемые товарищи. Начнем нашу работу. Вы знаете, какое сейчас значение придает партия выполнению указаний товарища Сталина (аплодисменты) о борьбе с космополитизмом. Удивляться не приходится, два месяца назад, 20 ноября 1948 года политбюро утвердило постановление Бюро Совета Министров СССР о роспуске Еврейского антифашистского комитета (ЕАК).

Факты показывают, что этот комитет является центром антисоветской пропаганды. Отделения ЕАК расположились в Москве, Киеве, Минске.

Кроме этого, в последнее время, благодаря благодушию советских людей, сионизм активно проник на различные предприятия. Так, раскрыта сионистская группа на московском автомобильном заводе им. Сталина (аплодисменты). Сионисты активно занимаются шпионажем.

Они противопоставляют страдания еврейского народа в годы войны бедам людей других национальностей.

Не все благополучно и в нашей области. Хотя МГБ в последние недели и активизировало свои действия по выявлению сионистов, работы еще много, товарищи.

Поэтому прошу вас проявлять политическую бдительность, беспощадно выявлять космополитов и строго следовать указаниям вождя нашего государства, Великого Сталина (продолжительные аплодисменты) Все начали проходить в буфет обкома.

А сапожник по имени Арон из Польши в своем полуподвале ничего такого и не знал. Тачал сапоги, подшивал валенки, шил по спецзаказу туфли и вовсе не догадывался ни о сионизме, ни о врагах, которые, якобы, везде окопались.

 

Глава II

НКВД в отдельно взятой Оренбургской области

Руководитель областного НКВД Иван Иосифович Гриб ехал с заседания бюро обкома в приподнятом настроении. Не смотря на дороги Медногорска. Которых по большому счет и не было вовсе. А были огромные лужи, ямы, залитые водой обрывчики, в которые не дай Бог попасть машине. Но в целом рытвины и ухабы не портили рабочего подъема руководителя государственной безопасности. И даже грязные бараки, еще времен царского режима, полуразрушенные домики или заросшие кустами дома купцов, давно сгинувших или живущих в Парижах и тому подобное не могли помешать ходу мышления человека, в руках которого в самом прямом смысле жизнь, именно жизнь граждан государства советского.

А размышлял Гриб об уме и хитрости Первого. Видно, за этим предложением создать небольшой процесс что-то да кроется. Что — он понять пока не мог, но был уверен — рано или поздно до истины докопается. И не такое разматывали. Вернее, если уж честно — выдумывали. Но Гриб и себе в этом не признавался. Ибо тогда здесь не работать. Нет, есть просто борьба с врагами советской власти, с врагами партии, с врагами нашего учителя и вождя.

Поэтому Гриб дал команду: представить ему полную картотеку и все учетные данные на все категории лиц, проживающих в Медногорске, которые были на контроле «органов».

Ребята задание выполнили быстро и четко. Стол Гриба был завален папками, документами, анкетами, учетными карточками на сотни, нет, даже на тысячи граждан, проживающих или проживавших в славном городе медной промышленности.

— Да-а-а, — думал Гриб, — вот поди, найди здесь врагов. Да чтобы соответствовали текущему моменту. То есть, чтобы были все космополиты. Или, иначе, евреи.

Тут он вздохнул. Про себя. Ибо где-то глубоко, в недрах прошлой жизни остались родственники, которые-то знали, что Гриб вовсе не Гриб, а Гринштейн, а папа, да, имел-таки имя Иосиф. Уж ничего не поделаешь. И хотя наш Гриб Иван так все свои документы «замутил», что разыскать что-нибудь просто невозможно, но… нет-нет, а кольнет под ложечкой.

Это все Гриб отгонял как страшный сон. Ведь известно, нужно плюнуть и сказать: куда ночь, туда и сон.

Так Гриб и жил. Иногда, правда, эти все фобии прорывались в ненормированную жестокость. Да что делать — «жизнь советская — земля соловецкая».

* * *

А на самом деле исследование информационных данный искомого, ожидаемого результата не принесло. Перед глазами Гриба выходили из туманной мглы арестованные из картотек, анкет, уголовных справок и решений особого совещания. Некоторых он узнавал. Иные были избиты. Другие — просто изуродованы. Но они шли и шли. Карманники бандиты, ингуши-золотоноши, проститутки, профессора различных специальностей, кинозвезды, певцы, балетные. Твердо шагали (на расстрел) белые офицеры и красные командиры, троцкисты, бухаринцы, зиновьевцы, директора великих строек, метростроевцы, участники гражданской войны в Испании и священники, националисты и антисемиты, дашнаки, разведчики и прочая. Бог мой, сколько их было.

Г риб очнулся. Он был в отключке около 10 минут. А ему казалось — всю жизнь. Он попросил принести крепкого чая с коньяком и продолжил работу с документами.

Но чем более он погружался в дела рук своих, тем тревожнее ему становилось. Все были — но их уже нет.

А вот сионистов, космополитов, иначе евреев — не было. Не было и все тут. Позвонить в Биробиджан, что ли — мелькнуло у него в голове. А и вправду — туман какой-т с розовым окрасом не оставлял его. В голове шумело, звенело что-то. Он намочил платок, приложил ко лбу. Вроде головная боль начала проходить, а евреи — не появлялись.

Но постепенно созрел план. Он хоть и бесхитростен, но кажется вполне готов к реализации.

Взять вначале жену третьего секретаря обкома Валентину. То, что она быстро даст нужные показания, уверенность была.

А далее брать этого поляка, Арона — сапожника. Тут он опять запутался. Как же его называть — польский еврей или еврейский поляк. Но задача была поставлена, и сотрудники НКВД принялись ее споро выполнять — не впервой.

