По утверждению историка, весь мир стремится стать руинами, всё остальное — блажь, риторика, борьба ацтеков с бедуинами. А с точки зрения алхимика, любой металл — больное золото, жестикуляция и мимика — лишь следствие любви и голода. По убеждению лунатика, любая ночь — как математика, где звёзд немое копошение готовит верное решение. Снуют по миру, словно гномики, в погоне за большими числами банкир, профессор экономики, удачливый торговец смыслами, и гибель лета в шубе лиственной, и Гоголь в сюртуке набоковском, и мой печальный друг единственный, что утонул в стакане блоковском. Бегут большевики с эсерами, стоят составы под Царицыном, и только вопленицы с серыми от сдавленного крика лицами стоят у кладбища просторного от моря Белого до Чёрного, от океана Ледовитого и до стакана недопитого…

Я научилась жить средь тягот и утрат, не плача и тебя ни в чём не упрекая, но я давно нашла волшебный старый сад, где Герда навсегда забыла братца Кая. За скудный мой словарь меня корила мать, но от земных потерь, поверь мне, мало толку. И снова я учусь слова иные ткать, иные — вышивать, держа в руках иголку. Я сердце уколю и позову врача — мне нужен валидол и пластыря полоска. Скажи скорее мне, что слово не свеча — когда оно горит, не слышен запах воска. Как весело блуждать с волшебным фонарём в саду, где расцвели азалии и маки! Какое слово мы у жизни в долг берём, чтоб Одиссей сумел добраться до Итаки? Там память и любовь прядёт его жена, но распускает вновь таинственные строки, и пряжа солона, как слёзы и волна, как льющаяся кровь, как времена и сроки…

Мы хлеб пекли, ходили по воду и огурцы солили впрок, пока по слову, как по проводу, бежал любви незримый ток. Мы звали жизнь Её Величеством за шаль, спадающую с плеч, и насыщали электричеством своё молчание и речь. Не слово, нет, — исчадье адово — дышало жаром и огнём, и всё нам чудилась Ахматова в усталой иве за окном…

Снова звук золотой из молчанья возник и звенит в тишине, опасаясь повтора. Я не слышу его — потому что должник избегает дверей своего кредитора. Как блестят куполов золотые холмы и качается колокол звуков протяжных! Сколько слов я брала у пространства взаймы, сколько рифм у воды, по-русалочьи влажных! А теперь я молчу, потому что вокруг мной любимые души проходят мытарства… Как долги отдавать, если к старости вдруг опустела казна моего государства?

Мы выброшены в мир как бы волной взрывной. И если муравьи возводят град земной, их остановит глас, отчётливый и гневный. Мы в мире проросли, как травы и цветы, чтоб тихо совершать — средь прочей суеты — существованья подвиг ежедневный.

А птицы в облаках небесный строят град, там ласточка-сестра и жаворонок-брат, и что им Августин — они ещё блаженней… А смертных тяготит то безотчётный страх, то жалость, то любовь, то жизнь в иных мирах, то сложная игра взаимных отражений.

По комнате старик расставит зеркала, чтобы в одном из них любовь его спала, в другом теснилась злость, а в третьем жило эхо. Он с полки вдруг возьмёт, к примеру, «Валерик» и с книги сдует пыль. Ну что тебе, старик? Ты подвиг совершил, достойный слёз и смеха.

Ты ночью умирал, а утром воскресал, перед Ковчегом ты, как царь Давид, плясал, с драконом воевал и родину покинул, ты друга хоронил под колокольный звон, и много жён имел, как мудрый Соломон, и Господа призвал — и век твой краткий минул.

Взяв муравьиный рис — прохладное зерно — как ласточка, хлебнёшь воздушное вино, и вздрогнет сердце от внезапного укола. Скорее три перста, мой друг, сложи в щепоть: у сердца твоего уже стоит Господь, а ты ещё твердишь: Вирсавия, Мелхола…

В муравейнике памяти, в городе улочек узких, где под звуки свирели невинное пляшет дитя, среди бедных лесов и печальных равнин среднерусских пролетает любовь, опереньем своим шелестя. Пролетает любовь, не скорбя и не плача о прошлом, в золотых облаках приснопамятный снег вороша, и куда ни пойдёшь, — лёгкий прах прилипает к подошвам, и куда ни посмотришь — везде серебрится душа. Я потрогаю ласково тополь, берёзу, осину — облетела листва, но совсем им не хочется спать. В муравейнике бабочки куколок прячут на зиму, чтобы им после холода чудом и радостью стать.

Сыновья одиночества бродят по зимнему саду. Засвистела синица, присел воробей на ограду, задрожала рябина, кораллами ягод горя, чтобы бедному грешнику встать у её алтаря. Но завесою снега в пространстве вселенского храма скрыт ветвей семисвечник и первая жертва Адама, и Завета Ковчег, и рябины прощальная дрожь, послушание Авеля, Каина каменный нож. Дочерям тишины — нашим мыслям о тайной свободе не молиться в ночи, но ходить до утра в хороводе. Хочешь — ветку сломай, хочешь — ягоды даром бери, а не то налетят и рябину склюют снегири. Этот мир не привык откликаться на тайное имя. Превращаются в сны те, кто некогда были живыми, выйду тихо из храма, на паперти слёзы утру, где рябина без ягод стоит на холодном ветру…

Что сердце для тебя? Земных страстей оплот. Оно мне говорит, что мир — созревший плод, но разум не готов к познанию итогов. Узор земных вещей подобен ряби вод, подземным городам, где есть владыка — крот, волнению листвы в её лесных чертогах. Кто создал сей узор? Не Ангелов ль Совет? Узор земных вещей то ярок, словно свет, то блёкл, неуловим, то праздничен, как фреска. Я вглядываюсь в мир и вопрошаю я: где явленный для всех орнамент бытия? Где зодчий облаков и фосфорного блеска? Зачем нас этот мир пускает на постой и под невнятный шум дождя в листве густой нам задаёт, как Сфинкс, одну из трёх загадок? Но, знаешь ли, в ответ раздастся детский всхлип, поскольку, человек, — будь ты хоть царь Эдип, — узор земных вещей земному сердцу сладок. Китайцы говорят, что нет запретных тем. Что вянут лепестки цветущих хризантем, когда они во всём подобны перьям птицы. Рисунок на воде — ущербная луна — напоминает мне иные времена, иные письмена, иных стихов страницы…

Не тронь её — она так сладко спит, ей снится ночь, утратившая стыд, ей сладко быть безмолвной и покорной. Пусть спит она — ей знать не суждено, зачем земли тяжёлое вино в себе таит струенье крови чёрной. Скажи, зачем тебе душа моя? Ведь в чаше страсти светлая струя давно исчезла, горек стал напиток, в котором ночью плавает звезда, И длинный путь от детского стыда до плача и отчаянных попыток услужливую память обмануть тобою пройден. Нас нельзя вернуть туда, где ночь в руках держала птицу, где аист нёс младенца, где река подробно отражала облака и вниз с небес летящего Денницу.