Тем более, что особого риска не предвиделось. Это у ментов есть опасность — то нож в бок, то пулю — реже, а у государственной безопасности проблем особых не было. Все, кого они «брали», были или изумлены, или ошеломлены, или сразу начинали понимать — началась иная жизнь, иногда до отчаяния короткая.

Вот и арест Валентины Федоровны Алкснис, супруги третьего секретаря обкома прошел спокойно, но с «модуляциями». То есть, брали после просмотра кинофильма про свинарку и пастуха. Да хитро, мол, ваш супруг, Роальд Юрьевич, просил срочно прибыть на госдачу, что в конце городского района Усерган. Этот район по розе ветров наиболее свободен от сернистого ангидрида, которым завалены все помещения складов заводов города.

Прибыли, конечно, не на госдачу, а на «дачу», но совершенно другую. Валентина Федоровна поначалу, как и многие, в реальность не врубилась. Начала даже ругаться нехорошими словами. Требовать звонка в обком. Но осознала все быстро, особенно, когда две хмурые башкирки-надзирательницы сорвали плащ, платье, кинули ей грязную робу и стала наша Валентина, жена Третьего, снова Валькой, девушкой из поселка Притуннельный, откуда, думала она, вырвалась в новую комсомольскую жизнь. Да, видно, не очень далеко прорвалась. И своим умом дворовой девчонки сразу сообразила, что упекли ее за туфли, что она заказывала, вопреки запрету, у этого поляка Арона. Вспомнила холодный взгляд первой, Евгении Степановны и ее фразу:

— Я ведь тебе, Валентина, русским языком объясняла — не заказывай мой фасон у поляка.

«Вот дура так дура», — мелькало в голове у Вальки, когда она, голая, то раздвигала ягодицы, то открывала рот, то покорно подставляла голову. Шарились в волосах, искали, видно, орудия нападения. У Вальки орудие нападения было в совершенно другом месте.

Далее все зависело от указаний руководства и фантазии следователя.

Иван Гриб указания обозначил. От Валентины требовалось не так уж и много. Требовалось рассказать об антисоветских разговорах поляка Арона-сапожника и договоренности бежать вместе с ним в Польшу. Ну и по мелочи — некоторые показания на мужа, как лицо латвийской или литовской национальности.

Кстати, Гриб давно запретил заниматься избиениями подследственных. Была другая методика. Немного длительная, но вполне добротная. Не давали спать!

Валентина на пятые сутки была готова дать любые показания на кого угодно и когда угодно. Только дайте спать.

Поэтому она подписала свои показания о нехорошем поляке, который, якобы, с утра до ночи материл советскую власть. А также план совместного побега в Польшу, почему-то через Финляндию. Да и мужу Рональду Апкснису досталось. В протоколах был отражен весь «комсомольский» облик третьего секретаря, и, что самое, пожалуй, важное, приведен перечень руководящих лиц из области и из самого Центра, которые активно «комсомольским обликом» пользовались.

Протоколы допросов получились славные. Теперь требовалось раздобыть сионистов, хотя бы двух (то есть, евреев) и можно выходить хоть на небольшой, но процесс.

 

Глава III

Борьба с безродным космополитизмом — дело партии, дело народа

Первый секретарь обкома ВКП(б) Михаил Васильевич Мясников мог быть доволен. Операция по успокоению жены своей Евгении прошла в соответствии с хорошо разработанной интригой. И жена довольна, что хорошо ощущается, и решения ЦК по борьбе с космополитами начинает выполняться и, может это и главное, убран настырный, молодой и наглый третий. То, что на бюро пройдет решение о его снятии, сомнений не вызывало. Не впервой. И не первый год.

Первому секретарша доложила — на прием просится третий секретарь Роальд Юрьевич. Роальд вошел вроде даже и без тени смущения или беспокойства. Нагловато, с веселинкой смотрели остзейские глаза Роальда на Михаила Васильевича.

— Ну конечно, Михаил Васильевич, вы уже все знаете.

— О чем это ты, Роальд?

— Да о моей жене Валентине и ее перемене места жительства.

— А, это. Конечно. Меня ведь по службе Иван Иосифович обязан информировать. Я полагаю, этот вопрос мы рассмотрим на бюро в самое ближайшее время.

— Михаил Васильевич, а может она того, ни в чем не виновата? — вкрадчиво спросил Третий.

— Да, может и так. Но у нас, ты это ведь хорошо знаешь, невиновных не берут, честных — не сажают. Поэтому я пока не намерен обсуждать юридическую составляющую вины твоей жены, а вот то, что ты пропустил в семье своей ротозейство, мы, я считаю, должны обсудить на бюро. И в самое ближайшее время.

Все было сказано. И собеседникам уже совершенно стало понятно. Вместе — не быть. А кому уйти и с каким треском — тоже стало ясно.

Первый отправился обедать в обкомовскую столовую в хорошем расположении. Уже послана шифровка о мерах по борьбе с этими самыми. Теперь — отобедать и готовить бюро. Бюро с персоналками Первый всегда готовил сам. Вызывал по одному всех членов бюро. Должен был быть уверен — все должно пройти без сучка, как говорится.

После обеда было время шифровок. Между различной информацией о бдительности, о космополитизме и, наряду с этим, неукоснительной дружбе народов Первый выудил шифровку сегодняшнего утра.

Орграспредотдел ЦК ВКП(б) сообщает, что знает о материалах, имеющихся в областном НКВД по Валентине Федоровне Алкснис и просит не производить никаких оргмероприятий в отношении Р. Ю. Алксниса до последующих указаний. Подписал зав. сектором В. Эрлих. Какового первый и знать не знал и ведать не ведал.

Но бюро с персональными вопросами тут же отменил. Но и задумался. Что-то не так пошло в «датском королевстве». Впрочем, правды ради, Первый в части Шекспира был не очень. Иначе говоря, просто совершенно не знал ни самого драматурга, ни его различных пьес. Не отягощался. А настроение испортилось.

В Исполнительном Комитете трудящихся Медногорска все было попроще. Принесли ордер на арест Арона Григорьевича Пекарского. По установленному порядку, прежде, чем арестовать кого-либо из госслужащих, визу надо получить от его руководителя. А Арон Пекарский оказался служащим облсовета. Гюльнара Семеновна, зампред, облисполкома, схватилась за голову. В городе все было плохо. Еды не хватало катастрофически. Врачей не было. По распределению никто не ехал. Еще бы — или дышать выбросами медеплавильных печей, либо шлепать по сернокислым лужам от серного ангидрида. Не было одежды. Благо, еще башкиры и татары поставляли шубы и тулупы. Зимой здесь не забалуешь.

И вот в этой катастрофе еще изымают сапожника. Да, поляк. Но наш, советский. И гражданство — наше. И фронт — наш.

И награды — наши. Но самое главное — обувал почти весь город. На что уж умельцы башкиры и татары, но и они заказывали Арону сапоги, полусапожки, туфли и так далее. Еще и языком цокали.

И прибыль городу приносил достойную. Но — делать нечего, опыт в таких делах у Гюльнары был. К сожалению. Правда, решила потянуть день-два. Тоже мне, нашли еврея. Да он вовсе и поляк. Вот ведь нелепица — эти космополиты и борьба с ними.

 

Глава IV

Арест, следствие, суд

А Арон ничего такого и не думал. Народу было много. Правда, сыпались мелкие беды. Но Бог миловал, совсем беды были мелковатые.

Например, однажды пришло предписание взять на стажировку — обучение трех учащихся ПТУ (это вроде профессионального тех училища). Ну, что делать — взял. Как говорили в местечке — на свою голову.

Ребята оказались подвижные, все — курящие и ни в коем случае не желающие учиться этому самому сапожному делу. Они хотели только одного — есть. И еще — мацать приемщицу. Бедная Галя охала, ахала, ругалась, отбивалась и пришлось вмешаться. Опыт был. Арон схватил наиболее ушлого и, конечно, чуть не раздавил ему руку. Блудливую, кстати. Видно, в ПТУ силу уважают. Потому что они притихли и только просили поесть. Гале Аронсказал — отдай им сало, хлеб и лук. Лишь бы не безобразничали.

Слава Богу, прошли три недели. Ребята «обучение» закончили. Не взяв в руки молоток ни на одну секунду.

Закончили они, значит, обучение, но и обокрали лавочку капитально. Пропали дорогой хром и цветные кожи, что поставляли башкиры. Потом на рынке заготовки появились. Их же и покупал Арон. Так что за короткое время восстановил потери и жизнь снова потекла: стук-стук-стук. И гвоздики. Вот и еще одни дырявые, можно сказать, ботинки начали служить вторую, а может и третью жизнь.

* * *

Заходили и гости. Вечерами. Но уже не было сосланной Татьяны Николаевны. Не было ее дочери Дамиры. Только затертый клочок бумаги. Он читает: «Милый, милый мой, вот не довелось нам быть вместе…» — прячет бумажку и начинает ладить очередной башмак.

Гости подчас странные, но что делать — гости. Почти каждый день, нет, вероятно, через день, появлялся Густав Иванович Войно. Такая вот странная фамилия. Да и он был несколько необычным. Очень высокий и, как и все в основном высокие люди, достаточно сутулый, с большой лысиной и губами (вроде лошадиных — сказала моя приемщица), он обычно приходил под вечер, клал на прилавок приемщице кулек или несколько кусочков сахару, садился ближе к печке и минут тридцать находился в полной недвижимости. Время от времени спрашивал — мешает ли он.

Нет, Густав Иванович не мешал. Даже наоборот. Он работал юрист-консультом при исполкоме и верно был отличным юристом. Ибо, как рассказывала приемщица Галя, самые запутанные дела города и особенно завода проходили через руки юриста Войно. Да и горсуд Медногорска своим вниманием его не обделял.

Все дела находились в портфеле, перевязанном веревкой. Верно, портфель этот дорого стоит. Рассказывали, однажды на рынке портфель у него шпана вырвала. Но не ожидала такой реакции. Густав Иванович не только тотчас догнал шпану, не только немедленно отнял портфель, но и начал избивать ребят, не обращая внимания ни на число, ни на ножи и другую арматуру «бойцов».

После этого никто из хулиганов, воров или шпанят к Войно не подходил и близко. А когда он в одном из частых процессов города защитил башкира от полного юридического беспредела, то уважение к нему стало вровень с почитанием секретаря ЦК ВКП(б) — не буду называть его имени, и так поди догадались — и Первого секретаря обкома.

При всем при этом жил он в маленькой комнатушке в коммуналке и стремился быть где угодно, только не дома. Ибо в бараке у него шла постоянная пьянка с постоянной же дракой. А лучшего места, чем полуподвал и найти трудно. Вот он там и чаевничал, попутно разъясняя премудрости советского законодательства. Как известно, самого гуманного законодательства в мире.

Густав Иванович знал много, чем и удивлял. В две секунды он разъяснил Арону, что такое МОПР, Осовиахим, Ворошиловский стрелок, Кожгалантерея, Рыбпром, Промтрест, Мосторг, Мосшвея, Мосрыба и прочая, прочая.

Арон узнавал, к своему удивлению, структуру, жизнь и быт государства советского. В которое попал волею, в основном, двух руководителей и вершителей судеб миллионов людей — Сталина и Гитлера.

Вот и осваивал, что такое «индпошив» или Мосторг, или Галошпром.

А однажды, когда они были одни, Густав Иванович, пристально глядя на меня, спросил:

— Чы пан ест полякем?

Арон ответил, что является, таки да, не «поляком», а евреем, но с польских земель.

— А после всех пертурбаций я вообще белорусской советской республики гражданин. Но все равно еврей.

Сам же пан Войно был главным по юридической линии, как он сказал, «на землях наших отцов». Но в 1939 году был отправлен в Медногорск в ссылку. Вероятно, уже до конца моего жизненного пути, сказал он и тяжело вздохнул. Помолчали.

Еще два посетителя часто заходили в мастерскую к вечеру.

Один — Валька Бублов, был без руки. Конечно, потерял на фронте.

Другой, очень полный и вечно потный, Васька Макушок.

Беседа велась в основном по трем темам: война, женский вопрос, рынок или базар. Иногда еще добавлялся местный колорит — про башкир или татар. Кстати, не особенно обидное. Еврейской темы не касались.

Каждый приносил свою лепту и по вечерам на столе на газете «Медногорская неделя» почти всегда лежал «малый джентельменский набор»: кусок сала, луковица, хлеб или сухари, очень редко кусок колбасы, чаще — репа, морковь, квашеная капуста в миске и вареная картошка. Если бы в местечке увидели этот сугубо трефный стол. Что бы было! И под чаек неспешно шла беседа. Конечно, спорили.

Васька Макушок доказывал, что протопал всю войну на передке. Валька, потерявший руку в первые дни войны, кипятился и доказывал, что на передке можно прожить от силы неделю. Далее — или на тот свет или, ежели Бог сжалится, в госпиталь.

Как правило, все споры по военной и женской тематике разрешал сугубо гражданский Густав Войно. Который в армиях ни в польских, ни в советских никогда не был. Но знал о войне, особенно нашей, 1941–1945 годов, почти все. Так, во всяком случае, казалось.

Например, кто сколько на фронте выживает или продержится, на споры Вальки и Васьки спокойно отвечал:

— Военная наука, граждане спорщики, уже давно точно установила: две-три недели держится на передке комполка. А рядовой — три дня самое большее.

И граждане спорщики замолкали. Понимали, прав Густав Иванович.

Если в дискуссиях о войне Арон и участвовал, подавая ничего не значащие реплики, то уж по вопросам женского пола не участвовал в дискуссиях никогда. Да его особ и не втягивали. Знали историю его семьи. Арон ее и не скрывал, но на обсуждение не выставлял. Не будешь же ты все время показывать окровавленную культю, например.

Иногда нас смешил Густав Иванович, рассказывая дикие случаи нашей, советской юриспруденции. При этом он хвастал, что все эти сложно запутанные, крючкотворные дела он решает на раз. И даже составил учебник, но никому его показать нельзя. Называется: «нелепицы советского судопроизводства». Автор Войно Г. И. 1946–1947 гг.

— Ну вот, например, самое последнее дело, что просили меня в Исполкоме разобрать с юридических позиций, — начал он свой очередной рассказ. — В адрес Исполкома Медногорска поступила жалоба от пастуха колхоза «Красный луч» Жильбаимова Ивана. В жалобе изложено: перед загоном отары овец в кош солдат охраны завода изнасиловал овцу и пытался скрыться. Но был пойман и сдан в правоохранительные органы.

Сразу поясню. Особенности степного Урала, то есть Оренбургской области, заключаются в ведении сельского хозяйства, в частности, овцеводства, на условиях общинно-первобытного строя. То есть, данная отара была, конечно, приписана к колхозу «Красный луч», а на самом деле принадлежала председателю колхоза и секретарю парторганизации колхоза — в равных долях.

Поэтому делу был дан ход — в виде жалобы пастуха на изнасилование овцы стада социалистического колхоза.

В Исполкоме посмеялись и ответили (а отвечать нужно, жалоба официально сдуру зарегистрирована), что, мол, нужно беречь племенное стадо овец и лучше присматривать пастуху за поведением отдельных легкомысленных овечек. Ну-с, посмеялись.

Однако, не тут-то было. Следующая жалоба пошла в обком ВКП(б), в адрес Первого секретаря.

Видно, чья-то опытная рука направляла безграмотные жалобы пастуха.

Письмо было просто составлено, но таило в себе определенный взрывоопасный элемент. Вот ее сокращенный текст:

«Весь советский народ, под водительством мудрого вождя Партии и нашего государства великого Сталина, сплотившись воедино прилагает все усилия для скорейшего восстановления, разрушенного немецко-фашистскими варварами народного хозяйства. Но отдельно взятые недружественные элементы тормозят поступательное движение советского многонационального народа…

…Мы не можем пройти мимо случая вопиющего безобразия в колхозе «Красный луч». Где было покушение на овцу. То есть, сырьевой запас нашей страны. Ответ местной власти, крайне легкомысленный по форме и несерьезный по содержанию показывает, что она ни во что ставит труд заслуженного пастуха-башкира…

…Мы просим обком разобраться в этом деле, наказать виновных…

…Оставляем за собой право обращаться выше, вплоть до Совета национальностей Верховного Совета СССР…

Председатель правления колхоза «Красный луч»

Подпись /Бердымагомаев/

Секретарь парторганизации Подпись /Телушкин/»

Что нужно делать после такого заявления? Правильно, дать делу полный ход и зеленую следственную улицу.

Первый это и сделал. Да дал такие «соответствующие» распоряжения, что закрутилось все: исполком, прокуратура, НКВД, военная прокуратура… Конечно, арестован был солдат. Была крупная ревизия в колхозе, где проклинали председателя, секретаря парторганизации, пастуха и, наконец, овцу.

Солдат божился, падал на колени, плакал и кричал, что да, признается. Овцу схватил. Но только для того, чтобы съесть ее всем отделением. А для других целей есть знакомая продавщица Анька. С которой дружит все отделение.

На крик дознавателя, что, мол, вас в армии не кормят, что ли, ответил искренне и простодушно — да, не кормят. Впрочем, этот ответ в протоколе зафиксирован не был.

А вопрос в конечном итоге разрешил Густав Иванович. Он доказал в НКВД, и в прокуратуре, и, наконец, в обкоме, что да, дело безобразное, но дать ему ход возможно только при личном заявлении пострадавшей. То есть — овцы.

Наши все органы отлично понимали, что любое дело начинается с заявления. Или доноса, что почти одно и то же. И, главное. На третий день пастух в стаде не мог найти пострадавшую. Все решили — пастух выпил много араки. Дело закрылось.

Правда, солдата перевели служить в Забайкальский военный округ. Что с ним сталось, ни для кого уже не стало интересно.

А Густав Иванович еще более подтвердил славу крючковода. Шел, кажется, 1948 год.

* * *

Однажды он пришел в мастерскую позже обычного. Сразу попросил чаю, Гале предложил закругляться и все на Арона поглядывал. Тот готовил заготовки на завтра и ждал, что такого интересного Густав расскажет. У него что ни рассказ, то скрытый смысл. А то и не один.

Но он больше вздыхал, пока не вымолвил:

— Начали брать.

— Что начали брать?

— Не что, а кого. Догадайся, пан Арон, стрех раз.

— Да вроде брать-то некого.

— А космополиты?

— Да их ведь, с Божьей помощью, уже и не осталось вовсе.

— Что я вам советую, Арон Григорьевич. Вы соберите вещички. Семьи у вас нет. Завтра подайте заявление об отъезде в Белоруссию и немедленно, да, да, немедленно смывайтесь. A-то не уцелеете, это я вам говорю, Густав. Войно. А я ошибаюсь редко. Ну-с, я пошел. И не раздумывайте!

И Густав ушел.

Арон никуда не поехал. Не поехал, потому что лег спать. Почему он должен, как заяц, метаться по огромным пространствам. Он не космополит. Не сионист. Не националист. Не талмудист. И даже не шпион. Просто — обыкновенный еврей, который ничего противозаконного не совершил. Правда, убил двух немцев. Так за это еще и медаль получил. Нет, нет. Не буду бежать. В конце концов Арон Сталину сапоги сделал. И не только ему. Тут он и заснул.

Приснился ему странный сон.

Кстати, немного о снах.

Конечно, как и каждому нормальному человеку, Арону снится различное. И на фронте, и здесь, в Медногорске. Он ведь не думал, что еще и в лагерь попадет. Но об этом потом, как у нас говорили — ежели, даст Бог, доживем.

Теперь часто вечерами пытается Арон припомнить сны, что, например, снились ему на фронте.

Получалось — или ничего, или полная ерунда. Например, нужно в атаку, а он не может найти рожок от автомата. Правильно, именно рожок, так как в 1941 и 42 годах, ежели у нас и были автоматы, то трофейные. То есть, немецкие.

А в основном ничего не снилось, так были измотаны. Боями, бегством, наступлением, снова… Да что говорить. Снов — не было. Упал — уснул. Там, где упал.

А уж после окончания, когда приехал в Медногорск, и у себя в подвальчике оборудовал топчанок, да матрас выдали в исполкоме, тут-то сны и стали появляться. Видно, понемногу начал приходить в себя.

Но одна особенность снов. О чем бы они ни были, действие всегда происходило в штеттле и в Доме.

Сны Арон, конечно, сразу же утром и забывал. Всегда помнил только сон в ночь на 22 июня 1941 года, когда мама ему сказала: «Ареле, закрой окно, сейчас гроза будет». Он старался его не вспоминать, потому что всегда начинал плакать. Да что там.

Но вот здесь, в Медногорске, сны снились такие, что и рассказать их кому-либо никак нельзя. Иначе — последствия!

Вот один сон не выветривается ни в какую. Думается, сейчас напишу и освобожусь от него напрочь.

А снился Арону в подвальчике в Медногорске Верховный, то есть И. В. Сталин. Вот что происходит.

В общем, его хватают, везут куда-то и оказывается он, судя по соснам, елям и снегу, на даче. Вводят в комнату и оставляют одного. Он чувствует, ему крайне неудобно. Оказалось — снег с валенок оттаивает и грязноватая лужа. Частично на полу, частично на ковре каких-то голубоватых тонов. И руки совершенно грязные.

Но пока это все мелькало в сознании или подсознании, дверь открылась и вошел невысокий рябой немолодой мужчина. Очень просто одетый.

«Что, так и будышь стоять, а, боец», — произнес с акцентом этот человек и я обмер — Сталин. — Ладно, не мэнжуйся, мне про тебя Рокоссовский говорил. Вон, выдышь, в твоих сапогах хожу. Очень удобные, кстати. Как это вообще получается, что вы, евреи, всегда угадываете и все хорошо делаете. Нэ понимаю».

Сталин расхаживал по ковру, поглядывал на лужу, но сесть или сказать — вольно — не говорил. Арон стоял, не двигаясь.

— Ну что стоим, солдат. Давай к столу. Мне чачу привезли. Да валенки ставь на батарею. Присуши. Март на дворе. Что, старшина не может сапоги выдать? Ну и армия. Вот поди, повоюй с такими. Давай по первой. Да сиди, сиди, не вскакивай. И забудь, мы с тобой здесь просто два сапожника. Да не удивляйся. У тебя отец кто? Сапожник. А у меня отец кто — читал, небось, автобиографию товарища Сталина. Сапожник.

Ты продолжаешь дело отца. И я бы продолжил, сидел бы в Гори, обувь шил. У нас и домик был. Маленький, но домик. Нэт, этот дед меня сбил. Кто, кто? Да Ленин, вот кто. Прыехал в Гори, ботинки ему нужно подбить, чтобы в Швейцарии по горам сподручнее было. Ну, я и подбил. А он отцу и трындит, и трындит. Мол, сын твой мастер на все руки. Отдай его мне, я из него классного рэволюцыонэра сделаю. Грабить будем. Для народа.

Вот так я и стал Генеральным секретарем. А мог бы быть хорошим сапожником.

После четвертой у Арона уже все было, как в тумане. Только мелькал товарищ Сталин перед глазами, да какая-то женщина меняла тарелки. Пока неожиданно не услышал голос с акцентом: «А что, батоно, давайте его расстреляем». — «А за что?» — «Так он размер вашей ноги знает, Иосиф Виссарионович». — «Хм, пожалуй, ты прав. Давай расстреляем».

Арон проснулся на топчане. Вытер холодный пот. Время было утреннее, пять часов. Сел за свой табурет и начал ладить очередные сапоги.

Утром пришла неожиданно Гюльнара Семеновна, что из управления бытового обслуживания Горисполкома Медногорска. Она же Арона на работу и устроила.

Гюльнара приемщицу отпустила, на дверь повесила трафарет «Учет» и попросила чаю. Пила молча. После второй кружки чему-то рассмеялась и сказала:

— Ты знаешь, Арон, я — татарка. А мы чай любим и очень его уважаем. Пьем с удовольствием. У каждой семьи свои традиции приготовления чая. Но скажу откровенно, такого вкусного чая, как у тебя, я еще не пила. Где ты его достаёшь?

— Да нигде, Гюльнара Семеновна. На рынке покупаю. Просто придерживаюсь давно известной истории про заварку. В общем, у евреев был секрет хорошего чая. Объясняется очень просто — евреи, не жалейте заварку.

Гюльнара от души смеялась. Затем вдруг стала серьезная и попросила ее не перебивать. Арон чувствовал, что она взволнована и хочет с ним поговорить.

— Арон, пришел нам в исполком запрос на твой арест. Он уже подписан, а я на день-два его отправку задержала. Теперь слушай меня внимательно. Не перебивай только, у меня времени очень мало.

На следствии ни на кого не наговаривай. Признайся только в мелочевке. Мол, да, ругал советскую власть, потому что подсолнечного масла нет. Или обувь делает такую, что и носить нельзя.

— Так это правда, Гюльнара Семеновна, а вовсе не клевета.

— Ты не перебивай, а слушай меня. Старайся изобразить себя не хорошим, а плохим. Тогда и следователю ты поможешь. Они у нас сейчас не особенно грамотные-то. И запомни еще раз — никого не называй. Тогда ты будешь судим, как просто еврейский поляк, запутавшийся в сионистской пропаганде. И получишь свои пять лет. Меньше — не — дают.

— Да за что?

— «За что» дают не меньше десяти. А я, Арон, постараюсь за это время что-нибудь для тебя сделать.

Да, совсем забыла. Все время ссылайся на пакт Майский-Сикорский о польских гражданах, что попали из Польши в СССР. У нас ребята не особенно грамотные, вернее, совсем не грамотные. Имена вождей их обычно пугают.

И напоследок вот что я скажу. Тебе лично. Ты знаешь, я замужем. У меня дочка хорошенькая. Муж — почти не пьет. Конечно, есть квартира, все ж я не последняя в исполкоме. Но — только раз говорю тебе — все бы это бросила и стала бы ждать тебя. Только тебя. Вот и все.

Я с тобой прощаюсь. А мастерскую закрою и растащить не дам. Пока.

Поцеловала его неожиданно и быстро ушла.

Арон стал ждать ареста.

Рассказ Арона

Ожидание беды в природе, в мире, происходит практически одинаково везде и у всех. Наступает тишина. А ты — ждешь. Знаешь, что-то случится. И ждешь. Ждешь.

Так и в природе. Обрати внимание. Ты подходишь стопором к дереву, чтобы его срубить. И дерево вдруг затихает. Перестает качаться. Только листья быстро так зашелестят — зашелестят. И — тишина. Это дерево сказало соседям — я погибаю и мне спасения нет. Прощайте. Так и в окопе перед атакой. Как бы ни грохотало вокруг, а когда наступает миг-тебе нужно выскочить на бруствер, в смерть, на секунду вдруг становится тихо.

Трехлинейка догорала, а я не стал доливать керосин. Зачем. Темнота заполняла все углы мастерской. Я по-прежнему сидел на табурете и не двигался совершенно.

Очевидно, так и заснул. И тогда в мастерской появились животные: быки, коровы, кони, бараны. Они обступили меня и требовали вернуть кожу, мех, рога, копыта.

Я не проспался, но был весь мокрый. Теперь я представлял, что испытывал один из наших проповедников, Иисус, перед казнью.

Ожидание беды даром не проходит.

А утром за мной пришли.

Полуразрушенная церковь, вот куда меня привезли. Народу было немного, в основном башкиры. Их брали за угон скота. Кстати, давнишнее занятие скотоводов. Потом, уже в лагере, мне рассказали, что у казаков и чечен это был вроде даже национальный вид спорта. То казаки угонят отару или табун у чеченцев. То чеченцы подкараулят и перегонят через реку коней у казаков. Конечно, стрельба. Ругань. Затем замирение. Встреча стариков. Эх, кровь-адреналин!

Все мы находились в большой камере. А из «политиков» был только я. Меня уважительно называли «шпион». Но никто ни с кем не ругался.

Беда пока не разъединяла.

Вот и следователь. Молодой, еще без наград. Уточнил про меня все и приступил к допросу весьма неожиданно.

— Вы, гражданин Пекарский, обвиняетесь в шпионаже в пользу панской Польши, антисоветской пропаганде и агитации.

Я уже знал, что шпионаж тянет за собой больший срок, вплоть… А пропаганда, очернительство советского строя и вождей — статья небольших сроков. Вот об этом мы в конце концов и договорились со следователем. Я стал ждать суда. Уже составил речь, в которой бы рассказал судье, как я, простой еврейский сапожник, увидел преображение страны, в которой социализм расцвел всеми цветами.

Но вместо этого меня вызвали в комнату и дали расписаться в книжке, подобной кассовой. То есть, очень большой. И дали выписку.

Папиросная бумага с текстом каким-то чудом сохранилась, и я снова читаю уже достаточно стертые фразы:

«Решение Особого совещания НКВД СССР по Медногорской области.

Гражданина Пекарского Ар. Григ… года рождения, за пересечение границы (Зап. Белоруссия) и контрреволюционную пропаганду и агитацию приговорить к 5 годам лишения свободы в Исправительно-трудовых лагерях (ИГЛ)».

Вот тебе на. Ни судей, ни адвокатов. Ни вопросов. Ни ответов.

Я пытался что-то говорить, но видно — все это на меня подействовало серьезным образом. Я обращался к тем, кто сидел и выдавал эти бумажки, то на польском, то на идише, то по-немецки.

Сидящие за столом стали смеяться.

— Во, чешет антисоветчик по-английски. Смотри, сейчас переквалифицируем под шпионаж и загремишь, ха-ха-ха.

Я еще пытался что-то объяснить, но стоящий сзади башкир взял меня за ворот и вывел из комнаты.

Вот ведь как! Входил в кабинет вполне лояльный, можно сказать, гражданин Белорусской ССР, еврей, польского происхождения, а выходил нарушитель границ и злостный антисоветчик. (Хотя и получивший правительственные награды СССР в период 1941–1945 гг.).

 

Глава V

Жить, оказалось, можно и в Мертвецкой

И нас повезли. Назывались мы теперь — граждане осужденные. Многие из нас так и не понимали — за что?

— Ну, отары забирали. Так это всегда. И отцы наши. И деды. И прадеды. Обычая такая. — Обменивались между собой башкиры.

— Нет, однако, нехороший этот красный властя. При белом царе Коляне ох, ох, хорошо было. Гоняй отары. Угоняй отары. Только плати бакшиш губернатор — и гоняй, гоняй. Красный властя бакшиш бери и тюрьма сажай. Сопсем плохой.

Везли нас на двух машинах. И лагерь исправительный назывался Блявтомак. Это вот что было. В степи квадрат, обнесенный колючкой. По бокам — вышки. Там — попки. Правда зековская гласит — из Блявтамака никто никогда не убегал. Степь. И собаки. И бараки. Нас, новую партию, подвели к низенькому строению, посчитали и предали бригадиру. Еды в этот день не полагалось, «не было наряда».

Башкиры еще раз посетовали на «плохой русский власть» и сели есть сало. Немного дали и мне. Уж тут не до кошерного — трефного.

Началась каторга.

Постепенно я начал осваиваться. Знакомиться. И чем с большим количеством зеков в бараке я общался, тем смешнее выглядел для меня лично мой статус «антисоветчика» и вообще — «нехорошего сиониста».

Во-первых, почти никто не знал, что или кто это — сионист. Да и я толком рассказать ничего не мог. В хедере нас сионизму не учили. На фронте было, сами понимаете, не до сионизма.

Во-вторых, весь народ в бараке, севший или за овцу, или за украденную в ларьке бутылку вина (водки) — люто не любил эту власть. Не даром мой сосед по нарам, башкир, каждый вечер как молитву повторял: — нет, нет, белый царь был хороший бачка. А партийный царь — очень плохой. Держит нас здесь. Работать надо много, а кушать совсем мало.

Здесь он был прав. Еды было очень мало, о чем еще, ежели Бог даст, расскажу. А работы — много.

Ну, однако, о знакомствах.

Кроме меня, «политика», я увидел нескольких немцев. И конечно вечером пошел знакомиться. Будучи в полной уверенности, что это фронтовые немцы, хотелось мне узнать, где они были в 1941 году.

Тогда, может, проходили по моим местам. Что меняло бы картину нашего совместного пребывания в бараке, а может и в лагере, полностью. (Как вы сами понимаете).

Каково было удивление. Я узнал, что все эти немцы, отбывающие десятку, самые что ни на есть большевики. То есть — немецкие коммунисты. И ни на каком фронте они сроду не были, а были арестованы в СССР кажется в 1937–38 годах. Вероятно, как троцкисты. Да это и не важно.

Важно, что они уже второй или третий год здесь, в проклятом Богом Блявтамаке и надежда только одна — умереть.

— Нейн, нейн, Фриц, что ты такой пессимист. Это, конечно, ошибка, и ее, конечно, исправят. Мы еще будем строить социализмус на нашей Родине. Или здесь, в СССР. — Фриц вдруг вспыхнул и закричал на весь барак:

— Aber Yeimat ist immer Heimat, und Russland wird immer ein Drecksein.

Вот вам и коммунисты. Нет, нет, если люди попадают в такие нечеловеческие условия, то все становятся абсолютно равноправными. Так я думаю.

* * *

И еще думаю о еде. Все время. Меня лагерь этот как-то сразу подкосил. Вдруг на ногах появились волдыри. Зубы зашатались. Норму в забое шахты выполнять стало труднее и труднее. Бригадир привел меня к вагонетке — отсыпать руду. И все равно — не успевал я. И из бригады пришлось уйти.

А это значит — прощай первый котел. С пшенкой, селедкой, жидким, но горячим супом. А попал во второй котел. Где исчезла селедка, и суп испарился. Только жидкая каша из проса да хлеба в четверть меньше нормы.

Я стал доходить. Появилась апатия. Желание попасть в больничку, о которой мы все начали мечтать. Даже башкиры.

Однажды, в шесть утра я не мог встать. Просто сидел на нарах и тупо смотрел, как в полутьме зеки пытаются замотать ноги рваными портянками, прикрепить обрезок автомобильной шины проволокой к ноге, чтобы все это продержалось еще один день. Хоть еще только один день!

И тут меня осенило. Откуда силы взялись. Я подбежал к выводящему и через минут двадцать был у замначлагеря по производству.

К моему удивлению, он выслушал меня внимательно. Тут же записал, что нужно мне для производства и спокойно сказал:

— Все тебе доставим завтра. Вижу — ты доходишь. Сегодня разрешаю кантоваться весь день. Дадут тебе хлеба двухсотку и кусок сахару. Кипяток раздобудь. Завтра приступай к работе. Ежели ты мне лажу здесь плетешь, наказывать не буду. Расстреляю. У меня такое право имеется. Все.

И отдал какому-то офицеру мой список. А я упал на свой топчан и уснул впервые в этом бараке не тревожным сном. Меня никто до вечера будить не будет.

Утром работа началась. Я резал обрезки автомобильных шин, придавая им форму ботинок. Или галош. И затем, используя резиновый клей, все это склеивал воедино. Клей держал. Гвоздики в резине использовать было трудно. На пробу и испытание «изделия» их получили вначале бригадир, врач (вольнонаемный) и две дамы из бухгалтерии.

Оценки превзошли все ожидания. А через три недели меня вызвал замначлагеря по производству и приказал перебираться в мертвецкую. Так называли барак, в котором собирались все окончательно нетрудоспособные. И как ни крути — выход у всех в мертвецкой был один. И он понятен.

Мне разъяснили. В помощь будут даны из мертвецкой же несколько слабосильников. Мне доставят, помимо обрезков шин, остатки кожи, отходы и брак какого-то обувного предприятия города.

Вот так я выжил. Как только появилась кожа, изделия в виде модельных туфель и сапог из чистого хрома были переданы в администрацию лагеря.

Я стал поправляться. А еще через месяцев шесть пришла «помиловка».

Я попутками добрался до Медногорска. В мастерской меня ждал стол с яишней и много лука и сала. Да, голод и цинга не разбирают — трефное ты ешь или кошерное. Только подавай. Кстати, много зубов за эти несколько лет я потерял.

Густав Иванович, который, с помощью Гюльнары меня и вытащил, мне объяснил. Сейчас, а это год 1950–1951, еще действует договор «Майский — Сикорский», поэтому подавай бумаги в исполком и уматывай в «землю отцов». В любую секунду «окно» может закрыться.

Я бумаги подготовил и отдал. И в открытое пока «окно» «выпрыгнул».

Вот и живу поэтому в Хайфе, на исторической, оказывается, Родине. Значит, Россия была доисторической.

 

Глава VI

Метаморфозы

Не ищи, дорогой читатель, логики в том, что поведал нам сапожник Арон. Ибо не было порядка в государстве советском. А есть ли это в государстве российском?

Конечно, нет. Потому что во всех сферах и направлениях происходит броуновское движение «материи». Или — игра без правил.

Никто не может предугадать и планировать, как и каким образом он будет жить завтра. В общем, «храните деньги в сберегательной кассе».

А ежели не храните — то… тем лучше для вас. И ваших денег.

Короче говоря, из Центра пришло предписание провести Пленум обкома с повесткой: итоги борьбы с космополитизмом и преклонением перед Западом.

Первый не особенно обеспокоился. Материал был. Еще НКВД подбросил о антисоветской работе еврейского поляка и переходе через границу (пять лет).

И материалы по низкопоклонству имеются. Все эти буги-вуги, ботинки на толстой подошве и наименование советских девушек, в основном комсомолок, «чувихами». Показана борьба обкома, в частности, идеологического отдела, с этими, начинающими набирать обороты, явлениями.

Доклад Первый читал ладно, плавно и только иногда запинался.

Народ же сидел чинно, дисциплинированно. Давно уже приучен к докладам и пленумам. Только давняя и верная секретарша Первого, Анжела Яковлевна, работающая с ним уже лет не менее двадцати, замечала. Лицо у первого то становилось белым, то вдруг враз краснело. И голос все время менялся.

Анжела тревожно смотрела на окружающих. На президиум.

Но все сидели как истуканы, внимательно смотря на Первого пустыми глазами. И не удивительно, многие привыкли спать вот так во время торжественных церемоний.

Первый доклад заканчивал.

— Итак, товарищи, подвожу итог. Благодаря прозорливой мудрости гениального товарища Сталина вскрыт чуть не поразивший здоровье советского общества гнойник — космополитизм и сионизм. Но — мы выдержали, провели борьбу с этим уродливым явлением и под руководством и водительством, — он запнулся, взял стакан с водой и тут же его разлил, посмотрел в зал и вдруг хрипло произнес, — а евреи — отличные специалисты, лучше даже немцев. Мы с ними фронту меди… — и медленно сполз на пол.

Пленум минуту — две не двигался. И неизвестно, что было бы дальше, если бы не истошный вопль Анжелы Яковлевны:

— Миша, Миша!!! Скорую, врача!

Все оживились. И скорая была. И врач, да не один.

Но поздно. Михаил Васильевич Мясников, вероятно, продолжал свой доклад уже в ином месте.

* * *

Две удивительные особенности этого Пленума, так печально закончившегося. Первое — окончательная фраза доклада. Ну, про этих. Которых… Которые…

И второе — никто из 152 участников Пленума не мог вспомнить, что же он хотел сказать про этих… Никто!